Глава первая

Тридцать тысяч добрых фей над колыбелью Жюля

Восьмого февраля 1828 года в городе Нанте произошло, среди множества других, следующее событие.

Анри Барнаво, исполняющий обязанности швейцара у парадного подъезда здания местной газеты «Нантский вестник», заявил издателю и редактору месье Турнэ, что он, Барнаво, хочет сообщить ему нечто чрезвычайно важное и интересное.

Месье Турнэ не обратил на эти слова никакого внимания. Тогда Барнаво попридержал хозяина своего за фалды его великолепного, подбитого белым шёлком, зелёного пальто.

— Догадываюсь, в чём дело, — сказал месье Турнэ, останавливаясь подле швейцара. — Ваше жалованье за декабрь? Будет уплачено на следующей неделе. Наградные к рождеству? Знаю, знаю, мой друг; потерпите немного, — награжу по-королевски! Вы простужаетесь и хотите иметь тёплое помещение? Гм… я сам нездоров и простужен до последней степени. Школьники обстреливают вас из рогатки горохом? Заведите себе ружье и палите в этих бездельников сколько можете! Советую приобрести английское: оно не убивает насмерть и весьма удобно тем, что, целясь в голову, вы всегда попадаете во что-нибудь другое…

— Если бы я умел говорить так, как вы, месье Турнэ, то фортуна давно заинтересовалась бы мною, — ответил Барнаво, вздыхая. — Моё несчастье в том, что при живости воображения весьма и весьма хромает мой словарь. Я ничего не требую от вас, так как нахожу это бесполезным.

— К делу, к делу, — поторопил Турнэ. — Не задерживайте меня!

— То, что я намерен сообщить, весьма исключительно и… короче говоря, я нашёл способ увеличить количество подписчиков «Нантского вестника». Стекла ваших очков запотели. Пока вы их протираете, я успею сказать всё, что надо.

Турнэ снял со своего длинного носа очки и принялся протирать их листком папиросной бумаги. Барнаво плотно прикрыл двери на улицу, ближе подошёл к своему хозяину и сказал:

— Подписчиков мало потому, что ваша газета сообщает одну лишь правду. Правду подписчики могут узнать и помимо газеты. Ну что интересного в том, что вы напишете о месье Дежуре, которому до того надоело жить, что он собственноручно повесился в парке! Я не уважаю людей, накладывающих на себя руки. Зачем торопиться, тем более что всегда можно передумать! Вместо десяти соболезнующих строк следовало дать фельетон, осуждающий самоубийство. Целый фельетон, слышите?

— Кое-что даём по этой части, — вставил Турнэ.

— Этого мало, — возразил Барнаво. — На прошлой неделе вы напечатали сообщение о том, что у мадам Тибо в её книжной лавочке отыскался подлинный дневник Людовика Двенадцатого. Вы написали правду, — мадам Тибо в своё время купила триста сорок девятый экземпляр того увлекательнейшего дневника, который при Людовике Двенадцатом приписывался Генриху Четвёртому. Какая цель в сообщении подобных сведений? Не понимаю. Лавочка мадам Тибо торгует превосходно. На всех ваших подписчиков, а их триста семнадцать, одного экземпляра всё равно не хватит. Дальше: ваши передовицы посвящены хронике Нанта. Вот тут надо врать! Выдумывать! Давать сенсацию! Тогда…

— Тогда? — спросил Турнэ, надевая очки и оглядывая Барнаво.

— Тогда всё взрослое население Нанта принесёт вам установленные подписным проспектом двадцать франков и плюнет на все ваши бесплатные, с небольшой доплатой, приложения.

— Не скажите, — улыбнулся Турнэ. — Вы сами видели одну нашу картину и сами же…

— То я, а то подписчики, — перебил Барнаво. — Мне ваша картина понравилась бескорыстно, ведь я не плачу за эту ерунду, но подписчики платят. Нант с колокольни собора!.. На это жаль не только рамы из багета, но даже и паспарту! Каждый человек может забраться на колокольню и посмотреть Нант, Стоит это три су.

— Чего же вы хотите? — нетерпеливо спросил Турнэ. — Вы изъясняетесь вполне литературно. Вот что значит служить у меня!

— До того, как мне поступить к вам, месье Турнэ, я говорил лучше! Но дело не в этом. Газете не хватает выдумки. Неправды. Сенсации.

— Придумайте, я попробую, — сказал Турнэ. — Зайдите ко мне в приёмные часы — поговорим.

— Нет, вы выслушайте сейчас, иначе я всё забуду! Я не смогу зайти к вам в приёмные часы: сегодня дождь и слякоть, мне впору сушить зонтики и встряхивать пальто и шляпы. Слушайте, месье Турнэ. У известного вам Пьера Верна, что живёт неподалёку, сегодня рано утром родился сын. Этот молодой, чудаковатый и многообещающий юрист обалдел от счастья, — он ждал сына, и бог дал ему сына. Чаще случается наоборот. Одну минуту, месье Турнэ! Напечатайте в завтрашнем номере вашей газеты, что гастролирующая в Нанте знаменитая гадалка Генриэтта Ленорман, дочь знаменитейшей Элен Ленорман, предсказала…

— Чем знаменита Элен Ленорман? — заинтересованно осведомился Турнэ.

— Бог её знает, — отозвался Барнаво, махнув рукой. — Сами придумайте. Продолжаю: она предсказала, что новорождённый прославит свой родной город, а также и своё отечество. Почтенный Пьер Верн собственными глазами увидит феноменально счастливое будущее своего сына. И не только один он, но также и его супруга. Напечатайте, что новорождённый изобретёт всевозможные вещи, полезные для человечества. Мадам Ленорман, эта, возможно, и существующая особа, — я что-то читал про неё, — уплатит вам солидную сумму за рекламу. Вот увидите! Месье Верн лично поблагодарит вас за столь волшебное вмешательство в его судьбу. Известите также — это самое главное, — что мадам Ленорман, покидая Нант, оставила вам пятнадцать тысяч предсказаний на всех пятнадцать тысяч младенцев обоего пола, которые должны родиться в ближайшие годы.

— Вот это уже чушь, — заметил Турнэ. — Я ещё согласен с первой половиной вашего проекта, я его уже обдумываю, но…

— Не понимаю, что за ружье в ваших руках! — раздражённо произнёс Барнаво. — Пуля из него не попадает ни в голову, ни в более мягкие части! Недомыслие и тупость! Чушь! Да ровно через десять месяцев вы будете иметь пятнадцать тысяч подписчиков, месье Турнэ! Те, что ещё не состоят ими, поторопятся, чтобы получить бесплатное, — вы за это что-нибудь возьмёте, конечно, — предсказание будущего своих новорождённых! И — смотрите, что делает выдумка: население Нанта увеличивается, вы богатеете, я… со мною, наверное, произойдёт что-нибудь очень хорошее. Мадам Ленорман, вместе с номерами вашей газеты, разносит по всему миру популярность свою и славу. В лице месье Верна вы имеете домашнего законника, он спасёт вас от любой плутни, любого противозаконного поступка. Вы ничем не вредите новорождённому, — бог знает, что из него получится, на это надо положить не менее двадцати лет. Вам сейчас сорок пять. Как видите, ничего страшного…

— Н-да… Хорошо! Дьявольски интересно, пикантно, чёрт знает что, — мечтательно проговорил Турнэ и снова принялся протирать стекла своих очков. — Только… только… вы утверждаете, что подобная операция пройдёт гладко? Безнаказанно?

— Будьте покойны, месье Турнэ! Я в хороших отношениях с месье Верном, я служил у его отца, хорошо знаю все статьи закона, касающиеся клеветы, подделки подписи и кредитных билетов. Самое неприятное состоит в том, что новорождённый может умереть в ближайшие же дни после появления на свет. Это единственное но в нашем предприятии. Опять-таки не беспокойтесь: мадам Софи Верн родила такого крепыша, что ему жить и жить!

Мимо издателя и швейцара прошмыгнул опоздавший на службу конторщик. Его не заметили. И Турнэ и Барнаво дышали тяжело и шумно.

— Где вы отыскали этакую штуку? — спросил Турнэ, облизывая тонкие, бледные губы. — Расскажи я кому-нибудь — не поверят.

— А вы не рассказывайте, вы напечатайте. Печатному поверят. Сегодня у нас восьмое февраля тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Вторая полоса завтрашнего номера газеты должна быть посвящена…

— Вы мне поможете? — шёпотом произнёс Турнэ. — Могу на вас положиться?

— У вас есть месье Бенуа.

— Бенуа силён в поэзии. Он может дать куплет и всякие там тру-ля-ля, рефрен и сонет. Мой секретарь набил руку на передовицах, посвящённых искусству и дамским нарядам. Гм… Зайдите ко мне в два часа. Кстати, я уплачу вам за декабрь и январь. Скажите по совести, — вы сами придумали эту штуку?

— Сам, месье Турнэ! Сам! Пять лет я читаю вашу газету, и наконец мне надоело. Не упустите случая, крепче держитесь за моё предложение! Крутите и наворачивайте вокруг имени Верна!

— Может быть, взять кого-нибудь другого, а? Не думаете же вы, что сегодня в Нанте родила только одна мадам Верн!

— Этого я не думаю, конечно, но чета Верн наиболее подходящая.

— Боюсь одного, — он адвокат, этот Верн…

— Именно этого и не бойтесь! — с жаром воскликнул Барнаво. — Какой уважающий себя адвокат свяжется с каким-то «Нантским вестником»! Фи! Ещё не было случая, чтобы адвокат защищал своё собственное дело. Они мастера на то, чтобы защищать чужие, им за это платят. Дайте мне сигару, месье Турнэ. Какую дрянь вы курите, боже мой! Завтра вы будете иметь возможность приобрести ящик «Золотого жёлудя» из Манилы. Идите и работайте спокойно. Я буду у вас ровно в два.

Издатель и швейцар сидели запёршись с двух до четырёх. В пять их видели в ресторане «Ницца», — Турнэ заказывал два обеда из семи блюд. В десять вечера они вышли из типографии, в полночь снова пришли туда и там, очевидно, ночевали. В шесть утра девятого февраля не менее сотни мальчишек (обычно их было не больше двадцати) расположились табором у здания типографии. В семь утра мальчишки получили по пятьдесят экземпляров газеты и побежали по улицам и набережной, крича во всё горло:

— «Нантский вестник»! Чрезвычайная новость! Небывалое событие из мира таинственного и чудесного! Каждый отец и каждая мать должны купить номер «Нантского вестника» и хранить как семейную реликвию! Удивительное происшествие!

Засияло солнце великой удачи месье Турнэ. Все газеты были проданы. Всё население Нанта было взбудоражено. Все хохотали, поминая дьявола и великомучеников, однако все склонны были верить тому, что им преподнесла маленькая газета.

Днём, возвращаясь из суда, месье Верн постучал в дверь кабинета издателя и редактора «Нантского вестника». Турнэ впустил его, изогнувшись под прямым углом, усадил в кресло и почтительно замер в отдалении.

Пьер Верн — солидный, упитанный человек лет тридцати на вид, с небольшой, квадратиком подстриженной бородкой, в очках, из-под которых прямо на издателя глядели глубоко посаженные серые глаза, оперся на массивную трость и сказал:

— Я прочёл сегодняшний номер вашей газеты. Все четыре страницы.

— В этот номер вложено столько труда, — вкрадчиво пропел Турнэ. — Надеюсь, вам понравился сегодняшний номер, месье Верн?

Верн снял очки.

— Мне очень тяжело сознавать, — начал он, — что в колыбель, где лежит моё дорогое дитя, мой сын, заглянула такая богопротивная фея, как вы, сударь! Тяжело и грустно. Да!

— Это не я, честное слово, не я, — пролепетал Турнэ.

— Кто же, если не вы? Вольтер? Дидро? Или сам Шекспир?

— Мой швейцар, месье Верн! Клянусь честью, мой швейцар!

— Швейцар? Гм… — Верн приставил к переносице указательный палец и прищурился, силясь что-то понять, припомнить. — Швейцар, вы говорите? Гм… Его зовут Барнаво?

— Он самый, месье Верн! Барнаво! Дела мои пошатнулись! Барнаво научил меня, как поправить их. Он дал мне совет…

— Барнаво… Гм… — повторил месье Верн. — Искусно! Барнаво… помню, помню этого человека…

Турнэ решил именно в этот момент круто переменить тактику. Он сказал:

— Я хотел сделать приятное вам, месье Верн. Я приказал Барнаво: сделайте, мой друг, что-нибудь приятное нашему дорогому месье Верну! Он и сделал. Что касается предсказания мадам Ленорман…

— Вот именно, мадам Ленорман, — произнёс Верн и поднялся с кресла. — Её адрес! — грозно и властно добавил он, вскидывая голову. — Насколько мне известно, мадам Ленорман уехала в Америку. Но я этому не верю. По иску частных лиц с неё причитается около двухсот тысяч франков. Дело поручено мне. Слышите? Мне! Ещё два года назад я взялся за это дело.

— Желаю удачи, месье Верн, — стараясь сдержать дрожь во всём теле, сказал Турнэ.

— Немедленно адрес мадам Ленорман! — загремел Верн. — Адрес, и я ухожу. И всё вам прощаю, слышите? Прощаю вам тот непростительный поступок, по милости которого весь Нант, все тридцать тысяч жителей его склоняют сегодня моё имя во всех падежах!

— Только адрес? — спросил Турнэ, чувствуя, что малая толика дрожи осталась только под коленками.

— Только адрес. Прошу и требую. Иначе…

Турнэ выбежал из кабинета и кинулся в швейцарскую. Барнаво лежал на диване и, ероша свою рыжую шевелюру, читал свежий номер парижского журнала «Фарс».

— Адрес Ленорман! — воскликнул Турнэ. — У меня сидит адвокат Верн. Да, тот самый. Он всё простил, у него есть сердце, но нет адреса мадам Ленорман. Вы заварили эту кашу, Барнаво! Давайте адрес!

— Никто и никогда не заваривал кашу, — спокойно отозвался Барнаво, переворачивая страницу журнала. — Каша не кофе, сударь. И плюньте на всех гадалок и их предсказания! Давайте обдумывать следующий номер.

— Адрес, Барнаво, адрес, или я и не знаю, что сделаю с вами! — кричал взбешённый издатель.

— Ничего вы со мной не сделаете, — махнул рукой Барнаво. — Теперь мы оба — и я и вы — на весах мадам Судьбы. Делать будет она, нам остаётся ждать и надеяться. А вы — адрес! Выдумать его, что ли!

— Выдумайте, Барнаво, выдумайте! У вас это получится!

— Сколько угодно! Ну, хотя бы такой: Ницца, Цветочная набережная, четыре. Можете сказать — сорок, если не нравится четыре. Пансион… ну, пусть будет пансион Анжелики Сету. Да вы перепутаете, я вам напишу. Вот возьмите, успокойте вашего Верна!

Турнэ выбежал из швейцарской. Барнаво удобнее расположился на диване, зажёг пятую свечу на столике и, ухмыляясь, произнёс:

— Ленорман! Почему-то все сегодня интересуются Ленорман. Я что-то упустил, я ожидал, что героем дня буду я,Барнаво… Ну что ж, подождём. Судьба всегда за тех, кому нечего терять.

Турнэ вручил Пьеру Верну адрес Ленорман. Адвокат, высоко подняв голову, с достоинством удалился. Слава тебе, боже, гроза прошла, но всё же хорошую погоду на ближайшее будущее придётся делать неустанно…

Шестнадцатого февраля на четвёртой странице «Нантского вестника» было помещено второе предсказание мадам Ленорман. Жена булочника родила девочку и пожелала знать будущее своего ребёнка. Барнаво сочинил утешительную биографию и, на всякий случай, изготовил на досуге полсотни различных предсказаний.

— Не перепутайте, месье, — сказал он издателю. — На белых листках мальчики, на розовых девочки. Месяца на три вам хватит. Когда я возвращусь, мы придумаем что-нибудь новенькое.

— Вы хотите покинуть меня? — испуганно спросил Турнэ.

— Хочу отдохнуть у себя в деревне, — ответил Барнаво. — Вы обещали мне сто франков и отпуск на два месяца.

— Обещал, — качая головой, со вздохом произнёс Турнэ и с великой неохотой отсчитал положенные по уговору сто франков.

На следующий день Барнаво уехал к себе, в Пиренеи. Возвратился он в Нант только спустя восемнадцать лет, когда почтенный месье Турнэ, разбогатев и обанкротившись, продал свою газету издателю журнала мод, когда вырос и возмужал сын Пьера Верна — Жюль, когда… впрочем, об этом все впереди.

 

Глава вторая

Жюль и его брат Поль

Девяти лет Жюля отдали в школу. К этому времени он уже бегло читал и полуграмотно писал. Воспитатель первого класса однажды опросил каждого из учеников: «Кем ты хочешь быть, когда станешь взрослым?»

Двенадцать мальчиков из сорока ответили пожатием плеч и чистосердечным «не знаю». Сын директора нантского театра Пьер Дюбуа сказал, что ему хочется быть учителем в школе: страшно интересно задавать какие угодно вопросы и ставить какие угодно отметки.

Жюль отвечал последним. Маленький, коренастый, светловолосый, необычайно смешливый и в то же время не по летам задумчивый, он вытянул руки по швам и весело произнёс:

— Я хочу быть рыбаком, месье!

— Почему же именно рыбаком? — недовольно спросил воспитатель. — Разве это так интересно, заманчиво?

— Ещё бы не заманчиво! — ответил Жюль. — Целый день на Луаре, лови рыбу, пой песни!

— Ну, вот! — рассмеялся воспитатель. — Разве ты не можешь петь песни, кататься по Луаре и есть рыбу?

— Могу, месье, — кивнул головой Жюль, — но мне дают не ту рыбу, которую я люблю, мне не разрешают петь о рыбаке, продавшем свою душу чёрту, а на Луару и вовсе не пускают, — приходится кататься потихоньку.

— Ты, я вижу, намерен своевольничать, — поморщился воспитатель.

— Я хочу быть рыбаком, месье, — повторил Жюль.

Своего младшего брата Поля Жюль сажал в лодку, заявляя, что они потерпели кораблекрушение и спасаются от хищных акул. Поль возражал: в Луаре акулы не водятся, — нужно придумать что-нибудь другое.

— Другое? Гм… Мы едем открывать клад знаменитого морского разбойника Мунго, — секунду подумав, говорил Жюль. — Сиди прямо! Упадёшь в воду!

— Это далеко? — спрашивал Поль.

— Тридцать тысяч километров. Мы должны обогнуть рукав Луары, выехать в море и ехать десять дней без пищи. Из воды может показаться покойник, — хочешь?

— Откуда покойник? — пугался Поль.

— Загубленная душа, — отвечал Жюль. — Она скитается по всему свету; понимаешь?

Поль возражал: так не бывает. Жюль сердито разъяснял брату, что на свете многого не бывает, но можно выдумывать то, чего нет, — а вдруг оно есть!

Возвратившись из школы, наскоро пообедав и приготовив уроки, Жюль брал брата за руку, и они уходили из дому. Границы их прогулок были строго определены отцом: с одной стороны собор, с другой — корабельные мастерские, с третьей — дом дяди, и последний наименее отдалённый пункт, за которым начиналась запретная зона, — здание школы, где учился Жюль.

Братья переходили границу безбоязненно, но не всегда безнаказанно. И того и другого лишали сладкого, читали длинные нотации о вреде непослушания. Случалось, что месье Верн встречал своих сыновей где-нибудь далеко от дома, — тогда он брал за руку старшего, а старший вёл за собою младшего. Братья послушно шагали, посматривая по сторонам, раскланиваясь с приятелями. Надо сказать, что отцовская забота очень стесняла Жюля, и однажды он нашёл способ прекратить эти встречи и проводы.

Он попросил отца объяснить ему, что означает слово «юрист» и можно ли сделаться юристом каждому, кто этого захочет. «Например, мне», — добавил Жюль. Он отлично понимал, что своим вопросом подводит к отцу его любимого коня, на которого тот сию же секунду сел и поехал.

— Я очень рад, мой дорогой сын, что тебя интересуют не только приключения и морские разбойники. В своё время ты будешь юристом, — в этом всё дело. Я намерен приохотить тебя с малых лет к этому занятию. Слушай внимательно…

Когда месье Верн говорил о юриспруденции, ему нужно было иметь руки свои совершенно свободными, — он иллюстрировал жестами свои мысли, показывал толщину книг о законе и праве и вообще распространялся о вещах, недоступных пониманию старшего сына.

На этот раз он также одну руку приложил к сердцу и, полузакрыв глаза и вытянув другую, приступил к объяснению загадочного, тёмного слова юрист. Минут пять месье Верн рассказывал о сотворении мира и грехопадении первого человека, затем перешёл к обсуждению понятий суда и следствия. Здесь он запутался, сообразив, что многое в его словах годится для аудитории среднего и старшего возраста, по меньшей мере. На всякий случай он спросил:

— Тебе понятно, Жюль?

Вопрос остался без ответа. Месье Верн перешёл дорогу. До дома оставалось не более сотни метров. Почтенный адвокат скомкал свою лекцию и скосил глаза влево, надеясь по лицу сына определить степень доходчивости своих объяснений. Вместо сына он увидел серые камни мостовой и чугунную тумбу. Скосив глаза вправо, он увидел собачонку своего соседа Дювернуа. Месье Верн обернулся, — позади него шагала мадам Дювернуа.

— Вы очень увлекательный рассказчик, — кокетливо улыбаясь, сказала мадам Дювернуа. — Я иду и слушаю!

— Добрый день, — печально произнёс месье Верн. — Вы не видели моих сыновей, мадам?

— Минут пять назад я видела их на набережной, они вместе с мальчиками из корабельных мастерских пускали змея, месье Верн. У вас чудесный старший сын! И как он похож на вас, — вылитый папа! Разве что глаза и улыбка моей милой Софи!..

— Да? — уронил месье Верн. — Вы говорите, пускают змея? В безветренную погоду?

— Они дуют на него из воздушного насоса, — ответила мадам Дювернуа. — И змей, представьте, поднимается!

Когда Жюлю исполнилось десять лет и он перешёл во второй класс, воспитатель этого класса опросил учеников: кем они хотят быть?

— Ну, например, ты, Жюль. Отвечай!

— Механиком, который чинит корабли, месье, — браво ответил Жюль.

— Вот как! Мне говорили, что в прошлом году ты хотел сделаться рыбаком.

— Я уже был рыбаком, месье!

Воспитатель снял очки и снова надел их. Жюль понял, что этот жест означает недоумение, удивление, — следует ответить более точно.

— Я уже играл в рыбаков и даже в разбойников, месье, — сказал Жюль. — Потом я плавал в Америку.

Воспитатель рассмеялся.

— И тонул в океане, конечно!

— Три раза, месье! Первый раз меня схватил орёл и принёс на берег. Второй раз меня спасли пассажиры большого парохода, а третий раз…

Воспитатель устало махнул рукой. Жюль, подумав, решил сказать кое-что о себе без вранья и выдумки.

— Я читаю книги, месье. Я люблю такие книги, в которых рассказывается о приключениях.

— И ты понимаешь их? — спросил воспитатель.

— Не все, месье, но там, где говорится о драках и ссорах, о восстаниях и бунтах на корабле, там я всё понимаю. Очень хорошие книги, месье!

Воспитателю третьего класса Жюль через год сказал:

— Я прочёл книгу Диккенса «Записки Пиквикского клуба», месье, и мне хочется быть таким же, как этот английский писатель.

— Таким же? — улыбнулся воспитатель. — Ты хочешь сказать — писать так же, как Диккенс?

— Да, месье, и ещё путешествовать.

Одиннадцатилетний Жюль втайне готовился к побегу из дома. Поль, посвящённый в эти замыслы, смотрел на брата как на героя, выдающегося человека. Он подражал ему во всём — и его манере ходить, раскачиваясь со стороны на сторону, и употреблять морские термины в разговоре, и неестественно щуриться при рассматривании отдалённых предметов. Значительно сложнее обстояло дело с искусством домысла и вымысла. Привирая в тех случаях, когда нужно было выручить брата, Поль своей нескладной болтовнёй только подводил Жюля, а когда требовалось что-нибудь сочинить, — хотя бы для того, чтобы разнообразить игры дома и на улице, — всегда кончалось тем, что замыслы расстраивались, интересное становилось скучным, но приходил на помощь Жюль, и все удавалось как нельзя лучше.

Книги, река, близость моря, общение с рыбаками и рабочими из корабельных мастерских приохотили Жюля к мечтаниям о путешествиях. Ему хотелось побродить по таинственным тропинкам девственных лесов Африки, испытать морскую качку, пережить несколько сильных ураганов, освободить из неволи какого-нибудь старого, замученного непосильной работой негра. Жюлю казалось, что для всего этого достаточно трёх месяцев, считая дорогу туда и обратно. Куда именно туда, он точно себе не представлял, но как именно оттуда — об этом он заранее позаботился: он напишет письмо Полю, и тот на лодке выедет брату навстречу…

Первый побег из дома не удался: месье Верну сказали, что его старший сын купил в хлебной лавке очень много галет и белых сухарей с изюмом. Видели Жюля на Королевской площади, где странствующий точильщик портил на своём крутящемся камне превосходный нож английской стали, подаренный Жюлю тёткой.

Пьер Верн обратил внимание на то, что Жюль, ложась спать, сунул под подушку объёмистый пакет. Месье Верн спросил Поля, в чём дело. Поль ответил, что брату так нравится — спать повыше. Пьер Верн ни о чём больше не расспрашивал ни старшего, ни младшего сына. Он погасил свет и улёгся в постель не раздеваясь.

В полночь скрипнула дверь. В кабинет вошёл Поль; он был в одной рубашке, босой. Он положил на стол какую-то бумажку и вышел. Пьер Верн вскочил, зажёг свечу, взял в руки бумажку, прочёл то, что на ней было написано:

«Дорогой папа и дорогая мама! От сегодняшнего дня считайте двенадцать месяцев, когда я вернусь к вам, нагруженный золотом. Не ищите меня, это бесполезно, и не мучайте Поля расспросами, у него слабое сердце. Целую вас и дорогих сестричек. Жюль».

— Вернуть! Немедленно! — воскликнула мадам Верн, ознакомившись с запиской. — Что же вы медлите, сударь!

— Двери и окна на запоре, возле дома стоит дядюшка Бонифаций с верёвкой и сигнальной трубой, — ответил Пьер Верн. — Ложись спать, Софи. Бонифаций проиграет нам зорю, ежели что. Мальчишка не убежит.

— Сегодня — да, но завтра? — простонала мадам Верн. — И как можно спать, если мы должны слушать трубу!

Дядюшке Бонифацию трубить не пришлось.

Жюль, взволнованный предстоящим бегством, прилёг вздремнуть — и проснулся в девять утра. Однако, спустя месяц, он предпринял второе бегство, которое и удалось — как бегство, впрочем, а не побег. Жюль нанялся в качестве юнги на шхуну «Корали», которая отплывала в Индию. Жюль получил матросские штаны, куртку, берёт с помпоном, швабру для мытья палубы и котелок для супа. На вторую ночь, когда он, отбывая учебную вахту, сидел на носу шхуны и с тайной грустью вспоминал родной дом, шхуна внезапно была остановлена полицейским патрулём. Усатый человек с портфелем в руках прошёл в каюту капитана. Спустя несколько минут Жюль снова надел свой синий костюмчик, короткие, до колен, штанишки и в сопровождении усатого человека спустился в сторожевую лодку. На следующее утро Жюля доставили домой.

— Я чуть не умер, — сказал Поль, кидаясь на шею брату. — Не бойся, тебе ничего не будет! Мама всё время молилась богу, а папа говорил о том, что они неправильно тебя воспитывают, что они виноваты сами, а ты очень хороший мальчик. Далеко успел отплыть? Было страшно?

— Страшно, когда твой путь пересекает судьба, — многозначительно проговорил Жюль. Поль вспомнил, что эту фразу он недавно видел на странице пятой нового романа Фенимора Купера. Поль ни о чём больше не расспрашивал брата, он только боялся, что Жюль соберётся с силами и ещё раз докажет, что он хороший мальчик.

Две недели спустя Жюль принёс отцу ведомость за вторую четверть года, где было сказано, что ученик третьего класса Жюль Верн имеет полные 12 по географии, математике, французскому языку и истории, причём рукой инспектора было добавлено: «Успехи Жюля вообще исключительны настолько, что педагогический совет награждает его парусной лодкой № 4, каковую и предлагается родителям Жюля получить в Нантском спортивном клубе, набережная Жан-Барта, дом № 13».

Пьер Верн немедленно направился в школу и после получасовой беседы с педагогами уговорил их заменить лодку подзорной трубой, а парус — компасом.

Летом 1840 года в Нанте открылась большая мастерская по ремонту локомотивов. Сюда забредали не только мальчики со всего города, но и взрослые. Локомотив, везущий силою пара десяток вагонов, — это было диковинкой из диковинок. Люди разглядывали и ощупывали колеса, поршни, винты и винтики, а на тех, кто занимался ремонтом и сборкой, глядели как на волшебников. Жюль скоро познакомился со всеми рабочими и прямо из школы направлялся в мастерские. Тут же вертелся и Поль. Братьев вскоре приспособили к делу — один подавал винты, другой вставлял в фонари стекла и смазывал поршни.

О бегстве из дома и мысли не было. Супруги Верн успокоились, — и Жюль и Поль нашли себе дело, — бог с ними, пусть возятся с теми машинами, которые будут возить их. Однако супруги не подозревали о том, что и Жюля и Поля мучит бессонница, что мальчики порою не спят до утра, мечтая о самой заманчивой профессии, какая только возможна на свете: о профессии паровозного машиниста. Эти мечты помогли Жюлю ещё лучше усваивать географию; готовя уроки о соседних с его родиной странах, он представлял себе путь до них в вагоне поезда. Вот он несётся на всех парах, он делает пятнадцать и даже двадцать километров в час, под ним дрожат рельсы, в окна вагонов смотрят пассажиры — счастливейшие люди… Как хорошо! Что может быть лучше управляющего этой металлической громадиной с воронкообразной трубой и медным колоколом на спине!..

— Поль, ты спишь? — спрашивает Жюль брата.

— Нет, — отвечает Поль и даёт почувствовать, что он готов к разговорам до утра. — Ты знаешь, Жюль, — сын Куфарэ будет кочегаром на номере пятом! Ему уже сшили кожаный передник.

— Куда ему в кочегары! — пренебрежительно бросает Жюль. — Кто его возьмёт! Какой же он кочегар, если ему и семь на восемь не помножить!

— А зачем же кочегару таблица умножения, Жюль?

— Затем. Вдруг умрёт машинист, — что тогда делать? Тогда его сменяет кочегар. И тут мало одной таблицы умножения…

Тикают часы, — длинная стрелка посередине наверху, короткая — посередине справа. В соседней комнате похрапывает месье Верн.

— Говорят, что скоро откроют магазины, где можно будет покупать локомотивы, — сообщает Поль. — Вот купи, положи рельсы и катайся!

— Нужно очень много денег, — вздыхает Жюль. — Книги лучше, — на пять франков дают одну толстую и две потоньше. За один франк можно купить Фенимора Купера.

— Интересно? — спрашивает Поль.

— Ты ничего не поймёшь, — неохотно отвечает Жюль. — Страшно интересно, не оторваться!

— Завтра будет испытание того локомотива, к которому нам позволили привинчивать фонари, — говорит Поль. — Меня обещали взять на площадку, где стоит машинист.

— Меня тоже, — зябко поводит плечами Жюль. — Я знаю этого машиниста; он живёт у старого замка.

— Я знаю всех механиков в мастерских, — хвастает Поль.

Жюль говорит, что он за руку здоровается со всеми инженерами. Поль умолкает.

Месье Верну снится: его старший сын надевает мантию адвоката и в сопровождении десятка судейских идёт. по Нанту. Сам месье Верн едет на коне и кричит: «Обратите внимание, это мой сын!»

— Папа бредит, — говорит Жюль. — У него опять какие-то неприятности на службе…

 

Глава третья

День рождения Жюля

«Я всегда думал о том, что есть какая-то разница в понятиях приятель и друг. Я долго не мог найти выражения своей мысли, а сегодня нашёл: приятель — это тот, кто даёт и помогает, когда я попрошу, а друг — это тот, кто догадывается, кого не приходится просить, Пьер — мой приятель, Леон — мой друг».

Такой записью открыл свой дневник тринадцатилетний Жюль.

Приближался день его рождения. Месье Верн имел обыкновение делать подарки в двух видах: нечто необходимое для преуспевания сына в школе, то есть полезное, помогающее в жизни, и что-нибудь ещё, менее необходимое и, быть может, более полезное, ибо месье Верну было не совсем ясно, в чём больше пользы: в подарке развлекательном, сюрпризном или, так сказать, учебном — таком, который можно преподнести в любой день года.

— Подарю ему перочинный нож, — сказал Верн своей жене. — Как ты думаешь, перочинный нож — хороший подарок?

— У Жюля есть два перочинных ножа, — ответила жена. — Один ты подарил в прошлом году, другой Жюль выиграл в лотерею на ярмарке.

— Неизвестно, сколько нужно человеку перочинных ножей, — произнёс Верн и задумался. Жена не без испуга взглянула на мужа: у него точь-в-точь такое лицо, каким оно бывает в суде, — плотно сжатые губы, прикрыт левый глаз, пальцы обеих рук бьют по столу, как по барабану. Вполне естественно, конечно, что мысли о перочинных ножах никак не могут быть связаны с мыслью о дне рождения собственного сына, — ведь месье Верн адвокат, и если он вот сейчас думает о ножах, то ножи эти имеют отношение к тому молодчику, что сидит на скамье подсудимых и клянётся, что у него нет и не было ни одного даже и перочинного ножичка…

— Тогда что же, если не ножи? — строго произнёс Верн, воображая себя на месте прокурора и одновременно думая о том, чем и как можно помочь недогадливому, глупому молодчику. Мадам Верн не могла знать, о чём именно думает её супруг; она только догадывалась, что всеми уважаемый в Нанте адвокат месье Верн, её супруг, всегда думает о своих делах. О делах посторонних он говорит вслух. И так же вслух размышляет, прикидывает, спорит с воображаемым собеседником…

— Подари ему волшебный фонарь, — сказала жена. — И дневник с девизами на каждую неделю. Ту книгу, которую я видела в магазине Дюваля. Это и развлечёт Жюля, и от этого будет польза.

— Дневник? Вы, подсудимый, вели дневник! — воскликнул Верн, вскинул глаза на жену, руки сунул в карманы просторной суконной куртки и вдруг расхохотался. Жена покачала головой.

— Твои адвокатские дела убьют тебя раньше времени, — печально произнесла она. — Ты постоянно воображаешь себя в зале судебного заседания. Ты сходишь с ума, мой друг. Будет ужасно, если наш Жюль пойдёт по твоему пути…

— Гм… Если он пойдёт по моему пути… — мечтательно проговорил Верн. — Если действительно случится так, чего я сильно хочу, то мы лет через десять переедем в Париж. Непременно!

— Мечты, — вздохнула жена.

— В Париже, — не слушая её, продолжал Верн, — ежедневно происходит до пятидесяти убийств, сотни грабежей в домах и на улицах, не считая всевозможных заговоров и крупных преступлений. Париж в этом отношении чудесный город, — там есть кого защищать! Наш мальчик будет первым адвокатом Парижа — да, да! Он откроет свою контору. Я обучу его всем тайнам, всем тонкостям моего ремесла. На дверях его квартиры, — не менее семи комнат, моя дорогая, — я уже вижу и сейчас медную дощечку, а на ней: «Жюль Верн, адвокат. Приём по вторникам от двух до четырёх». О!.. Он будет принимать и в среду и в пятницу, но такая надпись поднимет его престиж. Жюль Верн! Адвокат! Как звучит, а?

— Мечты, — качая головой, сказала жена. — Вернёмся к подарку. Купи ему механическую рогатку, вроде колчана, только стрелять надо камешками, Жюль увлекается охотой. Он будет убивать вредных птиц, мышей и крыс.

— Мадам! — гневно произнёс Верн. — Из рогатки по мышам и крысам? О мой бог! Механическая рогатка! Надо же придумать! На прошлой неделе Жюль каким-то невероятным способом убил ворону, положил её мне на стол и сказал: «Наш остров избавлен от дикого хищника, папа. Отныне ты можешь безбоязненно подниматься в горы…» А! Как тебе нравится? Рогатка!

— Подари ему книгу, — устало сказала жена и вышла из комнаты, сердито хлопнув дверью.

Книгу? Гм… Смотря какую книгу! Есть книги со всевозможными приключениями, похождениями, пиратскими набегами и даже убийствами. Покорно благодарю за такие книги! Но есть и другие, — они рассказывают о путешествиях, манят в далёкие края, — например, география Мальтебрена. Такие книги изучают в школе. И есть стихи и драмы. Например, сочинения Мольера. Его драмы смешны и нравоучительны, они изображают жизнь и учат хорошему, Жюль обожает театр. Это хорошо. И театр и книги — очень полезные вещи. В книгах польза и удовольствие одновременно. Книга недорога — два франка. За три франка можно купить книгу в красивом переплёте. Кстати, — Мольер имеется в домашней библиотеке. Следует поискать что-нибудь другое. Что ж, купим Жюлю книгу.

В день своего рождения тринадцатилетний Жюль получил в подарок дневник с девизами на каждую неделю и книгу Анри Бежо «Смешные пьесы». Жюль залпом прочёл смешные пьесы, ни разу не улыбнувшись. Одна из них ему понравилась, — в ней толстый и коротконогий доктор по зубным болезням по ошибке вырывает здоровый зуб и пломбирует не тот, который болит. Весь день доктор ошибается.

— Смешно? — спросил Жюль приятеля своего — Пьера.

— Глупо, — ответил Пьер.

— Конечно, глупо, но — смешно ли это?

— Не смешно, а, наверное, больно, — Пьер сморщился, как от зубной боли. — Плохая книга, Жюль, На твоём месте я бы её продал. За неё дадут меньше франка, но всё же на вырученные деньги можно купить очень много засахаренных каштанов.

Жюль с минуту подумал. Он знал, что самый главный подарок — это дневник. Смешные пьесы — это привесок, чтобы было побольше.

— Ничего не случится плохого, — уже вслух произнёс Жюль, — если я увеличу количество интересного и приобрету нечто вкусное в такой день, который бывает один раз в году. Но продавать книгу самому нельзя, — все знают, что я сын адвоката Верна. Гм… Пьер, не продашь ли ты эту книгу?

— С удовольствием! Сколько угодно! Я пойду в лавочку мамаши Тибо, у меня там купят её в один миг! Это хорошо, что ты обратился ко мне, Жюль! Я твой приятель и никому не скажу.

— Можешь говорить, — спокойно отозвался Жюль. — Я ничего не делаю тайно. Мои родители хорошо знают, что я никогда не вру.

— В том случае, если тебя спрашивают, — возможно, но если тебя не спрашивают, тогда как? — недоверчиво щурясь, спросил Пьер.

— Тогда… — Жюль лукаво усмехнулся, — Тогда я поступаю по статье сто сорок шестой: я умалчиваю. Понимаешь? Это очень хорошая статья, Я почти наизусть знаю папину книгу о наказаниях.

— Интересно?

— Смешно и глупо. Я никогда не буду адвокатом, никогда! Иди и продавай книгу.

— А каштаны?

— Купи. Я буду ждать тебя в саду.

Пьер побежал на Королевскую площадь. Там, в маленькой лавочке мамаши Тибо, можно было купить и продать любую книгу. Мамаша Тибо, сестра известного парижского библиофила, обещала прийти вечером к месье Верну на «чашку чая по-русски», чтобы поздравить Жюля. Это очень хорошо, что мамаша Тибо явится на семейный праздник, — она великая мастерица рассказывать весёлые истории, но страшно скупа: в прошлом году она подарила Жюлю заводного крокодила… Можно подумать, что Жюлю пять лет,

А вот и Пьер. В его руках кулёк с крупными, чуть приплюснутыми, засахаренными каштанами.

— Возьми свои каштаны и шесть су сдачи. Мамаша Тибо обрадовалась, когда увидела твою книгу. Она заплатила за неё две трети стоимости.

Приятели поделили лакомство — на каждого пришлось по пятнадцать штук. Пять каштанов Жюль дал Пьеру дополнительно, «за работу».

Вечером в гостиной семейства Верн собрались приглашённые: месье Санд — адвокат, месье Дюфон — председатель суда, месье Жорж — учитель географии и истории, чудаковатый Леон Манэ, товарищ Жюля, длинноногая и впалощёкая мамаша Тибо, кое-кто из родственников. Жюль ежеминутно расшаркивался, принимая подарки, благодарил.

Чего только не принесли гости! Три перочинных ножа! Прибор для выжигания по дереву (подобную вещь только и могла подарить родная тётка), пенал красного дерева… Санд преподнёс чучело совы и калейдоскоп. Они все принимают его за маленького, а ему уже тринадцать лет, скоро четырнадцать, потом будет шестнадцать, восемнадцать, а там, спустя немного, двадцать три.

Когда гости уселись за круглый стол и курносая Альма из Бреста стала разносить дымящийся чай, мамаша Тибо достала из своего портфеля пакет в розовой бумаге и, заведя глаза под лоб, торжественно произнесла:

— Мой милый Жюль! Тебе уже тринадцать лет. Через десять лет ты будешь адвокатом, знатоком законов и человеческих душ, что одно и то же. Душа — это человек. Человек может быть смешным и грустным. В твоём возрасте необходимо быть весёлым. С этой целью я решила подарить тебе вот эту книгу.

Она протянула Жюлю пакет. Жюль немедленно стал развязывать тонкую верёвку.

— Давно я искала, давно ищу эту книгу, — сказала мамаша Тибо. — Она всё не попадалась мне. Наконец мне повезло. Один молодой человек принёс её в мою лавку часа три назад. Это означает, что ты счастливый человек, Жюль.

— О, тут должно быть что-нибудь особенное, — заметил Пьер Верн. — Кстати, сударыня, вы ещё три года назад обещали мне добыть индусский закон о бракосочетании, помните? Что? Не попадается? Гм… Покажи, Жюль, какую книгу ты получил от нашей дорогой мадам Тибо, — обратился он к сыну. — Жалею, что сегодня отмечается не моё рождение, страшно жалею! Сколько лет я тоскую по индусскому закону о бракосочетании!..

Жюль неловкой скороговоркой поблагодарил мамашу Тибо и, глубоко, страдальчески вздохнув, посмотрел на отца: вспомнит ли он статью пятнадцатую, трактующую несерьёзное, в сущности, преступление, связанное с перепродажей дарственного имущества?.. Пьер Верн надел очки, взял в руки книгу, вслух прочёл название:

— Анри Бежо, «Смешные пьесы», Париж, год одна тысяча восемьсот тридцать семь, цена…

Цена стёрта, и Пьер Верн, сняв очки, принялся разглядывать то место, где после слова «цена» должна была стоять некая цифра. Жюль вышел из комнаты, за ним и Леон Манэ.

— Неприятности, — сказал Жюль. — Плохи дела… Постоим здесь, пока там не заговорят о чём нибудь другом…

— Постоим, — согласился Леон. — Я видел, как эту книгу днём продал мамаше Тибо твой приятель Пьер. Я всё понимаю, Жюль. Скажи, дарственная надпись была на этой книге?

— Ой, нет! — воскликнул Жюль, обрадованный тем, что обвинение возможно опровергнуть. — Не было! Ни словечка! Отец забыл надписать эту глупую книгу!

Леон подумал о чём-то.

— Я ничего не подарил тебе, Жюль, — сказал он. — Вместо подарка я выручу тебя из беды. Я, так сказать, буду твоим адвокатом,

— Как ты это сделаешь?

Леон вскинул брови, улыбнулся.

— Адвокаты об этом помалкивают, подсудимые не спрашивают. Ты можешь устроить так, чтобы у тебя заболела голова?

— Она уже болит, милый Леон!

— Очень хорошо! Скажи об этом матери, она уложит тебя в постель. Я кое-что придумал. Впредь не делай подобных глупостей!

Жюль поступил по совету Леона. Голова действительно болела; Жюля уложили в постель, и он вскоре уснул. Проснулся он рано утром. Подле его постели сидел отец. Нос его был осёдлан, хорошая примета.

— Проснулся? Очень рад, — спокойно произнёс Верн. — Через десять минут я ухожу на службу. Прежде чем уйти, хочу дать тебе маленькое наставление: нанимая адвоката, никогда не скупись, защита должна быть щедро оплачена. Далее: твой первый практический шаг неудачен, твой Леон Манэ натворил бог знает что! Вместо защиты он взял вину на себя… Это хорошо, он твой друг, но это плохо для мальчика, который в будущем станет адвокатом. Из Леона Манэ не выйдет хорошего адвоката. Вряд ли выйдет и из тебя… Вы оба упустили одну мелочь, а именно: второй экземпляр книги. Леон заявляет: «Книгу мамаше Тибо продал я». Книга, говорит он, моя! И тут он попался! А где же, в таком случае, тот экземпляр, который подарил я, твой отец?.. Нет этого экземпляра, мой друг! Пропал, исчез, растворился… Следовательно… Мне надо уходить, да и тебе пора вставать. Присуждаю тебя к домашнему аресту на семь суток с исполнением всех школьных обязанностей. До свидания!

Жюль долго думал о том, что сказал ему отец. Думал он и о Пьере и о Леоне. Вечером, раскрыв новенький дневник, он в краткой форме изложил свои думы.

 

Глава четвёртая

Великодушие и характер

Эмиль Занд, учитель истории, похвалил Пьера за домашнюю работу на тему «Город Нант, его прошлое и настоящее». Пьер читал своё сочинение вслух, сидя за партой. Занд сцепил пальцы обеих рук на животе, склонил голову набок и умильно причмокивал. Весь класс, не веря ушам своим, слушал то, что читал Пьер Дюбуа. Подумать только, сочинить такую историю, и лучше всех! В два дня! И кто это сделал? Самый последний ученик по всем предметам, самый непослушный, драчун и забияка, хитрец и враль. Он всегда что-то покупает и что-то продаёт, коллекционирует пуговицы и бумажки от конфет, и вот, извольте: по просьбе учителя этот мальчишка второй раз читает своё сочинение. И как ловко у него написано, можно подумать, что…

— Списал… Несомненно, списал… Поди проверь его… Ясно, что списал.

Это «списал» перелетает с парты на парту, оно задержалось в конце левого ряда и там обрастает домыслами, ссылками на имена историков, составителей учебников. Всем завидно. Сын трактирщика Анри Карр заткнул уши пальцами и закрыл глаза. Подумаешь! Написал историю Нанта, а того и не знает, что кухарка его родителей должна почтенному Луи Карру за сорок шесть обедов и восемь кувшинов вина. Этакое свинство — сочинить историю города Нанта! Анри Карру в голову не приходило, что его родной город имеет свою историю.

Пьер кончил чтение. Все облегчённо вздохнули: ещё две-три минуты — и звонок. Учитель Занд в глубокой задумчивости прошёлся от доски до двери, затем поднялся па кафедру и, многозначительно оглядев все три ряда, произнёс:

— Пьер Дюбуа написал отличное сочинение. В этом сочинении изложены события, имевшие место в нашем городе сто лет назад и даже больше. В сочинении вашего товарища увлекательно и правдиво показана жизнь рыбаков Нанта, первые сношения с Америкой и Африкой, когда в устье Луары входили невольничьи корабли. Отлично изображено восстание рабов на бригантине «Фиалка». Одежда франта и модницы конца шестнадцатого и начала семнадцатого столетия безукоризненно точна, и мне так и кажется — я вижу этих людей! Молодец, Пьер Дюбуа! Представляю тебя к большой классной награде!

Пьер поклонился. Резкий, продолжительный звонок возвестил о конце урока. Тридцать два ученика вышли из-за парт и устремились в рекреационный зал. В классе остались дежурный, Пьер Дюбуа, Жюль и Леон Манэ. Леон обнял Жюля и сказал:

— Поздравляю, дружище! В самом деле, твоя история превосходна. На твоём месте я начал бы пописывать для парижских журналов. Не следует указывать, что тебе пятнадцать лет…

Жюль улыбнулся, сказал: «Успеется, подождём…» Дежурный попросил друзей покинуть класс, — чего доброго, заглянет воспитатель, и тогда не миновать шумного и скучного выговора. Леон Манэ послушно направился к двери. Жюль взял под руку Пьера:

— Ну, что я говорил! Вот ты и поправил свои дела! И, надо думать, надолго. Теперь и Занд и этот хвастунишка из Ниццы, Ляфосс, оставят тебя в покое до конца года.

— Если бы так, Жюль, — со вздохом проговорил Пьер и недоверчиво покачал головой. — Я не забуду того, что ты для меня сделал. Никогда не забуду! Я только боюсь, что на экзамене я непременно срежусь, и тогда… тогда всё обнаружится.

— До экзаменов ещё три месяца, а там что-нибудь придумаем, Пьер, не волнуйся!

— Спасибо. Жюль! А ты можешь и ещё раз, да?

— Сколько угодно! Подумаешь! Написать коротенькую историю Нанта, сунуть туда немножко поэзии и всяких суеверий, — трудно ли это! Одну мою песенку поют все странствующие комедианты, дающие своё представление на площадях и рынках, и никто не знает, что песенка-то моя! А тут — история Нанта… Да я родился в Нанте!

— Выходите из класса, — попросил дежурный. — Немедленно! Не то запишу на доске ваши фамилии!

Выходить из класса не пришлось: через полминуты звонок пригласил к последнему уроку, по французскому языку. Щеголеватый, напудренный Анри де Ляфосс, подтанцовывая, влетел в класс, изящным движением человека, которому всё в жизни даётся легко, кинул журнал на стол, театрально раскланялся, обмахнул лицо своё платком — и тотчас в классе запахло фиалкой. Выслушав рапорт дежурного о количестве присутствующих и неявившихся, Анри де Ляфосс искусным прыжком достиг того места, где сидел Пьер Дюбуа.

«Сейчас начнутся поздравления, — подумали все в классе. — Дай боже, чтобы подольше…»

— Я уже осведомлен о твоих успехах, Пьер, — сказал учитель. — Рад за тебя! Сердечно рад, ты начинаешь приниматься за дело! Хвалю!

Краткая речь де Ляфосса напоминала его походку, — она была отрывиста, легка и непритязательно-грациозна. Он произнёс ещё нечто о путниках, идущих в горы, то отстающих друг от друга, то вдруг опережающих самого сильного, выносливого товарища. Пьер чувствовал себя неважно: никто не догадывался о том, что происходило в его душе. Он стоял бледный и унылый, моля всех святых, чтобы учитель поскорее приступил к уроку.

— Приступим к уроку, — возгласил учитель. — Задано повторить образцы народной поэзии. Жюль Верн, — обратился он к соседу Пьера, — нам всем очень хочется послушать тебя. Не правда ли?

Всем сидящим в классе было безразлично, кого слушать: Жюль Верн так Жюль Верн, пожалуйста. Во всяком случае, минут десять уже прошло. Жюль Верн проканителится с четверть часа, он на это мастер. Учитель будет слушать, вносить поправки, потом скажет речь по поводу красот французского языка, — смотришь, и ещё полчаса набежит, а там и звонок. А завтра день лёгкий: гимнастика, пение, рисование, география.

Жюль вышел из-за парты, одёрнул на себе курточку, произнёс своё обычное, унаследованное от отца, «гм» и улыбнулся. Образцы народной французской поэзии… Это очень легко, учитель выслушает и поставит двенадцать, но всё дело в том, что наиболее блестящие образцы этой поэзии Жюль ввёл в то своё сочинение, которое полчаса назад с таким фурором прочёл Пьер Дюбуа… Там были и песни рыбаков, и матросские застольные, и крестьянские, и солдатские, — целых пять страниц образцов народной поэзии, неотделимой от истории родного Нанта. Читать эти стихи сейчас нельзя, — де Ляфосс скажет, что все они уже имеются в сочинении, таком блестящем сочинении Пьера Дюбуа. Гм… А может быть, следует повторить всё то, что уже известно товарищам по классу, и получить хотя бы десять, — ну, пусть даже девять… Нет, нельзя! Де Ляфосс сразу же заподозрит неладное, — Жюль будет дословно читать текст сочинения Пьера, того Пьера, средний балл которого по истории и французскому языку за полугодие не превышает девяти.

— Мы ждём, — сказал учитель. — Неужели, кроме «гм», ничего другого так и не услышим? Не может быть!

— Я очень хорошо знаю образцы народной поэзии, только того, что я знаю, недостаточно для…

— Недостаточно для… для чего? — вкрадчиво пропел учитель, подходя к Жюлю так, как это делает тигр, когда он намерен напасть на беспечного охотника, — несколько сбоку… От учителя пахло, как от клумбы с цветами.

— Недостаточно для большого успеха, — договорил Жюль, опуская глаза.

— Ты хочешь большого успеха? — нараспев произнёс де Ляфосс. — Это что-то новое. Неслыханное!

— Да, хочу большого успеха, — упрямо повторил Жюль, — После того, как мы узнали о сочинении Пьеpa Дюбуа, стыдно получить обыкновенное «хорошо». Я тоже имею право на похвалы и внимание всего класса.

— Кто же и что тебе мешает? — спросил учитель.

Жюль вздохнул. Были в этом вздохе боль, тоска и очень много страдания, — следовало прислушаться к этому вздоху.

— Я очень плохо знаю то, о чём вы спрашиваете меня сегодня, — бесстрашно проговорил Жюль. — Я должен в этом признаться. Разрешите сесть.

И, не дождавшись разрешения, сел за парту.

Все ученики, затаив дыхание, стали следить за тем, что будет дальше, что сделает учитель. Он не отличался добросердечием и всегда сурово наказывал малейшее непослушание и вольность. Как он поступит сегодня? Жюль — один из первых по французскому языку, — что это с ним и почему так болезненно морщится его сосед — Пьер Дюбуа?

Анри де Ляфосс вынул из кармана платок, отёр лицо, лоб, затылок, подкинул платок, поймал, рывком сунул его за манжету на левой руке и решительными шагами направился к своему столу. Здесь он остановился, повернул голову вправо, словно прислушиваясь к чему-то, потом раскрыл журнал и потянулся за пером.

Жюль сидел, опустив голову; он тяжело, порывисто дышал, и на душе у него было неспокойно и легко в одно и то же время: неспокойно потому, что всё сложилось так, как оно сложилось, и легко потому, что он поступил так, как следовало, как нужно было. Пусть его накажут, пусть все думают, что он и в самом деле плохо приготовил урок. Жюль на крохотном опыте своей жизни знал, что такие мелочи скоро забываются, но никогда не забудется поступок великодушия и чести, никогда не сотрётся в памяти школьных товарищей нечто такое, что связано с характером, с поведением человека, сказавшего А и потому обязанного произнести и все остальные буквы алфавита…

«Я выручил товарища, мне от этого плохо, я не должен поправлять это плохое за счёт успеха товарища», — размышлял Жюль, и эти размышления облегчали его и даже радовали.

Что же происходило с учителем? Он захлопнул журнал, резко отбросил его в сторону; журнал скользнул и упал на пол. Подбежал дежурный и поднял его. Учитель поднялся со стула, костяшками согнутых пальцев оперся о стол и трагическим голосом, искусно поднимая и опуская его в нужных местах, проговорил:

— Мой дорогой Жюль Верн! Твой ответ и последовавшая за ним демонстрация возмутили меня до глубины души! Одной плохой отметки я нахожу недостаточно. Чрезвычайно недостаточно! Я очень прошу тебя побеспокоить твоего отца, как это ни грустно для меня. Иными словами, прошу тебя завтра же прийти в школу вместе с высокоуважаемым месье Пьером Верном…

Он сделал длительную паузу, глядя на сидящих перед ним учеников так, как актёр смотрит на ряды партера.

— Иногда позволительно, — продолжал он с тем же декламаторским пафосом, — вовсе не знать урока, за это полагается самый низкий балл, но непозволительно садиться на место, не получив на то разрешения. Вы сами слышали, каким тоном было сказано: «разрешите сесть». Не тоном просьбы, а тоном утверждения, — да, да! Вот, дескать, я сажусь, но… Это демонстрация! Незнание урока плюс демонстрация! За это полагается…

Он уже устал. Он никогда так много не говорил за один приём. Он был мастером «полувздоха», как отзывались о нём балагуры из Нантского клуба. Он опять достал свой платок, пустил волну благоухания и, никак не употребив его, снова заложил за манжету.

— За это полагается личная беседа с отцом провинившегося, — продолжал он. — Провинившийся, таким образом, наказывает своего отца, отрывает его от дела, огорчает его. Что поделаешь, иначе нельзя. Итак, ты понял меня, Жюль?

Жюль глубоко вздохнул.

Все товарищи смотрели на него.

Жюль встал и вежливо, как полагается, ответил:

— У меня отличная память, месье де Ляфосс. Я охотно исполню вашу просьбу, накажу моего отца. Кстати, он завтра свободен. Он с удовольствием поговорит с вами. Разрешите сесть?

Учитель долго молчал. Он закрыл глаза и, видимо, о чём-то думал. Наконец последовал ответ:

— Стой так до конца урока!

Где-то, совсем близко от той парты, за которой стоял Жюль, булькнул звонок, возвещающий конец урока…

 

Глава пятая

Мечты

В приморскую гавань Нанта ежедневно приходили корабли из Англии, Португалии, Испании и других стран. Большие торговые корабли бросали якоря и принимались за выгрузку, погрузку или ремонт, а потом снова плыли — на юг или север. Раз в неделю приходил бокастый, широкотрубый «Нептун», он пришвартовывался у пристани, матросы сходили на берег, и начиналась выгрузка товаров.

«Нептун» принадлежал купеческой компании Дюаме, владевшей в Нанте двумя универсальными магазинами и фабрикой по переработке рыбы в консервы. «Нептун» увозил кефаль и макрель, крабов и устрицы и оставлял жителям Нанта бумагу и табак, кожу и всевозможную галантерею, без которой как будто можно было и обойтись, — из Парижа в изобилии поступали в Нант те же пустяки и мелочи. Однако подтяжки из Лондона покупались охотнее, чем те, что изготовлялись в Париже, и местные модницы полагали, что испанский шёлк гораздо лучше лионского, а португальский зубной порошок значительно приятнее того, который продаётся под маркой «Грегуар и Компания, Марсель».

В гавани всегда было многолюдно и весело. Сюда ежедневно заглядывал Жюль. Здесь у него имелось своё любимое место — высокая чугунная тумба, видом своим напоминавшая гриб с приплюснутой шляпкой. От этой тумбы до берега было не более двадцати метров. Здесь пахло краской, углем, смешанным ароматом тканей и парфюмерии, водорослями и — ещё тем тревожно-смутным и неуловимым, что ведомо одним лишь мечтателям, фантазёрам, поэтам.

Жюль принадлежал к их числу. Он мог часами сидеть на своей тумбе и видеть и слышать совсем не то, что видели его глаза и слышали уши. Для всех людей, посещавших эту часть города, пароходный гудок был обычным пароходным гудком — густым рокотанием баритонального тембра или резким вскриком, словно гудок был живым существом и ему наступили на ногу. Впрочем, так представлять себе гудок мог опять-таки один лишь Жюль, и, наверное, одному ему во всём Нанте слышались в тигроподобном рокоте больших кораблей зовы в далёкие заморские страны, в девственные леса и необъятные прерии, а в коротких сигнальных гудках маленьких пароходов ясно и несомненно звучали для Жюля такие слова, как Африка, Кордильеры, Суматра, Ява — волшебные, пряные слова, имевшие для мечтателей всего мира десяток смыслов и тысячу ассоциаций.

Как велик мир, как чудесно его устройство, сколько тайн, загадок и сюрпризов скрыто от глаз Жюля за тонкой, зеленоватой чёрточкой горизонта, укрыто толстым слоем туч, побывавших в тех краях, которые уже ведомы Жюлю, — они освоены, заселены, колонизированы его воображением!.. Однажды он сказал Леону Манэ:

— Изобрести бы такую машину, которая могла бы перелететь океан и спуститься, где только захочется её капитану… А то — построить такой корабль, чтобы он ходил под водой!.. Набрать туда всякого съестного и плавать сколько угодно! А то забраться к центру земли и пожить там месяца два.

Леон Манэ, близоруко щурясь, разглядывал своего друга и понять не мог, зачем, к чему изобретать подводную лодку, если уже есть пароход… Для чего забираться к центру земли, когда учёным достаточно работы и на её поверхности. Не проще ли купить билет и проехаться до Гавра или Лиссабона.

— Нет, Леон, это скучно, — говорил Жюль. — Меня интересуют люди и их мечты. На днях мама сказала мне: «Ты с луны упал, что ли!» А я ей ответил: «Погоди, лет через двести, а может быть, и раньше, родная мать такого же Жюля уже не скажет так, потому что она сама будет летать на Луну для того, чтобы скинуть с себя лишний жир. Ведь на Луне не ходят, а прыгают!»

Фантазия, польщённая молчаливым восхищением Леона Манэ, безудержно заработала.

— Я сам придумаю человека, который сумеет объехать вокруг света в… ну, в сто дней! — сказал Жюль.

— Это невозможно, — возразил Леон Манэ.

— Всё возможно, когда человек захочет, — упрямо проговорил Жголь. — Сто дней, не больше!

— Сто пятьдесят, — поправил Леон Манэ,

— Приходи ко мне, и я покажу тебе на моём глобусе маршрут кругосветного путешествия, — сказал Жюль.

— Ты начитался Фенимора Купера, — рассмеялся Леон Манэ.

— Фенимор Купер ходит по земле и видит индейцев, — сказал Жюль. — Это очень интересно, но это не мечты, это то, что есть. Я хочу, чтобы были мечты, чтобы было то, чего ещё нет.

— Ну и пусть всё это будет, — махнув рукой, сказал Леон Манэ. — Мечты… У наших родителей совсем другие мечты. Мой отец, например, мечтает о том, чтобы я ехал в Париж и стал юристом.

— Мой тоже, — улыбнувшись, произнёс Жюль. — Поедем вместе, Леон! В Париже, наверное, интересно. Только я не буду юристом. Не хочу. Скучно. Наш де Ляфосс в беседе с моим отцом заявил, что из меня выйдет канатоходец. Честное слово, так и сказал: канатоходец. Мой отец расхохотался. Он хохотал весь день.

— Тебя наказывают? — спросил Леон Манэ.

— Очень редко. И очень нестрого. Лишают карманных денег, не берут в театр…

— Это, по-твоему, нестрого?

— Да, нестрого потому, что разрешают мне посещать театр и одному, без сопровождения папы и мамы. Ну, а карманные деньги… это пустяки, карманные деньги. Когда у меня нет денег, я чувствую себя даже лучше: можно сидеть дома и мечтать. Послушай, Леон, оставь меня! Мне очень хочется побыть одному.

Едва Леон Манэ ушёл, как Жюль вскочил со своего чугунного сиденья и побежал на большую пристань. Нарядные мужчины и женщины стояли и сидели у конторки с весами, под гигантскими зонтиками наружного кафе. Ожидали прибытия «Русалки» с грузом из Лиссабона. Владелец судна, его жена и дочь сидели в плетёных креслах и ежеминутно подносили к глазам подзорную трубу. «Русалка» уже дымила подле кромки горизонта.

Жюль пробежал по гранитному настилу набережной, заглянул в портовую кондитерскую, где иностранные моряки пили кофе и лакомились мороженым, и кофе и мороженое сдабривая добрыми порциями рома, который они тянули прямо из горлышка высоких, узких бутылок.

Жюль и здесь, видимо, не нашёл того, кто ему был нужен. Он заглянул в матросскую лавочку, где продавали табак, мыло, игральные карты и костяные шахматы. Учёный попугай в огромной круглой клетке, стоявшей на полу, пожелал счастливого пути, когда Жюль вышел из лавки.

Женский голосок окликнул его:

— Жюль! Куда ты бежишь? Я здесь!

Жюль обернулся и замер на месте. Тоненькая, высокая — выше Жюля на полголовы — длинноносая девушка с большими глазами порывисто кинулась к нему и капризно произнесла:

— Это называется ровно в два часа!..

— Здравствуй, Жанна! — обрадованно сказал Жюль и обнял её за талию. Он, наверное, поцеловал бы её, если бы она не отстранилась от него, но не с испугом, а с кокетливым лукавством. Большие глаза её стали ещё больше. Жюль взволнованно произнёс:

— Ты все ещё считаешь меня маленьким! Это хорошо только в том случае, если бы ты меня поцеловала. Маленьких при встрече целуют, Жанна!

И он потянулся к ней, но она с весёлым, звонким смехом откинула голову и сказала:

— Не тронь меня, Жюль! Я большая!

— А ты почему смеёшься, Жанна?

— Потому, что мне очень хорошо!

— Тебе хорошо потому, что ты встретила меня, не правда ли?

— Жюль, ты маленький!

— Тогда поцелуй меня, Жанна!

Они поцеловались бы, если бы не солнце, не люди, не десяток знакомых мужчин и дам, — почти каждому и каждой приходилось кланяться. Жюль взял Жанну под руку и шепнул на ухо:

— Помнишь?..

Она качнула головой, не отрицая и в те же время давая понять, что она отлично помнит то, о чём спрашивает Жюль. Она вспыхнула, и эта живая, горячая краска на её лице была лучшим ответом. Румянец говорил: помню, помню! Как забыть первый поцелуй на кладбищенской скамье под вязом! До этого поцелуя они знали только отрывистые, влажные прикосновения к своим щекам губ отца и матери, а этот первый поцелуй был похож на приступ боли во всём теле, на острый укол в сердце, на обморок, памятный на всю жизнь…

На берегу зарядили маленькую пушку, и, как только «Русалка» выкинула синий флаг благополучного прибытия, канонир поджёг фитиль и пушка выстрелила с таким оглушительным треском, что Жанна к Жюль вздрогнули всем телом.

— Куда мы идём, Жанна?

— Куда хочешь, Жюль!

Пьер Верн вчера выдал своему старшему сыну карманные деньги, а выдавая, прочёл длинную нотацию на тему «Вежливость и такт по отношению к учителям и наставникам». По окончании нотации Пьер Верн расчувствовался и добавил к пяти франкам двадцать су.

— Сходи в зверинец, — сказал он сыну. — Показывают льва, крокодила и слона. Развлекись! Ты худеешь. Влюбись. В математику, например. Приятная девушка! Кого она полюбит, того делает счастливым.

Жанна и Жюль отправились в зверинец. В самом деле, там показывали слона, льва и крокодила. Усатый месье дул в большую медную трубу, толстая напудренная мадам била в барабан. Хозяин собирал деньги и на ходу давал пояснения. И слон, и лев, и крокодил были такие несчастные на вид, что Жанна купила две булки для слона, а Жюль скормил животным целый килограмм галет, специально выпекаемых длл охотничьих собак.

— Мне скучно, — пожаловалась Жанна. — Бедный слон, несчастный лев! Крокодила мне не жаль, — так ему и надо! У тебя есть стихи, Жюль! Почитай мне.

Жюль прочёл стихи про моряков, прибывших в родную гавань. Он и не подозревал, что стихи эти через три года будут напечатаны в парижской газете, положены на музыку и станут любимой песней моряков Франции, а ещё через сорок лет войдут в сборник морского фольклора с особым примечанием: «Происхождение и автор этой песни неизвестны…»

Об очень многом не подозревали ни Жюль, ни Жанна. Жизнь ещё только открывалась перед ними, и им суждено было жить долго, интересно и, кажется, так, как того хотелось и ему и ей.

Нант — город большой, но для тех, кто в нём родился и хорошо знает его, он мал, ибо знание своего родного города означает, в сущности, любовь к памятным для тебя местам, а таких мест всегда и всюду очень немного. Жюлю в неполные семнадцать, а Жанне в восемнадцать лет (она была на год старше его) казалось, что их родной город ограничен кладбищем, школой и домом, где они родились, а так как жили они на одной улице, а кладбище и школа находились от них на расстоянии полутора километров, то естественно, что Нант представлялся им очень маленьким, уютным городком.

Они вышли за черту города, взялись за руки и молча, искоса поглядывая друг на друга, пошли по дороге. Дойдя до ветряной мельницы, они повернули обратно и через полчаса вошли в ту часть города, где находились банк, суд, консерватория и редакция газеты. Жюль сказал, что на прошлой неделе он отправил в «Воскресное приложение» крохотную — сорок строк — поэму, но зайти и узнать, принята она или нет, ему никак нельзя.

— Почему? — спросила Жанна.

— Так, нельзя. Секретарь редакции является моим кредитором, — ответил Жюль. — Я задолжал ему пять франков, вот почему я отправил поэму с посыльным. Жду ответа по почте.

— Ты делаешь долги, как это можно! — воскликнула Жанна. — Ты играешь в карты! Ты, может быть, пьёшь вино?

— О нет! — рассмеялся Жюль. — Секретарь редакции очень милый, очень образованный человек, и я не могу понять, чего это он сидит в «Воскресном приложении», когда…

— Какая-нибудь романтическая история, — сказала Жанна, — его покинула возлюбленная, и он подавлен, огорчён. Правда, Жюль?

— Ты начиталась парижских романов и говоришь глупости, — не по-юношески строго произнёс Жюль. — Просто-напросто почтенный Бенуа не умеет устроиться в жизни. Его перегоняют другие, и он, извиняясь, уступает им дорогу.

— Напрасно, — заметила Жанна.

— Такой характер, мне это по душе, — отозвался Жюль. — Бенуа хорошо знает астрономию, геологию, химию. Дома у него огромная картотека в сорок тысяч справочных номеров. Это целый университет, Жанна! Он переписал мне две тысячи карточек по воздухоплаванию и жизни моря. Я ему говорил: не надо торопиться, я подожду, мне не к спеху, я ещё не знаю, что буду делать в жизни, но он сказал, что ему очень приятно быть полезным сыну такого хорошего человека, как адвокат Пьер Верн. Пойдём, Жанна, обратно, мы рискуем встретиться с этим Бенуа.

— Если хочешь, я зайду в редакцию и справлюсь о твоей поэме, — предложила Жанна. — Только скажи, пожалуйста, зачем тебе эти карточки?

— Так. Не знаю. Нужно, — рассеянно ответил Жюль. — Это сильнее меня. Это, в конце концов, страшно интересно, интереснее всего на свете!

— Я всё же зайду, хочешь?

— Гм… Что ж, зайди. Спасибо, Жанна. Ты лучше всех, кого я только знал в моей жизни,

— Ну это, конечно, из парижских романов, — сказала Жанна, и Жюль согласился, что из всего им прочитанного в голове остаётся одна чепуха, пригодная для того, чтобы насмешить приятеля.

— Только один Диккенс, только он один! — заявил Жюль. — Я очень люблю этого писателя. Ты читала его роман «Оливер Твист»?

Жанна отрицательно качнула головой. Жюль всплеснул руками:

— Не читала? Не шутишь? Как много ты потеряла, Жанна! Скорее, как можно скорее иди в библиотеку за этой книгой! А потом прочти «Записки Пиквикского клуба».

— Интересно?

— Очень! — воскликнул Жюль, на секунду закрывая глаза. — Дай мне слово, что ты прочтёшь эти романы! Ну, вот и хорошо. А сейчас… Боже, и я могу думать о моей поэме после Диккенса!..

Минут через десять Жанна вышла из помещения редакции. Она была возбуждена до последней степени.

— Принята, Жюль, принята! — крикнула она и сунула ему в руки толстый квадратный пакет: — Бери! Здесь карточки. Сто штук. Бенуа просил передать, что эти карточки он дарит тебе, но взамен ему нужна нотная бумага для тех маршей, которые он будет переписывать для тебя. Мне понравился твой Бенуа. Он похож на Лафонтена, правда?

— Красивее Лафонтена, — подумав, ответил Жюль. — Он похож на Диккенса, — его портрет я видел в одном журнале. Да, Жанна, надо написать стихи о Диккенсе и посвятить ему.

— И послать ему в знак уважения от читателя, — подсказала Жанна.

— Неудобно как-то, — смутился Жюль. — Такому Человеку! Такому писателю! От какого-то Жюля Верна…

 

Глава шестая

Глобус внутри и снаружи

— Жюль, тебя папа зовёт!

— Зачем, не знаешь?

— Не знаю. Он сказал: увидишь своего братца — пошли его ко мне.

— Он так и сказал: «братца»?

— Так и сказал. Он очень часто так говорит.

— Гм… Когда он так говорит, очки у него на носу?

— Да при чём здесь очки, Жюль! Просто-напросто папа хочет видеть тебя!

— Только видеть или видеть и говорить? Очки в таких случаях играют большую роль, мой милый!

— Да ты что, боишься отца? Ты в чём-нибудь провинился?

— Возможно, что и провинился, но у меня много провинностей, потому-то мне и хотелось бы заранее знать, по поводу какой именно желает говорить со мною папа. Понял?

— Жюль, ты вылитый адвокат! — рассмеялся Поль. — Да, я совсем забыл сказать: папа получил письмо, — кажется, оно на твоё имя.

— Ого! — пробасил Жюль. — Ты видел это письмо? Адрес на конверте написан мужчиной или женщиной?

— Адрес как адрес, — возможно ли отличить мужской почерк от женского?

— Так же легко, как скрипку от курительной трубки, — ответил Жюль. — Из тебя, Поль, выйдет очень способный адвокат: ты задаёшь нелепые вопросы и долго думаешь над тем, что тебе ответили. Я иду к папе, но предварительно прошу тебя сходить в разведку. Молчи и слушай. Ты входишь в папин кабинет и говоришь: «Я не нашёл Жюля». Можешь сказать: «братца». После этого ты внимательно смотришь, что будет делать папа. Если он вскинет голову вот так — ты чихаешь один раз. Если же он…

— Лучше я буду кашлять, Жюль! Чихать мне трудно.

— Нет, чихай! Кашель очень неудобный знак. Чиханье — знак отрывистый, чёткий. Итак, запомни: если папа скажет: «Гм…» — ты чихаешь два раза. Если он скажет: «Ладно, потом» или что-нибудь в этом роде — ты чихаешь три раза. Повтори!

— Жюль! — взмолился Поль, едва сдерживая смех. — Ты старше меня всего на полтора года, а держишься со мною, как дедушка с внуком!

— Не сердись, Поль. Мне, видимо, предстоит очень важный разговор с папой. Предосторожности имеют огромное значение. Ты хорошо знаешь папу, его капризный, переменчивый характер. В одном случае он обращается с нами как с младенцами, в другом — как с людьми почтенных лет. Но во всех случаях папа адвокат. Судейский. Юрист. Я полагаю, что он, объясняясь в любви нашей дорогой маме двадцать лет назад, должен был говорить так: «Подсудимая Софи! Я вынужден полюбить вас! Что вы делали от трёх до девяти в прошедшее воскресенье? Вы можете обмануть судью и прокурора, но меня вы не должны обманывать, — я защищаю вас, меня вы должны поцеловать!..»

— Ой, Жюль, я умру от смеха!

— Сегодня не умирай, подожди до завтра, Поль. Повтори — в каких случаях ты чихаешь один раз и в каких два и три раза?

Поль повторил без ошибки. Жюль пообещал брату два билета в театр на дневное представление и легонько толкнул в плечо: «Иди!»

Поль вышел. Жюль подошёл к зеркалу, причесал щёткой волосы, снял приставшую к рукаву пушинку, вздохнул. В соседней комнате — неразборчивое бормотанье Поля, глухой бас отца. Жюль на цыпочках прошёл по коридору, остановился у дверей кабинета.

— Я найду его сам, — услыхал он голос отца, и вслед за этими словаки последовало густое, с тенорком в конце, «апчхи». Чихнул отец. Отрывисто, торопливо и весьма натурально дважды чихнул Поль. Жюль решил войти в кабинет. Едва он взялся за ручку двери, как Поль чихнул ещё два раза подряд.

Жюль остановился. Как это понять? Очевидно, предыдущий чих в счёт идёт — так, что ли? Громоподобно чихнул отец. Сбитый с толку, Жюль вошёл в кабинет. Поль увидел брата и чихнул три раза. Произнёс: «О господи!» — и чихнул пять раз подряд.

— А! Жюль! — сказал отец. — Я тебя ищу, друг мой! Поль, оставь нас. Не понимаю, с чего это тебе понадобилось нюхать мой табак! Ну и чихай на здоровье! Садись, Жюль.

Поль поймал укоризненный взгляд брата и, мучительно желая чихнуть только один раз, расчихался до слёз и стона. Пьер Верн смотрел на сыновей своих с едва заметной улыбкой. Жюль облегчённо вздохнул, когда на носу у отца увидел очки, а в руках трубку: добрый знак. Очки на носу — это длительная беседа без нотаций. Трубка в руках — это очень приятная беседа с благополучным концом. Если бы знать, от кого письмо, тогда можно было бы решать задачу, не заглядывая в ответ.

— Ещё раз прошу тебя садиться, — сказал отец. — Я хочу поговорить с тобой, и по весьма серьёзному делу. Садись, Жюль! Вот сюда, в это кресло.

Жюль только пожал плечами и остался стоять, разглядывая бронзовый бюст Наполеона на столе между огромными чернильницами. Отец смотрел на сына. В доме было тихо. Молчание отца действовало на Жюля гипнотически. Если письмо от Жанны — это не так страшно; если письмо из Парижа по поводу пьесы, то и это не страшно, но если письмо от торговой фирмы «Глобус» — это уже нехорошо.

— Пришло письмо на твоё имя, — начал отец. — Ещё раз прошу тебя сесть в это кресло. Спасибо. Гм… На конверте под адресом я прочёл следующее: «В случае ненахождения адресата вернуть по адресу: Париж, улица Мира, торговая фирма “Глобус”». В момент получения письма адресата на месте не оказалось, поэтому я и вскрыл конверт.

— Я никуда не уезжал, ябыл дома, — сказал Жюль.

— Ты был в Нантском лицее, друг мой, — спокойно произнёс отец. — Лицей, где ты учишься, и дом — разные вещи, различные понятия. Письмо пришло в твоё отсутствие, адресата на месте не оказалось, оно попало в мои руки. Следовательно…

— Позволь перебить, папа, — неспокойно, нервничая, сказал Жюль. — Если послушать тебя, то выходит, что я имею право вскрывать и твои письма, когда они приходят в твоё отсутствие!

— Юридически ты имеешь на это право, если на конверте стоит просьба: вернуть по адресу. Но, прежде чем вернуть, надо узнать, в чём дело. И ещё: существует закон, ему уже сотни лет, говорящий о том, что не сын воспитывает отца, а наоборот. Что ты можешь сказать по этому поводу?

— Ничего, папа, кроме одного, а именно: закон — препротивная штука, он напоминает флюгарку на нашей крыше.

— На нашей крыше? — Отец привстал, — Точность, мой друг, точность! Великая вещь — точность! На нашей крыше — это одно, на крыше нашего дома — совсем другое. Закон не флюгарка, он компас. Повтори!

— Флюгарка на крыше нашего дома, — невыразительно, но упрямо произнёс Жюль.

Пьер Верн рывком снял очки и положил их на стол.

— Ты принимаешь меня за Анри де Ляфосса, Жюль, — совсем несердито произнёс Верн. — Я очень ценю в тебе живость воображения и чувство юмора, но мне не нравится та настойчивость, с которой ты воспитываешь в себе и эту живость и это чувство. Нехорошо, Жюль, очень нехорошо!

Жюль, очень любивший отца, всегда пугался, когда видел его без очков. Серые, пронзительные глаза, лишённые стеклянного прикрытия, становились острыми и проникающими в самую душу — без жалости и снисхождения. Пьер Верн в очках — это был отец Жюля, Поля и их сестёр, добрый, отзывчивый, щедрый и гостеприимный, весельчак и острослов. Тот же человек без очков назывался Пьером Верном; это был адвокат, знаток законов, авторитет, сухое, не знающее снисхождения существо, похожее скорее на прокурора, но никак не на защитника. Готовя старшего своего сына в юристы, Пьер Верн взыскивал с него, как с преступника, нарушившего ту или иную статью закона. Это было одновременно и воспитанием и практическим приготовлением к юридической деятельности в будущем. Однако душа Жюля всё же была закрыта для Пьера Верна. Он нажимал там, где следовало совсем не трогать, он настаивал в тех случаях, когда нужно было подойти с нежностью и лаской, он читал нотации тогда, когда самым лучшим выходом было бы полнейшее молчание. Хорошо зная душу и склонности своих подзащитных, Пьер Верн совершал грубые ошибки, экспериментируя над сыном. Ему казалось, что он, отец и воспитатель, непогрешим. Детей своих он называл воском, себя — ваятелем. Поль — этот действительно был воском. Жюль, вполне ощутимо для отца, порою превращался в орешек: его можно было раздавить, но не смять. Что касается мадам Верн, то эта женщина, как и большинство матерей во всех странах мира, воспитанию предпочитала обильные ласки, поцелуи и полное устранение всех педагогических систем и взглядов. Несмотря на это, и Жюль и Поль сильнее были привязаны к отцу, чем к матери.

— Так вот, письмо от «Глобуса», — сказал Верн. — И название-то какое нелепое — «Глобус»! Почему не «Циркуль»? Ну-с, ладно. Этот «Глобус» доводит до твоего сведения, что твой проект раскрывающегося глобуса, — то есть уже не фирмы, а учебного наглядного пособия, — одобрен и может быть принят к изготовлению на следующих условиях…

Пьер Верн замолчал. Очки то надевались, то снимались. Наконец они были надеты, но не на нос, а на лоб — примета исключительно дурная. Жюль решил не возражать, а только слушать.

— Условия следующие, — начал Пьер Верн заметно изменившимся голосом. — Ты приготовляешь наглядное пособие это в виде макета — макета раскрывающегося глобуса, который таким образом объясняет устройство земли до её центра. Затем ты составляешь таблицу с подробными математическими и геологическими выкладками. Торговая фирма делает две тысячи таких дурацких глобусов и уплачивает тебе триста франков. Всё.

— Очень интересно и приятно, — дрогнувшим голосом проговорил Жюль. — И что плохого… Нет, нет, — испуганно оборвал он себя, — я буду молчать. Я только хотел спросить: что тут дурного?

— Тут всё дурно. — Очки пересели на нос. — Меня злит твой вопрос, Жюль! Меня злят твои ошибки чисто юридического свойства. Ошибка первая: ты ни слова не сказал о патенте. Колоссальная ошибка! Триста франков… Патент даст тебе не менее пяти тысяч франков. Ошибка вторая: своё предложение ты не заверил в нотариальном порядке. Его украдут у тебя. Уже украли! Честнейшим юридическим способом украли! Ты простофиля, мой друг! Тебя обворовали на очень большую сумму. Ты романтик. Фантазёр. Три месяца назад тебе исполнилось восемнадцать лет. Через два года ты будешь на юридическом факультете. Мне за тебя страшно, Жюль! Ты хочешь заняться самой неспокойной, самой рискованной профессией, — сам посуди, друг мой!

Пьер Верн раскурил погасшую трубку.

— Забираясь внутрь земли, — продолжал он, — ты совсем забываешь о её поверхности, а она прекрасна и сама по себе, и теми возможностями, которые… я не в силах говорить, я теряюсь, я положительно теряюсь! Что может быть лучше профессии юриста! Мой отец был судьёй. Я не изменил призванию твоего деда, Жюль. А ты… подумать только, в нашем роду романтики! Стихотворцы! Сочинители пьес! Да известно ли тебе, что литература — лотерея? На сто билетов в ней один полувыигрыш. Полных нет.

— А Диккенс? А Фенимор Купер? А Вальтер Скотт? А Лафонтен? А… — осмелев, вскипел Жюль.

— А это и вовсе пустые билеты, если хочешь знать, — устало отмахнулся Пьер Верн. — Выигрывают те, кто их иллюстрирует. Только иллюстраторы остаются в памяти читателей. Грош цена той книге, которая просит рисунка! А ты…

— Не может быть, папа, чтобы ты говорил серьёзно! — воскликнул Жюль. — Ну, скажи, что ты шутишь! Не может быть! Литература…

Пьер Верн внимательно оглядел сына и подумал: «Я, кажется, перехватил… Действительно, таким способом этого юношу не поставишь на правильную дорогу».

— А я люблю книги с рисунками, — с жаром произнёс Жюль. — Я ценю их особенно высоко. Отдай мне письмо от «Глобуса».

— Возьми. И вот тебе ещё одно письмо. От него пахнет духами. Конверт надписан мужской рукой, но это уловка. Письмо от женщины.

— Это от Жанны, папа, — сказал Жюль, и голос его понежнел, дрогнул, на щеках выступил румянец. — Как пахнет духами, папа! Можно идти?

— Подожди. Вот этим ножом вскрой конверт. Ну, вскрывай! А теперь читай вслух. Я люблю слушать любовную чепуху.

— Папа! Это не любовь! Ты прочти сам. Я не могу!

— Мы не чужие, Жюль. Я сам был молод и сам любил. Это было давно. Сделай мне удовольствие, прочти! Жанна — хорошая девушка, мне она очень нравится. Что она делает в Париже?

— Хорошо, папа, я прочту. Я начинаю. Гм… «Дорогой мой Жюль»… Тут, папа, всего пятнадцать строк. Прочти сам. Мне как-то…

— Догадываюсь, — улыбнулся Пьер Верн. — Давай письмо. Так. «Дорогой мой Жюль, подробности сообщит Леон Манэ, я же пока наскоро хочу уведомить тебя о том, что „Глобус“ согласен выплатить тебе тысячу франков. Я уже беседовала с директором, и он даже угощал меня в кафе на бульварах. Ты глупый. Я забочусь только о тебе»… Гм… Тысячу франков. А тебе обещают триста. Кто прав, Жюль? Сиди, сиди, тут ещё три строчки. Ага, дело касается поверхности земли. Жанна не залезает внутрь глобуса. Итак, слушай: «Посоветуйся со своим отцом относительно патента. Целую тебя, обнимаю, тоскую. Твоя Жанна. Двадцать шестое мая. Париж».

— Там так и написано — «твоя»? — спросил Жюль.

— Так и написано, синим по сиреневому. Конверт надписывал, по-моему, тот самый человек, который поил твою Жанну кофе и кормил тартинками.

— Папа!

— Жюль! Всё, что касается дел любовных, подлежит ведению мадам Софи Верн. Она пошла в гости. Дай мне твою руку, сын. Вот так. Запомни все мои советы.

— Спасибо, папа! — Жюль прижался губами к руке отца. — Ты добрый, папа! Я тебя очень люблю!

— И я тебя также. Возьми эту мелочь, я тебе не выдавал за апрель. Иди с богом, мой дорогой Жюль! Всегда помни то, что я говорил!

Поль сидел на скамье подле дома и перелистывал какую-то книгу. Увидев брата, его весёлое, сияющее лицо, Поль и сам просиял.

— Сошло? — спросил он. — Всё благополучно?

— Всё хорошо, Поль. Наш отец — чудесный человек, но ты… ты тоже хороший, только ты ещё совсем младенец. Ты даже чихать по уговору не умеешь!

— Неправда, Жюль! Я чихнул по уговору дважды: сперва один раз, потом два раза. Но мне пришлось понюхать табаку. Я не умею чикать по заказу, мне нужно для этого сунуть нос в табак! Но ты весёлый, значит…

— Это значит, что я прошёлся по поверхности глобуса, предварительно заглянув внутрь его, — смеясь, сказал Жюль. — Вот когда-нибудь…

— Ты о чём?

— Так. Я думаю о патенте. О патенте на счастье всей жизни. Складываю, делю, умножаю…

— И вычитаешь, конечно?

— В моей арифметике вычитание отсутствует! До свидания!

— Подожди, Жюль! Скажи, пожалуйста, папа тебе говорил что-нибудь о рыжем посетителе?

Жюль остановился. Рыжий посетитель?.. Запахло чем-то романтическим, таинственным, воспоминания о прочитанном весёлым вихрем пронеслись в голове Жюля.

— Рыжий посетитель? Папа об этом не сказал ни слова. Он, этот посетитель, действительно рыжий?

— Как индейский петух. Этот человек пришёл к папе вчера и беседовал с ним больше часа. Потом он расспрашивал меня о тебе. Просил передать тебе привет. Очень интересный человек, Жюль!

— Молодой? Старый? Как зовут?

— Лет под шестьдесят. Он назвал себя Барнаво. Он обедал у Бенуа, я видел их потом в парке — они стреляли в тире. Наш папа ждёт его к себе завтра вечером. Этот Барнаво плакал, а папа хохотал.

— Гм… Барнаво — прошептал Жюль. — Первый раз слышу. Страшно интересно. Ну что ж, подождём. Завтра так завтра. Ох, Поль, до чего интересно жить!..

 

Глава седьмая

Очень много иксов

Пьер Верн любил восемнадцатый век. Все нравилось ему там: и литература, и театр, и музыка, и моды, и даже нравы. Вызывая в своём воображении минувший век, Пьер Верн подолгу задерживался на тех образах, которые особенно были дороги ему. По мнению взыскательного адвоката Пьера Верна, всё нынче во Франции стало мельче, скупее, суше. В этом отношении сродни ему была и жена — с той разницей, что она меньше тосковала и сожалела, так как ей не приходилось служить и честолюбие её было слабо развито. С неё довольно было и того, что весь Нант знал о её существовании, люди при встрече с нею раскланивались и со снисходительным уважением относились к её причудам: к мушке на левой щеке и под правым глазом, крохотному зонтику с непомерно длинной ручкой, припудренным локонам. Нантские рыбаки, ремесленники, мелкие служащие и рантье полагали, что при весьма солидных средствах можно позволить себе и не такие глупости. Нантская буржуазия, наоборот, имея очень большие деньги, вовсе не желала позволять себе тех глупостей, которые так естественно и даже умилительно украшали мадам Верн.

Жюлю прививалось поклонение исчезнувшему, минувшему, но случилось так, что он, существуя в веке девятнадцатом, в мечтах жил на полстолетие вперёд. Возможно, что жёсткая, направляющая рука отца, желавшего видеть сына своего на юридическом поприще, спасла Жюля от мук пустого бескрылого мечтательства и не увела его в любезный сердцу его родителей восемнадцатый век, то есть назад.

Жюлю на всю жизнь запомнился такой случай. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, отец положил на стол лист белой бумаги и спросил:

— Это что?

— Бумага, папа, — ответил Жюль, ожидая какого-нибудь фокуса.

— Это бумага, — сказал отец, — но мы представим, что на ней изображена твоя жизнь. Вот я ставлю точку — это начало твоего пути в будущее. Проведём прямую к другой точке. Вот она, видишь? На этой линии я ставлю крупные точки И все их называю иксом. Тебе понятно? Иксы — это собственное твоё желание, твоё поведение, склонности и мечты. Они, допустим, неизвестны мне. Они, допустим, меня не касаются. Меня интересует конечный пункт — юридическая деятельность. От А до в — как тебе угодно, но здесь, где игрек, — ты юрист.

— А как быть с иксами, папа?

— Это зависит от меня, мой друг, — от меня зависит неизвестное сделать известным. Ты должен стать юристом. В этом твоя слава, хлеб и счастье. Надеюсь, что все понятно? Скажи мне своими словами, как ты это понимаешь.

— Фактически я должен стать юристом, — думая над каждым своим словом, произнёс Жюль. — Но юридически вот здесь иксы. Следовательно, неизвестное не может называться фактом, — ты сам говорил мне об этом. Значит, там, где ты написал слово юрист, можно поставить икс.

О, как расхохотался Пьер Верн! Нужно было видеть и слышать эти конвульсии жестов и заливистую истерику безудержного смеха. Отец пришёл в себя не скоро; прибежала мадам Верн и, не понимая, что происходит, но чутьём матери чуя какую-то опасность, принялась неистово целовать сына, ежесекундно спрашивая:

— Что случилось? Ради бога! Что случилось, Пьер, да перестань, — скажи, что случилось?

— Ох, случилось… ох, случилось… — тяжело дыша, произнёс Пьер Верн, — случилось, что Жюль уже юрист! Нам следует только следить за тем, чтобы… ха-ха-ха! — чтобы Жюль чаще решал задачи со многими неизвестными данными! О мой бог! Неизвестное ему уже хорошо знакомо!

В восемнадцать лет Жюль уверенно и смело жил в своём столетии, украшая действительность особыми приборами и аппаратами, позволяющими разговаривать на расстоянии и летать по воздуху, опускаться на дно океана и путешествовать по всему свету. Чего-то ещё недоставало для того, чтобы мечтания эти легли на бумагу хотя бы в форме романа…

Пока что Жюль учился в колледже и на досуге писал стихи, — вернее, куплеты для своего приятеля Аристида Иньяра, молодого композитора, уехавшего в Париж и там зацепившегося за нечто столь неприбыльное, что, по его же словам, не окупало ночной свечи и тряпки для смахивания пыли с рояля.

«Приезжай сюда, ко мне, — писал Аристид Жюлю. — В Париже много едят только дураки и те, кому нечего делать. Нам вполне достаточно будет трёх обедов в неделю, но зато мы получим право поплёвывать на все стороны, щурить глаза на всех и каждого и рукоплескать идущим впереди нас. Бросай все и приезжай. Мы покорим Париж!»

Планы на будущее у Жюля были таковы: окончить колледж и, не огорчая отца, поступить на юридический факультет Парижского университета. А дальше видно будет. Всё же отец есть отец, — после матери он первый, кого необходимо уважать и слушаться. Отец трудится не столько для себя, сколько для детей своих. Это убедительно и священно.

Слова Поля о рыжем посетителе совершенно неожиданно вернули Жюля к его детству, к мечтам о таинственных исчезновениях и вполне возможных перемещениях в области привычных представлений о том, кто ваши родители, — а вдруг совсем не те, кого мы называем отцом и матерью? А вдруг ты сын принца; что тогда? Тогда нужно заявить тому, кого называешь отцом: «Папа, как выяснилось, я очень высокая особа, но это ничего не значит, я остаюсь твоим сыном, но живу с очень проказливой мыслью о своём могуществе!»

А что, в самом деле! Разве нельзя допустить, что этот рыжий посетитель пришёл к Пьеру Верну только затем, чтобы открыть ошеломительную новость: «Ваш сын Жюль — мой сын, почтенный месье Пьер Верн! Я достаточно богат для того, чтобы воспитать его во дворце под кущами каштанов, среди райских птичек и золотых рыбок! Жюль, — скажет этот Барнаво, — собирайся, мы едем»… Куда едем? Да никуда не поедем, а просто страшно интересно!..

— Знаешь, Поль, — признался Жюль брату, — я совсем не маленький, но этот таинственный Барнаво играет на каких-то ещё отлично звучащих во мне струнах самой идеальной романтики! Я хожу и воображаю чёрт знает что! Даже стыдно! Этот Барнаво хорошо одет?

— На нём крестьянская куртка и синие узкие штаны, — ответил Поль. — На голове соломенная шляпа, — она сидит, как дамская шляпка на голове Моисея. На ногах деревянные башмаки и через плечо на ремне кожаная сумка. В ней Барнаво держит копчёную рыбу и флягу с ромом. Он курит трубку, набитую табаком третьего сорта. Старик остроумен и хорошо знает литературу. Я беседовал с ним минут двадцать. Ты никуда не уходи, Жюль, а то он придёт, и опять в твоё отсутствие. Папа что-то знает о нём, но не хочет сказать, что именно.

Был воскресный день в конце апреля. Утром Жюль виделся с месье Бенуа, и тот сообщил ему кое-что о Барнаво. Образ рыжего посетителя побледнел и утратил то очарование, которое придал ему Жюль. Любопытство всё же оставалось неутолённым. Бенуа сказал:

— Этот Барнаво своего рода гений. Твоё личное преуспевание в течение ближайших десяти — пятнадцати лет подтвердит моё высокое мнение об этом швейцаре.

— Швейцаре? — изумлённо протянул Жюль. — Барнаво — швейцар?

— Он был им, Жюль. Это ничего не значит. Не забудь, что сам Вольтер занимался починкой часов, а Наполеон Бонапарт в детстве ловил рыбу, чтобы кормить себя и свою семью.

Жюль побывал на набережной, заглянул к мамаше Тибо и отложил для себя томик стихов Виктора Гюго. Он навестил родителей Леона Манэ и, беспричинно тоскуя, забрёл на станцию дилижансов. Здесь администрация, заботясь о пассажирах, устроила в большом зале ожидания тир, лотерею-аллегри и перекидные картинки, заключённые в квадратном полированном ящике с двумя увеличительными стёклами для рассматривания. Жюль хорошо знал эти картинки, много раз выигрывал в лотерею поплавки и ножнички, но ему не довелось стрелять в цель.

«Попробую», — решил Жюль. На расстоянии пяти-шести метров от барьера стояли вырезанные из железа и грубо раскрашенные корабли и птицы, головы животных и преглупейшие физиономии персонажей из сказок. Жюлю зарядили ружье, и он, наскоро прицелившись, выстрелил.

— Высоко взяли, — сказал хозяин тира. Жюль выстрелил ещё раз. Хозяин повторил ту же фразу. Жюль выстрелил в третий раз. Кто-то стоявший позади него сказал:

— Глаз верный, рука твёрдая, но ружье английское, оно хорошо тем, что, стреляя из него в…

Жюль обернулся и увидел перед собою человека, одетого по изустному эскизу Поля: на рыжей копне волос соломенная шляпа, кожаная сумка через плечо, крестьянская куртка на массивном теле.

— Это вы! — воскликнул Жюль, не слушая окончания сентенции об английском ружье. — Вот хорошо!

— Очень рад, если вам хорошо, — сказал незнакомец. — Бросив на ветер три-четыре франка, вы наконец попадёте в слоновий глаз, и тогда хобот поднимется за те же денежки. Продолжайте вашу стрельбу, сударь!

— Я не сударь, а Жюль, сын Пьера Верна, того, с которым вы беседовали вчера. — Жюль жадно рассматривал рыжего посетителя, и сердце его билось так, словно он попал в тот корабль, подле которого висело объявление: «Попадёшь капитану в глаз — пойдёт дым из трубы».

— Вы Жюль Верн! — воскликнул незнакомец и попятился.

— Да, я Жюль Верн, а вы Барнаво?

— А я Барнаво! Поцелуй меня, мой мальчик! Я имею на это право, я… не будем говорить сейчас о том, что я такое и кто я такой!

Он трижды поцеловал Жюля, обнял его и по-отцовски прижал к своей груди. Жюль чувствовал себя неизъяснимо счастливым и предельно взволнованным; он взял Барнаво под руку и повёл его в кафе. Там, потягивая кофе с ромом, старик в картинных выражениях рассказал о своей проделке много лет назад. Трое слуг наперебой принимали заказы Жюля и Барнаво: после кофе последовало мороженое и оршад, за ними снова кофе и ячменное пиво и, наконец, огромные порции колбас, поджаренных в сметане и масле.

А потом они пошли колесить по всему Нанту. В семь вечера они прихватили старого Бенуа и вместе с ним отправились в кабачок. Пьеру Верну была отправлена с рассыльным записка: «Дорогой папа, не сердись! И ты, дорогая мама! Провожу время с Барнаво. Мне очень хорошо. Ваш Жюль и больше ничего. Точка. Жюль Верн».

— Мы ещё пригодимся друг другу, — говорил Барнаво, обращаясь к Жюлю. — Вот ты сказал, что будешь учиться в Париже. Что ж, учись, и я за тобой. Куда ты, туда и я. Мне совсем нетрудно будет пристроиться в Париже на какое-нибудь местечко. Мы нальём вино новое в бутылки старые, — нужно только как следует прополоскать их. Правду я говорю, Бенуа?

— Вы изъясняетесь художественно, — лепетал старенький Бенуа. — Не берусь утверждать, что вы произносите одни лишь истины, но я вижу, что вы подлинное дитя народа. Вам недостаёт образования, связей и системы, Барнаво!

— Образование мне только помешало бы, — самоуверенно басил Барнаво, прикладываясь ко всем бутылкам по очереди. — Будь я образован, я не служил бы швейцаром, не пахал землю, не исполнял обязанностей курьера в префектуре, не давал бы советов префекту, благодаря которым он выгодно женился в то время, когда должен был идти под суд. Связи… связи я добуду — ого, Бенуа, я добуду их! Ну, а система — этого я даже не понимаю, честное слово! Что это такое?

— Это точный маршрут ваших действий и намерений, — заплетающимся языком проговорил Бенуа.

— Не понимаю! В разговоре со мною не следует употреблять этих… этих… ну как их!

— Метафор, — подсказал Жюль. Он чувствовал себя именинником. В его размеренную жизнь восемнадцатилетнего юноши властно вошла какая-то весёлая неразбериха, нечто не имеющее отношения ни к настоящему, ни к будущему. Он наблюдательно оглядывал Барнаво и спрашивал себя: «Что мне эта Гекуба и что ей я? Старик когда-то придумал невероятную чепуху и до сих пор верит в предсказание мадам Ленорман! Надо же!..»

— Знаю, о чём ты думаешь, мальчик, — прервал его размышления Барнаво. — Ты думаешь: а для чего я связался с этим сыном народа? Не думай об этом, мой дорогой! Найди свою систему и действуй! Я верю в тебя, Жюль! Почему, на каком основании? И сам не знаю. Такова всякая вера, способная делать чудеса. Мне всегда требуется в кого-нибудь верить. Я верил в Бонапарта, но он что-то где-то сделал не так. Я верил в Турнэ, но он оказался дураком. Я…

Барнаво махнул рукой и приложился к бокалу с ромом.

— Я верил в мой клочок земли, но меня лишили и земли и веры. Длинная история, не хочется рассказывать. И вот я уверовал в тебя, Жюль! В чудесную юность моей родины. А вы, Бенуа, говорите, что я ничего не смыслю в метафоре! И в метафоре, и в гиперболе, и даже в пятистопном ямбе, коли на то пошло! Живи сейчас Гомер — я бы научил его писать в рифму! Уж я ему…

Барнаво не договорил, голова его отвалилась к спинке стула, рот раскрылся, пышные усы свесились, глаза закрылись. Барнаво захрапел. С помощью Жюля и Бенуа (невелика была, кстати сказать, помощь) бывшего швейцара усадили в коляску и привезли в дом Пьера Верна. Здесь его уложили в комнате, отведённой для гостей. Все в доме спали. На своём столике у окна Жюль нашёл письмо от Жанны.

«Я приезжаю в начале мая, — читал Жюль, — и снова уеду в начале июня. Твой глобус окончательно утверждён, и, может быть, мне удастся привезти тебе деньги за твою остроумную выдумку. Один консультант отозвался о твоём глобусе так: „У этого Жюля Верна голова работает превосходно, из него выйдет толк…“ Вот, Жюль, те приятные новости, которых ты так хотел от меня. Все идёт хорошо. Тебе остаётся только закончить образование. Я тебя люблю. Если бы ты знал, до чего весело в Париже! Директор „Глобуса“… ну, ладно, а то ты опять подумаешь не то, что следует. Не пиши мне на адрес театра, а прямо в дирекцию фирмы „Глобус“…

 

Глава восьмая

Отъезд

«… Особенные успехи оказал в математике, физике и космографии; весьма похвально учился языку родному и древним, глубокие познания имеет по минералогии, ботанике, астрономии. Педагогический совет аттестует Жюля Верна как способного занять выдающееся место на избранном им юридическом поприще. Отличительные свойства: лёгкая усвояемость при большом прилежании, отличная и одухотворённая память, характером добр, но вспыльчив, великодушен и не праздно-мечтателен. Председатель Совета выпускного класса Нантского лицея Эмиль Ленуа,..»

Пьер Верн свернул в трубку этот драгоценный документ, перевязал синей ленточкой и спрятал в секретный ящик письменного стола. Жюль наблюдал за отцом с умилением и нежностью.

— Я тревожусь, Жюль, — сказал отец, бренча ключами в кармане. — Твоя юность кончилась. Пришла зрелость. Скажи откровенно, как ты себя чувствуешь?

— Чувствую себя превосходно, папа. Думаю о том, что, к сожалению, синяя ленточка ещё настигнет меня…

— Я не очень-то быстр на соображение, Жюль. Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что мне предстоит вручить тебе документ об окончании высшего учебного заведения, который ты также перевяжешь синей ленточкой.

— Да, конечно, — оживился Пьер Веря. — Я доволен тобой, Жюль. Что слышно о Барнаво?

— Он уехал к себе в Пиренеи, чтобы окончательно распродать своё имущество и следовать за мною в Париж.

— Да? Гм… Забавный человек… Он сочинил гадалку Ленорман, которой я чуть было не отправил письмо. Совпали фамилии. Потрясающей выдумки человек этот Барнаво. В нём погиб художник, и потому он…

— Хочет художественно жить, — перебил Жюль. — Это ему удаётся, и даже хорошо.

— Мне очень не хочется, чтобы и ты жил столь художественно, как твой Барнаво. Никогда не превращай жизнь свою в роман, мой друг! Романы хороши для чтения. Ещё один вопрос: насколько я понимаю, ты намерен жениться…

— Что ты, папа? Даю слово, что я и не думаю об этом! Откуда ты это взял?

— Так. Взял. Существует Жанна. Её письма к тебе. Твои письма к ней. Задумчивость, печаль, исхудание, чтение всякой чепухи…

— Я люблю читать, ты это знаешь, папа. Я немножко люблю Жанну, — что поделаешь… Но Жанна увлеклась директором фирмы «Глобус». Прямо об этом она ничего не пишет, но…

— В таком случае постарайся забыть её, мой дорогой! Сердце у нас одно, бессердечных девушек тысячи.

— Хорошо сказано, папа!

— Недурно. Это слова Барнаво, я повторяю их, и только. Будешь писать ему — передай от меня привет и глубокое моё уважение. Я никогда не думал, что барон Мюнхгаузен может оказаться таким симпатичным и даже правдивым человеком. Иди, Жюль, я не задерживаю тебя.

Все разъехались. Нант пуст, в нём нет у Жюля ни друга, ни приятеля. Жанна в Париже, но ещё год назад она жила в сердце Жюля и он жил в сердце Жанны. Аристид Иньяр богатеет и становится забывчив. Леон Манэ терпит нужду, писателя из него не получается, журналистика его угнетает, пишет он редко и мало. Пьер Дюбуа исчез, он где-то не то в Африке, не то в Америке. Старенький Бенуа получил неожиданное повышение — он поступил на должность секретаря к одному известному парижскому учёному.

Нант пуст. И потому так хорошо, что есть Барнаво, этот Санчо Панса, барон Мюнхгаузен, преданный друг, советчик, светлая голова. Не умилительно ли читать такие, например, его сентенции:

«Хороший юрист получается из того человека, который хочет быть юристом, но кто не хочет им быть, тому не следует и думать об этом, мой мальчик. Я, кстати сказать, юристов не терплю, — мало среди них хороших людей. Твой отец — редчайшее исключение. Что касается тебя лично, то я заприметил в тебе другой талант — ты ловко сочиняешь и привираешь, ты любишь науку и веришь в то, что она поможет человеку стать хозяином вселенной, которая, как это ни странно и глупо, бесконечна, чего я никак не могу себе представить. Вот и иди по этой дороге, и прости, что я не только сажусь в кресло твоего отца, но и беру на себя отцовские обязанности. От моих нотаций голова не заболит. Я одинок, у меня нет детей и сочинений, но я сочинил тебя и хочу посмотреть, что будет дальше, — я не умру до тех пор, пока не смогу сказать: Жюль Верн прославляет своё отечество. Постарайся, Жюль, очень прошу тебя, постарайся! Не особенно торопись, но и не медли. Высоконочтенному Пьеру Верну передай эту квитанцию, он получит по ней в таможне бочонок вина — моего вина, Жюль! Оно очень крепкое, но не вредит рассудку, действуя исключительно на конечности…»

«Послушай, Жюль, сочини для меня стишок! Строчек двадцать, можно и больше, только в рифму, не так, как у Гомера, который писал длинно и утомительно. Тема такая: стар не тот, кому много лет, но тот, кто чувствует свой возраст. Такой стишок очень пригодится в одном моём предприятии. Если тебе вздумается вставить женское имя, я ничего не имею против Мадлен…»

«Высокоуважаемой мадам Верн скажи от моего имени, что её головные боли пройдут сразу же, как только она приложит к затылку платок, смоченный в утренней росе. Наш судья говорил, что при головных болях хорошо помогает клевета на ближнего, но мне кажется, что судья не учёл одного: ближний может сделать так, что у вас заболит что-нибудь другое…»

«Кончается бумага, становится темно, пора ложиться спать — переезжать в завтрашний день, как говорил один мой старинный друг…»

В свой завтрашний день Жюль переехал осенью. Он увёз с собою наставления родителей, свою маленькую картотеку, четыре смены белья, рекомендательные письма и длиннейшее послание к своей родной тётке, у которой следовало остановиться до приискания комнаты.

Через неделю он постучал в дверь родного дома. Ему открыл отец. Жюль ожидал восклицаний, знаков крайнего удивления и даже ужаса, нетерпеливых расспросов и, возможно, упрёков и насмешек. В самом деле, отправиться в Париж, чтобы там учиться, и вдруг, без предупреждения, явиться домой и лаконично заявить:

— Я немного обожду, папа…

Мадам Верн испуганно пролепетала:

— Я так и думала — несчастье!..

— Именно несчастье, — сказал Пьер Верн. — Садись, Жюль. Хорошо сделал, что вернулся. Что в Париже — стреляют?

Жюль отрицательно качнул головой.

— Грабят? — спросил Верн. — Останавливают на улице людей и требуют, чтобы они взяли в руки нож и пошли резать адвокатов, профессоров, фабрикантов и чиновников, да?

— Нет, папа. В Париже происходят большие перемены. Я ещё как следует не разобрался в них. Но кое-что в происходящем мне по душе.

— По душе? — изумился Пьер Верн. — Ну, ты ничего не понимаешь, мой друг! После обеда я всё объясню.

Жюль боялся этих объяснений, — ведь отец ничего не знает, ничего не видел, ему мерещатся выстрелы и грабежи, он всегда говорил, что революция — это прежде всего грохот и шум и только потом тихая и малоощутимая перемена. За обедом все молчали. После сладкого Пьер Верн обратился к сыну:

— Как можно короче, Жюль! Факты, факты и только факты!

В этом «короче» и заключалась трудность: внутренние ощущения и переживания Жюля требовали пространных рассказов, характеристик. Отец невозмутимо выслушал сына и произнёс: «Гм…»

— Что же всё-таки случилось, Жюль? — спросил он.

— Видишь ли, папа, всё дело в том, что в Париже произошло…

— Совершенно верно, уже произошло, — перебил отец. — В феврале сего года в Париже убрали монархию. Я ничего не имею против, — важно, убрав одно, не сделать ошибки, выбирая другое. Что же, ошибка сделана, как по-твоему?

— Я очень плохо разбираюсь в политике, папа. Мне советовали на время уехать домой. Сейчас там…

— Ешь тартинки, Жюль, — сказала мать.

— И говори подробнее, — попросили сёстры.

— Как можно короче, — поправил отец.

— Сейчас в Париже ничего не понять, — робко начал Жюль, стараясь не смотреть на отца. — Университет откроют только через две-три недели. На улицах открыто смеются над буржуазией. Атмосфера накалена. Трое людей в рабочих блузах остановили меня на улице и спросили, что я буду делать в ближайшем будущем. Я ответил: буду учиться. Они спросили, кем я намерен стать, когда кончу учение. Я ответил: юристом. Они расхохотались и сказали, что этого добра так много, что они не знают, как и когда избавиться от него.

— Они издевались над тобой, Жюль? — дрожа и чуть не плача, спросила мать.

— Ничего подобного, они были вежливы и предупредительны, мама. Такие милые, симпатичные люди! Ну, мы поговорили, и я пошёл своей дорогой. На дверях юридического факультета объявление: занятия в конце сентября.

— Продолжай дальше. Софи, положи мне ещё одну тартинку!

— Всё очень интересно, — продолжал Жюль, — только не всё сразу поймёшь. Всё по кусочкам, отдельными слагаемыми, итог ещё не ясен. Меня насмешило всё то, что сказали рабочие о профессии юриста.

Пьер Вера нахмурился.

— Я убеждён, — сказал он, — что эта должность будет существовать, всегда, при любом правительстве, при любой форме правления. Такого понимания с меня достаточно! Ну что же, мой друг, побудь дома, подожди, но…

— Мне очень хотелось бы немедленно ехать в Париж, папа!

— Революция ненавидит зрителей, — коротко проговорил Пьер Верн.

Спустя две недели канцелярия юридического факультета вызвала Жюля в Париж.

 

 

Глава первая

Игла и нитка

До начала занятий в Сорбонне оставалось десять дней, и Жюль с трепетом думал о том, что через два-три дня у него не останется ни одного су. Две недели назад он имел сто франков. Куда и на что ушли деньги? На вино и закуски? Нет, Жюль не пил ничего, за исключением слабого виноградного. Значит, деньги ушли не на вино, а… впрочем, они расходовались только на вино.

Аристид Иньяр, этот мастер короткого куплета и недлинной опереточной арии, пил вино, как воду. Охотно и много пил Леон Манэ, и исключительную любовь ко всякого рода напиткам обнаруживали новые знакомые Жюля — студенты, журналисты маленьких издательств, поэты и прозаики всевозможных школ и направлений, а также их подруги. Жюль, чувствуя себя среди этих людей скромным, неповоротливым провинциалом, угощал их всех, не интересуясь тем, сколько у него денег сейчас и сколько будет через два-три часа, да и хватит ли их, чтобы расплатиться. Покупать в кредит или приобрести какую-либо вещь вовсе без денег Жюль не умел, да и охоты не было, — для этого требовался дар импровизации, способность в течение двух-трёх минут сочинить стихи в честь хозяина кабачка или его жены, прочесть эти стихи вслух перед тем, кому они посвящены, и терпеливо ожидать вознаграждения. Очень часто — такие случаи бывали — вместо денег автор получал аплодисменты. «Подлинное искусство не ценится», — говорили подобных случаях новый приятель Жюля — Анри Мюрже, великий мастер импровизаций в стихах и прозе. Недавно он закончил роман под названием «Сцены из жизни богемы» и терпеливо искал издателя, существуя на скромные гонорары, получаемые за всевозможную мелочь, которая печаталась в маленьких журнальчиках и газетах. Возможно, что и здесь с ним порою расплачивались натурой, — на Мюрже всегда были надеты штаны или очень длинные или чересчур короткие, но никто никогда не видел на нём таких, которые были бы ему в самый раз. Фиолетовое пальто своё Мюрже никогда не застёгивал, несмотря на то что был страшно худ. В этом пальто он разгуливал по средам и пятницам. Пальто светло-коричневое, в котором он щеголял по понедельникам и субботам, сильно похоже было на одеяло или домотканый ковёр. По вторникам и воскресеньям Мюрже носил пальто под названием «Золотое детство», — оно едва доходило до колен, хлястик сидел где-то между лопатками. Пальто это своим багрово-красным цветом пугало не только парижских буржуа, но и мирных домашних животных. Однажды Мюрже явился в кабачок «На пять минут от мамы» вовсе без ботинок, в одних носках, но зато на голове его сидел такой блестящий цилиндр, какого не носил сам Дюма.

— Я болен, друзья, — говорил Мюрже, корчась от кашля. — Моя Мими сегодня утром пустила на папильотки последнюю кредитку в девяносто семь франков. Я трижды сходил с ума, в безумии мне являлась Жанна д'Арк и голосом раскаявшейся праведницы возвещала: «Анри! Иди к своей цели прямо, на пути сверни в кабачок и отыщи там человека по имени…» Вас как зовут? — обратился он к Жюлю. — Благодарю вас! «Отыщи там человека по имени Жюль и скажи ему, что ты привык обедать ежедневно». Трудно менять с детства укоренившиеся привычки. Имеющий уши да слышит. Имеющий язык и деньги да закажет два обеда с вином и фруктами. Сударь, не советую гневить Жанну д'Арк. О, как я болен, друзья мои! Сегодня я написал только сорок строк… Когда-то я умел писать столько же, сколько и сам мэтр Гюго…

— О, Гюго! — воскликнул Жюль и только за то, что Мюрже назвал это имя, немедленно же заказал два обеда с тройной порцией вина и фруктов.

— Вы любите Гюго? — спросил повеселевший Мюрже.

— Обожаю, — ответил Жюль. — По-моему, Гюго — первый поэт Франции.

— Та-ак… — протянул Мюрже. — Он первый, а я, по-вашему, какой?

— Вы… Если хотите, вы второй, — ответил Жюль, бегло пересчитывая деньги в своём кошельке.

— Поостерегитесь, сударь! — обидчиво кинуй Мюрже. — Я сумею обойтись и без вашего обеда. Вы изволили назвать меня вторым поэтом Франции!

— Вторым поэтом Парижа, — поправил Жюль.

Мюрже ударил кулаком по столу, назвал Жюля маменькиным сынком и удалился из кабачка. Охотников разделить с Жюлем заказанную трапезу нашлось немало, и, таким образом, прибавилось много знакомых, друзей и приятелей. В честь щедрого студента было прочитано не менее пятисот строк хромых и вовсе безногих стихов.

В Париже Жюль на первых порах не знал ни отдыха, ни работы, Аккуратный и исполнительный по натуре, воспитанию и привычкам, он встречался с людьми неаккуратными, не умеющими держать своё слово. Приученный к тому, чтобы ценить каждое сказанное слово, Жюль сразу же по приезде в Париж оказался в компании людей болтливых до крайности, откровенных до неприличия, способных ради острого словца обидеть человека близкого, дорогого. И делалось это с таким шиком, размахом и естественностью, что Жюль запретил себе в чём-либо подражать своим новым приятелям; он сидел среди них как немой или, вернее, подобно человеку, оглушённому болтовнёй диковинных оригиналов, взявшихся переговорить и перекричать друг друга.

За Жюлем немедленно же установилась кличка «Святого из Нанта» и «Месье Молчок». Первое время Жюля обижали эти прозвища, потом он привык к ним. Гораздо труднее было не выходить из сметы.

Он снял комнату в мансарде неподалёку от Пантеона; комната была квадратная и маленькая, в ней, впрочем, имелся камин, который никогда не знал дров, и люстра на двенадцать свечей — без единой свечки. На полке у двери он разместил свои любимые книги — Диккенса, Гюго, Мольера и Шекспира; учебники он поставил на столе позади чернильницы. Справа и слева стояли портреты матери и отца, нарисованные акварелью племянником Бенуа. В ящиках низенького пузатого комода Жюль держал бельё. Спал он на длинной и узкой железной кровати, для случайных гостей — к себе Жюль никого не приглашал — имелись два кресла и хромоногий стул.

По утрам Жюля будил весёлый птичий гомон, что напоминало ему родной Нант; из окна своей мансарды он видел верхушки деревьев Люксембургского сада и крышу Пантеона. Соседние домики утопали в плюще и зелени. Песни уличных бродячих артистов звучали с утра до вечера.

Жюль скучал. Переход из одного быта в другой был очень резок и чувствовать себя давал прежде всего со стороны финансовой. Завтрак, обед и вечерняя скромная трапеза в смете Жюля умещались, как очки в футляре для скрипки, но ознакомление с Парижем, что по существу означало главным образом посещение кафе, кабаре и маленьких театриков, стоило денег. Скрипка никак не могла поместиться в футляре для очков.

— Сколько же нужно для того, чтобы жить хотя бы так, как мои приятели? — спрашивал Жюль.

Мюрже на этот вопрос ответил так:

— Ни одного су сегодня и немного меньше завтра.

Аристид Иньяр рассуждал проще:

— Думающий о пропитании рискует всюду и везде думать только о пропитании. Нужно думать о нашей работе, — рано или поздно она будет кормить. В Париже никаких денег не хватит, — следовательно, не в них сила. Впрочем, в деньгах никогда и не было силы.

Хозяйка Жюля говорила так:

— Учитесь тратить только то, что вы имеете, и старайтесь обзавестись какими-нибудь заработками. В Париже это не так уж трудно, если вы не брезгливы. Есть много способов иметь деньги.

— Например? — спрашивал Жюль.

— Пожалуйста. Вы поёте? Жаль, иначе вы могли бы в один час, распевая на улице, иметь на обед. Тот, кто слушает, всегда платит. Таков обычай. Вы рисуете? Жаль. Набрасывая профили и карикатуры, можно ежедневно хорошо обедать. Два профиля, в которых вы чуточку польстите оригиналу, дают обед из трёх блюд. Я это хорошо знаю. Вы пишете? Да? Это совсем хорошо, совсем то, что надо. Мой покойный муж тоже писал, и это нас кормило, и неплохо. Сам Гюго, к которому мой Жан ходил со своими стихами, сказал однажды: «Вы не поэт, но стихи ваши вполне правильны…» Я очень жалею, что муж мой не умел писать для театра, а то…

— Я сумею написать пьесу, — сказал Жюль.

— Это так хорошо, что я и выразить не умею, но все же и этого мало. Необходимо знакомство с актёрами или, что вернее, с драматическими писателями. Мой муж знал Скриба, но и Скриб не хотел писать за моего мужа…

— Значит, нужны знакомства? — епросил Жюль, чувствуя и понимая, что через секунду круг замкнётся и на сцену выступит смета и та страница в ней, где записывается перерасход.

— Да, нужны знакомства, ничего не поделаешь, — ответила хозяйка.

— Но это стоит денег! — всплёскивая руками, произнёс Жюль.

— На свете нет ничего бесплатного, мой дорогой. Но нужно стараться делать так, чтобы о деньгах думали не вы, а тот, кто нужен вам, с кем вы познакомились.

— Мой бог, как все сложно и противно в вашем Париже! — вздыхая проговорил Жюль.

Хозяйка утешила его гениальным советом:

— Постарайтесь сделаться необходимым тому, кто очень необходим вам. Угодите человеку в его самом сокровенном желании, — не воображайте, что человеку нужно что-то очень дорогое и редкое, нет! Человеку нужны пустяки, но о них следует догадаться и преподнести в нужную минуту. Вы не понимаете? Слушайте же! Знаете, как разбогател Скриб? Сейчас он уже стар, ему не меньше шестидесяти, и он давно забыл то, что я хорошо помню и знаю. Он писал пьесы, их не ставили. Шли те пьесы, которые были значительно слабее. Тогда он постарался и написал очень плохую комедию и пригласил в качестве соавтора человека, имевшего связи, но лишённого таланта. Комедия пошла, имела успех. Скриб заявил своему соавтору: «Благодарю вас! Сейчас у меня имеется только что написанная мною пьеса. Она очень плоха, в ней много болтовни и мало смысла. Эта пьеса наверняка пойдёт, — я угадал вкусы зрителя и изучил желания и требования театральных дирекций. Я не хочу ставить эту пьесу под своей фамилией. Не хотите ли, чтобы она шла под вашей?»

— Не понимаю тактики Скриба, — прервал Жюль.

— Сейчас поймёте, — улыбнулась хозяйка. — Умница Скриб отблагодарил своего соавтора, с помощью которого влез на самую верхнюю ступеньку лестницы успеха и даже приобрёл подражателей. Да, да! Ведь пьеса эта, его собственная пьеса, поставленная под другой фамилией, всеми критиками была названа подражательной. Они так и писали: здесь влияние Скриба. Ну, а что касается сборов, то они делились так: Скриб брал себе три четверти, а одну четверть — тот, кто имел связи, но ни за какие деньги не в состоянии был купить себе дарования. Вам понятно?

— Очень сложно, — ответил Жюль. — Сюжет запутанный и с большими прорехами. Тут что-то пропущено или упущено.

— Все равно, упущено или пропущено, — такова правда. Я смотрю на вас и вижу: этот не пропадёт в Париже. У вас подбородок очень упрямого человека. У меня намётанный глаз. Я уже двадцать первый год сдаю мою мансарду студентам и молодым литераторам. Я хорошо изучила людей — вы из тех, кому в будущем улыбнётся счастье.

— Я, по-вашему, Скриб? — рассмеялся Жюль.

— Возможно, что и больше, чем Скриб, но вам необходимо постучаться к тому, кто наверное не Скриб, но в состоянии привести туда, куда вам хочется.

В октябре Пьер Верн прислал Жюлю на десять франков больше положенной ему суммы месячного содержания.

«Это на покупку книг, — писал отец. — Что касается маленьких, невинных удовольствий, то постарайся добыть их бесплатно. Для удовольствий покрупнее найди уроки».

Уроков Жюль не нашёл, хотя почти все студенты — однокурсники Жюля — были одновременно и репетиторами в тех среднеобеспеченных семьях, где всегда имелся маленький лентяй или тупица, с которым нужно было заниматься по вечерам часа полтора-два. Для того чтобы получить такие уроки, необходимо было проявить гибкость и инициативу. Жюль полагал, что игра не стоит свеч.

Каждое воскресенье он отправлялся на набережную Сены и здесь, наедине со своими мечтами и планами, чувствовал себя почти как дома. Более чем как дома, — среди поставленных на парапет набережной ящиков с книгами Жюль обретал то состояние равновесия и довольства собою и всем миром, которое можно было бы назвать счастьем, если бы человеческое счастье не нуждалось в постоянно меняющихся определениях…

Книги… Друзья требовательные и верные… Мысль и её вечная неуспокоенность, её устремление в будущее, её богатейший гардероб из слов всевозможных оттенков, полутонов и скрытых значений, непрерывная тревога и нагромождение вопросов, битва ответов во имя поисков путей к истине, демонстрация взглядов, вкусов и верований, изображение всех сторон бытия… Жюль переходил от одного ящика к другому, — его возбуждал самый вид книг, он вчитывался в названия на корешках, учился хитрой науке распознавания подлинной ценности книги, не имеющей никакого отношения к той цене, что стояла, дважды и трижды перечёркнутая букинистами, на последней странице обложки, и ему казалось, что для спокойной, счастливой жизни он должен купить и ту и эту книгу, — нет, все, и в сущности только одну, какую-то одну такую книгу, которой ещё нет, её необходимо написать, — возможно, что её кто-нибудь уже пишет; автор её, может быть, живёт в Париже, и никто не подозревает о том, что он делает…

Жюль опускал руку в карман, нащупывал мелочь, кредитки, но, разглядев книгу со всех сторон, откладывал в сторону и из плотного ряда брошюр, справочников и романов вытаскивал приглянувшуюся ему по названию книжку и принимался читать, раскрыв наугад, спрашивая находку: кто ты такая, откуда, чем поможешь мне?..

В первый же месяц своих книжных экспедиций Жюль завёл несколько интересных знакомств с продавцами и почти каждому вручил список нужных ему книг. В одном таком списке он поименовал все, что ему хотелось получить по астрономии, в другом перечислял мемуары учёных и путешественников, в третьем просто писал: «Интересуюсь изобретениями и открытиями».

И очень скоро один старик букинист сказал Жюлю, что он добыл для него интересную книгу; и Жюль подумал: а что, если найдено нечто очень редкостное, нужное, книга-толчок, который направит его на правильную дорогу; книга, которая поможет ему, будущему юристу, отказаться от этой деятельности… Люди ничем и никак не умели помочь, и потому-то Жюль так верил в указующую руку книги.

— О, что я нашёл для вас! — сказал букинист. — Книгу, отлично всем и каждому известную, но успевшую сделаться уникой. Первое издание! В любительском переплёте! На английском языке, а не в переводе, — оригинал, короче, говоря…

— Я очень плохо знаю английский язык, — признался Жюль. — Я вижу, вы добыли что-то не для меня, а для библиофила. Я не собираю книги, а покупаю только для того, чтобы читать. Ваша книга…

— Уже не моя, а ваша, — проговорил букинист, довольный тем, что разговаривает с настоящим книголюбом, притворяющимся, что он всего-навсего профан. — Эта книга имеет пометку племянника автора, известного собирателя книг. Что касается самой книги, то в ней талантливо и тонко соединены путешествия, мужество, высокий характер и география. Пейзаж и приключения. Книга уже покорила юношество всех стран мира. Одним словом — знаменитая книга!

— Не томите, — простонал Жюль. — Говорите сразу — сколько стоит эта книга? Если она дороже десяти франков, я не смогу её купить.

— Тридцать франков. Только тридцать франков. Смотрите, вот она! Возьмите её в руки, прочтите титульный лист, обратите внимание на рисунки.

Букинист ожидал громких и пылких изъявлений благодарности и восторга — и не дождался. Наоборот, он увидел на лице покупателя кислую гримасу, он услыхал вздох, красноречивее всяких слов сказавший ему о том, что книга эта не доставила покупателю удовольствия. Но этот покупатель оказался тактичным, хорошо воспитанным человеком; он бегло перелистал книгу и сказал:

— Фенимор Купер! «Последний из могикан»! Да знаете ли вы, сударь, что эта книга несколько лет назад увела меня из родительского дома! Драгоценная книга, я очень люблю её!

— Вот видите! И всего-то тридцать франков.

— Дома у меня есть эта книга. — Жюль положил Купера на парапет. — Мне казалось, что вы угостите меня чем-то особенным, какой-то такой книгой, в которой автор соединяет путешествие не только с тем, что для путешествия обычно, естественно, то есть с природой, приключениями и всем прочим, но ещё и с наукой.

— С наукой? — Букинист округлил глаза свои. — Первый раз слышу…

— Очень хорошо, — сказал Жюль. — С подлинной наукой, с тем, что она есть на сегодня. Я, видите ли, и сам очень смутно вижу это, а потому лишён возможности более точно сформулировать мои мысли, но…

— Такой книги нет, — сказал букинист. — Знаю наверное. Я служил в национальной библиотеке, я отлично знаю, что есть и чего нет. Такая книга, такой роман, вернее, ещё не написан. Попробуйте, сударь, напишите сами!

Жюль рассмеялся.

— Вы очень добрый человек! От всей души желаю счастливой торговли! Кстати, за первое издание Фенимора Купера можно взять и сорок франков…

Не далее как вчера Аристид Иньяр обратился к Жюлю с предложением:

— Давай напишем либретто музыкального водевиля! Это не так трудно. Если у нас что-нибудь получится, мы заработаем не менее пяти тысяч франков за один сезон. Я уже не говорю о том, что мы приобретём себе имя.

Сколько соблазнов! Как, в сущности, легко заработать — напиши либретто! Немного требуется для того, чтобы угодить заказчику. Поглупее, посмешнее, поменьше вкуса, побольше банальности… Мюрже познакомил Жюля с редактором «Корсара»; Жюлю предложили написать сценку из жизни уличных певцов.

— Два часа работы, — убеждал редактор. — За два часа вы зарабатываете пять франков. Роскошная жизнь!

— И слава в Латинском квартале, — добавил Мюрже.

А тут ещё хозяйка со своим Скрибом…

Соблазны, соблазны и полное смятение.

И никто не догадывается, что дело тут не только в желании разбогатеть, но и в призвании… А оно разборчиво.

— К чёрту! — сказал однажды Жюль. — Буду учиться!

И с удвоенным рвением взялся за учебники. Отложил на время свидания с друзьями и приятелями в кафе и кабачках, перестал посещать букинистов.

— Кролики и спаржа тоже неплохо, — говорил Жюль, советуя хозяйке своей приготовить на третье компот из персиков и апельсинрв. — И зажарить не одного кролика, а двух. В воскресенье купить утку и подать её в латке, погребённую под каштанами.

Хозяйка заметила, что к такому обеду необходимо вино. Жюль согласился:

— Хорошо, пусть будет немножко вина…

Случилось так, что к этому воскресному обеду пришлось купить ещё одну бутылку рома и дюжину крепких сигар. В субботу, входя в парадный подъезд университета, Жюль услыхал знакомый голос:

— Не торопись, мой мальчик! Закок и его нарушители могут подождать. Твой профессор ещё не выходил из дому, он сидит и ждёт, когда жена отутюжит ему его трижды перешитый сюртук!

— Барнаво! — воскликнул Жюль и кинулся в объятия своего рыжего друга. — Барнаво! Ты здесь! Каким образом, откуда?

— Я здесь уже второй день, мой мальчик, — ответил Барнаво, смахивая с ресниц своих целую серию физико-химических доказательств искреннейшей радости.. — Со вчерашнего дня я снова швейцар. Вот как. А теперь беги наверх, — слышишь, звонят! Немедленно убегай, иначе я умру от разрыва сердца! Такой конец предсказан мне мадам Ленорман…

 

Глава вторая

Волшебник Барнаво

Случается, что и из палки выстрелишь, — говорит русская поговорка. Такой метафорически стреляющей палкой неожиданно оказался Барнаво.

В октябре Жюль проиграл на ипподроме все свои деньги. Его, как и многих других, подвели лошади: по мнению знатоков, Ласточка и Звезда должны были прийти первыми, а они пришли через полминуты после Красотки и Резвой. Жюль, никого не слушая, поставил на двух чистокровок — Лауру и Хозяйку. Первыми пришли Звезда и Ласточка.

В кармане осталось пять су. Очередное пособие от отца и продовольственная посылка от матери придут через две недели. Попросить у хозяйки? Нельзя, — мадам Лярош и так уже кормит Жюля в кредит. Не следует закабалять себя добавочным кредитом на излишнее, коль скоро это излишнее в тех же руках, которые милостиво отпускают необходимое. Можно попросить у Мюрже; этот даст охотно, тем более именно теперь, когда решительно забросил стихи и занялся исключительно прозой. Но Мюрже даст не больше пяти франков. Сказать о своих затруднениях Иньяру?

Жюль пожаловался на своё стеснённое положение Барнаво, совершенно не рассчитывая на помощь. Барнаво сострадательно почмокал губами и стал качать головой, вздыхая и потирая руки.

— Тебе, мой мальчик, нужны деньги… Ты проигрался… В этом нет ничего страшного. Вся наша жизнь есть чередование выигрыша и проигрыша. Плохо, когда в этом чередовании портится механизм и человеку чаще приходится туго и реже хорошо. Человек слабого характера, испытывая нужду, кончает тем, что умирает от истощения. Сильный человек залезает в долги, теряет рассудок и, в конце концов, умирает от того же самого. Два пятна на брюках влекут за собою пятое, и тогда говорят: «А, чёрт с ними, когда-нибудь куплю новые!» Боюсь, что ты находишься в таком состоянии, что завтра же пойдёшь к ростовщику…

— Мне нечего нести в заклад, — печально отозвался Жюль.

— Ты пойдёшь к своим беспутным друзьям, и они научат тебя пить и есть в долг без отдачи. Этого я очень боюсь.

— Меня кормит моя хозяйка, мой дорогой Барнаво!

— Боюсь, что ты напишешь правду отцу и он, чего доброго, сляжет и не скоро встанет,

— Писать отцу не буду, Барнаво.

— О, если бы я владел капиталом! — воскликнул Барнаво, ероша свою изрядно поредевшую копну волос на голове. — Что я могу дать тебе, мой мальчик? Ну, одну тысячу, не больше. Мою единственную тысячу, больше у меня нет…

Жюль даже застонал от изумления. Он не верил ушам своим, но глазам верить был обязан: Барнаво достал из бокового кармана ливреи вкладную книжку государственного банка, раскрыл её на той странице, где сказано было, что сумма остатка составляет одну тысячу одиннадцать франков.

Палка выстрелила. Жюль из чувства такта ни словом не обмолвился относительно того, что его очень интересовало, а именно: адрес той мастерской, где Барнаво фабрикует снаряды для своих волшебных выстрелов. Он просто-напросто согласился взять у Барнаво взаймы сто франков сроком на три месяца.

Барнаво был счастлив. Жюль ещё раз сходил на ипподром и ещё раз проиграл все свои деньги. Там же, в проходе между кассами и прилавками с абсентом, он дал себе честное слово, что никогда не придёт сюда больше, никогда!

Барнаво помог Жюлю и в более серьёзном деле.

Жюль встретил на улице Жанну. Она была одета по последней моде — в широком, похожем на домашний халат, манто, в чёрных с голубыми стрелками чулках, на голове сидела высокая, с маленькими полями шляпа-корзиночка, с цветами из бархата и шелка, густая вуаль закрывала её лицо. Жюль узнал Жанну по какому-то повороту головы, движению руки, походке, по улыбке, золотым зайчиком пробежавшей по тёмно-синей вуали…

Жанна шла под руку с человеком в цилиндре: взглянув на представительную, самоуверенную фигуру этого человека, Жюль решил, что перед ним не кто иной, как директор «Глобуса». Жюль посмотрел вслед Жанне и зашагал позади неё. Он слышал её голос, и сердце его ныло. В нём ещё жила любовь к этой забывшей о его существовании красивой парижанке. Отдавшись безотчётному порыву, он перегнал Жанну и пошёл навстречу ей. Щёки его пылали, дневной шум Парижа смолк, в городе вдруг стало тихо, как в Нанте после девяти вечера, все звуки словно опустились в воду. Поравнявшись с Жанной, Жюль произнёс:

— Здравствуй, Жанна!

Она остановилась, что-то сказала своему спутнику. Остановился и Жюль. Жанна подошла к нему, подняла вуаль мизинцем левой руки, правую руку протянула Жюлю, кокетливо склонила голову набок и голосом, подобным щебету ласточки, произнесла:

— Здравствуй, милый Жюль! Как не стыдно! Жить в Париже и не зайти ко мне! Разве мы не друзья?

— Друзья, — ответил Жюль, понимая, что встреча напрасна, что она в этом городе первая и последняя. — Как ты похорошела, Жанна! — тихо добавил он и откровенно залюбовался ею. — Ты настоящая парижанка!

— Да? Спасибо! Я так рада, что вижу тебя, — защебетала она, искоса поглядывая в ту сторону, где стоял и ждал её человек в цилиндре. — Непременно приходи ко мне! Я живу в том доме, где «Глобус». Непременно приходи, слышишь? Когда захочешь, тогда и приходи!

— Непременно приду, Жанна! Завтра же! Как ты живёшь?

— Я познакомлю тебя с моим мужем, он может оказаться полезным тебе.

Все звуки в городе замерли окончательно, небо стало серым… Жюль поклонился, крепко, по-мужски пожал руку своей землячке и, секунду помедлив, поднёс её к губам и поцеловал.

— Поздравляю, Жанна, — глухим голосом сказал он, целуя руку и раз, и второй, и третий.

— Прости меня, Жюль, — тихо произнесла Жанна, опуская глаза и на мгновенье приближая лицо своё почти вплотную к лицу Жюля. Она до крови закусила нижнюю губу, порывисто опустила вуаль.

— Пусти мою руку, Жюль! И непременно приходи! У нас бывают писатели, я познакомлю тебя со Скрибом и Дюма. Я слыхала, что ты пишешь, — да? Тебе нужны связи, знакомства. Придёшь?

Жюль закрыл глаза и трижды отрицательно качнул головой. Жанна тоже покачала головой, вздохнула, сказала, что Жюль наивный провинциал, совершенно не понимающий того, что делается на свете. Жюль спросил:

— Что же делается на свете, Жанна?

— Не знаю, но мне хорошо известно, что делается у нас в Париже. Видишь ли, мой дорогой…

Человек в цилиндре громко кашлянул и переступил с ноги на ногу. Жанна улыбнулась, снова подняла вуаль и, о чём-то подумав, продолжала:

— Сейчас всё переменилось и переместилось — понимаешь, Жюль? Ведь была же революция, ты это знаешь. Не качай головой, сейчас всё поймёшь. Если ты пишешь, то тебе следует знать, что весь Париж с восторгом служит своему правительству.

— Ты что-то путаешь, — со смехом перебил Жюль. — Нация не может служить правительству. Правительство должно и даже обязано служить нации.

— Если ты умнее меня — пожалуйста, — обидчиво произнесла Жанна. — Так или иначе, но без связей сейчас ничего не сделаешь. Надо, как говорит мой муж, пройти через контроль. Талант осматривается, проверяется, и тогда…

— Твой муж неостроумно пошутил, а ты приняла это всерьёз, — заметил Жюль и наскоро простился с подругой своей юности. Ему было очень грустно; лучше бы не встречаться с Жанной. Так больно, так нехорошо на душе. Ничего не хочется, всё вдруг опостылело, поблекло, стало скучным и серым.

— И всё-то вы с книгами, над книгами! — сказала Жюлю хозяйка. — Смотрите — начали худеть! Вам влюбиться надо, а то живете, как монах. Наука наукой, а молодость молодостью. Она тоже, если хотите, наука.

Образ Жанны неотступно стоял перед Жюлем, но этот образ ничем не был похож на ту парижанку, которую он встретил на улице. Этот новый образ был недругом того, старого — милого и родного. Памяти и сердцу близка Жанна из Нанта, но никак не парижская Жанна. Боже мой, что случилось с нею?!

Барнаво, узнав о существовании Жанны, принялся допрашивать Жюля тоном весьма строгим:

— Страдаешь?

— Теперь нет, Барнаво.

— Плохо спишь?

— Я не люблю спать, Барнаво.

— Есть хочешь?

— Сейчас не хочу, только что пообедал.

— Так… А не тянет тебя сочинить что-нибудь в рифму?

— Нет, не тянет. Мне хочется написать пьесу. Я задумал сюжет комедии. Мне, как ты знаешь, недостаёт Скриба.

— Зачем тебе Скриб, когда есть целых два Дюма! Это надо обдумать, мой мальчик. Писать пьесы может не каждый. Я, например, не умею. Значит, надо познакомиться с Дюма. Кстати, это очень хороший писатель. Я люблю его.

— Я тоже люблю его, Барнаво.

— А Жанну?

— Об этом тяжело и трудно говорить, Барнаво. К ней я не пойду, никогда!

— Ого! И ты это не лжёшь?

— Не лгу, Барнаво.

— Ты можешь солгать мне, но избави тебя боже лгать самому себе! Страшнее этого нет ничего на свете. Что касается Дюма, то я тебя познакомлю с ним. Мне это нетрудно.

— Не хвастай, — рассмеялся Жюль. — Ты и в самом деле знаком с Дюма-отцом?

— Не имею чести знать, но хорошо знакомый мне Арпентиньи — друг и отца и сына. Я это устрою, Жюль. Жанна не будет сосать кровь твоего сердца.

— Ты волшебник, Барнаво!

— Я очень люблю тебя, мой мальчик! В следующее же воскресенье ты отправишься в Сен-Жермен во дворец к Дюма. Да, да, у него есть дворец. Во дворце есть полсотни слуг. Отсюда мои связи. Приготовь фрак, перчатки, бутоньерку.

— Как ты это устроишь, Барнаво?

— Ты веришь мне, Жюль?

— Безусловно! Верю и изумляюсь! Недоумеваю и верю! Верю и боюсь!

— Самая настоящая вера, мой мальчик! Когда человек чего-нибудь захочет, он добьётся своего. Тем более и тем скорее, когда этот человек носит одежду швейцара. У него и связи, и знакомства, и хорошее настроение.

Месье Арпентиньи знал весь Париж, и он знал всех в Париже. Этот человек был богат, имел собственные дома в Фонтенбло, играл в клубах и много, для шику, проигрывал, писал пьесы, которые пробовали ставить, но после первых двух репетиций раздумывали и обращались к месье с просьбой написать что-нибудь другое. Арпентиньи охотно покровительствовал молодым литераторам, с республиканцами держал себя по-республикански, крайне правых взглядов держался в разговоре с монархистами, подкармливал анархистов — на тот случай, чтобы они оставили его в покое, когда, возможно, эти молодчики никому покоя не дадут. Пробовал месье заняться политикой, но из этого ничего не получилось: политикой кропотливо занялась буржуазия, и месье брезгливо умыл руки после первой же попытки.

На следующий день после беседы Барнаво с Жюлем в кабачке неподалёку от Сорбонны происходила следующая сцена. Жан Батист, кучер собственного выезда Арпентиньи, сидел за столом, потягивал вино и напевал песенку, поглядывая в окно. Было одиннадцать часов утра. Дядюшка Батист только что отвёз своего барина к его родителям. Коляска, запряжённая парой превосходных вороных, стояла у дверей кабачка.

— Ваш друг запаздывает, — сказал сидевший за стойкой хозяин. — Вам одному скучно. Не хотите ли, я заведу музыкальный ящик?

— Спасибо, я предпочитаю слушать музыку издали, — отозвался кучер и расправил свои пушистые, густые усы. — Я не тороплюсь. Налейте, хозяин, ещё кружку. Кстати, и лошадки отдохнут.

— Насколько я понял, — сказал хозяин, ставя на стол перед Батистом новую кружку вина, — вашему другу придётся иметь дело с лошадками, не так ли?

— После полуночи, — ответил кучер.

— Тем более, — будет и темно и поздно. Я боюсь, что ваш друг устроит какую-нибудь катастрофу и тем подведёт вас.

— Возможно, только вряд ли, — сказал кучер. — Услуга за услугу. Я не могу отказать человеку, который спас меня много лет назад. Ещё тогда я сказал ему: «Барнаво, я должен отблагодарить тебя; говори — чего ты от меня хочешь?» Он подумал и ответил: «Пусть твоя благодарность полежит на текущем счету, придёт время, и я воспользуюсь процентами». А вчера он пришёл ко мне за ними. Он сказал: «Дай мне твою коляску на завтрашний день». — «Что такое? — спросил я. — Ты хочешь вместо меня сесть на козлы?» — «Ты догадлив, — сказал Барнаво. — Именно так, я хочу сесть на козлы и взять в руки хлыст и вожжи. Мы уговорились о…» Мы поняли друг друга. Мой барин едет сегодня в Сен-Жермен к Дюма. Править лошадками будет Барнаво. Он берёт свои проценты. Я человек чести, я не могу отказать моему благодетелю.

— А вам известно, как он справляется с лошадками? — спросил хозяин кабачка.

— Барнаво всё знает и всё умеет. Меня страшит другое — как бы мой барин не заметил, что вместо меня на козлах сидит кто-то другой. Барин мой перепугается и прогонит меня. Этого я боюсь.

— Боюсь и я за вас, дядюшка Батист. Непонятно — зачем и для чего понадобилось вашему другу садиться на козлы? Нет ли здесь политического заговора?

— Это меня не касается. Пусть будет политический заговор, давай бог удачи, лишь бы коляска и лошадки не позже десяти утра стояли на месте в конюшне… А вот и сам Барнаво! — обрадованно произнёс кучер. — Здравствуй, дорогой друг! Садись!

Барнаво снял с головы форменную, в золотых позументах, фуражку, поклонился хозяину, пожал руку кучеру, сел на табурет, молча выпил кружку вина, отёр усы и бороду и знаком пригласил друга своего придвинуться ближе.

Разговор вёлся шёпотом. Хозяин тянул свою длинную шею, прикладывал рупором ладонь к уху, но чего-либо связного так и не услыхал. До него доносились отдельные слова, сказанные Барнаво, из них наиболее интригующими были карьера и миллион. Кучер, несколько раз произнёс одну и ту же фразу: благослови тебя бог и его ангелы.

Дядюшка Батист забрался на своё сиденье, щёлкнул бичом и уехал. Барнаво отправился на своё место у подъезда большого здания высших наук. В два часа он увидел Жюля, остановил его и сказал:

— Придёшь домой — ложись спать. В двенадцать, иначе говоря в полночь, переоденься, жди меня. Как твои дела?

— Всё хорошо, Барнаво, спасибо. Скучно мне…

— Потерпи, будет весело. Фрак и всё прочее добыл?

— Добыл, но…

— Не люблю этих «но».

— А я не люблю тех тайн, которые мне не хотят открыть! Кто тебя знает, что ты там придумал! Я опасаюсь неприятностей.

— Кто их боится, с теми они и случаются, мой мальчик. И ничего я не придумал, просто я действую. Для твоей пользы. Ты хочешь познакомиться с Дюма, Скрибом и Шекспиром, — отвечай, хочешь?

— Очень хочу! Только Шекспир давно умер.

— Будешь бояться да раздумывать, умрут и Дюма и Скриб!

— Мне хотелось бы познакомиться с Гюго. Я благоговею перед этим человеком.

— Всё в своё время, мой мальчик! Начнём с тех, кого ты только любишь. О Гюго я кое-что слыхал. Сегодня у нас Дюма. Повторяю: в полночь жди меня. Как следует выспись.

Ровно в полночь Жюль надел фрак, чёрные брюки в полоску, вдел в петлицу бутоньерку из живых цветов, купленную днём в магазине «Дары Ниццы», примерил перчатки — подарок матери — и подошёл к зеркалу.

Он увидел французского франта средней руки, какие обычно сидят в десятом ряду партера Большой оперы и толпятся в приёмных министерств, ожидая того чиновника, который должен говорить с секретарём по поводу заявления о приёме на службу, поданном три месяца назад.

— Ты похож на отца, — восхищённо сказал Барнаво, — на своего родного отца, когда ему было столько же, сколько сейчас тебе, а он в ту пору был красив, как его собственный отец, похожий на твоего прадеда. Садись, мой мальчик!

— Куда ты меня повезёшь?

— В Сен-Жермен, к Дюма.

— Мой бог! Да кто же меня познакомит с ним? И так поздно! Мы прибудем не раньше часа!

— В час тридцать. Лошадкам нынче досталось. Днём они отвезли в больницу жену нашего сторожа и покатали его ребятишек. С Дюма тебя познакомит Арпентиньи, он уже там, я отвёз его. Он сидел с каким то человеком в очках: они всё время болтали, и я узнал кое-что полезное для тебя. Дело в том, что сегодня папаша Дюма празднует выход нового романа и десятое издание «Трёх мушкетёров». Прибыли депутации из Англии. Ты приветствуешь Дюма от Нанта.

— Ночью? — рассмеялся Жюль.

— В доме Дюма не спят круглые сутки; а отдыхают в колясках и в гостях у своих родственников. Там, кстати, и высыпаются.

— Но каким же образом этот Арпентиньи познакомит меня с Дюма, если он мою особу и в глаза не видел?

— Вот это меня не касается. Я добываю лестницу, забираться повыше ты должен сам, без посторонней помощи. Ну-с, всё готово, оделся? Идём, мои лошадки соскучились. Садись глубже, в середине есть продавленное место. Накрой ноги мехом, — становится холодно. Прими независимый вид. Не вздумай разговаривать со мною по дороге, не то я увлекусь и привезу тебя не туда, куда надо. Разрешите ехать, шевалье де Верн!

— Вперёд, мой храбрый д'Артаньян!

— Ого, мы уже вообразили себя Людовиком! Между нами, мой мальчик, — Дюма, по-твоему, гений или просто сочинитель?

— Он чудо, Барнаво!

— И я так думаю. Он отнимает сон и заставляет забывать о том, что ты ещё не обедал. Не каждый может. Попробуй-ка!

— Попробую; моё всё впереди, Барнаво!

— Аминь, сир!

Барнаво щёлкнул бичом, лошади пошли шагом. Барнаво щёлкнул ещё раз. Лошади побежали. Через полтора часа коляска остановилась у подъезда загородного дворца Дюма. Здание было ярко освещено. Много карет и открытых экипажей стояло под аркой и во дворе, просторном, как городская площадь.

— Прибыли, — сказал Барнаво. — Возьми эту визитную карточку и вручи её лакею. Иди смело. Вообрази, что ты пришёл навестить своих родителей.

— Воображу, Барнаво. Спасибо! Мне страшно нравится эта чертовщина!

— Очень рад. Желаю удачи. Но помни, что в шесть утра ты должен покинуть этот дом. Я буду ждать тебя вон у того фонаря, видишь? Я отлично высплюсь за это время.

И вдруг совсем другим голосом, печально и тихо, проговорил:

— Мой милый мальчик! Если бы ты знал, до чего мне нехорошо и грустно!.. Ещё год, полтора, два, и ты перестанешь быть мальчиком, превратишься в барина, известного человека, а я снова стану одиноким, бедным, никому не нужным… Не забудь меня, Жюль, мой мальчик!

— Барнаво! — с жаром прервал Жюль. — Что ты говоришь!

— То, что говорят все старики, мой мальчик. Никогда не забывай о том, что на свете много бедных, задавленных нуждой и страданиями людей! Поднявшись наверх, всегда помни о тех, кто внизу. Может оказаться, что как раз там и… Ну, ладно! Иди! Держи себя с достоинством!

Жюль порывисто обнял Барнаво и трижды поцеловал его.

— Спасибо, мой мальчик! — страстно, отечески произнёс старик и прижал Жюля к своей груди. — У тебя доброе сердце. Ты будешь счастлив.

Жюль поднялся по мраморным ступенькам широкой лестницы, вошёл в квадратный полутёмный подъезд; швейцар распахнул перед ним двери. Барнаво сел в коляску, закурил трубочку. Слёзы умиления и печали затуманили его взор. Некие героические мечтания Барнаво сбывались. Всё идёт хорошо. Жаль только, что нет в живых месье Турнэ, издателя и редактора «Нантского вестника»…

— Он получил бы отличный, первосортный материал на целую полосу, — пробормотал Барнаво, устраиваясь удобнее в коляске. Было очень холодно.

 

Глава третья

Причуды месье Дюма

Мраморные лестницы в цветах и пальмах. Большой любитель и поклонник Востока, Дюма превратил вестибюль и площадки лестницы своего дворца в подобие сказки из «Тысячи и одной ночи». Разбогатевший романист и драматург голову потерял, подсчитывая все свои доходы, — их хватило бы на безбедное существование всех его потомков до скончания веков.

Потомки обступили Дюма и заявили: «Дай!» Дюма нанял секретаря — специалиста по потомкам. Работать этому человеку приходилось с утра до позднего вечера; значительно легче было литературному секретарю: за него работал сам Дюма. Привольно жилось лакеям — и тем, что служили в доме на улице Мира, и тем, которые жирели на хозяйских хлебах в загородном дворце. Друзья и благожелатели романиста предупреждали его:

— Богатство — вещь ненадёжная, тем более писательское. Сегодня вы можете купить всё, что угодно, завтра вы отправитесь обедать к своему соседу по мансарде. Не надо чудить, дорогой Дюма, — не бросайтесь деньгами, поберегите их!

— Какая глупость! — возражал Дюма. — Через два месяца я заканчиваю новый роман, деньги поплывут ко мне! Кроме того, я задумал ещё один роман, мне пока что не хватает…

— Времени?

— О нет!

— Документов?

— Пожалуй. Именно. Вы угадали. Я не знаю, как назвать новый роман. Когда я придумаю название, я уже отлично обойдусь без документов. Название поможет сочинить их, а там — поди проверяй! И кому, скажите по совести, нужны документы? Человеку, лишённому таланта и воображения!

Романы следовали один за другим. В Париже они выходили десятками изданий. Лондон, Лиссабон, Мадрид, Амстердам, Нью-Йорк, Лейпциг, Берлин, Петербург и Вена не успевали переводить творения Дюма. Он и сам точно не знал, сколько у него денег. Месье Арпентиньи советовал нанять специального секретаря, умеющего подсчитывать прибыли, падающие с неба. Дюма отвечал:

— Не будем подсчитывать. Я суеверен. Будем работать и тратить то, что есть.

Он работал утром, днём и вечером. Денежный шторм иногда сменялся устойчивой, тёплой погодой мелких гонораров по перерасчётам и позабытым платежам. В такие дни ему служил опытный специалист по финансовым затруднениям, умевший получать и те двадцать франков, о которых Дюма забывал в периоды денежного прилива.

Сегодня он праздновал выход нового романа и энное количество переизданий «Трёх мушкетёров» во всех странах мира. Специалист по реализации причуд Дюма, Поль Круазе, ранее работавший дрессировщиком попугаев в Марселе, напридумал кучу остроумных номеров, способствующих увеселению гостей. В штате прислуги имелись опытные распознаватели и психологи, на их обязанности лежало размещение посетителей соответственно их желаниям — тайным и явным. Дюма любил посетителей, являвшихся к нему с намерениями тайными. Круазе, наоборот, боялся таких людей и потому учредил особую отборочную комиссию, в натренированные руки которой и попал Жюль, едва лишь достиг площадки второго этажа.

Здесь его встретил человек, одетый во всё красное. Движением автомата он шагнул, остановился и, поклонившись, вопросительно произнёс:

— Месье?..

«Что ему надо? — подумал Жюль. — Ах да, визитную карточку!» — и протянул её.

— Пожалуйста!

Человек поднёс её к глазам, потом оглядел Жюля с ног до головы.

— Месье? — повторил он.

Жюль растерялся. Что нужно этому красноштанному, краснофрачному, красночулочному дураку? На нём даже парик цвета спелого помидора, а глаза как у кролика.

— Месье?.. — настойчиво произнёс он и чуть прикрыл дверь, скрытую за драпировкой.

— На карточке сказано, кто я, — нерешительно пролепетал Жюль, совсем не зная того, что именно стояло на карточке; Барнаво, правда, что-то говорил по этому поводу, но мало ли что и о чём говорил Барнаво…

— Месье?.. — настойчиво и даже устало произнёс красный человек.

— Жюль Верн, депутат от Нанта, — сказал Жюль. — Я прошу позвать месье Дюма, он…

Красный человек открыл дверь и с порога крикнул:

— Месье Жюль Верн, депутат от Нанта!

К Жюлю подлетел человек, одетый во всё зелёное, и сказал:

— Прошу депутата от города Нанта следовать за мною! — И повёл его по деревянной винтовой лестнице наверх. У двери, обитой тёмным бархатом, он остановился:

— Жюлю Верну необходимо видеть Александра Дюма или Жюль Верн хочет принять участие в банкете?

Жюль подумал и — была не была — ответил:

— Суньте меня, куда вам будет угодно, я очень устал! Я прямо из Нанта!

— Месье шутник, — улыбнулся человек в зелёном и совершенно неожиданно переменил и тон и манеры: — Александр Дюма — великий человек, но он надавал нам столько инструкций, что мы всё перезабыли. Прошу вас посидеть в этой комнате, пока я докладываю о вас.

Жюль вошёл в крохотную круглую комнату. На длинном узком столе он увидел коробки с сигарами и папиросами, вазу с бананами и гранатами. Через три минуты человек в зелёном вернулся и сказал:

— Прошу садиться! Возьмите сигару, она из Гаваны. Папиросы из Каира. В этом дворце я занимаю должность младшего психолога. Вас я вижу впервые здесь, но очень часто в Сорбонне. Не удивляйтесь, — я бывший преподаватель фехтования на филологическом факультете. В прошлом году эту дисциплину ликвидировали, и сам Александр Дюма пригласил меня к себе на службу. Должность моя несложна, но мне очень скучно: я привык к эспадронам, а мне приходится заниматься чепухой. Что поделаешь, Александр Дюма богат, я беден. Он талантлив, я только не без способностей.

— Что же вы здесь делаете? — спросил Жюль, сдирая кожицу с банана. — Если не ошибаюсь, вы обязаны распознавать посетителей, не так ли?

— Совершенно верно, мой друг, — ответил бывший преподаватель фехтования. — Вы из тех, кто, несомненно, заинтересует моего хозяина. Я доложу о вас, но раньше всего вам придётся иметь дело с месье Арпентиньи, — он сегодня дежурный по приёму провинциальных поклонников Дюма, просителей-литераторов и всех тех особ обоего пола, в которых я сомневаюсь…

Жюль съел банан и потянулся за гранатом. Ему хотелось попросить, у зелёного человека разрешения привести сюда Барнаво — в качестве посетителя, в котором сомневаются.

— Кто же, по-вашему, я? — спросил Жюль.

— Это нетрудно определить, раз мне уже известно, что вы студент. Вы провинциал, проникший сюда с помощью или, что вернее, по совету такого же провинциала, как вы сами. Ничего, ничего, не смущайтесь, — вы, будете приняты, вас хорошо накормят, подарят книгу с автографом, а если вы пишете и пришли с пьесой или романом — предложат наведаться этак через неделю. Я забыл, как вас зовут. Жюль Верн? Это недурно для титульного листа оцень толстой книги. Жюль Верн! Очень недурно. На прошлой неделе к нам приходил Анри Мюрже, он попросил у Дюма пособия в две тысячи франков.

— Любопытно, — насторожился Жюль. — Что же, помог Дюма бедному Мюрже?

— Дюма дал Мюрже сорок франков и дюжину галстуков, вышедших из моды. Кроме того, Дюма прислал к нему на дом доктора, — Мюрже отчаянно кашлял. Этот талантливый человек сумел получить и от доктора пять франков. Простите, я заболтался. Кто-то идёт сюда.

В комнату без стука вошёл высокий, нарядно одетый, красивый мужчина с острой бородкой и пышными усами — месье Арпентиньи. Жюль поднялся с дивана. «Держись, мой друг», — сказал он себе.

— С кем имею честь? — спросил вошедший, рассматривая Жюля в лорнет.

— Депутат от Нанта! Прибыл специально за тем, чтобы приветствовать месье Дюма!

Арпентиньи изобразил крайнюю степень удивления — жестами, мимикой, пожатием плеч:

— Депутат из Нанта? Приветствовать? Я, сударь, ничего не понимаю!

— Позвольте… — начал Жюль, о чём-то догадываясь.

— Я позволю вам всё, что хотите, но приезжать из Нанта специально за тем, чтобы… этого я не могу позволить! Это неостроумно, это дурно придумано! Это хорошо для журналиста какой-нибудь левой газетки, но в вашем случае…

— Совершенно верно, в моём случае это бездарно, месье, — со вздохом произнёс Жюль. — Разрешите мне быть самим собою, — простодушно добавил он, чувствуя при этом, как страшная тяжесть вдруг упала с его плеч. — Я давно мечтаю познакомиться с месье Дюма. С этой целью, забыв о путях прямых и доступных, я избрал самый смешной, самый нелепый способ проникнуть сюда.

Арпентиньи сел и потянул за собою Жюля:

— Мне это нравится! У вас открытое, милое лицо, приятные манеры. Выдумывать следует не так, как это сделали вы. Никаких депутаций мой друг Александр не ждёт. Просто к нему пришли и приехали друзья и добрые знакомые, чтобы поболтать, повеселиться. Вы, конечно, пишете?

— Стихи и песенки для театров в Латинском квартале, — ответил Жюль. — Кроме того, я задумал написать пьесу. Для этого мне нужно…

— Для этого нужны талант, вкус, хорошее здоровье, — заметил Арпентиньи. — И ещё…

— И связи, — ввернул Жюль, полагая, что именно о них и скажет его новый знакомый в конце своего перечисления. Однако он ошибся.

— И терпение, — договорил Арпентиньи. — Талант делает пьесу. Вкус пишет характеры. Хорошее здоровье заканчивает всю работу. Терпение ставит пьесу на сцене.

— Я полагаю, — несмело проговорил Жюль, — что связи в состоянии заменить хорошее здоровье и терпение.

— О, вы столичная штучка! — воскликнул Арпентиньи, поднося к глазам своим лорнет. — Но вы не совсем правы. Возьмите, к примеру, меня. Я знаю всех и каждого в Париже, и что же? Пьесы мои не идут на сцене. На что рассчитываете вы, мой друг, идя к моему дорогому Александру?

— Рассчитываю получить помощь, месье.

— Какую именно помощь хотите вы получить? Франки, совет, указания, критику? Только ради всего этого и стоило идти сюда.

— Всё, кроме денег, — ответил Жюль. — Простите, но, видимо, мне нужно прийти сюда в другой раз, — теперь глубокая ночь…

— Именно теперь, сейчас, как раз сегодня, — уверил Арпентиньи. — Александр в прекрасном настроении. Я представлю ему вас. Кстати, вы явились пешком? В наёмном экипаже?

Жюль вздрогнул, но не от испуга или неловкости, а от того приятного состояния, в котором он оказался по милости этого, вовсе не такого пустого, как отзывались о нём, Арпентиньи.

— Я приехал в вашей коляске! С вашей визитной карточкой! Позвольте, я расскажу!

Жюль рассказывал, его слушали — с улыбкой такой благодушной, что Жюль решился даже спросить: неужели месье не обратил внимания на то, что его везёт чужой кучер, а также не объяснит ли он, для чего понадобилось Барнаво снабдить депутата от Нанта визитной карточкой Арпентиньи и каким образом добыта эта карточка?..

— Я слаб в психологии, мне больше удаются описания природы, поэтому я и прошу вас разъяснить мне все это, — сказал Жюль.

— Где же всё то, что вы написали? — спросил в свою очередь Арпентиньи, не желая, видимо, отвечать Жюлю.

— Я не храню написанного мною, я уничтожаю черновики, они мне не нравятся. Я пока что не печатаюсь…

— Значит, у вас есть терпение и вкус, — сказал Арпентиньи. — Что касается вашего Барнаво, то он весьма своеобразно понимает связи. Кроме того, мне кажется, что в данном случае мы имеем дело с бесспорным влиянием книг моего дорогого Александра. Вот вы сказали о Барнаво, об этом кучере. Вы кто, республиканец?

— Ни в коем случае не сторонник монархии, — твёрдо проговорил Жюль. — Всё остальное для меня ещё неясно.

Арпентиньи помрачнел. Ответ Жюля не понравился ему. Поиграв лорнетом, он сунул его в вазу с бананами. Затем встал, взял лорнет, протёр стекла платком и как ни в чём не бывало произнёс:

— Идёмте, депутат от Нанта! Я представлю вас моему другу, так и быть! Странно, вы все же нравитесь мне. Осторожнее, здесь ступеньки из очень толстого стекла, они скользкие, как паркет. Причуды Александра порою абсурдны. Сейчас он ищет негра с рыжей бородой. Такого не найти. Сюда, мой друг. Банкет начнётся в четыре часа. Сейчас три без пятнадцати. Валентина!

Подошла служанка в белом переднике и сказала, что мэтр у себя в кабинете, он работает и просит никого не впускать к нему. Арпентиньи постучал в дверь. Ни звука в ответ. Тогда он предложил Жюлю:

— Постучите, я загадал: если Александр отзовётся — вы будете счастливы и богаты.

Жюль ударил в дверь кулаком. Немедленно послышался густой, певучий бас:

— Чёрт! Кто? Можно!

Арпентиньи и Жюль вошли в кабинет Дюма. Знаменитый романист сидел перед столом верхом на стуле и, перекинув руки через его спинку, писал, судя по размашистым движениям, очень крупными буквами. Стол был закидан исписанными листами бумаги. Дюма продолжал писать, не обращая внимания на вошедших. Он был в коротких синих штанах и ярко-синего цвета сорочке с расстёгнутым воротом. Арпентиньи сказал:

— Александр, мы к тебе.

Дюма поднял голову, отложил перо, встал. Жюль ожидал увидеть нечто высокое и громоздкое и потому очень поразился, когда из-за стола вышел человек невысокого роста, с атлетически развитой грудью и плечами. Щёки Дюма лоснились от пота, всклокоченные волосы стояли густой мохнатой шапкой. Дюма был похож на борца, только что возвратившегося из цирка и решившего написать отцу и матери о своих успехах на манеже.

— Молодой писатель Жюль Верн, которого я полюбил, как только увидел, приехал из Нанта, чтобы познакомиться с тобой и просить советов и критики, — тоном декламатора произнёс Арпентиньи.

— Здравствуйте! — загремел Дюма и протянул Жюлю короткую волосатую руку.

Жюль вложил свои тонкие длинные пальцы в инструмент для выжимания и сдавливания и поморщился от боли. Дюма расхохотался. Казалось, смеётся не человек, а стены огромного кабинета, в котором он находится, массивная мебель и самый воздух, пропитанный запахом сигар. Когда Дюма смеялся, толстые губы его оттопыривались и глаза сверкали, словно освещённые изнутри.

— Здравствуйте, месье Жюль Верн! — раскатисто пробасил он ещё раз. — Помогите мне! Фраза перестала слушаться меня! Все шло гладко — я уже придумал название для книги, я уже начал вторую главу, и вдруг — стоп! Чёрт знает что! Я не знаю, как сказать, что пошёл сильный дождь!..

— Хлынул ливень, — подсказал Арпентиньи, располагаясь в кресле-качалке.

— Плохо! — Дюма даже ногой топнул. — Что значит — хлынул! Мне нужен сильный дождь, а ты — ливень! Что скажете вы, Жюль Верн из Нанта?

— Простите, как я могу… — пролепетал Жюль. — Как я могу давать советы Александру Дюма! Помилуйте!

— Вы ничего не знаете, вы ничего не понимаете! — Дюма замахал обеими руками. — Вся десятая глава «Графа Монте-Кристо» написана под диктовку старого попугая Круазе. Он сидел вот в этом кресле и диктовал. Я исправлял его ужасный, отвратительный слог. Ну, что же относительно дождя?

— Мне кажется, мэтр, что дождю вовсе не обязательно идти — ни сильному, ни маленькому, — сказал Жюль. — Ваши герои любят хорошую погоду.

— Ого! — прорычал Дюма и сунул в рот Жюлю сигару. — Садитесь, льстец, и — курите сигару, Жюль Верн из Нанта! Эмиль, налей ему вина, того, на этикетке которого написано, что оно сделано в семнадцатом столетии. Продолжайте, Жюль Верн! Вы мне нравитесь! Вы купили меня — да, да, купили! Я могу полюбить вас! А дождя не будет! — Он ударил кулаком по столу. — Спасибо, Жюль Верн! Действительно, мои герои любят хорошую погоду, как это я раньше не замечал этого! Тонкое, наблюдательное замечание! Молодец! Курите сигару!

— Я счастлив, мэтр, — задыхаясь, произнёс Жюль. — Когда в книге хорошая погода, то хорошо на сердце и у читателя, не правда ли?

— Чёрт! — одобрительно воскликнул Дюма и подбежал к столу. — Эмиль! Дай ему вина и подари мои палевые перчатки! И малиновый фрак! И бархатный синий жилет! Пришли все это ему на дом, слышишь?

Он сел к столу, взял в руки перо, и оно побежало по бумаге. Десять — двенадцать строк, и исписанный лист был отброшен в сторону. Дюма принялся за новый. Арпентиньи поднёс Жюлю бокал вина, себе налил в какой-то круглый, похожий на глиняную кружку, сосуд. Чокнулись и выпили. Жюлю показалось, что он влил в свой желудок расплавленный металл. Голова его закружилась; вещи в комнате поменялись местами; Дюма, сидевший справа, оказался под потолком. Жюль опустился в кресло. Веки его сомкнулись. Прилив необычайной храбрости охватил его — ему хотелось сказать: «Слушайте меня, я буду диктовать…» Вместо этого он произнёс:

— Разбудите меня в начале шестого…

И заснул.

Дюма продолжал писать. Арпентиньи смаковал вторую кружку вина, макая в него бисквит. Вошёл слуга и доложил, что все приглашённые в сборе. Дюма вскочил, надел золотистую рубашку, коричневые, в клетку, брюки, повязал галстук. Арпентиньи облачил своего друга в серый сюртук.

— Этот Жюль Верн молодчина, — негромко произнёс Дюма и поставил под ноги Жюлю скамеечку. — Хорошие глаза, светлая улыбка — люблю! Напомни, что ровно в пять его нужно разбудить. У него, наверное, свидание. Он просил у тебя денег? Не просил? Ну, я дам ему без всякой просьбы. Идём! Если бы ты только знал, как мне все это надоело! Как сладко спит этот юноша! Фрак он надел впервые, — под мышками у него уже лопнуло! Видишь?

Ровно в пять часов Дюма покинул своих гостей, в самый разгар веселья, споров, музыки и гастрономических услад. Он вошёл к себе в кабинет; слуга зажёг двенадцать свечей на письменном столе Дюма и столько же на круглом столе подле спящего Жюля. Два золотых пышных пятна погрузили углы во мрак, чётко проявили корешки книг в длинном, приземистом шкафу, неспокойные розовые блики кинули на потолок.

Дюма снял, сюртук, галстук, сел к столу. Дюжины свечей ему показалось мало, и он сам зажёг ещё шесть. Окунул перо в чернила. С минуту подумав, принялся писать, вслух произнося каждое слово:

— «Кавалер уже спал и ничего не мог слышать из того, о чём говорилось в будуаре королевы. Вошёл король и, поклонившись своей супруге, отошёл к окну. Королева была не в духе, ей казалось…» Что ей, чёрт возьми, казалось? — спросил себя Дюма. — Может быть, ей ничего не казалось! Она просто-напросто задумалась, ей было стыдно, король поймал её… Она думала, предполагала, рассчитывала… Чёрт! Надоели мне короли и королевы, а без них скучно, привык! Жюль Верн! — крикнул Дюма. — Проснитесь, Жюль Верн! Помогите! За каждое слово плачу десять франков!

Жюль открыл глаза, поёжился от холода, хотя в кабинете было очень тепло, вспомнил, где он находится, и вскочил. Голова его шумела, ноги — так казалось ему — были отняты по колено.

— Что мне делать с королевой, немедленно отвечайте! Шесть минут шестого! Поют птицы. Чернила сохнут на кончике моего пера. Ваша возлюбленная ждёт вас. Что казалось королеве?..

— Ей казалось, мэтр, что она постарела за одну ночь, что мир хорош, как никогда, что молодость — самое драгоценное, что только есть на свете, — держась за спинку кресла, проскандировал Жюль. — Какое крепкое вино, мэтр!

— Вы произнесли двадцать семь слов, из них три лишних! Итого двадцать четыре по десять франков — получите!

Дюма открыл ящик, стоявший на полу подле книжного шкафа, отсчитал двести сорок франков, протянул их Жюлю.

— Я… — пролепетал Жюль. — Я…

— Не люблю, когда начинают с этого слова! И легко и невыразительно! Берите деньги, вы их заработали. Приблизительно по такой же расценке получаю и я.

— Мэтр! — воскликнул Жюль, отстраняя деньги. — Право, я не могу…

— Абсолютно лишние, пустые слова! За них я не плачу. Касса закрыта. Двенадцать минут шестого. Эмиль выпил не менее литра бургундского, но он крепкий человек. Люблю! Мой сын хочет познакомиться с вами, Жюль Верн! Одну минуту, мне что-то пришло в голову, я запишу. Так. Ничего интересного, ерунда! Голова подобна колоколу в рождественскую ночь. Откройте правую половину вон того шкафа, там вино, бананы, конфеты, шоколад. Вам нужно поправить своё здоровье. Налейте и мне.

Жюль сделал всё, о чём просил Дюма. Налил два бокала.

— За ваши успехи, смелый и прямой Жюль Верн из Нанта! — провозгласил Дюма и только понюхал вино в своём бокале. — Этого я не могу пить, вы достали не то, которое я люблю. Ну, ладно. Но вы пейте. Ешьте бананы, их у меня страшно много. Запаситесь в дорогу шоколадом. И отправляйтесь домой. Я хочу спать. Говоря между нами, слава — беспокойная штука. Но все же желаю вам попробовать кусочек этого опасного кушанья. Вам далеко? Прямо в Нант? Ха-ха!

— У меня свои лошади, мэтр, — соврал Жюль, — то есть, я хотел сказать, что…

— Все знаю, — рассмеялся Дюма, — откройте вон ту дверцу, возьмите бутылку с белой этикеткой и дайте её вашему кучеру. Люблю! Однако тридцать восемь шестого! Пьер! Оливье! Валентина! Сюда!

Вошёл слуга.

— Скажите гостям, что они могут делать все, что им вздумается. Я захворал. Я иду спать. До свидания, Жюль Верн! Пишите, если вам хочется писать! Не пишите, если вам писать не хочется! Что касается меня, то я к вашим услугам. Вторник и пятница с полудня до трёх. Перчатки и фрак необязательны. Дайте, я вас поцелую!

Жюль вошёл в широкие объятья Дюма, как в жарко натопленный дом. Дюма поцеловал Жюля, похлопал по спине, дёрнул за мочку уха и приказал слуге:

— Проводите месье до его коляски!

Барнаво спал, свернувшись калачиком и накрывшись полостью. Было очень темно, очень холодно. Жюль разбудил своего друга, и тот забрался на козлы. Щёлкнул бич. Коляска поехала.

— Жду отчёта, — сонным голосом произнёс Барнаво. — Выиграл или проиграл?

— При своих, как мне кажется, — ответил Жюль. — Вези меня побыстрее, Барнаво! Дьявольски болит голова. Подробности дома. К подробностям — вот эта бутылка.

Барнаво щёлкнул бичом дважды, и лошади понесли.

 

Глава четвёртая

Статьи и параграфы

Жюль решил: теперь я буду писать, писать и писать. Днём учиться, вечером писать.

Казалось бы, чего лучше: связи есть, способностями природа не обидела, досуга достаточно, здоровье крепкое. Жюль улыбался, вспоминая слова Арпентиньи относительно того, что именно делают таланты, здоровье, вкус и терпение. Жюль знакомился с биографиями известных деятелей литературы и науки и в каждой биографии читал о терпении и таланте, о преимуществе вкуса и хорошего здоровья. Странно, почти все великие люди, за исключением очень немногих, были недолговечны, то есть рано умирали. Редко кому из них посчастливилось прожить свыше пятидесяти лет, в то время как люди, не занимавшиеся ни литературой, ни наукой, жили и восемьдесят и даже девяносто лет.

На будущее своё Жюль смотрел без тревоги. Происходило это, конечно, от хорошего здоровья прежде всего. Немалое значение оказывало на такой взгляд и знакомство с Дюма, который покровительственно отнёсся к студенту, мечтающему посвятить себя литературе. Этот студент был влюблён в Дюма, но весьма критически и порою неодобрительно отзывался о его романах. Диккенса Жюль любил больше, сильнее, — Дюма, в конце концов, представлял собою сладкое блюдо, без которого можно и обойтись. Диккенс — это хлеб, без него не проживёшь. Учиться, правда, следует у всех и каждого, кое-что необходимо взять и от Дюма. Что касается Гюго…

— О, Гюго! — восхищённо говорил Жюль и себе самому, и Дюма, и своим приятелям. — Это борец, деятель, у него есть убеждения, вера в человека, прогресс, лучшее будущее. Гюго — самый большой, самый великий писатель современной Франции, и кто знает, что он сделает ещё! Он тревожит меня, заставляет мыслить, критически смотреть на окружающее…

— Во Франции победила буржуазия, она теперь начнёт закреплять свой успех во всех областях, — сказал как-то незнакомый Жюлю человек в рабочей блузе. Он пил дешёвое вино и ни с кем не хотел соглашаться. — Победитель всегда хорошо платит тому, кто ему служит, — продолжал незнакомец. — Я, например, пишу стихи и рассказы, но их нигде не принимают, не печатают. Почему?

— Очевидно, потому, что вы плохо пишете, — заметил кто-то из слушателей. — Возможно, не обижайтесь, вы бездарны.

— Бездарным у нас сегодня называют того, кто критикует существующий строй, — с жаром проговорил незнакомец и презрительно посмотрел на собеседников. — Почему так гневается Гюго? Потому, что он против наших порядков, они ему не нравятся, он хочет лучшего строя, лучших порядков.

— Воспевайте существующий строй, и вас напечатают, — посоветовал кто-то. — Найдите что-нибудь хорошее и сегодня, — разве ничего нет?

— Для рабочего человека нет ничего хорошего, — отозвался незнакомец. — Студент, — обратился он к Жюлю, — не хотите ли выпить со мною?

— Возьмите его себе в соавторы, — хихикнул кто-то в дальнем углу кабачка.

— Этот студент внимательно слушает меня, следовательно, он учится не только в Сорбонне, — не обращая внимания на реплику, продолжал незнакомец. — Пейте, студент, — сказал он, размашисто чокаясь с Жюлем.

— За что же мы выпьем? — спросил Жюль.

— Мы выпьем за человека, — ответил незнакомец. — За того человека, который всегда смотрит вперёд, за человека, не желающего служить реакции и произволу!

— За министра финансов и внутренних дел, — подсказал чей-то юный бас.

— Я вижу, вам хочется выпить за короля, который снова вернулся во Францию, — проговорил незнакомец. — Вы всем довольны, и вам на всё наплевать, благополучный буржуа! Нет, — он ударил кулаком по столу, — мы должны выпить за будущее, которое немыслимо без длительной борьбы с министрами финансов и королями, — и он в два глотка осушил свой бокал. — Хорошо! — Он с улыбкой посмотрел на Жюля. — Вы умеете слушать, студент! Слушайте, прислушивайтесь, не ошибитесь!

Он привстал и хлопнул Жюля по спине широкой ладонью.

— Учитесь, студент, только учитесь не напрасно, учитесь для того, чтобы потом служить человечеству!

— О, как пышно! — заметил кто-то, — Совсем во вкусе Гюго!

— Дурак! — сказал Жюль и вместе с незнакомцем вышел из кабачка. Он так и не узнал имени этого человека, видимо, это был простой парижский рабочий, смелый, умный человек, каких становится все больше и больше.

Об этой встрече Жюль рассказал своей хозяйке.

— У меня в прошлом году жил такой же, — отозвалась она. — Потом за ним пришли и увезли в тюрьму. Он жил рядом с вами.

— А кто живёт сейчас? — спросил Жюль. — Там, за стеной, всегда тихо и только иногда кто-то чихает и кашляет или напевает вполголоса. Кто там живёт?

— Странный человек, я даже не знаю, как его назвать. Он служит на фабрике, где приготовляют духи и румяна. Подумайте, — вдруг оживилась хозяйка, — флакон духов какой-нибудь фиалки или розы стоит столько же, сколько и готовая воскресная блузка!

— Странно, что я ещё ни разу не видел моего соседа, — произнёс Жюль. — Он химик?

— Не знаю. Он уходит в семь, домой возвращается в девять. Не спит до часу. Все свои деньги тратит на книги. Он интересует вас?

— Очень, — ответил Жюль. — Я обожаю чудаков, — это самые интересные люди!

Он решил познакомиться со своим соседом. Однажды вечером, готовясь к зачётам, он услыхал за стеной кашель. «Пойду и познакомлюсь», — сказал Жюль и постучал в соседнюю дверь. Ему разрешили войти, предварительно спросив, кто и зачем.

— Ваш сосед, студент, ему очень скучно одному, — ответил Жюль и переступил порог.

Первое, что он увидел, были книги. Они стояли на полках, лежали на подоконнике, на столе и даже на полу. На маленьком столике подле кровати тускло поблескивали пустые флаконы из-под духов, воронки и пестик со ступкой. В комнате пахло табаком и тем особым запахом, какой бывает в помещениях, где много книг.

— Садитесь, — услыхал Жюль приятный старческий голос. — Чем могу служить?

Жюль огляделся — никого.

— Я здесь, простите, что не могу встать. Ложитесь рядом со мною, здесь чисто.

В углу за кроватью лежал на животе низенький человек лет пятидесяти, лысый, с короткими седыми усами. На нём был синий халат. Жюль улёгся рядом с соседом, представился ему. Сосед ответил:

— Очень приятно. Я Анри Блуа. Смотрите, что делается.

На полу перед самым носом Жюля медленно растекалась маленькая лужица. Блуа провёл по ней стеклянной палочкой, лужица сразу же приняла бледно-зелёный цвет, и на мгновенье остро запахло чем-то парфюмерным. Жюль смотрел на лужицу и на Блуа. Вот и познакомился! Лежишь на полу, смотришь на какой-то фокус, ничего не понять, но очень забавно. Блуа спросил:

— Вы что-нибудь понимаете?

Жюль откровенно признался, что ровно ничего не понимает.

— Я тоже, — грустно произнёс Блуа. — Пригласить бы сюда опытного химика — он всё понял бы, растолковал и, наверное, прикарманил бы… А я ничего не понимаю. Однако перед нами духи. Гелиотроп. Этой лужице уже две недели. Запах исчез, спирт улетучился, но вот эта трубочка возвращает духам жизнь, первоначальную крепость, даёт духам устойчивость. Ничего не понимаю! Жаль, что вы не химик… Нет ли среди ваших друзей хорошего химика? Человека, который помог бы мне?

Жюль пожал плечами. Химика среди его друзей нет. Есть писатели, актёры, филологи, юристы.

— Очень жаль, страшно жаль, — печально проговорил Блуа. — Смотрите, что делается, — я снова беру эту трубку, в ней, внутри неё, месяц назад был некий укрепитель запаха духов. Я влил туда анисовые капли. Вы смеётесь? Чепуха, по-вашему? Вспомните яблоко, упавшее на лоб Ньютону! С яблока началось, законом всемирного тяготения кончилось. Правда, у меня мелочь, ерунда, но всё же история повторяется: для всякого открытия нужен какой-то пустяк, незначительный случай. Шутки ради, вчера я помешал лужицу. Она ожила. Заговорила! Чувствуете запах? Чудеса! А я ничего не понимаю. В моих руках открытке, а я ничего не могу сделать. Открытие, возможно и смешное, но способное обогатить и меня и моего хозяина. Поднимайтесь, дорогой сосед! Мне нечем угостить вас. Я обедаю на службе, дома у меня только табак.

Жюль поднялся и помог встать соседу. Блуа растёр ногою лужицу, и немедленно вся комната наполни» лась запахом гелиотропа.

— Случайно пролил духи, случайно налил в трубочку анисовые капли, случайно зашли ко мне вы, — проговорил Блуа, наскоро прибирая своё жильё, переставляя вещи и опуская оконную штору. — Как подумаешь — всё случайно на этом свете. Случайно люди богатеют, случайно умирают. А может быть, я не прав, всё это не так?

— Рассказывайте, пожалуйста, я слушаю вас с интересом, — искренне произнёс Жюль, садясь на стул рядом с Блуа. — Что вы знаете о приготовлении духов?

— Это не столь интересно, — махнул рукой Блуа. — Духи — вещь глупая. Гораздо интереснее те составы, благодаря которым запах духов приобретает устойчивость, нежность, очарование. По совести говоря, духи есть просто спирт и эссенция, но некое количество капель укрепителя на одно ведро духов сообщает им аромат стойкий и — сказал бы я — убедительный. Скажем так: на ведро двадцать капель, не больше. Аромат держится пять-шесть лет. Какая чепуха, сосед! — весело рассмеялся Блуа. — Однако в Париже каждая третья женщина не может жить без духов, и ценятся те духи, запах которых держится дольше. Один флакон стоит три франка, другой, размером поменьше, двадцать пять. В чём дело? В том, что одни духи роза, а другие левкой? Ничего подобного, — в том, что…

— Страшно интересно, — прервал Жюль. — Всё, сообщённое вами, для меня новость. Я кое-что знаю по физике, географии, механике и, надеюсь, буду знать ещё больше, но ничего не знал про духи.

— Если хотите, это интересно, — согласился Блуа, — и я польщён, что вы…

— Зовите меня просто Жюль! Я очень молод, иногда мне кажется, что я прожил на свете не больше десяти лет. Мне всё ново, дорогой сосед!

— Зовите меня этим именем — сосед. Тогда я смогу называть вас просто по имени, — сердечно проговорил Блуа. — Ну, а теперь немножко о духах. Все эти укрепители — штука дорогая, и очень. Мой хозяин изыскивает способы продлить жизнь запаха до десяти лет. Капнуть на платье — и запах не умрёт ровно десять лет!

— Расскажите, какие есть укрепители, — попросил Жюль.

Блуа с полчаса знакомил его со всевозможными составами, рецепт которых каждый хозяин держит в секрете. Духи — это весьма серьёзная отрасль промышленности… Мужчинам — вино и табак, женщинам — шёлк и духи.

— И вот я нашёл свой укрепитель, — продолжал Блуа. — Нашёл! Отыскал способ недорогой и необычайно простой. Открытие моё случайно. Что мне делать дальше? Не знаю…

— Но вы уже нашли, — горячо сказал Жюль, — Значит, всё ясно и понятно!

— Всё непонятно, — покачал головой Блуа. — То, что я нашёл, всего лишь исходная точка. Я мало знаю, у меня нет специального образования. Эта лужица… я думаю, что какую-то роль играет здесь краска — та, которой покрыт пол. А сейчас я вспомнил, что на прошлой неделе я пролил чернила на том месте, где наша лужица. И я ничего не понимаю в этой химической ситуации. Необходимо, прежде всего, заняться исследованием анисовых капель.

— Вам помогут те, кто знает больше вас, — простодушно сказал Жюль.

Блуа рассмеялся.

— Помогут!.. Но они же и используют мою находку! Они же и похитят её! Как вы не понимаете этого! У себя на службе я попробовал сделать маленький опыт, — там под рукой всё, что нужно. Доверенное лицо моего хозяина, известный парфюмер-химик, стал наблюдать за мною, он кое-что заприметил, завертелся около меня, вдруг повысил моё жалованье… А ведь я простой лаборант… Я вылил в умывальник то, что мне удалось сделать по наитию. Пусть найдут сами. Но этот человек обозлился, — да, да, слушайте, что он сделал!

Блуа зажёг две свечи. Заблестела посуда на столе, корешки книг на полке. Темнее стало в углах комнаты.

— Он пришёл ко мне в лабораторию, — продолжал Блуа, — и велел немедленно сообщить сущность моей находки. «Я ничего не нашёл, — сказал я, — я простой лаборант, бывший учитель в Амьене, — что я мог найти!..» Мне не поверили. Мне дали неделю на обдумывание. Пригрозили увольнением. Хуже того…

— Они ничего не могут сделать, мой дорогой сосед! — с жаром проговорил Жюль, вскакивая со стула. — Я изучаю право, мне хорошо известны те статьи закона, которые…

— Закона! Ха-ха! — перебивая Жюля, рассмеялся Блуа. — Сидите, Жюль! Вы изучаете право? Какое может быть право у тех, кто лишён права заступиться за свою честь, кто унижен, кто принуждён служить богачу! Вот что такое ваше право! Оно ничто, фикция, одно название! — Блуа неспокойно повёл плечами. — Право! Кто создал его? Мне без всякого права заявили, что я обязан соблюдать интересы фирмы; если же я не желаю делать это, — значит, я хочу помочь конкуренту моего хозяина. Право!..

— А вы не молчите! Действуйте! Отвечайте! — не успокаивался Жюль, и Блуа опять перебил его:

— Я ответил. «Я ничего не хочу, — сказал я. — Дайте мне возможность честно зарабатывать мой хлеб! Будь проклято то, что я случайно нашёл! Я не специалист». Так я сказал. «Нет, вы что-то нашли и платите нам чёрной неблагодарностью, — ответили мне. — По уставу нашей фирмы вы не имеете права передавать технические секреты посторонним лицам». — «Я ничего и никому не передавал!» — уже кричал я. Но мне очень спокойно сказали: «Нет, вы лжёте! Наш конкурент в прошлом году проделал опыты с каким-то новым укрепителем и имел успех». — «Вы хотите меня запутать!» — сказал я.

— Гадость! — кривя рот, произнёс Жюль. — Но есть закон! Не смейтесь, есть закон!

— Да, есть закон, и вы назовёте статью и параграфы, — согласился Блуа, вздыхая. — Но что толку? У богачей свои статьи и параграфы. Мой хлеб, моё относительное благополучие — в руках фабриканта. А ваши параграфы… Не слишком ли громко я говорю? — шёпотом произнёс Блуа. — В пятницу мне предстоит познакомиться с процедурой увольнения. А затем и с префектурой. Конкурирующая с нами фирма, возможно, что-то нашла, очень возможно. Их старший химик — мой враг. Он блюдолиз, холоп, низкий человек. Когда-то я сказал ему всё, что о нём думаю. Он мстит мне.

— Вам только кажется, — спокойно возразил Жюль. — То, что вы говорите, нелепо. Вы взволнованы, я понимаю ваше состояние, но думать, что вам мстят… Ведь это было бы подло!

— Да, подло, — согласился Блуа, прислушиваясь к чему-то. — Там, где властвует нажива, всегда все подло! Тот, кто служит денежному мешку, всегда подлец. Служите науке, мой сосед, — страстно проговорил Блуа. — Служите интересам народа, учитесь, учитесь, любите родину свою и ей служите всю жизнь! Вы ещё так молоды, так мало знаете.

Блуа судорожно повёл головой.

— Десять лет назад меня приглашали на фабрику детских игрушек. Мне сказали: «Вы учитель, вы любите детей, — помогите нам». — «Да, я очень люблю детей, — ответил я, — и охотно помогу вам. Прежде всего, — добавил я, — пустите в работу то-то и то-то, дети очень любят такие игрушки. А затем…» — «Вы не так нас поняли, — сказали мне, — нас интересует совсем другое, а именно: краски». Конечно же, они правы, игрушка — это полутона, игра цвета, соединение зелёного с синим, переходы и неожиданности. Нужно знать тайну смешения красок, приготовления их. И здесь имеется своя устойчивость, как и в духах. Но этого я не знаю. Я намерен был предложить им новые игрушки, но… Я знаю латынь, историю, свой родной язык, литературу. В молодости я писал…

— Почему же не продолжаете заниматься педагогической деятельностью? — задал вопрос Жюль.

Блуа улыбнулся и искоса посмотрел на Жюля:

— Когда-нибудь я отвечу вам, не сейчас. Сейчас…

— Сейчас идёмте ужинать, я проголодался, — сказал Жюль, поднимаясь со стула.

— С радостью, — заторопился Блуа, снимая халат. — Только мы пойдём туда, куда хочу я, согласны? Сегодня вы мой гость. Кстати, сегодня мне исполнилось ровно пятьдесят пять лет и я намерен покутить!

— Кутить будем в кабачке «Длинноногий кролик», — предложил Жюль. — Вы там бывали? Там вкусно кормят и недорого берут.

Спустя полчаса Жюль и Блуа сидели в кабачке, ели жаркое, пили некрепкое вино и дружески беседовали. Жюль сказал, что он в хороших отношениях с Дюма, — нельзя ли здесь найти какую-нибудь помощь, сделать что-нибудь такое. Блуа покачал головой.

— Что может сделать Дюма? — сказал он. — Оя не станет связываться ради меня с теми, кто сообща держит в своих руках и его! И его самого и его романы, — улыбнулся Блуа. — Спасибо, мой друг! Видите, как трагично положение неграмотного изобретателя, честного человека!

— Вы самородок, — сказал Жюль.

— И самородку необходимо образование, — ему-то оно нужнее всего, — с жаром подхватил Блуа. — Иначе самородок на всю жизнь останется алмазом, которым режут стекло. Пью здоровье вашего батюшки!

— Ваше здоровье! И чтобы всё было хорошо, — сказал Жюль, поднимая бокал. — Кстати, мой отец… Завтра же отправлю ему письмо и попрошу совета; позволите? Мой отец — адвокат, честный человек.

— Не сомневаюсь, — сказал Блуа. — Что ж, напишите… Мне это не повредит и кое-чему научит вас.

Жюль написал отцу. «Помоги, папа, сделай всё, что можешь, для этого человека. В крайнем случае, дай совет, как поступить. Отыщи в своих законах такие статьи и параграфы, которые помогут моему новому другу. Приветствую желание Поля стать моряком. Пусть он напишет мне, кем именно хочется ему быть: капитаном или корабельным инженером. На его месте я стал бы инженером…»

 

Глава пятая

Понятие о законе до и после его опубликования

Чего не в состоянии был сделать Жюль в 1849 году?

Позвонить по телефону.

Включить настольную электрическую лампу.

Послушать лекцию или музыку по радио.

Завести патефон.

Сесть в вагон трамвая.

Послать отцу телеграмму.

Посетить кинематограф.

Сфотографироваться.

Совершить путешествие на самолёте.

Писать автоматической ручкой с металлическим пером.

Прикурить от зажигалки.

Переписать на машинке свою пьесу.

Посетить рентгенологический кабинет.

Подняться в лифте.

Выстрелить из пулемёта.

Прокатиться в автомобиле.

Купить примус.

Подарить своей хозяйке алюминиевую кастрюлю или электрический чайник.

Помножить 327 на 844 при помощи арифмометра.

И, как это ни странно звучит сегодня, Жюль не имел даже и представления о велосипеде!

Ещё не было двигателя внутреннего сгорания, шарикоподшипников, пневматических шин. Человек ещё не завоевал Арктику. Южный и Северный полюсы ещё не открыты. Центральная Африка не изведана, слабо изучена Австралия. На карте земного шара очень много белых пятен.

Жюль писал гусиным пером при свечах.

Роль телефона исполняли посыльные.

Первая фотография была открыта в Париже Феликсом Турнашоном в 1852 году. Тринадцатью годами раньше Даггер впервые получил снимок на металлической пластинке.

Пишущая машинка появилась в 1867 году.

На кухонных полках в девятнадцатом столетии стояла медная и чугунная посуда.

Только в возрасте семидесяти лет Жюль Верн получил возможность посредством лучей Рентгена определить состояние своих лёгких.

Велосипед изобретён в 1869 году.

В 1849 году ещё не было многих вещей, которые сегодня кажутся нам такими обыкновенными, привычными.

Прошёл всего лишь один год, как буржуазия Франции пришла к власти. Она ещё сильнее поработила рабочего и крестьянина, мелкого кустаря и ремесленника, — ей очень хотелось фанфар и гимнов, но лучшие произведения литературы разоблачали и зло критиковали действительность, и только Иньяры, Мюрже и Скрибы охотно шли на соблазнительный зов современных требований, исходивших из велеречивых уст издателей и редакторов всевозможных журналов и газет. Иньяр выполнял заказ нетребовательной галёрки. Скриб работал для партера и лож. Мюрже — для всех тех, кто вообще не мог попасть на представление. Его любили модистки, белошвейки, корсетницы и прочий «маленький Париж», который хотел только более или менее безбедно существовать.

Наверху, казалось, всё было спокойно, чинно и благопристойно. Внизу, в рабочих кварталах, было неспокойно и тревожно. Июньское восстание рабочих в прошлом, сорок восьмом году было подавлено с необычайной жестокостью. Убитых, раненых и арестованных было так много, что даже легкомысленный воробей Иньяр написал по этому поводу стихи, которые вскоре стали распевать на окраинах города, а потом и в деревнях. Мюрже в своих «Сценах из жизни богемы» благословлял бедных тружеников искусства на терпение и выдержку, нищету и бедность, обещая доброго мецената, заботящегося о талантах. Мюрже говорил беднякам: «Трудитесь и ждите, карабкайтесь наверх и надейтесь, что и для вас найдётся местечко среди тех, кого вы так сильно ненавидите». Вместо того, чтобы сказать: «Проклятье нищете и страданиям!» — он твердил: «Терпите! Придёт меценат — и вы станете богатыми!»

Жюль ходил по улицам Парижа, часами сидел в Национальной библиотеке, делая выписки из научных справочников для своей картотеки, и, наверное, не догадывался о том, что через двадцать — тридцать лет именно он обследует небо и землю, дно океана и недра планеты, на которой живёт, что именно он изобразит достижения науки и техники своего времени и, фантазируя, предвосхитит многое из того, чего ещё не было на свете и что буржуазия жадно и хищно приберёт к рукам во имя своих собственнических целей.

Сегодня Жюль не задумывался над этим. Он мечтал о профессии писателя и с ужасом думал о том времени, когда получит диплом юриста…

— Вы худеете, бедный мальчик, — сказала хозяйка. — Если это оттого, то вы влюбились, тогда…

— Тогда? — нетерпеливо спросил Жюль.

— Тогда не страшно, — ответила хозяйка. — Хуже, если вы худеете от плохого питания. Вы перестали обедать у меня, — где же вы обедаете?

— В разных местах, — Жюль назвал несколько столовых и кафе. — Я питаюсь превосходно. Моя мать заботится обо мне, присылает посылки. Отец снабжает деньгами.

— Это хорошо. Моему брату хуже, На прошлой неделе его уволили, он сидит без работы, ему нечего есть.

— За что же его уволили?

— Ему не нравятся наши порядки. Вы, я вижу, не читаете газет, ничего не знаете…

Жюль пожал плечами, в душе благословляя этот спасительный, имеющий десятки разночтений, жест.

— Вас окружают не те люди, какие нужны вам, — сердечным тоном заметила хозяйка. — Я хорошо понимаю — вам хочется как можно скорее сделать карьеру, забраться туда, к тем, кто наверху, и возлечь на бархат. Так говорил в своё время мой муж.

— Он говорил трафаретно, банально, — отозвался Жюль. — Бархат меня не соблазняет, имейте в виду. Я хочу остаться самим собою.

— От всей души желаю вам шелка и бархата, — несколько обидчиво сказала хозяйка. — С тем условием, чтобы вы оставались таким же добрым и честным, как сейчас. Думаю, что вам это удастся. У меня нюх на человека, — добавила она. — И ещё скажу: влюбитесь! Вы всё один и один или с приятелями. Молодость коротка… Час назад столяр принёс для вас какой-то длинный, узкий ящик, возьмите его.

После утомительно-скучных лекций в Сорбонне Жюль отдыхал, приводя в порядок свою маленькую картотеку. Трудно пользоваться ею: ещё не найдена система, часть карточек устарела, но это очень хорошо, это значит, что владелец картотеки набирается знаний, идёт вперёд и, следовательно, бракует сделанное не так давно. Некоторые карточки умиляли Жюля, — вот, например, одна из них на букву Л, заполненная ещё в Нанте три года назад:

«Локомотив. Движется силою пара, который, проделав известный путь в механизме, толкает поршень и заставляет вертеться колеса локомотива, управляющего движением (пометка Жюля: «Неясно, неконкретно)». От диаметра главного колеса зависит быстрота хода, но быстрота может зависеть также и от формы локомотива (он же паровоз). Ему приходится преодолевать трение и сопротивление воздуха. Чем меньше углов в локомотиве, тем легче преодолевается сопротивление воздуха.

Наши локомотивы делают от 30 до 40 километров в час. Инженеры считают, что в ближайшие десять лет скорость будет повышена до 50 километров в час. В Америке добились скорости свыше 60 километров в час».

Жюль улыбнулся неточности и лапидарности школьного текста этой карточки. Да, но это писалось без помощи серьёзных справочников, только на основании личного ознакомления с предметом, только после разговоров с понимающими это дело людьми. Вот прошло немного времени, и локомотив на его родине делает в среднем 40 километров в час, но Америка пока что перегоняет на 10 — 15 километров. Нужно завести параллельные карточки, посвящённые локомотиву в Америке, нельзя доверять газетным сообщениям о развитии техники в этой стране, — янки набили руку на сенсациях, они мастера на рекламу, а следовательно, всегда и везде преувеличивают.

Много карточек по кругосветным путешествиям. На одной рукою Жюля написано: «Закат солнца в океане прекрасен». Отстаёт в картотеке химия. Хорошо поставлена физика. Жюль доволен буквой Ф — флора и фауна… О, как бьётся сердце, кружится голова и как вдруг раздвинулись стены комнаты, чтобы просторнее было мечтам! Однако карточки карточками, а дело делом, хотя ещё неизвестно, в чём дела больше. Ко вторнику (сегодня пятница) нужно приготовить контрольное сочинение на тему «Понятие о законе до и после опубликования». Одна мысль о занятиях портила хорошее настроение. Чтобы не думать о неприятном, Жюль решил вздремнуть до девяти вечера, а потом снова заняться карточками. Контрольному сочинению можно посвятить завтрашнее утро.

Пьер Верн и не подозревает, что его сын всерьёз подумывает о какой-то другой профессии, — ему не нравится юридическая деятельность. Она скучна, насквозь фальшива, — закон устроен так, что защищает только имущих и лишь на словах не даёт в обиду бедняков.

«Эта юридическая деятельность пугает меня, — размышлял Жюль. — Не хочется мне быть юристом. Занятие бесперспективное и утомительное, оно сушит человека, превращает его в педанта. Пример — мой отец. Умница, проницательный и широкий, он с годами стал узким во взглядах, всё в жизни своей подчинив статьям и параграфам, гербаризируя всё живое, — отцу сподручнее оперировать готовыми формулами и положениями. Ещё бы! Живое протестует, кричит, не даётся, а закон любит подчинение, молчаливость, угодливость, лесть. Бедный отец! Я очень, очень люблю его, но мне не хочется следовать традиции. Я не буду юристом, у меня есть своя дорога. Она в тумане, но я уже ступил на неё…»

Стук в дверь.

Кто бы это мог быть? Хозяйка обычно сперва войдёт, а потом постучит. Барнаво спрашивает: «Можно?» Товарищи, приятели и друзья входят без стука.

— Войдите, — сказал Жюль.

На пороге остановился Блуа. У него вид человека, только что вставшего с постели: взъерошенные волосы, заспанные глаза, помятый пиджак. Он шагнул, схватился за спинку кресла и опустился в него.

— Простите… Добрый вечер, — тяжело дыша, проговорил Блуа. — Мне нехорошо…

— Сердце? — Жюль подбежал к соседу, нагнулся над ним.

— И сердце… Меня уволили со службы. Оскорбили. Я не знаю, что делать…

— Не тревожьтесь, сосед. Отец написал мне, что вам следует предупредить своих хозяев, то есть опередить их, понимаете? Мы подадим на них в суд. Не печальтесь, не надо! Вы поступите на другую службу, у меня есть связи.

Блуа улыбнулся, и было в этой улыбке столько иронии, что она, видимо, помогла ему выпрямиться и спокойно произнести:

— На другую службу… связи… Дитя! Чистое, хорошее дитя, вы ничего не понимаете. Подать в суд… Мой хозяин уже предупредил, опередил меня. Я уже получил повестку. Я должен явиться завтра. Меня не только гонят, но и добивают. Я, видите ли, причинил фирме убыток в сто тысяч франков!

Жюль расхохотался:

— Сто тысяч франков! Бред! Глупости! Чепуха! А почему не шестьсот тысяч, не миллион? Что они возьмут с вас?.. Сто тысяч! Да это так смешно, что судьи помрут от колик!

— О нет, они не умрут, — горестно отозвался Блуа. — Они умрут вместе с системой, породившей их. Они придумали ядовитую штуку, они уже договорились с химиком своего конкурента. Я говорю о хозяевах, Жюль. Этот химик переходит к ним на службу. Я сяду в долговую тюрьму. Опишут всё моё жалкое имущество…

— Вы больны, дорогой сосед, — сказал Жюль. — Вы рассказываете анекдоты. Вы никуда не сядете. Мой отец кое-что смыслит в законах. Я поеду в Нант, привезу отца…

— Ваш отец откажется от борьбы с таким сильным противником, как мой хозяин. Ваш отец… Не сердитесь, друг мой, — едва удерживаясь от гнева, сказал Блуа, — ваш отец сам служит моему хозяину!

— Этого не может быть! — Жюль переменился в лице и сжал кулаки. — Мой отец чист и честен. Он не может служить неправде! Что вы говорите, месье Блуа! Опомнитесь!

— Я говорю то, что и вам хорошо известно. Так уж устроено общество, мой дорогой! Ваш отец служит моему хозяину.

Он повторил эту фразу, захлёбываясь от удовольствия говорить то, что ему нравилось.

— И вы готовитесь к тому, чтобы притеснять меня, — Блуа скорбно улыбнулся. — Здесь, у себя в мансарде, вы за меня, но в суде вам придётся поддерживать моего хозяина.

— Так что же это такое?.. — растерянно проговорил Жюль, понимая, что его сосед прав. — Выходит, что мне нечем заняться в этом обществе… Так, что ли? Чем лучше наше общество другого, того, которое было раньше?

Блуа ничего не ответил на это. Он поднялся с кресла. Напрасно Жюль утешал старика, — Блуа упрямо качал головой и слушать не хотел никаких советов, да и что могли ему посоветовать… Предстоит суд, потеря всего имущества, книг, тюрьма.

— Еду за отцом! — сказал Жюль. — Сегодня же!

— Не надо, глупый мальчик! — Блуа схватил Жюля за руку и с силой сдавил её. — Не конфузьте своего отца — зачем вам это? Я пришёл проститься, вот и всё. В случае, если… прошу вас распорядиться моими книгами. Их немного, но у меня есть редкие издания по физике и астрономии. Оставьте их себе, остальные продайте и храните деньги у себя. Я дам знать, когда они понадобятся мне. Если бы мне вашу молодость! О, я сумел бы использовать её с честью! — Он поцеловал Жюля. — Запомните то, что я вам скажу, дитя! Есть две науки: одна угнетает, другая освобождает. Не ошибитесь, делая выбор. Если когда-нибудь фантазия ваша заберётся под облака — помните, что есть два рода фантазии: одна — во имя будущего, другая — за приукрашивание всего дурного, что есть в настоящем. Всегда помните это! И не забудьте меня. Я одинок.

— Вы революционер? — спросил Жюль шёпотом.

— Я проснувшийся раб, — ответил Блуа. — Поздно проснувшийся раб, — добавил он. — Не настаивайте на уточнении, мне многое ещё неясно, но вполне ясно одно: все честные люди должны проснуться и разбудить тех, кто спит…

— Как хотите, но я еду за отцом, — сказал вконец взволнованный Жюль. — Я привезу его сюда, в Париж, отец сделает невозможное, но спасёт вас.

— Надо делать только то, что возможно, — отозвался Блуа. — И вы займитесь этим в будущем.

— Куда вы сейчас? — спросил Жюль.

— Приводить в порядок моё движимое и недвижимое, — улыбнулся Блуа. — Дайте мне слово: если через две недели я не вернусь, вы продадите мои книги и сохраните деньги. Кое-что я подарю вам. Я одинок, вы единственный, кого я полюбил безотчётно и всем сердцем.

Жюль дал слово.

Блуа не возвратился домой и через три недели. Жюль медлил с продажей книг. Отец писал ему:

«…дело твоего соседа очень сложное и очень нехорошее. Лет десять назад таких дел не могло быть. Я понимаю, почему никто не берётся защищать твоего соседа. Мне, сидя в Нанте, невозможно помочь тому, кто в Париже, да вдобавок и в тюрьме. Кроме того, я не знаю, что он за человек, и ты не знаешь этого. Наши впечатления обманчивы. Не будь ребёнком, Жюль, ты уже взрослый, ты будущий юрист, привыкай смотреть на вещи здраво, отбрось романтику и всякую беллетристику…»

Ответ неопределённый, уклончивый, богатый подтекстом и тем самым определённый и ясный. В конце апреля Жюль пригласил букиниста с набережной Сены оценить книги Блуа. Осмотр был недолго. Букинист намётанным глазом окинул каждую пятую, прочёл надписи на корешках, задержался на какой-то одной.

— Беру, — сказал он. — Вот эти мне не нужны. Не пойдут. Всего здесь на триста франков.

Жюль пригласил другого букиниста.

— Триста франков, — сказал он.

Жюль пригласил третьего. И этот назвал ту же цифру, добавив, что никто больше не даст: таков уговор букинистов, торгующих на набережной.

Пришёл Барнаво и сказал:

— Не будем продавать книги, Жюль. А вдруг Блуа вернётся! Я заходил в канцелярию суда, мне сказали, что дело не так серьёзно. Над ста тысячами франков и там посмеялись. Не продавай, Жюль!

— Я должен исполнить просьбу, я дал слово Блуа!

— Продать книги можно всегда, это дело минут. Трудно купить, мой мальчик!

Жюль рассказал о своём соседе и Дюма. Почтенный романист поднял брови.

— Ого! Низы шевелятся! Я не думал этого! А из тебя такой же юрист, как из меня епископ! Хорошо, я попытаюсь узнать, где твой Блуа и что с ним.

Спустя неделю Дюма сообщил Жюлю:

— Твой Блуа опасный человек. Он говорил чёрт знает какие вещи! Даже на суде. Ему не нравится наше правительство. Садись, я прочту тебе последнюю главу моего романа.

Жюль послушался Барнаво и книг не продал. Но ту пачку, которую отложил первый букинист, Жюль приобрёл для себя, оценив каждую книгу вдвое дороже её цены. Здесь были описания кругосветных путешествий, популярная физика, астрономия и «Загадка полюса» — книга толстая, с картинками, — книга, которую Жюль искал пять лет и нигде не мог найти.

 

Глава шестая

На приёме у Виктора Гюго

Пьер Верн был уверен в том, что его сын всерьёз заинтересован юридическими науками. Для уверенности твёрдой, совершенной не хватало только неопровержимых свидетельств в пользу этой любезной сердцу Пьера Верна заинтересованности самого Жюля. И вот эти свидетельства явились: сын спрашивает отца, как нужно поступить в таком-то и таком-то случае, и даже просит его помочь какому-то Блуа.

Пьер Верн довольно потирал руки. Закон и право оказались сильнее стихов и комедий. Все идёт как надо. Старший сын через год-два приступит к практической деятельности адвоката. Младший сын учится в специальном учебном заведении, — Поль хочет быть моряком. Дочери… с ними значительно проще, о дочерях в своё время позаботятся их мужья. Будет очень хорошо, если эти мужья окажутся юристами.

Пьер Верн в Нанте довольно потирал руки.

Его старший сын в Париже был очень недоволен собой. Всё шло не так, как надо. Дюма рекомендовал ему простейший способ найти самого себя.

— Для этого надо писать романы приключений, — сказал Дюма. — Попробуйте стать моим соперником. Я ни в чём не уступлю вам, это вас подстегнёт; вы будете стараться, буду стараться и я. Таким образом вы достигнете своей меры, а я превзойду себя.

— Легко на словах, — вздохнул Жюль. — Мне не написать романа приключений, ничего не получится.

— Получится, — беззаботным тоном возразил Дюма. — Для этого необходимо иметь здоровый желудок, терпение и досуг.

— А талант?

— Талант? Что это такое? По-моему, талант — это трудолюбие. Садитесь и пишите. Утром пьесу, вечером роман, через неделю наоборот. Одно пойдёт хуже, другое лучше, в результате что-нибудь выйдет очень хорошо.

Жюль соглашался: да, и то и другое заманчиво, и, конечно, романы приключений значительно лучше пьес, но для романа нужны деньги, отсутствие забот, солидная обеспеченность. Ежемесячное пособие от отца — это пока что единственная финансовая помощь. Романы заставят бросить юридический факультет, и тогда отец немедленно прекратит присылку пособия.

Новый знакомый Жюля, де Кораль, завсегдатай салонов и клубов, редактор газеты «Либертэ», сказал как-то:

— Вы нравитесь мне. Я люблю людей упрямых, одарённых, сомневающихся в себе и других. Пишите пьесу, только театр может дать славу и деньги.

— Никто не хочет понять меня, — уныло ответил Жюль. — Я не ищу ни славы, ни денег. Мне, как океанскому пароходу, нужен курс, понимаете?

— Океанскому, а не речному? — улыбнулся де Кораль.

— Жизнь — океан, — улыбнулся и Жюль.

Де Кораль с минуту о чём-то подумал.

— Не хотите ли познакомиться с Гюго?

Жюль побледнел. Ему не хотелось верить, что это возможно. Познакомиться с Гюго.. Бог мой! Шутит он, этот легкомысленный, богатый де Кораль, и шутит неостроумно, зло…

— Вам необходимо познакомиться с Гюго, — сказал де Кораль.

— А вы с ним знакомы? — спросил Жюль, бледнея ещё больше.

— Я неизменный гость на его приёмах, — ответил де Кораль. — Если хотите, мы пойдём к нему в следующее воскресенье. В два часа.

Жюль произнёс только одно слово — самое короткое и самое энергическое из всех слов, какие только существуют на свете.

— О! — сказал Жюль, и на его широком лице бретонца пятнами проступила краска. Он был предельно взволнован.

— Разрешите сесть, — сказал он, опускаясь в кресло. — Это невозможно… — Жюль приложил руку к сердцу. — И не надо смеяться надо мною, не надо, пожалуйста! Оставьте меня с моими мечтами, они так дороги мне!..

— Вы, я вижу, очень любите Гюго!

— О! — воскликнул Жюль, закрывая глаза. — Если в вы только знали!

— В следующее воскресенье вы увидите мэтра, — просто и чётко проговорил де Кораль.

— Вто правда? Поклянитесь, это правда? Вы не шутите?

— Я не могу обещать вам свидания с господом богом, — ответил Кораль, — но познакомить с Гюго — это в моих силах.

Жюль кинулся де Коралю на грудь, припал к ней и едва не разрыдался.

— Через десять дней я буду представлен Гюго, — похвастал Жюль Аристиду Иньяру. — Невероятно! Ты веришь в это? Непредставимо!

— И даже очень, — поддакнул Иньяр. — Гюго живёт замкнуто, он в ссоре с правительством, его почти невозможно увидеть. И всё же я верю, что ты увидишь мэтра. Счастливец! Давно ли в Париже и уже знаком с самим Гюго!

О предстоящем визите к знаменитому писателю узнала и хозяйка Жюля.

— Вы родились не только в сорочке, но в сорочке с бантом, как говорят у нас в Пикардии, — сказала мадам Лярош. — Вы далеко пойдёте!

— Ну вот, мой мальчик, у тебя такие связи, каких нет и у премьер-министра, — сказал Барнаво. — Два Дюма, один де Кораль, месье Арпентиньи, музыкант Аристид Иньяр, а теперь прибавляется сам Гюго. В эту компанию так и просятся президент республики и португальский король. Не удивлюсь, если сам папа римский пригласит тебя на партию в бостон. Пора тебе начать стричь купоны, мой мальчик!

Виктор Гюго жил в доме № 37 по улице Тур д'Овернь. Дом стоял на высоком холме. Из окон своего кабинета Гюго видел (был солнечный, тёплый воскресный день), как к дому его приближались двое людей — в одном он признал де Кораля, другого не знал вовсе. Гюго пристально, насколько позволяло расстояние, вгляделся в незнакомца: на нём были светло-серые брюки, коричневый пиджак, чёрный, повязанный пышным бантом галстук. Трость с массивным набалдашником молодой человек нёс на плече, как ружье.

— К нам идёт де Кораль и с ним кто-то из провинции, — сказал Гюго своей жене. — Задержи их, пожалуйста, я хочу сегодня молчать и слушать, я утомлён…

Де Кораль и Жюль поднялись на второй этаж и остановились перед огромной массивной дверью; в неё была вделана медная доска с надписью:

ВИКТОР ГЮГО

Жюль благоговейно обнажил голову и присел на полукруглую мраморную скамью. Лицо его блестело от пота, светлые волосы торчали вихрами во все стороны. Элегантный, подтянутый де Кораль отлично понимал состояние Жюля и снисходительно поучал его, как вести себя у Гюго.

— Не робеть, быть самим собой, поменьше спрашивать, побольше слушать, ничем не хвастать, не читать своих стихов, не просить стихов у мэтра. Вы, наверное, увидите и Теофиля Готье — это поэт, добрый человек, но сноб, чуточку позёр, горячий спорщик. Не сцепитесь с ним, — вам достанется от него!

— Он спросит меня, мой дорогой Гюго: кто вы такой? — в сотый раз принимался Жюль за репетицию, предполагая, что Гюго начнёт именно с этого. — Я отвечу: «Студент юридического факультета Жюль Верн из Нанта». Он спросит меня: «Нравится ли вам учиться на этом факультете»? — «Нет, мэтр, мне не нравится учиться на этом факультете». Он спросит: «А почему?» Я отвечу…

— Гюго был адвокатом, — сказал де Кораль. — Я думаю, что он спросит вас о занятиях, о настроении молодёжи…

— К этому я не приготовился, — растерянно проговорил Жюль, обмахиваясь цветным в полоску платком. — Он спросит, что я делаю. Я отвечу: «Учусь писать пьесы…» Гюго улыбнётся и попросит прочесть что-нибудь. Я прочту «Мой Нант».

— Ради бога, не читайте вашего Нанта! — испугался де Кораль. — Сто сорок строк это очень бестактно для первого знакомства! Найдите что-нибудь покороче — строк на двадцать. И ни о чём не спрашивайте мэтра, займитесь разговором с мадам. Она большой знаток старинного фарфора и венецианского стекла, поговорите о чашках и бокалах шестнадцатого века — это её конёк. Вы очаруете её.

Жюль схватился за голову:

— Мой бог! Как трудно, как сложно! Фарфор! Чашки! Бокалы! Я ничего не смыслю в этом, ничего. Я не пойду к Гюго! Пусть мечта останется мечтой!..

— Глупости, пойдёте, — спокойно произнёс де Кораль. — Дышите, чёрт вас возьми, глубже! Вообразите, что ныряете в океане!

— Вообразил, — тяжело дыша, ответил Жюль. — Очень холодная вода, сударь! Я плохо плаваю! Акулы!..

Де Кораль потянул на себя ручку звонка. Дверь открыл старый слуга, седой и высокий, очень похожий на Авраама Линкольна.

— Мадам и месье просят подождать в приёмной, — с поклоном проговорил он.

Приёмная сверху донизу была обита тёмной кожей. Кресла с непомерно высокими спинками, рассчитанные на великанов, стояли вдоль стен. Портреты Шатобриана и Робеспьера висели в простенках между окнами. Сотни безделушек из фарфора, нефрита и кости покоились на стеклянных полках в особых шкафах с зеркальными стенками.

— Я попал в музей, — сдавленным шёпотом произнёс Жюль. — И это только приёмная! А что же там? — Он указал на дверь, прикрытую тяжёлым занавесом.

Дверь открылась, и тот же слуга пригласил:

— Мадам и месье просят вас!

Жюль вошёл следом за де Коралем, и первое, что он увидел, был красный жилет — от самого подбородка, подпёртого тугим крахмальным воротником. «Кто это?» — спросил себя Жюль. Бесстрастное, каменное выражение лица этого человека поразило Жюля, — ему показалось неприличным и дерзким надевать на себя такой жилет. Костюм как костюм, но жилет… Человек этот в самой непринуждённой позе стоял посередине большой квадратной комнаты и курил длинную, тонкую трубку.

Жюль поклонился ему.

— Готье, — отрекомендовался человек в красном жилете и сделал глубокую затяжку.

Жюль в замешательстве назвал свою фамилию трижды. Готье пресерьёзно заметил:

— Поберегите ваши силы, сударь!

Де Кораль подвёл Жюля к хозяину дома и сказал:

— Мой друг Жюль Верн жаждет быть представленным вам, мэтр!

Вот он — Гюго! Знаменитый, любимый передовой Францией Виктор Гюго! Враг монархии, король поэтов, академик, драматург, романтик, публицист, друг обездоленных и защитник угнетённых, гроза болтунов из роялистических клубов, живое знамя республиканцев, человек несгибаемой воли, сорокасемилетний юноша, имя которого уже обросло легендами во Франции и за её пределами, будущий изгнанник, гордость мировой литературы, писатель, автограф которого на книжном рынке расценивается необычайно высоко, человек, ежедневно получающий приветственные письма и анонимки с угрозами, — вот он, Гюго!

Взволнованность Жюля достигла предела, сердце его колотилось где-то в висках и темени, а там, где ему полагалось быть, вдруг стало пусто и холодно. Вот он, Гюго! Мой бог! Бежать, провалиться сквозь землю, растаять, исчезнуть! Сейчас он начнёт задавать вопросы.

— Кто вы и откуда? — спросил Гюго.

Жюль поднял глаза и одним взглядом охватил Гюго. Среднего роста, коренастый, плечистый человек, чем-то очень похожий на Пьера Верна, с подстриженной полуседой бородой, крупным носом, — он, этот великий человек, приветливо улыбается, в его глазах неизъяснимый свет и доброта, высокий лоб весь перерезан морщинами…

— Студент юридического факультета, мэтр! Родом из Нанта. Мой отец — адвокат, но я…

Позволительно ли добавить то, о чём ещё не спрашивают? На выручку пришла дама — очень красивая дама в чёрном платье, она стояла подле Гюго и с улыбкой смотрела на Жюля.

— Но вы не хотите быть адвокатом, — догадливо договорила она и протянула руку — не для пожатия, а для поцелуя: тонкие пальцы её трепетали у самых губ Жюля.

Он поцеловал эти пальцы, взял их в свою руку, пожал и выпустил. «Так ли это делается? — подумал он. — Дома всё это было проще…» Мадам Гюго милостиво склонила голову и, оправив платье, опустилась в кресло. Немедленно сел и Гюго. На краешке дивана, обитого чёрным бархатом, устроился Жюль. Де Кораль и Готье продолжали стоять, о чём-то тихо переговариваясь.

«Очевидно, так принято», — подумал Жюль, не зная, можно ли положить ногу на ногу, — сидеть с поджатыми под диван ногами было неудобно, но именно так сидел в своём кресле Гюго. Но вот он вытянул левую ногу, руки скрестил на груди, и Жюль облегчённо вздохнул, приняв ту же позу. Над его ухом клокотала трубка Готье.

— В своё время и я был адвокатом, — произнёс Гюго. — Я очень рад, что перестал быть адвокатом, — добавил он. — В сущности, мы все адвокаты, — я имею в виду защиту справедливости. Но есть адвокаты-профессионалы, служители официального закона, они защищают несправедливость, по большей части. Им за это платят, дают чины и награды.

— Награды дают очень редко, — вставил Жюль, вспоминая своего отца.

Гюго не обратил внимания на эту реплику и продолжал:

— Мы наблюдаем страшные вещи в нашей милой Франции. Ум, самостоятельность мысли и честное, свободное слово преследуются, поощряется казённое благодушие, популяризация низких истин и страстей, оторванных от народа. Вы, — Гюго посмотрел на Готье, — Совершенно напрасно защищали Дюшена…

Жюль подумал: «Ага, они уже тут о чём-то спорили. Очень хорошо! Значит, можно сидеть и слушать. Очень интересно!»

— Совершенно напрасно, — повторил Гюго. — Ваш Дюшен каждый день кричит в своей газете: «Мы процветаем!» Никогда никто не кричит, если он процветает, никогда и никто! В театрах у нас водевиль, в литературе… О нет, литература жива! Она жива, несмотря на то что её хотят превратить в балаганного плясуна! Литература должна учить, направлять, вскрывать зло, — писатель должен жить с высоко поднятой головой, да!

— Вы говорите о трибунах, — спокойно отозвалея Готье, — я имел в виду только себя и моих друзей.

— Вы и ваши друзья — это и есть литература! — загремел Гюго, и глаза его сверкнули гневом. — Кто-то, по-вашему, борется, а кто-то стоит в стороне и грызёт шоколадную конфетку!

— Вы суровы, мэтр, — спокойно возразил Готье, стараясь не смотреть на Гюго. — Вы действуете гиперболой, так нельзя — нельзя в данном случае. Нельзя всё переносить на Францию и её судьбы.

— Только Франция! — громко сказал Гюго, на секунду привставая. — Только её судьба! Отечество, отечество и ещё раз отечество! Прежде всего отечество! Потом литература, если в том есть надобность!

— Правда! Святая истина, мэтр! — воскликнул Жюль, хлопая себя по колену. — Я с вами согласен, мэтр!

Гюго увлёкся. Ему, чья жизнь, как он сам говорил приближалась к вершине горы, после которой все дни наши «катятся вниз, как камешки», приятно было видеть сочувствие своим взглядам от представителя молодёжи. Он улыбнулся Жюлю. Жюль привстал, хотел что-то сказать — и молча опустился на диван. Гюго нравился этот молодой бретонец, нарядившийся для чего-то столь нелепо и безвкусно. «Шуточки де Кораля, — решил Гюго. — Он любит иногда подвести простодушного человека, очень любит…» Гюго рассматривал своего нового гостя внимательно и пытливо, раздумывая о том, какой костюм больше подошёл бы ему: куртка рыбака или рубаха крестьянина?

— Расскажите, что вы делаете, — обратился Гюго к Жюлю.

Жюль взглянул на де Кораля — тот ободряюще кивнул и улыбнулся. Жюль перевёл взгляд на мадам Гюго. Она качнула головой, что означало: говорите вce, что вам угодно, чувствуйте себя как дома. Жюль поднял глаза на Готье: поэт ковырял крючком в своей трубке и чему-то насмешливо улыбался. Жюль посмотрел на Гюго. Необходимо ответить этому сосредоточенному на какой-то мысли человеку так, чтобы он на всю жизнь запомнил слова Жюля. Кроме того, следует ответить с максимальной ясностью и лаконизмом: ответы длинные скоро забываются, в памяти остаётся только то, что выражено скупо. Десять дней, с утра до вечера, репетировал Жюль предстоящий ему ответ.

— Я делаю далеко не то, что мне хотелось бы, мэтр, — произнёс Жюль.

Молнией сверкнула мысль: «Только бы он не перебил! Иначе я собьюсь!..»

Гюго молчал.

— Я хочу заняться литературной деятельностью, литература тянет меня, — проговорил Жюль. — Я очень люблю всё, что имеет отношение к науке. Люблю физику и астрономию. Может быть, можно писать романы о науке, мэтр, я думаю об этом. Только не знаю, как это сделать… — Он развёл руками. — Я ещё ничего не знаю, мэтр, и Ваш вопрос очень труден для меня. Сказать по совести, дома я приготовил ответ, но вижу, это совсем не то, не так. Простите меня, мэтр!

Гюго откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой, потом выпрямился, снова скрестил руки на груди. «Отец, живой отец мой», — подумал Жюль и заложил ногу на ногу.

— Сейчас я должен писать всё что угодно, для того чтобы существовать, — сказал он, уже нисколько не робея.

— Что вы называете существованием? — резко спросил Гюго, и кресло скрипнуло под ним.

К такому вопросу Жюль не был подготовлен, однако он быстро нашёлся:

— Существованием я называю ежедневную суету и хлопоты, нечто бесцельное и скучное, мэтр! Для того чтобы делать то, что мне нравится, к чему я чувствую призвание, необходимы время и средства.

— Так, — сказал Гюго, поднимая голову и глядя в упор на Жюля. — Ежедневную суету можно превратить в интересную, полезную для себя и людей работу. Суетится только тот, кто не знает, чем ему заняться. Непременно пренебрегите всем во имя задуманного. Живите деятельно, не суетясь.

— Я очень люблю науку, — перебил Жюль и тотчас побледнел, дивясь своей бестактности.

— Очень хорошо, — одобрил Гюго, меняя интонацию. — Служите науке, она нужна народу. Но прежде всего для этого необходимо образование. Надо много знать, чтобы дать что-то народу.

— Вот я и ищу себя, — теряя всё своё самообладание, произнёс Жюль, следуя расписанию домашних репетиций. Он любил эту фразу настолько, что даже перестал видеть в ней смысл.

Гюго вложил в неё тот смысл, о котором Жюль и не подозревал:

— Вы ищете себя? О, как мне это знакомо! И до какого же возраста, приблизительно, намерены вы искать себя?

— Год, два, три — я не знаю, — потерянно и смущённо ответил Жюль.

— Так. Ну, а кто будет вашим оповестителем? — спросил Гюго так строго, что Жюль кашлянул, закрыв глаза. — Я хочу сказать, мой дорогой юноша, — кто же шепнёт вам на ухо утешительную весть: ты нашёл себя! Кто? И как, наконец, узнать, что вы нашли себя, а не кого-то другого?

— Я это почувствую, мэтр!

— Ага! — ядовито процедил Гюго. — И что же тогда вы скажете себе, что будете делать? Думайте, думайте, не торопитесь! Я подскажу, если вы ошибётесь.

— Наверное ошибусь, мэтр, — со вздохом сказал Жюль. — Подскажите сразу!

— Хорошо, подскажу, — оживился Гюго. — Не себя надо искать, совсем нет, но то дело, в котором вы с предельной полнотой сможете служить родине своей и народу. Обществу, людям, будущему!

Гюго щёлкнул пальцами.

— Ищите себя в прогрессе, в науке, — продолжал он. — Сама литература есть наука — её область, самая увлекательная и доступная всем. Если только, само собою, она талантлива. Литература неталантливая вредна!

— Спасибо, мэтр! — задыхаясь проговорил Жюль, привставая с дивана. — Почти то же самое говорил мне и мой сосед Блуа. Он говорил… Простите, я вас слушаю!

— Будет дурно, если вас будут читать только избранные, — сказал Гюго, искоса посматривая на Готье, который вдруг насторожился. — Мы живём и работаем не напрасно, когда нас любят внизу. Вы понимаете?

— Понимаю, мэтр! Я счастлив! — Жюль встал и поклонился Гюго.

Совершенно неожиданно заговорил Готье.

— Искусство есть форма, — начал он холодно и бесстрастно. — Прекрасны все темы: и наука, и люди, и вот эта трубка. Я предпочту хорошо изображённую — словом или красками — трубку бездарному портрету человека. Талант, произведение искусства, оценка тех, кто понимает! Вот круг!

— А я предпочту портрет, пусть и посредственно написанный, — вмешалась мадам Гюго. — Это вызовет соревнование. Трубка соревнования не вызовет. Цель искусства — человек, а не то, что он держит в зубах!

— Превосходно! Отлично сказано! — певуче одобрил Гюго. — Критика наша редко говорит подобные вещи; критика вообще привыкла оперировать банальными, затасканными, серыми определениями! Жаль, что среди нас нет критика, — он, наверное, похитил бы эту мысль! Её хватит на два фельетона по пятьсот строк в каждом. Жду возражений, Тео, ну?

— За меня возразит автор будущих романов о науке, — обидчиво отозвался Готье. — Прочтите ваши стихи, Жюль Верн!

Гюго прикрыл рукой глаза. Мадам Гюго обратилась с каким-то вопросом к де Коралю. Вошёл слуга с подносом, на нём стояли две бутылки, пять бокалов, ваза с фруктами. Готье налил себе вина, выпил, отёр губы синим шёлковым платком.

Вошёл другой слуга и подал Гюго визитную карточку. Гюго встал, извинился и вышел. Де Кораль и Готье занялись вином. Мадам Гюго отпила глоток. Жюлю предложили инжир и финики. После второго бокала вина он заявил, что у него нет хороших стихов. Готье похлопал его по плечу и сказал, обнажая в улыбке белые, красивые зубы:

— Не существует ни плохих, ни хороших стихов, юноша! Есть стихи, совершенные по форме, и есть стихи, несовершенные по форме. Форма — всё!

— Мои стихи несовершенны по форме, — непринуждённо произнёс Жюль, поедая финики.

— Догадываюсь, — сказал Готье. — Мадам! Прикажите набить мою трубку!

Воспользовавшись этой просьбой, мадам Гюго покинула гостей. Пришёл слуга с коробкой табаку и набил трубку Готье. Жюль съел все финики, их было много. Готье заметил это и не без лукавства сказал:

— Не ваши ли это стихи, мэтр: он съел все финики, и вот болит студенческий живот! Ха-ха! Не ваши ли это стихи, Жюль Верн?

— Нет, не мои, — ответил Жюль. — Я уже сказал, что мои стихи несовершенны по форме.

Готье озадаченно попятился к окну. Де Кораль улыбнулся. Гюго ждали минут двадцать, но он так и не вышел к своим гостям. Жюль и де Кораль пожали Готье руку и прошли в приёмную. Принимая от слуги трость и шляпу, Жюль попросил его передать привет хозяйке и хозяину дома. Слуга молча поклонился и подал Жюлю пакет, перевязанный шёлковой тесьмой.

В саду, неподалёку от дома Гюго, Жюль и его спутник присели на скамью, — Жюлю не терпелось посмотреть, что в пакете.

— Здесь не один, а два подарка, — заметил де Кораль. — От Гюго книга, от мадам шёлковая тесьма. Вам повезло! Чем-то вы понравились мэтру!

Жюль спрятал тесёмку в жилетный карман. Белую бумагу, в которую был завернут томик стихов, бережно вложил в бумажник.

На титульном листе книги Гюго написал: «Служите прогрессу, человечеству, правде».

Созвездие крохотных клякс окружило последнее слово. Подпись заняла треть страницы. Жюль не отрывал глаз от автографа.

— Идёмте ко мне обедать, — пригласил де Кораль. — Я скучаю. Я не люблю слушать нашего Тео. Всё одно и то же, всё об одном и том же!

— Спасибо, — ответил Жюль, продолжая рассматривать надпись на титуле. — Сегодня я никуда не пойду, я не хочу обедать, дорогой де Кораль! Я взволнован до предела!..

 

Глава седьмая

Университет на дому и в театре

Весёлая мелодрама «Молодость мушкетёров» снова понадобилась Дюма для того, чтобы поправить весьма пошатнувшиеся финансы и свои писательские фонды. Дворец в Сен-Жермен и чересчур широкая жизнь вне всякой сметы привели к тому, что прославленный романист всё чаще стал задумываться над своим будущим. Впрочем, у Дюма был лёгкий, беззаботный характер.

— Я всё поправлю моими пьесами, — говорил он. — Приходите завтра на репетицию моих мушкетёров, Жюль. Вам полезно будет посмотреть, как это делается. Приходи!

Он обращался к нему то на «вы», то на «ты», смотря по настроению. Оно менялось каждые пять минут. У Дюма был собственный «Исторический театр», свои, им оплачиваемые актёры, и даже публика. Но она что-то стала изменять ему. В библиотеках и книжных магазинах увеличился спрос на романы Бальзака, новеллы Мериме, толстые тома Стендаля. Школьники запоем читали переводные романы Фенимора Купера, Вальтера Скотта; популярность приобрели морские истории капитана Мариета. Публика привыкла к однообразной лёгкости Дюма; ничем не разочаровывая современников, он наивно полагал, что с него вполне достаточно того очарования, которое он даёт своими Людовиками и кавалерами красных замков. Шестнадцатилетний читатель, заткнув уши пальцами, охотно поглощал всё, что ему преподносил Дюма, но с охотой вдвое большей тот же читатель, восторженно раскрыв глаза, отдавал все силы своей фантазии Фенимору Куперу.

Жюль любил посещать репетиции в «Историческом театре». Там он знакомился с актёрами и техникой постановки спектакля, с законами капризного драматического искусства на практике. Он любил самый воздух кулис, полуосвещённую сцену, с которой так страшно было смотреть в огромную чёрную пропасть зрительного зала. Жюлю нравилось бродить по лесенкам и переходам, забираться на самый верх, где на толстых поворачивающихся брёвнах были накатаны восходы и закаты, морские прибои и королевские замки, туманные дали и залитые солнцем поля. Ему хорошо было известно, что декорация за номером одиннадцатым изображала тёмное грозовое небо с большим круглым отверстием посередине для искусственной луны. Гром, буря и адские завывания ветра лежали в большом сундуке с надписью на крышке: «Гроза и непогода, не переворачивать!»

… В полдень явился Дюма, собрал актёров, сел за столик подле левой кулисы и заявил, что ему хочется посмотреть, как пойдёт второй акт его мелодрамы:

— Я кое-что изменил, кое-что добавил, но боюсь, что этого недостаточно. Раз, два три — пошли! Мадам Арну, в руках ваших цветы! Встаньте справа, вот так. Мамзель Кишо, вы должны хохотать, глядя в окно. Подождите, Крюсен ещё не готов. В день спектакля приглашу нашего буфетчика, чтобы он стоял за окном и смешил вас. Он на это мастер, а вы совсем не умеете хохотать. Делается это так…

Дюма привстал, схватился за бока и, широко раскрыв рот, расхохотался столь натурально, что через минуту корчились от смеха все тридцать человек, занятых в пьесе.

— Вот как надо хохотать, — сказал Дюма, принимая серьёзный повелительный тон главного режиссёра. — Мадам Леру, начинайте вашу песенку! Ля-ля, тра-ля-ля… веселее, это не молитва, а чёрт знает что! Я и сам не знаю! Вообразите, что в физиономию вашей соперницы вцепилась кошка. Ну, тра-ля-ля! Мотив какой вам угодно! Анатоль, надевайте шпоры! Занавес поднят, зрители затаили дыхание, — начали!

Действующие лица мелодрамы произносили остроумные монологи, мадам Леру весело напевала чёрт знает что, мамзель Кишо глядела в окно и хохотала до хрипа и стона. Бутафорские цветы летели из окна на сцену и со сцены за кулисы. Дважды букеты ловил Жюль и, не зная, что делать с ними, передавал их пожарному, стоявшему подле бочки с водой. Пожарный, видимо, хорошо знал пьесу, — один раз он перекинул цветы через всю сцену, прямо в руки плотнику, который передал их мадам Арну. Второй раз пожарный пренебрежительно сунул бархатные розы в корзину, где лежали уже обыгранные вещи: зонтик, сломанная шпага, бутылка из-под вина и медная чаша из золотистой бумаги. Жюль, увлечённый ходом представления, заметил, что пожарный начинает клевать носом, — клюнув раз и два, он погрузился в сон, опираясь на свою бочку. Уборщица кулис тётушка Роллан на самом интересном месте махнула рукой и удалилась в свою каморку, где её ожидали недовязанный чепец и добрая порция анисовой настойки.

В середине третьей картины второго акта Жюль стал скучать. Заскучал и сам Меленг, игравший д'Артаньяна. Дюма прервал репетицию.

— Довольно, — сказал он решительно. — Все хорошо, но этого мало. Приношу мою сердечную благодарность, мои друзья, и прошу явиться на репетицию завтра в полдень. До свидания!

Жюль вышел из театра, вместе с Дюма.

— Почему так неожиданно вы кончили репетировать? — спросил Жюль. — Все шло хорошо, гладко…

— Все шло очень плохо, — вспылил Дюма. — И ты скучал энергичнее всех, да! Но это ничего, это меня не страшит, я пишу не для тебя и всяких других ценителей. Я пишу для публики, для зрителя простого, я адресуюсь к незамысловатым, добрым душам. И этот зритель скучал на репетиции. Я обратил внимание, что и пожарный, и уборщица, и плотники очень равнодушно относились к тому, что делалось на сцене. Зритель должен забыть, что он в театре, — он обязан быть там, где мои герои. Завтра актёры получат новый текст ролей.

— Так скоро? Я не ослышался, — завтра? — недоверчиво спросил Жюль.

— До завтра целые сутки, — наставительно проговорил Дюма. — Только то и хорошо, что пишется быстро, залпом, без пауз. Хорошая, плодотворная работа — это такая работа, которая держится на особом ритме, без перерыва. Все великие произведения создавались очень быстро, проверь, если сомневаешься. С семи вечера до часу ночи я переделаю весь первый акт. Шесть часов работы — двадцать страниц текста. Наслаждение, а не труд! Я заставлю их улыбаться, смеяться и плакать — всех этих плотников, пожарных и костюмеров! Пожарный кинет цветы в мою толстую физиономию, а не в корзину для реквизита! Вот увидишь, или я разучился писать!

На следующий день в полдень Жюль убедился, что Дюма не хвастал. Репетицию вели по новому тексту, в приподнятом настроении были все актёры и служащие; сам автор петухом расхаживал среди хохочущих и напевающих актрис и поминутно кричал «браво», азартно аплодируя вместе с пожарным и тётушкой Роллан,

— Месье — сам господь бог выдумки, — сказала тётушка Роллан. — Как хочется мне побыть на месте мадам Арну! Уж я сумела бы намять бока этому нахалу Будри! Вчера мадам Босон не знала, что делать, а сегодня — смотрите, как она хлещет по физиономии Будри! Так ему, так, дай ещё, или я сама прибавлю!

Дюма ликовал. Первый акт удался превосходно. На ходу были внесены поправки во втором и третьем актах. Четвёртый перенесли на завтра. Дюма спросил тётушку Роллан, не хочет ли она, чтобы Будри, в конце концов, был повешен. Роллан ответила, что вешать Будри не следует, но избить его до потери сознания надо и даже необходимо. Дюма дал слово, что так оно и будет.

На этих репетициях пустейшей, но ладно, профессионально скроенной и крепко сшитой пьесы Жюль учился нелёгкому искусству управления судьбами литературных героев, умению заинтересовать, в нужный момент вызвать у зрителя смех или слёзы, негодование или жалость. Жюля развлекали эти репетиции, но к спектаклю он отнёсся с равнодушием: уж слишком лёгкой, пустой оказалась пьеса, чересчур запутаны были все положения, чего-то, по мнению Жюля, недоставало пьесам Дюма. Такие вещи могут приносить доход, развлекать зрителя, но им далеко до пьес Гюго. О, Гюго!.. Он бичевал, проклинал, гневался. Дюма развлекал, вызывая добродушный смех, и никого не хотел обидеть. Дюма приготовлял голое зрелище, — на это был он великий мастер; и здесь Жюль многому научился, что пригодилось ему в будущем.

В три дня, не прикасаясь к учебникам, Жюль написал одноактную пьесу «Пороховой заговор» и немного спустя, в течение одной недели, сочинил, по его собственному выражению, вовсе не трагическую «Трагедию во времена Регентства».

Пьеса эта была насквозь подражательна, — из каждой фразы, каждого положения, как из окна, выглядывал самодовольно смеющийся папаша Дюма. Жюль прочёл свою пьесу двум плотникам и тётушке Роллан, и они, словно сговорившись, сказали:

— Месье Дюма очень утомился и потому написал так бледно и вяло…

— Да это же моя пьеса, моя, — тяжело вздыхая, прошептал Жюль.

— Ваша? — удивлённо протянула тётушка Роллан. — Ну что ж, вы тоже можете писать пьесы; желаю удачи!

«Исторический театр» Дюма закрылся, — мелодрамы знаменитого романиста не собирали и одной трети зала. Дюма терпел убытки, заработки его снижались, долги росли.

— Не понимаю, что происходит, — говорил он. — Неужели я выдохся? Мой бог! Не может быть! Мой театр переходит к Севесту. Твой тёзка Севест — полноправный хозяин моего родного театра… Подумать только, он назвал его «Музыкальным»! Что ж, посмотрим, что у него получится. Желаю ему удачи, бог с ним!

Из пьес Жюля ничего не получилось. Удачливый Дюма-сын сказал ему, что пьесы его вполне грамотны драматургически, сценичны, отличны по языку, но они не обременительны в смысле идей, — не тех идей, которые вовсе и не нужны, а тех самых, без которых вообще нет пьесы.

— Они — бенгальский огонь, ваши пьесы, — сказал молодой Дюма. — Они свидетельствуют о том, что вы талантливый человек. Но, как видно, одного таланта мало. Нужно уметь огорошить публику, показать ей самоё себя, ткнуть ей пальцем в нос и глаза!

— Вы правы, — согласился Жюль, — нужны мысли, идеи…

— Но не в том смысле, в каком вы думаете, — поправил Дюма. — Критиковать распоряжения правительства совсем не наше дело. Заступаться за этих обездоленных и всяких так называемых угнетённых поручим кому-нибудь другому.

Жюль спросил: чьё же это дело? Гюго считает, как об этом свидетельствуют его стихи и пьесы, что писатель обязан везде и всюду быть критиком общества, наставником, вожаком. Дюма замялся и сказал, что Гюго не писатель, не художник, а политик. Театр — не трибуна в парламенте. Политика и искусство — вещи несовместимые.

— А вы как думаете? — спросил молодой Дюма.

— У меня на этот счёт иное мнение, — ответил Жюль. — Я не подпишусь сегодня под тем, что вы сказали. Что касается Гюго — я готов драться за Гюго!

Пришёл Барнаво и принёс письмо в голубом конверте. В нём вчетверо сложенная бумага с угловым, штампом: «Глобус», фирма учебных наглядных пособий, представительства во всех городах Франции, а также в Берлине, Лондоне и Мадриде. Жюля уведомляли, что его разрезной глобус потребовал дополнительного изготовления в количестве трёх тысяч экземпляров, за что фирма обязуется уплатить изобретателю одну тысячу франков. Подпись. Число, год, месяц.

К этой официальной бумаге приложена записка: «Милый Жюль! Не соглашайся: тебе дают половину того, на что ты имеешь право! Проси две тысячи, тебе дадут, я знаю. Иногда, чаще по вторникам, я заглядываю в контору с двух до четырёх. Жанна».

Жюля восхитила и обрадовала официальная бумага и погрузила в меланхолическую грусть записка.

Жанна!..

Не только ты, Жанна детства, отрочества и юности, но девушки вообще, все эти Мари, Мадлены, Клотильды, Франсуазы, Сюзанны, Сильвии, Мюзетты, Рашели, Роксаны и Мими… Они восхитительным хороводом окружили Жюля, улыбнулись полуиронически, полупрезрительно, немного лукаво и очень насмешливо и хором воскликнули: «Ты живёшь замкнуто, одиноко, не так, как следует жить в твои годы, ты забыл, что на свете, помимо книг, пьес и римского права, существуем и мы…».

Жюль вслушивался в голоса молодости, жизни, и тоска наваливалась ему на сердце. Как много сил, хлопот, энергии отдаёт он театру, университету, знакомствам с писателями, а молодость тем временем проходит… Он и не заметил, как подошёл двадцать второй год его жизни. Жанна потеряна, но Жюлю улыбаются сотни других Жанн, когда он идёт по улице, отдавшись размышлениям о своём настоящем и будущем. Он совсем не обращает внимания на перегоняющих его девушек в плиссированных юбках, в ботинках со шнуровкой до самых колен, в шляпках, похожих на цветочные корзиночки. А какие чудесные вуальки носят парижанки! Синие, полупрозрачные, с вышитыми паучками и бабочками на том месте, где вуалька касается щеки; бледно-розовые, с маленькими серебряными колокольчиками возле уха, чёрные и белые с разрезом для поцелуя, серебристые и словно вытканные из золотых нитей с ярко-красной розой там, где вуалька прикрывает лоб… А какие чулки носят сегодня парижанки! В стрелку, квадратиками, кружочками, — чулки, вытканные густо, а есть такие, что ничем не отличаются от паутинки. Как подумаешь — сколько осторожности нужно, чтобы натянуть такую диковинку на ногу!..

Все это, в конце концов, чепуха и мелочи, но из этих мелочей состоит то, что называется жизнью, изяществом, очарованием, светлой тоской и радостью! Все это можно назвать ненужной необходимостью, но — честное слово — юность не имеет права быть неряшливой, безвкусно одетой, грубой, непривлекательной…

Вот записка от Жанны, и Жюль взволнован. Бог с ней, с Жанной! В сердце уже ничего нет, кроме чуть потрескивающих угольков, ярко пылавших в Нанте. Жанна напомнила о том, что Жюль молод и что ему нельзя затворяться в одиночестве. Гюго — это очень хорошо. Дюма — весьма неплохо. Мюрже, Иньяр и десяток друзей — это недурно, хорошо, но как можно не повеселиться с той, которая только того и ждёт, чтобы ты был именно с нею!

— А я даже не танцую, — сказал Жюль, разглядывая себя в зеркале. — Милейший Жюль Верн, ваши щёки говорят о том, что у вас прекрасное здоровье. У вас мясистый нос — бретонский нос мужика, рыболова, простолюдина, — нос Барнаво. Ваши глаза — всем глазам глаза, в них, простите за нескромность, светится ум и способность мыслить… Позвольте, а если я взгляну на себя этак… — Жюль потупил глаза, сплюнул, чертыхнулся и погрозил зеркалу кулаком: «Отыди от меня, сатана!»

Завтра у Жюля будут деньги, много денег, — он пойдёт в Луврский универсальный магазин и купит себе фрак, жилет, шляпу, часы, трость. Он будет обедать в кафе «Люксембург», он отдаст часть долга своего Барнаво, подарит хозяйке флакон её любимых духов «Мои грёзы»… Тьфу, какая чепуха! Эти духи приготовляют на фабрике, где служил бедный Блуа…

Жюль вздрогнул, вспомнив соседа. В дверь постучали.

Вошёл Блуа.

Жюль кинулся к нему, обнял, расцеловал, усадил в кресло и, боясь о чём-либо спрашивать, молча остановился у стола.

Костюм на Блуа сидел, как на вешалке. Жилет внизу был стянут английской булавкой, воротничок помят и грязен. Лицо Блуа напоминало голодного из предместья Парижа. Под глазами синие круги, небритые щёки обвисли. Жюль все забыл — и Жанну и её записку. Он подумал: «У меня есть деньги, много денег, надо помочь бедному Блуа».

Молчание длилось долго. Блуа смотрел на Жюля и улыбался. Наконец он заговорил:

— Спасибо, что вы не послушались меня и не продали книги. Спасибо за все хорошее, что вы говорили обо мне… Записочка вашего отца помогла, но все же… Меня выпустили на свободу, но без права жительства в Париже. Дней через десять я обязан уехать, — наше правительство не может спокойно работать и спать до тех пор, пока какой-то Блуа не уедет за шестьсот километров от столицы. Завтра я приступлю к распродаже моих книг. Не всех, — нет, не всех! Прошу вас взять себе все, что вам только нравится. Тридцать, сорок, пятьдесят книг! Не возражайте, я болен, мне нельзя волноваться…

Жюль не прерывал Блуа.

— На мне решили отыграться. Им удалось это. Что ж, буду жить вдали от Парижа. Я уеду в Пиренеи. Рекомендательные письма Барнаво очень пригодятся мне. Кто он, этот Барнаво?..

Спустя одиннадцать дней Жюль и Барнаво провожали Блуа в недалёкий, но невесёлый путь. За несколько минут до отхода поезда Жюль передал своему бывшему соседу маленький пакет.

— Здесь немного денег, — сказал Жюль. — Они собраны среди студентов, сочувствующих безвестным изгнанникам. Мои товарищи обидятся, если вы не возьмёте эти скромные пятьсот франков.

Блуа взял пакет, не подозревая, что все пять стофранковых билетов принадлежали Жюлю.

Главный кондуктор возвестил, что через две минуты поезд отправляется. Дежурный трижды ударил в колокол. Кондукторы всех десяти вагонов закрыли двери. Главный кондуктор, уже стоя на подножке, крикнул во всю силу своих лёгких:

— Мы отправляемся! Опоздавших прошу занимать последний вагон! Мы отправляемся! Прошу отойти подальше от вагонов!

Дважды ударили в колокол. Ровно в семь и пятнадцать минут вечера поезд отошёл от дебаркадера. Рожок дежурного по отправке трубил до тех пор, пока красный фонарь на площадке последнего вагона не смешался с красными, синими, жёлтыми огнями на запасных путях.

Жюль долго смотрел вслед удалявшемуся поезду.

— Вот и уехал наш Блуа… — печально проговорил Барнаво. — Пойдём и выпьем за благополучную дорогу хорошего человека. Ты что такой грустный, мой мальчик? Тебе жаль Блуа? Думаешь о нём?

Жюль посмотрел на Барнаво и отвёл глаза.

— Нет, я думаю о другом, — ответил он. — Я представил себе всю землю, опутанную железнодорожными путями. Ты садишься в вагон и едешь, едешь, едешь — переезжаешь реки и моря, пересаживаешься с поезда на пароход, достигаешь пустыни; там к тебе подводят верблюда, ты приезжаешь в Индию и садишься на слона, потом… Как думаешь, Барнаво, сколько нужно времени для того, чтобы объехать вокруг всего света?

Барнаво сказал, что это смотря по тому, как и с кем ехать.

— Со мною, мой мальчик, ты вернёшься домой скорее, чем с какой-нибудь малознакомой дамой. С ними, мой дорогой, вообще не советую путешествовать.

Жюль пояснил, что он не имеет в виду спутников, — он имеет в виду технику, прогресс. Когда-то, когда не было железных дорог, кругосветное путешествие могло потребовать два, три и даже четыре года. Наступит время, когда люди придумают новые способы передвижения, и тогда расстояния сократятся, кругосветное путешествие будет доступно и очень занятому и небогатому человеку.

— Ошибаешься, — горячо возразил Барнаво. — Одна твоя техника ещё не сделает людей такими счастливыми, что каждый сможет позволить себе такую роскошь, как кругосветное путешествие. Наука и техника! Гм… По-моему, здраво рассуждая, важно знать, в чьих руках будут и наука и техника. Если в моих — это одно, ну а если в руках хозяина Блуа — совсем другое. Так я говорю или нет?

Жюль не ответил. Сейчас он думал о Блуа и не слыхал вопроса. Барнаво продолжал свои рассуждения:

— Мой земляк Пьер Бредо в Париж не может попасть, ему семьдесят пять лет, он ни разу не был в Париже, а почему? Потому, что нет денег. Ты полагаешь, что наука и техника дадут ему деньги? Гм… Жюль, — понизил голос Барнаво, — а не кажется ли тебе подозрительным, что за нами все время идёт человек в ядовито-жёлтом пальто и такой же шляпе?.. Он только что не наступает нам на пятки.

За Жюлем и Барнаво неотступно следовал человек в пальто и шляпе цвета горохового супа. Он подошёл к ним, когда они выходили из вокзала. Он отвернул борт своего пальто, пальцем указал на какую-то жестянку и сказал:

— Прошу следовать за мной!

— Куда? — чуть оробев, спросил Жюль.

— В префектуру, — вежливо, настойчиво и бесстрастно проговорил переодетый полицейский. — Прошу следовать за мной. Это недалеко.

— Надо идти, — покорно произнёс Барнаво. — Тут уже ничего не поделаешь. Можно отказаться от приглашения на обед, а тут, конечно, кормить не будут.

Полицейский заявил, что он обязан доставить только Жюля Верна, но Барнаво запротестовал, — он не может отпустить своего друга без провожатых; кроме того, префекту будет очень интересно познакомиться и с ним, с Барнаво, — ведь Блуа провожали двое, а не один, — не так ли, месье с жестянкой?..

Жюль воскликнул:

— Ах вот оно что!..

Барнаво взял его под руку, и они зашагали впереди полицейского, вполголоса подававшего команду: прямо, налево, направо, не туда…

— Мы уже и без того повернули не туда, куда надо, — проворчал Барнаво. — Это очень хорошо, Жюль, что я буду подле тебя! Они мастера сбивать с толку. Ты ел курицу, а они будут уверять, что ты пил кофе!

И, чувствуя, что рука Жюля ощутимо подрагивает, добавил:

— Ничего не случилось, мой мальчик! Каждый по-своему зарабатывает свой хлеб. Пусти префекта в кругосветное путешествие, и он возвратится министром по меньшей мере!

Полицейский скомандовал:

— Стоп!

Толкнув ногой дверь, он пригласил войти в помещение префектуры.

Они прошли длинный полутёмный коридор и вступили в хорошо освещённую квадратную комнату. За большим столом сидели двое — префект, в положенной ему форме, и штатский. Лицо префекта было приятно и даже симпатично, штатский — в пальто с поднятым воротником и в котелке, сидящем чуть набок, производил отталкивающее впечатление. Барнаво солидно буркнул: «Н-да…» — и остановился, заложив руки за спину. Жюль, тревожась и тоскуя, опустил голову. Тот, кто привёл их сюда, отрапортовал:

— Провожающий доставлен! Разрешите идти?

Префект сделал какой-то едва уловимый жест.

Полицейский удалился.

— Студента юридического факультета Сорбонны прошу присесть, — распорядился префект. — Грегуар, закройте дверь!

Жюль опустился на деревянную скамью у стены. Захлопнулась дверь, часы на стене гулко, по-церковному пробили десять раз. Барнаво сел неподалёку от Жюля. Поднялся со своего места человек в штатском и что-то шепнул префекту, указывая на Барнаво. Префект махнул рукой и приступил к допросу. Спрашивая, он записывал ответ, не глядя на Жюля. Штатский намётанным взглядом сыщика впивался то в Барнаво, то в Жюля. Когда префект спросил, с какой целью явился студент юридического факультета Жюль Верн на вокзал, штатский обратился к Барнаво:

— Вы приходитесь родственником студенту Жюлю Верну?

— Есть вещи абсолютно непонятные вам, сударь, — ответил Барнаво.

Штатский недовольно поморщился, снял котелок, кинул его на стул. Префект кашлянул. Штатский кашлянул два раза. Барнаво сказал: «Ага!»

— Вы заявляете, — продолжал префект, — что пришли на вокзал с той целью, чтобы проводить некоего Блуа.

Жюль молча кивнул. То же сделал и Барнаво.

— Из того, что нам известно, можно прийти к выводу, что вы хорошо знаете Блуа, не так ли? Не так? Гм… Однако эти проводы…

— Государственного преступника, человека, мешающего правительству работать на благо народа, — продолжал штатский, снова надевая свой котелок. Барнаво хихикнул. Префект и штатский зашептались. Жюль обратил внимание на то, что штатский многозначительно поводил глазами, словно сообщал бог знает что.

— Может быть, вы позволите допросить и вас? — обратился штатский к Барнаво.

— Не позволю, — глухо отозвался Барнаво. — Блуа, которого мы провожали, хороший человек. Жюль, скажи этим людям, что это так.

— Блуа очень хороший человек, — послушно произнёс Жюль.

— Не задерживайте моего Жюля Верна, ему нужно заниматься, у него много уроков — и по арифметике, и по физике, и по всяким законам! — просительно проговорил Барнаво.

И штатский и префект скоро убедились, что Жюль ничем не может помочь им, что он отвечает вполне правдиво, а если о чём и умалчивает, так только о том, относительно чего самим допросчикам было хорошо известно.

Неожиданно Барнаво подошёл к столу, наклонился над ним и спросил префекта:

— Трудная, наверное, у вас должность?

Префект опешил. Штатский улыбнулся.

— Моя работа, — начал префект, — состоит…

— Я не о работе, — перебил Барнаво. — Я говорю о должности. Какая может быть у вас работа, что вы понимаете в работе! Работа — это когда человек трудится, а тут…

— Жюль Верн, — громко произнёс префект, взглядом требуя, чтобы Барнаво замолчал. — Известно ли вам, кого вы провожали полчаса назад?

— Человека по фамилии Блуа, моего бывшего соседа по комнате, хорошего человека… — начал Жюль, но Барнаво перебил:

— Человека умного, высокой души и сердца. Что касается меня, то я уважаю его и люблю. Что ещё можно сказать о бедном Блуа!..

Префект терпеливо выслушал Барнаво и, справившись ещё раз, всё ли он сказал, отеческим тоном начал:

— Вы провожали человека, напитавшегося вредными идеями современных мыслителей, вы провожали человека, скрывшего важное изобретение, которое могло способствовать развитию нашей промышленности. Вы провожали человека, который рано или поздно, — надеюсь, что очень скоро, — кончит жизнь свою весьма плохо, плачевно… Вот кого вы провожали, студент Жюль Верн!

— Мы это знаем, — вставил Барнаво. — Продолжайте дальше, слушаем вас!

— Что вы знаете? — оживился штатский.

— Я знаю, что бедный Блуа кончит плохо, — со вздохом произнёс Барнаво. — Вы уже принялись за него…

— Приберегите ваши шуточки для другого места! — прикрикнул штатский.

— Для другого места у меня другие шуточки, — отозвался Барнаво.

Префект молча выслушал эту короткую перебранку.

— Предупреждаю вас, Жюль Верн, — продолжал он, — что вы делаете глупости, связываясь со всякими Блуа! Вы огорчаете и нас, и своих родителей. Вам надлежит учиться, чтобы затем своими знаниями юриста помочь правительству, нации и…

— Беззаконию, — закончил Барнаво.

На этот раз вспылил префект. Он встал, зло поглядел на Барнаво:

— Ещё одна такая фраза, и вы останетесь здесь надолго! Предупреждаю!

— У меня наготове несколько таких фраз, они ждут своей очереди, они так и просятся на язык, — спокойно сказал Барнаво.

— Вы кто такой? — спросил префект, берясь за перо. — Ваш адрес, должность?

— Маленький человек, Париж, Сорбонна, швейцар, — ответил Барнаво. Подумал и добавил: — Курьер для особо важных поручений у Александра Дюма-отца.

— Вы знаете Александра Дюма, писателя? — удивлённо спросил штатский.

— Александр Дюма имеет честь знать меня, — ответил Барнаво.

Префект сжал кулаки, хотел что-то сказать, но сдержался. Пошептавшись со штатским, он обратился к Жюлю:

— Вы свободны. Помните, что я сказал вам, студент! А вы, — он поднял голову и посмотрел на Барнаво, — а вы поостерегитесь! Я всё запомнил!

— Это вам может пригодиться, — усмехнулся Барнаво. — Разрешите идти? Благодарю вас. Мне здесь очень не понравилось. Идём, Жюль!

На улице Барнаво взял притихшего Жюля под руку, заглянул в глаза, улыбнулся.

— Тот, который в котелке, несомненно, уже погубил себя, и, думается мне, давно, — раздумчиво проговорил Барнаво. — Как тебе нравится наше приключение?

— Приключение?.. — повторил Жюль. — Оно, по-моему, во вкусе плохого бульварного романа. Ты держал себя глупо, мой дорогой Барнаво! Ты, что называется, лез на рожон! К чему?

— К тому, чтобы рожон не лез на меня, — ответил Барнаво. — Ты теперь понимаешь, что такое наука и что такое техника? Или забыл? Ты очень испугался, бедный мой мальчик? Ничего, не стыдись, — лучше испугаться и тем, быть может, повредить себе, чем сделать подлость. А я… что ж, такой у меня характер. Недавно я прочёл в газете статью Виктора Гюго; в ней есть такие слова: «Ничего не бояться и давать отчёт только своей совести — вот наш девиз!» Золотые слова! Счастливец, ты видел, разговаривал с Гюго!.. Ах, как я стар! — вдруг прошептал Барнаво и коротко, тяжело вздохнул. — Ах, какая это беда — старость не вовремя, когда так нужны силы!.. Впрочем, всё хорошо, — мы на свободе. Дыши, мой мальчик, дыши и не забывай тех, кому сдавили горло!..

 

Глава восьмая

В министерстве надежд и самообольщений

В марте 1849 года Проспер Мериме закончил перевод «Пиковой дамы» Пушкина. Французский писатель изучил русский язык специально для того, чтобы читать произведения русских писателей. В великосветских салонах Парижа Мериме, в ответ на просьбу прочесть что-нибудь новое, с увлечением декламировал стихи Пушкина.

Жюль не был знаком с Мериме, не знал ни стихов, ни прозы величайшего из поэтов России. Много лет спустя он хорошо познакомился с Россией и многое узнал о русских, читая об этой стране и её народе, беседуя с русскими о их науке и технике, кое-что узнал от Дюма, побывавшего в гостях у Некрасова. Бегло ознакомившийся с Россией, Дюма несколько лет спустя рассказывал Жюлю невероятные вещи. Он уверял, например, что в столице России, в Петербурге, холода достигают такой силы, что жители принуждены отапливать улицы, для чего на всех углах и перекрёстках сваливают в кучу дрова и, зажигая их, греются сами и обогревают проспекты и переулки. В гости русские ходят, неся под мышкой огромный самовар, из которого они пьют по тридцати и сорока стаканов чаю.

Дюма врал и путал. Он сказал, что после смерти Пушкина и его двоюродного брата Лермонтова наибольшей славой и любовью народа пользуется поэт Бенедиктов. Все простые люди поют его песню «Ревела буря, дождь шумел, во мраке бабочки летали…».

Жюль спросил, какова в России наука, попросил назвать имена современных деятелей её.

— Этого не знаю, — ответил Дюма. — Чего не знаю, о том и врать не буду. Видел докторов; они всегда в белых халатах и в очках; как кто заболеет, они сейчас же прописывают баню: это такая больница, в которой люди лежат голыми, а служители бьют их прутьями, связанными в пучок.

— Странно, — заметил Жюль.

— Ещё бы не странно, — согласился Дюма. — Иногда заболевают целыми семьями, и тогда все они пешком идут в эти больницы, даже грудных младенцев берут с собою! Странный народ эти русские! И почему-то в таких случаях они друг друга поздравляют с каким-то лёгким паром! Своими ушами слыхал!

Жюль часами просиживал в Национальной библиотеке за учебниками и книгами по физике и астрономии, химии и геологии. Для сдачи экзаменов требовалось десять — двенадцать книг. Для того чтобы знать по одной только физике столько же, сколько знает учёный, нужно было прочесть сотни различных трудов… «На всю науку жизни не хватит», — сказал как-то Жюлю служитель читального зала, не подозревая, что он говорит это человеку, который наиблестящим образом опровергнет его слова.

Отцу своему Жюль написал, что занятия на факультете идут успешно, он живёт не скучая, просит поцеловать всех родных. «Дорогой папа, — в самом конце приписал Жюль, — исполни мою просьбу: сходи к начальнику корабельных мастерских, я точно не помню его фамилии, но ты его найдёшь, и попроси его написать для меня — кратко и поскорее — устройство фрегата „Франция“: этот фрегат строил он сам, когда я был маленьким. Пусть он напишет, сколько на фрегате пушек, парусов; количество экипажа меня также интересует и всё остальное, что вообще интересно на фрегате. Мне это очень нужно…»

Пьер Верн ответил коротко: «К чему тебе всё это? Начальник корабельных мастерских умер, кстати сказать. Мне не нравится, сын мой, что ты уходишь куда-то в сторону. Интересуясь сегодня фрегатами, ты в будущем испортишь себе всю жизнь. Мне кажется, что между нами уже возникает тяжба, в которой роль истца принадлежит мне…»

Много лет тянется эта тяжба между отцом и сыном. Пятилетнему Жюлю Пьер Верн рассказывал сказки, в которых добрый и злой, плохой и хороший получали воздаяние из рук седобородого волшебника по имени Юрист. Этот Юрист жил во всех сказках Пьера Верна. Жюль ненавидел и боялся этого волшебника. В сказках матери не было Юриста, не мог отыскать его Жюль и в книгах, когда научился читать. Он понял, в чём тут дело: отцу во что бы то ни стало нужно было приохотить сына к деятельности законника, стряпчего, адвоката; отец решил пожертвовать всем во имя торжества своих мечтаний, — он убил в сказке поэзию, наивно предполагая, что тем самым он делает сына практиком и вселяет в его сердце нелюбовь ко всему, что выдумано.

Пятнадцатилетнему Жюлю было сказано: «Ты обязан служить закону, ты будешь адвокатом, эта должность спокойна, прибыльна и уважаема тем обществом, в котором ты живёшь и жить будешь». Жюль слушал отца и не возражал, — в пятнадцать лет он ещё не тревожился за своё будущее. В двадцать лет Жюль больше думал о настоящем, чем о будущем, и только сегодня, уединившись в своей мансарде, Жюль с ужасом представил себе добрых фабрикантов и злых Блуа… Он, значит, должен помогать беззаконию, он будет защищать — и ничего из этого не выйдет: зло победит… Нет, волшебник Юрист не поставит крест на литературной деятельности, в которой можно судить и рядить по-своему, как тебе нравится…

Пьеса Жюля, написанная совместно с сыном Дюма, выдержала десять представлений в Париже и с большим успехом прошла в нантском Старом театре.

«От твоей пьесы „Сломанные соломинки“, — писал Пьер Верн, — до сих пор болят головы у театралов и чешутся руки у обыкновенных зрителей: им тоже хочется писать пьесы, чтобы прославиться. Твоя мать хранит афишу и проливает слёзы гордости и любви над именем Жюля Верна. Ты для неё Расин и Шекспир, Мольер и Гюго. В последний раз спрашиваю тебя: что ты намерен делать? Будешь ли ты юристом? Или театр так сильно вскружил тебе голову и ты намерен всю жизнь потешать публику и не иметь верного, обеспеченного занятия? Подумай; моё сердце болит, я удручён, я боюсь за тебя…».

— Второй месяц мы живём вместе, — сказал Жюль Аристиду Иньяру. — Второй месяц ты пишешь музыку к моему тексту. Скажи по совести: может наша оперетта прокормить нас? Отец настаивает, чтобы я стал адвокатом. По многим причинам — хотя достаточно и одной — эта профессия противна мне. Я сдам государственные экзамены, получу диплом, но адвокатом не буду. Подожди, ещё одно замечание: мне надоели мои пьесы. Это хлам, третий сорт, не то, к чему меня тянет.

— Что же тебя тянет? — спросил Аристид. — Наша оперетта может дать триста тысяч. Наша оперетта может провалиться. Дело не в качестве моей музыки и твоего текста. Дело не в публике, хотя всё дело именно в ней, к сожалению: она наш хозяин, мы её слуги.

— Гюго не скажет таких слов, — осудительно проговорил Жюль.

— То Гюго, а то ты и я, — сказал Иньяр. — Гюго — великан. Мы — пигмеи.

— Гюго — великан, это правда, но мы не пигмеи, — возразил Жюль. — Пигмей доволен тем, что он делает.

— Довольны и мы, — пожал плечами Иньяр.

— Я не доволен, Аристид, — серьёзно проговорил Жюль. — Я со стороны смотрю на себя и морщусь. Порою мне хочется избить этого Жюля Верна за то, что он делает.

— Не бей, а приласкай, — рассмеялся Иньяр, — за то, что он делает успехи. «Сломанные соломинки» уже замечена, о пьесе пишут, ты имеешь деньги. Чего тебе надо, не понимаю. Дьявольское честолюбие, как посмотрю.

— Без честолюбия нельзя работать, — сказал Жюль. — О том же говорил и Гюго. Я не помню, как именно, какими словами, но говорил.

— Гюго становится для тебя богом.

— Он мой образец, пример, учитель.

— А Дюма? — лукаво покосился Иньяр.

— Дюма — это профессор на кафедре сюжета и увлекательного повествования, — ответил Жюль. — Я буду писать отцу, не мешай мне!

Первый черновик письма Жюлю не понравился: он получился сухим и нелюбезным. Второй черновик едва поместился на двух страницах и представлял собою сплошное покаяние и растерянность. Третий вариант смахивал на просьбу. Жюль скомкал черновики и принялся писать набело:

«Дорогой отец! Я решил навсегда отказаться от юридической деятельности. Она мне не по душе, и ты знаешь, почему именно. Диплом мне не помешает, но я поступлю с ним так же, как со школьными наградами и похвальными листами: спрячу так далеко, что и сам забуду, куда спрятал. Я остаюсь в Париже, чтобы заниматься литературой. Горячо целую тебя, мой дорогой отец. Привет Ларам и Пенатам. Твой Жюль».

Жюль ликовал, — отныне он предоставлен себе самому, собственным своим силам, свободен, как птица. Ура!

Ежемесячное пособие от Пьера Верна что-то задерживается… Деньги не пришли. Ещё одна, две недели — нет перевода из Нанта. Жюль не нуждался, но его пугало молчание отца, внезапное прекращение присылки пособия. Спустя два месяца Жюль израсходовал все свои деньги. Из Нанта — ни звука.

— Ты умеешь глотать шпаги? — спросил как-то Барнаво своего «мальчика». — Напрасно смеёшься; это не так трудно и хорошо оплачивается. Я пробовал — шпага вошла наполовину и дальше идти не захотела. Если бы я поупражнялся с недельку-другую, меня, наверное, приняли бы в труппу индусов, выступающих в цирке.

— Вы, Барнаво, не индус, — сказал Иньяр.

— Благодарю вас, я это помню. Но и те индусы, которые выступают в цирке, родились в Лионе, да будет это вам известно.

Барнаво спросил друзей, чем они питаются. Булочка в два су на второе и пустая тарелка на первое? Подогретый кофе на третье? Воспоминания о прошлом вместо хорошей сигары? Барнаво покачал головой.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — Вы, Аристид, знакомы с самим Оффенбахом и даже с капельмейстерами Большой оперы. Ты, Жюль, в превосходных отношениях с Гюго и Дюма. Ваши сочинения, милые мальчики, представляют на сцене. Где же ваши деньги? Ничего не понимаю! Не было связей — вы ели кролика и спаржу. Появились связи — исчез хлеб и нет горчицы… Пожалуйте ко мне на обед в это воскресенье.

— В котором часу изволите? — сверля Барнаво жадными взглядами, спросили музыкант и драматический писатель.

Барнаво был польщён. На обед он приготовил суп из рыбы, мясные котлеты, вишнёвый компот, поставил на стол кувшин вина и ящик сигар.

Жюль и Аристид ели и пили. Барнаво сидел в сторонке, подливал, подкладывал и умилялся, — аппетит Жюля приводил его в восторг.

— Так много есть может только очень хороший человек, — сказал Барнаво. — Питайся, Жюль, питайся! Я налью тебе ещё, — ешь, ешь, такого супа в ресторане не подадут. Ешь, умоляю тебя! Не отказывайся от четвёртой тарелки! Все великие люди любили поесть вроде тебя. Ты будешь знаменитым!

— А я, дядюшка Барнаво? — спросил Иньяр, отказываясь от второй тарелки супа.

— Вы? У нас в Пиренеях говорят: кто ест только то, что ему нравится, тот никогда не получит того, чего он хочет. Аминь.

— Я съел восемь котлет, дядюшка Барнаво, — сказал Иньяр.

— И одну тарелку супа. А суп — главное в жизни! Сколько раз говорил я вам об этом, а вы мне не верите. Я знавал одного человека, который питался только супом и вином и прожил сто лет. В завещании он обязал сыновей, внуков и правнуков есть только суп и пить только вино. Сыновья, внуки и правнуки процветают.

— Вы это придумали или слышали от кого-нибудь? — спросил Иньяр.

— Съешьте ещё три котлеты и помните, что великий человек и хороший аппетит — одно и то же. Дюма обожает суп. Гюго тоже. Мольер и Расин могли говорить о супе как о первой любви. Великий Наполеон, направляясь в Россию, шёл, в сущности, только затем, чтобы поесть кислых щей, есть у русских такое кушанье, я жалею, что оно не прививается у нас. Людовик Двенадцатый сам варил себе раковый суп. Вольтер спрашивал русскую императрицу Екатерину, с которой он состоял в переписке, — как надо варить суп, тот самый, которым кормят её. Императрица ответила: «Вы берёте фазана и жарите его в масле». Великий Лафонтен прославил суп в баснях. Бальзак изобрёл кофе из корешков моркови и свёклы — это его суп. Почтенный болтун Скриб придумал изречение: «Суп — это да, всё прочее — литература…» Угодно вам слушать дальше?

— Большое спасибо за обед, — низко кланяясь, сказал Иньяр. — Вы, дядюшка Барнаво, ловко сочиняете!

— Возможно, — согласился Барнаво, дымя сигарой. — Так, самую малость, чтобы не заскучать от правды.

Наконец-то пришло письмо от Пьера Верна! Жюль схватил его, подумав: так приговорённый к смерти берёт в руки бумагу о помиловании… Вскрывая конверт, Жюль вслух произнёс: «Приговор утверждён…» Глаза его побежали по прямым, энергичным строчкам. Он заглянул в конец, прочёл: «Горячо любящий отец». Отлегло от сердца.

Все благополучно: у отца не было денег, он извиняется за задержку.

«Твоя пьеса, сыгранная в Нанте, — читал Жюль, — настоящее литературное произведение, несмотря на лёгкость и, сказал бы я, пустоту мысли и содержания. Всё же желаю тебе удачи на том поприще, которое так ненавистно тебе только внешне; не забывай, что судейскими были твой прадед и дед! В последний раз, Жюль: или работа со мною в Нанте, что спокойно, прибыльно и солидно, или твоя рискованная литература. В кого бы тебе быть писателем, сам посуди! Не верь Дюма, у него мозги фантазёра и выдумщика, верь отцу, он живёт на земле и отказывается от крыльев из проволоки и шелка. Подумай и реши: или родной Нант и адвокатская деятельность в моей конторе, или чужой Париж, оставаясь в котором ты должен самостоятельно, без моей помощи, добывать средства к существованию…».

— Кончено, Аристид, — сказал Жюль. — Министерство финансов для меня закрыто.

— Зато ты имеешь неограниченный кредит в Министерстве Надежд и Самообольщений, — утешил Иньяр. — Твои дела не столь плачевны, как кажется. Известно ли тебе, что в Париже выходит журнал под названием «Семейный музей»?

— Что-то слыхал… Мало ли журналов выходит в Париже!

— Журнал этот, — продолжал Иньяр, — печатает рассказы, статьи, научно-популярные беседы и всевозможную мелочь. Редактор журнала — Пьер Шевалье.

Жюль насторожился. Это имя напомнило ему что-то давнее, полузабытое. Пьер Шевалье… Знакомое имя.

— Ты встречал его в Нанте, — сказал Иньяр. — Он старше тебя лет на пятнадцать. Земляк земляку должен помочь. Сходи к нему, он принимает по вторникам и пятницам от двух до пяти. У меня лёгкая рука, — попытайся. Что стоит!

В приёмной редактора «Семейного музея» Жюлю пришлось долго ждать: он оказался десятым в очереди к Пьеру Шевалье. В приёмной сидели поэты и прозаики; первых легко было опознать по длинным волосам и фантастической одежде; вторые не носили длинных волос, но отпускали бороды и курили трубки. Поэты читали вслух свои стихи и чувствовали себя в приёмной как рыба в воде. Прозаики видом своим напоминали рыб, выброшенных на сушу, хотя проза кормила лучше, чем стихи. Какие-то господа в шляпах и с портфелями в руках без очереди входили в кабинет редактора и скоро выходили оттуда. Жюль с завистью смотрел на этих людей и думал о том времени, когда и он добьётся такого же положения, когда и он непринуждённо и смело будет посещать кабинеты редакторов, минуя очередь.

На стенах приёмной висели раскрашенные картинки. Жюль занялся рассматриванием их. Вот бежит страус с почтовой сумкой на спине. Вот пирамиды и пальмы возле оазиса в пустыне; караван верблюдов проходит мимо пирамиды, залитой ярко-жёлтыми лучами солнца. На одной картинке изображена морская битва с пиратами, десяток окровавленных тел и много дыма. А это что? Слон несёт толстое бревно, на спине добродушного великана сидит голый человек в чалме и размахивает палкой. Ещё одна картинка: сбор бананов. И ещё: царь пустыни стоит на ярко-золотом песке и смотрит на Жюля благосклонно и приветливо и, кажется, подмигивает: не бойся, не робей, — здесь, в нашей приёмной, хорошо и весело, как на уроке географии, помнишь?.. Тигр на соседней картинке исподлобья смотрел на Жюля и говорил: «Мы добрые гении твои, ободрись! Терпи и надейся, не ленись и работай! Всё будет хорошо, вот увидишь!»

Жюль вошёл в заветный кабинет. Из-за стола поднялся невысокий человек с взъерошенными волосами и реденькими бачками, пожал Жюлю руку и указал на кресло подле стола. Жюль сел, внимательно оглядывая редактора.

— Вы принесли статью?

Жюль ответил, что он ничего не принёс, а пришёл с единственной целью познакомиться и поговорить.

— Превосходно! — обрадованно произнёс редактор. — Ваша фамилия мне знакома. Я знавал вашего отца. Я видел вашу пьесу «Сломанные соломинки». Пустячок, но не без дарования. Мне пьесы не нужны, мне нужен рассказ или статья. У вас это выйдет, это не трудно!

— Вы думаете? — спросил Жюль. — Вам кажется, что я могу писать?

— Вы уже пишете, земляк! Перейти на беллетристику после пьесы не так уж трудно. Лично я верю в тех людей, которые сперва пишут стихи, а потом рассказы. Вы молодой, пробующий свои силы драматург. Драматургия — дело прибыльное, денежное. Вы намерены, как я вижу, оставить корову и приобрести козла. Вы мужественный человек, земляк!

— Вы думаете? — серьёзно произнёс Жюль. — Ваши слова окрыляют меня. Я всю жизнь мечтаю о… козле! Ха-ха! Сильно сказано! Но могу ли я надеяться, что…

— Не в моей власти давать и отнимать надежды, — снисходительно улыбнулся редактор. — В моей власти дать заказ, принять его или отвергнуть, оплатить то, что пойдёт, и выдать вам два авторских номера журнала плюс пять оттисков вашей работы. Что вы хотите предложить мне?

— Сейчас ничего, но через месяц… — вздохнув, проговорил Жюль, чувствуя прилив мужества и веры в себя. — Скажите, эти картинки в приёмной… как их понимать?

— Это бесплатное приложение к нашему журналу; такие картинки мы вкладываем в каждый номер. А что?

— Мне по душе эти картинки, — сказал Жюль, улыбаясь. — Мне кажется, что я сумел бы написать что-то такое, к чему очень подошли бы эти картинки. Например, воздушный шар…

Над головой редактора висела картинка; на ней — воздушный шар, в корзине трое бородачей с трубками в зубах.

— Они напрасно курят, — заметил Жюль. — Этого нельзя делать, это опасно. На картинке со львом тоже ошибка: мох на камне! Это в пустыне-то! Как можно!

Редактор подумал, что к нему явился человек, хорошо знакомый с воздухоплаванием. Жюль разочаровал его:

— Я кое-что смыслю в юридических науках, уложениях о наказаниях, о…

— Упаси боже! — воскликнул редактор, отмахиваясь от перечислений. — Не надо! Что вы знаете такого, из чего можно сделать нужное для нашего журнала?

— Я интересуюсь химией, физикой, географией, главным образом географией, — нерешительно, боясь показаться нескромным хвастунишкой, ответил Жюль. — И интересуюсь воздухоплаванием, паровозостроением, знаком с механикой и медициной. Само собой, всего понемножку, не подумайте, что… Как каждый, — закончил он, поднимаясь с кресла.

— Сидите, сидите! — испуганно закричал редактор. — Не уходите! Вы посланы ко мне самим небом, земляк! — Редактор возбуждённо потёр руки. — У меня с вами пойдёт! Пишите для нашего журнала, очень прошу вас! За рассказ в пятьсот строк мы платим сто франков, за статью…

Редактор начал говорить о гонораре, о программе журнала и его направлении, о том, что две трети тиража расходятся в Париже, одна треть в провинции, — в частности, Нант получает по подписке сорок экземпляров. Жюль сидел, ошпаренный кипятком редакторской реплики относительно ста франков за рассказ. Сто франков! Два рассказа — двести франков. Один рассказ можно написать в три дня: один день на размышления, второй на черновик, третий на переписку. Сто франков!..

А редактор, этот змей-искуситель, подбрасывал все новые и новые «яблоки»: журналу вот как нужны рассказы о путешествиях, приключениях, недурно было бы получить статью о воздухоплавании. За такую статью редакция заплатит столько же, сколько и за рассказ.

— Не угодно ли взглянуть на только что вышедший номер «Семейного музея», — на первой странице вы видите город Чикаго, там только что приступили к постройке пятнадцатиэтажного дома. Три рассказа, — небольшой стишок о хорошей погоде, две статьи, фельетон об Австралии, продолжение романа Жюля Сандо. Рисунки Жана Гранвиля. Загадки и задачи на премию. Бесплатное приложение — цветной рисунок.

— Вам не хватает рассказов? — спросил Жюль.

— Хороших рассказов вообще мало, земляк. Приходится печатать средние и даже плохие, что поделаешь! Стихи у нас идут на подвёрстку. Гюго не даст нам ничего, как ни проси. Кое-что переводим с английского, немецкого — под шумок; это ничего не стоит, платить некому. Гонорар за перевод ничтожен. А потому и переводят так, что…

Редактор махнул рукой.

— Итак, жду вас через неделю, — сказал он, провожая Жюля до дверей. — Жду и надеюсь, дорогой земляк!

Неподалёку от Пантеона Жюль повстречался с Барнаво.

— Прошу пожаловать ко мне на обед в это воскресенье, — лениво растягивая слова, произнёс Жюль, крутя рукой перед носом Барнаво. — За неимением кухни и посуды обедать будем в кафе «Лиловый кот».

— Нашёл бумажник, а в нём сто франков? — спросил Барнаво.

— Боже, какая бедная фантазия, какое убогое воображение! — поморщился Жюль. — В четыре часа в это воскресенье жду вас, принц, в упомянутом выше кафе. Два котла супа уже заказаны.

 

Глава девятая

«Семейный музей»

Рассказы оказались потруднее пьес.

В своей драматургии Жюль уже успел выработать некую манеру, приёмы, — ему почти ничего не стоило заставить разговаривать целую группу действующих лиц и в то же время не задерживать разговорами течения фабулы. Короче говоря, Жюль научился управлять характерами и действием на сцене. Пьеса строилась на движении к развязке, и здесь Жюль, что называется, набил руку, работая с таким опытным и не лишённым таланта драматургом, как Дюма-сын.

В работе над рассказом Жюль встретился с новыми, совершенно неожиданными трудностями. И в рассказе, как и в пьесе, всё строилось на движении к развязке, но трудность заключалась в том, что самое действие нужно было дать своими словами, не рассчитывая на героев. Кроме того, всё время следовало помнить основное требование редактора: не больше пятисот строк. В крайнем случае — пятьсот пятьдесят.

Жюль работал с девяти утра до полудня. В соседней комнате Иньяр трудился над опереттой; в продолжение двух-трёх часов он выколачивал из рояля один и тот же мотив, добиваясь ясности, мелодичности, слаженности звуков. Нечто похожее делал Жюль: он обдумывал фразу, записывал её, потом переделывал, начинал обдумывать следующую, с нею повторялось то же самое. Жюль долго думал над тем, как лучше соединить две фразы в одну, какие слова оставить, что выбросить. Лучшей фразой оказывалась та, которая вбирала в себя все соседние.

Жюль ловил некий мотив, вспоминал какую-нибудь песенку, оперную арию, подчинялся её ритму и убеждался в том, что Аристид со своей мусыкой очень помогает ему: он подсказывал мотив, походку фразы, нечто весьма существенное. И всё же не в мотиве заключалась соль, суть, основа.

Жюль спрашивал себя: «Почему так происходит, — вот есть мысли, знаешь, что нужно сказать, но нет слов; ищешь их, а они спрятались. И наоборот: слова без усилия ложатся на бумагу, одна фраза ведёт за собой другую, но серьёзней мысли нет в этой серии предложений, получается болтовня, не нужная для рассказа».

Жюль бросал перо и ложился на диван. Рояль гудел под пальцами Иньяра. Жюль лежал минут десять и снова усаживался за работу. К полуночи рассказ был готов. Всё сказано, показано, объяснено, но чего-то не хватает. Рассказ похож на человека, которому трудно передвигаться. В рассказе нет лёгкости, он весь в поту. Вместо вина кипячёная водичка. Дюма в таких случаях советует отложить написанное и приниматься за что-нибудь другое. А если другого нет?

«Пишите что хотите, — советует Дюма. — Иногда из этого получается начало чего-то ещё неизвестного, а иногда окажется, что вы нашли как раз то, что искали. Мой совет: пишите ежедневно. Нужно очень много товара, чтобы выбрать то, что нам нужно. Заготавливайте этот товар, имейте про запас дюжину лунных ночей, а потом берите любую. Предположим, что завтра вам будет плохо работаться, вы будете злиться, а потом кинете всё к дьяволу и отправитесь гулять. Нет, дорогой мой, гулять вы пойдёте тогда, когда, к примеру, изобразите мужчину, которого покидает возлюбленная, или женщину, которую… и так далее. Начнёте — через пять минут вы увлечётесь работой, забудете всё и всех. Тренируйтесь, упражняйтесь, — уж я-то знаю, что говорю!»

«Тренируйтесь ежедневно, — сказал как-то раз Гюго. — Всё достижимо для того, кто трудится. Труд — самое волшебное, что только есть на свете. Трудом человек преобразует землю».

Жюль трудился. Написанное в пять вечера до самой полуночи казалось Жюлю столь исключительным, таким блестящим, что хотелось крикнуть на весь Париж: «Слушайте! Слушайте! Смотрите, что я сделал! Как можете вы беспечно пить, есть и спать, когда рядом с вами живёт гений! Слушайте!»

Утром следующего дня Жюль перечитывал написанное и конфузливо вымарывал те именно фразы, которые десять часов назад казались ему гениальными. И уже не хотелось кричать на весь Париж…

— А у тебя как? — спросил он Иньяра.

— Почти так же, с той разницей, что я менее требователен к себе, — ответил Иньяр. — Публика — дура, она всё слопает и три раза спасибо скажет. Талант она освищет, бездарность наградит венком. Ты счастливее меня, — ты к себе строг. Ты выбрал литературу, а читатель всегда требовательнее зрителя. Публика, любящая оперетку, предпочитает второй сорт. Вот я и даю ей то, чего она хочет. Публика уже испортила меня, — каюсь…

— Ты молод, как и я, — возражал Жюль. — У нас всё впереди, нам рано каяться. Мы можем пять лет ошибаться, а потом встать на верную дорогу. Не хорони себя, Аристид, — к собственным похоронам можно привыкнуть. Назови школьника тупицей, и он перестанет заниматься.

— Меня везде и всюду называют тупицей, — с болью произнёс Иньяр. — И я примирился с этим. Чёрт с ними! Тупица? Хорошо, но вы дорого заплатите мне за это!

Летом пятьдесят первого года Жюль поставил последнюю точку на седьмом черновике рассказа. Переписка потребовала двух вечеров. Жюль попросил Иньяра послушать.

— «Первые суда Мексиканского флота» — так называется мой рассказ. «Глава первая. Немножко географии». Не знаю, хорошо это или плохо, но меня с детства интересует наука. У меня много карточек по всем видам знания. Итак, начинаю. Ты скажешь правду, Аристид!

Жюль читал полтора часа. Иньяр не прерывал его ни разу.

— Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо! Мне очень нравится. Ты нашёл что-то новое, уверяю тебя! Я получил большое удовольствие.

— Ты думаешь? — не верилось Жюлю.

— Вижу, а не думаю. Скорее неси эту драгоценность в «Семейный музей»! Сто франков ты уже имеешь. Завтра приступай к новому рассказу.

Жюль пришёл в редакцию «Семейного музея» первым, и его немедленно пригласили в кабинет редактора. Пьер Шевалье взял рукопись и стал читать её бегло и, казалось, невнимательно. Перевёртывая страницы, он поглядывал на Жюля, стряхивая пепел сигары на головы героев. Жюль сидел на краешке кресла. Он думал о том, что рассказ, в крайнем случае, можно отдать и за пятьдесят франков. Деньги — статья очень важная, но гораздо важнее увидеть свой рассказ на страницах журнала. Пятьдесят франков — это очень много денег. Тридцать нужно отдать в мясную и хлебную лавки, шесть — стирка белья, три….

— Беру, — сказал Пьер Шевалье.

— Вы думаете? — бледнея от радости, произнёс Жюль.

— Наверное знаю! Видите, я пишу: в набор. Рассказ пойдёт в следующем номере. Долго писали?

— Месяц, — ответил Жюль. — Думал две недели. Очень много бумаги пошло на черновики.

Редактор поморщился:

— Так нельзя, земляк. Изнурительная работа. Три рассказа в месяц — вот норма. Ну-с, научитесь, привыкнете, а пока поздравляю. Деньги можете получить в субботу.

— Сколько? — Жюль опустил голову, закрыл глаза.

— Как я и говорил — семьдесят пять франков. Когда принесёте новый рассказ? Мне хотелось бы… Вот, например, этот воздушный шар, — он указал на картинку, висевшую на стене. — Напишите что-нибудь про этих господ в корзине. Жду. Желаю успеха.

Семьдесят пять франков… Это, конечно, очень хорошо, но разговор шёл о ста франках. Пьер Шевалье не так давно назвал именно эту цифру. Почему же он передумал? И даже не извинился… А ещё земляк… Пел, как райская птичка, обещал, умасливал, просил. Что поделаешь, придётся до поры до времени терпеть, молчать, не ссориться, брать то, что дают. Быть может, наступит время, когда дадут в три раза больше.

Жюль пришёл домой, снял с полки свою картотеку, посмотрел, что есть в ней о воздухоплавании. Очень немного, да и то уже весьма устарело, хотя бы только потому, что в таком-то столетии упоминается воздушный шар, ещё спустя пятьдесят лет — тот же воздушный шар, и спустя сто лет — опять воздушный шар. Различные города, разные фамилии, но суть одна и та же: воздушный шар неизменен…

Жюль отложил карточки и задумался. В сущности, ничего не стоит написать рассказ о приключении с воздушным шаром. Придумать какое-нибудь приключение, связанное с полётом, например нападение орла. Поговорить о природе… Редактор журнала таким именно и представляет себе рассказ, который, несомненно, будет принят, оплачен (семьдесят пять франков…) и напечатан. Подписчики журнала прочтут рассказ и забудут его через полчаса. Гм… Стоит подумать об этих подписчиках и покупателях. «Семейный музей» читают главным образом подростки — самый благодарный, самый требовательный читатель, независимый и неподкупный. Жюль на себе испытал действие и влияние книг. Если в них описывается путешествие — самому хочется поездить по белу свету. Если книга изображает доброго, умного, великодушного человека — самому хочется стать добрее, чище, лучше. Если молодому читателю рассказать о воздухоплавании, а потом дать сведения о географии Альп, то такой рассказ, само собою, превращается в нечто полезное, современное, нужное. Кроме того — о, это самое главное, — следует заглянуть в будущее воздухоплавания: что там? Сегодня воздушный шар, а завтра?

Таким образом, рассказ о перелёте, скажем, через Альпы превращается в интереснейшую лекцию о науке. Иначе за каким чёртом, простите за выражение, висеть раскрашенным картинкам в приёмной и кабинете редактора!

Только в рассказе будет не пятьсот строк, а больше. «Первые суда Мексиканского флота» испорчены тем, что их в угоду редактору пришлось сокращать. Но ничего, пусть будет пятьсот строк в журнале, — потом можно прибавить, развить, и тогда рассказ увеличится вдвое. Но всё непременно должно быть коротким.

На следующий день Жюль занял место за длинным полированным столом в читальном зале Национальной библиотеки. Он выписал историю воздухоплавания, и ему дали две книги. Он попросил всё, что имелось в библиотеке о природе Альп, и ему дали географический атлас и книгу «Ботаника горных вершин». Он попросил снабдить его хорошей картой Альп, и перед ним оказалась тяжёлая и толстая книга — атлас Европы.

Ему хотелось есть и пить, но ему не хотелось уходить из читального зала. Он делал выписки, набрасывал план рассказа, наскоро записывал отдельные сценки, разумно полагая, что связать их в одно целое он сумеет дома. Жюль покинул библиотеку самым последним. Он шагал по улицам Парижа, и ему казалось, что он только что возвратился из фантастического путешествия на воздушном шаре.

Иньяр наигрывал бравурные опереточные мотивы. Жюль в изнеможении опустился в кресло.

— Великий Моцарт! — обратился он к своему другу. — Беги в лавку. Купи хлеба, масла, вина. Как можно больше — сколько хочешь. Деньги поищи в своём кошельке.

Жюль ел и писал. Работа доставляла ему такое большое удовольствие, что он встал из-за стола только под утро, когда Иньяр ещё крепко спал. Рассказ наполовину был готов.

Через день рассказ был готов окончательно. Жюль переписал его и понёс в «Семейный музей». Пьер Шевалье извинился: «Очень занят, сейчас читать не буду, оставьте, спасибо, зайдите во вторник ровно в три, желаю удачи…»

Ровно в три во вторник Пьер Шевалье сказал Жюлю:

— Написано бойко, занятно, со знанием дела, можно подумать, что рассказ написан учёным. Но какой же вы учёный! Вы сунулись не в своё дело. Нам нужны приключения и ещё раз приключения. Наш читатель требует кладоискателей, морских битв и святой материнской любви. С вашим воздухоплавателем ничего не случается. Взгляните на этих господ, курящих трубки. Неужели так-таки ничего нельзя сделать с ними? Эти полоумные люди курят под оболочкой шара! Из трубок летят искры. Сумасшедшие, право, сумасшедшие!..

Жюль встрепенулся:

— Сумасшедшие?..

Он подумал о чём-то. На лице его проступила едва видная улыбка.

— Спасибо, — сказал он. — Через три дня вы получите рассказ с приключениями. До свидания. Только я ничего не меняю ни в конце, ни в начале, — история и география остаются. Можно?

— Физика, математика, медицина — что хотите, — махнул рукой редактор. — Только дайте приключения! Придумайте сумасшедшего, и вы получите сто франков.

Сумасшедший уже вошёл в сознание Жюля и удобно расположился там.

— Не боги горшки обжигают, — сказал Жюль Иньяру. — Редактор хочет сумасшедшего — он получит его.

— Представь себе, мой друг, — отозвался Иньяр, — горшки обжигают боги, именно они, и никто другой. Тот, кто знает, как сделан горшок.

— А я говорю в том смысле, что рассказ не пострадает оттого, если в корзину воздушного шара я посажу сумасшедшего. Он бежит из больницы, прячется среди мешков с балластом… Гм… Тут что-то не так. А второй воздухоплаватель… Как быть с ним? Надо подумать.

— Да, мой друг, мы пока что приготовляем горшки для обжига. Мы ещё слепо слушаемся заказчика. Надо, чтобы они писали под нашу диктовку. Чтобы они плясали под нашу дудку.

— Уходи, Иньяр, ты мне мешаешь обжигать мой горшок, — сказал Жюль. — Сядь за рояль и побренчи что-нибудь весёлое, — я начинаю прямо с сумасшедшего.

Новый рассказ назывался «Путешествие на воздушном шаре». Первые две страницы посвящались истории воздухоплавания, на страницах третьей, четвёртой, пятой и шестой читателю преподносились захватывающие приключения воздухоплавателя, потерявшего рассудок под облаками; на седьмой и восьмой страницах Жюль развязал сюжетный узел и закончил рассказ описанием местности, схожей с пейзажем Альп.

Пьеру Шевалье рассказ понравился.

— В субботу вы можете получить…

— Сто франков, — торопливо вставил Жюль. — Кажется, именно эту цифру вы и хотели назвать, дорогой земляк?

Редактор промолчал. Однако в субботу Жюль получил только восемьдесят франков.

Рассказ «Путешествие ка воздушном шаре» появился на страницах журнала спустя две недели. Жюль прочёл его вслух, и он ему не понравился, — не потому, что сумасшедший был нелеп и даже комичен, но потому, что научная часть рассказа была принесена в жертву традиционно понятой занимательности.

Жюлю уже не нравился и журнал. Видимо, из всех кушаний редактор любил те, которые пожиже и послаще, а цвета розовый и голубой предпочитал всем другим. Он просил Жюля написать ещё два-три рассказа «на любовную тему».

— Только поменьше объятий и поцелуев, побольше нежных прикосновений и вздохов! Мой вкус терпит урон от таких рассказов, но наш журнал читают солидные папаши и мамаши, мы обязаны быть нравственными людьми. Напишите о том, как приятна прогулка с любимой, как чисты её молитвы перед распятием, когда она ложится в постель рядом со своей матерью, которую ей приходится содержать на свой скромный, но вполне достаточный для безбедного существования заработок.

— Вы шутите? — спросил Жюль.

— Шучу я только дома, — ответил редактор. — Через неделю после того, как будет напечатан такой рассказ, мы получим три сотни писем с просьбой дать в журнале портрет автора. Хотите?

— Розовое и голубое? — рассмеялся Жюль.

— Голубое и розовое — вы угадали. И тут я разрешаю и химию, и физику, и прочую фармакопею. Наворачивайте сколько угодно.

— За семьдесят пять франков?

— Сто! Сто десять! После того, как мы дадим ваш портрет, вы будете получать сто двадцать пять франков.

— А как быть с приключениями?

— Приключения должны быть такие, как в библии, земляк! Чистые, неземные, непорочные.

— Возлюбленная героя может вознестись на небо?

— Может. И вернуться обратно. И рассказать о том, что там, наверху.

— Меня и вас убьют за такой рассказ, — совершенно серьёзно заметил Жюль.

— Букетами цветов и восхищенными взглядами, земляк, — уточнил редактор.

Пришло письмо из Нанта, от матери. Мадам Верн прочла рассказ сына «с чувством восхищения и радости». Пьер Верн сделал приписку: «Я тоже читал про корабли и сумасшедшего. Я в тревоге, — здоров ли ты, мой дорогой Жюль?..»

 

Глава десятая

Всё великое просто, но оно даётся большим трудом

Прочёл рассказы Жюля и Барнаво. Старик расплакался, целуя своего мальчика и поздравляя с успехом.

— Теперь о тебе знает весь мир, — сказал он, всхлипывая. — Все читают и говорят: «Ах как вкусно, ах как гениально!» Ты молодец! Ты переплюнешь самого Дюма!

— Не преувеличивай, Барнаво, — печально отозвался Жюль. — Я написал чепуху; ты это и сам хорошо понимаешь. Ты просто любишь меня, и тебе кажется…

— Не кажется, а вижу, что ты прославишься на весь мир. Только доживу ли я до этого дня?.. Пока что тебя читают и хвалят. Придёт время, когда будут удивляться и завидовать. Да, я люблю тебя, а настоящая любовь — это… это… дай вспомнить… гипербола! Может быть, мы правы только тогда, когда преувеличиваем, мой мальчик. Вот как это сделал я в тот день, когда ты родился. Как хорошо работала в то время моя голова! И за себя и за мадам Ленорман, ха-ха!…

Жюль спрашивал себя: «Что делать дальше? Превратиться в Иньяра от литературы и так этим Иньяром и остаться?» На этот вопрос он отвечал суровыми фактами: «Я уже превратился в Иньяра, — журнал приключений, голой выдумки и плохих рассказов на семейно-бытовые темы широко раскрыл передо мною свои двери и даже обещает портрет на первой странице: „Наш дорогой сотрудник Жюль Верн за рабочим столом“… Сочиняй, пиши, отдайся целиком ремесленной работе, и у тебя будут деньги и известность. Капля точит камень не силой, а… Любому школьнику известно это нехитрое изречение…»

Жюль знакомился с биографиями писателей, — его интересовало, в каком именно возрасте человек приобретал положение и известность. Биографии говорили, что прочное материальное положение и известность чаще всего приходили очень поздно — в конце жизни писателя, когда сил оставалось немного, когда фантазия тускнела, а воображение складывало крылья. Попадались такие биографии, в которых известность приходила после смерти. При жизни человека не признавали, он всегда во всём нуждался, у него была большая семья, но он упрямо и бесстрашно шёл своим путём, осыпаемый бранью завистников и дураков. Чему же завидовали? Таланту, упрямству, бесстрашию… Типической биографией Жюль считал ту именно, когда популярность росла годами, — писатель заслуживал её трудом, терпением, выносливостью…

Часто известным и богатым становился тот, кто не заслуживал этого, — какая-то загадочная сила препятствовала тому, чтобы читатель знал того, кто ему особенно был нужен. Жюль приходил к выводу, что, следовательно, суть в помощи случая, в удаче, — судьба почти всегда являлась распорядителем и распределителем благ, и эта судьба почти всегда жестоко несправедлива…

От писателей он переходил к учёным, изобретателям, и здесь он видел иную картину: известным чаще всего делалось само изобретение, открытие, но не имя человека. Тот, кто читал Гамлета, неминуемо знал имя автора этой трагедии. Читатель любит «Робинзона Крузо» и, естественно, запоминает на всю жизнь сочинителя этой необыкновенной книги — Даниэля Дефо. Спроси, кто написал «Дон-Кихота», и девяносто девять из ста ответят: Сервантес. Но собери сто, двести, триста человек и спроси: кто изобрёл карманные часы? Ответят очень немногие, и, может быть, как раз те, у кого нет карманных часов. Спроси шахматиста, знает ли он что-нибудь из истории этой игры, и он смущённо улыбнётся. Кто изобрёл машину, делающую бумагу для книги, кто и где впервые сделал бумагу? Кто изобрёл печатный станок? В каком году и где напечатана первая книга? Человек ответит: «Я читаю Рабле, книга мне нравится, но я не обязан знать все то, что, наверное, и вам знакомо понаслышке…»

— А вот я всё это знаю! — сказал однажды Жюль.

— Хвастунишка, — незлобиво заметил Иньяр.

— Пусть хвастунишка, это ничего не меняет. Ответь мне, музыкант и композитор, — кто изобрёл инструмент, на котором ты играешь? Кто научил людей записывать музыку на бумаге? Ну, отвечай, кто изобрёл фортепьяно?

— А ты знаешь? — спросил Иньяр, иронически насвистывая.

— Знаю, — Жюль вскинул голову. — Только тебе что ни говори, всё сойдёт за истину. Назови тебе Кристофори и тысяча семьсот одиннадцатый год или что-нибудь другое — ты всему поверишь!

— Кто же изобрёл инструмент, на котором я играю? — спросил Иньяр, крайне заинтригованный этим своеобразным экзаменом. — Ты сам-то знаешь ли?

— Я только что назвал имя и год. Ну, теперь спрашивай меня! По любому предмету!

— Хорошо… Скажи — кто изобрёл блинчики с вареньем?

— Ты вздумал пошутить, а на самом деле задал очень серьёзный вопрос, Аристид. Блинчики с вареньем и все прочие вкусные вещи изобрёл голодный человек.

— А мне думается — пресыщенный, — убеждённо проговорил Иньяр.

— Нет, голодный. Изобрела его мечта, когда он, фантазируя, насыщался всем, что только мог придумать. Он изобрёл, а сытые приготовили и съели!

— А ведь так часто бывает, Жюль, — серьёзно заметил Иньяр, ероша свою шевелюру. — Возьмём, к примеру, твоего Блуа; ты сам говорил, что…

Одни открытия пропадают, другие, не доведённые до конца каким-нибудь Пьером, реализуются руками и смекалкой какого-нибудь имеющего связи Франсуа… Сейчас время для самой плодотворной, самой лихорадочной работы изобретателей, учёных, техников, — одно открытие следует за другим, а что именно будет открыто завтра? Чего не хватает веку, обществу, людям, отдельному человеку?

Жюль набросал на бумаге наименования необходимых людям вещей. Есть пароход, плавающий по воде, но, кажется, нет парохода, плавающего под водою. Паром пустить такое судно в движение, конечно, нельзя. Чем же, в таком случае? Стоит подумать. В детстве Жюль фантазировал: как забраться на Луну?.. Чего проще — протяни рельсы и пусти поезда, взаимно друг друга подталкивающие… Сегодня он смеётся над этой чепухой. Сегодня ему кажется, что для этой цели потребовалось бы пушечное ядро. Ну, а как быть с людьми, которые пожелают совершить такое заманчивое путешествие? Найдётся же смельчак, и, наверное, не один, а много. «Гм… Следует подумать над этим, познакомиться как можно глубже с баллистикой, с… „Ох, жизни, кажется, не хватит на то, чтобы всё знать, всё прочесть! А на что и дана эта жизнь, в самом деле!“

Для своего возраста Жюль знал много. Применение накопленных знаний, по его собственному мнению, тормозилось тем, что ему всё не удавалось найти подходящие условия. Не редактор же «Семейного музея» и есть эти «подходящие условия»! И не Аристид, — этот советует плыть по течению, поставлять литературный товар редакциям и таким образом постепенно делать имя и деньги.

На одной из главных улиц Парижа открылась маленькая выставка технических новинок — целая коллекция необходимых человеку вещей. Она помещалась в магазине хозяйственных принадлежностей. Ничего особенного — вещи, потребные кухарке: мясорубка, кофейная мельница, нож, снимающий шелуху с картофеля, песочные часы «Модерн», капканчик для мышей. Ничего нового, и в то же время не скажешь, что пред тобою вещи давным-давно знакомые. В конструкцию мясорубки и кофейной мельницы внесли две-три детали, ранее неизвестные. По словам продавца, новая мясорубка приготовляет фарш вдвое мельче и втрое быстрее, а кофейная мельница устроена так, что вы имеете возможность получить кофе любого размола, кто какой любит. А капканчик! В старой мышеловке животное попадало в безвыходное положение, и только. Сейчас животное страдает и мучится. И уйти не может. Правда, тут имеется одно «но»: в этот капканчик могут угодить кошка или собака; вот эта хитроумная деталь устроена так, что с нею надо обращаться осторожно, не то придавит палец и человеку. Ребёнку она оторвёт палец, размозжит его.

Жюль рассматривал выставленные на прилавке диковинки — «новейшие изобретения», как заявляли продавец и плакаты. А что во всех этих вещах нового? Над чем работала мысль мастера, делающего эти вещи? Раньше они продавались? Да, их можно было купить и десять лет назад, но вещи эти были примитивнее, проще по конструкции и сложнее в пользовании. Теперь наоборот. Не так давно карандаш нужно было очинивать ножиком, теперь появилась машинка; сунешь карандаш в машинку, повернёшь десять — двенадцать раз — и готово, пиши. Пользование облегчилось, но то, что даёт возможность пользоваться, усложнилось: в этой точилке семь деталей, она могла возникнуть только после того, как некоторое время карандаш очинивался ножиком. Да и карандаш, — давно ли появился он!..

Сперва была обыкновенная лодка, сделанная из дерева. Потом её заменило, не изгнав из пользования вовсе, парусное судно. За ним пришло паровое. Несомненно, что дальнейшее развитие позволит судну, плавающему на воде, уйти под воду… Так… Ну, а теперь окинем взглядом мостовую Парижа, освободим от лошади коляску, дадим коляске возможность двигаться без помощи лошади… Поднимем коляску на воздух. На воздух? Но может ли что-нибудь подняться на воздух, если это что-то тяжелее воздуха?

Жюль облокотился о прилавок, раздумывая и размышляя. Продавец спросил его — что же ему угодно?

— Неужели вы не хотите подарить вашей жене или матери кофейную мельницу? Так недорого! А капканчик! Простите, но у вас, наверное, водятся мыши! Фи, какая гадость! В течение трёх — пяти суток с помощью этого капканчика вы навсегда освободите своё жильё от этих противных грызунов!

Жюль сказал, что он берёт капканчик. Мышей у него нет, но эта машинка будет напоминать о… о… как бы это сказать…

— Старой мышеловке, — подсказал продавец. — Когда животное сидело в одиночной камере и ожидало казни.

Жюль покачал головой.

— Не совсем так, но очень близко к тому, о чём я думаю, — ответил он.

Забавно, однако, что мысль человека особенно изобретательна там, где дело касается капканчика! Любопытно — кто придумал эту штучку? Этот человек в потомстве своём непременно даст изобретателя какой-нибудь пушки или яда. Капканчик…

В этот капканчик уже попалось воображение Жюля.

 

Глава одиннадцатая

Таинственный остров

В такой день нельзя сидеть дома: всё в Париже цветёт и благоухает, на бульварах поют бродячие артисты, звучат арфы, скрипки и мандолины, двери магазинов открыты настежь, окна прикрыты цветными жалюзи, по торцам мостовой катятся коляски и ландо. Так жарко, что кучеру лень поднять свой бич над спиной лошади, а Жюлю не хочется сказать кучеру: «Остановитесь, мне нужно сойти, — иначе чем я расплачусь с вами?..»

Всё же пора выходить и расплачиваться. Жюль спросил, сколько он должен уплатить за прогулку. Кучер приподнял над головой свой цилиндр и принялся подсчитывать:

— Булонский лес и бульвары до Мадлен — один франк. Двадцать минут ожидания у кафе «Америкен» и полчаса ожидания у Нотр-Дам — один франк. Затем мы ездили к Пантеону, обогнули Люксембургский сад, вы не менее получаса задержались в Сорбонне — ещё полтора франка. Потом — площадь Этуаль, оттуда…

— Почему бы вам не догадаться было остановить меня! — воскликнул Жюль.

Кучер надел цилиндр, вынул из кармана своего расшитого позументом сюртука носовой платок, отёр им лицо, шею и затылок и, посмеиваясь, продолжал:

— Возле дома, где фирма «Глобус», я ожидал вас двадцать минут. Затем…

Жюль перебил:

— Вы хотите сказать, что ожидания по вашей таксе расцениваются дороже поездки, — не так ли? Остановка дороже движения?

— Совершенно верно, — улыбнулся кучер. С кого же и взять подороже, как не с провинциала, вздумавшего обозревать Париж с высоты двухместного экипажа! Открыто и прямо кучер не говорил этого, но его арифметика сказала именно это, и Жюль с тоской ожидал, когда же кучер закончит перечисление остановок и назовёт роковую цифру…

— Когда я ожидаю вас, — сказал кучер, — я лишаю себя возможности возить других; понимаете? Это есть вынужденное бездействие, за которое взыскивается вдвое.

— Сколько с меня? — нетерпеливо спросил Жюль и добавил, что проезд по железной дороге обходится много дешевле.

Кучер согласился:

— Совершенно верно, но вагону железной дороги очень далеко до лакированного, на рессорах и шинах, экипажа. Короче говоря…

— Сколько? — спросил Жюль и закрыл глаза.

— Шесть франков, сударь!

— Возьмите семь! — обрадованно произнёс Жюль. — Вы хороший, умный человек! Вы не из Нанта?

— Я коренной парижанин, — с достоинством ответил кучер. — Желаю веселиться!

Ловко! Прокатиться по центральным улицам Парижа, зайти в кафе, чтобы наскоро позавтракать, узнать в «Глобусе», когда принимает директор, заглянуть в швейцарскую к Барнаво и с ним посидеть четверть часа, издали полюбоваться на цветники Люксембургского сада, издали послушать музыку военного оркестра в Булонском лесу и за всё это уплатить шесть франков, то есть не шесть, а семь… Дорого? Если и недорого, то очень много денег!

К чёрту деньги! Нужно думать о сюжете пьес из жизни богемы, населяющей Латинский квартал, — для этого-то Жюль и нанял экипаж и, наблюдая парижскую суету и толкотню, про себя строил этот сюжет, задумывал входы и выходы действующих лиц. Будь она неладна, эта богема и Латинский квартал! Изволь давать в каждом акте куплеты и песенки, а под занавес преподнести зрителю винегрет из куплетов, не менее пятнадцати штук, по двенадцать строк в каждом… Ничего не поделаешь — традиция, обычай, канон…

— Ты сочиняй, сочиняй, — торопил сегодня утром Жюля Иньяр. — Не тревожься, что получается не так, как тебе хочется, — к чёрту хороший вкус и высокие требования! Дай мне поскорее песенку, и я к вечеру выну вот из этого рояля готовую музыку!

У Иньяра получается. Он работает легко и не без вдохновения. Это конькобежец, фокусник, прыгун. В час дня он получает текст, в шесть вечера получайте музыку. И мотив свеж, приятен, легко запоминается; если и заимствован, то весьма и весьма незаметно, — так, два-три чужих такта… Только опытный человек, знаток музыки найдёт здесь прямое подражание или попросту плагиат. Иньяр уже превратился в ремесленника. Когда-то он говорил: «Я буду, подобно портному, выдумывать собственный фасон и покрой, — я буду законодателем моды!..» Сейчас он шьёт по готовым выкройкам и, что называется, в ус не дует.

Жюлю казалось, что и в его лице идёт сейчас по улицам Парижа такой же ремесленник от литературы, затрачивающий немало труда и сил на изготовление пустяков. Это почти то же самое, как если бы представить, что на создание бабочки-подёнки природе понадобилось бы месяца три, не меньше. Девяносто дней работы на то, чтобы красивое крылатое существо, родившись утром, кончило своё существование в полночь. Для чего? Кому это нужно?

Оказывается, кому-то нужно, — такие бабочки есть. Да вот она — летит над головой идущей впереди Жюля женщины, хлопотливо бьёт своими тёмно-синими с красными полосками крыльями, садится на решётку сада, отдыхает с минуту и летит дальше. Красива эта бабочка? Очень.

А где-то, далеко от Парижа, есть страны, в которых никогда не бывает зимы, там постоянное, вечное лето, там растут диковинные деревья и на их ветвях сидят и кувыркаются мартышки… Крохотные птички колибри, похожие на уносимые ветром лепестки цветов, летают над папоротниками в пять метров высоты… Огромные бабочки, величиной с голубя, невозбранно перелетают с цветка на цветок… Какой же величины должны быть в этих странах цветы, если размах крыльев живущей там бабочки достигает сорока сантиметров? Кому и зачем нужны эти бабочки?

Жюль шёл, бабочка летела впереди него, то поднимаясь на высоту фонаря, то опускаясь почти до земли. Она садилась на камень или тумбу, и тогда Жюль останавливался, любуясь ею. Бабочка сидела минуту, две, три, едва шевеля крыльями. Жюль смотрел на неё, и ему хотелось уехать из Парижа куда-нибудь очень далеко, на необитаемый остров, к дикарям, в девственные, тропические леса… Интересно — захочется ли ему вернуться в Париж или он согласился бы навсегда поселиться среди диких и жить там, вдали от людей и культуры?..

«Гм… А что, если третий акт пьесы перенести из буржуазной квартиры на необитаемый остров? В самом деле, подумать только, какую сцену устроят на острове мадам Шенель и её супруг! А месье Рубан, домовладелец, — что будет делать он среди фантастической природы, под ослепительно голубым небом? А мадемуазель Катрин, сплетница и бой-баба, — она, пожалуй, передерётся со всеми мартышками, и, в конце концов, её съест крокодил. Мой бог, что за чушь лезет в голову! Однако поставь на сцене нечто похожее на эту ерунду — и парижане останутся довольны, спектакли пойдут с аншлагом».

Жюль рассмеялся. Бабочка все летела и летела впереди него. Жюль перегнал её, а потом повернул назад и пошёл ей навстречу. Бабочка на лету ударилась о его грудь и замерла, сложив крылья. Она стала похожа на кораблик, поставивший свой единственный парус.

На бульваре оркестр духовой музыки играл «Турецкий марш» Моцарта. Взволнованный Жюль прикрыл бабочку шляпой. «Необитаемый остров (есть же такие острова!)… кругом океан (океан есть, много океанов!)… на пальмах сидят мартышки (их сколько угодно!)… полное безлюдье, тишина…»

Париж шумит, поёт, играет. На набережной Сены стоят рыболовы с удочками в руках; белые и красные поплавки, как живые, ныряют в воду. Деловито пыхтят маленькие пароходики с высокими трубами. Остро, мучительно, всей силой души захотелось Жюлю тишины и одиночества. Бабочка бьётся под шляпой. Жюль вошёл в вестибюль Национальной библиотеки. Прохладно, очень тихо. Сегодня здесь мало посетителей, — книгам парижане предпочли цветы и музыку.

— Лети, — сказал Жюль, выпуская бабочку в раскрытое окно. — Лети: веку твоему скоро конец, — не буду укорачивать его. Лети, милая.

В читальном зале он подошёл к высокому массивному барьеру и попросил атлас бабочек, сам ещё не зная, зачем он ему. Получив огромную, толстую книгу — такой величины, как если бы здесь были собраны двенадцать романов Дюма, — Жюль прошёл к «выставке новинок» — так окрестили постоянные читатели библиотеки прикрытую стеклом витрину, где регулярно демонстрировались книги по какому-нибудь одному предмету, на одну определённую тему. В своё время Жюля заинтересовала выставка книг, посвящённых описанию моря, — одной витрины для семисот названий оказалось недостаточно, книги стояли на передвижных полках и стеллажах, лежали на мраморных подоконниках. Запомнилась Жюлю выставка, посвящённая Африке и её исследователям. То, что предлагалось читателям сегодня, свободно могло уместиться на маленьком столике. «Робинзонада», — прочёл Жюль на плакате, укреплённом над витриной. Это его заинтриговало настолько, что он забыл об атласе бабочек и, подобно школьнику, стал рассматривать книги.

Здесь был «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо на английском, французском, испанском, португальском, итальянском и немецком языках, украшенный гравюрами и иллюстрациями в красках; рядом с этой книгой покоилось «Путешествие вокруг света от 1708 по 1711 год» Вудса Роджерса со множеством карт и обширными примечаниями. Книгу эту Жюль прочёл не так давно, и судьба матроса-шотландца Селькирка, прожившего на необитаемом острове четыре года, глубоко взволновала его. В массивном синем переплёте лежала книга Кампе «Новый Робинзон» — о человеке, сумевшем обойтись на острове без тех инструментов, которыми предусмотрительно снабдил своего героя Даниэль Дефо.

А вот и «Швейцарский Робинзон» Висса, хорошо знакомый Жюлю с детства. Пройдёт сорок лет, и знаменитый на весь мир Жюль Верн напишет продолжение этого романа и назовёт его «Вторая родина». В предисловии к своему роману семидесятидвухлетний Жюль Верн скажет о влиянии робинзонад на своё творчество, даст перечень подобных книг и восторженно отзовётся о «Робинзоне Крузо». Но это в будущем. Сегодня Жюль и не помышляет о том, чтобы стать знаменитым человеком, сегодня он смотрит на «Швейцарского Робинзона» и думает: что ж, если есть швейцарский, неминуемо кто-нибудь сочинит и немецкого, и бельгийского, и, возможно, греческого Робинзона. Что же касается Робинзонов вообще, то, конечно, самый интересный из них тот, который гуляет теперь по всему свету вместе с Пятницей. Жюль хорошо помнит ненастный, дождливый день и себя самого с книгой «Робинзон Крузо» в руках — её подарил отец «за успехи в науках». Книга была прочитана в два дня — за счёт «успехов в науках», конечно…

На обложке «Швейцарского Робинзона» изображена парусная лодка и в ней длинноволосый, бородатый человек с подзорной трубой в левой руке. В перспективе горы и надпись: «Издание одиннадцатое». И ещё одна тоненькая книжечка, под названием «Я был Робинзоном», в ней не больше сорока страниц, издана она в Мадриде в 1817 году.

Часы строго-назидательно пробили три раза. Жюль очнулся от мечтаний, — где только не побывал он за эти двадцать минут, что стоял подле витрины! О чём только не передумал за это время, — а думал он главным образом о том, что ему, как и Робинзону Крузо, даны все инструменты для того, чтобы устроить свою жизнь по возможности интересно и не в тягость другим людям. Но легче жить на необитаемом острове и там делать всё, что тебе хочется, чем неуютно существовать в большом, шумном, равнодушном к тебе Париже и заниматься далеко не тем, что нравится.

Жюль сел за большой стол, не зная, чем и как увлечь себя. Он забыл об атласе бабочек; служитель напомнил ему о нём. Жюль положил перед собою атлас, раскрыл и снова закрыл. «Для чего понадобились мне бабочки? — спросил он себя, невольно вспоминая живую бабочку, минут сорок назад севшую ему на грудь. Не она ли летает и сейчас вровень с окнами читального зала, не хочет ли она поблагодарить Жюля за его великодушный поступок?.. Вот она, бабочка! Тёмно-синие крылышки с красными полосами, длинное узкое тельце, тонкие серебристые усики. Бабочка села на раму окна и замерла; можно подумать, что она ищет Жюля, напоминая ему о далёких, волшебных странах, о таинственных, необитаемых островах, которые терпеливо ждут и просят, чтобы их населили добрыми, трудолюбивыми и смелыми людьми…

Жюль возвратил атлас и попросил что-нибудь о необитаемых островах. Библиотекарь предложил Робинзонов — всех тех, что имелись в витрине.

— Я хочу получить книгу, — сказал Жиль, — в которой было бы изображено целое общество Робинзонов — не тех, о которых мы читали в детстве, но таких, которые живут вне законов государства и сознательно наслаждаются полней свободой. Сознательно! Должна же быть такая книга.

Библиотекарь стал припоминать, что именно есть на эту тему. Он посмотрел в каталог, долго водил пальцем сверху вниз, пожимал плечами и поглядывал на Жюля.

— Ничего не могу найти, — сказал библиотекарь. — У нас насчитывается семнадцать названий подобных книг.

— Не то, не то, — упрямо проговорил Жюль. — Книги о Робинзонах, в сущности, представляют собою сочинения о том, как некий человек оказался на необитаемом острове и как он жил на нём. Правда, вы мне можете назвать книгу, в которой изображается целая семья, оказавшаяся в положении Робинзонов. Но я имею в виду группу потерпевших крушение, человек шесть-семь, и все они добывают для себя всё необходимое.

— Такой книги нет, — сказал библиотекарь. — Я понимаю, что именно вам нужно, — вы имеете в виду трудовое Сообщество, человечество в миниатюре, так сказать… Но, повторяю, такой книги нет и быть не может. Есть Робинзон-семья, если угодно, и много Робинзонов-одиночек.

— Почему же не может быть такой книги? — спросил Жюль.

— Смелая мысль, — тихо произнёс библиотекарь и даже посмотрел по сторонам. — Робинзон — это ведь целое вместилище раздумий о…

— Чем же вы объясните это? — спросил Жюль, переводя взгляд с библиотекаря на бабочку; она снялась с оконной рамы и скрылась в густой листве каштана. — Почему люди боятся смелых мыслей?

Библиотекарь пожал плечами. Он был стар, он знал наизусть названия всех книг в читальном зале и полагал, что этого с него вполне достаточно. «Есть вот такие книги, и нет того, чего вам хочется. Почему нет? Очевидно, потому, что они ещё не написаны. Напишут — и тогда милости просим, приходите к нам».

— Не думаете ли вы, — продолжал Жюль, — что интересующей меня книги нет потому, что… как бы это сказать… никому в голову не приходит изобразить группу людей, живущих вне воздействия законов… Я дурно выражаю мою мысль, — потому, наверное, что неясно представляю себе людей, вернее, поведение их на такой точке земного шара, где они максимально независимы и свободны. Я, видите ли, юрист, — улыбнулся Жюль и тотчас поправил себя: — почти юрист! А поэтому и говорю о законах. Кроме того, один Робинзон — одна голова, а шесть или семь Робинзонов… Необходимо каждому дать какую-нибудь работу, каждый должен что-то уметь делать, и делать хорошо. Один из этих Робинзонов должен быть инженером — непременно! У них нет инструментов? Этот инженер сумеет сделать их. Признайтесь — хотели бы вы прочесть такую именно книгу?

Библиотекарь снисходительно улыбнулся и сказал, что ему пятьдесят пять лет, что он недостаточно юн для того, чтобы читать такие книги. Жюль охотно согласился — да, для юношества книга о группе Робинзонов, живущих на необитаемом острове, была бы исключительно ценным подарком, разумным и весьма воспитательным чтением. Что касается читателя взрослого, то разве так нелепо думать, что на сотню сорокалетних всегда найдётся десять — двенадцать человек, сохранивших в себе драгоценнейший дар детскости, способности быть по-юношески любопытным ко всем явлениям мира! В качестве примера Жюль указал на себя, — он с удовольствием читает книги, предназначенные для детей.

— Для меня все ново в мире, месье, — сказал Жюль. — Летит бабочка, и я смотрю на неё глазами пятилетнего ребёнка. Это плохо? Странно? Наивно? Может быть, — Жюль даже ногою шаркнул перед библиотекарем и поклонился ему, — но я, простите, уважаю себя за это! Да, уважаю и счастлив! До свидания, месье!

Едва Жюль вышел из помещения библиотеки, как его окликнули. Он обернулся и увидел Иньяра. Шляпа на затылке, трость на плече, идёт и насвистывает.

— Поздравь меня! — сказал Иньяр. — Я подписал договор на музыку к водевилю! Одно действие, три танцевальных номера, три арии и дюжина реприз. Помоги мне, напиши два-три куплета!

Жюль ничего не ответил. Он шёл, как загипнотизированный, глядя куда-то вдаль.

— Да что с тобой? Можно подумать, что ты блуждаешь на необитаемом острове.

— Угадал, Аристид. Ты проницателен, как Барнаво. О, если бы мне дали год полнейшей свободы! Двенадцать месяцев независимости — что хочу, то и делаю! К чёрту водевили, пьесы, арии и куплеты! Ах, Аристид, Аристид, завидую тебе, — ты не тщеславен, не самолюбив и, кажется…

Жюль хотел сказать: «Кажется, не способен на что-нибудь настоящее…» — но удержался: он любил своего друга и искренне был привязан к нему. Никому неведомо, о чём мечтает этот человек, — может быть, и у него есть свой необитаемый остров, только бедный Иньяр не знает дороги к нему… Жюль тоже не знает пути к примечтавшемуся своему острову. Да и существует ли он? Есть ли ещё на свете необитаемые острова?..

— А если нет — нужно выдумать их! — воскликнул Жюль.

— Ты что? — спросил Иньяр. — Если ты думаешь, что твоё восклицание годится в качестве первой строчки куплета, то весьма ошибаешься. Куплет должен быть лёгким, острым, — вот слушай, я насвищу.

— Оставьте, мэтр, я кое-что смыслю в той гигантской работе, которая сушит ваш мозг, — сказал Жюль. — Лучше обратите внимание на даму в зелёной шляпе, нетерпеливо постукивающую каблучком, — видите? По-моему, она ждёт вас, сударь, вы опоздали, вам здорово влетит.

— Дама в зелёной шляпе? — Иньяр посмотрел по сторонам. — Ах, вот эта! Ты ошибся, — это не дама, это всего лишь Валентина Бижу, натурщица Гаварни!

— Торопись, Аристид! И не надо насвистывать, — мне надоели эти мотивы!

— Все же, мой друг, приготовь к вечеру дюжину куплетов, — попросил Иньяр. — Папаша Кубэ хорошо платит, — ну что тебе стоит!..

— Ах, Аристид, если бы ты только знал, что это мне стоит! — со вздохом произнёс Жюль.

И было в этих словах так много тоски, боли и отчаяния, что Иньяр на минуту задержал свою руку в руке Жюля, а потом долго глядел ему вслед, помахивая тростью и не обращая внимания на мадемуазель Бижу.

 

Глава двенадцатая

Будни

Пьер Шевалье сказал Жюлю:

— Почти ежедневно происходят железнодорожные катастрофы у нас и за границей, в особенности в Америке и Англии, реже в Германии: немцы аккуратный народ! Дальше: ежедневно у нас, в Париже, убивают людей, в Сену бросаются безработные и обманутые в любви. Мальчишки, начитавшись Купера, покидают родительский дом и бегут в пампасы и прерии. Этих путешественников настигают обычно в Гавре. Очень немногим удаётся переплыть океан или хотя бы Ла-Манш. Дальше: ежедневно горят дома на окраинах Парижа, в огне погибают драгоценности и документы…

— Вы забыли о людях, — прервал Жюль.

— Из людей, погибших в огне, не выжмешь и страницы, — кинул Пьер Шевалье. — Сгоревшие документы — готовый сюжет, богатейшая фабула! Дальше: каждое утро в Париже находят не меньше десятка подкинутых младенцев обоего пола. В Париже влюбляются, любят, расстаются на неделю и навсегда, проливают потоки слёз от горя и радости…

— Слеза от радости не стекает с подбородка и щёк, как сказал какой-то мудрец, — опять перебил Жюль.

— Бог с ней, со слезой радости, — махнул рукой Пьер Шевалье. — Талантливый человек использует и такую слезу, а вы не лишены дарования, мой друг. Дальше: ежедневно где-нибудь дерутся, льётся кровь, на бирже падают бумаги и акции, разоряются одни и богатеют другие. Каждый день что-нибудь да случается, а вы пишете о том, как люди не ходят, а прыгают на Луне!

— Дорогой земляк, — укоризненно произнёс Жюль. — Про себя я только что сказал: «Какой дурак этот Пьер Шевалье!»

— Можете говорить вслух, я не обидчив, — заметил редактор «Семейного музея». — Говорите всё, что вам угодно, но дайте приключения! Я только что перечислил хорошие темы, — возьмите любую, развейте её, придумайте сюжет; раз, два — и у вас получится как раз то, что нам надо.

— Если вам не нравится рассказ про Луну, то, быть может, понравится охота на тигров? — спросил Жюль. — Меня тревожит эта тема.

— А кто поручится, что вы не соврёте? — прямо, без обиняков, выпалил Пьер Шевалье.

— А вот я обидчив, — сказал Жюль. — Жду очередной бестактности, земляк. Ну?

— Вы удивительный человек, — со вздохом проговорил Пьер Шевалье. — Юрист по образованию, а берётесь за такие узкоспециальные, научные темы! Быть может, напишете рассказ и о том, что делается на дне моря?

— Пожалуй, — не сразу ответил Жюль. — В моей картотеке не меньше сорока номеров о дне океана и моря. О, здесь так много волшебного, острого, увлекательного!.. Хотите, расскажу?

Пьер Шевалье разрешил Жюлю писать обо всём, что ему вздумается, но с одним условием: в рассказе должны быть приключения с весёлой, благополучной развязкой. Жюль сказал, что для этого необходима не менее благополучная завязка, в просторечии именуемая авансом.

В авансе Пьер Шевалье отказал. Жюль не скрыл своего раздражения и печали. Он решил быть откровенным.

— Мне нечего есть завтра, — сказал он. — Дайте мне двадцать франков, и через неделю я принесу вам рассказ с приключениями, — в конце папа женится, мама выходит замуж!

— В кассе пусто, — развёл руками Пьер Шевалье. — Но зато потом я расплачусь по-царски!

Жюль откланялся.

День погасал. Над газовыми рожками на бульваpax и в магазинах плясало фиолетовое пламя. В Париже только и было разговоров, что о новом освещении. Все газеты посвящали газу целые страницы, о газе писали стихи и фельетоны, художники рисовали на него карикатуры, и даже детские журналы печатали картинки, на которых послушные девочка и мальчик снимали юбочку и штанишки подле кроваток, освещённых двумя парами газовых рожков. Непослушные мальчик и девочка раздевались при мерцающем свете тоненькой свечки. В хронике происшествий регистрировались случаи умышленного отравления светильным газом.

Жюль едва передвигал ноги, голова кружилась от слабости. Он упрекал себя в том, что не догадался попросить взаймы у Пьера Шевалье не как у редактора, а по-дружески, как у хорошего знакомого, у земляка. Франков пять… Дома ни куска хлеба. Аристид израсходовал последние два франка на нотную бумагу.

Неподалёку от дома кто-то взял Жюля под руку, женский голосок подле уха кокетливо произнёс:

— Противный! Стал писателем и не хочет узнавать друзей!

— Жанна! Все хорошеешь… Какая ты изящная, прелестная!..

— А ты похудел! У тебя такой вид, словно ты дней пять не ел.

— Мне очень трудно, Жанна… В самом деле я не ел с утра и не знаю, буду ли есть завтра.

Жанна закрыла лицо руками. Жюль воспользовался этим театральным жестом и отошёл на край тротуара. Когда Жанна сыграла коротенькую сценку ужаса и удивлённо посмотрела по сторонам, Жюль успел перейти дорогу и издали наблюдал за тем, как Жанна уныло искала его в толпе пешеходов. Жюль готов был расплакаться от досады, — надо же так случиться, что Жанна встретила его именно сегодня, когда ему совсем не до неё… Смешно, конечно, бежать и прятаться, но всё же это лучше, чем слушать, как тебя жалеют… Всё это напоминает отрывки из тех пьес, которые сочинял сам Жюль.

Придётся написать что-нибудь про девицу, влюблённую в клерка из банка. Кавалер катает свою даму в лодке, потом объясняется в любви. Луна. Музыка. Серпантин и конфетти. Нужно спросить кого-нибудь, как и что говорят, объясняясь в любви. Страница пейзажа. Две страницы нежных чувств цвета горных вершин. Первый поцелуй. Разговор про маму и папу. Ещё немножко про луну, которая заливает влюблённых пышным светом, подобно прожектору в «Историческом театре».

Три дня подряд Иньяр и Жюль обедали у Барнаво. Старик переменил место, он служил теперь в маленьком театрике курьером. Жюль спросил, нет ли там и для него местечка.

— Попробую, — сокрушённо произнёс Барнаво. — У меня лёгкая рука, мой мальчик.

Рука у Барнаво оказалась лёгкой: директор театра принял Жюля на должность своего секретаря, выдал аванс в размере тридцати франков. В ближайшее воскресенье обед состоялся в кафе «Синяя звезда», — на этот раз угощал Жюль. Иньяр дал слово, что ровно через две недели кормить своих друзей в кафе «Барабан и флейта» будет он.

— Я сочиню что-нибудь такое, что наверное пойдёт, — сказал Иньяр. — Ты, Жюль, напишешь текст. Пятьдесят франков мы заработаем.

— Мне такие фокусы не нравятся, — вздохнул Барнаво. — Этак можно жить до самой смерти и тосковать каждый день. Если ты, мой мальчик, пристроился в театре, — значит, нужно постараться сделаться директором или уйти. Я сторонник быстрого продвижения. Если вы, Аристид, пишете музыку — нужно однажды в жизни сочинить такую музыку, чтобы она играла и после вашей смерти. Боюсь, что в следующее воскресенье я буду обедать на ваш счёт… Ещё через неделю приду на обед к тебе, Жюль. Потом вы дадите мне возможность накормить вас обоих. И так до бесконечности. Это очень нехорошо, дети мои!

— Мы в этом не виноваты, — сказали Иньяр и Жюль. — Повинны обстоятельства.

— У обстоятельств должны быть фамилии, — тоном мудреца изрёк Барнаво.

— Изволь, — оживился Жюль. — У моих обстоятельств фамилия двойная: Верн — Шевалье. Одно обстоятельство желает видеть меня в тоге адвоката, другое — в старомодном сюртуке кисло-сладкого литератора. Как победить эти обстоятельства?

— В следующее воскресенье милости прошу на обед ко мне, — сказал Барнаво. — К обеду, помимо вина, будет сюрприз. Итак, в три часа в подвале моего театра, комната номер три. Стучать четыре раза, на пятый входить, дверь никогда не закрывается.

Обед у Барнаво в подвале под сценой был картинно изображён самим Жюлем: он решил записывать всё, что случается в его жизни значительного и интересного. Эти записи он назвал «Картотекой души».

«21 ноября 1851 года. Обед у Барнаво. Сказочно огромный котёл супа с невероятно большим куском мяса, которое мы рвали зубами. Добрейший, мудрейший, благороднейший Барнаво зажарил утку и самолично испёк не менее полусотни пирожков с вареньем. Вина хватило бы на двенадцать алкоголиков. Были фрукты, сигары и много остроумия. Я не могу понять, откуда у Барнаво деньги…

На обеде присутствовал суфлёр театра Густав Дега. В семь часов ему нужно было залезать в свою будку, но он так напился, что не в состоянии был сказать, где и у кого находится. Мы его спрашивали об этом, и он отвечал, что сидит и дремлет в своей будке и актёры — что за чудо! — так хорошо вызубрили свои роли, что суфлёру нечего делать. В шесть вечера он подставил голову под кран и так держал минут десять, после чего заявил, что теперь он готов не только суфлировать, но и играть самого короля Лира.

Очень много пил Блуа. Он-то и оказался сюрпризом, Блуа приехал в Париж потихоньку; он, по его словам, недурно устроился в деревне, где нашёл место школьного учителя. Как грустно, что я ничем не могу помочь бедному Блуа… Я пригласил его переночевать, Аристид ничего не имел против. Мы теперь живём на бульваре Бон-Нувель, отсюда десять минут ходьбы до моего театра. Я читал мои рассказы Блуа. Он выслушал и сказал: «Это совсем не то, что вы должны делать, но не печальтесь; вы, как я вижу, из тех, кто созревает медленно, а следовательно, и верно; мне подозрительны скороспелки…»

24 ноября. Меня переманил к себе Жюль Севест, я служу в «Лирическом театре», это бывший «Исторический». Севест взвалил на меня: заключение контрактов с актёрами, разговоры с цензурой, улаживание конфликтов и ссор между актёрами и недоразумений между ними и директором, приобретение реквизита, организацию и проведение репетиций, составление текста афиш… Скоро он потребует, чтобы я выводил на прогулку его собаку и кормил его кошек. Спасибо Барнаво, — он взял на себя актёрские ссоры.

27 ноября. Я был в гостях у моего кузена Анри Гарсе. Он преподаёт математику и физику. Заинтересовался моими карточками, дал слово, что придёт ко мне в самые ближайшие дни. «Я могу пригодиться тебе, Жюль, — сказал Анри. — Ты знаешь то, чего не знаю я, и наоборот, — и тут я знаю больше твоего».

2 декабря. Пьер Шевалье предложил писать совместно с ним пьесу. Что ж, попробуем. Уехал Блуа.

5 декабря. Написал не рассказ, а всего лишь схему чего-то на рассказ похожего, назвал «Мастер Захариус» — о человеке, который в обыкновенные часы вложил часть своего существа. Старик умирает, и останавливаются механизмы, сделанные его руками. Рассказ не получился. Повторяю — есть ехема. Отложил, надо подождать. Пьер Шевалье меня подстёгивает, я переступаю с ноги на ногу.

3 февраля 1852 года. Кончили пьесу «Замки в Калифорнии». Сюжет принадлежит Шевалье, текст мой. Поправки моего соавтора.

8 февраля. Мне исполнилось двадцать четыре года. Что я собою представляю? Что такое этот Жюль Верн, человек, который весьма часто сильно не нравится мне? Никак не разберусь… Получил подарки: Барнаво на голове притащил хорошее кресло. Жанна прислала букет цветов. Пьер Шевалье выдал аванс — сто франков, они не записаны в кассовые книги…»

 

Глава тринадцатая

«Войдите, Жанна!»

Неудачи, необеспеченность, случайные заработки и обременительная работа в «Лирическом театре» вконец извели Жюля. Он стал угрюм, неразговорчив, раздражителен. Друзья не понимали, что с ним. Даже Иньяр, обладавший характером мягким, уступчивым, всегда и во всём соглашавшийся со своим другом, однажды не вытерпел.

— За что ты обижаешь меня? — спросил он, чуть не плача. — Что я сделал тебе?

Жюль только скрипнул зубами. Ему казалось, что никто не понимает его; он был уверен, что ему просто не везёт, что он рождён для лучшей доли. Юрист, чёрт возьми! Юриспруденция — штука страшная, фальшивая, циничная. Но и писание либретто — занятие не из весёлых, и именно потому, что тут протоптана дорожка, в либретто вставляешь не стихи, а стишки, остроты преподносишь такие, что самому совестно, — однако зрители аплодируют, кричат бис как раз там, где следует кидать на сцену гнилые яблоки и свистеть в два пальца.

В январе пятьдесят третьего года Жюль серьёзно заболел. Иньяр пригласил врача и всех друзей и знакомых своих. Врач осмотрел, выслушал больного и сказал:

— Меланхолия, невралгия, упадок питания. Советую пригласить специалиста. А пока — путешествие, пусть и недальнее и недолгое. Хорошее питание и гимнастика обязательны.

Пришёл Барнаво, а за ним Пьер Шевалье, суфлёр и директор театра. Он сообщил приятную новость: оперетта «Игра в жмурки», написанная Жюлем в соавторстве с Карре и Иньяром, будет поставлена на следующей неделе. По словам директора, «Игра в жмурки» займёт каждые вторник и субботу; в переводе на деньги — это и путешествие и гимнастика.

Барнаво предложил взять напрокат парусную лодку и совершить путешествие по Сене. «Вода — вещь целебная, — сказал Барнаво, — я вообще уважаю жидкости!»

Этим он намекал на то, что ему часто приходится слушать опереточные остроты.

Пьер Шевалье советовал лежать в постели, читать Дюма и спать не меньше пятнадцати часов в сутки.

— Вы противоречите себе, — заметил Барнаво. — Читать Дюма и спать… это невозможно, сударь! Я предлагаю путешествие, настаиваю на нём!

Здоровье Жюля было основательно подорвано. Едва он оправился, как на него навалились суета и неразбериха в театре. Одноактная оперетта «Игра в жмурки» — её давали в качестве дивертисмента — имела успех. Материально она приносила немного. Газетные заметки о ней становились всё короче и короче. Остроты и песенки набили актёрам оскомину. Составление текста афиш и заключение контрактов изнурили Жюля.

Весною он приступил к работе над рассказом «Зимовка среди льдов», но отложил его и в несколько дней написал «Мартин Пац». Он работал по двенадцать часов в сутки. Отдыхать некогда было…

— Что-то у меня с головой, — пожаловался он Иньяру. — Давит в затылке и темени.

Вернувшись как-то из театра, Иньяр увидел своего друга лежащим на полу. Он был без чувств. Через десять минут пришёл врач. Он подтвердил свой первый диагноз и уложил больного в постель.

— Он ничего не понимает, — сказал Барнаво. — Я наконец смекнул, что нужно делать. Скажи, мой мальчик, чего бы тебе хотелось?

— Радости, только радости, — ответил Жюль.

— Радости? Ну, а нежных слов, объятий, поцелуев не хочешь?

— Хочу, Барнаво, страшно хочу!

— Ты получишь нежные слова и горячие поцелуи, — сказал Барнаво. — Обещаю тебе!

— В чём дело, Барнаво?

— Секрет, мой мальчик. Догадайся сам. Сегодня у нас что, вторник? Гм… Так… вторник, среда, четверг, пятница… Во вторник на следующей неделе ты получишь охапку счастья. Терпеливо жди.

— Во вторник… — повторил Жюль. — В какое приблизительно время?

— Ровно в полдень. Время для тебя удобное? Аминь!

Неделя тянулась нестерпимо медленно. Наконец наступил вторник. Время подходило к двенадцати. Иньяр, из чувства такта, удалился, и Жюль остался один. Догадывался ли он, что именно готовит ему Барнаво? Конечно, догадывался! Он даже прибрал в комнате, хотя в ней и прибирать было нечего: рояль (месяц назад Жюль перебрался к Иньяру), стол, комод, две кровати, три кресла. На всём немного пыли. На гвоздиках у двери висят полосатые и в клетку брюки, пальто, бархатная куртка. Жюль прикрыл одежду простыней, переменил в графине воду, перевернул ковёр наизнанку, плотно закрыл окно.

Часы пробили двенадцать раз.

— Кто же придёт? — вслух спрашивал себя Жюль. — Да и придёт ли она, Жанна? Какое лекарство принесёт она? Чем поможет мне?..

Всё же он чутко прислушивался к шагам на лестнице. Не в окно же влетит благая весть, обещанная Барнаво. Хотя, чего доброго… Вот, кажется, кто-то идёт. Да, кто-то поднимается по лестнице. Вот шаги замерли. В дверь постучали. Стук робкий — так стучат очень нерешительные люди.

«Постучат ещё раз, тогда открою», — решил Жюль.

Постучали ещё раз — настойчиво и громко. «Мужская рука… — Жюль даже испугался чего-то. — Мой бог, за дверью Барнаво! Это он!.. А что, если Жанна? Пусть будет Жанна, всё равно! Я очень хочу нежности, ласки, поцелуев…»

— Войдите, Жанна! — крикнул Жюль.

Дверь распахнулась, и в комнату вошла дама в тёмно-синем пальто, с большим саквояжем в руках. Дама поставила саквояж на стол.

— Мама! — крикнул Жюль.

— Мой сын! Мой сын! — не сдерживая слёз, горячим шёпотом произнесла дама, широко раскрывая объятия. — Сын мой! Жюль! Мой маленький бедокур, мечтатель! Что с тобой? Ты исхудал, ты бледен, — ты голоден? Я привезла тебе много всякой еды, Жюль! Скорее, скорее вынимай всё из саквояжа! Скорее садись и ешь! Бог мой, да что с тобою?

Жюль обнял старенькую полуседую маму, заглянул ей в глаза, вдыхая милый, ни с чем не сравнимый запах родного дома. Мадам Верн подвела своего сына к окну, покачала головой, судорожно прижалась к своему Жюлю.

— Ты чуточку постарела, мама!

— Ты превратился в скелет, Жюль!

— Как хорошо, что ты со мною, мама!

— Какое счастье видеть тебя, мой сын!

— Ты приехала в Париж по делу, мама?

— Да, конечно, ради тебя, мой бог!

— Как же ты нашла меня, мама!

— Я получила письмо от Барнаво, он писал, что… Я не могу! Где Барнаво? Он должен прийти сюда…

— Сядь, мама, ты устала, ты приехала…

— Вчера, Жюль. Я остановилась…

— В гостинице против «Лирического театра», да? Там меня хорошо знают; тебе там хорошо?

— У Барнаво очень хорошо, Жюль! Он встретил меня на вокзале, привёз в карете; он варил обед, читал мне твои рассказы; мы оба плакали и смеялись! Этот Барнаво гениальный человек, Жюль! Я удивляюсь — почему его до сих пор не сделали министром иностранных дел!

— А что папа?

— Всё скажу, Жюль, дай передохнуть. Устала. Мне уже пятьдесят два года, я стара, мой дорогой, — посмотри, мои волосы седеют, лицо в морщинах…

Мадам Верн сказала, что отец с прошлого года занимает должность председателя коллегии адвокатов, у него обширная практика, своя контора, а в ней верные помощники, друзья.

— Папа любит тебя, он тоскует по тебе, считает, что ты сбился с дороги, что ты забрался в дремучий лес, где тебя непременно съест злой великан. Не сердись, Жюль, на папу, он тоже стар, ему нелегко, он бывает прав…

Жюль дал понять матери, что он согласен с отцом: литература — весьма неверное и даже опасное дело в том смысле, что ты имеешь все возможности разменяться на мелочи и тем погубить себя. Да, отец прав, — его старший сын забрался в дремучий лес, где бродят великаны; они бренчат на рояле и брызгаются чернилами, они пишут куплеты и порою голодают; но, несмотря ни на что, дорогая мама, литература сильнее всего. «Она моё призвание», — сказал Жюль. Мадам Верн не оспаривала доводы сына, — втайне она соглашалась с ним, догадываясь, что сын её рождён для литературы и будет заниматься ею даже и в том случае, если станет адвокатом.

— Делай что знаешь, только не будь несчастным, — сказала мадам Верн.

Наступило время обеда. Мадам Верн заявила, что Жюлю ни о чём не нужно заботиться и хлопотать, — всё необходимое она привезла с собой. Вконец сконфуженный Жюль исполнил приказание матери: открыл саквояж и начал доставать оттуда пакеты, свёртки, банки, бутылки. Мадам Верн, вооружившись лорнетом, каждый номер своей гастрономической программы снабжала кратким примечанием:

— Твои любимые каштаны, Жюль; я поджаривала их сама и привезла самые горелые — по твоему вкусу. Это сыр. Понюхай, как он пахнет! Его нужно есть умеючи: много хлеба, поменьше масла и тонкую пластинку сыра. Здесь маринованный перец с цветной капустой и шантэнскими огурчиками. Этот хлеб испекла для тебя тётя Анна. Осторожнее, Жюль, ради бога, осторожнее! Ты сломаешь его, — это пирог! С мясом, рисом, яйцами и поджаренным луком. Эту банку с маслинами присылает мадам Дювернуа. Она по прежнему держит собак и дрессирует белых мышей. У неё есть одна мышь, которая танцует канкан! Жюль, что ты делаешь! На яблочную пастилу кладёшь жареную утку! Она вся пропахнет пастилой! Ну, тут ничего особенного, обыкновенная сметана, прованское масло, охотничьи сосиски. А это…

— Вино! — воскликнул Жюль. — Персиковая настойка!

— В последнюю минуту эту бутылку сунул в саквояж отец, — благоговейно произнесла мадам Верн. — Если бы ты знал, как он тебя любит! Как легко привлечь его на свою сторону!..

— Стараюсь изо всех сил, — весело проговорил Жюль. — Мы ещё будем друзьями, вот увидишь! Я добьюсь этого!

— Я верю в тебя, Жюль! И отец по-своему верит в тебя. Ах, Жюль! Если бы ты решился… Если бы ты сумел написать рассказ про адвокатов! Поднял бы их престиж! Увековечил!..

— И с приключениями, мама? О, я это сделаю, непременно! Как не пришло это в голову Пьеру Шевалье!..

— Пожалуйста, Жюль, напиши! Изобрази адвокатов как безупречных служителей добра и справедливости. Это понравится твоему отцу, да это так и есть. Это понравится всему сословию юристов. Сейчас они хлопочут о расширении своих прав, твой рассказ пришёлся бы кстати. Дай мне кусочек сыру. Чокнемся, Жюль! Маленький мой! Твоё здоровье!

— Твоё здоровье, мама!

— Значит, ты напишешь такой рассказ?

— Конечно, не напишу, мама! Для такого рассказа нужен талант юмориста и сатирика. Прости, мама, я не заметил, как съел половину утки. Если в ты знала, как я люблю поесть!

— Ты упрям, Жюль!

— Весь в отца, мама.

— Ты нелепый человек к тому же!

— Весь в тебя, мама. Какой чудесный пирог! И подумать только, что такую прелесть где-то кто-то ест каждый день.

Жюль порозовел, повеселел, хандра оставила его. После насыщения он сел за рояль и исполнил несколько отрывков из оперетты «Игра в жмурки». Мадам Верн попросила познакомить её с текстом этой весёлой музыки. Жюль пропел несколько песенок. Мадам Верн сидела в кресле, обмахиваясь веером, и вслух выражала своё одобрение:

— Очень хорошо, Жюль! Очаровательно! Мой бог, что ты умеешь делать!

— Это очень плохо, мама! Очень плохо! Я ещё не написал ничего хорошего, — всё в будущем.

— Не скромничай, сын мой! Я любуюсь тобою, я горжусь, что ты…

— Не надо, дорогая моя мама, не надо! — поморщился Жюль. — Подожди немного, я постараюсь написать что-нибудь такое, что… А сейчас разреши мне покончить с уткой и допить вино.

— Всю бутылку! Жюль!.. Кто-то стучит в дверь…

— Это наш Барнаво, — он всегда приходит кстати. Входи, Барнаво, и помоги мне в одном предприятии!

Через полчаса пришлось откупорить вторую бутылку: пришёл Иньяр. Для суфлёра осталось кое-что на донышке, — впрочем, он заглянул только на минуту. Когда пришёл директор театра Жюль Севест, Барнаво сказал, что ему необходимо, как курьеру, куда-то сбегать. Он вернулся с двумя бутылками мадеры. Компания развеселилась. Барнаво исполнил очень старую песенку — «Моя невеста — жена барабанщика». Суфлёр продекламировал монолог Гамлета из сцены с актёрами.

В одиннадцать вечера в дверь постучали, и немедленно, не ожидая разрешения, в комнату вошли двое полицейских и привратник. Полицейские взяли под козырёк. Старший из них спросил, кто из присутствующих есть Жюль Верн, бывший студент юридического факультета, ныне секретарь дирекции «Лирического театра».

— Вы? — Полицейский подошёл к Жюлю. — Потрудитесь вручить мне письма, полученные вами от некоего хорошо вам известного Блуа. Кроме того, я имею ордер на производство обыска в занимаемом вами помещении. Мадам, прошу не волноваться! Альфонс, приступай!

 

Глава четырнадцатая

На подступах к Жюлю Верну

Огорчённая, опечаленная мадам Верн уехала в Нант. В полиции Жюль дал подписку о невыезде из Парижа впредь до распоряжения. С Барнаво в полиции была особая беседа. За оскорбление чинов полиции Барнаво оштрафовали.

Все эти неприятности окончательно убили в Жюле уважение к юридическим наукам: он упрямо устанавливал связь полицейской префектуры с наукой о праве в сегодняшней Франции. Он наконец убедился в том, что подлинное его призвание — литература. Летом он с Иньяром и Барнаво каждое воскресенье устраивал прогулки по Сене. Они садились в короткую, широкую лодку, ставили маленький квадратный парус и отплывали в недалёкие края, отсчитывая мосты, под которыми проходили. Жюль сидел за рулём. Барнаво и так и этак поворачивал парус. Иньяр громко командовал:

— Убрать грот-рею и бизань-мачту! Ветер двадцать восемь баллов! Сэр Артур, немедленно отправляйтесь в кают-компанию и займитесь ромом! Передайте канал Дугласу и извольте слушаться своего капитана! Сэр мистер Жюль, не сидите в такой близости к воде, вас может укусить дикая утка! Раз, два, три — курс на маяк Святого Дюма! Лево руля! Я уже вижу голубые скалы Ямайки, и, если не ошибаюсь, на берегу стоит мадам Понг, комическая старуха из водевиля. Матросы! В честь мадам Понг залп из всех мушкетов! Да здравствует король и его д'Артаньяны!

Лёгкий ветерок рябил воду. Высоко в летнем небе разгуливали облака, отражаясь в позванивающей, напевающей реке. Жюль мечтал. Он видел себя на большом океанском корабле, в руках у него подзорная труба. Он смотрит на клочок земли, внезапно показавшейся слева. «Здесь не может быть земли, — говорит капитан. — Вот, взгляните на карту, — ничего нет!» — «Мы открыли новый остров, — говорит Жюль. — Давайте обследуем его!»

— Может быть, пересядем в лодку, которая полегче? — спрашивает Барнаво, обращаясь к Иньяру. — Эта тяжела, как характер моего покойного родителя. Я очень люблю вас, Аристид, но вы не умеете управлять судном. Вы плетёте чёрт знает что!

— Право руля! — кричит Иньяр. — Эй, сэр Барнаво! Наденьте три пары очков на свой благородный нос, — мы налетим на баржу! Тысяча чертей и морских свинок, милорд!

Жюль улыбается мечтам своим. Он на необитаемом острове. Ему хочется остаться здесь, он уговаривает команду корабля: «Господа, а что, если мы навсегда поселимся на этой благословенной земле? Среди нас есть инженер, художник, столяр, механик, врач, повар…»

— Жюль, ты спишь? — кричит Иньяр.

Лодка ударяется носом о гранитную стенку набережной. Мальчишки бросают сверху в Барнаво апельсинные корки.

— Возьмите нас! — просят мальчишки. — Мы умеем управляться с парусом, уж мы не наедем на стенку!

Ребятишек берут в лодку, и они приступают к делу: ставят парус, грамотно, по-морски командуют. Иньяр, Жюль и Барнаво дремлют. Матросы блаженствуют.

После таких прогулок Жюль окреп, стал чувствовать себя значительно лучше. Пьер Шевалье советовал ему оставить секретарство в театре и полностью отдаться литературе:

— У меня есть нюх, — вы будете писателем. Пишите!

— А вы не будете меня печатать, — раздражённо отзывался Жюль. — Я уже пробовал. Худшее вы берёте, лучшее возвращаете.

— То, что нужно, печатаю, то, без чего могу обойтись, возвращаю. И всё же бросайте театр и пишите рассказы. От них постепенно придёте к романам.

В июле умер Жюль Севест, на его место пришёл новый человек. «Как будто всё устраивается так, что я и в самом деле останусь без работы», — думал Жюль, желая и боясь этого. Служба тяготила его, но она же давала скромный, верный заработок.

Новый директор заявил Жюлю:

— Обязанности секретаря расширяются. Мы приглашаем иностранных актёров. Знаете ли вы английский язык? А немецкий? Ну, а итальянский? Дело в том, что у меня есть на примете молодой человек, отлично владеющий пятью языками. Придётся вам…

— Очень рад, — облегчённо вздохнул Жюль. — Знать языки только ради того, чтобы разговаривать с английскими мисс и браниться с немецкими фрау… Прощайте!

Жюль пришёл в редакцию «Семейного музея» и сказал Пьеру Шевалье:

— Дайте пятьдесят франков, и через полтора месяца получите рассказ — большой, на два номера.

— Название? — спросил Пьер Шевалье.

— «Тишина». Если не нравится, то «Молчанье» или «Двенадцать месяцев среди льдов». Берите любое.

— Как будто подходит… И опять, наверное, география и астрономия…

— Много приключений, — сказал Жюль. — Рассказ уже готов в моём воображении. На дальнем севере пропадает капитан брига «Юный смельчак». Природа полярной местности, ледяные поля, северное сияние, белые медведи… Тишина… От этой страшной тишины лопаются барабанные перепонки. Где-то далеко-далеко кто-то стонет — не то человек, не то… Здесь ещё не всё ясно. Тоска охватывает путешественников. Они поют хором, чтобы не сойти с ума…

Жюль увлёкся. Он был похож на одержимого, он забыл, где находится, ему казалось, что перед ним не стены, увешанные раскрашенными картинками, а ослепительно голубые горы льда, тускло-жёлтое сияние на небе, звонкая тишина. Слышно, как идут облака…

— Мне нужны пособия, книги, атлас, — сказал Жюль. — Завтра я принимаюсь за рассказ. Он не даёт мне покоя. Меня измучила бедность. Вчера я съел маленькую булку и выпил стакан молока. Сегодня я насыщаюсь обедом моего неплохо работающего воображения. Дурно с вашей стороны, Пьер, что вы заставляете меня просить. Научитесь дорожить людьми, которые в состоянии украсить страницы вашего ничем не примечательного журнала.

Пьер Шевалье выдал Жюлю небольшой аванс.

— С вашей лёгкой руки, — сказал он, — все мои сотрудники научились брать авансы.

— Сегодня вы заплатили мне за то, что я показал вам чудесную феерию творческого воображения, — с достоинством произнёс Жюль. — Пройдут годы, и номера журнала с рассказами Жюля Верна будут расцениваться как библиографическая редкость. Говорю совершенно серьёзно.

— Совершенно серьёзно слушаю вас, — сказал Пьер Шевалье. — Мой журнал станет редкостью ещё и потому, что в каждом номере моя фамилия, как редактора. Говорю совершенно серьёзно.

— Аминь, — сказал Жюль.

Месяц и два дня прошли, как сон: Жюль странствовал по льдам. Иньяр играл свои арии, потом ставил на стол мясо и вино, окликал своего друга, заговаривал, спрашивал. Жюль ничего не слышал, его уже не было здесь, он жил где-то там, очень далеко отсюда. Иньяр не понимал этого. Безумие, а не работа, и кому это нужно… Надолго ли хватит человека, когда он ложится в два часа ночи и встаёт в семь, а потом весь день сидит и пишет… Этак можно сочинить роман.

— Страниц сто есть? — спросил как-то Иньяр.

— Было сто сорок, осталось пятьдесят. Я люблю сокращать. Писать не так уж трудно. Трудно убирать лишнее. Трудно потому, что эта уборка связана с чувством жалости. Вчера я выбросил две сцены. Они абсолютно не нужны. Но мне жаль их. Значит, я ещё не мастер. Гюго сказал: нагромождает подмастерье, приводит в порядок мастер. Дай мне поесть, Аристид!

Рассказ вчерне был готов. Прошла неделя, и Жюль убедился, что рассказ готов только наполовину: период нагромождения закончился, следовало приступить к наведению порядка. Ещё через неделю Жюль сказал: «Больше не могу… Я уже не подмастерье, но ещё не мастер…»

Пьер Шевалье, бегло прочитав рассказ, восхищённо произнёс:

— Солидно! На два номера! Это мне нравится! Садитесь, Жюль Верн! Я буду читать и тут же редактировать. Позволите?

Жюль сказал, что рассказ уже отредактирован, нет нужды портить его. В самом деле, сколько людей, столько и мнений. Что касается содержания рассказа, то там такие приключения, каких ещё не было в литературе.

Опытный редактор углубился в чтение. Молодой, неопытный писатель ушёл в свои думы. Редактор прочитал семь страниц и задал себе вопрос: чем всё это кончится? Писатель спрашивал себя: что скажет этот читатель, когда дойдёт до страницы шестьдесят первой? Всего в рассказе шестьдесят пять страниц.

Пьер Шевалье выпрямился, взял в руки перо. Жюль согнулся, почти касаясь лбом колен, и взял свою шляпу.

— В набор, — сказал редактор.

— Вы думаете? — по давней привычке своей спросил писатель.

— Превосходный рассказ, искусный рассказ! Пускаю его на март и апрель. «Продолжение следует» мы поставим после фразы: «Никто не откликнулся в этом холодном безмолвии, капитан бесследно исчез…»

В майских номерах парижских газет появились хвалебные отзывы о рассказе. Рецензент «Фигаро», расхваливая Жюля, заканчивал свой литературный обзор так: «Несомненно, что в лице Жюля Верна мы имеем восходящую звезду на небе нашей литературы. После Фенимора Купера достойным преемником его может оказаться именно доселе никому не известный Жюль Верн…»

Рецензент газеты «Эхо Парижа», человек, видимо, проницательный, писал, что «автор, бесспорно, крупный специалист и знаток дальнего севера и, само собой разумеется, не столько беллетрист, сколько учёный, решивший пропагандировать знания свои способом наивернейшим и увлекательнейшим…»

«Нантский вестник» в краткой рецензии на «Семейный музей» упомянул, что автор научно-приключенческих рассказов Жюль Верн является уроженцем города Нанта.

Барнаво прочёл рассказ и сказал:

— Из этого надо было делать роман, мой мальчик. Ты поскупился.

— Всё впереди, — сказал Жюль. — Будут у нас и романы.

— Давайте новый рассказ — такими словами встретил Пьер Шевалье Жюля осенью пятьдесят пятого года. — Если теперь вы замолчите и тем обманете ожидания публики, то это будет классической глупостью и преступлением. Что такой скучный?

— Мне надоели рассказы. Дайте тему для романа.

— Вам давать тему для романа! Вам, учёному, физику, геологу, астроному, воздухоплавателю, фантазёру, мечтателю!..

— Бедняку, не евшему со вчерашнего утра, — добавил Жюль. — Впрочем, я пришёл не за темой, а за деньгами. Читатель сыт, автор голоден. У автора семья — Барнаво, Иньяр, — я прежде всего должен позаботиться о них.

— Пишите рассказы!

Жюль преувеличивал: он не голодал, но обедал все же через день. Его пальто износилось, шляпа выцвела. Ежедневно с двенадцати до пяти он работал в читальном зале Национальной библиотеки. Несколько раз встречался на улице с Жанной и, стыдясь своей бедности, опускал глаза и проходил мимо, делая вид, что не узнал своего старого друга. Жанна догадывалась о его невзгодах. Маленький уголёк нежности тлел в её сердце, но не было того ветра, который раздул бы этот уголёк. Жанна осмотрительно не ходила по тем дорогам, где разгуливали такие ветерки; Жанна была богата, молода, хороша собою, — у неё было всё и чего-то всё-таки недоставало. Ей очень хотелось помочь другу своей юности — хотя бы ради того, чтобы всегда помнить: где-то есть такой ветерок, который…

Фирма «Глобус» печатала маленькие книжечки, посвящённые истории французских городов. Жанна как-то сказала Жюлю, что лучше его никто не знает Нанта, а потому именно он, Жюль Верн, должен писать об этом городе. В редакции «Глобуса» с Жюлем заключили договор, выдали немного денег. Спустя три недели Жюль написал сто двадцать страниц — всё, что он знал о своём родном городе, всё, что любил и помнил. За ответом нужно было прийти дней через десять.

— Твоя рукопись о Нанте нравится всем, — сказала Жанна, случайно встретившись с Жюлем в Люксембургском саду. — Месяца два-три ты будешь жить очень хорошо.

Жюль улыбнулся.

— А твой муж? — спросил он. — Ему тоже нравится моя история Нанта? Для того чтобы написать сто двадцать страниц, мне пришлось не спать ночами и клевать носом днём…

— Мой муж прочёл рукопись и сказал: «Этот человек может и должен писать».

— Значит, мой Нант ему не понравился, — огорчённо произнёс Жюль. — Когда нам что-нибудь нравится, мы прямо говорим: «Как хорошо!»

— Завтра ты можешь получить деньги, — утешила Жанна.

— Довольно об этом, — махнул рукою Жюль. — Посиди со мною, Жанна! Разреши смотреть на тебя! Как ты хороша? Понимает ли твой муж, каким сокровищем он владеет? Любишь ли ты его?

— Я его уважаю, — ответила Жанна.

— Мне очень жаль тебя, и так и надо твоему мужу! — весело рассмеялся Жюль. — Не сердись, Жанна, — я вообразил, что мы сидим на набережной в Нанте и ты любишь меня. Хочешь, я посвящу тебе мою историю? Я напишу: «Дорогой Жанне на память о юности, которая не возвратится…»

— Я очень уважаю моего мужа, — проговорила Жанна.

— Бедный муж! Бедная Жанна! — сказал Жюль.

На следующий день он получил немного денег.

Прошло два месяца. В магазинах появились в продаже первые книжечки — коротенькие истории Ниццы, Амьена и Нанта. Автором истории Нанта был Луи Эстонье…

— Странно, загадочно, — жаловался Жюль Барнаво. — Я получил сполна деньги за мой Нант, я правил корректуру, но моей рукописи предпочли другую. Она хуже моей, прости за нескромность, — в книжке Эстонье упущено много интересных фактов, многое изложено скучно. Очень плохая книжка. В чём тут дело?

Барнаво долго молчал, пожимая плечами и барабаня пальцами по столу. Наконец он ответил:

— Дело, по-моему, в том, что хозяин «Глобуса» — муж Жанны, а этот муж приходится, как мне известно, двоюродным братом Луи Эстонье. Этому человеку деньги не нужны, ему нужна слава. Тебе нужны деньги, ты хорошо знаешь, что слава уже идёт к тебе, она уже надевает самое лучшее своё платье. Деньги ты получил. Муж Жанны из тех людей, которые считают, что деньгами можно закрыть рот, а славой прибавить мозгов там, где их маловато. Погоди, мальчик, вот станешь богатым, и у тебя сразу заведутся друзья, — их приведёт к тебе Жанна, и вот тогда ты можешь всё разузнать! Только тогда. Сегодня смирись, чёрт с ними!

Жюль увидел Жанну спустя несколько дней и спросил, почему так случилось с книжечкой о Нанте. Жанна сказала что-то о связях Луи Эстонье, о том, что рукопись его была предложена «Глобусу» одним из членов правительства, что сам министр финансов…

«Вот она, тема для большого романа», — подумал Жюль, забывая, что на подобные темы превосходно писал великий Бальзак.

После этого некрасивого случая с историей Нанта Жанна отправила Жюлю с посыльным двести франков. В записке, приложенной к деньгам, Жанна написала: «Я богата и люблю литературу. Вы бедны, Жюль Верн, от этого страдает Ваша литература, которую Вам надо беречь. Цветы, что я посылаю Вам, это для души и глаза. Деньги — для того, чтобы не высыхали чернила Ваши. Когда Вы станете богатым, Вы отдадите мне эти деньги. Ваша поклонница — Парижская Дама».

Жюль догадался, от кого цветы и деньги.

На следующий день к Жанне пришёл посыльный с письмом; к нему были приложены двести франков.

«Благодарю Вас, богатая Парижская Дама! — читала Жанна. — Я не могу воспользоваться Вашими деньгами: они жгут мне руки, марают воображение моё, когда я думаю о Вас. Мой счастливый день не за горами. Ваши цветы к тому времени увянут, но те, которые я принесу Вам, будут самыми прекрасными из всех, какие только есть на этом хорошем, единственно пригодном для преодоления трудностей, свете. Почтительно — Жюль Верн».

 

Глава пятнадцатая

Фантазия опережает науку

Осенью пятьдесят пятого года Франция Наполеона III праздновала победу над николаевской Россией. Мир ещё не был подписан, моряки Франции рассказывали невероятные истории о героизме русских. Осада Севастополя стала популярной темой среди французских рабочих, солдат и крестьян. Победители благоговели перед побеждёнными. Интерес ко всему русскому стал необычайно велик и продолжителен. В рабочих кварталах открыто звучали русские песни. Замечательный французский писатель Проспер Мериме переводил на язык своей родины сочинения Пушкина и Гоголя.

Буржуазная Франция открыла салоны и принялась веселиться, декламировать и ежедневно пускать блестящие фейерверки. Театры потребовали от своих поставщиков: «Дайте нам оперетку, пустой развлекательный водевиль и такую песенку, в которой было бы поменьше смысла и побольше чепухи». Журналы печатали анекдоты и смесь, газеты ежедневно давали по одной главе уголовного романа.

Гюго жил в изгнании. Мопассану только что исполнилось пять лет. Тридцатичетырёхлетний Флобер трудился над «Мадам Бовари». Пятнадцатилетний Доде корпел над учебниками. Эмилю Золя исполнилось пятнадцать лет, и он уже подумывал о завоевании Парижа. Бальзака и Стендаля не было в живых. Анатоль Франс ходил в школу.

Жюль получил несколько приглашений от «председателей» литературных салонов. Однажды он вспомнил, что ему только двадцать семь лет, хотя он и чувствовал себя безмерно усталым, разбитым суетой и мытарствами. Не так давно, проснувшись поздно утром после ночной работы, он увидел перед собою целый рой неподвижно застывших в воздухе мушек. Он шире раскрыл глаза — мушки дрогнули и сдвинулись с места, превратившись в нечто похожее на сетку. Жюль испуганно протёр глаза. Сетка стала плотнее. Похолодев от ужаса, Жюль позвал Иньяра.

— Я, кажется, слепну, — сказал он ему. — Я гляжу на тебя сквозь вуаль. Чёрт знает что такое!

— Переутомление — вот что это такое, — участливо проговорил Иньяр. — Со мною бывали такие штуки.

— Да? И всё прошло? Утешь меня, Аристид!

— Ничего страшного, мой дорогой! Немедленно прекрати работу, забудь, что существует на свете Национальная библиотека, начни посещать салоны, — тебя уже знают, тебя охотно примут, накормят, напоят…

— Ты предлагаешь безделье, Аристид!

— Тебе хочется остаться со своей сеткой, похожей на вуаль?..

Пришлось послушаться Иньяра и специалиста по глазным болезням. Он предостерёг:

— В течение полугода никаких занятий, за исключением физического труда.

— Иначе? — спросил Жюль.

— Иначе слепота, — ответил окулист.

Жюль рассмеялся.

— Может быть, вы точно определите, когда именно я ослепну?

— Через двадцать лет. А возможно, и раньше. Советую показаться врачу по внутренним болезням,

Жюль и слушать не хотел.

«Двадцать лет! Да я, может быть, умру раньше этого срока», — говорил он себе. И в тот же вечер решил идти в салон мадам Дюшен, собиравшей у себя молодых писателей, художников и музыкантов. У мадам Дюшен был сын, писавший стихи, которые везде одобряли и нигде не печатали. В этом салоне собирались по субботам, приглашённых щедро угощали винами и закусками, после чего восемнадцатилетний виршеплёт читал свои оды и сонеты. Как на грех, к каждой субботе молодой человек ухитрялся приготовить не менее трёхсот рифмованных строк.

Жюлю не понравились гости этого салона: желторотые юнцы и молодящиеся старые девы, лодыри и неучи, решившие тем или иным способом проникнуть в литературу, благо для этого требовалось только умение изложить какой-нибудь пустячок и тем позабавить сытого, благополучно царствующего буржуа. Почти все эти «литераторы» днём играли на бирже. В салоне мадам Дюшен собирались в десять вечера и расходились в пять утра. До полуночи читали стихи и танцевали. Стихи, в лучшем случае, представляли собою откровенные подражания Ронсару, танцы граничили с бесстыдством. Посетители салона хулили романы Бальзака, плоско острили, провозглашали тосты за императора, цинично отзывались о женщинах и зло высмеивали друг друга…

К Жюлю пришла Жанна. Она протянула ему обе руки и голосом чистейшей невинности произнесла:

— На днях я получила странное письмо — какие-то двести франков… Ничего не понимаю. Очевидно, у тебя есть поклонники, они ценят твой талант, кто-то из них решил помочь тебе. В этом нет ничего предосудительного: богатый должен помогать бедному, иначе произойдёт революция. Откуда ты взял, что эти деньги послала я?

Жюль только улыбнулся. Неужели и в самом деле у него есть поклонники? Очень приятно. Следовательно, надо работать и работать. Проклятые мушки перед глазами!..

Жюль спросил, не знает ли Жанна кого-нибудь из посетителей салона мадам Дюшен. Жанна ответила, что ей легче ответить на вопрос — кого она не знает. Весь Париж раскланивается с нею.

— И ты отвечаешь на каждый поклон?

— Приличия, Жюль, — как ты не понимаешь! Кроме того, этого требует мой муж…

Жанна откровенно скучала. Видимо, было что-то неладное в её семейной жизни. Жюль догадывался об этом по некоторым едва уловимым признакам: Жавна неохотно говорила о своём муже, осуждала всех тех, кто на войне с Россией нажил огромное состояние. Жюль не удержался, чтобы не спросить:

— А твой муж, Жанна? Он честнее других?

Жанна ответила, что фирма «Глобус» очень выгодно распродала запасы карт и оказала кое-какие услуги союзному флоту.

— Подробностей я не знаю, но кое-что слыхала, — доверительно сообщила Жанна. — Война принесла и горе и радости. Одни осиротели, другие потолстели ещё больше. Ты осуждаешь войну, Жюль?

— О да! Но всё же скажу без лицемерия, — некоторые войны я не в состоянии осудить. Я буду приветствовать борьбу чёрных с белыми, угнетённых с угнетателями, — я на стороне тех, кто борется за свою независимость.

Жанна ввела его в салон своего мужа. Здесь встречались солидные коммерсанты, владельцы газет и издательств, игроки на бирже, интенданты и поставщики на армию и флот. Жюль дважды посетил этот салон и дал себе слово не приходить больше. Да и вообще следовало отоспаться: ночные сборища приучили Жюля к тому, что он спал днём. Однако летающие перед глазами мушки исчезли, в количестве значительно меньшем они появлялись только в те минуты, когда Жюль вспоминал о них.

Весною пятьдесят шестого года он отыскал салон по своему вкусу. Впрочем, этот дом нельзя было назвать салоном: в небольшом загородном особняке учёного Гедо каждый понедельник собирались профессора, сотрудники научно-технических издательств, инженеры. Разговоры велись на темы изобретательства и открытий. Жюля сразу же очаровала атмосфера этих собраний. Он забирался в уголок и внимательно слушал возникающие споры, импровизированные диспуты, жаркие перепалки горячо любящих своё дело людей. Ровно в два ночи гости желали хозяину и его жене всего доброго и расходились по домам.

Жюль познакомился с посетителями этого кружка и незаметно для себя втянулся в споры и диспуты. Заговорили как-то о том, в какой именно области науки появится наибольшее количество открытий. Хозяин назвал химию. Инженер Гош — физику. Спросили Жюля: что он думает по этому поводу?

— Прошу извинить меня, — смущённо ответил он, — я не имею специальности, я всего-навсего непрактикующий юрист и редко печатающийся литератор. Но я люблю науку. Люблю мечтать о том времени, когда человек подчинит себе природу, овладеет всеми секретами материи и установит царство разума, если позволительно так выразиться. Наиболее внушительных побед ещё в нынешнем столетии я жду от тех людей, которые работают в самой таинственной, самой многообещающей области, едва разгаданной и ещё не вспаханной. Я имею в виду область, связанную с громом и молнией. По-моему, именно здесь скрыты все тайны, — в силе молнии заключены все науки — и химия, и астрономия, и даже география и медицина. Я не умею выражаться точнее, умнее, — простите меня!..

— Прощаем и просим продолжать, — сказал хозяин дома. — Вот только медицина…

— Это от преизбытка благоговения моего, — пояснил Жюль. — Я очень многого жду от электричества. Оно должно осветить наши дома, дать совершенно новый вид энергии для транспорта и промышленности, и, простите, я весьма смутно и, значит, неверно представляю, как именно всё это будет выглядеть, но я страстно люблю фантазировать! Мне кажется, что если я проживу ещё лет сорок, я собственными глазами своими увижу корабли, летающие над землёй, приборы, посредством которых люди, находящиеся в Париже, будут переговариваться с друзьями, живущими в Лондоне… И много других волшебных вещей. Я хочу быть на уровне всех современных знаний, жадно стремлюсь к этому, стараюсь не отставать…

Он говорил увлечённо, со страстью; его слушали не перебивая, а потом спросили, откуда у него такое свободное обращение с научными и техническими терминами, как сумел он в свои молодые годы так много узнать. Жюль пожал плечами и смущённо отошёл в сторону. Да и было от чего смутиться, — хозяин дома, человек очень скупой на похвалу и осторожный в оценках, сказал соседу своему, известному кораблестроителю, побывавшему на войне:

— Этот Жюль Верн ещё покажет себя! Мне по душе его запал, страсть, жажда знаний. В нашем скромном кружке появился многообещающий человек. Юрист! Надо же придумать!

Многообещающий молодой человек весьма легкомысленно проводил свой досуг. По вечерам он сидел в театре оперетты, слушал Оффенбаха, посещал концерты итальянских певцов, развлекался в «Водевиле», скучал на премьерах Скриба и Лябиша. Как всё это однообразно, похоже одно на другое, — искрится и вспыхивает, но света не даёт.

К перу и чернилам Жюль не прикасался. И только по вторникам он сидел в читальном зале Национальной библиотеки. Иногда сюда приходил Гедо, он подсаживался к Жюлю, и начиналась беседа — знаком, мимикой, жестами. Однажды Жюль признался Гедо в том, что он мало верит в учёных Франции. Гедо громко выругался, — он был оскорблён в своих лучших чувствах. Он покинул читальный зал, прошёл в курительную и там дал волю своему гневу.

— Напрасно сердитесь, вы не поняли меня, — убеждал его Жюль. — Не меньше вашего я люблю мою родину, и я не намерен оскорблять её, говоря, что она во многом уступает и непременно уступит Англии и Германии, — в том смысле, какой вы имеете в виду. Что тут оскорбительного! Мы — это литература, живопись, дамские наряды.

Гедо скрипнул зубами, сжал кулаки. Однако, выйдя вместе с Жюлем из библиотеки, он взял его под руку и тоном человека, примирившегося с противником, сказал:

— Забудьте мой резкий тон! Иначе я не мог, вы поймёте, надеюсь. Но… ладно, не будем больше об этом. Я хочу сообщить следующее: мой друг, побывавший в прошлом году в России, говорил мне, что эта страна представляет собою грандиозную лабораторию всевозможных замыслов и открытий. Он говорил мне, что русские очень талантливы, упорны и терпеливы, и именно от них, русских, ждёт мой друг почина в изобретательстве, — как раз там, где заключены любезные вашему сердцу гром и молния. Знаете ли вы Россию? Плохо? Я тоже очень плохо. Надо попросить Корманвиля подробно рассказать нам об этой загадочной стране.

Жюль улыбнулся:

— Не сердитесь, но эта загадочная страна разбила нашего Бонапарта! Мне хорошо известно, что русские очень сильны, но их беда в том, что руководят ими люди бездарные и жестокие. Русские — фантазёры и мечтатели, но крепостное право мешает им осуществить свои фантазии и мечтания. В одном салоне не так давно я встретил русского, по фамилии Соболевский, — преинтересный человек! Исключительная личность, скажу вам! Он рассказывал изумительные вещи о таланте своих соотечественников. Грустно, что мы так дурно знаем эту потрясающе большую страну. Мы, французы, легкомысленны и самоуверенны!

— Опять! — вспылил Гедо, — Вы плохой патриот, сударь!

— Плохой патриот! — вспылил и Жюль. — Плохой патриот указывает на плохое и говорит, что оно хорошее. Плохой патриот усыпляет и лжёт. Не будем ссориться, возобновим нашу беседу.

— Возобновим, — неохотно согласился Гедо. — Вы что-то начали говорить мне о фантазии, когда мы сидели в читальном зале. Вы…

— Я начал о том, — с жаром перебил Жюль, — что сейчас фантазия опережает науку. Придёт время, когда наука опередит фантазию. Нашему поколению необходимо вооружиться всеми знаниями, не пренебрегать тем, что сделали англичане, немцы, русские, — от всех понемножку, без гордости и ложного самолюбия! Вот о чём я говорил. Необходимо быть на уровне современных достижений — вот о чём я всегда говорю и думаю.

— Юрист! — рассмеялся Гедо, разводя руками. — В жизни моей не встречал подобных юристов. Учили одному, получилось другое!

— Общение с вами благотворно действует на меня, — сказал Жюль. — Ругайтесь, бранитесь, но не отталкивайте меня! Почаще разговаривайте со мною, указывайте, критикуйте, помогайте, — я так мало знаю…

Гедо крепко пожал руку Жюлю и молча поклонился, что должно было означать: «Всегда к вашим услугам!»

Жюль зашагал к себе, радуясь возможности наедине побыть со своими думами, — в эти часы дня Иньяр уходил в театр на репетиции своей оперетты. Но, видно, судьбе не хотелось, чтобы Жюль работал в этом году: не успел он снять пальто и шляпу, как вошёл Лемарж — его приятель по юридическому факультету.

— Я к тебе с просьбой, — сказал он.

— И для этого ты оделся, как жених!

— Я и есть жених. Через десять дней я женюсь на молодой, красивой, богатой!

— Редчайшее соединение качеств, — заметил Жюль, — Умна ли она?

— Пока что да. Прошу тебя быть на церемонии моего бракосочетания; оно состоится двенадцатого мая, в Амьене. Мы весело проведём время, ты отдохнёшь…

Жюль поблагодарил за оказанную ему честь. Уехать из Парижа, повеселиться на свадьбе, ухаживать за хорошенькими амьенками, влюбиться, полюбить, сделать предложение, вступить в брак… Заманчиво и страшно.

Он взглянул на свой письменный стол. На нём всё в пыли. Амьен или работа? Длительное безделье или образовательные беседы с Гедо и уютный читальный зал в Национальной библиотеке?

— Очень прошу тебя, поедем, — умоляюще протянул Лемарж. — Клянусь, не раскаешься. Родители моей невесты богаты. Их винному погребу завидует весь город. Ты поживёшь у нас пятнадцать — двадцать дней, а потом сядешь за свой стол, сотрёшь с него пыль и с новыми силами примешься за работу. Ты растолстеешь, порозовеешь, ты…

— Вези меня в Амьен, — сказал Жюль.

 

Глава шестнадцатая

Две свадьбы

Париж превращался в грандиозную финансовую контору по скупке и продаже земли, домов, убеждений и совести. В переполненном вагоне поезда Жюль за четыре часа пути до Амьена получил столько материала, столько ценных сведений об игре на бирже и спекуляции, наслушался таких разговоров о внезапном обогащении одних и обнищании других, что всего этого хватило бы на большой рассказ под названием «Золотая лихорадка».

Жюлю казалось, что все пассажиры в родстве друг с другом, — настолько откровенны были разговоры их, так по-семейному беседовали они, хвастая своими приобретениями, выигрышами на падении курса ценных бумаг, на дьявольски хитром способе купли и перепродажи земельных участков в том городе, куда всех этих людей везёт услужливый, добрый паровоз — величайшее изобретение скромного, бедного человека, никогда не игравшего на бирже и даже не имевшего собственного дома.

Жюлю не давал покоя толстяк в синем костюме, соломенной шляпе, в жёлтых башмаках на скрипучей подошве. Он держал Жюля за пуговицу пиджака и без умолку твердил:

— Играйте на бельгийских, юноша! Только на бельгийских! Плюньте на все другие! После нашей победы над русскими в гору идут английские бумаги, но тут надо быть очень осторожным; дело в том, что… потом я все объясню, всё объясню! Дай бог здоровья нашему императору, — при нём можно жить и радоваться! Играйте, юноша, на бельгийских! Я полюбил вас, как родного сына!

— Благодарю вас, — сухо отвечал Жюль.

— Не за что, я очень рад помочь человеку, не имеющему опыта. Мой сосед увлёкся аргентинскими и в короткое время остался без единого су. Чудак! Ему казалось, что Аргентина божественно звучит. Дурной тон, очень дурной тон, юноша!

— Аргентина и в самом деле звучит неплохо, — сказал Жюль. — В этом слове есть что-то романтическое, влекущее… Вы были в Аргентине, месье?

— Ну! Зачем ехать туда, если она сама придёт ко мне! На прошлой неделе за сотню франков можно было иметь три сотни верного барыша! Я купил на пять тысяч. Придёт и Аргентина! Земля в Пикардии и Бретани сейчас дешевле, чем на кладбище в десяти километрах от Парижа. Но через месяц всё переменится, надо торопиться, ловить счастье за хвост. У счастья он длинный, но скользкий!

К вечеру Жюль прибыл в Амьен. Он вышел из вагона и направился к паровозу: он по-детски любил всё, что имело отношение к механике, помогающей человеку. С паровоза сошёл выпачканный в саже и масле человек в очках. Жюль почтительно приподнял шляпу:

— Здравствуйте! Сердечно благодарю вас за благополучный рейс! Вы управляли паровозом?

— Что угодно? — сухо спросил машинист.

— Ничего, я только хочу поблагодарить вас за то, что вы так умело управляете этой металлической лошадкой, — проговорил Жюль и постучал концом трости по колесу паровоза. — Надеюсь, вы довольны вашей должностью?

— Не сказал бы, — ответил машинист, принимаясь за смазку поршня. — Вы инженер?

— Нет, я просто интересуюсь машинами. Вы управляете чудом, мой друг! Лет через сорок ваши внуки скажут: дедушка управлял машиной на земле, мы управляем машиной в воздухе. Будьте здоровы, мой друг! Ещё раз спасибо!

На привокзальной площади Жюля встретил Лемарж.

— Да здравствует французская литература! — приветствовал он своего друга. — Ты первый из приглашённых. Познакомься — моя невеста Эмма де Виан.

Жюль пожал тонкие пальчики блондинки в белом платье.

— Сестра моей невесты, мадам Морель, — сказал Лемарж.

Жюль учтиво поздоровался с новой знакомой, — она была очень похожа на Жанну, только выражение лица мадам Морель было строже, серьёзнее, хотя она кокетливо улыбалась и несколько провинциально, разговаривая с кем-нибудь, отступала на шаг в сторону.

— Я читала ваши рассказы в «Семейном музее», — томно, нараспев произнесла мадам Морель. — Мои дочери запомнили ваше имя.

— Ваши дочери! — воскликнул Жюль. — Одной год, другой два с половиной!

— Валентине четыре, Сюзанне шесть, — флейтой прощебетала мадам Морель.

— Вы ничего не хотите сказать о муже, — несколько искательно произнёс Жюль. — Очевидно, он не запомнил мою фамилию…

Мадам Морель кашлянула, взяла под руку сестру; Жюлю было предложено просунуть свою массивную руку под согнутый локоток новой знакомой.

Жюлю и в голову не приходило, что он идёт со своей будущей женой. Мадам Морель не догадывалась, что спустя восемь месяцев со дня этой встречи она вторично выйдет замуж и станет Морель-Верн.

Этого брака хотели и хлопотали о нём Лемарж и его невеста. Они сознательно оставляли вдову и Жюля вдвоём без посторонних, произносили при них заранее приготовленные фразы, делали косвенные, а где позволяло приличие, и прямые намёки.

— Этот медведь держит себя нелепо, — говорил Лемарж своей невесте. — Нужно что-то придумать. Мне так хочется, чтобы он женился на твоей сестре! Он любит детей и будет отличным другом твоих племянниц. Твоя сестра засиделась во вдовстве. Она любит литературу, а Жюль литератор.

— Он настоящий медведь, — сказала невеста Лемаржа. — Наступает на ноги, держит себя как-то, неуклюже, говорит странные вещи…

Жюлю вдова Морель нравилась. Даже больше: он успел влюбиться в неё. И ещё больше: в мечтах своих он запросто называл её Онориной. Правда, он наступал и ей на ноги, развлекал разговорами об устройстве паровоза, о том, чем и как пополняется оболочка воздушного шара.

Лемарж женился. Гости разъехались. Вдова и её дочери оставались в доме молодых супругов. Приближался день отъезда Жюля.

— Завтра вы покидаете нас? — спросила вдова.

Жюль кивнул головой, — говорить он боялся: как бы не сказать чего-нибудь такого, что сразу же изменит его жизнь, спутает планы…

— А вы? — спросил он.

— Я ещё побуду здесь. Моим девочкам полезен воздух Амьена. Здесь так хорошо! Я не люблю Парижа. Там шумно, неспокойно…

— Я люблю, чтобы мне не мешали, когда я работаю, — неожиданно и для себя произнёс Жюль. — Аристид уходит, когда я пишу, но иногда по моей просьбе играет Моцарта или Бетховена…

Жюль внутренним взором оглядел свою холостую жизнь. Нашёл в ней мало хорошего и произнёс ту именно фразу, которая и решила его судьбу:

— Когда я женюсь, Аристиду придётся уехать. В одной комнате нам не поместиться. Пойдут дети, будут заглядывать гости…

Мадам Морель кончиком зонта рисовала на песке квадратики, подсознательно иллюстрируя своё представление о комнате Жюля.

— Кроме того… — начал он.

Прибежали Сюзанна и Валентина, поцеловали мать, за руку поздоровались с дядей Жюлем.

— Идите играйте, — сказала вдова. — Посмотрите, что делает тётя, потом придите и скажите мне.

Жюль довольно улыбнулся: отказа, видимо, не будет. Он изобразил гипотетический случай: две комнаты, двое взрослых, двое детей, возможное появление третьего…

— Вы намерены жениться на вдове? — спросила мадам Морель.

— Это зависит от вдовы, — ответил Жюль.

— Рассмотрим ваш гипотетический случай. Вас приятно слушать, вы прекрасный рассказчик.

— Совершенно необеспеченный материально, твёрдый и упорный в своих убеждениях и вкусах, — проговорил Жюль и взял руку вдовы в свою. — Я надеюсь зарабатывать много денег, но всё это в будущем…

Рука вдовы шевельнулась, пальцы дрогнули, ток добежал до сердца и сжёг все черновики с гипотетическими случаями. Жюль поднёс руку вдовы к губам и долго целовал её — сантиметр за сантиметром, от запястья до кончиков ногтей.

— Ваша надежда плюс ещё одна надежда, — заикаясь от волнения, произнесла вдова.

— Любовь с одной стороны и любовь с другой, — пробормотал Жюль, в последний раз мысленно прощаясь со своей холостой комнатой и всеми своими привычками.

— Любовь, основанная на уважении, — подчеркнула вдова. — Следует позвать девочек, они могут подумать…

— Как раз то, что есть на самом деле, — шепнул Жюль на ушко вдове. — Можно? — спросил он и, как всегда в таких случаях бывает, ответное «да» получил две секунды спустя после того, как поцеловал мадам Морель. Затем началось обсуждение самого ближайшего будущего. Жюль откровенно сказал, что сейчас он беден и не в состоянии создать ни комфорта, ни уюта, не говоря уже о вполне обеспеченной жизни, но — на этом Жюль настаивал и готов был поклясться, — он надеется на то, что его дарование в будущем поможет ему встать на ноги и нарядить надежды в шёлк, атлас и бархат. Что касается вопросов сердечных, то…

— Я полюбил вас сразу, то есть истинно и навек, — признался Жюль. — Что такое любовь? Никто до сих пор точно не определил её. Я не поэт, не философ. По-моему, любовь — это такое содружество, когда мечты одного совпадают с мечтами другого, когда деятельность моя по душе вам, а ваше участие… Одним словом, я не знаю, что такое любовь, ибо сам уже люблю и боюсь вернуться в Париж без вас. Я весь наполнен вами, образ ваш не покидает меня. Я придумываю имена, которыми буду называть вас, — впрочем, имена эти уже придуманы, мне остаётся только выбрать самое лучшее. Слушайте! Ориноко, Ява, Онтарио, Аргентина, Колумбия, Бразилия…

— Вы ещё назовите меня Географией, — рассмеялась вдова.

— Да, я назову вас Географией! Чудесное имя! Вы хмуритесь… Это мне нравится, я люблю людей требовательных.

— А я — рассудительных. К вам у меня тот род любви, который называется уважением плюс желание не расставаться как можно дольше. Но вот мои девочки…

— Наши девочки, — поправил Жюль. — О, как я буду трудиться! Вы увидите, — я чувствую в себе такие силы… Позвольте, я подниму вас!

Вдова не успела сказать «не надо», как Жюль поднял её на полметра от земли, поддержал с четверть минуты и прошептал:

— Да обнимите же меня! Мне тяжело!..

На этом кончилось первое действие импровизированной феерии. Начались обычные в таких случаях визиты к родным и близким невесты, просьбы «руки и сердца», длинные письма отцу и матери в Нант, хлопоты и суета, счастливое бытие влюблённых…

Пьер Верн прислал письмо, написанное слогом юриста и отредактированное чувствами отца. Пьер Верн поздравлял сына и спрашивал, на какие средства думает он жить, имея жену, двоих детей и… «Надеюсь, ты позаботишься и о третьем», — писал отец, незамедлительно после этого уступая место юристу: «Дочери мадам Морель ни в коем случае не дают мне права называть их моими внучками». Далее следовал недлинный перечень трудов и дней Пьера Верна. «Юриста из тебя не вышло, — заканчивал он. — Писательское ремесло очень плохо кормит и холостых, не говоря уже о женатых. Желаю тебе счастья и умения нести бремя супружества. От всего сердца обнимаю твою Онорину…».

Десятого января 1857 года в Амьенском кафедральном соборе состоялось бракосочетание Жюля Верна с Онориной Морель.

«Старуха Ленорман что-то напутала, — говорил себе Барнаво, когда до него дошла весть о женитьбе Жюля. — Старик получает отставку, он лишается права советовать, воздействовать и стоять у штурвала. Тут что-то не так, или всё идёт так, как надо для счастья моего мальчика. Мне кажется, что тот Барнаво, который руководил поступками мадам Морель, сильнее и мудрее того, который в конце концов оказался в роли человека, опускающего занавес… Счастливая мадам Морель! Дай боже счастья моему мальчику! „Высокочтимый Жюль Верн, — напишу я ему, — скажите, что мне делать? Первый раз в жизни старый Барнаво серьёзно встревожен, впервые он эгоистически думает о самом себе…"

 

Глава семнадцатая

Мечтать и трудиться, трудиться и мечтать!

Пьер Верн прислал Жюлю две тысячи франков. Пьер Шевалье в качестве свадебного подарка преподнёс кресло, в котором Жюль сидел в его кабинете. Онорина призналась мужу, что у неё имеются сбережения — небольшие, но их хватит на первое время.

— Я мечтаю о путешествиях, — сказала она как-то Жюлю. — А что, если ты от какой-нибудь газеты поедешь в Англию или Америку?

— Мечтаю об этом, — ответил Жюль. — Ради этого я тружусь с утра до поздней ночи. Аристид помогает мне.

— Музыка не в состоянии помочь литературе, скорее наоборот, — рассудительно проговорила Онорина.

— Боги взаимно служат друг другу, — сказал Жюль.

— И остаются на своих местах, в то время как простые смертные разгуливают по палубе океанского парохода, — уже назидательно добавила Онорина.

— Будем мечтать, дорогая моя. Мечты сбываются, когда основанием их является труд.

Мечты Жюля и Онорины сбылись в форме необычайной. Иньяр от имени своего брата предложил Жюлю место на пароходе, отплывавшем в Шотландию.

— Хочешь? — спросил Иньяр.

— О! — воскликнул Жюль, опасаясь, что Аристид хлопнет его по плечу и скажет: «Я пошутил…»

Иньяр не шутил.

— Сколько мест? — спросил Жюль. — У меня жена, дети.

— Одно место. Каюта…

— А жена? А девочки?

— Жена и девочки остаются дома. Путешествие необходимо тебе, а не им. С них довольно театра, игрушек и книг. Ты непременно должен ехать. Довольно ловить зайцев в бассейне для рыб! Думая о себе, ты тем самым думаешь о своей семье. Ты ствол дерева, они ветки.

— Ого! — одобрительно сказал Жюль. — Кто научил тебя этой премудрости?

— Жизнь, — ответил Иньяр. — Я становлюсь стар, а старость любит прописные истины. Итак, ты едешь. Плывёшь. Запасайся бумагой и карандашами.

Прошло несколько дней, и Жюль познакомился с очень интересным человеком. Он и до этого слыхал о нём, знал его имя, имел в виду именно его, когда писал рассказ о воздушном путешествии… Знакомство с этим человеком произошло неожиданно и просто. Жюль встретил приятеля Гедо — инженера-кораблестроителя Корманвиля — и пригласил его к себе на обед.

— Я женился, — сказал Жюль; ему ещё не наскучило оповещать об этом своих знакомых.

— Поздравляю, — почтительно произнёс Корманвиль, человек сорока лет, высокого роста, уже седой и сутулый.

— Я женился, — повторил Жюль, — а потому и веду нормальный образ жизни: ежедневно обедаю, на моих сорочках каждая дюжина петель имеет столько же пуговиц, меня любят, ухаживают за мною, допускают, что в будущем я стану знаменитым, и верят, что я уже и сейчас чем-то отличаюсь от простых смертных. Короче говоря — я счастлив. Идёмте ко мне обедать. Цветная капуста, много мяса, кабачки, мадера и вместо одного Барнаво я имею двух. С этим новым Барнаво, по имени Онорина, вы и познакомитесь.

Насвистывая вальс из оперетты Иньяра, Жюль повёл кораблестроителя к себе.

— Мне сильно везёт, — без умолку говорил Жюль, размахивая тростью, — судьба милостиво окружает меня людьми интересными, умными, сердечными. Я знаком с лучшими людьми Франции. Теперь судьба послала вас, месье Корманвиль. Мы будем обедать, а потом вы расскажете о себе, о ваших поездках, о России. Возможно, придёт Барнаво. Этот человек столь же необходим обеду, как соль и перец…

Жюля ожидал гость. Высокого роста, с пышной шевелюрой и маленькими весёлыми усикавш человек сидел в качалке против Онорины и что-то смеясь рассказывал. Онорина поминутно восклицала:

— И не боялись? Под самыми облаками?

— И даже над ними, мадам, — басил пышноволосый. Он встал, как только в комнату вошёл Жюль, вытянулся и, ожидая, когда представят, правую руку держал наготове для пожатия.

— Познакомься, Жюль, — сказала Онорина. — Это Феликс Турнашон, он же Надар.

Жюль пробормотал: «Очень рад», — представил в свою очередь Корманвиля и вместе с ним устроился на диване, во все глаза разглядывая гостя.

Так вот он какой, этот Феликс Турнашон, известный парижский фотограф, он же Надар — автор статей по воздухоплаванию, появляющихся почти еженедельно газетах, талантливый карикатурист, художник, смельчак, сфотографировавший Париж из корзины воздушного шара. За этими снимками охотился весь город. Вот он какой, этот Надар-Смелый, спортсмен, стрелок, охотник, метатель диска, пловец.

Надар мечтал о постройке гигантского аэростата с двухэтажной корзиной; в ней должны были быть столовая, спальня, кухня.

Проект этого фантастического аэростата был опубликован в газетах. Для него требовалось 20 000 ярдов шёлковой материи; высота этого воздушного шара достигала в проекте 200 футов; он вмещал в себя 20 000 кубических футов газа.

Жюль смотрел на аэронавта, фотографа, фельетониста, художника, спортсмена и думал о том времени, когда он, Жюль Верн, сумеет заняться любимым делом — фантазированием с пером в руке. Корманвиль спросил Надара, известно ли ему что-нибудь о состоянии воздухоплавания за границей, в частности в России. Надар привстал и отрывисто произнёс:

— В России? А что там? Вы были в этой стране?

— Был и очень уважаю русских, — ответил Корманвиль. — Я жил в Петербурге, там у меня много друзей, я с ними переписываюсь.

— Всё это очень хорошо, но… какое отношение к воздухоплаванию имеет Россия? — запальчиво проговорил Надар. — Насколько мне известно, русские умеют превосходно сражаться, но я что-то не слыхал, чтобы они что-нибудь изобрели, тем более в области воздухоплавания. Англия и мы, вот…

Корманвиль перебил:

— Вы хороший, отважный человек, мой друг. У вас светлая голова и ясный ум, но, простите, вы мало чем отличаетесь от всех других французов, воображающих о себе, что они…

— Что? — зарычал Надар. — Не позволю!

— Позволите, — мягко произнёс Корманвиль. — Русские рассказывали мне о своём соотечественнике, по фамилии Ползунов, — сто лет назад он построил первую в мире паровую машину. Шотландец Уатт…

— Уатт является истинным изобретателем паровой машины, — сказал Надар.

— Не спорю, — улыбнулся Корманвиль. — Но и русский, этот Ползунов, также не менее истинный изобретатель паровой машины. Эти люди жили в одно и то же время, они совершенно не знали друг друга, они…

— Что вы хотите сказать, чёрт возьми! — топнул ногой Надар, задорно покручивая усики.

— Я хочу сказать и уже говорил, что русский народ талантлив, что мы непростительно мало знаем Россию, с которой полезно было бы никогда не ссориться, всегда жить в мире и согласии. Вот, например, воздухоплавание…

— Да, воздухоплавание, — надменно проговорил Надар.

— В июне тысяча восемьсот четвёртого года из Петербурга вылетел и поднялся под облака аэростат. В его корзине находился известный учёный, академик Захаров.

— Под облака! Вы сказали — под облака? — запальчиво произнёс Надар.

— Воздушный шар достиг высоты в три тысячи метров, — спокойно продолжал Корманвиль. — Это уже не под облака, а много выше, дорогой Надар!

— Три тысячи метров! — воскликнул Надар, ероша свою шевелюру. — Не может быть! Где об этом сказано? Кому это известно?

— Русские — народ скромный, — сказал Корманвиль.

Онорина, согласившись с этим, заявила, что гости могут поссориться после обеда, а сейчас надо садиться за стол.

— Нет, пусть он говорит, — грозно пробасил Надар, грозя пальцем Корманвилю. — Продолжайте, сударь! Русские — народ скромный, изволили вы сказать!

— Они не хвастуны, они работают втихомолку, — продолжал Корманвиль. — Захаров пробыл в воздухе три часа и спустился в одном из пригородов. Со мною беседовали свидетели этого полёта, глубокие старики.

— Вы влюблены в ваших русских, — заметила Онорина.

Корманвиль признался, что прежде всего любит науку, затем истину, и, наконец, он обязан отдать должное русским людям, их уму, таланту, терпению и мужеству.

— Ничего не поделаешь, таков этот народ, — сказал Корманвиль.

Надар принялся за еду. Онорина зорко следила за тем, чтобы гости ели как можно больше. Пример подавал хозяин — он ел за троих. Минут двадцать языки бездействовали и работали только зубы. Наконец Надар попросил у хозяйки разрешения выйти из-за стола.

— Ну, а вы, друг мой, что делаете? — обратился он к Жюлю. — Почти ничего? Хотите писать о воздухоплавании? Одна большая газета охотно предоставит свои страницы статьям на эту тему. Газета интересуется воздухоплаванием и у нас, во Франции, и в Англии.

Жюль решил, что сейчас как нельзя более кстати заявить о предложении Иньяра. Пусть жена рассудит, как быть, — оставаться или ехать.

— Хорошо кричать в бурю на море, — сказал он, стараясь не глядеть на жену. — Мне давно хочется испробовать силу моих лёгких. Говорят, что палуба морского корабля — самое лучшее место для постановки голоса.

— Жюль, ты собираешься поступить в оперу? — спросила Онорина.

— Ваш супруг собирается совершить морское путешествие, но боится, что вы не разрешите ему, — догадливо произнёс Надар и тем неожиданно помог Жюлю. — Морское путешествие имеет свою неприятную сторону, — добавил он. — Я имею в виду качку и связанную с нею морскую болезнь. Штука пренеприятная. Я страдал этим ровно пять минут, потом как рукой сняло!

— Морское путешествие — лучший вид отдыха, — сказал Корманвиль. — Я добирался до России кружным путём, Средиземным морем, потом Чёрным, я дважды пережил сильную бурю, и, должен сознаться, морская болезнь сильно потрепала меня…

— Не пугайте, я боюсь, — всплеснула руками Онорина. — Мой муж уедет, а я буду думать о нём как о погибшем. Тебе очень хочется ехать, Жюль?

— Вместе с тобой и девочками, дорогая! Но вот говорят про бури и качки, морские болезни и…

— Я не поеду, ни за что! — воскликнула Онорина, притворно ёжась от воображаемых бурь и болезней. — Поезжай один, тебе это нужно! Ты похудел, устал, легко раздражаешься из-за каждого пустяка, твои нервы не в порядке.

— Право, я побаиваюсь, — сказал растроганный Жюль. Он понимал, что жена его, большая любительница моря, искусно симулирует страх перед бурями; ей очень хочется отправиться в путешествие, и непременно морское, но… Жюль благодарно посмотрел на жену и, привстав, поцеловал её в щёку: — Спасибо, дорогая! Если тебе так хочется, я поеду в Шотландию…

— А потом мы полетим на моём воздушном шаре, — предложил Надар. — Хотите?

Жюль сиял. Наконец-то судьба ему улыбнулась. Он наполнил вином бокалы и предложил выпить за здоровье и счастье каждого из присутствующих здесь.

— За морскую бурю и прекрасное самочувствие путешественников! — воскликнул Надар.

— За благополучное возвращение нашего дорогого Жюля Верна! — сказал Корманвиль.

— За всех вас, друзья! — произнесла Онорина, суеверно чокаясь так, чтобы расплескать вино из своего бокала.

— За наше будущее! — сказал Жюль. — Жалею, что с нами нет моего Барнаво. Он обещал прийти, но… Не заболел ли он… Друзья, ещё бокал за здоровье Барнаво!

Корманвиль пожелал выпить персонально за Жюля. Надар пил только за мадам Верн. Онорина уже отказывалась от вина, — она ничего не имела, впрочем, против тостов. Все бутылки были пусты, хозяева и гости держались на ногах неуверенно. Жюль обнял Корманвиля и, пользуясь тем, что Надар стал любезничать с Онориной, попросил кораблестроителя рассказать о себе.

Корманвилю не повезло в жизни. С юных лет мечтал он о высоком призвании служителя науки, способного освободить мир от неурядиц и неравенства. Он хотел строить торговые корабли, очень много кораблей, которые целыми флотилиями выходили бы в моря и океаны и развозили но всем странам мира идеи и высокие замыслы. Он точно не представлял себе, как именно будет выглядеть это и что именно повезут построенные им корабли; он считал, что достаточно мира между странами Европы, Нового Света, Китая и Австралии для того, чтобы народы, торгуя и взаимно делясь культурой, взаимно учась и совершенствуясь, позабыли о войнах и революциях. Здесь Жюль стал спорить с Корманвилем, сам не представляя себе истинного положения вещей на свете.

— Я за всё берусь, и ничего у меня не выходит, — жаловался Корманвиль, — Я много читал, но прочитанное усвоил плохо Я хочу помочь людям, чувствую силы для этого и не знаю, что делать. Мои корабли, например, — меня опьяняет эта мысль!

— Ваши корабли повезут колониальные товары, золото и оружие, — сказал Жюль, сосредоточиваясь на своей мысли.

— Товары — это хорошо, — огласился Корманвиль. — И золото — тоже неплохо. Но вот оружие… не понимаю, о каком оружии вы говорите.

— О ружьях, пушках, — лукаво подмигивая собеседнику, ответил Жюль. — Вы, кстати, обратили внимание, как часто употребляет огнестрельное оружие почтенная Америка? Против негров и индейцев, которым она не даёт спокойно жить. Вы с головой ушли в ваше кораблестроение и не видите, что делается за бортом ваших судов. Восемь десятых всего флота Британской империи, например, служат целям захвата и подчинения.

Корманвиль возразил:

— Я имею в виду добрую, хорошую торговлю, я имею в виду крепкие, большие корабли, культурные свчзи между народами, я мечтаю… Чему вы улыбаетесь?

— Моим собственным мечтам, — ответил Жюль. — Спаси вас бог от такой практики! Я, как вам известно, немножко юрист, я неудачник, и, быть может, моя удача в том, что я неудачник-юрист!

— Вас ждёт удача на другом поприще, — сказал Корманвиль.

— Где? Когда? — спросил Жюль. — Только одному вам скажу вполне откровенно, потому что чувствую к вам сердечное расположение: мои мечты о деятельности в области науки похожи на ваши корабли. Я нагружаю их продуктами моей фантазии; фантазия эта осуществляется, — всё осуществляется рано или поздно, — и моё ружье, отправленное для охоты на диких зверей, будет употреблено во зло: из него станут палить в людей. Порою я думаю, — грустно продолжал Жюль, — что должна появиться совершенно новая наука — наука перестройки всего мира, наука о том, как сделать людей счастливыми…

Он пожал плечами, выжидательно глядя на собеседника.

— Вот вы инженер, — продолжал он, — вы умеете хорошо и надёжно строить корабли. Люди других профессий оснащают ваши корабли всеми чудесами современной техники; я говорю — чудесами, так как и в самом деле чудесно всё, что делают мозг и руки человека. На вашем корабле проводят освещение, возможно, электрическое, устраивают разные средства связи со всем миром…

— Какие именно? — прервал Корманвиль.

— Не знаю, это надо придумать, исходя из того, что сделала наука сегодня. Пока мы придумываем нечто теоретическое, люди практически опередят нас. Фантазия опередит технику, вот увидите! Ваш корабль в состоянии делать сказочное количество миль в час. Он уходит под воду. Но дело не в этом…

— В чём? — нетерпеливо спросил Корманвиль. — Я слежу за ходом вашей мысли, она оригинальна, умна, — продолжайте!

— Для чего всё это — вот что неясно для меня. — Достаточно ли одной техники для счастья человека? Вот вы инженер; у вас есть знания, вы мечтатель. А если вы о чём-то мечтаете, — значит, вы что-то можете. Мечта родится в сознании человека тогда, когда он уже, пусть и неясно, видит нечто в будущем. Мечта — крылья. Это аппарат для летания в области догадок и предположений. Скажите — в каком государстве, при каких обстоятельствах вы сполна станете инженером? Подумайте сами над сутью слова: инженер. Не просто, не только наименование профессии, но и способность потрудиться ради того, чтобы, скажем, корабль был построен по образцу мечты всего человечества! Ох как трудно мне выражать мысли, как мало я знаю, мой друг!

— Любопытно быть инженером на необитаемом острове, — произнёс Корманвиль и рассмеялся.

Жюль пытливо оглядел его, ударил в ладоши.

— Браво! — воскликнул он и стал аплодировать. Надар и Онорина удивлённо посмотрели на него. — На необитаемом острове! Чудесно! В каком-то мире, где об юристах и понятия не имеют, адвокаты там вовсе не нужны, потому… потому… — он щёлкнул пальцами.

— Робинзон уже написан, — вздохнув, словно сожалея об этом, сказал Корманвиль. — Робинзона читают мальчики на всём земном шаре, эта книга — своеобразный учебник для детей, нечто вроде поваренной книги: как сделать вещи, когда продукты для этого имеются. Выражаясь языком книги для хозяек — как сварить суп, если для этого…

— Мы близко подошли к какой-то серьёзной идее, — сосредоточенно проговорил Жюль. — Кстати, Робинзон. Он строил и добывал для себя, только для себя одного. Он думал о своём благе, — потом он занялся колониальной политикой. Советую ещё раз прочесть эту книгу. Я, говоря с вами, имею в виду общество, группу людей, для блага которых работает инженер Корманвиль. Погодите, постойте, одну минуту, — а что, если вы сейчас находитесь в положении Робинзона! Вы думаете только о себе. Гм… В таком случае недалеко и до мысли, что техника поможет человеку во всех его затруднениях. Не так? Если не так, тогда что же именно?

— Будем честно исполнять то, что нам поручено, — сказал Корманвиль.

— И мечтать, — добавил Жюль. — Вы на верфях, а я за письменным столом. Ничто не пропадает бесследно, один вид энергии переходит в другой. Будем пчёлами: с каждого цветка по капле нектара. Идущие за нами будут работать лучше, они исправят нас там, где мы ошиблись, но мы обязаны кое-что приготовить для них.

— Важно знать, что именно приготовить дли потомков, — сказал Корманвиль. — До сих пор мы видим нечто другое: большая группа людей думает и заботится о себе, и получается так, что она тем самым полезна своим единомышленникам. Я думаю о народах…

— Народам поможет наука, — убеждённо произнёс Жюль.

— Правильно, — вмешался Надар. — Наука и техника, ничто больше. На следующей неделе мы летим на моём воздушном шаре — хотите?

— Что ж… — неуверенно, поглядывая на Онорину, сказал Жюль. — С удовольствием.

— А это не опасно? — встревоженно обратилась к Надару Онорина.

— Со мною совсем никакой опасности, — хвастливо проговорил Надар, закручивая свои усы. — Может быть, угодно будет и вам, мадам?

— Оставьте меня в покое! И не соблазняйте Жюля!

Полёт Жюля с Надаром на «Гиганте» состоялся несколько лет спустя. Онорина отговорила своего мужа от полёта перед тем, как ему отправиться в путешествие.

— Но ведь моё путешествие опаснее, — убеждал Жюль. — Чужая страна, чужие люди… А Надар…

— Вот именно — Надар, — повторила мадам Верн. — Сумасшедший человек, на которого нельзя положиться. Он тут такое мне говорил! Хорошо, что ты ничего не слышал.

 

Глава восемнадцатая

Канун второго рождения

Жюль побывал в Лондоне, Глазго, он посетил лондонские верфи, где видел на стапелях строящийся гигантский пароход «Грейт-Истерн»; на нём он, и сам о том не подозревая, позже совершил путешествие в Америку. Жюль выходил в море на маленьких и больших судах и большую часть времени проводил в машинном отделении, изучая работу механизмов. Жюль посетил угольные и железнорудные шахты, прядильные фабрики, доки на Темзе. Всё виденное произвело на него сильное впечатление, но впечатление наиболее глубокое оставил в нём бесхитростный рассказ матроса, пережившего ужасы кораблекрушения. И когда Жюль спрашивал себя — почему рассказ этот действует на него сильнее и глубже реальной действительности, то отвечал так: «Реальное, виденное мною, представимо, его я и сам могу изобразить, но испытанное человеком… Здесь необходимо самому быть в его положении, чтобы отказаться от домысла и выдумки — необходимейших элементов искусства. Американский писатель Эдгар По — отличный, талантливый выдумщик, но его выдумка нереальна, он выдумал выдумку, его фантазия лишена научной опоры. Я и сам в состоянии придумать любое происшествие в пределах Африки или Америки, но переживания человека должны быть изучены. Потому-то на меня так сильно подействовал рассказ матроса, пережившего кораблекрушение».

Жюль пополнел, отпустил бороду.

— Вы похожи на профессора, — почтительно сказал Барнаво.

— Прежде всего — не вы, а ты, а потом — я не похож на профессора.

— Простите, я хотел сказать — на академика, — поправился Барнаво. — Вам нужно пустить по животу золотую цепочку, надеть очки, — непременно золотые, — взять в руки портфель и начать переделывать законы. Беззаконие, насколько мне кажется, состоит в том, что очень много законов. С каждым годом их становится всё больше. Это как прутья железной решётки, за которой сидит ни в чём не повинный человек. Вы хотели рассказать о матросе… Вы многое видели, сударь!

— Я видел фабрики, заводы, верфи, я двадцать суток провёл на корабле, меня дважды укачало до полусмерти. Я видел рабочих, инженеров, техников, всё это очень интересно и поучительно, но самое интересное… Садитесь и слушайте.

Валентина и Сюзанна сели подле матери на диване. Барнаво расположился на полу, на огромной пушистой шкуре белого медведя.

— Шесть суток носило моего матроса по океану, — начал Жюль. — Он держался за обломки разбитого корабля. Он пил собственную кровь, надкусывая язык, и всё же не терял надежды на спасение, хотя ежеминутно был готов к смерти. На седьмые сутки его прибило к берегу. На кого он стал похож! Спина сожжена солнцем, разъедена солью, волосы выпали, зубы расшатались, язык распух. Матрос спал на берегу двое суток подряд — лёг и сразу уснул. Проснувшись, он направился на охоту. Он полз подобно червяку и вскоре достиг деревни, где жили дикие племена. Они приняли его за божество, — он научил их многим полезным вещам, он был с ними добр и ласков. Он прожил у дикарей полтора года и очень неохотно расстался с ними. Спустя год, когда ему довелось плыть мимо этого острова, он попросил капитана высадить его на берег и на обратном пути снова взять на борт. Капитан отказал в этой просьбе. Что же делает, матрос? Он прыгает за борт и плывёт к острову, к своим друзьям.

— Воображаю, как они встретили его, — заметил Барнаво.

— Должен огорчить тебя, — сказал Жюль. — Мой матрос нашёл только двух дикарей, все остальные, а их было сто пять человек, погибли в бою с англичанами. Англичане хотели поработить этих мужественных, умных, великодушных людей, но они встали на защиту свою с оружием в руках — с пиками, самострелами, топориками… Горсточка европейцев разбила островитян. Двоим удалось спастись. Мой матрос звал осиротевших друзей к себе, на свою родину, но они отказались. «Тогда я останусь с вами», — сказал он.

— Правильное решение, — заметил Барнаво.

— Однако, — продолжал Жюль, — недели через две-три над океаном показался дым из труб корабля. Островитяне с ужасом наблюдали за ним: куда он направится? Он вскоре пристал к острову; это прибыли просвещённые европейцы. Они водрузили свой флаг на здании, которое очень быстро было построено, поработили гордых туземцев и вообще расположились на острове как у себя дома.

— Эти бедные дикари умерли от горя, — произнесла Сюзанна тоном утверждения, а не догадки.

— Ты угадала, — сказал Жюль. — Они умерли от горя. Свободные люди не пережили рабства. Мой матрос, не дождавшись возвращения своего корабля, поступил на службу к англичанам. «Это ненадолго, сударь, — сказал он мне, — рано или поздно, но я вернусь на родину». Я полюбил этого человека. Я дал ему наш адрес, — может быть, когда-нибудь он придёт к нам. Вот и вся история. Я нарочно кое-что оставил для вашего воображения…

Прошёл год. Жюль писал либретто для музыкальных обозрений; денег и славы это не приносило. Пришлось временно прекратить всякую литературную работу и поступить на службу в качестве финансового агента в конторе биржевого маклера Эггли. Знакомые Жюля решили, что он потерпел фиаско, изменил литературе ради доходного места. Жюль только грустно вздыхал, — ему не хотелось разуверять подлинных и мнимых друзей своих в том, что его служба у биржевого маклера есть, по существу, вынужденная передышка, которая позволит ему спустя год-два выступить в литературе во всеоружии своего таланта и тех знаний, которые он, в меру сил и времени, приобретает сегодня.

Служба отнимала у него восемь часов ежедневно. Всё свободное время он проводил в библиотеке за чтением книг по естественным наукам. «Терпение, терпение, терпение, — говорил он себе. И добавлял: — И труд, мой дорогой Жюль!»

Радости в его жизни стало больше: Онорина родила ему сына. Прибавилось забот, они отвлекали от занятий дома и в библиотеке. В маленькой квартире было очень шумно.

— Наш сын много кричит и плачет, — говорил Жюль жене. — Здоров ли он?

— Я покажу его врачу, — отвечала Онорина и уходила с Мишелем из дому.

Она нанимала экипаж и каталась по улицам Парижа или же садилась на скамью в сквере, укачивая горлопана и придумывая изустный текст наставления, полученного ею в мифическом кабинете воображаемого врача. Часа через два она возвращалась домой. Её муж работал в своём кабинете. Иногда приходил Иньяр, и тогда Онорина вместе с девочками и сыном отправлялись в гости. На часок заглядывал Надар, соблазняя Жюля заоблачными прогулками.

— Завтра я лечу, — сказал как-то Надар. — Не хотите ли со мною вместе?

— Завтра? Только ни слова жене; хорошо? Я скажу ей, что еду за город; что-нибудь придумаю. Ведь мы улетаем ненадолго?

— Судьба, ветер, непредвиденные обстоятельства… — пожал плечами Надар. — На всякий случай скажите, что уезжаете на два дня. Запасы продовольствия и воду я беру на неделю.

— Бог мой, до чего интересно! — воскликнул Жюль. — А не может так случиться, что нас занесёт на какой-нибудь необитаемый остров?

— Мечтаю об этом, — ответил Надар.

На следующий день, едва рассвело, Жюль сбегал к Барнаво и попросил своего верного друга в десять утра нанять пятиместный экипаж и заехать за Онориной, а потом…

— Это вроде того, как я возил вас к Дюма, — рассмеялся Барнаво. — Не беспокойтесь, сударь, мой мальчик, месье Верн! Ровно в десять я заеду за вашими дамами, усажу их в экипаж, отпущу на весь день кучера и сам сяду на его место.

— Только, дорогой Барнаво, ты должен увезти моих дам куда-нибудь подальше от Парижа, — таинственно шепнул Жюль. — Ровно в полдень с ипподрома поднимется шар Надара; в корзине вместе с моим другом будет…

— Давай бог, мой мальчик, — дрожащим голосом проговорил Барнаво, осеняя себя крестным знамением. — Только куда же мне прикажете ехать? От воздушного шара не спрячешься…

— Мои дамы и знать не будут, что в корзине вместе с Надаром нахожусь я, — сказал Жюль. — С земли меня не увидят!

— Оно так, — согласился Барнаво, — но завтра об этом весь Париж узнает из газет.

— Пусть, я даже хочу этого, Барнаво, но… это будет завтра. Я успею покататься по воздуху!

— В следующий раз возьмите меня, — просящим тоном проговорил Барнаво. — Я хочу собственными руками пощупать тот потолок, что над нами. Постучать туда, понимаете?

… Дул сильный ветер. Воздушный шар, едва отпустили канаты, взял направление на север, поднявшись выше тысячи метров над землёй. Жюль обозревал в подзорную трубу волшебные виды, открывшиеся перед глазами. Внезапно ветер переменился и шар понесло на восток.

— Безмозглое изобретение, — сказал Жюль. — Без руля и без ветрил — плохо. Надо придумать такую машину, которая полетит туда, куда вам хочется.

— Сейчас я всё направлю, — пообещал Надар, возясь с какими-то инструментами. — Мой шар доставит вас куда вам будет угодно.

— На необитаемый остров на Тихом океане, — заказал Жюль.

— Пожалуйста, — хвастливо произнёс Надар.

Он принялся мудрить, вертеть и проклинать какие-то клапаны, Жюль тем временем наблюдал за тем, как шар медленно, но неуклонно и верно тянуло к земле. Минут пять назад только в трубу можно было видеть человека, чинившего мост через какую-то речушку, а вот сейчас человек этот виден и без помощи трубы: он оставил работу, поднял голову и смотрит на воздушный шар и его эволюции. Спустя ещё пять минут шар стремительно полетел вниз. Надар встревожился.

— А я совсем забыл о духовном завещании, — сказал Жюль. — Знаете что, Надар, — когда ваша тележка спустится ещё пониже, я прыгну на землю. Как жаль, что я не взял свой дождевой зонт! Вам это не приходило в голову, мой друг?

Надар ничего не ответил. Он был бледен. Встревожился и Жюль. Париж остался справа. Воздушный шар летел параллельно земле на высоте не выше сорока метров. Взрослые и мальчишки бежали за ним, размахивая руками.

— Что я скажу Барнаво, когда он спросит меня про потолок! — воскликнул Жюль. — Послушайте, Надар, ваша подзорная труба полетела вниз!

— Чёрт с нею, подумаем о себе, — отрывисто произнёс Надар. — Держитесь! Сейчас я попробую зацепиться за деревья. У нас есть все возможности обнять наших близких. Видите рощу? Я держу на неё. Согните ноги в коленях! Крепче держитесь за борт! Подайтесь вперёд!

Немедленно после этой команды Жюль почувствовал сильный толчок в грудь, затем корзина завертелась, подобно карусели, и плавно опустилась. Жюлю казалось, что глаза его вылезают из орбит. В ушах звенело.

— Поздравляю с благополучным прибытием, — иронически проговорил Надар, вылезая из корзины. — Где мы? — спросил он у кого-то из толпы, окружившей аэронавтов.

— Фонтебло! — ответили Надару. — Скажите, пожалуйста, а вы полетите ещё раз?

Через четыре часа Жюль в наёмном экипаже прибыл домой. Ни Барнаво, ни дам ещё не было, они возвратились с прогулки в семь вечера. Онорина сообщила о страшной катастрофе с каким-то воздушным шаром.

— Я боюсь, не с Надаром ли несчастье… — сказала она мужу.

— Нет, это не с Надаром, — уверенно произнёс Барнаво, оглядывая Жюля с головы до ног. — Это с кем-то другим… И, насколько мне известно, Надар в полном здравии.

— Относительно потолка ничем не могу утешить, — сказал на следующий день Жюль Барнаво. — Не могу утешить в том смысле, что у меня не было возможности постучать в этот потолок…

И откровенно признался жене и Барнаво в своей «воздушной проделке». И в тот же день приступил к работе, намереваясь написать историю воздухоплавания. Для подобной книги материала было в изобилии — от Икара до полётов друга Жюля Верна. Длинный список необходимых пособий Жюль получил в Национальной библиотеке. Снабжал материалом и Надар, — ему посвящалась начатая Жюлем история воздухоплавания. Обещал свою помощь Корманвиль (он на два года уезжал в Россию: крупное техническое объединение и вместе с ним судостроительный завод командировали его в Петербург).

В мае 1862 года Жюшь поставил точку на последней, сто семьдесят шестой странице. В каждой странице сорок две строки.

Получилась солидная рукопись.

— Исполни мою просьбу, — обратился Жюль к жене. — Сядь вот сюда, я сяду здесь. Я буду читать, ты слушай. Понравится — скажи. Не понравится — не молчи.

— Мне не нравится твой вид, — сказала жена. — Ты опять похудел, оброс бородой. Неужели ты всерьёз решил носить бороду?

— Мне тридцать четыре года, — ответил Жюль. — У меня две дочери и сын. Борода — это солидность, борода, как где-то сказал Бальзак, — это свидетельство длительного прощания с прошлым, а прошлое моё — всего лишь минувшее, в нём мало действия и совсем ничего по части воспоминаний. Вот эта рукопись… — он прикрыл рукою страницы своей истории воздухоплавания, — представляет собою претензию мою на то, чтобы получить право на имя Жюля Верна, французского писателя. Слушай.

Он читал три часа и пятьдесят минут. Онорина слушала внимательно первые шестьдесят минут, потом задремала. Она очнулась, когда муж дочитывал шестую главу. Онорина улыбнулась и громко произнесла: «Мой бог!» — желая этим показать всю свою заинтересованность. Её муж читал с увлечением непомерным, отчего самые скучные страницы становились оживлёнными, подобно тому, как серая, безрадостная равнина вдруг преображается, когда солнечный луч коснётся её ничем не радующей поверхности. Кое-что, очень немногое, Онорине понравилось, но вся история (Жюль осмелился прочесть всю) показалась сырой, недоработанной, скучной, лишённой блеска и жизни.

Жюль читал заключительные фразы:

«Такова история завоевания воздуха человеком, гением его ума, силы и воображения. Пожелаем же себе самим ещё большей веры в то, что только разум и знания завоюют природу, превратят её в послушное дитя, счастливое и благодарное потому, что её горячо любят и только поэтому требуют от неё так много, вплоть до открытия самых сокровенных тайн…»

— Устал! Воображаю, как устала ты! Ну, слушаю твою критику…

— Правду, Жюль?

Он вскочил с дивана. Он уже понял, какова будет критика.

— Так вот… Ты, кажется, не заметил, что я на середине чтения уснула. Это случилось по твоей вине…

— Значит, плохо?

Онорина обняла его и заплакала.

— Может быть, и наверное, я ничего не понимаю, ты мне не верь, дорогой мой! Пусть кто-нибудь ещё послушает тебя, но мне твоя книга показалась скучной. Длинно, неоригинально, пересказ чужих идей и мыслей. Твои старые рассказы из «Семейного музея» были лучше.

— Завтра же снимаю бороду, — решительно произнёс Жюль.

— Не завтра, нет, — только после того, как ты узнаешь отзыв Этцеля, того издателя, к которому тебя посылает Надар.

— Но если он скажет то же, что и ты!

— Догадываюсь, что скажет Этцель, — уверенно, как если бы ей уже было это известно, произнесла Онорина. — Он скажет, что в рукопись твою следует вдохнуть жизнь, сообщить ей движение. Ты написал хорошую лекцию. Он, вот увидишь, предложит тебе написать роман.

— Постой! — воскликнул Жюль. — Помолчи!

Подошёл к окну, опустил штору, зажёг газ. В комнате стало менее уютно от грубого, пасмурного света.

— Роман? Ты говоришь — роман?

Жюль словно приходил в себя после долгой болезни, поста, добровольной голодовки. Две морщины в форме глубоко вырезанных скобок, в которых были заключены рот и крылья носа, обозначились резче и грубее, но произошло это потому, что Жюль улыбнулся так чётко и ясно, что улыбка, длясь мгновение, придала всему лицу подобие бронзы, застывшей навсегда. Онорина смотрела на мужа со страхом и предчувствием чего-то недоброго. Она уже каялась в своей прямоте, боясь за последствия отзыва. Что, если она ошиблась!

— Ты сказала — роман… — повторил Жюль. — Роман… Но почему же я не послушался внутреннего своего голоса, приказывавшего мне писать именно роман, почему?

— Успокойся, — сердечно произнесла Онорина. — Этцель даст тебе совет, что нужно делать с рукописью. Не волнуйся, всё будет хорошо. Ты и наши дети со мною, и мы все подле тебя, не вздумай тревожиться о деньгах. Проживём! Не беда, Жюль! Не в деньгах счастье!

— Беда, моя дорогая, беда! — трагически проговорил Жюль. — Беда в том, что я всё ещё не Жюль Верн! Мне скоро сорок, а я всё ещё…

— Ты уже научился видеть свои ошибки, это очень много, страшно много! — сказала Онорина. — Не падай духом! У нас всё впереди. Завтра же ты пойдёшь к Этцелю.

— Завтра иду к Этцелю, — повторил Жюль. — Сегодня я выслушал критику сердца. Спасибо за неё. Послушаем, что скажет голова…

 

Глава девятнадцатая

Жюль становится Жюлем Верном

Этцеля называли благодетелем, светлой головой, кладоискателем: под кладом подразумевался талант. Этцель был умный, дальновидный, талантливый, образованный издатель, сам писавший романы и повести для юношества под псевдонимом Сталь. Убеждённый республиканец, отбывший срок изгнания до амнистии пятьдесят девятого года, он пользовался популярностью человека смелого и непоколебимого в своих убеждениях. Он умел помочь начинающему, посоветовать опытному литератору, поддержать в беде (чаще всего материального характера) и старого и молодого, закупить на корню всё, что уже написано и может быть написано в будущем тем человеком, в котором он почуял незаурядный талант. Он был скуп на посредственность и щедр на подлинное дарование. Книги, вышедшие под его маркой, отличались прекрасной внешностью, добротностью переплёта и бумаги. Этцель приглашал известных художников, они иллюстрировали книги, делали обложки. Этцелю подражали в Германии и Англии. В конце девятнадцатого столетия изданиям его стали подражать в России Вольф и Девриен.

Этцелю приносили плоды долгих бессонных ночей, результаты кропотливых изысканий, образчики ума, таланта, выдумки. Он взвешивал этот тонкий, деликатный товар, подвергал его анализу в лаборатории экономики, коммерции и вкуса, определял степень успеха той и этой рукописи и, зрело обдумав, покупал вместе с рукописью и автора её — на радость читателям, на счастье автора. Он имел обыкновение заключать договор на десять лет вперёд, он умел превратить полюбившегося ему автора в своего постоянного работника, в свою золотую рыбку, с которой он, помня назидательное разбитое корыто и непогоду на море, умел ладить, то есть просить от человека ровно столько, сколько он в состоянии был дать, и ещё столько, сколько хотелось Этцелю.

От талантов исключительных, больших Этцель требовал очень много, тем самым воспитывая в них повышенную требовательность к себе, гордость за свою работу, пренебрежение к труду лёгкому, небрежному, кое-как. Этцель первый издал полное собрание сочинений Гюго и многих других передовых писателей Франции. Богатея сам, он увеличивал благосостояние тех, кто у него печатался. Книги он выпускал быстро и платил без задержек.

Жюля Этцель принял в спальне, лёжа в постели. Ему нездоровилось. Он устал. Он не доверял своей бухгалтерии, экспедиторам, наборщикам и курьерам, он знал в лицо членов семьи каждого своего служащего, он сам читал корректуру и ежедневно часа два проводил в типографии. Рано утром, когда голова была свежа и ясна, Этцель садился за работу. В одиннадцать часов он начинал приём.

— Простите, — робко, волнуясь и дрожа, произнёс Жюль, останавливаясь на пороге. — Я к вам…

— Дайте мне вашу рукопись, — прервал Этцель и указал на стул подле кровати, перед столиком, заставленным бутылками с вином, закусками, книгами.

Жюль сел, наблюдая за тем, что будет делать Этцель. В большой комнате было полутемно. Этцель был похож на Дон-Кихота; худой, длинноносый, с глазами мечтательно-грустными, длиннорукий и быстрый в движениях, он пробегал взглядом по страницам рукописи, делал пометки синим карандашом, отрывался от чтения, чтобы закурить и улыбнуться, и снова читал, то покачивая головой, то морщась. Некоторые страницы он не читал, а только смотрел, что наверху и внизу, и, перелистывая, длительно останавливался на тех, которые ему чем-либо понравились.

Непроизвольно копируя каждое движение знаменитого издателя, Жюль соображал, что в его рукописи плохо и что хорошо. Этцель чаще всего морщился. Один раз он щёлкнул пальцами и сказал: «Ловко!»

— Вы думаете? — привставая, спросил Жюль.

— Вы всё проморгали, сударь! — ответил Этцель.

Прошло ещё немного времени. Жюль взял с тарелки кусок холодной телятины, положил его на хлеб и собрался позавтракать, но как раз в это мгновенье Этцель свернул рукопись в трубку, длительно посмотрел на Жюля и сказал:

— Лекция! Вы написали лекцию. Температура вашей рукописи невысока. Кому нужны лекции! Кого заинтересует компиляция! Нужен роман! Он уже есть в вашей рукописи, его нужно вынуть, очистить, причесать. И не история воздухоплавания, а история с воздухоплавателями! Понимаете? Такая книга пойдёт. Налейте мне, пожалуйста, мадеры. И себе. Благодарю вас. Будете работать?

— Буду, — ответил Жюль, совсем не чувствуя себя убитым. Он ждал худшего. Он получил ответ, предсказанный Онориной. Она только ничего не сказала о вине и закусках. Мадера оказалась превосходной. Критика Этцеля — обнадёживающей.

— Наука наша на пути прогресса, — продолжал Этцель, то прикладываясь к бокалу с вином, то затягиваясь сигарой. — Кому-то нужно подхватить то, что может дать и уже даёт техника. Чуточку прогноза, это не помешает. Если, конечно, на это у вас найдётся знаний, способностей, ума. Таким образом мы получим новый жанр. Понимаете мою мысль? В таком случае принимайтесь за работу. А это… — он протянул Жюлю его рукопись, — не пойдёт. Ваша история…

Положил руку свою на плечо Жюлю, заглянул ему в глаза, дождался улыбки и только тогда произнёс то, что ему чаще всего приходилось говорить молодым авторам:

— Совсем неинтересная история! Возьмите её. Населите людьми, сочините приключения, главным действующим лицом сделайте воздушный шар. Получится роман, наилучшая форма лекции.

— Мне не найти слов для благодарности, — пробормотал Жюль. — Я так…

— Пейте мадеру, оставьте ваши слова. Возьмите себе в карман дюжину сигар, они из Манилы. Не курите? Бросили? Очень хорошо, очень хорошо, — оттягивая нижнюю губу, певуче проговорил Этцель. — И не огорчайтесь. Мы будем делать интересные вещи. Жду вас в самое ближайшее время. Не торопитесь, но и не медлите. Вы работаете регулярно?

— Шесть-семь часов в сутки, — потупясь ответил Жюль, ожидая, что Этцель скажет: «Мало!»

— Садясь за работу, всегда ли знаете, о чём будете писать?

— Знаю всегда, но только не всегда получается так, как хотелось бы, — ответил Жюль, чувствуя себя учеником перед строгим, но доброжелательным учителем. — Много читаю, — добавил он. — За истекшие пять лет прочёл триста научных книг. Скажите — я не совсем безнадёжный человек?

Этцель рассмеялся и, в свою очередь, спросил о возрасте Жюля.

— Мне показалось, что вам лет сорок, — сказал он, когда Жюль назвал год своего рождения. — Ну что ж… Увидим, увидим, — он стал потирать свои руки. — Оставьте свой адрес.

Едва закрылась за Жюлем дверь, как Этцель дёрнул шнур звонка дважды. Явился секретарь, он же главный бухгалтер и кассир.

— Видели? Я говорю о человеке, который только что был у меня. Он придёт к нам в конце месяца.

— Романы? Рассказы? — спросил секретарь.

— Пока что нагромождение фактов, хорошо изученных, профессионально поданных. Этот человек присел подле золота и кучи железных гаек и тщательно подобрал все гайки. Я поговорил с ним, намекнул. Возьмите его адрес.

— Его фамилия?

— Верн. Жюль Верн. Недурно звучит, не правда ли? Принесите всё, что сделала типография за вчерашний день. Разберите почту и дайте мне.

Прошёл месяц, и Жюль принёс Этцелю роман под названием «Пять недель на воздушном шаре»; он стоил автору многих бессонных ночей, непогасимого восторга, сомнений, воодушевления и полного забвения всего, что его окружало. Он признавался, что писал под диктовку незримого друга, образы возникали сами собою, нужные слова являлись как по волшебству, страницы ложились в папку законченных глав без единой помарки. Глобус и географический атлас были главными помощниками Жюля. Карта Африки была вся исчерчена цветными карандашами…

Воздушный шар Жюля Верна летел над Центральной Африкой, которая ещё не была исследована. Она исследовалась и тщательно изучалась здесь, в Париже, за письменным столом трудолюбивого, взыскательного художника, создававшего новый жанр в литературе. «Теперь или никогда», — говорил себе Жюль в короткие минуты отдыха, настаивая на том, чтобы Онорина всем приходящим к нему сообщала, что муж её болен. Никого не принимать, даже Барнаво и Аристида.

— Барнаво привёл врача, — сказала как-то Онорина. — Они сидят и ждут, когда ты позовёшь их к себе.

— Барнаво пришёл с двумя врачами, — сказала Онорина на следующий день. — Выйди к ним, покажись, поговори!

— Что-то случилось с моим воздушным шаром, — пожаловался Жюль жене. — Может быть, ты позовёшь Надара? Как, уехал? Куда уехал? Врачей гони!

— Пришёл твой кузен Анри, — сказала Онорина вечером того же дня. — Его ты, конечно, примешь.

— Анри математик, он мне не нужен. Поцелуй его за меня и извинись, дорогая…

— Мишель хочет видеть тебя, — прибегала Онорина к самому крайнему средству. — Он спрашивает, где папа, что с ним…

— Давай Мишеля, скорей, скорей! Здравствуй, сын! Поцелуй меня сюда. И сюда. Теперь сюда. Спасибо. Я пишу для тебя книгу. Да, с картинками. Страшно весёлую; ух какая это будет книга! Скорее учись читать, Мишель. Онорина! Возьми Мишеля.

Ещё страница… Ещё полстраницы… Заключительная фраза, и — точка. Жюль отложил перо, потянулся так, что хрустнули суставы, закрыл глаза. Какое счастье — закончить работу! Ни с чем не сравнимое счастье — знать, что твой труд будет известен сотням, тысячам, сотням тысяч людей, а возможно, и миллионам. «Миллионам», — вслух произнёс Жюль и подошёл к окну.

Небо над крышами невысоких домов было ясно и чисто. Но вот с востока пришла туча, она остановилась прямо перед Жюлем, и ветер стал трепать её, комкая очертания и форму. Прошло несколько минут, и от тучи осталось облако, странно похожее на Африку — ту Африку, что лежит на карте.

— Африка! — воскликнул Жюль и настежь растворил окно. — Африка! — крикнул он, протягивая руку к облаку, уже менявшему свои очертания, уже таявшему в бледно-голубом небе. — Африка, моя Африка! — ещё раз сказал Жюль и в изнеможении, в состоянии блаженного забытья и счастья опустился на диван…

На следующий день Жюль пошёл к Этцелю. Издатель поставил перед Жюлем столик с винами и закусками и сказал:

— Я буду читать, а вы поскучайте, мой друг, за мадерой! Хорошая, старая мадера! Я не задержу вас, я умею читать быстро!

Жюль сидел ровно пять часов. Этцель наконец прочёл последнюю страницу, молча протянул Жюлю руку и сказал только одно слово:

— Поздравляю!

Затем он налил себе вина, чокнулся с Жюлем, обнял его и сказал:

— Вы будете представлять мне ежегодно по два романа, только мне и никому другому. Я приглашу лучших художников — Риу, Невиля, вас будут иллюстрировать Бениет, Фефа. Эти люди хорошо знают географию, интересуются техникой, любят и понимают природу. Мы завоюем мир, Жюль Верн!

— У меня кружится голова, не надо, — сказал Жюль. — Будем мечтать в наших книгах, в жизни останемся трезвыми людьми.

— Будем мечтать и в жизни, — поправил, улыбаясь, Этцель.

— Да, конечно. — Жюль закрыл руками лицо. — Это я от большого волнения! От очень большого чувства, которому нет названия!

— Хотите быть знаменитым и богатым? — спросил Этцель, отдавая распоряжение секретарю заготовить текст договора. — Хотите? Будете! — торжественно проговорил Этцель. — Вы взбираетесь на золотую гору, сударь!

— А потому оба и дышим так тяжело, — вставил Жюль, подписывая договор. Этцель обратил внимание на то, что рука Жюля дрожит. — Событие исторической важности, — сказал Жюль, откладывая перо. — Сегодня я заново родился, вы моя повивальная бабка… А это что? — спросил он, когда Этцель протянул ему узкую длинную бумажку бледно-зелёного цвета с красной чертой по диагонали.

— Это чек, по нему вы получите пока что три тысячи франков. А пока — пью за процветание Жюля Верна! — Этцель поднял бокал.

— Пью за процветание вашего издательства, за ваши книги! — сказал Жюль.

— За наш увлекательный подъем в гору! — провозгласил Этцель, наливая новый бокал.

— Я пьян, — пробормотал Жюль. — И от вина также…

От Этцеля он направился на Большие Бульвары, туда, где много народу, где шум, движение, суета. Радость его была так велика, что он не в состоянии был найти ей точное определение. Много позже, когда слава его была упрочена на всём земном шаре, он говорил, вспоминая этот день: «Вот когда я понял, что человек рождается дважды! Весь день я бродил по городу, заговаривая с незнакомыми и театрально-вежливо раскланиваясь с друзьями и приятелями. „Подождите, подождите, — мысленно говорил я каждому, кто проходил мимо меня, — ещё немного времени, и все вы будете узнавать меня, всем вам захочется познакомиться со мною! Сегодня я прощаю вас, бог с вами, сегодня вы не хотите поклониться мне — не надо, ничего, я подожду, — я ждал много, осталось очень мало!“ Я вошёл в помещение банка. Я медлил, я долго сидел на скамье против того окошка, за которым работал седой человек; он и не подозревал, что его сын, первый из ребятишек, получит мою книгу с автографом! „Позвольте мне получить по этому чеку!“ Служащий надел очки, взял мой чек, осмотрел его и спросил, намерен ли я взять всю сумму или какую-то часть оставлю на текущем счету. „Непременно текущий счёт, непременно!“ — сказал я. Чёрт возьми, у меня текущий счёт! „Позвольте узнать ваше имя!“ — „Гастон Фужер“, — ответил служащий банка. „У вас есть дети?“ — „Сын, ему пятнадцать лет…“ — „Пусть ваш сын придёт ко мне ровно через полтора месяца, он получит… ха-ха! — он получит несколько бессонных ночей!..“ Тем временем банковская машина заработала ради меня одного. В одном месте я получил тысячу франков, в другом какую-то книжечку, я даже и не посмотрел на неё, а просто сунул в карман и, помахивая шляпой, грациозно удалился. Всего доброго, будьте здоровы, желаю вам удачи! Фу, каким дураком был я в тот день, — блаженный, неповторимый день!..»

Книга появилась в продаже спустя сорок девять дней. Жюль в сопровождении Барнаво отправился в экспедицию издательства получать авторские экземпляры. Новый чек от Этцеля он получил накануне, беседа с Гастоном Фужером на этот раз была более продолжительной. Тридцать книг уже были приготовлены — две массивные, тяжёлые пачки, крест-накрест перевязанные верёвкой. Барнаво поднял их и заявил, что понадобится помощь мальчика — того, что стоит и ждёт, когда его позовут.

— Зови, Барнаво, этого мальчика! Нет, зови тридцать мальчиков, пусть каждый несёт по одной книге!

— Я ничего не имею против оркестра духовой музыки, — заявил Барнаво. — А это не сон, мой дорогой Жюль Верн? Дайте мне хороший подзатыльник! Я могу умереть от радости и счастья!

— Мы должны долго жить, Барнаво, — сказал Жюль. — Умереть сегодня страшно!

— Умирать всегда нехорошо, но если для продления вашей жизни понадобится чья-то другая — возьмите мою! Только сперва разрешите мне прочесть вашу книгу!

— Барнаво! — воскликнул Жюль и кинулся в объятья своего верного старого друга. — Мы будем работать, как волы! С утра до ночи! Впрочем, работать буду я, — ты теперь должен отдохнуть. Сегодня же ты выходишь на пенсию. А теперь нанимай экипаж и закупай всё поименованное вот в этом списке. Я буду дома через три часа. К моему приходу стол должен быть накрыт на пятнадцать персон. Побольше вина, фруктов, мяса, сыра…

— Хлеба, масла и сосисок, — закончил Барнаво. — Всё знаю, Жюль Верн, всё знаю! Когда же вы успели заготовить этот список?

— Пять лет назад, — ответил Жюль.

Он не торопясь шёл по улицам Парижа. Походка его изменилась, — он и сам обратил на это внимание, — она стала уверенной; Жюль дышал глубоко и полно; он свысока, но вовсе не пренебрежительно глядел на прохожих — читателей своих, отныне своих читателей! Он заходил в магазины писчебумажных принадлежностей, выбирал самую дорогую бумагу, конверты, тетради и просил прислать на дом вот по этому адресу. «Всего хорошего, будьте здоровы, желаю вам удачи!» В трёх магазинах он накупил столько бумаги, перьев, карандашей и чернил, что ему хватило этого лет на пять. Затем он зашёл в магазин цилиндров, шляп и котелков; свою старую жёлтую шляпу оставил на прилавке, а вышел из магазина в мягкой жёлтой панаме со шнурком. В ювелирном магазине он купил золотое кольцо; зачем, кому — и сам не мог понять. «Подарю кому-нибудь, — сказал он себе. — Такое милое колечко, как не купить…» В магазине обуви он только посидел с минуту и ушёл. «Ботинки буду заказывать, у меня мозоли, широкая ступня, готовая обувь вредит моему здоровью», — сказал он и отправился к Иньяру:

— В шесть вечера прошу пожаловать ко мне на маленькое торжество по случаю выхода моей книги!

От Иньяра он проследовал к Дюма-отцу. Почтенного романиста не оказалось дома. Бывшая квартирная хозяйка, мадам Лярош, дала тысячу уверений в том, что она придёт в шесть без пятнадцати. Надар сказал: «Бегу сию минуту!» Кузен Анри Гарсе обещал быть ровно в семь. «Раньше никак не могу, — сказал он. — „Надеюсь, вина будет достаточно?“ — „Пять литров на человека“, — ответил Жюль.

Не пригласить ли Жанну?

Он послал ей большой букет белых и красных роз.

Отец и мать… Они далеко, стары, не приедут.

А что же книга?

Книга раскупалась, как хлеб.

Школьники читали её, как некий учебник географии, в котором для лучшей усвояемости были добавлены приключения. Взрослые, по совету детей, среди дел и забот наскоро пробегали одну-две страницы и уже не могли оторваться, забывая дела и отдыхая от забот.

Из дома в дом летела весть: «Вышла интересная книга, спешите купить её, вы не раскаетесь, вы не заснёте, забудете всё на свете и даже почувствуете лёгкое головокружение после путешествия на воздушном шаре».

Газетные обозреватели и солидные критики вынуждены были очень серьёзно отнестись к предложенной им для отзыва книге. Один из них, наиболее откровенный, скромный и честный, на страницах газеты признался, что он ничего не знал об Африке, — всё недосуг было прочесть и узнать, и вот ему преподнесли эту страну, её климат, животный мир, растения в такой увлекательной форме, что хочется сказать автору: «Большое спасибо, добрый, талантливый Жюль Верн!»

Прошёл месяц, и Этцель приступил к подготовке второго издания. В качестве иллюстратора он пригласил Риу, — этот художник давно мечтал о такой именно книге. Она вышла, поступила в продажу; бюро газетных вырезок прислало издателю тридцать печатных отзывов. Жюль перевязывал шёлковой тесьмой письма от читателей: белой от женщин, синей от мужчин. Писем от мужчин было больше.

— На завтра к обеду котлет, анчоусов, рыбы, — говорил Жюль Онорине. — Я всё ещё голоден! Я очень долго думал о читателе и наконец получил право подумать о себе.

Роман Жюля очень скоро перевели в Петербурге на русский язык; роман вышел под названием «Воздушное путешествие через Африку»; книга была издана Головачёвым. Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин писал о ней в «Современнике»: «Ребёнок не встретится здесь ни сблагонравным Ваней, ни с обжорливою Соней, ни с лгуном Павлушей, рассказы о которых так тлетворно извращают детский смысл, но сразу увидит себя окружённым здоровой и свежей атмосферой. Он увидит, что автор не обращается к нему, как к низшему организму, для которого требуется особенная манера говорить с картавленьем, прпшептыванием и приседаниями и которому нужны какие-то особенные „маленькие“ знания: он поймёт, что ему дают настоящие знания, что с ним говорят об настоящем, заправском деле…»

Жюль задумывал новый роман. Ещё пять-шесть месяцев, и на столе Этцеля должна лежать рукопись размером не менее десяти листов.

— О чём же ты будешь писать? — спросила Онорина.

Муж её задумался. У него было много планов, но сейчас особенно сильно беспокоил один.

— Сен-Клер-Девиль, геолог, с которым я недавно познакомился, — ответил Жюль, — предложил мне идею интереснейшего романа. Он должен называться так: «Путешествие к центру земли». Мой новый друг сам спускался в кратеры погасших вулканов; Девиль представляет собою готовый образ учёного-мыслителя, не жалеющего жизни своей ради науки…

— Мой бог! — всплеснула руками Онорина. — Ты должен написать этот роман в пять-шесть месяцев! Ты закабалил себя! Ты совершил оплошность!

— Может быть, я переоценил своё здоровье, — спокойно проговорил Жюль. — Два романа в год — совсем немного. Этцель ничего не навязывал мне, я добровольно согласился с его предложением давать в год два романа. Зато двадцать тысяч франков, моя дорогая! Этцель нашёл меня, он указал мне мою золотую жилу! А я, как тебе известно, умею работать по десять часов в сутки.

— Иногда ты работаешь и двенадцать часов!

— Значит, нет нужды волноваться. На следующей неделе мы отправляемся в Нант, там пробудем до сентября, и, как только вернёмся, я немедленно сажусь за «Путешествие к центру земли».

 

Глава двадцатая

«Колодец и ведро»

Пьер и Софи Верн состарились. Старшая сестра Жюля вышла замуж и жила в Лондоне, младшая служила в пароходной компании в Гавре. Поль в качестве офицера флота плавал по морям и океанам.

Нант застраивался новыми домами, через Луару был перекинут железнодорожный мост. Мадам Дювернуа сгорбилась и ходила опираясь на палку. Родители Жанны умерли. Мадам Тибо закрыла свою книжную лавочку и открыла парфюмерный магазин, находя это более выгодным делом: все ровесники её, — а ей исполнилось семьдесят пять лет, — хотели казаться моложе и для этого прибегали к помощи косметики.

Старый адвокат Пьер Верн обнял молодого писателя Жюля Верна и расплакался.

— Ах, Жюль, Жюль, — сказал он, — всё-таки ты…

И не договорил: к нему подвели внука, которым он и занялся, предоставив в его распоряжение свою бороду, очки и цепочку от часов.

— А я пойду по местам моего детства, — сказал Жюль. — Я уже в том возрасте, когда на своё детство смотришь как на самое светлое, что было в жизни…

Места его детства изменились: там, где двадцать пять лет назад росла трава и паслись коровы, сейчас стояли каменные дома; набережную облицевали гранитом и через каждые пять метров поставили чугунную тумбу; от них тянулись тяжёлые цепи, на которых раскачивались ребятишки. Молодые деревья в парке стали высокими и пышными. Жюлю показалось, что вдвое уже стала Луара, — всё изменилось вместе с человеком, и то, что в детстве воспринималось как нечто очень большое и широкое, сейчас стало очень маленьким и узеньким. «Лучше ли теперь, чем было раньше?» — думал Жюль.

В одном отношении лучше: город застраивался, расширилась железнодорожная сеть, появились поезда под названием «курьерские», дома освещались газом и цены на свечи сильно упали, но вздорожали хлеб и мясо; увеличилась цифра самоубийств: четверть века назад люди бросались в реку, сейчас они ложились на рельсы под бегущий поезд. Четверть века назад хроника происшествий регистрировала одного самоубийцу в месяц, сейчас один самоубийца приходился на каждые пять дней. Богатые богатели, беднели бедные; техника не принесла облегчения простому, маленькому человеку, — техника работала в пользу тех, кто пользовался чужим трудом. Очевидно, нужно было что-то переменить, переставить, — но что, где, как?

Жюль задумался над этим, но ответа найти не мог. Ему казалось, что несправедливость и неравенство будут исчезать по мере успехов в области науки; вот человек изобретает такие аппараты, которые позволят ему переговариваться на расстоянии и летать по воздуху долго, далеко и быстро; человек осветит своё жилище электричеством, ускорит все способы передвижения и связи, и тогда все будут одинаково довольны, обеспечены всем необходимым, счастливы, сыты…

Стемнело, когда Жюль возвратился в дом отца. Пьер Верн и старенькая мадам Софи нянчились с Мишелем; Онорина стряпала, наслаждаясь покоем и уютом тихого мирного дома. Жюль скучал. Его уже тянуло в Париж. Новый роман беспокоил его воображение, стучался в мозг и настойчиво звал к работе. Жюль на следующий же день взял из библиотеки необходимые пособия и сел за работу — наиболее сложную, ту, что называется подготовительной и вовсе неведома читателю. Но одних пособий для такого рода романа было недостаточно, и Жюль, погостив у родителей неделю, один уехал обратно, в Париж, и прямо с вокзала отправился к Сен-Клер-Девилю. С ним он беседовал до утра. Ему он читал каждую главу «Путешествия к центру земли», принимал все его указания и поправки.

Этот новый роман был написан в четыре месяца. Этцель собственной своей персоной пожаловал к Жюлю, поздравил его и сказал:

— Как человек, сам причастный к литературе, я восхищен вами, друг мой! Как издатель, я хочу получить от вас через полгода новый роман. Могу я узнать, что именно вы дадите мне?

— Путешествие на Луну — хотите? — с таинственным видом произнёс Жюль.

— На самом деле или только в вашей книге? — спросил перепуганный Барнаво.

— Пока что в моей книге, — ответил Жюль.

— Того и гляди, вы опуститесь на дно океана, необыкновенный Жюль Верн, — почтительно проговорил Барнаво.

Отныне и мы, мой благосклонный читатель, будем называть героя романа не Жюлем, а почтительно — Жюлем Верном.

«… Необходимо, однако, добавить, что члены Пушечного клуба не ограничивались изобретениями и вычислениями. Они платили собственной жизнью для торжества своего дела. Среди членов Пушечного клуба имелись офицеры всех рангов — от поручика до генерала, военные всех возрастов, новички в боевом деле и кончившие свою военную карьеру. Многие члены клуба легли на поле брани, и имена их занесены в Почётную книгу клуба, а у множества других, вернувшихся с войны, остались неизгладимые следы их храбрости… В клубе, у его членов, можно было найти целую коллекцию костылей, деревянных ног, искусственных рук и челюстей, серебряных черепов и платиновых носов. Статистику Питкерну мы обязаны следующими любопытными вычислениями: он установил, что в Пушечном клубе на четырёх человек приходится только по одной руке (настоящей) с дробью и лишь по две настоящих ноги на шестерых…»

Жюль Верн отложил перо. Работать помешали: пришёл Надар. Но он-то как раз и был нужен. «Я всегда прихожу кстати», — любил говорить Надар.

— Садитесь. Когда-то вы предлагали мне лететь под облака. Теперь я предлагаю вам лететь на Луну.

— В вашем романе?

— Пока что да. Хотите?

— С величайшим удовольствием! Очевидно, я уже лечу, не правда ли? Сужу об этом по количеству исписанной бумаги.

— Всё это черновики, — устало проговорил, Жюль Верн. — Дьявольски трудно даётся мне этот роман. Математические расчёты сделал мой кузен — профессор Анри Гарсе. Расчёты, так сказать, социальные произведены мною. Действие романа происходит…

— В наши дни, — перебил Надар.

— В Америке, — добавил Жюль Верн. — Только что окончилась гражданская война. Для членов Пушечного клуба настал мёртвый сезон. Они нажились в дни войны и теперь изрядно скучают. Один из героев романа, математик Мастон, заявляет: «Ещё не всё потеряно, всегда возможны международные затруднения, они позволят нам объявить войну какой-нибудь заатлантической державе. Не может быть, чтобы французы не потопили какого-нибудь нашего корабля, не может быть, чтобы…».

— Ваш американец настроен так воинственно против нас, французов! — вскипел Надар.

Жюль Верн улыбнулся. Надар опять вскипел:

— Вы берётесь за политические темы! Не ожидал от вас этого!

— Наука — всегда политика, — кстати и неожиданно для себя произнёс Жюль Верн. — Мои герои решают послать на Луну пушечное ядро. Так вот, не угодно ли послушать текст телеграммы, которую получил Пушечный клуб? Телеграмму эту послали вы, Надар!

— Я?.. — Рука Надара потянулась к усам.

— Вы. Слушайте: «Замените круглую бомбу цилиндроконическим снарядом. Полечу внутри. Приеду на пароходе „Атланта“. Мишель Ардан». Вы мне позволите это? У вас будут спутники — Барбикен и Николь.

— Ардан? Ловко! Спасибо! Позволяю тысячу раз! Прочтите, пожалуйста, что вы написали про меня! Ардан! Мне и в голову никогда не приходило этак переставить буквы! Гениально! Ну, что же вы написали про меня, — сгораю от нетерпения!

Надар узнал об этом восемь месяцев спустя, когда роман «С Земли на Луну» появился на страницах «Журналь де Деба».

Учёные — математики и астрономы — принялись за проверку вычислений фантастического полёта на спутник нашей планеты. Большая парижская газета дала отзыв о романе, и, между прочим, были в нём следующие строки: «Фантастический полёт, талантливо описанный нашим изобретательным и учёным писателем, когда-нибудь будет совершён в реальности. Дело, в сущности, за небольшим: необходимо соорудить такой снаряд, который достигнет поверхности Луны. Будем надеяться, что кто-нибудь из наших соотечественников изобретёт нечто похожее на то, что изобразил наш талантливый Жюль Верн. Когда и кто — вот что сегодня неизвестно…».

Американские газеты и журналы запрашивали Жюля Верна: когда будет выпущено окончание романа «С Земли на Луну»? Такой же вопрос задавали автору и во Франции. Жюль Верн ответил всем им в газете «Эхо Парижа»:

«Ничего страшного не случится с героями, если они побудут в роли спутника Луны полтора-два месяца. Продовольствием они обеспечены на три месяца. О судьбе смельчаков сообщу в книге, которую рано или поздно напишу.

Жюль Верн».

Школьники Парижа прислали к нему на дом депутацию. Четырнадцатилетний мальчуган наизусть прочёл обращение к популярному писателю: тридцать четыре школы — пятнадцать тысяч учеников — просят Жюля Верна написать географический роман, в котором были бы и приключения, и полезные сведения из области науки.

Растроганный Жюль Верн ответил:

— Охотно исполню вашу просьбу!

— Поскорее, — сказал глава делегации. — Такая книга поможет нам учиться.

— Приложу все мои силы, — сказал Жюль Верн. — Может быть, такую книгу я напишу через год-полтора.

Депутация хором произнесла: «Ого!»

— Если это будет так скоро, то, наверное, ваша книга получится тоненькой, страниц на двести, — разочарованно вымолвил один из членов депутации.

— Не меньше семисот, — пообещал Жюль Верн. — Написать меньше — всего труднее. Вспомните, как вы трудились над текстом обращения ко мне, и вы поймёте, почему толстую книгу можно написать скорее, чем тонкую. Кроме того, признаюсь вам, мои дорогие друзья… Видите, я уже немолод, бородат… Когда-то и я был мальчиком — таким же, как и вы. Я мечтал о путешествиях, я дважды убегал из дому, мне хотелось побывать в далёких странах. Об этом я мечтаю и сейчас. И вот я напишу такую книгу, в которой…

— Ещё раз убежите из дому! — воскликнул глаза депутации.

— Да, ещё раз убегу из дому вместе с мальчиком, и так, наверное, будет и с его сестрой. Я уже придумал им имена. Какие? Секрет, мои милые! Секрет! Даю вам слово: книгу, о которой вы говорили, я напишу! Она уже у меня в голове. И на сердце…

В 1865 году Жюль Верн приступил к очередной толстой книге — роману «Путешествие капитана Гаттераса». Глобус, географические карты, история полярных путешествий высоким барьером отделили Жюля Верна от его родных и близких. Он приучил себя вставать в пять утра и работать до полудня. В новом своём романе он решил изобразить, помимо энтузиаста-учёного, ещё и чудака, остроумного человека, который будет говорить всё то, о чём думает сам автор. Жюль Верн уже распределил главы и каждой дал название. Так он поступал и в будущем. Название давало глазу картину, картина позволяла вводить подробности, подробности точнее и глубже рисовали характер. Жюль Верн любил своего читателя, всегда думал о нём и стремился дать ему как можно больше радости.

В девять вечера, незадолго до того как лечь спать, Жюль Верн прочитывал написанное утром, вносил исправления. Когда роман был закончен, Этцель прочёл его, одобрил и попросил автора внести небольшое дополнение в текст. Куда именно? Вот сюда, где доктор Клоубони успокаивает своих спутников, — пусть он скажет им кое-что о себе, скромно и вместе с тем с чувством собственного достоинства. Жюль Верн приписал:

«Почему-то все думают, что я учёный человек, но здесь ошибка, — я ничего не знаю, хотя и издал несколько книг, которые разошлись очень быстро. Значит это что-нибудь? Ровно ничего не значит. Это простая любезность моих читателей, не больше. Повторяю — я ничего не знаю, я невежда, но теперь я действительно имею случай пополнить моё образование, и я начну с медицины, истории, ботаники, минералогии, географии, философии, химии, механики и гидрографии…»

— И я уверен, что спустя десять лет мы выпустим в свет двадцать романов, в которых будут присутствовать все перечисленные доктором Клоубони дисциплины. Было бы очень кстати, если бы где нибудь кто-нибудь из действующих лиц романа сказал нечто лестное по адресу доктора. Вы, помнится, говорили однажды о колодце знаний, куда опускают ведро…

Жюль Верн не перебивая выслушал Этцеля, отыскал нужное место и сделал ещё одну вставку, — помощник капитана, восхищенный доктором, произносит:

«Дорогой доктор! Вы воистину „колодец“ знаний! Достаточно опустить туда ведро…»

— Какие ещё колодцы и вёдра интересуют вас, дорогой издатель? — спросил Жюль Верн. — И почему, скажите, пожалуйста, понадобились вам эти вставки? Зачем?

— Очень просто! В докторе Клоубони читатель без труда опознает автора. Поэтому опознанному автору необходимо сказать о себе, что он думает. Скоро наш читатель попросит вашу биографию.

Роман печатался у Этцеля в журнале «Воспитание и развлечение». Спустя неделю по выходе книги отдельным изданием Барнаво докладывал:

— Книга раскупается нарасхват. Тридцать шесть лет назад нечто подобное происходило в Нанте с одной маленькой газетой, в которой знаменитая мадам Ленорман… Ох, что вспоминать! Воспоминания в моём возрасте — это соль на старые раны. Старому Барнаво можно отправляться на покой, — он, как пишут в плохих фельетонах, узрел. Дожил. Но вот сердце… оно…

Жюль Верн внимательно оглядел свою мадам Ленорман. Рыжие волосы поредели и, не сделавшись седыми, перестали быть огненно-красными. Щёки и лоб похожи на географические карты — те именно части их, где изображены реки и шоссейные дороги. Глаза мутны, тяжёлые красные веки прикрывают их тяжёлым занавесом. И все же, несмотря на дряхлость, старик следит за собою: его сюртук опрятен, тёмно-синие брюки выглажены, начищенные ботинки сверкают, как лакированные. Жюль Верн смотрел на своего Барнаво с любовью и печалью: «Надолго ли хватит его? Ах как нужен он именно теперь!»

— Барнаво, дорогой, слушай, что я скажу…

— Я слушаю, я всегда слушаю, Жюль Верн, слушаю и смотрю. Хочется говорить изречениями, но они, чёрт возьми, уже использованы в подобных же обстоятельствах, мой мальчик!

— Я — твой мальчик, и прошу и впредь называть меня мальчиком, — сердечно произнёс Жюль Верн. — С завтрашнего дня ты переходишь на службу ко мне. Ты будешь жить внизу, там есть свободная комната. Отныне ты мой литературный секретарь.

— А мадам? — спросил Барнаво. — Она какой же будет секретарь?

— Мадам мой личный секретарь, Барнаво. Должности эти нельзя смешивать. Должность литературного секретаря очень весёлая, очень лёгкая. Мы напишем много книг. В самое ближайшее время отправимся в кругосветное путешествие, побываем на необитаемом острове, расскажем людям о смелости, мужестве, научим их трудолюбию, покажем, что такое человек, вооружённый знанием!

— На необитаемом острове, если не ошибаюсь, кто-то уже был, — неуверенно заметил Барнаво.

— И не раз, но делал там не то, что надо, — доверительным тоном сказал Жюль Верн. — У нас Робинзоны будут делать всё для себя, — они явятся примером для всех тех, кто живёт в больших городах и совершенно напрасно мешает жить и себе и другим. Потом…

— О, вы действительно колодец знаний, Жюль Верн! Как жаль, что я такое старое, дырявое ведро! И уж если я и в самом деле литературный секретарь, то мне нужно знать, что делает мой шеф. Скажите, правда ли, что вы собираетесь в Америку?

— Возможно и наверное, Барнаво, — не совсем уверенно проговорил Жюль Верн. — Мой брат Поль, моряк и весёлый человек, приглашает меня вместе с ним посетить всемирную выставку — она открывается в Америке в будущем, шестьдесят седьмом году.

— Вас укачает океан, — недовольно буркнул Барнаво. — Оставались бы в Париже, здесь спокойнее. В Америке индейцы, они снимают скальпы, а иногда и головы.

— О, если бы в Америке были только индейцы! — мечтательно произнёс Жюль Верн и, закрыв глаза, покачал головой. — К сожалению, в Америке скоро не будет индейцев.

— И негров, — добавил Барнаво.

— Негры останутся, как жертва, которую американцы приносят своей свободе, — отозвался Жюль Верн.

— Я буду скучать без вас, мой дорогой мальчик, — сказал Барнаво и, махнув рукой, опустил голову. — Если бы я был Жюлем Верном…

— То я, будучи Барнаво, непременно отправил бы тебя в Америку, мой друг! Пойми наконец, что меня интересует не столько сама Америка, сколько путь до неё. Мне очень нужно побывать пассажиром на большом океанском пароходе, — ведь я в будущем отправлю моих героев во все концы земли, Барнаво! Мне очень нужно испытать качку, бурю и, может быть, кораблекрушение. Я должен…

— Вы погибнете, Жюль Верн! — угрожающе проговорил Барнаво, театрально поднимая левую руку и кулаком правой ударяя по краю стола. — Что тогда останется делать мне? Какой другой великий человек возьмёт меня на службу в качестве литературного секретаря?

Жюль Верн медленно опустился в кресло. Глядя прямо в глаза своему старому другу, он совершенно серьёзно, ни разу не улыбнувшись, проговорил:

— Я не могу погибнуть, Барнаво! Этого не случится! Даже и в том случае, если в водах Атлантики утонут все пассажиры корабля. Я останусь в живых. Не для гибели я так долго терпел нужду, лишения, так долго ждал своего времени, с таким терпением вынашивал замыслы моих романов! Сперва я напишу их, потом — как угодно. Мне необходимо прожить ещё тридцать лет, не меньше. Этого мне хватит вполне. Тридцать лет, Барнаво!

— Теперь я знаю, что должен делать литературный секретарь, — сказал Барнаво. — Наверное, в своё время трудно было и месье Эккерману подле знаменитого месье Гёте. Трудно только первые две-три недели, конечно. Потом он догадался, купил толстую тетрадь и поблагодарил господа бога и своих родителей за то, что они научили его грамоте.

— Скорей выползай из предисловия и приступай к делу, — рассмеялся Жюль Верн. — Что намерен делать ты, Барнаво, со своей толстой тетрадью?

— Я намерен записать ваши слова, дорогой Жюль Верн, относительно тех сорока лет, которые…

— Я сказал — тридцать, а не сорок, — поправил Жюль Верн.

— Тридцать — это подлинные ваши слова, — сказал Барнаво. — Сорок — это документ. Кому будут верить, когда вы умрёте? Документу, конечно! Поезжайте, мой дорогой мальчик, в Америку и живите ещё полвека!

 

Глава двадцать первая

Неподалёку от Ниагарского водопада

Двадцать седьмого марта 1867 года большой океанский пароход «Грейт-Истерн» покинул английский берег и взял курс на Нью-Йорк. В журнале стюарда записаны были, среди прочих пассажиров, обитатели каюты № 382: «Жюль Верн — писатель, и Поль Верн — офицер французского флота»

— Наконец-то, Жюль, ты решился побывать в Америке, — сказал Поль брату, — Увидишь эту удивительную страну и напишешь роман о ней.

— Ровно двадцать пять лет назад в Америке был Диккенс, — медлительно проговорил Жюль Верн и, взяв брата под руку, повёл его на верхнюю палубу. Океан недружелюбно шумел, волны, подобно гигантским животным, наскакивали на корабль. — Диккенс был в Америке, — продолжал Жюль Верн, — и, возвратившись на родину, написал книгу об этой стране. Ты читал её, мой дорогой?

— Читал. Диккенсу не понравилась Америка. Но ведь он был там двадцать пять лет назад!

— Посмотрим, — сухо отозвался Жюль Верн. — А теперь взглянем в нашу записную книжку, добавим, чего ещё в ней не хватает. Машинное отделение есть, пароходная прислуга записана вся. Говори, Поль, — что ты знаешь о нашем плавучем доме?

— «Грейт-Истерн» в прошлом году много потрудился по прокладке огромного трансатлантического кабеля, — ответил Поль. — Записал? Дальше. Длина корабля — двести метров. Мощность паровой машины — одиннадцать тысяч лошадиных сил. Скорость — тринадцать узлов в час. Шесть мачт и пять труб. Постройка корабля обошлась в семьсот пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Восемьсот кают, две тысячи сто коек. Да, ещё, — концертный зал на пятьсот человек. И — это уже для твоего литературного секретаря — имеется салон мадам Дюбуа, известной гадалки, предсказывающей будущее и иногда правильно угадывающей прошлое своих клиентов.

— Соврём Барнаво что-нибудь на этот счёт, — рассмеялся Жюль Верн. — Скажем, что мадам Дюбуа предсказала мне долгую жизнь, а тебе звание адмирала.

— Ты желаешь мне дожить до глубокой старости, Жюль, — сказал Поль, — спасибо, желаю и тебе того же, капитан французской литературы!

Жюль Верн опустил голову и, нахмурившись, ответил:

— Место капитана французской литературы вакантно с того дня, как умер великий Бальзак. Не делай из голубя орла, Поль. Я знаю моё место, и оно достаточно почётно. Я — прикомандированный от науки, не больше, но и не меньше. Продолжай о нашем «Грейт-Истерн».

Поль обвёл взглядом горизонт, покосился на небо, недовольно покачал головой.

— Ночью будет буря, — сказал он. — Ветер меняет направление. Послушаем американскую музыку, Жюль.

Под грохот медных тарелок, горластых труб и большого барабана на палубе плясали пассажиры первого и второго классов. Длинноногие англичане и их миссис выделывали уморительные антраша. Со стороны можно было подумать, что пляшущие пассажиры забивают ногами гвозди в палубу, а левой рукой вертят кофейную мельницу. Океан недовольно ворчал.

На нижней палубе, куда спустились братья, играли на гармониках и пели на итальянском, немецком, английском языках. Слепой старик исполнял на скрипке неаполитанскую серенаду. В шляпе, что лежала подле слепого, одиноко поблескивала монета.

Ночью океан всерьёз принялся за «Грейт-Истерн»: он укладывал корабль на левый борт, потом поднимал на волну высотою в тридцать метров, с улюлюканьем и свистом опускал в бездну. Сверкали молнии — ветвистые, зигзагообразные, похожие на золотистый фейерверк, и Жюлю Верну казалось, что вот такую молнию он уже видел однажды в Историческом театре папаши Дюма. Жюль Верн был бледен, он тяжко страдал.

— И всё-таки, — катаясь по своей койке, говорил он брату, — путешествие — хорошая вещь. Здесь всё настоящее; мне это нравится, несмотря на то, что вот-вот я встану на голову! Прости, Поль, я тебя ударил ногой в живот!

— Держись, Жюль, я лечу на тебя! — кричал Поль. — Погоди, ещё не то будет! Бортовая качка ничто в сравнении с килевой. Сейчас мы занимаемся гимнастикой, а потом будем кувыркаться и ходить на голове.

— Поль, мне очень нехорошо, — жаловался Жюль Верн. — Не можешь ли ты попросить капитана, чтобы он прекратил это безобразие? Тебя здесь все знают, — пожалуйста, дружок!

— Хорошо, Жюль, я поговорю с капитаном. Он в дружеских отношениях со стихиями.

— А завтра или послезавтра снова начнётся, не правда ли?

— Правда, Жюль, непременно начнётся по той же программе! Ах, до чего ты хорош! Галстук на спине, борода на боку, на твоих штанах сорок складок, и все они не вдоль, а поперёк!

— А ты чего катаешься, как маленький! — буркнул Жюль Верн. — Вот скажу маме, что ты… Ох, Поль, как я страдаю!..

Утром океан успокоился, и братья Верн, выспавшись и приведя себя в приличный вид, после завтрака вышли на палубу. Спустя час Жюлю Верну удалось собрать в кружок тех матросов, которые в прошлом году участвовали в прокладке атлантического кабеля. Жюля Верна интересовало всё, что было связано с этой гигантской работой, но прежде всего он записывал в свою тетрадь подробности катастрофы, о которой так мало сообщили газеты всех стран мира: погруженный в воду кабель оборвался, и концы его пришлось вытаскивать щупами и тралами. Вместе с кабелем на борт «Грейт-Истерн» были вытащены со дна диковинные рыбы, раковины, водоросли. Матросы рассказывали внимательно слушавшему и записывавшему Жюлю Верну свои впечатления; они, как умели, отвечали на его вопросы о внешнем виде всех тех «подводных жителей», которые уже играли какую-то роль в его воображении, — некий герой будущего романа повелительно беседовал с Жюлем Верном, приказывая ему изучить всё то, что наблюдали эти простые люди — матросы «Грейт-Истерн».

Когда все страницы тетради были заполнены, Жюль Верн ещё раз вместе с братом спустился в машинное отделение, а потом ещё и ещё раз обошёл весь корабль, интересуясь названием каждой мелочи, каждого винтика, назначением вот этого и устройством вот того. Поль заметил, что есть книги, в которых описано…

— Книги дают только поверхность вещи, только видимость факта, — ответил Жюль Верн. — Необходимо знать факты своими руками, глазами, собственным своим наблюдением.

— Ну, а воображение? — спросил Поль.

— Воображение должно работать только в тех случаях, когда ты говоришь о вещах, ещё не существующих. Всё, что уже есть, ты должен видеть. Если нельзя видеть, надо хорошо знать. Если об одном и том же событии имеются сотни книг — следует прочесть все сто и сделать для себя сто первый вывод. Если же книг нет вовсе…

— Вот, вот, — прервал Поль, — если нет ни одной книги — тогда как?

— Тогда надо оставить факт в покое и создать его подобие. Случается, что ты угадываешь. Происходит это потому, что воображение наше питается фактами. То, что видят глаза и переживают чувства, воспитывает воображение. Воображение в идеале — это мечта о будущем. Оно должно быть прекрасным не только для тебя и меня, но и для всех людей. Тренируй, Поль, своё воображение думами о будущем человечества. Образы моих писательских дум обязаны увлекать читателей. Удаётся ли это мне?

— Я горд и счастлив называть себя родным братом известного писателя Жюля Верна, — совершенно серьёзно проговорил Поль и в шутку добавил: — Собирается буря…

— Не надо, ради бога, не надо! — взмолился Жюль Верн. — Бури хороши в романах, Поль! О бурях и я могу сказать то же, что Барнаво говорит о злых женщинах: «Я их не боюсь, но стараюсь держаться подальше…»

Бури не было. Путешествие продолжалось при ясной, солнечной погоде. Десятого апреля Жюль Верн и Поль ступили на землю Америки, никем не встреченные, обычные пассажиры из Франции. В гостинице на Пятой авеню братьям пришлось долго стоять в очереди к окошечку портье. Скромный номер на пятом этаже был очень дорог и неуютен.

— Мы в Америке, — сказал Жюль Верн, внимательно оглядывая своё временное жилище. — Ты что нибудь чувствуешь, Поль?

— Тоску, Жюль, — откровенно признался повидавший много чужих стран офицер французского флота. — Обрати внимание на картины, — всё это копии английских и наших художников, и копии плохие. Дешёвые ковры, безвкусная мебель. Пойдём погуляем, Жюль!

Побродив по суетливым узким улицам Нью-Йорка, братья отправились в театр Барнума, о котором слышали много у себя на родине. Говорили, что это лучший театр в мире, — впрочем, говорили об этом только американцы. Жюль приобрёл два билета в третий ряд партера. Поль купил программу.

— «Нью-Йорк в полдень», — прочёл он вслух. — «Пьеса в четырёх картинах с музыкальными переменами и грандиозным натуральным пожаром в последнем действии…» Жюль, ты слышишь? Чего доброго, приедут пожарные и будут тушить горящий дом!

Публика и в партере и в ярусах пела, горланила, играла на дудках и гитарах, с треском откупоривала бутылки с какой-то пенистой влагой. На самом верху, на галёрке, зрители закусывали и переговаривались со своими соседями.

— Это американский обыватель, — заметил Поль. — Трудовой народ Америки мы увидим на фабриках и заводах, на полях и в прериях…

— Ты говоришь — в прериях! — воскликнул Жюль Верн и обнял брата. — Завтра же едем в прерии, Поль! Там есть индейцы? Едем, едем в невозвратные дни нашего детства!

Гигантский занавес, сплошь увешанный рекламами и объявлениями, стремительно взвился, яростно заиграла музыка, представление началось. Оно состояло в том, что народ гулял по улицам в то время, как декорация с нарисованными домами двигалась в обратную сторону, создавая иллюзию подлинной жизни. Во втором действии полиция ловила грабителя, двух убийц и стреляла в бешеную собаку. Зрители ревели от восторга.

— А не уйти ли нам отсюда? — предложил Жюль Верн брату. — Мне, знаешь ли, скучно…

В четвёртом действии дом на сцене горел настоящим огнём. Приехал пожарный обоз — тридцать настоящих пожарных. Публика гоготала. Жюль Верн вскочил с кресла и устремился к выходу в ту минуту, когда пожарные стали поливать горящий дом из резиновых шлангов. Сбитое пламя выбросило гигантский клуб дыма, в оркестре ударили в большой барабан, завыла сирена.

— Господь бог накажет всех нас, — сказал Жюль Верн, затыкая пальцами уши, — хозяина театра и пожарных за то, что они сами, по своей доброй воле, обменяли свои мозги на опилки, а нас за то, что мы на минуту поверили в добрые намерения американских служителей искусства!

— Не торопись, Жюль! Давай посмотрим, — может быть, загорится театр!

— В гостиницу! В гостиницу! — крикнул Жюль Верн. — Немедленно! У нас в Париже простые уличные представления четырнадцатого июля полны души и таланта, а здесь… Ой, Поль, смотри, поливают улицу! Это что, так надо или это тоже театр?

На следующий день братья направились в глубь страны, сделав круг, центром которого был Нью Йорк, удаляясь от него на двести и триста километров. Два часа, в немом изумлении, совершенно недвижимо простоял Жюль Верн у водопада Ниагара; изумление и восторг его были столь велики, что он спросил брата:

— Неужели вода падает вечно?..

— Так уж устроено — вечно! — во всю силу голоса ответил Поль.

— Иметь такой водопад и пускать на сцену своего театра пожарных! Это преступление перед всем миром! — сказал Жюль Верн и в испуге попятился: сильный ветер подул с противоположной стороны и водопад накрыл водяной сеткой стоявших перед ним людей. В ушах Жюля Верна не умолкая пели какие-то диковинные трубы, заливались скрипки и виолончели, как в симфониях Бетховена, а благодарный, восхищенный взгляд не отрывался от белопенных струй, падающих, казалось, с неба. Жюль Верн искал сравнений и не находил. Он чувствовал себя песчинкой перед лицом этого чуда и с гордостью думал о других чудесах, созданных руками человека, — о науке и её младшей сестре — технике, о том, что всё же природа настоятельно требует покорения всех своих сил, всей мощи и радости, которые человек в состоянии умножить, поставив на мирную службу себе. Жюлю Верну захотелось поделиться своими мыслями с братом, и он окликнул его. Поль не отозвался. Жюль Верн крикнул ещё раз и огляделся.

Он был одинок подле водопада, все зрители исчезли. Куда-то ушли и те люди, что сидели за столиками ресторана на открытом воздухе. Какая-то безвкусно одетая дама в шляпке с большими полями, на которых лежали шёлковые розы и ландыши, бежала в сторону рощи и истерически кричала:

— Джим! Джек! За мною! Вы должны посмотреть на это! Скорей!

Жюль Верн последовал за этой дамой и откуда-то вдруг появившимися мистерами в пробковых шлемах и полосатых в обтяжку брюках. Спустя минуту он достиг опушки рощи; здесь стояла густая толпа молодых и старых людей, все они о чём-то возбуждённо переговаривались, комично жестикулируя и, видимо, чего-то ожидая. Жюль Верн увидел Поля, подошёл к нему и спросил, в чём тут дело, что случилось.

— Сейчас будут линчевать негра, — ответил Поль. — Пойдём, Жюль. Я не могу смотреть на это.

— Линчевать негра? — не веря брату, переспросил Жюль Верн, и пальцы его сложились в кулак. — Вешать человека в свободной Америке? Ты что-то путаешь, мой дорогой…

— Идём скорее, — проговорил Поль и, взяв брата, как маленького, за руку, потащил за собою. Толпа в это именно мгновение зашумела, послышались зловещие крики: «На тот свет его, чёрного дьявола! Смерть оскорбившему белого!» Здоровенный верзила с физиономией хорька и полувершковым лбом далёкого предка забрался на дерево, укрепил на суку верёвку с петлёй… Жюль Верн, шагая за братом, оглянулся и увидел связанного по рукам и ногам негра, на шею ему надели петлю. Послышались дружные аплодисменты.

— Теперь я понимаю, почему у них в театре настоящие пожарные тушат по-настоящему горящий дом, — себе самому сказал Жюль Верн.

А спустя несколько дней тот же «Грейт-Истерн», те же англичане, пляшущие на палубе, и очень много американцев; а среди них, возможно, те, что рукоплескали палачам в роще неподалёку от Ниагарского водопада. И тот же чернокожий слуга, прибирающий два раза в день каюту. Жюль Верн был особенно вежлив и предупредителен с ним, — он чувствовал себя виноватым перед этим простым, хорошим человеком, он щедро платил ему за услуги, отлично понимая, что делает что-то не то и не так…

 

Глава двадцать вторая

Для всех возрастов

— Какой роман дадите вы мне теперь? — спросил Этцель Жюля Верна.

— Роман, в котором вы увидите меня, — ответил Жюль Верн. — Книгу о том, как исполнились мечты нантского школьника, роман о дальних странах, о кругосветном путешествии, о чудаках и смельчаках. Я намерен сказать, что чудак всегда смельчак и наоборот. Напечатайте в своих рекламных проспектах, что мой новый роман будет называться так: «Дети капитана Гранта».

Рукопись этого романа Этцель получил спустя полгода. Прошло ещё два месяца, и депутация школьников явилась к писателю, чтобы поблагодарить его за увлекательную книгу. Мальчики спросили: «А что будет с Айртоном?» Ответ изумил их: «Я и сам ещё не знаю, что будет с Айртоном. Поживём — увидим. Сейчас у этого нехорошего Айртона достаточно времени для того, чтобы подумать о своём проступке и раскаяться».

Литературный секретать Жюля Верна посоветовал своему шефу:

— Теперь нужно отдохнуть, дорогой мастер природы и людей! Заставляя путешествовать лордов, Мэри и Роберта, недурно было бы и самому покататься. Есть у меня предложение… Разрешите доложить.

Барнаво доложил: в устье Соммы, в посёлке Кротца, он видел восьмитонный баркас для рыбной ловли, без каюты, но с мачтой для паруса. На этом баркасе имеется надпись: «Продаётся, спросить Поля Ренэ». Предложение Барнаво сводилось к следующему: нужно купить этот баркас, поставить каюту, отделать её так, чтобы в ней можно было работать, путешествовать и вообще чувствовать себя как дома. Нанять шкипера и матроса. Доставляя удовольствие другим, не следует забывать и о себе…

— Вы будете капитаном, — сказал Барнаво. — Я возьму на себя должность кока. Кстати, я же буду пополнять запасы пресной воды.

На следующий день Жюль Верн и Барнаво посетили владельца баркаса и, недолго думая, купили этот баркас. Барнаво «присмотрел» двух рыбаков, сговорился с ними, убедил бросить ненадёжное и опасное рыбацкое дело и поступить на службу к самому Жюлю Верну.

— Служба весёлая, — рекламировал Барнаво. — Иногда на баркасе, чаще всего у себя дома. Мой хозяин обожает море на карте и глобусе. Кроме того, ему нужно так много писать, что вы будете иметь дело со мной. Жалованье? Деньги у нас имеются, задержки не произойдёт, можете не беспокоиться.

Вскоре Жюль Верн, его семья и Барнаво присутствовали на освящении яхты «Сен-Мишель» — так назвали её в честь небесного покровителя рыбаков. Команда яхты получила форменную одежду: синие широкие штаны с золотыми адмиральскими лампасами, зелёную куртку и красный берет. На первой странице судового журнала Жюль Верн написал:

Хозяин судна и капитан — Жюль Верн

В маленькой каюте — в ней едва и с большим трудом поместились семь человек — было устроено нечто, что Барнаво назвал «водяным банкетом», после чего всех участников его укачало так, словно они выдержали настоящую морскую бурю.

Жюль Верн полюбил свою яхту. Барнаво распоряжался на ней как дома и не один раз предлагал выйти в море, но капитан предпочитал держаться на расстоянии «полувздоха от берега». Весной 1868 года он приступил к работе над новым романом.

Подводные лодки весьма несовершенной конструкции существовали уже в середине девятнадцатого столетия, но Жюль Верн не только в фантазии своей, но и научно обосновал во всех технических подробностях такую подводную лодку, которую практически оказалось возможным построить спустя каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет. Жюль Верн во все дни своей жизни старался не отставать от передовой науки своего времени; учитывая реальные возможности развития техники, он всегда заглядывал на много лет вперёд. Все те научно-технические проблемы, которые теоретически разрабатывались в его время, были практически разрешены им в своих романах. Одним этим он был велик и для современности; одно это делало его писателем исключительным, ни на кого не похожим.

Действующие лица уже созданных им романов не претендовали на звание типов, живых персонажей мировой литературы. Капитан Гаттерас представлял собою фанатика одной великой идеи. Гленарван был добр, мужествен и человечен в лучшем смысле этого слова. Барбикен мало чем отличался от всех прочих «механизмов» романа, — разница состоял в том, что он нёс в себе восхищение Жюля Верна технической смекалкой американцев. Роберт и Мэри присутствовали в романе как живой элемент удивления и восхищения главным действующим лицом повествования, имя которому — география. Ранее созданному Жюль Верн придавал новую функцию. Он прекрасно понимал, в чём его сила, что именно он открыл и что останется не только в литературе французской. Доброжелательно настроенная к Жюлю Верну критика уверяла, что он создал Паганеля — образ, которого не было в литературе. Жюль Верн соглашался, но с оговорками не в пользу рассеянности симпатичного, милого Паганеля.

Жюлю Верну хотелось сотворить человека — борца за свободу. И вот он создал капитана Немо, человека, который за свои великие земные цели борется, находясь под водой. Этот гордый, волевой, образованный человек мстит англичанам, поработившим его родину — Индию, и помогает греческим повстанцам с острова Крита. И в этом своём новом романе Жюль Верн главным действующим лицом делал человека, а не машину, не географию, не астрономию и геологию, как это было в первых романах. На суше и на поверхности моря уже существовали капитаны Немо, их создала вся мировая литература. Но мстителя подводного литература ещё не знала.

Два месяца Барнаво невозбранно хозяйничал на борту яхты. Жюль Верн работал. Атласы, морские карты, справочники, газетные вырезки, собственноручные рисунки, чертежи и планы наполнили всю каюту. Судовой журнал пришлось забросить, но Барнаво регулярно заносил на его страницы всё, что находил достойным и полезным для потомства. Так, например, один раз Жюль Верн решил побеседовать со своим литературным секретарём, и эту коротенькую беседу Барнаво занёс в судовой журнал:

«…Он сочиняет роман про гордого человека, который не может действовать на земле, а потому ушёл под воду, скрылся в подводной лодке. Жюль Верн читал мне своё сочинение, и я запомнил те слова, которые произносит капитан Немо, обращаясь к Аронаксу: „До последнего вздоха я буду на стороне всех угнетённых, и каждый угнетённый был, есть и будет мне братом“. Золотые слова! Так думает и сам Жюль Верн. Я спросил: „А почему ваш капитан Немо не француз?“ — „Потому, Барнаво, что цензура не позволит мне сделать мстителем француза, понимаешь?“ Я, конечно, всё понимаю, и даже больше того. „И вы это сочиняете для школьников?“ — спросил я. „Для всех возрастов“, — ответил Жюль Верн».

«… Плаваем, наблюдаем за горизонтом, забрасываем сети, в которые иногда кое-что попадается. Жюль Верн сидит и сочиняет, и я не могу понять, как это может делать один человек! Ну, когда их много — один выдумывает, другой присочиняет, третий пишет, четвёртый поправляет, пятый тоже не сидит без дела, шестой смотрит и говорит: „Бедные вы мои, довольно на сегодня, отдохните!“ Жюль Верн сказал мне, что у него будет электрическое освещение в „Наутилусе“ — такого ещё нигде нет в мире. „Наутилус“ уже делает (в романе моего гениального мальчика) пятьдесят миль в час. И помимо людей серьёзных, сильных и таких, без которых роман не роман, в новой книге будет Аронакс, это такой, как говорит Жюль Верн, персонаж, без которого ему скучно. Это тот же доктор Клоубони, только под водой…».

Жюль Верн работал с пяти утра до полудня. С четырёх до восьми он читал, делал выписки, исправлял написанное. Форма повествования менялась дважды. В первом варианте роман заканчивался гибелью капитана Немо. Второй, и окончательный, вариант оставлял его в живых: он ещё должен был пригодиться в будущем. Когда роман был готов на девять десятых, Жюль Верн прибыл в Париж и явился к Этцелю.

— Здравствуйте, здравствуйте! — радостно приветствовал Жюля Верна издатель. — Привезли новый роман? Давайте его! Что? Ещё не готов?

— Я пришёл к вам за советом, — сказал Жюль Верн. — Потрудитесь слушать то, что я буду читать, и делайте самые строгие замечания.

Чтение продолжалось двое суток, читали по очереди. Этцель был взволнован.

— Сильно сделано, — сказал он. — Не торопитесь, работайте месяца два, полгода, забудьте о нашем договоре. Нужны деньги?

Жюль Верн отрицательно покачал головой. Он попросил Этцеля добыть всё, что только есть и что достать возможно о морском дне и его богатствах. Таблицы глубин морей и океанов. Немедленно. Если можно то сию минуту.

— Все просимые мною материалы у меня имеются, но мне хочется сверить их с теми, которые я получу от вас. До свидания!

Этцель задержал Жюля Верна, заявив, что с ним хочет познакомиться украинская и русская писательница Мария Александровна Маркович, работающая под псевдонимом Марко Вовчок. Она печатала в журнале Этцеля свои рассказы, переведённые ею же на французский язык. Жюлю Верну был хорошо известен тот номер журнала, в котором была помещена сказка Марко Вовчок, обработка известного сюжета о двенадцати месяцах — «Добрая Розочка и Злючка-Колючка».

— Мой бог! — воскликнул Жюль Верн, критически оглядывая себя. — Знакомиться с русской дамой, а я, как видите, в костюме мореплавателя! Она молодая, эта дама?

— И молодая и красивая, — сказал Этцель. — Идёмте ко мне, она сидит и скучает над каким-то журналом.

В самом деле, Марко Вовчок, Маркович по мужу, оказалась и молодой и очень красивой. Её длинная, толстая коса была обвита вокруг головы подобием короны. Жюль Верн, познакомившись с красивой дамой, отошёл в сторону, издали любуясь ею. Этцель немедленно предложил Жюлю Верну дать обаятельной, талантливой Марии Александровне Маркович авторское право на перевод всех своих романов, как уже написанных, так и тех, что появятся в будущем.

— Мой дорогой гость и сотрудник, — Этцель почтительно склонился перед Маркович, не отводившей глаз от Жюля Верна, — прекрасно владеет многими языками, что же касается французского, то его знает так же, как и свой родной. Ваши книги, — Этцель обратился к Жюлю Верну, — в России переводят дурно — неточно и тяжело. Поэтому я намерен, получив ваше согласие, предоставить мадам Маркович право на перевод всех ваших романов. Соглашайтесь! Вы будете счастливы взаимно, даю слово!

Спустя час был подписан соответствующий договор, один из немногочисленных пунктов которого читался так: «Каждый выходящий у меня роман Жюля Верна посылается заказным пакетом в город Санкт-Петербург в гранках, т.е. до того момента, как ему выйти из печати в свет — вместе со всеми клише рисунков, каковые клише возвращаются мне в течение двух месяцев со дня их получения в издательстве г. Звонарёва».

— Отныне русский читатель будет иметь возможность знакомиться с Жюлем Верном неискажённым, неурезанным, в переводе образцовом, — сказал Этцель.

Жюль Верн был польщён, обрадован, взволнован.

— Приглашаю вас, мадам, — он почтительно поклонился переводчице своей, — и моего издателя на прогулку под парусами «Сен-Мишеля».

…Яхта плавала там, где хотелось матросам и коку. Расставшись со своими гостями, капитан запёрся в каюте. Барнаво снял сапоги и, оставшись в вязаных шерстяных носках, на цыпочках ходил кругом и около каюты и грозил пальцем «членам экипажа». Спустя три недели Жюль Верн объявил:

— Поздравьте меня, друзья! Роман окончен! Ставьте паруса и плывите подальше от берега! Шампанского и пунша! А потом не будите меня трое суток — я буду спать, спать и ещё раз немножко спать!..

— Подпишите судовой журнал, — заторопился Барнаво. — Проверьте счета и наличие провизии в трюме. Выдайте деньги на неделю вперёд. Напишите сердитое послание Антуану Пернэ — поставщику солонины и риса: на прошлой неделе он доставил нам бочку какой-то тухлятины, а вместо риса прислал второсортное монпансье для первоклассников. Нахал! И пожалейте мадам Онорину, — она ежедневно присылает по два письма. Сегодня есть три экстренные депеши.

Команда жирела на богатых харчах. Капитан похрапывал. Просыпаясь, он думал о том, что через шесть-семь месяцев ему нужно сдать Этцелю новый роман.

В декабре 1869 года «20 000 лье под водой» поступил в типографию; в начале марта семидесятого года первые две тысячи книг уже продавались в магазинах. Читателя ожидал сюрприз: на одной из иллюстраций художник Риу под видом Аронакса изобразил Жюля Верна. Блуа (он жил вдали от Парижа) узнал в портрете своего друга, мысленно поздравил его с новой книгой, а когда прочёл книгу ещё раз, не мог удержаться от того, чтобы не написать автору:

«Дорогой Жюль Верн! Поздравляю, Вы написали блестящий, необыкновенный роман! В нём Вы сумели подняться до высот подлинного политического пафоса, — наконец-то! Борец за свободу угнетённой Индии… — это звучит весьма сильно! На этот раз книгу Вашу с удовольствием и пользой прочтут не только школьники. Книга Ваша для людей всех возрастов…»

 

Глава двадцать третья

«Человек одинок, месье!»

Всё хорошо, всё благополучно: семья здорова, книги выходят и переиздаются, и сам он, писатель Жюль Верн, здоров и полон сил, он ежедневно работает с пяти утра до полудня и с четырёх до восьми вечера. Всё очень хорошо, но откуда же это тревожное ощущение одиночества? Может оыть, виною музыка, которая вот сейчас в Люксембургском саду играет печальные, сентиментальные вальсы и безнадёжно-грустные арии из опер… Правда или нет, но говорят, что капельмейстер оркестра потерял жену и детей и теперь всему Парижу рассказывает о своём горе…

Жюль Верн ближе подошёл к музыкантам. Их было двадцать человек, они дули в большие серебряные трубы и золотые рожки, меланхолично наигрывали на кларнетах и флейтах; бородатый толстяк бил в барабан, а на возвышении, спиною к публике, стоял высокий бледный человек и чёрной палочкой перечёркивал пространство перед собою. Жюль Верн заметил, что человек этот не только управляет оркестром, не только указывает, где нужно усилить, а где смягчить звук, — он не только рисует мелодию, подчёркивая её и ею управляя. Он переживал музыку, печалился вместе с нею, и печаль приобретала оттенки радости; обычные вальсы превращались в гипнотически-страстную жалобу, и не танцевать хотелось, а просить о сочувствии. Вальс, который жалуется! Вальс, вызывающий сочувствие! И не скрипки, не виолончели, не арфы, а инструменты духовые!

Плохое настроение, чувство одиночества не покидало Жюля Верна. Желая найти причину этого состояния, он прибег к тому способу, который много раз помогал ему в детстве и юности: он стал припоминать всё, что было радостного и приятного в его бытии, а затем спросил себя: «А что случилось плохого?»

Радости… О, их много, чрезмерно много для одного человека! Печали и неприятности?..

Музыка с настойчивостью одержимого продолжала своё повествование. Облетала листва с деревьев, было очень холодно, Жюль Верн зябко поёжился, сунул руку в карман пальто. Пальцы нащупали плотную бумагу и — сразу же всё непонятное объяснилось. Вот она, причина, заставляющая чувствовать себя неуютно, нехорошо.

— Не понимают! — с обидой в голосе произнёс Жюль Верн. — Странно, они не хотят понять меня, такого ясного и простого! Вот, извольте!

Он сел на скамью подле киоска с цветами, развернул журнал и, не смущаясь тем, что прохожие останавливаются и с недоумением смотрят на него, вслух прочёл небольшую заметку на предпоследней странице:

— «Наш популярный, в короткое время завоевавший любовь и внимание читающей публики Жюль Верн подарил нам новую книгу о чудесах техники — роман о подводной лодке. Всё пленяет в этой книге — и морское дно, и чудеса растительного мира на дне океана, и характеры героев, увлекающих читателя своими приключениями. Капитан Немо, этот морской пират…»

Жюль Верн раздражённо сунул журнал в карман пальто. «Пират! Экая нелепость, чушь, недомыслие, глупость!» Вот, оказывается, откуда это ощущение одиночества: писателя не хотят понять, критика сознательно читает не то, что написано. Впрочем, критика всюду и всегда такова: она читает одно, понимает другое, пишет третье.

— Велик Дюма, — прошептал Жюль Верн, — но вполне достаточно и одного Дюма! Я не намерен следовать по его пути!

Жюль Верн взглянул на себя со стороны и рассмеялся: идёт ещё не старый (всего-то сорок два года от роду) человек и брюзжит, подобно старому холостяку, который внушает влюблённым правила поведения. А как, в самом деле, не брюзжать! Надар советует не обращать внимания на то, что болтают критики — люди, сами не могущие сочинить что-либо, а потому жестоко мстящие тем, у кого хорошо получается. Надар… В августе 1863 года он основал «Общество сторонников летательных аппаратов тяжелее воздуха», и Жюль Верн одним из первых стал действительным членом этого общества и был свидетелем опытов с геликоптерами, которые производили друзья Надара — Габриэль де Лаландель и Гюстав Понсон д'Амекур. Газетные шавки и моськи издевались над этими людьми, называя их смелые опыты упражнениями ребёнка, который на один час остался без матери…

«Какой-то смешной аппарат, — писали невежественные газетчики, — вертикально поднялся с паркетного пола в большом зале и винтом своим повредил подвешенный к люстре воздушный шар, что, надо полагать, являлось символом, который и был разъяснён присутствующим здесь изобретателем этой игрушки, пригодной для подарка к рождеству…»

Правда, учёные Франции писали совсем другое, но «сотни блох скорее доведут до сумасшествия, чем добрый, честный укус здоровой собаки», как говорит Барнаво. Жюль Верн подошёл к капельмейстеру, присевшему в перерыве между отделениями программы на скамью у раковины оркестра, и, поклонившись, произнёс:

— Прошу вас, месье, исполнить колыбельную Моцарта.

Капельмейстер, привстав, вежливо ответил:

— Простите, месье, у меня нет с собой Моцарта. Я не обещаю вам исполнить когда-либо вашу просьбу… Я даю моему слушателю только то, что способно успокоить его, а колыбельная песня…

— Прекрасная музыка, — сказал Жюль Верн. — Видишь кроватку, засыпающего ребёнка, мать, напевающую песенку…

— Моя жена и дети погибли при взрыве котла на «Бретани», — вполголоса произнёс капельмейстер. — На этом пароходе погибло двести человек — мальчиков и девочек… Музыка Моцарта больно ранит осиротевших матерей… Пусть лучше они слушают грустные вальсы, а я и в них…

— Простите, — тихо вымолвил Жюль Верн. — Ещё раз простите, месье!..

— Музыка должна пообещать человеку, что всё будет хорошо, музыка…

— Но ведь где-то играют колыбельную Моцарта, — мягко проговорил Жюль Верн. — Осиротело двести матерей, а вы играете и вас слушают тысячи людей…

— А если среди них та, которая осиротела? — спросил капельмейстер. — Она напомнит вдовцу о том, что… И вдове, а не только осиротевшей матери…

Капельмейстер поднялся со скамьи и тоном глубоко страдающего человека произнёс:

— Они на своей «Бретани» поставили старый котёл.

— Кто это «они»? — спросил Жюль Верн.

— Подлецы, подлые души, — ответил капельмейстер. — Старый английский котёл не выдержал давления. Простите, месье, — вместо колыбельной мы исполним для вас «Гибель медузы» молодого композитора, моего друга Поля Ренара.

— Благодарю вас, — Жюль Верн снял шляпу и поклонился. — Простите, не знакомы ли вы с композитором Иньяром? Аристид Иньяр — слыхали такое имя?

— Слыхал, — улыбнулся капельмейстер. — Талантлив, но работает впустую. У него одна мечта — заработать деньги, как можно больше денег! Деньги — это не мечта, месье! Надо мечтать о том, чтобы ваша работа доходила до сердца человека… Человек одинок, месье! Очень одинок человек… Простите, я должен работать.

Оркестр играл «Гибель медузы». Торжественная, мажорная музыка (вся в лёгких иголочках растерянности, заботливо подобранных флейтой), она останавливала прохожих, заставляла смолкать тех, кто разговаривал… «Это Бетховен», — сказал кто-то. «Нет, эта кто-нибудь из новых», — возразил бедно одетый молодой человек. «Мне это не нравится», — томно протянула дама в очках и старомодной шляпе. «Нет, это превосходно, — громко возразил Жюль Верн. — Талантливо, свежо и смело!»

Стал накрапывать дождь. Жюль Верн решил дождаться выхода вечерней газеты и потом идти домой, чтобы после обеда прочесть о последних новостях, узнать о новых книгах, — возможно, в газете отыщется очередная глупость по поводу «романов приключений нашего дорогого и любимого…». Говорят, кто любит, тот понимает. Значит, плохо, мало любят, если понимают так нелепо, вздорно, подло.

Жюль Верн шёл, опираясь на тяжёлую палку, левую руку заложив за спину. И вдруг в самое ухо пронзительный крик газетчика:

— Кошмарное убийство на улице Галеви! Пять трупов, разрезанных на части!

Газетчик распродавал газету с деловитой небрежностью. Жюль Верн, купив её, остановился у фонаря. Он окинул взглядом последнюю страницу, — там обычно печатали названия новых книг и краткие отзывы о них. Сегодня не было ни одной рецензии, но зато в самом конце редакционной части, над объявлениями, Жюль Верн нашёл коротенький столбец со звёздочками, озаглавленный «Новости науки».

«Нам сообщают, — читал Жюль Верн, — что в России известный химик Дмитрий Менделеев опубликовал плод долгих трудов — периодический закон химических элементов. Трудно переоценить значение этого закона для науки. Вот выражение закона периодичности: свойства простых тел, а также форма и свойства соединений находятся в периодической зависимости от величины атомных весов элементов. В ближайшем номере газеты будет дано дополнительное сообщение о работе русского учёного».

Газетчики продолжали кричать о кошмарном убийстве на улице Галеви. «Почему они не кричат о Менделееве? — подумал Жюль Верн, пожимая плечами. — Кто командует этой сворой продавцов? Не может быть, чтобы сообщение о Менделееве было менее важным и интересным, чем убийство на улице Галеви! Необходимо заявить в редакцию, что…»

Он заторопился к Гедо. Идти в редакцию, по меньшей мере, глупо: вполне естественно, что публику больше интересует убийство, чем величайший труд учёного, имени которого публика и не знает. Менделеев… Периодический закон химических элементов, — кто в состоянии заинтересоваться этим сообщением! Да и кто понимает, в чём тут суть!

Гедо — вот кто поймёт, вот кто обрадуется, объяснит, расскажет. А все же любопытно взглянуть, кого именно зарезали. Ага, личности не выяснены, не опознаны. Ну и отлично. Зато известно имя и фамилия учёного, давшего миру увлекательнейшую таблицу, подарившего человечеству гениальное открытие. Дмитрий Менделеев…

— Мальчик! — крикнул Жюль Верн. — Дай мне газету! Две!

— Пожалуйста, месье! Кошмарное убийство на улице Галеви!

— Знаю, знаю! Ты не то объявляешь, — надо…

— Не каждый день такие убийства, месье! Возьмите сдачу! Благодарю вас, месье!

Жюль Верн вошёл в кабинет Гедо, остановился подле стола и, развернув газету, провозгласил:

— Потрясающая новость! Исключительное открытие в области науки! Слушайте, слушайте! Вы знаете что-нибудь о Менделееве?

— Конечно, — насторожился Гедо. — Он умер?

— Жив и обязан жить очень долго! Вот, читайте! На последней странице, над объявлением о духах, пудре и мыле.

Гедо прочёл заметку о Менделееве про себя, потом дважды вслух.

— Грандиозно! — сказал он. — Исключительно по тем перспективам, которые открываются перед учёными всего мира! Бежим к Буссенго! Наш почтенный химик помолодеет, — сами посудите, кого больше касается то, что сделал Менделеев! Буссенго прочтёт нам лекцию.

Гедо впереди, за ним Жюль Верн. Они перегоняли не только идущих, но и едущих. Спустя четверть часа они вошли в кабинет старого химика. Всем была известна его скупость на похвалу, сдержанность в оценках, однако сейчас он расщедрился на лестную аттестацию по адресу русского учёного.

— Эта таблица подобна азбуке, без которой невозможно обучение грамоте, — сказал Буссенго. — Менделеев не только предсказывает, что будут открыты некие неизвестные пока что элементы, но в таблица своей оставил места для этих, сегодня ещё неведомых нам элементов. Он внёс в нашу работу поэзию и указал дорогу в будущее.

— Он инструментовал химию, — возбуждённо заговорил Гедо. — Перед нами ноты великой симфонии, имя которой Наука.

— Полагаю, что подлинная наука, открывая нечто сегодня, всегда провидит будущее, не так ли? — обратился Жюль Верн к своим друзьям.

— Вам, поэту науки, свойственно задавать именно такие вопросы, — поклонившись Жюлю Верну, с достоинством проговорил Гедо. — Задавайте их в вашей литературе, пропагандируйте открытия учёных — братьев по духу и страсти. О, как интересно жить, друзья мои! — воскликнул он с жаром поистине юношеским.

— Мы должны поздравить нашего великого коллегу, — сказал Буссенго. — Напишем ему! Это даже обязательно!

— Вы знаете его адрес? — спросил Гедо.

— Нет, не знаю. Мы напишем так: Россия, Петербург, Академия наук, Дмитрию Менделееву.

Жюль Верн подумал: «Человек не одинок, когда он работает во имя будущего, а это возможно только тогда, когда он имеет в виду интересы современности. В потомстве остаётся тот, кто потрудился ради своего поколения…»

 

Глава двадцать четвёртая

Утраты

В начале семидесятого года Этцель предложил Жюлю Верну переиздать его рассказы. Жюль Верн заново отредактировал их, решив открыть книгу рассказом «Блеф», который он начал в каюте «Грейт-Истерна», возвращаясь из Америки.

— Этот рассказ надо поместить в самом конце книги, — сказал Этцель.

— Почему не в начале? — спросил Жюль Верн.

— Содержание рассказа анекдотично, — несколько неуверенно проговорил Этцель. — Что в рассказе? Мошенник Гопкинс сообщает, что в окрестностях города Олбени он нашёл глубоко в земле скелет необычайного размера. Гопкинс решает объявить Америку колыбелью человеческого рода, нажить деньги и создать то, что называется бумом. И действительно, американский учёный мир и виртуозно организованная реклама кричат на весь мир об открытии Гопкинса. Земной рай, оказывается, находился в долине Огайо, Адам и Ева, следовательно, были американцами… Так, не правда ли?

— Все так, как вы говорите. Простите за нескромность: хороший рассказ. Что вы имеете против него?

— Да чепуха получается! Анекдот! Кто поверит, что американцы и в самом деле таковы!

Вместо ответа Жюль Верн протянул Этцелю чикагскую газету:

— Прочтите то, что напечатано на шестой странице. Вот здесь, наверху. Моя фантазия бледнеет перед тем, что пишут о себе янки. Нет, нет, извольте читать! Вслух!

Этцель прочёл сперва про себя и уже не мог читать вслух, — раскатистый, истерический хохот душил его, он не мог произнести слова.

— Дайте прочту я, — сквозь смех произнёс Жюль Верн. — А вы утверждаете, что я фантазёр, выдумщик! Нет, вы должны выслушать! Я начинаю: «Сын Милли Парксин опять видел во сне, что под домом, где он живёт, зарыт камень, на котором много лет назад сидели Адам и Ева». Как это вам нравится? — хохоча обратился к Этцелю Жюль Верн. — Сидели Адам и Ева! Чёрт знает что! Продолжаю! «Милли Парксин заявила в редакции нашей газеты, что она безвозмездно дарит этот камень правительству Соединённых Штатов Америки и за это, просит, чтобы её Боб имел право требовать наказания для учителя той школы, в которой он учится: этот учитель заявил, что человек произошёл от обезьяны. Однако толпа, собравшаяся у дома Милли Парксин, потребовала, чтобы камень был немедленно извлечён, и бросилась в подвалы. Через полчаса с помощью самой Парксин был вынесен огромный камень весом не менее двадцати килограммов, который тут же толпа поделила между собою…»

Этцель схватился за бока и в припадке смеха согнулся в три погибели. Жюль Верн, наоборот, сохранял невозмутимо серьёзный вид.

— Вот, друг мой, — сказал он, когда издатель успокоился. — Отдохните немного, а потом я продолжу чтение.

— Ещё не все? — воскликнул Этцель.

— Ещё не все. Извините мой очень плохой перевод с английского, но, даю слово, он совпадает с подлинником по смыслу и интонации. Я открываю газету на восьмой странице и среди объявлений нахожу следующий перл. Будьте мужественным, хладнокровным человеком, мой друг. Слушайте: «Владелец аптеки № 17 на площади Вашингтона имеет честь довести до сведения своих покупателей, что продажа исторических осколков большого камня, на котором сидели наши прародители Адам и Ева, производится ежедневно с пяти вечера до восьми. Постоянным покупателям и лицам старше восьмидесяти лет скидка двадцать пять процентов. С почтением Джек Сидней…»

— Потрясающе… — только и мог произнести Этцель. — Подождём с изданием вашего рассказа; согласны? Что вы делаете сейчас, над чем трудитесь?

— Пишу, — коротко ответил Жюль Верн. — Работаю, как всегда. Замысел моего нового романа тревожит меня необычайно.

— «Таинственный остров»? — шёпотом произнёс Этцель.

Жюль Верн кивнул головой и погрозил пальцем:

— Никому ни слова, прошу вас! Я суеверен, не люблю болтовни о вещах, которые ещё не сделаны.

Весной семидесятого года Наполеон Третий наградил Жюля Верна орденом Почётного Легиона.

— Поздравляю вас, мой дорогой друг! — сказал Этцель. — Почему вы морщитесь? Разве вы не испытываете радости?

— Мне грустно, — ответил Жюль Верн, — что эту радость мне преподносит Наполеон Маленький, человек, которого я презираю. Кстати, мой бодрый издатель, хотели бы вы быть кавалером ордена Дружбы?

— Ордена Дружбы? — изумился Этцель. — Первый раз слышу о таком ордене…

— Такого ордена нет нигде, ни в одном государстве, — сказал Жюль Верн, — но такой орден должен быть. И когда это случится, человек, награждённый им, станет не хуже, а лучше. Мне кажется, орден этот должен называться «орденом Друга». Вы ничего не понимаете?

— Ничего не понимаю, — улыбнулся Этцель. — Объясните, я заинтригован.

— Раз в год, — начал Жюль Верн, — каждый большой человек того или иного государства — писатель, художник, путешественник, композитор, актёр — подаёт в особую комиссию просьбу о награждении орденом Друга кого-то из своих друзей. Например, я прошу наградить вас, мой милый Этцель.

— Польщён, — поклонился издатель. — Начинаю кое о чём догадываться.

— Вас награждают орденом. Не знаю точно, как именно он будет выглядеть, но на нём непременно должна быть ласточка! Получив этот орден, вы, естественно, возбуждаете у всех чувство почтения, уважения и даже любви. Всем хочется иметь такой орден с изображением милой, родной всем птицы — ласточки. Но получить его не так-то легко, — для этого необходимо, чтобы я любил вас так же сильно, как и вы меня, чтобы наша дружба ничем не была омрачена, чтобы ни я вам, ни вы мне не сделали гадости, подлости. Понимаете?

— Весьма обязывающий орден, — отозвался Этцель. — Но мне кажется, что таким образом очень скоро все люди в некоем государстве будут носить в петлице орден Друга.

— Так оно и должно быть, — улыбнулся Жюль Верн. — В этом сила ордена Друга! Он подобен клятве, честному слову, присяге, верности в любви. Тот, кто носит этот орден, есть, в сущности, Лучший Человек. И меня делает таким же тот, кто верит мне. Я, извините, сделал ошибку, имея в виду только больших людей государства, — вернее, причислив к ним служителей искусства. Право на представление к ордену имеет каждый человек. Гедо может представить Барнаво, Барнаво вас, вы своего слугу. Орден Друга нравственно связывает людей.

— Вы идеалист, мечтатель, фантазёр! — с жаром проговорил Этцель и обнял Жюля Верна. — Всё это очень хорошо в теории, в мечтах, но…

— Подождём того времени, когда это будет возможно и на практике, — серьёзно произнёс Жюль Верн. — Мои романы — тоже мечта, но мечта действенная, страстная, живая; она осуществится не сегодня-завтра.

… Девятнадцатого июля 1870 года началась война между Пруссией и Францией. Париж превратился в военный лагерь. Жюль Верн с утра посылал за газетами и уединялся, чтобы ему никто не мешал. В конце июля был созван семейный совет, на котором присутствовал и Барнаво.

— Горячо советую и настоятельно прошу тебя, моя дорогая, — обратился Жюль Верн к Онорине, — вместе с девочками и Мишелем уехать из Парижа. Противник, я уверен в этом, направит свои войска на столицу. Для тех, кто управляет Францией, немец не враг. Впрочем, не будем громко говорить об этом.

Далее Жюль Верн сказал, что ему сорок два года и его, наверное, призовут в армию, а поэтому он никуда не может уехать, — да и куда ехать? И разве можно покинуть родину в эти часы…

— На первое время можно поселиться в Амьене, — предложил Барнаво. — Там живут родители мадам. Вас, Жюль Верн, могут призвать, но из вас нельзя сделать солдата. Вы моряк, у вас есть свой корабль. Вам предложат драться на море.

Все рассмеялись, но произошло так, как сказал Барнаво. Жюль Верн получил повестку, явился на призывной пункт, был вызван на осмотр.

— Ого, бородач! — воскликнул председатель призывной комиссии. — Доброволец? Приглашены повесткой? Жюль Верн? Тот самый?.

— Отличное сложение, — заметил врач.

— Впервые вижу знаменитого человека, — признался один из членов комиссии. — Мой сын уверяет, что вы миф.

— Для несения военной службы годен, — сказал председатель. — Гм… У вас, кажется, есть своя яхта?

И все пять членов комиссии принялись разглядывать полуголого сочинителя романов.

— Да, у меня есть яхта, — ответил Жюль Верн. — На яхте два матроса, одному сорок семь лет, другому пятьдесят. Они вооружены мушкетами. На борту яхты стоит пушка образца тридцать первого года. Она стреляет на двести шагов и даже может убить. Прошу не принимать в расчёт мою писательскую деятельность, — если я годен по состоянию здоровья…

— Вы плохо видите левым глазом, — заметил председатель комиссии.

— Я очень хорошо вижу всё то, что достойно внимания, — ответил Жюль Верн. — А потому прошу найти для меня подходящее место там, где я буду полезен в обороне отечества.

Комиссия принялась вслух совещаться, и минут через пять-шесть вынесла решение: Жюль Верн, рождения 1828 года, по состоянию здоровья годный для несения военной службы, хозяин яхты, призывается в качестве моряка, и ему вменяется в обязанность патрулировать побережье от возможных набегов германских рейдеров.

Свою семью Жюль Верн отправил в Амьен. Военная обстановка, несчастная для его родины, заставила переселить родных из Амьена в Шантеней — пригород Нанта. «Сен-Мишель» исправно нёс свою службу. Из мушкетов, чтобы они не ржавели, стреляли по уткам и диким гусям. Сам капитан, так и не увидев ни одного живого немца, занимался своим писательским делом. Третьего сентября семидесятого года в каюту к Жюлю Верну вошёл матрос и нерешительно сказал:

— Есть новости, месье…

Жюль Верн взглянул на матроса, — он стоял, вытянув руки по швам и высоко подняв голову. Он ожидал, когда ему разрешат говорить. Жюль Верн молчал, ожидая обещанных новостей. Матрос переступил с ноги на ногу и ещё раз сказал:

— Есть новости, месье…

— Да? — вопросительно отозвался Жюль Верн.

— Мимо нас прошёл разведывательный катер. Люди на борту попросили дать им немножко рому. Я дал. Мне сказали, что вчера нашу армию разбили под Седаном…

Жюль Верн вскочил с кресла.

— Ложь! — загремел он и ударил кулаком по столу. — Не может быть! Ваши приятели захмелели от рома и очень плоско пошутили!

— А императора взяли в плен, — закончил матрос и, пятясь задом, дошёл до деревянной поставленной у борта скамьи и упал на неё, словно его ранили. Капитан подошёл к своему матросу, — они оба плакали. Матрос пробормотал:

— Горе, месье, горе! Я не о том, что Наполеон в плену, — мой бог, совсем не о том! Ему и в плену дадут устриц и шампанского… Я плачу…

— Знаю, понимаю, Оливье, всё понимаю, — отечески проговорил Жюль Верн. Ему казалось, что матрос добавит ещё что-нибудь… Но что может быть страшнее военного разгрома, несчастья родины? Император в плену… Да пусть он хоть в течение часа испытает то же, что и все честные патриоты!

— Мы победим, всё будет хорошо, — пытался успокоить и себя и матроса Жюль Верн. — Не может быть, чтобы Франция…

Матрос привстал, отёр рукавом куртки мокрое от слёз лицо.

— Всё может быть, месье! — глухо проговорил он. — Всё может быть! Император увёл с собою сто тысяч солдат!

— Сто тысяч! — воскликнул, бледнея, Жюль Верн.

— Так сказали мне, и люди эти не лгут. Они только что из Парижа. Простите, месье, сейчас моя вахта. Мои сыновья, месье, дрались под Седаном. Горе, ох, горе!

Матрос вышел из каюты. Жюль Верн потушил огни, сложил в аккуратную стопку исписанные листы бумаги, прошёл на палубу. Было холодно, сильный ветер пенил волны и раскачивал яхту. Жюль Верн уже не в состоянии был работать. Через полчаса он отдал приказ идти к берегу. Матросы варили ужин, к ним подсел их капитан, и они молча опускали ложки в тарелки, молча ели и только вздыхали, стараясь не глядеть друг другу в глаза.

Жюль Верн чувствовал себя больным. Он подолгу стоял на своём маленьком капитанском мостике, воображая себя повелителем мира, в котором нет и быть не может войн. Вспоминая детство своё, он ожидал заката солнца и не отводил взора от того места на западной стороне неба, за которым скрывался багрово-красный, раскалённый диск. Нужно было уловить ту — одну-единственную секунду, когда солнце, уходя до завтра, веером распускает на небе разноцветные лучи и среди них зелёный, пронзительно-яркий луч. Он виден одно мгновение, и в детстве Жюлю Верну дважды посчастливилось наблюдать его. Барнаво говорил, что тот, кто увидит этот волшебный луч, будет счастлив всю жизнь. «А ты видел его?» — спросил однажды Жюль Верн Барнаво. «В тот день, когда родились вы, мой мальчик, и когда вышла ваша первая книга», — ответил Барнаво.

Сегодня солнце скрылось за горизонтом без единого луча. Жюль Верн протёр слезившиеся от напряжения глаза и подумал о давнем замысле своём, о романе, героем которого должен быть мечтатель, фантазёр, чудак, всю жизнь охотящийся за этим зелёным лучом и… Дальнейшее пока что не ясно. Не наука, не техника — что-то другое, особенное, очень душевное, интимное.

— Когда-нибудь непременно напишу роман под названием «Зелёный луч», — вслух произнёс Жюль Верн, и ему вдруг захотелось работать, и он запёрся в своей каюте, отдав необходимые распоряжения «экипажу ».

«Всё будет хорошо, — говорил Жюль Верн себе. — Не может быть, чтобы всё было плохо! Я верю в народ, — он устоит, выдержит, победит!»

Осенью, когда пошли дожди и всё кругом утеряло свои нарядные, весёлые краски, в каюту постучался Барнаво. Жюль Верн сказал: «Войдите». Барнаво переступил порог и устало опустился на скамью.

— И ты ко мне с новостями? — встревоженно спросил Жюль Верн.

— Дурные новости, капитан, — печально проговорил Барнаво. — Вы знаете?

— Что? — дрожа всем телом, крикнул Жюль Верн. — Онорина? Девочки? Мой сын?

— Они в безопасности, капитан, — ответил Барнаво. — В опасности родина… Я привёз распоряжение — вам надо вернуться в Париж, а там голод, болезни, там очень нехорошо, капитан. Вот бумажка…

Он подал Жюлю Верну предписание военных властей о немедленном возвращении в Париж.

— Народ требует мира во что бы то ни стало, — продолжал Барнаво. — Правительство боится народа. Народ ненавидит правительство. Всё идёт так, как оно и должно быть. В Париже каждый день умирает двести — триста человек. Не хватает гробов. Что будет через, две-три недели, когда наступят холода! У немцев пушки, у нас… у нас могучий флот под названием «Сен-Мишель»… Слыхали о подвиге Надара? Он на своём «Гиганте» сражался с немецкими аэростатами и сбил их. Один против двух! Надар — настоящий патриот!

Жюль Верн выехал в Париж. Барнаво остался на яхте. Он привёл в порядок стол, горячей водой вымыл стены и потолок в каюте и объявил команде, что она должна слушаться его распоряжений.

— На полных парусах в Париж, — приказал он.

— Каким же это образом? — спросили матросы.

— Как можно ближе к Парижу, — уточнил Барнаво. — И ни о чём меня не расспрашивать. На обед приготовьте что-нибудь из наших запасов. Ужин отменяется, — в Париже едят один раз в два дня, скоро там вообще не будет никакой еды.

Затем он позвал юнгу и попросил его найти в походной аптечке какие-нибудь капли от сердца. «Дай мне двойную порцию, — сказал он юнге. — Мне семьдесят шесть лет, мальчик, я думаю, что не повредит и тройная порция…»

— Вам, дядюшка, плохо? — Юнга склонился над стариком. — Я позову доктора, он на полицейском катере.

Барнаво отрицательно покачал головой.

— Пришла и моя очередь шаркнуть ножкой святому Петру, — сказал он, вытягиваясь на скамье. — Накрой меня потеплее. Возьми вон те листки, что на столе капитана. Прочти их вслух.

Юнга читал черновые записи нового романа Жюля Верна, Барнаво одобрительно покашливал. Иногда он стонал, и тогда юнга прекращал чтение. Проходила минута, вторая, третья, Барнаво требовал продолжения.

— Мой дорогой мальчик научился писать, как тот человек, который сочинил «Дон-Кихота», — заметил Барнаво по поводу одного, в юмористических тонах написанного, места. — Я угадал, — Жюль Верн прославит своё отечество, а я… Мальчик, дай мне ещё порцию сердечных капель. Мне очень нехорошо…

В октябре Жюль Верн получил письмо от Онорины, она сообщала, что его отец серьёзно болен, необходимо ехать в Нант, дорога каждая минута. В тот же вечер Жюль Верн выехал из Парижа и в три часа утра постучался в дверь родного дома. Ему открыла монахиня, и он всё понял.

— Когда? — спросил он.

— В одиннадцать пятьдесят пять, — ответила монахиня. — Пройдите к вашей матери, успокойте её, она убита горем. Мужайтесь, месье! Весь Нант оплакивает усопшего.

Похоронив отца, Жюль Верн поспешил в Амьен, где жила его семья, недавно покинувшая Шантаней. Его встретила заплаканная Онорина. Жюль Верн опустился на каменные ступени крыльца и, боясь услышать что-то очень страшное, спросил:

— Мишель? Девочки?

— Барнаво, — ответила Онорина. — Вчера у меня был курьер от Этцеля. Наш Барнаво умер на «Сен-Мишеле». Юнга читал ему черновики твоего романа…

Жюль Верн заплакал — сперва тихо, по-детски, потом громко — так, как плачут взрослые, когда им очень больно. Рыдания душили его, и он не сдерживал их. Барнаво умер… Нет Барнаво…

— Пожалей меня, Онорина, я осиротел… Не могу представить себя без моего Барнаво!..

Надо было возвращаться в Париж. Для этого оставалась только одна узкая дорожка шириной в шесть километров. Грохотали пушки неприятеля. Было очень холодно. На улицах Парижа лежали умершие от голода. Жюль Верн поселился у Этцеля, сюда спустя две недели пришёл Гедо. Издатель, учёный и писатель выдержали все ужасы войны. Почти на их глазах немного позже расстреливали восставших коммунаров.

— Конец мира, — говорил постаревший, исхудавший Этцель. — Когда умирает справедливость, умирает всё — и честь и высокое звание человека! В рядах Национальной гвардии, как мне известно, сражается наш друг Реклю. Пожелаем ему победы.

— Может быть, — заметил Гедо, — нарождается новый мир. Кровь коммунаров напрасно не прольётся…

— Наши дети будут счастливее нас, — сказал Жюль Верн. — Их дети — я твёрдо верю в это — навсегда покончат с войнами, — наука поможет им в этом.

— Какая наука? — спросил Гедо, обращаясь и к Этцелю и к писателю. — Нет такой науки, друзья! Я вижу кровавую науку Галифе и Тьера, будь они прокляты!

— Я не знаю имени грядущей науки, — задумчиво проговорил Жюль Верн, — но она рождается в крови. Потомки наши не забудут того, чему мы являемся свидетелями.

Осенью семьдесят первого года Жюль Верн окончательно переселился в Амьен, — жить в Париже он уже не мог. Здесь всё было для него напитано ужасом и кровью.

На бульваре Лонгвилль он приобрёл двухэтажный дом — внизу пять комнат, наверху три. При доме был большой сад, отгороженный высокой каменной стеной. Жюль Верн устроил для себя кабинет в круглой башне, которая возвышалась над южным углом дома. Из окон этого кабинета видны были бегущие поезда, соборная колокольня, спокойная поверхность Соммы; на ней слегка покачивался «Сен-Мишель» — новая яхта, размерами значительно больше прежней. На ней Жюль Верн и его семья в недалёком будущем совершат далёкие, интересные путешествия… Свой рабочий кабинет Жюль Верн обставил очень скромно: простая железная кровать в углу за невысокой ширмой, старинное кожаное кресло перед конторкой — письменным столом писателя. На мраморной полке огромного камина бюсты Мольера и Шекспира. На стенах географические карты, в углу глобус.

Жюль Верн вставал в пять утра, завтракал и работал до девяти, когда подавался завтрак для всех обитателей дома. До полудня Жюль Верн редактировал написанное накануне. В анкете, опубликованной в «Ле Тан», он сообщил, между прочим, что, работая ежедневно пять-шесть часов, ему удаётся без усилий, легко и с наслаждением делать не менее половины листа. Дополнительная работа иногда убавляет количество написанного, но чаще всего увеличивает его. «Днём и вечером я гуляю, читаю, принимаю посетителей, друзей, отвечаю на письма. В начале одиннадцатого я уже в постели», — сообщал Жюль Верн.

Прах Барнаво покоился в земле на берегу Соммы, неподалёку от маленького, тихого Амьена. Раз в неделю Жюль Верн приходил на могилу своего необыкновенного друга, садился на низенькую деревянную скамью и надолго погружался в воспоминания.

Оставшееся после Барнаво имущество: берет, зелёная куртка, бархатный жилет с перламутровыми пуговицами и номер «Нантского вестника» от 9 февраля 1828 года — Жюль Верн хранил, как драгоценные реликвии.

 

 

Глава первая

16 ноября 1876 года

В начале 1871 года Жюль Верн начал писать роман «Страна мехов» — первое произведение, героем которого является женщина, посвятившая себя науке, Полина Барнет. Рядом с ней в романе живёт и действует и вторая женщина — эскимоска Калюмах.

— В образе моей эскимоски, — говорил Жюль Верн своим друзьям, — я намерен показать высокое человеческое достоинство, нравственные качества, тяготение отсталого человека к цивилизации, культуре. Для меня не существует раcово неполноценных народов, — есть народности отсталые, и в этом повинны не они, а те, кто угнетает их, держит в рабстве, — повинны господа колонизаторы, то есть так называемые великие державы. Мне думается, что образ эскимоски в моём романе — явление весьма и весьма новое и даже необычное в литературе Франции.

Действие романа происходит в 1859—1860 годах в районе Большого Медвежьего озера, на побережье и в полярных водах Канады, а также у берегов Русской Америки, которая (Аляска и Алеутские острова) в 1867 году была продана царским правительством США.

В 1873 году роман вышел в свет, а через год появился и в России в переводе Марко Вовчок. В журнале «Дело» роман этот аттестовался как одно из выдающихся произведений популярнейшего французского писателя.

Жюль Верн продолжал неутомимо работать.

Когда в одной из парижских газет появилась очередная глава нового романа — «В 80 дней вокруг света», — та именно, в которой Жюль Верн.привёл Филеаса Фогга к ещё не испробованному им средству передвижения — атлантическому пароходу, — в Амьен на имя автора пришло письмо:

«Милостивый государь мистер Верн! Пароходная компания „Стюарт, Медельсон и Ритуш“ уплачивает Вам 10 000 долларов в том случае, если Вы согласитесь посадить героя Вашего романа Филеаса Фогга на корабль нашей компании. За ответом и письменным обязательством Вашим наш представитель в Париже придёт к Вам 12 марта. С почтением — генеральный представитель во Франции Аткинсон».

Жюль Верн отдал строжайшее распоряжение никого не принимать в течение всего дня 12 марта. Одиннадцатого к нему явился агент американского пароходного общества «Нептун» и предложил от имени своего представителя 10 000 долларов «за то только», — именно так и сказал подвижной, длинноногий, очкастый агент, — «что вы, мистер Верн, перевезёте своего героя на судне нашей компании и тем самым похвалите удобства наших пароходов».

Жюль Верн отказался от предложения в самых деликатных выражениях, в максимально вежливой форме.

— Пятнадцать тысяч долларов! — сказал агент, предварительно заглянув в свою записную книжку.

Жюль Верн заметил на это, что ему предлагали двадцать пять тысяч, но он…

— Тридцать! — изогнулся агент под прямым углом, и так побыл с минуту. Затем выпрямился и несколько гневно, насколько позволяли на это указания свыше, произнёс:

— Как? Почему? Можно подумать, что вы миллионер!

— Разрешаю думать, — спокойно отозвался Жюль Верн.

Тринадцатого марта его настигли на улице два юрких человечка.

— Позвольте, дорогой мистер! — сказал тот, что был самым юрким. — Каким-то всё же образом ваш Филеас Фогг должен переплыть океан, когда книга выйдет отдельным изданием! Нам всё равно, что предпримет герой, когда он путешествует в номерах газеты. Не будет же он ради одного рейса покупать пароход в полную свою собственность!

— А ведь это идея! — воскликнул Жюль Верн. — Прошу пожаловать ко мне, я намерен уплатить за ваше остроумное предложение пятьсот франков.

— Шестьсот, — попросил юркий, и Жюль Верн не стал спорить.

В 1873 году Этцель выпустил «В 80 дней вокруг света» отдельной книгой. Она разошлась в один день — такому успеху мог позавидовать и Александр Дюма. В библиотеках образовалась очередь — новую книгу выдавали только на одни сутки. Парижанки были недовольны тем, что автор романа поскупился на изображение любовных сцен. Жюль Верн ежедневно получал десятки писем с требованием продолжить роман или написать на тот же сюжет пьесу.

Французское географическое общество тоже стало получать письма с одним и тем же вопросом: на каком меридиане совершается переход от одного дня к другому для человека, путешествующего вокруг света? Географическое общество все полученные письма передало Жюлю Верну. На одном из заседаний общества он выступил с ответом. Он объяснил, каким именно образом кругосветное путешествие влечёт за собою потерю или выигрыш одних суток, а затем сослался на английский журнал «Природа», напечатавший статью, автор которой сетовал по поводу недоразумений, возникающих от несогласованности в международном счёте времени.

«Капитан корабля, — сказал Жюль Верн, — имеет обыкновение менять дату в корабельном журнале при пересечении стовосьмидесятого меридиана, прибавляя или убавляя один день, смотря по направлению, в котором он движется. Но капитан, возвращающийся назад, после пересечения этого меридиана не меняет даты, и потому, от времени до времени, могут и должны быть встречи капитанов, считающих разные числа».

Об инсценировке романа заговорили и газеты. Жюль Верн проявлял полнейшее равнодушие к тому, что о нём писали и говорили. Он уже привык к известности, и она привыкла к нему. Наступала очередь славы, она уже стучалась в жилище Жюля Верна, мешала работать, думать, отдыхать. Однако писем с каждым днём всё прибывало и прибывало, тон газетные статей, настаивавших на инсценировке (об этом просили также режиссёры и актёры) становился всё требовательнее.

— Отстань от них, найди соавтора и напиши пьесу, — посоветовала Онорина, и Жюль Верн сдался.

В соавторстве с Адольфом Деннери он в два месяца написал феерическое представление; в нём актёрам предоставлялось изобразить на сцене всё то, что читатель романа разыгрывал в своём воображении.

Восьмого ноября 1874 года состоялась премьера.

Живой слон, паровоз с шестью вагонами, океанское судно в бурю, завывания ветра, гром и молния, свистки и крики — всё это пришлось по душе и французскому школьнику и его родителям. Эмиль Золя в своих «Парижских письмах», печатавшихся в русском журнале «Вестник Европы», с откровенной иронией писал, между прочим, что пьеса Жюля Верна и Деннери действительно имела успех, но надо полагать, что успеху этому всего более содействовал живой слон…

— Золя — человек, лишённый воображения, — незлобиво сказал Жюль Верн, узнав об его отзыве.

С 1900 года до начала первой империалистической войны заново инсценированный роман «В 80 дней вокруг света» выдержал не одну сотню представлений на сцене Народного дома в Петербурге. Здесь так же, как и в Париже, участвовал живой слон, — его ежедневно приводили из расположенного по соседству зоологического сада. На сцене того же Народного дома была осуществлена постановка инсценированного романа «80 000 вёрст под водой».

Конфетная фабрика М. Конради в России изготовила фруктовую карамель, завёрнутую в бумажки, на которых неизвестный художник весьма аляповато изобразил Фогга и Паспарту на спине слона, железнодорожный мост, падающий в пропасть, накренившееся судно в бурю. В Париже появились в продаже папиросы без мундштуков, на коробке был изображён Паспарту, а под ним надпись: «Сам курю и другим советую».

— Надо как-то бороться с этой пошлостью, остановить её, — говорили Жюлю Верну друзья. — Нам хорошо известно, что уже появились в продаже зонтики, носящие ваше имя! Чёрт знает что!

— Мне в своё время была предсказана слава, — с добродушной улыбкой отвечал Жюль Верн. — Кажется, она уже гостит у меня. Ничем не намерен тревожить её, она, как вам известно, дурно воспитана…

Илья Львович, сын Льва Николаевича Толстого, рассказал в своих воспоминаниях, как и ему и его братьям, когда они были подростками, отец читал, главу за главой, роман Жюля Верна «В 80 дней вокруг света». «… Этот роман был без иллюстраций. Тогда папа начал нам иллюстрировать его сам. Каждый день он приготовлял к вечеру подходящие рисунки, и они были настолько интересны, что нравились нам гораздо больше, чем те иллюстрации, которые были в остальных книгах. Я как сейчас помню один из рисунков, где изображена какая-то буддийская богиня с несколькими головами, украшенными змеями, фантастическая и страшная. Отец совсем не умел рисовать, а всё-таки выходило хорошо, и мы были страшно довольны. Мы с нетерпением ждали вечера и всей кучей лезли к нему через круглый стол, когда, дойдя до места, которое он иллюстрировал, он прерывал чтение и вытаскивал из-под книги свою картинку…»

Соавтором инсценировок романов Жюля Верна становится одарённый, сметливый и ловкий драматург Деннери, — совместно с ним Жюль Верн инсценировал и свой роман «Дети капитана Гранта».

— У меня теперь новый Аристид Иньяр, — шутя говорил Жюль Верн о своём соавторе. — Фигура колоритная — вылитый Аристид в драматургии! Но ловкость, но умение!.. В пять минут он делает целую сцену. Я только намекну, подумаю, а у него уже готово — хоть сейчас играй на сцене!

— Вам нужно инсценировать все ваши романы, — говорили Жюлю Верну друзья. — Тем более что у вас такой помощник.

— Нет, мне это мешает, — отвечал Жюль Верн. — Это засасывает. Я тружусь над моим «Таинственным островом». Он берёт все мои силы.

Каждая глава нового романа переписывалась по три и четыре раза. Первый черновик Жюль Верн писал карандашом, затем, читая его вслух, он постепенно обводил каждое слово чернилами, вычёркивал то, что казалось лишним, поверх карандашного текста заново писал второй черновик. Третий вариант был наиболее трудным, — взыскательность Жюля Верна здесь была предельной. От Этцеля он потребовал неограниченное количество набора в гранках и вёрстке.

— Это сильно удорожает книгу, — сказал Этцель.

— Но это не менее сильно улучшает её, — отпарировал Жюль Верн.

В 1875 году «Таинственный остров» был закончен и вышел отдельным изданием. Все интересовавшиеся судьбой Айртона были очень довольны. Корманвиль, которому Жюль Верн отправил свою книгу в Россию, ответил следующим письмом:

«Мне кажется, что я правильно понял Вас, дорогой Жюль Верн, — Сайрэс Смит потому так умело и талантливо с удовольствием и радостью делает всё потребное для жизни своей и товарищей, потому так блестяще осуществляет свои идеи, что он живёт на острове, вне системы разбоя и варварства, — на острове никто не мешает Вашим Робинзонам полностью развернуть свои способности. Какой великолепный гимн Труду пропели Вы в своём новом романе, дорогой мой друг! Я думаю, и, наверное, не ошибаюсь, — таинственный остров для Вас символ, это весь наш земной шар, и — какое совпадение! — роман написан в тот год, когда исполнилось сто лет со дня рождения великого утописта Фурье. Должен признаться, что я уже дважды прочёл Ваш роман… Сокровища капитана Немо, которые он щедро раздавал народам, борющимся за свою свободу, я сравниваю с теми сокровищами, которые Вы, дорогой Жюль Верн, раздаёте читателям своим на всём земном шаре, и прежде всего юношеству, нуждающемуся в подобного рода книгах…».

Французская критика не поняла и этого романа, не увидела, не сумела увидеть глубокой социальной идеи, заложенной в нём. Критика обвиняла Жюля Верна в допущении самых курьёзных ошибок, в незнании им зоологии, физики и астрономии. «На вулканических островах, — писал один критик, — не может быть тех птиц, которые живут на страницах романа. В климатической зоне этой никак не может расти бамбук, пальмы и другие деревья. Герои романа находят на острове глину, селитру, серу… Какое невежество, какое незнание самых элементарных вещей! А животный мир! Это какой-то зоологический сад, — тут и дикий баран, и ягуар, и пекари, и шакаловая лисица, и обезьяна, которая так умна, что только не говорит на французском или английском! Как могло случиться, что Жюль Верн на этот раз допустил такие непростительные для себя ошибки!..»

Жюль Верн читал эту критику и посмеивался в бороду.

— Но ведь они правы, — сказала как-то Онорина. — Ты и в самом деле что-то напутал в своём романе. Это на тебя не похоже. На островах Тихого океана не могут жить обезьяны, а у тебя…

— Могут, — лукаво улыбаясь, произнёс Жюль Верн. — Мой остров — таинственный остров, дорогая моя!

И, многозначительно грозя пальцем, повторил:

— Таинственный остров, Онорина! Вот, прочти письмо Корманвиля, — этот человек понял то, что я хотел сказать. То, что я уже сказал. Сейчас я заканчиваю «Михаила Строгова»; в этом романе я уже ничего не перепутаю. У меня есть великолепная карта Сибири, список всех деревень, сёл и даже шоссейных дорог!

— Ты сказал: «В этом романе я уже ничего не перепутаю». Значит, в «Таинственном острове» всё же перепутал!

— В тебе, мой друг, погибает талантливый юрист, — шутя заметил Жюль Верн. — Как жаль, что нет моего Барнаво!..

Заканчивая «Михаила Строгова», Жюль Верн конспективно набрасывал очертания нового романа, который должен был называться «Гектор Сервадак». Этцель ждал. Два романа в год — ничего не поделаешь. Очень часто наука отходила в сторону и на сцену выступали юмор в соединении с теми элементами, которые Жюль Верн унаследовал от Дюма. Этцель не шутя говорил, что на месте Жюля Верна он давал бы три романа в год, и при этом ссылался на плодовитость Бальзака, Диккенса, Гюго.

— Вы будете иметь два моих романа в год, — сказал Жюль Верн Этцелю. — А сейчас я беру отпуск на два месяца, я должен заняться моим сыном Мишелем. Ему уже тринадцать лет. Он очень плохо усваивает физику и математику.

— И очень любит романы своего отца, — кстати добавил Этцель,

— Гюго он любит больше, чему я очень рад, — сказал Жюль Верн.

Однажды он спросил Мишеля:

— Кем ты хочешь быть, когда станешь взрослым?

— Читателем, папа, — не задумываясь ответил Мишель.

— Читателем! — рассмеялся Жюль Верн. — Это не профессия, мой друг! Надо чем-нибудь заниматься, чтобы приносить пользу обществу, своему отечеству.

— Я хочу быть таким читателем, чтобы это стало профессией, папа, — заявил Мишель.

— Только читать?.. — с нескрываемым беспокойством спросил отец,

— И путешествовать, и ходить в театры, и ловить рыбу, и принимать гостей, — ответил сын. — Разве плохо?

— Очень хорошо, но нужно трудиться для того, чтобы путешествовать, ходить в театры и принимать гостей.

— Жан, который живёт в начале бульвара, — назидательным тоном проговорил Мишель, — сказал мне недавно, что ты сам Гомер и два Дюма в придачу, а потому мне и не следует беспокоиться о будущем.

— Твой Жан говорит страшную чепуху, — строго произнёс Жюль Верн и погрозил сыну пальцами обеих рук. — Ты должен учиться, много и долго учиться, и уже только потом…

— А потом, — перебил Мишель, — я стану таким же, как и ты, папа!

— Это, пожалуй, было бы неплохо, — задумчиво проговорил Жюль Верн. — Кое-что из моего материала я оставил бы и на твою долю.

Разговор был прерван приходом Гедо.

— Я за вами, — возбуждённо начал учёный. — Послезавтра произойдёт невиданное доселе событие: половина Парижа будет освещена электричеством. Да, да, электричеством! Русский инженер Яблочков изобрёл особую свечу: она даёт свет силою тока, бегущего по медным проводам. Просто и гениально! Просто потому, что гениально, гениально потому, что очень просто. Едем в Париж! Свечой Яблочкова осветят все магазины Лувра, площадь Оперы, Гаврский порт. Кто-кто, а Жюль Верн должен видеть эту диковинку!

Жюль Верн взял с собою в Париж сына. К шести вечера шестнадцатого ноября девять десятых жителей города устремились к центру. Конное движение приостановилось. Нарядно одетые парижане шли возбуждёнными толпами. В центре и на окраинах ещё горели газовые рожки, но большая площадь перед зданием оперы, магазины Лувра тонули во мраке. Заливались свистки полицейских. С неба на город глядели звёзды, удивлённо помигивая. В шесть вечера с площади Этуаль пустили ракету, толпа замерла, и вот спустя минуту все увидели друг друга, вся площадь вдруг, в одну сотую секунды, улыбнулась ослепительно и весело. Толпа ахнула, — такого ей ещё не показывали. В воздух полетели шляпы, котелки, трости. Мишель сидел верхом на отце своём, свесив ноги с плеч и обеими руками вцепившись в густую шевелюру. Гедо кричал:

— Да здравствует Яблочков! Привет русскому гению!

Площадь сияла, как в майский полдень. Каждому хотелось подойти ближе к зданию оперы, но частая цепь полицейских не пускала никого, обещая свободное движение через сорок минут. Гедо крикнул:

— Граждане! Писатель Жюль Верн хочет ознакомиться с этими волшебными лампочками! Дайте дорогу Жюлю Верну!

— Да здравствует наука! — крикнул Жюль Верн во всю силу лёгких. — Да объединит она народы мира!

Спустя три года на страницах французского журнала «Электрический свет» была напечатана статья:

«Свеча Яблочкова вызвала сперва в Париже, а затем во всех странах подлинное движение в пользу электрического света. Этой свече мы, бесспорно, обязаны тем, что электрический свет удалось ввести в повседневный обиход. История справедливо отведёт ей почётное место, на которое она имеет неоспоримое право. Три года назад площадь Оперы, огромные магазины Лувра, аллея Оперы, концертные залы и ипподром были великолепно освещены свечой Яблочкова. В истории электричества это событие не имеет прецедентов. Примеру Парижа последовал Лондон. В продолжение многих месяцев свеча Яблочкова была у всех на устах. В самом деле, что может быть более простого и удобного на первый взгляд! Отныне нет ни регуляторов, ни часовых механизмов, нужно лишь вставить нечто вроде обыкновенной свечи в подставку — и брызнет яркое сияние света. Это достижение было очевидно для публики, и она встретила рукоплесканиями блестящие опыты, Благодаря свече Яблочкова великому городу принадлежит честь первому демонстрировать освещение электричеством улиц и площадей…»

В английских, немецких и бельгийских газетах появились статьи о «северном свете». Свечу Яблочкова называли «русским солнцем».

 

Глава вторая

Счастливые годы

Весной 1877 года Жюль Верн приобрёл новую яхту, которая была названа «Сен-Мишель III». Она имела сто футов в длину; сильная паровая машина, высокая дымовая труба между двумя мачтами, большая каюта и четырёхфутовое рулевое колесо давали право хозяину яхты отзываться о ней как о настоящем морском судне. Команда состояла из шести матросов, кока и капитана — земляка Жюля Верна месье Олива.

Сразу же после покупки яхты было совершено на ней путешествие; в числе пассажиров значились брат Жюля Верна Поль, сын Этцеля, Онорина со своими девочками и Мишель. Путешественники плыли вдоль берегов Франции и Испании, через Гибралтарский пролив в Алжир.

«Великий романист совершает путешествие», — писали газеты Франции, Испании, Португалии. «Наш Жюль Верн всюду встречается, как самый желанный гость, — писали парижские газеты. — Нет отбоя от желающих получить автограф писателя. В Танжере итальянский посланник кавалер Сковаццо устроил в честь Жюля Верна и его свиты охоту на кабанов. Брат писателя Поль Верн и сын нашего известного издателя Этцеля оказались наиболее удачливыми в этой охоте, чего не скрывает и автор „Таинственного острова“, чистосердечно признаваясь в том, что он спокойно посиживает на палубе своей яхты и работает над новым романом. Желаем нашим путешественникам счастья, здоровья и радости…»

Жизнь ежедневно приносила Жюлю Верну радости.

Возвратившись домой из недальних стран, он немедленно принялся за вторичную работу над новым романом: чернилами писал на первом, карандашном черновике. В разгар этой работы пришло письмо от Этцеля:

«Немедленно приезжайте, у меня сегодня и завтра в гостях русский писатель Иван Тургенев».

— Счастлив познакомиться с вами! — воскликнул Иван Сергеевич, пожимая руку Жюлю Верну. — Горячий почитатель и поклонник ваш! У нас в России никто не пишет таких романов, как вы. Не так давно я разговаривал по поводу ваших книг со Львом Николаевичем Толстым, — они весьма по душе этому великому человеку!

— Польщён и счастлив, — кланяясь и прикладывая руку к сердцу, проговорил Жюль Верн.

Иван Сергеевич, молодо откинув красивую седую голову, окинул взглядом статную фигуру Жюля Верна, который с неостывающей доброй улыбкой рассматривал «северного великана», как называли в Париже Тургенева писатели и художники. Вошёл слуга с двумя пачками книг и, по знаку Этцеля, положил их на стол.

— Последние издания Жюля Верна, — сказал Этцель. — И на каждом томе автограф.

— Вы читали меня? — несколько удивлённо поднял брови Иван Сергеевич, и в ответ услышал, что его «Записки охотника» читает каждый грамотный француз.

— А я прочёл их три раза, и каждый раз со всё повышающимся удовольствием, — признался Жюль Верн. — Прекрасная книга! Ог её страниц исходит аромат ваших русских степей, леса, озёр и рек.

В беседу вмешался Этцель, заявив, что он со своей стороны намерен, в меру сил и способностей своего повара, предложить обед по-русски.

— О, русский обед! — мечтательно проговорил Иван Сергеевич, потирая холёные, чуть припухшие ладони. Жюль Верн обратил внимание на длинные, тонкие пальцы русского писателя. — В мой последний приезд сюда я привёз бочонок икры — отличной паюсной икры.

— Целый бочонок! — восхитился Жюль Верн, чувствуя и понимая, что гость всеми этими пустяками начинает очередную искусную беседу.

— Целый бочонок, фунтов на пятнадцать, — продолжал Иван Сергеевич и, взяв Жюля Верна под руку с одной стороны и Этцеля с другой, стал ходить с ними по диагонали большого, просторного кабинета. — Ну-с икру доставили на кухню Флоберу. В назначенное время за стол сели я, Золя, Доде и сам хозяин. Икру поставили посреди стола на особом возвышении. Этакий, представьте, живописный бочонок тёмно-жёлтого цвета, опоясанный тремя медными обручами. Золя спрашивает, что в этом бочонке, и, не дождавшись ответа, отвечает себе сам: «Икра!» Засим происходит следующее: милейший Золя берёт разливательную суповую ложку, черпает ею икру — этак сразу фунт, не меньше, — и накладывает на тарелку. Засим ещё раз, и ещё раз, и ещё два раза подряд. И, благословясь, начинает есть. Флобер произносит: «Ого!» Доде, неоспоримо соглашаясь с репликой, добавляет: «Н-да-а…» Я деликатно говорю, что икру полагается намазать на хлеб и вкушать, прикрыв глаза и трижды произнеся имя господа. Золя, человек несловоохотливый, чего не скажешь о нём как о романисте, скупо бросает: «Я чуть-чуть, не больше половины». И этак, намазывая икру себе на язык, слопал половину бочонка!

— И отказался от обеда, — заметил Этцель.

— И превеликолепно пообедал, бисируя каждому блюду! Это не человек, а какое-то «чрево Парижа», — закончил Иван Сергеевич, искусно вводя в свою речь название одного из романов Золя. — Я, друзья мои, проголодался.

После обильного, тяжёлого, совсем не французского обеда Ивана Сергеевича усадили в глубокое, покойное кресло, и потекла неторопливая дружеская беседа. Жюль Верн по какому-то поводу кстати заметил, что ему уже пятьдесят лет, а сделал он очень мало — каких-то семнадцать романов…

И пренебрежительно махнул рукой.

— Делает много не тот, у кого много книг, — строго произнёс Иван Сергеевич. — Очень много книг у покойного Дюма, да что…

— Александр Дюма — моя слабость, — деликатно заметил Жюль Верн, прерывая гостя. — Он — хорошая погода нашей литературы, а вот я…

— А вы грибной дождичек, — ласково улыбнулся Иван Сергеевич. — Светит солнце, машет длинными ветвями берёзка, идёт дождь — и кругом благоухание, всему прибыток, удача, радость.

Жюль Верн поблагодарил за сравнение, сказал, что запомнит его на всю жизнь, и добавил, что не так давно один известный терапевт наговорил ему таких ужасов, так сильно напугал: велел меньше работать, больше гулять…

— Вот чего не скажут нашим, русским писателям, — несколько с грустью и печалью в голосе отозвался Иван Сергеевич. — Больше гулять… У нас в России на долю писателя выпала такая огромная ответственность, такая серьёзная обязанность, что жизни не хватит на то, чтобы сказать хотя бы четверть того, что сказать и сделать обязан. Это я такой счастливый, — Иван Сергеевич даже покачал головой неодобрительно и с укором, — что имею возможность бывать за границей. Наши писатели — праведники и чуть ли не святые, иногда на извозчика не имеют, не то что… побольше гулять, поменьше работать…

— Нашему дорогому Жюлю Верну действительно следует поберечь себя, — вмешался Этцель. — Он — неистовый труженик французской литературы.

— В этом году я дам вам только одну книгу, а не две, — серьёзно проговорил Жюль Верн.

— И даже одной много, — столь же серьёзно вставил Иван Сергеевич. — Одну через год, вот как! Я обещал моему издателю роман через два-три года, не раньше. Я, видите ли, долго думаю и не скоро пишу.

— А я наоборот, — откровенно признался Жюль Верн, — и быстро думаю и скоро пишу.

— Не завидую этому свойству, — вскользь обронил Иван Сергеевич. — А возможно, в данном случае виноват мой возраст…

— Да вот, посудите сами, — горячо, сильно жестикулируя, произнёс Жюль Верн и протянул Этцелю письмо: — Читайте, пожалуйста, вслух! Тогда вы, дорогой Тургенев, поймёте, почему я должен работать очень быстро.

— «Талантливый учитель по всем предметам, — начал чтение Этцель. — У нас, школьников старших классов, зашёл спор: а что, если от нашей планеты оторвётся большой кусок…» Оторвётся кусок! — в сердцах повторил Этцель. — Хорошенькое выражение для школьников старших классов! Придумают! И читать не хочется!

— Нет, нет, пожалуйста, читайте! — попросил Иван Сергеевич.

— Оторвётся большой кусок, — ещё раз с презрительной миной произнёс Этцель. — «И этот кусок, — продолжал он чтение письма, — будет носиться в мировом пространстве, подобно маленькой планете. Возможен ли такой случай и как должны чувствовать себя люди, которые окажутся на…» Нет, как угодно, — рассмеялся Этцель, — я больше не могу. Непредставимая чепуха!

— Представимая и даже вполне возможная, — возразил Жюль Верн, лукаво посмеиваясь. — Может случиться, дорогой мой друг, что в этом году вы получите роман именно на тему спора школьников старших классов!

— Школьники предлагают писателю тему! — с нескрываемым возмущением и раздражением проговорил Этцель,

— Этим и должны заниматься школьники, — сказал Жюль Верн.

— Читатели, — уточнил Иван Сергеевич. — Это было бы очень хорошо! Очень хорошо и полезно для обеих сторон.

— Милые, умные мальчики, — проговорил Жюль Верн и, взяв из рук Этцеля письмо, прочёл последние его строки: — «Вы всё можете и всё знаете, ответьте нам, пожалуйста, или, что лучше, сочините об этом книгу…»

Иван Сергеевич расхохотался, повторяя одну и ту же фразу: «Сочините об этом книгу». Аппетитно рассмеялся и Жюль Верн. Только один Этцель строго и взыскательно оглядывал смеющихся и недовольно бубнил, что для смеха причин здесь нет абсолютно никаких, — письмо должно вызвать чувство возмущения и раздражения.

— Хорошие мальчишки! — воскликнул Иван Сергеевич и, тяжело дыша, стал обмахиваться носовым платком. — Счастлив писатель, получающий подобные письма! Счастливые школьники, у которых есть такой вот Жюль Верн!

— И этот Жюль Верн обязан работать много и быстро, — кланяясь Ивану Сергеевичу, заявил Жюль Верн.

— «Учитель по всем предметам…» — повторил Иван Сергеевич строки из только что прочитанного письма. — Согласен — такому учителю нет времени отдыхать. Желаю счастья, мой дорогой друг, — обратился он к Жюлю Верну и протянул руку для пожатия.

— А теперь откройте окно, — попросил он Этцеля. — Что-то трудно, тяжело дышать.

И вдруг, забыв об ужине и прогулке, он заторопился, попросил проводить его туда, где он оставил своё лёгкое светлое пальто, шляпу и трость, и, несмотря на уговоры Этцеля и Жюля Верна, оделся и сказал:

— Старости не сидится на месте, — ей всё кажется, что она не старость, а только очень длинно, томительно длинно, прошедшая жизнь. Надо уезжать на родину, а там… Позвольте, я поцелую вас, дорогой мой Жюль Верн! И вас, месье Этцель!

Посидев ещё с полчаса, распростился со своим издателем и Жюль Верн. Дома он запёрся в своей башенке и погрузился в думы. Он уже видел этот большой кусок, оторвавшийся от земли и носящийся в мировом пространстве. Неправдоподобно? Следует сделать так, чтобы это было правдоподобно. Много невероятного, мало правдоподобного и в жизни на земле. Истории, кем-то рассказанной, верят потому, что знают рассказчика, знают жизнь и её фокусы. Приходит писатель и сочиняет нечто такое, чего не было, но что могло быть, и писателю верят — не потому, что он хороший рассказчик, и, конечно же, не потому, что читатель знает жизнь и её фокусы, а потому, что сочинитель обладает способностью, даром убеждения, — он и лжёт, а ему верят…

Вот Этцель предлагает совместную работу с Лавалле — вместе с ним писать географию Франции. Этцель обещает хороших художников, лучшие карты. Этцель готов пойти на любые затраты. И даёт срок в пять лет, в то же время требуя, по старому, заключённому ещё с Этцелем-отцом, договору, два романа в год.

«Что ж, — думает Жюль Верн, — пожалуй, соглашусь. Это будет своеобразным отдыхом — переключение с романа на… Позвольте, какое же переключение, если старый договор остаётся в силе!.. Гм. И всё же соглашусь — буду работать с Лавалле!»

Он встаёт с кресла, прохаживается по кабинету, думает, что-то напевая.

«Кто-то совсем недавно назвал меня бытописателем космоса, — вспомнил он одну журнальную статью. — Лестно, очень лестно! И я должен прибавить ещё лести от себя, я должен знать, кого именно поселить на этой маленькой планете, в каком именно месте потеряет земля часть своего пространства. О, как интересно!»

Он потёр ладонь о ладонь, тряхнул головой, подошёл к окну, растворил его настежь. Из сада повеяло крепким настоем цветов, нагретой за день земли.

«О, как интересно! — повторил он, вздыхая. — И на этом кусочке планеты люди будут вести себя так же, как на планете до катастрофы. А что им остаётся делать? Они по-прежнему несут то же сознание — они те же существа, с той лишь разницей, что вот эта беда несколько серьёзней всех других. Но какие новые чувства приобретут они? Увеличится страх, отшлифуется ненависть, крылатой станет зависть и оглохнет любовь.

Вот тут уже вступает в свои права наука, и здесь нельзя ошибиться. Следует помнить завет Гюго относительно служения родине, прогрессу, человечеству. Каждый сюжет, каждую деталь приключения в романе необходимо напитать мыслью о будущем, а будущее — это свет и благо всех народов.

Утром следующего дня Жюль Верн набросал первые строки своего нового романа, который спустя неделю уже получил очертания, сосудики живого организма налились кровью, заработало сердце. Спустя месяц Жюль Верн написал на папке, в которой хранились черновики первых глав романа, название его: «Гектор Сервадак». Спустя ещё полгода Этцель написал на рукописи: «В набор». Незадолго до рождественских каникул школьники старших классов получили от Жюля Верна ответ на своё письмо. В ответе было 350 страниц.

— А теперь я отдохну, сяду на корабль, возьму собаку, сооружу тайну, придумаю капитана лет четырнадцати-пятнадцати, и уже только потом…

— Потом? — нетерпеливо произнесла Онорина.

— Напишу роман о войне. Я просматривал немецкие газеты, и для меня несомненно, что германские промышленники и финансовые деятели не успокаиваются, они вырабатывают планы новой войны. Необходимо обуздать их. Я должен сделать это в моём романе. Никому не приходит это в голову, пусть займётся этим Жюль Верн — писатель для юношества!..

Жюль Верн не питал ненависти к немецкому народу, но в сердце его ещё живы были воспоминания о национальном позоре и унижении его родины в 1870 году. Слово «Седан» в сознании его было синонимом слова «позор». Он хорошо помнил те дни, когда немецкие войска обложили Париж. Двадцать восьмое января 1871 года казалось ему самой чёрной датой истории и его личной жизни. Жюль Верн был по-детски наивно уверен в том, что силы прогресса рано или поздно восторжествуют на всём пространстве земного шара и уничтожат носителей зла. Слова «Добро» и «Зло» он всегда писал с большой буквы.

«Профессор Шульце, — писал Жюль Верн в наброске конспекта своего нового романа „Пятьсот миллионов Бегумы“, — строит военный город, в котором сосредоточены предприятия, вырабатывающие орудия смерти. Шульце мечтает при помощи сверхмощной пушки уничтожить свободный город Франсевиль. 500 миллионов в качестве наследства оставлены Шульце и его родственнику французу Саразену. Люди неодинаково используют эти колоссальные деньги. Город-коммуна и гигантская пушка, способная разрушить коммуну француза. Снаряд летит на тридцать миль. Но снаряд летит дальше этих тридцати миль, и пакостник Шульце погибает от своего же изобретения: обычная гибель всякого зла. Француз продолжает свою утопическую работу…»

— Никого не пускайте ко мне, — распорядился Жюль Верн, принимаясь за новый роман. — Меня нет дома. Забудьте обо мне, — я уехал.

— А почта? — спросила Онорина.

— Никакой почты!

— А посетители из Парижа? Что ж, прикажешь им говорить неправду?

— Я не приказываю, но прошу. До сих пор ты была правдива. Две-три недели, месяц… ну, два месяца постарайся наверстать упущенное и лги направо и налево вместе со всеми нашими слугами!

— А мы — растерянно спросила Онорина.

— Вы меня будете видеть дважды в день — утром и вечером минут по тридцать, не больше.

— Нам этого мало!

— Мне тоже. Вспомни изречение известного тебе мудреца Барнаво: «То и хорошо, чего мало».

— Позволь мне на минуту заменить Барнаво, — нашлась Онорина. — Ты собираешься написать сто романов!

— Это совсем немного, приняв во внимание, как быстро и жадно читают книги школьники старших классов! Если мне удастся прожить девяносто лет, я напишу сто пятьдесят романов, Онорина!

Жюль Верн уединился в своём кабинете и засел за работу. Но тут начались неприятности, которые Барнаво, наверное, назвал бы весьма приятными: Жюля Верна избрали в члены муниципалитета Амьена и поручили ему наблюдение и заботы о народном образовании в «столице департамента Соммы» с населением в пятьдесят тысяч человек. Раз в неделю приходилось заседать, не менее одного раза в месяц — посещать школы. Педагоги не давали покоя писателю, а он всё чаще и чаще посматривал на мачты своего «Сен-Мишеля» и однажды, замыслив побег, укрепился в этом решении.

«Правда ли, что вы, как об этом говорят и пишут, ни разу не покидали границ Франции? — спрашивал Жюля Верна один из его почитателей в письме из Лондона. — Правда ли, что у вас есть глобус диаметром в два метра и лучший атлас мира?..»

«Совершеннейшая правда, — отвечал Жюль Верн своему почитателю. — Я сижу дома и никуда не показываюсь. За всю свою жизнь я посетил только три города: Нант, Париж и Амьен. Правда, что у меня есть глобус, но диаметром не в два, а в три с половиной метра. Моему атласу мира завидует главный штаб Великобритании. С почтением Жюль Верн».

«Сен-Мишель» взял курс на Средиземное море. Капитан попросил хозяина яхты снабдить его подробностями плавания.

— Куда вам будет угодно, — сказал на это хозяин. — Посоветуйтесь с моим братом и его сыном, спросите себя, где бы вам хотелось побывать, в каком кабачке выпить. Почему так печальны, дорогой Олива?

Капитан ответил, что он в жизни своей ни разу не испытывал счастья.

— Впрочем, — улыбнулся он, — я здоров, не чувствую своего возраста, выражаясь вашими словами, месье, — я нахожусь в полосе устойчивой, хорошей погоды жизни!

— Моя хорошая погода что-то затянулась, — кстати заметил Жюль Верн. — Я не совсем здоров, но судьба так милостива ко мне, что я и не замечаю кое-каких изъянов в своём физическом состоянии. Скажите, мой друг, доводилось ли вам хоть однажды видеть зелёный луч? Знаете, что это такое?

Капитан сказал, что он видел зелёный луч — таинственный луч заката солнца — много раз. Жюль Верн заговорил о романе своём, посвящённом этому лучу, и — в каком-то припадке откровенности — поделился с капитаном своими планами на ближайшее будущее.

— Печальны вы, а не я, — выслушав Жюля Верна, сказал капитан. — У вас, месье, есть все: слава, богатство, семья, почитатели, о вас уже ходят легенды, вас называют поляком, болгарином, сербом, хорватом…

— Есть люди, которым нравится думать, что меня вообще нет на свете, — рассмеялся Жюль Верн. — По мнению этих людей, существует фабрика по изготовлению научно-приключенческих романов, и фабрика эта, иначе говоря — фирма, носит название «Жюль Верн». Всё это делает меня печальным. Я жаждал славы и вот получил её. В юности я очень нуждался. Сейчас я богат. Со мною переписываются большие люди всего мира. Чего недостаёт мне? Мне чего-то недостаёт. Чего же? Не знаю… Смотрите, смотрите — зелёный луч!

Одно мгновенье сияла над погрузившимся в море солнцем ярко-зелёная точка, подобная драгоценному камню. Она была чиста, прозрачна, и было в ней что-то, не поддающееся определению человеческим словом: очарование и тоска одновременно. Капитан из чувства уважения к хозяину своему смотрел туда, куда бежала и яхта, вспенивая воды седого, воспетого поэтами моря. Капитан не понимал своего хозяина — чего он хочет, чего ищет, что ещё нужно ему для того, чтобы почувствовать себя счастливым…

— А что такое счастье? — спросил он, отдавая приказание подошедшему матрову. — Вы, месье, могли бы ответить на это одной хорошей фразой?

— Нет, не могу, — отрицательно качнув головой, отозвался Жюль Верн. — Длинно и утомительно-скучно могу, пожалуй. Счастье — это то чувство, то самое ощущение, недовольство тем, что имеешь, без которого невозможно движение вперёд. Говорят, счастье в том, чтобы быть здоровым. Неверно. Я знаю многих здоровых людей, не имеющих работы, обременённых семьёй. Те, кто работает и одинок, тоже тоскуют по счастью. Я имею право сказать: я счастлив. Но откуда же тоска? И чего хочет от меня тоска моя? Не знаю.

Помолчал и добавил:

— Я успокаиваюсь, когда я работаю. Кажется, я в состоянии ответить вам, но не словами, а делом. Вы понимаете меня? Кажется, счастье в том, чтобы трудиться. Делать то, к чему ты призван всеми своими способностями, дарованием, талантом. Простите, дорогой Олива, я ухожу работать.

— Курс? — спросил капитан.

— По вашему желанию, — ответил Жюль Верн.

Спустя три месяца он закончил роман под названием «Матиас Сандорф» — роман о дальних странах, которые ему пришлось посетить, о приключениях Матиаса Сандорфа в Средиземном море, которые так любил автор этого романа.

— Это мой «Граф Монте-Кристо», — говорил Жюль Верн Александру Дюма-сыну. — Я писал мою книгу, ежечасно вспоминая все доброе, что получил от вашего отца. Его нет в живых. Позвольте посвятить мой скромный труд вам, дорогой друг!

И написал на титульном листе: «Александру Дюма-сыну. Я посвящаю книгу Вам, а также памяти великого, романиста, отца Вашего — Александра Дюма. Я пытался сделать моего Матиаса Сандорфа похожим на Монте-Кристо. Прошу Вас принять это посвящение как доказательство и залог моей глубокой дружбы. Жюль Верн».

— Что дальше? — спросил Этцель неутомимого писателя, только что получившего авторские своей новой книги.

— Дальше? Роман о капитане Немо. Не удивляйтесь, не делайте большие глаза! Был капитан Немо подводный, теперь появится надземный.

— Название? Можно объявлять в проспектах? — оживился Этцель, в котором уже заговорил издатель, неутомимый труженик, воспитатель и поощритель дарований. — Когда получу рукопись? Кого хотите пригласить в качестве иллюстратора? Ру, Беннета? Может быть, дадим работу кому-либо из окончивших Академию художеств? Там есть талантливые люди…

— Сперва ещё одно путешествие, — ответил Жюль Верн. — Я ещё не нагляделся на белый свет. В каюте «Сен-Мишеля» так хорошо работается! Меня грызёт тоска, необъяснимая, глубокая. Вспоминаю Тургенева, — давно ли мы беседовали с ним вот в этом кабинете?.. Нет в живых великого человека… Как странно!..

— Скорее отправляйтесь в плаванье, — сказал Этцель. — И не на месяц и не на два — на год, на полтора. Откуда у вас такие мысли, не могу понять!

— От великого счастья, дорогой Этцель! От преизбытка хорошей погоды! Много лет назад хозяйка квартиры в Париже, у которой я жил в маленькой комнате, сказала как-то, что я родился в сорочке с бантом… Эта женщина учила меня добывать связи, рассказывала о Скрибе… Был у меня Барнаво — великий человек! Барнаво… как мне недостаёт этого друга!..

Спустя неделю Жюль Верн отправился в новое путешествие.

 

Глава третья

Барнаво просит рекомендаций

Подумать только: папа римский Лев XIII принял Жюля Верна и беседовал с ним о всевозможных вещах, а в Венеции австрийский эрцгерцог Луи Сальватор устроил в честь писателя банкет, сидел рядом со своим гостем и, будучи навеселе, ежеминутно спрашивал:

— А что вы сейчас делаете?

— Пишу роман, — отвечал Жюль Верн.

Эрцгерцог наливал себе и гостю, чокался, выпивал и снова спрашивал:

— Над чем вы сейчас работаете?..

По окончании банкета Жюль Верн узнал от придворных, что эрцгерцог весьма недоволен шуткой знаменитого писателя, — его спрашивают о работе, а он говорит о романах…

Легко и весело было с папой: протянул руку (целовать туфлю не пришлось), побеседовал о кислороде и порохе, показал свою библиотеку, произнёс сентенцию: «Книги прибывают, вера убывает», — сложил руки на животе и заявил, что аудиенция окончена.

Бедняки-студенты просят денег. Жюль Верн не отказывает им. Изобретатель умоляет помочь ему закончить конструирование машины для набивки гильз табаком, присылает чертежи и расчёты, является сам и просит ссуду в две тысячи франков сроком на один год. Жюль Верн выдаёт ему три тысячи франков сроком на пять лет. Вдова парижского коммунара, погибшего на баррикадах в 1871 году, просит Жюля Верна позаботиться о её детях, принуждённых вместе с матерью просить милостыню. Жюль Верн помогает и просительнице и очень многим семьям коммунаров. Люди просят, умоляют, стучатся в доброе сердце писателя, а в журналах печатают его портреты и автографы, и никто не догадывается, каких трудов стоит ему каждая его книга: пишется она скоро и с увлечением, но изнуряет предварительная работа, которой никто не видит. Вот новый замысел: инженер Робур и его воздушный корабль-геликоптер. Робур — это, в сущности, сам Жюль Верн, его мысли и идеи, понимание современности, которая называется капитализмом. Жюль Верн не видит путей и средств борьбы с этой страшной силой, а потому и герой нового романа «Робур-завоеватель» предстаёт своим читателям как одиночка, гордый, мужественный и романтический. Читатель увлечён сюжетом романа, сравнивает Робура с капитаном Немо и ждёт от Жюля Верна очередного толчка, в котором так нуждается воображение, обогащаемое столь часто благородным, великодушным пером художника. «Непревзойдённый писатель для юношества», — без устали повторяет критика. Но критику пишет не школьник, а бородатый, женатый дядя, нетерпеливо ожидающий всё новых и новых романов для себя. Романы выходят один за другим, критик жадно читает их, передаёт жене, сыну. «Это твой писатель, он пишет для тебя», — говорит он пятнадцатилетнему школьнику…

Жюль Верн не в обиде, он рад тому, что его любит такой благодарный, взыскательный и независимый в суждениях своих читатель, как школьник. Но, работая над романами своими, Жюль Верн имеет в виду вообще человека, умеющего и желающего мечтать о будущем, в котором все должно быть чище, лучше, благороднее, чем сегодня. Во всяком случае, письма идут главным образом от молодёжи. За одну неделю после выхода «Робура-завоевателя» Жюль Верн получил сорок отзывов.

А вчера пришло сообщение о смерти Блуа: короткое письмо от неизвестного из Тулузы, где жил старик. Вместе с письмом почта доставила ящик с книгами: популярные брошюры по различным отраслям знания, романы Жюля Верна с карандашными пометками на полях…

Письмо от Аристида Иньяра: живёт, сочиняет музыку, бедствует. Бедняга Аристид, — так и не сделал имени, хотя и написал сорок опереток и больше трёхсот песенок. Их поют, любят, они популярны, а спроси: кто написал музыку, кто автор текста — пожмут плечами и ничего не ответят.

Вспомнилась Жанна. Где она, что с нею? Как быстро наступила старость!.. Пятьдесят девять лет. Старушкой стала Онорина. Сколько же может быть сейчас Жанне? Шестьдесят? Шестьдесят один? Мой бог, какая страшная вещь — старость!

Грустно… Почему так грустно сегодня? Не потому ли, что по утрам, стоит только открыть глаза, целая стая мушек закрывает все предметы… Пошаливает левый глаз… В глубокой старости умерла Софи Верн. Где-то очень далеко сёстры; они тоже старятся…

— Здравствуйте, месье, — говорит кто-то в одежде крестьянина, с мешком за спиной, с палкой в руках.

Жюль Верн снимает шляпу, отвечает на приветствие и спрашивает:

— Кто вы? Откуда?

— Барнаво, — отвечает молодой человек и пятится в сторону, испуганно озирая Жюля Верна, который вдруг уронил шляпу и весь задрожал…

— Барнаво?.. Благодарю вас, пусть она лежит на земле… Вы Барнаво?

— Барнаво, месье, к вашим услугам, — улыбается незнакомец. — Племянник служившего у вас Анри Барнаво, сын его младшего брата.

— Мой бог! Садитесь, Барнаво! Ваш дядя… Простите, я не в силах говорить. Возьмите меня под руку, и пойдёмте ко мне в дом. Дайте посмотреть на вас, Барнаво… Как ваше имя?

— Жан, — ответил Барнаво и снял с головы своей соломенную шляпу.

— Рыжий! — воскликнул Жюль Верн, приседая от восторга и неожиданности. — Рыжий Барнаво! Теперь я верю, что вы племянник моего дорогого друга! Смейтесь сколько хотите, но вы — вылитый дядюшка! Святейшая копия! Просите у меня всё, что вам угодно! У вас есть просьба ко мне?

— Есть, месье. За тем я и приехал к вам.

В доме Жюля Верна тихо и пусто: вся семья где-то плавает на «Сен-Мишеле». Жюль Верн распорядился немедленно подавать на стол. Жан Барнаво ел с аппетитом умилительным — «в ногу с хозяином». Хозяин надел халат, туфли, повёл гостя в свою башню.

— Садитесь, чувствуйте себя как дома, родной мой Барнаво! Какое сходство, мой бог! Говорите, что за просьба у вас ко мне.

— Моя просьба может быть выражена в двух словах, — почтительно начал Жан Барнаво. — Географическое общество снаряжает экспедицию в одну из наших колоний. Одного вашего слова достаточно для того, чтобы в эту экспедицию взяли и меня, месье.

— И только? И эта всё? — изумился Жюль Верн. — Рекомендательное письмо?

— Благодарю от всего сердца, месье! Мой отъезд куда-нибудь, хоть к чёрту на рога, — дело очень серьёзное. У нас, во Франции, все дороги для меня закрыты. Дело в том, что отец мой был коммунаром. Власти мстят мне за отца. Здесь я пропадаю. Помогите мне, месье!

— Вы грамотный? Вы где-нибудь учились?

— Грамотный, месье, но нигде не учился.

— Гм… Расскажите что-нибудь о себе и побольше — о вашем дядюшке!

Беседа затянулась до вечера. Жюль Верн посмотрел на часы:

— Я проголодался. Мне кажется, что мы обедали два дня назад. Мишо! Принесите нам молока, яиц, холодного мяса, вина! Нас пять человек, Мишо! Поскорее!

В полночь, когда Жюль Верн собирался на вокзал, чтобы проводить Барнаво, принесли письмо от Аристида Иньяра:

«Дорогой старина! Подателю сего вручи сто франков. Завтра твоя лекция в каком-то музее музейного городка Амьен. Упомяни моё имя, когда будешь говорить о французской музыке; для тебя это пшик, для меня — толстая надежда. Целую, старина! Будь знаменит ещё больше. Твой Аристид».

— Месье, попрошу вас не забыть о рекомендации, — напомнил Барнаво за четверть часа, до того, как садиться в экипаж и ехать на вокзал. — Три слова! Ваша подпись!

«Мой дорогой друг, — писал Жюль Верн председателю Географического общества. — Этот рыжий Барнаво расскажет всё и обо всём, что ему надо. Исполните его просьбу, напишите, скажите, подтолкните, прикажите, сделайте! Если будете кому-либо писать, оставьте себе копию, она пригодится Вам, когда святой Пётр остановит Вас у райских ворот. „Ты помог племяннику Барнаво, — скажет святой Пётр. — Проходи и ешь с любой яблони“. Ваш всегда Жюль Верн».

— Вот, возьмите, дорогой мой! А теперь на вокзал! Если бы я был моложе, непременно уехал бы с вами!

В двенадцать тридцать пришёл поезд. Жюль Верн со слезами на глазах обнял Барнаво, расцеловал его и молча сунул в карман синей крестьянской куртки конверт с деньгами. Трижды ударили в колокол. Барнаво вошёл в вагон. Уныло прощебетал свисток обер-кондуктора.

— Новых романов, дорогой месье! — крикнул Барнаво, размахивая своей соломенной шляпой.

— Внуков и правнуков моего родного Барнаво! — ответил Жюль Верн и, тяжело опираясь на свою палку, зашагал по платформе. Ему казалось, что он только что проводил одного из членов своей семьи — самого любимого и дорогого…

 

Глава четвёртая

«…Проницательных людей не так уж много в Соединённых Штатах Америки…»

За те двадцать пять лет, что прошли со времени выхода романа Жюля Верна «С Земли на Луну», Америка превратилась в богатую и мощную индустриальную державу. В сейфах американских банков скопилось такое количество золота, что миллиардеры мечтали с помощью его поработить весь мир. Благородный герой «лунного романа» Жюля Верна — Барбикен — в 1889 году переродился в опасного и дерзкого хищника-стяжателя. Его друг — математик Мастон — заявил однажды, что американцы могут выпрямить земную ось, переместив её посредством непредставимо-потрясающего выстрела из пушки.

— Это не совсем чепуха? — спросил Жюль Верн одного из своих друзей — учёного, специалиста в области баллистики, амьенского инженера Бадуро.

— Совсем чепуха, — ответил учёный.

— Значит, вполне годится для моих героев-американцев! Барбикен, которого вы уже знаете, в новом моём романе является организатором весьма тёмной компании по эксплуатации богатств Северного полюса. Для того чтобы эти богатства были доступны для разработки, необходимо, само собою, растопить полярные льды…

— А для того, чтобы растопить полярные льды, — перебил учёный, — потребуется изменить расположение климатических поясов. Но это уже не моя специальность. Как на этот счёт в вашем романе?

— Герои моего романа намерены подвергнуть полярные льды воздействию солнечных лучей, а для этого и решают выпрямить земную ось. Для этого они сооружают пушку, чтобы…

— Произвести далеко не безобидный выстрел, — заметил внимательно слушавший собеседник. — По мысли вашего романа, герои замышляют злодейский заговор против человечества. Но ведь получится уже не роман, а чистейшей воды памфлет!

— Совершенно верно, это будет памфлет. Мои американские деляги предусмотрели все последствия выстрела из своей пушки: после выпрямления земной оси моря и океаны затопят целые материки; исчезнут с лица земли огромные государства, миллионы людей, но Америки катастрофа не коснётся — мои герои будут добывать каменный уголь из недр Северного полюса. В начале романа Полярная область продаётся с торгов, как простая движимость…

— Странно, — заметил учёный. — Должны же найтись умные, проницательные люди, которые обратят внимание на эту странность!

— «Проницательных людей не так уж много в Соединённых Штатах Америки», — совершенно серьёзно проговорил Жюль Верн, цитируя себя самого и указывая на эту именно фразу своему другу, настолько заинтригованному замыслом романа, что он не без удовольствия начал чтение второго черновика прямо с главы третьей. Она называлась так: «В этой главе производится продажа Арктической области».

— У меня уже написана последняя глава, — доверительно, шёпотом произнёс Жюль Верн. — Так я поступаю в тех случаях, когда мне не терпится ощутить всю вещь как уже законченную. В сущности, после этого остаётся уже очень немного: нужно написать книгу.

— Прочтите, пожалуйста, эту последнюю главу. Очень прошу! Последняя глава называется…

— Она будет называться так: «Очень короткая, но весьма успокоительная для будущего всего мира».

— Нет нужды успокаивать мир, — насмешливо проговорил собеседник. — Из затеи ваших героев всё равно ничего не могло получиться! Бред! Дикий, невероятный!

— Неизвестно, мой друг, какой бред придёт в голову моим героям завтра, — медлительно промолвил Жюль Верн. — Двадцать пять лет назад они стреляли в Луну, сегодня выпрямляют земную ось, а завтра…

— Читайте последнюю главу, потом поговорим и поспорим.

— «Пусть обитатели Земли не тревожатся, — внятно прочёл Жюль Верн, почти не заглядывая в рукопись, — Барбикен и капитан Николь не возьмутся больше за своё так плачевно окончившееся предприятие. Мастон не будет больше делать никаких, хотя бы и вполне правильных, вычислений. Это было бы напрасным трудом. В своей статье Алкид Пьердё был совершенно прав. По законам механики для того, чтобы произвести смещение земной оси на 23°28, хотя бы с помощью мелимелонита, и то надо построить триллион пушек, подобных той, какая была выдолблена в толще Килиманджаро. Для этого наша планета слишком мала, даже если бы её поверхность вся состояла из суши. Поэтому обитатели земного шара могут спать спокойно. Изменить условия, в которых совершается движение Земли, не по силам человеку».

— Никому — так надо сказать, — поправил слушатель.

— Это и значит — человеку, — отозвался Жюль Верн. — Человек — верховное существо на планете. Ну, что скажете по поводу моего нового романа? Впрочем, он будет готов через три-четыре месяца, не раньше.

— Америка рассердится. Она, мне думается, не переведёт эту книгу.

— Но будет читать её в подлиннике, в этом я не сомневаюсь, — уверенно проговорил Жюль Верн.

Роман «Вверх дном» вышел в свет и поступил в продажу в начале января 1890 года. Книги Жюля Верна издавал уже сын Этцеля, — основатель знаменитой на весь мир книгоиздательской фирмы умер в 1886 году. Несколько благосклонных отзывов появилось в газетах и журналах Франции. Две очень короткие рецензии напечатали английские газеты. Соединённые Штаты Америки хранили молчание. Осенью того же, 1890 года роман вышел в России.

«Романы Жюля Верна превосходны, — говорил весьма скупой на похвалу Лев Толстой. — Я их читал совсем взрослым, и всё-таки, помню, они меня восхищали. В построении интригующей, захватывающей фабулы он удивительный мастер…»

Великий русский учёный Менделеев называл Жюля Верна «научным гением» и с удовольствием читал его романы.

В эти годы Жюль Верн сблизился и подружился с известным журналистом Паскалем Груссе. Активный деятель Парижской коммуны, он в правительстве её ведал иностранными делами. Тьер приговорил его к смертной казни, которая была заменена пожизненной каторгой. Амнистия вернула его на родину. Он избрал себе псевдоним — Андре Лори. В соавторстве с этим человеком Жюль Верн написал роман «Обломок крушения».

— Вы мой последний друг, — говорил ему Жюль Верн. — Отец и мать мои умерли. Не так давно умер горячо любимый брат мой, Поль. Сын подарил мне внука. Падчерицы выросли, вышли замуж и вылетели из гнезда. В моём доме старушка Онорина; мой старый, умный пёс Паспарту; мадам Мишо — искусная повариха; садовник; привратник, деревья в саду, неустанно переговаривающиеся друг с другом по моему адресу, да фонтан, что-то лепечущий на языке, близком к французскому…

— Ваша семья — весь мир, — сказал на это Паскаль Груссе. — Вы не одиноки.

— О да, — с глубоким вздохом произнёс Жюль Верн и выпрямился в своём кресле. — Я не одинок и не чувствую себя старцем. Я мечтаю, — знаете, о чём я мечтаю? О моей сотой книге! Я напишу её, непременно и обязательно! Для этого мне нужно ещё двадцать пять лет. Чувствую, что вы вот-вот скажете, что я проживу ещё сорок лет!

— Нет ничего невозможного, — сказал Груссе.

— Кроме того, чего не может быть, — отозвался Жюль Верн. — О мой дорогой, единственный друг!

— Я ревную вас к Реклю, — нерешительно произнёс Груссе.

Географ и политический деятель, Жак Элизе Реклю, приятель Жюля Верна, совсем недавно возвратился из длительного путешествия по Европе, Африке, Северной и Южной Америке. «Всемирная география» Реклю служила Жюлю Верну основным источником, откуда он черпал географические описания. Друзья виделись друг с другом почти ежедневно. Груссе шутя говорил: «Вы почти одногодки, — Реклю моложе вас только на два года, но, наверное, вы и умрёте в один и тот же день…».

Груссе ошибся только на два месяца…

— Всем друзьям моим, — любил говорить Жюль Верн, — я завещаю долголетие, чтобы они могли увидеть торжество науки, которая объединит народы и сделает их счастливыми!

Друзья возражали, они делали поправку на одно немаловажное обстоятельство, а именно: в чьих руках окажется наука. Они указывали на романы Жюля Верна, приобретавшие всё более обнажённую социальную и сатирическую остроту.

— Ваш пафос подчас приобретает очень гуманистический характер, — указывал Груссе. — Думаю, что происходит это не случайно, а в результате глубоких раздумий, размышлений. Путь ваш труден, извилист, — я желаю вам ещё десять лет на то, чтобы вы увидели…

— Десять лет? — рассмеялся Жюль Верн.

— Десять лет на то, чтобы увидели и поняли, — уточнил Груссе, — и тридцать лет на дальнейшую деятельность. Пожелай я вам ещё пятьдесят лет жизни — вы расхохочетесь, мой друг!

— Что же мне надо понять? — спросил Жюль Верн, настороженно ожидая ответа.

Груссе пожал плечами.

— То, что не совсем понятно и мне, — откровенно сказал он. — Мне лишь понятно одно: одной науки для блага людей недостаточно. Нужна ещё какая-то сила, которой наука будет служить…

 

Глава пятая

В полную меру сил и таланта

Американская и английская критика после выхода в свет романа Жюля Верна «Плавучий остров» всё чаще стала писать об угасании, упадке таланта «великого французского мечтателя». Английская критика, возможно, ошибалась вполне бескорыстно; что же касается американской, то здесь бескорыстие отсутствовало абсолютно: пером газетных и журнальных критиков водили подлинные хозяева Америки — представители банков и промышленности.

Американские миллионеры построили плавающий остров, на котором расположился город-курорт — длиной в семь, шириной в пять километров, весь целиком из металла. Жюль Верн шутя говорил, что у каждой нации своё представление о райской жизни и что ему больше всего по душе рай магометанский: он безобиден, в нём всё как в сказке — много вкусной еды, красивых женщин и чуть-чуть забот о завтрашнем дне, коль скоро есть красивые женщины. Рай христианский — сплошная абстракция, полная противоположность аду, в котором всё конкретно, до костра и огромных котлов и сковородок включительно. Рай американский…

— Больше того, что у них имеется на плавающем самоходном острове, им не надо, — говорил Жюль Верн. — Они мечтают о праздности и, надо полагать, лучшего рая и не желают. Если моя Мишо в загробной жизни видит ветвистую яблоню, плодоносящую круглый год, то американцам достаточно здания банка с полным штатом служащих и чтобы в сейфах сохранялся весь мировой запас золота. Но там, где всё держится на золоте, на корысти, пышным цветом расцветают эгоизм, соперничество злых намерений. Эти свойства страшны и опасны не только для нации, но и для других народов: свойства эти издыхают только в громе и дыме войны…

Население острова в романе Жюля Верна ссорится между собою, разделяется на партии, затевает войну, и в конце концов остров погибает, разорванный на части своими же машинами, приводящими его в действие, — по вине владельцев «Стандарт-Айленд».

Осторожно отзывалась об этом романе и французская критика. Она не говорила об упадке таланта Жюля Верна, но давала понять, что творчество его испытывает некий кризис, что романист резко повернул в сторону и вместо того, чтобы по-прежнему прославлять науку, стал сочинять злые памфлеты. «Читатели с нетерпением ждут от своего Жюля Верна приключений на суше и море…» — писали рецензенты.

— Мои читатели получают только то, во что я свято верю, то, что я люблю и ненавижу, — говорил Жюль Верн, читая критику. — Молчание Америки мне понятно. Есть у меня ещё кое-что на примете. И всегда только наука, только бескорыстное пользование её благами!

Жюль Верн был стар, но возраста своего не чувствовал, и, если бы не двоил левый глаз, если бы не резкая боль после работы в правом, Жюль Верн трудился бы не только утром, но и поздно вечером.

— Какое это счастье, какое наслаждение — труд!..

На часах десять минут шестого, а Жюль Верн уже за своей конторкой. Очень трудно начать главу. Фраза должна быть неожиданной даже и для себя, словно кто-то предложил её, а ты сомневаешься, хотя сочетание слов в ней, её походка, интонация и физиономия (да, да, фраза имеет лицо, которое в одном случае улыбается, в другом оно печально) не вызывает никаких возражений; легко и просто встаёт на своё место вторая фраза, за нею третья и так далее. И только после того, как напишешь первую страницу, убеждаешься в том, что начало первой главы не там, где она вообще начинается, а где-то посредине и именно там, откуда возникает действие, сцена, картина. Жюль Верн старается давать для глаза, а не для уха читателя. Когда есть нечто для глаза, само собою отпадает нужда для уха.

Первая и вторая страницы даются большим трудом, требуют много усилий. Но как только переходишь к страницам третьей и четвёртой, всё вдруг становится и лёгким и приятным. Кажется, что тебе кто-то нашёптывает, подсказывает, диктует; и если герой улыбается — улыбаешься и сам, и если герой гневается — вслух гневно говоришь и сам. Жюль Верн работает и играет; любопытно посмотреть на него со стороны, когда он стоит за своей конторкой и довольно потирает руки или кому-то грозит пальцем и весело, раскатисто хохочет. Светит солнце. Где-то поют дети, им подтягивает мужской голос; дым из трубы соседнего дома вьётся спиралью и тает. В дверь кто-то стучит. «Войдите!» — говорит Жюль Верн.

В кабинет входит молодой, но уже сделавший себе имя адвокат Раймонд Пуанкаре. Он просит извинить его — дело не терпит отлагательств.

— Вас обвиняют в том, — неторопливо начинает Пуанкаре, — что вы будто бы оклеветали нашего учёного Тюрпена в своём романе «Равнение на знамя», — вы изобразили его сообщником разбойников с Бермудских островов. Я не читал этого романа, простите. Обвинение смешное, но оно обвинение. Мне придётся помучиться и понервничать. С одной стороны, — Пуанкаре театрально жестикулирует, — обвинитель отожествляет себя с изменником родины! Это уже…

— Чёрт знает что! — смеётся Жюль Верн. — Наш Тюрпен, изобретатель мелинита, пытался продать своё изобретение за границей. Герой моего романа Томас Рош несколько напоминает Тюрпена, но…

— Вы знакомы с ним? — спрашивает Пуанкаре, расхаживая по кабинету.

— Я хорошо знаком со всеми крючками и петельками юридической науки, и потому вопрос о личном знакомстве отпадает: знакомый не потянет в суд по такому поводу!

— Наиболее опасные враги наши — это все те, кто хорошо знает нас, — самодовольно произносит Пуанкаре, не называя автора этой весьма дряхлой от старости сентенции. — Хорошо уже и то, что судиться с Жюлем Верном означает идти в бой против целой дивизии в то время, когда у тебя только один взвод.

Пуанкаре самодовольно выпрямился, помахал цилиндром, огладил свою бородку, ту самую, которая спустя пятнадцать — двадцать лет всеми карикатуристами будет изображаться в виде копий и молний, направленных на противников Франции вообще и врагов лично его, французского президента. Жюль Верн дал понять, что он польщён сравнением себя с дивизией. Пуанкаре расшаркался и водрузил цилиндр на свою голову чуть набекрень, — так он надевает его всегда после удачно проведённого процесса в суде.

— Я решил не щадить самолюбия этого Тюрпена, — заявил Пуанкаре, уже стоя на пороге. — Я спрошу его, как говорится, в лоб: на какую именно сумму вы рассчитывали, затевая этот нелепейший фарс?..

— Простите, — деликатно произнёс Жюль Верн. — Вы не читали моего романа «Равнение на знамя», боюсь, что вы напутаете в суде. Ради бога, простите! Герой романа Рош похищен пиратами, во главе которых стоит американец, владелец подводного корабля. Рош, таким образом, совершенно невольно становится пособником пиратов. Но в ту минуту, когда он видит французский флот, направляющийся к острову пиратов, когда он видит французский флаг и слышит хорошо известную вам команду: «Равнение на знамя!» — он — это вы, как мой адвокат, должны хорошо помнить — взрывает остров и погибает сам.

— Прекрасно, запомню, — несколько обиженно проговорил Пуанкаре.

— Ещё раз простите, — Жюль Верн прижал руки к сердцу и виновато посмотрел на Пуанкаре. — Нельзя, по-моему, считать Тюрпена обыкновенным шантажистом, вымогателем. Не забудьте, что я тоже в некотором роде юрист. Одну минутку, я хочу осведомиться о гонораре, который…

— Ни слова! — Пуанкаре закрыл глаза и принял позу актёра, играющего благородного дворянина. — Предстоящий процесс для меня не более как лихая кавалерийская атака. Спокойно продолжайте вашу работу. В суд не приходите. Я справлюсь!

Откланялся и ушёл.

«Этот справится, — подумал Жюль Верн, снова принимаясь за свой роман. — Мои друзья не ошиблись, рекомендуя эту восходящую звезду».

Спустя неделю Жюль Верн получил телеграмму:

«Тюрпен подал апелляцию первоначальный приговор оставлен в силе поздравляю буду завтра Пуанкаре».

— Я хочу получить то, что мне следует, — сказал Пуанкаре на следующий день. — И я получу сполна, если вы преподнесёте мне одну из ваших книг с надписью.

— Но это само собой разумеется, — сказал Жюль Верн. — Это же не гонорар!

— Это очень большой гонорар, — продекламировал Пуанкаре. — Я хотел бы иметь «Таинственный остров». Сохранилась ли у вас эта книга? О, какое счастье! Я буду обладателем романа про обезьяну, которая умеет всё делать не хуже людей!

Жюль Верн поморщился.

— Роман про собаку, обнаружившую убежище морского пирата — капитана Немо! — продолжал Пуанкаре.

Жюль Верн широко раскрыл глаза. Ему хотелось сказать молодому адвокату, что он ровно ничего не понял, ничего не увидел, но адвокат все с тем же самодовольным видом продолжал:

— И этот блестящий роман будет украшен автографом всемирно известного Жюля Верна!

Цилиндр на голове Пуанкаре пополз к затылку. Галстук-бабочка забил пунцовыми крылышками. Жюль Верн попросил адвоката спуститься в сад и там подождать минут десять — пятнадцать.

— Мои белые и жёлтые розы понравятся вам, дорогой мой сухопутный защитник, — сказал Жюль Верн, направляясь в библиотеку свою за «Таинственным островом».

Пуанкаре пошёл в сад. Жюль Верн долго думал над тем, что написать на титуле своей книги. Ему очень хотелось сделать такую надпись: «Читайте вдумчиво и внимательно, так, как читают школьники старших классов…» Просилась и такая: «Любите собак и обезьян…» Чернила высыхали на кончике пера. «Уж лучше бы он попросил у меня денег, — со вздохом произнёс Жюль Верн. — Ну что я напишу?..».

В кабинет вошёл Пуанкаре с огромным букетом белых роз в руках.

— Прошло двадцать минут, мэтр, — сказал он. — Вы, надеюсь, не в претензии на то, что я самовольно прибавил к моему гонорару ещё вот и эту безделку, — он указал на розы. — Что же вы написали мне?

— Сейчас, сейчас, — отмахнулся Жюль Верн и наскоро набросал на титуле: «Да не увянут мои розы в руках Пуанкаре!» И подписался.

— Я настаиваю на денежном вознаграждении, — требовательно проговорил Жюль Верн. — Если вы не назначаете сами, сколько хотите получить за труды, я пришлю деньги по почте. Иначе я не могу, как вам угодно!

— Книгу, мэтр, книгу! — Пуанкаре потянулся за нею, грациозным жестом отставляя в сторону букет цветов. — Ваша подпись и сейчас расценивается весьма высоко, а после вашей смерти…

— Я никогда не умру, Пуанкаре! — воскликнул Жюль Верн, сожалея, что не написал об этом на титуле своей книги.

Какое счастье — адвокат ушёл, насвистывая и пританцовывая. О, этот далеко пойдёт! Жюль Верн остался один в своём кабинете. Он настежь распахнул окна. Упоённо вскрикивают ласточки, своё меццо-сопрано пробует горлинка, нежным булькающим контральто воркуют голуби. Строки ложатся на бумагу ровными, чёткими линиями. Голова ясна, и на душе спокойно. Жюль Верн вслух читает каждую написанную фразу, исправляет её и, легко нажимая на перо, диктует себе следующую. Старый писатель может не торопиться, — он уже создал целую библиотеку, на всю жизнь насытил воображение читателей, окрылил мечтания юношей, вдохновил учёных. Читатель полюбил Жюля Верна и, не изменяя ему в своей любви, очарованно идёт за новыми фантастами, открывателями, родными детьми Жюля Верна в том жанре, который он создал. Андре Лори, Конан-Дойль, Уэллс, Райдер Хаггард… Читателю нравятся книги этих писателей, но любит он только одного Жюля Верна, на всю жизнь, со школьной скамьи.

Русский учёный Константин Эдуардович Циолковский много лет спустя заявит в печати о том, что стремление к космическим путешествиям заложено в нём Жюлем Верном: «Он пробудил работу мозга в этом направлении…».

Ласточка влетела в кабинет, покружилась под потолком, коротко прощебетала: «Извините!» — и вылетела на волю. Левый глаз двоит строку. Жюль Верп прикрыл правый глаз — серая полутьма… Ну что ж, в крайнем случае достаточно будет и одного глаза. Великий Мильтон был слеп совершенно. «Если ослепну, — думает Жюль Верн, — буду работать круглые сутки, — тогда мне ничто не будет вредно…».

На сегодня довольно, — набело переписана очередная глава. Но работа ещё не окончена, предстоит подумать о будущих романах, и Жюль Верн, отдыхая от одного, переходит к другому. Его друг Реклю, прекрасный знаток Африки, сам о том не подозревая, внушил одну интересную идею, которой следует воспользоваться. Реклю рассказывал о природе Экваториальной Африки, о быте и нравах населения, о жестокости одних и бесправии других. Прошла неделя, вторая, и в голове Жюля Верна закопошился новый замысел, ещё неясный, но уже ощутимый, — некий скелет, позволяющий видеть и всю живую ткань, кожу, нервы. Ещё неизвестно, как будет назван этот будущий роман, но содержание его можно даже записать на память, отложить на время и потом вернуться, когда он сам позовёт.

Преступник (назовём его Киллером) и изобретатель Камаре строят в Экваториальной Африке город смерти. Камаре любит Киллера, верит ему во всём и делает всё, что тот приказывает. Камаре — чистый, благородный человек, для него наука — всё и, кроме неё, нет ничего другого. Но вот он узнаёт, что он построил и для каких целей, и тогда в гневе и страсти уничтожает этот город смерти и сам гибнет вместе с ним.

Роман этот под названием «Удивительные приключения экспедиции Барсака» (в нём Жюль Верн впервые и первый в художественной литературе писал о радиосвязи) вышел после смерти автора.

Вот прекрасное название для романа: «В погоне за золотым метеором». В мировом пространстве носится метеор из чистого золота. Француз Ксирдаль особым способом заставляет его упасть на землю. Что тогда происходит на земном шаре! Золото падает в цене, биржа в панике. Дальше… ещё не совсем ясно, что будет дальше, но в конце концов побеждает добро и терпит поражение зло.

Сколько замыслов, сюжетов, всевозможных сцен беспокоят и днём и ночью! Жизни не хватит, чтобы справиться со всеми образами и картинами, обступившими со всех сторон и требующими, как говорит Реклю, «негативных и позитивных превращений в камере воображения».

А это что за письмо в синем конверте? Неровный почерк без нажима — так пишут врачи, прописывая лекарство. Жюль Верн наблюдательно следил за своими пальцами, за тем, как они взяли конверт, надорвали уголок, указательный палец вошёл в щёлку и рывком потянул вниз, позвал на помощь соседа и вместе с ним вытянул из конверта вдвое сложенную, мелко исписанную страничку. Затем пальцы легли на колени. Жюль Верн увидел нежное имя: Жанна… Тысячами глаз внутреннего зрения увидел он Жанну своей юности, ощутил запахи и краски, — вот даже и сейчас, по прошествии полувека, теснит дыхание и хочется говорить о себе в третьем лице.

О чём пишет Жанна?

Она пишет, что сейчас ей никак невозможно повидаться с Жюлем, но месяца через два-три она возвратится из Лондона, чтобы прижать к своему сердцу третьего внука, и тогда, наверное, ей удастся побывать в Амьене и…

Следует пять точек. Обычно их бывает три.

Жюль Верн взял свою массивную, толстую палку, шляпу, надел тонкие светлые перчатки. Разворковались голуби, удушливо благоухают цветы в саду, звон в ушах, двадцать лет на сердце. Небо морщит свой ослепительно голубой шёлк. До чего всё хорошо, волшебно!

— Идём со мной, — позвал он своего Паспарту.

Старый пёс повилял хвостом, молча извинился и положил голову на вытянутые лапы.

— Идём со мной, — повторил Жюль Верн. — Не хочешь?

«Жарко», — всем своим видом сказал Паспарту и с глухим урчанием, неясным повизгиванием, не спуская взгляда с хозяина, произнёс: «Гуляйте один, вам надо кое о чём подумать…»

Да, надо кое о чём подумать. Жюль Верн думал о Жанне. Жанны далёкой юности нет. Есть женщина семидесяти лет. Страшно подумать: Жанне семьдесят лет… Дряблая кожа, седые волосы, частая, семенящая походка. Лучше не думать.

— Завтра моя лекция в Промышленном обществе, — вслух говорит Жюль Верн. — Во вторник заседание в городском музее. В среду я должен ехать в Париж к Пиррону, — мой глаз беспокоит меня… В четверг или пятницу приезжает Онорина… Здравствуйте, мадам Легар! — здоровается он с учительницей школы. — Моё здоровье? Благодарю вас, я чувствую себя превосходно! Путешествия? О нет, я расстался с моим «Сен-Мишелем», я продал его. Конечно, жаль, привычка…

— Вы давно не были у меня на уроках, — робко произносит учительница. — Дети вспоминают вас, месье.

— Если позволите, если это удобно, я зайду сейчас, — говорит Жюль Верн. — Вы проходите Африку? О, я кое что расскажу вашим ученикам!..

 

Глава шестая

Живёт тот, кто трудится

Жюль Верн подошёл к своему большому глобусу в библиотеке и стал рассматривать на нём очертания России, Какая в самом деле огромная страна!.. Он циркулем смерил Англию и поставил его ножки так, что одно острие коснулось приблизительно того места, где Одесса, а другое, перешагнув Крым и Кавказ, близко подошло к Каспийскому морю. Жюль Верн сравнил свою Францию с величиной России — его родина легко поместилась на всём том пространстве, которое носило официальное название Малороссии. Он отыскал на глобусе Сибирь. Игра с отмериванием и сравнением увлекла его. Он захватил ножками циркуля от Бреста до Винницы включительно и отложил это расстояние на пространстве Сибири от Омска.

— Экая необъятность! — восхищённо произнёс Жюль Верн. — И вот эта необъятность приглашает меня в гости! Корманвиль пишет мне из Приамурья…

Он отошёл от глобуса. Правый глаз, утомлённый пристальным разглядыванием, обильно слезился. Левым он несколько секунд ничего не видел, а когда коснулся его платком, острая боль ветвистой молнией пробежала по мозгу и сухим фейерверком рассыпалась по всему телу. Жюль Верн поспешил к дивану, на ходу тряхнув звонок и громко крикнув: «Онорина!»

Вошла жена. Она спросила:

— Что случилось?

Её муж молчал, лицо он закрыл широкой ладонью. Онорина в испуге опустилась на колени перед мужем, охватила его голову руками, приподняла её. Онорине казалось, что её старый Жюль умирает. Он и сам догадался, о чём подумала его подруга, и, желая утешить её, понимая в то же время, что обязан сказать правду, спокойно произнёс:

— Жив, старушка, но мой левый глаз вдруг выкинул нехорошую шутку!..

— Я позову врача. — Онорина поднялась с пола и шагнула к двери. — Я пошлю в Париж…

— Не надо, — сказал Жюль Верн. — Просто — маленькое переутомление, перерасход, — пошутил он. — А врачи… вряд ли они увидят больше моего. И что могут врачи? Я счастлив, дорогая моя старушка, — он сел на диван и притянул к себе Онорину. — Я неправдоподобно счастлив! Меня знают и любят. У меня есть ты. На конторке лежит рукопись нового романа. Я его напишу. О, я напишу ещё много романов! Меня зовут в Россию. Как фамилия этого человека, мне не выговорить, — ну вспомни! Помоги!

— Какого человека? — спросила Онорина. Ей показалось, что её муж бредит.

— Того, который прислал мне приглашение от русского журнала. Такая странная фамилия. Бо… бо… Сейчас вспомню, я уже зацепился за корешок. Бо…

— Боборыкин, — сказала Онорина.

— Странные эти русские, — придумать такую фамилию, длинную и трудную!

— Но ведь у тебя есть Бомбарнак, — смеясь напомнила Онорина.

— И будет ещё великое множество самых невероятных имён и фамилий, — сказал Жюль Верн. — Не выпить ли нам по рюмочке вина?

Онорина всплеснула руками:

— Вина! Ты хочешь себя убить!

— Всё вредно для того, кто ничего не делает, — сказал Жюль Верн. — Ничто не вредно для того, кто трудится. А кто трудится, тот живёт.

Онорина пригласила местного окулиста Курси. Он осмотрел глаз здоровый и глаз больной, сказал что то похвальное по адресу здорового глаза и побранил глаз больной, потом прописал какие-то капли и запретил Жюлю Верну читать книги и писать романы.

— А если я буду писать книги и читать романы? — посмеиваясь в бороду, спросил Жюль Верн.

Курси ответил, что и этого нельзя.

— Как жаль, — вздохнул Жюль Верн. — А я начал писать специально для ваших внуков. Слушайте, дорогой Курси: воды Средиземного моря заливают пески Сахары и орошают пустыню. Аппарат тяжелее воздуха поднимается под облака…

— Говорите тише, не волнуйтесь, — заметил Курси. — Вам нельзя волноваться. Вам надо лежать с закрытыми глазами и…

— И думать? — смеясь спросил Жюль Верн. — Благодарю вас, от всего сердца благодарю вас! Я буду лежать и сочинять новые романы!

В истории болезни, заведённой Курси для потомства, сказано было: «Диабет косвенно повлиял на зрение. 11 августа 1896 года Жюль Верн ослеп на левый глаз. На восемь десятых потеряно зрение правым глазом. Больной чувствует себя превосходно. Аппетит хороший. Работоспособность изумительная: каждое утро десять — двенадцать страниц. Строка чуть кривит, но это вполне естественно и понятно…»

… Дама в тёмно-лиловом платье приехала в открытой коляске рано утром. Жюль Верн ещё спал. На вопрос слуги, что угодно мадам, приехавшая опустила частую, тёмную вуаль и ответила, что ей ничего не угодно до тех пор, пока месье Верн не пожелает видеть её, а кто она такая, это никого не должно интересовать.

— Пройдите в гостиную, мадам, — сказал слуга.

Дама взяла его под руку. Мелкими шажками, спотыкаясь о неровности дорожки перед домом, левой рукой приподнимая шумящую шёлковую юбку, дама поднялась по ступенькам парадного входа, вошла в вестибюль, остановилась, и тяжело дыша, произнесла:

— Я так устала!..

— Гостиная рядом, мадам, — поклонился слуга и открыл дверь в маленькое, всё в зеркалах и красном бархате, зальце. Дама переступила порог и сразу же опустилась в глубокое кресло.

— Как прикажете доложить о вас?

— Скажите, что месье Верна хочет видеть приезжая из-за границы дама. Если Жюль спросит… если месье будет настаивать, — поправилась дама, — чтобы вы узнали моё имя, скажите в таком случае, что… Ничего не говорите! Надеюсь, что меня примут ради простого любопытства.

Слуга поклонился и не торопясь стал подниматься по деревянной лестнице. Едва он скрылся за поворотом, как дама быстрым и ловким движением подняла вуаль, из бисерной сумочки вынула зеркальце и поднесла его к лицу. Она не охорашивалась, не пудрилась, — она только гляделась в зеркальце, поворачивая голову то влево, то вправо. На немилосердно тайные вопросы её зеркальце отвечало коротко и строго: «Ты стара, но не безобразна, когда-то ты была хороша, даже красива, об этом подумает каждый, взглянув на тебя. Поменьше, милый друг, мимики, — старым людям мимика во вред. Поменьше жестикулируй, — умный мужчина ценит в женщине ровность движений и спокойствие, скупость каждого жеста. Сделай несколько глубоких вдохов и выдохов, выпрямись и помни, что тот, к кому ты пришла, моложе тебя только на год или на два…»

Онорина ещё спала, и слуга не решился будить её ради неизвестной, странной посетительницы. К тому же она хочет видеть только Жюля Верна. Кто не хочет видеть его!.. Слуга поднялся ещё на несколько, ступенек и остановился перед дверью с круглой медной ручкой. Слуга постучал. Молчание. Слуга постучал ещё раз. Никакого ответа. Слуга понимающе улыбнулся и, открыв дверь, вошёл в кабинет. Окна открыты, узкая железная кровать прибрана. Слуга выглянул в окно, выходившее в сад: месье Верн сидит на скамье подле клумбы с белыми розами и концом трости что-то чертит на песке. Пожарная лестница приставлена к окну. От земли до окна ровно шесть метров.

Слуга неодобрительно покачал головой; таким путём можно спускаться в сад только молодому, зрячему человеку, но месье Верн потихоньку от своей жены испытывает и нервы свои и способность ориентироваться посредством такой непозволительной гимнастики. Слуга вышел из кабинета. Не сказать ли приезжей даме, что месье в саду, где она и может его увидеть?..

— Мадам, — произнёс слуга с порога гостиной. — Месье встал и находится в саду.

Дама порывисто опустила вуаль,

— Месье почти ничего не видит, мадам, — чуть слышно проговорил слуга. — Разве мадам неизвестно, что…

Дама подняла вуаль и тотчас опустила руки вдоль тела; голова её часто-часто затряслась.

— Мадам! — испуганно вырвалось у слуги. — Вам худо?

Он охватил её за талию, осторожно посадил в кресло.

— Всё прошло… — задыхаясь произнесла дама. — Вы говорите, что месье в саду? И почти ничего не видит?

— Почти ничего, мадам, — отозвался слуга. — Контуры предметов, очертания, аиногда цвета — чёрный и белый,

— Проводите меня, — повелительно произнесла дама.

Она оперлась на руку слуги и пошла, на полшага отставая. Подле могучего, в три обхвата, дуба слуга шепнул даме:

— Одну секунду, мадам, я совсем забыл: месье просил меня открыть фонтан…

Спустя несколько секунд пенистая струя с шумом вылетела из узкой пасти дельфина. Жюль Верн повернул голову, прислушался к стеклянному лепету.

— Кто здесь? — спросил он. — Вы, Пьер?

— Я, месье. Вас хочет видеть дама. Она здесь, со мною.

Слуга на цыпочках вышел из сада. Остались солнце, Жюль Верн, дама в тёмно-лиловом платье, равнодушный плеск воды.

Жюль Верн вытянул руки, высоко вскинул голову.

— Я очень плохо вижу, — сказал он. — Днём на солнце я и совсем ничего не вижу. Кого я имею честь принять у себя?

Жанна подала Жюлю Верну руку. Он мгновение подержал её в своих руках, затем поднял длинные, в кольцах, пальцы и поднёс их к губам. Дама свободной рукой подняла вуаль. Жюль Верн вздрогнул, — он узнал, кто эта дама: по форме руки, по частому дыханию, по десятку неуловимых для зрячего признаков. Слепой видел ухом, кончиками пальцев, памятью о запахах и шумах, производимых платьем, — всем тем, чего недостаёт обыкновенному, нормально действующему зрению.

— Жанна? — и радуясь и пугаясь, вопросительно произнёс Жюль Верн. — Вы?

— Я, Жанна, — ответила дама, не решаясь добавить: «Жюль». — Это я. Нарочно приехала так рано, чтобы мне никто не помешал.

— Жанна, — упавшим голосом повторил Жюль Верн.

— Простите меня, Жюль! — дрожа от счастья, сказала Жанна. — Я вижу вас, о мой бог! Вы здесь, рядом со мною! А могло бы быть так, что… Как я наказана, как мне тяжело, мой Жюль!..

— Какой у вас, Жанна, голос! Как в Нанте, Жанна! Вы помните Нант?

— Всё помню, Жюль, и всё благословляю!..

— Спасибо, Жанна, что вы пришли ко мне! Сядьте рядом, в профиль…

— Я старуха, Жюль…

— Я не вижу этого, Жанна, да время и не властно над нами. Мы всегда можем видеть то, чего хотим. Вам двадцать лет, Жанна…

— Вы всё тот же, Жюль. Снять с вас бороду, и…

— Какие мы счастливые, Жанна! Как фантастично это утро, пенье птиц, солнечное тепло, шум листвы! Какое счастье жить и трудиться, Жанна! Скажите мне — были ли вы счастливы?

— Я не могу говорить, Жюль. Не спрашивайте меня ни о чём. Когда-то я любила вас…

— Любили? — улыбнулся Жюль Верн и печально покачал головой. — Кажется, мы говорим не то, что надо.

Она смотрела на него, стараясь запомнить этот высокий загорелый лоб, крупный нос, толстые губы, седую бороду, массивную шею и плечи, грудь атлета. Глаза широко раскрыты, они смотрят в одну точку, они лишены жизни, подобно тем искусственным, стеклянным глазам, которые можно купить в любом оптическом магазине.

— Вы были первая, Жанна, кого я когда-то поцеловал, — первая из женщин, — сказал Жюль Верн. — Первая, кого я любил. Дайте мне ваши пальцы, от них пахнет юностью, восходом солнца…

— Мои пальцы тонкие и жёлтые, как свечи в православном соборе, — сказала Жанна, не отрывая взгляда от человека, с которым она могла бы быть счастливой на всю жизнь. — Теперь я могу спокойно умереть, Жюль, — я видела вас. И вы простили меня.

— Я не могу простить себя, — дрогнувшим голосом проговорил Жюль Верн и опустил голову.

Молчание длилось долго.

— А смерть, — сказал он, не поднимая головы, — приходит тогда, когда мы хотим этого. Но я не понимаю, что значит умереть. Мне не удаётся описание смерти, я всегда говорил только о жизни, молодости, о том, как исполняются мечты. Вы принесли мне ощущение какого-то нового счастья. О, как я буду работать, Жанна!

— Вы будете вспоминать меня, Жюль?

— Всегда вспоминаю вас, Жанна, — всегда! Первая любовь — на всю жизнь!

— Я не помешала вашей работе?

— О! Мой мир расположен на территории воображения, Жанна! Слепота мне не помеха. Прошу вас, Жанна, всем, кого вы встретите, говорить, что старый Жюль Верн счастлив и с ним ничего не случилось. Ну, маленькая неприятность: он не видит вас такой, какая вы есть, но он видит вас такой…

— Какой я была когда-то, — досказала Жанна, из чувства такта освобождая состарившегося, слепого Жюля от обязанности говорить то, что, казалось ей, он должен был произнести.

— Нет, — возразил Жюль Верн, — он видит вас такой, какая вы есть для себя. Маленькая неприятность, Жанна… И для меня и для вас. Я не в силах убедить вас в том, что мы остаёмся вечно молодыми для себя, — потому что мы вечно молоды и драгоценны для тех, кто нас любит. У вас дети, внуки, в памяти очень большая, интересная жизнь, а в ней воспоминания обо мне. Какая же тут старость, Жанна!

— Спасибо, спасибо… — задыхаясь произнесла Жанна, и глаза её стали большими и блестящими от слёз.

— Я хочу протанцевать с вами, честное слово! — громко сказал Жюль Верн. — Тот вальс, который в Нанте когда-то назывался Летним. И тогда было то же солнце, так же ворковали голуби и фонтан, заикаясь, читал детские стихи…

— Говорите, говорите, — такое счастье слушать вас! — дрожа и рыдая, сказала Жанна. — Но я боюсь, что… Сейчас я уйду.

— Вы останетесь на весь день, — просящим тоном проговорил Жюль Верн, крепко сжимая руки Жанны. — Я познакомлю вас с моей женой…

— Ради бога! Не надо! Прошу! — испуганно и глухо произнесла Жанна. — Вы не можете быть таким злым, Жюль!

— Простите, — прошептал он, привстав и снова садясь. — Простите!..

— О, как я глупа, смешна, нелепа! — с жаром и гневом на себя произнесла Жанна, сжимая кулаки.

— Вы женщина, Жанна, а я старый человек, — муж, отец, дедушка… И, кроме этого, я ещё Жюль Верн. Так вот этот Жюль Верн просит вас остаться у него на весь день. Он расскажет вам о своих замыслах. Он приступил к роману, в котором одним из героев является русский революционер-народоволец, — уже найдены имя и фамилия: Владимир Янов. Жюль Верн, Жанна, ещё никогда не чувствовал такой потребности жить и трудиться… Говорят, — он произнёс это очень тихо, — что слепые долго живут…

— Вы будете жить долго, Жюль, — растроганно произнесла Жанна. — Мне пора уходить…

Она поцеловала Жюля Верна в щёку, потом в лоб.

— Останьтесь, Жанна, умоляю вас!..

— Прощайте, Жюль. Меня ждут в Париже. Завтра я буду в Нанте. Я увижу те дома, улицы, набережную…

Она шагнула в сторону, отошла ещё на два шага, издали глядя на друга своей юности.

— До свидания, Жанна, — шаря руками подле себя, сказал Жюль Верн. — Жаль, очень жаль, что вы так торопитесь… Какого цвета платье на вас? Синее?

— Синее, Жюль.

— И маленькая, корзиночкой, шляпа?

— Да, Жюль, — ответила Жанна, оправляя на своей голове модную, с широкими полями, шляпу, опоясанную белым страусовым пером.

— И белая вуалька? — спросил Жюль Верн.

Жанна молча кивнула, опуская на лицо тёмную, частую сетку. За стеной сада залаяла собака. Жанна торопливо вышла из сада, села в коляску, сказала кучеру: «На вокзал, скорее!» — и лошади, крутя головами, свернули с бульвара на широкое пыльное шоссе.

К Жюлю подошёл слуга и доложил:

— Прибыла почта, месье!

 

Глава седьмая

Поль Легро и его сын Гюстав

Жюлю Верну исполнилось семьдесят лет. Из Парижа в этот день приехали депутации от редакций газет, журналов, представители театров и издательств; от официального чествования Жюль Верн отказался.

В девять утра прибыла почта. Онорина приказала слуге никого не принимать. Она прошла в кабинет к мужу и начала вслух читать прибывшие поздравления.

ВЕЛИКОГО, НЕСРАВНЕННОГО ТРУЖЕНИКА ЛИТЕРАТУРЫ, ПОЭТА НАУКИ, МАСТЕРА ВЫМЫСЛА, ДРУГА ЮНОШЕСТВА ВСЕГО МИРА ПОЗДРАВЛЯЕМ В ДЕНЬ СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЯ И ОТ ВСЕГО СЕРДЦА ЖЕЛАЕМ ЗДОРОВЬЯ, ТВОРЧЕСКИХ УДАЧ И РАДОСТИ.

РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА «НИВА». РОССИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. СВЕТЛОВ. ЛУГОВОЙ, БОБОРЫКИН.

ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ ИСКУСНОГО МАСТЕРА СЮЖЕТНОГО РОМАНА. ЖЕЛАЕМ БОДРОСТИ И ДОЛГИХ ЛЕТ ЖИЗНИ.

США. РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ».

МОСКОВСКИЕ ШКОЛЬНИКИ В КОЛИЧЕСТВЕ ТРЁХ ТЫСЯЧ ШЕСТИСОТ ЧЕЛОВЕК ПОЗДРАВЛЯЮТ ДОРОГОГО ДРУГА СВОЕГО ЖЮЛЯ ВЕРНА И ЖЕЛАЮТ ЕМУ НАПИСАТЬ ЕЩЁ МНОГО ХОРОШИХ, ИНТЕРЕСНЫХ КНИГ, ПОМОГАЮЩИХ УЧИТЬСЯ И ЛЮБИТЬ ЛЮДЕЙ.

РОССИЯ. МОСКВА.

ЖЮЛЮ ВЕРНУ — ПЕРВОМУ ПОСЛЕ ОТЦА И МАТЕРИ — ПОСЫЛАЮ МОЁ ПОЗДРАВЛЕНИЕ И ОТ ГЛУБИНЫ ДУШИ ЖЕЛАЮ ДОЛГОЙ ПЛОДОТВОРНОЙ ЖИЗНИ.

ПРИЗНАТЕЛЬНЫЙ И ГОРЯЧО ПОЧИТАЮЩИЙ РУССКИЙ ЧИТАТЕЛЬ АЛЕКСАНДР КУПРИН. РОССИЯ. КИЕВ.

ЖИТЕЛИ НАНТА ПОЗДРАВЛЯЮТ СВОЕГО ЗЕМЛЯКА И ЖДУТ ЕГО К СЕБЕ В ГОСТИ.

ОСОБЕННОМУ, НЕСРАВНЕННОМУ, ГОРЯЧО ЛЮБИМОМУ ЖЮЛЮ ВЕРНУ ШЛЕМ НАШУ ЛЮБОВЬ И ПОКЛОНЕНИЕ. ЖАННА С ВНУКАМИ.

— Эту телеграмму положи на конторку, — сказал Жюль Верн. — Много там ещё?

Большое серебряное блюдо на столе в вестибюле доверху полно визитных карточек, оставленных жителями Амьена. На перроне вокзала над железнодорожными путями висит транспарант с портретом Жюля Верна; под ним большими буквами написано:

НАШЕМУ ЖЮЛЮ ВЕРНУ СЕГОДНЯ ИСПОЛНИЛОСЬ

СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ. СЧАСТЛИВЫ СООБЩИТЬ ОБ ЭТОМ,

ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!

Онорина продолжала чтение телеграмм.

ЖЮЛЯ ВЕРНА ПРИВЕТСТВУЕТ ЖАН БАРНАВО. НА БОРТУ «КОРОЛЕВЫ ВИКТОРИИ». ТИХИЙ ОКЕАН.

Принесли заказной пакет с пятью печатями. Жюль Верн попросил сломать печати и прочесть некую важную бумагу. Онорина развернула вчетверо сложенный, толстый, с золотым обрезом лист пергамента. В левом верхнем углу напечатано: «Франция. Министерство финансов. Канцелярия министра. Париж. 8 февраля 1898 г. № 4-Л». Жюль Верн в шутку заметил, что министр финансов, надо полагать, обращается к нему с просьбой о долгосрочном займе в размере двух миллионов из шести процентов годовых.

— Сдеру с него десять, — сказал Жюль Верн. — Читай, Онорина. Я весь нетерпение и чего-то побаиваюсь…

Онорина объявила, что на бумаге только пять слов, не считая подписи.

— Чьей подписи?

— Министра финансов. Слушай: «Золото Франции поздравляет золотую голову».

— Боже, как плоско! — с брезгливой гримасой произнёс Жюль Верн. — Кто же подписал эту бумагу?

— Раймонд Пуанкаре. О, если бы ты видел эту подпись! Каждая буква выпячивает живот, а последняя держит в руке огромный пистолет! Это у него такой росчерк!

Жюль Верн стал вслух припоминать:

— Пуанкаре… Адвокат… Красноречивая бестия, не имевшая ни одного поражения в своей практике. Воинственно настроенный злой человек, карьерист и пройдоха. Подумать только, он министр финансов! Пройдёт немного времени — и, глядишь, в премьеры вылезет! Как это он написал: «Золото Франции поздравляет золотую голову»… Ну, а сам-то он не хочет поздравить? Или плохого мнения о своей голове?

Стук в дверь и одновременно голос слуги:

— Школьники из Парижа, месье!

— Много? — спросила Онорина.

— Сто человек, мадам! Они непременно хотят видеть месье, чтобы пожать ему руку.

Школьников впустили в кабинет. Они образовали длинную очередь; каждые мальчик и девочка, подходя к Жюлю Верну, низко кланялись и пожимали тёплую, сухую руку, а уходя, вытянутые руки свои несли, как драгоценность.

— Добрый! Улыбается! Шутит! — сообщали удостоившиеся рукопожатия своим товарищам, стоявшим в очереди на лестнице. — Какие мы дураки, — забыли попросить автограф!..

— А даст?

— Непременно даст! Проси! Пусть напишет два: тебе и мне.

— Вставай в очередь! Поздравь ещё раз!

— Хорошо Франсуа: он догадался взять с собою книгу…

Школьники ушли, и вслед за ними прибыли студенты. Потом потянулась очередь рабочих типографии при издательстве Этцеля-сына, заменившего умершего отца. В пять вечера Жюль Верн прилёг, чтобы отдохнуть до семи.

Поль Легро и его сын Гюстав приехали на следующий день утром, когда Жюлю Верну читали свежие газеты. Высокий, краснощёкий, с длинными пушистыми усами, Поль Легро вошёл в кабинет писателя и шумно поздоровался:

— А вот и я! Здравствуйте! Наконец-то вижу нашего дорогого Жюля Верна! Пятьдесят лет прожил на свете и вот удостоился! А то все президенты, министры, префекты, судьи, мелкие чиновники! Наконец-то вижу человека, которого люблю и уважаю! Здравствуйте! Здравствуйте!

Жюль Верн приветливо пожал руку гостя, пригласил сесть, но гость был взволнован, — он стоял, вытянувшись по-военному, и не умолкая говорил:

— Я ткач, моя специальность — шёлк и гарус; я счастлив видеть вас, Жюль Верн! Вместе со мной приехал мой младший сын Гюстав, лентяй и врунишка. Он глотает по сотне книг в месяц и сейчас стоит за дверью, — если позволите, я позову его. Гюстав, входи! Мальчишка не верит, что вы существуете, он говорит, что Жюль Верн — это вроде Гомера: не то миф, не то божество! Простите, я болтаю, но это от радости. Гюстав, положи пакет на стол. Это, дорогой Жюль Верн, наш подарок — собственноручно связанный для вас жилет синего шелка. Мои товарищи ткачи приветствуют вас, дорогой Жюль Верн!

— Я растроган, мой друг, — проговорил Жюль Верн, прижимая обе руки свои к груди. — Садитесь вот здесь.

Гость опустился в кресло, стоявшее у двери. Его сын — долговязый двенадцатилетний мальчуган — с непомерной жадностью разглядывал писателя, ходил вокруг него и все никак не мог поверить, что вот этот седой, бородатый человек и есть тот Жюль Верн, книгами которого зачитывается не он один и не только товарищи его по школе. Гюстав подошёл вплотную к писателю и, воскликнув: «Боже мой!», ударил себя по бокам и с пристальной растерянностью продолжал вглядываться в того, кто обогатил его детскую фантазию стремлением к подвигу, открытиям, кто научил читателей своих любить науку, привил неутомимую жажду всё знать и всё уметь.

— Папа! — громко произнёс Гюстав. — Он вылитый Филеас Фогг! Папа! Он похож на капитана Гранта! Скажите, пожалуйста, — вы и в самом деле Жюль Верн?

Поль Легро заклокотал от сдерживаемого смеха. Жюль Верн рассмеялся, дважды утвердительно кивнув головой.

— Самый настоящий? — спросил мальчик. — Тот самый, который «Таинственный остров»? И «С Земли на Луну»?.. Вы только не сердитесь, — скажите, зачем вы так сделали, что капитан Немо погиб?

— Капитан Немо не погиб, он жив, — серьёзно, как взрослому, ответил Жюль Верн. — Он погиб только в книге, в жизни капитан Немо не может погибнуть. И, кстати, жив Паганель, — недавно он, по рассеянности, женился. Просил кланяться тебе.

— Вот ловко! — воскликнул Гюстав и в обе руки свои взял правую руку Жюля Верна, в горячке восторга подержал её с минуту и, не зная, чем и как выразить своё восхищение, прижался щекой к тёплой ладони, чувствуя, как бегут по его лицу длинные, нервные пальцы.

— Простите моего сорванца, — конфузливо произнёс Легро. — В прошлом году он похоронил своего деда, моего отца, и теперь лезет с лаской и поцелуями к каждому, кто с бородой. В вагоне поезда он подружился с каким-то старым крестьянином. Сидят и о чём-то громко спорят. Представьте! А на прощанье целовались так, что старик прослезился.

Гостей оставили обедать. Гюставу Жюль Верн подарил «Цезаря Коскабеля» и на титульном листе написал: «Гюставу Легро от признательного Жюля Верна». Чёткие буквы имени легли на портрет автора, закрыли ему верхнюю половину лица, и Гюстав, раздосадованный этим, стянул с конторки резинку и отправился в сад приводить книгу в порядок. Поль Легро остался вдвоём с писателем.

— Я не надоел вам? — спросил он, расправляя свои пушистые усы.

— Напротив, мне очень приятен ваш визит, милейший Легро, мне хорошо и покойно с вами. Расскажите, как вы живете.

— Живу надеждами, — ответил Легро. — А вот что я хотел сказать вам: у нас в Лионе забастовка. Остановились ткацкие фабрики. Мы не работаем уже третью неделю.

— Это, должно быть, бьёт по вашему карману, — заметил Жюль Верн. И, немного подумав, добавил: — И по карману хозяина фабрики, конечно…

Ткач встал и прошёлся по кабинету. Он ответил, что у рабочих только один карман, а у фабрикантов несколько. Жюль Верн рассмеялся, сказал, что это следует запомнить, и спросил, между прочим:

— Сколько же вы зарабатываете?

Он решил, что гость из Лиона приехал к нему просить материальной помощи, и уже прикидывал, какую именно сумму вручит ему при расставании. Легро ответил:

— Дело не в заработке, который очень невелик, и не в том, что его хватает только на две недели. Дело в том, что я и мои товарищи начинаем понимать и видеть нечто такое, что, само собою, хорошо и давно известно вам. Вчера я продал свой костюм, жена заложила брошь — единственный золотой предмет в нашей семье. У меня трое детей, жена, мать. Ткачи, как правило, многодетны. У старого Гастона, моего двоюродного брата, шесть девочек и трое мальчиков. Они голодают.

— Это ужасно, — глухо произнёс Жюль Верн.

— А в газетах пишут, — продолжал Легро, — что требования рабочих чрезмерны, что лионские ткачи — это бездельники, что мы поддались на удочку демагогов. Вон сколько у вас газет, — Легро заглянул в библиотеку и рукой указал на кипы газет и журналов на длинном полированном столе. — Не следует верить этим пачкунам и болтунам!

— Я не особенно-то верю тому, о чём пишут в газетах, — отозвался Жюль Верн. — Я верю только объявлениям; если там сказано, что в такой-то дом требуется няня, — значит, она и в самом деле кому-то нужна.

— Вот вы какой! Это хорошо! — восхищённо проговорил Легро. — Но простите меня, простого, рабочего человека…

Жюль Верн привстал с кресла. Руки его дрожали.

— Я сам рабочий человек, друг мой, — строго перебил он, дважды ударяя кулаком по краю своей конторки. — Все мои книги созданы личным моим трудом. Я продолжаю работать и теперь, когда ослеп.

Легро был страшно сконфужен.

— Видимо, я не так выразился, я не то хотел сказать, — начал он, но Жюль Верн перебил его:

— Вы сказали именно то, что вам хотелось, друг мой!

— Да, то самое! — с запальчивой решимостью произнёс Легро. — И ещё я скажу вот что: жить рабочему человеку становится невыносимо, дорогой Жюль Верн! Рабочий становится угрюм, недоверчив, — он, вот как я сию минуту, легко и без умысла обижает хорошего человека, — только потому, что…

— Не надо, — махнул рукой Жюль Верн. — Я уже забыл..

— Хозяева выжимают из рабочего последние силы, — продолжал Легро, расхаживая по кабинету, — чтобы тот шёлк, который мы делаем, накинуть на плечи богатой лентяйке!

— Картинно сказано, — заметил Жюль Верн.

— Нужда учит хорошо видеть, — с достоинством произнёс Легро. — Один писатель хорошо сказал, что у нужды богатый словарь. Я, видите ли, мечтаю. Мечты мои разбужены вами, вашими книгами. Мальчик читает в них одно, взрослый совсем другое. Впрочем, вы можете подумать, что нужда ещё и льстит.

— Я слушаю вас с живейшим любопытством.

— Хорошо, вам я скажу, вам я доверяю, но другим поостерегусь: у нас во Франции существуют тюрьмы и старая злая баба гильотина. Рабочие должны организоваться в большую группу, и тогда им будет легче бороться! Разрешите говорить с вами запросто, по-свойски — за тем и приехал сюда. И если слова мои обидят вас, гоните меня без стеснения!

— Я внимательно слушаю вас и всё хочу понять, чего вы хотите от меня, — деликатно проговорил Жюль Верн. — Только сядьте вот сюда, рядом со мною, не шагайте по кабинету!

— Я сяду, — сказал Легро и опустился в кресло. — Я буду краток, я не люблю болтунов. Скажите, пожалуйста, — вот вы, увидевший так много, что даже учёные люди поражаются, вот вы, учитель и воспитатель наших детей, вы, умный и добрый человек, когда-нибудь хоть на одну секунду приходила ли вам в голову такая мысль: как будут жить на земле люди? Лет этак через сорок, пятьдесят? Вы забирались глубоко под землю, опускались на дно океана, поднимались за облака, да что за облака, на Луну летали! И неужели ни разу в жизни вам не хотелось пофантазировать о приложении всей вашей техники для устройства хорошей жизни здесь, на Земле! Для тех, конечно, кто трудится.

Жюль Верн улыбнулся:

— А, вы вот о чем! Ну что ж, мои герои в «Таинственном острове», если помните, делают всё сами и всё для себя. Мне приходили в голову те мысли, о которых…

— Вот, вот, — горячо перебил Легро, — всё сами и всё для себя! Но если вы придумали такую историю, то без труда можете придумать и другую. И эта новая история будет происходить не на острове, а на большом пространстве, в большом государстве, где много миллионов людей. Вот! Такие же Сайрэсы Смиты будут трудиться для себя!

— Когда-нибудь так и будет, — спокойно произнёс Жюль Верн. — Наука освободит человека, и он почувствует себя счастливым.

— Наука? — с жаром воскликнул Легро. — Какая наука, дорогой Жюль Верн? География? Астрономия? Физика? Химия? Ха-ха! Ради бога, простите меня, дурака!

— Вы хороший, дальновидный человек, — ласково проводя по руке своего гостя, сказал Жюль Верн. — Будем уповать на будущее и неустанно трудиться.

— Я ждал, что вы скажете: и бороться, — шёпотом добавил Легро. — Да, и бороться. И за будущее и за эту, науку. Чтобы она не оказалась в руках наших угнетателей. О мой дорогой Жюль Верн! Вы могли бы зажечь в нас большой огонь, большую веру. Вас любят, вас слушают, вас знает весь мир. Кстати, Анатоль Франс горячо вступился за ткачей, — вы, наверное, читали его статью?

— Статью Анатоля Франса? — морща лоб, спросил Жюль Верн. — Гм… Мне прочтут её, непременно прочтут, я напомню. О чём же пишет Франс в своей статье?

— О богатых и бедных, о том, что наше общество должно подумать и решить кое-какие очень важные вопросы. Анатоль Франс напомнил мне некоторые страницы Гюго…

— О, Гюго!.. — взволнованно произнёс Жюль Верн, и в глазах его блеснуло молниевидное пламя; Полю Легро показалось, что собеседник его вдруг прозрел при одном упоминании имени великого писателя. — Гюго!.. — повторил Жюль Верн с нежностью и грустью. — Мне не забыть того дня, когда Гюго возвратился из изгнания, — я пробрался сквозь толпу и кинул алую розу под ноги лошади, впряжённой в коляску, которая… Гюго стоял, и по лицу его катились слёзы, а толпа…

— В этой толпе был и я, — светло улыбнувшись, сказал Легро. — Великий Гюго воспитал во мне гнев против угнетателей. Когда я читал его «Человека, который смеётся», мне невольно вспоминался ваш капитан Немо. «Труженики моря» — тоже родня вашим героям.

— Что-то, значит, сделал и я… — не то спросил, не то подтвердил Жюль Верн и успокоенно продолжал: — В меру знаний и сил моих, понимания и желания служить будущему, я тоже с вами, друг мой… Мы начали, за нами придут другие, они будут сильнее и зорче нас, они поправят там, где мы ошибались, и, может быть, скажут, что мы жили и работали не напрасно.

— Они это скажут, непременно скажут! — убеждённо проговорил Легро и осторожно коснулся руки Жюля Верна, крепко прижатой к груди. — Я утомил вас, простите!

— Это очень хорошее утомление, — растроганно произнёс Жюль Верн. — Я прошу вас остаться у меня ещё на один день, мы поговорим, вспомним прошлое; а сейчас не угодно ли пройтись по улицам Амьена со слепым стариком? Я хочу поразмять мои старые скости. Возьмите меня под руку, вот так. Ваш сын — он здесь, с нами?

— Мальчишка куда-то выбежал, у него свои дела, дорогой Жюль Верн. Он счастлив, что повидал вас. О, сколько разговоров будет, когда мы вернёмся домой! Держу пари, — ему никто не поверит, что он собственными глазами видел Жюля Верна, никто! Да и мне тоже…

Писатель и ткач вышли из дома. Закатывалось солнце, в маленьком городе было тихо, как на окраине деревни. Жюль Верн шёл, опираясь на руку Легро, и ткач был горд и счастлив, ему хотелось говорить о себе и своих друзьях, о людях и книгах, которые с детства учили его борьбе и вере в будущее.

— Сыну своему передайте те мысли, которые поведали мне, — сказал Жюль Верн, внезапно останавливаясь. — Ему придётся жить в обществе, готовом к тому, чтобы, с одной стороны, воспользоваться величайшими открытиями и изобретениями, с другой стороны, уже и сегодня готовом к тому, чтобы употребить все эти открытия во зло. Но я верю в торжество науки, в конечную победу разума. Гюго… — вдруг снева вспомнил он это имя. — Я любил этого человека и его книги, я сознательно подражал ему, он учил меня той грамоте, которую не преподают в школе. Гюго…

— И я очень часто вспоминаю этого человека, — сказал Легро. — Извините, мой пострел куда-то улепётывает. Гюстав! Гюстав! Мы едем завтра! Чёрт знает, что делает этот мальчишка, — смотрите, смотрите, он дрессирует собаку!

Вечером на следующий день Поль Легро и его сын распрощались с Жюлем Верном. Писатель обнял ткача, расцеловал его, пожал руку, попросил почаще навещать.

— Я намерен предложить вам небольшую помощь… — сказал Жюль Верн, задерживая Легро у выхода из дома.

Ткач энергично замахал руками.

— Нет, нет, большое спасибо, — сказал он. — Мы ждём от вас новых книг, новых романов, дорогой наш друг! Будьте здоровы! И всегда помните о том, что мы любим вас!

Легро и его сын уехали.

— Когда придёт Дюваль, — сказал Жюль Верн Онорине, — распорядись, чтобы он немедленно перевёл пять тысяч франков в отделение Национального банка в Лионе. И пусть укажет, что деньги эти поступают в фонд бастующих ткачей. От кого? Указывать не надо, — просто от кого-то, кто хочет помочь…

 

Глава восьмая

Слава

Чем старше он становился, чем больше жил, тем богаче делалась его выдумка, тем смелее и фантастичнее чувствовали себя герои его романов. Они совершали воистину неправдоподобные вещи, изобретали нечто граничащее с чудом, но проходило немного времени, и жизнь подтверждала реальность того, что не так давно казалось сказочным. Происходило это потому, что Жюль Верн во всех своих замыслах опирался на науку, на точные данные физики, астрономии и химии, он лишь предугадывал развитие этих наук, окрылял их своей мечтой, страстным желанием видеть человека летающим на аппарате тяжелее воздуха, способным видеть какое-либо изображение на расстоянии; находясь под облаками, переговариваться с землёй посредством таких аппаратов, каких не было при жизни Жюля Верна.

Он провидел будущее, он видел человека свободным и счастливым, наивно предполагая, что для этого достаточно одной науки, не умея (сегодня это кажется странным) понять того, что эта наука в одних руках служит делу освобождения, а в других закрепощает человека, работающего на пользу эксплуататоров.

Рамуйо и Гудон, владельцы механической мастерской в Амьене, преподнесли Жюлю Верну в день его семидесятилетия особый, как они назвали его, «рабочий станок для сочинения романов»: доска с металлическими линейками, которые плотно и неподвижно держат лежащую под ними бумагу. Слепой Жюль Верн пишет чуть повыше этой линейки, чувствуя её мякотью кисти; за два сантиметра до окончания строки звонок предупреждает о том, что линейка переместится на один сантиметр ниже. Тот же звонок сообщает, что линейка опустилась последний раз: страница кончилась, она уже вся исписана; спустя минуту линейка механически поднимается и снова прижимает вставленный чистый лист бумаги.

— Я работаю, а мои герои позванивают, — дескать, помни о нас как следует, — шутил Жюль Верн, — рассказывая о механическом приспособлении для работы. — Как жаль, что милейшие Рамуйо и Гудон не изобрели для меня такой машинки, которая заодно аплодировала бы в тех случаях, когда у меня получилось хорошо, и отчаянно освистывала при неудачах!

В семьдесят пять лет, за два года до смерти, Жюль Верн работал с большей продуктивностью, чем в молодые, зрелые годы. Он мечтал о своей сотой книге. «Ещё полшага, — говорил он, — и я увижу эту сотую книгу! Ещё пять-шесть лет жизни, и я справлю юбилей, которому в загробной своей жизни позавидуют Дюма и Понсон дю Террайль! Я предвидел почти всё из того, что возможно себе представить в области науки, я хорошо покружил голову моему читателю, я изобразил всё видимое глазом и не сделал только одного: нигде не показал себя самого, нигде не хныкал и ни на что не жаловался».

Онорина советовала мужу начать свои воспоминания, рассказать читателям о детстве своём, юности, о встречах с Дюма и Гюго, о дружбе с Груссе и Реклю.

— Ты хочешь сказать, что мне уже пора приниматься за мемуары, — не без обиды произнёс Жюль Верн и усмехнулся. — Не забудь, что договор с Этцелем продолжается, — его сын требует от меня два романа в год. Иногда мне кажется, что мои сочинения будут выходить и после моей смерти, — я говорю о тех, которые не успеют выйти при жизни.

— Тебе надо отдохнуть, а для этого самое лучшее писать воспоминания, — настаивала Онорина. — Мы уже старики, Жюль.

— Мы только долго живём — чуть дольше наших родных, — серьёзно и строго отозвался Жюль Верн. — Когда-то человек жил сто и сто двадцать лет. Очень прошу тебя никому не говорить о том, что ты предлагала мне засесть за мемуары, очень прошу! Издатели купят всё, что только ты предложишь им и сегодня и после моей смерти.

— Я умру раньше тебя, — сказала Онорина.

Жюль Верн покачал головой, глубоко вздохнул.

— Так не бывает, — сказал он. — Много потрудившиеся писатели, художники, актёры и композиторы умирают раньше своих жён, Онорина. Но ты не грусти, — я что-нибудь изобрету и там, откуда никто не возвращается, я и оттуда дам знать о себе.

— Торопись со своими мемуарами, — ещё раз сказала Онорина. — Этцель-сын напечатает их.

Издатели и в самом деле согласны были купить на корню всё, что когда-нибудь могло выйти из-под пера Жюля Верна. Доходило до курьёзов. Солидная американская фирма предлагала старому писателю высказать своё мнение о вещах, к литературе отношения не имеющих: о новом сорте зубного порошка, о разведении кроликов в штате Индиана, о фасоне вечернего платья для дам, приглашаемых на рауты. Жюлю Верну предлагали большие деньги только за позволение назвать его именем лакированные ботинки, изготовляемые фирмою «Смит и сыновья». Жюль Верн, высоко ценивший юмор и шутку, ответил почтенному Смиту и его сыновьям, что он, французский писатель, согласен дать своё имя только гробам и саванам и больше ничему и никому.

Шутка была принята всерьёз. Спустя две недели со дня отправки этого ответа к Жюлю Верну постучался высокий и тощий человек; он спросил у Онорины, сколько следует заплатить её супругу за то, что он даст разрешение назвать своим именем комплект инвентаря для покойников. Онорину передёрнуло, она в испуге закрыла руками лицо. Представитель фирмы уселся в кресло и с азартом и страстью подлинного бога коммерции, в рот которому сунули длинную, вонючую сигару, сказал:

— Дорогая миссис Верн! Каждый состоятельный американец — а у нас нет несостоятельных американцев — с радостью похоронит своего дорогого усопшего по форме номер первый, — условно назову эту форму «Жюль Верн»: золотые дроги, серебряный гроб в форме ракеты, загримированные под вашего супруга факельщики. О, это даст нам много тысяч долларов! Вашему супругу это даст не один десяток тысяч долларов! Вот договор — здесь надо поставить подпись. Одно слово: «Разрешаю». Имя и фамилия: «Жюль Верн». Разборчиво. И дата.

Онорина взяла договор, вошла в кабинет мужа и, упав в кресло, расхохоталась так, как делала это лет сорок назад. До слёз и стона хохотал её муж. Почтительно смеялся слуга, прибиравший в кабинете. Подвывал старый раскормленный Паспарту. В приёмной, в первом этаже, сидел доверенный фирмы «Вечное успокоение», — уж он-то поймал этого знаменитого француза! Двадцать тысяч долларов ему, пять тысяч себе за хлопоты; что же касается фирмы, то она заработает на сногсшибательной выдумке не менее двух миллионов в год. А потом этот француз может написать на эту тему фантастический роман, — фирма только поблагодарит.

В приёмную спустились Онорина и слуга, впереди них выступал исполненный недоумения Паспарту. Онорина вручила доверенному договор. Доверенный увидел слово «согласен», под ним «разрешаю» и ещё ниже подпись. Однако у себя в конторе юркий человечек с огорчением должен был признать этот договор абсолютно недействительным: вместо даты французский писатель написал следующее: «Чистилище. Проспект рая. Собственный склеп. Открыт для публики ежедневно. Не фотографировать».

Почти ежедневно приходят репортёры парижских газет и журналов. Слава — подруга утомительная, надоедливая, егозливая; она лишена драгоценнейшего чувства юмора. Она всеядна, хотя все зубы у неё вставные. Жюля Верна спрашивают: «Как ваше здоровье; что пишете, о чём думаете, намерены ли отправиться в путешествие; чью музыку любите больше всего; что читаете?..»

— Пишу, диктую, дело идёт великолепно, — отучал Жюль Верн на вопросы. — Чувствую себя превосходно. В путешествие намерен отправиться по первому приказанию свыше. Имею несколько повесток оттуда, но врачи успокаивают — они говорят, что явка необязательна. Чью музыку я люблю? Гм… Вы любите Бетховена? Что? Нет времени познакомиться и послушать? Напрасно. Что касается меня, то я считаю его первым композитором мира. Как вы относитесь к Гайдну? Я очень люблю его музыку. У русских есть Чайковский — этот тоже из семьи великих. Когда играют Бетховена, в голову мне приходят большие, хорошие мысли… Что читаю? Письма друзей, полученные тридцать и сорок лет назад.

Летом девятьсот четвёртого года к Жюлю Верну пришёл молодой, лет тридцати пяти, человек с саквояжем в руках. Он сказал, что с детства любит книги Жюля Верна, что они очень помогли ему, когда он скитался по родной Италии и пел на рынках и под окнами домов.

— Ваши книги поддерживали во мне веру, давали силу, они утверждали, что человек все преодолеет, что нет для него невозможного. Из газет мне стало известно, что вы не так давно хворали…

— Газеты врут, — сердито буркнул Жюль Верн. — Я не хворал. У меня был насморк. Я поскользнулся на бульваре Лонгвилль и чуточку повредил себе ногу… Скоро в газетах напишут, что я слег и приготовился к смерти. О! Репортёры только этого и ждут, они хорошо заработают на статьях обо мне!

Приезжий был очень смущён. Он не решался сказать, что приехал из Милана специально для того, чтобы петь Жюлю Верну, что очень спешил, боясь… Короче говоря… «Э, буду врать!» — решил приезжий.

— В Париже живёт моя сестра, — сказал он, стараясь не глядеть в глаза хозяину дома, забывая о том, что он слеп. — Моя сестра выходит замуж. Завтра я должен присутствовать на церемонии. По пути я и заехал к вам, чтобы…

— Вы прибыли из Англии? — спросил Жюль Верн.

— Из Италии, мэтр, — ответил приезжий. — Я артист Миланской оперы «Ла Скала». Мне…

Жюль Верн рассмеялся:

— Отправляясь из Амьена в Париж, можно по пути заглянуть в Сидней! Ха-ха! В наказание за такое непродуманное вранье вы должны весь день петь мне неаполитанские песенки. Я великий охотник до них, синьор… синьор… позвольте узнать вашу фамилию.

Приезжий замялся. Он все ещё не мог привыкнуть к тому, что хозяин дома слеп (к этому никто не мог привыкнуть), а потому старался внешне не выдавать ни волнения своего, ни крайней степени растерянности. Наконец он сказал, что будет петь инкогнито. «Под тремя звёздочками на афише», — добавил приезжий.

— Афиша будет, — сказал Жюль Верн. — Я позову на ваш концерт всех моих амьенских друзей. Назовите мне ваше имя, синьор. Потом? Хорошо, я терпелив.

На следующий день вечером приезжий певец поразил Жюля Верна и приглашённых на импровизированный концерт своим изумительно красивым, на редкость чистым, мощным и «чарующим», как сказали гости, тенором. Он пел популярные неаполитанские песенки, итальянские и французские романсы, а потом, после короткого перерыва, исполнил несколько арий из опер Леонкавалло, Сен-Санса, Бизе… Слушатели — их собралось в гостиной человек тридцать — были предельно очарованы: такого певца им ещё не доводилось слушать.

— Его имя? — спрашивали гости друг друга.

Никто не знал имени певца.

— Кто это, скажите! — спрашивали Жюля Верна сидевшие неподалёку от него.

Жюль Верн пожимал плечами. Ему казалось, что певец прибыл с Олимпа, где, несомненно, преподавал пение несовершеннолетним богам. Он так и сказал Онорине, на что она возразила: у жителей Олимпа должен быть тенор лирический, а не драматический, как у этого инкогнито.

— Почему же он не хочет назвать себя? — недоумевали гости.

— Потому, — ответил Жюль Верн, уже не желая шутить, — что он не хочет оставить нас нищими. Билеты на концерт этого человека в Милане покупают только богачи.

— Вы знаете, кто он?

— Кажется, узнал, — неуверенно произнёс Жюль Верн. — Я слышал этот голос на пластинке граммофона. Это, держу пари, Карузо.

С последним ночным поездом итальянский певец уехал, заявив на прощанье Жюлю Верну:

— Я счастлив! Мечта моя исполнилась: я пел вам, я видел вас!

 

Глава девятая

Последняя

Шестнадцатого марта 1905 года утром, диктуя письмо, Жюль Верн вдруг почувствовал странное онемение во всём теле. Минут через пять всё прошло, однако спустя час он ненадолго потерял сознание.

— Подумай о себе и о своих близких, — сказала Онорина, когда муж её пришёл в себя. — Лежи спокойно, не двигайся, не говори!

Жюль Верн улыбнулся и произнёс о себе в третьем лице, чего он никогда не делал:

— Старик понял, что его заждались дальние предки, и он приказал позвать к себе всех своих потомков…

— Что ты говоришь? — склонясь над мужем, спросила Онорина.

— Он говорит, что прожил неплохо… — ответил Жюль Верн.

И стал думать о себе — всё в том же третьем лице: «Он написал много романов, которые пришлись по душе ребятишкам всех стран мира. От него всё ещё ждут новых сочинений, но он, кажется, уже не в состоянии больше сочинять… На его романах воспитывается третье поколение читателей, многие, очень многие учёные признаются, что обязаны ему выбором карьеры и направлением своей деятельности. Какой огромный, чудесный путь прошёл он вместе с научной мыслью своего времени!.. В его романах читатель найдёт географию, астрономию, воздухоплавание, авиацию, баллистику, химию и так далее и так далее… Он создал героев — бессмертных не только для сознания тех, кто читает его книги: Гленарвана, Паганеля, Сайрэса Смита, капитана Немо, Робура, Михаила Строгова, Сергея Ладко, Гаттераса, Паспарту, Филеаса Фогга, Фергюссона, доктора Клоубони… Он писал и исторические романы, и — это самое главное — он всегда был за свободного, высоконравственного человека, преданного родине, идее, долгу. Как много он работал в своей жизни! Каждый день, каждый час! Его считали и считают наставником подрастающего поколения, а он сам продолжает учиться, стараясь узнать как можно больше, чтобы не отстать от своего века, чтобы понять и увидеть грядущее…»

И уже вслух, внятно и громко:

— Я так любил жизнь! Так любил!

Онорина телеграфировала сёстрам своего мужа, сыну Мишелю и своим дочерям: «Немедленно приезжайте».

Три врача и две сестры милосердия не отходили от Жюля Верна, и каждый спрашивал себя: «Может ли быть, чтобы этот человек умер? Дикая, смешная мысль! Мироздание не знает смерти. Жюль Верн только занемог, он полежит, отдохнёт и встанет. Случается же, что и в природе вдруг всё затихнет, облака повиснут над землёй, поникнут растения, но вот зашумит ветер — и всё оживает, и птицы заводят свои песни…»

Иногда Жюль Верн шутил:

— Вам не кажется, доктор, что никакого ада не существует?

— Ада нет, это бесспорно, — отвечал доктор.

— Вы молодец. Ну, а как относительно рая?

— Рая тоже нет, месье.

— Тогда что же есть? Что-нибудь всё-таки должно быть… Для меня хотя бы…

— Для вас…

— Для меня есть небытие, вечный сон, тоска мироздания, продолжительнейший зевок вселенной, доктор! После моей смерти будет то же, что было и до моего рождения. Придумано остроумно. Не было Жюля Верна. Семьдесят семь лет существовал на земле Жюль Верн. И вот не станет Жюля Верна. Какова тема, а? Скажите, доктор, вы сможете подарить мне ещё один год жизни?

— Я стараюсь, месье! Все мои знания я…

— Чересчур много знаний, друг мой! Почитайте мне что-нибудь из моих книг. Что-нибудь по вашему выбору, наугад, где раскроется…

Через день он позвал к себе сына.

Мишель вошёл и опустился на колени у изголовья отца. Долго длилось молчание. Больной, казалось, не дышал. Наконец он проговорил:

— Прогони… этих… господ…

Врачи и сёстры безропотно удалились. Жюль Верн улыбнулся.

— Лодка только на двоих, — сказал он так весело и внятно, что Мишелю хотелось крикнуть на весь дом: «Жив! Здоров! Он шутит!»

— Дайте телеграмму Барнаво. Адрес… Забыл адрес… как жаль…

Утром 24 марта 1905 года он попросил, чтобы все родные его пришли к нему. Он приподнялся и спросил:

— Все здесь?

— Мы все около тебя, — ответила Онорина.

— Какое счастье! — сказал он. — Прощайте… Теперь я могу…

Он не сказал «умереть» или «уйти». Ещё раз проговорив: «Теперь я могу…» — он светло улыбнулся и закончил: «…уехать…»

Спустя несколько минут доктор глухо, себе не веря, произнёс:

— Конец…

Слуга растворил окно и кинул в притихшую толпу народа, заполнившую бульвар и площадку перед домом:

— Жюль Верн умер!

«ЖЮЛЬ ВЕРН УМЕР.

ЖЮЛЬ ВЕРН ВЕЧНО ЖИВЁТ С НАМИ!» —

возвестили газеты Парижа.

«УМЕР ВЕЛИКИЙ ФРАНЦУЗСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ЖЮЛЬ ВЕРН!

ВЕЧНАЯ СЛАВА ЕГО ИМЕНИ!» —

писали газеты и журналы в Петербурге и Москве.

«УМЕР ВЕЛИКИЙ ТРУЖЕНИК ЛИТЕРАТУРЫ», —

сказано было в объявлении на дверях издательства Этцеля-сына.

«КНИГИ ЖЮЛЯ ВЕРНА ВСЕГДА С НАМИ», —

сказали школьники во всех уголках земного шара.

Весть о смерти Жюля Верна постучалась во все сердца во всём мире, и не было в мире сердца, которое не дрогнуло бы, услышав эту весть.

В тот день, когда газеты Франции оповещали о смерти великого писателя, в маленькой парижской газетке на последней странице было помещено объявление, заключённое в траурную рамку:

«24 марта на 79-м году от рождения скоропостижно скончалась Жанна Женевьева де Лятур, о чём с глубоким прискорбием сообщают дети и внуки покойной».

В 1907 году на могиле Жюля Верна поставили памятник.

«К БЕССМЕРТИЮ И ВЕЧНОЙ ЮНОСТИ», — выбито на мраморе.

1948 г .