Утром Вовка ушел на работу. В тот самый водочный магазин, где Игорь когда-то "всех перетрахал". Там он работал грузчиком, но судя по ориентации, в число этих "всех" не входил. Мы еще раз "поправили голову" и еще раз "прошлись по кругу". А потом объявился вчерашний таксист: дескать, машина подана - пожалуйте на "Двину".
- Сколько?
- А вы, - говорит, - вчера за все заплатили.
Надо же? - а я и не помню.
Водки стало меньше на ящик. Пока мы ее загружали в багажник, дама "причипурилась", на бегу хватанула стакан и сказала, что едет с нами.
Вот это патриотизм! Ведь дать моряку - все равно, что помочь Родине!
В машине ее окончательно развезло. Так она и уснула: задница на сидении, а все остальное - в районе моих ботинок.
...Наплевав на "кирпич" и все остальные условности, шеф нас доставил к самому борту плавмастерской. Тут и возникли первые осложнения: королева изволила почивать. Просыпаться решительно не хотела, не смотря на пощечины и потоки холодной воды. Даже сидеть на причале могла только лежа. Плюс ко всему, она позабыла надеть трусы и тем самым, поставила нас в очень неловкое положение. Под короткой юбчонкой такое богатство скрыть мудрено. Было восемь часов утра. Народ поспешал на работу и всяк норовил что-нибудь посоветовать. Я отправил Игоря за подмогой. Сам же, остался сторожить нажитое.
И тут появился... даже не Витька, а самый, что ни на есть, Виктор Васильевич Брянский. Был он в парадном картузе с "крабом" английского образца и форменном "спижмаке" с золотыми шевронами.
- Товарищ начальник радиостанции, - сказал он подчеркнуто сухо. - Девайте это куда хотите, приведете на пароход - буду звонить в милицию.
Под словом "это" он имел в виду явно не водку.
Я принял пассаж Брянского за первый шаг к примирению. Витька хотел сказать: "Я признаю тебя членом своей команды, но ты еще окончательно не прощен".
Ну, падла, попомнишь!
- Что будем делать? - спросил Игорек, выступая из-за угла.
- Ты слышал?
- Конечно, слышал.
- Что делать, что делать, - я сплюнул от злости, - водку на пароход, а это... Это мы кому-нибудь отдадим. Где там стоит "Инта"?
- Не знаю, не видел.
- А мы?
- Слева второй причал, первым корпусом.
- Ладно, погнали...
"Нашу Машу" я взвалил на плечо. Несмотря на пышные формы, была она легенькой, как невеста. Вот только меня немного штормило. Как говорят англичане, "He is a little beat on the wind". Увидев, что мне тяжело, кто-то из токарей по-доброму посоветовал:
- Ты ее пока на верстачок положи. Верстачок-то свободен, Васька сегодня в отгуле.
- Ничего, своя ноша не тянет.
"Инту" я нашел в самом конце плавмастерской. Сдал подружку по описи, в хорошие руки. Мы, как-никак, тоже в ответе "за тех, кого приручили". В тот же вечер ее нарядили в штаны и фуфайку с красной повязкой, надели на голову шапку и поставили на вахту у трапа. Сам я, правда, того не видел, поскольку проспал почти целые сутки.
Витька помнил наказ Севрюкова. Не успел я подняться на борт, как подвергся первым репрессиям. У меня, по приказу Брянского, изъяли всю водку. И - главное - не подкопаешься: есть, де, "Устав службы на судах флота рыбной промышленности", есть Закон о борьбе с пьянством и алкоголизмом и, кроме всего прочего, СРТМ "Норильск" уже месяц как "зона трезвости". В присутствии капитана я нетвердой рукой подписал декларацию (денег нет, оружия нет, наркотиков нет, а водки и не было), а потом меня отвели в каюту и закрыли на ключ. Я пробовал выбить филенку, вылезть в иллюминатор, но ничего не вышло: "чтоб исключить возможность побега", боцман заранее "все укрепил".
Разбудила меня таможня: в каюту ввалился хмырь в униформе и начал пытать: нету ли у меня чего-нибудь "запрещенного к вывозу за границу".
Судно стояло на рейде. На часах - четыре утра. Я страдал от страшного "сушняка" и еле шевелил языком.
- Покажите карманы.
Я показал.
Больше всего на свете мне хотелось холодной воды. Но в графин помещается только два литра и он был пустым, как моя голова.
Таможенник обследовал спичечный коробок и опять попросил:
- Отойдите, пожалуйста, в сторону.
Есть на свете такая профессия - копаться в чужом белье. Мало иметь талант, этому делу нужно упорно учиться, перенимать опыт старших товарищей. Только тогда стажера допустят к свободному поиску. Тот, кто работал в моей каюте, был настоящим докой.
- А это у вас что такое? - спросил он спокойно и сухо.
Я не поверило глазам: под матрацем, в районе подушки лежала... бутылка водки!
- Мой ты родной! - я, кажется, прослезился, - Давай-ка ее поскорее сюда!
Никогда еще я не пил напитка вкусней и полезней! Я высадил пузырь "из горла", не глотая. Даже таможенник - уж на что мурманчанин - и тот удивился. Естественно, меня развезло. Я уткнулся носом в подушку. Не уснул -провалился в прошлое...
Этот город облокотился на берег Днепра как "Мыслитель" Родена на правую руку. Сделав широкий шаг на пути от деревни к городу, он как-то притух и с тех пор пребывал в сильнейшем недоумении: "Шо ж робыть?"
Назывался он с покушением на столичность - Новомосковск. И было в этом названии что-то от копченого сала.
Попал я туда по недоразумению. Прилетел самолетом в Днепропетровск, а в тамошней городской справке дородная тетка, ошалевшая от жары, слишком вольно истолковала содержимое адресной книги. Вот и верь после этого в безупречность статистики. Это по ее милости мне пришлось стоя трястись в дребезжащем пригородном автобусе, а потом, прикусив язык, долго искать местный аналог столичных "Черемушек". Так назывался пяток скомканных на пустыре пятиэтажек. Зрелище унылое и безнадежное.
Впрочем, все, как галушки сметаной, было щедро приправлено неповторимым украинским колоритом: розариями и палисадниками, крохотными заборчиками и ладненькими скамеечками. Что можно покрасить - было одето в самый веселый цвет и укрыто от летней жары зарослями дикого винограда. В другом состоянии духа я бы это обязательно оценил.
Друга Тараса на месте не оказалось. Пришлось ждать. Но только под вечер выяснилось: тот, кто пришел - сто лет мне не нужен. Обычный однофамилец, вернее - тройной тезка. Вот так. Трижды не повезло. Только зря потерял время.
Последний обратный автобус давно ушел без меня. И самые ближайшие мои перспективы начинались со слова "завтра".
Переночевать мне, естественно, тоже никто не предложил. Спасибо что не потравили собаками. И торчал я на пыльной скамейке как клизма, забытая в заднице. Нужно было искать гостиницу или что-нибудь в этом роде. Но ноги не шли.
Человеку, позавтракавшему за далеким Полярным Кругом, очень трудно представить что такое плюс тридцать в тени. Так что с одеждой я тоже не угадал. Зато через пот дошло, почему на лагерной фене цивильный пиджак называется "лепень".
Раздевшись по пояс, я в смятении закурил и начал осматриваться.
Прямо передо мной развалился "Универсам" - маленький небоскреб на высоком фундаменте. Он тоже прилег. Потому что ему, как и мне, надоело стоять. Интересно, есть ли там холодное пиво? И с чем здесь вообще "борются"? С пьянством или с Указом про пьянство?
Судя по лицам целеустремленных прохожих, "горилка" поблизости где-то была. Но ее продавали совсем в другой стороне. Оттуда как раз тяжело выгребал инвалид в облупившейся черной коляске, чем-то похожей на вечный двигатель.
Инвалид счастливо жмурился. Порой он откидывался на спинку сидения, роняя на грудь густую шапку волос. Притаренная в ногах бутылка играла на солнце ликующим бликом. Был он, как истый хохол, кареглаз и носат. На вид - лет восемнадцати-двадцати, если не меньше. Год-два долой, страдание старит... совсем ведь пацан!
Все это я "срисовал" чисто автоматически.
Коляска давно миновала скамейку где я пребывал в тоскливой нирване. Наверно, мой взгляд задержался на ней несколько лишних мгновений - парень вдруг изогнулся, дернул плечом как после удара булыжником в спину и бросил "в обратку" яростный режущий взгляд, откуда-то из-под мышки. Мол, не замай!
Только этот мощный заряд ушел "в молоко": наткнулся на равнодушие и сонное созерцание.
Инвалид секунду помедлил. Потом, наконец, что-то решил. Коляска развернулась на месте и подъехала вплотную ко мне.
- Курыть нэма? - спросил он ломающимся баском. На слове "нэма" дал петуха и закашлялся.
Я протянул ему порядком осиротевшую пачку.
- Ого, "Ватра"! А шо цэ за сигарэты такие? - Парень признал во мне пришлого и "размовлял" в понятной для "москаля" форме.
- Сигареты как сигареты. В Мурманске на каждом углу продают, - не слишком охотно пояснил я.
- Во! А я все гадаю, кого же ловчее спросить: Мурманск - то Север, чи Заполярье?
Хороший вопрос. Знать бы еще, в каком объеме на него отвечать.
- Ты что, в школу никогда не ходил?
- Когда-то ходыв, - паренек обозначил шутливый поклон. - А як обезножив, пенсию мне назначилы. А де же ты, дядечку, бачив, шоб пенсионеры в школу ходылы?
Я, молча, достал сигаретку. Покрутил, разминая табак. С деланным наслаждением, закурил. Отвяжись, мол. Видишь, не до тебя?
Но навязчивый собеседник никуда не спешил. Он нашел свободные уши и настроился на обстоятельный разговор. Ему было наплевать, слушают его или нет.
Да я и не слушал. У каждого в жизни хватает проблем. Решить бы свои. Но фрагментарно, время от времени, вникал в грустную сагу. А он от волнения все чаще переходил на "ридную мову":
- Батько, кажуть, первым выскочыв из машины тай в кювете сховався. А с ненькиной стороны двери заклинило. Я вот теперь гадаю: мож, то вона нас пыталась оборонить? Та я ничего и не чув. Спал на заднем сидении, тай годи. Проснувся от выбуха. Ненька вже не кричала. Ее наповал осколками посекло. А Ганка в пеленках пылает как факел! Тут люди...
Многих слов я не понимал. Но восполнял пробелы картинками из его памяти.
- Ганке шо, - в унисон звучали слова, - морду пожгло, руки, живот, да кое-чего пониже, по бабской части. А мине крепко машиною придавило. И ноги есть - а, поди ж ты, не ходють...
- Ты что, завидуешь ей? - мысленно спросил я. Жестоко спросил. Честно говоря, не хотел. Как-то само вырвалось.
Сначала он ничего не понял:
- Ты што, дядьку?! Типун тебе на язык!
Потом спохватился:
- Гля! Ты вроде молчишь... а кто же тогда спросыв?
- То совесть твоя спросила.
- Со-о-овесть? - на его переносице выступил пот, - та н-и-и...
Он испугался. Замкнулся и замолчал.
Вот так! Взял и обидел калеку. Человек тебе душу открыл, а ты в нее как мент в коммуналку. Даже не вытер сапог. Нехорошо как-то вышло, очень неловко. Сердце заныло неуютно, тревожно.
- Хорошая у тебя сестра? - Слова как протянутая рука. Как призыв к примирению.
- Ганка-то? - просияв, отозвался мальчишка и почему-то сплюнул, - очень хорошая, но до того, падла, вреднючая! Мурцует меня, почем зря: знает, что не поймаю, а если поймаю, то сдачи не дам. Добрый я. А она над моей добротой издевается. Давеча вот, собаку мою отравила. Ласковая была животина, умная. И жграла мало...
Вместе с остатками хмеля из парня выходили украинизмы:
- Я вот гроши тут себе на коляску копил. Где люди подали, где сам... по плотницкой части. А как накопил, все бабуле отдал. И наказал: "Ты лучше пальто Ганке купи. Грэць с ней, с новой коляской! Я и в старой пока похожу..." Так собака моя ей чем-то не угодила...
В шоколадного цвета глазах, как в лужах, плескались слезы. Он вытер их полой пиджака, высморкался сердито и пояснил:
- Мерзнет она без пальта. Там, где пожгло - там и мерзнет.
Было видно, что сестренку свою он любил. Любил, не смотря ни на что.
- Отец что, совсем вам не помогает? - спросил я на всякий случай, хоть и знал уже примерный ответ.
- Батьку ж тогда в тюрьму посадили. Мол, не помог, семью в опасности бросил. Там он и сгинул. Справку прислали. Написано "туберкулез". Только люди болтают - повесился...
Только теперь я увидел мальчишку. Всерьез. Целиком. Всем сердцем. По-настоящему.
...Побелевшие пальцы, сомкнувшиеся на вытертых рукоятках. Латаные штаны без морщин на коленях. Обида на донышках глаз... Господи! За что ж его так?!
Боль сама по себе способна убить, если она превысит допустимый порог. Наша кровь идентична по составу морской воде. И содержит в себе всю таблицу Дмитрия Ивановича Менделеева. Даже те хитрые элементы, которые еще не открыты. Вот почему человеческий мозг не всегда управляется разумом. Боль, как красная кнопка, включает автономную систему самозащиты. И эта система способна (практически мгновенно) синтезировать в нашей крови соединение любой сложности. Даже чистую, без примесей, воду. Организм всегда успевает себя защитить. Если сильно "прижмет" - немеет пораженный участок тела. А если и это не помогает, человек теряет сознание.
Здесь уникальный случай Веками проверенная система не сыграла сигнал "отбой". Ее "заклинило". Наверное, потому, что мальчишка спал. А когда проснулся, получил мощнейший эмоциональный шок. До сих пор в нижней части его позвоночника перекрыт канал энергетики, что ответственен за питание нижних конечностей. Скоро этот канал за ненадобностью отомрет и ноги начнут усыхать...
- Ганка, она ведь бывает хорошая, - рассуждал между тем инвалид, - когда в зеркало на морду свою не глядит. Давеча вот говорит: "Давай, Василь, я тебя москаляцькой едой угощу". Как его... что-то забувся... гренки, чи хренки? На кухню пийшла, дымищи в хату понапускала, уси пальцы пообожгла... я попробовав... а то жареный хлиб! Ой, не можу... жареный хлиб!
В конце каждой фразы его голос подпрыгивал до фальцета. Вытирая слезы, он взглядом своим приглашал посмеяться и меня. А потом опять начинал хохотать. Да так, что патлатая голова моталась из стороны в сторону, обнажая худую кадыкастую шею с беззащитно пульсирующей жилкой. Шею, на которой ни разу не побывало ни одного полновесного мешка картошки, притыренного с колхозного поля.
- Эх, кабы б мои ноги ходили! - сказал Василь, отсмеявшись. И задумался. Улетел на крыльях мечты.
- Ты бы сестренку свою по всей хате на кулаках протащил! - хмыкнул я, возвращая его на землю. А сам с интересом следил за его ответной реакцией.
- Та ни, дядьку, - ласково улыбнулся Василь, - что ж я, не понимаю? То ж вона не меня мурцуе, а свое треклятое прошлое. Ни! Я б тогда, дядьку, як кинь працював! Собрав бы гроши... такие гроши, чтоб Ганке зробылы пластычную операцию. Хай вона будэ як ненька-покойница - красива, та весела. А мож самому в фельдшера податься? Оно и дешевле выйдэ?
Ты посмотри: такой молодой, а уже хохол! Ну что ж, этот город не так уж плох, если в нем рождаются добрые люди. И я приехал сюда не зря.
Когда входишь в чужой организм с намерением что-либо в нем изменить, будь готов к жестокому сопротивлению. Даже если человек находится в коме, его система самозащиты будет решительно отвергать все, что приходит извне. Нужно обладать беспристрастностью робота и полностью отрешиться от чуждых эмоций. А свои - и подавно держать на замке. Иначе труба: или прихватишь чужое - или забудешь свое.
- Василь, - тихо сказал я и глянул в его глаза, а потом медленно, осторожно поднялся с надоевшей скамейки и стиснул в ладонях его виски, - скажи, ты действительно не чувствуешь ног?
Капельки пота выступили на его лбу, извилистыми ручьями потекли по лицу, искаженному гримасою ужаса. Зрачки закатились. Тело обмякло. Теперь мы с ним -
единое целое.
Для начала я подключил его к своей энергетической системе. Попробовал размять омертвевшие ноги. Они отзывались, но очень слабо. Заныли пересохшие вены - вот-вот порвутся, как будто они скручены из тонкой папиросной бумаги. Когда по ним хлестанет полноценный поток крови - мальчишка будет орать. Мотор-то у него сделан на семерых. Качает так, что брызги летят!
Так, смотрим дальше: гипертрофия левого предсердия. Это не страшно. Годочков до девяноста хозяин "мотора" точно протянет. Если, конечно, бросит пить и курить, если будет делать зарядку, побольше ходить, а еще лучше - бегать. Правда, ходить Василю придется учиться заново. Ему еще много чему нужно учиться....
Все, Васька, хана твоей пенсии! Осталось всего-то заблокировать боль да немного "подзарядить аккумуляторы".
Легкого импульса оказалось достаточно. Система сама пришла в норму. Ничего серьезного в мире не произошло. Все так же немилосердно свирепствовало солнце. Где-то недалеко полыхал реактор Чернобыля - "мирный атом в квартиры советских граждан!" Прошла всего-то доля мгновения. Карегрудый воробей не успел даже толком вываляться в пыли, а Васька прийти в себя.
Трясущимися пальцами я достал последнюю сигарету. Она мгновенно потемнела от пота.
- И мене закуры-ы-ть, - бабьим голосом вывел мальчишка, покачиваясь из стороны в сторону. Кажется, сейчас у него начнется истерика.
Я молча, показал ему дулю, порылся в кармане, достал и протянул четвертак:
- Не барин! Сходи да купи. И спроси там холодного пива.
Он недоверчиво ощупал свои колени. Потом посмотрел мне в глаза.
- Чай не безногий! - со злобой добавил я и презрительно сплюнул. А мысленно закричал, - ну, что ж ты сидишь? - иди!
И он, наконец, поверил. Решительно подтянулся на руках, неуклюже выполз из коляски и встал на ноги. Потом сделал первый неверный шаг, другой, третий... обернулся, шатаясь, вернулся назад. Глаза его ничего не видели - сплошные горькие слезы.
- Ой, дядьку, - сдавленно прошептал он, - ой, дядьку!
И сорвался на крик:
- Ой, дядьку-у-у!!! Ой, дядечку, дядечку! Как же... как я перелякався! Я думав... я думав ты меня хочешь вбыть!
Я подхватил Василя на руки, долго баюкал и успокаивал, как младенца. А он уткнулся в мое плечо мокрым носом, плакал, икал и всхлипывал, вздрагивая всем телом.