#img_4.jpeg

#img_5.jpeg

 

Глава первая

Где же конец нашей земли? За четверо суток я пересек столько меридианов и параллелей, что на этой географической сетке могли бы уложиться десятки иных государств. Далеко позади остались русские леса, одетые в мягкий, еще неяркий багрец. Позавчера в последний раз поклонились мне седые ковыли, заполонившие степное придорожье, а вчера за вагонным окном весь день мелькала пестрая экзотика безоблачного полуденного края: пожухлые от яркого солнца травы; съеденные солью и потрескавшиеся от безводья плешины; огненные языки сентябрьских канн, листья которых похожи па слоновые уши; комолые домишки-мазанки окнами во внутренний двор; крутолобые часовенки и мечети…

Теперь с самого утра, когда мы пересели с поезда на автомашину, бурой верблюжьей шкурой маячит перед глазами пустынная даль и дрожит белесое, словно остекленевшее, небо над нею.

Гриша Горин, мой университетский однокурсник, протирая очки от дорожной пыли, декламирует:

У Гриши странное восприятие окружающего: прежде всего он видит уже кем-то увиденное. Ну купола, ну солнце. А где же эта «дремотность» Азии? Вон громадные металлические вышки по-солдатски наступают на песчаный ад; вон длинношеие роботы, похожие на жирафов, зубастыми пастями вгрызаются в безводный грунт и за ними тянется широченная трасса канала; вон кружит вертолет, выискивая место для посадки: значит, надо что-то разведать и положить здесь начало завтрашней жизни…

Однако Гриша, ошеломленный непривычной экзотикой, шпарит свое:

— Вот она, романтика, Володька! Как тут не вспомнить Пушкина:

Он показал рукой на живой столб — невысокое, уродливо остриженное дерево в узловатых, болезненно-темных наростах — и разочарованно спросил:

— Это и есть анчар? Велико же было воображение поэта…

— Тут, а не анчар, — объяснил Шукур Муминов, худощавый угрюмый солдатик, подсевший к нам еще в Адилабаде.

— Что тут? — повернулся к нему Горин.

— Тутовое дерево. Его ветви обрезают на корм шелковичным червям.

— Червям? Ха, скажи на милость. Когда-то в Англии овцы «поели» людей, а здесь — и того страшней. Представляю, какие это червяки, если они деревья глотают. — Гриша даже поежился, провожая взглядом одинокую шелковицу.

Ребята, тесно сидевшие на скамейках, прикрепленных поперек кузова грузовика, засмеялись.

— Последний всплеск веселья, — меланхолично обронил Горин. — Посмотрим, как вы там, в барханной стороне, будете смеяться.

Дорога круто повернула вправо, распарывая волны песчаной целины.

— Скоро, что ли, старшина? — спросил кто-то, перегнувшись через борт.

Из кабины показалась фуражка крепыша Дулина, который встретил нас на адилабадском вокзале.

— А вы песню, хлопчики, заводите. Пулей домчимся, — посоветовал он и сам же первый начал:

В кузове несмело занялась мелодия:

Потом песню подхватил весь стриженый народ:

Эту песню впервые я услышал в исполнении ансамбля ПВО страны, на концерт которого меня однажды пригласил отец. С тех пор ее полюбили в нашей семье. Заслышав знакомый мотив по радио, отец, кадровый летчик, непременно восклицал:

— Тома, нашу поют!

А когда песня заканчивалась, отец мечтательно вздыхал и, обращаясь к матери, говорил:

— Жаль, Тома, что нам поздновато в ракетчики… А ты, младший Кузнецов, как смотришь на эту профессию? Ракетчик. Здорово звучит!

И отец и мать не раз заводили разговор, чтобы я поступил в военное училище, откуда открывается широкая дорога в ратный мир. Но я не разделял их желания, считал своей стихией журналистику.

— Жаль, Володя, очень жаль, — повторял отец. — Армия — великая школа жизни. Думай, думай, сын…

— Земля! — прервал мои мысли Горин. Он сорвал широкополую панаму с яйцеобразной головы и театрально раскланялся.

Ребята привстали, вглядываясь в открытие новоиспеченного Магеллана.

— Садись! — вынырнул Дулин из кабины. — Стоять не положено.

Издали виднелись какие-то ажурные конструкции, аккуратные домики, сбившиеся в тесный табунок. На крутом бугре возвышалось загадочное сооружение, похожее на солдата, отдающего честь: «Здравия желаю, стригунки!» Позже мы узнали, что это локатор — глаза, уши и мозг маленького гарнизона, не помеченного ни на одной карте.

— Ну вот и наш Ракетоград. Солдатский дом, солдатский пост, — весело сказал старшина, когда запыленная машина остановилась около решетчатых ворот, сделанных из алюминиевых труб.

Над аркой алела пятиконечная звезда, а на двери КПП висел жестяной прямоугольник с требовательной надписью о предъявлении пропуска.

В казарме, к моему удивлению, оказалось довольно уютно. Над внутренним входом в нее — светящийся плакат:

«Внимание!

Боевая готовность не более … минут!

Воин, будь бдителен!»

Пол застелен розоватым линолеумом. У каждой койки — табурет и тумбочка под белой салфеткой. Четыре окна налево, четыре направо. У стены, противоположной двери, — матовое око телеэкрана. По углам аккуратные печки с надписями:

«Печь № 1. Истопник рядовой Новиков».

С потолка на витых шнурах свисают шесть светло-голубых абажуров. Чистенько, никакой казенщины, которой так меня пугал Гриша.

После отбоя никак не мог уснуть: по московскому времени было всего лишь восемь часов вечера — куры еще не садятся на насест. Долго крутился с боку на бок: и койка не та, что была дома, и подушка жесткая, и храп уставших за день солдат… А когда забылся — снилось: дорога от Москвы до военного городка; беспокойные разговоры с Гришей о суровой службе; старшина — этакий усатый дядька в кованых сапожищах: «Ать-два, ать-два!»; молчаливые лысые технократы у пусковых пультов ракет.

«Поспать бы», — думалось во сне.

— Под-ъе-ом! Шевелись, шевелись! Успеете выспаться за два года. Подъем! — во все горло кричал какой-то маленький солдат с ножом на ремне.

— Не шуми, Новиков! — одернул дневального старшина. — Перепугаешь людей с непривычки.

Еще не разобравшись, где явь, где сон, я вскочил с койки и сунул левую ногу в штанину. Гриша копался рядом. Новиков хихикнул. Что такое? Оказывается, все уже стояли в строю.

Горин недовольно буркнул:

— На пожар, что ли?

Придерживая свой кинжал, дневальный покатывался со смеху:

— Ой, са-ла-ги-и…

— Новиков! — цыкнул на него Дулин и погрозил. Потом к нам: — В чем дело, Кузнецов, Горин? Все ожидают вас.

— Товарищ старшина, — услышали мы доклад дежурного, — личный состав дивизиона для следования на физзарядку построен! Разрешите вести?

— Ведите, Назаров, а я потренирую новичков. Отбой! — неожиданно скомандовал старшина.

Мы разделись и легли.

— Подъем! Встали.

— Медленно, медленно, товарищи. А ну-ка попробуем еще раз.

Попробовали. Кажется, получилось быстрее.

— Пулей надо соскакивать с кровати, — сказал Дулин. — Ну ладно, время еще будет, научитесь. А теперь па спортплощадку — марш!

Обнаженные до пояса и рассредоточенные в шахматном порядке ракетчики легко и слаженно, словно спортсмены на параде, делали гимнастические упражнения.

— Ансамбль! — удивился Горин.

— Как положено, — удовлетворенно заметил Дулин. — Вот смотрите, — подвел он всех новичков к щиту, — что вы должны уметь.

Написано было много:

«Бег… Прыжки в длину… Прыжки в высоту… Прыжки через «коня»… Подтягивание на перекладине… Метание гранаты… Преодоление препятствий… Марш-бросок…»

Гриша даже попятился:

— И все это обязательно?

— Это еще не все, — усмехнулся Дулин. — Ничего, постепенно осилите, на то и физическая подготовка введена. А теперь покажу, как надо работать на снарядах.

Солдаты продолжали утреннюю зарядку, а старшина подошел к перекладине, вскинул руки, подтянулся до подбородка, затем провис и через секунду одним махом бросил тело на турник. Сделав разножку, крутнулся вниз головой, выпрямился как стрела и пружинисто спрыгнул на корточки, выставив руки вперед.

— Понятно?

— Ташкенбаев! — согнал угрюмость со строгого лица Шукур Муминов. — Артист цирка.

— До артиста мне далеко, — сказал Дулин и снова шагнул к перекладине.

— Мах… Подъем… Склепка… «Солнце»… Обратное «солнце», — восхищенно шептал Гриша, завороженно глядя на каскад головокружительных фигур. — Ну и старик! Это он в назидание. Теперь жизни нам не даст со своим «делай, как я»…

Старшине было за сорок, но мы не заметили у него одышки, только краснота разлилась от лица к шее да набрякли тугие вены на руках.

— А теперь проверим, что вы умеете. Рядовой Кузнецов, к снаряду!

Я кое-как вскарабкался на перекладину.

— Два с плюсом, самое многое — тройка с минусом… Рядовой Горин, к снаряду!

Раскачиваясь и растопыривая ноги, Гриша извивался вьюном. Уж больно ему хотелось заслужить одобрение старшины. А Муминов как повис сосиской, так и висел, пока Дулин не сказал:

— Отставить!

Старшина никого не упрекал, только бросил иронический взгляд на Горина.

— Вот так, «старик».

— Разве вы слышали? — побледнел Гриша.

— Должность у меня такая — все видеть и слышать, товарищ Горин. Привыкайте не языком, а головой работать.

— Есть!

— Вот и договорились. А спрашивать буду с вас как положено. «Делай, как я» — золотое правило. Особенно у нас, ракетчиков. Получил приказ — пулей лети, гори в деле.

В казарме старшина продолжал наседкой хлопотать возле новичков: показывал, как заправлять постель, чтобы она не топорщилась, учил складывать обмундирование, чтобы по тревоге можно было сноровистее, быстрее одеться, все по порядку разложил в тумбочке — куда мыло, куда книжку, куда сапожную щетку.

— Это для чего же такой маскарад? — спросил Горин и, как бы ища сочувствия, посмотрел на ребят.

— Думайте, о чем говорите, — заметил Дулин. — Маскарад и порядок — понятия разные. Надо отвыкать от актерства, товарищ рядовой.

После завтрака офицеры, сержанты и солдаты выстроились перед казармой, на плацу, расчищенном от песка. Мы стояли на самом левом фланге.

— Начальник штаба, — шепнул Гриша, стоявший позади меня.

Начальника штаба я почему-то представлял солидным офицером с брюшком и округлыми чертами лица, а он оказался невысоким, худощавым, немного суетливым капитаном. Глава штаба прошелся по фронту, придирчиво оглядывая каждого с ног до головы, и, отойдя на середину, хрипловато скомандовал:

— Дивизион, смирно, равнение на — середину!

Выждав секунду и убедившись, что в строю все в порядке, он стремительно повернулся к моложавому стройному майору с академическим значком на тужурке.

— Дивизион для следования на боевую позицию построен!

— Здравствуйте, товарищи!

Переведя дыхание, мы раздельно, по словам, выпалили:

— Здравия желаем, товарищ майор!

— Зачитайте приказ, капитан.

— Есть! «Для прикрытия воздушных рубежей Родины… приказываю заступить на боевое дежурство…»

Хрипотца в голосе капитана пропала. Его слова ввинчивались в сознание, заставляли вытягиваться в струну.

— Старший оператор старший сержант сверхсрочной службы Родионов!

— Я!

Кругом «старший». А фамилия так себе…

— Радиотелеграфист рядовой Леснова!

— Я!

Ого, и здесь девчата, оказывается, служат. Вот тебе и дульцинеи…

— Начальник дизельной электростанции сержант Акимушкин!

— Я!

Начальник штаба назвал фамилию одного из офицеров.

Это, наверно, самый главный — Тарусов. Какой он из себя? Офицер, видимо, заинтересовал и Горина, потому что он высунулся из-за моей спины, но тут же юркнул обратно, испугавшись строгих взглядов начальства.

— Первый номер пусковой установки ефрейтор Кобзарь!

— Я! — громче всех выкрикнул дюжий парень с песенной фамилией.

«Я», «я», «я»… А как же мы с Гришей? А всех новичков куда? Хотя бы посыльным, что ли, назначили… «По охране воздушных рубежей Родины!» Неужели когда-нибудь и мою фамилию назовет в приказе начальник штаба зенитно-ракетного дивизиона?

— Старший техник-лейтенант Бытнов, — приказал майор, — покажите молодому пополнению все наше «хозяйство», а после обеда будете усовершенствовать с ними батарейное укрытие.

Дивизион ушел. С нами остался Бытнов. Он не представился нам да и у нас не спросил, как кого звать-величать.

— Видите колючку? — флегматично произнес Бытнов и показал рукой на проволочные ограждения. — Шагнешь за нее без спросу — самоволка. А за самоволку на «губу» сажают.

— А что такое «губа»? — сделал наивную рожицу Горин.

— Отдельный кабинет для раздумья о смысле жизни.

Новобранцы хохотнули.

— Казарму вы видели, спортивный городок тоже. Вон в тех особнячках офицеры живут и сверхсрочники.

— А зачем девчат в армию призывают?

— Затем, что в конце войны мало кто из гвардейцев приезжал к женам на побывку… Уразумел?

— Так точно, — козырнул ухмыльнувшийся Горин.

— Руки, брат, у тебя как на шарнирах. В строю этого не делают. А язык твой — враг твой. Запомни.

— Виноват!

— Виноват, сероват — надо получиться…

Ребята снова засмеялись.

— Ну ладно, — сказал Бытнов, — пойдемте к машинам.

Они стояли в капонирах, эти мощные темно-зеленые ЗИЛы с громоздкими полуприцепами. На капониры были наброшены маскировочные сети под цвет голого песчаника.

— Вот эти бронезавры, — кивнул головой Бытнов, — таскают боевую технику. Растолковывать — долгая песня. Позже все узнаете — до винтика, до шплинтика.

Здесь, собственно, и не было ничего особенно интересного, поэтому мы заторопились к ракетам. Однако Бытнов принялся нам показывать караульное помещение, воздушный компрессор, дизель, где хозяйничал скромный сержант Акимушкин.

— Агрегат питает энергией всю систему…

— Дизель есть дизель, — прервал сержанта Горин. — В каждом колхозе такие движки тарахтят.

— Это вы напрасно, — проговорил Акимушкин. — ДЭС — сила, без нее Ракетоград мертв.

Но нас больше всего интересовали ракеты.

А Бытнов, словно дразня наше любопытство, вел по кругу. Мы натыкались на какие-то бочки, обошли дегазационную площадку, даже осмотрели траншейные ходы.

На долгожданный окоп набрели неожиданно. Почему-то представлялось, что ракеты обязательно должны стоять на высоком месте, гордо задрав острые носы в зенит. А тут — огромная яма с пологими подъездами, затянутая такой же маскировочной сеткой, как и автомобильные капониры.

— Это что же, недействующая? — полюбопытствовал Гриша. В голосе его не было ожидаемого восторга.

— Снять маскировку! — вместо ответа скомандовал старший техник-лейтенант.

Сетку как ветром сдуло. Ребята от удивления подались вперед.

— Эх ты-и! — изумился Гриша. — Кто же ее так быстро?

— А вот они, трудяги, — кивнул Бытнов на расчет.

Мы только сейчас заметили солдат, колдовавших, подобно добрым джинам, у зеленой лапчатой станины, на которой покоилось что-то длинное, зачехленное, как говорится, с головы по пят.

— Ракета? — произнес первое слово за всю экскурсию Шукур Муминов, и на угрюмом лице его отразилось подобие любопытства.

— Она самая, — ответил офицер.

— Наверно, неисправная, — снова предположил Горин.

— Расчет, боевая готовность! — подал команду Бытнов.

Высокие шесты мгновенно взметнули вверх длинный, словно кишка, чехол. Ракетчики что-то начали крутить слева и справа. Щелк-щелк — послышались едва уловимые щелчки.

— Расчет готов! — доложил офицеру старший и приказал остальным: — В укрытие, за мной бегом марш!

«Джины» растворились.

Мы ахнули: вот это да! Реактивная скорость.

— Чтобы так вкалывать, надо по крайней мере триста шестьдесят пять порций «шрапнели» съесть, — лукаво произнес Бытнов.

В солнечных лучах стремительная перистая стрела отливала серебром. Красный глаз ее сверлил дальний окоем: а ну-ка, сунься кто-нибудь!

Я видел ракеты на московских парадах. Там проезжали на тягачах «дельфины» повнушительней этой красавицы. Но на столичной брусчатке они казались мне какими-то пассивными. Здесь же было достаточно одного слова «Пуск!», чтобы крылатая сигара рванулась в бездну пятого океана отыскивать непрошеного гостя…

Мы стояли молча. К чему вопросы? Все равно Бытнов скажет: «Много будете знать — скоро состаритесь. Успеете еще натанцеваться вокруг этой штучки».

Под бугром, на котором вращалась комбинированная антенна, ребята совсем онемели от увиденного. Там, в емких кабинах станции, лабиринтах шкафов и панелей, был какой-то фантастический мир проводов, кнопок, рычагов, лампочек, приборов и экранов. Мигали белые, красные, зеленые огни, мерцали золотистые всплески, метались росчерки голубых молний.

Прав Гриша: тут нам делать нечего — не хватит извилин в башке. Пусть занимаются своим волшебством головастые технократы…

 

Глава вторая

С завтраком управились быстро. Сидели по четверо и, стараясь друг перед другом, незаметно уплели по тарелке картофельного пюре с мясом, куска по три хлеба, выпили по кружке густо заваренного чая.

— Повар вот-вот демобилизуется, — с сожалением сказал высокий складный Кузьма Родионов, собирая посуду с легкого металлического столика. — Кто будет готовить? Надо искать замену.

Шукур Муминов оживился, шевельнул густыми бровями, но ничего не сказал.

— Вы же можете готовить дома, — заметил Горин.

— Зачем же? Плачу деньги — и никаких забот.

— Надо семьей обзавестись, — посоветовал Гриша. — Жена бы такие блюда готовила — язык проглотишь! А здесь что? Готовят небось одно и то же.

— Ну не скажи, — возразил старший сержант. Он достал фотографию из кармана. — Глядите, каким я был в начале службы.

Голый по пояс, костлявый солдат. Худоба оттеняется крупными скулами. Руки какие-то безмускульные, как плети.

— Многие приходят в армию худенькими пацанами, а к концу службы ребят не узнать. Вы тоже сфотографируйтесь на память. Без рубашек, чтобы потом сравнивать, на сколько поправились на солдатских харчах. А то — «два года одно и то же»… Питание у нас, может, не изысканное — недаром же говорится: «Щи да каша — нища наша», но сытное. К тому же и режим строгий: завтрак, обед и ужин всегда в одно и то же время. Большое дело — режим.

Молчавший до сих пор Муминов сказал, что, если надо, он приготовит любое блюдо. Работал в ошхане.

— Где? — спросил Горин.

— В столовой, поваром, — пояснил Шукур.

— Это дело! — повеселел Кузьма Родионов. — Сегодня же Дулину скажу.

После завтрака ракетчики покурили и пошли в ленинскую комнату. До начала политинформации было минут десять, и я успел познакомиться с оформлением, сделанным дивизионными умельцами. На деревянных подставках, покрытых темно-вишневым лаком, изящно отделанные экспонаты из черепашьих панцирей: башенка, восточный минарет, ракеты, маленький глобус. На каждой вещичке подпись: «Герман Быстраков». Сделано со вкусом. Видать, золотые руки у парня.

В «Уголке пустыни» — коллекция фотоснимков: цветущий саксаул, тонкие морды джейранов, осторожный барханный кот, песчаный удав, паукообразный скорпион, парящий в небе канюк-курганник. Я и не предполагал, что в песках столько живых существ.

— Вот тебе и мертвое царство! — удивился и Гриша Горин. — Посмотреть бы.

— А что? Это идея, — отозвался Галаб Назаров. — Вот вам комсомольское поручение: запишите желающих из новичков, и в воскресенье пойдем. Хорошо?

— А вы комсорг?

— Нет, секретарь комсомольского бюро.

— Это одно и то же. Начальство.

— Комсоргов у нас много, а секретарь один. А насчет начальства, я думаю, ты пошутил, Гриша.

— Проштрафишься — шутки с вами плохи. С песочком небось чистите?

— Бывает, — улыбнулся Галаб. — Только зачем же допускать до этого?

— Ишак о четырех ногах и то спотыкается.

— Не уважаешь ты себя, как видно.

— Почему?

— С ишаком сравниваешь…

Гриша смутился:

— Это я к примеру…

— Примеры, как видишь, не всегда бывают удачными.

Старослужащие толпились у стендов и разных графиков. Стенд «Участники Великой Отечественной войны» заполняли фотокарточки начальника штаба дивизиона, командира первой батареи и старшины Дулина.

— Иконостас, — удивился Горин. — Хоть молись на старшину.

— Подожди, еще взмолишься, — усмехнулся кто-то из соседей. — Трофим Иванович любит порядок во всем.

— Было бы смешно, если бы сам старшина не любил его, — отозвался Григорий.

Ниже фотографии старшины была прикреплена выписка из краткой характеристики его боевых дел. Только осенью сорок первого года зенитчик Трофим Дулин вместе со своими однополчанами сбил на подступах к Москве несколько немецких штурмовиков и бомбардировщиков. Потом воевал под Сталинградом, принимал участие в прорыве Ленинградской блокады, бил врага на Орловско-Курской дуге и закончил войну в Берлине.

«Вот он, оказывается, какой, наш старшина! — с восхищением подумал я. — Зря Гриша треплет языком об «иконостасе». Это заслуженные боевые награды».

Гляжу на стенд, у которого толпятся новички. Рассматриваю рисунки. Читаю надпись:

«Перед нами весь мир буржуазии, которая ищет только формы, чтобы нас задушить (В. И. Ленин)».

А вот еще одна:

«Американские войска дислоцируются ныне более чем в 30 государствах. Число военных баз за рубежом превышает 2000. Военный бюджет… Расходы на шпионаж… На идеологические диверсии… На космическую разведку…»

Нельзя сказать, что я и раньше не знал всего этого. Но только теперь, когда сам надел солдатскую форму, впервые начинаю осознавать, что не кто-то другой, а именно я сам и тысячи других, как я, должны стать щитом против страшной силы. А как стать, когда я ничего не знаю и не умею?..

Мы не успели осмотреть всю наглядную агитацию, потому что дежурный подал команду:

— Приступить к политинформации!

Едва солдаты успели сесть за столы, на которых лежали подшивки газет и журналов, как вошел командир батареи капитан Тарусов, он же секретарь партийной организации дивизиона. Капитан был невысок, но плотен, с добродушными серыми глазами и чуть вздернутым подбородком. От широкого лба в негустую темно-русую прическу пробирались залысины. Офицер поздоровался и, задержав взгляд на новичках, спросил мягко, совсем не официально:

— Привыкаете, товарищи?

— Осваиваемся помаленьку.

— Времени у вас немного: старослужащие скоро увольняются, вы замените их. Да и обстановка сейчас не такая, чтобы благодушествовать. — Капитан повернулся к карте, отыскал Вьетнам.

Тарусов не сгущал краски, просто приводил факты о зверствах агрессоров.

— Они применяют реактивные бомбардировщики, сверхзвуковые истребители, испытывают новые бомбы, напалм и фосфор…

Припомнился очерк, который я прочитал в одном из армейских журналов об офицере Тарусове. Может, это о нашем капитане? Да, кажется, фотография очень похожа… Богатая биография у него…

Очеркист писал, что, когда началась война, отец Тарусова наспех собрал домашний скарб, посадил жену и пятерых детишек на телегу и двинулся на лошаденке от латвийского хутора Синяя Река. Где-то позади ухали разрывы, вспыхивали кровавые зарницы. На восток шли толпы перепуганных беженцев. По нескольку раз в день на них пикировали чужие самолеты. Дикий вой моторов… Бомбы… Снаряды… Люди срывались с повозок, бросали тачки и узлы и опрометью кидались в канавы и кюветы. Причитали женщины, ругались мужчины, плакали дети. На дороге вспыхивали чадные костры, дико ржали изувеченные лошади, в предсмертной агонии бились коровы.

Почти до Калинина беда щадила семью Тарусовых. А перед самым городом налетевший «мессершмитт» убил трехмесячного Славку. Убил на руках у матери, Анны Викентьевны…

А потом, уже вшестером, долго добирались до Перми и дальше — в глухую таежную деревню. Обовшивели, оголодали в пути и на место добрались лишь к декабрю. На ногах держался только старший из детей — нынешний капитан, остальные лежали пластом. Благо, люди помогли: приютили, пригрели, выходили малышей…

Может быть, рассказывая о Вьетнаме, Тарусов вспоминал сейчас черные дни, пережитые им самим. Я зримо представлял себе эту далекую землю в огне, пылающие джунгли, партизанские засады, разоренные селения, разбойные налеты карателей…

Глядя на карту, капитан скользнул указкой по Западной Германии, Соединенным Штатам и продолжал:

— Теперь мы все чаще убеждаемся в том, что империалисты не предупреждают о развязывании военных конфликтов, как это было когда-то. Они нападают внезапно, и нет гарантии, что враг не нарушит воздушное пространство, в том числе и в нашем районе, в любую минуту. Поэтому мы постоянно должны быть начеку. Скидок никто нам не сделает, хотя в дивизионе много молодых солдат. Какой же выход? Браться за учебу без промедления и научиться владеть оружием и техникой так, как старший сержант Родионов, сержанты Назаров, Акимушкин, ефрейтор Кобзарь, Валентина Леснова…

Старший техник-лейтенант Бытнов снова привел нас к траншеям.

— Надо заканчивать этот марафет, — сказал он, распуская строй.

— А что такое марафет? — спросил Шукур Муминов.

По лицу Бытнова скользнула тень насмешливой улыбки:

— Знаешь, что такое показуха?

— Начальству глаза замазывать, — вставил Новиков.

— Вот-вот. Только бомбе или ракете глаза не замажешь вот этими канавками, — кивнул Бытнов на траншеи. — Ахнет — любое железо пробьет.

— Для чего же мы набиваем мозоли? — удивился Горин.

— Сноровистость надо вырабатывать, — снова выскочил юркий Саша Новиков. — На всякий случай…

— Дивизион-то образцово-показательный, — перебил его Бытнов. В его словах сквозила ирония. — А попробуй во время войны накопайся вот этих ходов, если позицию придется менять по нескольку раз в день. Бутафория, одним словом, марафет… Ну, берите грабарки и лопатьте. Песку в пустыне много, — засмеялся он.

Кто он, этот Бытнов? «Свойский», что ли? Уж больно не похож на капитана Тарусова. Тот прост без подчеркнутого опрощения, но всегда остается старшим, начальником. А Бытнов непонятен. Отец сказал бы о нем: «Форма не соответствует содержанию». Ну да ладно, не мне судить о нем.

Сбросив панаму и гимнастерку, я спрыгнул в траншею. Надо было углублять ее после землеройной машины, вынувшей грунт всего на восемьдесят сантиметров.

Лопата вгрызалась с шуршанием в теплый песок и ссохшуюся глину. Раз — и на выброс, два — и на выброс.

— Грабарочка — это тебе не авторучка, товарищ журналист, — подкусил Горина Саша Новиков, заметив, что тот достал носовой платок и обмотал им правую ладонь. — До обеда покидаешь — спина задубеет.

— Вижу, у тебя не задубеет, — огрызнулся Гриша. — Небось в чайную ложку сахару и то больше кладешь.

— За меня Федор Кобзарь довыполняет норму. Смотри, ворочает, как бульдозер. Наловчился человек, строил дорогу Абакан — Тайшет, камушки по центнеру весом выколупывал в каменоломне. Говорят, грамоту отхватил.

— Замолчи! — оборвал Федор Новикова.

— Обиделся. А за что? Я, можно сказать, пропагандирую твой трудовой подвиг. Как-никак по комсомольской путевке ездил на ударную стройку. Страна должна знать своих героев, — не унимался Новиков.

— Ну и брехомет ты, Саша, — вытирая крупное вспотевшее лицо, беззлобно отозвался ефрейтор.

— Подходящее имя, — заметил Горин, вгоняя лопату в дно траншеи. — Брехомет.

Работа давала себя знать. Начинали подрагивать ноги, горели ладони, ныла вспотевшая спина. Посмотрев на часы, Бытнов, что-то писавший в блокноте, объявил перекур. Федор Кобзарь выпрыгнул одним махом наверх и, разведя руки, потянулся. Ну и силища у человека! Ему и впрямь шестипудовые камни не в тягость. Недаром работает первым номером на пусковой установке. Новиков попросил Муминова подсадить из траншеи.

— Ослаб? — с деланным участием спросил Горин.

— Никогда не теряю бодрости духа. Просто пользуюсь товарищеской взаимовыручкой, — отряхивая руки от песка, ответил Саша. — Кузнецов, дай сигаретку московскую. Надоели гвоздики «Янгишахар». Говорят, раньше были папиросы «Пушка». Почему бы сейчас не выпускать «Ракета»? От одного названия голова бы кружилась, — мечтательно произнес он, выпуская колечки дыма.

— Вишь раздымился на чужбинку, — заметил Кобзарь. — Куришь один, а семерым хоть на стенку лезь.

Ребята сели на горячий песчаный отвал. У пожухлого клубка верблюжьей колючки лежал чей-то блокнот. Я полистал его и наткнулся на запись:

«Конкурсная задача для офицеров зенитно-ракетных войск».

Любопытно, что за задача?

«Зенитная батарея располагается в открытых окопах и щелях. В 30 км западнее противник произвел наземный ядерный взрыв. По докладу наблюдателя, длительность свечения была не более 3 секунд. По данным метеосводки, скорость ветра 2,5—3 м/сек, направление его — с запада на восток. Определить время начала дезактивации после взрыва при условии, что личный состав за 2 часа работы получит дозу радиации не более 30 рентген».

Вот, оказывается, над чем думал Бытнов. Это его блокнот. Как видно, взводный не решил эту задачу, потому что после условия никаких записей не было. Вскоре командир батареи подтвердил мое предположение. Подходя вместе с Бытновым к нам, он спросил:

— Осилил, Андрей Николаевич?

— Бился-бился — так и бросил…

— Загляни ко мне домой вечерком, может быть, решим вместе.

— Зайду, — не очень охотно согласился Бытнов.

Капитан подошел к солдатам:

— Отдохнули? — И неожиданно подал команду: — Надеть противогазы!

Мы вскинулись с места, торопливо начали надевать маски. Никто не осмелился спросить зачем. Впрочем, комбат сам пояснил:

— «Противник» применил отравляющие вещества. Время их действия — тридцать минут. Командир взвода, — обратился он к Бытнову, — личному составу продолжать работу в противогазах.

— Есть!

Мы снова спрыгнули в траншею и принялись лопатить песок и глину. Дышать стало труднее, потели стекла. Но приказ есть приказ: работать в масках.

— А знаете, зачем противогазы? — опираясь на лопату, глухо проговорил Новиков. — Если голову оторвет, то она на гофрированной трубке будет держаться…

Вот шпингалет, он и сейчас не унимается.

Нестерпимо жгло злое азиатское солнце, но наши лопаты ритмично опускались и поднимались вверх.

 

Глава третья

Галаб Назаров сдержал слово: сегодня мы идем в пустыню на весь день. Старшина разрешил взять с собой сухой паек. Кто-то произнес похвалу в адрес Дулина:

— Расщедрился наш Трофим Иванович.

— Погодите молиться на него, — загадочно произнес Гриша, — он еще преподнесет такой сюрпризец, что и вылазке не возрадуетесь.

Ребята озабоченно переглянулись: Горин, должно быть, что-то знает.

— Давай выкладывай, что ты придумал там со своим шефом, — зашумели солдаты.

— Военная тайна. Ее нельзя доверять даже шляпе. — И Гриша крутнул панаму на своей яйцеобразной голове.

Из казармы вышел старшина. Мы так и впились в него глазами.

— Стало быть, на экскурсию? Так сказать, в природный музей? — усмехнулся он.

— Так точно! — бойко ответил Новиков. — Харч взяли, можно помаленьку топать.

— Ну что ж, — согласился Дулин, — отдых — приятное занятие. Но приятное надо сочетать с полезным…

Вот он, сюрприз!

— Поскольку большинство из вас, — продолжал старшина, — молодые солдаты, для тренировочки, так сказать, совершите-ка марш-бросок до саксаульника…

— До него же пять километров! — вырвалось у Саши Новикова. Он попятился.

— Во-первых, старших не положено перебивать, товарищ рядовой. Во-вторых, решил идти — иди, нечего пятиться назад. — Ребята оглянулись на Сашу и засмеялись. — Старшим назначаю Назарова. Взять противогазы!

Горин юркнул в канцелярию.

— Вы куда? — открыв двери, спросил Дулин.

— Ведомость составлять, товарищ…

— Я сам составлю, а вы сделайте проминочку вместе со всеми. Засиделись небось, а?

Новиков ликовал:

— Что, дипломат, попал в немилость?

— При чем тут немилость? — поморщился Горин.

— Подожди, Гришенька, старшина спустит с тебя жирок. Пулей будешь летать!

Кто шутил, кто ворчал, иные отмалчивались, проверяя противогазы. А Саша разглагольствовал:

— Наш хоть «полезное с приятным» бракосочетает. А раньше были старшины — не приведи бог… Дед мой, царский солдат, рассказывал. Фельдфебелем у них был Файзула Хайрулин. «Век буду жить — не забуду», — говорил дед.

— Насолил? — Муминов настороженно поднял брови.

— Пересолил, Шукур. А пересол-то, он на спине… «Однажды, — рассказывал мой прародитель, — сидим мы вчетвером, покуриваем и перемываем фельдфебельские косточки: деспот, мол, самодур, потомок Чингис-хана… А Хайрулин, видать, подслушал. Только мы притушили окурки каблуками, как вот он, сам Файзула, перед нами.

— Эт-та што такое?! — взвизгнул он, увидав окурок.

Дружки-то мои, рослые хлопцы, вдавили свои окурки в землю, а я сплоховал. Ну и закусил удила Хайрулин.

— Кто курил?

— Все.

— Чей окурок?

Молчим.

— Чей?

— Мой, — отвечаю.

— Мой, — повторили вслед за мной все ребята.

— Ах так? — взвился Файзула. — Взять носилки!

Взяли.

— Положить на них окурок!

Положили.

— Бего-ом марш!

Бежим. Двое спереди, двое сзади. На носилках покоится злосчастный окурок. Рядом трусит фельдфебель с походной лопаткой. Куда? Зачем? Не говорит, сволота. Километров пять рысью мчались. Сколько можно? Все же мы не орловские рысаки… А что, если проглотить этот проклятый обсосок? Только потянулся за ним, как Хайрулин закричал:

— Стой!

Остановились.

— Новиков, рой могилу!

У меня поджилки задрожали: «Кому могилу?..»

Ковырнул раз пять землю — Файзула остановил:

— Хороните окурок.

Схоронили, царство ему небесное, и опять рысью. До самой казармы». Вот какие фельдфебели были… А наш Трофим? Да это чудесный человек! — Саша молитвенно поднял глаза к небу, вздохнул и осмотрел коробку противогаза.

За «колючку» шли шагом. Потом сержант легко побежал, и дружной стайкой все потянулись за ним. Галаб выбирал чистые ровные площадки — такыры, чтобы не вязли ноги. Растянутый строй замыкал Гриша Горин. Как он там?

Я посмотрел на часы. Прошло всего лишь пятнадцать минут, а мне показалось — час. Левой рукой придерживаю брезентовую сумку с ребристой коробкой, чтобы не била по боку. В километре примерно тысяча пятьсот шагов. Начинаю считать: «Раз, два, три… десять, восемьдесят… сто». И снова до ста. Загнул два пальца. Пошел счет третьей сотне. Э, да все равно на пять километров не хватит пальцев. Сбился со счета. Бросил.

Сержант остановил строй и через минуту-другую подал команду:

— Надеть противогазы!

Впереди мелькает щуплая спина Новикова. Она пока сухая. А по моей — пот в семь ручьев. Ну и жара! В Подмосковье я ходил на лыжах на такую же дистанцию, и ничего. А тут слабаком оказался…

Из-под ног выскальзывали юркие ящерки-круглоголовки, слева и справа прятались в норы испуганные суслики, вспархивали стайки пустынных воробьев. Шмыгнул в барханные складки корсак — небольшая пустынная лисица рыжевато-серого цвета с чернобурым кончиком хвоста и большими ушами. А мы все бежали.

Назаров пропустил строй мимо себя, ожидая приотставшего писаря. Сержант заставил Горина привинтить трубку к маске. Значит, Гриша хитрит.

Не доверяя Горину, Галаб взял его под конвой: пропустил вперед, а сам рысит за ним. Сержант, кажется, совсем не устал. Конечно, он же вырос в этих местах, привык к солнцу, пескам. Да и служит уже третий год.

Пытаюсь думать о пустыне — какой я представлял ее и какая она на самом деле. Но это мне не удается: что-то случилось с правой ногой. Портянка, что ли, трет? Креплюсь, не хочется отставать от ребят. Но терпения хватает ненадолго. Выбегаю из строя, сажусь на песок и снимаю сапог. Так и есть — портянка сбилась. Ведь говорил же Дулин, чтобы ни складочки не было. Не проверил…

Надо мной склонился Галаб.

— Натер ногу?

— Пустяки…

Мы бежали вдвоем, догоняя строй. Назаров показал на ребят и широко развел руками: растянулись, мол, так не годится. Он посмотрел на часы и прибавил шагу.

Вдали замаячила темно-серая бровка саксаульника. Еще немного — и можно снять осточертевший противогаз, расстегнуть ворот гимнастерки, облегченно вздохнуть и блаженно растянуться на теплом песке. Если бы не самолюбие, плюхнулся бы сейчас на землю: кажется, уходят последние силы, гимнастерку хоть выжимай, стекла маски как в тумане, не хватает воздуха, жжет ссадина на ноге…

Осталось совсем немного. Я снова начинаю считать шаги: «Раз… десять… пятьдесят… сто…» Противогаз бьет по бедру. Надо было привязать коробку шнурком, но шнур куда-то запропастился. И я второй раз вспоминаю Трофима Ивановича. Оказывается, он ничего не говорит зря — все к делу, все к месту.

Наконец сержант сорвал маску и крикнул:

— Снять противогазы! Перейти на шаг.

Слава богу! Кажется, финиш.

Возле редких зарослей саксаульника, таких редких, что казалось, одно дерево умышленно подальше отбежало от другого, Галаб подровнял строй и сфотографировал нас.

— На память о выходном.

Это его фотоснимки в ленинской комнате. Сегодня он тоже будет снимать.

— На память о выходном-проходном, — беззлобно пародирует Новиков. — Печенкой чувствовал, что так оно и получится… Ведь не хотел идти, так нет же — уговорил Герман: черепашьего рога наберем, портсигарчики классные сделаем… За несчастный портсигар — пять верст рысью.

Быстраков улыбался, просушивая противогазную маску.

Шукур снял пропотевшую гимнастерку и повесил ее на сухую рогулину. Горин протирал очки, сидя в сторонке. Он ожидал разноса от сержанта и Сашкиных насмешек. Но Галаб и Новиков молчали, будто Гриша и не ловчил на марше.

Когда немного отдышались, сержант первым глотнул из фляги чаю и достал из вещмешка немудреный завтрак.

— Подкрепимся? — предложил он солдатам.

Сдвинулись поплотнее и начали есть. Хлеб, сыр, колбаса — все пошло в ход.

— Не поскупился Трофим Иванович.

— Ему начальник штаба приказал выдать повышенную норму.

— Сам бегал с солдатами, знает, почем фунт соли на гимнастерке…

— Ребята, — глядя на молодых, сказал Галаб, — хотите, расскажу о саксауле?

— Разрешите мне, — неожиданно попросил Новиков.

Назаров кивнул головой: давай.

Сашка убрал остатки пайка в вещевой мешок, неторопливо размял папиросу, прикурил и, затянувшись, начал с совершенно серьезным видом:

— После шоферских курсов попал я служить в забытое богом местечко, какие называют «Берса кельмес» — «Пойдешь — не вернешься»…

— Однако ты вернулся, — бросил реплику Горин.

— Не перебивай ветерана. Тебе служить, как медному котелку. Слушай — авось пригодится. Так вот. Назначили к нам нового командира автороты. Старый служака, кандидат в пенсионеры, но хорохористый мужичонка. Выстроили нас, чтобы представить ему. Стоим, чумазые от солнца и пыли. Ну он, видно, и подумал, что все мы — солдаты местной национальности и поздороваться с нами надо на нашем родном языке. Подошел к строю:

— Здорово, саксаулы!

Все дружно расхохотались. Еще бы! Вместо «аксакалы» — «саксаулы»…

— Врешь ты, брат, как сивый мерин. Это же Паустовский писал в «Кара-Бугазе», — разоблачил писарь Новикова.

Было так или не было у Паустовского, а рассказ Новикова развеселил ребят. Даже угрюмый повар Муминов и тот повеселел.

— Пошли побродим, — поднялся Галаб. — Вещи оставим.

Назаров объяснил, что саксаул бывает белый и черный. Белый, или песчаный, дает побеги до двенадцати метров. Его используют для закрепления песков, заготавливают на топливо. Зеленые ветки служат кормом для овец и верблюдов. А черный, или солончаковый, вдвое ниже белого. Он растет на засоленных почвах.

— Весной здесь красиво, — остановился Галаб. — Саксаульные листья как заостренные чешуйки, а цветы — мелкие с пленчатыми прицветниками…

Я посмотрел на сохранившуюся опаль, усеявшую землю. На светло-сиреневом ковре осыпавшихся сухих и мелких цветов золотились небольшие желто-янтарные листья. Должно быть, весной здесь и в самом деле не так тоскливо, как теперь.

— Смотрите, здоровенная кошка! Откуда она здесь? — выкрикнул Гриша Горин. Волнуясь, он всегда заметнее картавил.

Мы услышали мгновенный щелчок затвора назаровского фотоаппарата и предостерегающий голос Галаба:

— Тише! Это каракал — степная рысь…

Перед островком саксаульника, тамариска и акаций настороженно стоял одноцветно-песчаный хищник метровой длины. Морда в небольших черных пятнах, на концах ушей, тоже черных, торчат жесткие кисточки. Красивый зверь. Почуяв близость людей, каракал спружинился для прыжка и исчез в зарослях.

— Эта кошечка горло перегрызет, — сказал Новиков Горину.

— Нет, степная рысь на людей не нападает. — Галаб поправил светофильтр на объективе фотоаппарата. — Она подкрадывается к зазевавшимся птицам, убивает сусликов и тушканчиков, душит зайцев. Иногда ей удается справиться с джейраном.

Мы подошли к тому месту, где стоял каракал, и обнаружили на дереве большое гнездо из веток и травы. Здесь был выводок степного сарыча. Но птенцы давным-давно разлетелись, и рыси не удалось поживиться.

— Вот он, — показал Кузьма Родионов на старого канюка-курганника, грузно сидевшего на макушке соседнего саксаула.

Сарыч напоминал ястреба. Верх его бурый, низ белесый, хвост рыжеватый с темными поперечными полосами. Сержант навинтил приставку на объектив и щелкнул кнопкой.

— Еще один кадрик! — удовлетворенно сказал он. — А вот, друзья, ушастый еж. Такой не по зубам каракалу.

Действительно, пустыня только на первый взгляд кажется мертвой, а на самом деле она — кладовая чудес. Я поделился этими мыслями с Галабом.

— Да, здесь много необыкновенного, — оживился он.

— Родился здесь?

— Родился я, Володя, — Назаров впервые назвал меня так, — в Адилабаде в День Победы. Потому и дали имя Галаб. Победитель, значит. А вырос в кишлаке, среди песков. Мой дед, Хасан-бобо, увез меня от матери совсем мальчишкой. Вместе с ним я пас овец, летом и зимой жил под открытым небом…

— А кто твой отец и где он?

— Был летчиком, — погрустнел Галаб. — Я не помню его, потому что родился на второй день после его гибели. Правда, мне много говорила о нем мама…

Ребята ушли вперед, а я остался с Галабом. Мне хотелось рассказать ему о себе, но я не стал прерывать его.

— Вот мой отец. — Галаб достал переснятую с оригинала фотокопию.

Около «чайки» замер молодой летчик в шлеме, унтах и кожаном реглане с одним квадратом в петлице. Галаб был очень похож на него. Я посмотрел на оборотную сторону, где была надпись, сделанная рукой сержанта: «Октябрь 1941 года. Москва». Постой, постой… Да ведь и мой отец был там в это время! Может, они вместе и воевали? Я хотел спросить, но не успел: к нам подошла группа молодых солдат, и один из них, протянув Назарову двухаршинный, толстый, как пожарный рукав, эфемер с торчащими во все стороны зонтиками, похожими на кисточки для бритья, поинтересовался:

— Что это за диковина?

— Сасык-курай, ребята. Вот этот трубчатый ствол весной заполнен рыхлой ягельной массой. Теперь она, как видите, высохла и стала пористой.

— Крахмал, — сказал кто-то.

— Нет, губка, — послышались голоса.

Галаб обернулся ко мне и улыбнулся:

— Ценная вещь. В войну не хватало спичек, и наши чабаны, в том числе и мой дед, пользовались этим «вечным огнем». Зажгут один стебель сасык-курая и перевозят его от пастбища к пастбищу. Да разве только это! — Назаров обвел глазами тесный круг своих слушателей. — Люди ели, например, черепаший суп, черепашьи яйца, из солончаков выпаривали соль. Песчаная осока-илек шла на корм скоту, приготовление лекарства и выделку сырцовых шкурок. Из селина делали щетки, веревки, золотопромывные маты…

— И все это «в пустыне чахлой и скупой»? — спросил Горин.

— Да, «на почве, зноем раскаленной». Мы еще плохо знаем ее.

Из-за ближнего бархана послышался гул мотора, а вскоре мы увидели дивизионный вездеход. Не случилось ли что в Ракетограде? Может, объявлена тревога? Машина остановилась, и из кабины вышел Трофим Иванович Дулин. Довольный, улыбающийся. Он привез термос воды и лопаты. Зачем? Неужели дивизион меняет позиции? Но старшина успокоил нас:

— Попейте, хлопцы, водички и помогите мне сотенку-другую кустиков, каких покрасивее, выкопать. Новую аллею надо посадить около казармы. Память останется о призывниках нынешнего года. Согласны?

Кто же откажется, если сам Дулин предлагает.

— Пошли копать!

— А какие деревья-то?

— У сержанта надо спросить. Галаб, какие?

— Лучше всего акацию. Это декоративный кустарник.

Мы взяли лопаты и углубились в заросли.

— Вот этот куст, — показывал Назаров, — этот и вон тот…

— Добре. Красавцы! — отозвался Дулин. — А я вырою тамариск. Буйно цветет! — И он крякнул, всаживая лезвие лопаты в хрустящий грунт.

— Осторожнее, корни не подрубите. — Галаб переходил от одного солдата к другому. — Дай-ка я помогу тебе, Володя, — сказал он и поддел сплетенное корневище разлапистого куста. — Вот так! Тащи его к вездеходу.

Рядом с машиной возились Герман Быстраков и Саша Новиков. О, какие громадные черепахи! Для нашего костореза работы на целый месяц. И где они их откопали?

— Устал? — сочувственно спросил меня Новиков и, не дождавшись ответа, продолжал: — А я по всей пустыне на персональном броневике разъезжаю. Гляди! — Он сел на панцирь самой большой черепахи и захохотал от удовольствия. — Центнер, не меньше…

— Есть и побольше штучки, — перебил Сашу Быстраков. — Не здесь, конечно. Например, морская черепаха бывает до двух метров, а весит около четырехсот килограммов.

— Сколько же ей надо расти до такого веса? — полюбопытствовал я.

— Сколько? Есть так называемая слоновая черепаха — обитательница Галапагосских островов. Так вот, одна такая животина, привезенная оттуда, прожила в неволе сто пятьдесят два года.

— Фью! — удивленно свистнул Новиков. — А на Галапагоссе она, должно быть, еще больше проскрипела бы. И наделил же бог всякую тварь живучестью. А мне отвел каких-нибудь жалких семь десятков лет. Где справедливость?

— Черепахи не глотают окурков, Сашенька, — ввернул подошедший Горин.

— И противогаз не надевают для отвода глаз, — припомнил ему Новиков проделки на марше. — Герман, пошли выкопаем по кустику, приобщимся к красоте…

Возвратившись в гарнизон, мы разбили аллею.

 

Глава четвертая

В Москве, должно быть, идут сентябрьские дожди, облетают пожелтевшие листья. А здесь, в песках, жарища, алюминиевое небо без единого облачка, яркое солнце будто и вовсе не заходит за горизонт. Только ночью прохладно, даже зябко: нагретая земля быстро остывает.

— Приветик, робинзоны! — Я сорвал с головы, стриженной под «нолевку», темно-зеленую панаму и, спрыгнув с безбожно запыленной подножки водовозной машины, расправил занемевшие в дороге плечи. — Налетай на бальзам «Слезы пустыни»!

— А-а, Володя-водовоз!

— Поилица приехала! — Каждый по-своему выражал знаки приветствия.

«Робинзоны», только что зачехлившие ракеты, потянулись к старенькому, видавшему виды ЗИСу. Впереди всех шел Бытнов. Стайку ракетчиков неторопливо замыкал Галаб Назаров. Он приветливо помахал мне рукой и обнажил в улыбке белую эмаль зубов. К этому сержанту я как-то сразу, с первых дней службы, проникся уважением.

Водовозку на позиции всегда ждали как чуда. Ребята шумно обступали камуфлированную в серо-желтый цвет машину, снимали замасленные панамы, закатывали рукава гимнастерок и подходили, как на причастие, к широкой горловине крана. Пили, жадно раскрывая пересохшие рты. Вода била по бронзовым от загара лицам, затейливо пузырилась в сложенных ковшиком ладонях, гулко екала в глотках. На песок не проливалось ни капли: под краном стояла срезанная наполовину железная бочка, и ополоски из нее шли на всякие нужды, где не требовалась особенно чистая вода, — помывку машин, стирку задубелых от пыли и пота комбинезонов.

— Наконец-то, — снисходительно обронил Бытнов. Он шумно вздохнул, сбросил до пояса выгоревший комбинезон и окатил жестко бьющей струей бугристую спину, узловатые предплечья и вихрастую голову. Потом подставил гладко выбритое лицо без единой морщинки, сладко крякнул и только после этого сделал несколько глотков.

Солдаты, расступившись перед офицером, ожидали своей очереди. Субординация…

Сержант мог бы обойти очередь жаждущих и напиться вторым. Но он спокойно стоял в сторонке, и на его живом симпатичном лице не было того нетерпения, с каким толпились солдаты вокруг Бытнова.

Бытнов наконец выпрямился, тряхнул белесыми завитушками спутавшихся волос и, отыскав меня глазами, буркнул:

— Не вода — бурда какая-то… Вкалываешь до помутнения в зенках, а тебе — теплую жижу с песком…

Натянув комбинезон на стальные плечи, он шагнул сквозь цепочку солдат. Даже не заметил моей обиды. Что я виноват, если нет лучше воды? Все такую пьют. «Теплая жижа с песком…»

Под освободившийся кран теперь подходили сразу по два-три человека. Никто из ребят не окатывался, не полоскался — для этого есть большой самолетный бак, установленный на саксауловых столбах, оплетенных ломким хворостом. Приспосабливались по-разному: кто подставлял гофрированный котелок панамы, кто огрубевшие, в пятачках мозолей, ладони, а иные ухитрялись ловить веселую струю ртом. Отходили довольные, улыбающиеся. Вытирали посвежевшие лица, хлопали по нагретым жестяным бокам поилицы, удивленно поглядывая на меня, распевали:

«В самом деле, почему я водовоз, а не ракетчик?» — уже в который раз подступала к горлу обида.

— О, Володя, салам! — поздоровался Галаб. — Большое тебе спасибо за воду. По-нашему — катта рахмат!

И вся обида пропала: нужен Володька, не зря ест солдатский хлеб.

Галаб вытер обветренные губы тонкой ладонью, открутил фигурный вентиль так, чтобы вода не сильно била, запрокинул лицо под рыжевато-серебристую струйку. Пил медленно, словно пробуя воду на вкус и растягивая удовольствие. Оказывается, и пить можно красиво.

Почти такую же картину мне пришлось наблюдать однажды в одном из московских ресторанов, где подавали узбекские блюда. Я был там с Людой Васильевой, студенткой пединститута. Напротив нас величественно восседал седобородый узбек. Он был в тюбетейке и полосатом халате с широченными рукавами. Старик заказал лагман. Мы думали, что это какое-нибудь необыкновенное блюдо, и соблазнились диковинкой.

— Учись интернационализму, — подмигнул я своей спутнице.

— Непременно: в этом вся его суть, — лукаво рассмеялась Люда.

Вместо ожидаемого чуда на стол поставили фарфоровые чашки, называемые касами, почти доверху наполненные вермишелевым супом и мелко нарезанными кусочками мяса. Я поддел ложкой длиннющие мучные нити и застыл в недоумении: как же расправляться с этими вожжами? Люда украдкой посмотрела на аксакала.

— Перенимаешь опыт поглощения макарон по-итальянски?

Она легонько стукнула меня по руке.

— Тише, Володя. Вовсе не по-итальянски, а по-узбекски. Смотри на соседа.

Тот аккуратно подвернул отороченные зеленым бархатом рукава, охолил обеими руками серебряный клинышек бороды, что-то беззвучно прошептал не по возрасту молодыми губами. На старика смотрел весь зал, забыв о своих блюдах. Аксакал поддевал ложкой небольшую прядку вермишели, ровными рядками свисавшей по ту и другую сторону, осторожно откусывал часть податливого жгута и запивал бульоном. Красиво ел. И не от желания порисоваться — смотри, мол, столица, как надо соблюдать церемониал приема пищи, — нет, так ел он в силу привычки, унаследованной им от своих восточных предков.

— Хан! — восторженно шепнул я Люде. — Чистейшей крови хан.

— Просто культурный человек, — возразила она.

Как ни старались, мы не смогли так свободно, непринужденно есть лагман, как это получалось у аксакала. Я высоко поднимал ложку, подставляя разинутый рот, и втягивал губами разваренные, но нервущиеся вермишелины. За соседним столом хохотнули, и я отодвинул от себя злополучную касу. Люда и вовсе не притронулась к мучным вожжам, съела две-три ложки бульона и вышла из ресторана вслед за мной…

Все это я вспомнил, пока Галаб пил пустынную воду из нагретой, пропыленной цистерны. И оттого, что он так бережно, естественно, без рисовки и капризов пил, на душе у меня становилось спокойнее.

Вырос я в Подмосковье и особенного благоговения к воде не испытывал. Она всегда была рядом со мной — в кухонном кране и душевой комнате, в Химкинском водохранилище и загородных речках. О том, что вода — радость, узнал, пожалуй, впервые, когда увидел на обложке какого-то иллюстрированного журнала фотографию пожилого дехканина. Наклонившись над кустом хлопчатника, человек держал в больших натруженных ладонях несколько капель прозрачной воды. Солнечные зайчики прыгали вокруг живого серебра, купались в нем, нежно лизали смуглую кожу рук, словно просили хозяина отпустить их на теплую весеннюю землю. Но человек не разжимал ладоней. С детской улыбкой смотрел он на бесценный дар природы, и лицо его, изборожденное паутинками морщин, было очень добрым.

А потом узнал, что за воду надо драться. Крепко драться, хотя теперь и не с винтовками в руках, как горстка бойцов из кинофильма «Тринадцать». Узнал, что вода — это адский труд. Может быть, поэтому я и стал шофером, Володькой-водовозом. Впрочем, зачем кривить душой? Водовозом я стал совсем по другой причине: клюнул с легкой руки Горина на «свободу»…

В университет мы поступали с Гришей вместе. О своем прошлом он никогда не рассказывал. Говорил, правда, что жил у тетки, но разругался с ней и ушел; пытался поступить в литинститут, однако строптивый Пегас предпочел своим седоком какого-то юного самобытного барда от станка. Он никогда ни о чем не сожалел, этот малый с картавинкой, да и теперь, будучи писарем, вряд ли сожалеет об уходе со второго курса факультета журналистики.

— Если уж мы бросили учебу, то главное для нас, старик, разумно пользоваться свободой в рамках осознанной необходимости, — рассуждал Горин, поводя хитрыми, чуть навыкате глазами из-под овалов очков. — Уразумел?

Я посмотрел на Григория — на лице ни тени смущения. Ну и ну… Не сам ушел Горин из университета, а отчислили его, потому что почти не посещал лекций: строчил стихи и в поисках заработка мыкался с ними по редакциям газет, радио и телевидения. А я просто запустил учебу, увлекшись автомобильным спортом. «Достукался…» — упрекала мать.

— Вижу, не понял, — продолжал Горин. — Ну так поясню. Ради чего мы покинули светлый храм журналистики? — без малейшего признака угрызения совести спросил он. — Ради жизни, старик, ради познания ее бесконечного многообразия. А если так — изучай кипучие солдатские будни, факты о первозданной и разбуженной пустыне. Теорию журналистики всегда осилим, это чепуха, а жизненных наблюдений у нас будет больше, чем у всех выпускников журфака, вместе взятых… Горин знает, что делает. Слушай! — И он тут же сказал, что ему предложили быть писарем, а для меня тоже есть «приличное местечко» — водителя автоцистерны.

Что ж, в этом, пожалуй, был резон. В канцелярии дивизиона Горин многое узнает по устным докладам и различным документам, а я на своей машине буду вольной птицей: подумаешь, сделать несколько рейсов от колодца и обратно. А остальное время — твое: запечатлевай, набрасывай в блокноты новизну, необыкновенные истории из жизни ракетчиков, чабанов, геологов. В общем, вокруг меня витала сама романтика. Лучшего не придумаешь. Григорий — гений!

Так я стал водителем. Помогли права шофера-любителя. На машине научился ездить еще задолго до армии: у отца была своя «Волга», и он не отказывал мне в автопрогулках по Подмосковью. А зачет по этой бочке — сущие пустяки. Уже через две недели старшина Дулин благословил меня в первый рейс:

— Пулей жми за водой! Без нее, как в той песне, «и ни туды, и ни сюды».

Я пришпорил железного першерона и помчался по ровным, лысым площадкам. Опрокинутой хрустальной пиалой казалось небо над неведомой мне землей. На южном окоеме дымились едва заметные облака, похожие на горы, или дымчатые горы, размытые далью и потому похожие на облака. От них навстречу мне бежали низкорослые деревья и карликовые кустарники с редкими веникообразными кронами. Ничего, что я не знаю, как называются эти ровные плешины, по которым петляет мало накатанная дорога, какое имя у незнакомых мне деревьев и кустарников, как зовут-величают чудом сохранившуюся травинку с крошечной зеленой головкой. Ничего: обживусь, огляжусь — все узнаю.

На спидометре накрутило тридцать с хвостиком, а колодца все еще не было видно. Или, может, его трудно заметить в непривычном для меня однообразии молчаливой равнины? Старшина сказал — на тридцать девятом километре, слева от дороги, под старой саксаулиной. Значит, скоро этот самый Карикудук. Быстренько наберу воды, пять минут на перекур, и в обратный путь.

Я начал было импровизировать, как это делают одинокие путники в степи или пустыне: «Я все равно тебя найду, Карикудук, я все равно налью воды, Карикудук…» — как вдруг заметил поворот, который вел к старому колодцу. Это он, Карикудук! Вон и сгорбившийся саксаул, и какой-то островерхий курганчик, и одиноко стоящий возле него верблюд.

Свернул, остановился у колодца и посигналил. Из курганчика, оказавшегося обыкновенной юртой, какие бывают у чабанов, вышел смотритель — высокий, худощавый старик.

— Салам алейкум! — выложил я весь свой словарный запас местного языка.

Старик пристально посмотрел из-под седых козырьков бровей и на русском языке сказал:

— Новенький? Ну, здравствуй, сынок. — Сделав полупоклон и коснувшись ладонью своей груди, он пожал мою руку. — Как имя?

Я назвался. Старик сказал, что его зовут Хасан-бобо.

— Что ж, Воваджан, давай попросим старого Туя поработать. — Хасан-бобо кивнул в сторону безучастного верблюда, лениво пережевывавшего большой клубок побуревшего янтака — колючей травы. — Пойдем.

Он взял дромадера за ременный повод, подвел его к чигирю, вокруг которого была утрамбована до кирпичного звона узкая тропа, упряг в нехитрое устройство и крикнул:

— Э-эй, Туя, эй!

И старый одногорбый верблюд, уже много лет топающий вокруг чигиря, высоко подняв неуклюжую голову, мерно поплыл. Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп — мягко выстукивал Туя своими голенастыми изжелта-бурыми ногами по отполированному кругу. А чтобы верблюду было нескучно делать бесконечные утомительные круги, Хасан-бобо приладил к его нагрудному ремешку маленький колокольчик. Идет Туя, приглушенно шлепая мягкими подушками ног, и, наверное, вспоминает давние караванные пути, переходы полузабытой молодости. Куда они вели — в Хиву, Бухару, Ургенч, Самарканд? А может быть, в Мерв, Термез, Кабул? Не помнит он, жилистый, насквозь пропахший едким потом дромадер, только чудится ему бубенцовое бренчание каравана, не такое одинокое, как сейчас, — динь-дзинь, динь-дзинь, а с густым переливом многих колокольцев, складывающееся в долгую песню от караван-сарая до караван-сарая, от одного колодца до другого.

— В чигирь Туя запрягли, когда началась война, — сказал Хасан-бобо. — А до этого он ходил в экспедиции, носил груз. Много груза. Сильный верблюд, больше полутонны поднимал.

— Сколько же ему лет?

— Сорок. Пожалуй, еще четыре-пять весен протянет.

Плывет по кругу Туя. Шлеп-шлеп, динь-дзинь. Бог ты мой, как это допотопно! Как медленно поднимается вода с двухсотпятидесятиметровой глубины! Докуриваю уже вторую сигарету, а царь пустыни все кружит и кружит в своей упряжке.

— В соседних колодцах этого нет, — пытается отвлечь меня от грустных мыслей Хасан-бобо. — Нынче везде пошли машины — и на Кексакудуке, и на Эскикудуке, и на Эскирканкудуке, — загибая тонкие, сухие пальцы, старик поворачивался в сторону, где был расположен тот или иной источник воды.

Хасан-бобо рассказал мне, что он сам рыл Карикудук. Это было давно, уже не помнит, в каком году. Ему, пожалуй, не было тогда и сорока, а теперь идет уже семьдесят второй.

— Садился в кожаный мешок и спускался вниз. Долго копал. Может, тысячу раз поднимал верблюд мешок с песком и глиной наверх. Внизу жутко, темно и тесно. Сидишь как в преисподней. Однако кому-нибудь надо было там сидеть: вода нужна, дороже воды у нас ничего нет…

Топает вокруг чигиря полусонный Туя, лениво крутится барабан над колодезной пропастью, лязгает на барабане стальная цепь с черпаками-ковшами, льется вода из них на деревянный лоток, а с лотка — в цистерну. Трудная, дорогая, поистине золотая вода.

— Там, на дне, она плавает на соленой воде, как линза. Понимаешь, Воваджан?

Я не понял, почему «как линза», но кивнул головой. После узна́ю.

В облике Хасана-бобо показалось что-то знакомое, но что именно, я так и не мог понять.

— Еще приедешь? — спросил старик, останавливая верблюда.

— Приеду, Хасан-бобо.

— Привези от старшины заварки для чая. Дулин часто мне привозит, каждую неделю. Хоп?

— Ладно.

Такой была моя первая поездка к старому колодцу в пустыне, может, единственному, где воду добывали так же, как, вероятно, во времена Улугбека. Смешно. Но еще смешнее, что ко мне прилипло прозвище Володька-водовоз. Нелегким оказалось это дело. Но я не жалею, когда вижу ракетчиков, плотно обступающих водоцистерну, когда еду в очередной рейс, чтобы поговорить со старым Хасаном-бобо, вызнать у него хоть самую малую толику того, что знает он о пустыне. Без него пустыня молчит, не открывается передо мной, как сказочная шкатулка, для которой нужно волшебное слово.

И еще я не жалею об этом потому, что скоро старого Тую «заменит машина», как говорит смотритель колодца.

 

Глава пятая

Саксаульная сойка обошлась мне в один наряд вне очереди…

— Ха, старик, что такое наряд по сравнению с процессом обогащения познаниями пустынной фауны и флоры! — витиевато сказал Горин, когда я рассказал ему об этом случае. — Ну пошлют тебя на кухню печь топить или картошку чистить. Подумаешь, проблема. А взыскание… — Гриша плутовато подмигнул. — Наряды и гауптвахта — это тоже своеобразная романтика.

Значит, следует почитать за благо наряд на кухню? Чистить картошку и вдохновенно думать: «Я романтик, живу по методу Гриши Горина…» Черт бы тебя побрал!

Чик-чирк, чик-чирк — медленно ползет по картофельному овалу лезвие ножа. Очистки летят под ноги, раздетая желтоватая картофелина плюхается в широкий алюминиевый бак, наполовину наполненный водой. И снова: чик-чирк, чик-чирк — монотонно выводит нож, зажатый одеревеневшими пальцами.

Дома картошку обычно чистила мать. Не думал я, что это занятие такое нудное… А мама улыбалась, проворно управляясь с гладенькими картофелинами, улыбалась, когда варила или жарила их, улыбалась, подавая на стол обед.

«Кушайте, мужчины», — говорила она отцу и мне и снова радостно улыбалась, словно эта работа доставляла ей удовольствие. Может, и в самом деле доставляла?! А мне? Брр… Пока начистишь на весь дивизион, на неделю опротивеют все картофельные блюда…

Я вздохнул и подцепил картофелину покрупнее. Неровная, с причудливыми отростками, она чем-то напоминала саксаульную сойку, из-за которой я приобщаюсь сейчас к «кухонной романтике»…

Склевывая семена, сойка сидела на саксаулине Хасана-бобо, и я спросил старика, что это за птица. Он рассказывал, а я с любопытством рассматривал ее тонкий длинный клюв, слегка изогнутый книзу, светло-серую спинку и крылья, розовато-серые грудь и живот, черный хвост. На крыльях сойки выделялись черные и белые полосы, а по бокам головы — только черные.

— Видишь, вон там внизу гнездо? — Хасан-бобо показал на самую низкую рогулину одинокого саксаула.

— Да. Большое, со сводом.

— Сойка высоко дом не строит, боится хищных птиц. Гнездится она в начале апреля.

— Так рано?

— В самый раз, пока спят вараны и змеи — враги сойки. Они забираются в ее дом и пожирают яйца. Тогда дом сиротеет… Этой весной от меня улетели восемь соек — две старые и шесть молодых. Кто знает, может, вот эта — одна из тех, что родилась здесь. Понравилось ей гнездо…

Долго я слушал Хасана-бобо, потому и опоздал привезти воду солдатам. Старшина Дулин бранился: «Я тебе что говорил, Кузнецов: пулей туда, пулей обратно. А ты? Тоже мне — ракетчик… На первый раз — наряд вне очереди. Пойдешь в распоряжение Муминова, на кухню».

Шукур оказался умелым кулинаром: из тех же солдатских продуктов, что отпускались прежде, готовил шурпу, лагман и даже плов. Особенно был доволен Кузьма Родионов, открывший талант Шукура. Больше всего ему нравилась шурпа.

— Знаете, ребята, — с вожделением рассказал как-то Родионов, — один раз я посмотрел, как Муминов готовит этот суп. Кудесник! Пока варился мясной бульон, Шукур тоненькими ломтиками нарезал луку, кубиками — морковь, приготовил томат-пюре, масло. Потом поджарил лук в разогретом бараньем жире. А когда сварилось мясо, он нарезал его небольшими кусочками, смешал с овощами и минут пять-шесть жарил. Аромат, братцы мои, такой — пальчики оближешь! Затем Шукур все это переложил в бульон. Заклокотало, забулькало в котле! И тут Муминов заправил картошечку, нарезанную мелкими дольками, сдобрил перчиком и солью. Почти треть часа стоял я, как заколдованный. Мастер, что и говорить! — удовлетворенно покачал головой Кузьма.

Я не видел, как Шукур готовит обеды, и вообще на кухне впервые. Сижу вот и чищу картошку.

Чик-чирк, чик-чирк — ползет острие ножа по картофелине. Нет, это не картофелина — сойка. Надо только кое-где сделать переходы поплавнее, чтобы придать птичьи формы…

Хасан-бобо… Сойка… Наряд вне очереди… Плюх! — И картофелина, нырнувшая в бак, обдала лицо брызгами. Ух ты-и!.. Заснул.

— Значит, осчастливил Дулин, а?

Тряхнув головой, я вскочил. От неожиданности выпал нож из рук. Рядом со мной стоял дежурный по дивизиону Бытнов с красной повязкой на рукаве.

— Извините…

— Знакомое дело, — усмехнулся он и вяло махнул рукой: сиди, мол, чисти.

Что он подразумевает под «знакомым делом»? Наряды вне очереди? Или сон над картошкой? И потом, что за странные интонации в его голосе?

— Пока разрешат носить чуб, — с горьковатой усмешкой продолжал Бытнов, — забудешь, какие волосы были… Ну ничего, Кузнецов, притерпишься, благо, что служить-то всего три года.

Я немного осмелел и спросил:

— А вам еще долго?

Бытнов поморщился, как от кислого яблока.

— Десять отбухал, а еще служить столько, сколько прикажут…

Такой ответ удивил меня. Обычно офицерами становятся люди, глубоко осознавшие не только необходимость служения Родине, но и внутреннюю потребность воинской службы. А мой отец и его друзья, бывавшие в нашем доме, так те просто влюблены в свою профессию. Почему же Бытнов вроде как бы тяготится службой? Ведь насильно его никто не тянул. Это я точно знаю, по себе с Гориным.

— Послужишь — все поймешь, — проговорил дежурный, словно угадывая мои мысли. — К утру одолеешь? — кивнул он на ворох неочищенной картошки.

— Одолею.

Рассмеявшись неизвестно чему, Бытнов ушел. Интересно, неужели он со всеми вот так? Григория бы сейчас, он бы все разложил по полочкам. Горин кое-что повидал в жизни, много читал и взял себе за правило «судить обо всем диалектически, уметь читать между строк». Но очкарик мой, наверное, давно спит и видит сны доармейской поры.

Удивительный он все-таки человек, этот Горин! Все умеет логически обосновывать в свете, выгодном ему. Помню, в университете, пока закон гарантировал нам отсрочку от службы в армии, Гришка говорил:

— Дело идет к тому, старики, что армия с каждым годом будет все более сокращаться. И очень разумно! Вы поймите, совершается революция в военном деле! Атомное и водородное оружие, межконтинентальные ракеты, новейшая боевая техника, управляемая электронным мозгом, — это же сила! И вдруг — солдатик в серой шинели… Ха, зачем он нужен, скажите? Пусть лучше поднимает целину, сеет хлеб, корчует тайгу, добывает уголь, железо…

— Позволь, а кто же будет управлять всем этим оружием и сложнейшей техникой? — спросил я его.

— Как ты наивен, старик. — Горин безнадежно покачал курчавой головой. — Армией будет управлять военная технократия. Вместо миллионов солдат останутся сотни широко эрудированных людей… Ну, может, тысячи, это не меняет сути дела. Нажал кнопку пуска — и от противника останется только пепел. А что, не так?

Горин поправил очки и обвел глазами ребят, словно искал среди нас сомневающихся.

— Надо следить, старики, за печатью, уметь понимать политику и делать из нее правильные выводы…

Это было весной, а осенью, вскоре после того, как нас с Гришей попросили из университета, пришли повестки из военкомата. К тому времени я уже недели две ходил в подручных механика автогаража — драил машины после рейсов, выполнял ЦУ своего шефа: «подай», «возьми», «отнеси»… В общем, должностенка была не та, о какой говорят «не пыльная, но денежная». Но я крепился и дома делал вид, будто страшно доволен тем, что познаю рабочую профессию — ту самую азбуку жизни, во имя которой временно забросил студенческий портфель. Соблазнитель мой, Гриша, поддерживал во мне дух стойкости:

— Ничего, старик! Зато мы — во! — как будем знать бытие! А это главное для журналиста.

Сам он, однако, не пошел в гараж. Пристроился где-то в книжном коллекторе — выписывал накладные на получение библиотечных заказов.

Так вот, пригласили нас в военкомат: «Отсрочка кончилась. Служить надо, ребятки!»

— Только в ракетную часть! — с ходу заявил Горин, как будто все время мечтал именно об этом.

— Ну что ж, — одобрил офицер, — люди вы грамотные, нам такие нужны. Есть разнарядка в высшее инженерное училище. Через пять лет будете высокообразованными офицерами. Устраивает?

— В училище? Надо подумать, — ответил Григорий за себя и за меня. — Серьезное дело нельзя решать с ходу: ведь всю жизнь придется служить…

Офицеру, видимо, понравилась рассудительность Горина, и он согласился подождать ответа до следующего утра.

Весь день Гриша думал, а вечером пришел ко мне злой и колючий.

— Есть у тебя веселящий напиток?

Я пошарил в буфете. Там стояла начатая отцом в День авиации бутылка «Столичной» и недопитое шампанское.

— За мудрое решение, старик! — предложил тост Гриша. — Вот твой предок — летчик, полковник, Герой Советского Союза. Это я понимаю — стоит служить: почет, уважение, власть! А нам все равно не достичь таких высот: когда пушки молчат, для героизма и подвига, но-моему, нет условий. Так что если служить, то не более трех лет. Рядовым.

После вина все было вроде ясно, понятно, и мы решили твердо держаться этой линии. А утром офицер военкомата недоуменно пожал плечами:

— Эх, ребята! Такая возможность!

— Мы хотим быть журналистами, понимаете? — объяснил ему Горин. — А свой воинский долг выполним с честью, не беспокойтесь.

— Да я не об этом. Не совсем правильно понимаете вы роль офицера в нашей армии, особенно сейчас. Это же не только высокоэрудированный человек, прекрасный специалист своего дела, но и воспитатель, педагог. Может, еще подумаете, прежде чем принять окончательное решение?

— Нет, — стоял на своем Григорий. — Мы уже обо всем подумали.

Честно говоря, если бы не мой приятель, я, пожалуй, пошел бы в училище, тем более, что отец тоже советовал мне идти по его стопам — стать кадровым военным. Но влияние сверстника оказалось на какое-то время сильнее.

…Я управился с картошкой, еще раз вспомнил Гришину «диалектику» и невольно рассмеялся. О подвиге, о героизме он говорил ерунду. О революции в военном деле тоже имел весьма отдаленное понятие.

На одном из занятий командир дивизиона рассказывал, что революция в военном деле в принципе не изменила соотношения человека и техники. Воин не превратился в ее придаток, в робота, как разглагольствуют некоторые буржуазные военные теоретики. Потом он пояснил, что мощь ракетно-ядерного оружия гигантски увеличила силу человека, но не заменила его творческих возможностей. У нас, говорил майор, достигнуто гармоническое развитие обеих революционных сторон процесса: нового оружия и человека, овладевшего им…

Октябрьская ночь на исходе. Клонит ко сну, мысли путаются. Надо выспаться перед рейсом в Карикудук. Пока Туя будет кружить вокруг чигиря, старый Хасан-бобо расскажет мне какую-нибудь древнюю легенду.

Только теперь я вспомнил, почему мне показалось знакомым его лицо. Это он, тот самый «хан чистейшей крови», священнодействовал над лагманом в московском ресторане. Хасан-бобо ездил тогда на международный аукцион по продаже каракуля…

 

Глава шестая

Ранним утром я успел съездить в Карикудук, прихватив для Хасана-бобо пачку кок-чая, подаренного старшиной. После занятий по строевой подготовке все ушли на позиции: сегодня день регламентных работ.

Я вымыл свою поилицу, насухо вытер ее ветошью и осмотрел. На машине было все в порядке. Старенькая водовозка держалась молодцом.

Вспомнил: Новиков приглашал меня в укрытие — посмотреть его бронезавр. С Сашей мы за последнее время сдружились так, что я даже простил ему «салагу», «журналиста-стрекулиста» и другие насмешки.

Его машина находилась в самом крайнем от казармы капонире. У чисто подметенного входа на железном штыре красовалась аккуратная табличка с указанием марки, номера машины и фамилии водителя.

В капонире тоже порядок — ни камешка, ни промасленной тряпки. Сам хозяин весело насвистывал задорную мелодию из оперетты «Вольный ветер». Из-под стального брюха картера были видны только подметки Сашиных малоразмерных сапог.

— Кто там? — окликнул он, перестав свистеть.

Я отозвался.

— А-а, Володя! Управился со своей тарахтелкой? — с обычной язвинкой спросил Новиков.

— Управился… А чем она, тарахтелка моя, хуже твоей?

— Сравнил кукушку с ястребом! — донеслось из-под его машины. С полминуты Саша звякал ключами, потом снова послышался его голос:

— Я на твоем месте давно бы в люди просился… Нет, не просился, а кулаком стучал в дверь: «Откройте!» А что? Ты же двенадцать лет отбухал за партой — и на водовозку. Кра-со-та… Лодыри вы с Гориным — вот что я скажу. Филоны. Довелось бы мне годика на два-три побольше поучиться — пошел бы я в гору! А вы под гору катитесь. Под гору. Понимаешь?

«А ведь он колотит меня, — обожгла запоздалая мысль, — только не по щекам, а по совести. По большому счету предъявляет спрос. Вот тебе и брехомет!»

Уйти, скрыться от его горьких слов, от него самого! От себя… Да разве от себя уйдешь!..

— Что замолчал? — вылезая из-под картера, спросил Новиков. — Обиделся? Напрасно. Хотел поговорить с тобой по душам. Пора.

Я не успел ответить. Меня опередил капитан Тарусов. Он, оказывается, вошел в капонир вслед за мной и слышал весь разговор.

— Вот теперь я вижу, Новиков, что вы солдат! — Эти слова считали высшей похвалой командира стартовой батареи. — Пойдемте-ка покурим, друзья, а заодно и потолкуем, — кивнул нам Тарусов.

Из-за стены укрытия перепелкой выпорхнула Ритка, пятилетняя дочурка Тарусова.

— Папа, папа, — защебетала она, — нам телеграмма!

— Какая, доченька?

— Заклеенная. А в середине полоски, а на полосках — буквы. Мама прочитала. «Хвосты», — говорит, — надо ехать сдавать в ститут. На кого я вас оставлю?»

— И что же ты, Ритуля, посоветовала маме? — обняв дочурку, спросил капитан.

— Я сказала ей: папу оставь на самого себя, потому что он взрослый, а меня — на тетю Валю Леснову. Она хорошая, и мы с ней дружим…

— Мама согласилась? — улыбнулся командир.

Ритка покачала светло-русой головкой:

— Говорит, что Вале и так трудно: дежурит на теле… радио… Как это, пап?

— На радиотелеграфе.

— Правильно. На… телерадиографе дежурит, сама учится, а тут еще меня ей на шею цеплять. А я уже не маленькая, на шею цепляться не буду. Правда, пап?

— Ну, раз вы дружите с тетей Валей, придется поговорить с ней, — пообещал Тарусов. — Беги, доченька, играй.

Девочка убежала. Проводив ее долгим взглядом, капитан неожиданно сказал:

— Все учатся, Кузнецов, хотя некоторые и с «хвостами»… Попробуйте и вы осилить новиковскую машину. Если что не поймете, приходите ко мне.

Поднялся и ушел. Даже не спросил, согласен ли я. Без меня все решено. Я снова попробовал обидеться: выходит, не зря говорил Горин: «Солдату прикажут — обязан выполнить». Никаких «никак нет», только «так точно!» и «есть!». Сегодня тягач, потом пусковая установка, а там, глядишь, и в кабину радиолокационной станции запрут, во власть голубой абракадабры, где сидят колоссы технической мысли.

Саша бросил окурок в бочку, врытую наполовину в песок, и потянул меня за рукав:

— Вопрос, как говорится, исчерпан. Беру тебя на буксир. Лишнего я наговорил про тебя. Извини. А парень ты, видать, толковый. Пошли.

Как-то Новиков сказал:

— Если так пойдет, Володя, и дальше, через неделю-другую приму от тебя зачет и скажу Тарусову, чтобы сам проверил. И прощай тогда водовозка! Сядешь на мой ЗИЛ, а я пойду третьим номером в расчет пусковой установки. Вместе будем с Назаровым, Кобзарем, Быстраковым. Эх, что за парни! Отвернись-ка на минуту, — зачем-то попросил он.

Я отвернулся. Новиков загремел капотом и вскоре произнес:

— Готово! Заводи мотор!

Транспортно-заряжающая машина (ТЗМ), по сути, отличалась от моего ЗИСа только тем, что на ней был одноосный полуприцеп для транспортировки ракет да введены кое-какие усовершенствования в кабине, ходовой части и двигателе. Так что ЗИЛ я освоил быстро. Теперь оставалось изучить полуприцеп, научиться заезжать в ракетный окоп и выезжать из него. «Сто заездов — и будет все в порядке!» — обнадеживал меня Новиков.

Я сел в кабину и попытался завести мотор. Однако он упорно не хотел заводиться. А Саша стоял в сторонке, поглядывая на часы: скоро ли, мол, Володька обнаружит неисправность. Такой метод применяли и сержант Назаров, и капитан Тарусов: во время боевой работы всякое может случиться, и ракетчик обязан быстро отыскать неполадку и устранить ее.

Что мог Саша сделать? Размонтировал бензопровод? Нет, здесь все в порядке. Схитрил что-нибудь с генератором? И тут не видно неисправности. Я проверил клеммы аккумуляторной батареи, крепление стартера, проводов катушки зажигания. Все в норме, все на месте. А часы тикают на Сашиной руке… Ага, вот он, прерыватель-распределитель! Здесь-то Новиков и отсоединил центральный провод высокого напряжения катушки зажигания.

— Нашел! — обрадованно крикнул я, будто и в самом деле сдавал зачет на звание водителя ТЗМ.

— Заводи!

Мотор заработал. Саша ничего не сказал о времени — уложился я в норматив или нет, но мораль прочел:

— Это тебе не водовозка, запомни. Там можно позволить себе трали-вали: минутой раньше, минутой позже — никакого значения не имеет. А тут шалишь, брат! Не подвезешь вовремя ракету — голову оторвет Назаров.

Новиков глядел на меня снизу вверх, придерживая панаму на голове, и улыбался. Славная все-таки улыбка у него. Сразу все зло проходит.

— И еще учти: быстрота и торопливость не одно и то же. Быстрота складывается из неторопливых, но четких и последовательных действий при выполнении любой операции. Уразумел? А теперь поедем в запасной окоп тренироваться. Садись за руль.

Метров за триста до окопа я остановил машину.

— Держи скорость не более двадцати километров. Остановишься перед пусковой установкой, чтобы колеса тягача были на середине подъездных мостиков. Пошел! — скомандовал Саша.

Лобастый ЗИЛ двинулся по накатанной дороге. Начался пологий спуск, упиравшийся в зеленую трехлапую станину пусковой установки. На бетонированных откосах ракетного окопа алели крупные строки текстов рабочих нормативов. Но читать их некогда. Я напряженно целюсь на подъездные мостики. Наездил не одну тысячу километров на «Волге» и ЗИСе, а тут за каких-нибудь триста метров взмок от напряжения. «Попаду на мостик или нет? Попаду или…» Мостики остались между колес.

— Стоп! Зачем напрягаешься? Тут нужен трезвый расчет, до сантиметра, — повысил голос Новиков. — Давай задний ход!

И второй заезд был неудачным. Саша ругнулся, вылез из кабины, стал напротив места, где я должен остановить машину, и сердито оказал:

— Еще разок. Включишь тормоз, когда опущу руку.

Наконец-то мне удалось попасть колесами на мостики.

— Улыбка… до ушей, — засмеялся Новиков. — Но ведь ты заезжал без прицепа. А с ним волокиты в пять раз больше. Так что рано, Володя, торжествовать, надо еще тренироваться.

Как бы там ни было, но первая победа одержана, и улыбаться мне никто не запретит…

Я тренируюсь каждый день. Саша не дает спуску ни в чем. То заводи мотор, то глуши, то заезжай в ракетный окоп, то возвращайся в капонир. Расскажи ему назубок регламенты, определи причину неисправности. Какие подаются команды и что я должен делать по ним… Такой въедливый!

— Ну, ладно, отдохни. Заслужил. — Он хлопнул меня по плечу и взобрался на подножку тягача.

— Упарился, — признался я.

— А ты как думал? Без труда выловить рыбку из пруда? Из вас, щелкоперов-репортеров, пе так-то просто человеков сделать. Чтобы дурь вышла, а толк остался. — Саша заливисто захохотал. — Человеков! Понял? И не надо делать вид, что ты страшно обижен. Знаю — камуфляж…

Мимо окопа куда-то прошла Валя Леснова. Саша приподнялся на цыпочки и вполголоса продекламировал:

— Взгляни-ка вон туда, — махнул он в сторону дизельной электростанции. — Коля Акимушкин страдает. Он всегда смотрит на нее как на недосягаемую звездочку. А она светит одному Бытнову, а Колю не замечает… Девчонка — во! А у тебя есть?

— Была… Не поладили с ней перед армией…

— Не пишет?

— Нет…

Я рассказал о Людмиле. Умолчал лишь о неприятном инциденте на вечере танцев, опасаясь острого языка Саши.

— А меня девки любят. Познакомлюсь с какой-нибудь и затуманиваю ей мозги разговорчиками. Хлебом их не корми — только говори красивые слова. На последней я все-таки зарвался. Цап меня — и в загс! Благо стоящая попалась… Каждую неделю пишет. Скучает, ждет. Катаю ей такие послания — прослезишься! А ты, значит, не пишешь? Ну и глупо. Пошли ей сочинение про пески, жару, стеклянное небо, афганец — накрути побольше романтики. Оттает!

— Ну, хватит про любовь… Давай еще потренируемся.

— Ладно. Садись в кабину. Но учти: хорошая любовь службе не помеха.

Сделали еще несколько заездов. Кажется, дело пошло на лад.

А вечером я все-таки сел за письмо Люде. Начну и скомкаю, напишу строк пять — порву. О чем писать? О службе нельзя, о природе — рассекретить дислокацию части. О любви после скандала? Смешно. Кончил тем, что передал привет и сообщил номер войсковой части.

Я писал, а в другом углу Галаб и Другаренко готовили стенгазету «Импульс».

Назаров переписывал заметки набело. Виктор рисовал.

— Видал? В технократы тянут, насилуют человека, — тронул меня за плечо Горин.

— Кого?

— Тебя, собственной персоной.

Я подошел к ребятам, склонившимся над газетой.

Другаренко заканчивал шарж: «золотник» тянет «глыбу» на буксире. Первый очень похож на Сашу Новикова, во втором я безошибочно узнал себя. Надпись сверху: «На буксир!» А внизу: «Мал золотник, да дорог». Что ж, все верно. И если Григорию не нравится — это его личное дело. Все равно освою ТЗМ!

— Значит, наш уговор побоку? — сухо спросил Горин. — Попадешь в боевой расчет — не останется ни одной свободной минуты. Попомни меня.

Я не стал объясняться с ним, просто спросил:

— Ты уже много написал?

— Пока присматриваюсь, вживаюсь в обстановку…

— Присматриваться — это еще не значит смотреть, вживаться — не значит вжиться. В канцелярии одни мертвые бумаги.

Готовясь к словесной перепалке, Гриша снял очки, протер их…

— Тревога! Тревога!! Тревога!!! — нарастающе зазвенели голоса в казарме, ленинской комнате, на улице.

Завыла сирена. Тонко. Пронзительно. До мурашек по коже.

Охнул брошенный баян. Плюхнулись на стол пухлые подшивки газет и журналов. Затарахтели отодвигаемые стулья.

— Взять противогазы и карабины!

Топот ног. Звон оружия. Возбужденное дыхание.

— Расчет, строиться!

— Отделение, слушай мою команду!

— Батарея, бегом ма-арш!

Все глуше топот, призрачнее очертания людей, бегущих на огневую позицию. Сильнее застучали горячие сердца ДЭС: Коля Акимушкин включил, наверно, все агрегаты на полную мощность. На бугре, скрывающем под собой командный пункт и всю аппаратуру ракетного комплекса, едва угадывается железное ухо локатора. Басовито загудели моторы ЗИЛов.

Тревога!

А как должен «тревожиться» я, водитель водовозки?

На плече — противогаз, в руках — карабин, рядом со мной вздрагивает старенький двигатель ЗИСа. А я стою, всеми забытый, никому не нужный. И такая обида охватывает меня, что в пору заплакать…

Из дальнего ракетного окопа рванулся клокочущий вулкан. Косматое багрово-красное пламя яростно выхватило из густого мрака ночи весь Ракетоград. Призрачно-сказочный, он как бы взлетел вверх, потом неуклюже осел, изломанный свирепо мятущимися светотенями. Сирена, передохнув секунду, снова дико взвыла.

Громовой грохот смял, оглушил сирену. Только он один, этот чудовищный грохот на фоне зловещего разлива огня, властвует надо мной, над военным городком, над всей пустыней. Потрясающий грохот — и я, оцепеневший от изумления.

Наконец перестала дрожать земля под ногами, погасли хищные языки пламени и установилась тугая тишина. Я никогда не ощущал такой необыкновенной тишины. Она мешает мне, давит на барабанные перепонки.

Над землею снова сгустилась чернильная темнота, пахнущая гарью, дымом, порохом, опаленной травой. А в распоротое брюхо неба со страшной скоростью ввинчивается огненный смерч. От его мгновенно меняющейся трассы испуганно шарахаются звезды, словно боясь быть сожженными в неистовом пламени. Ракета ищет цель. Умная ракета. А цель? Чья она? Что собой представляет? Найдет ли ее стрела возмездия? Сработает ли в звездном омуте над взбудораженной пустыней?

Все выше в небо уходит ракета, все тоньше, бледнее становится ее огненный хвост. Я смотрю ей вслед застывшим взглядом, круто запрокинув голову, и жду. Жду, когда ракета закончит поиск цели и, прекратив своеобразные зигзаги, ринется на последнем отрезке своего пути по прямой, чтобы взорваться на тысячи осколков и уничтожить предмет поиска.

И вот оно, желанное мгновенье! Последний рывок. Взрыв! Ракета достигла цели…

Восторженно потрясая карабином, ору во все горло:

— Ур-ра-а!

Ликую, как будто сам причастен к успеху дивизиона.

Кричу, а голоса не слышу.

Что такое? Плотная тишина окружает меня.

С позиций возвращаются ракетчики. Они идут мимо меня, в казарму. Оживленно жестикулируют. А я стою один.

Неожиданно передо мной выросла фигура Дулина. Губы старшины шевелятся. Я мотаю головой, показываю на уши. Дулин догадался. Должно быть, ругается, потому что рот его раскрывается шире, а глаза делаются злее. Он показал мне три пальца, потом взялся за нижнюю губу и сделал из четырех пальцев клетку. Понял: обеспечено трое суток гауптвахты! Ну и ладно. Зато я видел пуск ракеты.

Подошел врач дивизиона Агзамов. Поговорил о чем-то со старшиной, потом взял меня под руку и повел в санчасть. По дороге я вспомнил, что не выключил мотор своего ЗИСа. Пришлось возвращаться…

Когда наконец попали в санитарную часть, я спросил Агзамова:

— Сбили?

Он утвердительно кивнул головой.

— Что? Какая цель?

Капитан ответил, но я, конечно, ничего не понял.

Тогда он написал на листке бумаги… Потом Агзамов взял желтую резиновую грушу, налил в стакан воды и подал мне инструкцию:

«Набери в рот воды. Когда я стану дуть в уши этой штуковиной, сразу же глотай воду. Понял?»

— Понял.

И он начал колдовать. Потом спросил:

— Отлегло?

— Отлегло. Только шум в голове…

— Пройдет. Легко отделался. А мог бы надолго оглохнуть. Почему не ушел в укрытие? Сирену слышал?

— Слышал. Но уж больно любопытное зрелище было…

— Любопытное… А теперь вот из-за любопытства пойдешь на трое суток под арест.

— У нас ведь нет гауптвахты, а в Кизылшахар не повезут: далеко.

Агзамов расхохотался:

— Надо подсказать майору, пусть для гауптвахты используют одно из убежищ. Надо сочетать полезное с приятным, как любит говорить старшина.

— Что же в этом приятного?

— Приятного, может быть, Кузнецов, действительно нет, а полезное есть. Да, да. Мне, например, приказано проследить, как люди будут вести себя в полной изоляции в течение нескольких дней. Это на случай длительного воздействия радиоактивных веществ.

Капитан нравился мне все больше. А что, если подобрать ему добровольцев? Идея! Выслушав меня, врач загорелся:

— А ведь и вправду замечательная мысль. Сначала на сутки, а? Потом это дело поставим на широкую ногу. Молодец, Кузнецов! Так и быть, поговорю с Дулиным, скажу ему, что ты выполнял мое приказание: был, дескать, предметом научного эксперимента. Только об этом ни гугу. Никому.

 

Глава седьмая

Субботний вечер таял, окутывая пустыню негустой сутемью. За барханной далью сочился золотой окрылок утопающей зари. На громоздкой антенне и ближней ракете, обслуживаемой расчетом Галаба Назарова, взблескивали угасающие лучи.

После ужина я вышел на плац, где Коля Акимушкин одиноко грустил под гитарный перебор:

Сержант Акимушкин остался на сверхсрочную службу, и теперь он начальник дизельной электростанции. Радоваться бы человеку — отбыл солдатский срок, назначен с повышением в должности. А он еще больше замкнулся, погрустнел. Сменится с дежурства, станет у плаца или у клуба и тихо поет вот так, перебирая струны гитары:

— В городе не нашлось бы работы? — спрашиваю его. — Или не надоело в этих песках, за проволокой сидеть?

Николай улыбается:

— Привык я к своей ДЭС…

На песенку Акимушкина, словно на огонек, потянулись солдаты и сержанты.

— Пошли в клуб, — предложил кто-то. — Споем, потанцуем, Сашкины шутки-прибаутки послушаем.

Новиков взвился:

— Что я вам, платный массовик?

— Солдатам все положено бесплатно, — сказал Виктор Другаренко, дивизионный химинструктор. — Пошли, не ершись.

— Ладно, раз бесплатно, как сказал один петушок, пойдем в гастроном общипанных кур смотреть, — ввернул Сашка анекдот.

— А петух-то был старый? — хихикнул Горин.

— В том-то и дело, вроде тебя — зеленый-зеленый, — отпарировал Новиков. Отвернувшись, он позвал собачонку: — Дембель, Дембель, сюда! Пошли, будешь помогать мне конферировать.

Он же, Новиков, и приволок весной с полигона щенка, дал ему кличку Дембель и обучил всяким штучкам, за которые старшина Дулин немилосердно бранился. Да и как не браниться, если Дембель наловчился незаметно для дневального забегать в казарму и за какую-нибудь секунду до подъема истошно гавкать, внося переполох среди солдат. Не раз попадало Саше от старшины, но он так и не бросил своего любимца.

В клубе кобелек сел рядом с Новиковым.

— Начнем, что ли? — потрепал солдат Дембеля по носу.

— Гав! — тявкнул тот.

— Итак, пластинка «Гав», Кузьма! — крикнул Саша Родионову, исполнявшему по совместительству обязанности заведующего клубом и киномеханика. — Давай твистик!

Родионов включил грамзапись. По-настоящему Новиков, видимо, не умел танцевать и потому выписывал ногами потешные вензеля. Посыпались реплики:

— Циркач!

— Чарли Чаплин!

В дверях мелькнули и скрылись каштановые косички дочки старшины. Аннушка училась в Кизылшахаре и иногда под выходной приезжала домой.

— Внимание, разведка! — объявил Новиков. — Сейчас появятся наши боевые подруги. Кузьма, меняй пластинку, пока Дулин не выпроводил меня вместе с Дембелем.

Новиков не ошибся. Как только Родионов включил вальс, в клуб вслед за стройной, длинноногой Аннушкой, одетой «по-взрослому», а не в школьную светло-коричневую форму с белыми манжетами и шелковым отложным воротничком, впорхнули девчата. Потом подошли офицеры.

Начались танцы. Бытнов пригласил Валю Леснову. Она была чуть выше его плеча — красивая, мечтательная, с большими синими глазами. Ее партнер танцевал не ахти как, и ей приходилось подстраиваться, а иногда и вести его.

Приподняв голову, Валя смотрела Бытнову в лицо, словно получше хотела разглядеть его. Смотрела и робко улыбалась одними глазами.

— Нина Демьяновна, разрешите? — подошел к Тарусовой Семиванов.

— Пойдем, Борис. Павел-то мой конкурсную задачку решает. Звала — не идет в клуб. Обещал, говорит, Бытнову помочь. А Андрей Николаич, видишь, другую задачку решает…

Лейтенант вел Нину Демьяновну бережно, обходя пары замешкавшихся солдат: девчат на всех не хватало, и многие ребята «крутили бочки» друг с другом.

— Живучи пережитки, — сказал Саша Новиков, придерживая Дембеля, чтобы тот, паче чаяния, не вырвался в круг танцующих и не встал среди них на задние лапы, как это уже случалось не однажды. — Всякие вальсы да мазурки идут от дворянщины. То ли дело твистики, рок-н-ролльчики! Все ходуном — от головы до ног, — карикатурно передернулся он, изображая какое-то па наимоднейшего танца.

Горин согласился с ним.

— Убожество, — кивнул он на танцующих солдат. — Неужели и я докачусь до такой топтыгинщины?

— Вполне возможно. Ты уже начинаешь дичать в своей канцелярии, чураться нашего брата. Как же! Писарь-каптенармус! — расхохотался Новиков.

Николай Акимушкин сидел поодаль ото всех и грустно смотрел на Валю Леснову. А она даже не видела его. Она, кажется, никого не видела, кроме Андрея Бытнова.

— Коля, пошли на улицу, — пригласил Новиков дизелиста, — споем «Песенку о робинзонах».

Насмешник и балагур, а вот заметил, что товарищу не по себе, и тут же сбросил актерскую маску: «Коля, пошли на улицу».

Акимушкин невесело покачал головой: нет, ребята.

Мы вышли из клуба — я, Григорий, Шукур, Саша, Женя Попелицын с баяном через плечо.

— Дай-ка второй номер, «Робинзонов»! — попросил его Новиков и начал задорным тенорком:

— А что, братва, если к Седьмому ноября концерт отгрохать? — предложил Саша. — Баянист есть, я за конферансье сработаю, Горин стихи прочтет. Девчат пригласим. А то как-то все у нас стихийно и несерьезно — трали-вали…

— Впервые слышу дельное предложение. Я согласен. Такой концерт дадим! — с пафосом воскликнул наш писарь.

С ним согласились.

— Кино будем смотреть? — спросил Новиков.

— Куда же деваться, если ничего лучшего нет, — вздохнул Горин.

Ребята возвратились в клуб, где Кузьма Родионов уже гасил свет. Докуривая сигарету, я задержался. Мимо меня быстро прошли Бытнов и Валя. Бытнов был одет в штатский костюм. На бортах его пиджака поблескивало столько спортивных медалей и значков, что даже завидно стало. Где и когда он успел получить их?

— Опять старье крутят, — послышался голос техника.

— Андрюша, а я не видела эту картину.

— «Ключи от неба»? Ничего интересного. Все надумано, приукрашено. Разве такая жизнь у ракетчиков? Бот она, смотри, жизнь-жестянка, в пустыне… Только разве такое покажут? Пойдем, подышим свежим воздухом.

— А может, все-таки в кино? — робко возразила девушка.

— Что ж, оставайся, я один погуляю.

— Ну хорошо, Андрюша. Как-нибудь в другой раз посмотрю…

Растоптав окурок, я шагнул в клуб и чуть не столкнулся с Николаем Акимушкиным. Он замер в двери, напряженно всматриваясь в темноту. «Вот оно что, парень! — мелькнула в голове догадка. — Плохи твои дела! Бытнов уже разговаривает с твоей зазнобой как хозяин…»

Я раздумал идти в кино. Медленно побрел по едва заметной дорожке. Ах ты, Коля-Николай, выходит, у тебя не все ладно с делами сердечными. У меня, брат, тоже…

Их было много, девчат, а мне приглянулась одна, Люда. Почему? Трудно сказать. Это всегда сложно объяснить.

Я уже не помню сейчас, где познакомился с Людой. Кажется, в клубе части, в которой когда-то служил ее отец. Там же она и надавала мне пощечин. При всех. В самый разгар танцев… Но это случилось потом, а сначала мы познакомились и долго дружили.

Студенты и десятиклассники охотно ходили в этот клуб, потому что его начальник — лейтенант Виктор Луков — был славным парнем, хорошим организатором. Конечно, о клубе мы судили только по танцам, концертам и вечерам самодеятельности.

Виктор был немного старше меня и очень ревниво ухаживал за Тамарой, невысокого роста шатенкой, недавно оставившей первого мужа. Об этом факте из ее личной жизни знал кроме Лукова только я и был нем как рыба.

— Будь мужчиной, — попросил Виктор.

Молодой офицер Луков нередко проводил вечера вместе со студентами. Он был веселый, жизнерадостный человек. Высокий и стройный, Виктор кружился с Томой-«кошечкой», как он ее называл, и озорные, чуть раскосые глаза его блестели счастьем.

Но Луков не стал счастливым. Через год «кошечка» сбежала от него к какому-то инженеру. Виктора перевели служить куда-то в сибирскую глухомань…

Танцевал я довольно скверно, поэтому чаще всех просил Виктора, чтобы пластинки крутили попроще. А когда ребятам надоедала «дореволюционная хореография», я становился у стенки и смотрел, как по кругу одна за другой проносятся пары. Не было такого танца, который бы Люда не умела танцевать. Она не пропускала ни польки, ни румбы, ни вальса.

Откинув голову чуть назад и в сторону, положив руку на золотой офицерский погон Виктора Лукова, Люда с упоением кружилась, никого и ничего не замечая вокруг. Она сама превращалась в музыку и витала чарующей сказкой Венского леса…

После такого вальсирования Луков заграбастывал меня под руку и мы шли курить в его кабинет.

— Эх, братец ты мой! — задумчиво восклицал он и, выпуская тонкую струю сизоватого дыма, вздыхал. В его карих с косинкой глазах светилось что-то доброе, мягкое, а на щеках разливался румянец.

Нам было хорошо, и я ни о чем его не спрашивал: знал, что Люда — музыка, Люда — молодость, Люда — прима вечера.

После танцев я провожал ее домой.

Семья Людмилы жила на скромную пенсию и разные приработки хлопотливой матери. В память о недавно умершем отце на стене висели затейливый барометр, несколько акварелей, написанных самим Павлом Васильевым, его двустволка и фотография. Офицер в морской форме стоял с невысокой симпатичной женщиной, одетой в отделанную мехами дальневосточную доху, шапку с длинными ушами, свисавшими до пышной муфты, и меховые сапожки. Память об Амуре, где командир служил перед Отечественной войной.

Беспокойная военная служба часто бросала Васильевых с места на место. Людмилин отец был на флоте в период империалистической войны, воевал в гражданскую — сражался с врагами революции на море, на земле и в небе.

Много разных историй о нем рассказывала Людина мать. Я заслушивался ее…

Шумят ныне над могилой Павла Васильева столетние сосны, рассказывают живым о судьбе ветерана двух революций и четырех войн, а рядом гудит веселая дорога, радуясь тому, что оставил после себя этот светлый человек — коммунист Павел Васильев.

Сама Люда никогда не рассказывала мне об отце. Да и о себе почти ничего не говорила. Я знал, что родилась она, кажется, в Севастополе, жила где-то на Черной речке Дальневосточья, а теперь живет здесь, под Москвой, учится в педагогическом институте. Вот и все.

Если бы меня спросили, почему мне нравится Людмила, я бы не сумел ответить. За красоту? Но есть девчонки интереснее…

У нее густые темно-коричневые волосы, глубокие карие глаза, тонкие губы с крутым изломом. Одевается она скромно, но красиво. Никогда не поет, не декламирует стихов, как я, а ведь знает их множество.

Мы бывали с ней в театрах, на ВДНХ, в Лужниках, любили бродить по подмосковному лесу. И там целовались…

А потом… Как начался разлад?

Вечер был особенно шумным. В сопровождении своей старшей сестры в клуб первый раз пришла Крошка. Так мы прозвали Тоню — тоненькую, как хрустальная рюмка, девчушку со светло-русыми вьющимися локонами и голубыми глазами. Увидев ее, Луков схватился за сердце.

Виктор быстро сориентировался и объявил офицерский вальс. Все офицеры были с женами, только он один холостяк. Ему и досталась Крошка. Однако я перехитрил его — пригласил на танец Тонину сестру. Она-то мне и рассказала, что Крошка учится в планово-экономическом институте и что живут они с мамой в большом четырехэтажном доме, рядом с текстильной фабрикой.

Потом, забыв обо всем, я пригласил Тоню. Танцевал все подряд, даже те танцы, которые казались мне непостижимыми.

Больше я не смотрел ни на кого. И танцевал только с ней, с Крошкой…

Когда я прибежал из кинобудки, где именем Лукова приказал играть только те пластинки, которые нравились мне, в зале было тихо, как перед бурей. Хлынула музыка. Я взял Тоню за руку и под любопытными взглядами всего зала вышел с ней на середину. Это был мой танец.

И вдруг… Звонкая пощечина обожгла мне лицо. Людмилина пощечина.

Я выбежал из зала.

— Ничего, все утрясется, — успокаивал, догоняя меня, Луков.

А мне хотелось послать его к черту… Спустя несколько дней я все-таки снова пришел в клуб.

— Люда исчезла, — сказал Виктор Луков. — Крошка шокирована, тоже не показывается. Зато ходит ее сестра, наблюдает, так сказать, общественный резонанс.

Я чувствовал себя скверно. Было отчего: Людмиле теперь и на глаза не показывайся, а Тоня неизвестно как расценила случившийся скандал. Я встал в углу фойе и закурил. Стоял отрешенно.

— Вам привет от Антонины, — послышался мягкий голос.

Подняв голову, я увидел Тонину сестру. Она стояла и внимательно смотрела на меня. На душе стало как-то легче. Значит, Тоня думает обо мне. Я поблагодарил девушку и пригласил ее танцевать, й опять за нами наблюдал весь зал. Дескать, вот Володька уже третью подцепил…

Вечером я сидел в Тонином доме-общежитии с длинным коридором и кухнями на пять семей. Мы прокручивали пластинки, сдержанно разговаривали, стараясь не касаться толков о злополучном вечере в клубе, листали книжные новинки.

Я почему-то чувствовал, что с Крошкой у меня ничего не получится. Уходил от нее с раздвоенным чувством: было неудобно перед ней и ее сестрой и жалко самого себя.

Так продолжалось до тех пор, пока я снова случайно не встретился с Людой. Она шла с матерью, и в руках у них пламенели букеты цветов. Дочь отвернулась, а мать не отвела взгляда. В нем, этом взгляде, было столько сожаления… Именно сожаления, а не обиды.

Они прошли берегом речушки Пахры и свернули налево, в редкий березняк, откуда вела проторенная тропинка к кладбищу. А я так и остался стоять посреди дороги, держа в руке застывшую ладонь Тони.

Онемевшая Крошка все поняла.

Больше она не появлялась в клубе. И я не приходил к ней домой. Потом узнал, что она вышла замуж за лейтенанта, который увез ее в какой-то пограничный гарнизон.

А гордая Людмила осталась в Подмосковье. Как ты там, Люда?

 

Глава восьмая

Ранним утром, когда еще не рассвирепевшее солнце только поднималось из-за горизонта и сонно оглядывало пустынные владения, я выехал на своей водовозке. В дороге думал о грустноватой записке, посланной Людмиле, и о письме отцу, первом письме за свою солдатскую службу.

Вскоре показался старый колодец. Хасан-бобо поздоровался и принес из юрты кумган и две крохотные, почти игрушечные, пиалы.

— Чай не пьешь — откуда силы берешь? — засмеялся хозяин Карикудука.

У нас в России пьют полными стаканами, здесь — буквально глотками, потому что нальешь полную пиалу — остынет, а горячий чай лучше утоляет жажду.

В каждый мой приезд старик рассказывал мне разные интересные истории. Нынче я услышал от него легенду о смелом и находчивом чабане Анваре.

У бая Бархана была большая отара — тридцать раз по триста овец. И еще были у него десять жен и от каждой жены по три сына. Все тридцать Барханджанов были надсмотрщиками за чабанами. А чабанов было тоже тридцать, и каждый из них пас триста байских овец. Самым лучшим чабаном считался Анвар по прозвищу Фаросатли — сообразительный. Но и у него случались иногда неприятности.

Однажды из отары пропала овца. То ли волки разорвали, то ли просто отбилась. Разозлился бай Бархан и заставил сыновей наказать нерадивого чабана — дать ему тридцать плетей.

— Смилуйтесь: вместо тридцати плетей прикажите свить аркан из песка.

Сыновья бая удивленно переглянулись и спросили чабана:

— А если не совьешь?

«Как это не совью? — лукаво подумал Фаросатли. — Я такое могу, что баю и не приснится. Не знает он пустыню, бездельник».

Вслух чабан ответил:

— Буду считать за милость получить шестьдесят плетей.

Сыновья поскакали к самому Барханбаю и рассказали о странной просьбе Анвара.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся бай. — Несчастный, он сам напрашивается на шестьдесят плетей. Скажите ему, что я согласен.

Надсмотрщики возвратились к отаре:

— Радуйся, чабан, глупая голова. Отец сменил гнев на милость. Иди в пески и к вечеру свей аркан.

Анвар поклонился и ушел. Много перепробовал он в пустыне растений, пока не напал на травянистый семенной злак селин. Из него и получилась крепкая веревка.

Сыновья бая уже собирались посылать гонца за чабаном, чтобы разыскать его и наказать. Но Анвар пришел сам:

— Пророк Магомет помог бедному чабану свить аркан из песка. Взгляните своими глазами и доложите об этом баю.

Известно, что беда не приходит одна. Вскоре у чабана снова пропала овца. Бай еще пуще разозлился и на этот раз приказал сыновьям дать ротозею шестьдесят плеток.

Анвар виновато опустил голову и сказал надсмотрщикам:

— Сжальтесь надо мной: вместо шестидесяти камчей прикажите приготовить из песка яичницу.

Пораженные услышанным, байские сыновья спросили Анвара:

— А если не приготовишь?

— Почту за великое снисхождение отведать сто двадцать камчей.

Байские сынки галопом помчались к отцу. Барханбай хохотал до слез.

— Ну, теперь-то он не минует наказания! Передайте ему мое согласие.

Надсмотрщики вернулись на пастбище.

— Благодари судьбу, ничтожный человек. Отец сжалился над тобой. Ступай в пустыню и к вечеру принеси яичницу.

Фаросатли удалился. Долго шарил он по птичьим гнездам на белых и черных саксаулинах, песчаных акациях, кандыме и других кустарниках, да все напрасно: и песчаная сойка, и домовый сыч, и канюк-курганник, и все славки и пеночки, воробьи и каменки давно вывели птенцов. Тогда он вспомнил о черепахах и начал искать место кладки яиц.

Надсмотрщики заждались и решили бросить жребий, кому разыскивать незадачливого чабана, чтобы всыпать ему по четыре плети. Но ехать никому не пришлось: Анвар явился вовремя.

— Святой аллах услышал мою молитву и сотворил из песка яичницу. Попробуйте сами и покажите своему почтенному отцу.

Но несчастье постигло чабана и в третий раз: опять в отаре не хватило одной овцы. Возмущению бая не было конца:

— Пороть дармоеда, пороть! Сто двадцать плетей ему!

Анвар перегнулся в поклоне и воззвал:

— Внемлите голосу недостойного слуги! Прикажите вместо порки сделать из песка тридцать одну конфету!

Ошеломленные такой просьбой, отпрыски Барханбая не выдержали:

— А если не сделаешь?

— Пусть каждый из вас ударит меня камчой по восемь раз.

Вихрем ринулись братья к отцу и доложили ему обо всем, что услышали от чабана. От неудержимого смеха у Барханбая заколыхался толстый живот, запрыгали жирные щеки.

— Два раза этому нечестивцу удалось уйти от наказания, в третий — не выйдет! Скажите ему, я согласен.

Сыновья приехали к чабану и объявили ему решение отца:

— Ты родился под счастливой звездой, презренный овцепас. Нет предела байской доброте.

— Да продлит всемогущий драгоценнейшую жизнь Барханбая еще на столько, полстолько и четверть столько! — воздел Фаросатли руки к небу.

Немало времени потратил он, прежде чем нашел персидскую верблюжью колючку. По ее стеблю стекала сахаристая жидкость. Наделал он из нее шариков, и те вскоре затвердели.

Надсмотрщики уже хотели было пуститься на розыски Анвара, чтобы отпустить ему двести сорок плетей, но чабан пришел в условленный час.

— Силы небесные ниспослали мне свое благословение. Я сделал из песка конфеты. Отведайте сами «персидской манны» и покажите своему высокочтимому отцу.

И в четвертый раз волки утащили овцу из отары чабана. В наказание бай приказал Анвару есть песок вместо баранины.

— О законный наследник аллаха на земле! — взмолился чабан. — Если ты действительно щедр, как наш духовный отец, не заставляй меня уподобиться червю. Прикажи ночь сделать днем.

У Барханбая брови полезли на лоб.

— Без спичек, без дров?

— Я сделаю свет из песка.

— А если обманешь?

— Буду есть этот самый песок.

— Ну, хорошо, иди, — приказал бай.

Долго слышался Анвару смех Барханбая и тридцати его сыновей. Не верили они, что пастух совершит чудо.

Фаросатли хорошо знал, где растет сасык-курай. Нашел его, высек двумя кремневыми камнями искру и зажег пористую губку, что внутри эфемера. Она загорается, как трут. От первого светильника прижег второй, от него — третий. Спустя некоторое время вся пустыня была в огоньках, превративших ночь в день.

Барханбай и его сыновья-надсмотрщики не верили своим глазам: неужели и в четвертый раз чабан избежал наказания, одурачил их?

Наконец пришел сам Фаросатли:

— Смотрите, кому аллах дал зрение, ночь стала днем!

Барханбай посинел от злости и велел позвать к себе муллу.

— Что делать? — спросил он духовника. — Четырежды из отары чабана Анвара пропадали мои овцы. Четырежды я хотел наказать его. И четырежды он обвел меня вокруг пальца.

— Пожертвуй святому аллаху тридцать самых лучших баранов, и он надоумит, как проучить этого нечестивца, — сказал мулла.

На этот раз богатей подговорил своих сыновей украсть овцу в отаре чабана. И мулла сам придумал наказание.

— Ты свил из песка аркан, — сказал он Анвару, — приготовил яичницу, конфеты, превратил ночь в день. Теперь, Фаросатли, сотвори пятое чудо. Ты получишь девятьсот ударов камчой, а потом поднимешься вон на ту гору и посмотришь оттуда, не видать ли где пропавших овец.

Каждый надсмотрщик ударил по голой спине Анвара тридцать раз. Получилось ровно девятьсот плетей. На теле бедняги не осталось живого места.

— Поднимите его и отведите на гору, — приказал Барханбай.

— Не прикасайтесь ко мне! Я поднимусь сам.

Мулла, бай и его сыновья в страхе отшатнулись от истерзанного чабана.

— Я поднимусь сам, — повторил Анвар и пошел к горе.

Долго он поднимался с камня на камень, с уступа на уступ, пока не добрался до самой вершины. Оттуда в последний раз люди увидели его рубашку, пламенеющую кровью. А потом из-за горы вырвалась и долго бушевала красная песчаная буря, погубившая Барханбая, его сыновей, муллу и все их богатство.

С тех пор в народе и называют эту гору Тепалик-Анвар — возвышенностью Анвара.

Я поблагодарил Хасана-бобо за хорошую легенду. Отпив несколько глотков чая, недреманный страж колодца посмотрел на горы из-за сложенной козырьком ладони и сказал:

— Благодарить надо народ. Это он хранит в памяти своей легенды и давние были. Пройдет время, — продолжал он, — и о вас, ракетчиках, будут рассказывать правнукам вашим живые легенды.

Я рассмеялся.

— Зачем смеешься? Думаешь, старик из ума выжил, да? Раз я говорю «будут», значит, будут! — загорячился Хасан-бобо. — Вы живете в песках, далеко от городов и кишлаков, воды у вас нет, и много чего нет, а небо наше бережете как свой глаз. Почему не рассказать о таких людях? Надо рассказать. И расскажут.

Чтобы отвлечь старика от хвалебного монолога, я спросил его:

— Хасан-бобо, а почему в стороне гор стало темнеть небо?

Тревожно обернувшись ко мне, он проговорил:

— Птицы безовта… Ну, как это?.. Беспокоятся… Они всегда собираются большими стаями перед афганцем. Тебе, однако, надо спешить, Воваджан. Буран в пути застанет — худо будет. А лучше всего переждать здесь.

Я улыбнулся: переждать — значит снова получить от старшины Дулина наряд вне очереди и чистить на кухне картошку. Нет, надо ехать, тем более что сегодня у нас намечалась беседа о прокладке водопровода от Карикудука до гарнизона.

Цистерна была уже полна, и старик, высвободив притомившегося Туя из упряжки, напутствовал меня:

— Ну, что ж, поезжай, Воваджан, и окажи там, что воды у Хасана-бобо много. А если почистить Карикудук, будет шибко много! Машины у вас есть, трубы и насос тоже есть, и не надо будет ездить сюда каждый день. Не надо, — закончил он.

В голосе его послышалось сожаление: вот и не нужен ты будешь, старый, ракетчикам…

Недавно начались работы по прокладке трассы водопровода: землеройные машины прорыли траншею почти до самого поворота к нехитрой обители Хасана-бобо…

 

Глава девятая

Я уже порядочно отъехал, когда воздух стал густеть, насыщаться песчаной пылью, менять цвет. Из стеклянно-прозрачного он становился кварцевым, мутно-желтым, слюдяным. Потом над пустыней растеклось горячее оранжевое дыхание. Я уже ничего не видел — ни дороги, петляющей по такырам, ни ребристых наслоений барханов, ни горизонта, скрывающегося за желто-красной мутью.

Я еще не знал дикого нрава афганца, который может бушевать до четырех часов кряду, и поэтому не особенно беспокоился, надеясь на то, что песчаная буря скоро угомонится. На слова старого Хасана: «Буря в пути застанет — худо будет» — я почти не обратил внимания. Подумаешь — песчаная поземка! Мне даже нравились подмосковные метели.

Но афганец не был похож на серебряный фейерверк. Напрасно льнул я к ветровому стеклу. За ним не была видно ничего. Пришлось остановить машину. В кабине становилось жарко. Чтобы не перегреть мотор, выключил его. Мне было невыносимо жарко. Не хватало дыхания. Проклятый песок набивался и в рот, и в нос. Темно-рыжая муть, безумно визжавшая за стеклами кабины, отгородила меня от всего мира.

Я смял сигарету и бросил ее — и так не хватало воздуха. Сейчас бы противогаз — все меньше бы попадало в рот песчаной пыли, противно хрустящей на зубах. Но противогаз остался в батарее, а до нее тридцать недобрых километров.

Батарея… Ребята, наверно, сидят в укрытии, зажгли свет и травят баланду. Им хорошо — они вместе. А я в кабине своей водовозки.

Начал злиться. Черт возьми, а ведь это нервы. От мрака… От жары… Так и с ума сойти можно. К дьяволу! Надо заводить мотор и поворачивать в Карикудук. Это всего лишь десять километров — рукой подать. Если развернуть водовозку на сто восемьдесят градусов и держаться прямо, можно добраться. Нужно добраться. Потому что здесь афганец занесет песком, оглушит свистом, задавит галлюцинациями.

Мотор вздрогнул. Сцепление. Скорость. Назад, вперед, назад. Колеса подминают вздыбленные песчаные наносы. Надо чуть подать назад и влево, чтобы развернуться. Вот так, Володька, так!

И вдруг… Что случилось? Мотор ревет во все стальное горло, а машина ни с места… Задние скаты засели в песок, буксуют, проворачиваются. Я отчаянно рву рычаг переключения скоростей. Задний ход, передний… Задний, передний… Все. Отпрыгался.

Отпрыгался? Не-ет, черта с два. У меня есть два саксауловых бревна по два метра. Они прикреплены по бокам цистерны. Сейчас подложу под задние скаты и вырвусь из этого кошмара.

Попытался открыть плечом левую дверцу кабины, но не смог. Тогда я достал заводную ручку и, используя ее как рычаг, навалился на нее всем телом. Ворвавшийся афганец сдернул меня с сиденья и бросил в песчаный омут…

Дикая сила урагана прижимала меня к земле. Глаза, рот, нос и уши забило песком. Я ослеп, задохнулся, оглох…

«Доползти до кабины!» Вытянув руки вперед и поджав ноги, сделал рывок. Меня перевернуло на спину, но я уперся во что-то тугое и сумел снова лечь вниз лицом. Еще рывок, еще… Головой стукнулся о переднее колесо машины. Теперь надо ползти вдоль борта, на котором закреплено бревно. Всего каких-нибудь три метра. Я достану его: оно — спасение, жизнь… Да, сухая двухметровая деревяшка сейчас дороже всего на свете. Под колесо его — и машина перестанет буксовать…

Три метра. Так близко и так невероятно далеко. Но я проползу, все равно проползу. Вот так, Володька, так… Теперь надо набраться силы и встать. Встать, держась за какой-нибудь выступ железного бока цистерны, и взять бревно. Разве есть что-нибудь на свете, кроме этого бревна?! Нет, ничего нет. Бревно вверху, на уровне твоей груди, Володька. Это не очень высоко. Стоит лишь рывком подняться, ухватиться за борт — и бревно у тебя в руках.

Подобрался, напружинился и рванулся к спасительному бревну, но меня сшибло и покатило в песчаный ад….

Я смутно слышу чей-то разговор. Кажется, это смотритель колодца со своим внуком Галабом. Значит, я у них…

Кружится голова, по всему телу плывет противная слабость. Глаза слезятся, резкая боль заставляет держать их закрытыми.

— Ты редко стал приходить ко мне, внук мой. Пожалуй, и сегодня бы не приехал, если бы не афганец…

О, этот афганец!

Я зашевелился и застонал.

— Пришел в себя? — наклонился надо мной Галаб.

Он подсел и рассказал, как нашел меня под скосом бархана и привез к Хасану-бобо.

Когда начался буран, сержант попросил у командира батареи мощный вездеход и, не мешкая, выехал. Галаб знал: если афганец застанет меня в пути, беды не миновать. И сержант нашел меня в траншее для водопровода. Я не могу представить, как ему это удалось. Слушал его рассказ и думал: «Я побывал на том свете и теперь знаю, что́ мне делать на этом».

 

Глава десятая

Доктор приказал перейти мне на режим молчания. Это надо ему. Для эксперимента. Нет, я не болен. Не в санитарной части, Я в бункере — укрытии. Со мной еще трое: Кузьма Родионов, Виктор Другаренко и доктор.

Агзамову удалось-таки добиться разрешения проводить свои испытания на длительное пребывание людей в этой коробке на случай применения «противником» радиоактивных веществ — БРВ. Так что сейчас мы — подопытные существа, с которыми капитан медицинской службы будет делать бог знает что. Родионову до завтрашнего дня предстоит голодовка: кроме фляги чая, ничего не получит, сам капитан будет довольствоваться сухим пайком, а Виктору повезло, он может готовить для себя первое и второе блюда.

Наверху «свирепствуют» ядовитые продукты распада страшного оружия массового уничтожения людей, и мы «вынуждены» загерметизироваться, переждать, пока специалисты не «обезвредят» очаг «поражения».

Укрытие довольно просторное, рассчитано не на один десяток человек. Полукруглый свод, отвесные стенки, ровный пол. В нишах, плотно закрытых дверьми, — запас продовольствия, питьевая вода, санузел. Вдоль стен тянутся деревянные двухэтажные нары. Осветительная лампочка, телефон, электрическая розетка, компрессорная установка и какие-то воздухоочистительные агрегаты. Вот и все. Не знаю, есть ли отопительное устройство, — сейчас здесь пока тепло.

Я сижу на своих нарах и молчу. Капитан чертит какие-то графики, которые будет заполнять результатами испытаний. Родионов склонился над схемой прибора для оценки работы операторов. Это его рационализаторская идея. А Другаренко что-то рисует в своем альбоме.

Доктор проверил у всех пульс, давление, измерил температуру, потом приказал надеть противогазы и быть в них шесть часов. Добровольцы подчиняются безропотно: чем не пожертвуешь ради эксперимента! Капитан делает все наравне с нами. Он высокий, со здоровым румянцем на щеках, глаза у него темно-карие, с золотистыми искорками.

Говорит он мягким баритоном. Молодой еще офицер, недавно окончил академию. Даже завидно.

Люди в масках стали таинственнее, медлительнее. Молча продолжают свои занятия. На моих нарах лежит дневник отца. Беру и снова строчку за строчкой медленно перечитываю историю одного летного дня. Только одного — в начале октября 1941 года. А ведь отец был на войне все четыре года. Сколько же на его долю выпало вот таких до невозможности трудных дней!

«Сегодня пятые сутки, как мы в Москве. Я не летал только первого октября — доктор снял, наконец, осточертевшие повязки и сказал:

— Ноги лучше прежних. Вопросы есть?

Какие вопросы, милый эскулап! Я столько ждал этого дня…

Вчера, позавчера и третьего дня мы ходили на своих «чайках» штурмовать вражеские колонны на дорогах Подмосковья. С задания не вернулся лейтенант Цуганов. С перебитой ногой увезли в госпиталь командира звена Косанькова. «Чайка» не «ил» — «летающий танк», даже пулеметные очереди и те насквозь прошивают ее матерчатый фюзеляж…

Сегодня утром майор Письмаков вызвал нашего комэска:

— Штаб требует новые разведданные. Надо лететь по маршрутам: Москва — Колокольск и Москва — Юхнов.

— Кузнецов и Назаров пойдут на Юхнов, Ясенев с напарником — на Колокольск, — решил старший лейтенант Лобов.

…Тревожная, настороженная Москва-солдатка осталась позади. Еще недавно наш полк дрался на ее дальних подступах, а теперь поднимешься над городом — видишь дымное полукольцо фронта: с юга, запада и северо-запада сжимается гитлеровская удавка. Мы идем с Джурой, прижимаясь к самым верхушкам деревьев. Слева от нас бежит широкое полотно шоссе. Оно почему-то пустынно сегодня.

Звенигород… Наро-Фоминск… Малоярославец… Наши «чайки» летят уступом влево. Моя впереди, назаровская — чуть сзади. Просматриваем переднюю и боковые полусферы. О верхней почти не беспокоимся: внезапное нападение вражеских истребителей исключено, потому что на фоне хвои и еще не опавшей листвы наши самолеты обнаружить не легко.

Иногда делаем отвороты и снова сходимся над магистралью, стремительно уходящей на юго-запад. Там, за рекою Десной, клокочет фронт, и от передней линии его рвутся огненные языки к Москве. Рвутся, чтобы захлестнуть все — от Брянска до Тулы, от Ржева до Клина.

По пригородам столицы все чаще стали рыскать фашистские самолеты-разведчики и «охотники». Только за последние два дня сбито восемь воздушных стервятников.

За Малоярославцем Назаров доложил:

— Слева и выше нас «мессы».

— Вижу.

Мы — разведчики и ввязываться в бой имеем право только в исключительных случаях.

На подступах к Юхнову магистраль стала более оживленной: сновали встречные грузовики и подводы, раненые двигались в тыл, на смену им шли и ехали новые бойцы.

— Внимательней, Джура, — предупредил я Назарова, — подходим к Юхнову.

— Понял.

Еще две-три минуты полета — и можно возвращаться: вражеских войск нет. А там, дальше, идет бой, и соотношение сил командование, конечно же, знает по донесениям лучше, чем об этом можем доложить мы с Назаровым.

— Танки, командир! — внезапно ворвался в наушники моего шлемофона голос ведомого.

Колонна стальных коробок с белыми крестами на броне подминала гусеницами дорогу с юго-запада на Юхнов. «Что же это — сдали Рославль?» — обожгла тревожная мысль.

Впереди прорвавшихся гитлеровцев нет никакого заслона. Через несколько часов они могут быть у стен Москвы и тогда… Тогда — беда, непоправимая беда.

— Отворот влево. Просмотри, нет ли немцев на обходных путях, — приказал я своему ведомому, а сам взял вправо.

Нет, по обочинам никого не было. Немцы нагло шли по магистрали. Сколько их?

Мы пролетели несколько километров, прежде чем увидели конец танковой колонны, за которой катилась ядовито-зеленая лавина мотопехоты.

Назад! На всех газах назад, чтобы скорее доложить в полку обо всем, что увидели…

Лобов соединился с командиром полка:

— Возвратилась пара Кузнецова. В штаб?.. Сейчас идем. — Комэск положил трубку на грубый кожаный чехол телефонного аппарата, грузно поднялся и сказал: — Пойдемте к майору Письмакову, лично ему доложите.

Чернобородый майор сидел в штабной землянке над крупномасштабной картой.

— Не ошиблись, орелики? — Он изучающе посмотрел на нас. — С этого направления никто не ожидал прорыва. Может, со своими спутали?

— Не первый раз летают, — вступился командир эскадрильи. — Лучшие разведчики…

— Дело серьезное, Максим Максимович, потому и пытаю. Не дай бог, ошиблись — голову снесут за дезинформацию…

Джура Назаров вскипел. Я дернул его за рукав комбинезона: не горячись.

Письмаков побарабанил по карте тупым концом карандаша, выждал с полминуты и сорвал с рычага телефонную трубку:

— «Орел»? Соедините с «Первым»… Товарищ «Первый»? — трубка потонула в густой бороде майора. — Докладывает Письмаков… Есть перепроверить! — И к нам: — Вот так, орелики. Приказано сделать повторный вылет. Посылать другую пару нецелесообразно, Как ты думаешь, Максим?

— Подтвердить данные — дело их чести. Кого же еще посылать? — согласился командир эскадрильи.

И мы снова поднялись в воздух. Взяли курс на Юхнов. Может, гитлеровцы свернули на Калугу, может, на Вязьму — надо посмотреть, разобраться.

Летели тревожнее, чем в прошлый раз: во-первых, потому, что знали — колонна танков идет к Москве; во-вторых, потому, что теперь надо было не только подтвердить старые данные, но и уточнить количество неприятеля, его местонахождение и скорость продвижения на северо-восток. А это не так-то просто: идет не торговый караван, эти штучки кусаются стальными зубами зенитных установок…

Голова колонны хищно втягивалась в Юхнов. Никуда гитлеровцы не свернули — чешут по шоссе. Мы шли настолько низко, что нас нельзя было обстрелять. Но с передних машин, вероятно, передали тревожный сигнал в хвост колонны, и бледно-красные очереди из крупнокалиберных зенитных пулеметов полетели нам навстречу. Реактивными снарядами стрелять по танкам было опасно — от их разрывов мы могли погибнуть сами, а бить по бронированным чудовищам из ШКАСов — малокалиберных пулеметов, как дробью по слонам. Только в конце колонны, за которой извивалась зеленая змея мотопехоты, мы отвели душу — из всех точек ударили залпом. Дорога покрылась всплесками огня, дыма и пыли.

— Разворот на сто восемьдесят! — передал я на борт Джуры.

— Есть!

На выходе из боевого разворота моя «чайка» наткнулась на свинцовую очередь с земли. «Вниз, вниз, пока не сбили», — лихорадочно работала мысль.

— Как у тебя, Джура?

— Пробито левое крыло. Мотор тянет.

— Вниз!

На бреющем, сквозь десятки пулеметных трасс проскочили танковую колонну с хвоста до головы. Поднимись на сто метров выше — срежут. А нас ждут. Ждут в эскадрилье, в полку. Ждут в корпусе. Значит, мы во что бы то ни стало должны остаться живыми. С прорвавшейся колонной расправятся штурмовики и бомбардировщики. Наше дело — подтвердить разведданные первого вылета.

Юхнов… Малоярославец… Наро-Фоминск… Москва. Настороженная, суровая Москва, охваченная полукольцом огня. Здесь ожидают нас, а значит, нам нужно долететь.

Письмаков и Лобов встретили нас на стоянке, едва мы успели выключить разгоряченные, парящие моторы и вылезти из кабин.

— Фашисты в Юхнове! — доложил я командиру полка.

— В штаб! — заторопился он.

Техник звена Акселов, механик моего самолета Василий Иванович Трефилов и оружейница Тома Панкова бросились к «чайке», чтобы подготовить ее к новому вылету.

— Огрызаются? — на ходу спросил майор. Он видел пробоины на наших машинах и спросил, видимо, только для того, чтобы подбодрить нас.

— Шли на бреющем, — вместо ответа сказал Назаров.

— Выше — смерть, — как о нечто само собой разумеющемся заметил командир эскадрильи. — Правильно, ребята, сработали.

Майор Письмаков сразу же сообщил в корпус о результатах второго вылета, и «Первый» приказал привести полк в готовность номер один на случай всяких экстренных мер. А спустя двадцать минут нас послали на разведку в третий раз. Теперь уже для того, чтобы наблюдать за прорвавшей фронт танковой колонной противника.

Машины, заклеенные свежевыкрашенной перкалью, были готовы подняться в воздух. Старшина Трефилов ободряюще улыбнулся мне: старый солдат понимал, что сейчас не до разговоров. Я поймал теплый взгляд его и подмигнул: держимся, Василий Иванович! А вот Томке я не мог так подмигнуть. Закрыв боковые лючки ящиков с пулеметными патронами, она соскользнула с крыла к кабине и помогла мне надеть парашют.

— Митя, — Тома заглянула мне в лицо полными тревоги глазами. — Опять?

— Сегодня, наверно, в последний раз. Не волнуйся, нам запретили вступать в драку с «мессерами», снова идем на разведку.

Она вытерла пот с моего лба, пожала мне руку выше запястья и тихо сказала:

— Не уйду со стоянки, пока не прилетишь. Ни пуха, ни пера, Митя!

Взревели моторы. Снова две «чайки» легли на боевой курс.

Подходя к Юхнову, мы заметили наш самолет-разведчик, возвращавшийся в Москву. Все-таки в верхах решили проверить нас, наши данные. Что ж, мне и Назарову не придется краснеть…

Немцы вошли в город. Боя не было. Значит, там нет наших войск, они остались где-то позади и теперь дерутся в окружении. А как же с открытым настежь шоссе? Ведь танковая колонна вот-вот двинется на Москву. Домой, домой! Предупредить Письмакова о надвигающейся беде: на Москву идут фашисты…

«Первый» то настойчиво требовал от Письмакова, то взывал к его совести:

— Нужны шесть пар, майор. Четыре — на сопровождение, две — на разведку.

— Люди валятся с ног. Они сделали по три вылета. Два самолета подбиты…

— Майор, «пешки» не могут идти без сопровождения, они не вернутся с задания…

— У меня осталось всего лишь три вконец измотанных пары. Остальные в воздухе…

— Веди сам, майор. Хоть полумертвых, но веди. А Кузнецов с напарником где? Рядом? Пошли их в Колокольск. Я прошу тебя, борода. Понимаешь, прошу…

— Хорошо, — тяжело выдохнул Письмаков.

Командир полка сам повел группу сопровождения навстречу вражеским танкам, а нас послал снова на разведку. Не на Юхнов, а на Колокольск, где мы базировались с начала войны до конца сентября. Надо было проверить, не случилось ли там то же, что за рекой Угрой.

Мы пошли на самолетную стоянку.

— Василь Ванч, — спросил я механика, — машина готова? — Готова, но…

— Готова или нет, спрашиваю? — крикнул я.

— Спокойнее, Митя, — Трефилов укоризненно посмотрел на меня. — Я хотел сказать, что нельзя тебе лететь… Всему есть предел: вчера три раза ходил, позавчера — три, а сегодня…

— А сегодня надо в четвертый идти. «Первый» просит. Понимаешь? Не приказывает — просит. Дай-ка мне авторучку и позови Тамару.

Я написал заявление в парторганизацию. Еще в Колокольске комиссар эскадрильи говорил со мной об этом Жарко теперь под Москвой, тяжело, и я прошу коммунистов оказать мне доверие. Примут ли?

Ласточкой подлетела Тамара.

— Ты звал, Митя?

— Да, Тома. Лечу с Джурой в район Колокольска. Если что… передай вот эту бумагу парторгу…

— Митя, — Тома ткнулась головой в мою грудь, заплакала. — Ми-тя…

— Не надо, милый мой «щелчок».

Больше слов не было. Я поцеловал ее, сел в кабину и запустил мотор.

И опять наши «чайки» оторвались от земли. Москва… Тушино… Истра. По этой дороге меня везли с покалеченными ногами. Там, в Колокольске, мы трижды отбивали массированные налеты фашистской авиации на Москву. Там состоялось мое боевое крещение. И там же я впервые сказал Томе: «Люблю».

— Командир, справа по борту «юнкерсы», — предупредил Джура.

— В бой не ввязываться. Пикируем.

Навстречу летит пестрая осенняя земля, изрезанная прямоугольниками полей, пятнами лесных массивов, стрелками дорог и змейками мутно-стальных речушек.

— На Колокольск, Назарыч.

— Понял.

Над городом кружили «мессершмитты». Значит, ожидают своих бомбардировщиков или прикрывают подходящие войска. Сколько их, где они? Искать. Искать по дорогам и падям, на лесных полянах и в излучинах рек.

Перед Колокольском врага не было, и мы пошли дальше, на запад. К городу со стороны станции Шаровской ползли железнодорожные составы, а по шоссе и грунтовым дорогам — артиллерия, танки, мотопехота. Нужно все запомнить. Нам нельзя стрелять, вступать в драку с крестатыми патрулями: от нас ждет Москва данные о противнике. Только данные, которые сейчас дороже сбитых самолетов.

Письмаков приказал заглянуть на аэродром, где раньше стоял наш полк. Что ж, проверим, густо ли там, в гнездовье воронов.

Небо хмурилось. С запада теснились, наплывая друг на друга, дождевые облака. Мы развернулись и зашли на аэродром с подоблачной стороны, откуда никак не ожидали налета советских разведчиков. Мы с Джурой отлично знали здесь каждый холмик и куст, каждый овражек и тропинку: десятки раз уходили отсюда на задания и возвращались домой скрытыми подходами.

— Жечь будем? — спросил Назаров.

Нет, с первого захода бить по немецким самолетам нельзя. Надо сначала сосчитать, сколько их там.

— Со второго захода, Джура.

Зелеными метеорами выскочили наши «чайки» на аэродром. «Мессершмитты» и «юнкерсы» стояли полукольцом на северо-восток. А наше полукольцо смотрело когда-то на юго-запад. Все меняется.

Их было много, серо-желтых хищников, — двадцать девять «мессов» и эскадрилья Ю-88. На старт выруливало звено истребителей.

Резко накренив «чайки», мы развернулись.

— Джура, бей по стартующим!

— Есть, командир!

С окраины аэродрома полетели в небо суматошные шапки дыма. Нас заметили. Спохватились. Но зениток мы не боимся: комэск Лобов научил нас искусству противозенитного маневра.

Сектор газа до упора. «Чайки» стремительно идут в атаку. Джура послал сдвоенный залп реактивных снарядов. В центре аэродрома раздался взрыв, и тотчас же в небо взметнулся костер. Лидер тройки истребителей сожжен. Назаров полоснул из всех пулеметов по ведомым. Завалившись на крыло, задымил еще один «месс».

— Так их, Назарыч, друг! — крикнул я и с ходу выпустил по стоянке два эрэса. «Огонь, огонь, Димка!» — командовал я самому себе и все нажимал и нажимал на гашетки пулеметов. Сзади меня уже стелилась багрово-красная река. Горели фашистские самолеты, рвались патроны и снаряды.

Третий заход было делать рискованно.

— Домой! — предупредил я Назарова, и наши «чайки» отвалили в сторону Черканово.

Я уже был уверен: мы вернемся на родной аэродром, как вдруг услышал:

— Командир, нас окружают!

Двенадцать «мессершмиттов», разбившись на пары, заполонили небо. Видимо, с разоренного нами аэродрома предупредили патрулей, и те перехватили нас. А у меня с Назаровым оставалось совсем мало патронов и по два реактивных снаряда под крыльями.

— Делать ложные контратаки. Эрэсами бить наверняка, патроны беречь, — передал я Джуре.

— Понял, командир. Иду в атаку. — Назаров под моим прикрытием пошел в лоб на ближайшую пару истребителей. Гитлеровские летчики боялись наших реактивных снарядов. Они всегда шарахались от них. Так случилось и сейчас. Один свернул вправо, другой влево.

Сзади на Джуру кинулись два других «месса».

— Ныряй! — успел я предупредить его и короткой очередью хлестнул по левому хищнику. Дымя, он пошел в сторону.

Назаров великолепно владел этим маневром. Он как бы притормозил самолет, «нырнул» вниз, мгновенно переложил машину на спину. В момент, когда немец проскользнул над ним, выпустив два огненных жгута в «белый свет», Джура сделал полубочку и оказался в хвосте у гитлеровца.

— Бей эрэсом! — крикнул я, но опоздал: из-под крыла «чайки» уже вырвался карающий меч, и «мессершмитт», брызнув разлетевшимся хвостовым оперением, чадной головешкой рухнул на землю.

Десять «мессершмиттов» сжимали кольцо. Они заходили с разных сторон одновременно и кинжальным огнем стремились распороть наши «чайки». Но у нас еще было чем отбиваться, и мы упорно тянули домой.

Вот уже урочище Черканово. Здесь, на «пятачке», мы стояли в засаде, перехватывали «юнкерсы», летавшие на бомбежку Москвы. Сейчас на «пятачке» враг, и мы обошли его стороной.

— Держись, командир! — услышал я голос Назарова, и тут же по левому крылу «чайки» поползли рябины пробоин. Я подставил атакующим «мессам» крутой лоб машины, и они отпрянули от меня, страшась эрэса.

— Митя, прикрой.

Джура отгонял бросившуюся на него оправа пару крылатых шакалов. Сверху на его самолет пикировали еще два истребителя. Если не послать наперерез им последний реактивный снаряд — Назарова подобьют. Нажимаю на кнопку электросбрасывателя, и взорвавшийся эрэс скрывает от меня нападающих.

«Чайки» крутились как белки в колесе. Теперь у нас остались только патроны, но немцы не знали этого и на горизонтальных виражах продолжали шарахаться от нас. Наши легкие «чайки» плясали в воздухе.

Гитлеровцы не пускали нас дальше Черканово. Вниз! Вверх! Не пускают.

— Тараним стену, Джура!

— Я понял, командир.

Мы подошли крыло в крыло и «змейкой», маневрируя влево и вправо, ринулись навстречу огню. Иного выхода у нас не было.

— Нам не прорваться, командир.

— Должны прорваться.

— Я отвлеку огонь на себя. Иди один, командир.

— Я не дойду, Джура. Разбито левое крыло. Самолет все время кренит.

— Тогда становись ведомым, командир. Я возьму огонь на себя, — повторил Назаров. — Они бьют, залпами бьют, становись справа от меня.

— Нет, Джура, «чайка» не слушается меня: наверно, перебиты руль поворота и левый элерон. Ты слышишь, Джура?

— Да, командир.

— Сейчас они ударят в последний раз. Мы включим дымовые приборы. Под завесой дыма я выпрыгну с парашютом, а ты низом, над самыми деревьями иди домой.

— Я не могу, командир…

— Младший лейтенант Назаров, фашисты открыли огонь. Приказываю: включить дымовой прибор.

— Митя…

— Переходи в «беспорядочное» падение!

— Митя! Кузнецов!

— Уходи! Возьми у Тамары Панковой мое заявление и передай его парторгу. Уходи, я покидаю самолет…

Джура, окутанный дымом, падал вниз. Дымила и моя «чайка». Теперь на ней не действовал ни один руль. Я вывалился из кабины и, не раскрывая парашюта, прыгнул в бездну. Раненая «чайка» продолжала лететь. На нее набросились «мессершмитты». Прощай, родная «балерина». Сейчас тебя добьют гитлеровцы. Перестанет биться твое стальное сердце, но Джура уйдет от погони…

Резкий рывок красного кольца. Подбросило вверх. Значит, парашют сработал. Ветер тянет меня к востоку. Там свои. Пятьдесят, тридцать, десять метров. Подо мной острые пики черкановских елей. Только бы не напороться. Подтягивая стропы, я нацелился в межкронье. Больно ударили по ногам и ребрам корявые ветви. Купол парашюта завис. До земли — два-три метра. Это ерунда. Я освободился от лямок крепления и, выхватив пистолет, спрыгнул на пружинящую хвойную опушку лесного наста.

Жив. Все-таки жив!

— Руки вверх! — внезапно раздалось сразу два голоса. Спереди и сзади.

Я кинулся к стволу сосны.

— Руки вверх! — Из-за ствола вынырнули два автомата.

Я вскинул пистолет к виску: живым не сдамся…

— Не сметь! — оглушил меня приказ. — Свои, дур-рак…

Навстречу мне шагнул плечистый бородач в легком ватнике и яловых сапогах.

— Неужели Кузнецов?! Крестник! — кинулся ко мне лесной великан.

— Семен Игнатьевич… Вы?

Да, это был секретарь Колокольского райкома партии Земнов. В конце августа он вытащил меня, изрешеченного пулями, из горящего самолета и привез в госпиталь.

— Везуч, везуч ты, Дмитрий! — облапил меня Семен Игнатьевич. — Пошли, хлопцы, в лагерь, — махнул он рукой невидимым из-за деревьев партизанам. — Там поговорим.

Высвободив застрявший наверху парашют, мы двинулись в глубь леса.

— Думал — убитый летчик падает, а как увидел, что парашют раскрылся, смекнул: схитрил парень, затяжной применил, — гудел мне в ухо Земнов. — А напарник оторвался от гитлерюг. Молодцом. Кто это был?

— Назаров.

— О, Джура! Как же, знаю. Отчаянный парняга.

Семен Игнатьевич был частым гостем в полку. Он знал всех.

— Девчушка не забыла свое обещание? — лукаво улыбнулся командир партизанского отряда. — На свадьбу обещала пригласить.

— Провожала меня в полет. Грустная такая была — как знала, что беда стрясется…

— Ну, Митек, у женщин, известно — глаза на мокром месте… А вот самолет твой жалко. Ну, да ничего, это дело поправимое, — многозначительно произнес Земнов.

Я с надеждой посмотрел на него, но лицо бородача было непроницаемым.

— В штабе посоветуемся, — закончил он разговор.

Пока мы шли в отряд, нас не раз окликали, останавливали, требовали пароль. Мы с трудом перебирались через огромные завалы, глубокие рвы, кружили потайными тропами. Наконец добрались до скрытого в лесной глухомани городка.

— Там женщины с ребятишками, — показал Семен Игнатьевич на замаскированные срубы, скрытые наполовину под землей, тут — склады, а здесь — бойцы.

Партизанское хозяйство было прочным, добротным. Система потайных ходов связывала весь лагерь. Вокруг него притаились минометные и пулеметные точки, готовые в любую секунду открыть огонь по непрошеным гостям. Дисциплина у Семена Игнатьевича была прямо-таки военная.

В просторной штабной землянке, которая одновременно служила и райкомом партии, Земнов предложил мне раздеться, распорядился, чтобы принесли обед, послал связного позвать каких-то людей. Потом он спросил, с каким заданием мы прилетели, что удалось выяснить. Я вкратце объяснил.

— У вас есть кое-что добавить к вашим разведданным, — сказал секретарь.

Вечером Земнов созвал совещание. Партизаны обсудили вопрос о предстоящем налете засады на фашистский аэродром, располагавшийся километрах в шести от лагеря. Решили сначала провести разведку, а потом наметить конкретный план боевой операции.

А ночью Семен Игнатьевич, незнакомый мне разведчик и я отправились на вылазку. Шли долго, осторожно. Часто останавливались, прислушивались к шорохам. Осенний лес не был мне страшен, потому что рядом шли друзья.

Часа через полтора Земнов остановил нас:

— Начинается Родниковая балка. Аэродром рядом. Ты, Кузнецов, занимайся авиацией, я беру на себя штаб, а ты, Костя, — назвал он третьего разведчика, — линию связи и охрану «пятачка». Сбор здесь. Шуму не делать.

Разошлись в разные стороны.

На маленьком лесном аэродроме стояло всего лишь четыре самолета. Это были «мессершмитты». «А что, если на одном из них вырваться в Москву?» — опалила меня дерзкая мысль. Эта мысль не давала покоя до тех пор, пока мы не возвратились в отряд.

— К тому и дело веду, — улыбнулся секретарь райкома, когда я рассказал ему о своем желании. — Охрана у них — так себе. В общем, завтра ночью сделаем налет, Долетишь впотьмах на «мессе»?

— Самолет знаю. Лобов учил летать.

— Ну, вот и добро. А теперь спать.

Налет прошел по плану…

Когда я уже был в кабине «мессершмитта», Семен Игнатьевич Земнов перегнулся через борт и крикнул:

— Газуй, Кузнецов. Привет Большой земле.

«Пятачок» я знал, как собственную ладонь, и все-таки взлететь было очень рискованно. Ведь я взлетал на чужой машине, с «чужой» земли, в «чужое» небо. Долечу ли?

Долетел. И сел, хотя зенитчики гоняли меня по московскому небу до полусмерти. Сел на разбитом вдрызг фашистском самолете…»

Мне что-то рассказывал отец об этой истории, но я, к сожалению, был не очень внимателен. Думал: все это старо и в жизни не пригодится. Интересно, чья это идея — прислать документ такой давности?

Переписывала мать. Значит, ее идея. А может быть, вместе обдумали: пошлем-ка, мол, своему наследнику, пусть знает, почем фунт фронтового лиха.

— Что с вами, Кузнецов? — встревожился доктор и начал слушать пульс. — Если тяжело — снимите противогаз. Пульс нормальный… Почему бредите?

Объяснив жестами, что все в порядке, я протянул капитану листки отцовских записей. Он сел на свое место и углубился в чтение.

Я уже читал и перечитывал с Галабом эту историю одного летного дня.

— Завидуешь отцам? — как-то спросил он.

— «Завидуешь», пожалуй, не то слово. Восхищаюсь их мужеством. И тревожусь…

— За кого? — удивился Назаров.

— За себя. Чего достиг, чем смогу гордиться?..

— Это ты зря, — успокоил сержант. — По-моему, тебе есть уже чем порадовать Кузнецова-старшего.

Накануне праздника Октября капитан Тарусов принял у меня зачет по знанию техники и практическому вождению тягача с полуприцепом. Я буквально вызубрил все. Однако робел перед комбатом. Новиков, мой наставник, тоже переживал: не поторопился ли Тарусов, когда сказал ему: «Вот теперь я вижу, Новиков, что вы — солдат!» Кажется, не поторопился.

— Ну, что ж, — заложив руки за спину, сказал мне командир батареи, — раз готовы, то мое дело опрашивать, ваше — отвечать. Скажите, пожалуйста, как называется эта деталь?

— Копир.

— А этот узел?

— Уравновешивающий механизм.

— А каков радиус поворота автополуприцепа?

Я ответил.

— Общий вес автопоезда?

— …шестьсот пятьдесят…

Капитан светло улыбнулся, довольный ответами.

— Садитесь в кабину, — приказал он.

Я сел. Комбат придирчиво продолжал экзамен:

— Если, допустим, колодки рычагов каретки не зажимают уложенную ракету, что это означает?

— Сломалась пружина, или не отрегулирована длина тяги.

— И что же надо делать?

— Пружину заменить, а для регулировки тяги отпустить контргайки крепления втулок и…

Тарусов замахал руками:

— Предостаточно!

Затем капитан отступил от кабины, посмотрел на часы и резко кинул:

— Расчет, боевое положение!

Я вихрем выскочил из кабины, проверил надежность сцепления автопоезда, стыковку пневморазъема и электроразъема, выключение ручного тормоза и походное положение лестниц. Завел двигатель и тронулся с учебной ракетой в окоп, к пусковой установке. Шестьдесят тренировочных заездов не прошли даром: колеса автотягача стали ровно посредине подъездных мостиков. Застопорив ручной тормоз, я доложил:

— Готово!

Я видел, что мой наставник Саша Новиков ликовал.

Сержант Назаров командовал: «К повороту!», «Влево!», «Заряжай!», «Выводи!»… Но все эти команды касались не меня, их выполняли номера расчета: Федор, Виктор, Герман. А когда я услышал галабовское «Вправо!», то сразу же проверил готовность транспортно-заряжающей машины к выезду из окопа. Все в том же порядке, что и в укрытии.

Ракета осталась на пусковой установке, и я выехал налегке.

— Поздравляю, Кузнецов! — Комбат крепко пожал мне руку. — Теперь двигайтесь выше — приглядывайтесь к ракете. Что не поймете на классных занятиях — приходите ко мне, объясню.

Весь день я чувствовал себя именинником. А на следующее утро начальник штаба зачитал приказ командира дивизиона о назначении «рядового Владимира Кузнецова водителем транспортно-заряжающей машины».

Ура! И прощай водовозка! Теперь можно смело смотреть в глаза друзьям и писать письма домой и Людмиле…

Через шесть часов мы сняли противогазы. Медик осмотрел каждого, выслушал, заполнил свои графики и объявил:

— Обед. Кузнецов, можешь разговаривать. Режим молчания выполняет Другаренко.

Виктор начал молча хлопотать над электроплитой. Родионов вытер вспотевшее лицо, глотнул чаю из фляги и снова уткнулся в схему прибора. Я и капитан открыли консервные банки.

— Записи вашего отца, Кузнецов, должны прочитать все в дивизионе, — задумчиво проговорил доктор. — Пожалуй, я скажу Тарусову, пусть организует беседу. Вот только как ее назвать? «Отцы и дети», а? Или: «В жизни всегда есть место подвигу»? Нет, шаблонно… Впрочем, дело не в названии. Можно просто зачитать дневник, потом люди поделятся своими мыслями. А поделиться надо, особенно молодым солдатам.

Капитан увлекся. Он рассуждал, покачивал головой:

— Прошло четверть века, а последователи фюрера не унимаются. Одни требуют пересмотра границ, другие считают, что границы безопасности их государства простираются на многие тысячи миль от материка, и потому вмешиваются во внутренние дела малых государств. Третьи нагло требуют применения термоядерного оружия против «красной опасности» и идут на всякие подлые провокации…

Пошевелился Кузьма:

— На провокации они мастера, только с нами шутки плохи.

Тут заговорили мы все.

— Стреляем редко, но метко! — не выдержал и химинструктор.

— Другаренко, режим, — напомнил доктор.

— Виноват. — И Виктор принялся доедать вермишелевый суп собственного приготовления.

— А в позапрошлом году, говорят, дивизион получил «уд» по стрельбе, — отодвинув исчерченный листок бумаги, повернулся к нам оператор.

— Меня не было здесь, но и я слыхал эту историю, — кивнул головой капитан. — Всем дивизионом писали письмо на имя командующего: так, мол, и так, дайте возможность исправиться…

— И что же дальше? — заинтересованно спросил я.

— Письмо отослали. Генералу оно понравилось. А весной, уже при новом хозяине Ракетограда, командование проверило дивизион на учениях. Сколько пролили пота при подготовке к учениям! — Капитан даже вытер лоб рукавом, будто ему и по сию пору жарко. — Зато управляемую цель, запущенную с песчановского аэродрома, сбили с первого залпа.

— Так это же мы запускали цель! — вскричал Кузьма.

— Кто бы ни запускал, а сбили, — отозвался Агзамов. — И любую там неведомую, непрошеную собьем… Вот и сами подумайте, друзья, как велико должно быть мастерство ракетчика! Нужно не просто старание, но самоотверженность, граничащая порой с подвигом. А ведь не секрет, что кое-кто думает не совсем так, сомневается.

Капитан никого не назвал из сомневающихся, но мне почему-то сразу вспомнились высказывания по этому поводу Гриши. Да, значит, есть они, такие люди…

— Ну ладно, разговорились мы тут вчетвером. А надо об этом сообща, всем вместе, потолковать, — закончил Агзамов. — Кузнецов, выключи свет.

— Зачем?

— Допустим, что выведена из строя ДЭС. Это вполне может случиться, — сказал врач.

Испытания продолжались.

 

Глава одиннадцатая

Кузьма Родионов еще во время затворничества в укрытии сказал:

— Знаешь, Володя, я бы, честное слово, был счастлив, если бы мне удалось осилить принципиальную схему прибора для оценки работы операторов.

— Для чего он, прибор-то? — Я заглянул в его листок, испещренный линиями, кружочками, стрелками и цифрами, и у меня запестрило в глазах. А под чертежом двухэтажная формула. Нет, это выше моего воображения!

— Как для чего? — удивился Родионов. — Прибор дает возможность за короткое время подсчитать количество ошибок, допускаемых операторами при сопровождении цели, вычислить систематическую ошибку и выставить каждому специалисту объективную оценку за сопровождение. Эх, если бы только осилить эту штуку. Но пока не совсем получается. Вот смотри…

Ни там, в подземелье, ни здесь, в техническом классе, я почти ничего не понял из объяснений Родионова: слишком мудрены все эти реле времени, метрономы, интеграторы…

— Есть же у нас инженеры, техники. Попроси их, помогут, — посоветовал я, дабы поскорее отделаться от него. Мне самому надо изучить ракету в разрезе, чтобы иметь хоть мало-мальское представление об ее устройстве и принципе работы. Времени, отведенного для классных занятий, не хватает, вот и приходится сидеть по вечерам. Техника — это все-таки не гуманитарные науки.

— Инженеры, техники, — усмехнулся Кузьма. — Я думал, прибор станет вроде моей дипломной работы… Ну, ладно, занимайся, — махнул он рукой на разрезанные вдоль и поперек части ракеты.

Каждый был занят по горло и все-таки стремился отбить у времени секунду-другую. Вот уж действительно реактивная скорость жизни! И в этой предельной напряженности солдаты находили счастье. Ну что бы, казалось, особенного в словах капитана:

— А у вас и здесь, в расчете пусковой установки, получается, Новиков! Скоро не уступим второму номеру, а?

И Саша светлел, даже как будто становился выше ростом. А второй номер — Герман Быстраков — уже прицеливался на Женю Попелицына, словно взвешивал, скоро ли одолеет его обязанности.

Я почти все рабочее время был вместе с расчетом пусковой установки, и заботы его все больше захватывали меня. Вот уж не ожидал. Как это далеко от взвинченных разговоров за рюмкой шампанского, когда мы пришли с Гришей из военкомата и обсуждали «тактику и стратегию» своего поведения, философствовали о революции в военном деле, ровным счетом ничего не соображая в ней.

Я понял, что эту революцию делают не только «технократы с лысеющими черепами и воспаленными от бессонницы глазами», но и все эти ребята, которые окружали меня.

Да, так чем оно измеряется, счастье? Во всяком случае, не только праздниками, когда казарма блестит как стеклышко, огненно улыбается кумач, из тюльпанового раструба громкоговорителя льются песни и музыка, Шукур Муминов добрым волшебником хлопочет над пловом, а ребята наутюжили выходные гимнастерки и брюки, подогнанные по росту младшим сержантом Другаренко.

Я сижу в комнате бытового обслуживания, смотрю на улыбающееся лицо Виктора, только на лицо — острые глаза его под тонкими надбровными дугами почему-то никогда не улыбаются, — и думаю: «А в чем твое счастье, химинструктор? »

Другаренко пришел в армию раньше меня. Он худощав, среднего роста, у него длинные проворные пальцы. В своем белом халате Виктор похож сейчас на заправского парикмахера. Мне он сказал:

— Володя, тебе рано отпускать прическу. — И в один заход снял с головы электрической машинкой начавшие было отрастать волосы.

Сейчас он хлопочет над прической Федора Кобзаря.

— Тебя как?

— Все равно.

— Ну, давай под «польку». — И машинка зажужжала.

Виктор на все руки мастер. Сапоги починить — пожалуйста, подстричь кого — минутное дело. И портняжит здорово, почти всем ребятам обмундирование переделал. А недавно наплечные ремни к противогазам сшил; раньше мы носили их на поясах — неудобно.

Служба в дивизионе у него начиналась не очень ладно. Об этом он говорил сам:

— Окончил школу сержантов и там же получил классность по старту. Потом перевели сюда. Дай, думаю, с недельку отдохну, порисую кое-что для ленинской комнаты. А старшина же знаешь у нас какой — дока! Собрал новичков и спрашивает:

— Кто может рисовать?

Из строя вышли человек десять, в том числе я.

— Смотри-ка, — говорит, — целое отделение талантов. А ну-ка берите лопаты — и марш рыть окопы!

Дня три вкалывали. Дулин по одному стал проверять художников. Выбрал меня.

— Сиди, — говорит, — и рисуй.

Занятие это мне пришлось по душе. Школьный учитель Мефодий Иванович привил мне страсть к рисованию. Позже я учился в профессионально-технической школе и стал закройщиком, потом художником-модельером… Так вот, значит, рисовал-рисовал, а конца-краю все не видно. Обозлился: то землю лопатил, а теперь без передышки рисую да черчу…

— Не буду! — заявил. — Есть и кроме меня художники.

Получил выговор, перевели меня оператором пульта управления. А потом приказали освоить химинструкторское дело. Вот так-то.

У дверей сверкнули Гришины очки.

— А-а, вот ты где… — протянул он. — Послушай, старик, я написал стихи. Хочу почитать сегодня вечером.

— Читай.

— Пошли на улицу, здесь народу много.

— Ты ведь и написал для народа. Читай, пусть ребята слушают. Или стесняешься?

— Да нет, — замялся Горин, но все-таки развернул листок.

Перестала жужжать машинка, смолкли разговоры. Гриша начал читать:

— Загнул, — усмехнулся Другаренко. — Львицы косматыми не бывают.

— Частности, — отмахнулся Гриша и закончил:

— Львицу замени каким-нибудь другим зверем.

— И про солдат потеплее… А в общем, читай: хлопать будем на концерте.

Гриша в первый раз расчувствовался, заморгал. Он понял, что тоже нужен людям.

— Пойду исправлю. Успею до вечера. — Он протер очки и, забыв их надеть, поспешил уединиться.

Из ленинской комнаты послышался голос дивизионного почтаря — Жени Попелицына.

— Телеграммы, письма, открытки!

Солдаты кинулись за весточками. Мне пришла поздравительная телеграмма из дому: «Рады за тебя. Служи по-кузнецовски». Эге! Что же это, по-геройски, значит? Вот это задача…

От Люды — открытка. Все-таки прислала. Ура! Растягивая удовольствие, смотрю на «Утро в сосновом лесу». И наш лес такой же. Лес, где мы с ней гуляли. Лес, где бродил перед отъездом в армию в надежде встретить обиженную мною Людмилу.

Что же она пишет, моя любовь? Переворачиваю открытку и выхватываю глазами строчки:

«Володенька, дорогой!

Как я рада, что у тебя все хорошо по службе! Ты, наверно, и не писал-то потому, что не освоился как следует после университета? Чудак ты, мой милый! Мало ли трудностей бывает. Главное, присматривайся к тем, кто поопытнее тебя, бери от службы все, что можно. И ей отдавай все сполна. Помнишь песню: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно»?

Володечка, в институте у меня все в порядке. И дома тоже. Только без тебя как-то одиноко, тоскливо… Ну да я надеюсь, мой дорогой, что мы встретимся еще до окончания твоей службы.

Пиши чаще и обо всем, обо всем — о себе, о Грише, о пустыне. Какая она?

Жду. Целую. Людмила».

Валя Леснова тоже была счастлива. Вчера мы хлопали ей, не жалея ладоней. Сначала она спела «Ивушку»:

Любовь ее сидела во втором ряду. Бытнов пришел на концерт немного навеселе. В зале клуба было душновато, и он все больше наливался краснотой. А когда Валя закончила петь, Коля Акимушкин, белый от волнения, прошел от дверей к сцене и, ко всеобщему удивлению, подарил ей букет. Никто не догадался. Только он.

— Спой еще, Валюша, — тихо попросил Николай и так посмотрел на девушку, что она смутилась. — Спой «Белые аисты».

Зал грохнул аплодисментами.

Бытнов, еще гуще полиловев, поднялся и ушел. Леснова протянула вслед ему руки, но посмотрела на цветы и осталась на сцене.

— Хорошо, Николай! Для тебя, — одними губами сказала она.

Женя Попелицын растянул мехи баяна.

Слезы бежали по щекам девушки, но она не вытирала их. Бежали слезы и падали на букет, а Валя пела. Пела для Коли Акимушкина. Пела, чтобы хоть на минуту подарить ему счастье.

Я слышал на концерте эту песню в исполнении Людмилы Зыкиной. Ей, конечно, аплодировали. Но та — артистка, а Валя солдатка, и мы выплеснули для нее весь запас своего восторга…

Вечер продолжался. К концу программы снова пришел Андрей Бытнов. Глаза помутнели: видимо, выпил еще. Начались танцы. Он пригласил Валю. Я топтался с Гориным.

Неожиданно послышалась ругань старшего техника. Он заломил Валину руку и уставился в побледневшее лицо пьяными, в красных прожилках, глазами.

— «С офицерами ходила, с солдатней теперь пошла…»?

— Андрей! — сдавленно вскрикнула Леснова. — Опомнись…

К Бытнову метнулся Акимушкин…

 

Глава двенадцатая

На другой день после испорченного Бытновым вечера Горин отозвал меня в сторону от казармы и взволнованно заговорил:

— Помнишь, ты рассказывал мне о странностях Бытнова? Этакая флегматичность, какое-то равнодушие, даже нарочитое, подчеркнутое безразличие ко всему, будто ему не дают расти выше достигнутого им служебного потолка…

— Ну и что?

— Так вот, слушай. Сижу я сегодня в канцелярии, с бумагами вожусь, и вдруг в смежную комнату входят командир дивизиона и капитан Тарусов. Начали говорить о Бытнове. Я стал невольным слушателем их беседы: перегородка-то фанерная да и дверь неплотно прикрыта.

Гриша зачем-то снял очки и в смущении начал протирать их.

— Поторопись, — попросил я его, — а то вот-вот подадут команду на построение.

— Хорошо. — Григорий привычным движением кинул толстые дужки очков за уши. — Сижу, значит, я и слышу:

— Только этого нам и не хватало, Павел Петрович… Как же такое могло произойти?

— Я разбирался, товарищ майор. — Тарусов шумно вздохнул. — Когда моя жена уезжала сдавать экзамены в институт, на той же машине поехала за покупками в город и радиотелеграфистка Леснова. Она-то вместе с подарками для девушек и привезла бутылку водки Бытнову. Ну, тот и…

— Частенько это с ним бывает?

— Нет-нет да и сорвется. Рецидивы… Взгляните на его последнюю аттестацию.

Шелест страниц личного дела. Отрывистые фразы, слова:

— «Техник по вооружению… Увлекается спортом… Страдает самомнением… В результате ослабил внимание к службе… Отстал… Тяготится…»

Кто-то из них побарабанил пальцами по столу.

— Да-а… Дело прошлое, однако же… А ты не пытался, комбат, по душам с ним потолковать?

— Пытался. Только не очень-то он податлив. Вот и позаниматься вместе предлагал. Пообещал Андрей прийти, да не пришел.

— Выходит, заледенело в нем что-то, Павел Петрович?

— Заледенело, товарищ майор. Говорил я с Родионовым, который служил вместе с Бытновым в авиации, письмо в полк посылал. Ответили, ничего не утаили об Андрее.

— И что же удалось выяснить? — спросил Мартынов.

— Успехи на спортивных состязаниях, ореол почета, грамоты и кубки — приятно! Это избаловало Андрея, вскружило ему голову. Он стал считать себя незаменимым призером, гордостью однополчан. А когда ему напомнили, что основное-то дело — содержать оружие в боевой готовности, обиделся. Отвык, видите ли, от «черновой» работы. В общем, и спорт забросил, и в технике поотстал. Пытались помочь ему, предлагали поехать на учебу. Куда там! И так, мол, проживу. Начались неприятности. А тут еще с девушкой у него неладно вышло. Узнала, что Андрей начал выпивать, опустился, и не поехала к нему… Вот и все, что могу сказать о Бытнове. Остальное вы сами знаете…

— Но ведь держался же он какое-то время?

— Стало быть, не удержался, товарищ майор. Потому и говорю — рецидивы прошлого, — повторил Тарусов.

— Не верю я в эти рецидивы, — досадливо сказал командир дивизиона. — Мало мы работаем с ним, упустили человека из виду.

— Не пойму, чего он хочет, не знаю, что с ним делать, — откровенно признался Тарусов.

— Ну, вот что, комбат, — после минутного раздумья закончил беседу майор. — Позови Бытнова ко мне. Сам поговорю с ним. А там решим, что дальше делать. Кстати, где он познакомился с Лесновой?

— Здесь же, у нас, на межгарнизонных соревнованиях. Она ведь тоже хорошая спортсменка.

— Жаль девушку… Не разглядела она Бытнова, что ли?

— Парень он представительный, только…

— Вот в том-то и беда, Павел Петрович. Ну ладно, зови его…

— Батарея, ста-ановись! — раздалась на плацу команда, оборвавшая наш разговор.

Мы построились и пошли в тир. А когда вернулись в казарму, Горин сказал, что несколько минут назад закончилось офицерское собрание. О чем там говорили командиры, никто из нас, солдат и сержантов, не знал, но мы догадывались — «прорабатывали» Андрея Бытнова.

Хмурым он ходит, неразговорчивым. Офицеров сторонится, а с подчиненными у него разговор короткий: приказал — выполни, а как — дело твое.

К нему перевели и Кобзаря, недавно ставшего младшим сержантом. По старой памяти Федор нет-нет да и забежит к нам. Галаба, своего бывшего командира, расспросит, что неясно, сам новости расскажет. Неладно что-то с ним, Федором. Не нравится во взводе Бытнова? Тяжела ноша командира расчета пусковой установки? Или ребята слишком сдержанно приняли?

Кобзарь парень с биографией! Отец его погиб на войне, а вскоре умерла и мать. Воспитывался он в детдоме. Когда поступил на металлургический завод, там сразу заметили прилежного паренька.

— Вот что, Федюша, перейдешь в слесари из учеников — иди в седьмой класс, — предложили ему. — Школа рабочей молодежи рядом, при заводе. Туго будет — скажи, поможем.

Днем работал Федор, вечером учился. Там же, на заводе, и комсомольцем стал. Вскоре газеты бросили клич: «Комсомольцы, на Тайшет — Абакан!» Вместе с другом уехал Федор в Сибирь, на строительство железной дороги. Только дружок-то оказался из хлипких. Не выдержал, сбежал из тайги…

Строительно-монтажный поезд стоял неподалеку от Тайшета, маленького таежного городка. Федора зачислили рабочим. Укладывал бетон, трубы для стока воды, монтировал мосты через овраги, речушки и пади. Вскоре потребовался камень, и Федор первым пошел в карьер.

Зарабатывал Федор хорошо. Накопил четыре тысячи и отослал в детский дом, где воспитывался шесть лет.

В армию Кобзаря провожали с почетом. В газете написали о нем. Грамоту вручили и фотоаппарат. Служил Федор, как и работал, на совесть. Прошел все ступеньки — от третьего номера расчета до командира. Теперь у него под началом Тиунов, Марута и Ромашкин. Хорошие ребята, а вот, поди ж ты, неладно что-то на душе у Федора…

После увольнения старослужащих командир взвода техник-лейтенант Семиванов зачастил в наш расчет. Я еще мало был знаком с ним, потому что до этого находился не в его подчинении. Да и сейчас непосредственно подчиняюсь не ему, а командиру батареи.

Но делить нам нечего: пусковики без меня не могут обойтись, а я без них — ноль без палочки.

Борис Семиванов закончил училище только в прошлом году, но уже считается среди молодых офицеров одним из лучших. У него задорный темно-русый хохолок, большие серые глаза.

Проверку Семиванов начал с меня:

— Давайте, Кузнецов, действуйте по команде «Расчет, боевое положение!», а я проверю норматив.

Я все делал, как обычно. Лейтенант засекал каждую операцию — осмотр автопоезда, запуск мотора, подъезд на мостики в ракетном окопе…

— Долго осматриваете полуприцеп, можно и порасторопней. Из-за этого превышаете скорость при подъезде, наверстываете время. Так можно, Кузнецов, и дров наломать, особенно ночью. Ездили ночью? Нет? Ну, это еще впереди. Из окопа выезжаете задним ходом — осторожничаете. Видимо, тренировочки маловато. И на этом тоже теряете пять секунд. Не годится, Кузнецов. Транжирить время нам никто не позволит… Спишите хронометраж и уплотняйтесь. Через три дня проверю.

Пока я раздумывал, обижаться на него или нет — сам Тарусов хвалил, а он «уплотняться» заставил, — командир взвода уже гонял расчет пусковой установки: «Расчехлить! Зачехлить! Расчехлить… Зачехлить…» Ребята работали энергично, складывали чехол и бегом относили его подальше от ракеты. По тому, как часто мелькали солдатские спины, я догадался: и там заставил воевать за какую-нибудь секунду весь расчет.

С чего же начинать «уплотняться»? Наверно, с осмотра тягача. Медленно обошел вокруг автопоезда, пощупал агрегаты и детали, подлежащие проверке перед каждым выездом. Кажется, нашел одну оплошность! Надо осматривать только стыковку пневмо- и электроразъема, а я всегда проверял весь кабель и шланг. На это уходило две секунды лишних. Засек время, скомандовал самому себе: «Расчет, боевое положение!» — и приступил к осмотру. Когда подошел к этим самым разъемам, по привычке все-таки скользнул взглядом по шлангу и кабелю. И секунды как не бывало. Еще раз повторил осмотр и еще. Два мгновения сэкономил. Два. Но ведь можно, пожалуй, и еще отнять у времени хотя бы одно.

Крутился вокруг своего бронезавра, пока не позвали на обед. Корми солдата, Шукур, обед заработан честно!

— Чтой-то ты взмок, а? — удивился Новиков. — Вроде и не жарко в ноябре.

Я осмотрел его дымящуюся от пара гимнастерку.

— А сам?

Саша засмеялся:

— Семиванов уработал, дай ему бог третью звездочку на погоны. «Уплотняйтесь, — говорит, — уплотняйтесь. Дня через три еще разок проверю».

— Значит, вас тоже?

— А ты как думал! Это еще цветики — «расчехлить… зачехлить…» Потом пойдет «заряжай… разряжай…», из походного положения — в боевое…

Правда, мы и раньше этим занимались, но теперь все ребята только и говорили о секундах. Говорили без обиды: понимали — надо. А кобзаревцы сидели в столовой и ели молча. Федор, чем-то встревоженный, морщил лоб. Поглядывая на него, начал тревожиться и Галаб. Когда кончился обед, они вместе вышли и, уединившись, долго говорили. Потом сходили к капитану Тарусову. А вечером мы увидели в казарме объявление: «Завтра комсомольское собрание батареи…»

Сначала дали Галабу рекомендацию для вступления кандидатом в члены партии, потом говорили о роли комсомольцев в повышении боевой готовности батареи. Командир напомнил, что состав подразделения значительно обновился.

Произошла перестановка в расчетах и отделениях. Для многих ракеты и машины — дело новое, еще недостаточно глубоко изученное.

— Мы проверили выполнение нормативов, — продолжал капитан. — Нет прежней мобильности… С этими обстоятельствами мы не имеем права мириться. Молодые специалисты должны поскорее приобрести навыки в обслуживании боевой техники, а опытные — помогать им. Хочу поставить в пример рядового Новикова. Вместо себя он подготовил Кузнецова, а сам освоил обязанности третьего номера расчета пусковой установки.

Саша уткнулся в протокол, делая вид, что это ему совершенно безразлично. Кого обманываешь? Глаза-то застыли на одной строчке, а сам весь напрягся. Ясно — ловит каждое слово.

— До меня дошли тревожные сигналы. — Комбат посмотрел на Федора Кобзаря, но не назвал его имени. — Думаю, что о многих недостатках комсомольцы сами скажут.

Задачи ставились большие: включиться в соревнование в честь годовщины Советских Вооруженных Сил; молодым солдатам освоить боевую технику и оружие и готовить себя к сдаче зачетов на звание специалистов третьего класса; старослужащим бороться за овладение смежными профессиями и полную взаимозаменяемость в расчетах, а также за повышение классности на одну ступень.

Командир говорил и о дисциплине, и о рационализации, и о других элементах, из которых складывается постоянная боевая готовность батареи.

После перерыва выступил Федор. Он грузно навалился на фанерную трибуну, обвел взглядом своих подчиненных и сказал:

— Вот у них почти у всех отличные оценки по боевой подготовке. А проверил — в нормативы укладывается только первый номер. Отчего бы это? Оттого, что завышаются оценки. А оценки завышаются для того, чтобы не оказаться в «болоте». Вот, мол, и мы шагаем в ногу со временем, не отстаем от других…

Капитан повернулся лицом к Кобзарю: о ком это он? О ком же еще — о Бытнове. Это поняли сразу все: не сержант же выставляет солдатам оценки.

— В нашем расчете искусственно практикуется введение одних и тех же неисправностей. — Кобзарь посмотрел на комсомольцев.

— Верно!

— Правильно!

— Назубок их знаем…

— Разрешите?

— Слово имеет комсомолец Ромашкин, — объявил Герман.

— Правильно говорил наш старшой. Четкости у нас нет. Берем за счет «давай, давай вкалывай, шурупь…».

По рядам прошел смешок. Быстраков постучал карандашом:

— Тише, товарищи, тише!

— Практику подбадривания за счет незаслуженных пятерок мы теперь хорошо поняли. Это не приведет к добру. Надо кончать…

Тарусов порой удивленно покачивал головой: как это, мол, я упустил? Почему сам не додумался?

 

Глава тринадцатая

У меня забота маленькая, потому что я прежде всего отвечаю за самого себя: читаю учебник шофера третьего класса, отрабатываю выезд из окопа задним ходом, а в остальное время продолжаю знакомиться с ракетой. У Галаба впятеро больше ответственности, а у командира части, может, в сто. Я не знаю всех его забот и планов, и многое для меня является неожиданным.

На утреннем построении объявили, что сегодня группа солдат — в нее попал и Горин — отправляется для подготовки запасной позиции дивизиона. Старшим назначен наш взводный, техник-лейтенант Семиванов.

В группу отъезжающих попросился и Николай Акимушкин, предлагая оставить за себя одного из механиков. Но его не отпустили.

После того вечера Коля не находил себе места. Ведь это из-за него случилась неприятность. Не просил бы он спеть Валю «Белых аистов», не дарил бы ей цветов — ничего не было бы. А теперь Бытнов с ним не здоровается, Леснову не замечает. Будто и не называла она его никогда Андрюшей…

Жил Акимушкин в одной комнате с Родионовым. Свободное время Кузьма проводил в техническом классе, домой приходил только спать. А Николай запирался один в комнатушке и задумчиво перебирал струны гитары. Присох к одной нехитрой песенке:

Девчата жили в домике напротив, но Акимушкин теперь не искал встреч с Валей, даже занавеску в окне задергивал, чтобы не смотреть на ее окно. Он только пел. А петь никому не возбраняется. Мало ли какая у человека привязанность: один радиолу гоняет, другой до полуночи сидит над книгой, третий любит петь. А что песня грустная, так тут уж дело вкуса.

Я брожу по нашему маленькому городку и думаю об Акимушкине. Под ногами шуршит редкая опаль с кустарника и малорослых деревьев. Над головой звезды мигают. Крупные, как яблоки. У нас, на севере, они мельче. Где-нибудь далеко-далеко пронесется метеорит, и я думаю: «Чья это заветная звездочка погасла? Может, какой-нибудь парень подарил своей любимой, А теперь нет его, подарка».

Иногда падают звездные дожди. Это красиво. Об этом есть даже стихи:

Порой мелькают над горизонтом огоньки сверхзвукового истребителя.

Ночь полна огней, приглушенных звуков, вздохов. Неправда, что ночью замирает жизнь. Именно в это время я услышал однажды тихую песенку Коли Акимушкина. Хотя и пелось в ней о «тоске-печали», но безысходной грусти она не рождала, Светлая, душевная исповедь о чистой любви. Только большой жизнелюб способен на это. Ведь любовь — олицетворение жизни. Коле кажется, что поет он только для себя. Но это не так. Я тоже слушал его. Да что я! Вон взметнулась занавеска на окне девичьего общежития, показались две головки: беленькая — Доры Нечаевой и черная — Иры Хасановой. Девушки знаками подзывают Валю, что-то говорят ей, но та остается в глубине комнаты. Стоит как скованная. Она, конечно, тоже слышит Колю, но думает, наверно, об Андрее. Занавеска опустилась.

«Ночь. Ноченька. Ночушка», — читал я где-то и теперь повторяю эти слова, беспричинно радуясь. Впрочем, не совсем беспричинно: сегодня отослал Людмилке письмо в ответ на ее открытку, вспомнил Подмосковье, лес, наши прогулки по чаще.

Лес начинался неподалеку от ее дома, сразу же за асфальтовой дорогой. Сначала шел кустарниковый подгон, среди которого красовались медно-красные стволы многолетних сосен. Потом лес начинал густеть, лишь изредка попадались старые огнилки да свежие пни, клейменные лесничим: видно, жуки-древоточцы сгубили стволы и, чтобы зараза не перекинулась на другие сосны, больные пришлось порушить.

Были и просеки — узкие длинные коридоры, тянувшиеся в лесную сутемь. По обочинам буйствовали травы, поднимались зеленые резные крылья папоротников, черемушник и калинник. А за ними опять шли сосны, ели, иногда мелькали белоногие березки. Возле одной из таких лесных балерин нас сфотографировал Леня, младший брат Людмилы. Я прислонился к березе, а улыбающаяся Люда вскарабкалась мне на плечи. Тоненькая, стройная, в красном платье с белыми пятачками, она смотрит на мир нетронутой свежести и дивится: до чего хорошо!..

Видишь, Коля Акимушкин, что наделала твоя скромная песенка: и песок мне не песок, а хвойный наст; и пустынные акации — не маленькие деревца, а роща моей любви; и безвкусный пустынный воздух кажется мне удивительным напитком — пьешь не напьешься.

А еще мне хорошо нынче потому, что Гриша, вопреки моим ожиданиям, не стал отказываться рыть в песках окопы, траншеи, укрытия для машин и людей. Мне было всегда немного неудобно за него, такого неприспособленного, со странными взглядами. Может быть, теперь он поймет наконец, что источник творчества — деяние, а не просто созерцание…

Мне приятно и то, что Галаб Назаров остался за командира взвода вместо лейтенанта Семиванова. Мы почти одногодки с ним, а ему доверяют вон какое большое дело! Сегодня он попробовал сдвинуть состав расчета на один номер.

Третий работал за второго, второй за первого, а первый за старшего. Это оказалось не таким простым делом, каким оно представлялось нам на комсомольском собрании. Здесь штурмом не возьмешь. Заряжание произвели в два раза медленнее положенного.

— «Давай-давай» не подходит? — лукаво спросил Саша Новиков. Он и сам знал, что не подходит, но не мог удержаться от вопроса — очень уж ребята приуныли.

— Надо каждому крепко усвоить то, что он обязан делать за соседа, и самостоятельно тренироваться, — решил сержант.

С ним согласились и приступили к делу. До этого Назаров сам работал за третьего номера. Теперь он подошел ко мне:

— Попробуй.

— Что?

— За Новикова сработать.

— А что я должен делать?

— На вот, почитай обязанности. — И протянул мне толстую книгу в красном переплете.

Как он действует, третий номер? Листаю книгу…

Читаю дальше. Так, понятно. Теперь можно попробовать за Новикова. Тороплюсь и, конечно, делаю промахи. Ребята подшучивают надо мной, но все-таки помогают управиться с новыми для меня обязанностями.

Перерыв.

Мокрые выходим из окопа. И соседи выходят. Тоже тренировались. Глядим на белый свет и улыбаемся: рады.

А «белый свет» все еще прекрасен, хотя ноябрь перевалил далеко за половину.

— А у нас, на Тамбовщине, — проводив глазами лебяжий косяк, мечтательно сказал Новиков, — скотину на зимний постой загнали, по деревням бабы забивают кур, гусей да уток к праздникам. У нас и Седьмое ноября празднуют, и Михайлов день, и Филипповки, и Юрьев день, и зимний Георгий…

— Сколько же у вас праздников? — засмеялся Галаб.

— А почти каждый день в эту пору. Делать нечего — вот и празднуют, — балагурил Новиков. — Хозяйкам лишь бы мужей посытнее накормить, спиртным угостить — все, глядишь, поласковей будут. Ну а те и рады — Матренин ли день, Гурия ли — был бы предлог.

Саша мечтательно вздохнул:

— Люблю предзимье. Первые, еще незябкие морозы, звонкий ледостав, пушистый иней… В детстве в ноябре я всегда выгонял домового, облизывал косточки на куриных именинах, слушал воду.

— Как?

— Очень просто: тихая вода — хорошая будет зима; шумная — жди жгучих морозов, бурь с посвистом, языкастых метелей…

— А я ни разу не видел настоящей зимы, — сожалеюще произнес Галаб Назаров.

— Ты много потерял, старшой, — ответил Саша. — Сыплются тонкие белые звездочки, а ты идешь по первому снегу, дышишь во всю грудь и печатаешь следы: хруп, хруп, хруп. Понимаешь, никто еще не ходил, ты — первым. Тишина кругом первозданная. Крикнешь: «Ого-го-го!» — далеко летит, дробится эхо. А ты слушаешь. Слушаешь самого себя.

Саша сладостно потянулся.

— Или на коньках выйдешь первый раз. Лед под тобой цвенькает соловьем: тюи-тьи, тюи-тьи… Шапку сдвинешь на макушку, пригнешься и летишь стрелой. Сердце вот-вот от счастья выпорхнет, щеки горят на ветру, а ты летишь по стонущему льду, прибавляешь и прибавляешь скорость, и кажется, что ты уже не на пруду, а где-то в межзвездье, и не деревенский мальчишка, а сам бог…

А с горки не катался? У-у! Я, бывало…

— Тянешь? — неожиданно спросил Герман Быстраков, первый номер в расчете.

— Что тяну? — не понял Новиков.

— Перекур. О секундах-то забыл… Пошли в окоп.

Встали, будто надышались зимней свежести от Сашиных рассказов.

— Пошли.

В ракетном окопе снова послышалась команда:

— Расчет, боевое положение!

И все пришло в движение: люди, ракеты, пусковая установка. Солдаты тренировались, брали за горло время, ставшее не отвлеченным понятием, а предметным, ощутимым до каждого мгновения. И тот, кому оно не давалось, стискивал зубы, ворчал, бранился, но продолжал погоню за ним.

 

Глава четырнадцатая

Я не был здесь летом, но и сейчас, осенью, эта площадка вызывала у меня чувство настороженности. Ничего не боялся только старший техник-лейтенант Бытнов. Я не раз видел его на площадке в обычной одежде, в то время как все остальные в своих специальных костюмах были похожи на фантастических марсиан.

Как-то вечером, когда я заканчивал свое очередное самостоятельное занятие по ракете в техническом классе, ко мне подошел Другаренко:

— Посмотри, — сказал он. — Подойдет?

Это был чертеж навеса, вернее, цветной рисунок, выполненный довольно искусно.

— Здорово! — похвалил я Виктора. — Показывал комбату?

— Не успел. Только что закончил рисовать. Я давно прицеливался, обмозговывал, пока наконец не нашел то, что искал.

— Так пойдем же к Тарусову! — заторопил я химинструктора.

— Дома он, неудобно беспокоить. Целый день мы ему глаза мозолим, а тут еще вечером: «Здрасте…»

— Пойдем, Виктор! — настаивал я. — Нина Демьяновна в институт уехала, Рита, наверно, у Вали Лесновой. Так что капитан один. Не по пустому делу побеспокоим. Пошли.

Другаренко еще раз критически посмотрел на рисунок. Ему что-то не совсем нравилось в нем.

— Ладно, пойдем, — решил он. — Если что не так, комбат подскажет.

Мы постучались.

— Войдите, — донеслось из квартиры.

Маленькая прихожая, коридор, кухонька, дверь в спальню. Капитан сидел за кухонным столом и что-то писал, заглядывая в книгу. Рядом стакан чая, логарифмическая линейка. Увидев нас, комбат, одетый по-домашнему, что еще больше молодило его, спросил:

— Вызывает комдив?

— Нет.

— Что-нибудь в батарее случилось? — тревожно всматривался он в наши лица.

— Нет, товарищ капитан, мы решили вас побеспокоить по личному делу, — сказал Другаренко. — Вот я тут кое-что придумал… Посоветоваться пришли… Извините, от дела оторвали вас…

— Так, так, — всматриваясь в рисунок, кивал комбат. — Значит, по личному вопросу? А ведь это замечательно сказано: «По лич-но-му!» Важное общее дело люди начинают считать личным. Честное слово, здорово! Я посмотрю более внимательно, а завтра в это же время приходите ко мне. Хорошо?

И вот мы снова у Тарусова.

— Давайте-ка, ребята, договоримся: в этом балахоне, — капитан подергал за борт своей пижамы, — вы будете называть меня Павлом Петровичем, а я вас по имени. Идет?

Мы промолчали: по ошибке назовешь его завтра Павлом Петровичем — врежет по самую защелку…

— Ну ладно, это дело десятое. Займемся чертежом. — Он сел между нами, взял остро отточенный карандаш и продолжал: — Великолепное предложение, Виктор! И от жары, и от дождя укрытие. Только вот здесь громоздко, а тут высоковато. Как думаешь? — Карандаш чиркнул по продольной бетонной плите, на четверть срезал стойки железного каркаса. — Штанги надо заменить легкими угольниками, тогда конструкция будет подвижней. Верно? — И на полях рисунка появился угольник. — И еще: боковины сделаем откидными. Не возражаешь? Очень хорошо.

Капитан потер от удовольствия руки, встал и включил электроплитку.

— А теперь и чайком можно побаловаться. С чем будете — с вареньем или конфетами? Лучше с вареньем: в столовой-то вам его не дают. Нина Демьяновна готовила, — напомнил Тарусов, открывая двухлитровый баллон.

На стене висела фотография дочки. Улыбка — от бантика до бантика на косичках. Должно быть, когда фотографировали, показали что-нибудь смешное.

Лишнего в квартире Тарусовых ничего не было, но и пустой она не выглядела. Мне особенно понравилось двуствольное охотничье ружье. Я подошел к стене, где оно висело поверх ковра. На цевье медная пластинка с надписью:

«Мастеру стендовой стрельбы, победителю окружных состязаний — П. П. Тарусову».

— Папа, папа, — прозвенел в прихожей голосок Риты, — вот и мы!

Я оглянулся и увидел капитанскую дочку в сопровождении Вали Лесновой.

— Можно? — спросила девушка, остановившись у входа в кухню.

— А-а, Ритуля, Валентина Сергеевна! — обрадованно воскликнул капитан. — Добрый вечер! Пожалуйста, проходите. Кстати пришли, а то мы, мужчины, собирались чаевничать, а стол не можем сервировать. Помогите-ка нам, тетя «телерадиографист».

Рита залилась смехом:

— Ой, папка, какой ты смешной! Я и то научилась говорить. Радио-теле-графист! Правильно?

— Чудесно, доченька. Помоги-ка Валентине Сергеевне.

— Пойду я, товарищ капитан. Чай пила в столовой…

— Нет, нет, — запротестовал Тарусов. — А ну, хлопцы, — подмигнул он нам, — поухаживайте.

Мы не знали, как ухаживать.

— Э-э, да вы, я вижу, парни из робкого десятка. Валя, давайте ваш беретик и принимайтесь раскладывать варенье. — Капитан осторожно подтолкнул девушку к столу. — Вот так. Ритуля, неси хлеб и нож!

Загремела посуда, тоненько засвистел чайник. Валя сервировала стол, налила пять маленьких пиалушек чая.

— Пожалуйста! — Она чуть наклонила пышноволосую голову, нешироко развела руки и улыбнулась большими синими глазами. Может быть, вот так мило она приглашала гостей дома, в своей семье, а может, только мечтала об этом, и теперь эта мечта доставляет ей удовольствие.

Я сделал неожиданное для себя открытие: Валя красивее Людмилы. Не оттого ли это, что Люда слишком далеко от меня и образ ее стушевывается расстоянием и временем? Потихоньку достал фотографию, на которой она прислонилась к белому стволу березки. Мысль, что Валя все-таки чем-то симпатичнее, смутила меня: болван, только вчера писал ей, душу открыл нараспашку, а сегодня сравнивать взялся…

Нас пятеро за столом. Валя рядом с малышкой, капитан возле меня, а Виктор за мной, в самом углу. Сел он туда не без умысла. Загородившись чайником, рисовал Валю. Мне он показал кулак: молчи!

— А мы тут занимались рационализацией, Валентина Сергеевна. — Тарусов взял Витькин чертеж и стал объяснять Лесновой устройство будущего навеса.

Сам случай пришел на помощь моему другу. Он рисовал девушку в профиль, с чуть наклоненной головой. Чтобы создать ему условия, я приподнялся и заслонил его от капитана, поддакивая, где надо и не надо, то Лесновой, то комбату.

— Да что же это я, — спохватился Тарусов, — вместо чаепития техническую конференцию открыл. Берите, друзья, варенье, масло, хлеб…

— А ты почему чай не пьешь, Виктор? — спросил хозяин дома.

— Как? Уже вторую пиалу, — нагло соврал тот.

Я поспешил налить ему.

— А я уж думал, не нравится, — благодушно заметил капитан.

Чтобы доказать обратное, Другаренко схватил пиалу, хлебнул и дико вытаращил глаза.

— Хи-хи-хи, — уронила смешок Рита. — Дядя обжегся. Смотрите, смотрите, аж слезы брызнули… Хи-хи-хи…

Я хотел поддержать юную хозяйку, но только было хмыкнул, как получил тумака в бок: Витьке не до смеха.

— Ну как ваша учеба? — обратился Тарусов к Вале. — Кажется, вы в техникуме связи? — О, капитан дипломат. Он же знает, что она учится на последнем курсе. Просто отвлекает внимание от неловко чувствующего себя Другаренко.

— Если не кривить, то тяжеловато, — ответила Леснова. — Особенно сейчас…

Дрогнул голос. Погрустнели глаза. Валя опустила голову. И капитан, и я знали, почему она сказала «особенно сейчас». Все Бытнов… Но Тарусов и тут не сплоховал:

— Еще бы не тяжеловато! — поспешно воскликнул он. — Служба, учеба. И не просто учеба, а на дипломном году. Это не шуточки. Молодец, Валентина Сергеевна! Дадим отпуск — и все будет в порядке. Может, вам сейчас чем-нибудь надо помочь?

Валя покачала головой, вздохнула и тихо ответила:

— Нет, не беспокойтесь, Павел Петрович.

Кризис миновал. Другаренко поднялся и показал законченный рисунок Лесновой. Первой соскочила с места Рита. Она выхватила у Виктора лист бумаги и, прыгая на одной ножке, радостно закричала:

— Ой, ой, как вылитая! Кра-си-ва-я! Пап, правда?

Портрет и в самом деле получился удачным. Валя смутилась, а капитан заметил:

— Я-то думал, ты и вправду чаем был занят, выручал, когда обжегся… Оказывается, вот оно что! Похоже, очень похоже.

— Витя, подари мне, пожалуйста, рисунок, — попросила Валя.

— Я в красках попробую, на холсте, а этот вместо натуры пойдет. Подожди недельки две.

От капитана уходили все вместе.

— Портрет я по памяти нарисую, — шепнул мне Виктор, — а этот рисунок надо Акимушкину отнести.

Мы проводили Валю и заглянули в окно «бога электричества». Оттуда, как всегда, доносился Колин голос:

Виктор приподнялся на цыпочки, опустил в форточку свой рисунок, и мы отпрянули к стене. Дзинькнула гитара, умолк голос, и тотчас распахнулась занавеска.

— Айда! Пора на вечернюю поверку.

Мы побежали, оставив Колю Акимушкина в радостном неведении.

После переклички вышли покурить.

— Где вы пропадали? — полюбопытствовал Саша Новиков. — Все углы обыскал, нигде не нашел.

— У комбата чаевничали. — И Другаренко рассказал о проведенном вечере, умолчав лишь о Валином портрете.

— Обжегся, говоришь? — засмеялся Саша. — Это пустяки. А вот со мной был случай…

Новиков на всякие случаи свои случаи припоминал. Правда, водился за ним грешок — чужое себе приписывать, но мы согласились послушать. Пускай поговорит.

— Послали меня однажды на машине в колхоз, кукурузу с поля убирать. За день до того накукурузился — с ног валюсь. Отощал. Ну, думаю, второй раз меня сюда не заманишь. Делаю последний рейс. Злой как тигр. Привез, сгрузил и хотел было домой заворачивать.

— Эй, уртак, куда же ты? — крикнул бригадир. — Мала-мала кушать надо. Пойдем в кибитку.

Рядом с домом бригадира новенькая юрта стоит. Как игрушечка. Сверху серым войлоком обтянута, а изнутри белым. Разные там лонжероны да нервюры — подпорки, одним словом, резьбой разукрашены. Приемник, электричество и всякие другие блага цивилизации. Я снял сапоги и сел, поджав под себя ноги: с обычаями надо считаться.

Да, сижу, как хивинский хан, на ковре, только слуг что-то не видно. Едва успел об этом подумать, как вошел хозяин с большим эмалированным тазом в руках и позолоченным кувшином.

— Мой, — говорит, — руки, уртак.

Я сполоснул, вытер чистым рушником. Хозяин взял два одеяла, четыре подушки, взбил их и сказал:

— Отдыхай пока, уртак.

Тут меня одолело сомнение: не во сне ли я? Ущипнул себя за тощий живот. Больно. Значит, не сплю. Значит, никакой я не хан, а просто голодный шоферюга. Вообще-то мне бы ни к чему омовение из золотого кувшина и весь этот почет. Пожрать бы… Растянулся и жду, слюни глотаю.

— Чой, уртак! — Бригадир расстелил скатерть — дастархан по-ихнему, поставил фарфоровый чайник на полведра и пиалушку с наперсток.

Что ж, думаю, пока бригадир ушел, я их штук сорок опрокину. Если больше ничего нет, хоть чаем распарю ссохшиеся внутренности. И начал глотать. Да много-то разве проглотишь, коли в чайнике злющий кипяток? Осечка вышла.

А хозяин снова с подносом:

— Уртак, горячие лепешки!

Наконец-то, злюсь, догадался байбак. Теперь одним хлебом, как Иисус Христос, и то сыт буду. Ем, аж за скулами трещит. Чайком запиваю поостывшим. Лепешки две умолотил, гляжу — опять бригадир:

— Помидоры, уртак!

Накинулся на салат. Кажется, уже сыт: живот припух. Только успел рубаху опустить — в юрту ввалились шестеро, один больше другого. И тут я догадался: пришли гости, начнется пиршество, а мне лепешки под дых подпирают…

Гости разговаривают на своем языке, но кое-что и я понимаю: нон — хлеб, гушт — мясо, виноси — вино… Ага, думаю, вино! Может, лепешки-то осядут, перегорят, если хлебнуть винца пиалушки три. Стал ждать, когда придет хозяин. А вот и он, притащил ящик водки и ни одной бутылки вина.

Выпили по чарочке. Я ведь раньше-то сроду водку не пил, ну и загорелось внутри, ноги стали как ватные. Потом принесли шурпу — суп местный. Навар в три пальца. Ложку поставишь в касу — торчком стоит… И так я пожалел, что хлеба по горло натрескался, аж обидно стало.

— Ешь, — угощает бригадир.

Я мотаю головой: не бурдюк же у меня вместо желудка. А кто-то из гостей возьми да и скажи хозяину:

— Русские без водки ни первое, ни второе, ни третье не едят. Сам был у них в гостях, знаю…

Под первое и второе — куда ни шло, а вот как с компотом или киселем водку хлебают, убей, не представляю.

— Пей, уртак, — снова потчует меня бригадир, — и шурпу кушай.

Внутри вроде бы все рассосалось. Я выпил еще и стал есть, проклиная себя за жадность. И зачем надо было чаем наливаться, лепешками напихиваться? Сейчас бы за милое удовольствие шурпу уплетал, а то сиди и стебай ложкой для отвода хозяйских глаз. Ну что поделаешь, ради соблюдения закона гостеприимства давился, но ел. Утешал себя: еще ложечку, последнюю — и все, кончится это ханское пиршество…

Но не тут-то было. Принесли плов. Поднос в полкузова. На рисовом кургане возвышается бараний мосол с мою голову. Из-за этой пирамиды соседей не вижу: до того высока! Плов щекотал ноздри, дразнил глаза. Подали бы мне его сейчас… А тогда, сами понимаете, под завязку накачали. Я пришел в ужас: опять надо пить и есть! Лучше бы я со своим поджарым животом дезертировал из колхоза в роту, чем вот так обжираться.

То ли от спиртного, то ли от еды, но я совсем посоловел. Однако слышу:

— Пей, уртак, и ешь плов.

Выпил, Щепотки две съел — руками у них едят, без ложек — и чувствую языком, что вот-вот наступит моя смерть — до коренных зубов набрался…

— Хватит, — говорю.

А тому гостю, что с каким-то русским водку хлестал под третье блюдо, показалось, что я сказал «рахмат». Рахмат — спасибо по-ихнему. А спасибо можно понимать и как знак похвалы за вкусное блюдо: нравится, мол, и ем с удовольствием. Он так и понял, потому что взял на ладонь остатки плова — а ладонь у него чуть поменьше совковой лопаты — и затолкал мне в рот. Это у них высший знак уважения гостя. Внутри у меня что-то екнуло и оборвалось. «Вот он, смертный час», — мелькнуло в голове. Я посмотрел на живот, не лопнул ли. Нет, не лопнул, но звенел, как эстрадный барабан. И в это самое время двое других соседей засунули в мой рот тот самый мосол, что венчал рисовый курган… До сих пор удивляюсь: как им удалось это сделать? Может, от чая рот распарился и стал как резиновый?..

Глаза мои остекленели. Слезы текут на мосолыжку, торчащую изо рта. Дыхание перехватило. Сейчас кондрашка хватит, и конец. Выручила солдатская смекалка: вспомнил, что ведь и носом дышать можно…

Вот так-то, братцы, я побывал в гостях. Недаром те края называются «Берса кельмес» — «Пойдешь — не вернешься».

Вокруг нас уже давно собралась почти вся батарея, и ребята умирали со смеху.

— А как же ты кость-то вытащил?

— Выскочил из юрты — и к машине. Там автоматическая лебедка была у меня. Зацепил ею за мосол и вытащил. Тем и спасся.

Саша потушил окурок и под громкий хохот пошел в казарму.

 

Глава пятнадцатая

Отхлопотал декабрь. Бегут, мелькают короткие дни пустынной зимы, а жизнь в гарнизоне по-прежнему строга и размеренна. Теперь никто не считает нас новичками-призывничками, называют солдатами первого года службы и требуют отдачи в полную меру: обязан — делай, ленишься — подстегнут, не хочешь — заставят…

Мы сидим и слушаем Мартынова — командира дивизиона. И Тарусов слушает, наш батарейный.

— Я недоволен результатами проверки, — жестко сказал майор. — На собраниях слышал одно, на деле вижу совершенно другое. Второй расчет действовал нечетко.

Встал Федор Кобзарь, понурив голову. За ним поднялся и командир взвода старший техник-лейтенант Бытнов.

— Рядовой Марута прибыл к пусковой установке на три секунды позже всех. Секунда в боевых условиях может решить исход дела, и никто не имеет права транжирить время, — продолжал Мартынов. Марута тоже встал. — Чехол бросили не на положенном месте. На платформе следы масла. Стремянка после сварки не покрашена. Кто это будет делать за вас?

Троица молчала. Тарусов записывал недостатки, обнаруженные во время проверки.

— Садитесь, — махнул рукой командир. — Есть у вас и другие неполадки. Около автополуприцепа Кузнецова беспорядок — разбросаны дуги. Некоторые солдаты не взяли с собой противогазы. А если бы в это время враг применил химическое оружие? Тогда что? Не надо забывать об этом. Противопожарный щит возле караульного помещения не имеет описи. Дежурный разведчик-дозиметрист появился без ремня…

Майор не умолчал ни об одной мелочи. Собранные в кучу, они, эти мелочи, омрачали настроение, А что я, не мог, что ли, дуги сложить как следует? Тяжело было Маруте оттащить чехол подальше? Лень писарю приклеить опись шанцевого инструмента на противопожарный щит?

— Вывод: ракетно-зенитный дивизион к выполнению боевой задачи готов. — Майор Мартынов окинул взглядом солдат и офицеров и увидел на их лицах нерешительные улыбки. — Но мы не имеем права мириться с оплошностями, о которых я сказал. Надо работать на большом дыхании. Каждый из вас должен считать себя полпредом нашего народа на огневом рубеже. Понятно? Полпредом!

Задачи: в ближайшее время устранить неполадки, продолжать совершенствование выучки и готовности к передислокации на новую огневую позицию. Ясно? Солдаты и сержанты свободны, офицерам остаться, — закончил командир дивизиона.

Сначала галдели все вместе, препираясь и поругиваясь.

— Из-за тебя, Марута, опять нахлобучку получили…

— И чего торопишься, Володька? Я же тебе говорил: поспешность нужна при ловле блох.

— Иди ты…

— Нет уж, будь добр выслушать!

— Эй, Горин! Ты-то почему прошляпил? Ну какие у тебя заботы, кроме бумажек?..

Потом разошлись по взводам, отделениям, расчетам и опять обсуждали результаты проверки.

— Пошли на огневую, — сказал сержант.

Под ногами чавкала глина, мягко похрустывал мокрый песок. Галаб шел сбоку, глубоко задумавшись. Его расчет не упрекали ни в чем, если не считать меня, но все-таки он был недоволен: не упрекали и не хвалили. Значит, не за что пока хвалить. Старым заслугам отдано должное, а новых, как видно, маловато. А может быть, майор и не ставил целью говорить об успехах? Успехи никто не отнимает, а вот недостатки могут здорово подвести…

— Кузнецов, подгони машину, будем тренироваться. — Голос Назарова звучал спокойно, без казенных ноток. Сдерживается сержант.

Я подъехал, и расчет начал тренироваться. Кто-нибудь один зазевается — Галаб велит все начинать сначала. Никому никакой поблажки. А время — вещь упрямая, уперлось как бык — попробуй сдвинуть его хоть на секунду… Но двигать надо. Вот и тренируемся.

— Покурим.

Пошли дымить. О работе не говорим. Зачем говорить? Надо дело делать. Вчера тренировались ночью. Скидки на темноту нет: цель может появиться в любое время суток; она будет идти с одинаковой скоростью; ее надо сбить во что бы то ни стало — днем ли, ночью ли. Для этого и призвали нас. Для этого и тренируют. Оценку выставляют по результатам.

Тренируемся.

Тренируемся…

— Саш!

— А?

— Сбреши что-нибудь.

— Я не Дембель… Эх, испортили кобелька. Какой-то придурковатый стал, нет прежнего юмора у него. Испугался, что ли?..

— Кого испугался?

— Как, разве вы не слыхали? — Новиков сделал удивленное лицо. — На новой позиции был такой переполох! А все Горин со своей теорией «случайного героизма»…

— Да в чем дело?

Вьется дымок на ветру. Ребята приготовились слушать. И Саша рассказывает:

— Работали там в две смены — днем и ночью. Одни отдыхали, другие окопы рыли, убежище ладили. Ночью, конечно, как и положено, часового выставляли. Дошла очередь до Горина. Взял он карабин и начал выхаживать вокруг позиции. Огонек мерцает, движок стрекочет, тарахтит землеройка.

Гриша мечтательный человек. Вот ходит он, значит, и, должно быть, сочиняет какую-нибудь новую теорию для облегчения собственного положения. Ходит-ходит. И вдруг ка-ак хлобыснет кто-то Гришу сзади по поджилкам — он и с катушек долой. Орет с перепугу благим матом: «Караул!» Начал палить в воздух из карабина. А его еще — хрясть по боку! Хрясть! «Спасайтесь! — кричит. — Меня уже приканчивают диверсанты… Командиру доложите: погиб при выполнении боевой задачи… Ой-ей-ей… Убивают… Прощайте, братцы…»

Братцы мигом выскочили из окопа. У кого оружие, у кого лопата. Включили фары всех машин. Где Гриша? Где диверсанты?

Горин лежит в обмороке, а возле него… дерутся вараны. Видно, потревожили их в песке, роя окопы, и они вылезли на поверхность. Ну, сбрызнули Гришку водичкой, привели в чувство.

«Где я? — простонал бедняга. — Уже перевязали? Спасибо… А диверсанты ушли?» «Вот они», — показали ребята на варанов. Смотрит Гришка, а перед ним огромные, метра по три, чудовища, розовато-песочные, с широкими бурыми поперечными полосами. Головы приплюснуты. Языки раздвоены, зубы клиньями и загнуты назад. Горин брык — и опять в обмороке. Едва отходили…

В общем проморгал Гришка случай отличиться. А Дембель, свидетель этой истории, потерял чувство юмора, стал обыкновенной дворнягой, — сокрушаясь, закончил Саша.

Ребята смеялись:

— Шутка — минутка, а заряжает на час.

— Ничего себе шутка! С тех пор Горин страдает рассеянностью: не случайно опись забыл приклеить на противопожарный щит.

— Врет Сашка, а складно получается…

Мы встали. Подходя к пусковой установке, Галаб Назаров сказал:

— Давайте разберемся с неисправностями.

Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Командир расчета подробно объяснял и показывал, как надо устранять неисправности.

А на второй день мы начали тренироваться в свертывании и развертывании пусковой установки. Руководил работой сам Тарусов. Значит, скоро будем перебазироваться на другую огневую позицию. Это заметно было и по тому, как зашевелился Акимушкин со своими механиками на дизельной электростанции, как старшина Дулин с Гориным сновали из вещевого склада в продовольственный, из комнаты бытового обслуживания к пирамиде с оружием, как перекладывал и осматривал свое хозяйство химинструктор.

К переезду готовились и там, в кабинах майора Мартынова, офицера наведения, Кузьмы Родионова и других «технократов», где напряженно работает электронный мозг всего ракетного комплекса. Я только однажды побывал там, если не считать ознакомительных посещений. Пригласил меня Кузьма после того, как мы поговорили о его приборе.

В голубоватом таинственном полумраке светились индикаторы, мерцали контрольные лампочки. К зоне нашего дивизиона шли бомбардировщики «противника», эшелонированные по высоте и в глубину. Воздушная обстановка менялась с каждой минутой, и эти изменения, как в зеркале, отражались на выносном индикаторе кругового обзора: яркие всплески отраженных импульсов Родионов читал словно азбуку.

Вместо капитана Тарусова стартовой батареей командовал техник-лейтенант Семиванов, а сам комбат сидел на станции наведения ракет: майор Мартынов часто практиковал замену одного офицера другим. Тарусов спокойно наблюдал за голубыми зеркалами, отстраивался от шумов.

— Цель приближается к зоне обстрела, — доложил Кузьма капитану.

И тотчас другой оператор:

— Самолет сверхскоростной.

Нам говорили, что наша техника позволяет обнаружить цель на сверхдальней дистанции и навести на нее ракету на предельном рубеже пуска. Стало быть, хоть он сверхскоростной, тот самолет, что идет в нашем направлении, но все равно от Тарусова, Родионова и их товарищей не спрячется. Сейчас они начнут действовать. И вдруг я услышал:

— «Противник» применил активные и пассивные помехи.

Догадался: майор Мартынов поставил вводную. Я перевел взгляд на Родионова: что он будет делать? Старший сержант отстраивается от помех. Пропавший было самолет снова отчетливо виден на экранах. Тарусову жарко. Он обмахнул лицо платком. Кузьма стер пот со лба рукавом гимнастерки.

Капитан секунду выждал — не поставит ли комдив еще вводную задачу, — покрутил какие-то ручки и щелкнул тумблерами:

— К бою готов!

Из динамика посыпалось:

— Захват!

Кузьма подмигнул мне: видел, какая слаженность!

— Первая ракета — пуск!

Вот она, оказывается, какая механика! Мы, стартовики, никогда этого не слышали. Ну спасибо, Родионов, удружил!

Смотрю на экран. Яркий светлячок побежал навстречу отметке от цели. Комбат поворачивает какую-то рукоятку. Ага, это он подводит светлячок к отметке от «противника». Ближе, ближе — раз! Импульсы встретились. Кузьма, не оборачиваясь ко мне, показывает большой палец левой руки — правая занята: цель сбита!

На экранах ни пятнышка, но Родионов настороженно вглядывается в зеркало. Что, еще будут «стрелять»? Спустя несколько секунд Кузьма доложил:

— Приближается группа бомбардировщиков «противника».

Тарусов, откинувшись было на спинку кресла, снова склонился к пульту. Громкоговоритель доносит из других кабин короткие доклады о готовности продолжать отражение «налетчиков». Капитан молча кивает головой: доволен работой офицеров, сержантов и солдат.

Экраны, только что сиявшие голубизной, покрылись помехами. Значит, опять помехи. Родионов разгоняет их, очищает зеркало своего индикатора, информирует Тарусова — офицера наведения — о маневрах «противника»…

Майор сказал только одно слово: «Газы!» — и все уже в средствах противохимической защиты. Оказывается, им достается не меньше нашего с этими противогазами.

Вращаются реостаты, ручки, щелкают тумблеры, слышится голос Тарусова:

— К бою готов!

Да, к переезду готовятся и здесь, в царстве голубых импульсов. Тот же железный закон: пришел на позицию — чувствуй себя как в бою. И мне впервые подумалось: «Никакие здесь не технократы с лысыми головами, не супермены и не колоссы, а такие же обыкновенные люди, как мы с Гришей. Только более подготовленные и настойчивые. А наши выдумки с Гориным — просто наивная попытка отгородиться от больших, настоящих дел…»

Техническую викторину сначала проводили по расчетам, потом по взводам и наконец в батарее. Я вызвался отвечать на вопросы, подготовленные для шоферов третьего класса. Моими соперниками были водители из солдат второго года службы, которые претендовали уже на второй класс.

Первый вопрос: «Какой минимально должна быть ширина дороги, чтобы проехать по ней с автополуприцепом?»

Ребята замешкались. Вопрос был с подвохом: о ширине дороги для ракетчиков в учебнике ничего не написано. Да и писать незачем, если знаешь размеры автополуприцепа. Так я и ответил. Участники викторины загудели:

— Так бы и спрашивали, а то мудрят…

— Для того и собрались, чтобы смекалку проверить, — отозвался старшина Дулин, член жюри. — Дорога будет дальняя, всякие неожиданности могут встретиться.

— Какие?

— Всякие, говорю. Ну, например, «противник» применит радиоактивные вещества. Сколько потребуется времени для того, чтобы произвести дезактивацию автопоезда, если…

Дулин сказал условия, очень схожие с теми, что были в задаче, которую решал старший техник-лейтенант Бытнов, когда мы рыли окопы еще в сентябре. Хорошо, что я поинтересовался, как произвести расчет, и капитан Тарусов объяснил. Теперь мне это очень пригодилось.

— Ну и фонарь со свечкой! — бросил кто-то в мой адрес.

— Вот именно со свечкой, а некоторые подзубрили азы и думают, что был бы фонарь, а свеча не обязательно, — заступился за меня Дулин.

Ребята тоже хорошо знали машину, характерные неисправности и перечень регламентных работ, но первенство присудили мне, и я чувствовал себя на седьмом небе. Додумались же — техническая викторина…

— О чем размечтался, Кузнецов? — спросил меня старшина.

— Включите меня в группу третьих номеров расчетов пусковых установок, — попросил я.

— Азарт? Там хлопцы посильней тебя.

— Я же не прошусь сейчас в боевой расчет, в викторине хочу испытать себя.

Дулин доложил капитану Тарусову, и тот разрешил. Во взводном состязании я занял второе место после Новикова. Что ж, и то дело! Саша штатным номером работает, а мне лишь иногда удается действовать в составе расчета, потому что основная моя обязанность — водить транспортно-заряжающую машину.

Мы ждали заключительного тура технической викторины — состязания лучших стартовиков. Расчет Галаба Назарова был включен в полном составе, а третьих номеров от нас выставили два — Новикова и меня. И вот техник-лейтенант Семиванов собрал солдат, допущенных к последнему рубежу испытаний.

— Подрагиваешь? — шепнул мне Саша.

— Есть маленько.

— И меня что-то трясучка одолевает. Засыплюсь — ребята живьем съедят, а косточки супротивникам выкинут. Жалко косточек, на них мои грешные телеса держатся, а в телесах — душа. Ну, душа-то, конечно, в рай без пропуска, а вот каркас из косточек жалко: съедят и добром не помянут. А я ли не желал добра, особенно новичкам-призывничкам. — И Новиков залился смехом.

Ничего себе — «трясучка одолевает». Хитрец, солидарностью хочет меня поддержать…

Вопросы были разбиты на три группы: тактико-технические данные ракеты, регламентные работы и функциональные обязанности третьего номера расчета.

— Начнем? — спросил Борис Семиванов.

— Мы готовы, — ответил Юра Тиунов. Он проштрафился и из вторых номеров был переведен в третьи. Тягаться с ним, пожалуй, трудновато.

— Кто ответит на такой вопрос: через сколько секунд после старта ракеты вступает в действие механизм ее управления?

Руки подняли Тиунов и Новиков. Я и остальные ребята смиренно потупили взоры.

— Прошу, ефрейтор, — офицер кивнул в сторону Тиунова.

— Через сорок три!

— Садись, два, — оценил Саша ответ соперника и сам назвал точное время.

— Правильно, Новиков. А теперь скажите, какова скорость осколков, поражающих цель?

Тиунов не знал. Я назвал минимальную скорость, Саша — максимальную. Больше нас не стали спрашивать по первой группе вопросов, проверяли знания у других. Потом перешли к регламентным работам. Здесь Тиунов не уступил Новикову, а я провалился: практики-то не было. Саша толкнул меня в бок: ничего, дескать, еще будут вопросы, не теряйся.

По функциональным обязанностям ни одного провала не было. Техник-лейтенант подвел итоги викторины. Первое место занял Новиков, второе присудили ефрейтору Тиунову, третье досталось мне.

— Что же ты, голова два уха, — накинулся на меня Саша, — упустил второе место?

— Пошел ты к своей бабушке-гадалке!

— Бабка моя как-нибудь сообразила бы, у тебя же коробка под смекалку больше деревенского горшка для похлебки, да наполовину еще пустотой заполнена. А природа не терпит пустоты, это ты лучше меня знаешь. Вывод: поменьше крутись около Другаренко и Родионова, побольше — около ракетной установки. Задача, — Новиков явно копировал майора Мартынова, — до переезда на новую позицию освоить регламентные работы, ибо не исключена возможность, что меня «убьют», а тебе прикажут заменить в расчете меня — лучшего третьего номера батареи! — Саша выпятил грудь и постучал по ней кулаком.

В общем-то Новиков был прав, но говорить об этом уже поздно, викторина закончилась.

Лидером батареи оказался расчет сержанта Назарова. Мы спрашивали друг друга, какие задавались вопросы, на чем сыпались ребята. Вскоре к нам подошел Федор Кобзарь со своими солдатами. Он тоже был доволен: второе место не так-то просто завоевать, тем более заново организованному расчету во главе с новым командиром.

Галаб радовался своему выдвиженцу.

— Потягаемся, Федя?

— Как?

— Кто кого, на лучший расчет. Начнем с завтрашних регламентных работ.

— А чем закончим?

— Маршем на другую позицию.

— Что ж, попробовать можно, только мы в разных взводах, а соревнование между расчетами проводится внутри взводов. Как с этим быть?

— А мы неофициально, — улыбнулся Назаров.

— Где им! — вмешался Новиков. — Взвод-то первым сзади в батарее.

— Это не имеет значения, — возразил Галаб. — Мы не со взводом будем соревноваться, а с расчетом Кобзаря.

— Как, ребята, согласны? — посоветовался Федор со своими помощниками.

Марута, Ромашкин и Тиунов не возражали.

— Кто будет арбитром?

— Бытнов.

— Нет уж, пусть наш командир взвода Семиванов.

Заспорили.

— Давайте так решим, — предложил Назаров. — Итоги обсудим сообща, ваш расчет и наш. Нормативы нам будут известны, дисциплина тоже, а о качестве работы будем говорить по оценке комбата.

На том и сошлись.

Перед вечерней поверкой батарейцев собрал капитан. Он объявил благодарность победителям технической викторины. Нежданно-негаданно получил поощрение и я. Первое поощрение! Нет, я не честолюбив, но заслужить благодарность от самого комбата не так-то просто. Слышишь, Гриша? Тебе придется взять карточку поощрений и взысканий рядового В. Кузнецова и записать своей рукой: «Благодарность».

 

Глава шестнадцатая

Хасан-бобо передал тревожную весть: на колхозную отару каракульских овец уже дважды нападали волчьи стаи. Старик просил отрядить несколько солдат с карабинами, чтобы истребить хищников.

Командир выделил восемь человек. Старшим назначил капитана Тарусова, состоявшего в коллективе охотников. В команду истребителей попали Герман Быстраков, Федор Кобзарь, Кузьма Родионов, я и еще три солдата. Мы сели на вездеход и направились в Карикудук.

Я сижу с капитаном в кабине. Он в меховой куртке и яловых сапогах. Шапку снял: в кабине тепло. Под сиденьем лежит именная двустволка. На поясе Тарусова патронташ. Он рассказывает мне о волках:

— Они уже давно сменили свои шубы на зимние. Теплее оделись. Под цвет зимы. Добыча теперь попадается реже, чем осенью или летом, вот они и рыщут из стороны в сторону: где зайчонка задерут, где джейрана нагонят, косулю, а то и на кабанов нападают. Только кабаны, особенно косачи, не даются им, отчаянно воюют!

По ветровому стеклу прыгала мягкая белая крупка, но неугомонные «дворники» сметали ее, отбрасывая на капот.

— Однажды, тогда я служил неподалеку от гор, мне привелось видеть такую картину, — продолжал комбат. — Идем мы по приозерной пади, заросшей тростником, и видим следы на снегу — волчьи и кабаньи. Бой был, наверно, смертельный, потому что снег выбит до земли, весь в крови. Около места побоища валяются еще не остывшие трупы трех волков — одного матерого и двух прошлолеток. Брюшины распороты от передних до задних лап. Четвертый зверь удрал, оставив за собой кровавую дорожку.

Победил секач. Он ушел в тростниковые заросли. По его следу не заметно было, чтобы его ранили. Отбился. Волки прежде всего нацеливаются на шею и плечи, а они защищены у кабана хрящом, твердым, как броня. Это спасает его не только от волков, но и от саблевидных клыков своих соперников…

Приближался Карикудук, куда я раньше ездил на водовозке. Тарусов всмотрелся в обочинные барханы, запорошенные снежной крупкой, и сказал:

— Люты в эту пору хищники! Они не щадят друг друга, борются за право стать вожаком. Много глоток остаются рваными после волчьих свадеб. Беда от зверья чабанам, нагло нападают на отары.

— Старый колодец, — притормозил я машину. — Будем заходить к Хасану-бобо или поедем прямо в колхоз?

— Нельзя обходить старика, ведь это он просил помочь. Зайдем.

Хасан-бобо устроил для своего Туя нечто вроде навеса, и верблюд, защищенный от снега, лежал, пережевывая колючку. Он повернул в нашу сторону неуклюжую маленькую голову и равнодушно посмотрел.

— О! — воскликнул седобородый аксакал, одетый по-зимнему, в теплый халат, каракулевую шапку и сапоги. — Воваджан! Как здоровье, как служба, что пишут из дому? Все хорошо? Слава аллаху. У меня тоже все хорошо. Ну, знакомь со своими друзьями.

Я представил старику капитана и ребят.

— Заходите, — пригласил он, — попьем чайку, поговорим.

Хасан-бобо утеплил свое нехитрое жилье, и в нем было довольно уютно. Пока закипал чайник, хозяин рассказал о нападении хищников на колхозную отару в загонах.

— Шесть овец унесли, проклятые, а двух собак и восемь барашков зарезали. Забрались раз, потом другой… Беда, товарищ Тарусов. Надо помочь чабанам.

— Затем и приехали, — сказал капитан. — Обязательно поможем.

Старик поблагодарил кивком головы и начал разливать чай. Комбат попросил Родионова развязать вещевой мешок с продуктами:

— Достань что-нибудь к чаю.

Старший сержант вынул пачку рафинада, круг полукопченой колбасы, буханку хлеба и индийского чая две пачки. Обе протянул Хасану-бобо.

— Рахмат, — довольно улыбнулся он. — Не забываете старика.

Подкрепившись, мы поблагодарили гостеприимного хозяина старого колодца и двинулись к колхозу «Светоч», находившемуся километрах в пятнадцати в предгорной долине.

Стемнело. Пришлось включить фары, чтобы не сбиться с дороги. Отъехав километров шесть, мы заметили в стороне два широких огненных луча, метавшихся по равнине то влево, то вправо. Потом лучи замерли и послышались ружейные залпы.

— Что это? — недоуменно спросил я капитана.

— Остановись-ка, — попросил он.

Мы вышли из кабины и снова услыхали ружейную трескотню в стороне, где широкие световые полосы вспарывали ночь.

— Браконьеры, — проговорил Тарусов. — Быстро туда!

Вездеход рванулся, подпрыгивая на неровностях.

— Разве это охота? — бранился комбат. — Включают фары, настигают обезумевшую от гонки жертву, ослепляют ее светом и расстреливают в упор… Варварство! Посмотрим, за кем они там гоняются.

Минут через пять подъехали к неизвестной машине. Два человека суетились у борта газика, третий сидел за рулем.

— Прирежь его! — тяжело прохрипел один.

— Погоди, в кузове прикончу… Давай-ка, давай, не мешкай! Раз-два — взяли!

В кузове тяжело стукнуло. Я включил фары, и свет их мгновенно выхватил из густой темноты окровавленное животное. Это был высокий, тонконогий джейран килограммов на тридцать, с рыжевато-серыми боками, спиной и белоснежным животом. Большие темного цвета лировидные рога его с кольчатыми утолщениями к голове отливали матовым блеском.

Старый вожак плакал. Плакал от боли, от бессилия что-нибудь сделать, от захлестнувшей тоски по воле… Скупо катились слезы по тонкой морде. Грустными глазами смотрел круторогий самец в родную степь, раскромсанную огненными ножами настигшего его чудовища… Джейран упал. Неужели все? Он собрал последние силы, напрягся и снова встал. Встал на перебитых ногах, чтобы спружиниться в прыжке и рвануться через борт, исчезнуть в спасительной тьме. Но по жилам разливался убийственный огонь; тяжело вздымались бока; хрипели загнанные легкие; по всему телу ходила тряская лихорадка…

В последний раз гордо поднял джейран свою царственную голову, замутившимися от слез и боли глазами окинул степь, задержал взгляд на двуногих существах, которые волокли вниз головой убитую газель, его родную газель, и рухнул в натекшую лужу крови, издав почти человеческий стон…

— Кончай же его! — снова послышался хриплый голос.

— Дай нож!

— Постойте! — Тарусов взметнулся через борт и выстрелом из пистолета прикончил страдания вожака джейранов.

— А ты хто такой? — Хрипун двинулся к капитану.

— Ребята! — позвал нас комбат. — Отберите у браконьеров ружья, а трофеи переложите в свою машину.

— Да ты хто такой, едрена вошь?! — клацнул курком все тот же хрипун.

Тяжелая рука у Федора Кобзаря. Хрипун ойкнул и уронил ружье.

— Это ты едрена вошь. А я — общественный инспектор, — спокойно сказал Тарусов. — Сдайте оружие, документы и трофеи. Сейчас составим акт. А разбираться с вами за хищническое истребление редких животных будут в другом месте…

Из волчьей стаи, подкравшейся в полночь к овечьему загону, удалось уйти только одному хищнику. Да и тот долго не протянет: Герман всадил ему пулю в бок…

За ночь мы порядочно назяблись, а когда на рассвете подъехали к правлению колхоза «Светоч», и вовсе продрогли.

Вскоре молва об удачной засаде на хищников подняла кишлак, и к правлению потянулся любопытный народ. Первыми прибежали мальчишки. Сначала они боязливо теснились в стороне, потом осмелели, стали тыкать палками в волчьи морды, трепать заклеклые, негнущиеся уши серых разбойников, науськивать собак. Но собаки пятились, рычали, поджимали хвосты. Шерсть на них становилась дыбом: волки и мертвые были страшны.

Подошел раис — председатель колхоза, грузный, с крупными чертами лица мужчина лет пятидесяти. Подоспели бригадиры. Некоторые из кишлачных женщин тоже не усидели дома: явились поглазеть на богатую добычу военных охотников. Председатель Мумтаз Мухамедов распорядился, чтобы со зверья сняли шкуру, а трупы поглубже закопали. Потом пригласил нас позавтракать.

— Чайку бы погорячей, Мумтаз-ака, — попросил Тарусов, когда мы расположились в доме раиса.

На столе появилось жаркое. Картошка, щедро сдобренная курдючным салом, таяла во рту. Мухамедов, попивая чай из пиалы, расспрашивал Тарусова о минувшей ночи.

— Выбрали за кутаном укромное местечко для засады, залегли, подождали. Волки пришли и не ушли…

— Просто получается, — покачал раис головой. — «Пришли и не ушли». Я тоже человек десять посылал до вас. Однако никто ни одного зверя не убил. — И крикнул: — Сурайя! — Из соседней комнаты показалась еще не старая женщина, маленькая, расторопная. Жена раиса. — Готово?

— Да, да, — кивнула она головой и тут же вынесла два огромных ведра курдючного сала прозрачно-воскового цвета.

— Возьмите для солдатской кухни в благодарность за помощь, — радушно предложил раис.

— Не стоит, Мумтаз-ака, у нас есть все необходимое, — начал отказываться капитан.

— Обидите нас, — насупился Мухамедов. — Если бы не вы, сколько овец пропало бы… Берите, уважьте колхозников! — Он подмигнул Кобзарю: волоки, мол, на машину.

Федор легко поднял тяжеленные ведра и унес в кузов вездехода.

— Сурайя! — снова позвал жену раис.

Та вынесла два таких же ведра с урюком и курагой.

— Компот будете варить. — Мумтаз-ака передал ведра Герману Быстракову и подтолкнул его могучей рукой к выходу.

А Сурайя-апа уже опять, не дожидаясь распоряжений мужа, притащила какие-то свертки, кульки. Только отнесли мы все это в машину и вернулись, как услыхали горячую перепалку между тетушкой Сурайей и Тарусовым:

— Еще раз говорю — возьми! Я дарю не тебе, а жене — как ее? — Нинахон… Она молодая, пусть носит шапку, или воротник, или — как ее? — муфту… Я сама заработала эти шкурки… Сто ягнят выходила! Премию дали. Не раис, а правление. Да, сама заработала и сама распоряжаюсь своим добром. А если тебе трудно отвезти, возьму у Мумтаза «Волгу» и Нине отвезу. Осрамлю тебя перед женой, нажалуюсь, что ты обидел меня… Бери, бери! — Тетушка Сурайя раскраснелась от волнения.

На столе лежали каракульские смушки ширази. Шелковистые кольца одной из них, свитые из тончайших серебристых нитей, были словно присыпаны причудливыми кристалликами свежего утреннего инея, который мы видели сегодня на садовых деревьях. Вторая чудо-шкурка нежно трепетала и пузырилась, словно игривая морская пена, мягко отливала влажной синевой, искрилась светло-голубым пламенем.

— Не возьму! — отрубил Тарусов.

Хозяйка сдвинула брови, засучила рукава, свернула легкие, как шелк, шкурки в трубочки и молча сунула их за борт капитанской куртки.

— Эй, Мумтаз, эй, старик, — кинулась она к двери. — Меня обижают в собственном доме…

— Да ну-у?! — удивленно пробасил Мухамедов.

Хозяйка и хозяин смеялись, глядя на смутившегося капитана.

— А теперь пойдемте в мастерскую, — предложил председатель правления. — Там у нас есть тавровое железо, которое вам нужно. Вот и возьмете его…

Навес вокруг площадки с бочками поднимался. Мы все делали сами, силами своей батареи: рыли углубление для фундамента под бетонные плиты, сооружали творила для замески бетона, мастерили деревянные формы для плит, резали автогеном швеллеры и автогеном же сваривали швы каркаса. Нашлись старый брезент для боковин будущего навеса, сотня-другая черепичных плит.

Руководил всеми работами автор чертежа — химинструктор. Капитан Тарусов, как и обещал, доложил командиру о рационализаторском предложении Виктора Другаренко. БРИЗ — бюро по рационализации и изобретательству — рассмотрел его и утвердил. Заново сделанный чертеж отослали в вышестоящий штаб и оттуда пришел ответ: «Внедряйте».

И вот Виктор «внедряет» свою выдумку. Если люди заняты на огневой позиции, он копается один, а приходят помощники — всем работу находит.

Навес поднимался не по дням, а по часам: Другаренко торопился закончить работу.

— Новиков, долби пазы для укладки рельсов!

— Кузнецов, помоги-ка ролики поставить на место.

— Да не тяни ты так брезент, Марута! Силу, что ли, некуда девать? — то и дело раздавался голос нашего прораба.

И мы долбили, варили, налаживали.

Приходил на площадку и Тарусов. Он неторопливо оглядывал стройобъект, кое-что подсказывал солдатам, а иногда и сам принимался за дело.

Наконец навес был готов. Другаренко обошел его кругом, любуясь своим детищем. Потом попробовал легкость хода крытого подвижного каркаса: уперся рукой в стойку, и все сооружение бесшумно двинулось по рельсам.

— Как часы! — воскликнул Саша Новиков. — Ребята, да здравствует наш изобретатель! Ура!

— Ура! — подхватили мы вразнобой.

На крики прибежал комбат.

— В чем дело?

— Поздравляем рационализатора.

— Ну что ж, — довольно улыбнулся капитан. — За такое дело и поздравить можно. — Тарусов сам попробовал легкость хода каркаса и протянул руку Другаренко: — Спасибо, младший сержант! И вас благодарю, товарищи, — повернулся комбат к нам. — А теперь давайте-ка посоветуемся.

Мы направились к зданию, возле которого стоял автопоезд. Старший техник Бытнов с расчетом одной из пусковых установок укладывали ракету на полуприцеп.

— Видите, мучаются люди? — спросил Тарусов.

Нам и самим в порядке тренировки нередко приходилось «мучаться».

— Сила есть — ума не надо, — съязвил Новиков. — Говорят, сила солому ломает.

Солдаты засмеялись.

— Смеемся сами над собой, над своей недогадливостью, точнее, над технической неграмотностью, — резюмировал Тарусов. — Погоди, Бытнов! — окликнул он командира взвода. — Зови людей сюда!

Мы столпились вокруг командира батареи.

— Другаренковский чертеж натолкнул меня на интересную мысль, — продолжал он. — Надо и эту работу механизировать.

— Как механизировать? — Кажется, и Бытнова покинуло безразличие. На лице его появилось нечто вроде любопытства.

— А вот как, Андрей Николаевич. — И капитан подробно рассказал, что надо сделать.

Все оживленно заговорили:

— Здорово!

— Это намного сократит время.

— Надо делать побыстрее.

— А из чего?

— Начальство сделает заявку — пришлют материал…

— Так что же, товарищи, решили? — спросил Тарусов.

— Да, конечно.

— Ну вот и добро.

Вечером Галаб Назаров собрал редколлегию стенной газеты «Импульс». Решили выпустить номер, посвященный умельцам. Я подсказал ребятам:

— Не забудьте и старшего сержанта Родионова.

— Вот ты и напиши о нем, — предложил наш секретарь.

— Я ничего в этом не смыслю.

— Кузьма сам подскажет, иди к нему, — сказал Галаб.

Я не пошел к Родионову, но заметку написал. Как смог. На второй день Кузьма прочитал ее и обиделся:

— Зачем ты мне помощников накликаешь? Я же говорил, что хочу сам до конца довести…

— Брось, Кузьма, самолюбие. Кому оно нужно? Один ты будешь еще полгода копаться. Пусть офицеры помогут. Вон Другаренке помогал капитан, а предложение все равно на Витино имя записали. И навес уже сделали.

— Подумаешь, навес, — снисходительно усмехнулся Родионов. — Сарай…

— Однако до него никто не додумался. Может, с точки зрения инженера твой прибор тоже окажется не такой уж мудреной штукой. Тут главное инициатива. Закон Ньютона тоже прост, как дважды два. Но это теперь, когда его открыли.

Кузьма остыл.

— Много у тебя еще работы?

— Понимаешь, загвоздка в чем? — Родионов ткнул пальцем в какую-то деталь.

— Ничего не понимаю, — признался я, — но есть же в дивизионе понимающие люди. Вот и попроси кого-нибудь из них. Объяснят, помогут. Не будь кустарем-одиночкой.

— Ладно, подумаю, — согласился он.

Эге, а ведь я зарвался, пользуясь добрым отношением Кузьмы. На менторский тон сбился, агитировать начал, а сам ни черта в этой абракадабре не смыслю.

— Извини, старшой, я…

— Брось, все правильно. Прибор нужен не только мне, всему дивизиону, а если будет удачным, и другим на пользу пойдет.

Вскоре собрали всех рационализаторов части. Я написал об этом в окружную газету и с нетерпением ожидал заметки. Каждый номер просматривал от передовой до редакторской подписи. И вот она появилась, моя первая заметка! Я носился с ней из казармы в ленинскую комнату. Правда, от моей писанины там остались рожки да ножки, но об этом я помалкивал: подпись-то моя: «Рядовой В. Кузнецов». А спустя некоторое время мне прислали «Памятку военкора» с просьбой писать о лучших людях дивизиона, об успехах в боевой и политической подготовке. Эх, жаль, Гриши Горина нет, он бы тоже порадовался!

В следующем письме в редакцию написал о нашей ленинской комнате — о фотографиях Галаба, рисунках Виктора Другаренко и резьбе Быстракова. Ответ пришел быстро: «Нужны фотографии». Я попросил Назарова, и он сделал несколько снимков.

Материал опубликовали за двумя подписями:

«Текст рядового В. Кузнецова, фото сержанта Г. Назарова».

— Володя, — как-то сказал сержант, — давай организуем военкоровский пост. Ты будешь писать заметки, Горин — стихи, Другаренко делать рисунки, а я, если надо, стану фотокором.

Идея! Собрались, поговорили. Сначала без Гришиного согласия решили послать стихи, которые он читал на праздничном вечере, заметку о Новикове и его фотокарточку, рисунок Виктора «Радиотелеграфист Валентина Леснова». Работая над портретом, обещанным девушке, Другаренко сделал несколько рисунков в карандаше и туши.

Ждали, как жаждующие ждут воды. И наконец из редакции окружной газеты пришло письмо. Наше предложение одобрено! Старшим военкоровского поста предложено быть мне, потому что я учился на журналистском факультете. Полученные от нас материалы обещали опубликовать в ближайшем номере.

Мы завели альбом «Печать о делах и людях нашего дивизиона» и подклеивали в него заметки, фотографии, информации и другие материалы, публикуемые в газетах.

— А критические будем вырезать? — спросил я Назарова.

Он засмеялся.

— Хочешь лакировочкой заняться? Нет уж, давай собирать все: и хорошее, и плохое. В жизни не одни только розовые краски, бывают и темные. Вот и надо эту «темноту» выволакивать на свет. Кстати, у нас она тоже есть. Помнишь выступление на комсомольском собрании Федора Кобзаря?

— Помню. Но ведь это же о Бытнове…

— Ты пиши о недостатках в учебе, об упрощенчестве, а не о Бытнове. Все поймут, в чей адрес критика.

Альбом пополнялся.

 

Глава семнадцатая

Беседа о героизме все-таки состоялась. Капитан медицинской службы Агзамов, прочитав записи моего отца, сказал об этом командиру. Тот пообещал собрать людей, но подходящего случая не было. А тут вдруг все забегали, заторопились. Причиной тому — галабовский орден.

Собрали всех свободных от боевого дежурства людей, привезли с дальней точки Горина и еще двух солдат.

Сначала командир зачитал выписку из Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении участника строительства большого водного канала бульдозериста Назарова Галаба орденом «Знак почета». Майор поздравил сержанта. Мы долго хлопали в ладоши.

Я сидел рядом с Гришей.

— Когда он успел заработать орден?

— До армии.

Командир поднялся из-за стола:

— А теперь, товарищи, почитаем дневник фронтового летчика-истребителя, ныне полковника Героя Советского Союза Дмитрия Петровича Кузнецова.

Все оглянулись на меня. И мне почему-то стало неловко…

Читал Герман Быстраков.

Это был рассказ не только о моем и Галабове родителях — обо всех наших отцах.

Потом попросили выступить Назарова.

— За что тебе орден дали? — спросил его кто-то.

— Не знаю…

Ребята засмеялись.

— Работал, как все, — продолжал Галаб, показывая трассу еще не обозначенного на карте, только что построенного канала. — Был бульдозеристом на головном сооружении. В общем, обычная работа. Что же тут особенного? — искренне недоумевал он.

— О горном обвале расскажи. Это интересно, — предложил Тарусой.

— Разве об этом, — оживился сержант. Он еще раз мысленно представил себе далекий водный канал, северный склон огромного горного хребта. — Было это в конце апреля. Ребята разгружали гравий из вагона, а я отталкивал его бульдозером. И вдруг пришла тревожная весть: оползень с горы весом тридцать миллионов тонн преградил путь реке. Надо было ехать на помощь. И мы, шестнадцать добровольцев, поехали. Подогнали десять бульдозеров к железнодорожным платформам, закрепили по два на каждой и часов в одиннадцать ночи отправились в путь. Со мной в кабине сидел сменщик Володя Истомин, юркий такой, сообразительный паренек, вроде Новикова.

Саша приосанился.

— А я чем не герой! — выкрикнул он под общий смех. — В газетах обо мне пишут — от «Импульса», нашей стенной, до окружной.

— Вам дадут слово, Новиков, — заметил командир.

Назаров продолжал:

— От областного центра километров сто ехали на платформах, поездом, а там пошли своим ходом по крутым серпантинам. Ночь, дождь. Справа обрыв, внизу глухо ворчит река. Слева отвесные скалы. Едешь и опасаешься: не доглядишь — в пропасть сорвешься.

Ехали всю ночь и следующий день. К вечеру показался горный поселок. Людей оттуда заранее эвакуировали. Окна в домах повыбиты взрывом — оползень пытались крушить. Река разлилась километров на семь. В огромной чаше, говорят, миллионов восемьдесят кубометров воды да в каньонах с полсотни. Река нажимает на запруду, а та стоит и хоть бы что ей. Высота четверть километра, ширина над водой от пятисот до тысячи метров, а под водой — восемьсот. Разве такую махину сдвинешь?

Народищу собралось — уйма. Рабочие, колхозники, строители, солдаты, инженеры. Между поселком и областным городом установили «воздушный мост». Вертолеты днем и ночью летали. С Украины прибыли десять самолетов с синтетической пленкой для кладки русла обводного канала. Москва прислала оборудование, Сибирь — лес. В общем это было похоже на фронт.

Сорок тысяч человек укрепляли берега реки. В зоне обвала альпинисты установили электрические фонари, и ночью было видно как днем. Работа шла беспрерывно. Гудели машины, грохотали бульдозеры, гремели взрывы. А вода все прибывала и прибывала. За каждые сутки объем озера увеличивался на семь миллионов кубометров.

Наши бульдозеристы жили в палатках, а когда взрывали породу, нас отводили километров за пять от берега, чтобы не убило кого, не поранило, не изуродовало камнями. Работали — углубляли русло реки — посменно: двенадцать часов Володя Истомин, двенадцать — я. В свободное время Володя все искал случая отличиться. Раз подошел к инженеру и говорит:

— Можно переплыть на другой берег?

— Зачем?

— Чтобы людей подбодрить. Смотрите, некоторые с опасочкой ходят, боятся потопа.

Ему, конечно, не разрешили. Тогда он достал где-то флажок, прикрепил его на палку — и к самому руководителю гидрометеослужбы:

— Разрешите, — говорит, — флаг водрузить на макушке оползня?

Тот рассмеялся:

— Вы, молодой человек, сколько выпили?

— Двадцать пять граммов, — ответил Володя.

— Так мало?

— Так ведь это для запаха, а глупости своей хватает.

— Оно и видно…

Но все-таки Истомин отличился. Когда просочившаяся под обвалом вода перестала идти по руслу реки, Володя с кем-то разгреб заиление. Его удостоил беседой корреспондент какой-то газеты, даже сфотографировал. Все уши мне прожужжал сменщик: «Страна должна знать своих героев!»

Люди работали с крайним напряжением. На шестьдесят шесть метров выше прежнего русла реки проложили обводный канал. По нему-то и устремилась вода. Напор огромный — почти восемьсот кубометров в секунду. Это во много раз больше, чем до завала реки.

Ну вот, а когда наконец победили, завалились спать…

Слово предоставили Горину. Я думал, что он уже переменил свое прежнее мнение о подвиге, о героизме: кое-что повидал сам, от других наслышался — пора бы и осмыслить все как следует. Но Григорий встал и объявил, что героизм — это дело случая. Вот те на, все то же, что и раньше… Не представилась бы, мол, возможность летчикам Кузнецову и Назарову вылететь в четвертый раз, не встретились бы им «мессершмитты» — не было бы никакого героизма.

— У нас тоже некоторые ходили в героях, когда сбили цель. А в чем тут героизм? — спрашивал Горин. — Не летал бы этот соглядатай — никто бы и не отличился. Обыкновенный случай, вроде эпопеи с этой запрудой. Если бы не было оползня — и шуму бы не было никакого.

— А подвиг Гастелло тоже дело случая? — спросил старшина Дулин.

— Убежден. Если бы не загорелся его бомбардировщик, он бы не направил его в танковую колонну фашистов.

— А что ты окажешь о Матросове? — не выдержал Кобзарь.

— Тому просто-напросто приказали. Ведь поется же в песенке: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой».

Закончил Григорий тем же, чем и начал свое выступление:

— Да, героизм — это дело случая. Что же касается нашего дивизиона и вообще армии в мирных условиях, то здесь все делается по приказанию. Надо окопы рыть — пошлют, и попробуй откажись. Приказали сбить цель — сбили, а если бы промахнулись, значит, шапки кое-кому сбили бы…

Поднялся Федор Кобзарь:

— Ерунду тут нес Горин, чушь. В том-то и дело, что никто Матросову не приказывал бросаться на пулеметную амбразуру. Ценою своей жизни он спас всю роту, обеспечил ей наступление на врага. Ты бы мог вот так поступить? — в упор спросил он Горина. — Нет. Если ты во время учебного марш-броска и то ловчил — отсоединил трубку от противогаза, то на амбразуру тебя не затащишь танком.

Взрыв смеха заставил Гришу покраснеть.

— Или взять отцов Назарова и Кузнецова. Горин говорит: «случай». Никакой это не случай. Летчики сознательно выполняли свой долг — дрались с противником, превосходившим их силы. Дрались не щадя жизни. Но драться можно и нерасчетливо, а они воевали смекалкой, отвагой.

Кобзарь говорил горячо. Командир и Дулин одобрительно кивали головой, никто не перебивал Федора.

— У нас тысячи героев. Что ж, по-твоему, Григорий, и массовый героизм — дело случая? Хоть в песенке и поется, что «у нас героем становится любой», но это далеко не так. Стать героем не прикажешь, а если прикажешь — на это не всякий способен. Я вам уже рассказывал, что «дружок», с которым меня направили на строительство железнодорожной ветки Абакан — Тайшет, сбежал оттуда. А ведь ему комсомол путевку выдал: строй, парень, украшай свою землю! Я, например, считал путевку приказом для себя. И выполнил его. А он смалодушничал, деру дал. Думаете, мне легче было, чем ему? Снега, метели, морозы… А летом дожди, гнус… Но ведь надо же кому-нибудь строить!

Федору аплодировали все, кроме Горина. Неужели он так ничего и не понял? Или не хочет понимать?

За ним выступил Новиков.

— Люблю краткость, — начал он, чем вызвал улыбку. — Нужно ли тут растекаться мыслью по древу. Хочу малость в русло направить наш разговор, как Галаб Назаров со своим сменщиком загонял реку в свое русло.

Снова послышался смех.

— Так вот, значит, — Саша поднял руку, призывая нас к вниманию, — героизм — явление не наследственное, как учит товарищ Дарвин. И по моим наблюдениям выходит то же самое.

Комната взорвалась хохотом.

— А что? Приведу пример, — не смутился Новиков. — Взять хотя бы гвардии старшину Дулина и меня. Когда Трофим Иванович из пушек стрелял на фронте, меня только еще проектировали родить на белый свет. И когда он, мой нынешний прямой начальник, развеял своими пушками всякую мразь, поубавил нечисти на земле, тут-то я и закричал: «У-а-а, у-о-о!» Это, значит, приветствовал я его: «Ура, герой!»

Не только солдаты, но и сам Дулин и командир — все от души смеялись над Сашиным примером.

— А теперь вот довелось встретиться в одном дивизионе герою войны и мне, его преемнику. Все знают, что поначалу никаких признаков героизма у меня не было. Какие там признаки, если Трофим Иванович не раз говорил: «Эх, Новиков, Новиков, я всеми силами стараюсь укреплять дисциплину, а ты ее расшатываешь…»

— Давай, Саша, самокритику! — послышался чей-то веселый голос.

— Самокритика — движущая сила, — нашелся Новиков. — Она-то и сдвинула меня к этим самым признакам. В общем, о себе не очень удобно… Лучше я о других скажу. Вот, например, Кузнецову Хасан-бобо говорил: «Придет время, и о вас, ракетчиках, будут рассказывать правнукам вашим живые легенды. Вы живете в песках, далеко от городов и кишлаков, воды у вас нет, и много чего нет, а небо наше бережете как зеницу ока». Я полностью согласен с этим мудрым аксакалом. А что касается подвига, то вся жизнь солдата — подвиг. Но такого солдата, для которого присяга свята. Вот и весь мой сказ.

Саша говорил минут двадцать, иногда непоследовательно, но интересно и аудиторию держал в напряжении.

Речь шла не только об участниках войны. Ребята вспомнили и о Другаренко, Быстракове и других солдатах. Беседа закончилась, но никто не хотел уходить.

Угомонились поздно.

Григорий завтра снова должен уехать на другую огневую позицию, и мне захотелось побыть с ним вдвоем. Узнав, что стихи о ракетчиках опубликованы в окружной газете, он рванулся к подшивке.

— Покажи!

Нашли стихи. Гриша читал и перечитывал, радовался:

— Здорово, старик! А ты не верил, что я могу написать…

— Почему же? Верил и верю. Только не во всем согласен с тобой. О героизме, например. Стихи-то твои о том же, только другими словами. И чего ты оригинальничаешь?

— Давай замнем, — смущенно пробормотал он. — Мы же друзья… Хочешь, новые стихи прочту?

Я кивнул: давай. И подумал: «Все он понял, сам скажет об этом когда-нибудь».

Горин читал почти до самого отбоя.

 

Глава восемнадцатая

Я дневальный. Надо мною тик-такают ходики. Гирька на кольчатой тонкой цепочке отвисла почти до тумбочки, возле которой сижу над книгой регламентных работ. Торопятся, спешат ходики, будто подгоняют время и меня, листающего страницы. До побудки солдат еще полчаса — самое сладкое времечко, когда досматриваются последние сны. А мне торопиться некуда: регламентные работы проведены, и теперь я просматриваю инструкцию не для того, чтобы ознакомиться с ее содержанием, а учу на память порядок выполнения отдельных операций на ракете и пусковой установке.

Готовясь к большому маршу, я все проверил на своем ЗИЛе до винтика, до шплинтика, вычистил, подтянул, промыл, смазал, что надо. Замечаний не было, норматив перекрыт. В общем за автопоезд я не боялся, волновала меня ракета: а вдруг при развертывании комплекса на новой позиции Сашу действительно «убьют» и прикажут мне выполнять его обязанности? Остальные номера расчета не подведут нашего сержанта, дело за мной. И когда регламентные работы были закончены, я позвал Новикова к учебной ракете и попросил его, чтобы он проверил меня. Водил пальцем по перечню работ и делал то, что положено делать на боевой ракете.

— Недурственно, — оценил Саша, — но пальцем мусолить книжку отвыкай. На память надо знать регламент, тогда и время сэкономишь.

В тот день в каждом взводе выпускались листовки-«молнии». В них оценивалось качество регламентных работ, выставлялось время их выполнения. Были учреждены вымпелы: «Лучшему взводу», «Лучшему расчету», «Лучшему шоферу ТЗМ». Все три флажка забрали мы: Семиванов, Назаров и я.

Галаб и Федор Кобзарь собрали своих людей для арбитража. Шумели, горячились, обсуждали пункт за пунктом. Кобзаревцы в норматив уложились, а назаровцы перекрыли его. Федора подвел Тиунов из-за своей самонадеянности: как же, вторым номером работал, что ему третий! А Галаба ребята не подвели.

— Все равно мы первые в своем взводе, — утешал себя Юра Тиунов.

— Не велика честь быть первым в «болоте», — покосился Саша на ефрейтора.

— Новиков, — осуждающе посмотрел на него сержант. — Время еще покажет, кто возьмет первенство.

— Да их били все время, кроме Дня защиты детей, — отмахнулся балагур.

Арбитры засмеялись.

Тикают ходики, подгоняют стрелки. Над внутренним входом в казарму лучится голубой ночник, пламенеют буквы светового плаката:

«Внимание! Готовность дивизиона не более… минут. Воин, будь бдителен!»

Спят солдаты, досматривают последние сны. А на позиции дежурит боевой расчет. Железное ухо локатора принимает сигналы из пятого океана, еще не высветленного зарей. И если неожиданно появится росчерк на звездном шатре, опрокинувшемся над пустыней, сразу взвоет сирена, сорвет с кроватей ракетчиков, и вздрогнет земля под гулким топотом сапог.

Семь. Подтягиваю гирьку к маятнику. В дверях показывается свежевыбритое красноватое с морозца лицо Дулина.

— Подъе-ом! — бросаюсь в казарму и докладываю Трофиму Ивановичу: — Товарищ старшина, за время моего…

Он прерывает жестом и спрашивает:

— Все нормально?

— Так точно.

— А где дежурный?

— Пошел на кухню.

Включаю свет в солдатской многоместной спальне. Открываю форточки, называю фамилии очередных уборщиков.

— На зарядку! — бросает старшина.

Каждый день Дулин сам выводит дивизион на спортивную площадку и ревностно следит за выполнением комплекса упражнений. Теперь уже и солдаты первого года службы не висят сосисками на перекладине, не плюхаются животом на «коня», не кувыркаются на брусьях по-медвежьи. Редко покрикивает на кого-нибудь Дулин, подбадривает привычным словцом: «Пулей надо, пулей, а не пыжом». Многое изменилось с первых дней службы…

Ребята умылись, застелили кровати. До завтрака еще есть время, и Герман Быстраков говорит Попелицыну:

— Женя, бери баян, зови хлопцев новую строевую песню разучивать.

Мы знали много песен, любили их, и потому каждая новинка — хороша ли, подойдет ли для нас? — тотчас же подхватывалась. На этот раз нам не повезло: песня больше подходила для авиаторов.

Баян умолк, и ребята пошли во владения Шукура Муминова. Жалоб на него пока нет, хорошо кормит повар.

В казарму торопливо вбежал техник-лейтенант Семиванов:

— Не опоздал?

— Куда?

— На политзанятия.

— Нет, десять минут еще до построения.

Семиванов юркнул в ленинскую комнату. Он ведет у нас занятия. Сегодня новая тема: «Требование современной войны к воинской дисциплине. Задачи солдат по ее дальнейшему укреплению». Скучища, наверное…

Покурили после завтрака. Утреннее построение. Начальник штаба, как всегда, зачитал приказ. Потом батарейцы приступили к занятиям. А я стою дневальным. Стою и слушаю сквозь неплотно прикрытую дверь голос Бориса Семиванова: «Дисциплина — понятие конкретное. В нем, как в фокусе, отражается отношение воина к выполнению своего долга. В самом деле, если по недисциплинированности кого-либо из расчета ракета вышла из строя, это значит, что в боевой обстановке возможности техники не будут использованы, вражеский самолет может подойти к объекту безнаказанно…»

Потом доносится смех. Что там смешного? Прислушался. Говорят уже солдаты, пользуясь паузой: «Он к шапочному разбору на позицию прибежал…» «Хорошо, что мы научились заряжать сокращенным расчетом…» «А если все будут «поспевать», как он?» Молчание. И снова взводный: «Так что с уставом врозь — служба вкривь и вкось, а нам стрелять вкривь и вкось не годится; кто думает, что противник дурак, пусть сам займет ума…» Саша Новиков: «В общем, не спеши выстрелить, спеши прицелиться, а целься не торопясь, но и не мешкая». Офицер: «Верно. Мимо стрелять — в себя попадать».

Зря думал, что скучно будет на занятиях. Семиванов сам недавно из-за учебного стола, понимает, что к чему. Интересно, а Бытнов как? Он занимается со своим взводом в казарме. Эх, жаль, не послушал: время объявлять перерыв.

Загрохотали стулья, и ребята повалили на выход.

Проветриваю ленинскую комнату. Здесь прибавилось наглядной агитации. Виктор Другаренко хотя и говорил, что ему надоело рисовать, но это его работа висит на стене:

Плакат под большим портретом Ленина. Недавно мы проводили Ленинские чтения. Галаб, комсомольский секретарь, организовал. «Задачи союзов молодежи» читали, работы из сборника «О защите социалистического отечества». Думал, знаю. Ведь изучал же. Оказалось, что сдирал в шпаргалки для ответов на зачетах и экзаменах. Многие так делали: завтра спросят — сегодня страницы листаешь, формулировки и разные определения выписываешь…

Заглянул в тетрадь Саши Новикова. Ишь ты, балаболит больше всех, а записи ведет. Подчеркнуты определения: «Война» — и текст, «Дисциплина» — и расшифровка; пословицы:

«Чтобы знать, каков ты солдат, глядись не в зеркало, а в ракету», «Меткий ракетчик с неба звезды снимает».

К чему это он о звездах? А-а, вспомнил… Вскоре после боевой тревоги на пусковой установке Галаба заискрилась нарисованная звездочка.

— Хорошая традиция, — похвалил майор Мартынов. — Во время войны звезды рисовали на бортах самолетов, танков, на стволах орудий. Сколько уничтожено врагов — столько звездочек. Вы тоже, товарищ сержант, открыли свой боевой счет. Пускай сверкает, пятикрылая!

Любопытство тянуло посмотреть Гришин конспект. Что в нем? Открыл. Название темы. И больше ни одной пометки: ортодокс надеется на память. Вспомнилось тарусовское: «Ничего не записал? Но все понял? И так можно». Но чем же все-таки Горин занимался сорок пять минут? Заглянул на последнюю страницу. Вот оно что! Поэма «Серебряный щит». Написано. Зачеркнуто. Сверху написано. Пока еще немного, несколько строк. Разбираю беглый заковыристый почерк. Варианты первой строки:

Все зачеркнуто. И вот он, зачин:

Что ж, не зря потеряно время. Время? Посмотрел на часы. Пора продолжать занятия…

— Сменился?

— Да.

Это спрашивает меня Другаренко. Он до сих пор еще не сделал портрета Лесновой. Может, сейчас принес показать?

— В химкаптерку заглянешь? — спросил Другаренко.

— Зачем?

— Сам увидишь. Пошли.

Он откинул с подрамника простыню и показал портрет Вали.

— Нравится?

Она сидела, облокотившись на правую ладонь. Темно-русые волосы крупными кольцами падали, на плечи. Слева из-под волны прически выглядывал погон. Он плотно облегал светло-зеленое плечо девушки. На воротнике гимнастерки расстегнута верхняя пуговица, и туда, вниз по шее, соскользнул с левой щеки игривый луч.

На маленьком, чуть вздернутом подбородке облюбовала себе местечко затененная ямочка. Губы не улыбаются. У самых уголков они, пожалуй, даже капельку грустноваты.

— Ты как криминалист, — усмехнулся Другаренко.

Я отмахиваюсь — не мешай…

Над разлетом верхней губы маленькая и тоже чуточку затененная дорожка, припорошенная золотинками. Она останавливается у крупного раскрылья носа, будто удивляясь чудодейке-природе, изваявшей такое пластичное совершенство.

Свет заливает щеку, округлую мочку уха и, притускнев, прячется в трепетной прядке над виском, полутенью ложится на чистый девичий лоб.

— Не много ли света?

— Что ж, по-твоему, надо малевать черным, чтобы монахиню сделать? — возразил я ему, продолжая рассматривать портрет.

Правая сторона не видна, только лучится, как живой, веерок густых ресниц. И вот он, глаз. Большущий синий глаз под узким приопущенным крылом брови. В нем вся Валя: и сердце ее, и думы, и настроение. Я смотрю в задумчивый синий пламень, как в распахнутую душу, и вижу белых запоздавших аистов, роняющих перья в звездную ночь, слышу нерешительное «Для тебя, Коля…» и умоляющее «Андрей, опомнись!».

Девушка говорила. Говорила молча. Ах ты, пламень, синь-пламень!

— Ты художник, Витя!

— Солдат… Пошли к Лесновой. Или нет, сначала в ДЭС, к Акимушкину.

— С ума сошел. И так парню муторно.

— Ничего, вылечим. Пошли.

Николай был один. Он вслушивался в ровный гул двигателя и делал пометки в рабочем журнале.

— Эй, электробог, можно?

— Кто там? А, входите, ребята, присаживайтесь.

Чистенько, уютно у него. Другаренко отодвинул журнал и кивнул мне: давай.

— Отвернись, — сказал Виктор Акимушкину. — Так. Теперь смотри.

Коля взглянул на портрет, и его лицо вспыхнуло, преобразилось. Он смотрел неотрывно и что-то беззвучно шептал. Глядел, позабыв обо всем на свете. Глядел и никак не мог наглядеться.

— Ну? — спросил Другаренко.

Коля молчал.

— Мы пошли.

— Ребята…

На портрет накинуто покрывало.

— Ребята…

Мы сделали шаг к выходу.

— Ребят-а!

— Что?

— Вот у меня… все, что есть… Возьмите. — Акимушкин вытаскивал десятки, двадцатипятирублевые купюры. — Возьмите! Только… оставьте ее…

И вдруг Виктор бросил мне в лицо:

— Говорил же тебе… И-ди-о-ти-на!

Он резко повернулся и ушел, прижимая к себе портрет.

А Коля еще долго смотрел на скомканные деньги.

Мы поскреблись в дверь девичьей комнаты. Ира Хасанова взвизгнула. Дора крикнула:

— Минуточку. — И звонко рассмеялась.

«…Давай, давай, — слышалось из комнаты, — одевайся побыстрее. Говорила — попозже надо…»

Нам открыла Нечаева. Ира, скрестив руки на груди, сидела в коротком и тесном ситцевом халатике, плотно обхватывающем ее фигурку. Худенькая Дора все еще улыбалась, встряхивая короткой белесой прической. Валя сидела к нам спиной. С плеч свисал шерстяной платок. Зябнет, наверное, за столиком с книгами и тетрадками.

— Здравствуйте!

— Вечер добрый!

Оглянулась Валя:

— О, кто пришел! А я уже и ждать перестала…

Она поднялась из-за стола, тяжело шагнула нам навстречу. Что-то в ней изменилось. Полнее, что ли, стала?

А лицо осунулось, побледнело: конечно, много занимается.

— Садитесь, ребята, — пригласила она.

Другаренко повернул лицевую сторону портрета к Хасановой и Нечаевой. Ойкнули девчата и застыли на месте. Ирка даже руки от халатика отдернула, позабыв, для чего она их крестиком складывала.

— Ты посмотри, посмотри, Валюша! — вскрикнула Ира и тут заметила неполадки своего нехитрого костюма. Смутилась.

Леснова долго всматривалась, потом тихо сказала:

— Спасибо, Витя. — И поцеловала художника.

— А мне можно? — спросила Ира.

— Володю, — засмеялась Дора.

Комната наполнилась смехом. Дора обняла Хасанову и закружилась в вальсе.

— Девчонки, не хулиганьте! — крикнула Валя, улыбаясь.

За окном заревела сирена.

— Что это? — вскочила Ира с кровати.

— Тревога. Живо, девочки, живо!

Мы поспешно ушли.

 

Глава девятнадцатая

Работа шла полным ходом. В дивизион прислали рельсы, толстое профилированное железо и другие материалы, затребованные капитаном Тарусовым для изготовления предложенного им устройства.

Один комплект мы уже опробовали. Сержант Назаров освободил ракету от крепежных стяжек и сказал Новикову:

— Тащи.

— Один? — удивился Саша.

Комбат улыбнулся:

— Хочешь, Ритку мою пригласи.

Новиков поднатужился, готовясь двигать стальной дельфин по рельсам, но едва лишь дотронулся, как он плавно и бесшумно покатился на тележке к стоявшему автополуприцепу.

— Вот это да!

— Вместо четверых один.

— А насколько быстрее получается?

Проверили. Оказалось, в пять раз.

— Давайте остальные комплекты доделывать! — загорелся Новиков. Его поддержали все. Настроение повысилось.

— У Родионова получается что-нибудь? — спросил меня Галаб.

Я пожал плечами. Вот уже несколько дней я не подходил к оператору. Не знаю, обратился ли он к кому-нибудь за помощью или по-прежнему корпит один над прибором. Вместо меня сержанту ответил Виктор Другаренко:

— Получается. Вчера прибегает сияющий, точно второй раз на свет родился, показывает чертеж, испещренный пометками инженера, и говорит: «Балда, столько маялся, а закавыка-то небольшая была. Помогли разобраться. Перечерти, пожалуйста, схему набело, надо начинать монтировать». Сегодня отдал ему чертеж.

— Родионов хоть и не в нашей батарее, но прибор его будет в общем-то работать и на нас, стартовиков, — заметил сержант.

— Все ходим под одним «богом», — посмотрев на командный пункт, благоговейно поддакнул Новиков. — «Бог» сказал на разборе: «Никто ничего не будет делать за вас». Один и камень не сдвинешь, а артелью и гору поднимешь.

— Забыл ты, Новиков, еще одну поговорку, — сказал Попелицын.

— Какую?

— Как фронт не велик, а судьба его решается на твоей позиции.

— Ты к чему это? — насторожился Саша.

— А к тому, — пояснил Евгений, — что по команде «Вводи!» больно долго копаешься. Как нарочно заедает…

— Бу… сде… товарищ первый! Больше не заест, — козырнул Новиков и колобком скатился в окоп.

Что со мной? Меня все чаще тянет в кабины, к повелителям голубых молний, хотя аппаратура радиолокационного комплекса до сих пор кажется мне сплошным ребусом, в котором я почти ничего не смыслю. Не знаю, простое любопытство ли ведет меня туда, дружба ли с Родионовым, который пытается растолковывать мне азы мудреной науки, или хорошая зависть к тем, кто разбирается в сложнейших деталях электронного мозга так же свободно, как я в своем тягаче.

При мне проверяли работу прибора, законченного наконец Кузьмой. Расчет командного пункта был на местах. Операторы сопровождали имитированные цели. Сидел у экрана выносного индикатора и сам конструктор прибора, взволнованный необычным испытанием старший сержант. Решался вопрос: быть или не быть родионовскому изобретению.

На шкале, разградуированной в оценках и минутах, подсчитываются ошибки операторов и выставляются результаты сопровождения.

— Тонкая штука, — заметил майор Мартынов.

— Тут и быстрота и точность, никакой субъективности, — отозвался офицер наведения. — Смотрите, — показал он командиру.

— Да, можно заканчивать. Ну, товарищ Родионов, — майор повернулся к изобретателю, — поздравляю вас с успешным завершением испытания прибора. — Он подал руку смущенно улыбавшемуся Кузьме.

Это было неделю назад, а сегодня старший сержант сдает экзамен на право допуска к работе за офицера-техника. Члены экзаменационной комиссии в кабине, окутанной полумраком. Я притулился в сторонке и переживал за Родионова. Вот до чего дело дошло: за технократа волнуюсь.

Скользят голубоватые импульсы по экрану индикатора кругового обзора. Вереницей скользят. То исчезают в вихре помех, то снова проплывают но сектору. Сможет ли Кузьма захватить нужную цель? Не ошибется ли? Комиссия не прощает ни одного промаха: взялся за гуж — не говори, что не дюж.

Родионов спокоен: сказывается большая практика. Вот он изменяет режим работы радиолокатора, отстраивается от помех и продолжает вести цели. На командный пункт летят данные о количестве, характере, скорости и дальности целей, об их высоте, азимуте и маневре.

Члены комиссии следят за каждым движением Кузьмы, переглядываются. Некоторые из них улыбаются: хорошо работает, точно, и не только по основной специальности, но и по смежным.

Аппаратура выключена. Офицеры начинают задавать вопросы по устройству и эксплуатации всех систем. Родионов морщит лоб, вспоминает, не торопится, чтобы поспешностью не испортить дело, ради которого просиживал долгими вечерами над учебниками.

— А без схемы можете определить неполадки в аппаратуре? — опрашивают его.

— Какие конкретно?

— Ну, хотя бы вот такая неисправность. — Один из членов комиссии выдвигает из панели ящик, туго набитый проводами, контактами, сопротивлениями и бог весть еще какими вещами, что-то отвинчивает, снова засовывает ящик на свое место и включает шкаф.

— Не поступают импульсы на сети триггера второго разряда, — ответил Родионов.

— У меня больше нет вопросов.

Из кабины Кузьма вышел мокрый от волнения. Он счастливо улыбался.

— На, Володя, книги. — Родионов протянул мне целую кипу учебников.

Он улыбался, а у меня кружилась голова от страха.

— Что же я буду с ними делать?

— Читать.

— Для чего?

— Чтобы иметь право говорить: «Ракеты повинуются мне!»

Перед выездом на другую позицию много хлопот. Участились тревоги, проверки. Прошлый раз, когда сирена застала нас в общежитии девушек, дело обошлось простым сбором. На позиции начальник штаба дивизиона стоял с секундомером и отмечал, за сколько времени собралась батарея по тревоге. Опоздавших, кажется, не было. Потом капитан проверил, у всех ли есть оружие, вещевые мешки, противогазы. Новикова даже заставил снять сапог: навернута ли портянка.

— Что я, хуже всех, что ли? — обиженным тоном произнес Саша.

— А я по старой памяти, товарищ рядовой, — засмеялся капитан. — Был же такой грешок, когда вы босым в строй стали. Помните? Спрятались за Кобзаря, как за каменную гору, и ожидали, пройдет номер или нет… Не прошел.

— Так это было на первом году службы, и то не по нерадивости, а от усердия: уж больно хотелось отличиться, раньше всех молодых занять место в строю, — оправдывался Новиков.

Капитан переходил от одного солдата к другому и проверял то карабин, то противогаз, то содержание вещмешка.

В казарму возвратились перед самым отбоем. Скоро покинем ее, будем жить в палатках. Как-то он пройдет, марш? Я никогда не водил автопоезд на такие большие расстояния. Хорошо, если придется ехать днем. А вдруг ночью? Дорога дальняя, незнакомая. Песчаные заносы, объезды… Порожняком или на водовозке еще куда ни шло, а с ракетой гляди да гляди.

Последний месяц короткой пустынной зимы. С каждым днем все раньше и выше поднимается солнце, заметно убавляя ночи. Капризничает февраль: то падают последние водянистые снежинки, застывая по ночам до звени, то мокрые барханы начинают вдруг парить и нагреваться к полудню градусов до двадцати.

На акациях, образующих аллейку, проклюнулись почки, и запрятанные в них молодые листочки как бы раздумывают, выглянуть или обождать, чтобы ненароком не обжечься холодом и не чахнуть весной.

Звонким утром нет-нет да проплывут по синему разводью неба пернатые смельчаки, вернувшиеся из далеких южных стран. Лебеди и гуси, улетевшие последними с родимой земли, возвращаются домой первыми. За ними пойдут утки и другие птицы, оглашая округу разнобоем приветствий: «Домой, домой, домой…»

Угрюмые горбатые барханы наперекор капризам февраля начинают покрываться зеленым ковриком. По ним уже снуют линючие тушканчики, песчанки, взлохмаченные кумушки-лисы.

Любвеобильные горлинки высматривают, где бы свить гнезда, позаботиться о первом из пяти будущих поколений. Скоро зацвенькает синица, поднимется ввысь с радостным тюрюрюканьем пустынный солист — жаворонок, и песня его будет висеть над головой от утренней зари до вечерней.

Саша Новиков вздыхает по своей Тамбовщине, по Светке и бабке, гораздой на приметы:

— Февраль у нас бокогреем называют. На сретенье зима с летом встречается. Сосульки под крышами висят. Бабы откармливают племенных птиц, телят от коров принимают, готовят домашнюю снедь к седьмицкой, масленой и святой неделям.

— А ты, видно, постился, недоедал по милости бабки, вот и вырос худоба худобой, — усмехнулся Горин.

— Солдату лишний жир ни к чему. Впрочем, что это я тебе растолковываю? Мало ты еще разумеешь в солдатской жизни, хоть и числишься рядовым. Рядовой — от слова «ряд», наверно. В ряду, значит, с другими стоять. А какой же ты рядовой, если тебя не видно в строю? Все больше в каптерке да в канцелярии отираешься… Так что, Гришенька, не задевай меня ради бога, а то я злее каракурта бываю, особенно теперь, когда меня часто тревожат…

Перепалка кончается смехом.

Тревожить нас действительно стали чаще: днем и ночью свертываем технику, переводим ее из боевого положения в походное и наоборот…

— Заходите, — крикнул дневальный, высунувшись из дверей казармы.

Топчемся у крыльца, очищая сапоги о железную решетку, потом гуськом проходим в ленинскую комнату. Говорят, сам Мартынов выступать будет.

Но майор не выступал. Зачитав приказ о переезде на другую огневую позицию, он подчеркнул:

— В пути будут даваться вводные. Заранее говорить о них не стану: готовьтесь к любым неожиданностям.

 

Глава двадцатая

Едем в сторону, противоположную старому колодцу — Карикудуку. Теперь никто не ездит туда за водой. Провели водопровод.

В кабине со мной капитан Тарусов. На первом участке пути, наиболее легком и знакомом шоферам, приказано выключить фары.

— Вот они начались, неожиданности.

Комбат сказал это, видимо, для того, чтобы сосредоточить мое внимание: итак, Кузнецов, держи ушки на макушке.

На каркасной хребтине моего автополуприцепа лежит зачехленная ракета. Кто знает, может быть, ей придется сегодня ночью или завтра на рассвете расстаться с землей, исчезнуть в небесной пучине и оставить о себе память — вторую звездочку на зеленой станине пусковой установки. Быть этой отметке или нет — зависит от всех нас: от офицера наведения, от старшего, Кузьмы Родионова и даже от меня. Да, и от меня.

— Чему улыбаетесь? — спросил Тарусов.

— Рассказывать — долгая история.

— А все же?

— Никогда не думал, что придется везти ракету на огневую позицию… Ведь мы с Гориным особую тактику разрабатывали…

— Особую? Интересно, какую же?

Я рассказал.

Капитан расхохотался:

— Ну и та-актика… Не потому ли сначала и облюбовали водовозку?

— Именно поэтому. А теперь вот пересмотрел свои взгляды…

— Правильно, Кузнецов. Очень правильно. А Горин еще не отрекся от своего «кредо»?

— На перепутье стоит.

— Одумается, — уверенно сказал Тарусов. — Жизнь заставит.

Впереди предостерегающе сверлили темноту красные сигнальные огоньки: осторожно, шофер, перед тобой стальная сигара ракеты. Позади тоже автопоезда. Дорогу я знал на память: перед выездом изучали маршрут по макету — где такыры, где барханные гряды, повороты, объезды.

Смотрю на спидометр, чтобы не превысить установленной скорости, потом на путеводные огоньки, что алеют впереди. И другие шоферы делают то же: зазеваешься — таких дров наломаешь… Ровно, без перебоев, работает мотор. Мощный тягач подминает под скаты, обутые в цепи, прихваченную морозцем такырную глину. Стылая пленка ее с хрустом оседает под широкими резиновыми лапами ЗИЛа. Тяжелые ракетные автопоезда оставляют в пустыне глубокий «елочный» след.

По обочинам ни огонька, ни кустика. Голо, неуютно. Горбатыми чудовищами залегли барханы. По неясным, призрачным очертаниям одни из них похожи на гигантских верблюдов, сонно жующих сухую траву янтак, другие напоминают громадных хищников, приготовившихся к прыжку, третьи — следы грандиозной катастрофы.

Над головой мерцают молчаливые звезды. Но вот они внезапно тускнеют и исчезают. Пошел снег. Мокрые хлопья липнут к ветровому стеклу, заслоняют огоньки впереди идущей машины. Включаю в работу «дворников». Они послушно очищают стекло от снежной кашицы: влево-вправо, влево-вправо.

В кабину врывается голос майора Мартынова:

— Водители, внимательней следите за дорогой! Свет не включать. Старшие машин, не отклоняйтесь от установленного режима. Проверьте надежность сцепления полуприцепов.

Я останавливаю машину. Тарусов распахивает дверцу и, гремя сапогами по железу, исчезает в ночи. Через несколько минут он снова садится рядом со мной.

— Все в порядке.

Едем дальше. В кабине стало холодно. Включаю обогрев. Тепло приятно обволакивает ноги, волной поднимается вверх. Гудит работяга-мотор, глухо позвякивают цепи на скатах, хрустит под ними снег, перемешанный с глиной и песком.

Впереди — крутой поворот. Там придется сбавить скорость, ползти по-черепашьи.

— Скоро поворот? — как бы угадав мои мысли, спрашивает капитан.

Смотрю на часы:

— Минут через пять.

Снова донесся голос майора Мартынова:

— Внимание! В результате «ядерного взрыва» на дороге, у поворота, образовался завал. Остановить автопоезда, включить фары и надеть спецкостюмы. Старшие машин, химинструктор и дозиметристы — ко мне! Остальным ожидать дальнейших указаний.

Останавливаю тягач, включаю фары.

— Еще одна вводная, — весело говорит Тарусов, будто предстоящий аврал доставляет ему удовольствие. — Ну, я пошел к головной машине.

Надеваю костюм, противогаз и беру лопату. Сейчас будем пробивать проезд. «Завалом», наверно, окажется обыкновенный бархан. Бульдозер и экскаватор поползли в голову колонны. Мимо меня пробегают офицеры, старшие машин, вызванные Мартыновым.

Когда я подошел к «завалу» — бархану, там уже орудовал младший сержант Другаренко со своим спецрасчетом: брали пробы песка и воздуха, чтобы определить степень радиоактивного заражения.

— Дорогу пробивать здесь. — Командир дивизиона ребром ладони как бы рассек островерхую песчаную груду. — Через два часа проезд должен быть готов. Командиры подразделений, организуйте работу.

Аврал начался. Экскаватор вгрызался зубастой пастью ковша в спрессованный гребень бархана и зло расшвыривал песок. Бульдозер действовал стальным бивнем с другой стороны. Люди подчищали дорогу лопатами, ровняли откосы. Рядом с моей мелькала грабарка Саши Новикова.

— Обстановочку, — бурчал он сквозь маску, — максимально приблизили к боевой. А все-таки не приведи бог увидеть атомный взрыв… Нам демонстрировали учебный фильм, и то жуть брала. Представляешь: вспышка ярче солнца… огненное полушарие… потом клубящееся облако ползет вверх вместе с песком и пылью. На гриб похоже. Зловещий. Есть гриб мухомор, а этот — человекомор…

Подошли посредник, Виктор Другаренко и два солдата с носилками.

— У вас повышенная доза радиации, — дотронулся химинструктор до Сашиного плеча.

— У меня? — удивился Новиков. — Вот уж не подозревал.

Упирающегося Сашу поволокли на походный обмывочно-дегазационный пункт…

Поднимает и опускает длинную шею экскаватор на гусеничном ходу, сдвигает в сторону груды песка лобастый бульдозер. Лопатят сыпучий грунт солдаты. А снег идет, тая на мокрых плечах. Много песку в бархане, но проезд все глубже и глубже вклинивается в «завал», разрезает его с обеих сторон. Ни перекура, ни передышки: майор сказал, что дорога должна быть готова через два часа.

Скрежещут машины. Мелькают лопаты. Тает бархан…

И вот мы снова в кабине ЗИЛа. Уставшие, насквозь пропотевшие. Дорога начала петлять круче. Слева и оправа над ней нависают песчаные скосы.

— Умаялись? — опрашивает капитан.

— Есть маленько.

Теперь мы едем с включенными фарами: без них опасно.

— Марш будет тяжелым, — снова предупреждает Тарусов.

Я молча киваю головой, отвечать лень: ноют руки, спина, подрагивают ноги — за два часа сдвинули гору и без передышки в путь. Понимаю: надо, «война» не считается ни с чем. А Горина оставили в городке, писарю нечего делать в кочующем дивизионе…

Снегопад прекратился. Убаюкивающе гудит мотор, отдыхают на славу потрудившиеся «дворники». Гляжу на спидометр, на стрелки других приборов, потом на белесую дорогу, на помолодевшие после снегопада звезды. А Гриша, наверное, спит в казарме или сочиняет стихи. Не пишет, а сочиняет. Я никогда не буду сочинять…

— Ко сну не клонит? — спросил Тарусов.

Я тряхнул головой, отбиваясь от убаюкивающей песни мотора. Покривив душой, ответил, что нет. Но капитан видит, что я иногда клюю носом.

— Что пишут из дому?

— Отцу присвоили почетное звание «Заслуженный летчик СССР».

— Он еще летает?

— Испытывает сверхзвуковые новейшие истребители.

— Значит, есть еще порох в пороховницах?

— Есть. Ведь ему и пятидесяти еще не стукнуло…

Ложатся под колеса глубокие дорожные колеи, гудят, усыпляют шоферов моторы. Я посмотрел на часы. Мы в пути уже давно. Закурил, отгоняя табаком навязчивую дремоту.

— Внимание!

Опять майор. Что он на этот раз придумал?

— На тягачах два шофера «убиты». — Командир назвал и мое имя. — Старшие машин, замените их из состава расчетов пусковых установок.

Теперь мы втроем: Новиков — новый водитель, я и капитан.

— Дальний у вас был прицел, Новиков, — поощрительно улыбнулся Тарусов. — Вовремя подготовили Кузнецова.

— Приказ командира — закон для подчиненного, — не принял похвалы Саша.

— Закон законом, а постарались вы на совесть, — возразил капитан. — Некоторые сначала пугались слова «взаимозаменяемость»: одна волокита, мол, все равно практически никто никого заменять не будет, а если и попытается это сделать, получится одна неразбериха. Но, как видите, никакой неразберихи нет. Вел машину Кузнецов, теперь ведет Новиков. А надо будет — и в расчете пусковой установки Кузнецов заменит Новикова. Так?

— Вроде бы освоился, — хохотнул Саша. — Так что, если меня «убьют», вполне сработает за третий номер. Только «убивали» бы не во время химической тревоги.

— А что? — поинтересовался Тарусов.

— Там, на «завале», сцапали меня слуги ПХЗ и отволокли на носилках в обмывочную. Уж я брыкался, брыкался — не помогло. Раздели догола и окатили водой. Благо подогретая была, а то в сосульку бы превратился…

Все-таки с Новиковым весело ехать. По крайней мере, не заснешь.

Рассвет застал нас на новой позиции. Я думал: разобьем палатки, покормит нас повар Шукур Муминов и завалимся спать. Но не тут-то было! После завтрака приказали развертывать хозяйство дивизиона и занимать огневую позицию. А нашему расчету больше всего досталось. Майор Мартынов сказал, что наш ракетный окоп выведен из строя «противником», и заставил рыть новый. Правда, бульдозер дал, экскаватор. Но все равно нелегко пришлось.

Но вот посадили на днище окопа пусковую установку, зарядили ее ракетой. Теперь-то уж непременно передохнем. И вдруг заревела сирена. Тревога!

— Расчет, боевое положение! — крикнул сержант Назаров.

И началось то самое, во имя чего столько ехали. Мне что — взвалил ракету на спину стрелы пусковой установки, отогнал машину, а сам нырнул в укрытие. Там уже собрались запыхавшиеся назаровцы, потом прибежали ребята Федора Кобзаря и другие расчеты. Теперь пришла очередь тех, кто сидит на командном пункте, — командира, офицера наведения, стреляющего, операторов, планшетистов…

Команды на пуск ракеты не последовало. Вместо нее зазвонил полевой телефон. Трубку взял техник-лейтенант Семиванов. «Есть!» — сказал он и к нам:

— Разрядить пусковую установку и повторить все сначала! Через пять секунд засекаю время.

…«И-раз, и-два, и-три, и-четыре, и-пять!» — отсчитал я про себя. Услышав голос Назарова: «Расчет, за мной бегом марш!», бросился к ЗИЛу. На мне вещевой мешок, противогаз, карабин и фляга с водой. Песок — не гаревая дорожка. Сапоги вязнут, проваливаются. Но бегу что есть силы, хватая воздух ртом. Одной рукой придерживаю противогаз, другой — карабин.

Наконец вот она, машина. Иду по маршруту осмотра. Все в порядке. Залезаю в кабину. Завожу мотор. Тронул с места и ринулся было на всех газах. Хорошо, что вспомнил: двадцать километров в час, не больше.

Окоп. Ребята уже расчехлили ракету. Я остановился на подъездных мостиках. Звучит команда Галаба Назарова:

— Заряжай!

Над бруствером показался майор Мартынов в сопровождении капитана Тарусова.

— Отставить! — приказал командир.

Мы подняли головы, уставились на комдива.

— «Убит» командир расчета. Шоферу ТЗМ и третьему номеру поменяться местами, — приказал майор. — Продолжайте.

Новиков прыгнул к тягачу, я — к ракете. Галаб поспешно отошел в сторону. Теперь он будет третьим наблюдателем.

— Заряжай! — командует Попелицын.

У него двойная нагрузка: работает за Назарова и за первого номера. Это очень трудно, хотя кое в чем ему помогает Герман Быстраков. А время не ждет: майор стоит на бруствере окопа и смотрит на секундомер.

Освобождаю передний конец балки от крепления стяжкой и докладываю:

— Готов!

В то же мгновение слышу голос Быстракова:

— Готов!

— Влево! — приказывает Попелицын.

Я слежу за тем, чтобы носовая часть ракеты не задела за что-нибудь.

— Готов!

— Готов!

— Вводи!

Летят доклады, команды. А в руках майора тикает секундомер.

— Расчет готов, походное положение! — Попелицын повернулся к Мартынову и Тарусову.

— За отличные нормативы объявляю благодарность! — Командир дивизиона поднял руку к фуражке.

— Служим Советскому Союзу! — вырвалось из окопа.

— Пойдемте во взвод Бытнова.

Офицеры ушли. «Убитый» Галаб растерянно улыбался.

— Качать! — выкрикнул Саша.

Сержант взлетал и падал на руки своих товарищей.

И снова ночь. Дивизион перекочевывает в Ракетоград. Нам так и не удалось поспать, даже не отдохнули. Я за рулем, возле меня Саша, у дверцы капитан Тарусов. Он не очень весел: взвод Бытнова повис на «уде», и в результате батарея получила только хорошую оценку.

— Внимание!

Что там еще надо майору? Нет, он не ставит вводных задач. Беспокоится, как бы не уснули шоферы, советует нашему брату меняться за баранкой через каждые два часа. Саша хитрый: сидя за рулем, балагурит, не дает мне спать, а когда подходит моя очередь вести машину, безбожно спит. Вот и сейчас он тоненько посвистывает носом. Ладно, пусть спит, через час я его растормошу.

— Так и не запустили ни одной ракеты, — сетую я.

— Были условные пуски, Кузнецов, — говорит командир батареи. — Работал имитатор целей. Ни одному «противнику» не удалось уйти. Многие люди показали себя мастерами своего дела. Родионов, например, выполнял обязанности техника. Тоже получил благодарность от комдива. Наш второй взвод мог бы пятерку получить, если бы не… Да, мог бы…

«Если бы не Бытнов, — догадался я. — Это из-за него батарея потеряла один балл. И меня, значит, оттащил от «пятерки» к «четверке». Ну мог ли я думать, что он будет когда-нибудь мешать мне? Мне, солдату первого года службы. А скажи ему сейчас об этом — расхохочется или обругает: «И ты, салага? Послужи с мое, тогда и суй нос в такие дела. А сейчас зелен еще, без тебя хватает проповедников…»

Качает машину по продольной оси. Уходит ночная дорога под колеса. Ровным басом поет мотор. Алеют сигнальные лампочки переднего автопоезда. Бегут, бегут воспоминания от первого дня солдатской службы к нынешнему. А что будет завтра? Скоро праздник — день рождения армии. Подведут итоги соревнования. Успею ли сдать зачеты на третий класс? Спрашиваю об этом у капитана.

— Примем, обязательно примем, Кузнецов, — отвечает он. — У молодых — за третий, у старослужащих — за второй и первый. А потом двинемся к новому рубежу. Вы с какого года комсомолец?

— В седьмом классе вступил.

— Ого, стаж шесть лет. В кандидаты партии вступать не думаете?

— Рано еще.

— Может, и рано, — соглашается офицер.

Поет монотонную песню мотор, посвистывает носом притулившийся к моему боку Саша, думает вслух Тарусов:

— Быстро летит время. Не успеешь обучить молодых солдат, как надо уже провожать в запас старослужащих. Жалко с ребятами расставаться: отличные специалисты, многие коммунистами становятся. А теперь новый указ: солдаты с высшим образованием будут служить всего один год. Только успевай встречать да провожать…

Капитан вздохнул.

— Да, скоро годовщина Советской Армии, Кузнецов. Чем ее встретим, а?

— Дальнейшим повышением боевой и политической подготовки и укреплением воинской дисциплины, — неожиданно выпалил заученную фразу Новиков.

— А-а, проснулся!

— У меня вроде автоматического реле в мозгах: надо за руль садиться — проснулся, надо беседу на партийную тему послушать — вскочил. А то ведь что получается? Один лектор и один слушатель. Теперь нас двое, можно и «птичку» поставить: «Проведена разъяснительная работа с рядовыми Кузнецовым и Новиковым…»

Тарусов засмеялся:

— Спасибо, что подсказали, а то, пожалуй, позабыл бы про «галочку».

— Ясное дело, советники никому еще не были в тягость. — Саша чиркнул спичкой и важно прикурил.

— Садись-ка, советник, за руль, а то я что-то устал.

Мы поменялись местами. Закрыв глаза, я думал о командире батареи. Нет, Горин был не прав, когда разглагольствовал об офицерах. Вот хотя бы Тарусов. Не герой он, как мой отец, и не полковник, а все уважают его. И службой не тяготится, не думает о том, «что день грядущий мне готовит». Живет и работает человек в полный размах души. Нет, не прав был Григорий.

 

Глава двадцать первая

Хорошо было, по-настоящему празднично на душе. И не только у меня: получили повышение в звании Кузьма, Галаб, Саша Новиков; первый знак солдатской доблести засверкал на груди моих сверстников — специалистов третьего класса; щедрый февраль одарил ребят грамотами, кое-кого — краткосрочными отпусками и всех — поздравительными письмами, открытками, телеграммами.

А Люда такой номер выкинула, что я бы никогда не додумался, — заметку, вернее, письмо в окружной газете опубликовала — «Слово к солдату».

«Дорогая редакция! В День Советской Армии хотелось, чтобы голос мой услышал рядовой Володя Кузнецов. Знаю, что труд ракетчика не легок, но он нужен Родине. Коммунизм строить и защищать нам, молодым. Так служите честно, дорогие друзья, а мы, как поется в песне, вас подождем. Л. Васильева».

— Ну вот, а ты ныл, — подмигнул Саша Новиков. — На весь округ оповестила: «Люблю, жду!» Это, брат, очень ценить надо. Не у каждого есть такая смелая Дездемона.

Оглохший от радости, я не слушал его болтовню.

Да, хорошо было на душе, по-настоящему празднично в день рождения армии. И вдруг ЧП…

Это случилось в марте, в самом начале весны. Мы хлопотали около пусковой установки. Вдали неожиданно раздался взрыв… Марута бежал от площадки и кричал:

— Пожа-ар!.. Бытнова… Бытно-ова убило-о-о!..

Тревога выхватила ребят со дна ракетного окопа. Из-под навеса, где стояли емкости с горючим, вырвался дымный султан. Пламя лизало боковины брезента. Взвыла сирена. К месту бедствия ринулись противопожарная машина, «санитарка», спешили офицеры, солдаты. Из круговерти огня и дыма вырвался крутолобый тягач, похожий на разъяренного буйвола. На брюшине учебной ракеты и каркасе полуприцепа плясали языки пламени, будто искали место неуязвимей, чтобы лизнуть его и поднять в воздух взорванные останки.

Надсадно выла сирена, кружился на месте, исходя истошным криком, не столько обожженный, сколько перепуганный Марута, мчались сигналящие машины, топали вразнобой солдатские сапоги. Беда: пожар… Бытнов…

— К машине! — отрывисто бросил расчету старший сержант Назаров. Каким-то чудом в руках Галаба и Жени Попелицына оказался чехол с нашей ракеты.

— Набрасывай!

А как набрасывать, если все ощетинилось огнем?

Галаб прыгнул на полуприцеп.

— Давай чехол! — крикнул он.

— Кузнецов! Какого черта танцуешь? Помогай!

Это Новиков. Проглотив «черта», кидаюсь вместе с ним в буйство пламени.

— Песком, песком сбивайте огонь! — кричит Галаб.

Пошли в ход лопаты, ведра, панамы. Огонь прикусил языки, но дымные косички еще вьются, лезут из-под чехла, обволакивают ребристую тушу полуприцепа. Подоспели шофер и Шукур Муминов на водовозке. Ударила струя по дымящемуся брезенту, по горячей арматуре железа и стали. Над машиной поднимался чадный пар.

— К навесу! — приказал Назаров.

Но там уже все было кончено. С обожженного скелета подвижного навеса стекали грязные струйки воды, закопченные емкости рябили песчаным сбоем, чернобурым растеком зиял подъезд к площадке, где стояла спасенная нами транспортно-заряжающая машина.

Да, здесь уже все было кончено. Над площадкой парило траурное марево. Среди молчаливо расступившихся ракетчиков лежал мертвый Андрей Бытнов. Возле него билась в истерическом плаче Валя. Никто не успокаивал ее. Даже девчата. Да и можно ли успокоить? Как? Чем? В опаленном комбинезоне, свисавшем ржавыми клочьями, стоял командир батареи Тарусов. Возле него — чумазый, истерзанный Другаренко с покрасневшими глазами и обгоревшими ресницами и бровями. Позади них — поникший Коля Акимушкин.

— Везите, — тихо оказал майор дивизионному медику.

Агзамов подал знак санитарам. Те подошли с брезентовыми носилками и положили на них бывшего командира стартового взвода.

— Андрей! — в последний раз вскрикнула Валя. Ее лицо исказила болезненная судорога. Сжав зубы, она обхватила руками живот и медленно осела.

Мартынов посмотрел на Агзамова. Тот кивнул головой…

К Лесновой метнулся Коля Акимушкин. В глазах его стояли слезы отчаяния.

Санитарная машина увозила двоих.

Неподалеку от Ракетограда большим зеленым аистом опустился вертолет. Прилетевших было четверо. Их встретили майор Мартынов и начальник штаба дивизиона. Командир шел, осаждаемый суровыми гостями. Шел как под конвоем. Капитан семенил сзади.

Через полчаса посыльный прибежал за Тарусовым. Долго не было нашего комбата. Он так и не вернулся из штаба до вечера.

Позвали Федора. И Кобзаря мы не дождались.

Пришли за Марутой. Первый номер тоже загостился.

— Ромашкин, в штаб!

И ефрейтор застрял.

— Тиунов, зовут!

Юра поплелся за посыльным.

— Шофер с тэзээмки…

— Химинструктор…

— Пойду и я, — поднялся Галаб.

— Зачем? — спросили мы в один голос. — Не вызывают же…

— Пойду, — повторил Назаров. — Там комсомольцы, а я секретарь. Надо быть вместе.

И ушел. День как год…

Наконец винтокрылый аист улетел. Ребята облегченно вздохнули.

Рассказывает Марута:

— Мы выполняли регламентные работы. Пришел командир взвода и сказал: «Кончайте канителиться. Ковыряетесь тут попусту: чем больше лазишь, тем больше неполадок…» Кобзарь напомнил, что подошло время делать то, что мы делаем. За пререкание Бытнов отстранил его от командования расчетом и поставил меня старшим. А потом вдруг взрыв, огонь, дым… Старший лейтенант упал с бетонной плиты на емкость, ударился виском… Я испугался и кинулся звать людей на помощь…

Другаренко:

— Как всегда, он отмахнулся: «Техника безопасности? Обойдусь и без нее! Лучше о себе побеспокойся, химинструктор…» Приказывать ему я не имел права, но предупредил. Сам пошел звонить комбату. Позвонил. Возвращаюсь и вижу: Бытнов стоит на плите навеса. «Давай!» — крикнул он Маруте и стал прикуривать сигарету. Не успел я кинуться к нему, как раздался взрыв. Когда вытащил Бытнова, он был уже мертв…

Говорит тишина.

Я никогда не слыхал говорящую тишину. А теперь слышу. Она перевоплощается, тишина, то в Андрея Бытнова, то в меня самого, является в образе Вали, Коли Акимушкина, капитана Тарусова.

Тишина обретает голоса, плоть. Она чему-то противится, с кем-то спорит.

Противоречивая, многоликая тишина.

А Бытнова нет.

Только раздерганная память о нем.

Послушай, тишина, чего же было больше в нем — хорошего или плохого?

Умолкла тишина, в таких случаях об этом не вспоминают…

Осиротело девичье общежитие. Леснову увезли в больницу. Врачи ничем не могли помочь. Ребенку, бившемуся под Валиным сердцем, не суждено было жить… Потом ей дали отпуск, и в дивизион она возвратилась только к концу месяца.

Ни в марте, ни в начале апреля не звенела задумчивая гитара Коли Акимушкина. Не слышно было и негромкого голоса его:

В пустыню властно входила весна, врачуя скорбь человеческих сердец. Еще сутки-другие, и покатилась ночь под откос времени, а день огласился звоном жаворонка, запламенел жаркими тюльпанами, заиграл малахитом сочных солянок и заячьей капусты. Летят на гнездовья утки. Волнами летят, валом. Поет, играет веселые свадьбы пернатая мелюзга — от воробьев до синиц. Греются в густой траве шустрые косоглазые зайчишки, скулят, попискивают в норах лисята. Барсуки, шакалы, волки и каракалы рыщут в поисках пищи для своих еще слепых, но уже прожорливых щенков.

Весна торжествует. Краски поют.

— А у нас, в глубинке России…

Но Саше Новикову не дают говорить: мир прекрасен везде, если над ним вот такая влажноватая голубень в золотых отблесках солнца, похожего на улыбающееся решето подсолнуха.

— А у нас, — прорывается все-таки Саша, — жаворонков из белого теста пекут. Хочу жаворонка!

Смеются ребята.

Галаб поднимает иссиня-темную голову:

— В прошлом году вот тут, около окопа, гнездо было. Шумим, кричим, машины ревут, а жаворонки не улетают, сидят. Капитан Тарусов, бывало, каждый день проверял, не разорил ли кто птичий дом. Чуть ли не в расчете их числил. «Все собрались?» — спрашивает о солдатах. «Все». — «А птахи?» — «Сидят, скоро птенцы вылупятся». — «Смотри, Назаров, с тебя спрошу, если кто-нибудь учинит разбой!» Так и дождались, пока жаворонята выпорхнули. Чудно! Птица к солдату льнет…

Старший сержант опустился на зеленую гриву свежей поросли. Смотрит в небо, закусив тонкий стебелек травинки. Скоро Галаб уйдет от нас, будет командовать взводом, пока не пришлют офицера. Вместо него назначили Попелицына. Все номера расчета сдвинулись вверх. Новиков стал вторым. А кого поставят третьим? Мне жалко расставаться с машиной, привык. Ребята уговаривают: переходи! За полгода на третье место?..

Из дивизиона в высший штаб летели телефонограммы и рапорты о боевой учебе, но высший штаб молчал. Ни отзвука в знак благодарности. И материалы нашего военкоровского поста не опубликовывали в окружной газете, за исключением горинских стихов.

Над Ракетоградом все еще висела тень ЧП, заслоняя собой все наши усилия…

Теперь вот уйдет Галаб Назаров, и снова надо мобилизовываться, отрабатывать слаженность расчета. А тут майор Мартынов говорит, что скоро выезд на полигон. Будут боевые стрельбы.

Плотно, как патроны в обойме, прилегают друг к другу дни солдатской учебы. Однако время и на отдых находится: песню ли спеть под баян Попелицына, сыграть ли в шахматы, новый фильм посмотреть или пластинки послушать — кого что интересует. Вчера вместе с Ирой я Дорой приходила в клуб Леснова. Первый раз за четыре месяца. Валя еще не совсем оправилась от морального потрясения и болезни: бледность покрывала ее лицо, под глазами лежали полукружья легких теней, а синь глаз будто притуманилась. Мы поздоровались с девчатами.

— Привет, кругляшок! — кивнул Новиков полнолицей Ире Хасановой. — Станцуем?

Черт возьми! Давно ли Новиков с Гориным говорили, что, танцуя вальсы, они дичают, отстают от современной культуры, и выламывались под истерические разновидности твистов. И вдруг Саша приглашает на вальс!

— С удовольствием, товарищ ефрейтор. Жаль, что нет вальса на этот случай.

— Какого?

— «Ефрейторского», — засмеялась Ира. — Ладно, пошли, «Солдатский» тоже не плохой вальс. Дора, бери художника — и в круг!

Виктор Другаренко закружился с худенькой белянкой — Дорой Нечаевой. Я стою и разговариваю с Валей. Спросил, пишет ли дипломную работу. Она сказала, что пишет, но дело двигается медленно: врачи не разрешают переутомляться.

Откуда-то вынырнул взъерошенный Горин со свежим тюльпаном в руке.

— Здравствуй, девица-краса! Дарю тебе эту песню весны от имени и по поручению всех, кто любит прекрасное. — И он преподнес пунцовую чашечку тюльпана, обрызганную росными блестками.

— Спасибо, Гриша! — искренне порадовалась Валя.

Она дотронулась щекой до цветка, и по ней разлился легкий румянец, будто тюльпан согрел ее.

— Хотите, стихи прочту? — сверкнул Гриша очками. — О весне, о любви!

— Давай, — сказал я.

Валя склонила голову. Гриша принял это за готовность девушки слушать, но он мог и ошибиться: слово «любовь» иногда стреляет в сердце…

Стихи были красивые:

— Ах, какой ты молодец, Гриша! Сам написал? — спросила Валя.

— К сожалению, нет. Но это неважно. Хорошо, что такие стихи есть и я прочитал их тебе.

Подошли раскрасневшиеся девчата, потом Виктор и Новиков.

— Пойдемте на улицу, — предложила Валя. — Будем бредить по аллее и петь. Сегодня такой хороший вечер!

Ира подтолкнула Дору к выходу, а сама спряталась за чью-то спину. Новиков тоже остался танцевать. Остальные из нашей компании покинули зал. В свете звезд лица вырисовывались не очень ярко, и о настроении каждого из нас можно было догадаться лишь по голосу. Впрочем, настроение у всех было чудесное.

Я шагнул вперед и увидел за акацией Николая Акимушкина. В руках у него был букет тюльпанов.

— Ты что, Коля?

— Да так, — замялся он, — шел домой, услыхал ваши голоса и остановился…

— Кто там? — спросила Валя.

Акимушкин отпрянул, но я удержал его:

— Пошли с нами.

— Очень кстати. — Виктор взял у Коли цветы и передал Лесновой.

— О, целый букет! Коля, можно я поделюсь с Дорочкой?

— Щедрые люди — самые богатые, — ответил Акимушкин и почему-то застеснялся.

Девчата окунулись в свежесть тюльпанов.

— Я сегодня слышал лирическую песню о ракетчиках. Хорошая мелодия, — сказал Григорий.

— Как называется? — спросил Виктор.

— «Тайна». Напеть?

— Давай! — хором попросили мы.

Песня и в самом деле звучала неплохо.

— Кто исполнял? — заинтересовалась Валя.

— Ансамбль Московского округа ПВО. По радио передавали.

— Давайте споем, — предложила Нечаева и шутливо оттолкнула Горина от Вали; теперь рядом с ней шел Акимушкин.

— Виктор, дай-ка прикурить, — придержал я Другаренко, хотя спички у меня побрякивали в кармане.

Валя и Акимушкин, увлеченные беседой, не заметили отставших.

— Ну и фокусник ты, — прошептал Виктор. — Айда назад, пусть одни побудут.

Мы пошли вместе с Дорой и Гришей и снова запели, но теперь уже другую песню:

— Ну, как? — Другаренко остановил Дору, направляющуюся на дежурство.

Нечаева поняла, о ком опрашивает Виктор.

— Вроде оттаивает. Коля, оказывается, мировой парень. Он еще до армии закончил техникум связи и теперь все свои конспекты отдал Вале. Чертежи, схемы делает вместе с Родионовым, а Кузьма их приносит. Сам Акимушкин не ходит к нам, стесняется. Понимает, нельзя вот так сразу после всего… Мы с Ирой так рады, так рады за Валю: успокаивается помаленьку, даже улыбается иногда.

— Ладно, вы с Ирой делайте свое дело, а мы с Кузнецовым будем вдохновлять Акимушкина. А, Володя?

— Закон! — подмигнул я Доре. — Сам погибай, а товарища выручай.

Нечаева сверкнула веселыми серенькими глазками и засмеялась:

— Наша Хасаночка тоже иногда хандрит…

— Что так? — спросил Виктор.

— Помнишь, вы приносили Валин портрет?

— Ну?

— Что «ну»? Кузнецов тогда, что ли, с Ирки глаз не опускал?..

— Так это я с эстетических позиций, — промямлил Другаренко.

— Ну да, рассказывай кому-нибудь. — Шустрая белянка захохотала и унеслась прочь. Уже издали крикнула: — Не перестарайтесь, мальчики!

— Кто-то ей приглянулся, — заметил Другаренко.

— Да ты же! Неужели не замечаешь? Про Хасанову она для отвода глаз.

— Вот уж не думал, — растерялся Виктор.

— Время есть, подумай. Тебе еще служить полгода.

— Нет, блондинки не в моем вкусе, так что ты не сватай мне Нечаеву.

— Кого же тебе сосватать?

— Сам разберусь. Третий тут, как говорится, лишний. А если хочешь правду знать, то мне нравится Аннушка…

— Дочка Дулина? — удивился я. — Так она еще в школу бегает.

— Заканчивает в этом году…

— А Риточка Тарусова? Ей как раз сейчас шесть. Лет четырнадцать подождешь…

— Болтун, — рассердился Другаренко. — Весна, что ли, на тебя действует? Осенью ходил как замороженный, а теперь начал взбрыкивать.

— Письмо, брат, получил из Подмосковья. Такое письмо!

— От всего Подмосковья?

— Зачем же? От одной студентки. Не крути носом, все равно не покажу.

Собственно, письма от Люды приходили раз в месяц, и, если уж по совести говорить, я опасался за свою привязанность: будет ли она ждать солдата два года? За это время она окончит институт, а я только пройду курс ратной науки. Да и мало ли ребят встретится на ее пути. Выдержит ли испытание наша любовь?

Письма ее были короткими, раза в четыре меньше моих. Вот последнее:

«Володя!

Зимнюю сессию сдала, так что ты не особенно кичись своим повышением — это она о переходе с водовозки на транспортно-заряжающую машину. Кое-как догадалась по моим намекам. О шоферском третьем классе написал ей совсем недавно и получил от нее еще одно письмо со сдержанной похвалой. — У нас еще снега, и я завидую тебе: солнце, цветы — прелесть! Пришли мне засушенный тюльпан. Вот девчонки будут прыгать от зависти! Газеты, где напечатаны твои заметки и Гришины стихи, получила. Молодец, Володя. Но ты, кажется, собирался писать очерки. Получается что-нибудь? Особенно не спеши, времени у тебя для этого много. А мне мог бы писать поподробнее.

Желаю тебе всего доброго!»

Всего доброго, Люда! Ты слышишь песню? Это к тебе с моим приветом на милый север тянут журавли…

 

Глава двадцать вторая

Сначала мы ехали своим ходом, а в Кизылшахаре погрузили автопоезда с ракетными установками и машины с радио- и радиолокационным оборудованием в железнодорожный эшелон и тронулись в путь.

Бежит, бежит поезд по стальной колее, заливисто окликает обочинные кишлаки. Здоровается с разъездами и полустанками. Везде нашему эшелону дают «зеленую улицу».

К стрельбам готовились долго. Каких только занятий и проверок не было! А перед самым отъездом пошли беседы, собрания: полигон — испытание на зрелость, стрельбы — боевой экзамен для всего дивизиона, а для молодежи — посвящение в ракетчики.

И вот мы едем. Стучат колеса: «Стре-лять, стрелять на по-ли-гон, стре-лять, стре-лять на по-ли-гон». Подсвистывает паровоз: «Бо-е-вы-ми-и!» Но все это еще впереди, в неизвестности, а память день за днем разматывает минувшее, пережитое.

Солдат… Что я знал о нем? «Так точно», «Никак нет», «Есть!». Живой робот, отгороженный от мира казарменными стенами… Какая чепуха! Вот рядом со мной ефрейтор Новиков. Яркий парень, заметный. За несколько месяцев перепрыгнул три служебные ступеньки: был шофером, потом третьим номером расчета, а на полигон едет вторым!

Учатся люди. Леснова техникум заканчивает, Назаров — институт, кое-кто из офицеров — заочники академии. И поэзию любят, и в живописи разбираются. А музыку как слушают! А любят как…

Коля Акимушкин теперь вхож в девичью светелку. Оттаивает ледок на Валином сердце, чаще стала улыбаться девушка, снова здоровым румянцем наливаются щеки ее, веселее синь в глазах. А Виктор Другаренко нарисовал портрет старшинской дочки. Раздобыл ее адрес и отослал нежданный подарок Аннушке. Теперь ног под собой не чует от восторженного письма девчонки. Я думал, он пошутил, когда сказал, что ему нравится Аннушка, а шутка-то обернулась вон какой историей…

На соседней платформе кто-то затянул старую песню: «Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону…» Нет, раньше не так уходили на войну. Далеко шагнули: от винтовки и тачанки до сверхзвуковых ракетоносцев, атомных подводных лодок и стратегических ракет. Такое бы оружие в Отечественную войну!

Отечественная… Что ж, то время кажется нам, теперешним солдатам, легендарным, былинным. Перед самым отъездом старшина Дулин рассказал один фронтовой эпизод. Слушали об артиллеристах — прародителях ракетчиков и поражались их великой самоотверженности.

— Бои шли на Орловщине, — вспоминал Дулин. — Нашей зенитной батарее приказали форсировать реку Зушу между селами Вяжи и Битьково. Батарейцы наскоро навели переправу и, не теряя времени — каждая минута была дорога в наступлении, — начали переправляться. Почти весь расчет нашего орудия оставили на берегу, опасаясь налета «юнкерсов». И вот тягач потащил зенитку по настилу. Все шло хорошо. Под колесами погромыхивали бревна, толстые горбыли, доски. Говорливая река как бы поторапливала нас: быстрее, быстрее, быстрее. И вдруг колеса пушки провалились. Я прибавил газу. Туда-сюда, туда-сюда… Застряли. А тут еще, как на грех, три «юнкерса» вынырнули со стороны поселка Малиновец, из-за крутого взлобья левого берега, поросшего дубняком, орешником и терновником.

Зенитки, притулившиеся под скосом горы, никак не могли взять нужный угол для стрельбы по самолетам. Что делать? Ни первого номера, ни второго, ни заряжающего, ни подносчика снарядов нет. Хорошо, командир не растерялся.

— К бою! — подал он команду и сам встал за наводчика.

Я и снаряды подтаскивал, и заряжал. Первый раз ударили для острастки: не думайте, мол, что тут пушчонка завязла без расчета. Вторым снарядом сбили ведущего «юнкерса». Он плюхнулся на каменный выступ горы, а с него бултыхнулся в речку. Слышим: батарейцы «ура» кричат с берега. Ведомые самолеты в разные стороны шарахнулись. Мы послали вдогонку по снаряду, но они уже были далеко.

Вот так, друзья, а вы говорите, зачем взаимозаменяемость, — закончил старшина свой рассказ. — Вот на этот самый случай…

— Чем же вас наградили за «юнкерс»? — спросил Новиков, поглядев на рядки орденских планок Дулина.

— По медали получили с командиром.

…Бежит, бежит чумазый тепловоз, работает своими стальными локтями, расталкивая версты.

Вот мы и снова дома, в своем Ракетограде. Ребята высыпали из машин. Как здесь уютно по сравнению с полигоном! Офицерские домики, казарма, клуб, аллейка — все такое привычное, родное.

— О, старик! Водитель ТЗМ! — радостно воскликнул Горин, увидев меня.

— Старо, Гришенька, старо!

— Как старо? — Он замялся, поправил очки.

— Повысили. Зачислили в расчет пусковой установки.

— Когда?

— Недавно, на полигоне.

— Все-таки лезешь в технократы… Что ж, пожалуй, ты прав… Я ведь тоже хочу попроситься из канцелярии. Даже рапорт написал. Ну ладно, об этом после. С приездом, Володя! А тут, пока тебя не было, два письма пришло — от отца и Людмилы. Но пока не расскажешь, что и как там у вас на полигоне было, письма тебе не отдам. Мне тоже интересно.

— Не валяй дурака, Гриша, давай их сюда! А о полигоне… На, почитай мои записки, если хочешь.

— Ну-ка, ну-ка, это интересно, — удивился он. — Может, пригодятся для будущего очерка… В общем ты, я вижу, во всем обскакал меня, Володя.

«Наконец-то приехали! Вот она, ракетная площадка полигона. Пусто, голо. На пушечный выстрел — ни одного селения.

Сначала разбили палатки. Здесь есть и казарма, но в ней живут солдаты обслуживающего подразделения. Потом начали развертываться. Все выполняли под контролем начальника площадки и полигонных инструкторов. Это, говорят, не ради проверки вашей выучки, а ради оказания помощи в подготовке к стрельбам.

Установили комплекс и сразу же приступили к регламентным работам. У нас, например, во взводе Галаба, чувствовалась какая-то нечеткость в действиях. А ведь у себя, в Ракетограде, этого не было. Особенно в последние дни.

Наш огневик рассказал и об ошибках, которые допускались в других подразделениях.

После встречи готовились к заступлению в караул — охранять полигон. И вдруг предупреждение синоптиков: «Буря, снежная буря идет!» Откуда ее черти накликали? Но она все-таки пришла. Посуровело, насупилось небо, диким жеребцом промчался ветер по степи, поднимая пыль. Мы выскочили на позицию, зачехлили ракету в окопе, опутали ее веревками, прикрепленными к штопорам. Штопоры были ввинчены в бетонное днище. Видно, бури здесь свирепствуют частенько. Потом как следует укрепили взводную палатку.

Небо совсем заволокло. Начался снегопад. Ветер яростно бил по брезентовым бокам палатки, будто непременно хотел выгнать нас на улицу полюбоваться разгулом белой стихии.

— Галаб, это ты накликал буран, — сказал Новиков.

— Почему я?

— Потому что говорил, мол, никогда не видел настоящей зимы. Аллах услышал твою молитву и ниспослал тебе испытание.

— Будем мужаться, братья мои, — в том же духе ответил старший сержант.

Назарова назначили начальником караула. Он проверил, хорошо ли мы почистили оружие, спросил обязанности каждого по Уставу гарнизонной и караульной служб и разрешил отдохнуть перед заступлением на суточное дежурство.

Завалившись на нары, Новиков вздохнул и произнес:

— На печку бы сейчас. Люблю деревенскую печку! Тепло под боком, из-под шестка сверчки посвистывают, дрему навевают, а в трубе домовой гогочет… Галаб, а как по-вашему печка называется?

— Сандал.

— Скандал это, а не печка…

Ребята засмеялись.

Вечер еще не наступил, а на улице уже стемнело. Капитан Тарусов посадил нас в автобус и повез в караульное помещение. Кругом ничего не видно. Метров десять отъехали — застряли.

— Вылезай!

Вылезли и принялись разгребать снег деревянными лопатами. У Новикова сорвало панаму с головы и унесло.

— Ничего, я и «обезглавленный» доеду, — бодрился он.

Пока доехали, раз десять останавливались. В караульное помещение вошли мокрые, хоть выжимай.

— Обогреться бы, — зябко поеживаясь, произнес Герман Быстраков.

— Ни-че-г-г-о-о, — унимая дрожь, пытался улыбаться Саша. — У нас на Тамб-б-ов-щине не так-кие б-бывают мор-розяки…

Печки уже были опломбированы, ни дров, ни угля мы не нашли. Немного обогревшись, разводящий — новый командир расчета Женя Попелицын — повел меня на пост.

Снег. В пяти метрах ничего не видно. Искали, искали пост — не нашли.

— Часово-ой! — крикнул разводящий.

Ветер заглушил его голос.

— Давай вместе.

— Давай.

— Ча-со-во-ой!

Не видно часового и не слышно. Выставив руки вперед, бредем на ощупь. Шаг, два… двести. Не видно огней караульного помещения.

— Пошли влево, — крикнул Женя.

Идем. Нет поста, нет караульного помещения.

— Надо было вправо, — сказал я разводящему.

— Что ж, пойдем вправо, — согласился он.

Пошли. Ни голоса, ни огонька. Сбились, не знаем, куда идти.

— Пойдем прямо, куда-нибудь выйдем, — решил Попелицын.

Его карабин дзинькнул о колючую проволоку полигонной изгороди. Отдышались, закурили.

— Теперь куда?

— Проволока приведет к стартовой позиции, — ответил разводящий. — Двинулись.

Насквозь промерзшие, добрались до батареи, разожгли костер в траншее, сидим и греемся.

— Как вы попали сюда? — удивился комбат. Он уже вернулся из караульного помещения.

Попелицын рассказал.

— Берите артиллерийский тягач, панаму для Новикова, катушку телефонного провода и поезжайте обратно.

А там Галаб уже беспокоился о нас, организовал поиск с отдыхающей сменой. Долго ребята кружили в свистопляске бурана, но, конечно, безрезультатно.

— Хорошо, хоть, на проволоку набрели, — сказал Назаров, — а то бы всю ночь проплутали, обморозились. Ну ладно, надевайте шапки, валенки и тулупы — все это старый состав караула оставил — и шагайте на пост.

Разводящий взял конец телефонного провода, чтобы не заблудиться, и шагнул в снежную круговерть. Я пошел за ним.

Вчера не привезли ужин: заплуталась машина. И сегодня она не пришла. К вечеру капитан Тарусов на тракторе С-100 притащил автобус. Нас сменил Федор Кобзарь с ребятами.

— Как служба? — спросил меня Кузьма Родионов.

— По уставу. А что?

— У них тоже, брат, по уставу, — кивнул сверхсрочник на соседей. — И никакой буран им не помеха. Был я у них. До чего же здорово работают операторы! Когда офицер захватил цель и передал ее на сопровождение солдату, тот радостно крикнул: «Есть цель!»

Включили имитатор помех. В первый момент молодой оператор от неожиданности растерялся, однако тут же взял себя в руки и приник к индикатору. И знаешь что, Володя? Мне показалось, он был готов руками смахнуть помехи с экрана, чтобы они не заслоняли цель.

— Кроме рук тут еще и мозги нужны, — буркнул в, отогревая замерзшие пальцы.

— Да это понятно, — согласился сверхсрочник. — Но ведь как развито чувство ответственности у человека! С каким напряженным вниманием следил он за единственным нужным ему импульсом!

Родионов сел на своего любимого конька. Закончил тем, что опять — в который раз! — спросил меня, не нужна ли какая помощь в подготовке на оператора.

Не утихает, свирепствует буран. Зубрим наставление по стрельбам. И вдруг посыльный:

— Кузнецов, в штабную палатку.

Там собралось дивизионное начальство, капитан Агзамов и какой-то степняк — раскосый мужичонка в меховом треухе.

— Дохтура у нас нет, а баба кричит, как верблюдица, и за живот хватается, — рассказывал гость.

— Беременная, что ли? — спросил Агзамов.

— Вот-вот… Приспичило ей рожать в буран…

Степняк мял в руках треух и с надеждой переводил взгляд с одного офицера на другого: пошлют ли дохтура к его бабе?

К роженице отправился дивизионный врач Агзамов. Я в акушерстве ничего не понимал и был у него вроде адъютанта: мало ли что может случиться в такую непогодь. Нам дали вездеход. Он проламывал снежные заносы, а следом рысил на выносливой степной лошади аульчанин.

— Нельзя ли побыстрей? — то и дело опрашивал шофера капитан. — Боюсь, не опоздаем ли. Новый человек рождается на свет, а мы тащимся еле-еле…

И водитель гнал вездеход все быстрее и быстрее.

Я думал, что вокруг полигона на пушечный выстрел нет ни одного жилья, но мы уже через два часа остановились во дворе, обнесенном высокими глинобитными стенами. Вместе с хозяином вошли в дом, глядевший двумя пустыми окнами во двор.

В первой комнате ползали, шлепая друг друга по голым задам, круглолицые ребятишки — один меньше другого. Здесь же, на высоком деревянном сундуке, лежали лепешки и сладости. Под вытяжной трубой потрескивал веселый костерок.

— Не холодно ли? — спросил Агзамов хозяина, кивнув на незастекленное окно.

— Э, пускай мала-мала закаляются, — махнул он рукой. — Баба там, иди.

Доктор шагнул в другую комнату. Через некоторое время он крикнул:

— Грей ведро воды, Кузнецов!

Хозяин гремел посудой, рылся в большом сундуке, окованном железом. Наверно, искал чистые полотенца и простыни. Из соседней комнаты доносились то глухие стенания, то болезненные вскрики.

Когда нагрелась вода, капитан долго мыл руки с мылом, потом заставил сделать то же самое хозяина дома. Они ушли к роженице, а я остался с малышами, обступившими мой карабин. От этой любопытной диковинки их оторвал резкий вскрик матери. Ребятня переполошилась, тревожно засверкали узкие глазенки.

— Ничего, ничего, — успокаивал я их. — Доктор вылечит маму, и ей будет хорошо.

За дверью послышалось звонкое «уа», веселый смех отца и голос врача: «Джигит! Хоть сейчас на коня».

— Теперь у вас будет новый братишка, — сказал я своим маленьким друзьям. — Сейчас дядя покажет его.

Дверь открылась. Капитан держал в руках орущего во все горло младенца, тихонько пошлепывал его и, улыбаясь, приговаривал:

— Ну здравствуй, человек! Здравствуй!

К вечеру непогода угомонилась, и мы двинулись в обратный путь. Капитан чему-то улыбался. Видимо, радовался за восьмого наследника степняка.

Половина батареи вышла расчищать позицию от снега, а вторая отправилась спасать колхозную отару на отгонном пастбище. Я тоже попал в эту экспедицию.

Кое-где дорогу пробивали бульдозером. Часа через три добрались до летних кошар. Две из них были пустыми — овцы не вернулись во время бурана. Чабан повел нас к дальнему выпасу. Шли, проваливаясь в снег по пояс. Где уж тут пробиться отаре, если человек плавает в белом половодье!

Впереди показались два почти сросшихся кургана. Между ними над седловиной шел пар. Овцы! Мы кинулись бегом. Напирая друг на друга, овцы пытались вырваться из снежного окружения. Давка, толкотня, призывное блеяние. Тонкие морды с большими грустными глазами вызывали жалость.

Батарейцы взялись за лопаты, освобождая голодных, иззябших животных из белого плена. Снег отбрасывали на пологие бока курганов.

— Мертвый ягненок…

— Задохнулся…

— Замерз, — роняли солдаты невеселые слова.

Вслед за бульдозером подъехала машина. Мы на руках выносили обессилевших овец. Многие из них кашляли, как простуженные люди. Они покорно принимали нашу помощь.

Чабан стоял над погибшими ягнятами и плакал…

Яркое солнце растопило снега, и влажная земля парит, дышит могучей грудью. Люди приводят в порядок машины, ракеты, оборудование.

После обеда — подготовка к собеседованию с инструкторами. Я сижу и мысленно повторяю: «Основу постоянной боевой готовности ракетчиков составляют: отличная специальная подготовка, высокая техническая надежность всего ракетного комплекса, безупречная исполнительность, глубокая идейная убежденность воина…»

— Что шепчешь? «Отличная… высокая… безупречная и глубокая», да? — улыбается Новиков. — Все правильно. А я вот речушку тут неподалеку присмотрел. Неводок достал. Завтра ушицы отведаем за милую душу!

Нынешней ночью неожиданно взвыла сирена. Учебная? Боевая? Срываемся с кроватей и несемся на огневую позицию. На бегу капитан Тарусов кричит:

— Рядовой Кузнецов, за мной!

Почему за ним? Мне надо к своей машине. Но приказ есть приказ. Бегу за командиром батареи. Кроме капитана в темноте различаю только высокую фигуру Родионова. Может, мне просто хотят показать, как будут работать оператор, офицер наведения и стреляющий? Ведь это тоже морально-психологическая подготовка.

Уже урчат дизеля Николая Акимушкина. И когда успел?! По небу шарит мощный радиолуч. Перед экраном за офицера наведения лейтенант Семиванов. На индикаторе, как в зеркале, мельтешат сотни помех. Отстроятся ли от них наши радиобоги?

Все действуют четко и быстро. Вот это автоматика! Не успел я сориентироваться в кабине, как экраны начали темнеть. Вот уже на них видна пульсирующая отметка от цели. А что Кузьма? Смотрит, буквально поедает глазами свое волшебное зеркало. Нет, он не даст помехам снова прорваться, не допустит срыва сопровождения цели.

Семиванов и Тарусов отдают предельно краткие команды. Вот уже в последний раз уточняются данные для стрельбы.

— Пуск!

И в кабине тишина. Напряженная, ощутимая. Потом воздух сотрясается от громового взрыва, и ракета, вспарывая темное небо, ринулась к цели.

Улыбаясь, Тарусов открывает дверь:

— Смотрите, Кузнецов!

Горящая мишень падала вниз. На позиции возбужденные возгласы:

— Горит!

— Сбита!

Со своего места поднялся Кузьма Родионов:

— Вот так мы и работаем, Володя! Учись.

И я учусь.

Учусь.

…Мокрый, перепачканный грязью Новиков молча вошел в палатку, обвел нас единственным глазом — второй был закрыт лиловым волдырем — и, стегнув себя по сапогу бесхвостой рыбиной, непонятно сказал:

— Ушица-то… тю-тю…

— Не валяй дурака, рассказывай, что случилось, — загудели ребята.

Незадачливый рыбак глубоко вздохнул:

— Сейчас все выложу как на духу, только дайте закурить.

Он бросил бесхвостую рыбину, жадно затянулся дымком и, присев на корточки, начал:

— Трое нас было. Разделись, поставили поперек речушки бредень, мотню расправили и решили малость отдохнуть, перед тем как волочь снасть. Сидим в кустиках, покуриваем. Рыба кишмя кишит.

— Опять начал баланду травить, — махнул рукой Другаренко. — Рыбацкие анекдоты…

— Анекдот в настоящем понятии — вещь толковая, — возразил Саша. — Так вот, рыба кишмя кишит. Меня дрожь начала пробирать от нетерпения. Как же, плюхаются такие чушки — одной всю батарею накормишь. «Пошли», — тороплю ребят.

Только это я проговорил, как возле берега кто-то засопел. Ну, думаю, сом пудов на десять. Вот это повезло! Вскочил и чуть в обморок не упал: из воды торчат рога на толстенной морде… Все видел, но рогатых сомов никогда не приходилось встречать. Трясу головой и глазам своим не верю: бывают же чудеса природы! «Ты что?» — спрашивают ребята. А у меня горло перехватило от волнения. Тычу пальцем в рогатого сома. Вдруг «Му-у-у!» — и сом поплыл к другому берегу, запутавшись рогами в крыле невода.

«Корова! — закричали ребята. — Корова утонет…»

Только тут я и разглядел: никакой это не сом, а самая обыкновенная буренка. Кинулись мы вплавь за ней. А она уже запуталась во втором крыле нашей снасти. Вылезает на берег и тянет за собой невод. «Стой!» — кричим. Да разве скотина понимает? Мотает головой, чтобы бредень сбросить, и еще больше запутывается. Мы за коровой, а она от нас. Так и бредень порвали, и рыба вся, кроме вот этой, ушла…

Новиков пнул сапогом дохлую рыбину и поднялся:

— Пойду к доктору, глаз проверю…

С самого раннего утра — а подняли нас часа в четыре — только и слышно:

— Пуск!

— Будет пуск!

— Зачетный пуск!

В этих словах было выражено все, к чему мы так долго и тщательно готовились: и радостное ожидание боевого экзамена, и тревога за его исход, и надежда, что все обойдется хорошо, потому что каждый уверен в себе, товарище, технике и оружии.

Больше всех волновался я, самый молодой из ракетчиков нашего дивизиона. Тревожно думалось: «А вдруг из-за меня, из-за какой-нибудь моей оплошности замешкается весь расчет пусковой установки? Тогда опоздает с докладом командир взвода, задержится с командой капитан Тарусов, а там пойдут неурядицы у всех — и ракета, может быть, на секунду-другую позже расчетного времени сорвется с направляющих балки, и тогда уже нечего надеяться на поражение учебной цели…»

— Ты что, Володя? — участливо спросил Галаб Назаров.

Пришлось рассказать о своих сомнениях.

— Это хорошо, — неожиданно сказал он.

— Что же тут хорошего?

— Ведь ты волнуешься не потому, что не знаешь своего дела. Тебе хочется, чтобы пуск ракеты прошел успешно. Хорошее волнение, — повторил Галаб. — Я тоже здорово переживал первый раз. Но все получилось как нельзя лучше.

И Новиков успокаивал, но по-своему:

— Володенька, пощупай мои поджилки. Не дрожат? Слава аллаху. А я уж самокритику пустил в ход: «И чего ты, Сашка, дрожишь как овечий хвост? Вон даже первогодок Кузнецов и тот держится орлом!» Ну а теперь, когда ты сказал, что с поджилками моими все в порядке, на душе стало спокойно. Сработаем, товарищ третий номер, за милую душу! — И он похлопал меня по плечу.

Эх, ребята, какие же вы умницы! Вслух бы сказать об этом, да неудобно: обстановка не та.

Ожидание становилось все нетерпеливее. Минуты тянулись томительно медленно. И все-таки тревога прозвучала внезапно. И когда это случилось, раздумья, сомнения, неуверенность в себе отошли на задний план, забылись. Теперь все было подчинено только магическому слову «Пуск!».

Сирена бросила наш взвод на огневую позицию. Расчеты заняли свои места. Возле нас стоял посредник, но мы не обращали на него внимания. Сбросили чехол, осмотрели и приготовили ракету, как много раз делали это во время тренировок. Попелицын доложил о готовности командиру взвода. Семиванов — Тарусову. Капитану сказали, что он «убит», и обязанности комбата выполнял наш лейтенант. Потом мы ушли в укрытие. Слыхали взрывы, информации с командного пункта: «Первая ракета поразила цель. Стрельба выполнена отлично». Первая — это наша, и мы кричали «ура!», как мальчишки радовались. Потом орал расчет Федора Кобзаря. А когда досыта накричались и вышли из подземелья, закопченные обломки цели-мишени уже торчали на земле неподалеку от боевой позиции. Это наша цель. Мы еще прогорланили «ура!». А последняя цель только заканчивала падение, и это зрелище было ни с чем не сравнимо.

Кто-нибудь из посредников наблюдал за работой майора Мартынова, офицера наведения, стреляющего Кузьмы Родионова, слышал команду: «Цель уничтожить! Дальность… Пуск!» — и видел, как срываются серебристые стрелы со стартовой установки и огненными молниями пронзают небо над весенним полигоном.

Сегодня я не видел этого, но чувствовал себя счастливым. Я сам был творцом ракетного грома! И вторая звездочка, которую рисует на пусковой установке Герман Быстраков, — моя. В общем труде есть и доля третьего номера расчета — рядового Кузнецова!

Как все это произошло? Рассказать и просто и трудно. Просто — о себе. Трудно — о других, обо всем, что было от зова сирены до отбоя. И никто не сумеет рассказать, потому что каждый делал только то, что ему положено, и всю картину можно было лишь представить.

А все-таки как же это было?

Солдаты сбросили с ракет маскировочные сетки и чехлы. В кабине управления плотно закрылись двери. Трещат аппараты, искрятся сигнальные лампочки, дрожат стрелки приборов. Оператор Кузьма Родионов пристально всматривается в экран. Командир дивизиона сел за индикатор кругового обзора.

— Все готово? — спокойно спрашивает майор Мартынов по громкоговорящей связи.

— Готово! — докладывает Родионов.

— Стартовая батарея?

— Готово!

Ровно гудят моторы. Гаснут лампочки подсвета на экранах индикаторов. Кабина наполняется фантастическим зеленовато-голубым сиянием.

Цели еще не видно, она где-то еще далеко-далеко. Но уже летит в район расположения нашего дивизиона, и мы должны во что бы то ни стало обнаружить ее и сбить. Мы — это все: от меня до майора Мартынова. Не сбить «противника» мы не имеем права, ибо мы — часовые неба. Может быть, об этом думаю не только я, но и командир дивизиона. Вот он приказывает:

— Произвести поиск!

— Поиск произведен, цель не обнаружена, — докладывают ему.

Это вовсе не означает, что цели нет вообще. Она где-то летит. Но где? Искать, искать! Надо поймать ее на предельно дальнем расстоянии.

— Продолжать поиск! — снова слышится голос Мартынова.

Я представляю себе: в кабине управления звучат отрывистые команды; на панелях блока щелкают тумблеры, мигают разноцветные лампочки приборов. Напряжение растет: где она, цель?

И вдруг:

— Есть цель по азимуту! — сообщает Родионов.

Сейчас Кузьма, наверно, неотрывно смотрит на пульсирующее поле экрана. Штурвал вращается влево, вправо.

— Цель!

Маленькая светящаяся точка движется в направлении к центру экрана. Майор Мартынов удовлетворенно произносит:

— Вижу.

Все замирают. «Противник» обнаружен, он приближается к нашей огневой позиции. Вот-вот свершится самое главное, во имя чего мы учились, ехали на полигон, ожидали этого дня, этой минуты. Тишину нарушил тревожный доклад Родионова:

— «Противник» меняет курс и высоту.

Регулируется наводка. Операторы добиваются ясности цели, внимательно следят за приборами.

— Цель в перекрестии! — докладывают майору.

— Взять цель на ручное сопровождение!

Мгновение. И еще одно.

— Цель подходит к зоне пуска!

— Хорошо.

Последняя команда — и ракета сорвется с пусковой установки.

Я знаю: в кабине сейчас такая тишина, что слышно, как электронные часы отсчитывают свое «тик-так», «тик-так». И нервы напряжены у всех до предела. А предел этот — два слова командира дивизиона:

— Первый, пуск!

Из ракетного окопа сначала рванулось косматое багрово-красное пламя, и только потом уже над полигоном и его округой раздался грохот, разбивший, уничтоживший настороженную тишину, царившую здесь еще минуту назад. Дрожь земли. Дым. Гарь. И сквозь все это медленно, словно нехотя, показалась огромная туша ракеты, похожая на дельфина.

Если бы время можно было замедлить, подобно киносъемке, наблюдатель мог бы проследить весь путь ракеты. Скользнув с направляющих балки, она подняла свой острый нос («А ну, кто там в небе?») и, вспарывая безбрежную голубень, стала ввинчиваться в высоту. Огненный хвост постепенно тает, меняет направление вместе с ракетой, которая ищет «противника». Но вот зигзагообразное движение закончилось, и управляемый снаряд ринулся к цели-мишени по прямой. Последний рывок. Взрыв. И цели нет. Осталось только облачко, расплывающееся, медленно оседающее. А обломки сбитого «противника» падают вниз, на землю.

— Цель уничтожена! — с гордостью говорит майор Мартынов.

Наш расчет кричит «ура». А другим еще рано, они ждут своего чуда-выстрела.

Вот и все. Осиротела наша пусковая установка. Зеленая балка, словно огромный железный палец, нацелена вверх: там ваша ракета, ребятки… Мы и сами знаем, что там. Вернее, ее уже нигде нет, она сгорела, взорвалась на тысячи осколков».

Закончив читать мой дневник, Горин помолчал, затем порывисто шагнул ко мне и пожал руку.

— Старик! А ведь неплохо получается: и ракетчиком стал, и поездку на полигон описал недурственно. — Он протер очки и задумчиво добавил: — Да-а, обошел ты меня, Володя. Ну да ладно, буду наверстывать. Твердо решил: из писарей — в батарею.

— Хорошее дело. Ребята помогут. Вот хотя бы Новиков.

— Насмешник-то? — перебил меня Григорий. — Да он житья не даст. Стрекулист, мол, журналист, то да се… Знаю я его.

— Плохо знаешь, друг мой. — Не кто-нибудь, а именно Саша сначала журил меня, потом делом помог.

Дослушав мой рассказ об Александре, о его хлопотливой заботе обо мне, Горин, заметно волнуясь и больше обычного грассируя, попросил:

— Володь, ты не мог бы поговорить с Новиковым, чтобы и меня взял на этот самый… буксир.

— А как же быть с твоей «теорией» об особой роли так называемых технократов, интеллектуалов?

Григорий усмехнулся и, как бы перечеркивая то, что с такой убежденностью утверждал в свое время, энергично махнул рукой:

— Э-э, забудем наивность…

— Хорошо, — пообещал я, искренне радуясь перелому в настроении друга, в его взглядах на службу.

От соседней пусковой установки долетел взрыв смеха. Присмотревшись, мы увидели в кругу ракетчиков Сашу Новикова.

— Так ты не откладывай в долгий ящик, — нетерпеливо кивнул Григорий в сторону батарейного весельчака.

Я подоспел к началу рассказа Новикова о его очередном приключении.

— А то еще был такой случай. — Саша затянулся папиросным дымком, прищурил один глаз, а вторым стрельнул по солдатскому кругу, проверяя внимание слушателей. — Возвратился я однажды из большого рейса и решил привести машину в порядок. Да-а. Прокопался, значит, в гараже и опоздал на совещание. Вваливаюсь в клуб, а на трибуне главный автомобильный начальник округа. Разбор всех наших успехов и неполадок делал. Сотни полторы глаз на меня уставилось. Начальник перестал говорить и тоже ест мою худощавую персону властными очами. Что же делать, думаю? Пока обмозговывал линию поведения, слышу голос с трибуны: «Вы откуда?» — «Из Тамбова», — выпалил я. Начальник повернул голову к нашему командиру: «Что, на машине за три тысячи километров посылали?» — «Никак нет, — отвечает он главному, — Новиков родом из Тамбова, а ездил он в особо важный рейс. За двести километров». Начальник опять ко мне: «А почему опоздали?» — «Часы, — оправдываюсь, — подвели», — хотя время показывали они тютелька в тютельку. «Так выбросьте их, чтобы не подводили вас». Долго не раздумывая, я так и сделал — выбросил часики в открытое окно. Зал охнул. А у меня на душе такая досада: не за понюх табаку пропал свадебный подарок жены, Светки…

Новиков прихлопнул каблуком окурок и продолжал, лукаво поглядывая на смеющихся ребят:

— Ну, сел, значит, я с разрешения начальника на самый крайний стул в зале и слушаю выступление. А в ушах будто тиктакают выброшенные часики. И вдруг: «Рядовой Новиков!» Словно пружиной подбросил меня со стула голос с трибуны. «Я!» — отвечаю. — «За образцовое выполнение важного задания награждаю вас часами». Ну, тут, конечно, аплодисменты в мою честь и так далее. А вскоре мне вручили новехонький «Полет».

— Где же они, твои именные? — полюбопытствовал кто-то.

— Дело не в них, — закончил Саша, — а в дисциплине, в исполнительности и старательности. Уразумели? Вот и хорошо. А теперь — в казарму, скоро дождь хлынет.

Поспешно шагая к своему солдатскому жилью, я рассказал Новикову о Гришиной просьбе.

— Нелегкая задача, — задумчиво произнес он, — но я все-таки попробую сделать из него человека. Хватит ему жить «дремотной Азией»…

В казарме царило оживление. Всюду слышалось: «К нам едет комиссия». Старшина Дулин критически осматривал койки, тумбочки, пирамиду с оружием, нехитрый солдатский гардероб. Галаб Назаров, Быстраков и Другаренко хлопотали в ленинской комнате. Дивизион готовился к встрече высокого начальства.

На второй день к нам действительно приехала комиссия. Возглавлял ее сам генерал. Мы стояли в строю. Майор Мартынов доложил генералу, что подразделение к инспекторскому смотру готово.

— Какой смотр, голубчик? Смотр был там, на полигоне. Я приехал посмотреть на твоих орлов — творцов ракетного грома, поздравить их, а заодно и поощрить достойных.

Он поздоровался с нами, затем приказал зачитать приказ об итогах учений. Дивизион затаил дыхание. Заметив, с каким волнением мы ожидаем оценки пуска ракет, генерал улыбнулся.

Скажи на милость, генерал улыбается!

Мартынов получил звание подполковника — улыбается генерал. Капитану Тарусову вручили именные часы — улыбается генерал. Рядовой Кузнецов назначен третьим номером расчета пусковой установки и получил краткосрочный отпуск с выездом в Подмосковье — улыбается генерал. Будто не я, а он поедет на свидание с Людмилой…

А бывают ли они сердитыми, генералы?

Я стою в строю и чуть не плачу от радости. Потому, наверное, и улыбается, доволен генерал: «Смотрите-ка, это он, Володька Кузнецов, — один из хозяев небесного щита Родины!»

Отец. Люда. Друзья! Вы спрашиваете, как дела? Судите сами: мне, рядовому солдату, повинуются ракеты и улыбается генерал.

 

#img_6.jpeg

#img_7.jpeg

 

Глава первая

— Докладывайте, ефрейтор. — Генерал Плитов устало потер изрядно посеченные сединой виски. — Когда обнаружили цель, кому сообщили об этом?

— В ноль-ноль сорок пять появилась отметка на индикаторе кругового обзора, — не смущаясь густого генеральского баса и властного взгляда, ответил худенький белобрысый оператор радиолокационной станции Виктор Петров, — и…

— И немедленно сообщил об этом мне, — перебил ефрейтора начальник смены командного пункта — широколицый, круглоголовый майор Манохин.

В кабинете командира полка все еще горела забытая настольная лампа, хотя апрельское утро уже размыло сумерки, растворило их в своей безбрежной прозрачной синеве. Однако никто не замечал ни этой никому теперь не нужной лампы, ни первых еще робких солнечных лучей, льющихся в окно сквозь белый шелк занавесок. И генерал, только что прилетевший из Катташахара вместе с полковником Скворцовым, и подполковник Орлов со своими однополчанами — все были озабочены чрезвычайным происшествием: сегодня ночью здесь, на краю Золотой пустыни, не состоялся перехват вражеского самолета. Правда, нарушитель далеко не ушел, но сбили его не летчики, а ракетчики.

Виктор Петров отчетливо помнил события минувшей ночи и, если бы его спросили, рассказал бы о них в мельчайших подробностях…

…До конца дежурства оставалось минут пятнадцать. Скоро он весело, с юморком отрапортует своему сменщику: «За время дежурства никаких происшествий не было. Аппаратура работает нормально». Уходя на отдых, Петров, как обычно, шутливо добавил бы: «В небе все спокойно. Это говорю я, потомок тульских умельцев!»

Сидит оператор на стуле-вертушке перед индикатором кругового обзора, смотрит на экран: ни одной посторонней полоски, ни одного всплеска… «Придумали же, — восхищается ефрейтор, — как волшебное зеркало: глянешь — всю округу видишь… Это вам, дорогой Левша, помудреней подкованной блохи…»

Беседует он мысленно со знаменитым Левшой, а сам сторожко наблюдает за «волшебным зеркалом», глядит на него как зачарованный. «Вот так, уважаемые предки, — возобновляет оператор своеобразный разговор со старинными умельцами. — Далеко вам до ефрейтора Петрова, потому как его техника достает черт те куда… И днем достает, и ночью, и в дождь, и в туман. Жаль, что не видел я ту самую блоху, а то бы…»

— Что?! — не веря своим глазам, вскричал крайне удивленный потомок Левши. На краешек голубовато-зеленого поля индикатора откуда-то внезапно прыгнула золотая блоха. Виктор резко тряхнул головой: эк, ешкин-кошкин, размечтался! Блохи начинают грезиться.

Однако блоха и не думала исчезать. Напротив, она нагло поползла вверх. Петров справился, предусмотрено ли плановой таблицей или заявками продвижение цели. Оказывается, нет. И на позывные не реагирует.

«Эге, — мгновенно сообразил ефрейтор, — вон какая блоха-то. И на запрос не отвечает…»

Рука оператора привычно рванулась к микрофону:

— Воздушная цель пересекла государственную границу в ноль-ноль сорок пять. Координаты…

Тревожный сигнал ефрейтора молнией полетел по «зеленой улице» эфира, и нет ему ни задержек, ни остановок. А сам Виктор как бы весь был обостренное внимание: ему и его боевым друзьям предстояло не только не упустить из виду, но и «подковать блоху».

Все это почти мгновенно воскресил он в памяти, пока генерал слушал доклад начальника смены КП.

Плитов похвалил Виктора:

— Молодец, ефрейтор! Действуйте всегда так. А теперь идите отдыхать.

Петров ушел.

— Ну, а что вы скажете? — Генерал медленно повернул крупную, будто заиндевевшую голову в сторону штурмана наведения — статного, широкоплечего капитана Карпенко — и посмотрел на него большими темно-карими глазами.

Офицер объяснил. Это был рапорт. Но за ним стояли события и люди.

Получив от ефрейтора Петрова сигнал, весь расчет командного пункта — в этом Алексей Карпенко был убежден — жил одним дыханием, одним биением сердца, одним ритмом пульса. И офицеры и солдаты находились в безраздельной власти воинского долга, во власти одного стремления — как можно быстрее перехватить и уничтожить врага!

…Скользят по пергаменту конусы отточенных карандашей: команда — засечка, команда — засечка. Между двумя такими засечками — штрих-пунктирная линия. Направление этой линии как раз и показывает курс воздушной цели. Что это за цель? Пока не известно. Ясно одно — ошибки в ее проводке не должно быть ни на одну десятую долю миллиметра.

Лаконично прозвучала команда:

— «Двести шестьдесят пятый», вам взлет!

— Вас понял.

Огнедышащей стрелой взмыл реактивный самолет над расцвеченным огнями аэродромом и почти мгновенно растаял в кромешной темноте неба.

На КП у одного из экранов сидит сосредоточенный офицер. Это он, сам Алексей. Темно-русая прядка волос прилипла к высокому влажному лбу. Взгляд застыл на индикаторе, регистрируя золотистые всплески — отметки от цели. Сейчас для капитана нет на свете ничего дороже светлячка и нет ничего ненавистнее его.

— Скорость… курс… высота… — командует штурман наведения.

И с борта стрелы летит ответ летчика: «Вас понял».

— Ну как? — беспокоится начальник смены командного пункта. На его густо заалевшем лице поблескивают бисеринки пота.

— Держу. Цепко держу, товарищ майор, — не отрываясь от экрана, отвечает Карпенко. Он работает на Камила Умарова — командира стрелы «265». — Разворот вправо на курс сто семьдесят градусов с набором высоты! — передает капитан на борт.

— Курс сто семьдесят. Выполняю, — со смягчением на «л» донеслось из черной пропасти неба.

«Это было ночью. А сейчас утро. Сейчас можно только вспоминать, но ничего поправить уже нельзя, — размышляет Алексей. — Интересно, о чем думает Камил?»

В ожидании вопросов генерала Камил тоже вспоминает. Вспоминает о себе как о постороннем человеке. Так удобнее анализировать полет…

Оторвавшись от взлетно-посадочной полосы, он несколько секунд вел самолет визуально. Потом проверил показания приборов и стал пилотировать по ним. «Поточнее, друг, поточнее», — безмолвно просит он своего штурмана наведения, словно тот и в самом деле слышит его просьбу.

По едва заметным вспышкам аэронавигационных огней на концах крыльев и увеличению освещенности в кабине Камил определил, что вошел в облака. «Авиагоризонт, курс, скорость… Это сейчас главное, — отметил он. — Машина, кажется, не разворачивается, летит по прямой. Нет, Камил, это ложное ощущение, иллюзия. Видишь: курс сто семьдесят градусов. Значит, все в порядке. Приборы — твои друзья, Камил. Не доверяй себе, доверяй им…»

Кренов нет. Вариометр показывает максимальную скорость подъема. Поступательная скорость характеризуется четырехзначным числом. «Хорошо! — радуется Камил. Быстро, одним взглядом, проверил работу двигателя и прицела. Поудобнее устроился в кабине. — Вот так…»

С огромной скоростью, далеко оставляющей позади себя звук, несет Умаров свою ненависть к воздушному пирату. Их разделяют еще многие километры, но летчик полон решимости обрушить на врага запас смертоносного огня.

Камил работает за пятерых, совмещая обязанности летчика, оператора, штурмана, радиста и стрелка. Это очень тяжело — одному работать за пятерых в тесной кабине самолета, несущегося в беззвездную ночь. Но ведь недаром говорят, что война — это тяжелейшая из всех работ…

На индикаторе стремительно сближаются точки. Это отметки от истребителя-перехватчика и воздушной цели.

— Товарищ капитан, — докладывает оператор Алексею Карпенко, — цель снижается. Высота…

«Что такое? — беспокоится штурман. — Никогда еще не было…»

— Это новейший тип самолета, — громко, для всего расчета говорит майор Манохин. — Судя по маневру, он как раз на краю Золотой пустыни…

— Разворот влево, курс сто, крен тридцать градусов, — подает команду Карпенко.

— Выполняю, — слышится в ответ.

В ночном небе идет погоня за врагом почти на фантастической скорости. Кабина Умарова — это летающая лаборатория, оснащенная самыми совершенными приборами. Есть у него и маленький локатор. Вот на его экране плеснулась крохотная «рыбешка».

— Цель вижу! — От напряжения Камил сжался, точно пружина.

И вдруг… «О, черт!» — невольно выругался он. Весь экран забило «рыбешками». Это металлические ленты, выброшенные с борта вражеского самолета.

Умаров потерял цель: отметка от нее похожа сейчас на десятки других «рыбешек».

— «Двести шестьдесят пятый», разворот вправо на курс… крен… — пришел на помощь штурман наведения.

Камил снова увидел на экране только одну отметку.

Он включил форсаж, намного увеличивший скорость самолета, и стремительно пошел на сближение. Вот уже отметка цели вышла на вертикальную черту, резко вспыхнула горизонтальная светло-зеленая линия. Цель «захвачена»! Летчик перенес взгляд на прицел, совместил центральную марку с «рыбешкой».

— Атакую! — бросил в эфир возбужденный Камил.

Мысленно пережив весь полет, Умаров рассказал о нем генералу. Плитов не перебивал летчика, только в конце, когда Камил доложил, что цель все же ускользнула, он вздохнул.

 

Глава вторая

Задолго до прилета Плитова, когда над пустыней еще не занимался рассвет, по распоряжению начальника гарнизона из авиагородка по тревоге выехали два военных грузовика, крытые парусиной. В кабине одной машины рядом с водителем сидел капитан Карпенко. Полковник Скворцов дал согласие назначить Алексея старшим поисковой группы. Ответственность за другую машину была возложена на командира роты Семкина. В кузовах на скамейках, прикрепленных вдоль бортов, разместились солдаты: дозиметристы, дегазаторы, саперы и другие специалисты, необходимые в подобных случаях.

У развилки дороги автомобили остановились. Из кабин вышли офицеры.

— Поезжайте, товарищ Семкин, на взгорье, — предложил Карпенко старшему лейтенанту и махнул рукой вправо, — а я обшарю степь до края пустыни.

— Есть, — негромко ответил старший лейтенант. На его веснушчатом лице отразился невысказанный вопрос.

— В случае чего, — словно бы предугадывая мысль Семкина, сказал капитан, — свяжемся по радио. Смотрите, поосторожней там…

— Ясно.

Грузовики развернулись и, фыркнув, понеслись в разные стороны. Зыбкий рассвет уже начал теснить ночь. Постепенно светлел темно-сиреневый горизонт, с каждой минутой все ярче вырисовывались живые малахитовые волны сочной травы, на гривах которых пламенели нежные маки. Над степным раздольем, словно золотые бубенчики на невидимых шнурах, радостно звенели жаворонки.

Минут через двадцать водитель машины нажал на тормоз и сказал капитану:

— Вы приказали остановиться у отары Усмана-ака. Во-он она…

В полукилометре от дороги шевелилось пестрое стадо колхозных овец. Рядом, опершись на длинную палку, стоял старый чабан Усман Кадыров.

— Узнайте, что у него нового, — попросил Карпенко сержанта, успевшего выпрыгнуть из кузова.

Вскоре посыльный подал знак рукой: сюда, мол, сюда!

Все направились в сторону отары. Испуганные овцы, наседая друг на друга, шарахнулись в глубь степи.

Подойдя к чабану, капитан приветливо поздоровался:

— Здравствуйте, Усман-ака!

Старик прижал к груди загорелую морщинистую руку, поклонился.

— Салам, салам, Альешаджан! Как здоровье, дорогой? Как настроение? Как жизнь? Зачем столько солдат привез?

Карпенко давно знал чабана, бывал у него в гостях вместе с Камилом и относился к нему уважительно.

— Спасибо, Усман-ака, на здоровье не жалуюсь. Настроение бодрое… А жизнь течет, каждый день бывает что-нибудь новое, необычное… Одну минутку…

Капитан отдал распоряжение двум сержантам возглавить семерки солдат, зарядить оружие и приступить к поиску. Каждый участник группы уже знал, что ему надо делать.

Рассыпавшись цепью, воины ушли. Неподалеку от Карпенко остался лишь радист с аппаратурой.

Офицер и чабан уселись на траву, закурили.

— Ночь была спокойная? — начал разговор Алексей.

— Ага. Только кто-то из ваших стрелял.

— Стрельбу слышали?

— Ага, там. — Чабан ткнул своей палкой в небо.

— А говорите, спокойная…

— Думал: учатся стрелять. Бывает так? Бывает. Привыкли…

— И не пугаетесь? — полюбопытствовал Карпенко.

— Ц-ц, — поцокал Усман-ака языком и покачал из стороны в сторону клинышком седой бородки. — Басмача бил? Бил. Фашиста? Тоже. Зачем же страх иметь?

— Верно, товарищ Кадыров, — поощрительно улыбнулся капитан. — На своей земле бояться нам нечего. Крепко, по-хозяйски стоим на ней.

Клинышек бородки чабана ходил, точно маятник: так, мол, так, Альешаджан. Имя Карпенко старик произносил ласково-уменьшительно, с добавлением слова «джан».

— А там, — старик посмотрел на небо, — разве мы не крепко стоим?

— В воздухе-то?

— Да. Сколько-раз видел ваших летчиков. Наш Камил тоже орел! — не без гордости напомнил чабан.

Капитан не стал огорчать старика и ничего не сказал ему о ночном происшествии.

— Усман-ака, — Карпенко перевел разговор на другое, — вы никого не замечали сегодня ночью? Посторонних, незнакомых…

Старик задумался, словно восстанавливая в памяти все, что видел, затем неторопливо начал говорить:

— С вечера по дороге шли машины. Наши, колхозные. С поля шли. Поздно ехал раис. Погудел, поморгал огнями — позвал меня. Я подошел. Потолковали. Сказал, что был в райкоме партии. И хлопок, говорит, и мясо нужны государству… Много надо… Еще позже какой-то лихач ехал… Туда… — Чабан махнул рукой в сторону Песчаного. — Даже без света, шайтан, катил… И куда только торопился?

— В котором часу, Усман-ака? — насторожился офицер.

— Часов нет, звезды спали за тучей, — развел руками старик. — Наверное, был один час… А что? Кто пропал? Искать надо кого?

— Искать, Усман-ака. Помогите нам вот в чем…

Внимательно выслушав Алексея, чабан кивнул бородкой:

— Хоп!

— Ну ладно, Усман-ака, мне пора.

— Хайр, Альешаджан. До свидания. Камилу салам, привет!

Карпенко подошел к радисту и приказал установить связь со старшим лейтенантом Семкиным.

Через минуту солдат доложил, что связь налажена.

— Хорошо. — Капитан взял микрофон. — «Второй», «второй». Это «второй»? Чем порадуете?.. Такая же картина и здесь… Конечно, искать! Местное население? Правильно. Надо привлечь… А как с мероприятием, о котором договаривались? Пусть ведут круглосуточно, так приказал Скворцов…

Поиски продолжались. Авиаторы и колхозники обследовали квадрат за квадратом, заглядывали в каждую лощину, обшаривали каждый куст саксаула, внимательно присматривались ко всему окружающему: а вдруг вон за той неровностью, за тем камнем…

Тяжело двигая сапогами по безросной траве, шел на взгорье и рядовой Кузькин — высокий флегматичный парень. Загорелый нос его облупился, пухловатые губы потрескались. Он уже порядком устал и, оправдывая свою медлительность, начал размышлять: «Ходить, конечно, можно до помутнения в глазах. А толку-то что? Не дурак небось шпион, чтобы кулем сидеть в степи. А может, его и совсем не было? А тут ищи…»

И вдруг совершенно неожиданно Кузькин заметил торопливо шагающего человека. «Вон он!» — екнуло сердце. От волнения Родион позабыл инструктаж, даже не позвал напарника, шедшего чуть в стороне, за бровкой саксаульника.

— Стой, стрелять буду! Стой, говорю… Руки вверх! И не шевелись…

Кузькин сурово спросил незнакомца:

— Кто такой?

— А тебе-то что? — держа руки над головой, нехотя ответил задержанный.

Это был парень лет восемнадцати. Хмурое лицо, жестковатый взгляд, запыленная одежда…

— Поговори у меня. — Кузькин предостерегающе поводил автоматом. — Скидавай пиджак!

Парень без особой поспешности сбросил с плеч изрядно поношенный пиджачишко.

— Вывертывай карманы! — скомандовал Родион.

— Это зачем же?

— Не твое дело! — прикрикнул Кузькин.

Из вывернутых брючных карманов упали на землю папиросы, похожие на гвоздики, мелкие монеты.

— Два шага назад, — приказал Родион. — Повернись кругом… Руки! Руки вверх!

Кузькин обследовал пиджак, но ничего, кроме нового паспорта, какого-то потрепанного блокнота и куска плоской лепешки, завернутой в четвертушку газеты, не обнаружил. Ничего не дал и осмотр папиросной пачки и коробки спичек.

— Снимай сапоги, — снова скомандовал Родион. Он никак не верил, что у незнакомца нет оружия.

— Что ты ко мне привязался? — начал нервничать парень.

— Снимай, коли говорят! — настаивал Кузькин.

В сапогах тоже ничего подозрительного не обнаружил.

— Фамилия? — спросил Родион.

— Там же написано, — кивнул незнакомец. — Или неграмотный?..

— Разговорчики!

— Ну, Жук…

— Куда направляешься?

— В колхоз «Зеленый оазис».

— Откуда? — допытывался солдат.

— Что ты такой за следователь? — Жук угрюмо посмотрел на Родиона, державшего перед ним оружие.

— Отвечай, говорят тебе!

— Ну, из Катташахара…

Кузькин продолжал допрашивать парня. Тот окончательно вышел из терпения:

— Знаешь что, солдат, веди-ка ты меня к своему командиру, а то, я смотрю, от тебя не отвяжешься до самого вечера. А мне некогда. Понимаешь? Дела есть…

— Так ты, значит, в колхоз?

— В колхоз…

«Шпион не стал бы говорить: «Веди меня к своему командиру», — резонно подумал Кузькин. — Пускай топает своей дорогой. А старшему лейтенанту Семкину скажу, что документы у задержанного есть, оружия нет. И вообще…»

— Ну ладно, иди, — разрешил Родион.

Парень направился в колхоз, а рядовой Кузькин — к своему напарнику…

В колхоз «Зеленый оазис», что в нескольких километрах от районного городка Песчаное, Митяй Жук пришел в обеденную пору, когда в правлении не было ни души. Он чувствовал себя таким усталым после долгого пути, что не стал разыскивать местное начальство, прилег под тенью урючины и сразу же заснул. Кого ему опасаться? Документы у него есть. Предъявить? Пожалуйста: паспорт законный, не липа, с большой круглой печатью, отчетливо бросающейся в глаза.

Проснулся Жук часа через полтора. Его разбудили громкие голоса. Разговаривали несколько человек. Он поднялся и поздоровался. По выражению их лиц не так уж сложно было догадаться, о чем они думали: «Ох и вид у тебя, братец… Не брит, помят. И откуда ты такой?..»

Шел сюда Митяй спешно: хотелось побыстрее найти пристанище, обрести хоть на время причал. А теперь стоит и не знает, с чего начать разговор, как подойти к делу…

«Дадут или не дадут работу? — беспокоился он. — В моем положении согласишься на любую. Тут уж не до выбора…»

— Та-ак, та-ак, — врастяжку произнес секретарь правления. — Значит, на любую работу? — Он еще раз посмотрел паспорт, потолковал о чем-то со своими собеседниками и безапелляционно заключил: — Сезонником, на водораспределитель. А?..

Так пристроился Жук в «Зеленом оазисе»…

А рядового Кузькина одолевали сомнения: «Зря, пожалуй, отпустил задержанного… Поверил, простофиля, паспорту. А паспорт-то, может, подложный. Конечно, подложный, только-только сфабрикованный — еще не успел ни поистереться, ни запятнаться… И что с того, что у незнакомца нет оружия? А вдруг припрятано где-нибудь?.. Маху, маху дал ты, Родион. Обыск и незаконный допрос учинил… Ругаться будет Семкин. Разве что умолчать обо всем? Нет, нельзя…»

Родион рассказал напарнику, потом доложил офицеру все как было. Семкин даже в лице изменился. На щеках резче выступили веснушки.

— Что?! Отпустил? Эх… — досадно махнул он рукой. — Радист, срочно свяжитесь с капитаном! — приказал он рядом стоявшему солдату.

Доложив Карпенко, старший лейтенант немного успокоился. Тот заверил, что постарается принять все необходимые меры, и срочно выехал в авиагородок, куда прибыло большое начальство…

 

Глава третья

Открытое партийное собрание было назначено на послеобеденное время, поэтому генерал Плитов отпустил всех, кто присутствовал в кабинете командира полка: после бессонной ночи и пережитых волнений людям надо было как следует отдохнуть.

— А мы с тобой, Петр Ильич, видно, отдохнем в Катташахаре…

— Если позволят обстоятельства, Иван Платонович, — не без основания заметил невысокого роста, уже пожилой, но все еще стройный и подтянутый полковник Скворцов.

— Да, — задумчиво произнес Плитов, — обстоятельства… Они, прямо скажу, прескверные. Москва вызывала к прямому проводу… «Почему упустили цель — объясните». Вежливо и жестко! Да и как же иначе? Оскандалились мы, как самые последние летуны… Хорошо, ракетчики выручили. Не ушел самолет-нарушитель.

«Летуны» — оскорбительное слово в авиации, и генерал произносил его только в тех случаях, когда был не в духе. Он поднялся, раздвинул оконные занавески и приоткрыл окно. В комнату пахнуло апрельской свежестью, настоянной травяными запахами.

— А сам-то ты представляешь, как и почему получилось? — Плитов снова сел рядом со Скворцовым. — На собрании, разумеется, речь пойдет в основном об ошибке Камила Умарова. Летчик виноват, в этом не может быть никакого сомнения. Но только ли он? — Генерал вопросительно посмотрел на Петра Ильича и тут же сам ответил: — Нет, не только он. Его недостаточно хорошо обучили. А почему? Нет условий? Времени? Квалифицированных методистов? Чепуха! Недостает контроля на земле и в воздухе. Да, да, именно контроля. Командирского и партийного.

Плитов довольно долго молчал, прежде чем снова заговорил.

— Главное, думается, вот в чем, Петр Ильич. — Плитов взял со стола алюминиевую модель сверхзвукового истребителя и, обозначив какую-то замысловатую фигуру высшего пилотажа, продолжал: — Как тебе известно, новый этап в развитии авиации характерен появлением вот таких машин. Управление сверхзвуковыми самолетами связано с высочайшим нервно-психологическим и эмоциональным напряжением человека. Да, без преувеличения — высочайшим!

Полковник понимающе кивнул.

— Вот несколько примеров, — развивал свою мысль генерал. — На взлете, когда включается форсаж, артериальное давление и пульс у летчика увеличиваются и становятся значительно выше максимально допустимых в спокойном состоянии. И это, заметь, Петр Ильич, происходит в самом начале.

— То есть когда самолет еще не приобрел большой скорости, — согласился Скворцов.

— Вот именно, — подтвердил Плитов. — Теперь о темпе деятельности летчика. С преодолением звукового барьера он резко повысился. Почему? Да потому, что время для взлета, набора высоты, поиска или атаки цели, возвращения на свой аэродром значительно сократилось. А количество рабочих операций, выполняемых летчиком, и их сложность? Они намного возросли. Иногда интервалы между отдельными операциями настолько малы, что приближаются к пределу возможностей правильного, или, говоря научным языком, адекватного, реагирования. Это, естественно, повышает нервно-психическую напряженность. Ну, скажем для ясности, на этапе сближения перехватчика с противником время для обнаружения, прицеливания и пуска ракет исчисляется секундами. И если штурман наведения допустит при этом ошибку, то летчик при недостатке времени уже не в состоянии выполнить атаку и уничтожить цель.

— Иными словами, — вставил Скворцов, — в отличие от техники, которая может совершенствоваться беспредельно, возможности человека остаются прежними.

— Совершенно верно, Петр Ильич. Именно поэтому увеличение темпа деятельности требует большей нагрузки на внимание, память, мышление, что усиливает нервно-психическое напряжение у летчика в полете. Однако я, кажется, увлекся, — как бы оправдываясь, сказал Плитов. Он поставил модель самолета на стол и умолк. На волевом, крупнокостистом, но худощавом лице генерала, побронзовевшем от постоянного пребывания на аэродромах, отражалось глубокое раздумье.

Скворцов знал плитовскую привычку — обдумать все, до малейших подробностей, а затем кратко, как математическую формулу, изложить свои предложения или выводы — и потому не мешал генералу, сидел и не торопясь курил. Сторонний наблюдатель мог бы, пожалуй, подумать, что немногословный Петр Ильич далек от забот Плитова. Однако такое предположение было бы неверным. Правда, по характеру своей работы Скворцов, может быть, не обязан разбираться во всех тонкостях летного дела, но причины происшествия нынешней ночи глубоко волновали его.

— Вывод напрашивается сам собой, — неожиданно прервал молчание Плитов. — Нам необходимо всемерно усилить морально-психологическую подготовку личного состава, и прежде всего летчиков. Тут целый комплекс вопросов, и решать их надо планово, глубоко, серьезно. Это дело не одного дня — одной беседой не обойдешься. Согласен? Ну и добро. Мы еще, вероятно, обсудим это на большом совещании. А теперь о сегодняшнем деле. Вот что я думаю, Петр Ильич… — В нескольких словах генерал сообщил полковнику свое решение. — Только надо, мне кажется, посоветоваться с товарищами в Катташахаре. Верно?

— В народе говорится: дерево держится корнями, а человек друзьями. Так что посоветоваться не мешает.

— Это верно. Кто не слушает советов, тому нечем помочь, — в тон Скворцову вспомнил поговорку и Плитов. — А теперь давай-ка, Петр Ильич, потолкуем о твоей, так сказать, специфической заботе.

Скворцов улыбнулся:

— О специфической так о специфической. С чего начнем, Иван Платонович?

— Да вот хотя бы с чего. — Плитов помассировал виски. — Подозрительная возня наблюдается по ту сторону кордона. Там, как тебе известно, уже давно существует летная трасса. За последнее время по ней буквально снуют вот такие же «грачи», что сегодня залетел к нам. Как ты думаешь, ведь неспроста же они снуют?

— Полагаю, что неспроста, — подтвердил полковник, прищурив голубые глаза. — Более того, Иван Платонович, думаю, что нынешний инцидент прямо связан с этой возней.

— Безусловно. А если учесть, что скоро мы будем проводить авиационные учения, то тебе с твоим аппаратом предстоит немало хлопот.

— Да-а, — задумчиво произнес Скворцов, гася папироску. — Здесь я кое-что уже предпринял, но этого, пожалуй, недостаточно. Подробности, как всегда, изложу в специальном плане обеспечения учений.

Камил и Алексей лежали в комнате отдыха летного состава.

Уткнувшись в подушку, Камил думал. Думал напряженно. О своей ошибке. О позоре, который по его вине лег на всех летчиков полка. О нареканиях, которые — опять же по его вине — обязательно выскажет Плитов командиру полка, руководителям эскадрильи, звена…

Алексей лежал на спине и сосредоточенно смотрел на электрическую лампочку, свисавшую с потолка на витом шнуре. «Если Камил сказал: «Атакую!» — думал он, — то почему же ушел вражеский самолет? — Карпенко взял на прицел лампочку. — Занимаю наиболее выгодную позицию для атаки. Определяю дистанцию открытия огня. Огонь!.. А враг невредим… Что же могло случиться?»

— Ты спишь, Камил?

— Какой там сон! — Умаров резко повернулся на кровати и, приподнявшись, зло ткнул кулаком в подушку. — Голова кругом идет, Алеша…

Алексей присел на край его кровати и попросил:

— Расскажи, как все было. Я не верю, чтобы ты…

— Что? Струсил? — Глаза Камила сузились, брови слились в одну жесткую сплошную линию, — Договаривай…

— Нет, Камил, нет, — поспешил успокоить его капитан. — Я не верю, чтобы ты не сделал всего, что от тебя зависело. Только мне непонятно, почему…

— Хорошо, Алеша. — Голос летчика потеплел. — Расскажу все по порядку.

Камил взъерошил иссиня-черную шевелюру, вздохнул и, уставившись в какую-то невидимую точку, словно она-то и была ненавистным ему самолетом, начал:

— Нарушителя я атаковал, имея преимущество в высоте. Чтобы наверняка сбить его, ударил залпом, всеми ракетами сразу. Вот здесь-то и допустил просчет… Погорячился и слишком рано открыл огонь. Надо было выждать несколько секунд, чтобы сократить дистанцию и увеличить вероятность попадания. Но… уж больно хотелось поскорее сбить эту сволочь! В общем, поторопился, Алеша…

Карпенко молчаливо кивнул головой. Он понимал чувства друга.

— И потом, — продолжал Умаров, — нельзя было расходовать все ракеты сразу. Останься у меня еще хотя бы одна… — Камил до хруста сжал кулаки, — я бы не упустил его. Поверь мне. А тут вижу — лазутчик уходит. И я решил таранить его. У меня оставалось одно оружие — моя стальная стрела. О себе не думал… Пошел на догон. На такой машине никто еще не таранил… И знаешь, Алеша, как обидно! До слез было обидно. И сейчас обидно… Я уже почти физически ощущал удар по хвосту стервятника… А что получилось? От спутной струи самолета-нарушителя заглох двигатель моей стрелы. Я начал падать. Падал около шести тысяч метров, пока вновь удалось запустить турбину. Но было поздно. Очень поздно…

Камил замолчал. Больше ему нечего было говорить. Не собирался он ни оправдываться, ни просить чьего-либо сочувствия. Какой в этом прок? Ему доверили вылет по тревоге — с него и спрос. Только обидно, что не оправдал доверия однополчан, подвел их…

Зазвонил телефон.

— Да, — равнодушно отозвался Карпенко, — хорошо… — Он положил трубку и сказал: — Приглашают на обед.

— Не хочу… Иди один.

— Не дури, друже, пойдем. — Алексей положил руку на плечо Умарову.

Секретарь партийного бюро (им был Карпенко) собрал людей в классе методической подготовки, стены которого пестрели различными картами и диаграммами. Среди них выделялась схема ночного полета Умарова. Начерчена она была на большом ватманском листе бумаги, и однополчане отчетливо видели на ней все цифровые данные, жирные и штрих-пунктирные линии.

Майор Манохин, проведя ладонью по густому бобрику волос, предоставил слово Камилу. Потом выступили те, кто имел отношение к ночному вылету. Ничего нового к тому, о чем шла речь утром, они не добавили. И только капитан Карпенко сообщил такое, что все выслушали с особым вниманием.

— В неудачном полете наперехват, — приглушенно проговорил он, — виноват и я. Виноват не как штурман наведения, а как секретарь партбюро и бывший командир звена: мало обращал внимания на морально-психологическую подготовку молодых летчиков в период освоения новой техники, не мобилизовал коммунистов на решение этого очень важного вопроса…

Генерал Плитов, как бы убеждаясь в правоте своих выводов, посмотрел на полковника Скворцова: вот так, мол, Петр Ильич, я же говорил, что виноват не только Умаров.

— Не предостерегли мы его в свое время от излишней порывистости, горячности. А между тем летчик должен быть абсолютно хладнокровным, чтобы мгновенно оценить обстановку и принять единственно правильное решение.

— В чем же ваша главная ошибка? — спросил Плитов.

— В недооценке контроля за работой летчиков, в том числе и Умарова, в воздухе, особенно за их эмоциональными реакциями во время полетов наперехват.

— Несомненно, все это надо учитывать при организации партийно-политической работы, — подчеркнул генерал. — Без обширного, хорошо продуманного комплекса мероприятий по морально-психологической подготовке авиаторов нам не обойтись.

— Нет, не обойтись, — кивнул головой Алексей Карпенко.

— Кроме того, как вам известно, — продолжал Плитов, — неоценимое значение имеет фактор времени. Вот хотя бы такой пример. Из-за опоздания в выполнении команды на две секунды рубеж перехвата смещается на полтора-два километра. На первый взгляд, вроде бы мелочи — секунда, миг. А мелочей-то и нет. Не должно их быть в авиации. В этом вы, товарищи, сегодня убедились еще раз.

После собрания, оживленно переговариваясь, летчики направились к выходу. Каждому хотелось как-то успокоить Камила, сказать ему несколько ободряющих слов, поддержать добрым советом или просто пройтись рядом, локоть в локоть, ни о чем не спрашивая и ничего не говоря.

А Камил, будто отрешенный от всех и всего, низко наклонив голову, молчаливо брел к автобусу, отправлявшемуся с аэродрома в жилой городок.

Часа два спустя Плитов еще раз пригласил командование части в кабинет Орлова.

— Случай со старшим лейтенантом Умаровым, — сказал он, — свидетельствует о том, что полк не готов к проведению предстоящих учений.

Суровые слова генерала заставили Орлова встать. Под пристальным взглядом Плитова лицо подполковника начало багроветь. Такое обвинение — штука тяжелая и может обернуться, как говорят, нежелательными последствиями.

Генерал давно знал этого офицера, любил его и не раз отмечал в своих приказах. Орлов закончил переучивание летчиков на новых самолетах и работает безаварийно; большинство экипажей его части овладели полетами в сложных метеоусловиях и ночью; в полку не было ни одного несостоявшегося перехвата учебных целей. И тем не менее Плитов не мог не сказать Орлову того, что сказан.

— Садись, Анатолий Сергеевич, — кивнул Плитов своей крупной головой и повторил: — Так вот, к учениям полк не готов. А много ли у вас осталось времени? К сожалению, очень мало. И я не убежден в том, что вы справитесь с поставленной задачей. У вас есть какие-нибудь гарантии? — обратился генерал ко всем присутствующим.

Из-за могучей спины начальника смены КП Манохина поднялся плотный, среднего роста, с большими залысинами инженер-майор Зуев, энергичный, инициативный офицер, хороший организатор, понимающий толк в людях и технике.

— Есть, товарищ генерал, — скромно сказал он.

В красивых цыганских глазах Плитова мелькнула искорка любопытства: ну-ка, вырос ли? Дело в том, что когда-то Борис Зуев был техником самолета, на котором летал Иван Платонович.

— Самолетный парк полностью готов к выполнению любого задания, — начал инженер. — Моторесурс находится в пределах, гарантирующих успешное проведение учений. Приборно-аппаратурный комплекс, вооружение и специальное оборудование проверены и действуют безотказно. Заканчиваем очередные регламентные работы.

Слушая Зуева, защищающего честь родного полка, генерал теплел душой.

— А люди-то хорошо знают технику? — участливо спросил он.

Инженер вынул из кармана очки и блокнот и стал перечислять, кто и когда сдал зачеты, каков общий результат. Получалась довольно отрадная картина, и генерал, еще минуту назад чувствовавший приступ мигрени, перестал массировать виски. По докладам командиров обслуживающих подразделений, в том числе старшего лейтенанта Семкина, тоже выходило, что учения будут обеспечены всем необходимым. Однако внутреннее беспокойство все еще не улеглось. «Техника и тыл — не самое главное в данный момент. Основное — выучка летчиков, а она-то, совершенно очевидно, не на должной высоте, — размышлял генерал. — Надо самому поглубже копнуть, инспекторов прислать — пусть проверят».

Плитов поднялся.

— Детали мы выясним в ближайшие дни, — сказал он, глядя на бывших однополчан. — Но своего мнения пока не меняю: я не во всех летчиках уверен. Может получиться так, что не один только Умаров окажется в подобном положении. А теперь прошу выслушать задачи.

 

Глава четвертая

Возвратившись из Песчаного в Катташахар, полковник Скворцов закружился в водовороте больших и малых дел — срочных, неотложных, требующих немедленного решения. Говорят, что время — это объективное условие существования материи. Верно, но очень уж академично… Для него, Петра Ильича, время — это горение… «Время за нами, время перед нами, а при нас его нет, — любит говорить полковник, — поэтому каждая секунда должна быть на строгом учете да в большом почете».

В рабочем кабинете полковника на старомодном столе со многими ящиками и резными пузатенькими ножками стоят часы в полукруглой деревянной оправе. По их лунному циферблату однообразно семенит маленькая стрелка. Секунды, минуты… сутки. Для того, кто живет существуя, сутки — пустяки. Для того, кто живет горя, сутки — целый мир пережитого и, главное, содеянного.

В минувшие сутки Скворцов много работал, но сделано было не все, что хотелось. Поэтому проснулся полковник — а спал-то он всего каких-нибудь часа полтора — с беспокойным ощущением невыполненного долга. Не мало хлопот у него, а эта забота занозой сидит в душе…

Пригласив к себе своих сотрудников, полковник сообщил им некоторые подробности о событиях в Песчаном, дал задание на день и, сказав, что ему необходимо побывать в Комитете государственной безопасности, вызвал машину.

Совсем недавно ушел в запас опытный, но уже в годах чекист, и вместо него в распоряжение полковника прибыл молодой офицер Майков. «Этакий щелкунчик, — безобидно усмехается Скворцов. «Волга» плавно разматывает километры серого дорожного холста, не мешая Петру Ильичу думать. — Неужели и я был таким?.. «Разрешите?» — каблуками щелк. — «Здравия желаю!» — еще раз щелк. И так целый день. Аккуратист, но… Впрочем, что с него пока спросишь? Пусть привыкает, входит в строй…»

Вернулся полковник часам к пяти пополудни. К этому времени майор Нечаев и лейтенант Майков уже выполнили задание. Подвели итоги дня.

— Ну что ж, товарищи, — Скворцов развел руками, — все на сегодня? — В интонации его голоса слышались одновременно и утверждение и вопрос.

Майор Нечаев — крепко сложенный, высокий, со шрамом на лбу офицер лет тридцати. — пожал плечами: решайте, мол, вы начальник… Лейтенант стоял по стойке, «смирно», готовый на любое решение Скворцова ответить: «Есть!»

— Все так все, — звякнув замысловатым ключом от вместительного, коричневого сейфа, уже определеннее повторил полковник. — Готовьтесь, майор, к отъезду в Песчаное.

Попрощавшись, Нечаев направился к офицерскому клубу, а Майков, уловив аромат жареной баранины, завернул к столовой. К вечеру здесь всегда многолюдно. Возвращаясь со службы, авиаторы заходят по пути перекусить палочки по две шашлыка, обменяться новостями.

Еще в конце зимы шашлычная в катташахарском авиагородке преобразилась, стала совершенно неузнаваемой: появились новый ларек с холодильником, брезентовый навес под разлапым каштаном, сверкающие голубизной столики на дюралевых ножках. «А все Потехин, Федор Савельич, — хвалила шашлычника заведующая столовой. — Веселый и расторопный человек!»

— С пылу, с жару — четвертак за пару! — бойко начинает обычно Савельич перелицованную присказку Алексашки Меншикова. — А за уксус и лучок добавляйте пятачок! — Лицо его, полноватое, лоснящееся от жира и шашлычного дымка, чем-то напоминает боксерскую перчатку.

Потехину на вид можно было дать немногим более сорока лет. Зарекомендовал он себя отменным кулинаром — мог изготовить, как говорили некоторые уже осведомленные люди, любое «царское» блюдо.

К дымящейся жаровне подошел лейтенант Майков. Савельича не было. Заболела его племянница, и он на несколько дней отпросился с работы.

Майков вспомнил, как он впервые посетил эту шашлычную…

— Две палочки для пробы, — заказал тогда лейтенант.

— Две заспорят — некому вязать, придется третью заказать, — выпалил Савельич скороговоркой.

За столиками грохнул смех. Улыбнулся и Майков.

— А вы, кажется, еще не бывали здесь?

— Первый раз, — подтвердил лейтенант.

— Лучше тыщу раз по разу, чем ни разу тыщу раз, — сымпровизировал словоохотливый хозяин шашлычной, дирижируя над жаровней веерообразной дощечкой.

— Ой, умора…

— Вот дает жару! — бурлило веселье под навесом.

— Где новоселье, там и веселье, — польщенный вниманием офицеров, заключил Федот Савельич.

Нынче в шашлычной было скучнее. Кое-кто попытался было пересказывать потехинские анекдоты, но из этого ничего не получалось: пропадал особый колорит, которым весьма искусно владел Савельич. А без шуток и шашлык казался менее вкусным…

В прошлый раз Майков заметил здесь человека, не разделявшего общего веселья. Одиноко сидел он за самым крайним столиком в глубине навеса, молчаливо слушал шутки и смех клиентов Федота Савельича и неторопливо жевал остывшие кусочки шашлыка. Кажется, пришел он сюда вовсе не за тем, чтобы разделить компанию с общительными людьми, побалагурить за аппетитной порцией баранины, а совсем с другой целью…

Слышал лейтенант Майков — за какую бы работу ни брался Митяй Жук (так звали этого парня): был грузчиком в магазине военторга, истопником в столовой, помощником водопроводчика, — нигде подолгу не задерживался.

— К чертовой матери такую работенку, — сплевывал он окурок и недели две бездельничал, перебиваясь, как говорят, с хлеба на квас. Потом Жук снова находил занятие и снова бросал его.

А в прошлом году пропал Митяй из авиагородка, никого не поставив об этом в известность. Да и кого было предупреждать. Не было у него ни родных, ни близких. Уволился — и делу конец…

— Подался, шалопут, на поиски легкой жизни…

Поговорили о нем в городке и вскоре забыли. Мало ли на свете таких перекати-поле.

И вдруг снова объявился Жук — сначала в Катташахаре, потом в авиагородке. Кто говорит — временно, а кто утверждает — на постоянно. Точно никто не знал, разве только водопроводчик Данилыч, у которого остановился незадачливый искатель счастья.

На этот раз лейтенант не увидел Митяя в шашлычной. Да и почему, собственно, он должен непременно застать его здесь?

 

Глава пятая

Ефрейтору Петрову никак не давалась жар-птица. Днем о ней думал, ночью видел ее во сне, а просыпался опять ни с чем. А ведь она есть, непременно есть, иначе о ней бы не говорил майор Манохин. Да и начальник радиолокационной станции утверждает, что должна быть такая диковина, только не каждому она является, а уж чтобы в руки даться — и подавно не всякому.

«Ах ты, ешкин-кошкин, — вздыхает оператор и теребит хохолок своей прически. — Сколько же нужно терпения, чтобы поймать эту жар-птицу. А поймать надо, ох как надо! Раззвонил — теперь ищи, лови…»

Как-то еще зимой внезапно объявили учебную тревогу. Уж на что Виктор скор на сборы и легок на ногу, однако и он не отличился. А остальные ребята добежали — языки высунули: запалились. Пока включили локатор, пока прогрелась аппаратура, начальник смены КП раза три звонил: «Скоро ли?» И не просто спрашивал, а добавлял заковыристые словечки в адрес локаторщиков. И попробуй на него обидеться, если над его душой стоит начальник командного пункта, а над тем — сам Орлов.

«Нет, не дело это — мчаться, словно джейран, — спина в мыле, глаза чуть ли не из орбит лезут, шарики в голове с панталыку сбиваются, — мчаться и все-таки не уложиться в расчетное время».

Так ефрейтор и сказал на сборах операторов. Ребята засмеялись, улыбнулся и майор. Улыбнуться-то он улыбнулся, но тут же заметил:

— Одними ногами время не сэкономишь, надо и головой поработать. У вас же у всех среднее образование, а у некоторых и высшее — придумайте какую-нибудь жар-птицу, чтобы она включала станцию до вашего прихода.

В шутку ли, всерьез ли говорил Манохин, но с тех пор Виктор потерял покой: все ему грезилась эта таинственная штуковина, которая сама бы, без помощи людей, включала радиолокатор.

Однажды он вычитал:

«В настоящее время в войсках широко применяются различные способы дистанционного включения РЛС и радиостанций. Благодаря этому значительно сократились сроки приведения техники в боевую готовность».

У Петрова даже дух захватило. «Оказывается, есть она, эта жар-птица! Вон другие используют на всю катушку, а мы… ногами работаем».

Сказал об этом друзьям по расчету.

— Ты же потомок Левши-умельца, тебе и карты в руки, — ответили они. — Дерзай, а мы поможем.

Зарядился оператор терпением, как аккумулятор энергией, и начал «дерзать». Издалека зашел, осторожно, чтобы до времени не спугнуть свою птицу-мечту. «Откуда должно осуществляться дистанционное включение локатора? — размышлял он. — Из казармы? Нет, не годится. Хоть старший лейтенант Семкин и командир роты, и вся связь — его дело, но… Нет, не то. Откуда же? Кто должен приказать жар-птице: «Включай РЛС!»? Кому дано на это право? Кому? Вот чудак, мудрит… Конечно же, пункту управления — ПУ!»

— Слышь, Родя, — поделился ефрейтор догадкой со своим земляком Кузькиным, — как ты думаешь, идея?

— Правильно ты говоришь — на пункте управления надо ставить твою жар-птицу. Да и не какая это не жар-птица, а обыкновенный телефонный аппарат. Понял?

— Родька, ты гений! — хлопнул его по плечу Петров. — Как это я не додумался? Спасибо, друг!

— Желаю успеха, птицелов! — кинул напоследок Родион и ушел.

Шли дни, а ефрейтор, одержимый своей идеей, не замечал их. Он был весь погружен в разработку принципиальной схемы включения радиолокационной станции телефонным сигналом. Виктор уже ясно представлял, какие элементы должны входить в состав этой схемы: выпрямитель, накопительный конденсатор, реле…

Петров чертил и перечерчивал схему, затем рвал и снова брался за карандаш. Нет, что-то не то. А что именно? Ведь не хватает какой-то самой малости. Кажется, вот она, заветная жар-птица, а протянешь руку, чтобы схватить ее, — даже пера не остается. Опять упорхнула, будь она неладна…

После той ночи, когда в полку не состоялся перехват вражеского самолета, ефрейтор еще более почувствовал необходимость дистанционного включения локатора. А в схеме все чего-то не хватало.

«А что, если исполнительные контакты реле подключить параллельно кнопкам включения — «питание» и «накал»?» Виктор попробовал и не поверил своим глазам: прибор действовал!

Направляясь на пункт управления, Петров повстречал Кузькина.

— Чтой-то ты бежишь вприпрыжку и сияешь, как тульский самовар? — спросил Родион. — Уж не поймал ли ту птицу?

— Поймал, Родя, поймал! — Петров ухватился за свой хохолок, словно за хвост жар-птицы. — Хочешь, расскажу, как будет работать схема?

— Нет, — мотнул стриженой головой Кузькин. — В действии покажешь. Некогда мне — иду налаживать связь в «Зеленый оазис».

— Какую связь? У нас же давным-давно хорошие отношения с местным населением…

— Отношения-то налажены, а связь разладилась. Обрыв провода у них, что ли…

— Ах вот ты о какой связи! Ну иди.

Кузькин вышел на дорогу и зашагал в колхоз.

Магистральный арык издалека неторопливо несет воду, заметно утихомирившуюся в пути. Булькая, переливаясь, увлекает она за собой всякую всячину. Упадет с притулившегося на берегу тутовника отболевший листок — плывет себе, пока не закружится, не попадет в колобродящую воронку. Бросит праздный человек измятый лепесток мака или тюльпана — несет его водой, уродуя и без того уже сломанную красоту.

«Вот и меня, — невесело думает Митяй Жук, — мотало по жизни. До чего же все это опостылело — и неустроенность, и тревоги…»

Сейчас Митяй доволен — никто его больше не беспокоит, не расспрашивает: кто ты, откуда и зачем? Да и кому расспрашивать-то, наводить справки о нем? Редко кто заглядывает сюда. Разве что председатель или бригадир, и то на какую-нибудь минуту. Агроном тоже приходила раза два-три. Но вот уже дня два ее нет. Вызвали, что ли, куда? У них это бывает — то совещания, то семинары…

«Впрочем, оно и к лучшему, — прикидывает Жук, — хоть отдохну от суеты. Апрель пролетит, а там и в армию скоро…»

По установленному графику надо было поднять затвор распределительного устройства, чтобы направить воду по отводным арыкам, идущим к лабиринту оросительной системы. Жук подошел к перекрытию артерий, над которым возвышалась бетонированная площадка, нажал на рычаг, и железный заслон медленно подался вверх. Вода с шумом устремилась по сухим руслам арыков.

Митяй закурил и задумчиво посмотрел на бегущий поток, который должен утолить жажду маленьких аккуратных ростков хлопчатника. Трудно понять настроение человека: то ли он доволен тем, что поддерживает, лелеет жизнь миллионов зеленых растений, то ли просто занят работой, что является его опорой на крутом повороте жизни…

Размышления Митяя неожиданно прервал солдат. Тот самый… Из кустистой травы, густо усеявшей крутой берег арыка, он появился неожиданно — высокий, костистый, не очень складный.

Удивленные, оба они некоторое время стояли молча. Лицо Митяя выражало недоумение и огорчение. А Родион Кузькин явно торжествовал: вот, мол, ты где, голубчик!

— Ну, чего ухмыляешься? — не выдержав молчания, сорвался Жук. — Родню, что ли, увидел?

— Упаси бог от такого родственничка! — Кузькин поглубже надвинул панаму. — Мне, может, за тебя такую нахлобучку дали, что до сих пор никак не очухаюсь. — Родион вспомнил недовольный взгляд старшего лейтенанта Семкина, его не очень лестные слова…

— И правильно сделали, что дали. Нечего без толку останавливать людей и обшаривать с ног до головы. — Митяй, казалось, хотел излить всю свою обиду за оскорбление, нанесенное ему в прошлый раз.

— Уж больно ты умен, — обиделся Родион. — Нечего рассусоливать, если ничего не смыслишь в военном деле. Лучше скажи, как ты сюда попал?

— Надо было, вот и попал… Да и кто тебе дал право допросы учинять? Зачем пришел? Опять карманы выворачивать? Давай топай отсюда!

— Ну, ну, поделикатней! — Кузькин насупился, всем своим видом показывая готовность к решительным действиям.

— Тоже деликатный нашелся, — возразил Жук. — От твоей деликатности иной в штаны наделает, если желудком не очень крепок…

Родион невольно усмехнулся и уже мягче проговорил:

— У меня служба.

— Может, у меня тоже служба, — подобрел и Митяй.

— Это какая же?

— А вот, — развел парень руками, — водой командую.

«Наверняка свистит, — подумал Кузькин. — Снова отвертеться хочет. Ну нет, на этот раз твои номер не пройдет!» Решив действовать более осторожно, он добродушно взглянул на Жука и сказал:

— Значит, от колхоза «Зеленый оазис»?

— От него.

— Так мы сегодня вроде сослуживцы с тобой! — Родион почти вплотную подошел к собеседнику. — Ты командуешь водой, я — связью.

— Связист? — Глаза Жука загорелись жадным любопытством.

— А как же! Ваш раис чуть свет приглашает меня к аппарату и говорит: «Салам алейкум! Наслышаны мы, дорогой уртак, что нет лучшего мастера по связи, чем вы. Просим вас проверить телефонную линию у водораспределителя. Очень будем обязаны…» Я сказал: «Хоп! Будет сделано». Вот и пришел сюда.

Кузькин прихвастнул, конечно. Дело было так. Председатель колхоза попросил командира роты исправить оборванную ветром линию связи с Песчаным. Старший лейтенант Семкин приказал Родиону найти неисправность и устранить ее. От самого кишлака шел солдат, проверяя линию, пока наконец не обнаружил обрыв провода. Тут-то он и заметил Митяя…

— Вот так-то, — подытожил Родион. Он постоял минуту, довольный тем, что произвел впечатление на паренька, и нравоучительно добавил: — А водичку экономить надо. Опускать заслон пора.

Родион решил выйти на дорогу, ведущую к аэродрому, не кружным путем, а прямиком, по междурядьям. Шел он медленно, обдумывая, как лучше доложить Семкину о выполнении задания и неожиданной встрече с Жуком. «А что тут гадать? Приду и доложу: «Связь налажена. У водораспределителя обнаружил того самого Жука, за которого вы меня…» Семкин, конечно, напустится: «Почему не задержали?» «Я, товарищ командир, вот что сделал…»

А предпринял Кузькин такой маневр. Соединив провод, связался с правлением «Зеленого оазиса» и спросил, действительно ли у них работает Митяй Жук. Получив утвердительный ответ, Родион понял все по-своему: простофили, мол, вы. Обвел вас, вокруг пальца обвел этот «мираб». Посмотрели бы, как он вашу водичку транжирит…

— Ну, меня-то не одурачишь второй раз, — произнес Родион вслух и, обернувшись, посмотрел в сторону магистрального арыка. Под ногами что-то хрустнуло — слабое, нежное.

— Тьфу ты, дьявол! — негромко ругнулся Кузькин, заметив несколько растоптанных стебельков хлопчатника.

— Что же вы делаете?!

Возмущенный оклик принадлежал женщине. Она сидела у обочины дороги и зло смотрела на солдата. Родион внимательно поглядел на женщину. Молодая. Лет двадцать с небольшим. На ней была выгоревшая кофточка и запыленная шерстяная юбка не то серого, не то синего цвета.

— Язык, что ли, прикусили? — Ее голос звучал требовательно.

Это обидело Родиона.

— Не видите разве? Оступился.

— Оступился! — передразнила она. — С вами небось ничего не случилось, а сколько добра загублено… Совести у вас нет.

— А вы что, проверяли совесть-то мою?

Женщина решительно шагнула навстречу Родиону. Теперь они стояли почти совсем рядом. Снизу вверх смотрела она на солдата рассерженными, обвиняющими глазами, словно и впрямь изучала, есть ли у него совесть.

Смущенный Родион не знал, как ему поступить: махнуть на все рукой и уйти или оправдаться?

— Так я же случайно, — извинительно промямлил Кузькин.

Женщина была неумолима:

— Где же ваша внимательность? А еще авиатор!

— Это я-то авиатор? — простонал Родион. Опять насмешка. Однако ее ошибка пришлась ему по душе.

— Не сердитесь, пожалуйста, — вымолвил смущенный Кузькин.

Женщина, кажется, подобрела:

— Придется простить, что с вами поделаешь…

Родион заметил, что в руках у нее алели яркие маки. Это был букет полевых цветов, бережно собранный и любовно сложенный. И сама-то она была похожа на цветок — такая тоненькая, голубоглазая, с копешкой пышных золотистых волос.

— Любите цветы? — неловко заговорил Кузькин, боясь, что женщина, покончив с нравоучением, уйдет.

— Только маки, — ответила она и дотронулась до огнистых лепестков, на которых дрожали, переливались маленькими радугами свежие капли росы. — А вам что нравится?

— Мне? — удивился и покраснел от неожиданного вопроса Кузькин. — Мне тоже… маки…

— Вот как! — улыбнулась незнакомка. — Я и не предполагала встретить здесь родственную натуру. Удивительное совпадение. — Она смотрела на солдата с веселым любопытством.

Родион окончательно смутился и попытался ответить так же мудрено, как и женщина:

— Да… бывает… Оно, конечно…

Он спотыкался на каждом слове, но остановиться не мог. Не находил точки. Помогла ему собеседница:

— Все случается. Вот споткнулись вы, и я заметила, а то бы так и не встретились… Наверное, вы здесь редко бываете?

— Впервой…

— Понятно… Потому и не примечала вас раньше…

— Да вот, тут линию налаживал… — пояснил Кузькин. — Испортилась связь. Ну и побеседовал с парнем… Тем, что воду распределяет…

— Есть у нас тут такой, — кивнула она. — Работает мирабом…

Родион решил воспользоваться случаем и пожаловаться на нерадивость Митяя.

— Вот-вот… Только работает-то спустя рукава… Воду с излишком сбрасывает…

Женщина насторожилась, свела тонкие крылышки бровей к переносице.

— Интересно. Надо проверить…

— Обязательно проверить, — посоветовал Кузькин. — И вообще этот парень с туманом. Непонятный какой-то. — Родион поводил рукой в воздухе, изображая сложную и неясную линию. — Одна фамилия чего стоит — Жук… Жук и есть…

Женщина засмеялась.

— Заметная фамилия… — Она помолчала, потом спросила: — А вас как звать?

— Виктор! — выпалил Кузькин, вспомнив о своем друге Петрове.

— Красивое имя! Виктор — значит победитель. А меня Вероникой зовут. Это — победоносица… Вот и познакомились. — Женщина улыбнулась. — Давайте присядем. Я так устала: все утро хожу по полям. Агроном…

— Рад бы, да некогда мне. Служба.

— У вас, видно, все такие неуступчивые? Вот и Умаров тоже…

Родион удивился:

— Разве вы знакомы с ним?

— Он же из нашего колхоза. У него славная невеста. Гульчарой зовут. Учительница.

Кузькин теперь не торопился уходить. Немного осмелев, он предложил:

— Хотите, я нарву еще цветов?

— С удовольствием, — согласилась она. — Только не сегодня, ладно? Я вам позвоню. А сейчас и мне и вам пора за дела приниматься. Работы много…

Солдат и агроном встали. Родион направился в авиагородок, а Вероника — к водораспределителю.

В эту ночь Кузькина одолела бессонница. Спать бы ему как убитому после солдатских трудов, да где там… Ворочается с боку на бок, крутит, как говорят в авиации, бочки, тискает кулаком ватную подушку, чтобы поудобнее было голове, накрепко закрывает глаза, а сон все не идет. Видно, унесла его в мечтах Вероника, повстречавшаяся ненароком у дорожной обочины.

Гонит от себя Родион беспокойные мысли, считает от единицы до сотни и обратно. Не помогает. Наплывают откуда-то пушкинские строки:

Никогда не испытывал Кузькин особой любви к стихам, а вот поди ж, сами собой запомнились.

«Хорошо, хоть Витьке ничего не сказал, — тешится Родион, — начал бы нотацию читать, хоть из казармы убегай… Сам-то небось пишет своей Дуське. А я что, не имею права?..»

Мысль оборвалась. На что он не имеет права? На любовь? Но ведь о ней Вероника не сказала ни слова. Да и как можно? В первый день… Какой там день — и поговорили-то минут десять. Правда, Витей назвала, победителем. Нежно так. Славная… Стройная как березка.

Проснулся Родион позже всех.

— Надо же… — ошалело тряс он головой.

Перед ним стоял сбитый, словно квадрат, сосед по койке — рядовой Василий Буйлов.

— Подъем, Родион! Целую минуту мучаюсь с тобой, а ты отбиваешься.

— Какая ерунда, — пробормотал Кузькин.

— Старшина сейчас объявит нарядика два, вот и будет тебе ерунда! — припугнул Буйлов. — Очухаешься за шваброй…

Швабра подействовала на Родиона лучше всяких уговоров. Быстро собравшись, он успел вместе с другими солдатами на зарядку.

 

Глава шестая

Нечаева разбудил в песчановской гостинице для офицеров телефонный звонок. Привыкший к подобным неожиданностям, майор, торопливо протянув руку к тумбочке, на которой стоял аппарат, поднял трубку:

— Слушаю.

Передавали, вероятно, что-то очень важное, потому что он спешно ответил:

— Сейчас приеду.

Машина умчалась в ночь. Сидя за рулем, Николай Иванович с удовлетворением думал: «Хорошо действуют. Вчера дал задание — сегодня уже первый сигнал. Интересно, что это за сигнал? Его ждут все…»

Ночная прохлада освежила голову, лицо, грудь. Сна как не бывало. Нечаев потер лоб, вернее, то его место, где немного беспокоил шрам. Это след финки. Недели три валялся майор в госпитале после удара Черной Бороды… Ловкий и сильный, дьявол, был. «Был, — криво усмехнулся Нечаев. — Он и есть. Ускользнул, сволочь. Впрочем, я сам виноват», — отмахнулся майор от неприятной мысли.

Вскоре ГАЗ-69 подъехал к трехэтажному дому. Через минуту, как условились, вышел командир полка. Он застегнул на ходу плащ и открыл дверцу газика.

Машина круто развернулась и ринулась вдоль шоссе.

— Расскажи, как и когда это случилось, — попросил командир полка.

— Мгновенный радиосеанс, похожий на выстрел или эфирный всплеск, был засечен в двадцать два тридцать…

— Не может быть! — удивленно поднял густые брови Орлов. — Это же…

— Да, — уточнил майор, — во время начала ваших ночных полетов. Координаты передатчика — 03-45. Шифр чрезвычайно сложный.

— Так, так! И что же?

— Пока ничего… Боюсь, придется обращаться к полковнику Скворцову. А время не ждет, — с тревогой в голосе произнес Нечаев.

— Может, здесь, на месте, справитесь?

— Сделаем все, что в наших силах. Минут через сорок машина остановилась. Кто-то властно потребовал:

— Пароль? Майор ответил.

…При сильном свете электролампы Нечаев читал приготовленный для него текст полураскодированной радиограммы:

«2. Расчетной. Порядок. 15».

— Не очень-то прозрачно, — вздохнул Орлов.

— Нет, это уже многое, — возразил майор.

— Установить бы пеленгацию, Николай Иванович.

— Уже установлена.

— Вот как! Молодцы.

Нечаев усмехнулся:

— Не все, однако, такого мнения о нас. Вот и этот «2. Расчетной…»

Они поговорили еще несколько минут.

— Ну что ж, Николай Иванович, — подполковник посмотрел на часы. — Ты здесь остаешься? Хорошо. А я поеду восвояси. К вечеру созвонимся.

Возвращаясь в полк в одиночестве, Орлов — он научился водить машину еще в академии — некоторое время думал о разговоре с Нечаевым, о хлопотах, вызванных чрезвычайным происшествием на краю Золотой пустыни. Потом его мысли переключились на генерала Плитова.

— Досадует старик, — проговорил Орлов вслух.

Газик глотал около полутора километров в минуту, однако командиру полка казалось, что он почти не движется. Сказывалась привычка к огромным скоростям. Ровное, монотонное журчание мотора навевало дремоту. Подполковник тряхнул головой и открыл лобовое стекло.

«Да, о чем я? А-а… Досадует Плитов. И еще: опасается, не оскандалились бы с учением. Нет, не должно быть этого, не подведем». Перед мысленным взором Орлова всплыла картина вчерашних полетов. Вернее, нынешних — ночных.

Третья эскадрилья — подразделение молодых. Ничего, хваткие ребята эти комсомольцы. Давно ли, кажется, еще с инструкторами летали, а гляди, уже ночными полетами начали овладевать. Правда, не все отшлифовано. Взять хотя бы лейтенанта Федина. На первых порах что ни посадка, то перелет. В чем дело? Стали разбираться. Оказывается, поздно начинал уменьшать обороты двигателя, делал все, как на прежнем, менее совершенном типе самолета.

«Прав генерал, — подумал Орлов о Плитове. — Психологический эффект сказывается даже вот в таком, казалось бы, незначительном элементе летной подготовки, как у Федина. Преодолел этот барьер — и сияет, будто именинник! Ах, Костя, Костя, мальчишка мой дорогой…»

Подполковник сам руководил полетами и теперь, вспоминая наиболее интересные, поучительные случаи, будто смотрел на них со стороны.

Есть в той же эскадрилье Саша Волков, ровесник Федина. Друзья — водой не разольешь. Тоже неплохо слетал. А накануне такое отмочил, что Костя до сих пор подначивает: «Пожарник не нужен, Саш?..»

Выполняя задание, лейтенант Волков тревожно доложил Орлову на стартовый командный пункт:

— Горят лампочки… Лампочки горят!

— Какие?

— Пожар на самолете!

— Спокойнее. Проверьте температуру газов двигателя, — подал команду Орлов.

Лейтенант сообщил, что температура нормальная. Тогда командир полка передал на борт самолета:

— Переведите главный выключатель противопожарной системы в положение «Включено».

— Есть, перевести! — доложил Волков.

Секунд через двадцать снова команда:

— А теперь выключите.

Саша выключил и увидел, что лампочки не горят. Значит, «пожар» потушен.

— Ну что там? — спросил по радио Орлов.

Лейтенант отозвался:

— Все в порядке! — В голосе его слышалась радостная успокоенность.

Теперь третьей эскадрилье можно смело усложнять задачи: ночные полеты показали, что летчики избавились от «детских» ошибок. А вторая эскадрилья покрепче. Вчера ходила на стрельбу.

— Любопытнейшие факты! — Командир полка снова проговорил вслух и улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы.

В прошлом году, когда вторая только начала отрабатывать перехват в облаках и ночью, старший лейтенант Голиков «мандражил», как говорят летчики, острые на язык. Начинал стрельбу то с большой дистанции, как нынче Умаров, то со слишком малой. Конечно, дело непривычное. При сверхзвуковом полете в облаках, когда кругом ничего не видно, можно, если зазеваешься, и в цель врезаться. И бравада тут ни к чему. Но и бояться нечего: есть приборы, штурман наведения тоже есть. Однако есть-то есть, а с Леонидом Голиковым пришлось немало поработать, прежде чем он научился наносить по цели неотразимый ракетный удар. Заслуга в этом и командира звена, и комэска.

О себе Орлов почему-то не думал, хотя нити всей методической подготовки и воспитания летчиков сходились к нему — командиру части, единоначальнику…

А сегодня ночью вот что произошло (почему и улыбнулся Орлов, проговорив: «Любопытнейшие факты!»). Леонид Голиков вылетел на перехват маневрирующей мишени. Догоняя ее, старшему лейтенанту пришлось в развороте сделать такой крен, что самолет лег вниз кабиной. Но даже и в перевернутом положении летчик сумел нанести меткий ракетный удар. «Вот это выучка, вот это класс!» — ахали молодые. «Да, выучка, класс! — повторял сейчас Орлов. — Надо сказать Карпенко, чтобы организовал беседу Голикова со всеми, кто еще не имеет достаточного опыта боевой работы…»

За раздумьями о минувших полетах командир не заметил, как доехал до штаба полка. Новый день — новые заботы…

Рассвет снова застал полковника за рабочим столом. Скворцов отвлекся от папки с документами, задумался. «Ну как там, Николай Иванович?» — спросит он сейчас по телефону майора Нечаева. «Без перемен, Петр Ильич», — отзовется тот. Раздосадованный полковник стиснет в руке ни в чем не повинную эбонитовую трубку, но тут же, сдержав себя, мягко опустит ее на рычажок. «Ну как там, Петр Ильич?» — вместо утреннего приветствия скажет генерал Плитов. «Никаких признаков», — доложит Скворцов. Генерал молча положит трубку, а Петр Ильич долго еще будет находиться под впечатлением укоряющего вздоха, услышанного на другом конце провода.

Скворцов набрал номер:

— Лейтенант Майков? Здравствуйте. Да, я. Возьмите машину и съездите в Комитет госбезопасности, там получите пакет и привезете его мне. — Полковник не сказал Владимиру о содержании документа, хотя знал, что относится он к песчановскому делу.

Бегут секунды, закручиваясь в минуты. Минуты — уже заметный след времени — оставляют после себя нечто существенное: какое-то дело или намерение, сомнение или уверенность, досаду или удовлетворение. Одно такое «нечто существенное» уже свершилось: документ, который привезет Майков, можно назвать трещинкой в глыбе неизвестности, скрывающей иностранного агента. Теперь надо проследить все мельчайшие изгибы этой трещинки, подобрать к ней ключи…

— Разрешите? — прервал мысли Скворцова секретарь.

— Да.

— Информация из Песчаного.

— Ну-ка, ну-ка, интересно. — Полковник отодвинул стопку бумаг, над которой только что работал, и взял секретный бланк. — Вы идите, если будете нужны, позову.

Скворцов прочитал:

«Нам не полностью удалось расшифровать радиограмму неизвестного корреспондента. — Далее приводился ее текст. — Прошу указаний. Нечаев».

— Н-да-с, — Петр Ильич побарабанил по столу пальцами, — не полностью… Однако кое-что есть, и даже существенное, Николай свет Иваныч. Су-щест-вен-ное, — медленно, по слогам проговорил полковник, напряженно думая над истинным смыслом словесного ребуса:

«Два. Почему молчите? Связь первый, третий и последний обычные часы. Пятнадцать».

Не так уж вы плохо поработали там, в Песчаном. Но и нам есть над чем потрудиться.

Еще и еще раз вчитываясь в текст и повторяя его вполголоса, полковник искал разгадку этого ребуса, мучительно думал об агенте, о том, что ему уже удалось сделать, пока он, Скворцов, и его подчиненные ищут следы.

— Н-да-с, — повторил в раздумье Петр Ильич. — Один оставит след в жизни, другой наследит. Чем больше первый потрудится, тем меньше второй наделает беды… Итак, трудись, мечта, мой верный вол, я сам тружусь, и ты работай.

Лейтенант, посланный в КГБ, возвратился и передал пакет. Что было в нем, Майков не знал. Скворцов быстро вскрыл пакет. Из Центра сообщали:

«…По предположениям, в ваш район заброшен иностранный агент под кличкой Авиатор…»

Петр Ильич пока не счел нужным говорить об этом молодому офицеру. «Придет время, — рассуждал он, — скажу. А сейчас… сейчас надо решать, задачу с четырьмя (и четырьмя ли только?) неизвестными».

— Давайте-ка, друг мой, — сказал Скворцов, — подумаем вот над чем. — Он подал листок бумаги с информацией Нечаева. — Кто адресат? Почему молчит? Где он сейчас, если не отвечает на запрос? Что означают цифры «2» и «15», что такое «первый, третий и последний»? Слово за вами. — Полковник с любопытством посмотрел на Майкова своими голубоватыми с прищуром глазами и предложил ему сесть.

— «Два», «два», — повторял Володя, что-то колдуя на пальцах.

— Допустим, — помог ему полковник, — «два» — это буква «б». Что она может означать? Начало какого слова, близкого к тем предметам, той обстановке, которые окружают человека в Песчаном?

— Бухара…

— Далековато. И потом, почему сразу «бу»? Надо все делать последовательно. В данном случае, стало быть, следует начинать анализ с «ба».

Лейтенант пробежался по алфавиту:

— Б, в, г… и, к, л… п, ррр…

— Заело? — Полковник рассмеялся. Потом заметил всерьез: — Тут ведь и логика, лейтенант, нужна, не только механическая подстановка.

Повторяя букву «эр», Майков сказал:

— По логике может быть слово «бархан».

— Допустим. Ну и что же? — Петр Ильич внимательно посмотрел на Володю, поощряя первые шаги его несложной аналитики.

— Допустим, «Бархан», — это позывной сигнал радиостанции, — уже смелее произнес молодой офицер, — сигнал адресата, находящегося в энском направлении.

— Вполне возможно, — согласился Скворцов. — Дальше, дальше.

— Заинтересованное лицо обеспокоено отсутствием связи и пытается наладить ее, — развивал свою мысль Владимир.

— Будем считать, что все именно так и происходит, хотя это может быть лишь в идеальном случае, — улыбнулся полковник. — Так, значит…

— Значит, — подхватил лейтенант, — тому, кто находится в районе Песчаного, выход на связь пока затруднен.

— Продолжайте версию.

Майков говорил о предполагаемой периодичности радиопередач, ориентировочно называл их числа, связывая все это с подготовкой к предстоящим учениям. Слушая своего собеседника, Скворцов молчаливо кивал, то ли соглашаясь, то ли ожидая дальнейших доказательств. Иногда он прерывал Владимира, дополнял его аргументы или возражал ему. Не согласился и с предположением о порядке приема информации:

— «Бархан» не настолько глуп, чтобы идти на связь три раза в неделю. Такая периодичность недопустимо наивна. Следовательно?

— Следовательно, «Бархану» и его адресату известен какой-то интервал времени, в пределах которого и должны производиться передачи.

Скворцов согласился с этим доводом. Во всяком случае, он принимал его как один из многочисленных вариантов туманной пока комбинации.

— Что же касается «обычных часов», то они остаются неизвестными в квадрате. — Полковник тоже приготовился загибать пальцы. — Чтобы установить их, надо, во-первых, определить этот самый временной интервал и, во-вторых, организовать в районе Песчаного круглосуточную засечку.

Полковник пристально посмотрел на Майкова. Тот был весь внимание.

— Главное здесь — открыть тайну временного интервала, — продолжал Скворцов. — Допустим, что это — срок предстоящих учений… Значит, связь адресата с «Барханом» планируется на семнадцатое, девятнадцатое числа и на день подведения итогов… Что ж, лейтенант, — заключил он, — возьмем эту гипотезу за основу.

Отпустив Владимира, полковник погрузился в глубокое раздумье. «Версия. Так ли уж она верна, как обосновал ее лейтенант? И при чем тут лейтенант? Майков слишком молод, чтобы делать безошибочные выводы. За разработку плана предстоящих действий отвечаешь ты, Петр Ильич. А план этот, как тебе известно, должен быть обоснован, точно рассчитан, иначе не надейся на успех дела. Не надейся, — повторил он. — Тут, пожалуй, не обойтись без первичных материалов… Надо запросить их у Нечаева».

Приняв такое решение, полковник отдал необходимые распоряжения секретарю и вновь прочитал документ, присланный из Центра:

«…По предположениям, в ваш район заброшен иностранный агент под кличкой Авиатор. Примите необходимые меры…»

— Авиатор, — произнес вслух Скворцов, перебирая небольшую стопку бумаг, относящихся к событиям в Песчаном. — Допустим, что адресатом «Бархана» является Авиатор. Кто скрывается под этой личиной? Судя по условному наименованию, — специалист по авиации. Натренировался… Ну по-го-ди, по-го-ди! — Карандаш полковника забарабанил по настольному стеклу. — Сдернем с тебя таинственную маску, поглядим, что ты за птица…

Звонкой трелью залился телефон.

— Да… Добрый день! Почему добрый? Кое-что проясняется. Хорошо, обязательно проинформирую. Пеленгацию? И не думаю прекращать… Поисковую группу? Снял… И у вас новости? Непременно приеду.

Полковник положил трубку. «Так, еще одно «нечто существенное». Факты работают на нас, господин Авиатор, — мысленно пригрозил он агенту, пряча папку с документами в сейф. — На нас!»

Утренние треволнения немного улеглись, Петр Ильич даже попробовал петь.

— Тру-дись, мечта, мой вер-ный во-ол, — импровизировал он. Песня явно не получалась, но Скворцов, подбадривая сам себя и прислушиваясь к своему голосу, брал штурмом музыкальнее искусство. — Я сам тру-жусь, и ты ра-бо-о-тай…

Снова зазвонил телефон.

— Да. Анютка? Ты чего?.. Соскучилась? Сходила бы в парк Космонавтов. Одной не хочется? А ты знакомого прихвати… Неужели так ни с кем и не знакома? Вот беда… Ну ладно, все! Скоро приду. Что делаю? Пою… Не веришь? Вот слушай: …и ты рабо-о-тай… Ничего, не со слезой во взоре! Мужественная песня… Ладно, дочка, готовь ужин, потом сходим в кинотеатр.

Полковник положил трубку, но все еще как будто слышал голос дочери. Пришла из консерватории. Одна. Скучает. Надо бы больше уделять ей внимания, да и мать в отъезде. Но все недосуг. Впрочем, уже взрослая, скоро девятнадцать исполнится. Он, полковник Скворцов, в девятнадцать-то уже на Халхин-Голе воевал, обходился без родительской опеки. А все же. Что «все же», он так и не додумал, махнул рукой и снова переключился на служебные дела.

«Ну-с, что заставляет Авиатора, если песчановский агент и есть тот самый Авиатор, о котором получено предупреждение из Центра, — что его заставляет торопиться, вызывать «Бархан», напоминать о своем существовании? Какие-нибудь определенные сроки радиосообщений, заранее обусловленное задание? Все это пока неясно. Ясно одно: где-то притаился враг, и его надо срочно найти, чтобы предупредить нежелательные последствия».

Скворцов проверил, послан ли запрос Нечаеву на те материалы, которых ему так недостает, чтобы сделать окончательные выводы и доложить генералу Плитову, затем вышел из кабинета и направился домой. Но и шагая по тенистым аллеям авиационного городка, он продолжал думать все о том же.

 

Глава седьмая

Родион шел по дальней границе аэродрома, «прозванивал» линию связи — нет ли обрыва или другой какой неполадки. Важная, очень важная должность у Родиона — следить за исправностью проводки. Ничуть не хуже, чем у Виктора Петрова, хотя тот гордо бьет себя кулаком в грудь: «Локатор — глаза командира!» В следующий раз Кузькин удивит земляка сравнением: «Связь — это уши командира. То, что увидишь ты, Витек, на своем экране, надо еще передать в штаб или на КП. Попробуй-ка сделать это без меня, линейного надсмотрщика!..»

Нельзя сказать, чтобы в роте старшего лейтенанта Семкина Родион был лучшим солдатом из молодых. Нет. Однако он довольно в короткий срок освоил специальность линейного надсмотрщика, полюбил свое дело и неплохо справлялся с ним. Больше того, ему было не чуждо чувство хорошей служебной ревности, если можно так сказать. Убедившись, что ефрейтор Петров и в самом деле разработал принципиальную схему дистанционного управления радиолокационной станцией и что эту схему майор Манохин уже демонстрировал в действии, Родион призадумался.

На прошлом комсомольском собрании: Кузькин дал слово, что он тоже внесет свои рационализаторские предложения. Что это за предложения, он не сказал: то ли из-за скромности, то ли из-за того, что еще не продумал всех деталей своего усовершенствования.

— Очень хорошая инициатива, — похвалил Семкин.

Да, поддавшись, как говорят, общему порыву, Родион дал слово. А слово, известно, не воробей: вылетит — не поймаешь. Тут еще комсорг: «Ну смотри, Кузькин, не подкузьми!»

«Вот ч-черт, — качает Родион головой, — надо же было обещать на собрании. Лучше бы потихоньку: сделал — нате!»

Смурый, расстроенный, пришел он к Петрову и все выложил начистоту:

— Втянул ты меня в эти самые… рационализаторы… А что я могу? Ну, тесемки сделаю, чтобы связывать кабели в жгуты… Еще можно мешочки сшить на кабельные разъемы, чтобы не пылились, не ржавели. Но это же мелочь…

— Ладно, — сказал Виктор. — Ты мне помог, и я тебе идейку подброшу. Услуга за услугу. Есть у нас многожильные кабели в системе связи?

— Ну есть, — буркнул Родион.

— Обрывы бывают?

— Случаются.

— А как узнать, сколько жил оборвано?

— Известное дело, вскрывать надо.

— А если без вскрытия? Прибор такой сделать, а?

Кузькин загорелся:

— Тут есть над чем подумать. Может, для этого телефон приспособить? Спасибо, земляк, помаракую.

Вот они какие, дела солдатские!..

Мягко стелется под ногами зеленое покрывало, сотканное из множества тысяч хрупких, нежных стебельков. Островерхие, узорчатые, сплетаются они между собой в причудливое кружево разных оттенков. Здесь и купоросный настой, и морская вода, и столовый салат, и… Жаль, что не может больше Родион подобрать слов для определения замысловатых переливов этой веселой земной радуги.

Травяной мир удивительно богат всякой живностью. По своеобразным проспектам и улицам, площадям и бульварам, переулкам и тропинкам снует бойкое население. Вот поспешает куда-то хлопотливый муравей, ведя за собой целую колонну трудолюбивых собратьев; осоловело хлопает глазами шмель; приготовился к прыжку в микрокосмос длинноногий кузнечик; нарядным платьем манит кого-то бабочка-вертихвостка; отрабатывают высший пилотаж серебристые мотыльки…

Солдат остановился и чутко прислушался. Обитатели зеленой радуги поют! Тихие и звонкие, грустные и радостные, с припевом и без него, сливаются песни, словно ручейки в океан, в стройный хор, в единую симфонию, название которой никто не знает.

Где-то в конце Родионова маршрута зеленый покров земли сливается с прозрачной дымкой, опоясывающей горизонт. Чуть повыше дрожащего марева вытканы густовишневые, кумачовые, сиреневые соцветия зари. А над всем этим торжеством красок опрокинулось южное небо.

Почему же только сегодня распахнулась душа солдата и вобрала в себя всю красоту услышанного и увиденного? Разве у него были закрыты глаза и уши? Или мир был настолько скуп, что не являл перед Родионом своего бесконечного разнообразия? А может быть, рядовой Кузькин только один и видит эту щедрость природы? Ничего особенного в этом нет: вон там, у дороги, состоится сегодня первое в его жизни свидание…

Это было такой неожиданностью, когда дневальный, хитро подмигнув и кивнув стриженой головой в сторону телефона, коротко бросил:

— Тебя. Пичуга какая-то, «товарищ Кузькин»…

Повернувшись к дневальному спиной и спрятав трубку в ладонях, Родион, покрасневший от смущения, слушал звенящий колокольчик: «Витя? У третьего километра, возле дороги, в девять вечера. Жду…»

Звонок Вероники позвал Родиона как раз в то время, когда он хотел пойти к старшему лейтенанту Семкину, чтобы посоветоваться по важному вопросу. Кузькин уже был близок к решению принципиальной схемы того прибора, о котором говорил с ефрейтором Петровым, и ему нужна была поддержка командира, чтобы окончательно избавиться от сомнений и робости.

Магическое слово «жду» заставило Родионово сердце сладко екнуть. Прибор не уйдет, а на свидание не пойти — упустишь девушку. Да и предлог есть: проверка линии связи перед ночными полетами.

И Родион решился. Конечно, лучше было взять увольнительную записку. Да ведь не дал бы командир: не воскресенье сегодня и даже не суббота…

Идет Кузькин, размышляет, сомневается, волнуется, радуется, глядит по сторонам. Что-то нет Вероники. Уж не пошутила ли? И вдруг, словно невидимка выросла она перед Родионом. Осторожно взял он ее ладони в свои железные пальцы. От волнения пересохло во рту. Стоит он, потрясенный «мимолетным виденьем», смотрит на внезапно появившуюся перед ним женщину и молчит.

— Не ожидал, Витя?

— Чуд-но, — крутнул панамой Витя-Родион. — И как это вы…

— Это мой сюрприз, — перебила его Вероника. — Видишь столб «три км», верблюжью колючку? Вот за ними я и ждала тебя. Хотела проверить твою наблюдательность. Зорче смотри, Витенька! — шутливо погрозила она пальцем.

На Веронике было платье цвета сиреневых вечерних сумерек, плывущих, легких, почти прозрачных. Может, поэтому и не заметил Родион спрятавшейся Вероники. Но теперь это было не столь важно. Главное, что она пришла на свидание, не обманула.

— Сядем?

— Давайте.

— Ты всегда на «вы» будешь со мной?

Родион, чувствуя себя крайне смущенным из-за этого «Вити», не то улыбнулся, не то промычал что-то в ответ, но тут же набрался храбрости и приглушенно ответил:

— «Ты» — вроде ближе.

Родиону было так хорошо, словно сбылись его самые заветные желания. Весна, теплый вечер, сумерки, звон, похожий на песни цикад, душистый настой трав и Вероника…

Девушка сорвала какую-то травинку и провела ею по щеке Родиона.

— Ты рад?

Кузькин потупил взор и молча кивнул головой. Зачем говорить вслух? Ему и так приятно, очень приятно с ней. Неужели у всех бывают вот такие же первые свидания?

— Расскажи что-нибудь, — ласково попросила Вероника.

— О чем же? — удивился Родион.

— О себе, о своих друзьях, если это не секрет, конечно… Вы, говорят, что-то искали там. — Девушка махнула рукой в сторону степи. — Нашли?

Кузькин не очень торопился с ответом на этот каскад вопросов. Начал он с того, что двумя-тремя фразами рассказал о себе: зовут, как уже назвался, Виктором… родом из Тулы, там и учился. Товарищей у него много, однако самый близкий друг — земляк Петров. Что же касается выезда в степь, то они действительно там были.

— Игру проводили, — скуповато проговорил Родион. Сознавая, что заведомо говорит неправду, он вздохнул.

— Игру? — рассмеялась Вероника. — И вам разрешают тратить время на такие забавы? Вот уж не подумала бы…

— Игра-то военная, — пояснил Кузькин, — с толком все делается, с пользой для службы. А искали мы… своих же солдат… Замаскировались они, как ты вот сейчас в верблюжьей колючке, ну мы и разыскивали их, как положено было по условиям игры…

Чем глубже уходил Кузькин в дебри импровизации, тем больше опасался быть уличенным во лжи. Поэтому он предпочел перевести разговор на другую тему. О чем в таких случаях говорят? Скорее всего, о погоде…

— Тепло сегодня, хорошо, — громче, чем надо, произнес Родион.

— А мне что-то зябко. — Вероника даже передернула плечами.

— Зябко? — переспросил он и, придвинувшись к девушке, обнял ее левой рукой, а правой осторожно погладил волосы, закрученные стожком.

— Теперь теплее! — приглушенным и чуть расслабленным голосом ответила Вероника.

— Ну вот, ну вот, — жарко и как-то сдавленно говорил Родион, ощущая непривычный, неуемный трепет рук, теперь уже сплетенных с руками Вероники, ароматными, ласковыми…

Из омутно-глубокого, желанного забвения Кузькина вывели басовитые голоса самолетных турбин, а вернее, удивленно-испуганный возглас Вероники:

— Ой, Витенька, страх-то какой!..

— Не бойсь, — успокоил ее Родион, — наши метеоры взлетают в противоположную сторону. Смотри-ка, как красиво!

На аэродроме и в самом деле засверкало, заискрилось живое разноцветье аэронавигационных, сигнальных, ограничительных и других огней, слившихся в веселую земную радугу. Девушка завороженно смотрела на этот огненный калейдоскоп, прижимаясь к горячему плечу солдата.

 

Глава восьмая

В офицерском клубе катташахарского авиагарнизона готовились встречать гостей. Сегодня здесь состоится совещание, на которое приглашены командиры, штабные и политические работники, инженеры и другие специалисты, участвующие в учениях. Прибыли сюда и песчановцы во главе с подполковником Орловым.

В «Цветущем каштане», названном так досужими выдумщиками, было многолюдно. Здесь после возвращения Потехина от племянницы собрались и местные офицеры и приезжие. Кто-то из завсегдатаев шашлычной в знак расположения подарил Федоту Савельичу фуражку с голубым околышем, и веселый повар без сожаления расстался с белым колпаком, выданным заведующей столовой.

— Спасибо, Антонина Егоровна, — кивнул он ей. — Теперь своя форма.

— Ну чистый летчик! — всплеснув белыми полноватыми руками, польстила ему заведующая, нестарая, миловидная женщина.

— Летчик не летчик, а тоже молодчик! — козырнул он, подмигнув карими чуть навыкате глазами.

— К лицу, право слово, к лицу, Савельич, — улыбалась Егоровна, не скрывая своей симпатии к Потехину.

Потупившись, словно застеснялся похвалы, шашлычник заторопился под брезентовый навес, где дымилась продолговатая жаровня, сплошь покрытая алюминиевыми шампурами с нанизанными на них кусочками баранины вперемежку с дольками репчатого лука.

— Добрый день, Федот Савельич!

— Здорово, хозяин!

— Привет! — всякий на свой манер здоровались с Потехиным любители «перекусить палочки по две».

— Здравствуйте и процветайте, — приподымая козырек фуражки, приветствует Потехин свою клиентуру, — да меня не забывайте. Первый сорт шашлычок, малахитовый лучок, сдобные лепешки — не уронишь крошки…

Смех под сенью «Цветущего каштана» стал как бы дополнительным блюдом, и посетители, неторопливо наслаждаясь мастерски приготовленным шашлыком, похваливали импровизации кулинара.

Майков, разделяя беседу с компанией, сидящей с ним за столиком, смеялся, подзадоривал и без того отменного шутника.

— Рассказал бы ты анекдот какой-нибудь, — попросил кто-то Савельича.

— Пожалуйста, — не заставляя себя долго упрашивать, охотно согласился он. — Как-то случилось мне быть в большой геологической партии в местах, не столь отдаленных отсюда. Подошла зима, и мы начали собирать для топлива всякую всячину. Начальник партии дал телеграмму в центр: мол, так и так, трудновато с топливом, даже используем терескен. И что вы думаете? Приходит ответ: «Прекратите бесхозяйственность. Стволы этой ценнейшей породы используйте как строительный материал. Отапливайтесь отходами». Ну, сами понимаете, сколько было смеху: терескен-то — это трава…

— Давай накручивай! — хохотали клиенты.

Володя Майков, не переставая слушать Потехина, как бы случайно бросил взгляд на соседний столик, за которым сидел Митяй Жук. Молчаливый странный парень вызывал у лейтенанта тревожные предположения. Есть же здесь и другие гражданские лица — мужчины, женщины, но они не в счет…

Вечером Майков зашел к Скворцову.

— Вы запросили Нечаева? — спросил полковник у секретаря и одновременно приветственно кивнул Владимиру.

— Да, еще вчера, — ответил тот.

— Ну и что?

— Вот. — Секретарь подал конверт и вышел.

Скворцов распечатал пакет и вынул из него сложенную вдвое узкую полоску бумаги, затем еще какой-то лист и, наконец, небольшой бланк. Предложив лейтенанту сесть, он неторопливо прочитал содержимое пакета, бегло пробежал глазами по строчкам второй раз и, достав из сейфа папку, в которой находились документы, знакомые лейтенанту под условным названием «Песчановское дело», заклеил эти строки и крупно надписал: «Авиатор».

— Понятно? — спросил Петр Ильич.

— Приблизительно, товарищ полковник.

— Приблизительность в нашем деле не годится. Познакомьтесь…

Когда Майков дочитал последнюю строчку, Скворцов спросил:

— А сейчас расскажите, товарищ лейтенант, о своих наблюдениях за последнее время. Что нового?

Майков доложил о «Цветущем каштане», о веселом шашлычнике, о разговорчивых клиентах и молчаливом Митяе Жуке.

— Откуда он вынырнул?

— Я не интересовался, Петр Ильич, но можно узнать. Остановился же он где-нибудь, не под забором спит, — неопределенно ответил лейтенант, чувствуя на себе недовольный взгляд полковника.

— Та-ак, — протянул Скворцов гласную «а». Никогда он не устраивал разносов своим подчиненным, но это протяжное «а»… Лучше уж разнос…

Не повышая голоса, полковник продолжал:

— А комитетчики-то фитиля нам вставили…

— Так у них же возможности другие, — попытался Майков отвести обвинение.

— Возмо-ожности, — снова начал растягивать слова Скворцов, однако вовремя спохватился и, подобрев, закончил: — В общем, мы должны все узнать об этом Авиаторе, или как его там, будь он трижды неладен, который собирается действовать в районе Песчаного. Связь с майором Нечаевым поддерживайте обязательно. Ну, домой, домой, Владимир Павлович. Я только поговорю с генералом да съезжу в Комитет, потом тоже отдохну…

По дороге лейтенант думал о «резиновых» гласных, о фитиле, о предстоящей работе. У поворота от офицерского клуба к внешней проходной ему повстречалась Аня Скворцова. Майков поспешил к ней.

— Куда держим путь? — спросил Владимир.

— В парк Космонавтов. А вы?

— Если не помешаю, то хотел бы пойти с вами. Время есть.

Майков познакомился с Аней с легкой руки Нечаева. Володе дали небольшую комнату в шестнадцатиквартирном особнячке для офицеров. В первый вечер, приняв душ, Володя устроился поудобнее на диване и взял книжку. Однако перевернуть ему удалось лишь две-три страницы: неожиданно раздался телефонный звонок.

— Лейтенант Майков слушает… Поручение майора? А кто это говорит?.. Товарищ Скворцова? Лечу!

Володя внимательно посмотрелся в зеркало, вылил на себя остатки «Шипра» и со всех ног бросился к проходной.

— Лейтенант Майков! — щелкнул он каблуками.

— Аня, — представилась темноволосая зеленоглазая «товарищ Скворцова». Она была немного выше плеча Володи, но это нисколько не смутило его: если бы она доставала всего лишь до места крепления будущих орденов, он все равно бы выполнил «важное поручение»…

— Вам приказано сопровождать меня до парка Космонавтов и обратно, — покачиваясь на носочках миниатюрных белых туфелек, сказала она.

— Если бы такие поручения были каждый вечер…

— То? — лукаво прищурилась Аня.

— Они выполнялись бы без пререканий, точно и в срок!

— В таком случае имейте в виду это и на завтра.

— Слушаюсь! — И Володя взял девушку под руку.

…Вечер был посвящен воспоминаниям. Володя рассказывал о себе, Аня — о своей жизни. Сегодня девушка уже знала, что он бывший фэзэушник, токарь. В прошлом году окончил училище. Майков теперь тоже кое-что знал об Ане: дочь полковника, студентка консерватории, любит свою скрипку, сливочное мороженое, нарциссы и стихи Василия Федорова.

— Нарциссы, нарциссы! Кому нарциссы? — предлагала цветочница у входа в парк.

Аня вопросительно посмотрела на лейтенанта, а лейтенант на цветочницу.

— Сколько стоят все?

У женщины округлились глаза.

— …надцать, — неразборчиво и торопливо выпалила она.

— Сумасшедший! — расхохоталась Аня и сама выбрала из огромной охапки свежих цветов три самых ярких нарцисса. — Большое спасибо.

— Пожалуйста! — одновременно произнесли продавщица и Владимир.

Цветочница понимающе улыбнулась и покачала головой: ай да пара, любо-дорого!..

Проезжая мимо парка, Петр Ильич не поверил своим глазам: его Анютка вышагивала рядом с лейтенантом Майковым. Володя ожесточенно жестикулировал, а она смотрела на него как загипнотизированная… «Ах, Аня, Аня…»

— Будете выходить? — второй раз спросил шофер задумавшегося полковника.

— Уже приехали?

— Да.

— Ты подожди, я минут через двадцать, — пообещал полковник, захлопывая дверцу машины. Поднимаясь в Комитет по белым ступенькам лесенки, он думал: «Жених… Тьфу ты, дьявол! Адресат еще неизвестен».

Весело переговариваясь, Майкой и Аня шли по нарядно освещенным аллеям парка, и люди провожали их светлыми взглядами.

— Присядем? — увидев под ветвистой акацией свободную решетчатую скамейку, сказала девушка и легким нажимом руки на Володино плечо подтвердила свою просьбу.

Лейтенант с удовольствием подчинился своей спутнице.

— Как хорошо здесь! — восторженно произнесла Аня и блаженно опустила длинные ресницы. — Если бы я была поэтом, написала бы стихи об этом вечере, о парке. А вы любите поэзию? Да? Прочтите что-нибудь.

Майкову вспомнились подходящие для этого случая стихи. И он прочитал их Ане:

Автор получил за эти строки три рубля двенадцать копеек в радиокомитете и головомойку на семинаре молодых дарований. Но если бы он видел, как студентка консерватории потеребила розовые бантики в черных косах и опустила красивые зеленые глаза, как благодарно погладила она рукав кителя Володи, он считал бы семинарскую головомойку своих витийствующих коллег недоразумением.

Почувствовав прикосновение Аниной руки, лейтенант твердо уверовал, что любовь, как и радиация, всепроникающа…

…Часу в двенадцатом ночи Петр Ильич разогревал на газовой плите остывшую манную кашу и строил самые различные предположения по поводу ночного моциона своей Анютки.

«Ну что бы сейчас сказала Анна? — Жену полковника звали так же, как и дочь. — Не миновать бы мне нахлобучки. — Скворцов негромко рассмеялся. — Хорошо, что уехала погостить к родственникам… А вернется — достанется на орехи: «Петя, я же говорила тебе и еще раз повторяю: Анечка должна быть только в артистической среде…» Хм, артисты…»

 

Глава девятая

Камил Умаров тяжело переживал свою неудачу. Он ни на кого не обижался и никому не жаловался. Алексею же, пытавшемуся разделить «горе» поровну (ибо, по мнению Карпенко, за недоученность Умарова грех ложится на него), Камил сказал однажды:

— Ты хороший человек, Алеша, но зачем выгораживать меня… Плох тот ученик, который пеняет на учителя… Ведь я же знал свои недостатки, только считал их несущественными. Думал, что ты и нынешний командир звена — придиры и буквоеды: делай вам все, как положено по инструкции. Мы, мол, и сами с усами! А что немножечко горяч — в этом никакой беды нет: какой же это летчик с рыбьей кровью? Теперь я понял, что во многом заблуждался. Правда, обошлось это очень дорого для боевой чести нашего полка. О себе я уж не говорю…

После той памятной беседы летчик весь ушел в работу. За учебным столом — работа, на тренажере — работа, в кабине самолета — тоже. В ней, и только в ней, находил он удовлетворение…

Умаров, кажется, нашел причину своего промаха. Теперь оставалось одно: закрепить узкое место теорией, тренировками, практикой, бить в эту брешь до тех пор, пока не заколотишь ее намертво…

Однажды Карпенко пригласил Камила на командный пункт:

— Сегодня будут интересные полеты. Пойдем, посмотришь перехват маневрирующей радиоуправляемой мишени.

Умаров, изголодавшийся по небу, охотно принял предложение. Ночь была темная, беззвездная. Над пустыней нависли сплошные облака. «Словом, погодка рассчитана на первоклассных летчиков», — подумал Камил.

В воздух подняли очередную пару. На экране индикатора три отметки: одна — от мишени, две другие — от истребителей-перехватчиков.

Камил неотрывно, с какой-то необычной жадностью смотрел на экран. Сердце его было там, в непроглядном небесном мраке, где двое счастливчиков сидят за штурвалами сверхзвуковых громовержцев.

Самолеты были недалеко друг от друга. Тому, что находился ближе к цели, подали команду:

— Атаковать и уничтожить цель!

— Кто это? — тихо спросил Умаров Алексея Карпенко.

— Саша Волков, из третьей эскадрильи, — не отрывая взгляда от индикатора, ответил капитан.

— Так скоро? — удивился Камил.

— Что скоро?

— Он ведь еще молодой…

— Из молодых, да ранний, — улыбнулся Алексей. — У них все хорошие ребята: не хотят ударить в грязь лицом на учениях.

Камил вздохнул, потеребил иссиня-черную шевелюру: «Вот тебе первоклассные…»

Золотистая «рыбешка» круто развернулась и ринулась навстречу цели. Но тут случилось непредвиденное: радиоуправляемая мишень начала пикировать без всякого радиоприказа.

— Что случилось, Алеша? — забеспокоился Камил.

— Мишень вышла из подчинения, — с досадой проговорил Карпенко и тут же скомандовал Волкову: — Атаку прекратить!

— Вас понял, — ответил командир экипажа и отвернул в сторону.

— «Сотый», «сотый», — не медля ни секунды, отдал приказ штурман наведения, — радиоуправляемая мишень вышла из подчинения. Высота… курс… Уничтожить цель!

Умаров смотрел на экран, слушал какие-то противоречивые команды Карпенко и ничего не понимал. Спросить пока не решался: нельзя отвлекать Алексея от работы в такой ответственный момент.

— Вас понял, — спокойно доложил хозяин «сотки».

И вот уже он бросил свою огнедышащую стрелу на перехват «задурившей» мишени. Камил не верил своим глазам: надо иметь черт знает какую виртуозность, чтобы догнать и сбить цель в подобной ситуации. Однако «сотка» сделала свое дело: настигла мишень, ударила по ней ракетами так, что от нее полетели одни лишь обломки.

— Эх ты-и… Вот это маневр! — не сдержался Умаров.

Майор Манохин погладил густую щетку седеющих волос и удовлетворенно улыбнулся. Карпенко подмигнул Камилу и сказал:

— Знай наших! Экстра-класс.

— Кто же это? — спросил Умаров, пользуясь наступившей разрядкой напряженности.

— Орлов! — сразу ответило несколько голосов.

— Да, Камил, командир полка, — подтвердил Алексей. — Он лично занимается молодежью, готовит к учениям.

Умаров был благодарен капитану за то, что тот пригласил его на КП. Классический перехват Орлова — всем урокам урок…

Позавчера Камил весь день провел на стоянке самолетов. По просьбе Карпенко инженер-майор Зуев сам проверял технические знания летчика. Спрашивал его и по планеру, и по шасси, и по оборудованию. «Маленький, а какой въедливый», — беззлобно подумал о нем Умаров.

И все-таки Зуев засыпал Камила: тот не совсем точно рассказал об особенностях запуска двигателя на высоте. Пришлось сидеть в классе и зубрить наставление.

— Заканчивай, Камил, — закрывая книгу, предлагали ему сослуживцы, — пойдем на волейбольную площадку, разомнемся.

— Да нет, я еще посижу.

Дольше всех обычно задерживался Умаров и в классе авиационной техники.

— Дайте, пожалуйста, еще одну вводную, — просил Камил инженера. И Зуев охотно занимался с летчиком.

Упоминание о полетах в последнее время портило настроение Камилу. Кому в воздух, а ему — запрет… В лучшем случае его приглашали на КП или на старт, где сразу же после каждого вылета командиры звеньев анализировали действия летчиков в воздухе.

Как-то в субботний день Алексей Карпенко подошел к Умарову, занимавшемуся на тренажере.

— Хочешь, Камил, поставлю вводную задачу?

— По выводу из штопора?

— Нет.

— По отказу двигателя?

— Нет, не отгадал, — засмеялся Карпенко, поправляя прядь волос, выбившуюся из-под фуражки. — Проще. Как будет выглядеть городской парк, если туда заявятся два летчика — один женатый, это я, и один холостой. — Капитан лукаво подмигнул Камилу.

— Трудно сказать.

— Ну все же?

Умаров улыбнулся. Ему давно хотелось встряхнуться, побыть вместе с друзьями…

— Думаю, что неплохо…

— Значит, так: у нас дома поужинаем и втроем пойдем на танцы. Договорились?

— Опекаешь, секретарь?

— Нет, просто забочусь о друге. А то, я вижу, ты совсем заучился…

В парке, звенящем зазывной музыкой и молодым, задорным смехом, они встретили лейтенантов Федина и Волкова, переодевшихся, как и Алексей Карпенко, в штатское. Молодые офицеры были до того похожи друг на друга, что нередко их называли близнецами. Сейчас они отличались только тем, что Костя Федин начал отпускать усы, тонкие, словно ниточка, и носил буйную шевелюру, а Саша Волков сверкал до блеска выбритой головой.

— А-а, неразлучные! — приветственно кивнул им Карпенко. — Что же не танцуете?

— Присматриваемся, — поправляя ветку сирени в лацкане коричневого пиджака, сказал Федин и взглядом показал на стайку девчат, ожидавших приглашения.

Такой же костюм был и на Саше, и веточка сирени такая же.

— Вечер только начинается, успеем, — произнес Волков. — Это вон Ленька торопится, уже третью партнершу сменил.

Камил, Алексей и его жена с минуту понаблюдали за Голиковым. Спортивная фигура старшего лейтенанта выделялась среди многих танцоров.

— Красив Леонид, соколом плывет, — заметила жена Карпенко. — Что же, друзья, и нам пора.

Камил и Алексей танцевали по очереди со своей партнершей. Вино, выпитое за ужином, музыка и вечерняя прохлада приятно кружили голову.

— Ой, Алешенька, не могу! — смеялась его жена. — Сто витков…

— Танцуем редко, но крепко, — одобрил капитан.

— Дамский вальс! — возвестил распорядитель. — Женщины и девушки приглашают мужчин.

Алексей поплыл по кругу с женой. Камил скромно стоял на краю площадки.

— Позвольте вас пригласить? — Незнакомая девушка в белом платье чуть наклонила золотоволосую голову.

Камил не мог отказать.

— Я давно заметила, — легко подчиняясь движениям Камила, сказала она, — что вы очень хорошо танцуете…

— Вот как? — удивленно произнес Умаров, бережно кружа незнакомку. — Чем же я отличаюсь от других?..

— Очень многим. — Золотистые волосы мягко, приятно коснулись щеки Камила. — Таким именно я и представляла вас…

— Вы меня знаете?..

— Камил Умаров. — Из-под бархатных ресниц девушки светилась радостная голубень. — Знаю… А меня зовут Полина.

Летчик благодарно кивнул и спросил:

— Но кто же вам сказал?

Девушка сняла с плеча Камила свою руку, поправила медальон на тонкой ниточке искрящихся бус, мимолетно взглянула на него и, чуть откинув голову назад, в свою очередь спросила:

— Прелесть, правда?

— Да, — подтвердил Камил. Ему показалось, что он услышал едва уловимый щелчок. — Не раздавили?

— Не-ет, это замок… А узнала я о вас от ваших же друзей. Вот они, видите? Танцуют. Капитан назвал вас Умарычем, а его спутница — Камилом.

Умолкли последние звуки вальса.

— Душно. Давайте пройдем по парку, — предложила Полина.

— С удовольствием. Я только предупрежу…

— Мы ненадолго, не стоит беспокоиться, — сказала девушка.

Они ушли.

А в это время к городскому парку подъехал колхозный автобус, полный молодежи. Приехала повеселиться и Гульчара, девушка, с которой вместе рос и учился в одной школе Камил. Правда, Гуля была года на четыре моложе Камила. Работала она учительницей в «Зеленом оазисе», и, когда Умаров приезжал туда, они встречались, проводили время вместе. Теперь, по известным причинам, он не мог поехать в родной кишлак, и девушка заскучала, забеспокоилась. В часть идти и спрашивать о нем неудобно, поэтому она решила приехать вместе с молодежью в парк. Гуля надеялась встретить здесь Камила.

Осмотревшись, она не нашла Умарова ни среди танцующих, ни среди отдыхающих на парковых скамейках.

— Алеша, — заметив Карпенко, с которым уже давно познакомил ее Камил, спросила Гуля, — а где же?..

— Камил? — смутился Алексей. — Он… курит где-то…

Гуля знала, что Умаров не курит, и потому недоверчиво отнеслась к ответу капитана. Сердце застучало беспокойнее, на душе стало тревожнее. «Я так и знала, что Камил… разлюбил меня. Так и знала… Недаром же и глаз не кажет в кишлак. Конечно, что ему, летчику, кишлачная жительница? Вот их сколько, красивых девушек, — и узбечки, и русские. Городские».

— Идемте, Гуля, потанцуем, — пригласил ее Алексей, заметив перемену в ее настроении. — А ты отдохни, — кивнул он своей жене.

Гуля была в цветном атласном сарафане без рукавов, с небольшим грудным вырезом, по которому искристо переливались любимые девушками-узбечками шода — монисто из нескольких ниток мелких бус. И когда Алексей кружился с Гулей, ее сарафан и украшения сверкали веселой радугой. Легкая, подвижная, девушка была чудесной партнершей. Помимо своей воли Карпенко загляделся в милое Гулино лицо с огромными черными, чуточку печальными глазами. А когда опомнился, увидел свою жену; она сдержанно улыбалась и покачивала головой: «Ой, смотри, Алешка!..»

Продолжая вальсировать в толчее улыбающихся, счастливых пар, Карпенко думал о Камиле… И куда его увела эта синеглазая?

— Алеша, что вы шеей крутите, не простыли? — участливо спросила его партнерша.

«Не я простыл, а след Камила. Тут поневоле будешь крутить шеей: предупредить бы его». Вслух он ответил:

— Воротничок жмет, Гулечка…

Девушка рассмеялась: рубашка у Алексея была с отложным воротничком, и туда можно всунуть еще такую же шею.

Танец уже кончался, когда Карпенко заметил Камила с его новой спутницей. Она держала его под руку и, улыбаясь, о чем-то говорила. Алексей шарахнулся в середину круга и оттуда погрозил кулаком Умарову. Гуля недоумевала: «Что с ним сегодня? Нервный какой-то, рассеянный…»

Полина, увидев Гульчару, танцующую с капитаном, освободила руку Умарова и, сказав, что они еще встретятся, мгновенно скрылась в толпе отдыхающих. Как растаяла. Камил посмотрел туда, сюда — нигде нет. Подосадовал. Подошел к жене Алексея.

— Знаешь, Камил, Гуля приехала!

— Гуля? — Мысли о Полине испарились. — Где она?

— А вон с Алешей идет.

Танец кончился.

— Здравствуй, Гуля! — поздоровался лейтенант.

— Здравствуйте, — невесело ответила она.

«Ого, на «вы», — заметил Умаров. — Ну и дела-а…»

А девушка стояла, опустив руки, и тревожно смотрела на лейтенанта: «Что с Камилом? Вон и третьей звездочки почему-то нет на погонах…»

 

Глава десятая

Лейтенант Майков переоделся в штатский костюм, взял небольшой чемоданчик, с которым обыкновенно ходил в баню, и вышел из авиагородка на Заводскую улицу, где всегда снимали частные квартиры вновь прибывшие в Катташахар.

Небольшой домик, куда направился Володя, был обнесен невысокой деревянной оградой. Вдоль тесного рядка штакетника зеленели стриженые кусты густой акации. За ними стояли стройные молодые вишенки, корявые урючины.

Под окнами, где по утрам падали золотые полоски света, пестрели цветочные клумбы, разбитые чьими-то заботливыми руками. Веселили глаз белые колокольчики душистого табака, кремово-розовые мордашки львиного зева, зеленые ножи ирисов.

Едва лейтенант открыл решетчатую калитку, как на ступенчатом крыльце появился сухонький очкастый Данилыч.

— Заходи, мил человек, заходи, — радушно пригласил он незнакомого юношу и предупредительно распахнул дверь остекленной веранды.

— Здравствуйте, — поздоровался Володя, усаживаясь на пододвинутое хозяином легкое плетеное кресло.

— Доброе утро, молодой человек! — На лице Данилыча разгладились давние морщины и вновь собрались густой сеточкой. — Чем обязан?

Лейтенант показал служебное удостоверение, но старик, видимо, не понял цель его прихода.

— Семья-то большая? — полюбопытствовал хозяин, приподняв очки на лоб.

— Один я. Не успел еще обзавестись…

— Оно и видно, сразу видно, — проговорил Данилыч, снова оседлывая нос очками. — Семейные люди, если они ищут квартиру, всегда ходят под конвоем своих жен, — озорно улыбнулся старик.

В открытые окна веранды влетел мотив беспечной песенки. Майков посмотрел на Данилыча: кто это, дескать, поет?

— Еленка, внучка, — доверительно сообщил он.

В саду на десятки ладов звенел, бился фонтанчиком, дробился на серебристые капли незатейливый повтор одних и тех же слов.

— В прошлом годе, — продолжал Данилыч разговор, — «стрекоза» техникум закончила здешний. Работать пошла мастером на завод. Доброе дело… Так ты, значит, насчет комнаты? — осведомился он и тут же посочувствовал: — Незадача, мил человек. Живет у меня тут один… Разве что через недельку. А сейчас занята комнатка.

— Где же он, ваш квартирант? Я как раз хотел о нем… с ним…

— Побег на почту, — махнул рукой Данилыч в сторону ближайшего почтового отделения, — депешу отбивать. Уезжать вскорости собирается…

— Он что, не здешний?

— Как тебе сказать, — неторопливо ответил Данилыч и любовно погладил шершавыми пальцами замысловатую алюминиевую фигурку, изображающую космонавта и сигарообразный снаряд, на борту которого было красиво выведено «Союз». Рядом, на деревянных подставках, выстроилась добрая эскадрилья самолетиков — пассажирские, в том числе и знаменитый воздушный лайнер Туполева, бомбардировщик, истребитель, каких нередко порождает пылкая фантазия опережающих жизнь художников. — Как тебе сказать? — повторил Данилыч. — В авиагородке встретил бедолагу. Митяем зовут…

Старик понял, наконец, что от него нужно гостю, рассказал о квартиранте все, что знал.

— Вижу, мается человек: то грузчиком, то кочегаром, и жалко стало парня. Здоровый, молодой, а проходит мимо настоящего дела… Хотел научить его слесарничать, взял к себе в помощники… Только ничего, мил человек, не вышло. Убег в прошлом годе кудай-то. А нынче вот объявился… Так и живет пока. Видать, скоро опять сорвется… Не-по-се-да, — сожалеюще покачал головой старик.

— А вы-то чем занимаетесь теперь? — поддерживая разговор, спросил Майков.

— Ничем с этой весны, — погрустнел Данилыч и протер очки. — Годы, мил человек… Копаюсь в саду. Надоест — забавляюсь вот этими игрушками, — снова погладил он непослушными пальцами эскадрилью миниатюрных летательных аппаратов. — Теперь внучка всему голова. Да вот и она, Еленка.

Девушка несла полную чашу ранней редиски. Пронизанная солнечным светом, обласканная утренней свежестью сада, она и сама, полнощекая, ладная, сдобненькая, была похожа на розовую редиску.

— Здравствуйте, — кивнула девушка Володе. — Дедуня, угощай гостя.

— Нет уж, — отказался Данилыч. — Из твоих рук слаще.

Вымыв редиску под краном, Еленка подала ее на стол, пухленькой ладошкой пододвинула гостю солонку.

— Угощайтесь, — предложила она, — своя. Сами с дедуней вырастили.

Для приличия Володя попробовал две-три штуки и поблагодарил Данилыча.

— За что ж меня-то? Ейная забота…

— Ну так я пойду, — заторопился Майков.

— Ежели не найдешь комнату, — схитрил хозяин, — заглядывай через недельку… Еленушка, проводи гостя.

Девушка вышла в таком легком в золотых разводьях платье, похожем на цвет ее волос, что Володя невольно остановился. «До чего же ты красивая, «стрекоза»!» — догадалась Еленка по его восторженным глазам.

Выйдя за ограду, она безжалостно разоблачила «квартиросъемщика»:

— А я видела вас в парке Космонавтов, товарищ лейтенант! — Майков покраснел, растерялся и ничего не ответил. — И никакую комнату мы не сдадим вам. С женатыми не связываемся: хлопот больно много…

— Я же холост! — искренне возмутился Владимир.

— Знаем! — Брови девушки ласточкой кинулись к переносью. — Видали, как на руках некоторых «холостяков» виснет конвой…

— Какой еще конвой?

— А такой, — игриво изобразила Еленка руками «фифочку», — косички с бантиками, шейка точеная, юбка — во, — отмерила она в воздухе крохотную четверть.

— Так это…

— Вот я и говорю о ней. Счастливенько!

— Ален… — поперхнулся Володя.

— Кому Аленка, а кому Елена Сергеевна, — засмеялась она и скрылась за зеленой оградой.

С минуту Майков постоял, озадаченный и растерянный, затем, не оглядываясь, круто свернул в городок. Он не замечал прохожих, в том числе и тенью проскользнувшего Митяя, потому что перед его глазами, словно на остановившемся кинокадре, стояли две девушки — Анюта и Елена, «фифочка» и «стрекоза». Вскоре «стрекоза» куда-то улетела, и в кадре осталась одна Анюта…

С Майковым кто-то поздоровался.

— Здравия желаю, — машинально ответил он и, обернувшись, увидел удаляющегося шашлычника.

«Надо же, — посетовал на себя лейтенант. — Еще обидится за невнимательность. А жаль, веселый человек…»

Много на почте всяких писем: добрых и недобрых, срочных и несрочных, волнующих и сдержанных, сердечных и бездушных. В голубых, розовых, синих — самых различных одежках лежат они здесь, ожидая отправки дальним и ближним адресатам. Пока дойдут они по назначению, порою перекипит боль, затихнет обида, поблекнет радость. А бывает наоборот — полученная весть обостряет горе, усиливает боль или укрепляет дружбу, раздувает трепетное пламя счастья человеческого… Всякое случается, и знают об этом только адресаты.

Другое дело телеграммы. Они радуют или ошеломляют не только адресата, но и почтового служащего, сидящего перед вырезанным в стеклянном барьерчике окном. Правда, иные тексты почти не вызывают никакого отклика в душе. Ну какой след, например, оставят вот эти строки:

«Через неделю буду со всем необходимым. Жук».

Или:

«Через неделю буду. Готовь все необходимое. Жук».

Видимо, скучный субъект этот Жук, без всякой романтики. Потому и телеграммы его бесцветные, как прошлогодняя листва… Да и эта вот казенная, сухая:

«Командировать распоряжение минсельхоза агронома Анарбаеву».

Подпись. Впрочем, она, вероятно, совершенно бы не заинтересовала Майкова. Телеграммы Жука — это да! Их однообразные, унылые на первый взгляд слова могли показаться ему миром интереснейших загадок…

Лейтенант, пока еще ничего не подозревавший об этих телеграммах, возвращался от Данилыча в авиагородок и думал о том, что ему рассказал старик. «Через неделю, — прикидывал Майков, — Митяй рассчитывает уехать. Почему именно через неделю? Не потому ли, что в это время в Песчаном начнутся учения? Штучки выкидывает с этими отъездами-приездами: то исчезнет, то опять появится… Давай, давай, поиграй в тайну…»

Уверенность в том, что Жук темнит, все более укреплялась в сознании Майкова. Подтверждение — тот факт, что живет у Данилыча без прописки, на людях замкнут — в шашлычной словом не обмолвится… Он, Владимир, так и доложит сегодня начальнику: «Напал на явный след, товарищ полковник. Вот неопровержимые доказательства…» Лейтенант даже попытался нарисовать зримую картину своего доклада Петру Ильичу. «Я думал, что вы, товарищ Майков, не так быстро разберетесь со всем этим довольно запутанным делом, оказывается, ошибся. Приятная ошибка. А вам приходилось вот так ошибаться?» Приходилось. Но полковник никогда об этом не узнает. Вся штука в том, что Майков не думал не гадал познакомиться с дочерью Скворцова и даже не знал, есть ли на свете такая девушка по имени Аня. «Приятнейшая ошибка, Петр Ильич, однако мы о ней ни гугу. Ни я, ни Аня…»

Лейтенант ошибся трижды. Во-первых, Скворцова не было в кабинете, и Майков не сумел доложить о своих наблюдениях и выводах, как того ему очень хотелось. Во-вторых, полковник не мог похвалить подчиненного за те выводы, которые основаны всего лишь на предположении, но еще ничем существенно не подкреплены. И в-третьих, знакомство Владимира с Аней уже не являлось тайной для Петра Ильича, хотя он не намерен был намекать об этом ни дочери, ни лейтенанту: случайная встреча так и останется случайностью, а серьезным отношениям он, Скворцов, не помеха — сердца молодых во всем разберутся сами.

Когда Майков убедился, что полковника нет, настроение, еще совсем недавно такое радужное, как-то помрачнело. Владимир еще не понял, что он в чем-то ошибся, но эта ошибка уже беспокоила, словно заноза. Из потока мыслей мозг выхватил давнишний случай, напомнивший каким-то образом нынешнее, сиюминутное состояние…

Вместе с Ванюшей Загуменкиным он отправился после уроков в школе на прогулку вдоль речки Зуша. Лыж у мальчишек не было, и они начали кататься, как и многие их деревенские сверстники, с крутых лбов прибрежных сугробов на своих валенках. Азарт побеждал чувство боязни, и ребята выбирали наносы все круче и круче, чтобы прокатился — искры из глаз! Теперь они уже съезжали не на подошвах валенок, а, не жалея ни штанов, ни овчинных полушубков, сидя. Ах, что же это была за прелесть! Единственное неудобство — подниматься в горку по звенящему от мороза твердому насту.

Первым карабкался наверх Ваня — румянолицый крепышок и заводила среди ровесников. Он с силой пробивал тугую ледяную корку сугроба, становился в эту лунку одной ногой, затем делал еще лунку и упирался в нее другой ногой. Так постепенно и поднимался вверх, причем каждый раз на новом месте: по проторенной дорожке подниматься неинтересно, да и не пристало для таких смельчаков, покорителей никем не изведанных снежных круч.

Володя всегда шел вторым, уже по готовым лункам. Это обижало его: он и сам бы мог осилить обледенелый выступ. Размышляя о вторичности своего авторитета и считая, что пользоваться готовыми ступеньками для подъема недостойно настоящего первооткрывателя, Володя забыл об осторожности — не попал носком валенка в лунку и оступился. Беспорядочно падая, ободрал лицо, перепугался и до слез обиделся на Ваню: если бы сам торил след, ни за что бы не оступился…

Вспомнив обо всем этом, лейтенант рассмеялся, и настроение переменилось, хотя нынешняя ошибка не перестала от этого быть ошибкой. Майков просто не знал, что он в чем-то ошибается, как не знал, что непременно оступится, поднимаясь в горку по чужим ступенькам, о которых в порыве детского самолюбия на какое-то время совершенно забыл…

Утром Майков доложил полковнику о том, что хотел довести до сведения вчера. Вопреки ожиданиям лейтенанта, Петр Ильич не был в восторге от его доклада: то ли посчитал майковские наблюдения и выводы не столь существенными, то ли не время было заниматься похвалой усердного подчиненного. Выслушав Владимира, Скворцов едва приметно кивнул головой и, помолчав с минуту, сказал:

— Возможно, вам придется поехать в Песчаное. События развиваются таким образом, что одному Нечаеву будет трудновато. Конкретное задание получите несколько позже.

— Есть! — ответил лейтенант.

— Да, вот еще что, — как бы спохватившись, добавил полковник. — Оклеветать человека нетрудно, бросить на него тень подозрения и того проще. От нас требуется максимальная осторожность и объективность. С ходу, не разобравшись, решать судьбу человека преступно. Тут дело в совести чекиста, а совесть у него должна быть кристально чистой.

Майков в знак согласия кивнул.

— Ну так вот, — еще раз подчеркнул полковник, — в том деле, которое нам предстоит распутать, не исключена возможность, что враг попытается спутать карты и повести нас по ложному следу, подставить под удар совершенно невинного человека. Не забывайте об этом. Может быть, это и прописная истина, но…

— Нет, что вы, — вспыхнул Володя. — Спасибо, Петр Ильич…

— Спасибо скажете позже, когда не только полностью осознаете необходимость этой истины, но и неоднократно проверите на практике ее непреложность.

 

Глава одиннадцатая

Словно стручок горошинами, туго набита неделя горячими днями солдатской учебы, а каждый день расчерчен жестким распорядком от команды «Подъем!» до команды «Отбой!». Сначала многим, в том числе и рядовому Кузькину, казалось невозможным вклинить в распорядок дня что-нибудь личное, не относящееся к службе. Но время все меняет, изменило оно и представление Родиона о неумолимо насыщенном распорядке дня. Обвыкнув, стал находить он минуты и даже целые часы, чтобы распоряжаться ими по своему усмотрению, без всяких команд…

В последние дни Кузькин все чаще стал отлучаться из роты, вызывая тем самым немалое удивление Виктора Петрова. После возвращения Родион чему-то блаженно улыбался, становился мягче, рассеянней.

— Кузькин, губу обваришь в ложке, — шутили солдаты, сидящие в столовой рядом с ним.

Будто вспомнив, что надо есть, Родион смахивал счастливую задумчивость со своего лица и приступал к прозаическому занятию — неторопливо схлебывал жирный навар щей, неохотно жевал духовитый ноздреватый хлеб. Теперь он не только не просил добавки, как прежде, но и положенную-то порцию доедал с трудом.

Раньше, когда он проходил курс молодого бойца, над ним подтрунивали сослуживцы за разные промахи. То, приветствуя старшего, приложит он руку к голове без панамы, то во время дневальства на всю казарму крикнет: «Еще смирней!», если вслед за старшиной войдет в помещение командир роты… Теперь навалилась другая напасть.

— Кузькин! — негодовал заместитель командира взвода на солдата, ходившего обычно направляющим в строю. — Я же подавал команду «Налево», а вы куда?

И Родион, оторвавшийся от строя на добрых два-три саженных вымаха, посрамленный и покрасневший, топал обратно под громкий хохот всего взвода.

— Прекратить смех! — приказывал младший командир, едва сдерживаясь, чтобы самому не рассмеяться над громоздким Кузькиным, то и дело попадающим впросак. — Ша-гом маррш! — И снова замешкавшемуся Родиону наступали на пятки. Начинались перепрыжки с ноги на ногу, мелкие перебранки, понукания ведущего строй.

В ленинской комнате появился боевой листок, хлестко разрисованный цветным карандашом. Задрав облупленный нос, идет Родион по плацу в противоположную от марширующего взвода сторону. Над рисунком — заголовок: «Кузькин на строевой подготовке», снизу — подковыристые стишки:

Точно аист, вытянув шею, стоит Родион позади плотного полукольца солдат, потешающихся над рисунком и текстом к нему.

— Вот разделали! — обернувшись к Кузькину, сочувственно произнес квадратный Буйлов.

— Вылитый Родион…

— Ха-ха-ха!..

— Ну-ка, пошли! — бесцеремонно зацепив Кузькина за ремень, сказал Виктор. — Пошли поговорим. — И решительно направился к выходу.

Ефрейтор Петров был похож сейчас на драчливого петуха — вот-вот клюнет Родиона.

— Ты что же, ешкин-кошкин, туляков позоришь? — нахохлился Виктор. — Если тебе все равно, то мне, к примеру, небезразлично. Отвечай.

Кузькин молчал.

Петров обозлился:

— Ты будешь говорить или нет? Ведь на хорошем счету был… Куда катишься?

— Сейчас, только с духом соберусь.

— Только и не хватает мне ждать… Объясняй, говорю!

Они сели на зеленую бровку травы. Виктор годом постарше Кузькина и потому считал своим долгом помогать ему, чем мог, держать под своим контролем. К тому же он комсорг роты.

— Дуська-то пишет, Вить? — вкрадчиво спросил Кузькин.

— Ты мне голову не морочь!

— А может, у меня тоже девушка, — обиделся Родион, откусывая травинку, выдернутую из густой щетки зелени. — Подумаешь, не морочь ему голову…

Петров от удивления даже вытянул и без того худощавое лицо.

— Так чего же ты молчал до сих пор? — потеплел он.

— Что я, колокольня — все раззванивать…

— Я же тебе, ешкин-кошкин, все-таки земляк…

— Вот я и спрашиваю: Дуська-то пишет?

— Ждет, — откликнулся Петров. — Отслужу и…

— А мне еще долго, — вздохнул Родион.

— Ну, служба службой, а ты рассказывай, кто она, как познакомились, — торопил Виктор.

И Родион рассказал все, что знал о Веронике, все, чем сам жил эти дни. Утаил только место встреч с нею да историю с позаимствованием у своего земляка имени. Для Вероники так и остался он Виктором. Скажи об этом Петрову — накинется, как борзая…

— Значит, Вероника?

— Вероника.

— Красивая?

— Мечта…

— Агроном?

— Угу. Приехала из Катташахара.

— Что ж, — глубокомысленно закончил допрос Виктор, — поживем — увидим… Но ты смотри!

— Что смотреть-то?

— Вообще, — крутнул Петров рукой. — Не разменивайся, ешкин-кошкин, на всяких там вертихвосток…

Родион угрожающе шевельнул губами: тоже, мол, учитель! Увидел бы эту «всякую» — мелким бесом закрутился бы. Не то что Евдокия твоя — деревня…

Вечером старшина стоял перед строем роты и производил перекличку:

— Буйлов!

— В наряде!

Старшина спрашивал, солдаты отвечали: «Я». А если кого-нибудь не было, командиры отделений или расчетов докладывали: «В наряде», «В отпуске», «На дежурстве».

— Кузькин!

Тишина.

— Кузькин! — раздельно повторил старшина, оглядывая строй.

Солдаты беспокойно зашевелились, зашептались.

— Прекратить шум! Где Кузькин?

Родиона не было ни в строю, ни в наряде, ни на дежурстве. Давно не случалось в роте такого ЧП: солдат не явился на вечернюю поверку. Обзвонили все точки — нигде нет Кузькина. В казарме только и разговоров, что о нем…

Прибыл Родион на тридцать минут позже отбоя.

— К старшине! — коротко бросил дневальный.

В канцелярии кроме старшины сидели, разрабатывая план поисков пропавшего солдата, дежурный по роте и командир отделения.

— Вот и я! — по-штатски уведомил Кузькин начальство.

— Доложите как положено! — Старшина встал и одернул тужурку.

— Что? — то ли не понял, то ли удивился Родион.

— Ну-ка, ну-ка, — поведя носом, шагнул старшина к Родиону, — дыхните! Так. Все ясно. Марш спать, Кузькин! Завтра поговорим, на трезвую голову…

 

Глава двенадцатая

«Ну, кажется, все, — проверив последнюю машину, облегченно вздохнул инженер полка Зуев, — можно и командиру докладывать».

Он вытер ветошью руки, сунул ее в карман комбинезона и, сняв очки, вышел на переднюю кромку самолетной стоянки, за которой начиналась бетонированная рулежная дорожка. А за дорожкой широко раскинулось летное поле, густо зеленевшее засеянной травой. Инженер повернулся лицом к тонким, остроносым машинам со скошенными крыльями. Кое-где еще хлопотали техники и механики: брякали ключами, хлопали капотами, «шикали», проверяя манометрами давление сжатого воздуха в баллонах.

Однако инженеру не пришлось идти к Орлову: подполковник сам, заложив руки за спину и чуть наклонив голову, крупно шагал от штаба. Зуев еще издали заметил его и приготовился к рапорту. Но командир не принял доклада.

— Не надо, и без того знаю, что все в порядке. Я лучше проверю в воздухе. Какую дашь машину?

— Выбирайте любую.

— Кто у тебя из механиков послабее? — хитро прищурился Орлов.

— Логинов, сержант.

— Полечу на логиновской. Это и будет проверкой. Если что откажет — выставлю здоровенный кол тебе и всем твоим хлопотунам. Согласен?

— У меня выбора нет, сам предложил. А душой кривить не умею, Анатолий Сергеевич, — обидчиво буркнул инженер и тут же крикнул: — Сержант Логинов, приготовьте машину к вылету!..

Командир «ломал» истребитель на совесть. Так бросал его, будто за ним гонялись в небе сто рогатых чертей и от каждого из них надо было уйти.

Запустили радиоуправляемую мишень. Сбил с первой ракеты. Подняли самолет, обозначавший «противника». Перехватил — щелкнул фотокинопулеметом. Обозначили позиции «ракетной батареи». Все бревно разнес в труху. Задрав головы, авиаторы дивились. Только сержант Логинов стоял окаменело: вдруг подведет машина?..

Орлов сел. Зарулил. Пот со лба на нос, с носа — на подбородок. А в глазах дьяволята пляшут! Молча облапил механика и расцеловал.

— Спасибо, старший сержант!

— Сержант я, товарищ подполковник…

— Был сержантом, а теперь — старший!

Командир полка посмотрел на соседний самолет. На его борту надпись: «Отличный». К Зуеву:

— Инженер, прикажите такую же надпись сделать на машине старшего сержанта Логинова. — При подчиненных они были на «вы».

— Есть!

Командир вплотную подошел к Зуеву.

— Спасибо и тебе, Борис! — Он крепко пожал руку инженеру и устало зашагал на командный пункт.

— Ну и силища! — кинул вдогон Зуев. — Чуть ли не наизнанку вывернул самолет. Все пробовал, сдюжит ли изнанка. — И тихо, умиротворенно засмеялся.

Командира ждали на КП, где по инициативе партийного бюро собрались обменяться опытом штурманы наведения и летчики.

Орлов не вошел — глыбой ввалился на командный пункт. Взглядом встретился с Умаровым, хотя тот сидел позади всех: где уж там выпячиваться в его положении… «Ничего, Камил, обойдется», — мысленно успокоил его командир.

— Товарищи офицеры!

Все поднялись, и налившийся краснотой майор Манохин доложил командиру полка о цели сбора.

— Приступайте. — Подполковник присел в сторонке, чтобы видеть одновременно выступающего и его слушателей.

Манохин начал без предисловий:

— Взаимодействие между летчиками и штурманами наведения у нас начинается с предварительной подготовки, постоянно поддерживается в период полетов и продолжается на разборе летного дня.

От излишнего напряжения запершило в горле. Орлов едва заметно улыбнулся: «Сивый, а волнуется».

Майор глотнул воды — в горле екнуло.

Говорить стал свободнее, проще. Напомнил требования, предъявляемые соответствующими документами к летному и штурманскому составу. Для порядка похвалил кое-кого.

— Вот хотя бы наш секретарь Карпенко. Мастер своего дела! — При этих словах Камил, сидевший за Алексеем, дотронулся до его плеча. Капитан не отреагировал. Вернее, отреагировал по-своему: нагнул голову.

Майор говорил о том, что Карпенко в ходе предварительной подготовки совместно с каждым летчиком изучает характер предстоящих полетов, особенности выполнения заданий, методику наведения истребителей на воздушные цели и другие вопросы.

— Такое тесное содружество продолжается между ними и на самолетах. Результат? — спросил Манохин и сам ответил: — Вот последний пример, вчерашний…

Лейтенант Волков вылетел на перехват цели. На первых порах уверенно выполнял команды штурмана наведения. Но вот продолжительность полета возросла — и Волкова словно подменили: он стал уточнять команды, будто потерял уверенность в них.

— Остаток топлива? — спросил Алексей по радио.

Лейтенант ответил.

— Удаление от аэродрома двести пятьдесят километров. Можно дать хо-ороший рубеж! — не по инструкции, а от себя, по-товарищески передал Карпенко.

И Волков успокоился. Теперь он знал, что на КП отлично рассчитали рубеж перехвата цели по остатку топлива. Стал действовать смелее, увереннее. И цель не ушла от молодого летчика. Потом Карпенко вывел Волкова в расчетную точку для посадки и передал управление им руководителю полетов. Посадку Александр Волков произвел с прямой. Топлива в баках самолета было вполне достаточно для полетов даже в плохую погоду.

Волков, юркий, точно челнок, не находил себе места, пока майор рассказывал о его сомнениях во время полета. Прячась за спины товарищей, он особенно избегал взгляда насмешника Кости Федина. Лишь совсем недавно тот перестал подтрунивать над ним: «Пожарник не нужен, Саш?..» А теперь прилипнет с новым домогательством: «Топливозаправщик не требуется, Саш?..» Сам-то успел ли позабыть о своих ошибках во время посадок? Да и вчера не все гладко у него получалось…

Костя и в самом деле крутил головой, в любую минуту готовый стрельнуть лукавым глазом по смущенному лицу приятеля. Но фединский взгляд неизменно скользил по бритой макушке Волкова. Наблюдая за тем и другим, подполковник Орлов едва заметно улыбался, как улыбается отец, глядя на невинно озорующих детей. Заметив улыбку командира, Федин посерьезнел, провел большим пальцем правой руки по тонким усикам и стал вслушиваться в слова начальника смены командного пункта.

— Таким образом, — резюмировал Манохин, — взаимодействие штурмана с летчиком продолжалось почти от взлета до посадки. А вот другой пример, тоже вчерашний. — Майор вытер лицо платком.

Нелегко упрекать самого себя, а приходится:

— Мы поменялись местами с Карпенко. Он на время стал начальником смены КП, я — штурманом наведения. Взаимозаменяемость отрабатываем… Так вот. Веду лейтенанта Федина на цель. Когда расстояние стало равным дистанции разворота, я подал команду. Все, казалось, учел, а Федин после разворота на сто восемьдесят оказался… черт те где от цели…

«Молодец! — одобрил Орлов Манохина. — Не щадит себя. Что ж, другим наука».

Летчики и штурманы незлобиво смеялись.

— В чем дело? Расскажи сам, Федин, — попросил майор.

Лейтенант порывисто вскочил, прокашлялся и, глядя с опаской на командира полка (чтобы не рассмеяться, Орлов отвернулся), начал:

— В районе перехвата погода была скверная… Пришлось уменьшить крен при выполнении разворота. Сложно было, трудно. Я ведь только недавно из отпуска пришел и едва успел восстановить навыки в технике пилотирования…

Теперь Волков вынырнул из-за чьей-то спины и с интересом стал рассматривать темную полоску фединских усиков: этот атрибут Костиной красоты был барометром его настроения — если усы шевелились, душевное равновесие лейтенанта оставляло желать лучшего. Костя повернулся к Александру боком, чтобы не видеть его наглого торжества. Эта деталь тоже не ускользнула от Орлова, и он закрыл глаза ладонью, словно ему мешал яркий луч солнца, бивший в окно.

Федин закончил объяснение и, без нужды покашливая, сел.

— Видите, товарищи, что получается, — снова заговорил Манохин. — Я не принял во внимание резко усложнившиеся метеоусловия, не знал, что Федин только что прибыл из отпуска и как следует еще не вошел в строй. А лейтенант не доложил на КП о погоде на рубеже перехвата. И что вышло? Цель догнали минутой позже, чем было предусмотрено. А минута при современных скоростях может обернуться в боевой обстановке бедой…

Выступил Карпенко. Другие офицеры тоже включились в беседу. Скидок никому не делали. И предложения вносили — дельные, толковые.

«Растут орлы, мужают», — радовался командир полка. Он не стал делать обобщение: Манохин и сам отлично справился с выводами. А сидел здесь не зря: глубже узнал людей, их мысли, настроения.

 

Глава тринадцатая

После бесед «по душам» во всех инстанциях — от командира отделения до секретаря комсомольского бюро и командира роты — рядовой Кузькин получил «сопроводиловку» и отправился на гауптвахту.

Выводным был рядовой Буйлов. Он сердито громыхнул связкой ключей, рывком открыл дверь пустой комнаты с цементным полом, посторонился и, сочувственно глядя на Кузькина, пропустил его вперед. Связка ключей снова уныло звякнула. Василий Буйлов некоторое время массивным квадратом постоял у двери, прислушиваясь к шаркающим шагам Родиона, затем тяжело вздохнул и повернулся спиной к этой угрюмой комнате.

…Родиону показалось, что начальство, занятое подготовкой к учениям, совершенно забыло о нем, и он непрестанно ходил из угла в угол или смотрел в окно, выходящее в сторону глинобитной стены класса методической подготовки, в котором установлен теперь отремонтированный телефон — тот самый, что привез из мастерских на мотоцикле…

Кузькину хотелось полежать, сосредоточиться, но откидной топчан закрыт на замок, его откроют только ночью. До смерти надоели эти пять шагов по диагонали, стояние у окна, сидение на табуретке. Папиросы отобрали, книг не дают. «Чем же заняться?» — злился Родион. Не придумав ничего подходящего, он ругнулся и почувствовал нечто вроде облегчения. Начали приходить мысли, воспоминания, картины совсем недавнего прошлого…

Сколько раз просил он Веронику о встречах с ней в субботу или воскресенье, однако она находила всякие предлоги для того, чтобы в эти дни не было свиданий.

— Не могу, Витя…

— В субботу? Знакомую провожаю в Катташахар… В воскресенье? Выезд в поле с колхозным начальством.

— А вечером? — не унимался Родион.

— Ты совсем не жалеешь меня, Витя… — ворковала она. — Посмотри, чуть живехонька…

Кузькину становилось стыдно за свой эгоизм, и тогда он просил прощения у Вероники.

— Мы будни делаем с тобой праздниками… Верно, милый? — ластилась она к нему.

— Это уж да… Что и говорить!

Родион вспомнил одну из таких встреч… Получив отремонтированный телефон в Песчаном, он поспешил к «углу страдания» — повороту дороги из города на аэродром. Там, как и было условлено, его ожидала Вероника.

— А я уж думала, что ты не сдержишь своего слова, — устраиваясь на заднем сиденье мотоцикла, сказала девушка.

— Сказано — сделано, — горделиво бросил Кузькин. — За кого ты меня принимаешь?

— Не сердись. Лучше поедем побыстрее к тому месту. Помнишь?

— Туда, где маки? Поедем. — Он лихо нажал на педаль стартера. Мотоцикл рванулся но широкому холсту асфальта.

Через несколько минут они были на облюбованном месте.

— Витюнчик, ты обещал мне нарвать большой букет цветов…

— Обещал, верно, — добродушно подтвердил он. — Я сейчас…

Положив кожаный ранец на траву, где присела Вероника, Родион зашагал к невысокому холмику. Цветы собирал он неторопливо, выбирая самые рослые, самые пышные.

— Ви-итя-а! — сложив ладони рупором, крикнула Вероника. — По-быст-ре-е!

— Ни-че-го… жди-и! — отозвался Кузькин.

Помахав рукой солдату, Вероника стала рассматривать кожаный ранец телефонного аппарата…

Родион нарвал целую охапку огненно полыхающих цветов.

— Ой, Витечка! — кинулась Вероника ему навстречу. — Это же целое сокровище… Чем же я отблагодарю тебя?

О какой благодарности ему мечтать, если слова ее сами по себе дороже всего! А светящаяся улыбка!.. А руки, раскинутые, словно крылья!..

Вспоминает Родион эту встречу и беззвучно повторяет: «Мы будни делаем с тобой праздниками… Верно, милый?..»

А в последнюю встречу Вероника была особенно щедрой. Она принесла вина, «агрономическую» закуску — свежие помидоры, огурцы, лук и редиску.

В тот самый вечер и опоздал Родион на поверку… В душе он не сожалел о том, что получил трое суток ареста. Такого свидания он, может быть, ожидал всю свою жизнь… Конечно, в этом Родион не признается никому, даже Витьке Петрову. Тайна сердца должна оставаться тайной. Иначе какой же он мужчина!

Кузькину припомнилась беседа у командира.

— До чего вы докатились? — укорял его взвинченный ротный. — Мало того, что опаздываете на вечернюю поверку, так еще и пьянствуете! Мало того, что пьянствуете, — учиться стали хуже…

Упрек старшего лейтенанта Семкина «учиться стали хуже» обжег душу Родиона. Он ли, Кузькин, не старался блюсти порядок в своем кабельном хозяйстве? Не его ли хвалил инженер за рационализаторское предложение? Так нет же, оступился один раз — все старые грехи припомнили и о добрых делах вроде бы позабыли. Правда, в самом потаенном уголке солдатского сердца что-то щемило, — верно, совесть не давала покоя: «А помнишь тревогу, когда в гарнизон приезжал генерал Плитов?»

Да, он помнил тот день. Проверялась отработка установленных нормативов в условиях радиоактивного заражения и по санитарной обработке, дезактивации и дезинфекции. С объявлением налета авиации «противника» и действий его беспилотных средств большинство людей укрылось в убежищах. Родиону же и другим специалистам надо было работать на открытой местности. Посредники со своими секундомерами вездесущи. Пока он провозился с противогазом, защитными чулками, плащом и перчатками — опоздал с проводкой линии на полминуты…

— Теперь никому ваша связь не нужна… — сказали Кузькину.

Он удивился:

— Как это не нужна?

Ему объяснили, что значит потерять тридцать секунд в условиях войны. А потом об этом был разговор на комсомольском собрании. И вот теперь снова Семкин попрекает нерасторопностью, а вернее, тем, что Родион как-то без усердия отнесся к отработке нормативов своих действий в условиях атомного нападения. «Учиться стали хуже» — и все тут сказано.

Кто знает, сколько бы длился этот разнос, если бы командира роты не пригласил майор Нечаев. После этого старший лейтенант Семкин, к удивлению Родиона, не то что не ругал его, а как бы даже сочувствовал ему в чем-то. С такой же кротостью и отправил его на гауптвахту.

Странно, очень странно, но редколлегия боевого листка оказалась на этот раз далеко не на высоте своего положения. За рассеянность разрисовали Кузькина, а за опоздание ничего — ни шаржа, ни эпиграммы…

Звякнули ключи, открылась дверь, и молчаливый Буйлов, выполняя приказание начальника гауптвахты, передал арестованному письмо. Это вызвало удивление Кузькина: нарушалось требование устава…

«Здесь, в/ч … Виктору Кузькину».

Чувствуя что-то недоброе, Родион вскрыл розовый конверт:

«Вика, дорогой! Пыталась позвонить — не удалось. Так хочется еще раз встретиться с тобой перед отъездом. Но, видно, не судьба. Благодарю тебя, милый, за все… Если получишь письмо (передаю его через знакомого тебе ефрейтора) до восьми вечера, очень прошу прийти хоть на минуточку. Приходи, Вика, не пожалеешь…

Целую. Твоя Березка».

Родион выпустил конверт из рук и устало закрыл глаза. Где-то в степи одинокой березкой стоит Вероника и грустно-грустно смотрит на солдатский городок — там томится под стражей свет ее сердца…

Долго ли, нет ли баюкал Родион эту сердечную печаль, но вот уже всплыла в его памяти новая картина, оттеснившая куда-то на задний план свое, сугубо личное…

В степной гарнизон снова прибыл Плитов. Несмотря на свои годы, генерал летал днем и ночью в любую погоду.

Кузькин слыхал, что, когда в полк поступили сверхзвуковые истребители, кое-кто искренне сочувствовал.

— Плитов, пожалуй, завидует: вот мне бы, дескать, на таком! Да, видимо, укатали сивку крутые горки…

Но каково же было удивление, когда генерал первым из летчиков поднялся в воздух на чудо-стреле, позабыв о своем возрасте.

— Закалка, что ли, у него особая? — гадали те, кто еще недавно высказывал свои сожаления.

На этот раз Плитов проверял готовность полка и обслуживающих подразделений к учениям. После проверки все собрались во вместительном клубе. Над увитой цветами сценой возвышался портрет нового покорителя космических далей — Георгия Тимофеевича Берегового. По бокам висели только что изготовленные монтажи «Они служат Родине по-геройски». Фотографии, размещенные на них, говорили, кто именно берет пример с героев. Многие оригиналы этих фотографий находились в президиуме.

Родион даже оторопел, когда увидел за столом, покрытым красным бархатом, белесый хохолок своего дружка.

— К Витьке-то и на реактивном теперь не подлетишь, — дудел он Буйлову в ухо. — Вознесся…

— Тише, труба иерихонская! — отмахнулся тот.

К трибуне подошел генерал.

— О современной международной обстановке говорить не буду, о ней вы достаточно хорошо осведомлены, — подчеркнул он. — Напряженность не ослабляется, а, наоборот, возрастает. Поэтому интересы надежной охраны воздушных рубежей Родины требуют, дальнейшего повышения боевой готовности, мобилизации личного состава на безупречное выполнение своего воинского долга.

«И в первую очередь от нашего полка, — заметил про себя Орлов, сидевший рядом с трибуной. — А почему? Ближе всех к границе — больше всех ответственности. Больше всех! То-то и оно, Анатолий Сергеевич. А у тебя что получается? Пока, судя по Умарову, — меньше всех…»

Плитов продолжал:

— Боевая готовность, как вам известно, — понятие широкое. Оно означает способность к немедленным и решительным действиям по отражению массированных налетов воздушного противника на подступах к объектам обороны. — Длинная указка генерала медленно прошлась по карте, висевшей на стене. — Именно эту способность и предстоит проверить на предстоящих учениях. В любых условиях. Да, в любых — днем, ночью, в дождь и туман.

«Немедленным и решительным, — машинально продублировал командир полка. — И в любых условиях… Нет, зря я обиделся в прошлый раз, когда Иван Платонович говорил, что полк не готов к учениям. Зря. Были у нас еще слабинки. А времени оставалось маловато».

Закончил Плитов тем, что еще раз подчеркнул необходимость всесторонней подготовки к учениям.

— Это будет экзамен на вашу боевую готовность.

Родион насторожился, как будто последняя фраза генерала касалась только его. Ему даже вроде послышалось: «А вы, рядовой Кузькин, готовы к учениям?» Он беспокойно оглянулся. Нет, показалось. Никто ему такого не говорил…

Да, тогда ни Орлов, ни Плитов не говорили о рядовом Кузькине. Мало ли солдат в гарнизоне — обо всех не скажешь. Зато теперь он сам размышляет о себе, тревожит свою совесть вопросами. А как на них ответить? Готов? Тогда почему попал на гауптвахту? Нет? Тогда по каким причинам? И снова думает солдат, вспоминает о вчерашнем дне, о недавнем прошлом. Помимо воли думает Кузькин о товарищах, знакомых, однополчанах. И вот уже слышит Родион короткую беседу генерала с Камилом Умаровым, которая состоялась сразу же после того собрания.

— Ну что, орел, скучаешь по высоте?

— Мало сказать скучаю. — Лейтенант опустил голову. — Но могу без нее, товарищ генерал…

Летчик говорил о своих теоретических занятиях, о тренажах в классе и в кабине самолета, вспоминал разборы полетов, на которых анализировались ошибки, о помощи капитана Карпенко, майора Манохина и других офицеров, наконец, о том, что он, Умаров, сам докопался, умом и сердцем понял, почему допустил оплошность в тот злополучный вылет на перехват нарушителя воздушного рубежа…

Это был откровенный, профессиональный разговор двух воздушных бойцов — ветерана неба и его преемника по оружию.

— Мне Орлов рассказывал о вас, — перешел Плитов на «вы», — просил проверить. Вечером приходите в класс методической подготовки. Побеседуем, а завтра — в воздух…

— Спасибо, товарищ генерал! — просиял Умаров.

«Лейтенант, наверно, будет на учениях. А как же решат со мной?..» — тревожился безвестностью Родион Кузькин.

В эти дни Митяй Жук особенно зачастил в авиагородок. То в магазине военторга видит его лейтенант Майков, то в столовой, то в квартирно-эксплуатационной части, а больше всего на самом удобном для наблюдения месте — в шашлычной. Жует Митяй полуостывший шашлык, явно потеряв к нему всякий интерес, и смотрит по сторонам. Смотрит и запоминает — это Володя Майков точно знает.

Вон какой-то офицер получил пистолет и придирчиво осматривает его. «Засечет и эту картинку, — покосился Майков на Митяя. — Радуется, окаянная душа…»

Сколько таких офицеров пройдет со склада боепитания, с какими системами оружия — все видит Жук. А вон капитан примеряет противогаз: не великоват ли, не жмет ли где, все ли исправно и пригнано так, как надо. Щупальца Митяевых глаз не пропускают и эту деталь.

Не представляет большого труда для Жука с точностью до одной минуты определить распорядок дня, установить время развода и смены караулов, номера и марки грузовых и легковых автомобилей, начертить план расположения служебных и других помещений…

Физическая зарядка, занятия по строевой подготовке и различного рода построения, которые не проведешь в помещении, разговоры военнослужащих… Это же целая пропасть интереснейших сведений!..

«Улики совершенно очевидны, — думает Володя Майков, — и выкрутиться вам, гражданин Жук, будет не так-то легко. И время, и обстоятельства запомним и живых свидетелей попросим подтвердить кое-что… А пока жуйте себе остывшую баранину. Посмотрим на ваше поведение в дороге, в Песчаном…»

В район будущих учений ехали вместе — Митяй и Федот Савельич. Жук неотрывно смотрел на пробегающий пригород, потонувший в изумрудной садовой листве, а шашлычник сначала о чем-то расспросил проводника вагона, потом попробовал открыть оконную раму: весна, в купе душновато…

— Едем вместе, а думы врозь. Нехорошо получается. — Артельский дух не покидал Потехина и в поезде. — Давайте по-настоящему знакомиться.

— Митяй. — Жук неохотно протянул руку.

— Вот и расчудесно! — радовался шашлычник. — В дороге все просто: водочки по сто, по два пивка — и нежь свои бока.

Открыв баул, Федот Савельич ловко вытащил из него поллитровку, жареную курицу, помидоры, соль и маленький стакан. Сосед тоже достал дорожные припасы.

— За дружбу людей всех профессий! — Потехин подал Митяю полную стопку.

— Не могу, — отказался тот. — Жарковато, хотя вы и окно приоткрыли…

— Э, соседушка, — удивился распорядитель импровизированного обеда. — Вернейшее средство уравновешивания температуры — сорокаградусная!

— Нет, нет! — протестовал Митяй. — Пивка еще туда-сюда, а водку…

Савельич откупорил бутылку «Жигулевского» и поставил перед Жуком. Тот не возразил. Затем крупным глотком опустошил стаканчик Потехин. Начали закусывать.

— А я, — перемалывая крепкими зубами хрустящие косточки жареной курицы и смачно чмокая жирными губами, начал беседу шашлычник, — видел вас, дорогой сосед, в «Цветущем каштане».

— Угу, — неохотно буркнул Митяй, — бывал…

— Вот, вот. — Потехин налил ему второй стакан пива. — Угощайтесь. — Сам он опрокинул еще стопку. — У меня неброская профессия, но ничего… Живем, хлеб жуем. А вы что же, инженерите?

— Нету у меня пока никакой специальности, — признался Жук.

— Значит, душа страдает по работе, а ноги тянутся к пивной? — Компаньон подмигнул своему незадачливому соседу и, нагнувшись к самому уху, зашептал: — Болтали, будто в колонии вы годик отбухали? Брешут, а?

— Правду говорят, — не стал скрывать Жук.

— И ничего — не жжет ретивое?

— А на кого обижаться, коли сам виноват…

— Так-то оно так, — покачал головой Потехин, — однако год пропал. И с работой небось туговато. У нас ведь как? Один раз оступился — десять раз ткнут в тебя пальцем: морально неустойчив и прочее…

— Нет, зачем же! — возразил Жук. — Я уже работаю, а скоро пойду в армию.

Так всю дорогу — за обедом, вечерним и утренним чаем шла пикировка между спутниками. Потехин старался развеселить Митяя то хлестким анекдотом, то забавной присказкой, то разными небылицами. Однако Жук морщился от них, как от зубной боли…

Еще в Катташахаре проводник был предупрежден, что соседнее с потехинским купе должно быть закрыто до самого отправления поезда: в нем поедет только один молодой человек…

Колеса уже постукивали на рельсовых стыках, когда к проводнику подошел лейтенант Майков, выглядевший в штатской одежде особенно юным. Он показал свое удостоверение хозяину вагона, и тот без лишних расспросов отдал Владимиру ключ от свободного купе.

Он сел на левую нижнюю полку с заранее приготовленной постелью, достал из чемодана книгу, внимательно прочитал ее название — «Гранит не плавится» и начал неторопливо листать ее страницы. Книга заинтересовала Владимира, и он, устроившись поудобней, углубился в чтение.

За всю дорогу Майков вышел из купе только один раз; в это время соседи уже спали глубоким сном.

Коротая ночь, Владимир думал об Аннушке, о своих встречах с ней. Положив ее маленькую фотокарточку перед собой, он как бы воочию разговаривал с любимой девушкой. Еще вчера вечером Майков встречал Аннушку после занятий в консерватории. Они долго бродили по гулким катташахарским улицам, любовались световыми рекламами, огнями многоэтажной гостиницы «Восток» и нового универмага, красивого здания театра оперы и балета. Потом они стояли на мосту центрального городского арыка. Володя неотрывно смотрел на Аннушку и как-то неожиданно сказал:

— А вы похожи на Нефертити…

Девушка тихо засмеялась.

— Весна, этот свет в ночи делают людей впечатлительными, Володя. Никакая я не Нефертити, а самая обыкновенная девчонка, как говорит мой папа.

Майков хотел возразить, но Аннушка достала из футляра скрипку и, разбудив смычком певучие струны, начала что-то играть. Чем больше Владимир вслушивался, тем дольше ему хотелось оставаться в этом сладостном волнении, в колдовской окрыленности, в хмельном водовороте обжигающих сердце звуков.

Аннушка оборвала игру.

— Продолжайте, очень прошу вас, — прошептал Володя.

— Дальше грустно… Не надо.

— Что вы исполняли?

— Фрагмент из оперы Ипполитова-Иванова «Ася». Помните повесть Тургенева?

Майков молчаливо кивнул.

— Идемте домой, поздно уже. — Аннушка захлопнула футляр скрипки.

Володя бережно взял ее под руку, и так они шли до самого военного городка, пока девушка не сказала ему традиционного «до свидания».

— До завтра, Аннушка!..

Но на следующий день лейтенант срочно выехал в командировку…

Поезд остановился у вокзала с куполообразной крышей и шпилем.

— Ну, кто куда, а я в девичник! — Захлопнув изрядно потощавший баул, Федот Савельич стал прощаться. — Антонина Егоровна, наша заведующая, соскучилась, поди, в компании с официантками-то ехать…

Жук направился в «Зеленый оазис», а Майков — к майору Нечаеву.

 

Глава четырнадцатая

Капитана Долгова включили в состав оперативной группы несколько дней назад, когда в песчановский гарнизон прибыл майор Нечаев. Николай Иванович рассказал Михаилу Долгову, только что вернувшемуся из отпуска, о сложившейся обстановке, и тот без промедления взялся за работу.

Результаты были однако неутешительными: сколько ни бился Долгов, сколько ни колесил по местным организациям, ведающим сельскохозяйственными кадрами, нового агронома, якобы приехавшего в Песчаное, он не нашел.

Долгов не знал одной важной детали. Если бы Карпенко, беседуя с чабаном сразу же после ночного чрезвычайного происшествия, обратил внимание на одну на первый взгляд незначительную фразу, поиски, возможно, облегчились бы. Усман-ака сказал тогда: «Еще позже какой-то лихач ехал… Туда… — чабан махнул в сторону Песчаного. — Даже без света, шайтан, катил… И куда только торопился?»

Обескураженный своей неудачей, капитан решил еще раз посоветоваться с Нечаевым. Майора застал он за беседой с Майковым, приехавшим из Катташахара.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — Проворно встав, лейтенант щелкнул каблуками.

— Здравствуй, Володя! Здравствуйте, Николай Иванович!

— О, добрый день! — пожимая руку Михаилу, искренне обрадовался майор. — Нашего полку прибыло. А мы тут обдумываем…

— Что, если не секрет?

— Вот Владимир Павлович новости привез… Может, он и расскажет, а?

Лейтенант, польщенный тем, что с ним обращаются, как с равным, и даже величают по отчеству, воодушевился. Долгов и Нечаев понимающе переглянулись.

— Давай информируй, — попросил майор.

Долго и подробно рассказывал Майков о Митяе Жуке — все, что узнал за последнее время.

— Одним словом, — солидно закончил он, — клубочек в руках. Надо распутывать. Полковнику я доложил.

«Хорошо склеено, — прикинул Нечаев, — только не расклеится ли…» Вслух он проговорил:

— Что ж, будем действовать. Так, Михаил Петрович? — Он повернулся лицом к капитану.

— Собственно, мы уже действуем, — ответил Долгов. — А теперь и вовсе время не терпит: вот-вот учения начнутся…

Длинной очередью затрещал телефон. Трубку взял майор.

— Да. Здравия желаю! Здесь… Так… Хорошо.

— Полковник Скворцов, — положив трубку, сказал Нечаев, — просил не увлекаться давней историей Жука. Говорит, что проверил сам. Честно трудился, подозрительных связей не было. А в трест строительства автодорог съездить надо. Там работал Митяй около года…

— Тогда что ж, Николай Иванович, — предложил капитан, — мы еще раз поговорим с Усманом Кадыровым и руководством колхоза, а Майкова попросите съездить в трест. Кстати, он перекочевал ближе к горам. У вас есть машина?

— Да. В путь, Володя! Выясни все, что надо…

— Есть!

ГАЗ-69 мчался в горы, увозя лейтенанта. Долгов и Нечаев спешили к чабану на «Волге». В пути майор выслушал рассказ об Усмане Кадырове, о его дружбе с Умаровым и Михаилом.

— Дотошный?

— Следопыт! — похвалил капитан и спросил: — А с пеленгацией как дела?

— Надежно. Шифрограмма перехвачена…

— А вообще-то затянулось, очень затянулось, — задумчиво произнес Долгов. Что затянулось — он не пояснил, но майор знал: речь идет о выявлении вражеского агента.

— Главное, никаких следов, кроме радиопередачи.

— Да, Агроном, будь он неладен, — виновато произнес Михаил. — Искал я его, искал, так ничего толком и не добился…

В колхозе офицеры задержались недолго. Дмитрий Алексеевич Жук? Работает на водораспределительном устройстве. Как работает? Нельзя пожаловаться, но чувствуется личная неудовлетворенность. Недавно ездил за справками, подтверждающими трудовой стаж. Сейчас Жук на магистральном арыке. Да, почти безвыходно там. Старается человек, ничего не скажешь… Агроном Анарбаева? Есть, конечно. Только ее почему-то недавно отозвали в Катташахар. Кто вместо нее? Прислали. Тоже молодая, энергичная. День-деньской в поле. Позавчера уехала на трехдневный семинар в район.

Офицеры переглянулись, поблагодарили своих собеседников и поехали к чабану в степь. Усман Кадыров встретил капитана, как старого приятеля.

— А это мой друг, — представил Михаил Нечаева.

Чабан тряхнул бородкой и приложил руку к сердцу.

— Усман-ака, — обратился к нему Долгов, когда все трое уселись неподалеку от пасущейся отары овец. — Помните разговор, когда Карпенко приезжал сюда с солдатами?

— Крепко помню, Мишаджан.

— Что-нибудь удалось узнать?

— Мало-мало есть. — Чабан вопросительно посмотрел на Нечаева: можно ли, дескать, при нем?

— Рассказывайте, Усман-ака, — доверительно сказал капитан.

— Слышал я, — начал старик, — будто к нам новая агрономша приехала. Шаофат Анарбаева часто навещала меня, а эта ни разу не была. Эх-хе, молодежь…

— Если встретим ее, обязательно скажем, чтобы навестила вас, Усман-ака, — пообещал капитан.

— Хоп, хоп, рахмат.

Нечаев попросил чабана еще раз вспомнить о всех подробностях той ночи, когда случилось чрезвычайное происшествие. Старик ничего не забыл, однако прежде в его рассказе как будто бы не было некоторых деталей.

Поговорив еще минут пять, офицеры стали прощаться.

— Большое вам спасибо, Усман-ака. — Майор пожал заскорузлую руку чабана. — Мы еще наведаемся к вам…

«Волга» взяла курс на Песчаное. В дороге майор думал о шофере-лихаче, который мчался без света фар, о внезапном отъезде Анарбаевой, о новом агрономе. Недоставало какого-то звена, чтобы возникла единая логическая цепь событий. Этим звеном, возможно, могла быть та самая телеграмма на катташахарском почтамте, о которой пока никто из них не знал:

«Командировать распоряжение минсельхоза агронома Анарбаеву…»

 

Глава пятнадцатая

Командир полка позвонил на стоянку самолетов:

— Ты, Борис Иванович?

— Да, — ответил инженер Зуев.

— Распорядись насчет спарки и машины Умарова. Инспектор будет проверять Камила.

— Пора. Извелся парень…

Перед вызовом на СКП Камил Умаров вместе с новым командиром звена старшим лейтенантом Голиковым заполнял летную книжку. Скупые записи в ней воссоздавали картину контрольных вылетов…

Был удивительно тихий день, согретый весенним солнцем, обласканный сквозной голубенью неба. Инспектор, присланный генералом Плитовым, внимательно следил за сборами летчика. Время от времени он щурился, ковшиком ладони прикрывая глаза от золотистого каскада лучей, деловито осматривал распахнутую ширь летного поля.

Лейтенант Умаров, весь зашнурованный, перепоясанный, одетый, как и проверяющий, в противоперегрузочный костюм, занял место в передней кабине. Инспектор сел сзади, чтобы контролировать действия офицера и определить, участвовать Камилу в летно-тактических учениях или снова заниматься теоретической подготовкой, тренироваться.

Закрыты фонари кабин. Взревел мощный двигатель. Освобожденный от тормозных колодок истребитель устремился вперед. Земля круто уходила за борт. От хлопковых полей, словно по экрану настраивающегося телевизора, струились какие-то волны, и эти волны почти осязаемо пахли настоем молодого хлопчатника, садовой листвой, чем-то родным, привораживающим…

Машина стремительно набирала высоту. Земля стала заволакиваться мглистой дымкой. Перед глазами Камила во всю неоглядную даль расстилалась воздушная пустыня. Чуть подрагивая, стрелки приборов отсвечивали зеленоватым фосфором. Машина начала слегка покачиваться: косые крылья, по воле конструктора резко отброшенные назад, начали терять опору: Камил почувствовал это каждой клеточкой своего организма. Ему показалось, что кабина стрелы стала вдруг неудобной, тесноватой.

«Догадается ли увеличить скорость?» — подумал инспектор, ничего, однако, не подсказывая лейтенанту. Умаров включил форсаж и плавно отдал ручку управления самолетом от себя. Камила и проверяющего прижало к спинкам сидений. Оба они почувствовали неимоверную тяжесть. Со страшной силой давила она на грудь. Руки стали точно свинцовые. Стрелка указателя высоты с неумолимым ускорением пошла отсчитывать цифру за цифрой: 8500… 7200… 6100…

Еще секунда стремительного полета — и скорость перевалила за предел, откуда Камил когда-то «свалился»… Проверяющий спокоен. «Запас высоты позволяет предупредить нежелательный исход, — рассуждает он. — Посмотрим, что предпримет Умаров».

Камил выключил двигатель и перешел на пилотирование по приборам. Снижаясь, он развернул самолет в направлении аэродрома, запустил турбину и, облегченно вздохнув, доложил: — Все в порядке!

— Молодец! — одобрил инспектор. — Заходите на посадку.

В тот же день Умаров успешно провел воздушный «бой» с инспектором.

И вот наконец проверка в ночном облачном небе. Обстановка была примерно такой же, как в тот раз, когда Камила постигла неудача. Поэтому офицер заметно волновался.

— Спокойно, — предупредил проверяющий, сидевший в задней кабине.

— Курс… высота… — слышит лейтенант в наушниках. Достигнув заданного района, он включил прицел и стал внимательно следить за воздушной обстановкой.

— Высота цели — восемь тысяч девятьсот метров, — передал капитан Карпенко с командного пункта.

«Значит, «противник» выше облаков», — определил Камил, регулируя подсветку радиолокатора, фокусировку. Не упуская из поля зрения авиагоризонт, он то и дело контролировал полет по заданному курсу.

— Удаление от цели — двадцать пять, — вновь информирует Алексей. — Приготовиться к левому развороту! — И почти тут же: — Разворот, курс…

— Вас понял! — доложил Умаров и, увеличив скорость, пошел на сближение с целью.

Однако «противник» нырнул в облака. На индикаторе появились помехи — десятки светящихся отметок. Камил работал с огромным напряжением. Контролируя пилотажные приборы, делая повороты, чтобы быстрее отыскать бомбардировщик, он ни на секунду не отрывал взгляда от индикатора. По контрольной засветке Умаров определил направление полета цели, сблизился с ней и захватил ее в прицел.

— Атакую, — передал Камил и, нажав на кнопку фотокинопулемета, развернулся вправо.

Возвратившись на аэродром, Умаров почувствовал усталость от пережитого волнения. Но когда специалисты дешифровали фотопленку и инспектор сказал командиру полка, что лейтенант допускается к учениям, усталость как рукой сняло…

Измученный дальней дорогой, Майков докладывал Нечаеву о результатах своей поездки в трест строительства автодорог.

— Так что, товарищ майор, Митяй действительно там работал. И говорят, неплохо работал, — сконфузился лейтенант, выбитый этим фактом из намеченной колеи.

— Хо-ро-шо! — радовался Нечаев, потирая шрам на лбу. — Оч-чень хорошо, Володя!

Владимир силился понять перемену в настроении майора, но ничего не понимал. Вместе с тем лейтенант, кажется, начал догадываться о том, почему перед отъездом сюда начальник так старательно напоминал ему элементарное требование, предъявляемое к чекистам. Неужели он, Майков, гонялся за призраком, как порой гоняется неопытный летчик за ночной звездой, принимая ее за цель, которую необходимо перехватить? «Вот оно, оказывается, положение-то какое… Никто не подставлял Митяя Жука под удар, а я сам хотел подставить его, хотя и не желал этого…»

— Тогда по какому же следу идти? — спросил Владимир, вытирая платком вдруг вспотевшее и налившееся пунцовостью лицо.

— С агронома Анарбаевой, — сказал майор. — Кто отправлял телеграмму о ее вызове, кто получал? Это и будет твоим новым заданием.

— Есть!

— Подробности объяснит капитан Долгов, — напомнил Нечаев.

Николай Иванович сосредоточился над списком участников поисковой группы. С некоторыми из них ему хотелось побеседовать. «Кто знает, — думал он, — может быть, какая-нибудь десятистепенная деталь поможет найти единственную тропинку, ведущую к разгадке таинственной истории Агронома.

Майков сел за стол рядом с капитаном. Тот вздохнул:

— Никаких данных, Володя, у нас пока нет, если не считать предположения, что этот Агроном действительно находится в здешних местах.

О беседе с чабаном Михаил ничего пока не сообщил Майкову.

— Допустим, что он в районе Песчаного, — высказал свое мнение лейтенант.

— Допустим, — согласился Долгов.

— С чего же мы начнем? — Лицо Владимира выражало мальчишеское нетерпение.

— Единственная зацепка — телеграмма о вызове Анарбаевой. Кто ее писал — выяснить пока невозможно, кто получил — трудно, но попытаться надо. Вы знаете, где городское почтовое отделение?

— Да, бывал там.

— Тогда…

Не ожидая дальнейших распоряжений, лейтенант ушел. У выхода из помещения его ожидал знакомый ГАЗ-69. Всю дорогу Владимир обдумывал создавшуюся ситуацию. Ему вспомнилось, как он негодовал на Митяя, как строил свои предположения. Теперь многое отпадает…

На почте не было ни одного человека, кроме женщины, производящей прием и отправку телеграмм. Она-то и нужна была Майкову.

— Здравствуйте! — поздоровался он и показал удостоверение личности.

Женщина устало ответила на приветствие и вопросительно посмотрела на столь позднего посетителя.

— Что же вы хотите? — спросила она.

Майков изложил свою просьбу.

«Анарбаева, Анарбаева…» — твердила про себя женщина одни и те же слова.

— Да, эту телеграмму получила золотоволосая молодая женщина.

— А в чем она была одета? — поинтересовался Майков.

— В чем одета?.. В чем одета… Кажется, зеленый сарафан был на ней. Да, зеленый… Так мило. Но знаете, я могу и ошибиться. Столько клиентов!

Больше ничего не узнал лейтенант. Поблагодарив дежурную, он вышел.

— На магистральный арык «Зеленого оазиса», — сказал Майков шоферу.

Лейтенанту не хотелось встречаться с Митяем, вернее, он испытывал какое-то внутреннее смущение, даже стыд перед этим незнакомым ему парнем. Он долгое время считал Митяя загадочной, если не просто опасной «птичкой» и, вместо того чтобы обрезать ей крылышки, вынужден теперь советоваться, уточнять неясности, просить помощи у Митяя. Это было не совсем приятно. Но что поделаешь — жизнь вносит коррективы.

Было уже очень поздно, когда Жук, услышав приглушенное урчание машины, поднялся со своего травянистого ложа, прикрытого сверху куском старого брезента.

Извинившись за неурочное посещение, Майков спросил:

— Дмитрий Алексеевич, вы что же, все время здесь?

— Да, — ответил Митяй. — Теперь немного осталось…

— И все время один?

— Почти, — подтвердил Жук. — На первых порах председатель приезжал, бригадир заглядывал. Даже агрономша и то наведывалась.

Майкова точно огнем обожгло. «Агрономша»… И он не стерпел, чтобы не поинтересоваться.

— Молодая?

— Да так… лет двадцати — двадцати двух, пожалуй. Симпатичная. С золотыми волосами… И имя такое занятное — Вероника.

— Вероника?

Митяй насторожился:

— Не знакомая, случайно?

Лейтенант отрицательно покачал головой.

— Нет, просто имя редкое… Ну, спасибо… Извините, что побеспокоил…

Майков помчался к Нечаеву, чувствуя вырастающие за спиной крылья.

Майор нетерпеливо стучал по рычажку телефона, повторяя слово «алло».

— Порядочек! — едва переступив порог, произнес Майков.

Долгов молчаливо повернул голову на этот «порядочек», а Нечаев, бросив телефонную трубку, хмуро спросил:

— Что «порядочек»?

— Вот, — перескакивая с одного на другое, сбивчиво начал рассказ Майков. — Она была здесь… И на почте подтверждают, и Митяй тоже… Симпатичная, молодая, золотоволосая…

Нечаев и капитан с трудом восстановили истинную картину, задавая Майкову вопрос за вопросом.

— Таким образом, друзья, — сделал вывод майор, — из Катташахара была послана телеграмма о вызове Анарбаевой. Получила ее незнакомая нам женщина. Если это Агроном, то Митяй именно ее и видел в своих владениях. Но что выясняется? Жук утверждает, что агроном отрекомендовалась ему Вероникой.

— Так точно! — удостоверил Майков.

— Предположим, — вставил слово капитан, — что двойник Вероники… Значит, Агроном путает следы…

— Распутаем! — уверенно произнес Нечаев. — Всякая загадка рано или поздно разгадывается…

Сказав эту фразу для успокоения своих товарищей, майор вдруг подумал, что в его словах есть какой-то фарс. Какой, в чем он заключается? В минуты подобных раздумий Нечаев всегда осторожно массировал шрам на лбу, как бы унимая уже давно неощутимую боль. И сейчас, стоило ему лишь дотронуться до едва заметного следа вражеской финки, как он нашел ответ на тот вопрос, который задавал себе мысленно: что же от фарса в его словах, обращенных к товарищам по службе? Фарс этот состоял в том, что вот уже прошло столько времени, а тайна Черной Бороды до сих пор остается нераскрытой. Имел ли Нечаев право говорить, что со временем всякая тайна становится явью?

Николай Иванович глубоко задумался.

 

Глава шестнадцатая

Посадочная площадка для самолетов, запланированных на учения, находилась в нескольких километрах от Песчаного, в сторону, противоположную колхозу «Зеленый оазис». Туда-то и направлялось все необходимое тыловое хозяйство. Со станции разгрузки двигались на полевой аэродром тяжелые автомобили, походные кухни, автоцистерны и другие специальные машины.

— А где же Потехин, Егоровна? — спросил один из хозяйственников заведующую столовой.

— Племянница у него в Песчаном… Отправился повидаться. Обещал завтра чуть свет быть на месте.

— Сердобольна ты, Егоровна, не ко времени. После бы повидался.

— Ах, батюшки! — всплеснула та руками. — Да говорю, что не подведет Савельич! Не впервой отпускаю.

— Ну, смотри, тебе видней…

Нечаев пригласил на беседу командира роты Семкина.

— Кто из ваших подчиненных был участником той половины поисковой группы, которую вы возглавляли?

Первым, кто вспомнился командиру роты, был, конечно, рядовой Кузькин. Именно его фамилию, беспрестанно вертевшуюся в голове, и назвал старший лейтенант.

— Рядовой Родион Кузькин, линейный надсмотрщик, первого года службы… — перечислял он данные о солдате, словно хотел отгородиться ими от неожиданно свалившегося на него, Семкина, несчастья.

— Распорядитесь, пожалуйста, — попросил майор, — пусть его пригласят сюда.

— Так он же… — Семкин хотел сказать, что рядовой Кузькин посажен под арест, но в это время постучали в дверь.

— Разрешите? — В дверях показался белесый вихорок ефрейтора Петрова.

— Войдите.

Ефрейтор, явно чем-то обескураженный, потный и запыхавшийся, выпалил в три приема:

— Товарищ майор… разрешите обратиться… к старшему лейтенанту?

— Обращайтесь, — наблюдая за тревожно поблескивающими глазами ефрейтора, ответил Нечаев.

— Есть! — И рука Петрова скользнула от широкого поля панамы вниз, к бедру. — Товарищ старш-нант, — зашептал он, склонившись к уху своего командира.

Далее Нечаев уже ничего не слышал. Создавая обстановку для уединенного разговора, он снова закурил и отвернулся к окну. Отдернув легкую голубовато-зеленую занавеску, майор бросил взгляд на аэродром. До него было метров восемьсот, и офицер различал людей, хлопотавших у самолетов. «Готовят свои стрелы к учениям». Его мыслями завладели эти здоровые, крепкие ребята, готовые ринуться в атаку на любого, кто осмелится нарушить границу…

— Товарищ майор! — послышался голос Семкина. Нечаев повернулся и посмотрел на своих собеседников. На их лицах застыла невысказанная тревога.

— Что-нибудь случилось?

— Если разрешите, я доложу. — Семкин ждал ответа.

— Говорите, говорите.

— Дело вот, значит, в чем… Рядовой Кузькин сейчас на гауптвахте. — Бусинки семкинских глаз сбежались к переносью. — Находясь по служебным делам в городе, ефрейтор Петров… В общем, ему передали письмо для Кузькина. И заметьте, — подался вперед Семкин, — не Родиону Кузькину, а Вик-то-ру. Виктор у нас один в роте… Вот он, ефрейтор. Получается, товарищ майор, форменная карусель…

Нечаев остановил Семкина и обратился к ефрейтору:

— Кто вам передал письмо?

— На «углу страдания», — начал было Виктор, но, обожженный взглядом Семкина («Какой еще «угол страдания»?»), поправился: — На повороте дороги подошла ко мне молодая женщина и спросила, не знаю ли я рядового Кузькина. Я ответил, что знаю. Тогда она попросила передать ему письмо..

— А вы не помните, как женщина выглядела, во что была одета? — спросил майор.

Петров нарисовал портрет, приблизительно схожий с тем, который представлялся по рассказам работницы почты и Дмитрия Жука…

— Мне говорил о ней Кузькин, — доверительно признался Виктор. — Очень похожа. И о встречах с ней рассказывал, с агрономшей…

— Как вы сказали? — встрепенулся Нечаев.

— Агроном она… Недавно приехала из Катташахара… Так говорил Родион. — Ефрейтор смутился. Худощавое лицо его еще больше вытянулось. — Если что не так, извините, соврал, видно, земляк…

Чем-то удивленный, майор потер шрам на лбу.

— Одну минуточку, — набирая номер по телефону, попросил он. — Это я, Нечаев. Не могли бы вы, Михаил Петрович, подойти сюда вместе с Майковым?.. Хорошо, буду ждать.

Положив трубку, он возобновил разговор с ефрейтором:

— Значит, вы передали письмо своему товарищу?

Мучаясь над загадкой, Петров ответил:

— Отдать-то отдал, но… В общем, на конверте значилось не его имя… Не знаю, что и подумать.

— Это мы выясним очень просто, — пообещал Нечаев и снова сказал Семкину: — Вызовите Кузькина, я побеседую с ним.

…Родион был в самом мрачном расположении духа. Снаружи снова загремели ключи. Буйлов втиснул в дверь свою квадратную фигуру и с ухмылочкой объявил:

— Вот ремешок, а вот панама. Да пошевеливайся!

Кузькин недоверчиво посмотрел на выводного.

— Давай, давай! — спешил кряжистый солдат, размахивая связкой ключей. — В штаб зовут…

Родион вышел на улицу и невольно прищурился от обилия солнечного света. «Нет, что ни говори, — сделал он вывод, — а человек рожден для воли…»

У входа в штаб Родион наткнулся на буравчики темных семкинских глаз, точно подходил не солдат Кузькин, а вырвавшийся из клетки лев. Семкин даже посторонился, пропуская Родиона вперед.

— Вот и рядовой Кузькин, товарищ майор, — представил командир роты своего подчиненного.

— Садитесь, товарищ Кузькин, и постарайтесь вспомнить и подробно рассказать об участии в поисковой группе, о своей работе в последние дни.

Облизывая пересохшие от волнения губы, Родион добросовестно поведал обо всем. Дойдя до момента встречи с Вероникой, он вздохнул, застеснялся чего-то, но, выполняя просьбу офицера, ничего не утаил.

— На второй день пришла на свидание?

— Да, приходила…

Что о себе рассказывала Вероника? Кажется, ничего. Он, Родион, и сейчас мало что знает о ней. Часто ли были свидания? Были… Однако по субботам и воскресеньям ни разу не приходила. Почему? Говорила, будто некогда: то кого-то провожала в Катташахар, то по колхозным полям ходила… Что он думает обо всем этом? Виноват, конечно: один раз опоздал на вечернюю поверку…

Дело дошло до письма. Отдавая его, Кузькин вздохнул со всхлипом — так тяжело было на душе. Нечаев внимательно прочитал послание Вероники и покачал головой.

— Как ваше имя, товарищ Кузькин?

— Родион я, — приглушенно ответил солдат.

— Значит, письмо попало не по назначению, — сожалеюще произнес Нечаев, подмигивая Семкину.

— Нет, это мне, — подтвердил Кузькин. — Только я… она…

— Так, так, так, — направлял майор.

— В общем, с первого раза назвался я Виктором. Уж больно неподходящее имя у меня…

— Ах, вот оно что! — посочувствовал Нечаев. — Виктор, значит, благозвучнее? Римское имя. Победитель. А Родион, кажется, от греческого. Розоватый…

Родион опустил глаза и молча кивнул желтоватой головой.

— Товарищ старший лейтенант, — майор подозвал командира роты и о чем-то попросил его шепотом. Затем снова громко: — А теперь оставьте нас вдвоем.

Никто, кроме майора и рядового Кузькина, не знал, о чем они говорили. И когда к штабу подошли капитан Долгов и лейтенант Майков, Родион направился в свою казарму. Если бы кто-нибудь задался целью сравнить его походку с прежней — развалистой и немного беспечной, он бы поразился происшедшей перемене. И выражение лица было новым, не кузькинским.

«Эх Родион, Родион!..» — сказал бы сейчас Виктор Петров, ближе всех знавший своего земляка.

Минут через двадцать Долгов и Майков получили от майора задание и уехали в город.

 

Глава семнадцатая

На исходе завтрашней ночи с песчановского аэродрома поднимутся в воздух сигнальные ракеты и оповестят гарнизон о начале учений. И тогда все, кто готовился, и все, что готовилось, придет в движение. А сегодня у всех обычный день.

Майор Нечаев шел по линии связи рядом с Родионом Кузькиным. Они о чем-то разговаривали, иногда останавливались, пристально глядели под ноги. У столба с отметкой «3 км» Родион сказал:

— Вот здесь… — И опустил голову, словно стыдясь всего окружающего. — Тут и была в первый раз встреча.

Нечаев осмотрелся. Отсюда как на ладони видны аэродромные постройки, стоянка самолетов, взлетно-посадочная полоса.

— Да, местечко удобное, — задумчиво проговорил офицер. — Ну что ж, приглядимся…

В нескольких десятках шагов от дорожного столба, где мохнатые шары верблюжьей колючки сошлись, точно овцы в отаре, Нечаев и Кузькин снова остановились.

— Проверьте здесь, — предложил майор.

Родион присел на корточки и тотчас вскрикнул словно ужаленный:

— Тут кто-то был!..

— Любопытно! — Офицер нагнулся и поднял аккуратно вырезанную плитку земли. — Весьма любопытно… А куда идет этот кабель?

— Это полукольцевая линия, — поспешно разматывая изоляционную ленту, ответил встревоженный Кузькин. — Идет она к штабу, на КП и в класс методической подготовки. Но я, товарищ майор, не оголял здесь кабель…

— Если не вы, значит, кто-то другой, — озабоченно произнес Нечаев. — Пойдемте-ка дальше по вашему обычному маршруту.

Больше на всей линии никаких неполадок они не обнаружили.

— Возьмите наушники и возвращайтесь к столбу! — приказал Нечаев солдату. — Пятнадцать минут достаточно?

— Так точно!

— Подключайтесь там и слушайте меня.

Кузькин широким шагом направился к месту, где был оголен кабель, а Нечаев открыл дверь класса методической подготовки и осмотрел телефонный аппарат. С виду аппарат как аппарат, обыкновенный. Майор снял трубку, придержав контакты в нижнем положении, открутил решетчатый колпачок. То, что он увидел, серьезно встревожило его.

— Алло, товарищ Кузькин, вы слышите меня?

— Так точно.

— Я жду вас в классе…

Когда Родион пришел, майор сидел у телефона и рассматривал какую-то пластинку.

— Это что? — поинтересовался Кузькин.

— А я хотел спросить у вас. — Нечаев посмотрел в глаза солдату. — Вы куда-нибудь носили этот телефон или хотя бы трубку?

— В Песчаное, на ремонт, — еще не понимая всего, ответил Родион. И вдруг на его лице появилась испарина. Он вспомнил встречу с Вероникой, цветы… Он собирал для нее маки, а она… — Не может быть! — ужаснулся Кузькин.

— А это? — спросил майор, показывая микромембрану микрофона. — Там, у оголенного провода, вы слышали мой голос, хотя трубка телефона лежала на контактах аппарата… Вот вам и «не может быть».

Вероника приходила на условленное место ровно в восемь вечера, но свидание не состоялось. Подождав с полчаса, она возвратилась на городскую квартиру. А вскоре женщина, очень похожая на нее, вышла из дома и отправилась в путь. Нигде не останавливалась, если не считать минутной задержки у глиняных развалин «Священной могилы», что приютилась неподалеку от магистрального арыка…

Далеко за полночь Нечаев, Долгов и Майков собрались вместе. Лейтенант горел нетерпением. Ему хотелось побыстрее доложить старшим товарищам обо всем, что удалось узнать в этот вечер.

— Погоди, Володя, — предупредил майор. — Давайте по порядку, чтобы не упустить ни одной детали…

— Тогда слово за вами Николай Иванович, — предложил Михаил Долгов. — А мы кое-что добавим.

Нечаев закурил и неторопливо начал рассказывать о том, как он обнаружил в телефонной трубке микропластинку микрофона.

— Не знаю, — продолжал майор, — зачем Агроному нужна была сегодняшняя встреча с рядовым Кузькиным, но полагаю, хорошо, что свидание не состоялось… Я следил за незнакомкой. В ее записке, найденной в развалинах «Священной могилы», никакого текста не было, кроме большого вопросительного знака… Что бы это могло означать, как вы думаете, товарищи?

Лейтенант Майков дипломатично бросил взгляд на Долгова, избавив себя тем самым от необходимости высказать собственное мнение.

— Вопрос остается вопросом. — Капитан откинул с высокого лба сбившуюся прядку волос. — «Что делать?», «Как быть?» и так далее…

— Агроном просит совета, — уточнил Майков.

— Допустим, — согласился Нечаев. — Вслед за женщиной к «почтовому отделению» подошел Митяй Жук…

— Жук?! — удивленно вскинул брови Майков.

— Да, Митяй, — подтвердил Нечаев. — Он взял записку в тайнике и поспешил в сторону Песчаного… А теперь ты рассказывай, Владимир.

— Я видел, — торопливо, точно боясь, что ему не дадут высказать важное сообщение, подхватил Майков, — как через полчаса из развалин мазара вышел бородатый человек в тюбетейке и халате… Убедившись, что поблизости никого нет, он направился в колхоз «Зеленый оазис». А в тайнике я нашел вот эту штуку.

— Бородатый? — удивился Нечаев. Собеседники не поняли причину его удивления. Да и откуда они могли знать, что в эту минуту Николай Иванович снова вспомнил схватку с диверсантом Черная Борода и тот удар финкой, от которого до сих пор ноет шрам на лбу.

— Да, человек с бородой, — подтвердил Майков.

Майор взял у лейтенанта обыкновенную бутылочную пробку и стал рассматривать. В ней не оказалось ничего примечательного. Но когда он вооружился лупой, то увидел на одном торце пробки перечеркнутый вопросительный знак, на другом — силуэт самолета и дамскую туфельку.

— Сам черт голову сломает с этими иероглифами! — не сдержался Долгов.

— По пути в кишлак бородатый взял из-под мостика водораспределительного устройства какой-то сверток, проверил и положил его обратно. Это портативная радиостанция. — Володя назвал ее марку.

— Где же остановился этот незнакомец? — спросил майор.

— В кишлаке, в четвертом доме слева.

— А куда девалась Агроном, Михаил Петрович?

— Долго водила меня по лабиринту проулков, — ответил капитан, — но замести следы ей не удалось. Вот адрес…

Затрещал телефон. Трубку взял Долгов:

— Слушаю. Кто? Из колхоза?.. Сейчас передам… Николай Иванович, вас просят.

Выслушав абонента, Нечаев посмотрел на Майкова и досадливо произнес:

— Человек, которому вы поручили наблюдать за бородачом, говорит, что его подопечный ускользнул в неизвестном направлении. А хозяин дома спит. Вероятно, применено сильнодействующее снотворное…

— Дела-а, — досадливо покачал головой капитан.

По щекам Майкова медленно расплывалась бледность.

Почти до рассвета сидели офицеры, высказывая свои соображения и подводя итоги минувшей ночи. А перед тем как лечь спать, майор Нечаев позвонил полковнику Скворцову в Катташахар. Петр Ильич сообщил, что министерство сельского хозяйства республики не вызывало агронома Анарбаеву из колхоза «Зеленый оазис» и что найти ее пока не удалось…

Старший лейтенант Семкин знал Анатолия Сергеевича Орлова еще капитаном, когда тот командовал эскадрильей. В ту пору нынешний ротный работал старшим оператором и не особенно задумывался над тем, куда ему пойти после срочной службы в армии. Он был готов к любому повороту жизни…

Орлов уезжал в академию.

— А ты что же, Сергей, увольняться будешь? — спросил капитан своего земляка из города Ливны.

— Увольняться.

— Значит, ворот нараспашку?.. А я думал, вместе послужим.

— Служить хорошо, если ты нужен в армии, а таких, как я, тысячи…

Орлов вскинул густые брови:

— Не понимаю.

— А что ж тут понимать? Оставаться, так на пожизненную. Стало быть, надо либо училище, либо академию кончать. А у меня всего-навсего десять классов и школа младших специалистов.

— Это все зависит от тебя, Сергей. — Орлов помолчал, о чем-то думая, затем спросил: — Хочешь пойти в училище? Поговорю с Плитовым, с твоим командиром. Помогу.

— Я подумаю.

— Подумай…

Этому разговору, должно быть, уже лет семь. Семкин закончил училище, Орлов — академию. Капитан стал подполковником, Семкин — старшим лейтенантом, заочником академии. Направляясь к командиру полка, Сергей вспоминал минувшее.

Старший лейтенант постучал в дверь кабинета и, услышав короткое «Да», открыл ее.

— Можно?

— Входи, Сергей. — Подполковник, отодвинув ладонью плановую, таблицу полетов, встал из-за стола, крепко пожал Семкину руку и усадил его на диван, обитый коричневым дерматином.

После двух-трех вопросов, не относящихся к службе, Орлов спросил:

— А как обстоят дела с проводкой целей?

— Применяли имитатор. Реальных целей маловато.

— Ну, не так уж маловато, — возразил командир полка. — Маршруты сельхозавиации использовал? Нет? А зря.

Орлов позвонил Манохину:

— Сегодня заявочные и рейсовые самолеты есть? Хорошо. Время? Так… Высоты? Добро. — Подполковник сделал несколько пометок в блокноте, вырвал этот листок и, передав его Семкину, сказал: — На учениях ситуация может сложиться самая непредвиденная. Еще раз потренируй расчеты радиолокационных станций, тщательно проанализируй их деятельность. Полеты будут эшелонированы по высоте. На это обрати особое внимание.

Семкин и сам знал, что при эшелонировании целей по высоте молодые операторы увлекаются проводкой самолетов верхнего яруса и забывают порой о маловысотных целях. Поэтому совет командира полка оказался как нельзя ко времени, и Сергей был благодарен Орлову.

— Во сколько начало полетов?

— Сразу же после обеда, — сказал Анатолий Сергеевич. — Это последние перед учениями. Завтра прибывает генерал, так что времени у нас больше нет… Ну, давай, Сергей, действуй.

— Есть!

Семкин ушел в подразделение, Орлов — на командный пункт.

За Родионом снова закрылась дверь гауптвахты. Измученный переживаниями сегодняшнего дня и вечера, уничтоженный молчаливым презрением выводного, он лег на жесткий топчан.

— Спать, — прошептал обессиленный Кузькин и провалился в темноту.

Всю ночь его душили кошмары. А на другой день майор Нечаев срочно вызвал Кузькина и вместе с ним уехал в Песчаное.

Машина остановилась в незнакомом Родиону тупике.

— Вы запомнили все, что надо делать? — спросил офицер, подходя к неказистому глинобитному дому, разделенному стеной надвое.

— Да, запомнил, — ответил Родион и шагнул вслед за Нечаевым к двери.

Майор постучался и отошел за угол. Вышла невысокая, стройная женщина лет двадцати — двадцати двух. Одета она была в зеленый сарафан. Кузькин хотел было что-то сказать, но так и остался стоять с полуоткрытым ртом.

— Что вам угодно? — спросила хозяйка дома.

Ошеломленный Родион молчал. Женщина чем-то напоминала Веронику, но все-таки это была не она. И рост, и лицо, и волосы — все как будто Вероникино, однако Родион видел ее впервые. Он крутнул головой и пробурчал:

— Я… меня… в общем, это не она, — обернулся солдат к Нечаеву.

Майор вышел из-за угла и, предъявив удостоверение, сказал:

— Извините, но нам надо поговорить.

— Пожалуйста, заходите, — пригласила женщина.

Вошли в первую комнату. Нечаев попросил паспорт хозяйки. Она открыла ящик стола и подала документ. Майор прочитал фамилию владелицы паспорта и удивленно посмотрел на Кузькина, потом на женщину.

— Что? — тревожно спросила хозяйка.

— Это ваш?

— Мой. Там же ясно написано: «Полина Григорьевна Толчкова».

— В том-то и дело, что ничего не ясно. Это паспорт Стрижевской Вероники Исаевны. И то подложный…

Кузькин остолбенел. Женщина побледнела и бессильно опустилась на стул. Затем, спохватившись, она снова открыла ящик стола и начала лихорадочно перебирать его содержимое.

— А вы не торопитесь, — посоветовал Нечаев.

Но своего документа Толчкова так и не нашла. Она настолько расстроилась, что ничего связного не могла ответить, пока наконец майор не спросил ее, живет ли кто-нибудь во второй комнате.

— Да… то есть нет…

— Не понимаю, — покачал головой Нечаев.

— Там жила у меня квартирантка, но она уехала. Расплатилась и уехала…

— И ваш паспорт прихватила. Так?

— Наверно, по ошибке. Такая милая, симпатичная женщина. Говорила, что приезжала в командировку…

 

Глава восемнадцатая

За два часа и одну минуту до радиосеанса для «Бархана» должна была состояться очередная встреча Авиатора с Агрономом. Джесси Улворд приготовила для шефа все необходимое, рассчитывая получить причитающееся в таких случаях щедрое вознаграждение. Получить и без сожаления расстаться с профессией «агронома», чтобы в скором будущем превратиться в «геолога», «ихтиолога», в любого «…олога» в зависимости от решения неизвестных ей людей, которых она привыкла называть просто хозяевами…

Мэри, а проще Марийке Елизаровой, было лет семь, когда скончался ее престарелый дед — бывший русский купец Елизар Елизаров, эмигрировавший еще в 1917 году за границу. Отец ее, Галактион Елизаров, не вернулся из так называемой Русской освободительной армии генерала Власова. Впрочем, убит он был под другим именем… А свою мать девочка никогда не видела в глаза. При упоминании о ней строптивый дед всегда бормотал: «Сия особа не заслуживает, чтобы ее упоминали в нашей семье…»

Деньги, оставленные сироте в наследство изрядно обнищавшим прародителем, опекуны определили на обучение и воспитание Марийки в специальном пансионе. Когда ее стали называть Мэри и она начала понимать, чего лишился купец первой гильдии Елизар Елизаров и за что погиб «истинный патриот родины» Галактион Елизаров, ее перевели в другое заведение. Там ее заставили позабыть свое имя, дали новое — Джесси Улворд, научили тому, чем она занимается вот уже несколько лет…

Согласно подготовленной легенде Джесси должна была выдать себя за альпинистку, получившую травму при восхождении на пик Неизвестный (в этот день как раз состоялось восхождение на этот пик довольно большой группы спортсменов).

Перевязав голову и правую ногу бинтом, Улворд направилась в ближайший кишлак. Еще не дойдя до него, она увидела встречный автомобиль и подняла руку. Шофер затормозил «Волгу».

— В чем дело? — спросил по-русски с сильным местным акцентом парень в тюбетейке.

Джесси объяснила.

— Ц-ц, — покачал шофер головой и пошевелил пальцами правой руки, будто они занемели, долгое время держа руль.

Жест был достаточно выразительным, и Джесси, вымучив страдальческую улыбку, поспешила заверить:

— Да вы не беспокойтесь, — и сунула парню десять рублей.

— До вокзала в Песчаный? Ц-ц, — покачал шофер кудлатой головой и, отпустив тормоз, тронулся.

— Эй, алло! — закричала Улворд и показала еще такую же купюру. — Ради бога… Это последние.

— Хоп, — чмокнул шофер сальными губами. — Садысь, с вэтэрком паэдым.

От него разило спиртным. Он сказал, что и сам собирался в предгорье, откуда нередко подвозил на своей машине альпинистов и экскурсантов до районного центра. Джесси почти не слушала его, она думала о том, чтобы побыстрее отсюда убраться, о встрече с Эдвином Блэком…

И вот она приготовила для него все необходимое: сделала снимки аэродрома и самолетов, записала разговор Умарова с генералом Плитовым, сфотографировала Камила во время танцев в городском парке, заморочила голову солдату-первогодку. Теперь оставалась последняя решительная акция. Но это уже должен был сделать сам шеф…

Все было задумано, как говорил Блэк во время первой встречи на вокзале, великолепно. И вдруг солдат не явился на свидание. Это не на шутку встревожило Улворд, и она вынуждена была переменить квартиру. Такую удобную квартиру…

Звонок из Катташахара оторвал майора Нечаева от «абстрактного» ребуса, над решением которого он напряженно думал с тех пор, как прибыл в полк Орлова.

Николай Иванович пометил на крупномасштабной карте маршрут самолета-нарушителя от аэродрома взлета до места падения. Пометил и определил, что ни в пустыне, где нет укрытия и никаких средств передвижения, ни на хлопковых полях, где каждый человек, особенно посторонний, на виду, ни тем более в местных кишлаках незваный гость не мог десантироваться. Где же самое удобное место для этого? Видимо, в районе предгорья, где пролегает путь романтиков восхождений на безвестные вершины и белоголовые пики. Да, там вероятнее всего. К этому месту и направить надо сейчас основное внимание.

Вспомнил Нечаев и рассказ Усмана Кадырова о шофере-лихаче, мчавшемся без включенных фар по дороге через пастбища и поля колхоза «Зеленый оазис». Почему без света и почему торопился? Если принять версию, что ничего не подозревавший шофер вез нарушителя… Прежде чем утвердиться в этой мысли, майор запросил все посты ГАИ по трассе от предгорья до Песчаного: «Сообщите номера машин типа «Волга», проезжавших после часа ночи… числа». Назвали семь номеров. Седьмой был именно тот, который искал чекист.

В «ребусе» Нечаева появилась вторая отметка, хотя шофер-лихач не мог рассказать майору о приметах пассажирки. Он лишь эскизно обрисовал ее черты.

Следующая пометка на карте появилась после сопоставления дня отправки телеграммы из Катташахара о вызове агронома Шаофат Анарбаевой с днем стремительной переброски «альпинистки» из предгорья в Песчаное. Вызов в министерство был двумя днями позже. Значит, «альпинистка» оставалась здесь, в этой округе.

«Альпинистка» и Агроном? Какая между ними связь? Чтобы прийти к ответу на этот вопрос, Нечаеву еще раз пришлось проанализировать рассказы многих людей — работницы почты и Митяя Жука, Родиона Кузькина и Виктора Петрова, Майкова и Толчковой, Михаила Долгова и старого чабана… Выходило, что «альпинистка» и Вероника Стрижевская — одно и то же лицо.

Обо всем этом Нечаев и доложил полковнику Скворцову, позвонившему из Катташахара.

— Срочно включайтесь всей группой в поиски исчезнувшей Стрижевской. Слышите? Срочно. Всей группой, — повторил полковник. — Постараюсь, чтобы в помощь вам выделили нескольких местных оперативных работников. Я тут в свою очередь тоже приму необходимые меры… А? Сам тоже прилечу в Песчаное. Действуйте, Николай Иванович, решительно: медлить нельзя.

Поиски начались тотчас же.

Джесси испуганно отшатнулась от Родиона. На ее меловом, ставшем вдруг морщинистым лбу застыл немой ужас. Казалось, железными клещами сдавил он ее тонкую шею и душил, душил молча, беспощадно.

— Вы просили прийти на свидание! — жестко напомнил Кузькин. Не поворачивая головы, он почувствовал, что в комнату вошел майор.

— Я не знаю! Не знаю вас! — отстранилась Улворд.

— А наши прогулки? А цветы?..

— Подите отсюда вон! — указала женщина на дверь.

— Не очень вежливо, — сказал Нечаев. — Нежеланная встреча?

— Я вижу его в первый раз! Это… это хамство — так поступать с незнакомой женщиной… Как вы смеете?! — открещивалась Джесси-Вероника.

— Агроном Вероника, — напомнил Родион, — вот ваше письмо.

С перекошенным от злобы лицом заметалась она по комнате.

— Вот! Вот! Вот!!! — потрясала Улворд паспортом, судорожно выхваченным из сумочки.

— Ну что ж, — спокойно проговорил Нечаев, — паспорт — это документ. Значит, Полина Григорьевна Толчкова? Придется уточнить. Товарищ Кузькин, проводите задержанную в машину…

Прошло полтора-два часа.

— Прошу. — В дверях стоял офицер, задержавший Джесси.

Улворд вздрогнула, бросила тревожно-испытующий взгляд на майора.

— Ваша фамилия? — спросил Нечаев, усевшись за столом напротив женщины.

— Толчкова… Я же говорила, Полина Григорьевна Толчкова, — ответила Джесси Улворд, решившая по профессиональной привычке держаться спокойно, пока возможно.

— Вы утверждаете?

— Перед вами же мой документ! — Она кивнула на паспорт, лежащий на столе.

Майор едва заметно усмехнулся:

— Есть такое выражение — липа. Знаете? Но в данном случае липой следует назвать ваше право на этот паспорт… Потрудитесь вспомнить свою настоящую фамилию.

Улворд вздернула плечи, и на ее лице изобразилось недоумение.

Нечаев бросил на нее насмешливый взгляд и решительно нажал кнопку звонка. В кабинет вошел Майков.

— Владимир Павлович, пригласите гражданку Толчкову.

— Есть!

Появилась истинная Толчкова, очень похожая на Джесси Улворд. Она, видимо, что-то хотела сказать, может быть, упрекнуть свою бывшую квартирантку за оплошность с паспортом, может, защитить ее перед майором, но, глядя то на Джесси, то на офицера, так и не вымолвила ни слова.

— Знакомы? — спросил Нечаев.

Толчкова едва приметно кивнула головой. А Улворд, спекулировавшая ее именем, отвернулась.

— Так какая же ваша настоящая фамилия? Может, Стрижевская?

— Да, — едва слышно проговорила Джесси, не поднимая глаз на Толчкову. — Пусть она уйдет, я расскажу все.

Когда дверь закрылась, Нечаев подвинул к допрашиваемой стакан воды:

— Выпейте. — Затем жестко спросил: — Где вы взяли паспорт?

— Я… мне дали его там… — Лжестрижевская неопределенно махнула на запад.

— Кто, где и когда? — Нечаев посмотрел на допрашиваемую. — И вообще, прекратите бесполезную игру. Это будет лучше. От вашего поведения зависит многое. Прошу учесть. У вас два паспорта — один подложный, второй настоящий…

— Да… вижу… играть с вами бесполезно, — вяло отозвалась Улворд.

Эта неожиданная покорность насторожила Нечаева. Он еще раз внимательно взглянул на нее и подумал: «Что это — откровенность или быстро придуманный новый ход? В искренность врага, люто ненавидящего все советское, верить невозможно. В его безволие — тоже. Улворд не могла так поспешно сдаться. Что же тогда она задумала?»

Джесси медленно подняла на майора усталые голубые глаза. Казалось, в них угасали последние огоньки жизни.

— Можно папироску? — попросила она.

Нервно прикурила, жадно глотнула табачного дыма и, чуть подавшись вперед, облокотилась на стол. Лицо Джесси становилось все более напряженным, на правом виске все учащеннее пульсировала синеватая жилка. Как бы намереваясь ее помассировать, женщина медленно, очень медленно сдвинула правую ладонь с подбородка. Пальцы поползли к виску. И вдруг каким-то резким, судорожным движением она рванула с мочки уха красивую каплевидную клипсу…

Нечаев успел перехватить цепкие пальцы Улворд у самого рта. Джесси вскрикнула и, навалившись грудью на стол, глухо зарыдала…

Клипса оказалась красивой ампулой с цианистым калием.

Когда Улворд успокоилась, Нечаев спросил:

— Во второй клипсе тоже яд?

Она отрицательно покачала головой и, сняв украшение, положила его на стол.

— А медальон?

— Это — фотоаппарат… — Джесси сняла и его.

Улворд начала исповедь…

Через два часа майор прервал разговор:

— На этом пока закончим. — Он взял стопку исписанных листков бумаги, положил их в сейф и посмотрел на часы. Пора было идти встречать полковника Скворцова.

По дороге на аэродром майор думал о том, что сообщила во время допроса Улворд, какую долю ее признаний составляет правда, какую — ложь, чего еще можно добиться от нее для более полного выяснения обстановки.

Петр Ильич только что прилетел из Катташахара вместе с офицерами, назначенными посредниками на период учений.

— Ну как вы тут, Николай Иванович? — спросил Скворцов, садясь в машину рядом с Нечаевым.

Майор сообщил начальнику о показаниях задержанной.

— Фотографии и пленка у Авиатора?

— Улворд говорит, что передала ему, Петр Ильич, — ответил Нечаев. — Как с ним быть? Улворд не знает, где он и кем работает. Встречалась с ним два или три раза…

— Встречалась? — переспросил Скворцов и, чуть прищурившись, посмотрел на майора. — Внешние приметы?

Нечаев пересказал со слов Улворд.

— Те-те-те! — повеселел полковник. — Сдается мне, Николай Иванович, что Антонина Егоровна говорила о том же человеке. Очень и очень похож на обожаемого ею Федота Савельича. Да, да, похож, но это еще предположение. И только.

Скворцов помолчал. Уже на подъезде к штабу полка, продолжая мысль об Авиаторе, он сказал:

— Правильно, дадим ему возможность встретиться с лейтенантом Умаровым, а там видно будет. Камил знает об этом? Нет? Тогда пригласи его. Надо поговорить.

«Волга» остановилась. Приехавших встретили капитан Долгов и лейтенант Майков. Офицеры зашли в помещение.

Сообщив подчиненным новости по делу, которым занимались не только они, но и сотрудники Комитета государственной безопасности, полковник изложил свой план предстоящей встречи летчика Умарова с Авиатором, на след которого напали…

— Чтобы не вызвать подозрения у резидента, надо действовать через Улворд. Авиатор безусловно доверяет ей, он еще не знает, что Джесси провалилась. Позаботьтесь, майор, чтобы все было сделано по-настоящему, не вызвало подозрений ни у Авиатора, ни у его сообщницы.

— Будет сделано, — ответил Нечаев.

Майков, не знавший до сих пор о замыслах Авиатора в отношении Камила, был поражен.

— Значит, ошибку лейтенанта во время перехвата хотят квалифицировать как преступление — умышленное действие в пользу летчика самолета-нарушителя? Или выдавай секретное описание современного боевого истребителя, или разоблачим тебя перед соответствующими органами с помощью сфабрикованной фальшивки? — недоуменно спросил Майков.

— Именно так, — ответил Скворцов. — Хотят запутать парня, запугать и вырвать секрет. Шаблонный прием и максимум наглости. Кстати, Умарова пригласили?

— Да, через пять минут будет здесь, — сказал Долгов.

— Хорошо, — кивнул Скворцов. — Потолкуем с ним о предстоящем визите к Авиатору. Жука не надо пока трогать… Ты, Володя, иди с майором. Михаил Петрович останется со мной. Доводите дело Улворд до конца.

Полковник позвонил командиру части Орлову и попросил его прислать описание боевого самолета-истребителя. Описание принес инженер-майор Зуев.

Перелистывая страницы, Скворцов время от времени расспрашивал своих собеседников об Умарове, о его учебе, внеслужебных интересах.

Чаще всего отвечал инженер, а Карпенко лишь подтверждая его слова кивком головы или короткими «да», «нет». Когда все просмотрели, полковник сказал:

— Что ж, описание этого самолета можно передать господину Авиатору. Пусть фотографирует…

Инженер-майор и капитан отправились в город, а Петр Ильич, позвонив коллегам в Песчаное, пригласил к себе лейтенанта Умарова.

Чекист и летчик беседовали долго. Сообщение Скворцова настолько потрясло Камила, что в первые минуты он никак не мог собраться с мыслями.

— Что же это, а? — искал Умаров ответа у полковника. — Да как они смеют?!

— Обыкновенный шантаж, — спокойно разъяснил Петр Ильич, — попытка запутать вас и получить интересующие их сведения. Кстати, вы обещали своей партнерше по танцам встретиться? Забыли об этом? А она помнит и ждет… Так вот, товарищ Умаров, запомните все, что я вам сказал…

Поздней ночью Скворцов проводил оперативное совещание.

— Вы закончили допрос Джесси Улворд? — спросил он майора Нечаева.

— Да.

— А как обстоит дело с обменом «посланиями»?

— Улворд при мне приготовила записку для Авиатора. В ней условным шифром сообщается, что Умаров согласен на встречу.

— Хорошо, — одобрил Петр Ильич. — Доложите вы, товарищ лейтенант!

Майков поднялся и, щелкнув каблуками, коротко сообщил:

— Вторую записку, которую Улворд оставила в «Священной могиле», взял Митяй. Жук, значит…

— Все ясно, — констатировал Скворцов. — Приготовьтесь, товарищи. Завтра решающий день…

Беспокойный хозяйственник метался по полевому аэродрому как заведенный. Он торопил подчиненных, которые размещали в палатках нелетный состав, дооборудовали землянки для продовольственных запасов, натягивали огромный парусиновый навес над времянкой-столовой и делали еще много других неотложных дел.

— Что они распелись, Антонина Егоровна? — рассердился представитель тыла, указывая на официанток. — Завтра чуть свет людей кормить, а они…

Вытирая посуду и неторопливо складывая ее горками, девушки тешили себя частушками:

— Ну будет, будет вам, — урезонивала официанток заведующая. — Хоть бы ты посовестил их, Савельич, — попросила она вдруг примолкшего шашлычника.

— Ваше горе — ерунда, — невесело, вяло отмахнулся Потехин. — У меня своя беда…

— Что еще за беда, Савельич? — всполошилась Антонина Егоровна. — Аль забыл что-нибудь?

— Забыть не забыл, а барашка не добыл, — посетовал кулинар. — Из чего завтра шашлык-то будем готовить?

— А-а, батюшки! — всплеснула пухлыми руками хозяйка столовой. — Что же делать? Ведь у нас всего-то шашлыков двадцать…

— Сорок, Тонюшка, сорок. Но ведь это же очень мало… Придется ехать в «Зеленый оазис». Как-нибудь упрошу колхозное начальство, а деньги верну после выручки…

— Я дам свои деньги, Савельич. Свои… Только вызволи из беды. Завтра же сам Плитов, говорят, прибудет… Федотушка, — жарко зашептала Антонина Егоровна. — Многожды выручал ты меня… Еще раз, а? Можешь? Ну, милый, хотя бы по палочке на любителя, а?

— Тонечка! — многозначительно подмигнул Савельич и так сочно чмокнул губами, что Егоровна замахала своими пребелыми руками.

— Поняла, поняла: все будет в порядке, как говорят в авиации.

Договорились так: машина, идущая в Песчаное за газированной водой, подвезет Потехина в колхоз, там он погрузит барана, а сам, навестив племянницу, несколько позже вернется попутным транспортом.

Вскоре грузовичок запылил по тряской полевой дороге…

А некоторое время спустя на аэродром приехал лейтенант Майков с важным поручением от полковника Скворцова. Он долго беседовал с заведующей столовой, а затем вместе с врачом тщательно осмотрел все продукты, а те, которые находились в ведении Потехина, взяли на анализ. Маринад, вся приправа к нему и баранина, намечавшаяся под шашлык, были отравлены.

С Антониной Егоровной сделалось плохо…

Этот день и радовал Авиатора и пугал. Радовал потому, что предстояли встреча с лейтенантом Умаровым, передача последней шифрограммы… Пугал тем, что завтра здесь уже не будет Джесси Улворд. Она исчезнет… А заменить ее пока никем не удалось… Он, Эдвин Блэк, с удовольствием оставил бы ее, но приказ есть приказ. Да, он отпустит Джесси и заменит… заменит ее беспутным Митяем! Хотя бы ненадолго, а там дьявол с ним. Митяй пойдет: он жаждет выбиться в люди, жаждет счастья… Счастливейший человек тот, у кого деньги, много денег. Вот они, парень, бери и делай свое счастье!..

Все складывалось пока удачно. Улворд, как и обещала, пришла на конспиративную квартиру вовремя. И не одна, а с лейтенантом Умаровым. «Джесси молодец, — не удержался от мысленной похвалы Эдвин Блэк. — Какому черту она где-то понадобилась? Ей можно вполне доверить то дело, которым занимался до сих пор я. Жаль, но придется обходиться без нее. Кого-нибудь подберут, а пока… пока поработает Жук…»

Хорошо сервированный стол. Приятная беседа…

— Извините, дядя, — мило улыбнулась Джесси, — я оставлю вас на некоторое время…

— И кстати, милая, кстати! — заговорщически посмотрел «дядя» на нее, затем на Камила. — У нас есть мужской разговор…

Улворд вышла, а Блэк, чуть помедлив, начал «мужской разговор».

— Так вот. Хочу показать вам уникальные в своем роде вещицы и, если вы согласитесь, подарить их. Кому? Конечно же вам! Вот смотрите. На этой фотографии очень знакомый вам летчик… Что? Это вы? Чудесно! Обратите внимание на грустное выражение лица. А почему? Может, летчика обидели, понизив его в звании до лейтенанта? Ага, так оно и есть… А за что? Не за то ли, что он не сбил вражеский самолет? В этом не может быть никакого сомнения…

Авиатор наглел с каждой минутой, полагая, что Камил Умаров, потрясенный логикой доказательств, будет не в силах отказаться от его предложения.

— Люблю последовательность, молодой человек, и потому спрашиваю: почему не может быть никакого сомнения? Все очень просто. Вот послушайте. — И он воспроизвел запись разговора лейтенанта Умарова с генералом в классе методической подготовки.

Хотя полковник Скворцов и предупредил Камила о провокации, однако наглостью Авиатора он был потрясен. Этот человек спокойно, буквально на глазах расставлял капкан, в который ему, Камилу, предполагалось сунуть голову.

— Знаю, молодой человек, — самоуверенно продолжал Блэк, — вы ошеломлены, как принято у вас говорить. Но докажите чекистам свою невиновность, если на борту самолета, который вы не сбили, мог находиться ваш отец. Да, да, отец, которого у вас все считают погибшим…

Камил вспомнил разговор с Петром Ильичом. Кажется, все было ясно. «На что рассчитывает враг? На мое неведение, на слабость? Низкая, подлая затея».

— Итак! — жестко закончил Блэк. — Мы передадим вам эту уникальную коллекцию и предоставим возможность встретиться с отцом. Но… Услуга за услугу: вы принесете мне — всего на один час — описание нового самолета. Выбирайте — доброе имя или…

Камил никогда не замечал в себе артистических способностей, плохо владел мимикой лица, лишь глаза его передавали степень волнения да тембр голоса менялся в минуты радости или сильного огорчения. Но сейчас…

Глядя на собеседника, произнесшего угрожающее «или», Умаров отрицательно покачал головой.

— Никаких «или», только доброе имя!

— Значит, согласны? — спросил Блэк и взял рюмку. — За это стоит выпить.

— Кто вам сказал, что я согласен?! — От удивления у Камила брови пошли вразлет. — Мои командиры разберутся, не дадут в обиду.

Блэк расхохотался, но глаза оставались холодными, как вороненая сталь.

— Черта с два они разберутся! — выкрикнул он. — Не они, а КГБ будет заниматься этим делом. Понял? — Блэк так стукнул рюмкой по столу, что расплескалось вино на скатерть. Он посмотрел на часы и зловеще прошипел: — Если вы не дадите согласие, сообщение о вашем отце окажется в руках чекистов.

У Камила округлились глаза.

— Не удивляйтесь, я уже об этом побеспокоился, — добавил Блэк.

— Ну и передавайте, передавайте, мерзавец! — Умаров вскочил рывком и, подавшись к Авиатору, гневно выпалил: — Все равно я не выдам тайну! Слышишь, ты, черный каракурт?

Камил побледнел, ссутулил плечи и безвольно, словно стал бескостным, опустился на стул.

Блэк хохотал, и его жирные щеки вздрагивали.

— Не выдашь? А это видел? — Он вытащил несколько фотографий отца Камила, очень похожего на него, лейтенанта Умарова.

— Да! Да! — истерично выкрикнул Умаров. — Принесу я, принесу описание самолета…

Блэк хищно оскалил зубы, вытер пот со лба и буркнул картаво, утробно:

— Распишитесь. Вот та-ак, это по-джентльменски…

 

Глава девятнадцатая

Заря еще только вставала, когда механики и техники, операторы и планшетисты, летчики и штурманы, охваченные в связи с началом учений необычным волнением, приступили к своим обязанностям.

Казалось, что кожаные куртки, хлопчатобумажные комбинезоны и солдатские гимнастерки, фуражки, шлемы и панамы, сапоги и ботинки, планшеты и сумки мельтешили перед глазами пестрой неразберихой, неподвластной никакому ритму. Однако каждый человек делал то, что было необходимо.

Автомобили самых различных назначений и конструкций — для перевозки людей, буксировки и заправки самолетов, запуска турбин — стояли присмиревшим табуном, готовые по первому сигналу дежурного офицера сорваться с места и следовать в указанном направлении.

В ровном ряду, гордо откинув косые крылья и чуть припав к земле, точно перед стремительным прыжком в небо, стояли самолеты, заботливо одетые в брезентовые чехлы. Сейчас подойдут к ним расторопные хозяева, расчехлят, осмотрят, опробуют, дозаправят и перед вылетом подпишут необходимую документацию.

Перед острыми носами самолетов, по самому центру аэродрома пролегла взлетно-посадочная полоса, пока еще тихая, молчаливая, отдыхающая от несусветного рева турбин и многотонной нагрузки на свою широкую грудь…

С термометром под мышкой, в синем байковом халате стоял Родион Кузькин у окна санчасти и с завистью смотрел на разбуженный аэродром. С каждой секундой гудение турбин становилось все громче. Из реактивных сопел вместе с языками пламени вырывался на волю такой потрясающий рев, что даже видавшая виды трава и та на десятки метров безропотно льнула к земле, ожидая конца огненного урагана.

Серебристые стрелы пошли на взлет, ввинчиваясь в синий простор неба и почти мгновенно растворяясь в нем. Сейчас они пойдут на задание и, выполнив его, приземлятся на полевом аэродроме. Оттуда самолеты будут действовать так, как предусмотрено планом.

— Больной, больной, — всполошилась сестра, — у вас же температура! Немедленно в постель!

Кузькин еще раз посмотрел на могучие крылья, распластанные над степью, обиженно вздохнул и лег на кровать. Отвернувшись к стене, он уже ничего не видел, кроме крашеной панели. «Дурень!.. Какой же я дурень, — ругал себя Родион, вспоминая историю знакомства с «агрономшей» и его последствия. — Так опростоволосился…» Его мысли перебивала богатырская симфония турбин, лившаяся откуда-то с огромной высоты…

Старшим проверяющим на летно-тактических учениях был назначен заместитель Плитова. Сам генерал, занятый неотложными делами, остался в Катташахаре. Он почти не выходил из штабного кабинета. Здесь же на диване и отдыхал. В последнее время его беспокоило оживление по ту сторону границы: там самолеты днем и ночью патрулировали на всех высотах. Начальник командного пункта информировал Ивана Платоновича каждый час.

В первый же день учений Плитов доложил обстановку в Москву и, получив необходимые указания, пригласил к телефону своего заместителя:

— Южнее Песчаного наблюдается интенсивное трехэшелонное патрулирование самолетов. Не исключена возможность «случайного» отклонения от маршрута… Надо усилить наблюдение, особенно ночью. В случае чего — немедленно связывайтесь со мной…

Над летной полевой площадкой, словно чернильный сгусток, висела непроглядная тьма. Казалось, она придавила собою степь, и, если бы не ограничительные и указательные огни аэродрома да мигающий свет неонового маяка, можно было подумать, что ночь безраздельно властвует над всей округой. А между тем окраина Золотой пустыни жила напряженной жизнью.

Еще до начала учений, сразу же с наступлением сумерек, ефрейтор Петров принял боевое дежурство. Тщательно проверив аппаратуру, принятую у сменившегося оператора, Виктор доложил офицеру:

— Радиолокационная станция к работе готова!

— Добро, — ответил тот. — Будьте начеку.

— Есть!

Небо стало заволакивать тучами. Они наплывали друг на друга, как огромные бесплотные айсберги. Но даже самая скверная погода не могла остановить летно-тактические учения. Около полуночи со стартового командного пункта в воздух взлетели три сигнальные ракеты, пробороздившие темноту зелеными дугами. Полеты начались.

Взяв микрофон, подполковник Орлов скомандовал первой паре истребителей:

— Вам запуск!

Басовитый рокот турбин разбудил тишину. Спустя несколько секунд шесть аэронавигационных огней и два вулкана пламени поползли к линии старта.

— Разрешите взлет, — один за другим запросили командиры экипажей. Это были лейтенанты Федин и Волков.

— Взлет!

Разбег — и реактивные стрелы отрываются от земли, ныряют в черный омут ненастья.

Самолеты выполняют задание где-то вдали, за десятки километров от аэродрома, однако ефрейтор Петров видит их на экране своего локатора. Похожие на небольших рыбешек, они двигаются по экрану, смешиваясь порой с отметками от туч или так называемых «местников» — местных предметов. Но Виктор Петров — первоклассный оператор. Никогда не спутает он самолеты с помехами.

Гудит полевой аэродром, горят его разноцветные огни, мигает красный глаз неонового маяка, вспыхивают временами ослепительные лезвия прожекторов. Одни истребители садятся, другие уходят в полет.

С нетерпением ожидал своей очереди лейтенант Умаров, хотя точно знал срок вылета, указанный в плановой таблице. Ему казалось, что время тянется необычно медленно. Уже несколько раз мысленно повторял он полетное задание, решил не одну вводную на случай непредвиденных обстоятельств, которые могут случиться в воздухе, а время все тянулось, неторопливо отсчитывая минуту за минутой. Только в конце третьего часа ночи дождался он команды:

— «Двести шестьдесят пятый», приготовиться к вылету!

— К вылету готов! — тотчас же ответил Камил, заранее севший в кабину самолета.

Человек и ночная бездна за бортом. Один на один. Ослабишь внимание, растеряешься или почему-либо просто сдадут нервы — и тьма заграбастает, сомнет и безжалостно бросит в тартарары… Но лейтенант Умаров не чувствует одиночества, он связан с людьми, пристально следящими за его полетом с земли, хорошо слышит их. Недаром кабину реактивной стрелы называют летающей лабораторией. Впереди, слева и справа Камила — приборы, верные друзья летчика. По ним он и ориентируется, набирая скорость и высоту.

— Разворот… Курс… — подает команду Алексей Карпенко. Он волнуется за успех полета, может быть, не меньше своего друга, но голос его четок, и в нем нельзя уловить ни единой ноты сомнения.

Весь минувший день и вечер было не до отдыха ни Скворцову, ни его офицерам: контроперация «Два А» подходила к концу. Ожидая Майкова, полковник сообщил Нечаеву, что агронома Анарбаеву, которую якобы вызвали в Министерство сельского хозяйства, нашли у железнодорожного полотна, километрах в пятидесяти от Катташахара.

— Убита? — с тревогой спросил майор.

— Нет, но травма серьезная, — ответил Скворцов. — Это наверняка дело рук Авиатора… Что касается Толчковой, то, как вам и без того известно, она очень похожа на Джесси Улворд, которая снимала у нее комнату. Вот этой схожестью шпионка и пользовалась, а хозяйка квартиры, ничего не подозревая, выполняла роль ее двойника, по простодушию своему носила «любовные» записки в развалины «Священной могилы». Ну, а случай с паспортом вполне ясен, о нем и говорить нечего. Основная ставка была на Умарова и Жука. Кузькин и заведующая столовой — второстепенные фигуры в их игре, они не в счет…

— Дела-а, — произнес Нечаев, потирая шрам на лбу.

— Так о чем, Николай Иванович, рассказал Умаров?

— Все произошло, товарищ полковник, так, как намечали. Потехин, а точнее, Авиатор уверовал, будто Камил клюнул на приманку. Разговор шел о новой встрече, но Умаров, сославшись на неудобства, связанные с тем, что шашлычника знают многие, попросил, чтобы связным был кто-нибудь другой — неизвестный на аэродроме человек.

— Ну и?..

— Резидент дал слово обеспечить связь через Веронику.

— Значит, тоже клюнул?

— Видимо.

Скворцов задумался:

— По нашим сведениям, кроме Джесси Улворд, здесь больше никого нет. А что предпринял Авиатор под занавес?

— После того как отравил продукты на полевом аэродроме, передал за рубеж шифрограмму. Вот она. — Нечаев протянул листок бумаги начальнику.

— «Жду вертолет три тридцать квадрате…» — прочел Скворцов. — Это район Старого колодца?

— Так точно, — подтвердил майор, хорошо изучивший здешние места.

— Разрешите? — прервал разговор запыхавшийся Майков и, не успев получить ответа, продолжил: — Товарищ полковник, шашлычник не вернулся на аэродром. В «Зеленом оазисе» я не нашел его.

— Не нашли? — Полковник нахмурился. — Что-то произошло. Неужели старый шакал почуял неладное? Кто знает об анализе отравленных продуктов?

Скворцов испытующе посмотрел на лейтенанта и майора.

— Никто, кроме тех, кому положено, — твердо заверил Нечаев. — За это могу поручиться. Действовали мы осторожно.

Зазвонил телефон. Трубку взял Скворцов.

— Слушаю… Как? — Глаза его расширились в удивлении. — Большая потеря крови?.. Но дальше… Дальше!.. Спасибо… — Он положил трубку. Повернулся к подчиненным: — Жук ранен. Час назад… Лежит в больнице. Его подобрала колхозная полуторка на шоссе… Просит кого-нибудь из нас… — Полковник, побарабанив пальцами по столу, сказал тоном приказа: — Поедете вы, майор Нечаев! Только учтите, Жук в тяжелом состоянии… Как можно осторожнее…

— В тяжелом? — с испугом переспросил Майков.

— Да… Я думаю, есть прямая связь между поспешным бегством шашлычника и этим преступлением…

Нечаев заспешил к выходу. Скворцов бросил вслед:

— Николай Иванович, если быстро возвратитесь, поезжайте на полевой аэродром. Мы будем там.

— Есть! — ответил Нечаев и исчез за дверью.

— Ну, лейтенант, — полковник повернулся к Майкову, — подходит и наше время.

Он переложил пистолет из стола в карман и заторопил Майкова:

— Поехали! По пути захватим Михаила Петровича.

Перебинтованный Дмитрий Жук лежал вниз лицом. Склонившись над его кроватью, сидела дежурная сестра. В палате неярко горела ночная лампочка, выкрашенная в густо-синий цвет. Нечаев скрипнул половицей и остановился в нерешительности.

— Поздно, товарищ, — повернулась медсестра. — Завтра приходите. Больного сейчас беспокоить нельзя.

Майор подал ей свой документ и тихо проговорил:

— Дорога каждая минута. До завтра ждать нельзя… Он тяжело ранен?

— Потерял много крови. Удар финкой в спину. Да еще в воде лежал. Чуть не захлебнулся… Доктор сказал, что надо надеяться на лучший исход. Организм молодой, сильный… Кто его так?

— Пока не знаем, но найдем, обязательно найдем! — не вдаваясь в подробности, ответил Нечаев.

Дмитрий застонал, повернул голову и открыл усталые, запавшие глаза на осунувшемся лице.

— Товарищ майор… — слабо пошевелил он запекшимися губами.

— Сестра, — попросил Нечаев, — мне надо поговорить с ним наедине. Понимаете, дело такое…

Девушка вышла из палаты.

— Митя, — нагнулся Николай Иванович над раненым, — тебе не трудно говорить?

— Ниче-го…

— Это очень важно, Митя. Расскажи, как все случилось.

Жук опустил ресницы, словно собираясь с мыслями. Нечаев ждал, когда он заговорит. Через минуту Митяй открыл глаза и очень медленно, борясь с одолевающей его слабостью, начал рассказ.

Майор внимательно слушал Митяя, изредка задавал ему вопросы, и, когда Жук умолк, припомнив все, что касалось его отношений с мнимой Вероникой и Лжепотехиным, Нечаев участливо сказал:

— Не беспокойся, Митя, ты ни в чем не виноват. А шашлычник никуда от нас не уйдет. Выздоравливай! Мы к тебе будем наведываться. Врач говорит, что все обойдется…

Вошла сестра. Майор простился и уехал на аэродром, где его ожидали начальник, Майков и Долгов. По пути он думал об этом парне, чуть не поплатившемся жизнью за свое простодушие, вспоминал его рассказ…

Вот он, Митяй, закончил работу на своем «капитанском мостике». Еще одна — сегодняшняя — ночь, и нынешний мираб уже не сезонный рабочий, а допризывник, завтрашний воин. Утром Митяй — будь что будет! — расскажет о своих чувствах Веронике… Все прежние какие-то условные записки, разговоры с недомолвками — не то. Совсем не то…

Жук нырнул в шалаш и подключил провод к аккумуляторной батарее, подаренной ему бригадиром. Свет лампочки упал на газету, и Митяй увидел портрет человека в форме космонавта. Это был новый советский звездопроходец. Он улыбается людям, а люди улыбаются ему. Митяй тоже станет настоящим человеком. Обязательно станет!

— Привет, отшельник!

Жук вздрогнул от неожиданности. В проеме шалашного лаза показалось лицо, похожее на боксерскую перчатку.

— Потехин? Откуда вы в такую пору? — удивился Митяй и, отложив газету, поднялся со своего травяного ложа.

— Забота, брат, забота, — натужно крякнул гость и положил на сено узелок. — Летчики шашлык любят? Любят. Из чего же его приготовить? Из барашка. А где достать барашка? В «Зеленом оазисе». Вот такими судьбами я и попал сюда. Сейчас подскочит машина, поеду в колхоз, потом на полевой аэродром…

— Что ж, присаживайтесь, — пригласил Митяй. — Угощать нечем, а закурить можно.

— Хе-хе-хе, — хохотнул гость. — Бедно живем, если даже нечем попотчевать. Бедно! — выдохнул он.

Жук уловил сивушный запах и недовольно буркнул:

— Радость жизни не в водке… А богатство, вон оно, до самого горизонта — «белое золото»! Осенью поднимутся на хирманах сотни бунтов! Вот это и есть богатство.

Шашлычник пренебрежительно фыркнул:

— Ро-ман-тик… Твое, что ли, богатство?

— И мое тоже! — с гордостью ответил Митяй.

— Э, да ты, видно, никакого представления не имеешь об этом. Богатство — вот! — Гость эффектно вытащил пузатый бумажник. — Деньги — это и костюм, и шурум-бурум, и все двадцать четыре удовольствия!

— Наторговал? — перешел Митяй на «ты».

— Деньги не пахнут, юноша, запомни. А вообще уточняю: на шашлыке не заработаешь.

— На чем же?

«Клюнул, шалопай! — прикинул Потехин. — Теперь доводим, поводим и подсечем. Не таких налимов подсекали!» Вслух он сказал:

— Секрет, юноша, секрет!

— Но все-таки?

— Это тебе ни к чему. Твое богатство шелестит зеленой листвой…

— А может, к чему? — не унимался явно заинтересованный Митяй.

— Такие секреты, Жук, зря не выбалтывают. Их выдают только друзьям! — почти прошептал собеседник.

— А я что, недруг?

— Ну ладно, ладно, не кипятись. Парень ты, вижу, свойский. Приглядывался к тебе в «Цветущем каштане», в поезде да и здесь… Вся радость-то твоя — старенький аккумулятор да вот эта газета с чужой славой. — Потехин развернул «Комсомолку» и с деланным удивлением присвистнул. Там лежала записка Вероники:

«Митя! Ты обещал выполнить любую мою просьбу. Сделай это ради меня. Жду. В.»

Митяй заметил в руках шашлычника записку и кинулся, чтобы вырвать ее. Тот остановил парня мягким, но властным движением.

— Погоди… Это что же, любовь?

Митяй вспыхнул, потупился.

— Ну, ну… — Гость тепло улыбнулся и похлопал парня по плечу. — Любовь так любовь. В этом ничего зазорного нет… Только тут я должен вмешаться.

На лице Митяя вырисовывалось явное недоумение:

— Почему это?

— Не догадываешься? — Потехин минуту выжидал, наслаждаясь растерянностью парня, потом оказал серьезно: — Ведь она племянницей мне доводится…

— Что? — не веря услышанному, оторопело произнес Митяй.

— Да, милок, — усмехнулся загадочно гость. — Так что давай-ка потолкуем по-свойски…

Он откинулся спиной к столбу, что держал крышу шалаша, и спокойно спросил:

— Так как, собираешься выполнить просьбу Вероники или нет?

— Да я… — все еще смущенный и растерянный, пролепетал Митяй…

— Или думаешь ограничиться одним обещанием?.. Вскружил племяннице голову, опозорил…

— Да мы… — заикался Митяй. — Мы только встречались…

— Понятно! — осуждающе произнес «дядя». — Встречались-то здесь, в стороне от людских глаз… А что было — одному богу известно…

— Честное слово! — с дрожью в голосе клялся Митяй. — Поверьте мне… Я не такой человек, чтобы обманывать Веронику.

— Вижу… Однако выполнить обещанное не думаешь?

— Отчего же… Вот освобожусь и пойду…

Шашлычник испытующе посмотрел на парня и сказал неожиданно холодно:

— Ходить не надо. — Он скомкал записку Вероники и сунул ее в карман.

— Не надо?..

Митяй снова ничего не понял и застыл, ожидая разгадки.

— Мне поручила Вероника устно передать ее просьбу… Дело довольно простое…

Говорил Потехин будто спокойно, но в голосе слышались какие-то тревожные нотки, и чуть выпученные глаза отдавали ледяным блеском…

— Просьба такая. Повремени с армией до осени. Отсрочку дадут…

Жук не поверил: слишком необычной была просьба Вероники!

— Зачем?

— Зачем?.. Об этом поговорить надо… — Гость пододвинулся к парню и тихо пояснил: — Здесь ты более полезен… делу.

— Какому?

— Которое делаешь. — Потехин скривил губы в усмешке. — Работаем-то мы вместе, милок. Одному делу служим, только я — больше, ты — меньше. Но теперь придется и твою долю увеличить…

Внутри что-то захолодело у Митяя, боль сжала сердце неясным, но тревожным предчувствием.

— Я не имею никакого отношения к вашему «делу»… И вообще, я не хочу об этом говорить…

Шашлычник сжал зубы. Процедил зло:

— Говорить не хочешь? А делать?

— Да я ничего для вас и не делаю…

Собеседник засмеялся неестественно громко.

— Кто тебе поверит?.. Переписочку вел с Вероникой? Вел. Я сам у вас был почтальоном: то вон под тем мостиком, где твой дурацкий затвор стоит, конвертики опускал и ответные послания вынимал, то у мазара. А что в них, в записках Вероники, было, не догадываешься? Секретные сведения: об аэродроме, о самолетах, о характере полетов. Так-то, милый. А ты отбрыкиваешься: «не делаю». Давно уже работаешь, и тобой, должен сказать, довольны. Кстати, возьми-ка авансик, — Потехин подал Митяю несколько крупных купюр. — Закончим операцию — богачом будешь!

Жук испуганно отпрянул от собеседника, хотел вскочить, но тот крепко вцепился в его руку:

— Не торопись… И деньги возьми. Ты их честно заработал.

— Пустите меня!.. — Он рванулся, пытаясь высвободиться из железных тисков шашлычника.

— Значит, не хочешь выполнить просьбу Вероники?..

— Она еще ни о чем не просила… Вы просто разыгрываете меня… Давайте кончим разговор…

— Нет… Шалишь! — Потехин поднялся и встал перед Митяем: — Ты будешь торчать здесь и делать то, что я тебе прикажу…

— Врешь! — пытался отстоять себя Митяй. — Ты все врешь!

— Прежде врал, когда спрашивал о твоем здоровье. На кой черт мне твое здоровье? Дело заставляло. Понял? Дело. Вот и сегодня тоже. — Потехин достал скомканную записку Вероники. — Знаешь, что написано в этой записке? Далеко не то, о чем ты думаешь. Красивые слова — мишура, блеф. А суть такова — хоть и не следовало посвящать тебя в тайну, но для иллюстрации расшифрую, познакомлю с истиной: «Мираб уходит в армию. Задержите…» Дальше тебе знать не положено.

Теперь все абсолютно стало ясно. Митяй почувствовал, как кровь прилила к лицу, — значит, его покупают, ему предлагают предательство.

— Сволочь! — прохрипел он. — Гадина проклятая! — И ткнул кулаком в лицо Потехину.

Шашлычник перехватил удар и тяжелым, словно кувалда, кулаком оттолкнул от себя Митяя. Тот упал навзничь. На парня навалилось что-то грузное. Над самым ухом приглушенно прозвучало:

— Сопляк… На кого поднял руку? Или жить не хочешь?..

Потехин сел рядом с лежащим Митяем, скучающе посмотрел на свою жертву и брезгливо повторил:

— Дурак и есть… Впрочем, не столько дурак, сколько прикидываешься дурачком. Только учти: таким, как ты, трусливым подонкам, мы ломаем хребты. — Он растопырил пальцы правой руки в черных массивных кольцах, и Митяй как бы заново ощутил тот страшный удар, от которого он опрокинулся навзничь.

Ужас и отчаяние охватили Жука. Он ждал, что шашлычник пощадит его и превратит все в шутку, скажет: «Ну ладно, позабавились и хватит. Я это нарочно придумал, посмеяться хотел… Ты же знаешь, какой весельчак Потехин». Но глаза шашлычника не улыбались. Они были до жестокости спокойными и холодными. И Митяй глухо простонал, лихорадочно ища выхода из создавшегося положения. Затем он пружинисто вскочил и метнулся к просвету. Потехин не попытался его задержать, только вышел из шалаша и крикнул вслед:

— Беги! Покайся в грехах… Скажи, что по молодости влип. Милый, невинный агнец, он делал все по наивности! Да кто тебе поверит?! А за передачу секретных сведений отсидишь лет десять. Впрочем, тебе ведь не впервой…

Эти слова остановили Митяя. Он мучительно боролся с самим собой, не зная, как поступить; оценивал обстановку, отыскивая способ, как нанести этому коварному человеку ответный удар. Пальцы его конвульсивно сжимались. Найти хотя бы палку или камень и убить негодяя, освободить себя и людей от этой ядовитой змеи! Но под руками не было ни палки, ни камня. И отчаявшийся Митяй понял, что не совладает со своим врагом, что нечем уничтожить его. А тот стоит и нагло смотрит на Жука, измывается над его беспомощностью.

Отяжелевшие ноги грузли в песке. «Песок! — молнией мелькнула мысль. — В глаза, в глаза ему этим песком!» Жук стремительно присел и снизу вверх швырнул в ненавистное одутловатое лицо горсть сыпучего и сухого, как наждачные опилки, песка. — Получай, гад!

Кинувшись прочь, в темноту, в бескрайнее поле, к людям, которые должны где-то быть и прийти ему на выручку, Митяй не знал, что Потехин вовремя разгадал его намерение, ловко увернулся, и песчаная струя прошуршала мимо. Жук уже добежал до мостика и хотел проскочить его. Митяю казалось, что ноги унесли его от врага. Глухой топот за спиной он принял за учащенное биение своего сердца. Но вдруг услыхал надрывное, крякающее «Гех!» и ощутил удар в спину.

Мостик все же Митяй проскочил, а на том берегу арыка со стоном упал.

 

Глава двадцатая

Бросок был великолепным — сильным и точным. Потехин, он же Блэк, почувствовал это по тонкому свисту стали, по тому, как Жук, настигнутый обоюдоострым лезвием финки, на мгновение застыл, затем, сделав по инерции несколько шагов, рухнул вниз лицом. Да, черт возьми, есть еще силенка у Эдвина, и удар его неотразим.

Подойдя к распластанному в пыли парню, Блэк взял его за воротник пиджака, стащил вниз и несколько раз окунул головой в арык.

— Так-то вернее…

Теперь надо было спешить к месту последней встречи с Джесси Улворд. Он уже был далеко от мостика и шалаша, когда пугливая мысль остановила его: «Финка… Не вытащил финку, старый болван!» И Блэк, задыхаясь, бормоча страшные ругательства, бросился назад. Вот уже неясными очертаниями темнеет бывшее жилье Митяя, в тусклом зеркале арыка полощется желтый язык луны. А вот и мостик, за которым лежит мертвец.

Запаленно дыша, Блэк спустился к воде и остолбенел: Жука не было… Прошел влево-вправо, вгляделся в арык — Митяя нигде не было.

— Что за дьявольщина?! — Блэк почувствовал, как помимо его воли стучат, приплясывают зубы, хотя ему было жарко. — Неужто и мертвые поднимаются? Догнать, догнать!..

Он побежал к шоссе, скорее угадывая, чем явственно различая темные пятна крови.

«Неужели дополз? — с ужасом думал Эдвин Блэк. — Дополз, и его подобрали…» Очумело озираясь, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни и цепляясь за выбоины, он спешил.

Шоссе… Никого. Вот последний след крови. Вмятина от автомобильного протектора у самой обочины. «Подобрали! Митяя подобрали…» Блэк чуть не взвыл от досады.

Он постоял, вслушиваясь в тишину. Потом ударил себя по виску. Раз. Еще раз. «Идиот! Непроходимый идиот. Упустил! Кого упустил? Сосунка. Да за это…» Он не знал, какую кару наложить на себя. И стоял, тихо скуля, как бездомный пес.

Где-то далеко блеснул отсвет фары. Блэк мгновенно съежился и метнулся в какие-то жидкие придорожные кусты. Оттуда он выходил уже с палочкой, с приклеенной бородой, в длинном халате и тюбетейке. Его трудно было отличить от местного жителя.

Миновав хлопчатник и немного углубившись в песчаник, Блэк снова остановился и услышал нарастающий гул турбин. «Началось, — выдохнул он накопившуюся тревогу. — Наконец-то!» И уже шагом направился к месту встречи с Джесси.

Назначенное время истекло, а Улворд почему-то не было. Здесь, именно у этого саксаула, ей следовало ждать. Терпеливо ждать его прихода. Еще не веря себе, Блэк обошел развесистый куст. «Неужели не успела? Или задержал кто-нибудь?.. Впрочем, несколько минут можно подождать».

Он прилег под низко склоненными ветвями пустынного дерева, вытянул онемевшие ноги и стал вслушиваться в ночные шорохи. Вот-вот подойдет Джесси…

Но Улворд не приходила. Эдвин Блэк попытался представить, к чему приведет ее безнадежное опоздание, и ему стало страшно. Он приник ухом к земле и прислушался. Шагов не было слышно. Резидент посмотрел на часы и скверно выругался. Было без пятнадцати три. Затем он снова припал ухом к земле, затаив дыхание. Нет, не слышно шагов, черт бы побрал эту Джесси. Ждать больше нельзя. Что же делать?

После недолгого, но мучительного раздумья он вскочил и, буркнув проклятье, заторопился к Старому колодцу. Теперь уже ясно: Улворд не будет. Значит, есть какая-то тайна, неведомая ему. Тайна и опасность. «Быстрее, быстрее! — подгонял он самого себя. — Дьявол с ней, с Джесси. Не смогла прийти, пусть выкручивается, как умеет. А мне надо улететь, во что бы то ни стало улететь. Там поймут, я все объясню, почему так получилось…»

Истерзанные жесткой колючкой, утомленные быстрой ходьбой ноги едва несли грузное тело Блэка. Ему страшно хотелось упасть меж барханами и хоть немного отдохнуть, освежиться прохладой. Но он даже не останавливался, не замедлял шага. Надежда на спасение безжалостно гнала его в пустыню: приближалось время посадки вертолета…

Совершенно измученный, он увидел наконец знакомые очертания колодца. Обрадовался и одновременно насторожился: слышен ли гул турбин? Уловив отдаленное гудение, он успокоился, присел на камень и стал неотрывно смотреть в южный сектор неба, откуда должен появиться его крылатый спаситель.

Вслед за Умаровым в воздух поднялись еще три истребителя. Первая четверка скоро должна заходить на посадку.

«Восемь самолетов — восемь отметок от них, — деловито рассуждает Виктор Петров, внимательно всматриваясь в зелено-голубой экран своего радиолокатора. — Восемь, ровно восемь отметок плавают, как сказочные золотые рыбки. И никто их не видит, кроме меня».

Иногда изображение на экране начинало мельтешить, и тогда он осторожно вращал пластмассовый регулятор настройки, добиваясь четкости изображения. Вместо восьми отметок порой появлялось еще несколько, и снова оператор настораживался, напрягал зрение, забывал абсолютно обо всем, кроме этих дополнительных «рыбешек». Успокаивался он только тогда, когда исчезали помехи и на экране снова оставалось восемь светлячков.

«В небе темно, а моему волшебному зеркалу хоть бы что. Все видит! — восхищался Виктор. — Восемь «рыбешек». Раз, два… пять… восемь… Восемь… семь… пять… три… одна и… еще одна. Еще? Откуда она?..» Оператор присмотрелся: не «местник» ли? Нет, не похоже. Крутнул регулятор настройки. Девятая «рыбешка» не пропадала.

— Что такое?! — не на шутку встревожился Петров. — Не пропадает…

Помедлив несколько секунд и твердо убедившись в устойчивости девятой отметки, ефрейтор доложил на стартовый командный пункт:

— В квадрате… появилась неизвестная цель!

На запрос новая цель не ответила. Стало ясно: это чужак.

— Кто ближе всех к нарушителю? — спросил заместитель Плитова.

— Лейтенант Умаров, — ответил Алексей Карпенко.

Да, по счастливому совпадению, Камил был ближе всех.

— Наводите! — приказал руководитель учений. — А я сейчас доложу генералу…

Манохин немедленно сообщил Камилу:

— «Двести шестьдесят пятый», в вашей зоне нарушитель воздушной границы. Слушайте мою команду!

— Вас понял! Сообщите координаты.

— Разворот влево, курс…

Второй штурман наведения приказал четверке истребителей, заходившей на посадку, поспешить с приземлением, а трех командиров экипажей, выполнявших заранее поставленную задачу, срочно переориентировал в связи с осложнением обстановки в воздухе.

…Только на одно мгновение обожгла Камила мысль о памятном неудачном перехвате. И это воспоминание зарядило его такой ненавистью к воздушному диверсанту, которой бы хватило сейчас на многих летчиков, не испытавших того, что испытал он, Камил…

— Удаление цели — тридцать, — информирует начальник смены командного пункта.

Сверхзвуковая стрела, послушная воле Умарова, идет на сближение с врагом. Камил хорошо помнит советы генерала: наблюдая за отметкой от цели, нельзя забывать о пилотажных приборах; забудешь — нарушишь режим полета, машина может войти в разворот или накрениться, и отметка от цели исчезнет. Лейтенант помнит об этом. Об этом нельзя забывать…

Камил заметил на экране индикатора всплеск. Это отметка от вражеской машины. По контрастной засветке определил направление ее полета.

«Спокойно, — охлаждал себя Умаров, — спокойно».

Еще секунда — и враг захвачен в прицел.

— Атакую! — услышали все, кто находился на стартовом командном пункте.

Офицеры и солдаты замерли в ожидании. Теперь они уже ничем не могут помочь летчику, бросившему свою стрелу на цель…

Гул турбин доходил до Блэка как бы растворенным в пространстве. Сюда, к Старому колодцу, самолеты не приближались: нечего им было здесь делать. Это знал Блэк. Больше всего на свете ему хотелось сейчас услышать рокот не с севера, а с юга, откуда он с таким нетерпением ожидал спасительную машину. Звук ее двигателя, шелестящий, вкрадчивый, он бы сразу отличил от пронзительного, с посвистом, металлического дисканта советского истребителя.

Авиатор поднялся, снова заныли ноги. Боль прошла по всему телу, и он сморщился от непривычного ощущения недомогания. Часы показывали двадцать пять минут четвертого.

«Скорее! Скорее! — мысленно торопил он своего невидимого спасителя. — Остается пять минут. Всего пять минут…»

Все плотнее сгущались тучи, начал накрапывать дождь. От легкого озноба Эдвин Блэк передергивал плечами. Но сердце радовалось — погода помогала ему. В такой кромешной тьме сам черт ничего не заметит.

Гул начал нарастать, будто зона действия самолетов сдвинулась ближе к южной границе. В чем дело? Он вслушался в раздвоенный звук. Его смутило, что рокотал не один двигатель, а два. Тот, властный, пронзительно-резкий, сверлил небо над пустыней с севера на юг. А шелестящий, вкрадчивый пробивался с юга на север. «Что же это такое? — холодея, прошептал Блэк. — Неужели обнаружили?! Нет, он прорвется! Низом пройдет…»

Какое-то время звуковые волны шли навстречу друг другу на разных высотах: северная — выше, южная — ниже. Но вот верхняя резко изменила направление, ринулась вниз. Блэку показалось, что эта стремительная волна пронеслась над его головой и опрокинула, заглушила шелестящий, вкрадчивый звук, на который он возлагал свою последнюю надежду.

— Нет, нет! — не доверяя самому себе, шептал Авиатор. — Это слуховые галлюцинации. Нервы, черт возьми…

И шепот застрял в пересохшем горле. Кто-то неведомый сдавил адамово яблоко. В темном небе полоснула желтая молния, затем послышался едва уловимый хруст, будто раздавили спелый грецкий орех. Вкрадчивый гул двигателя оборвался. Вниз полетели рваные языки пламени…

Остался лишь один рокот — властный, хозяйский, с озорным посвистом. Но Блэк уже не слышал его. Он опустился на шершавый, изъеденный временем камень и слился с ним в своей безысходной неподвижности: некого было ждать, некуда идти, не на что надеяться.

И мысли тоже были какими-то каменными, почти неподвижными. Да и о чем думать? Вспоминать прошлое нет сил, будущее же ему представлялось непроглядно мрачным. Нет у него завтрашнего дня, как не стало шашлычника Потехина.

Эдвин Блэк облокотился о колени, уткнулся подбородком в ладони. Вместо гладко выбритой кожи ощутил жесткие волосы. Борода? Ну конечно же. Он сам наклеил ее, прячась в придорожном кустарнике. Теперь она не нужна, и халат не нужен, и палка тоже. Один раз он уже встречался вот в таком виде с Нечаевым, и тот, разумеется, запомнил его. К черту бороду, к черту! Блэк с остервенением сорвал ее с лица и бросил в шахту сухого колодца. За ней полетели палка, халат.

Теперь уже не стало и Чернобородого, только Эдвин Блэк еще существует неизвестно для чего. Для чего, действительно? Чтобы отдаться в руки чекистов, которые напомнят ему многое, очень многое: покушение на агронома Анарбаеву и сезонного рабочего Жука, отравленные продукты, историю с Умаровым…

«Да, они все припомнят, — стиснув ладонями ноющие виски, повторил про себя резидент. — А если, упаси господи, докопаются и до того случая, о котором и сам начал позабывать, тогда…»

Когда-то Эдвин Блэк был не Блэком, а Махмудом Рахманкулиным. Однополчане называли его по-русски — Михаилом. Из училища в часть прибыл он сержантом. В этом звании и застала его война.

С базового аэродрома полк перелетел на прифронтовую площадку, откуда истребители поднимались на перехват немецких самолетов.

Во время отражения одного из налетов фашистских бомбардировщиков на Москву погиб старший сержант Умаров — однокашник Рахманкулина по авиационной школе. Он был сбит потому, что его не прикрыл ведомый — Махмуд.

Гибель Азиза Умарова, полкового любимца, веселого, общительного парня, осталась тайной для всех. Виновник случившегося — Рахманкулин — не нашел в себе мужества признаться в своем малодушии, побоялся ответственности. Но смерть друга все больше угнетала его.

— Что с тобой, Михаил? — участливо спрашивали однополчане. — Уж не заболел ли?

Пряча глаза, он отнекивался, хотя и в самом деле был болен. Червоточина на совести не давала ему покоя. Червь этот разъедал душу все сильнее. Но, солгав однажды, Рахманкулин уже не мог заставить себя рассказать командиру всю правду.

Боязнь разоблачения сделала его замкнутым и настороженным. Ему стало казаться, что однополчане давно догадываются о причине перемены в его поведении, они ждут только, чтобы он сам рассказал обо всем.

Трусость, как болото, засасывала Рахманкулина все глубже. «А вдруг и меня бросит ведущий в минуту опасности?» — с тревогой думал он перед каждым боевым вылетом. Поэтому и в воздухе он теперь заботился прежде всего о самосохранении. «Буду сам себе щитом», — решил летчик.

Однажды Рахманкулин в паре с командиром звена вылетел на разведку. Они встретились с четырьмя вражескими истребителями.

— Миша, атакую, прикрой! — подал команду ведущий и устремился на «мессершмиттов».

Рахманкулин инстинктивно бросил свою машину вслед за командирской, но уже через несколько секунд его опалила мысль: «А вдруг собьют? Их же четверо…» И животный страх, подобно быстродействующему яду, сразу же парализовал его волю. Ведомый шарахнулся в сторону. Когда же пришел в себя, увидел: «чайка» командира пылающим факелом несется к земле.

А «мессы» тем временем развернулись и ринулись в погоню за Рахманкулиным. Километрах в тридцати от аэродрома они все-таки настигли его и открыли огонь. Несдобровать бы сержанту, если бы поблизости не оказалось звено однополчан, которое шло на боевое задание…

Рахманкулина вызвали в штаб полка.

— При каких обстоятельствах погиб командир звена? — строго спросили его.

Сержант срывающимся голосом стал оправдываться: мол, силы были неравными, а ведущий якобы поторопился с атакой и оторвался от него.

— Меня тоже могли сбить, — доказывал он. — Посмотрите, сколько в машине пробоин.

— Хорошо, разберемся, — спокойно сказал командир полка и, обернувшись к начальнику штаба, распорядился: — Свяжитесь с нашим пунктом наведения и с НП стрелковой дивизии. С переднего края должны были видеть этот бой.

В тот же момент раздался пронзительный телефонный звонок. Трубку взял начальник штаба.

— Слушаю… Всех имеющихся летчиков?.. Есть, товарищ генерал!

Это был приказ о вылете по тревоге.

— Идите, сержант, — сказал командир полка. — Закончим беседу позже.

Пробоины в машине Рахманкулина были уже заделаны, и сержант снова поднялся в воздух в составе шестерки. Мрачные мысли мешали ему сосредоточиться, сковывали движения. Что он скажет в свое оправдание, если пункт наведения и наземные наблюдательные посты дадут точную справку о его поведении в предыдущем воздушном бою? Тут уж ему не удастся вывернуться.

Сильный огонь зенитной артиллерии противника оборвал ход мыслей сержанта. Серые шапки разрывов появились совсем рядом.

— Внимательней следите друг за другом! — услышал Рахманкулин голос командира шестерки.

Но сержант не намерен был следить за другими. Он думал и заботился только о себе.

Когда загорелся самолет, шедший слева, Рахманкулин резко заложил правый вираж, чтобы как можно быстрее выскочить из зоны обстрела… Но, как нередко бывает с трусами, они, спасая свою шкуру, попадают из огня в полымя. Оторвавшись от группы, сержант сразу напоролся на снаряд вражеской зенитки. Его машина вспыхнула. Оставался один выход — прыгать с парашютом. Открыв судорожными движениями фонарь кабины, он выбросился за борт…

Трус не думал, на чьей территории он приземлится. Его занимало лишь одно: во что бы то ни стало остаться живым.

Едва коснувшись ногами земли, Рахманкулин услышал злобный гортанный окрик:

— Хенде хох!

Раздавленный страхом, он поднял дрожащие руки, еще не совсем сознавая трагедию случившегося. «Только бы сейчас обошлось… Только бы не пристрелили…» — вертелась в голове мелкая мыслишка.

Допрос проходил без побоев. Бьют обычно упорных, «железных», а этот слизняк сам, без всякого нажима, выложил все, что знал. Его сговорчивость враги оценили — сразу же отправили в свой глубокий тыл, на запад.

…Нет, не стоит Махмуду Рахманкулину копаться в своей памяти: слишком мерзким путем получил он право на жизнь, слишком подлым было все его существование. Тот памятный прыжок с парашютом стал и тяжелым моральным падением.

Ему казалось, что он почти забыл обо всем, что было перед тем, как он стал Эдвином Блэком. Но оказывается, вычеркнуть это из памяти невозможно.

«О черт! — скрипнул зубами Блэк. — Что же делать? Не отдаваться же в руки чекистам?! Ни за что! В крайнем случае приму яд или пущу пулю в лоб… Но и они дорого заплатят за мою смерть. Очень дорого!»

Оцепенелость проходила, апатия мысли сменилась лихорадочным поиском возможностей для спасения. Рахманкулин вскочил на ноги и начал затравленно озираться. Барханы — укрытие ненадежное. Что же еще есть в этой проклятой пустыне? Камни! Их было много у Старого колодца.

«Паникер! Склеротик! Безмозглый осел! — поносил себя Авиатор, принимаясь с упорством одержимого ворочать каменные глыбы. — Да в такой крепости… Пусть попробуют подойти!»

Вертолет подлетал к Старому колодцу. На его борту находились майор Нечаев, капитан Долгов и лейтенант Майков.

— Как будем брать? — в который раз проверяя оружие, спросил Володя. Глаза его возбужденно горели.

— Обстановка подскажет, — спокойно ответил майор. — Во всяком случае, резидент более полезен будет живой.

— А может, оружие и вообще не понадобится, — загадочно произнес Михаил Долгов и посмотрел в иллюминатор. — Кажется, мы у цели.

В тот же момент пилот включил сигнальную лампочку и начал отвесный спуск. Нечаев, пристально вглядывавшийся в развалины колодца, сказал своим спутникам:

— Смотрите-ка, забаррикадировался. Видимо, будет сопротивляться.

Офицеры увидели круговое сооружение из камней со своеобразными щелями-бойницами с разных сторон. Припав к одной из глыб, Рахманкулин следил за вертолетом.

Не отрываясь от иллюминатора, майор продолжал говорить:

— Да, будет сопротивляться отчаянно, до последнего патрона. Или до последней бомбы. Вы видели новейшие образцы? Похожи на металлические шары детского биллиарда. Негромоздки, но взрываются на сотни мельчайших осколков…

Метрах в пятидесяти от земли вертолет завис. Сигнальная лампочка замигала: «Что делать?»

— Что делать? — как бы переспросил Нечаев. — Вы помните, Михаил Петрович, тот случай, когда пограничники задержали нарушителя на реке, скованной льдом?

— Да, случай оригинальный, — отозвался капитан. — Пилот направил мощный воздушный поток на диверсанта, сбил его с ног и не давал подняться до тех пор, пока тот не оказался в надежных руках.

— Здорово! — воскликнул Владимир Майков. — Жаль, что внизу не лед, а то бы и мы попробовали такой же способ.

— А ведь это идея, Николай Иванович, — проговорил Долгов. — Песком его, песком!

— К тому и речь вел, — подчеркнул майор. — Значит, договоримся так: вы, Михаил Петрович, остаетесь на борту, а мы с Володей спустимся туда.

— Не лучше ли втроем? — спросил капитан.

— Справимся, — заверил Нечаев. — Вы только погуще пылите.

По внутреннему переговорному устройству майор отдал пилоту необходимые указания, и вертолет, описав со снижением полукруг над Старым колодцем, завис возле каменного укрытия Блэка. Двигатель взревел во всю мощь, и вскоре внизу уже ничего нельзя было различить в яростном буйстве песчаной круговерти. Потом пилот сбавил обороты двигателя.

— Майков, за мной! — услышал лейтенант голос Нечаева и вслед за майором начал спускаться на землю по висячей лестнице.

Едва офицеры почувствовали под ногами твердую опору, как желто-серый смерч начал неистовствовать с новой силой.

Долгов, наблюдавший с борта за товарищами, лишь мельком увидел майора и лейтенанта. Нырнув в косматые клубы пыли с разных сторон, они тотчас же исчезли, словно привидения.

Минуты, в течение которых капитан ожидал сигнала от чекистов, показались ему бесконечно долгими. Он уже хотел спуститься на помощь друзьям, когда наконец над пышным песчаным облаком всплеснулся росчерк зеленой ракеты.

Вертолет приземлился.

Открыв бортовой люк, капитан легко спрыгнул на землю. Неподалеку тяжело двигались два силуэта с какой-то ношей. Долгов поспешил навстречу.

— Все в порядке! — услыхал он мальчишески звонкий голос Майкова. — Только обезумел от песка, сволочь, кусаться начал.

Лица майора и лейтенанта настолько пропылились, что их нельзя было различить. Ношей оказался связанный по рукам и ногам Авиатор.

Когда поднялись на борт, Нечаев глухо рассмеялся:

— Он не тебя хотел укусить, Володя, а перегрызть свои вены, — и майор показал на обезображенные руки Авиатора повыше кистей. — Надо перевязать, а то кровью может изойти.

— Оружие и яд отобрали? — спросил капитан.

— Здесь. — Майор хлопнул по своему карману и посмотрел на тяжело дышавшего резидента. — Не до них ему было в этом песчаном аду.

Винтокрылый «Ми» поднялся над Старым колодцем и взял курс на север.