В истории уголовной практики тысячи, десятки тысяч случаев. Но по своим основным отличительным признакам: мотивам, составу преступления, способам его совершения, характерному почерку преступника — большинство из них поддается систематизации и группировке. И те оперативные работники, которые, хорошо владея материалом, могут легко вспомнить аналогичные случаи из своей или чужой практики, проанализировать порученное им дело, сравнив его с уже проведенным когда-то расследованием или сведя к известной схеме, безусловно, имеют преимущество перед своими менее эрудированными коллегами.

И все же должен признать, как я ни напрягал память, я не смог отыскать ничего похожего на случай, которым мне пришлось заниматься в тот хмурый ноябрьский день, когда срочная телефонограмма из больницы имени Семашко решительно перечеркнула все мои планы, тщательно и аккуратно составленные на неделю вперед.

Вспоминая эту историю теперь, по прошествии почти двух лет, я, пожалуй, не рискну утверждать, что порученное мне дело было уж очень сложным. Однако аналогичных ему дел ни я, ни даже самые старые и опытные сотрудники нашего отдела так и не смогли припомнить.

Придя на работу, как обычно, ровно в 9 часов утра, я не торопясь разделся, полистал купленную по дороге свежую газету, с удовольствием выкурил сигарету, пользуясь отсутствием уехавшего в командировку соседа по кабинету. И только после этого протянул руку к телефонному аппарату, чтобы выяснить результаты экспертизы по делу о краже в ювелирном магазине, однако набрать номер телефона криминалистической лаборатории не успел. Раздалась резкая трель селектора.

— Бросай все дела и шагай срочно ко мне, — услышал я голос начальника нашего отдела подполковника Одинцова. Даже на расстоянии я почувствовал, что он встревожен.

— Читай, — сказал мне Одинцов и протянул книгу телефонограмм, где мелким, убористым почерком нашего сегодняшнего дежурного старшего лейтенанта Попова было записано целое послание. Я сел на диван и погрузился в чтение.

«В больницу имени Семашко в 11 часов 40 минут утра 22 ноября сего года машиной скорой помощи № 16 2-й городской, станции был доставлен гражданин Николаев Василий Семенович, проживающий по адресу: улица Строителей, дом № 3, корпус 2, квартира 12 с диагнозом «прободение язвы желудка, перитонит, состояние крайней тяжести». В 12 часов дня больной скончался в приемном покое. При патологоанатомическом вскрытии умершего в прозекторской больницы в 16 часов 30 минут того же дня было установлено проникающее ранение в брюшную полость с повреждением внутренних органов и обширным внутренним кровоизлиянием.

Подписал протокол вскрытия патологоанатом Васильев. Телефонограмму передала медсестра приемного покоя Рогова, принял — дежурный Попов».

Я не торопился отдавать книгу телефонограмм подполковнику Одинцову. Мне казалось, что я чего-то не понял, что от меня ускользнула какая-то существенная деталь в сообщении, записанном Поповым. И я перечитал его вновь. Не нужно было обладать большим опытом работы в милиции, чтобы понять всю абсурдность, нелепость случившегося. Ошибка в диагнозе?! Бывает, конечно. Хотя не отличить язву желудка от проникающего ранения трудно даже при большом желании. И все-таки ошибка возможна. Вызывает удивление не она, а абсолютно необъяснимое молчание потерпевшего. Впрочем, можно ли называть его потерпевшим, ведь на нашем профессиональном языке потерпевшим считается жертва уголовного преступления. А было ли вообще преступление, и если было, то почему Николаев не сказал о нем?

Бывали случаи, когда участник поножовщины старался скрыть свои раны, чтобы не признаваться при этом в самом факте поножовщины, в том, что сам он тоже ранил, а может быть, и убил кого-то. Но даже в таком случае невозможно представить, чтобы человек, находясь в сознании, за какие-то считанные минуты до операции, прекрасно понимая, чем ему грозит операция при неправильно поставленном диагнозе, продолжал молчать. Так ничего и не придумав, я отдал книгу телефонограмм своему начальнику.

Начальник отдела и сам был обескуражен не меньше меня. Я понял это после первых же его слов.

— Это, сам видишь, — сказал он, — очень паршивая телефонограмма. Все может разрешиться быстро и просто, но чутье мне подсказывает, что мы еще повозимся с этим делом. Отложи все. Ювелирным магазином ты вроде занимаешься не один. Да и дело там идет к развязке. Если есть вызванные люди, поручи Баранову, пусть он с ними побеседует. Кстати, ему пора примыкать к самостоятельной работе.

Поезжай сейчас к семье потерпевшего. Установи, с кем он жил, подробно поговори с родней и со всеми в доме, кто общался с ним. Найди врача скорой помощи. Побеседуй с ним. Пусть он объяснит ошибку в диагнозе, и вообще, как он понимает ответственность врача, клятву Гиппократа и все прочее в этом роде. Потом заедешь в морг больницы. Я сейчас сам еду туда вместе с судмедэкспертом Рыжовым. Он согласился сегодня же сделать повторное вскрытие. Ты успеешь застать меня, я там наверняка пробуду не меньше двух-трех часов. Пока осмотрим, опишем одежду, в которой он был доставлен в больницу, сфотографируем ее. Пока Рыжов сделает свою работу, ты должен собрать и привезти из дома потерпевшего хоть какую-то информацию. Ты же видишь, его зарезали, а он даже никому не сказал. И ведь был бы какой-нибудь пьяница, уголовник, так нет, вроде бы вполне приличный человек. Я уже звонил в больницу.

Врач и медсестры утверждают, что, судя по одежде, по внешнему виду, по нескольким фразам, которые он успел произнести, они чуть ли не готовы поручиться за его добропорядочность. Дай-то бог, хотя сам понимаешь, внешность часто бывает обманчивой. Мы с тобой в этом не раз убеждались. На его работе уже знают о смерти, все переполошились, звонят в больницу, узнают подробности. Я думаю, что о плохом человеке так бы не беспокоились.

— И все, наверное, обсуждают: кто и за что его убил, — сказал я.

— Да нет, я просил больничное начальство об истинной причине смерти пока никому не говорить, даже его родным. Эту печальную обязанность возлагаю на тебя. Конечно, долго это секретом не останется. Но нам нужно выиграть хоть пару дней. В общем, решай все на месте, когда сообщить жене о проникающем ранении и в какой форме.

Одинцов тяжело вздохнул, покопался в пустой сигаретной пачке, смял ее и с досадой бросил в корзину под столом. Я протянул ему сигареты.

— Его зарезали, — повторил он, — не позже чем двадцатого, а сегодня двадцать второе. Потеряно два дня, потеряно для нас, а главное — для него, для Николаева. Он мог бы еще жить и жить, если бы вовремя обратился к врачу. Первое вскрытие показало, что ранение не было смертельным. Сначала, конечно. Но тут мы уж ничего не можем поделать. — Одинцов схватил телефонную трубку, набрал первые три цифры какого-то номера, потом, передумав, бросил трубку обратно на рычаг. — Какая-то чертовщина. Нельзя же нанести человеку проникающее ножевое ранение так, чтобы он этого не почувствовал. Значит, знал и скрыл. Но для этого должны были быть очень серьезные причины. И почему ошибся врач? Случайно или?.. Впрочем, что толку гадать, не имея никакой информации. Так можно далеко зайти. Если ты на месте с ходу не добьешься ясности, передадим материал в следственные органы, сформируем группу для раскрытия и будем работать. Ты старший. Вопросы есть? Рекомендации? Предложения? Нет? Иди.

И я поехал на улицу Строителей, 3. Улица эта еще два года назад существовала только в архитекторских планах, но дома, в большинстве своем еще строившиеся, уже обозначали ее будущие контуры. Это был район новостроек, наполненный разнообразнейшей строительной техникой — кранами, экскаваторами, бетономешалками, катками. Я долго бродил между только что законченными и еще недостроенными зданиями, тщетно разыскивая нужный мне дом. Не было ни номеров, ни указателей. Я перепрыгивал через канавы, спотыкался о кабели и провода, обходил груды строительных материалов. На том месте, где, по моим расчетам, должен находиться дом 3, был еще только вырыт котлован.

Проходивший мимо молодой человек объяснил мне, что первого корпуса нужного мне дома действительно пока нет, но второй уже полгода официально сдан государственной комиссии.

Возможно, что государственная комиссия добросовестно выполнила свои служебный долг, но почему-то она сузила его до приемки только самого дома. Двор второго корпуса, весь засыпанный, заваленный неубранными остатками кирпича, арматурой, щебенкой, перерытый ямами, рвами наверняка поставил немало трудно разрешимых проблем перед жильцами, въезжавшими в свои новые квартиры. Весь первый этаж дома занимал «Гастроном», тоже внесший свою «лепту» в невообразимую захламленность двора. Сверкая с фасада огромными зеркальными витринами, с тыла магазин ощерился грудами невывезенной деревянной тары, картонными ящиками из-под яиц, упаковочной стружкой.

Поднимаясь на седьмой этаж в еще пахнущем свежей краской лифте, я подумал, что пенсионеры, которых можно найти в любом дворе большого города, часто оказывают милиции неоценимую помощь. Закончив свои магазинные и кухонные дела где-то часам к 12 дня, они собираются вместе и в ожидании возвращения внуков из школы и детей с работы обсуждают интересующие их проблемы. Эти пожилые люди порой обнаруживают поразительную наблюдательность. Обладая большим жизненным опытом, безусловно, заинтересованные в сохранении порядка и спокойствия в своем микрорайоне, иногда значительно более решительные и смелые, чем молодые, они часто выручают оперативных работников в трудных ситуациях. Я решил для себя, что как бы ни закончилось мое посещение квартиры Николаевых, обязательно поговорить с ними на обратном пути.

Мысленно готовясь по дороге к разговору с родственниками погибшего, я думал о том, что мне предстояло мучить дотошными расспросами убитых горем людей, мало того, сообщить истинную причину смерти, еще неизвестную им, если, конечно, сотрудники больницы выполнили просьбу Одинцова. Для такого разговора нужны и большой опыт, и такт, и душевная тонкость, и чувство сострадания к чужому горю. И при всем этом я обязан был получить необходимую мне информацию, какими бы мучительными ни были мои расспросы для родных Николаева.

Дверь квартиры мне открыла вдова покойного, женщина лет сорока, невысокого роста, черноволосая, с измученным, заплаканным лицом. Из-за ее спины испуганно и горестно выглядывала дочка, угловатый, длинноногий подросток в широком не по фигуре, явно мамином халате. В квартире, кроме них, находились родители Василия Семеновича. На зеркало в передней была накинута плотная черная ткань. Настенные деревянные часы в столовой стояли. Судя по тому, что жена Николаева даже не спросила меня, кто я и какое имею Отношение к ее покойному мужу, я был у них не первым посетителем сегодня. Это было вполне естественно, если на работе уже знали о его смерти.

Я представился, извинился за беспокойство, попросил уделить мне несколько минут. Углубленная в свои мысли, Николаева поначалу не придала значения моей профессии и никак не отреагировала на мою просьбу. Но вдруг спохватилась, удивилась, даже испугалась. Большинство людей боятся прихода милиции, связывают с ним какие-то неприятности, непредвиденные осложнения. В общем-то, в этом нет ничего удивительного. Там, где все в порядке, где между людьми дружелюбные, товарищеские отношения, где уважают и соблюдают законы, милиции делать нечего. Налаживание такого порядка, устранение всего того, что мешает нормальной жизни людей, — задача сотрудников органов внутренних дел. Милиция должна внушать страх тем, у кого нечистые руки и неспокойная совесть. Для подавляющего большинства граждан нет более надежного, верного друга и защитника, чем работник советской милиции.

По реакции жены Николаева, по ее первым фразам я понял, что сотрудники больницы Семашко выполнили просьбу Одинцова и не сообщили родным Василия Семеновича о ножевом ранении. Эту более чем неприятную миссию нужно было выполнить мне. Хотя со смерти Николаева прошли всего сутки, его родные уже как-то пережили трагедию. Сейчас, после моего сообщения, им предстояло пережить ее вторично.

Есть немало психологических нюансов в реакции людей на смерть близкого человека. Когда больной долго болеет, к его кончине они как-то готовы морально; внезапная же смерть от сердечного приступа, при уличной катастрофе, от несчастного случая всегда производит на родных особенно тягостное впечатление. И конечно, страшнее всего в этом смысле насильственная смерть по чьей-то чужой воле, от руки грабителя или убийцы.

Я начал разговор. Спросил, давно ли болел язвой Василий Семенович и собирался ли он когда-нибудь раньше оперативно ее удалять.

— Все двадцать лет, — сказала Людмила Петровна, — с того самого дня, когда Василий Семенович — дипломник инженерно-экономического института, женился на мне, второкурснице этого же института, и даже раньше, когда он еще только ухаживал за мной, он страдал от этой болезни. Возможно, у него была плохая наследственность, а скорее всего, нерегулярное, небрежное питание, наспех, всухомятку сделали его чуть ли не инвалидом еще в юношеские годы. Когда мы поженились, мне удалось кое-что изменить в его образе жизни, но, пожалуй, я сумела только ослабить, притормозить развитие болезни. Ликвидировать ее терапевтическим путем, с помощью лекарств и строжайшей диеты, не прибегая к операции, было уже, вероятно, невозможно. В первые годы нашей совместной жизни на какое-то время он забыл о язве, но потом она уже «не отпускала» его, в особенности когда он стал пить.

— Он много пил? — спросил я.

— В последнее время много, — сказала Людмила Петровна. — И пил, и курил. По крайней мере, намного больше, чем это было допустимо при его болезни. В конце концов мы решились на удаление язвы, но Василий Семенович очень боялся операции и, несмотря на частые и очень болезненные приступы, под всякими предлогами оттягивал ее, то ссылаясь на неотложные дела по работе, то возлагая надежды на новое чудодейственное лекарство, то ожидая возвращения из отпуска знакомого хирурга. И вот чем все это кончилось, — сказала она и заплакала. До сих пор она еще как-то держалась, но, поведав мне эту печальную историю, она, как видно, острее почувствовала свою ответственность за его смерть, за то, что вовремя не сумела убедить его лечь на операцию, которая могла бы его спасти.

По внешнему виду человека порой очень трудно, а иногда и невозможно определить глубину и силу его переживаний. У некоторых людей все их чувства и эмоции «выплескиваются» наружу, другие, обладая более сильным характером, стесняясь окружающих, загоняют их глубоко внутрь. Мать Николаева за все время моего пребывания в их квартире не проронила ни слова. Она сидела в кресле, как каменное изваяние, и, казалось, не понимала и не слышала, о чем мы разговаривали. Отец Василия Семеновича — живой и подвижный старик — вначале тоже, не принимал участия в разговоре. Но он внимательно следил за моими вопросами и ответами Людмилы Петровны, и на лице его можно было прочесть, что он не всегда согласен с выводами и оценками своей невестки. Иногда он прикасался рукой к ее плечу, как бы напоминая, что он рядом и что готов в любой момент прийти ей на помощь. Хотя, повторяю, со стороны очень трудно судить о силе чувств человека, мне все же казалось, что острее всех членов семьи смерть Николаева переживала его жена Людмила Петровна. Может быть, потому, что считала себя в ней больше других виноватой.

— Этот последний приступ, — продолжала она после того, как мы соединенными усилиями на какой-то короткий миг успокоили ее, — был особенно тяжелым. Мы вызвали скорую помощь, и врач, который, кстати, уже бывал у нас раньше, настоял на госпитализации.

— А когда похороны? — спросил я, все никак не решаясь сказать ей главное.

— Завтра в двенадцать часов дня на Южном кладбище, — суховато ответила Людмила Петровна, начавшая уставать от разговора. К тому же, видимо, ее все-таки сердило и волновало то, что болезнью и смертью ее мужа занимается уголовный розыск.

— Вам не стоит так убиваться, — решился я наконец, — ваш муж умер вовсе не от язвы, так что вашей вины тут нет. Причиной его смерти явилось проникающее ножевое ранение в живот.

Члены семьи Николаева, как и следовало ожидать, неодинаково отреагировали на мое сообщение. Мать Василия Семеновича, отрешенная и безучастная, быть может, даже не услышала моих слов. Дочь, как видно, просто не поняла или не осознала до конца, что ее отец не просто умер, а его убили. Людмила Петровна так побледнела, что я сделал движение к ней, боясь, что она сейчас упадет в обморок. Лицо ее перекосилось, по нему прошли какие-то конвульсивные движения. У нее начался озноб. В глазах был ужас. На отца Николаева известие о его насильственной смерти тоже произвело сильное впечатление. Но он быстро справился с собой.

— Этого не могло быть, — закричал он, — просто глупость какая-то, идиотство! Врачи не разобрались, как всегда, и вот вам, пожалуйста, ножевое ранение. Да я, если хотите знать, видел своего сына за день до смерти. Мы с женой живем в другой части города, а тут, как чувствовали, приехали к детям. Васе было очень плохо, но так было ведь не в первый раз, он сам жаловался на очередной приступ язвы, говорил, что без операции ему все-таки не обойтись. Да если бы его кто-то ножом ударил, неужели бы мы не заметили, да и не стал бы он скрывать это от меня, от матери, от Людмилы.

Я дал ему выговориться, а потом сказал:

— Конечно, вы правы. Все это и мне кажется странным и непонятным. Поэтому-то я и пришел к вам, чтобы вместе разобраться, что все-таки случилось с вашим сыном. Вот, например, меня очень интересует, что он делал и с кем встречался перед смертью. Можете вы час за часом восстановить, скажем, его последние три-четыре дня?

— Не могу, — сказала жена. — Могу только последний день. До этого он неделю был в командировке.

— А когда Василий Семенович вернулся, он вам ничего не рассказывал, ни на что не жаловался?

Быть может, мне показалось, но Людмила Петровна чуть-чуть смутилась. По крайней мере, пауза между моим вопросом и ее ответом была довольно ощутимой. Впрочем, ей тоже нужно было какое-то время, чтобы поточнее все вспомнить.

— Ничего такого он не говорил, — наконец сказала она. — А жаловаться жаловался на свои обычные язвенные боли. По приезде, пожалуй, ему было даже хуже, чем обычно. В последний день Вася никуда не ходил, так ему было плохо, даже на работу не пошел. Звонили ему много, но тоже все известные люди, в основном друзья по шахматам. Из-за этих игр мы иногда с ним очень ссорились, а вообще жили дружно, это даже родители его могут подтвердить.

Еще раз извинившись за вторжение и расспросы, я попросил закрыть за собой дверь. Спустившись по лестнице и выйдя из парадной, я присел покурить на свободный ящик рядом с пенсионерами.

— Молодой человек, среди нас нет курящих. И нам неприятен дым табака. Если вас не затруднит, отойдите в сторонку, — вежливо, но не без язвительности сказал мне пожилой мужчина в велюровой шляпе.

Старушки в знак одобрения того, что он говорил, дружно закивали головами. Я затоптал недокуренную сигарету, извинился, сказал, что ни в коей мере не хотел причинить им неудобств. На мужчину мое послушание произвело впечатление. И, сменив гнев на милость, он завел со мной какой-то малозначащий разговор, а потом как бы вскользь спросил, кого я навещал в их доме. Меня вполне устраивало его любопытство, и я охотно сказал, что был в квартире Николаевых.

— Николаевых? — переспросил человек в велюровой шляпе и переглянулся со старушками. — Ну как же, как же, мы отлично знаем эту семью и даже прослышали уже о несчастье, которое их постигло. Нам рассказал об этом его сослуживец, который проходил здесь примерно за полчаса до вас. И скорую помощь, которая увезла беднягу, мы тоже видели. Его и раньше несколько раз на ней увозили, но тогда все обходилось благополучно. А теперь вот умер. Мы, конечно, живем здесь все недавно. Но уже успели заметить и оценить эту семью: и его, и жену, и дочку.

- В особенности жену, — вступила в разговор одна из старушек. — Мы иногда встречались с ней то в очереди в магазине, то на собрании жильцов, то просто во дворе. Вежливая такая женщина, спокойная, обходительная. Мужа своего, видать, любила, даже на лестницу встречать его по вечерам выходила, особенно когда он где-нибудь выпьет.

— Ревновала, наверное, — сказала другая старушка.

— Почему вы так решили? — спросил я.

Старушка замялась.

— Да так, поднимаюсь я раз по лестнице, она ему и говорит: «Поезжай к своей Нинке. Знать тебя не желаю».

— А пил он сильно?

— Да нет, — с досадой сказал мужчина. — Вы их больше слушайте. Они вам еще не такое наговорят. Выпивал иногда, это точно. Но в меру. Уверяю вас, в пределах нормы. Выпив, он никогда не хулиганил, не буянил, не то что некоторые молодые люди тут, в микрорайоне. Распивают вино прямо во дворе, на ящиках. Купят в «Гастрономе» бутылку, а потом приходят просить стакан, да не просить даже, а требовать.

А после частенько доходит до драки. Участковый все знает, сколько раз ему говорили! Когда он приходит, они разбегаются, а потом опять возвращаются. Дружинников пока в домохозяйстве нет…

— Так вы говорите, что с ними он не пил?

— Что вы, наоборот. Как-то он даже сделал им замечание, когда они тут очень уж расшумелись. Так они его чуть не избили. Он уж, наверно, с жизнью прощался. Но все обошлось. Не знал, не ведал, бедняга, что жить ему осталось всего ничего.

— А что это за молодые люди, с которыми он повздорил, могли бы вы их узнать?

— К сожалению, нет, — вздохнул мой собеседник. — Много их тут. Да и темно было, не видно.

На всякий случай я подождал немного, но ни пожилой мужчина, ни старушки ничего интересного больше не рассказали. Тогда я попрощался и поехал на станцию скорой помощи. С этим учреждением мне, как и многим моим коллегам по уголовному розыску, время от времени приходится иметь дело. И даже на этой 2-й станции я уже бывал несколько раз по службе.

Удобными подъездами, отлично налаженной системой сигнализации и оповещения, скоростными лифтами, сверхсовременной архитектурой нового здания 2-я станция производила отличное впечатление. У южного входа в здание стояло около десятка машин скорой помощи. У центрального входа санитар в белом халате поливал из шланга и без того чистые газоны и асфальтовые дорожки. Врача Павлова я не застал, он был на выезде. Но диспетчер молниеносно связалась с ним по рации и сказала мне, что он приедет не позже чем через пятнадцать минут, так как вызовов у него пока нет, Для интереса я засек время.

Ровно через пятнадцать минут в диспетчерскую вошел Павлов. Широкоплечий, коренастый, со светло-серыми глазами и окладистой черной бородой, он выглядел очень живописно. Определить возраст людей такого типа весьма затруднительно, Его сильное спортивное тело, казалось, принадлежало совсем еще молодому человеку. Шагал он легко и уверенно. Бодрость, жизненная сила исходили от всей его фигуры. И тем не менее он был совсем не молод. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на его лицо. Морщины вокруг глаз, на щеках, у рта делали его таким, будто с него никогда не сходила улыбка. Белый халат не кое-как, не небрежно висел на его плечах. Он был тщательно подобран по фигуре, чисто выстиран и отутюжен. Из-под халата выглядывали модные дорогие джинсы. Рядом с ним шла фельдшер, тоже коренастая, но совсем не элегантная и не модная. Она хмуро глядела из-под выгоревших бровей, сердито сдвинутых над переносицей. Она держала в руках чемоданчик с красным крестом. Я сделал шаг им навстречу.

— Геннадий Иванович, — сказала. диспетчер. — Вас ждут из милиции.

Павлов внимательно оглядел меня с головы до ног, дружелюбно протянул руку, познакомил со своей помощницей. Потом принес для меня из другой комнаты стул, а сам устроился на низенькой табуретке, так что его колени поднялись, почти на уровень груди. Девушка-фельдшер продолжала стоять. Она только переложила чемоданчик в другую руку.

— Разговор, скорее всего, будет длинным, — сказал я, — так что вам лучше присесть. Впрочем, я вас не держу. На все вопросы сможет, наверное, ответить Геннадий Иванович.

— Нет, нет, — поспешно сказал Павлов, — пусть останется. Я не знаю, о чем вы меня будете спрашивать. Но Галя абсолютно в курсе всех наших дел.

Он как будто чувствовал себя увереннее в ее присутствии. Девушка послушно села, не выпуская из рук чемоданчика.

— Так я к вашим услугам, — сказал Павлов, — 02 и 03 всегда работают в контакте.

Я не поддержал его шутливого тона.

— Геннадий Иванович, вы выезжали вчера утром на улицу Строителей к больному Николаеву?

— Да, я отлично помню этого человека. Могу даже считать, его своим пациентом. На протяжении нескольких месяцев не раз выезжал к нему по срочному вызову. Обычно мне удавалось помочь ему, но вчера вынужден был отправить его на операцию. А что случилось?

— Он умер, — сухо и без всякой подготовки сказал я.

Здесь, на станции скорой помощи, я не видел необходимости что-либо скрывать.

— Умер? — сокрушенно сказал Павлов. — Жаль, искренне жаль. Но с ним это могло случиться в любой момент. Ему давно нужно было сделать операцию. В приемный покой больницы я привез его в тяжелом состоянии. Это было типичное прободение язвы желудка. В этих случаях больной испытывает сильнейшую, так называемую «кинжальную» боль. Иногда он даже теряет сознание от болевого шока. И Николаев был близок к этому. Когда я приехал, он был совсем плох. Так что, увы, в его смерти я не вижу ничего удивительного. В случаях прободения язвы необходимо немедленное оперативное вмешательство, иначе через несколько часов возникают необратимые явления, которые обязательно приводят к летальному исходу, что, по-видимому, случилось в этот раз.

По своей многолетней привычке я не мешал ему выговориться, хотя прекрасно знал все, что связано с язвой. У нас в семье ею всю жизнь мучился отец.

Между тем Павлов все говорил и говорил, и было видно, как волнует его этот разговор. И как хотелось задать ему вопрос, почему именно этим случаем заинтересовалась милиция. Наконец он не выдержал:

— А почему, собственно, уголовный розыск, ведь вы работаете в уголовном розыске, не правда ли, заинтересовался именно Николаевым? Вы считаете, что было сделано не все, что могло быть сделано? Уж не думаете ли вы, — добавил он, и ироническая улыбка тронула его губы, — что я мог сразу, на месте, в квартире Николаевых, сам оперировать больного?

Не отвечая, я спросил Павлова:

— Перед тем как поставить диагноз, вы осмотрели больного?

Мой вопрос так удивил врача, что он даже встал со своей маленькой табуретки и несколько раз прошелся по комнате.

— Вот, Галочка, — сказал он, обращаясь к девушке, — я так и думал. Нам с тобой не доверяют. — Потом он повернулся ко мне: — Довольно обидный вопрос, и, как бы вам это сказать, не очень профессиональный. Случайно вы угадали, на этот раз я не осмотрел его. Но мне это, между прочим, было ни к чему. Я ведь вам уже говорил, что в этой квартире я был вчера не впервые.

По всем симптомам, по всему поведению больного, наконец, в полном соответствии с его собственными просьбами и жалобами я сделал, полагаю, безошибочный вывод о том, что у него очередной приступ язвы, точнее, прободение.

К тому же язва, как вам известно — заболевание внутренних органов, и самый квалифицированный поверхностный осмотр без анализов, без рентген весьма приблизителен. И смею вам доложить, — от волнения Павлов почему-то стал выражаться несколько старомодно, — для Николаева гораздо важнее было скорее попасть в больницу, на операционный стол, чем подвергаться долгому и, поверьте моему многолетнем опыту, бессмысленному осмотру на квартире. Вот и фельдшер может подтвердить, что уже через пятнадцать минут после моего приезда по срочному вызову на квартиру Николаевых больной был доставлен в приемный покой больницы имени Семашко. Надеюсь, что хотя бы к поставленному мной диагнозу у вас нет претензий? Это были не сердечные и не сосудистые явления, а именно прободение. Но я все-таки ввел ему кофеин. — И, вновь обретая ушедшую от него уверенность, Павлов снова спросил: — А в чем все-таки дело?

И тогда я сказал. На Павлова было жалко смотреть. Теперь ему сразу стало много лет, даже больше, чем было на самом деле. Глаза его как-то сразу потускнели, руки повисли вдоль туловища. Из крупного, красивого, гордого мужчины он превратился в нескладного сгорбленного.

— Не может быть, — бессмысленно и монотонно повторял он снова и снова. — Выходит, что я действительно ошибся в диагнозе. Но мне даже в голову не пришло искать ранение. Не было повязки, вообще ничего не было. И он мне ничего не сказал… Но даже если это так, я ничем не повредил ему, не промедлил, не сделал ничего такого, что могло бы ухудшить его состояние. И даже если бы я распознал ножевую рану, все равно был бы бессилен оказать ему реальную помощь на месте, спасти его.

Я, конечно, видел, что Павлов искренне переживает свою оплошность, и не только как специалист, как врач, но и просто по-человечески, однако это не искупало его ошибки. Он был виноват и сам отлично понимал это, хотя объективно действительно ничем не мог помочь Николаеву.

Узнав, что я еду в морг, Павлов попросил меня взять его с собой.

— Я хочу поговорить с судебным медиком, — сказал он.

Это было его право, и я согласился подождать его минут пять, пока он договорится с начальством о том, кто подменит его на станции. Дорогой мы ни о чем не говорили. Троллейбус бежал по набережной. Павлов с угрюмым выражением на лице молчал, забившись в угол. Правда, казалось, что он хочет о чем-то спросить меня, но, как видно, на это у него не хватило решимости. Он сильно волновался, об этом можно было судить хотя бы по тому, как он время от времени с шумом втягивал воздух сквозь стиснутые зубы и вздыхал.

…Морг был закрыт. После долгого блуждания по многочисленным коридорам и лабораториям мы разыскали наконец подполковника Одинцова и судмедэксперта Рыжова в небольшом кабинетике больничного патологоанатома. Все трое уже сняли халаты и оживленно обменивались мнениями после проведенного вскрытия. Я сделал попытку выйти с Одинцовым в коридор, чтобы доложить ему о результатах своей поездки, но он шепотом сказал мне:

— Чуть позже, давай сначала послушаем Рыжова. А кто с тобой, врач скорой помощи? Ну что ж, ему тем более следует послушать.

Эту последнюю фразу он произнес нарочно громко. И Павлов, услышав ее, изменился в лице.

— Инерция мышления вас подвела, голубчик, — снисходительно и укоризненно начал Рыжов, обращаясь к Павлову. — Вы бы заметили рану, если бы были внимательны. Согласен, это было нелегко, наружный след от удара ножом совсем невелик. К тому же больной ничего не сказал вам. Но, простите, маленькие дети и животные тоже не отличаются красноречием, однако это не мешает врачам лечить их и даже вылечивать. Лезвие, которым был нанесен удар, довольно длинное, сантиметров двенадцать — четырнадцать, узкое. Кровоизлияние внутреннее. На теле Николаева в месте нанесения ранения отчетливо видны темные следы, похожие на йод. Я взял кусочек ткани на исследование, и, если подтвердится, что это йод, а так скорее всего и будет, значит, Николаев прижигал рану, следовательно, опасался последствий и пытался с ней что-то сделать. Сотрудники уголовного розыска, наверное, сумеют со временем сделать соответствующие выводы из этого факта, но уже и так ясно, что покойный хотел скрыть свою рану. Однако все равно, доктор, вы должны были ее заметить. Хотя, мне кажется, после вызова скорой помощи предотвратить летальный исход уже не мог никто.

Я спросил у Рыжова — сколько времени Николаев прожил после ранения, хотя бы приблизительно.

— Ну, разумеется, приблизительно, — сказал Рыжов. — Точно вам, пожалуй, теперь может сказать только убийца. Самоубийство я на девяносто девять процентов исключаю. Хотя, должен сказать, судебная медицина знает самые ухищренные, самые необычные способы самоубийства. Но воткнуть себе нож в живот… На такое решится разве что, душевнобольной, а Николаев, как известно, был нормальным человеком.

— Харакири, — подал голос Павлов.

Рыжов усмехнулся:

— Действительно, похоже на харакири. Но я еще никогда не слышал, чтобы этот жуткий способ использовал кто-нибудь, кроме японских самураев. Может быть, это несчастный случай. Но почему в таком случаем он скрыл это от жены? Возможно, не хотел ее тревожить. Но ведь состояние его было таково, что требовалось срочное вмешательство врача. Предположим, эта рана получена на любовной почве, скажем, от мужа соблазненной им женщины. Тогда понятно, почему он скрыл от жены, от отца, но врачу скорой помощи или в больнице он ведь мог сказать. Значит, либо он не придал значения ранению, либо у него были веские причины скрывать это ранение и от жены, и от всех остальных.

Что же касается вашего вопроса, — вспомнил обо мне Рыжов, — то с такой раной потерпевший мог жить от одного до трех дней. Точнее, увы, я вам ответить не могу. В общем, я сказал все.

Теперь слово уголовному розыску. — Рыжов кивнул в сторону Одинцова. — Сомневаюсь, чтобы в данный момент товарищи из милиции могли что-нибудь добавить. Но надеюсь, что со временем, когда они сделают окончательные выводы, не скроют их от нас. Случай действительно прелюбопытный.

Мы молча слушали Рыжова и не могли не отдать должного логике его умозаключений.

— Спасибо вам, товарищи! — Одинцов пожал руки врачам и сказал мне: — Поехали.

Пока мы шли с ним по коридору, я успел рассказать ему все, что узнал в квартире Николаева и во дворе его дома.

— Да, — сказал Одинцов. — Не слишком далеко мы

продвинулись к истине, но у меня появилась одна мысль. Будем надеяться, что она выведет нас из темного леса.

Когда мы вышли на улицу и сели в его служебную машину, я спросил Одинцова:

— Одежда?

Он утвердительно кивнул головой. На этот раз мне не нужно было спрашивать, где улица Строителей, и я уверенно привел Одинцова ко второму корпусу дома № 3. Когда мы подошли к уже знакомой мне парадной, старушки пенсионерки дружно кивнули мне, как старому приятелю. Начальник улыбнулся и приветливо поздоровался с ними. Он был искренне убежден, что они кивнули именно ему. Вообще после его недавнего выступления по телевидению о профилактике детской безнадзорности Одинцов считает, что все жители города должны узнавать его в лицо, как Аркадия Райкина или Николая Озерова. Мы часто но этому поводу шутили в отделе между собой, радуясь, что сумели обнаружить хоть одну слабость у нашего начальника, вообще-то человека весьма строгого, я бы даже сказал, суховатого, но вместе с тем душевного, искреннего, с чувством юмора

Я объяснил Людмиле Петровне, зачем мы пришли.

— Пожалуйста, сказала она, — смотрите.

В принципе мы нашли то, что искали, — рубашку и майку. Прорез ткани шириной около 8 миллиметров примерно соответствовал тому месту, где на теле Николаева был след от ножевого удара. На майке остался слабый след крови, на рубашке его не было. Это соответствовало заключению врачей о том, что кровоизлияние было внутренним. Снаружи выступило всего несколько капель крови. Мы осмотрели все пиджаки Николаева и его пальто. Ни на одном из них не было прореза. Я очень быстро составил протокол об изъятии майки и рубашки в качестве вещественных доказательств, а Одинцов в это время вел неторопливый разговор с Людмилой Петровной.

— Кстати, — спросил он ее, — именно эти майку и рубашку брал ваш муж в последнюю командировку?

Да, — сказала она, подумав. — Точно, в них он вернулся обратно.

— Он ничего не рассказывал вам о своей поездке, о каком-нибудь происшествии, случайной драке, несчастном случае?

— Ничего не рассказывал, абсолютно ничего. Если бы я что-нибудь знала, я бы сказала вам.

— Сколько дней он находился в командировке?

— Недолго, всего неделю вместе с дорогой.

— А где он там останавливался?

— В гостинице «Волга». Он много лет ездил в этот город по служебным делам и всегда останавливало именно в «Волге», хотя, впрочем…

Мне показалось, что последний вопрос Одинцова чем-то взволновал Людмилу Петровну. Она как-то вся напряглась, и Одинцов это тоже заметил.

— Что «впрочем», вы не уверены в гостинице?

— Да нет, не обращайте внимания, я сейчас в таком состоянии, что начинаю фразу, а закончить ее не могу, забываю. Обычно Вася останавливался в «Волге», почему бы ему не остановиться там и на этот раз.

— Ладно, — сказал Одинцов. — «Волга» так «Волга». А на чем он добирался обратно, на поезде или на самолете?

— На самолете, — уверенно сказала Людмила Петровна. — Поезда он не переносил. Длинная дорога всегда действовала ему на нервы.

— Вообще-то ты прав, — сказал мне мой начальник, когда мы спускались по лестнице. — Пальто и пиджак могли быть расстегнуты.

— Я этого не говорил, — засмеялся я.

— Говорил, не говорил, — пробурчал Одинцов, — но подумал же.

Я действительно так подумал. И неудивительно, что подполковник легко догадался об этом. Любой другой на моем месте мыслил бы точно так же. Второе посещение квартиры Николаева еще не вывело нас, как надеялся мой начальник, из темного леса, но по крайней мере мы уже имели возможность разрабатывать две четкие версии. Первая заключалась в том, что ранение Николаеву могло быть нанесено в любом месте — на улице, в присутственном месте, в кино, на транспорте, но при этом пиджак и пальто должны были быть обязательно расстегнуты. В этом смысле представляла интерес перепалка между Николаевым и хулиганами во дворе его дома, о которой мне рассказали пенсионеры. В принципе они могли ткнуть его чем-нибудь острым. Но в этом случае у потерпевшего не должно было быть ни малейшего повода скрывать ранение от своих близких и врача. Вторая версия была более вероятной. Рана погибшему была нанесена в помещении, причем только в таком, где Николаев мог себе позволить снять пиджак. И скорее это могло произойти во время командировки. Многое было за эту версию, и в том числе непонятное замешательство Людмилы Петровны, когда она отвечала на вопросы Одинцова.

Николаева хоронили на Южном кладбище. Похороны были назначены на двенадцать часов. Я не хотел, чтобы меня видели его родные, и, приехав на полчаса раньше, ждал процессию чуть в стороне, на соседней аллее. Первым подошел автобус с яркой белой горизонтальной полосой на борту. Из него вышли уже знакомые мне жена, дочка, родители. Мать Николаева бережно поддерживали под руки двое молодых людей.

В толпе я увидел Круглова и Ганичева, двух своих младших инспекторов, которым было поручено побывать на кладбище, присмотреться к людям, потолкаться в толпе, послушать разговоры. Сам я пошел в последних рядах провожающих. Двигалась процессия довольно быстро, но все-таки мы шли долго, потому что захоронение на этом старинном кладбище разрешалось только в его отдаленной части. Наконец пришли. Гроб открыли. Началась панихида.

О Николаеве говорили горячо и, как мне показалось, искренне. Упоминали о его доброте, отзывчивости, уме, но больше всего было сказано о нем как хорошем инженере, организаторе, общественнике, не жалевшем себя для работы.

Женщины плакали, мужчины угрюмо и мрачно перебрасывались короткими репликами. Убитая горем жена, укутанная в черный платок, стояла опустив голову. В стороне, отдельно от всех, прислонившись плечом к дереву, стояла женщина. Ей было лет тридцать пять. Смуглая брюнетка со светлыми голубыми глазами, высокая и стройная, одетая в модное кожаное пальто, она не могла не обратить на себя внимания. Я заметил ее еще раньше. Она приехала на такси чуть позже меня, но значительно раньше автобусов. Ее появление на кладбище я, естественно, не связал тогда с похоронами Николаева, да и потом, когда приехали родственники и сослуживцы Василия Семеновича, она ни к кому не подошла, ни с кем не поздоровалась. Очевидно, она и не была знакома ни с кем из них. Но теперь, во время панихиды, было видно, что она приехала ради него. Крупные слезы катились по ее щекам. Она не вытирала их и, казалось, забыла про платок, который держала в руках. Глазами я показал на нее Ганичеву.

Гроб на веревках опустили в могилу…

Люди медленно, переговариваясь, пошли к автобусам. Я старался не выпустить из виду женщину с платком в руках. Она немножко подождала, пока основная масса людей пройдет к автобусам, и только после этого ни на кого не глядя, направилась к выходу. Я еще раз обратил на нее внимание Ганичева. Младший инспектор двинулся за ней.

Близкие Николаева приглашали всех на поминки, некоторые отказывались, большинство согласилось. Убедившись, что второй мой сотрудник, младший инспектор Круглов сел в автобус вместе с согласившимися ехать на квартиру Николаева, я прошел к машине, где, прикрывшись газеткой, на заднем сиденье, дремал ко всему привычный и безучастный водитель нашего отдела.

Около четырех часом дня у меня и кабинете появился Круглов.

— Что так долго? — спросил я.

— Заскочил в пельменную. С утра маковой росинки во рту не было.

— Что, на поминках не кормили?

— Вам все шуточки, товарищ майор. Пока я ехал в автобусе, все думал, что начнут допытываться, кто я такой. Потом-то я увидел, что многие не знают друг друга. Но, вот что интересно — у каждого, буквально у каждого было свое мнение о смерти Николаева. Спорили все до хрипоты, до взаимных оскорблений. И это, заметьте, товарищ майор, до поминок.

— Интересные версии были?

— Да как вам сказать, большинство все-таки склоняются к хулиганам в микрорайоне. Мотивы убийства обсуждались самые обычные — попытка ограбления, пьяная потасовка. В общем-то, никто ничего толком не знает. Так, болтовня одна.

— Ну а что родные?

— Про них ничего не скажу. Ведь они ехали в другом автобусе. Я думаю, что в их присутствии особенна языки не распустили бы.

— А про них что-нибудь говорили?

— Только хорошее, особенно про жену, и очень жалеют и ее, и дочку.

Ганичев приехал под вечер. Я уже и сердился, и беспокоился.

— Позвонить, что ли, не мог? Слушаю тебя.

Ганичев молчал, вид у него был довольно жалкий. Он остановился в дверях и переминался с ноги на ногу.

— Упустил? — спросил я.

Младший инспектор сокрушенно кивнул головой и заговорил быстро-быстро, словно торопясь поскорее объяснить мне свою оплошность и тем самым снять груз со своей души.

— Она не пошла к центральным воротам кладбища. Ее ждало такси у бокового входа. Других машин рядом не было, даже частных. Я б уж с ними как-нибудь договорился. Честно говоря, я мог попроситься в ее такси вторым пассажиром. Хоть это и запрещено правилами, некоторые таксисты любят подсадки. Но я даже этого не мог сделать. Ведь я не знал, куда собирается она ехать, а таксисту должен был заранее сказать адрес. Короче говоря, я сумел только записать номер машины. Хорошо еще, что такси было оборудовано рацией, а то бы я с шофером смог встретиться не раньше окончания смены. Я поехал в ближайший парк, предъявил удостоверение. Диспетчер вызвал водителя. Он в это время вез пассажира в другой конец города. В конце концов мы, конечно, встретились с ним, и он мне все рассказал и по то, что пассажирка села в его такси на стоянке в центре, и про то, что денег, видно, у нее немало, если только у кладбища она держала его около часа, километров пятьдесят по городу проехала, и еще щедро дала на чай. «Всю дорогу, — сказал шофер с большим сочувствием к ней, — она проплакала. Я понимал, конечно, что кого-то она похоронила, но кого — постеснялся спросить. В конце пути рискнул ей сказать что-то вроде: «Вы красивая и молодая, у вас все еще впереди». Но она никак не ответила, только взглянула на меня, да, по-моему, меня не увидела, как-то через меня посмотрела, как будто на моем месте и не было никого».

Ну а высадил ее шофер у дома быта «Рубин». Я, товарищ майор, облазил весь этот дом в поисках женщины, но вы же сами знаете, сколько там всяких самостоятельных учреждений — и пошивочное ателье, и ремонт металлоизделий, и парикмахерская, и ремонт часов, и химчистка. А вот общего начальства и общего отдела кадров там нет, только кто-то вроде коменданта всего здания. Я все обошел, всех опросил, но никто такой женщины не знает. Не работает она там. Завтра с утра снова поеду в «Рубин», но надежды особой нет, товарищ майор.

Ганичев, расстроенный, замолчал.

— Ты сделал все что мог, — успокоил я его. — Не представляю, что бы и я мог сделать на твоем месте. А завтра поезжай туда. Я тоже не очень верю в успех, но мы обязаны использовать все шансы.

После ухода Ганичева я хотел еще позвонить на работу Николаева, но, посмотрев на часы, с удивлением обнаружил, что в этот час можно разыскать там разве ночного сторожа. И так как сторож меня в этом деле не устраивал, я отложил разговор на завтра.

— Можем поздравить друг друга, — сказал мне Одинцов на следующий день вместо приветствия, когда я зашел к нему в кабинет в назначенные десять утра. — Начальник управления интересовался делом Николаева. Пока еще не ругал, но все впереди. Ладно. Давай займемся делом. Что мы имеем на сегодняшний день? Поквартирный обход ничего не дал, общественность жилконторы и участковый утверждают, что никаких серьезных конфликтов во дворе и микрорайоне в последние дни не было. Николаев вернулся из командировки из Саратова за день до смерти. В аэропорту, по имеющимся у нас сведениям, тоже никаких происшествий не было зафиксировано. Да там, ты знаешь, вообще все как на ладони. Не исключаю — впрочем, это маловероятно, — что ранение ему могли нанести в пути от аэропорта до дома и все-таки, несмотря на все заверения участкового, во дворе или на лестнице. Я сказал, что маловероятно. Потому что здесь есть одна тонкость. Самолет из Саратова прибывает между девятью и десятью утра, а в двенадцать он уже был дома. Для удара ножом в живот много времени не требуется. Но обычно этому предшествует ссора, выяснение отношений и все такое прочее. Здесь же мы не должны забывать о том, что дом его находится на очень большом расстоянии от аэропорта, а если учесть возможное ожидание такси или тем более автобуса, то он уложился вовремя. В общем, все дороги, как говорили древние, ведут в Рим, а в нашем случае в Саратов. Ты звонил на его работу?

— Только что. Сначала разговаривал с кадровиком, а потом он позвал начальника его отдела. Оба отзываются о покойном хорошо, оба долго убеждали меня, что Николаев не мог участвовать в уличной драке, не такой он был человек. Но и тайных врагов вроде бы у него быть не могло. Да и вообще они внушали мне, что Василий Семенович принадлежал к тому типу людей, у которых вся жизнь на виду, никаких тайн, никаких неожиданностей. «Слабости, — сказал мне начальник отдела, — может быть, и были, но даже в них не было ничего особенного, необычного». — «Какие слабости вы имеете в виду?» — спросил я его. «Любил ездить в командировки, особенно в Саратов. Любую возможность побывать там использовал». — «Именно в Саратове?» — «Именно. Я даже однажды спросил его об этом, но он как-то отшутился и перевел разговор на другую тему».

— Ну и что ж, — сказал Одинцов, — может быть, именно в Саратове живет та Нинка, к которой его приревновала жена. Помнишь, что тебе рассказала старушка во дворе? Так что все сходится. Оформляй командировку в Саратов.

Всю дорогу я думал о том, что опыт и интуиция и на этот раз не подвели моего начальника. С самого начала он говорил, что мы еще «наплачемся» с этим делом, и, увы оказался прав. Нельзя сказать, что за те несколько дней, которые прошли со смерти Николаева, мы ничего не узнали. Как будто мы все делали правильно, каждый день обогащал нас новой и, безусловно, полезной информацией. Но от цели всей нашей деятельности мы были так же далеки, как и в самом начале. Вот и сейчас. Совершенно очевидно, что в Саратов Николаев ездил не просто так. Какие-то были у него там интересы, о которых не знали на работе и, может быть, не знала и жена. Допустим, я даже кое-то узнаю об этом на месте, но какое это имеет отношение к его загадочной смерти? Меня преследовала мысль: мотивирована ли моя поездка в Саратов логикой расследования? Впрочем, я не рискнул бы поделиться этой со своим начальником. Он обязательно назвал бы мое состояние признаком малодушия и неверием в свои силы. Вспомнив об Одинцове, я немного приободрился и, вынув ручку, уже в самолете стал набрасывать примерный план работы в Саратове.

Из аэропорта поехал в гостиницу «Волга». Перед полетом я еще раз позвонил на предприятие Николаева. Там разыскали отчеты по его командировкам. Во всех значилась гостиница «Волга». Правда, за последнюю командировку Николаев отчитаться не успел. В конце концов, подумал я, насчет гостиницы разузнаю на месте.

Надо отдать должное директору гостиницы «Волга». Он сразу, через пять минут после нашего знакомства, развил бурную деятельность. Пожилой, явно перешедший пенсионный возраст, низенький, толстый, директор внешне был некрасив. Белое лицо его было усыпано веснушками, густые брови, неодинаковые по длине, разбились на кустики, тонкие уши заметно оттопыривались просвечивали на свету. Но все эти малосимпатичные детали его внешности немедленно забывались, как только он начинал говорить.

Директор не испугался меня, как человек с чистой совестью, которому нечего бояться. И не отмахнулся, сославшись на занятость, хотя было видно, что и без меня у него много забот. Как только я по возможности кратко изложил ему причину своего приезда в Саратов, он предложил мне конкретный план действий, каждый пункт которого был точен, логичен, полезен. Прежде всего он позвонил администратору и попросил его принести книгу регистрации жильцов гостиницы за последний месяц. Найдя там фамилию Николаева, выписал на листке бумаги дежурных по этажу, сменившихся за время его проживания в «Волге», и попросил секретаршу вызвать их всех на четыре часа дня.

А так как в этот момент было всего два часа, директор предложил мне пообедать и отдохнуть с дороги в одном из свободных номеров.

— До встречи с дежурными вам ведь все равно нечего делать, — резонно сказал он мне. — Ну а вечером, если понадобится, у вас еще останется время и на адресное бюро, и па аэропорт, и на наш городской отдел милиции. Кстати, могу помочь вам с машиной. Саратов, конечно, не Москва и не Ленинград, но расстояния у нас тоже приличные.

Вызванные дежурные были встревожены и недовольны. После суточного дежурства в гостинице они не скоро приходят в себя — отсыпаются, готовят обед для семьи, приводят в порядок квартиру. Вызов на работу в неурочное время нарушает их планы, к тому же наверняка влечет за собой какие-то неприятности. Волнение их усилилось после первых же слов директора:

— Товарищи, я вызвал вас по просьбе сотрудника уголовного розыска.

— У вас не должно быть никаких оснований для беспокойства, — поспешил я взять слово. — Мы вынуждены обратиться к вам с просьбой. Несколько дней назад в тридцатом номере гостиницы проживал некий Василий Семенович Николаев. Все вы обладаете хорошей памятью и профессиональной наблюдательностью. К тому же Николаев уехал от вас совсем недавно. Я прошу вас вспомнить все, что связано с ним, все, до мельчайших подробностей.

С точки зрения следствия, дежурным было необязательно, даже нежелательно на данном этапе знать о том, что Николаев умер. И я просто сказал им, что он попал в большую беду. Женщины сразу вспомнили красивого, вежливого мужчину, который никогда ни на что не жаловался, не предъявлял никаких претензий, был всем доволен и даже сам убирал за собой постель. По возрасту дежурные значительно отличались друг от друга, и это заметно сказывалось в их оценках Николаева. Их объективные наблюдения были более или менее одинаковые, субъективные — казалось, относились не к одному и тому же лицу. Младшая из дежурных обратила внимание на то, что жилец из тридцатого номера чуть ли не каждый день менял костюм и рубашку, но все свои наряды он, как видно, купил давно, и сейчас они уже решительно вышли из моды. Пожилая дежурная, наоборот, считала Николаева чуть ли не франтом, но ей больше запомнилось то, что, проходя по коридору, он никогда не забывал сказать ей несколько вежливых, уважительных слов. У всех у них были разногласия и по поводу его возраста, некоторых черт характера, вкусов.

— Я помню его еще по прошлым приездам, — сказала одна из дежурных. — И тогда, и сейчас он был влюблен. Каждый раз, приезжая в нашу гостиницу, он встречался с одной и той же очень красивой, высокой женщиной, по внешнему виду заметно моложе его. Она приходила к нему в разное время, иногда даже утром, но приходила каждый день. На ночь не оставалась, у нас это не разрешается правилами, но до позднего вечера засиживалась частенько.

Почему они не встречались у нее, я не знаю, да и не мое это дело, знаю только, что это не была обыкновенная «командировочная интрижка». Это была настоящая любовь.

— Почему вы так уверены? — усмехнулся директор.

Дежурная удивленно и укоризненно посмотрела на него:

— Посмотрели бы вы, как он бережно и внимательно к ней относился, как встречал ее каждый раз у входа, как беспокоился, когда она задерживалась. Как светилось у нее лицо при встрече с ним. Однажды у нее испортился телефон, не знаю уж, дома или на работе, так он полгорода обзвонил, чтобы до нее добраться.

— Понимаю, — сказал я, — что вы не могли запомнить номер ее телефона, но хотя бы, как ее зовут.

— Я, я знаю, — ответила другая дежурная. — Как-то раз она пришла к нему в мое дежурство и не застала его в номере. То ли дело у него было срочное, то ли они неточно договорились. Так она попросила меня передать, что Нина Борисовна просит его позвонить ей на работу между часом и двумя. Красивая женщина, такую нельзя не запомнить.

— Нина Борисовна, — задумчиво сказал директор, — красивая, говорите, женщина и высокая? А не было ли у нее сережек замысловатых в ушах, вроде пирамидок или свернувшейся змеи?

— Точно, — почти в один голос сказали дежурные, — были у нее такие сережки, только она их не всегда носила. Именно эта женщина с сережками и приходила к жильцу из тридцатого номера.

— Ну, ну, — с надеждой повернулся я к директору.

— Я видел ее в гостинице, даже, пожалуй, несколько раз, — мучительно вспоминал директор. — На нее действительно нельзя было не обратить внимания. Но дело не во внешности. Я раньше ее где-то видел, не в гостинице. У меня при встрече с этой женщиной возникло ощущение, что мы с ней были знакомы в прошлом. Очевидно, и она меня знала, потому что мы одновременно раскланялись друг с другом. Я еще подумал тогда, что она может делать в гостинице, ведь она наверняка местная жительница.

Директор морщил лоб, тер виски, несколько раз прошелся по комнате, но вспомнить, где он познакомился с этой незнакомкой, так и не смог.

Мы отпустили дежурных — больше они ничем не могли помочь нам — и, посоветовавшись, решили, что, за исключением аэропорта, мне, пожалуй, нечего больше делать в Саратове.

— Не будете же вы искать иголку в стоге сена, — сказал мне директор. — Проклятая старость, забыл, где я мог познакомиться с такой красивой женщиной! Но вспомню, обязательно вспомню и позвоню вам, вы только оставьте мне ваш телефон.

Когда я уже выходил из гостиницы, меня догнала одна из дежурных.

— Не знаю, — сказала она, с трудом отдышавшись после быстрого бега, — может ли это иметь для вас значение, но именно я отправляла его в аэропорт, точнее приняла у него номер и заказала такси. Ну так вот. Был он очень чем-то расстроен.

Перед самым уходом подошел ко мне, сунул в руку шоколадку, поблагодарил, не знаю за что, и сказал: «Наверное, мы с вами уже никогда не увидимся. Не бывать мне больше в вашем городе, видимо, не судьба», — сказал это и улыбнулся. Но улыбка у него кривая какая-то получилась, к слезам близкая.

— Ну что ж, — сказал мне Одинцов, когда я со всеми подробностями изложил ему результаты своей поездки, — дело, кажется начинает проясняться. Итак, первый неопровержимый вывод из твоего вояжа — Николаев ездил в командировку в Саратов из-за женщины, Нины Борисовны или Нинки, о которой известно его жене. Вывод второй — что-то там у них произошло. Может быть, «на горизонте» появился муж этой женщины? Не исключено, что он угрожал Николаеву, допускаю даже, что именно он нанес ему ножевое ранение. Ты только не думай, пожалуйста, что из-за того, чтобы избавиться наконец от этого проклятого случая, я делаю поспешные выводы. Саратовский вариант убийства — это только одна из версий, хотя на сегодняшний день самая для нас главная. И поэтому нужно искать высокую красивую женщину с сережками в виде змеи. Как искать? Пака не знаю. Об этом мы и должны сейчас с тобой подумать.

— Еще не все вам рассказал, — сказал я, когда Одинцов закончил. — В Саратовском аэропорту я попросил показать мне корешки билетов того рейса, которым летел Николаев. У него был билет на место З-б, а рядом с ним, на месте 3-в, сидел пассажир со смешной фамилией Загубинога: Сами понимаете, с такой фамилией разыскать человека не трудно даже в многомиллионном городе. Это вам не Иванов и не Петров.

— Ну и что рассказал тебе этот Загубинога?

— А то, что он прекрасно запомнил своего соседа. Почти всю дорогу владелец билета на место 3-б угрюмо молчал, но к концу пути настроение его как будто улучшилось. Они разговорились. На стоянке в аэропорту наняли одно такси, поскольку ехать им нужно было в одном направлении. Только сошел Николаев раньше, и знаете где? — Я сделал эффектную паузу, а Одинцов изобразил негодование:

— Ладно, ладно, ты мне тут загадок не загадывай. Выкладывай, где?

— У дома быта «Рубин».

— Так, — сказал Одинцов. — Опять «Рубин». Любопытно. Значит, на нашей сцене появляется еще одна женщина, та, которая была на кладбище. Оказывается, наш усопший был просто Синей Бородой. Кто бы такое мог подумать?! Ну и что же будем делать дальше?

— Я снова пошлю Ганичева в этот злосчастный «Рубин», — сказал я. — Пусть он еще и еще раз расспросит там сотрудников, обойдет все комнаты, подходит по коридорам, наконец, просто подежурит у входа. Можно сделать ее словесный портрет и раздать его всем отделам кадров.

— Да нет, — не согласился со мной подполковник. — Зачем делать портрет, когда можно лично обойти все эти отделы и просто объяснить словами. А в остальном все правильно. Интересное дело.

Еще пять минут назад мне казалось, что мы уже на верном пути, что свою рану Николаев получил, скорее всего, именно в Саратове и что все усилия нам нужно сосредоточить на поисках его саратовской подруги. А теперь мне эта версия кажется маловероятной.

— Почему? — удивился я.

— Да потому, что в таком состоянии люди идут в больницу, на худой конец домой, но не ездят к любовнице, или кто она там ему, в дом быта «Рубин».

— Он не придал ране никакого значения, — неуверенно сказал я. До поры, до времени она его просто не беспокоила.

— Допустим, — согласился Одинцов. — В Саратове не придал, но, пока он ждал самолета, пока летел, рана должна была его беспокоить. Не забывай все-таки, что уже через сутки он умер.

Расставшись с Одинцовым довольно поздно, по крайней мере много позже официального конца нашего рабочего дня, я решил пройтись домой пешком. Я вообще люблю ходить пешком, во время прогулок мне лучше думается. Многие важные решения я принял именно в такое время. Еще и еще раз анализируя по дороге домой | дело об убийстве Николаева, я пришел к выводу, что, хотя мы все делали правильно, мы не добились пока ощутимого результата. Когда какой-нибудь выдающийся спортсмен одерживает большую победу, журналисты иногда говорят, он был явно сильнее всех, но ему еще немножко везло.

Я чувствовал, что ответ на мучившую нас загадку находится где-то рядом, но сделать ничего не мог. Мы делали правильно, нам не хватало крошечного везения…

Телефон в квартире звенел беспрерывно. С трудом оторвав голову от подушки, я посмотрел на часы. Была половина пятого утра. Недовольным голосом переспросив мой номер, телефонистка междугородной соединила меня с Саратовом. Спросонья я не сразу сообразил, кому я мог понадобиться в такое раннее время, и не сразу узнал на противоположном конце провода мужской голос, назвавший мое имя.

— Это директор гостиницы «Волга», — своим характерным окающим говорком напомнил о себе мой саратовский абонент. — Я вспомнил наконец то, что вы меня просили и не смог дотерпеть до утра. Ведь это важно для вас, не правда ли? — Не ожидая от меня ответа, он продолжал: — Нам был предъявлен иск Энергосбытом несколько лет назад. И я вместе со своим заместителем по АХЧ был вызван по этому поводу в арбитраж. Арбитраж решил дело не в нашу пользу. Мы обжаловали его решение, но все равно ничего не добились. И это было ужасно несправедливо. Светильники перед входом в гостиницу — ведь это же уличное освещение, а нас почему-то заставили за него платить…

Мне показалось, что я схожу с ума или, в лучшем случае, еще сплю.

При чем тут светильники и арбитраж, и какое мне дело до заместителя по АХЧ? Но директор говорил так быстро, что я не мог вставить ни слова. Обеспокоенный моим молчанием, директор сам прервал свой рассказ:

— Вы не заснули там снова, слышите меня?

— Слышу, — сказал я, — но мне непонятно…

— Что же тут непонятного? — опять заторопился директор. — Она же работает в нашем городском арбитраже. Нина Борисовна, ради которой вы приезжали в Саратов.

Но я уже не спал.

— Нина Борисовна! Вы не ошиблись, это действительно та самая женщина? — Теперь уже нельзя было: остановить меня. — А вы не ходили в арбитраж, не говорили с ней?

— Да нет же, как я мог, ведь я вспомнил ее только сейчас, ночью, — удивляясь моей непонятливости, сказал директор. — Но если вы поручите мне…

— Нет, нет, я сам все сделаю, и огромное, и огромное вам спасибо!

Положив трубку, я полминуты подумал, а затем вызвал дежурную машину. Через пятнадцать минут я уже был в Управлении. Пять часов утра — час затишья, относительно спокойное время для дежурного по Управлению. Молчали телефоны, тихо попискивали никогда не умолкающая рация. В соседней комнате за закрытой дверью кто-то стучал на пишущей машинке, — видимо, печаталась суточная сводка.

— Что принесло тебя в такую рань? — удивился дежурный.

— Бессонница, — отмахнулся я. — Слушай, где у тебя тут аппарат ВЧ?

Дежурный ткнул пальцем в одну из четырех кабин и склонился над своими бумагами. Я переговорил с Саратовом и, поблагодарив дежурного, вышел из управления. Город просыпался, уже начал ходить городской транспорт, пешеходы понемногу заполняли улицы.

В половине одиннадцатого утра мне в отдел позвонил дежурный по Управлению.

— Бери ручку, — сказал он, — или будешь запоминать? Мне только что сообщили для тебя из Саратова: се зовут Богатырева Нина Борисовна. Тридцать четыре года. Адрес — Социалистическая улица, дом тридцать четыре, квартира десять. Работает в арбитраже. Три дня назад не вышла на работу. Позвонила из дома начальнику и попросила оформить ей отпуск на неделю за свой счет. Начальник сказал, что для него ее просьба оказалась неожиданной. Ей поручено сейчас очень серьезное дело. К тому же она только что вернулась из отпуска. В настоящее время не замужем. Развелась шесть лет назад. Бывший муж — геолог. Трудится в Ашхабаде. Богатырева живет в коммунальной квартире с престарелой матерью, детей нет. По месту жительства и на работе она характеризуется положительно. Мать сказала, что не знает, куда уехала ее дочь, что еще за день до отъезда Нина никуда ехать не собиралась. Николаева мать никогда не видела. Все. Да, вот еще. Богатырева перед отъездом сняла все деньги со сберкнижки, как будто решила ехать надолго.

На утренней пятиминутке, которая, надо сказать, никогда не заканчивалась у нас раньше чем через полчаса, Одинцов, обобщив и еще раз проанализировав факты, добытые нами во время следствия по делу Николаева, сказал в заключение, что на данном этапе у нас нет ничего важнее, чем еще раз проверить дом быта «Рубин».

— Пока не вернется в Саратов Богатырева, — уточнил он («Если, конечно, вообще вернется», — подумал я), — мы можем и должны искать женщину с кладбища. А искать ее следует в «Рубине».

Целый рабочий день почти весь наш отдел провел в доме быта «Рубин». Мы беседовали с парикмахерами и закройщиками, работниками химчистки и приемщицами сапожного ателье. Но все безрезультатно. Не было в «Рубине» интересующей нас женщины, не работала она там. Теперь об этом можно было говорить с полной уверенностью.

К вечеру меня разыскал Одинцов. Он дал команду прекратить поиски в «Рубине» и возвращаться в отдел.

— Думаю, что я ее нашел, — сказал он. — Пока вы «перетряхивали» дом быта, я послал Ганичева на предприятие, где работал Николаев, и поручил ему разыскать все личные вещи Василия Семеновича. Я считал, что за такое короткое время они не должны были бесследно исчезнуть, и не ошибся. Смотри, что нашел Ганичев в столе Николаева. — Одинцов не без некоторого торжества взял со стола и помахал в воздухе маленькой записной книжкой в голубой кожаной обложке. По краю книжки были вырезаны буквы алфавита.

— Вот на букву «С» — Суворова Наталья Ивановна. В скобках «Рубин». Я уже все выяснил: этот телефон установлен в скорняжной мастерской. Наталья Ивановна Суворова работает там заведующей.

— Видел ее сегодня, — сказал я, — лично видел и разговаривал с ней,

— О чем?

— Как о чем? Искал по приметам женщину, которая была на кладбище.

— Ну а она?

Я развел руками.

— А теперь поедем к ней и спросим ее, что она знает о Николаеве. Женщина с кладбища поехала в «Рубин». Николаев, прилетев из Саратова, не заходя домой, отправился туда же. И теперь вот записная книжка. Будем надеяться, что это не случайное совпадение. Ведь уж, наверно, Николаев записал ее телефон не для того чтобы сшить себе шубу. Но тогда Наталья Ивановна должна нам рассказать немало интересного. Кстати, мы еще раз спросим ее про женщину с кладбища. Действительно ли она незнакома с ней. А может быть, ты ей просто плохо объяснил?

— Куда уж лучше, — усмехнулся я. — Скорее, у нее есть причина скрывать свое знакомство с той женщиной в кожаном пальто.

— Я тоже так думаю. Поэтому едем.

На наши настойчивые звонки в дверь довольно долго никто не отзывался. Наконец щелкнул ригель замка. Дверь открылась. Одинцов сделал шаг в квартиру.

— Вам кого? — спросил молодой женский голос.

— Вас, — сказал Одинцов. — Здравствуйте, Наталья Ивановна.

Из-за широкой спины Одинцова я не видел в проеме двери, с кем он разговаривает.

— Наталья Ивановна — моя двоюродная сестра, ответила женщина. — Вы можете ее подождать, она скоро придет. Входите, пожалуйста.

Одинцов сделал шаг вперед. За ним в квартиру вошел я. Передо мной была высокая, красивая женщина. Если говорить честно, для нас с Одинцовым это не было такой уж неожиданностью, но все-таки мне потребовалось несколько секунд, чтобы перестроиться, ведь мы готовились к разговору с другим человеком. Одинцов не был тогда па кладбище и не видел ее, но он был сообразительным человеком. По моему лицу он мгновенно догадался, что нам наконец повезло.

— А ведь вы нам нужны больше, чем Наталья Ивановна, — начал я.

— Знаю, — спокойно сказала женщина. — Она мне уже все рассказала. Только вот зачем я вам нужна — ума не приложу. Да и сестра моя тоже теряется в догадках.

— Но если вам нечего скрывать и нечего бояться, тo почему ваша сестра ничего мне не сказала о вас? Я ведь описал вас достаточно четко.

— Да просто сразу не догадалась, что речь может идти о ее двоюродной сестре из Саратова.

У нас с Одинцовым перехватило дыхание.

— Вы, — спросил я, запинаясь, — Нина Борисовна Богатырева?

Теперь удивилась наша собеседница:

— Откуда вы знаете? Вы из Саратова? Значит, я уже стала преступницей во всесоюзном масштабе.

— Ну почему же обязательно преступница? — мягко сказал Одинцов. — Просто нам нужно поговорить с вами о человеке, ради которого вы приехали к нам.

— Вы имеете в виду Васю Николаева? Это был действительно очень близкий мне человек, и, наверное, я повинна в его смерти.

Мы переглянулись с Одинцовым, и это заметила Нина Борисовна.

— Он не смог пережить нашего окончательного разрыва. Быть может, я слишком много беру на себя, но, когда он волновался, его болезнь всегда обострялась. Ну а в этот раз причина для волнений была особенной.

— Знаете что, — сказал Одинцов, — так нам непонятно. Давайте все с самого начала.

— Пусть будет сначала, — покорно согласилась женщина, — хотя мне тяжело рассказывать. Да и вряд ли наша печальная история может представлять интерес для посторонних. Вы уж меня извините. Ну так вот. Познакомились мы с Василием Семеновичем пять лет назад во время одной из его командировок в Саратов.

У нас не было любви с первого взгляда, сначала мы просто подружились, насколько могут дружить мужчина и женщина. Потом он стал рваться в командировки в Саратов, да и я скучала в его отсутствие. Не помню уж, когда у нас зародилось серьезное чувство, но мы оба отчаянно сопротивлялись ему. Я никогда не забывала о том, что он был отцом и мужем. Я и сама пережила семейную трагедию, и мне не хотелось делать несчастной другую женщину да еще с ребенком. И он тоже боролся с любовью ко мне. Во-первых, он был очень честным человеком, во-вторых, по-своему был привязан к жене. Что уж теперь скрывать, мы были счастливы, но очень недолго, да и не могло быть иначе. Я повторяю, Василий Семенович был хорошим человеком. Он мучился угрызениями совести, страдал, переживал, клялся мне в вечной любви, однако сделать окончательный выбор был не в силах.

А мне уже тридцать четыре года, может быть, это была последняя возможность как-то устроить мою жизнь. И может, это покажется вам жестоким, но я поставила его перед окончательным выбором: или — или.

— Ну а он?

— Он просил подождать, не губить его. Но когда убедился, что я непреклонна, сказал, что не может бросить семью. Вот и все.

— Не совсем, — сказал Одинцов. — Вы не рассказали нам, зачем Николаев ездил к вашей сестре в «Рубин» и откуда вы узнали о его смерти.

— Я попросила его передать сестре посылку. Естественно, что он не хотел везти ее к себе домой. Ну а о смерти его мне сообщила Наташа. Она позвонила ему на работу, а там ей все и сказали.

— Что все?

Нина Борисовна удивленно посмотрела на меня:

— Что он скоропостижно умер от прободения язвы. Теперь уже все?

— И опять не все, — сказал Одинцов. — Сестра может подтвердить ваши слова?

— В общем, да.

— А жена Николаева знала о ваших отношениях?

— Узнала недавно.

— И как реагировала?

— Я никогда не спрашивала его об этом. А он считал для себя неудобным говорить со мной о своей жене.

— Вот что, — сказал Одинцов, подумав. — Вы, пожалуйста, не уезжайте пока в Саратов. Наверное, вы еще понадобитесь нам вместе с сестрой.

Когда мы вышли на улицу, мне он сказал:

— Поехали-ка к жене. Если верить рассказу Богатыревой, то вырисовывается следующая картина. С самолета Николаев вместе с попутчиком почти сразу же садится в такси и едет в «Рубин». От момента его встречи с Суворовой до приезда домой проходит пятнадцать-двадцать минут. Значит, повторяю, если верить словам Богатыревой, рану ему могли нанести именно в этот промежуток времени.

Его жена утверждает, что она вообще ничего не знала. Может быть, на этот раз нам все-таки удастся ее разговорить.

Я спросил Одинцова:

— Вы нарочно не сказали Богатыревой, что он умер не своей смертью?

— Если она на самом деле ничего не знает, то я не вижу необходимости растравлять ее душевные раны, если же она обманула нас в этом, то сейчас еще не время уличать ее во лжи.

Знакомая улица, знакомый двор. Как и несколько дней назад, нам открыла дверь Людмила Петровна Николаева. На этот раз она была одна. Дочка еще не пришла из школы. Старики уехали к себе домой.

— Вы опередили меня, — сказала Людмила Петровна — Если бы вы не появились сегодня, завтра утром я приехала бы к вам. Не могу я больше держать в себе эту страшную тайну. Это я, я убила мужа. Вы, наверное, уже все знаете — и о Саратове, и о его подруге. Вася поклялся мне перед командировкой, что порвет с этой женщиной, а когда вернулся, сказал, что на это у него нет сил и что он скорее порвет с семьей, чем с Ниной, как ее там, Борисовной. Я много терпела, а тут не выдержала. Нервы отказали мне, и я запустила в него портняжными ножницами. Вот они, пожалуйста. Поначалу я не связала его смерть с этой раной. Снаружи она была такой маленькой, незаметной. О том, что он умер из-за нее, я узнала от вас. А Вася молчал,

и никому ничего не сказал. Он просто не хотел выдавать меня. Я призналась бы раньше, но не могла сказать при дочери, а теперь понимаю, что из-за нее я должна это сделать. Пусть моя дочь сохранит хоть остатки уважения к матери…

Принимая во внимание все обстоятельства дела, суд счел возможным в отношении Николаевой Людмилы Петровны ограничиться условным наказанием.