ИТОГ

1

Кому как, а для директора совхоза год — это крутое колесо, где дни мелькают, как спицы, и нет у него ни начала, ни конца, а есть сплошная и беспрерывная круговерть, и каждый день наполнен так, что успевай только поворачиваться.

Сегодня он проснулся снова в пять ровно. Это зимой, когда ночи длинны, можно спать дольше, до семи почти, а сейчас его будит свет, яркое начало дня, в котором опять не счесть часов.

В семь он был уже в конторе.

Отсюда, через крыши сажинских домов, видна плоская вершинка холма, там посверкивает оконцами и белеет башенкой здание местного аэропорта. Чуть поодаль приземистый прямоугольник — дом не дом, но что-то без окон, а возле какие-то машины, люди и самолет.

Солнце уже высоко, дрожит воздух, суля тепло земле, а на крыльях самолета посверкивают светлые лучики.

Нет, это не рейсовый из областного центра, тому еще рано. Это летчики начинают работу. Приземистое здание со стенами из камня и под шиферною крышею не что иное, как туковое хозяйство. На тракторе С-100 навесной погрузчик: ровно одна минута нужна ему, чтобы из своего наполненного бункера перекачать в приемный люк воздушной сеялки полторы тонны сыпучих удобрений. И вот уже Ан-2 в воздухе, уже разворачивается над селом и исчезает за холмами.

До сорока вылетов в день бывало у пилотов, а всего за весну рассыпали они туки на трех тысячах гектаров — и под зерновые, и на травы: самолету доступно и самое дальнее поле, которому десятилетиями не попадало ничего.

Уже не первый сезон работают летчики на сажинских полях, изучили рельеф и свыклись с ним, не очень-то спокойным здесь, вблизи Сажино да Конево, зато там, к югу, уже видят они из кабины такое раздолье, такие равнинные просторы, будто это уже не Урал вовсе.

Однако самолет самолетом, а дела ждут директора.

…Посевная-79 шла не то что трудно. Было тяжко.

Точная цифра сева — 11230 гектаров. В том числе зерновых — 8950. И плюс к этому пять с половиной тысяч так называемой весновспашки. Это те огромные площади, на которых из-за сплошных почти осенних дождей, а затем и снега не смогли взметнуть зябь.

Такое впервые — уму непостижимо, какие объемы.

Развернутый план агрономическая служба представила на утверждение директору в конце марта. Была надежда уже в апреле кое-что сделать, как всегда. Но апрельские холода оттянули все за Первомай.

Вот и судите: легко ли пришлось?

И только 23 мая, после вечерней оперативки по селектору, когда все управляющие отчитались о сделанном за сутки, главный агроном Манылов расслабился, улыбнулся тихо и выговорил:

— Ну, кажется, свалили…

И каждый из находящихся в кабинете директора почувствовал, какая сваливается с плеч гора. Не свалена еще, но вот-вот упадет.

Оставалось перепахать какие-то считанные десятки гектаров, занять зерновыми еще сотню-другую.

Вот он, весь штаб. Секретарь парторганизации Сабуров — человек в совхозе новый, ему еще набираться да набираться опыта, предрабочкома Горкунов — здешний старожил, людей и хозяйство знает, соревнованием занимается толково; Манылов — правая рука и заместитель; главный инженер Шаров — в совхозе двенадцать лет, это он управляет всеми железными и электрическими лошадями вместе со своим помощником-энергетиком и, надо сказать, держит в холе механическое тягло; Екатерина Владимировна Вшивкова — главный экономист, пожалуй, самый главный и советчик…

Есть еще четверо — ведущие фигуры там, в отделениях. У каждого ноша хоть и поменьше, но не легче.

В Конево, например, управляет Мельцов Юрий Вильгельмович, местный житель. Высшее образование, инженер-механик, а еще мастер спорта по самбо. Умен, решителен.

Но селекторный разговор с ним был вчера крутой.

— К утру надо все вспахать, Юрий Вильгельмович.

— Все не смогу. Прикомандированные тракторы уходят.

— На буксир тебя брать?

— Справлюсь сам. Но не к утру.

— Хорошо. Как зерновые?

— Две тысячи триста есть.

— Мало. Отстаешь тоже.

— Мало, согласен.

— Так что же, товарищ Мельцов, ты к утру двадцать пятого и отчитаться не сможешь?

— Утром будет сто процентов.

— Это уже можно принять, — смягчается директор. — Вопросы какие?

— Не выписан «Таежник» на последнее поле.

— Берите. Все будет оформлено.

Варлампию Михайловичу Минину из Поповского отделения, когда решили вопрос с вышедшими из борозды двумя гусеничниками (поломка), был задан тот же вопрос, причем прозвучал он более как требование:

— Как на двадцать пятое? Будет отчет?

— Я не понял.

Директор чуть раздраженно повторил, резче и громче.

— Принимаю меры, — последовал ответ. — Будет.

В Соколятах управляющий Федяков Михаил Андреевич. Стаж в этой должности девять лет. Там всегда порядок. В первом, то есть местном, отделении у Федякова же, но Геннадия Васильевича, механика по образованию, только две самостоятельных посевных, но здесь проще, ибо рядом.

Хотя нет ничего в скоротечную весеннюю пору главнее сева, других забот у директора еще сто, и все безотлагательные.

Приехал районный инспектор по заготовкам, поторапливает со сдачей мяса. Не очень приятен и не вовремя этот визит, как будто директор сам не знает, что еще не рассчитался с государством, но уж коли приехал — послушай.

— Зайди ко мне, — говорит директор, нажав на селекторе клавишу зоотехнической группы.

Главный зоотехник — человек и специалист молодой, работает первые годы, и далеко ему еще до того опыта, который тяжел как камень, но с которым легче жить. У него приятное лицо, длинные красивые волосы — вот она, новая деревенская молодежь.

По сдаче скота у зоотехника есть предложения, но не все конкретно. Директор уточняет детали.

— Действуйте.

Зоотехник уходит вместе с заготовителем. В кабинет входит начальник райотдела милиции, с ним лейтенант, недавно назначенный в Сажино участковым инспектором.

Майор из бывших партработников, поэтому не поинтересоваться посевными делами ему было бы просто невежливо. Однако он знает и цену директорского времени, излагает просьбу: лейтенанту негде жить, месяц в совхозной гостинице вместе с летчиками, надо помочь с квартирой.

Директор делает запись в календаре.

— Займусь, как только отсеемся.

Не меньше неотложного и у своих.

Председатель рабочкома напоминает о бумаге, которая лежит на директорском столе. Это письмо и счет из области: совхозу выделена прошеная путевка от бюро международного туризма «Спутник». Стоимость ее четыре тысячи рублей, на тридцать человек. Или на пятнадцать соответствующая половина.

— Срок оплаты истекает, — говорит рабочком.

— Оплатим половину, — отвечает директор и приглашает бухгалтера. — Пошлем школьников, которые изъявили желание остаться работать в совхозе.

У рабочкома второй вопрос: совхозный павильон в пионерлагере механического завода ждет срочного ремонта. Это за Артями, уже скоро отправка детей.

— Трактор, тележку и стройматериал. На пионерлагерь, завтра, — говорит директор вошедшему прорабу, тоже молодому, роста баскетбольного, в роскошном белом свитере. — И завтра же на дорогу два гусеничника, киркователь и грейдер. Иначе полотно пересохнет, работа пойдет худо.

А на столе телеграмма: в Красноуфимск пришел вагон цемента, надо разгружать. Но ни отряд колесников с тележками, ни самосвалы, ни бортовые машины сегодня не снимешь с сева. Уходят сроки, упусти их — и не сосчитаешь потерь.

И хотя директор знает все грозные постановления об использовании подвижного состава, о жестких нормах времени на разгрузку, решение принимает одно:

— Будем платить штраф…

Но он знает и другое: в эти самые дни, под вечер, и в Артях и в Красноуфимске катят по улицам грузовики, в кузовах парящий навоз или перегной; у всех рейсы до ближних коллективных садов; там тьма народу — мужчины в плавках, женщины в купальничках, они с восторгом встречают подкатывающие одна за другой груженые машины. Там тоже посевная, и, хотя с тех ухоженных участочков ничего государству не сдавать, шоферы охотнее ведут машины туда…

А ему надо сеять, скот кормить и строить; ему нынче надлежит получить 161 тысячу центнеров зерна, 44 тысячи центнеров молока, девять тысяч центнеров мяса — значительно больше, чем в предшествующем году, и львиную долю этого отправить государству; да еще поставить дело так, чтобы иметь запланированную прибыль в четыреста почти тысяч рублей. А присланные из Свердловска шоферы как раз сегодня пришли к главному агроному и заявили, что срок их командировки истек, что они не останутся и часу, и зря Манылов (автопарком в сев распоряжался он) униженно просил их хотя бы по одному рейсу сделать на станцию за цементом…

Придется пульману постоять, а тем, кто говорит, что Лиссон любит строить, пусть хоть раз икнется.

Только в десять часов он выходит из кабинета. — Проеду по полям, — говорит секретарю. — Буду в три.

Шоферу сказал:

— Сначала к Минину.

Варлампий Михайлович почему-то сегодня беспокоил.

В машине вдруг вспомнил тот счет на желтоватой бумажке, что подписывал только что — авансом! — на молодежь, которая завтра придет работать к нему.

А давал он и другие авансы…

Пятидесятые годы. В соседях секретарь Артинского райкома партии возил по колхозам корреспондента, показывая тому, с какой радостью встретили колхозники новинку — денежное авансирование, по десять копеек на трудодень. Лиссон со своим правлением взял выше — по полтиннику. А это по тогдашним деньгам пять коробков спичек…

Катушка воспоминаний раскручивается все глубже в утекшие годы.

Лето 1955-го. Нижнесергинский район, деревня Тюльгаш.

Общее собрание в колхозе «Искра», долгое и тяжелое. Снимают председателя — человека вроде бы умного, способного, но павшего духом от неудач, спившегося, потерявшего веру в себя. В президиуме секретарь райкома партии Глазырин и новый «кот в мешке» (так думают колхозники), посланец Первоуральского новотрубного Николай Михайлович Лиссон.

Проголосовали: Лиссон так Лиссон, пусть поруководит еще и этот. Не впервой…

Тюльгаш, Тюльгаш… Ни дорог, ни хорошей связи. Горы да леса, кособокие лоскуты полей, сырые даже на вершинах и сорные повсюду, тощая, скудная земля… Чем кормились возле тебя люди, как удавалось им на твоих подзолах и суглинках снимать с гектара те семь-восемь центнеров, которые случались лишь в лучшие годы, а в недороды и вовсе: колос от колосу — не слыхать человечьего голосу?

Но люди жили и работали. Здесь, в Тюльгаше, молодой, а лучше сказать, новый председатель познал ту великую истину, что стойкость народа безмерна, что в какие бы условия он ни был поставлен — он будет жить и оставаться самим собой. А условия жизни тогдашних его односельчан определялись отнюдь не только той скудной землицей, где когда-то поселились их деды. Исправлять надо было многое, очень многое… Собственно, не об этом ли говорило то постановление, которое позвало его, трубопрокатчика, приехать сюда, привезти семью да еще маленькую библиотечку с передовым сельскохозяйственным опытом артелей типа «Зари», что за Ачитом, которые, как ни крути, были очень редкими в ту пору островками.

Что делал, что сделал он в Тюльгаше?

Сколачивал партийный и колхозный актив — свою опору. Требовал от специалистов культуры земледелия и животноводства, немного строил, искал способы хоть как-то улучшить дела на фермах.

А там — сплошной примитив. Воду для скота возят с реки в бочках. Сливают в коровниках в чаны, «для сугреву». За дояркой закреплено восемь-десять коров. Она и доит их, и кормит, и таскает на себе корм со двора, сама убирает в поле корнеплоды, и чистит стойла, и молоко уносит на сдачу. Да добро бы и другие работали, как эти старательные, ко всему притерпевшиеся женщины. А то вдруг ЧП: коровы отказываются пить воду — день, два, три… Четвертый не пьют. Председатель приказал вычерпать чан, сменить воду. Дочерпались до дна, а там муть от расползшегося зеленого коровяка. Пьянчужка-водовоз, лодырь, чтобы поменьше было ему хлопот, подбросил в чан лепеху.

Председатель готов был прибить того негодяя.

Но живет, теплится в самом сердце память о других людях, которые жили и работали честно. И в первую голову о секретаре райкома Глазырине. Пожилой, много испытавший, этот человек словно бы постоянно был рядом.

— Николай, — звонил как-нибудь вечером, в самые сложные для председателя дни. — Ну, как у тебя с этим делом?

— Да все вроде решено.

— Не торопись. Подумай еще. Собери народ, посоветуйся…

И, поразмыслив, Николай Михайлович убеждался: и вправду сделано не так и не все. Добрая, вовремя подсказка.

И хотя за колхоз Лиссону вручили награду — орден «Знак Почета», он знал, что это более аванс, доверие к будущим его делам.

А совсем близко, в какой-то сотне километров, родной Первоуральск, как яркое контрастное пятно, — трубный гигантище мирового значения. Чуть подалее Уралмаш, Химмаш, Уралвагонзавод. И вообще не область, а сгусток таких колоссов, каких, может, нет в иной европейской стране.

И малосильненькие, отсталые колхозы…

Такое соседство невольно поворачивало мысли к сопоставлению. Делился сомнениями с первоуральцами, когда доводилось обращаться туда за помощью, да и в областных организациях.

Однажды ему сказали:

— Жди перемен. Будем организовывать совхозы. Тебе, товарищ Лиссон, намерены дать ношу повесомей. Тянешь хорошо…

2

В поле, остановив агрегат, директор сухо спросил у тракториста:

— Почему сеете без удобрений?

Тот стал доказывать, что этот остатний клочок земли можно не принимать во внимание, что нет туков, кончились.

Директор слушал молча. Разве не было сказано на собраниях, на механизаторской учебе, что будем сеять только с одновременным внесением туков, что даже малейшее отклонение от заданной агротехники недопустимо? Наверное, за всю посевную это был первый случай бракодельства, и Лиссон сразу же вышел на него. Не зря беспокоило мининское отделение.

— Что же, стоять? — спросил тракторист с надеждой, что ему все же разрешат продолжать работу: надо заканчивать, подумаешь — обсевок какой-то, капля в море.

— Значит, стоять, — сказал директор и, поворотясь, пошел к машине.

Желтый кузовок полугрузового «Москвича» (этими выносливыми машинами наделены все управляющие) вынырнул впереди. Минин сам выскочил на директора, хотя и не хотел, наверное, этой встречи.

Разговор был короткий. Варлампий Михайлович не оправдывался: на самом-то венце так опростоволоситься…

Когда через час директорская синяя «Волга» вновь пробегала мимо этого поля — уж так сложился маршрут, — агрегат работал, а на обочине стояла тележка с бумажными мешками, в которых доставили удобрения.

За стеклом машины мелькнула цепочка двухквартирных домиков, целая улочка, построенная в первые годы его директорства. Как-то районная газета напечатала очерк «Встают огни над Лиссоновкой». Так зовут улочку жители, дело, как говорится, их. Однако он сердится, если при нем вспоминают тот очерк.

А в середке деревни двухэтажный кирпичный вроде бы особнячок, но вообще-то это маленький отделенческий комплекс. Контора и клуб, а на втором этаже — школа. Тоже своя история. Районный отдел народного образования объявил о закрытии здесь малокомплектной школы из-за ветхости здания. А закрой школку — и будет он, директор, вскоре «закрывать» деревню, то есть все отделение. И вот она, новая школа, и живет сельцо Поповка на оживленном тракте Сажино — Бугалыш, и сотня рабочих рук тут, не бесхозная земля.

— Полями в Коневское отделение, — сказал шоферу.

Мельцов, коневский управляющий, тоже встретился вскоре, не успела «Волга» пробежать по его землям и двадцати километров.

— Заканчиваем, — доложил он по-деловому. — Поле большое, но все работы враз.

— Отчет — к утру?

— Так точно. Как обещал.

За бывшей деревенькой Камаи «Волга», мягко осев, встала на вершине гривки, вытянувшейся по-над широкими двумя параллельными ложбинами.

Далеко окрест были видны поля; ближний массив, местами еще серый от стерни, был разлинован черными полосами: вели пахоту пять тракторов, а далее уже сплошь черное поле утюжили два сцепа борон; и уж совсем далеко, у дымчатого леска, ползли посевные агрегаты, за которыми чуть не вслед ровнялась пашня еле приметными отсюда голубенькими колесниками с кольчатыми катками.

Это была чудная, волнующая сердце картина. Такая мощь, такая силища… Вот так — кулаком, в котором сжаты все пальцы, нынче и работали везде; не в сем ли разгадка того вчерашнего облегченного вздоха агронома, почуявшего вдруг, что одолели с людьми и техникою все.

За призрачной камайской долинкой, где возле дороги памятником долго стояли пустые крестьянские ворота, машина выскочила снова на бугор, за которым начиналось поле с неповторимым именем — Морешко. Поле в мокрой низинке было почти что сухо, значит, пора закругляться с севом, товарищ директор…

Итожа три посевные недели, он вспомнил, как в начале сева сидели с активом над бумагой, спущенной сверху. Было предписано каждому агрегату во имя ускорения работ и вящей заинтересованности в этом людей устанавливать задание на всю посевную и премию по итогу. Посевному агрегату, бороновальному и т. д. Вроде все продумано там, наверху, выстроено столь стройно, что здесь, внизу, только исполняй и пожнешь успех.

— Меня не устраивает этот порядок, — сказал Лиссон активу, зная, что будет поддержан.

— Да, — сказал актив. — Надо подумать.

— Дайте свои предложения.

Следуя той, рекомендованной, схеме, специалисты лишали себя возможности маневра. Установи трактористу Иванову задание по пахоте на всю посевную, назови ему премию — и не сможешь поставить его уже ни на сев, ни на боронование, ни, допустим, на дискование или культивацию, даже если обстоятельства будут складываться так, что именно эти работы окажутся в прорыве.

Установили: начислять премии ежедневно за процент перевыполнения сменных норм независимо от вида посевных или предпосевных работ, причем чем выше перевыполнение, тем больше премия, суммарно все премии выдать в конце посевной.

Агроном и управляющие получили необходимую свободу маневра техникой, люди — стимул делать как можно лучше и больше, причем то, что в данной обстановке особо важно.

За опущенным стеклом все неслась, плыла пустынная уже, вся черная, как воронье крыло, земля, в которой лежало зерно. Не оно ли местами уже заставляло голубеть пашню? Не первые ли всходы подернули ее призрачной поволокой?

Да, сев этот дался нелегко, но разве давалось ему что-нибудь легко, разве не получал он шишек и выговоров, не попадал в такие обороты, что голова кругом? Но дюжил.

Легко ли было в Поташке, где прожил четыре долгих года, где прибавилась семья — родилась «сельскохозяйственная», как шутили они с женой, дочурка Лариска — третий ребенок.

Свой совхозный приказ за номером один он подписал в Поташке 25 февраля 1960 года. В приказе говорилось об организации совхоза «Поташкинский», о вступлении его в должность директора и о прочем, что в таких случаях положено.

Секретарем парткома тоже был избран человек со стороны — Иван Александрович Фролов, бывший фронтовик, выпускник ВПШ, мужчина в летах, нрава спокойного и в то же время боевого. Его приземистую фигуру директор видел то в поле, то в доме рабочего, а чаще всего на фермах, откуда и сам порой не выходил днями. Этот большеголовый, с крупной седоватой шевелюрой, с умными глазами человек имел крепкую хватку, отдавал делу все, умел убедить людей.

Он был примером для директора во всем.

Двойная тяга была сильной. К тому же в совхоз все прибывала техника, кое-что строили, учили народ.

И все же…

Вспоминая Поташку, Николай Михайлович не может сказать, что добился там большого сдвига. Скудными оставались земли. Почти не росла урожайность. В 1963 году, например, взяли по 6,3 центнера — сам-два. Прибавка молока, мяса хотя и была, но… Да и откуда было быть большому мясу и хлебу, если в предшествующем году внесли в пашню всего 16 тонн минеральных удобрений, это на 12 тыс. га — в среднем по 1333 грамма на гектар.

Вот и все, что могла дать тогда промышленность далекому поташкинскому гектару.

У него сохранились записи от той поры, иногда он сидит над ними, и вновь мысли улетают к еле заметной точке на карте — селу Поташка, что расположилось близ стыка Свердловской, Челябинской областей и Башкирии. Сейчас почему-то вспомнилось, как в одну из тяжелых осеней ему пригрозили судом: ушли под снег три гектара корнеплодов. Впоследствии прокурор поставил на этом деле крест, потому что на участке, собственно, ничего не выросло, торчали какие-то хвостики, на уборку которых ушло бы вдесятеро больше средств, чем собрали бы так называемых кормовых единиц…

Один ли он наталкивался в те годы на непонимание, на волюнтаристскую директиву, а то и на окрик.

Однако поступал, как считал правильным и нужным.

Но и видя причины топтания на месте, он, понимавший уже многое в деревенской политике, не смог бы тогда сформулировать все так чеканно четко, как было изложено в документах исторического мартовского Пленума ЦК, в памятном шестьдесят пятом.

…Лиссон уже на новом месте. Он назначен директором крупнейшего в округе совхоза «Ударник», приехал на районное совещание и слушает докладчика.

Слова партийного документа точны и лаконичны.

«Основными причинами отставания сельского хозяйства явились нарушения экономических законов развития социалистического производства, принципов материальной заинтересованности колхозников и рабочих совхозов в подъеме общественного хозяйства, правильного сочетания общественных и личных интересов. В значительной мере сказался также субъективизм в руководстве… Давались сверху без учета местных условий многочисленные шаблонные указания по агротехнике, содержанию и кормлению скота, по структуре посевных площадей…»

Да, все это испытано на своем горбу.

И вот они, самые главные слова:

«Пленум ЦК считает важнейшей задачей партийных, советских и хозяйственных органов исправление в короткие сроки допущенных ошибок в руководстве сельским хозяйством… Нужно решительно отказаться от практики администрирования, подмены руководителей и специалистов колхозов и совхозов, искоренять проявления парадности и шумихи…»

Домой, в «Ударник», возвращались молча.

За стеклом была ясная мартовская ночь. Сияла луна, озаряя осевшие уже снега, под которыми спала земля. Земля, что велика и щедра, но бессловесна и вроде бы всегда послушна. Только не думай, что ты всесилен над нею, ибо у нее свои законы, и если ты будешь плевать на них, отступишься от них — она не оправдает твоих надежд.

Земля…

Отощавшая, отдавшая в войну и за двадцать последующих лет все, она сама ждала подмоги, она взывала к людям…

3

Сегодня ночью ему опять приснился прокатный цех.

Из печи выползла бело-алая, как кусок июльского солнца, болванка. Вот замирает она на рольганге, он переводит рычаг — и захватывают ее железные челюсти вальцев, крутят и мнут, прошивая насквозь черным стержнем; пот обливает лоб, шею, спину, а труба все тянется белой бесконечной кишкой, ему все жарче и тяжелей…

В той далекой теперь жизни всегда были такие горячие, как в этом сне, дни.

…Зима сорок второго. На дворе стылая, мертвая стужа, а здесь, в темных, задымленных пролетах, стальные чурки горят, источают невыносимую жару. Мастер трубопрокатного стана Николай Михайлович Лиссон получил особое задание: прокатка труб для нового оружия.

Допуски по внутреннему и наружному диаметрам жесткие — значит, переналадка стана, значит, простой. Может, на полсмены, то есть на шесть часов, а то и на всю смену.

И мастер решает катать с превышением наружного диаметра против допуска на две десятых миллиметра, потому что все равно будет обдирка на станке, токарь снимет и эту лишнюю пленочку, но зато сейчас не будет простоя, уже сегодня трубы пойдут потоком. Однако контроль обнаружил отклонение и пригрозил: «Сообщим Москве!» Известили военпреда, цеховое начальство, технологов.

Он объяснился: «Или трубы, или простой. Я считаю, что сейчас важнее дать прокат, допуск все равно снимать…»

Он был прав, это понимали все, но контроль есть контроль.

Начальник цеха кричал: «Отправлю на фронт!» Мастер отвечал: «В военкомате давно лежит мое заявление».

Строгий выговор был вынужденной ценой его правоты.

Так учился он брать на себя ответственность, если надо — рисковать. Да разве потом, и всю жизнь, она спадала с его плеч, единожды на себя принятая?

Или случай с заготовками минометных стволов, рассчитанных на стрельбу при минус сорока. Мастер предшествующей смены двадцать тонн заготовок из ценнейшей, необычно вязкой стали отправил в брак, не выдал ни одной годной трубы. Летят сроки освоения, все волнуются.

Лиссоновская смена принимала стан. Чуть поодаль военпред и цеховое начальство, они ждут. Каждый шаг, каждое движение мастера и всех его людей под взглядом настороженных глаз.

Все выспросил Лиссон у сдающего смену мастера, все просмотрел. В чем же причина неудачи? Уже был опыт, большой опыт, и он подсказывал мастеру — дело, видимо, в завышении нагрева: 1260 градусов — и вязкая сталь. Отозвал в сторону пирометриста, сказал тихо: «Надо снизить температуру…» У того в глазах страх: зарегистрируют самописцы, отступление от технологии на военном заказе пахнет не только судом… «На что ты меня толкаешь? Я не могу…»

И снова всю тяжесть решения — только на себя. Когда разогретая болванка выползла на рольганги, мастер замешкался будто бы, придержал ее там дольше положенного времени, чтобы отдала лишний жар.

И труба прошилась!

Он не поверил бы, расскажи ему кто, что взрослые люди, руководители, собравшиеся вокруг, могут так легкомысленно вести себя, кричать «Ура!», когда первая — и отличная — труба успокоилась после выхода из проката.

А начальник цеха вообще повел себя непонятно, бросившись опрометью вон из цеха. Куда побежал? Докладывать? Звонить? Вернулся он вскоре с лукошком, полным свежих, пусть из серой муки, но все равно таких вкусных пирожков — для прокатчиков. Это была очень большая награда.

А у мастера дело идет. Снова выдержка — и опять есть труба. Еще… Потом он запускает прокат с точнейшим соблюдением заданной технологии и выдает брак.

Доложил о своих предложениях. Ушли, совещались недолго, но бурно. Мастер ждал, потому что работать далее с нарушениями заданных режимов не имел права.

Принесли утвержденные изменения, и минометная труба пошла.

Не эти ли случаи припомнило заводское руководство, когда в 45-м мастер прокатного стана Первоуральского новотрубного завода Лиссон Николай Михайлович был представлен в числе двухсот других рабочих и командиров предприятия к награде?

Орден Красной Звезды, боевой орден, он получил за труд.

В трубопрокатном тоже проходила фронтовая линия.

Это теперь можно улыбнуться при словах: прошел-де огонь, воду и медные трубы. Но когда катали медные трубы для авиационных заказов, было еще тяжелее. В воздухе уже не дым и гарь, а пары, которые сродни серной кислоте. Возьмешь папиросу, а на губах сладковатый привкус окиси.

И ко всему скудное питание, хотя у прокатчиков вроде бы паек был приличный. Но ведь у каждого еще семья… Он помнит: иные умирали от истощения прямо в цехах, рядом с огненным металлом, который в этом тихом бою готовили на фашиста.

Может быть, и она, память о тех днях, жившая в душе сквозной болью, позже привела его, трубопрокатчика, к совсем иному занятию, которое так же далеко от металлургии, как его родная Белоруссия от Урала?

Дальнее, милое время…

Речка Бася — приток Прони, Проня впадает в Сож, а Сож вливается в многоводный Днепр. Течет Бася в Могилевской области, и там, на ее правом берегу, в какой-то полусотне верст от старинных русских смоленских земель, и стоит городок Чаусы в самой близи от железной дороги Рославль — Могилев.

В соседстве с Чаусами, в деревеньке Любавин, жил и крестьянствовал белорус Михаль Лиссон, единоличник, отец четверых детей — трех сынов и дочки.

Младший, Коля, не успел покрестьянствовать на отцовском наделе, разве что носил еду для батьки, шагая по проселку, через узкие полоски земли знакомых селян.

В тысяча девятьсот тридцать первом году сын, теперь уже колхозника, Коля Лиссон закончил семилетку в Чаусах и был послан на скоротечные учительские курсы. В том же году начал учить ребят и взрослых в ликбезе, а еще заведовать клубом и еще возглавлять ревизионную комиссию колхоза…

Видимо, углядели селяне в Николае что-то такое, чего он сам в себе тогда и знать не мог.

А жизнь манила еще большей ширью: газеты писали о первой пятилетке, новое слово «индустриализация» будоражило и притягивало.

Вот почему предложение приехавшего на побывку приятеля было принято — махнуть вместе с ним под Ленинград, в Колпино.

На Ижорском металлургическом заводе жаркий прокатный цех принял его, завихрил, показав в первый же день, что пот прокатчика солонее и обильнее крестьянского: как-никак там, в поле, и ветер легче, и воздух чище, и хлебушко сытнее и вкуснее, потому что материнской закваски.

Знал ли свежеиспеченный восемнадцатилетний вальцовщик Коля Лиссон, что простоит он после этого дня у прокатных станов двадцать три долгих года…

А в тридцать девятом новость, да еще какая: он, Николай Лиссон, в числе восьми специалистов, направлен из Никополя, где работал на трубном после Колпино, в долговременную командировку на Урал, в малоизвестный тогда город Первоуральск, на новотрубный завод. Надо было учиться — окончил вечерний трубопрокатный техникум. Переведенный затем в Первоуральск «на постоянно», стал устраиваться здесь основательно.

Начало войны застало его в цехе. Все пошло круче, все усложнилось сразу стократ. Прибывало с Запада и Юга оборудование, в жесткие сроки его устанавливали и осваивали.

Война принесла горе всем — не миновало оно и Николая. Старшие братья, защищая родную белорусскую землю и всю Россию, погибли. Не вынесла фашистской неволи сестра…

Такое нельзя вспоминать без комка в горле, без острой боли в сердце. И росло тогда одно, как у всех, желание: бить врага, отомстить ему за все. Он знал, что каждая раскаленная труба, прошитая его сменой на его стане, понесет огонь и гибель захватчику.

В месяцы, когда Красная Армия уже ломала хребтину фашистскому зверю, мастер трубопрокатного Николай Михайлович Лиссон был принят в члены ВКП(б). Шел август сорок третьего. И снова заявление в военкомат с просьбой зачислить в Уральский добровольческий танковый корпус. Сначала обнадежили, но когда узнал об отправке корпуса, понял, что просьба отклонена вновь.

Он обязан был работать на оборону, осваивать прокатку новых и новых труб особого назначения, вести в трудовой бой фронтовые бригады.

В сорок девятом ему вручили вторую награду — орден Трудового Красного Знамени.

То было героическое время. Но сколь тяжелое! В мирные годы, после сорок пятого, не стало легче. Мастер не делал послабления ни себе, ни людям, потому что труб на восстановление требовали все больше.

И все же постепенно, исподволь, наступали изменения. И все чаще в газетах, по радио, на собраниях говорили о деревне, ее сложностях. А Лиссону вспоминался родной Любавин, отцовская хата… Однажды он увидел в газете постановление ЦК. «…Развернуть работу на предприятиях, в учреждениях и других организациях по подбору на добровольных началах для руководящей работы в колхозах опытных работников из числа партийных, советских и хозяйственных кадров…»

Его словно окатило горячей волной. Обер-мастер трубопрокатного цеха Лиссон читал далее, и слова постановления не то что ложились в душу, оно словно бы написано было именно для него, двадцать три года назад ушедшего с колхозного поля на зов индустриализации. Он читал, и в памяти всплывали спелые пшеничные нивы, веселые, в буйстве зелени картофельные поля, речка Бася, на берегах которой бродят колхозные коровенки…

После ужина подсел к жене, подал ей газету.

— Вышло постановление…

Мария Ивановна прочитала подчеркнутое им, все поняла. Сказала тихо:

— Вижу, ты уже настроился. Только отпустят ли из цеха? А мы что — куда иголка…

В числе двухсот других добровольцев он учился на специальных двухмесячных курсах при Свердловском сельхозинституте, а затем поехал на стажировку в Ачитский район, к Тернову Александру Порфирьевичу, знаменитому на Урале председателю колхоза «Заря».

Конечно, у Тернова увидел многое.

И зерновой клин там был ухожен, и картофелеводство по той поре поставлено отменно, и овощи были, и мясо-молоко. Но разве за какие-то полтора месяца проникнешь в средоточие терновской работы, его председательского умения, которое, может быть, не просто копилось годами, а было талантом, тем кристаллом души, который не переймешь?

Однако даже краткая жизнь возле настоящего председателя не была прогулкой. Молодой стажер, трубопрокатчик, но вообще-то также и крестьянский сын, увидел в терновском почерке то, что пытался выработать и в себе, в горячей своей работе: понимание людей — раз, загляд вперед — два, ответственность перед своей совестью — три.

Понял он там, в «Заре», также и то, что у стажировки в передовом колхозе есть и свои минусы: все-то здесь отлажено, все настроено. А ведь тридцатитысячников готовят к отправке в экономически слабые колхозы; с чего начинать там, где развал и запустение, каков тот путь, которым надо пойти, чтобы какая-нибудь захудалая артель стала тою же «Зарею»?

Этого никто сказать не мог.

Сейчас он знал бы, с чего начинать, но тогда… Это сейчас у него опыт, люди, техника, эти вот земли, что отдыхают после сева, лежат в ожидании того великого, что зовется всходами…

Сейчас он знает, с чего все начинается.

4

Наследство у Гулецкого, первого директора «Ударника», Лиссон принял, надо отдать тому должное, в общем неплохое. Совхоз уже стоял на ногах крепенько. К тому же здесь были совсем не те земли, что в Тюльгаше или Поташке.

Здесь поля широки и привольны, словно разглажены предуральские холмы какой-то мощной и заботливой рукой: горизонт уплывает далеко, и в дрожащем мареве акварельно нежные сиреневые лески прозрачны и невесомы, а далеко-далеко за ними — прижатая, расплывчато-голубая Зауфимская гряда. Там горы и тайга, а на юг от Сажино словно бы вздохнула степь: и воздух плывет над нею по-степному теплый и пахнущий травами, и жаворонок в выси слышен окрест с далекого предела…

Узким языком вытянулись от Красноуфимска до башкирской грани эти пологохолмистые поля, уральский феномен, отороченный с боков горами и лесами, а меж ними прогретые и продутые ветрами, по-степному плодородные черноземы; кое-где путнику и вовсе почудится степь от растущих по травянистым склонам ковылей.

Хлебная крестьянская сторона, где один Югуз, раздольное урочище на сажинской земле, стоит земель иного цельного совхоза, какого-нибудь из горных, где поля клочками по нескольку гектаров затерялись в лесах и косогорах.

Здешний житель мог быть только хлеборобом. Народная сила, подкрепленная силою земли, была здесь тем, на что можно опереться.

Сидя над старыми отчетами, Лиссон размышлял, сопоставляя то, что могла дать эта земля, с тем, что давала на самом деле.

И был неутешителен итог.

Немы цифры, но они иногда не говорят даже, а кричат.

61—65-й годы: средний урожай зерновых в «Ударнике» 11 центнеров. Это ровно на полтора центнера выше районного показателя, лучший итог среди четырнадцати хозяйств. Но разве на это способен Югуз?

Самый высокий результат в начале пятилетия, худший в памятном по Поташке шестьдесят третьем — 7,2 центнера. Неурожайный год, конечно, но все же…

Может быть, повеселее дела у крестьянской кормилицы — ржицы? У нее еще хуже. Шестьдесят третий — всего пять центнеров. Сказывалось, видно, пренебрежение к этой культуре. Овсы? Ячмени? Средний сбор за пятилетку тоже около одиннадцати центнеров. Покрепче чувствовала себя пшеничка, почти на два центнера выше, а отдельные поля давали по сто, а то и по сто пятьдесят пудов. Но разве это может успокоить?

Ключ к разгадке все тот же. Земля почти ничего не получает, земля только отдает.

Безропотно и терпеливо.

В шестьдесят втором году на гектар у Гулецкого пришлось, конечно, побольше туков, чем у поташкинцев, — по три кило. Но многим ли эта норма выше так запомнившейся ему поташкинской: по маковой росинке на квадратный метр?

А органика? Она лежала и гнила у ферм, да как ее взять, если нет погрузочной техники, мало транспорта? Ну, брали что-то, грузили на железные листы-пены, везли… за один-два километра, на ближнее поле, под пропашные. Те же поля, что лежали за десять-пятнадцать верст, не видели ничего, пожалуй, с тех самых пор, как была распахана там последняя крестьянская межа.

В отчете «Внесение в почву органических удобрений»— да и то это лишь на бумаге раскинуто на все земли — кривая по годам монотонно и уныло шла к нулю: 1,8–1,6—1,2–1,0—0,8 тонны на гектар.

Да, одним ключом закрыты замки к хлебным амбарам, к фуражным складам, к совхозной кладовой мяса и молока.

Если не перестать грабить землю, ничего не добиться.

Он собирал специалистов, зимними долгими вечерами сидели в прокуренном директорском кабинете; люди спорили, горячились, пока наконец басовитый директорский голос трубно, хоть и сдержанно, не объявлял конец рабочего дня. Но все знали, что завтра вечером будет продолжение.

А дома все те же мысли, потому что ничем иным жить нельзя, когда столько завязывается узлов.

Но знал он и другое: «Ударник», как и весь район, как вся область, не остров, затерявшийся в океане русских земель, и он, Лиссон, не Робинзон на этом острове.

Были решения партийных съездов, где-то наращивались мощности заводов для выпуска туков, в неведомых ему НИИ и проектных бюро инженеры в белых рубашках при узких галстучках создавали для Югуза новые машины, в институтах корпели над конспектами парни и девушки, которые через несколько лет войдут к нему в кабинет, чтобы положить на стол диплом, направление и сказать, что они готовы служить земле…

Придет время, верил он, и в хозяйство потоком пойдут машины и удобрения, и надо быть к этому готовым — не растеряться, не завалиться ими, как хламом, всему найти не только надежное место, но и научиться сполна использовать все.

Екатерина Владимировна — главный экономист со дня организации совхоза, женщина спокойная, даже тихая, но отлично знающая дело и умеющая доказать свое, однажды, решив у директора все текущие дела, не уходила.

— Что еще? — спросил он, у него не было и минуты лишнего времени.

Екатерина Владимировна стала ненужно перекладывать на столе бумажки.

— Я слушаю, — сказал директор.

— Надо посоветоваться, Николай Михайлович. Помните наш разговор по строительству? У меня тоже есть соображения.

Да, не далее как на той неделе он говорил ей, что если не создать новую базу — топтаться совхозу на месте.

— Это хорошо, что у вас есть соображения, — ответил он. — Оповестите специалистов — вечером соберемся. Ваш доклад.

— Уж доклад, — смутилась она.

Доклада не было.

— Конечно, — говорила Екатерина Владимировна, — ферма или мастерская — это первоочередное. Однако я назову все-таки прежде-то… дорогу. До Соколят, до нашего дальнего села. Там же Югуз, там хлеб…

А затем дали каждому высказаться. Никто не говорил о том, кому строить, все говорили, что надо строить.

Зоотехнику нужны были типовые коровники, свинарники, кормокухни и силосные облицованные траншеи.

Инженеру — ремонтная мастерская, автогараж, теплые стоянки для тракторов в отделениях; «лежаки» — дощатые переносные щиты, которые механизатор бросает на снег, чтобы при любом морозе лежать под машиной при ремонте, — согласитесь, не лучший способ повышать боеготовность техники и привлекать молодежь к нужнейшим для села профессиям.

Агроному позарез — и неотложно! — требовались мощные зернотока, новые зерносклады, хранилища для удобрений, хотя пока-то совхоз и получал их считанные тонны, но человек заглядывал вперед.

Предрабочкома скромно заикнулся о детсадах и жилье для животноводов, о совхозной столовой.

— А кто все это будет делать? — спросил прораб. — В хозяйстве он оправдывал название своей должности лишь тем, что вел работы по ремонту ферм, разных других построек, ну и кое-что помаленьку сооружал — домики, крышу над зернотоком, пристрой к старому зданию ремонтных мастерских.

— Мы сами, — ответил ему Лиссон. — И никто иной.

— А где материалы? Где деньги?

— Средств нам будут давать все больше, — сказал директор. — Все остальное зависит от нашей с вами инициативы и настойчивости.

— Но у нас нет строителей, нет специалистов!

Бедный прораб! Он еще не понял, что этот разговор, этот маленький совхозный пленум был концом его сравнительно спокойной жизни, что он не выдержит и уйдет, уступит место более энергичному и пробивному.

Конечно, и в Тюльгаше, и в Поташке Лиссон строил. То коровник, то дом, то еще что простенькое. Теперь время диктовало другие масштабы.

После того совхозного совета прошло пятнадцать лет…

5

Когда «Волга» катила по увалу по-над Конево, откуда вся деревня в низинке была как в двух ладошках, взгляд директора скользнул по кофейному зданьицу клуба, по кирпичной конторе в самой близи, по каменной стене сооруженного по другую сторону дороги гаража. Сюда будет перебазирована отделенческая техника из неудобного низинного места. Однако самое главное, на что засмотреться было не грех, — стоявшие чуть подалее, будто невесомые, постройки под шифером и с шиферными же боками, на которых издали всяк прочтет огромные буквы: СЕМЕНОВОДСТВО — НА ПРОМЫШЛЕННУЮ ОСНОВУ! Рассчитывали, не кривя душою, что и с самолета увидено будет и прочитано.

Это снаружи только сооружение легко, да начинка дорого стоит. Там стоят в строю попарно ни много ни мало двадцать четыре великана — высокие цилиндрические бункеры с конусными сужениями внизу, каждый вместимостью сто двадцать пять центнеров зерна. Из завальной ямы, куда грузовики доставят с поля хлеб, нории поднимут его на верхний транспортер-распределитель. Дело машиниста-оператора нажать кнопку на пульте и заполнить бункер. Под бункерами мощные вентиляторы и столь же мощные калориферы. То ли запустит оператор обычное вентилирование, продувку зерна, то ли с подогревом — для просушки, как уж надо.

Все тут сплетено в клубок: надежное хранение, просушка, обработка, механическая засыпка в склад. Во всех бункерах единовременно может находиться триста тонн зерна; согласитесь — это не отвал на травке под открытым небом, из которого при дождичке ничего не схватишь. А занято здесь всего три человека: на приемных бункерах, на сушке-очистке да механизированном складе вместимостью полторы тысячи тонн.

Эта семенная фабрика, как зовут ее здесь, скомпонована своими специалистами из стандартного оборудования. Осталось установить машину для развеса и закантаривания семян в мешки. Смотрел фабрику заместитель министра сельского хозяйства РСФСР, сказал, что она будет принята за основу для разработки типового проекта сооружений подобного рода для всей хлеборобной России.

Так вырвалось дело на большую арену.

А Манылов, которому в предшествующем году довелось достраивать все это, так как оставался за директора на несколько месяцев, признался потом: узнал с этой стройкой, почем фунт лиха…

Ничего, товарищ главный агроном, не в НИИ работаешь, всяких дел переделаешь.

Вчера Николай Михайлович просматривал справку о строительстве.

За седьмую пятилетку, до него то есть, в совхозе было освоено 1,1 миллиона рублей, за восьмую — 2,3 миллиона, за девятую — 3,2 миллиона, а за четыре года десятой — три с половиной. Именно в десятой пятилетке, когда вошли в силу решения по развитию Нечерноземья, совхоз стал получать на строительство столько средств, сколько мог освоить, да еще ежегодно отчислялась на эти цели часть прибылей, которых «Ударник» — единственное пока из всех хозяйств района — имеет сотни тысяч рублей.

Машина остановилась против весовой.

Только одного человека нашел здесь директор; начиненный машинами колосс был гулко пуст: уже все семена, что хранились для себя, развезены и рассеяны во влажную почву, уже прорастают они ниточками корней, чтобы сцепиться с землей и взять ее силу себе.

Теплый весенний воздух забирался в самые укромные углы хранилища, все отдыхало и нежилось, словно в ожидании той горячей работы и потоков зерна, что хлынут сюда по осени.

Дорогое директору место. Но есть еще одно, не менее дорогое ему. Это там, в Сажино. На возвышенной равнинке, за селом, на отлете как бы, в полукилометре от конторы теперь целый промгородок.

А когда еще только начато было строительство…

Скептики упрекали тогда директора в чудачестве: за деревнею на пустыре возвел пищеблок! Да кто полезет туда, в горку? Теперь полсела ходит в эту столовую.

Светлое здание, на фронтоне которого выложена каменщиком цифра «1974». В зале на семьдесят мест просторно и уютно. Широкий цех — иначе и не скажешь — для поварских премудростей и раздачи, а далее ряд дверей по коридору: мойка, цех мясной, рыбный, овощной, холодильники, кладовка, бытовка и прочее, предусмотренное строгими нынешними санитарными правилами. Все движет, кипятит, жарит и варит электричество.

За столовой приземистое длинное здание с чередой огромных окон, на фронтоне новая цифра: «1976».

Директор при случае рассказывает, как, начав строить здесь гараж (ширина 12, длина 30 м), он и главный инженер Шаров «ошиблись» и отмерили под фундамент… в длину девяносто, в ширину — восемнадцать. Ошибиться в ширину, скажем, только на два метра они никак не могли, ну просто никак, потому что следующий после двенадцати стандартный размер ферм железобетонного перекрытия именно восемнадцатиметровый.

Сейчас в гараже стоит практически весь действующий автопарк совхоза.

Напротив гаража достраивается столь же объемистое, но более высокое здание — будущая МТМ. На фронтоне опять иная дата — «1978».

Расположившееся за МТМ сооружение вычерчивается на фоне неба нагромождением объемов, граней и шиферных покрытий.

— Это МУКЗ, — говорят приезжему, а он, конечно, не сразу поймет смысл слова, потребует разъяснений.

Малогабаритный универсальный комбикормовый завод — так растолкуют гостю эту непривычную для слуха аббревиатуру, и, право, лучше не спрашивать непосвященному далее ничего, а просто восхититься заводом, который хоть и прозван малогабаритным, но имеет высоту трехэтажного дома, иначе начнут пичкать цифрами, показателями мощностей и производительности оборудования.

Не стоит думать, что к этому МУКЗу надобно везти издали сырье; в этом вовсе нет необходимости, потому что сразу же тут рядом и АИСТ — ныне всем известная фабрика травяной муки, и зернотоки с тремя сушильными линиями и складами. Чуть пониже, через дорогу, еще что-то под широкой крышей. Это — гараж, а точнее сказать — теплая стоянка тракторов.

«Однако, — скажет приезжий в удивлении, — тут база так база!» И первое слово «база» будет в своем буквальном смысле, а второе — в его переносном, широком и обобщенном значении: вот та база, которая позволила хозяйству не вдруг, но уверенно начать набирать темпы.

Как же удалось осилить все это самим, этим самым злосчастным хозспособом, которого иной директор боится больше, чем огня? Кто перечтет сегодня бесчисленные выезды Лиссона в обком, в облисполком, к строителям, на заводы ЖБИ, к своим шефам-уралмашевцам… Порой недосыпали и работники уралмашевского цеха № 30, крестные отцы многих сажинских объектов. Потому что и металл, и типовые конструкции, и что-то дефицитное, а порой и помощь монтажниками, как было при установке бункеров на зернофабрике, — во всем тут рука шефов.

А еще был рад директор, когда по весне, вместе с грачами, прилетали к нему на лето пять-шесть бригад из Армении, в которых строители-мастера на все руки — никак отчего-то не может сравниться с ними местная строительная колонна, — с их помощью сделано многое, особенно на фермах и хранилищах.

Конечно, куда проще строить из всего готовенького. Кирпич или железобетон иные совхозы готовы везти хоть из тридевятых земель. Но, не отрицая выгодности современных материалов, сажинцы все же не возлагали всех своих надежд на ЖБИ. Они пустили в ход камень как основной стеновой материал, тот камень, которого в Сажино много, подчас он залегает тут же, возле строек.

Зерновые склады, хранилища туков и ядохимикатов, запчастей, теплые гаражи для тракторов, сделанные из камня на цементном растворе (а недоверие к камню и идет от старины, от тогдашнего глиняного раствора, который не мог дать надежности и долговечности), не только прочны, но и красивы.

Кто-то сегодня может и упрекнуть: а не чересчур ли увлеклись вы, дорогой Николай Михайлович, самоустройством хозяйства, ведь все-таки ваше главное-то дело — давать хлеб, молоко-мясо? Пусть строят специализированные организации, не делаете же вы для себя сами тракторы и комбайны.

Нет, не может он принять этого упрека, хотя в нем, возможно, и есть горькое ядрышко истины, потому что без этого самого «самоустройства» чем бы отличался «Ударник» от тюльгашской «Искры» пятьдесят пятого года, как бы входил в завтрашний день, в котором все по-новому, все широко и крепко!

Но в целом, что ни говори, тяжелыми были те строительные миллионы, что собрались да встали в ряд во вчерашней справке и застыли в сооружениях и машинах здесь, в Конево, и там, на центральной базе, и на животноводческих городках.

С такими мыслями уезжал он с зернофабрики.

— На Югуз, — коротко сказал шоферу.

6

Пашни то черно-бархатные, то чуть голубеющие уже от первых всходов простирались вокруг.

А впереди зеленел березничек, дорога текла к нему, чтобы за ним вновь затеряться в просторах этой земли, которая, отголубев, завтра нальется сплошным изумрудом, а потом начнет белеть, желтеть, пока не охватится вся в пору осени сплошной красноватой позолотой.

Впереди открылось бледными купами тополей и белыми черточками крыш равнинное сельцо с красивым названием Соколята.

И целая связана с ним история.

Кто из людей среднего даже поколения не помнит, как в нашем отечестве в разные времена всплывали на поверхность то одни, то другие прожекты, которые мыслились чуть ли не панацеей от всех бед в сельском хозяйстве, теми рычагами, которые обеспечат наконец-то крутой и решительный перелом? Начиная от достославной памяти торфоперегнойных горшочков или знаменитых «каруселей» на МТФ…

Было время метаний, переориентировок: то был Артинский район мясо-молочного направления, а то вдруг решили его сделать свиноводческим. «Даешь сто тысяч поросят в год!» — такой лозунг выбросило руководство. Не успели получить и половину этого «даешь», как новая команда: поросят — под нож, СТФ переделать на МТФ, нужно молоко!

И тужилась деревня, пытаясь перебежать с одной невзятой горки на другую…

Лиссон же воевал. Он не хотел так вот запросто уничтожить то, что сложилось, чем овладели люди, для чего создана хоть какая-то база.

И случилось это не в те даже годы, когда вынужденно отказывался от свиноводства район, а позже, в близкие совсем уж времена, вообще-то уже более отличавшиеся вдумчивостью руководства.

Когда хозяйство специализировали окончательно, вдруг пришло решительное распоряжение: свиноводство в Соколятах закрыть, свиноферму ликвидировать.

Нажим был силен.

Но что значила для Соколят эта ферма? Сорок пять рабочих, в основном женщины, жены механизаторов, представительницы чуть ли не каждого второго двора — там. В полеводстве дело им будет только летом. Значит, семьи потянутся из деревни, а тенденция такова — если уж уезжать, то не на центральную усадьбу, а в город… Опустеют Соколята, ибо не станет самой здоровой и подвижной силы. А это как раз там, где Югуз, где черноземы, где поля картами лежат и ждут только одного — заботливых рук хлебороба!

Директор не подчинился команде.

Как больно было бы ему видеть падение Соколят! Там, в этом сельце, живет крепкий народ; пусть тамошние мужички и прижимисты, и скопидомы маленько, и погулять по случаю праздника не дураки, но как работают, как хозяйски ведут дело и как, наконец, живут! Достаточно, не называя ничего иного, привести один примерчик: в каждом третьем дворе здесь поблескивает никелем легковой автомобиль, непременно «Жигули». До Сажино отсюда хорошая трактовая дорога, его, лиссоновская, самая первая совхозная стройка, потому что уже тогда народ просил надежно соединить их с миром, в этом видели соколятцы опору и надежду для своего сельца: тогда, мол, уж обязательно выстоим, не снимемся…

Все у каждого трудовое, не праздные у соколятцев руки.

Какие там трактористы, какие шоферы, какие свинарочки!

Не мог, не имел права Николай Михайлович подписать приговор деревне.

Наверху отрезвление не заставило себя ждать. Да и как иначе, если к той поре, а это было начало десятой пятилетки, проблема с мясом стала подниматься на дыбы? Соколятская свининка осталась весомой добавкой в общих поставках мяса совхозом.

И все же именно специализация позволила «Ударнику» окончательно подняться на ноги, твердо встать на своей земле.

Потому что в общем-то специализация — это не какая-то там частность от частности, вроде торфоперегнойного горшочка или кукурузы даже, которая в наших краях так и не оправдала свое предназначение стать чуть ли не единственной кормилицей уральских буренушек, хотя подспорьем в кормовой базе стала; согласитесь: если направление выбрано не только точно, в соответствии с природно-климатическими особенностями хозяйства, но и с прикидкой на заранее подготовленную базу, на опыт людской, уже накопленный, то это уже предпосылка к успеху.

В 1974 году, посоветовавшись с активом, все взвесив, руководство хозяйства отправило в область ходатайство — дать «Ударнику» не просто зерновое, а семеноводческое направление. Бумага, как это иногда случается, оказалась кстати: организовывалось областное объединение семеноводческих совхозов с тяжеловатым, но большого смысла названием — Свердловсксортсемпром.

Нынешнего главного агронома совхоза Николая Панфиловича Манылова Лиссон пригласил к себе девять лет назад. Немолодой выпускник агрофакультета был ему как бы сродни: хоть и выходец из деревни, но работал в городе, был крановщиком, то есть познал нелегкий хлеб рабочего.

Поставил перед ним задачу: с тринадцати-пятнадцати центнеров, которые считались отличным результатом, пойти в урожайности к двадцати. И взять этот предел за пятилетку.

Директор видел сомнения агронома, большие сомнения, но сказал ободряюще:

— Берись, Николай Панфилович. Будем начинать вместе…

Верили в органику: вон ее сколько скапливается у ферм; надежды возлагали и на севообороты: давать под зерновые, предшественниками к ним, бобовые культуры, они обогащают почву азотом. Все пустить в ход, поднять культуру обработки почвы — разве не даст это сдвига? Должно дать.

Но Манылов сделал главную ставку не на органику, а на туки — на суперфосфаты, калийные и натриевые соли, на сложные удобрения…

Уже и до него что-то делалось: к семидесятому году гектару доставалось их уже до сорока кило. Это не поташкинские два килограмма!

Вот он, Манылов, весь: средних лет, лицо простецкое, крестьянское, дубленая кожа — от жары и холода, от солнца и ветра. А в глазах сметка, они проницательны и умны.

Однажды в соседнем районе он выпросил у знакомого агронома вагон нитрофоски, сверх фондов — люди не взяли. Удачей распорядился сам, и щедро: дал под ячмень на одном поле полную норму удобрения, какая требовалась там земле. Вносил туки одновременно с посевом. Но в ночную смену нитрофоску не подвезли, и часть участка не получила того, что было дано всему полю. Директору ничего не сказал: то ли забыл, то ли просто решил умолчать. Когда поле начало колоситься, заехали сюда вместе. Манылов понял свою оплошку, но было уже поздно.

Николай Михайлович спросил:

— Это ты что тут напортачил, агроном? Там ячмень великолепен, и дальше тоже, а в середке какая-то бледная немочь растет.

Манылов повинился, рассказал, как все было.

Директор хмыкнул, однако разноса не устроил, а на той же неделе собрал управляющих, бригадиров — и на то поле, показать людям разительную разницу. С того наглядного урока переменилось у людей отношение к тукам.

Но Николай Михайлович ясно видел: самое трудное еще впереди.

Конечно, знает директор, что кто-то не прочь причислить его к людям властным, которые готовы отмести все, что идет не от них самих. Ну, бывает, что действительно иному специалисту по три раза надо выложить свою идею, и пока он окончательно не убедит директора… Нет, не даст Лиссон согласия на дело, которое еще не прояснилось для него. Стеснение инициативы подчиненных? Но ведь ответственность на нем, на директоре, а жизнь уже научила его отличать истинное от подделки или однодневки. Но уж если все продумано, то директорская помогающая рука будет твердой. И тем тверже, чем трудней дело.

Возвратясь из-под отеческого крыла новых своих опекунов в семеноводческом объединении, «озадачившись» там, Лиссон собрал механизаторов, ибо близилась первая в новой, семенной, ипостаси посевная.

Сделал доклад, поставил общие задачи, как обычно, и назвал цифру предполагаемого урожая:

— А на круг мы должны брать по двадцать пять…

В зале грохнуло. Нет, не ружье, не чей-то громовой кашель — зал взорвался смехом. Минут пять хохотали мужики, упершись в колени широкими и темными от масел и гари механизаторскими ладонями, взглядывая друг на друга, отчего смех окатывал еще больше.

Наблюдая эту вполне понятную ему картину, улыбался и директор.

Двадцать пять центнеров, когда еще в семьдесят третьем, пусть и не совсем благоприятном году едва собрали по десять, а за всю девятую пятилетку — по 12,8 центнера с гектара в среднем, то есть не то что топтались на месте, а на полтора центнера съехали книзу против седьмого пятилетия.

А тут — удвоить!..

Ай да директор! Ай да Лиссон! Умеет человек шутить…

Директорский бас наконец зарокотал в зале снова, ничуть не обиженный этим смехом, даже словно бы приподнято.

Далее все было изложено, обосновано специалистами. Теперь люди слушали жадно, напрягшись: определялась степень и мера предстоящих трудов каждого и всех.

За 1976 год взяли на круг по 19,3 центнера. Овес дал более двадцати четырех, а ячмени чуть-чуть не дотянули до «смешного» показателя — 24,8. Правда, подкачали пшеницы, они-то и сбили урожайность, но все равно — разве это не было победой!

Манылов гнул свою линию не без успеха: на каждый гектар зерновых уже было отправлено по 257 килограммов туков: как раз в сто двадцать пять раз больше, чем в первом году жизни совхоза.

В семьдесят седьмом году агроном отчитался за общую урожайность зерновых в 21,5 центнера, а в следующем, крайне мокром и тяжелом для уборки, когда самые сильные хлеба положило, а почва раскисла так, что гусеничники вязли по брюхо, — за 27,6. Пшенички дали по 25, ячмени — по 30,5 центнера с гектара.

Теперь у Манылова не просто агротехника — посеять то-то и там-то, внести того-то и столько-то; он вносит в почву добавки так, чтобы обеспечить планируемую урожайность.

Склады для удобрений на три тысячи тонн, солидные фонды на туки, техника для вывозки и рассеивания их по полям, людской прочно приобретенный опыт — вот те рычаги, которые помогают Манылову низвергнуть бытующую еще кондовую формулу «естественного» земледелия: был бы дождик да гром, не нужен и агроном.

Четыре главных фактора урожая действуют ныне в совхозе в полную силушку: земля и удобрения, агротехника и семена.

Последний тоже из наиважнейших.

В директорском кабинете на столе давно лежит плакат свердловского издания. В нем «Ударник» назван застрельщиком. Именно они, Лиссон и Манылов, вычитав где-то о работе кировских селекционеров, связались с ними, сначала взяли семена ячменя Луч, а позже у самого автора — новый, никому еще тогда не известный сорт овса с несколько дремучим названием Таежник. Размножили его, и вот уже в семьдесят восьмом, труднейшем году, Таежник колыхался на тысяче гектаров, и с каждого было взято по тридцать центнеров семян высшего класса.

В севе-79 Таежник занял уже 2450 гектаров, это его семена просил вчера Мельцов на досев. И никакого другого овса больше нет у Манылова. Так закатилась здесь давняя слава Золотого дождя.

А сколько полей в области засеяно уже Таежником, взятым у сажинцев!

В апрельскую распутицу целую неделю добирались с Алтая до «Ударника» два ЗИЛа. Лиссон подписал шоферам все документы, пожелал обратного счастливого пути с десятью тоннами Таежника и богатого урожая на алтайской земле.

В соседней Башкирии вывели короткостебельную рожь Чулпан, и вот уже зеленеет на ста сажинских гектарах диковинный полукарликовый сорт.

«Ударник» сеет элиту, это теперь его функция. И получает тысячи тонн отборных семян первой репродукции, чтобы рассыпались они по землям района, по области, помогали другим поднимать урожаи.

Пшеница Среднеуральская — новый сорт, семена элитные — заняла 162 гектара. Элитный же ячмень Красноуфимский — того больше, почти тысячу.

Но агроном недоволен посевной. Он крепко ругал Сельхозтехнику, которая не выполнила своих обязательств по завозу в Сажино минеральных удобрений, — и пришлось ограничиться рассевом всего 21 тысячи центнеров. Меньше предыдущего года. Недополучили 400 тонн нитрофоски и 300 тонн аммиачной селитры. И лучше не спрашивать у Манылова, на какой урожай рассчитывает он, — буркнет что-то неопределенное. Потому что он, агроном, не смог дать земельке всего, что обещал, а каждый отданный пашне центнер сложного удобрения — это дополнительные пять центнеров зерна.

И сам директор тоже выскажет свои претензии ко всем многочисленным ныне и все продолжающим плодиться вокруг села организациям, которые обязаны помогать ему, но на деле должной ответственности за дела в хозяйствах не несут.

Что такое недоставленные четыреста тонн нитрофоски? Это недобор двух тысяч центнеров семян, недополученные 46 тысяч рублей. Допустим, без этих денег совхоз проживет, но ведь семена-то нужны другим хозяйствам, там тоже хотят видеть высокие намолоты…

Вот почему не было у Манылова оснований говорить, что все у него с севом-79 хорошо.

Конечно, цифр перед директором проходят легионы, но иной раз в отчетах мелькнет, поднимется вдруг такая, что заставит задуматься враз, вспомнить начало — холодный Тюльгаш, где лошадки да мускулы рабочих, главным-то образом женщин; машины — в МТС, они на севе да уборке — за высокую натуроплату, после которой да после хлебопоставок мало что оставалось колхознику на трудодень…

Да что Тюльгаш! В совхозе «Ударник» было вначале всего двадцать шесть тракторов. А сейчас сто одиннадцать; половина — гусеничники, пять красавцев-кировцев. Да более полусотни комбайнов, новейших — это тебе не «Коммунары» на прицепе — да три десятка авто. А всего последняя инвентаризация исчислила суммарную мощь всех имеющихся в хозяйстве двигателей — дизельных, бензиновых и электрических — в двадцать семь тысяч лошадиных сил.

Вот она, новая арифметика, вот для чего создавалась та база, что выросла на пустыре за селом. Почти но сорок лошадиных сил на каждого работника совхоза, а если взять да раскинуть только на рабочих — то более пятидесяти.

И на эту-то силищу записала в ведомостях Екатерина Владимировна полторы сотни живых лошадок, обладающих энергетической мощностью в 117 лошадиных сил.

Везде стальные вожжи, и кони мощны и быстры, и искры летят у них не из-под копыт, а от медных бешено крутящихся коллекторов и из выхлопных труб.

Вот они, кони, стальные лошади, вот она, сила, о которой мечтал Ленин, вот она, мужицкая надежда: не запустует земля, не падет лошадка в борозде от бескормицы, а будет гудеть и тянуть, пахать и сеять, доить коров и нежно отделять семена от плевел не на кружале, а на той самой зернофабрике, что готова снова принять и с Югуза, и с поля, которое забавно называется «за Семеном», и с других массивов золото и янтарь, подаренные землей за труды людские…

7

Контора совхоза на веселом пригорке, и площадка у входа — нечто вроде террасы, край ее огорожен зеленым заборчиком; плотники постарались и из струганых досок собрали символические изображения колосьев, подчеркнув тем самым еще раз здешнюю любовь к зерну.

Сегодня опять, прежде чем спуститься на дорогу по неширокой и крутой лестнице, он подходил к кустам вереска, что растут возле оградки на террасе. Вот уже третье лето здесь гнездится мухоловка; гнездышко ее как раз против окон директорского кабинета, и каждый раз, проходя мимо, он смотрит: все ли в порядке у птахи. И конторские это знают, оберегают куст, ведь живет птичка почти на виду, людей тут всегда много, машины.

В колючей развилке был серый комочек, а поверх она, малое существо, раскинула крылышки, видимо, уже выпаривает.

Внизу ждала его «Волга».

Эту потрепанную машину достали в таксопарке, сразу сдали в капиталку, и теперь она, как говорят механики, на ходу, но до тех великолепных машин, на которых иногда прикатывают товарищи из области, ей далеким-далеко. Да не шик нужен директору, не блеск. За сегодняшний объезд полей спидометр намотает более сотни километров, ведь надо охватить глазом как бы зараз все завершение, для таких концов «Волга» его очень кстати.

Он всегда был здоров, не знал, что такое серьезная болезнь, и тогда, когда перевалило за шестьдесят.

Но позапрошлым летом, тем самым, которое выхолило урожай, а потом отступило перед мокрой осенью — расхлебывайтесь, мол, сами — тем прошлым летом…

Десятого июня был праздник борозды. Это хороший, добрый праздник, когда сев свален с плеч, можно, да и надо, отдохнуть маленько, потому как все вкалывали без выходных по десять часов, согласно директорскому приказу, а согласно делу — и того дольше, тем более что на носу сенокос; люди собираются вместе на зеленом лугу, чтобы узнать, что и как сделано, кто в героях, посмотреть на своих или заезжих артистов, посостязаться в силе и ловкости, попеть песни и поспорить с друзьями-приятелями, давно же вот так не сиживали.

Николай Михайлович, как обычно, без писаного доклада, по памяти рассказал все о севе; да какая нужна ему бумага, коли все живо и обозримо: и люди, и цифры, и эти самые гектары…

Потом посидел с семьей и с друзьями на лугу, где шумел праздник. Посидели — и хватит. Сели в машину, он — за руль. Легко побежали колеса по знакомой до последнего камушка ему и машине дороге. Впереди означилась рытвинка, он привычно перенес правую ногу с акселератора на педаль тормоза, чтобы придержать бег и перекатить тут мягко.

Но взвыл мотор, машина рванулась и лихо встряхнула всех. Он, конечно, справился с управлением, но понял, что нога не послушалась, не выполнила команду и давнула вместо тормоза газ.

Дома сидел долго в кресле, и все было ощущение, что он отсидел ногу, вот-вот немота ее пройдет. Лег спать, а утром, выбравшись из постели, привычно встал на ноги и рухнул. Подняться сам уже не мог.

Четыре месяца лечили его свои и свердловские врачи; и вот он снова на своем тревожном директорском посту, потому что оставить начатое было никак нельзя.

Нет, это еще не был итог: ни итог жизни, ни итог того, что обязан был сделать он как гражданин и коммунист.

Разве оставишь дело, если хозяйство только-только начало выходить на дорогу, которую он искал и торил? Оно в пути, а путь этот сложен и долог; и почти двадцать пять лет жизни понадобилось ему, сыну белорусского крестьянина и первоуральскому металлургу, чтобы увидеть начало того, что еще не назовешь взлетом, но выходом на взлетную полосу назвать можно.

Обязывали его и новые ордена, полученные за работу уже в «Ударнике».

…Впереди, близ леска, катился голубой тракторенок. Лиссон остановил машину, и колесник встал тоже.

— Иди сюда, — поманил директор из кабины парня, тот спрыгнул на дорогу. — Ты почему катишь по пашне? Может быть, тут другие сеяли?

— Нет, мы…

— Так какого же ты черта… — хотел было отругать парня директор, но сдержался, спросил: — Что сеяли?

— Ячмень…

— Элиту?

Парень кивнул.

— Для того и сеял, чтобы потом топтать?

— Тележку ночью оставили, а с лесной дороги я не увижу, — оправдание у парня, по его понятиям, было веское.

— Ходи пешком, если тебе хлеб дорог, — сказал директор и махнул рукой, словно бы отгоняя от себя механизатора. Тот забрался на трактор и скоро скрылся за поворотом дороги.

Раздражение, вызванное этой встречей, отошло не сразу. Конечно, думал он, парнишка этот сопляк еще, мало что смыслит — не научили ценить даже свой труд. Но разве один он такой? Разве не встают сейчас все острее не агротехнические уже, не строительные, а чисто людские проблемы, которые сплетены подчас такими тугими узелками, что ое-ей…

Два десятка лет назад решал он в Тюльгаше почти не разрешимую задачку хотя бы мизерной материальной заинтересованности людей. То ли теперь! Средняя по совхозу зарплата 175 рублей в месяц, механизаторская — 270. И тем не менее полтораста заявлений подписывает он за год на увольнение. Это на весь-то состав в семь сотен пар рук!

Инспектор по кадрам Поздеев докладывает статистику: средний возраст работающих — тридцать восемь лет, треть коллектива — люди не старше тридцати. У директора под стеклом список рабочих-мужчин за пятьдесят пять, всего-навсего их двенадцать. Эти уж никуда не уйдут, кроме пенсии. Молодые парни охотнее стали оставаться на селе, возвращаются из армии. А в прошлом году сразу дюжина осталась после школы. Вот и этот, любитель прокатиться по всходам, из них, не иначе. Но тот же Поздеев приводит и другие, тревожные данные: за время его работы ни одна выпускница Сажинской средней школы не пошла на прямое совхозное производство. Родители девчонок, те же рабочие, своих дочерей отправляют куда угодно — только не на трактор, только не на ферму, боже упаси!

А на фермах женщины стареют, уходят на заслуженный — кто заменит их? Где молодые руки?

Может быть, что-то в корне надо менять и там, под гулкими сводами ферм, а не только строить? Но разве сегодня не гудят там моторы, не течет белой пеной удой по молокопроводам, не трудятся за человека транспортеры? Наверное, нужна двухсменка, четкий распорядок труда и отдыха, как на заводе, но если бы только это…

В полный ростище встает перед селом то, что как-то не принято было прежде замечать. Профессия животновода, так вроде бы рекламируемая прессой, становится у сельских девчонок непрестижной. Да и механизаторство их манит столь же. А что же другое может предложить им село сегодня?

Многих не устраивает уже и сама деревня. Что нет, к примеру, ателье с модным портным и столь же модным дамским парикмахером, нет молодежного кафе, стадиона и спортзала с квалифицированными тренерами, что нет если не асфальта, то хотя бы твердой, не грязной в дождь дороги, по которой он или она на своей машине могли бы съездить быстро куда надо или просто продефилировать и показать себя.

А ведь во всех этих — назовем их высоким словом — сельских институтах как раз нашлось бы дело для девичьих рук, для невест пахарей.

Но у него, у Лиссона, ко всему прочему мало в хозяйстве квартир, недостает мест в детсадах. Имей он сегодня еще хоть полсотни квартир и то не устроил бы всех уже поглядывающих в сторону завода. А сколько просится со стороны; приедем, если дадите жилье…

И школа в селе старая. Большую, светлую, типовую — на 624 места — нетерпеливо ждут. Совхоз — заказчик, ему даны деньги. Наконец-то первый объект социального строительства будет возводить не он, дали подрядчика — новую артинскую стройколонну. А денежек-то на первый год отпустили на школу — восемьдесят тысяч из миллиона. Это когда же поднимется она?

Не тут ли развязка узла: строить ускоренно, преображать село, причем силами государственных мощных организаций, а не его «самстроя». Создать для селян все, что требует время. Вот тогда, товарищ Поздеев, пойдут к тебе в отдел кадров и девчата, и молодые пары, будут добиваться возможности получить место на ферме, где две смены, где чудесные бытовочки, а девчонки по твердым дорожкам поспешат на работу не в болотных сапожищах, а в модных сапогах-чулках.

И не надо говорить, что насмотрелись они в телевизоре красивой и легкой, как им кажется, городской жизни. И там не все пряники, и там труд прежде всего. Хотя вообще-то, конечно, и насмотрелись, и наслушались от знакомых, да и сами там бывали.

Кто же должен все делать? Опять он, директор совхоза, отодвинув в сторону все свои основные дела? И успеет ли? Или другой, который придет после? Но ведь ему, может, придется еще труднее…

…Приблизится, завихрит пора новой, двадцать пятой его жатвы.

Дорога, тенистая и смирная под стволами молодых березок, вытечет на поля, в нестерпимо яркий золотисто-желтый свет.

Нет, это не будет солнце, хотя и оно — привычно и еще по-летнему жарко — будет заливать окрест все; солнце одно вверху, а здесь сияют и горят мириады упругих лучиков в стеблях и колосьях, это они превратили черную силу Югуза в праздничное убранство, в новую силу и вечное богатство — хлеб.

Он остановит машину, выйдет.

Опять будет тепло, может быть, даже жарко; установится редкое в своей красоте и благодати уральское предосенье.

Поплывет над полями ветер, закачает хлеба, и так слитны будут небо, пашня и застлавший ее янтарный хлеб, что покажется — это не колосья, а сама земля ходит волнами, она жива и прекрасна, она дышит.

Вот он, итог, сладкий результат всех тревог, забот, срывов, нервотрепок, ошибок, находок и взлетов, нескончаемого труда людей, с которыми он рядом.

Золотые семена хлеба и раздумий. О труде и о жизни, о своем назначении в ней.

Он войдет, опираясь на трость, в море колосьев, привычно сорвет один, перетрет его, сосчитает литые зерна. И будет долго стоять, окидывая взглядом хлебные просторы Югуза…