Глава первая

1

Тихон Подковин весело отсчитывал ступеньки широкой лестницы, направляясь к выходу. Час тому назад секретарь Иркутской судебной палаты сказал ему:

— Вы можете быть нашим регистратором.

Огромные слова на мраморной доске «Правда и милость да царствует в судах» сегодня показались ему особенно важными.

Вечером, по настоянию своей сестры Фимы и ее подруги Вари Березкиной, Тихон подробно рассказывал, как он «производился» в регистраторы.

Варя громко смеялась.

— Значит, все пойдет по-хорошему, — говорила она. — Скоро будешь чиновником.

— Дело пойдет… Но чиновником мне не бывать. Нужно высшее образование. Я даже до штатного регистратора не дойду.

Варя вопросительно взглянула на Тихона.

— Ты все забываешь, что мне в солдаты идти…

Варя жила на том же дворе с матерью-санитаркой и братом в одной комнате.

«Даже ни разу за руку не взял, — думала девушка, перебегая через двор. — Чего он такой? Не смеет или не любит?»

Мать Вари сидела за столом и шила.

— Тихона регистратором назначили.

— Я не сомневалась в нем. Его можно и делопроизводителем назначить.

— А он говорит: не буду я чиновником. Солдатчина помешает.

— Рассудительный парень. Он и жениться до окончания военной службы не будет.

Варя тяжело вздохнула. Мать взглянула на дочь.

— Я Тихона одобряю. Не следует жениться лобовому, много у семейных солдат несчастий бывает… Будем ждать. Ему до призыва еще год с лишним…

Варя отвернулась и стала беспокойно разглаживать свои темные волосы; ее влажные ресницы вздрагивали.

2

До поступления в судебную палату Подковин был приказчиком в рыбной лавке купца Кытманова. Ему надоели капризные барыни-покупательницы. Но и в канцелярской работе он не нашел удовлетворения.

«Два года — в судебной палате, четыре — на военной службе, — а потом — на новые места, к сибирским рекам», — часто думал Тихон.

Полгода назад он познакомился с семьей торговца Рычагова. У сына его, Елисея, он брал книги для самообразования.

Незадолго до этого знакомства молодой Рычагов ездил в Порт-Артур. Нужно было присмотреть местечко для торговой деятельности, а в Маньчжурии как раз строились новые города, проводилась железная дорога.

— Дальний Восток необходим нам как воздух, — любил говорить Елисей. — Мы, русские, должны освоить его.

Во время разговора Елисей часто закрывал глаза. Он стоял прислонившись к стене, опираясь левой рукой на спинку стула. Напыщенность речи и игра со стулом коробили Тихона.

Висячая лампа освещала стол, за которым сидел Рычагов-отец. На сухощавом и продолговатом лице старика блуждала усмешка.

— Если мы не укрепимся в Маньчжурии, — продолжал Елисей, — то туда влезут американцы или японцы.

— Японцы!.. — воскликнул отец, — Пустяшная страна, парикмахеры. Опасность — от англичан, а всего скорее от немцев.

Молодой Рычагов наклонился вперед, навалившись на спинку стула.

— Ты прав, папа. Однако орудием против нас англичане изберут японцев. А их-то мы одолеем! В Порт-Артуре стоят наши военные корабли.

— Ты был на них? — спросил Подковин.

— Был. И порт-артурские форты видел. Они замаскированы, подготовлено несколько линий обороны. Но вряд ли нам придется воевать на суше. Русский флот не допустит врага на берег. Крепость возводится на всякий случай... Сейчас делается упор на расширение экономического влияния. Нам нужен торговый незамерзающий порт, и таким портом будет город Дальний.

— Что же ты не выбрал там себе местечко?

— У нас с тобой, папа, карман тонок. Для работы в Дальнем или в Харбине, нужен капитал. Китайцы — первоклассные коммерсанты и конкурировать с ними весьма трудно. Чтобы осмотреться и обжиться среди них — требуются деньги. Переедем туда годика через два. А за это время там достроят крепость и усилят флот.

— Хитер парнишка, — сказал старик и толкнул Подковина в бок. — Хотя, по правде сказать, так можно и очень хорошее дело упустить.

— Напрасно тревожишься. У нас не только Амурский край ждет предприимчивых людей. И тебе, и особенно нам с Тихоном работы хватит.

— Тихону в солдатах надо побывать, — заметила мать Елисея.

— Отслужит свой срок и ничего с ним не случится.

— А вдруг война?

— Войны не будет.

3

Разговоры о Порт-Артуре часто велись и в судебной палате, где работал Подковин. Как-то утром секретарь канцелярии Николай Васильевич Делюсто порылся в папках и подал адвокатам подписной лист.

— Господа, в крепости Порт-Артур сооружается собор. Жертвуйте кто сколько может.

Первым на листе расписался молодой адвокат Патушинский.

— Говорят, наша новая крепость будет неприступной твердыней. Русское командование учло и местные условия и новейшие данные инженерно военной науки, — сказал он.

— С кем же ей придется иметь дело? — опросил Делюсто.

— Несомненно, с японцами, — важно проговорил присяжный поверенный Стравинский, подписываясь на сто рублей.

— В таком случае крепость будет праздной! — воскликнул Патушинский. — Японцам не дадут высадиться.

— Задор свойствен молодости, — вмешался в разговор знаменитый защитник Зверев. — Но задор перед началом дела вреден, ибо не позволяет детально изучить опасность. Между тем Япония растет не по дням, а по часам.

— Япония любит сравнивать себя с Великобританией, но она прыщ, — возразил Патушинский.

— Тем более, тем более… Прыщи бывают разные. И к ним нужно подходить умеючи, а то может образоваться злокачественная опухоль.

— По последним данным, на Порт-Артур отпущено более двух десятков миллионов рублей. Там работает несколько комиссий из военных специалистов. Вероятно, не только мы с вами, Иван Николаевич, озабочены охраной наших государственных интересов, — сказал Стравинский, не любивший Зверева и завидовавший ему.

— Совершенно верно, Рафаил Сигизмундович. Ваша конкретность всем известна. Но нельзя забывать, что Япония не одна. К тому же театр военных действий будет, фигурально выражаясь, в трех шагах от нее и за десять тысяч верст от нашего центра. Есть слухи о медленном оборудовании крепости… Хорошо бы съездить туда и посмотреть… Кстати, почему там ни разу еще не была выездная сессия судебной палаты? Николай Васильевич, каково ваше мнение на этот счет?

— Дел оттуда поступает порядочно. Казенные деньги, недобросовестные подрядчики… К весне можно будет что-нибудь придумать.

Раздался звонок. Все ушли в зал заседаний.

4

В последнее воскресенье января к Подковиным пришла Валя Инова. Тихон познакомился с ней на третий день рождества у Рычагова.

— Пойдемте сейчас к нам, — предложила Валя Тихону и его сестре. — Наши уехали в деревню, и нам никто не помешает… Я боюсь, что мы скоро уедем из Иркутска. Папе предлагают очень выгодную службу на Дальнем Востоке. Жаль мне с вами расставаться, но, видимо, придется.

Тихон начал отговариваться.

— И не думай. Что за новости?.. Пойдем, пойдем!..

Квартира банковского служащего Модеста Владимировича Инова была большая и роскошно обставленная. До сумерек никто не приходил. Валя играла на рояле, Тихон пел. Фима рассматривала иллюстрации в богатых изданиях библиотеки Иновых.

— Из тебя, Тихон, можно сделать певца, даже для сцены.

— Я никогда не стал бы артистом. Но петь я люблю. Изредка спеть что-нибудь для друзей неплохо.

Вале вдруг захотелось объясниться с Тихоном.

— Для Вари?

— Варя хорошая девушка, но я не давал ей никакого повода…

— Я же вижу…

Щеки Тихона покрылись румянцем.

— Послушай, Тихоня, я хочу загадать тебе загадку. Ты не обидишься на мою шутку?

— Твоих шуток я боюсь только в большой компании. Говори.

— Решил ты жениться, и на примете у тебя две красавицы. Обе они тебе нравятся, и ты уверен в успехе. В каком порядке ты стал бы делать предложение?

— Первой тебе и последней Варе. В ней я уверен, а в тебе нет. А если бы я сделал предложение Варе, то не смог бы доставить удовольствие тебе.

— Вот какой ты ехидный… Но ты бы проиграл. Разве я упустила бы такого сокола?

Валя громко засмеялась.

— А в какие хоромы я поведу свою фею?

— Вон что придумал! У нас различное общественное положение, ты сын крестьянина… Но ведь в выборе возлюбленного участвует сердце, а не рассудок, — сказала Валя.

— Все это правильно, но только не для мужа, а для возлюбленного.

Ты несносный мальчишка, — прикусив губу, ответила Валя. — Ты рассуждаешь, как старик, но ты, со своими тёмно-серыми глазами, отрок…

В мае Иновы должны были отправиться в Харбин, а в конце апреля стало известно: сессия судебной палаты поедет на Дальний Восток в июне. Тихон был включен в состав сессии.

— Одной твоей поездкой можно оправдать твою работу в качестве регистратора, — сказала Валя, услышав приятную для Подковина новость.

Тихон со смущением посмотрел на девушку. Сердце его учащенно билось.

5

За Хинганским хребтом перед Подковиным и судебными чиновниками, выехавшими из Иркутска на сессию, развернулись плодородные равнины Маньчжурии. Кругом безлесный, холмистый простор. Селений было еще мало, но стада коров встречались часто. Поезд пересекал поля с густыми зарослями гаоляна и кукурузы. На высоких грядках зеленела соя. Поля, засеянные ею, казались полосатой тканью.

Делюсто и член судебной палаты Костинский не отходили от окна вагона. Товарищ прокурора Ераков, защитник Зверев, член палаты Малиновский и председатель гражданского отделения барон Таубе играли в карты.

— Богатая страна лежит у нас под боком. Дикая и пустынная страна. О ее хозяйственных возможностях даже китайцы узнали только после проведения русскими Китайско-Восточной железной дороги, — сказал Делюсто.

— Китайцы должны быть благодарны русским за эту дорогу, — отозвался барон Таубе.

— М-м-мм, — пробурчал Зверев, криво улыбаясь.

Вдоль полотна дороги, через три-четыре километра, красовались маленькие крепостцы железнодорожной охраны, построенные для защиты от хунхузов, налеты которых все еще продолжались.

За Сунгарийским мостом, на большой равнине, сказочно быстро рос шумный Харбин. На реке у пристаней стояло десятка полтора красивых речных пароходов, курсирующих по Сунгари и Амуру от Харбина до Благовещенска, Хабаровска и Николаевска. Жизнь в Харбине била ключом. В огромные плоскодонные баржи грузили пшеницу, бобы, бобовое масло, ячмень, яйца. Непрерывно дымили трубы мукомольных мельниц. На станциях продукты были баснословно дешевы. Край поднимался к жизни.

Сутолока Харбинского вокзала ошеломила Тихона. Густая толпа китайцев жужжала на перроне. Сквозь нее трудно было пробраться. У него то и дело вырывали чемодан с предложением довезти до гостиницы.

— Тихон, Тихоня! — услышал Подковин позади себя женский голос. — Куда ты торопишься?

— Валя!

Подковин покраснел и опустил глаза. Ему стало радостно, и в то же время что-то смущало его. Он растерялся.

— Да здравствуй же! — Валя схватила Тихона за свободную руку и поцеловала в щеку. — Не ожидал? Фима молодец, телеграфировала.

Поставив чемодан, Тихон взял Валю за руки, посмотрел в ее глаза:

— Здравствуй, Валюша!

— Ах, боже мой, как я соскучилась об Иркутске… Ты совсем изменился. Китель тебе идет.

Подковин взглянул на судейских чиновников.

— Тебе нужно переговорить с секретарем! Пойдем вместе.

Делюсто был удивлен. Валя познакомилась с ним и заявила:

— Сегодня отпустите Тихона Степановича к нам. Мы были друзьями с его сестрой, когда я жила в Иркутске. Завтра утром он явится к вам, куда укажете.

— Я очень рад. Завтра он может найти нас в гостинице «Дальний Восток».

В то время как члены судебной палаты садились на грязные извозчичьи пролетки, Валя с Тихоном прокатили мимо них на паре выхоленных лошадей, запряженных в новенький экипаж.

— Кажется, наш регистратор? — спросил. Малиновский.

— Да, — засмеялся Делюсто. — Сегодня его встретила дочь местного банковского служащего. Растет парень!..

— Знамение времени! — воскликнул Зверев.

6

Поезд мчался между холмов. Слева высилась зубчатая гора. Спутниками Подковина были военный и два торговца.

— Гора Самсон, — сказал военный. — Скоро увидим Киньчжоу. Сильнейшая позиция! А вот и первые укрепления Квантунского полуострова, видите — пояса окопов.

Слева расстилался Талиенванский залив. Утро было тихое. Море манило к себе, и Подковину не хотелось думать о войне и укреплениях. Он был полон впечатлений от пережитого в Харбине. И в то же время какая-то неловкость смущала его. Ему казалось, что в Харбине, в присутствии Вали, он делал и говорил не то, что нужно.

«Вот, кажется, люблю — и вдруг столько сомнений! Боюсь я ее, не верю ей и поэтому не могу полюбить. Но милей нет и не найти. Скоро расстанемся навсегда. Для нее я игрушка, безнадежный разночинец…»

На вокзале в городе Дальнем к Подковину подошел незнакомый русый мужчина.

— Честь имею представиться — Александр Петрович Лыков. На все время вашего пребывания здесь вы мой гость. Я выполняю приказание Иновых. Вот телеграмма, в которой описаны все ваши приметы… Бой! Возьми чемодан!.. Вероятно, требуется оповестить ваших сослуживцев? Пойдемте!..

Держа под руку Тихона, Лыков провел его между вагонами к невзрачному зданию вокзала. Кругом валялись обломки кирпича, шпалы, балки, бочки с цементом. Было жарко и пыльно. Расталкивая прохожих, к Лыкову подбежали рикши.

— Позвольте. Я дойду пешком, — сказал смущенно Тихон, увидев полуоголенного человека, который покорно, навытяжку стоял около ручной коляски.

Вечно и неизменно одна и та же история со вновь приезжающими, — усмехнулся Лыков. Стараясь быть как можно более учтивым, он взял Подковина под локоть и усадил его в коляску. Толпа почтительно раздвинулась. Извозчики и привокзальный рабочий люд знали Лыкова как богача самодура; подвыпивши, он не уступал дороги крупным местным чиновникам.

— Вот это моя хата, — сказал Лыков, указывая на особняк. — Домик приличный, а здесь чертовски дешево мне стал. Рабочих рук с избытком.

В прихожей Лыкову и Подковину низко поклонилась высокая стройная японка в богатом наряде. Она присела так низко, что коснулась коленями пола. Подковин невольно попятился назад.

— Проходите, Тихон Степанович. Знакомьтесь… Моя хозяйка. Саша-сан.

Японка еще раз поклонилась Подковину и, выпрямившись, протянула руку:

— Здравствуйте.

Гость взглянул в лицо женщины — оно было прекрасно. Приседая и пятясь назад, Саша-сан ввела Тихона в гостиную и усадила в мягкое кресло.

— Курите?

— Нет, я не курю.

— Ю ар нот смокинг… Вы не курите?.. — удивленно сказала женщина. — Да, да, я забыл, русский очень многие не курящие… Это хорошо.

— Бой! Приготовь капитану батс — крикнул Лыков и обратился к Тихону: — Ты — мой друг, давайте говорить сразу на «ты». Примешь ванну и одевайся в то, что тебе дадут. А мундир повесь в гардеробе. Не люблю в домашней обстановке мундиров. Смотришь, это, на него и думаешь: обобрать, каналья, пришел. А у тебя и пуговицы судебного исполнителя…

Обедали в столовой по-европейски, но в халатах и туфлях. Саша-сан сидела на месте хозяйки и искусно — мимикой и жестами — командовала слугами.

Японку, да еще так близко, Подковин видел впервые. Ее узкое лицо, окаймленное густыми волосами, слегка матовая кожа и яркие черные глаза были обаятельны.

— Кушайте, пожалуйста, суп, а завтра русский щи варить будем. О, это очень крепкая пища! Лыков-сан всегда кричи: щи, давай щи!

Японка звонко засмеялась, Белые зубы, точно перламутровые, блестели.

«У каждого народа, есть прекрасные женщины», — подумал Тихон.

— Иркутска большой город? — спросила Саша-сан.

— Большой и красивый. Там протекает быстрая река Ангара.

— Ан-га-ра-а-а, какой звучный слово! — певуче сказала Саша-сан.

— И Байкал. — лучшее в мире озеро, — вставил Лыков. — Велика ты, матушка-Русь… Саша, перед жареной курицей надо выпить. Налей нашему министру коньяку,

— Я коньяк не пью.

— Не пьешь?.. Так нельзя! У нас и задушевной беседы не получится. Выпить следует. Так чего ж вместо коньяку?

— Рябиновки.

— Чудесно. Любимый Сашин напиток. Саша-сан, наливай скорее себе и ему. А мне коньячку.

Лыков, приподнимая рюмку, покосился на Тихона и, чуть прищурив один глаз, стал бесцеремонно рассматривать его.

— Не пьешь и не куришь… Это хорошо, сказал бы мой отец. Вот с кем бы тебе увидеться. Чудеснейший старик!.. -

Подковин перевел взгляд на японку. Она напряженно прислушивалась к разговору.

— Моя Саша все хочет изучить и знать, — усмехнулся Лыков. — Любопытная натура… Пейте, а после обеда на боковую…

Подковин лег на диван, но не мог уснуть. Скоро в доме все стихло. Повертевшись с боку на бок, он встал и вышел, в переднюю. Дверь коридора, ведущего во двор, была приоткрыта. Осторожно ступая по мягкому половику, Тихон приблизился к выходу и взглянул на крыльцо. Китаец и китайчонок держали полу его кителя и внимательно рассматривали пуговицы, стараясь по-видимому, понять знак, вытесненный на них.

Подковин попятился назад, а затем, громко шлепая туфлями, распахнул дверь. Китайчонок начал тереть сукно щеткой, а старый слуга-китаец равнодушно раскуривал трубку.

«Наши ведомственные пуговицы вызывают глубокий интерес. Помнится, и Саша-сан очень внимательно, на них смотрела», — подумал Подковин и сказал китайчонку:

— Я хочу одеться.

— Сейчас, капитана…

В городе Дальнем проводились спешные работы. Залив был заполнен торговыми кораблями. Только один, военный крейсер выделялся среди них своими высокими трубами и белой окраской. Город был окружен голыми желтоватыми холмами. Тонкая завеса пыли висела над ним. Пыхтели краны у набережной, свистели паровозы, подталкивая к пристани вагоны. Тихон долго не мог оторвать глаз от океанских пароходов с зелеными бортами и белыми каютами. Из труб, лениво поднимался дым. Мелкие катера шныряли по заливу и бухте….

Город представлял собой нечто достопримечательное в архитектурном отношении. Его каменные постройки, возведенные в готическо-китайском стиле, с вычурными фасадами, были далеки от современного архитектурного ансамбля. Наблюдающим с горы могло показаться, что перед ними театральные декорации. Многогранные остроконечные крыши с серою черепицею, унизанные но всем граням цементированными гребнями и китайскими изваяниями, сильно выступавшие слуховые окна, также украшенные изображениями драконов и других мифических животных, колоссальные дымовые трубы, принаряженные на китайский образец, высокие щипцовые стены — все это уносило в мир фантазии. Пестрота резала глаза. Чувствовалось, что у строителей не было серьезного отношения к тому делу, которое им было поручено. Они чурались русской самобытности даже в тех случаях, когда отечественные приемы зодчества, не нарушая красоты улиц, могли дать значительную экономию.

Подковин поднялся на ближайшую гору, и сердце его радостно забилось. Картину морского берега он видел впервые. Большие и маленькие мысы уходили в синюю даль. Гора Самсон упиралась в облака. Рыбацкие лодки покачивались на волнах. Вдали, на горизонте, дымили три парохода. Повернувшись лицом к Порт-Артуру, Подковин старался разгадать, где же там крепость, но ничего, кроме цепи холмов, не увидел.

— Капитана! — вдруг услышал он голос китайчонка.

Это Лыков послал за Подковиным боя. Сам он стоял внизу, под горой.

— Забиваем миллиончики, — сказал он Тихону, протягивая руку в сторону Дальнего. — Маньчжурия — настоящая сокровищница. Тысячи возможностей… А ты мне нравишься. Не уснул после обеда, не утерпело русское сердце. Да, надо любоваться новыми приобретениями и радоваться… Ваши судьи, я навел справки, собираются провести вечер в ресторане. Ну, а мы дома. Не люблю ресторанных кутежей. Разве когда по делу…

— Деньги-то на крепость правильно расходуются?

— Ах, вон о чем ты думаешь. — Лыков взял за руку Тихона и заглянул ему в глаза. — Скажу тебе, что тут много беспорядочного и, понятно, есть злоупотребления. Глаз и глаз нужен. Между нами говоря, крепость строится медленно…

Сумерки сгущались. На востоке небо потемнело. Пробежал ветер. На кораблях вспыхивали огни. За гору Самсон зацепилось огромное облако, свисая белыми клочьями в ущелье. Квантунские горы окутывались в темно-желтую дымку. Шум в городе затихал.

Тихон не узнал гостиной. Она была украшена бумажными фонариками и легкими японскими ширмами. Посредине комнаты на ковре стоял столик на низких ножках. Лыков лег на подушки. Саша-сан встретила Подковина низким поклоном:

— Садитесь. Мы будем кушать по-японски.

— Сейчас выпьем как следует. Не отказывайся. Рябиновка бодрит только, с нее не опьянеешь, — сказал Лыков.

В комнатах было тихо. Подковин с удовольствием ел длинную лапшу, круглую, вроде макарон, называемую по-японски «удон», и «скияки» — особенно вкусно приготовленное мясо курицы.

— У японских женщин — тонкое обращение. Ни капризов, ни требований. А какие чистюли!..

Тихон взглянул в глаза японке. Ее веки приподнялись только на мгновение.

— Откровенно говоря, я не предполагал, что в Японии есть такие красавицы.

Хозяин разразился громким смехом.

— Их там до черта и на любой вкус. Когда ко мне по этому «женскому вопросу» приходил японец-комиссионер, то я сказал ему: первое — стройная и высокая, второе — продолговатое лицо и маленький рот, третье — нос прямой и узкий, четвертое — чтобы не скуласта… Записав мои требования, японец процедил сквозь зубы: «корошо», а через десять дней на пороге своего дома я увидел прекрасную Сашу-сан. Как видишь, заказ был выполнен в точности. Здесь с приобретением хозяйки очень просто… Оставайся! Дело найдем. И ты по контракту обабишься.

— По контракту?

— Замечательный обычай. Подписали бумагу на год или на два — и живите. Мне Саша-сан очень дешево стоит: двести сорок рублей в год. А я за десяток тысяч иен не отдам ее. Правда, Саша?

Японка улыбнулась и слегка провела рукой по прическе.

— Готовит вкусно, говорит по-русски и по-английски. Она мне все бумаги с иностранцами оформляет, за переводчика служит. Играет на японских трынкалках. Деликатная душа!.. Перемены в моих настроениях она в один миг улавливает. Подожди, за кофе я тебе все разъясню.

Лыков лег на спину, вытянулся и сказал:

— Позови еще девушку. Пусть потанцует…

После ужина он начал пить ликер, подливая его то в чашечку японки, то в рюмку Тихона. Лыков улыбался и часто гладил по щеке свою содержанку.

— Экономика — большое дело! — подмигивая Тихону, говорил он. — У Японии сейчас всего-навсего один товар для экспорта — женщины. Мосуме вывозятся в иностранные публичные дома.

— Дикость! — воскликнул Подковин.

В эту минуту вошла маленькая, красивая, с пухлыми щеками японка и, упав на колени посредине комнаты, низко поклонилась.

— Кон-бан-ва, моя весна, белый цветок вишни, — приветствовал ее Лыков. — Иди сюда, я загляну в твои глазки. Ты стройна и гибка, как молодая березка… Познакомься. Это — Тихон-сан, наш будущий солдат.

— Сордата? — удивились женщины.

— Да, солдат… Путь он знает, что воевать в Японии будет не скучно. Там много-много очаровательных мосуме.

— Зачем война?

— Ха-ха-ха-ха… Я напугал вас? Нет, это не солдат, а будущий министр юстиции. У нас на этот счет скоро…

Пока хозяин разглагольствовал, гостья про себя твердила: министр юстиции, министр юстиции…

— Садись к нему ближе, и он увидит, что у тебя самые изящные ножки и самые тонкие пальчики в мире.

Японка ползком приблизилась к ногам Тихона. Он с отвращением отвернулся.

Хозяин, словно ничего не замечая, продолжал:

— Моя Саша-сан — бережливый человек… Честно работает, а скопит тысячи полторы иен — бросит меня, уедет на родину и станет плодовитой матерью…

— Врешь. Не надо мне твои деньги. Я буду служить тебе и твоей жене всю жизнь. Ты злой!..

Из-под ресниц Саши-сан показались две крупные слезы.

— Какое искусство! Разыгрывает влюбленную!..

— Тихона-сан! — воскликнула японка. — Я люблю его, а он не верит. Мое сердце болит, болит… Когда делали контракт, то я думала — он старик. Меня заставили… Нас многое заставляют делать… Без него я убью себя.

Саша-сан зарыдала. Гостья, придвинувшись к ней, обняла ее. Подковин молча разглядывал японок.

— Как ты смотришь на мою домашнюю жизнь? — пытливо спросил его Лыков.

— Баловство, — процедил сквозь зубы Тихон. — Сплошное похмелье у вас. Ведь можно жениться и на русской девушке…

— В точку сказано!.. — Лыков тряхнул головой, — На Руси много невест. И в моем глазомере они есть. Например, Валя Инова.

Тихон вздрогнул, выпрямил ноги и подтянул под бок подушку.

— Прекрасный человек, редкая девушка, красавица.

— Вот и сватались бы, — почти со злобой сказал Подковин.

— Бесприданница! Отец — служащий. Сколько с нею? Какая-нибудь тысяча, много — две.

Подковин рассмеялся.

— А про человека-то опять забыли? Да ей цены нет!..

Хозяин приблизился к гостю, чтобы налить ему ликеру.

— Оставайся здесь. Мы наворочаем с тобой делов. А осенью женишься… У меня есть невеста. Дочь миллионера. Молодая, красивая, интересная, образованная. Такая же музыкантша, как и Валя. Ищет себе в мужья молодого чиновника, а не купеческого сына.

— Осенью мне на призыв, — уклончиво ответил Тихон.

— А-а-а… жаль, — протянул Лыков. Взор его потускнел, на лице отразилась усталость.

Во все время разговора мужчин Саша-сан зорко следила за Лыковым. Заметив резкую перемену в его настроении, она присела к нему и тихо спросила:

— Ты что? У тебя какое-то дело плохо прошло? Не удалась сделка?

— Да, милая Сашенька. Сорвалось. Нашел человека, вот, кажется, твой — и нет его, — сказал упавшим голосом Лыков. — Досадно… Давай, милочка, сыграй, а Вишня-сан станцует.

Тихон недоумевающе смотрел на японку и Лыкова. Саша-сан приготовилась подняться, щеки ее были покрыты румянцем. Увлажненные глаза смотрели мягко, а в углах губ залегла добрая улыбка. Тихон потянулся к Саше-сан, а она стала около него во весь рост, поправляя кимоно.

«Нет, это редкая красавица», — подумал он, и, когда Саша-сан отошла от столика, он повернул голову к Вишне.

— Боже мой, как намалевана, — шепнул он себе под нос и едва удержался от брезгливой гримасы.

Саша-сан стала играть на японской гитаре. Дребезжащие, унылые звуки какого-то разорванного на мелкие куски мотива ударяли по сознанию Тихона, но не раздражали. Он силился уловить мелодию и не мог.

«Как дым ощутима, а неуловима», — подумал он.

Лыков подлил себе коньяку. Тихон пил ликер. Вишня- сан танцевала, медленно разводя руками и покачивая телом. В слабом освещении бумажных фонарей японка, одетая в длинное голубое, с крупными белыми цветами кимоно, казалась подвыпившему Тихону воздушной, случайной. Танец и музыка утомили его.

«Красота у японцев все-таки есть: в музыке, в танцах… Но не в нашем характере они. У русских при пляске человек ходуном ходит… Варю бы им сюда», — мелькало в голове Тихона.

От ликера ему стало вдруг дурно. Он вскочил и выбежал в коридор. При его появлении от вешалки отошло три человека: слуга-китаец и двое незнакомцев. Китель Подковина с развернутыми полами покачивался.

— Что за чертовщина… Как они любят медные пуговицы!

Слуга подхватил Подковина под руку и вывел на крыльцо. Прохладный ветер овеял лицо Тихона, и у него закружилась голова. К нему подбежала Вишня-сан со стаканом сельтерской воды. По знаку Лыкова она повела Тихона в приготовленную ему комнату.

— Будем спать, мой русский богатырь, — сказала она.

У двери Подковин остановился и поставил Вишню-сан против себя.

— Я очень благодарен тебе, Вишня-сан, за танцы и ласку.

Японка прижалась к груди Тихона и, легонько толкая его в комнату, шептала:

— Я люблю тебя, мой богатырь… Ты очень сириный. Я люблю сириный, крепкий…

— Спасибо, до свидания… Иди домой спать, иди домой.

Девушка только сейчас поняла, что молодой мужчина отстранял ее. Смутившись, она опустила голову и, втянув в себя воздух, пробормотала:

— Сай-о-нара, кон-бан-ва…

Как только Лыков и Тихон заснули, обе женщины удалились в гостиную, захватив с собою китель Подковина. Опорожнив карманы, они начали рассматривать бумаги. Саша-сан, обмакнув кисточку в тушь, красивыми иероглифами записала на тонкую бумагу:

«Паспорт Тихона Степановича Подковина, крестьянина Нижегородской губерн., Лукояновского у., Маресевекой волости, села Малой Поляны. Министр юстиции».

 

Глава вторая

1

В ноябре 1903 года Подковину предстояло тянуть жребий на выполнение воинской повинности. Он был лобовой. Льготу по семейному положению в его семье получил брат, который был старше Тихона на четырнадцать лет. По закону того времени, старший сын оставался в помощь родителям для прокормления и воспитания малолетних детей. В семье Подковиных их было трое: Тихон, его младший брат и сестра.

Очень часто рекруты по последним номерам жеребьевки оставались не взятыми на военную службу. В том году, когда призывался Подковин, в городе Иркутске подлежало сбору 320 человек, а в воинские части требовалось 260 человек, следовательно, шестьдесят юношей могли рассчитывать остаться. Билетики с малозначными цифрами вытягивали и слабогрудые, и близорукие, и одержимые разными болезнями. При медицинском освидетельствовании дефективные выпадали, а вместо них брали здоровых, хотя бы и имевших на руках дальний жребий, выше двухсотшестидесятого. Кроме того, каждый год были и запаздывающие, и скрывающиеся от воинской повинности.

Тринадцатого ноября новобранцы собрались в большом зале городской думы. При проверке оказалось, что двадцать три человека на жеребьевку не пришли. Потом их отыщут, накажут и отправят служить, соответственно освободив взятых с высокими номерами. Но когда-то это будет, а сегодня настроение молодежи было понижено: мало оставалось счастливых номеров.

С новобранцами пришли их родственники. Они страстно обсуждали всякие возможности освободиться от военной службы.

Раздался звонок. Через минуту в зале наступила тишина. Председатель призывной комиссии, седой человек в пенсне, улыбаясь, пригласил новобранцев подходить к урне и дал знак писарю.

— Архипов! — раздалось в зале.

Все притихли. Из гущи собравшихся вышел белокурый парень. Шаги его звонко прогудели на ступеньках помоста. Он тяжело дышал. Пот крупными каплями выступил у него на лбу. Засучив рукав, парень запустил руку на дно урны и вынул свернутый трубочкой билет. Рука его дрожала.

— Поднимите билет выше и разверните его, — сказал председатель.

Вдруг лицо парня просияло, и он весело, но все же хриплым голосом, крикнул:

— Двести восемьдесят второй!

— Молодец! — шумела публика под дружные аплодисменты.

Подковин волновался. Ему не понравилось поведение Архипова. «Твердым шагом, спокойно, четким голосом», — внушал Тихон себе. Зал снова замолк.

— Скажите ваш номер, — услышал Подковин и взглянул на помост.

Возле урны стоял высокий, кудрявый, в новой поддевке парень. Кисти пояса, которым была опоясана бордовая шерстяная рубаха, болтались у голенища лакированного сапога. Губы рекрута тряслись, и он, захлебываясь от слез, пролепетал:

— Третий-й-й…

— Громче! — кричали присутствующие.

— У него третий номер, — сказал председатель.

— В гвардию молодца!

Парень отошел от помоста.

— Подковин!

«Рыться или не рыться в урне», — думал Тихон, шагая к помосту. Он взял билет с верхнего слоя и быстро развернул его.

— Тринадцатый! — крикнул Подковин.

Раздался громкий, всеобщий смех.

Счастливый номер! Молодец! Не пропадешь! Ей- богу, не пропадешь, — говорили Подковину, когда он спустился с помоста.

2

Вечером, чтобы не слышать причитаний матери, Тихон ушел к Березкиным.

— Ну, что? — в один голос спросили его Варя и ее мать. Подковин остановился у двери и выкрикнул:

— Счастливый!

— Счастливый? — переспросила Варя и, положив работу на стол — она была занята шитьем, — встала.

Тринадцатый, — ответил Тихон.

Брат Вари, Костя, схватившись за бока, громко захохотал.

— Чего разошелся, дурень? — заворчала мать.— Тихон — лобовой, номер у него ближний, не миновать ему солдатчины.

Старуха Березкина отвернулась к плите и подняла угол передника к глазам. Ее сутулая фигура вздрагивала.

— Бедная Евдокия Ильинична… Пойду, к ней.

— И я с тобой, — сказала Варя.

Мать Подковина сидела за столом с заплаканными глазами. Варя подбежала к ней и обняла ее за плечи.

— Ничего плохого не будет. Тихон вернется со службы целехонек.

Ласка девушки успокоила Подковину. Старуха любила Варю больше других подруг Фимы. Все еще всхлипывая, она говорила:

— Бог услышит молитвы матери. Понятно, он вернется… Но сердце человеческое изменчиво. Забыть друг друга недолго…

Варя вздрогнула. Последние слова Евдокии Ильиничны как бы обожгли ее. Ей хотелось крикнуть: «Нет, нет, со мной этого не случится. Я знаю цену любви».

 

 Глава третья

1

В казарме полумрак. Около серых стен, особенно в углах, висела мгла. Было холодно. Лампа, подвешенная под аркой, светила тускло.

Подковин проснулся от толчка в бок.

— Вставай, сапоги надо чистить, — услышал он голос своего соседа.

Откинув одеяло, он сел на койку и взглянул на соседа. Новобранец тер щеткой сапоги, но нужного блеска не получалось.

— Ты надень сапоги и походи. Как только они согреются, потри щеткой.

Было около шести часов утра. Во второй половине казармы еще спали: там были старые солдаты, и забота о сапогах, по-видимому, уже не беспокоила их.

— Письмо бы мне на родину написать, — сказал сосед Подковину, когда с сапогами было покончено. — В деревне я за других расписывался, коли бумага какая приходила. Могу читать написанное, а вот письма не сложу. Недоучился, — тяжело вздохнул парень.

— Поднимайся! — раздалась команда дежурного. — Выходи на поверку!

Казарма загудела. Воздух еще больше насытился запахом прелого сукна и конского пота. Солдатская одежда пропахла лошадьми. У каждого ездового — по два коня, которых он чистит ежедневно.

Новобранцы вышли на середину казармы и построились вдоль нее в один ряд. Одежда на всех была еще домашняя. Лампа скупо освещала их озабоченные лица. Большие красные руки солдат неуклюже висели вдоль туловищ. Подошли дядьки.

— Мотин, почему сапоги не чистил?

У Мотина голенища сапог отпотели: минуту назад он вернулся из уборной.

— Только сейчас, как встал, почистил, — испуганно ответил Мотин.

— Не разговаривать!.. Пройдись вдоль строя гусиным шагом.

Мотин покраснел и вышел из строя. Он присел на корточки, уперся руками в бока и, не поднимая туловища, двинулся вдоль казармы, выкидывая то одну, то другую ногу. За Мотиным было послано еще десять человек. Наказанные вернулись на свои места с глазами, налитыми кровью. Они тяжело дышали и, наклоняясь, терли колени.

После поверки и молитвы молодых солдат рассадили по койкам для занятий «словесностью».

— Прикшайтис, читай «Отче наш», — услышал Подковин. Прикшайтис — литовец. У него маленькое лицо с острым носом, а глаза — с покрасневшими веками.

— Отче нас, — моргая, проговорил Прикшайтис и остановился. Губы его шевелились, пальцы вытянутых рук судорожно сжимались в кулаки, уши покраснели, но слов не было слышно.

— Дальше! — крикнул дядька.

— Иже веси на небеси, — обрадованно воскликнул новобранец.

— Что-о-о! Опять «веси»? — заорал дядька. — Пятнадцать дней мучаюсь, а ты и пяти слов не выучил как следует!

Лицо Прикшайтиса покрылось белыми пятнами, он сморщился и зажмурил глаза.

— Чего жмуришься?

Но Прикшайтис по-прежнему стоял с закрытыми глазами, он только больше вытянул шею по направлению к своему учителю.

— Так и просится на оплеуху…

Учитель подошел к нему вплотную и наотмашь ударил по щеке. Прикшайтис покачнулся, но устоял. По лицу новобранца потекли слезы.

Тихона душила злоба. Он вскочил, но вспомнив слова из воинского устава, первые страницы которого он бегло пробежал вчера, — «Жалобы на начальника можно приносить единолично и только за себя», — беспомощно опустился на койку и отвернулся от несчастного литовца.

2

В десять часов утра в казарму пришел капитан Али-Ага Мехметинский, старший офицер батареи. На крупном продолговатом лице капитана торчал горбатый нос. Голова у него лысая, густые усы лежали пышно, брови приподняты, карие глаза на этот раз отражали усмешку. Маленькие руки с тонкими белыми пальцами капитан держал за спиной. Поздоровавшись, Мехметинский крикнул:

— Антонов Валентин Павлович.

— Я, — отозвался один из новобранцев.

— Ты малограмотный?

Солдат что-то пролепетал в ответ, и капитан вызвал Морозова.

— Ты также малограмотный. Что же это такое? Из большого города, а малограмотных прислали. Почему вы не учились?

Морозов густо покраснел.

Мехметинский ходил вдоль строя и, ласково улыбаясь, вызывал новобранцев по фамилии, имени и отчеству, хотя в руках у него не было списка.

— А мы-то ждали вас и думали: сибиряки не подведут… Та же неграмотность, что и в прибалтийских губерниях, и в центральной России. Нехорошо. Артиллерист должен быть крепко грамотным…

Лицо капитана стало серьезным. Егощеки несколько обвисли, но глаза по-прежнему блестели. Разговаривая с новобранцами, он прищуривал их.

— Держи голову прямо и приподними правое плечо, — сказал капитан Подковину. — Ты долго работал в судебной палате? Два года? А до этого работал где-нибудь?

— Был приказчиком. А основное мое занятие — рыбак.

— Хороший у тебя почерк?

— Я, ваше высокоблагородие, писарем не хочу.

— Посмотрим. Кого же писарем сделать? Сам видишь. И писаря нужны… Абрамович Моисей Иосифович! Ты мастеровой, слесарь?

«Вот память так память. Прочитал раз список и всех помнит», — подумал Подковин.

— Хорошие слесаря нам нужны. Что же ты можешь делать?

— Швейные машины умею починять, замки новые делал.

— К пушке замок новый сделаешь?

— При инструменте — все можно.

— А новую пушку сделаешь? — желая развеселить солдат, спросил капитан.

— Давайте инструмент и помещение, я вам и пушку сделаю. Только с одной возиться невыгодно.

— Дельно сказано, — рассмеялся капитан. — Мы тебя в арсенал пошлем. Веревкин Матвей Карпович... Извозчиком был? Лошадей знаешь? Таких-то нам и надо. Быть тебе ездовым. Хороших лошадей тебе пару дадим. Малограмотный?.. Если ученье быстро охватишь, то старшим фейерверкером будешь. И верховой конь будет у тебя, и целым взводом будешь командовать… Н-да… Грамота у вас слаба, ребята.

Двадцать новобранцев ушли к своим койкам. Cегодня они освобождены от общей учебы. День был ясный и морозный… Через большие окна, обледеневшие внизу, солнце освещало внутренность казармы. Посредине ее, между чугунных колонн, поддерживающих потолок, — широкий проход вдоль всего помещения. По бокам, у стен, в несколько рядов стояли койки канониров; в углах, где было попросторнее, помещались старшие и младшие фейерверкеры. В проходе группами маршировали молодые солдаты. Слышались топанье и возгласы взводных.

Перед обедом, освободившись от занятий, к Подковину подошел его сосед.

— Напиши мне письмецо-то. В Орловскую губернию…

— Хорошо, напишу. Как твоя фамилия?

— Коневязов.

— Мы с тобой вот так договоримся: ты делай свое дело, а я напишу.

— Как же без меня-то?

— Ладно. Не мешай. Напишу, тогда и поговорим.

Через полчаса Подковин позвал его.

— Вот письмо готово. Прочитай-ка его вслух.

Сначала запинаясь, а потом довольно бойко Коневязов прочел:

«Любезные мои родители! Во первых строках сего письма прошу Вашего благословения, которое будет ненарушимо по гроб моей жизни, и горячо целую вас, а еще с любовию низко кланяюсь. Шлю свой поклон дедушке и бабушке, братцам и сестрицам, и дядьке моему с тетушкой, и дражайшей моей супруге горячий поцелуй, а я ей напишу отдельное письмо. Пусть любит вас всех и будет вам родной дочерью.

Всем я вам сообщаю, что здоровье мое пока, слава богу, хорошее и ученье мое солдатское идет своим порядком. А живу я теперь в городе Нерчинске в казарме, и всего нас, молодых солдат, прислали сюда в батарею только с наших краев восемьдесят человек.

Ехали мы очень долго, двадцать пять дней, и все Сибирью. Вот где просторно! Городов и сел мало, а все больше горы и густой лес. В горах тех золото копают, а по лесам пушного зверя бьют. Житель здешний, видать, в избытке. Дома бревенчатые, под тесовой крышей. Кругом, даже в лесу, изгороди, и домашнего скота много.

Забайкалье, где мы теперь служим, тоже богатая сторона, но уж больно студеная и бесснежная. Выйдешь на двор — и сапоги замерзают, и голенища у них сразу точно деревянные. Больше пятидесяти градусов бывают морозы.

Забайкальские крестьяне (их здесь зовут гуранами, а то есть еще староверы сосланные) занимаются хлебопашеством и скотоводством. Рогатый скот у них мелкий и немолочный. Хлеб едят ржаной и пшеничный.

Хотя мы и ехали от Орловской губернии до Нерчинска долго, но до конца России не добрались. Можно сказать, отсюдова начинается и река Амур, которая больше трех тысяч верст длиною, и в ней пропасть разной рыбы.

Еще раз желаю всем вам доброго здоровья. Напишите мне подробное письмо».

Новобранец кончил и сказал:

— Хорошо.

— Нет, не совсем хорошо, — остановил его Подковин. — Садись и перепиши своей рукой все письмо, да не забудь имена и отчества поставить. Когда будешь переписывать, то больше своих слов вставляй…

3

Через неделю Подковина вызвали в канцелярию батареи и поручили ему переписку ведомостей довольствия. Старший писарь в первый же день сказал ему:

— Прочти уставы воинской службы, и ты будешь знать словесность лучше своего дядьки, да, пожалуй, и фельдфебеля.

Каждое утро, до девяти часов, Подковину все же приходилось быть и на занятиях словесностью. Его коробили ненормальные отношения между учителями и новобранцами. Во всей казарме не было ни одного вдумчивого дядьки, который бы любовно передавал свои незначительные знания по уставу строевой службы. Все они были с грубыми, словно окаменевшими, лицами. Только злоба отражалась в их взглядах. Они говорили или кричали хриплыми голосами.

Дядька того десятка, в котором числился Подковин, имел одну «лычку» на погонах, то есть был бомбардиром. Только этой лычкой он и отличался от остальных.

Вначале дядька круто взялся за Подковина: заставлял делать прыжки, повороты, опрашивал о чинах и именах ближайших начальников. Все его требования, не выходящие из рамок программы обучения молодых солдат, Тихон выполнял быстро и отчетливо. Но по лицу дядьки было видно, что он все-таки недоволен. В его приказаниях сквозило желание выставить Подковина перед всем строем в смешном положении, и Тихон насторожился. Впоследствии оказалось, что дядьки и фейерверкеры не любили грамотных подчиненных, а Подковин для казармы был «белой вороной».

Недоброжелательность дядек к Тихону усилилась после первых дней пребывания его в канцелярии. Они следили за ним, прислушивались к его разговорам с товарищами.

Однажды, по заведенному порядку, все встали рано утром, начистили сапоги и заправили постели. На дворе стоял сорокаградусный мороз. Окна промерзли снизу доверху. Несмотря на все старания новобранцев, сапоги их не получали надлежащего блеска.

Обучение в строю вел младший фейерверкер Осипов — отделенный начальник четвертого взвода.

— Смирно! — скомандовал дядька.

Отделенный, выпятив грудь, подошел к шеренге молодых солдат.

— Здорово, ребята!

— Здравия желаем, господин отделенный!

Младший фейерверкер быстро прошелся вдоль строя.

Новобранцы не спускали с него глаз. От правого фланга он повернул обратно и насупился, устремив взгляд на ноги солдат.

— Почему сапоги плохо вычищены? Лодыри! Рассчитаться на первый-второй!

Прошло полминуты.

— Первые — направо, вторые — налево!..

Солдаты повернулись и очутились лицом к лицу.

— Ударьте друг друга по щекам!

Подковин получил пощечину от солдата, стоявшего напротив, но его бить не стал. Отделенный подскочил к Тихону:

— Бей!

Тихон по-прежнему стоял, вытянувши руки по швам.

— Направо! Два шага вперед!

Подковин вышел из строя.

— Коневязов, иди сюда! Ударь Подковина.

Тот-ударил слегка.

— Бей сильней! — скомандовал фейерверкер.

Коневязов ударил сильнее. Подковин сказал:

— Господин отделенный, доложите взводному о моем избиении в строю.

— А, ты жалуешься?!

— Да, я буду жаловаться и требовать, чтобы вы были наказаны.

— Почему же ты не бил своего соседа, раз я приказываю? — хрипло спросил фейерверкер,

— Я знаю, что ваше приказание незаконно, а следовательно, стал бы отвечать вместе с вами. Зачем мне это?

Наступила тишина. Все вытянули шеи. Отдельный побагровел.

— Что будет мне, если я закачу по уху покрепче?

Приподняв плечи, отделенный подошел к Тихону и поднял правую руку.

— Лишитесь звания и попадете в дисциплинарную роту, — громко ответил Подковин, обрадовавшись вопросу.

Рука фейерверка опустилась, и он отступил шаг назад.

— Доложите подробно! — выкрикнул Тихон.

— Ишь, разошелся! Не беспокойся, доложим о твоем неповиновении…

Ученье началось.

Вечером Тихона вызвали к взводному.

— Чего ты, Подковин, хочешь?

— Хочу, чтобы вы доложили фельдфебелю о моем избиении в строю.

— Но виновен ты, потому что не исполнил приказание начальника.

— Вы, господин взводный, разрешаете бить солдат?

— Виновных.

— Тогда, если не откажетесь от своих слов, отвечать будете и вы.

— Это уж слишком… Ступай!

Повернувшись кругом, Тихон взглянул на близсидящих молодых солдат. Они одобрительно кивали головами. Уже издали Подковин видел, что его сосед Коневязов сидел как на угольях. Он бы вскочил, но боялся выдать свое волнение.

— Так и в уставе сказано? — шепотом спросил он.

— Понятно. Ты никого больше не бей…

— Теперь они сами припухнут. Ты здорово перед строем сказал: как будто только для себя, а польза будет для всех…

Солдаты видели, что в последние три вечера устав не выходил из рук учителей, собиравшихся в кучки. Отделенный Остапов примолк. Занятия словесностью теперь шли без оплеух и гусиных шагов.

Все чаще и чаще на учениях при вопросе: «Кто наш внешний враг?» — проскальзывало слово: Япония. О ней впервые в казарме упомянул поручик Карамышев. Проверяя работу учителей, он задавал молодым солдатам вопросы о «внутренних» и «внешних» врагах и сам же отвечал, что внешним врагом на Дальнем Востоке является Япония, которая усиленно готовится к войне с Россией.

 

Глава четвертая

1

Модест Владимирович Инов в начале января выехал с семьей из Харбина в Дальний для работы помощником директора в отделении Русско-Китайского банка. Маленький город, оригинально распланированный на берегу моря, вначале понравился Вале. Охваченный с одной стороны холмами и заливами — с другой, он не был похож на холодный Иркутск и пыльный Харбин. В нем было много экзотического, и в первые дни он очаровывал девушку. Больше всего ей нравилась прекрасная гавань, заполненная огромными морскими пароходами. Длинный мол защищал внутренний водоем от морской зыби. По улицам, среди своеобразных зданий из красного кирпича, часто собирались оживленные толпы из русских, немецких, французских, американских и английских моряков. Были здесь и негры, выделявшиеся своими курчавыми волосами и высоким ростом, Около китайских лавочек и магазинов раздавались выкрики и ругань на разных языках.

Японцы держались обособленно. На их желтых лицах были сосредоточены злоба и зависть. Гавань, корабли, новые здания и веселых русских моряков они осматривали исподлобья.

Близ берега моря сооружался вместительный театр. Собор, больница и городское управление были уже построены.

С первых же дней своего прибывания в Дальнем Валя подметила, что в городке живут весело, даже чересчур весело и беспечно.

Иновы занимали прекрасно меблированную квартиру. Вся обстановка квартиры принадлежала банку и передавалась в распоряжение вновь прибывающих сотрудников на время их работы в городе Дальнем.

Через две недели после приезда Модест Владимирович давал полуофициальный вечер, на который были приглашены представители города, воинских частей, а также коммерческие дельцы — основные клиенты банка.

Жена Инова, Серафима Прокопьевна, волновалась. Ей хотелось, чтобы первыми пришли семейные сослуживцы, но слуга ввел Лыкова.

— Старый знакомый. Очень рада.

Лыков, мотнув головой, хотел что-то сказать, но пришла группа гостей, и хозяйка поднялась навстречу им. В первые дни приезда Иновых Лыков зачастил к ним. Валя не стала выходить в гостиную, когда там был Лыков.

Один из гостей, поставщик леса, тучный, с отвисшим подбородком и маленькими глазами, поправив свои длинные усы, опросил:

— Что новенького, господа?

— Японцы шевелятся, — сказал поручик Гладышев.

— А крепость вооружают плохо, включая и Киньчжоу, — проговорил капитан в золотых очках, и голос его показался всем несколько пискливым и раздраженным.

— Немыслимо представить себе, чтобы крепость появилась по щучьему велению, — с усмешкой заметил полковник инженерных войск.

— На игрушечный городишко Дальний вдвое больше миллионов затратили, — еще громче выкрикнул капитан. — Между тем место выбрали несуразное. Во-первых — далеко от крепости, во-вторых — устройство гавани требует колоссальных затрат и, в-третьих — раз далеко от крепости, то необходимо поставить и здесь батареи против нападения неприятеля с моря. Одна атака миноносок — и все коммерческие суда, захваченные в торговом порту, лягут на дно залива. Нам нужна крепость как надежное убежище для морских военных судов, а не финтифлюшка вроде города Дальнего.

— Николай Степанович, вы невозможный человек. Вы смотрите на окружающее со своей колокольни… Главная задача русских — коммерческое освоение края. Мы должны показать англичанам, французам, немцам, ну и японцам, что мы заняты на Квантунском полуострове мирными делами.

— Политика, политика… Соразмеряйте, но не увлекайтесь, не забывайте опасности, — не унимался капитан. — Над головой кулак висит, а у вас декорация с надписью «мирное строительство».

— Не следует преувеличивать опасности.

Вошел Модест Владимирович. Хозяин был изящным и приятным на вид человеком. Его округлое лицо с широким лбом оживляли большие светло-карие глаза.

— Здравствуйте, хозяин. Без вас скучновато, — поднявшись из-за стола, сказал Лыков.

— Извините, сегодня я неожиданно задержался в банке.

Почти вслед за Модестом Владимировичем вошли мать и дочь Ласточкины. Таня Ласточкина удивленными глазами рассматривала гостей.

Лыков, наклонившись к своему соседу поручику, шепнул:

— Вот вам, поручик, и первая ласточка.

— Хорошенькая, но непролазная дура. Я знаком с нею. Палец о палец не хочет ударить, а читает только приложение к журналу «Родина».

Таня ушла в комнату Вали. Капитан все еще продолжал спорить с полковником. Поручик подошел к ним.

Инов знал о беспокойном капитане, суждения которого метко попадали в цель. Его недолюбливали.

«Скорей бы Валюта пришла да сыграла бы», — подумал хозяин.

Серафима Прокопьевна вернулась в гостиную в сопровождении Тани и Вали.

— Господа, прошу по стакану чая.

Из-за портьеры появился слуга-китаец в мягких туфлях на высоких подошвах, а за ним — бой с блюдом, наполненным печеньем и сладостями. На слугу и мальчика, одетых в шелковые национальные костюмы, никто из гостей не обратил внимания. Все смотрели на Валю. Ее крупное, продолговатое лицо было строгим. Она улыбалась глазами и этого было достаточно: гости видели перед собой красивую и спокойную девушку. Валя возмужала. Тонкие морщинки легли на ее лоб у переносья. Гости с низким поклоном жали руку девушке. Последним поздоровался капитан. Задержав ее руку, он попросил:

— Валентина Модестовна, сыграйте для нас что-нибудь. В этом городе мы так редко слышали хорошую музыку.

Валя вспыхнула. Слова капитана показались ей первым приемом ухаживания. Не отнимая руки, она ответила:

Что вы? Я же только учусь.

— Очень прошу. Музыка утешает, а я так соскучился по семье. У меня маленькая, востроглазенькая дочка…

— А-а-а, — ласково протянула Валя и пожала руку капитану. — Мы с вами вместе выберем, что сыграть.

Девушка взяла у боя поднос со сладостями — он ждал ее у портьеры — и обошла всех гостей.

Капитан стоял у окна.

— Я хотел бы послушать Чайковского, — сказал он, когда к нему подошла Валя.

— Сыграю, Николай Степанович, но позднее. Мы не знаем гостей… Что вы скажете против «Бури на Волге?»

Николай Степанович одобрительно закивал головой и подумал: «Какая умница, точь-в-точь, как моя Наташа».

Музыкальная пьеса была прослушана в полной тишине, и когда Валя кончила, к пианино подошел Лыков.

— Божественно! Русские мотивы, наши волжские…

Как ваше здоровье, Валентина Модестовна?

Капитан поморщился и отошел в сторону.

Валя взглянула на Лыкова и улыбнулась.

«Дрова и тавровые балки хорошо изучил, а к людям подхода не освоил», — подумала она.

— Сыграйте еще что-нибудь, — выкрикнул поручик. — Вальс Штрауса.

Пока Валя играла, подошли еще гости: директор банка и доверенный местной крупной торговой фирмы «Чурин и К°» с женами. Модест Владимирович объявил, что сейчас начнутся танцы, и сам сел за пианино. Вечер проходил оживленно. Валя танцевала с Лыковым, поручиком и капитаном, но беседовала исключительно с Николаем Степановичем. Она расспрашивала его о семье, о службе, о крае.

— Мало знаю о Китае и меньше того — о японцах… Краснею от стыда…

В конце ужина мужчины все чаще и чаще стали прикладываться к рюмочке. Лыков раскраснелся и оживился. Поручик мурлыкал напев из «Веселой вдовы». Капитан пил коньяк, но сдержанно. Он остановил поручика, который было направился в гостиную.

— Выпьем… Я откопал мартелевский коньяк высшей марки… Занятная штука с лимоном… Девочки пусть сыграют. Отсюда даже лучше слушать.

Валя играла попурри из русских песен.

— Вот она, Русь святая! — воскликнул Лыков. — Выпьем за великий русский народ, господа! Что вы там наливаете, капитан? За русский народ — и коньяк? Нет, надо по стакану беленькой!

— Согласен, — сказал капитан. — Русской водки так русской водки…

Все выпили и стали закусывать, а капитан стоял с вытянутой рукой.

— Что же, вы, Николай Степанович? — спросил поручик. Все обернулись в сторону капитана.

— И я выпью. Но дозвольте мне, дорогой Лыков, сказать вам, как русскому человеку и купцу, несколько слов… — Капитан с протянутой рукой, в которой держал стакан, подошел к Лыкову:

— Прогоните японку, которая живет с вами.

— Позвольте. Это — мое частное дело.

— Нет! Это сугубо государственное дело! — выкрикнул Николай Степанович. — В вашем доме не прекрасная мадам для вашего удовольствия, а японский агент.

Лыков густо покраснел.

— Не может этого быть! Она приняла русскую веру.

— Знаю. В Японии на русские деньги содержится фабрика японских шпионов. Она прозывается русской православной миссией.

Поручик попытался одернуть капитана.

— Вы забываетесь, поручик! Я понимаю, что говорю. Со знанием русского языка да с молитовкой куда лучше одурачивать… Нет, это безобразие! — снова выкрикнул капитан, отвечая на недоуменные взгляды гостей. — Своими денежками мы оплачиваем шпионов, у своей груди их пригреваем… Прачки, парикмахеры, бои, портные… Вся эта орава в сотни глаз смотрит, что мы здесь делаем и сколько нас на Квантуне. Попробуй скройся от них и сохрани государственную тайну. Все они — веревочная петля, в которой мы стоим обеими ногами. Придет время, они дернут за ее конец, и мы брякнемся… Во весь рост брякнемся.

Лыков опустил голову. Большинство гостей задумалось, а поставщик леса проговорил:

— Надо налить еще по рюмочке и промыть глаза… Прачек и содержанок испугались. Эка, подумаешь, страсть!

— Вы прохвост! — взвизгнул капитан. — Выходите во двор, я вас выдеру за уши. А то здесь, знаете, при дамах неудобно.

— Что? Что? — захлопал глазами поставщик леса.

— Пойдемте на свежий воздух, — испуганно сказал директор банка и вывел толстяка на крыльцо.

— Я извиняюсь, господа. Но прошу хорошенько вдуматься в мои слова. Не сегодня, так завтра— война, а мы обвешаны услужливыми японцами… Боже мой, когда же все поймут эту опасность!

Голос капитан задрожал. Протерев очки и сделав общий поклон, он ушел.

— Какой невозможный человек! — воскликнули гости.

— Вы не знаете Николая Степановича Резанова, — сказал полковник. — В его словах много правды. Япония растет. Авторитетные военные специалисты не отрицают серьезной опасности. Мой коллега, инженерный полковник Величко, который был командирован сюда для составления проекта крепости, в отчете за 1899 год писал: «Чем более порт Дальний будет развиваться в коммерческом отношении и шире снабжаться всеми портовыми средствами — доками, пристанями, углем и проч., тем более он будет годен к услугам противника… И если противник овладеет портом Дальний и придется встретить его сосредоточение в Артуре, то железная дорога, — соединяющая Дальний с Порт-Артуром, принесет ему огромную пользу и дозволит сосредоточить под крепостью значительные осадные средства». Несомненно, торговый порт следовало бы — построить в бухте Голубиной и прилегающих к ней заливчиках. Существовал проект — соединить каналом западный бассейн Артура с Голубиной бухтой. Тогда, несомненно, получилось бы очень устойчиво.

Шум в столовой заставил насторожиться Валю. Она сидела за пианино и ждала капитана, которому обещала — сыграть одну из его любимых музыкальных пьес.

Подошел, покачиваясь, поручик.

— Никак не ожидал, — рассмеялся он. — У Лыкова японка-шпионка живет. — Поручик, узнав об ухаживании Лыкова за Валей, был оскорблен. — Купеческая распущенность! Разгильдяйство! Лыковщина!..

Валя встала и, обернувшись, строго посмотрела на поручика.

— Где Николай Степанович? Ушел домой? А вы, Игорь Сергеевич, хорошо знаете Лыкова? Я не склонна хвалить его, и все же, прошу вас, не теряйте к себе уважения…

Поручик моментально отрезвел и, схватившись за голову, выбежал из гостиной.

— Какая бестактность! Тихон так бы не поступил, — прошептала Валя.

2

Как только Лыков ушел в гости, Саша-сан уселась за письменный стол и принялась старательно выписывать цифры из железнодорожных накладных и пароходных коносаментов.

«Брусья лиственничные —1200 штук, брусья сосновые— 20 000 штук, балки тавровые — 6000 штук, цемент—1500 бочонков».

— Подобные записи Саша-сан делала спокойно и свободно даже в присутствии Лыкова.

После скандала у Иновых Лыков раньше всех ушел домой. Ему стало грустно и досадно. Над выводами капитана он внутренне смеялся, но сомнение закралось.

Саша-сан встретила хозяина с радостной улыбкой и хотела пройти с ним в спальню.

—. Подожди, голубушка. Мне нужно одно письмо прочитать. Оно лежит на письменном столе.

Они вошли в кабинет. Увидев исписанным длинный лист тонкой японской бумаги, Лыков рассмеялся:

— Опять письмо папе и маме? Ты научи меня писать по-японски. Красиво у вас закорючки выходят.

Лыков положил ладонь на письмо и пригляделся к нему.

«Цифры. Зачем в письме цифры?» — подумал он, и кровь ударила в его лицо. Навалившись на стол всей грудью, как бы ища нужную ему бумагу, он просмотрел итоги накладных и коносаментов. В письме были те же цифры.

— Не могу найти. Разве в сейф положил? Ты кончила писать? Кончай. Спать пойдем. Иди готовь постель, а я запру бумаги. Ты у меня, голубушка, замучилась с переводами коносаментов. А я все гуляю. Шабаш! По-серьезному возьмемся за русское дело.

Японка поцеловала Лыкова и направилась в спальню, а он сгреб со стола всю переписку.

«Постой! У меня же есть другой ключ от несгораемого шкафа. Вероятно, сюда не подходит», — думал Лыков, запирая сейф. Он достал ключик из кошелька. — Очень похожи друг на друга. Не подходит. Прекрасно… Забавно будет, если воры похитят ключи…»

Саша-сан лежала в постели с закрытыми глазами. Лыкову не давали спать нахлынувшие думы. Прав или неправ капитан? Раскинув руки, Лыков притворно захрапел. Прошло десять — двенадцать томительных минут. Саша-сан спустила ноги с постели и просунула руку под подушку за ключами. Поднявшись, она стала во весь рост и, наливая в стакан холодную воду, прислушивалась к храпу Лыкова, потом отошла от кровати и бесшумно придвинулась к двери.

Очутившись у сейфа, она привычным жестом взяла ключ и сунула его в скважину. Не входит. Перевернула. Опять не входит. Лоб Саши-сан покрылся холодной испариной.

«Какие-то новые ключи? Почему я о них ничего не знаю?» — подумала она и вернулась в спальню. Лыков по-прежнему всхрапывал.

«Лихоманка затрясла. Волнуешься? Ключ-то не подошел? Значит, дело серьезное. Ловко же я придумал! Папа и мама не получат очередного письма». Лыков не удержался и засмеялся.

— Что с тобой? — вскрикнула японка и откинула одеяло.

— Веселый сон я видел. Спи. Завтра расскажу.

Треволнения ночи утомили Сашу-сан и перед рассветом, убаюканная легким храпом хозяина, она крепко уснула. Лыков всю ночь разыгрывал спящего. Это было нетрудно — досада на себя взвинтила ему нервы.

В восемь с половиной часов он встал и, выбрав вчерашнюю перепуску из сейфа, отправился в банк.

— Там, наверное, переводчики есть. Проверю, а завтра приму меры. Скандал!..

Вернувшись к обеду, он не нашел японки. Вскоре выяснилось, что она скрылась вместе с Вишней-сан.

3

И вторую ночь Лыков волновался, но уже один. Он не жалел о японке, но душила злоба: как так? Его, русского купца, и вдруг провели японцы! Одурачили бабой! Тысячу раз прав капитан…

На следующее утро Лыков уехал в Артур, поручив надежному лицу следить на пристани за отъезжающими японками.

Порт-Артур жил жизнью большого портового города, и Дальний против него казался заброшенной выставкой, сыгравшей свою роль и подлежащей слому. Планы наместника Алексеева были противоположны планам графа Витте. Наместник не уделял внимания Дальнему, а старался возводить больше коммерческих построек в самом Порт-Артуре. Сорок миллионов, потраченных на коммерческий порт, повисли в воздухе еще задолго до объявления войны. Совсем по-другому выглядел бы Порт-Артур, если бы эти миллионы были затрачены на него.

Как только Лыков прибыл в Порт-Артур, его ошеломили всевозможные слухи. Токио по-прежнему отстаивает требования, предъявленные Петербургу, и всячески запугивает наше правительство; в свою очередь, в Петербурге нелюбезно разговаривают с японским послом. Японцы, проживающие в Артуре, ликвидируют свои дела и выезжают. Лыков убедился в этом лично: японская парикмахерская «главного начальника Квантунской области» (так было написано на вывеске) оказалась закрытой. Лыков весь день проходил небритым и часто мысленно восклицал:

— Ловко у них все подстроено. Придут бриться, ведут разговоры, а шпион-японец слушает. Русских парикмахерских нет, а китайские не отличаются чистотой…

Особенно интригующим был слух о договоре между китайским правительством, Японией и Соединенными Штатами, по которому Поднебесная империя уступала некоторые свои порты в распоряжение означенных государств.

Лыков удивился, увидев боевые суда перекрашенными в серый цвет. Со многих из них срочно снимали излишний такелаж и мешающий в боевой обстановке инвентарь.

Промаршировали солдаты в полной амуниции, а около гавани ходили прилично одетые штатские японцы.

«Японцев еще сколько угодно, — подумал Лыков, — а по-настоящему на Квантуне их совершенно не должно быть».

Тревожное состояние охватило обывателей. И только военные выглядели спокойными и, как показалось Лыкову, даже беспечными.

— Впрочем, что же волноваться? Быть ко всему готовыми — их прямая обязанность, — решил Лыков.

4

Был канун китайского нового года. По улицам ходили разряженные торговцы и кули. На магазинах, арбах, воротах жилищ, лотках разносчиков и даже на коромыслах водоносов блестели красные наклейки с различными добрыми пожеланиями.

В ресторане Лыков встретил знакомого морского офицера.

— Как у вас в Дальнем? — спросил он.

Живем, словно в заброшенной деревушке. Между тем, по-видимому, события назревают.

— Да, японцы бряцают оружием.

— А мы-то готовы?

— Несомненно.

— Не нравится мне внешний рейд, — сказал Лыков. — Трудно уследить за неприятельскими миноносками.

— Простите, но это наивный вопрос. Кругом каждую ночь дозоры из боевых легких судов. Но мы, моряки, не предполагаем, что будут военные действия, хотя и желаем их. Японцев следовало бы проучить.

— Скажите, а в других ближайших Портах, например в корейских, есть наши суда? По-моему, в такое тревожное время все суда должны быть в сборе, чтобы их не расстреляли поодиночке.

— Вы напрасно беспокоитесь.

— Скажу вам по-дружески, среди военных много беспечности. Поговаривают, что и морские офицеры не всегда ночуют на своих кораблях.

— Бывает. Война же не объявлена.

— Чуткость бы не потерять, — вздохнув, сказал Лыков и покраснел, вспомнив о японке.

— Вы волнуетесь. Мне приятно слышать, как о нашем флоте заботятся русские люди… Но, Александр Петрович, вам, коммерсантам, зачастую нажива затемняет рассудок, и вы, — не вы лично, разумеется, — идете на преступные сделки, хотя они в ущерб казне.

— Например?

— Нам отпускается плохой уголь, недоброкачественная провизия.

— Следите, проверяйте.

— Надо быть всюду и во всем честным. Нас, моряков, можно обвинять в пьянстве, но ни в коем случае не в жульничестве.

— Пьянство — тоже растрата! — воскликнул Лыков. — Вы растрачиваете здоровье и время. Между тем и то и другое следовало бы употреблять на изучение окружающей обстановки и новых достижений в технике. Простите, капитан, мне не раз говорили: молодые морские офицеры инертны в учебе. Примеру адмирала Макарова не многие следуют.

— Довольно вам волноваться. Все в порядке. Спите спокойно… Но вы, милый друг, что слабо пьете?

— Бросаю пить и курить.

— Что так?

— Решил жениться. А девица из таких, что не любит пьющих и курящих.

— Плюньте и найдите другую.

— Нельзя-с, сердце-с! — улыбаясь, ответил Лыков.

 

Глава пятая

1

26 января вечером китайцы начали праздновать свой новый год. Затрещали повсеместно фейерверки и хлопушки. Невообразимый шум ударил по натянутым нервам русских обывателей.

«Неужели началось?» — подумал каждый из них. Но, узнав, в чем дело, портартурцы успокоились.

…Ночь была темная, безлунная, холодная. Легкий туман окутывал боевые суда, стоявшие на внешнем рейде. Приветливо мигали маячные огни. По горизонту то бегали, то скользили лучи прожекторов., Порт-Артурская гавань, пока еще не углубленная, не имела постоянного свободного прохода для крупных судов. При входе и выходе они пользовались часами прилива.

Эскадра стояла на внешнем рейде в три линии: на севере — броненосцы «Петропавловск», «Полтава», «Севастополь»; на юге — крейсера «Ангара», «Диана», «Паллада», «Баян» и «Аскольд»; в середине между обеими группами — красавцы броненосцы «Пересвет», «Победа», «Ретвизан» и «Цесаревич».

Миноносцы «Расторопный» и «Бесстрашный» курсировали по линии дальнего охранения. Крейсера «Новик» и «Боярин» стояли возле берега.

Легкий южный ветер окутывал суда тепловатой мглою. К десяти часам ночи наступила тишина, которая нарушалась только легким всплескиванием волн.

Около полуночи раздался взрыв мины у левого борта «Ретвизана». Минуту спустя «Цесаревич» открыл огонь по японским миноноскам, мчавшимся на него. Вслед за этим и с других судов раздались залпы беглого огня.

Огромные столбы воды взвились около «Цесаревича» и «Паллады». Несчастные суда накренились и, выбрав якоря, направились ко входу в гавань. Вражеские миноносцы преследовали «Цесаревича», но были встречены дружным огнем судовых орудий. Через несколько минут один из них затонул. Остальные повернули обратно.

Раненый «Ретвизан» первым подошел к Тигровому Хвосту и уткнулся носом в берег. На «Цесаревиче» не растерялись и вовремя заполнили водой соответствующие отсеки, иначе и броненосец перевернулся бы.

Жители Артура первые выстрелы начавшейся войны приняли за учебную стрельбу.

В сухопутных войсках поднялась суматоха. Комендант крепости Стессель прибыл в штаб.

— Всем ротам немедленно занять береговые батареи.

— Ваше превосходительство, нет диспозиции, — сказал начальник штаба.

Глаза Стесселя округлились, рот приоткрылся, толстый подбородок отвис.

— Безобразие! — Стессель выругался. — Надо было думать об этом раньше. Разработали бы и представили на рассмотрение и утверждение… Позвонить по телефону и послать вестовых, чтобы каждая рота заняла соответствующую батарею и охраняла подступы к ней.

— Какая рота и какую батарею? Какой фланг усилить?

— Детские вопросы. Начальник штаба и командиры рот сами должны знать свое дело. Имею же я право рассчитывать на их сообразительность и расторопность?

— Они ни при чем. У вашего превосходительства должны быть все нити в руках и разработанный при вашем участии план.

— Дайте мне эти нити, дайте мне эти нити! — Стессель схватился за голову и выбежал из штаба.

Морской бой затих. От звездного неба веяло спокойствием. Стессель остановился: он не знал, куда идти и с чего начать оборону крепости.

Разбуженный гарнизон схватился за ружья. Многие роты вышли на позиции только с караульными патронами. Солдаты видели растерянность офицеров и решили отбрасывать врага штыками.

Лыков бегал вею ночь вдоль набережной. А на рассвете увидел на мели поврежденные суда.

— Три основные боевые единицы потеряли за одну ночь. Ужасно! — Он взглянул на гавань, на узкий пролив в море, — У этих дураков все полетит к черту. Николая Степановича сюда! Капитана в очках сюда!.. Дел-то, дел-то сколько! Побегу устраивать свои…

Около ворот, ведущих в порт, стояли полицейские чины. К ним подходил пьяный лейтенант с двумя дамами под руку.

— Говорил же я вам, что это была учебная стрельба. Смотрите, какое ясное и спокойное утро. А вы перепугались и кричали: «На вокзал, скорее на вокзал!»

Лейтенант громко рассмеялся. К нему подошел околоточный.

— Позвольте доложить, война началась. «Цесаревич», «Ретвизан», «Паллада» подорваны неприятельскими минами.

Моряк вздрогнул и, взглянув на вход в гавань, скрылся бегом в воротах порта, не сказав ни слова своим дамам.

2

В 10 часов 35 минут утра 27 января крейсер «Боярин», вернувшись из разведки, привез известие о приближении неприятельской эскадры численностью в пятнадцать боевых единиц.

Совещание у наместника прекратилось, и все поспешили на свои места. Адмирал Старк прибыл на флагманское судно при первых выстрелах по неприятелю. Генерал Стессель отправился на Электрический утес, наместник пожелал наблюдать за боем с Золотой горы.

Японский огонь был направлен главным образом на наши суда. Несколько неприятельских снарядов перелетело через береговые укрепления и разорвалось на горе Перепелиной.

Золотую гору окутывали огромные клубы дыма от простого пороха, который еще применялся русскими на мортирных батареях. После каждого выстрела кверху подскакивали белые дымные кольца, а затем медленно сплывали в сторону залива.

С Электрического утеса стреляли из дальнобойных орудий. Они выбрасывали длинные языки пламени. Вместо дыма над батареей проносилась желтая пыль.

Наши и японские суда стреляли беспрерывно. «Новик» и «Баян», несмотря на сосредоточенный на них огонь, все время держались впереди, не переставая отвечать врагу.

На многих японских судах возникли пожары. Электрический утес поражал врага, но снаряды остальных береговых батарей до неприятельских судов не долетали.

Бой продолжался тридцать минут. Японцы отступили. Это была первая отбитая русскими на Квантунском полуострове атака.

 

Глава шестая

1

Во второй батарее сообщение о начавшейся войне сделал командир батареи полковник Мехмандаров, невысокого роста человек с горделивой осанкой. У него были лихо закручены усы, густая борода раздвоена пробором. Жесткие, с красными прожилками глаза смотрели упрямо. В длинном, до колен, мундире, в сапогах с круглыми твердыми голенищами, он был похож на музейный манекен.

Закинув руки назад, он стал посредине казармы перед строем и сказал хрипловатым голосом:

— Война началась. Готовьтесь к походу. Нам предстоят боевые испытания. Каждый, кто истинно любит свою родину и батюшку-царя, покажет перед всем миром доблесть русского оружия. Японцы не одни. Начиная войну, они надеются на поддержку других государств и в особенности Англии. Батареи нашего дивизиона столкнутся с японцами самыми первыми, потому что мы с вами находимся недалеко от границы. Через несколько дней мы двинемся в поход навстречу коварному врагу. Нам предстоит выполнение трудных и ответственных задач. Вас, батарейных ездовых, канониров, бомбардиров-наводчиков и фейерверкеров, я знаю как молодцов, хорошо подготовленных для стрельбы из наших прекрасных пушек. У японцев таких пушек в полевой артиллерии нет. Мы, несомненно, будем иметь преимущество по меткости и дальности стрельбы. Наши пушки образца 1902 года усовершенствованы. Родина и император надеются, что вы окажете врагу самое упорное сопротивление, применяя в тяжелые минуты свои силы и смекалку. Вы будете жестоко преследовать его, когда он дрогнет и побежит… Итак, вперед, к победам и царским наградам! Желаю вам вернуться целыми и здоровыми… Ура!

Подковин видел Мехмандарова впервые. В январе он, вследствие болезни, ни разу не показывался в казармах. По словам солдат, Мехмандаров был сумасбродным, злым человеком. Старый холостяк, он жил один в огромной квартире. Его денщику приходилось очень туго: тысячи придирок за день. К тому же полковник несколько дней тому назад перенес операцию геморроя. Однажды фельдфебель назначил к нему солдата призыва 1903 года Аршинова, большого лодыря и франта. Не прошло и одного дня, как Аршинов вернулся обратно.

— В чем дело? — спросили его товарищи.

— Прихожу. Спрашивает: родители живы, где они? Говорю — на каторге. За что? — вскрикнул командир. — Человека заезжего прикончили… Посмотрел на меня, крякнул и отослал обратно. Так и не пришлось мне, благодарение богу, свечи от геморроя, ему ставить.

«Как будут вести себя на поле сражения вот такие вышколенные служаки?» — думал Подковин, выходя из строя после окончания сообщении.

2

Через десять дней Подковин получил письмо от сестры.

«Дорогой Тихон! Мы очень огорчены. Война началась, и ты скоро будешь в Маньчжурии. Возможно, письмо не застанет тебя. Надеемся получать от тебя письма чаще. Мы будем знать, где ты находишься. Наши письма вряд ли дойдут, — ты же будешь все время в передвижках, — а твои мы получим обязательно. У нас особого ничего не случилось. Мама в день объявления войны сильно плакала. Варя записалась в добровольный отряд сестер и скоро выезжает на фронт. После твоего отъезда она ведет себя замкнуто, похудела, Мы ее все отговаривали, но она не послушалась. Может быть, все к лучшему: у тебя теперь своя сестра милосердия.

Я не поняла тебя, почему ты сухо распрощался с Варей. Даже если ты ее не любишь, то она тебе друг детства. Ты не хотел обязывать себя… Девушки, да и вообще женщины, не прощают такого тонкого расчета и обращения. На месте Вари я наплевала бы на тебя — вот и все… Мне помнится, ты говорил, что не будешь жениться до возвращения с военной службы. Заявление хорошее, но все же Варю следовало бы приласкать… Год тому назад она ревновала тебя к Вале, а когда та уехала, то успокоилась. Да и мы все решили: Валя ждать тебя не будет, но, главное — она тебе не пара. Варя же поклялась передо мной ждать тебя. «Будь что будет», — сказала она.

Между прочим, в последних письмах из Харбина Валя расспрашивает о тебе. Мы ей ответили, где ты. Рычагов не женился. Делал мне второй раз предложение, Он хороший человек, но стать его женой не могу.

Присяжный поверенный Зверев очень просил передать тебе привет, Делюсто назначили членом суда. Он рассказывал, что когда вы ездили на сессию в город Дальний, то к нему в номер пришел местный крупный коммерсант Лыков и говорит: «Уступите мне вашего служащего Тихона Подковина. Дело у меня большое, государственной важности, а честных людей нет. Что он у вас получает?» — «Получал пятнадцать, но будет получать двадцать пять», — ответил ему Делюсто. — «Тьфу, ты, пропасть! На такое грошовое место, а такой ценный человек попал». — «Откуда вы его знаете?» — спросил Делюсто. — «Случайность помогла. Иновы из Харбина телеграфировали, чтобы я встретил. Я сразу же за обедом раскусил его. У коммерсантов на людей большой нюх. В денежном деле нужны толковые люди». Делюсто развел руками: «Он свободный, его воля». — «Так, значит, вольнонаемный?»— обрадованно сказал коммерсант. А через день, при новой встрече, он сообщил Делюсто: «Не хочет парень, не стоит, говорит, завязываться, осенью все равно в солдаты… Я его от солдатчины хотел выкупить, а он отказался. И стоило бы пару тысяч»…

Варя рада за тот вечер, который был устроен в честь твоих проводин нашими добрыми друзьями Песцовыми.

Ты в своей бордовой кашемировой рубахе произвел на всех хорошее впечатление. Кажется, только в тот вечер Варя нацеловалась с тобой вдосталь. Об этом вечере она всегда вспоминает с грустной улыбкой.

Получив это письмо, ты там не вообрази о себе много. Все тебя крепко целуем. Не бравируй на войне. Помни — ты еще нужен матери. Рычагов тебе пишет отдельное письмо. Он приходил и показывал твое — к нему.

Если мы получим письмо от Вали, то что ей ответить? Любишь ты ее, как любил когда-то, или по-прежнему обижен? Она мне не раз говорила: я не поняла Тихона, такой он был простенький, неуклюжий. Она сожалеет, что не сразу разглядела тебя… Валя, понятно, исключительный человек. Тебя она любит искренне. С кем-то свяжет ее судьба? Для нашей семьи она не подходит. Может получиться трагедия. Хотя, как знать, в жизни все бывает. Валя-то Валей, а Варе обязательно напиши письмо. Только смотри, скорее. Мама шлет благословение и крепко целует, а мы с Варей и подавно. Вот она стоит и плачет. Твоя сестра Фима».

3

Вторая батарея выступила в поход в февральскую морозную ночь. Прибыв из города на станцию Нерчинск, канониры немедленно погрузили пушки на платформы, а ездовые ввели лошадей в вагоны. Солдаты были приучены быстро работать, но вагонов ждали очень долго. Одноколейный Великий Сибирский путь не в состоянии был выполнить всех требований, предъявленных к нему обстоятельствами военного времени.

Люди разместились в промерзших теплушках. Клубы густого пара окутывали каждого артиллериста; стены вагонов покрылись инеем. Было отдано распоряжение не топить печей до утра.

Спать в эту ночь улеглись не раздеваясь. В вагонах ехали повзводно: с первого же дня похода старые и молодые солдаты перемешались. В батарее были канониры и ездовые сроков службы с 1899 по 1904 год.

Больше всех кичился своим старшинством ездовой Семенов. Он ехал в одном вагоне с Подковиным и относился с высокомерием к молодым солдатам.

— Эй, новобранец, принеси кипятку! — можно было услышать от Семенова. Больше всего он наседал на орловца Коневязова, который находился с ним на нижних полатях вагона. Семенов держал голову и расчесывал бороду так же, как Мехмандаров. На икры ног он навертывал, много тряпок, чтобы голенища сапог казались такими же толстыми, как и у командира. Одногодки вышучивали Семенова, отдавали ему честь во фронт. На самом деле, фигурой и выправкой канонир и полковник очень походили друг на друга, но Мехмандаров был черноволосым, а Семенов — русым.

— Вымой бак! — крикнул однажды Семенов Подковину.

— Когда будет моя очередь — вымою, а сегодня ваша.

Семенов побагровел. Он не ожидал такого отпора.

— Ученый, писарь… ты еще молод ослушиваться.

— Я не намерен выполнять чьи-либо капризы.

— На, иди ты вымой, — крикнул со злостью Семенов на орловца, — учись жить со старшими.

Коневязов и Подковин встретились взглядами.

— Сегодня не пойду. Я занят. Видишь — мундир починяю, — ответил тот. — Довольно… Делаешь одолжение, а у вас одно зазнайство.

— Я вам покажу зазнайство! — закричал Семенов.

— Чем орать, идемте сейчас к фельдфебелю, — сказал Подковин. — Во время войны мы все равны. Каждый отвечает за свое дело.

Вспомнив выговор, полученный Осиповым за Подковина, Семенов притих, но глаза его остались злыми.

Солдаты второй батареи почти не видели Маньчжурии. Их поезд следовал больше ночью, днем же выстаивал длинные часы на незначительных станциях и глухих разъездах. Это делалось нарочно — подальше от винных лавок, в которых водку продавали по шестнадцать копеек за бутылку.

В Харбине воинский поезд осматривал инспектор. Артиллеристов одели в новое обмундирование, заставили привязать набрюшники. Была оттепель. Подковин порывался сходить в город, поискать Ивовых, но инспекторский смотр помешал ему.

 

Глава седьмая

1

Поезд остановился, рано утром на маленькой станции Наньгуалин. Как только открыли двери вагонов, артиллеристы услышали команду;

— Поднимайся! Приготовьтесь к выгрузке!.. Прибыли на театр военных действий.

Последние слова команды подстегнули солдат. Они поднялись, как один. Каждый постарался выглянуть из вагона. Все увидели только каменное здание станции. На перроне стоял один дежурный железнодорожник. Было тихо. Прохладный воздух врывался в вагоны. Солнце освещало верхушки ближайших гор. Их серые, голые склоны поразили сибиряков своей безжизненностью: ни леса, ни даже кустика. Пустынная местность простиралась вокруг.

Подковин, услышав название станции, сказал:

— Отсюда около двух часов до Порт-Артура и три четверти часа до города Дальнего. Наньгуалин — узловая станция.

— И все-то он знает! — буркнул Семенов.

— Как же мне, дядька Семенов, не знать, если я прошлый год был здесь.

Канониры придвинулись к Подковину, чтобы послушать его рассказ о здешних местах.

— Какой же это театр военных действий?! — разочарованно протянул орловец. — Мы опять дома, на нашей земле. Квантун-то, я слышал, заарендован нами у китайцев на девяносто девять лет.

2

Японская эскадра в течение февраля держалась вблизи Порт-Артура, стараясь парализовать выходы наших крупных судов из гавани. Русских преследовали неудачи. Погибли минный транспорт «Енисей» и красавец крейсер «Боярин». Оба напоролись на свои мины и затопленные суда. Геройски сражался миноносец «Стерегущий» — один против четырех японских миноносцев и двух крейсеров. В неравном бою русские моряки оказали мужественное сопротивление. Миноносцу «Внушительному», окруженному японскими крейсерами, пришлось выброситься на камни.

Портартурцы приуныли и ждали японского десанта вблизи крепости. Сухопутные войска перебрасывались с одного берега полуострова на другой. На станции Наньгуалин находился дежурный поезд, нагруженный пехотой и артиллерией.

За эти дни произошли некоторые перегруппировки в частях войск. Первую и вторую батареи Забайкальского артиллерийского дивизиона включили в четвертую артиллерийскую Восточно-Сибирскую бригаду. Командиром второй батареи стал вновь прибывший на Дальний Восток полковник Лапэров, а Мехмандаров принял командование седьмым артиллерийским дивизионом.

 

Глава восьмая

1

Вторая батарея разместилась на окраине полузаброшенной деревни Наньгуалин. Зажиточные сельчане с первых же дней войны выехали на север, покинув свои жилища. Артиллеристы разместились в пустых фанзах. Дневное время, с восхода солнца до заката, проходило в усиленной учебе у орудий и в поездках по окрестным полям и возвышенностям. За небольшой промежуток были изучены подъезды ко всем мысам и бухточкам, находящимся недалеко от станции Наньгуалин.

Квантунский полуостров заполнен короткими горными цепями значительной высоты. Склоны их круты и изрезаны долинами горных речек и ручьев. При внимательном рассмотрении рельефа Квантуна можно установить, что главные горные отроги на нем тянутся не вдоль, а поперек, образуя несколько естественных барьеров. Первым барьером следует считать Тафашинские высоты, а самым крупным — группу гор, соединившихся в хребет Перевалы, который начинается от деревни Лунвантан на берету Корейского залива, тянется к северу через гору Хуинсань и далее через ряд высот на гору Юпилазу, заканчиваясь цепью холмов у бухты Хэси. Перед «воротами» в Артур есть еще барьер под названием Волчьи горы, отделенный от хребта Перевалы долиной реки Тахе и равниной, доходящей до бухты Десяти Кораблей. Значительными высотами в последнем барьере являются Сяогушань и Фенхоаншан.

Склоны квантунских гор безлесны и каменисты, а вершины часто выпирают к небу отдельными скалами и каменными зубьями, образуя естественные стенки, похожие на петушиные гребешки.

В период засухи речки Квантуна становятся очень мелкими, но в дождливое время они превращаются в бурно текущие потоки. По их долинам, а иногда и руслам, проходит большинство квантунских дорог.

2

Объявление войны обеспокоило жителей Дальнего, но тревога продолжалась недолго. Скоро на Квантун стали прибывать свежие войска. Японцы после первых выступлений приумолкли.

— Раз ничего существенного не сделали в самом начале, то бояться их нечего. С севера придет подкрепление, оттеснит врага, и жизнь пойдет по-старому, — говорил Модест Владимирович жене и дочери.

Валя не переставала заниматься музыкой. Она часто выходила на берег моря и подолгу смотрела вдаль. Темные силуэты вражеских военных кораблей с черными клубами дыма не пугали ее.

Еще в Харбине, перед самым отъездом, она получила письмо из Иркутска от своей подруги Зои Ремневой. Та сообщила ей, что Тихона забрали и назначили во вторую полевую батарею Забайкальского артиллерийского дивизиона.

— Где он теперь, этот Забайкальский дивизион? Может быть, на Квантуне? — спрашивала себя Валя.

Гуляя по улицам, девушка вглядывалась в лица молодых солдат. Она научилась по кантам на фуражках отличать артиллеристов от пехотинцев.

Однажды стрелки ей сказали, что недалеко от города, у водокачки, стоит полевая батарея четвертой стрелковой артиллерийской бригады. После этого Валя стала выходить на дорогу к водокачке.

В конце марта и в начале апреля около водокачки стояла именно вторая батарея, о которой так часто спрашивала Валя. Подковин два раза ходил с орловцем Коневязовым в Дальний. Проходя по улице мимо здания Русско-Китайского банка, Тихон услышал однажды знакомый мотив. В соседнем флигеле исполняли на рояле ту самую мелодию, которую не раз ему играла Валя.

«Где она теперь? Помнит ли Тихона? Может быть, стала важной дамой? А ведь, хотя и в шутку, она собиралась за меня замуж…»

Игра прекратилась, и Подковин пошел на базар искать орловца, который покупал по поручению товарищей табак и папиросы.

3

Вечерами Лыков часто засиживался у Иновых. Валя избегала его. Оставаясь вдвоем с Серафимой Прокопьевной, он подолгу разговаривал с ней в надежде, что Валя покажется ему. Инова встречала Лыкова приветливо. Он сообщал ей кучу военных новостей, высказывал благоприятные предположения и тем чрезвычайно радовал Серафиму Прокопьевну. Раза два матери удалось вызвать дочь в гостиную и заставить ее играть на пианино.

Валя заметила большую перемену в Лыкове. Он осунулся, ходил опустив голову, перестал пить водку и курить.

На пятый день войны Лыков передал государству безвозмездно остатки строительных материалов ценностью в пятьдесят тысяч рублей. Его отец телеграфно одобрил поступок, но требовал, чтобы он скорее выехал на родину. Показывая телеграмму Серафиме Прокопьевне, Лыков сказал:

— Не могу решиться выехать отсюда.

— Мы в апреле едем обратно в Харбин. Движение грузов приостановилось, и всему составу отделения банка здесь делать нечего.

Поговорить с Валей не удалось. Лыков тосковал.

«Как я близорук! Судейский паренек был прав. Папа одобрит выбор».

Александр Петрович написал Вале письмо. Неделю ждал ответа. Послал второе.

«Вы не верите, что я вас безумно люблю, — писал он. — Время моих рассуждений минуло. Я отбросил от себя расчеты. Вы заставили меня круто повернуться. Я сделаю все, что вы прикажете».

Валя ответила:

«Не нужно никаких жертв ради меня. Как вы не поймете, что жениться вам нужно спустя год или два и притом на девушке, которая бы не знала вас вчерашнего… У меня к вам чувство брезгливости… От вас чужеземкой пахнет… Может быть, это жестоко, но вы не мальчик, а всеми признанный умный делец… Мне ничего не надо. Но родине вы нужны. Идите в штаб и возьмите на себя долю забот по возведению укреплений в опасных местах. Поработайте и поживите среди солдат».

4

Во дворе, который занимала прислуга седьмого орудия, большая фанза была очищена, а в маленькой жила китайская семья. Хозяин и подросток-китайчонок каждое утро уходили в поле. Китаянок было три: старуха и две молодые, одна из них беременная. У порога фанзы целыми днями играли три маленькие девочки.

Коневязов заучил несколько слов русско-китайского жаргона и при каждой встрече старался ободрить хозяина двора, который ходил понурив голову. Орловец решил доказать своему хозяину, что ему обязательно надо выезжать из Наньгуалина.

— Ты что же, добрый человек, сидишь здесь, а не уезжаешь куда-нибудь подальше от войны? Лошадь у тебя есть, арба есть, — ну и в путь.

Китаец смотрел на орловца и разводил руками.

— Капитан шанго… Моя бутунда.

По-видимому, хозяин предполагал, что солдат желает получить от него какую-то вещь. Про себя Коневязов думал:

«Почему китаец остался здесь? Почему не уехал на север вместе с другими? Японцы высадились, путь перерезан. Жаль, что ли, ему покидать родную деревню? А жена беременная, вот-вот разрешится… Как ему растолковать?»

Однажды вечером он подозвал хозяина к арбе.

— Тебе надо ходи, скоро надо ходи.

Китаец снова недоумевал. На двор вышла старуха. Девочки подбежали к орловцу, они уже привыкли к нему.

— Что, опять сахару захотели? Дам сахару, дам, — засмеялся канонир и посадил детей в арбу. Повернувшись к хозяину фанзы, он сказал:

— Бабушку усади, мадама усади, а потом айда. — Коневязов впрягся в арбу и провез ее несколько шагов к воротам.

Девочки смеялись и махали ручонками, а китаец ничего не понимал. Серьезность, с какой говорил орловец, тревожила его. Он растерянно посмотрел кругом и, присев на корточки посредине двора, закурил трубку.

— Тунда? — спросил орловец.

— Бутунда, — ответил китаец, и на его лице отразилась досада.

На другой день канонир остался дневальным. Женщины часто выходили из фанзы и посматривали на знакомого русского солдата, который с важным видом ходил по двору, охраняя мешки с ячменем и тюки сена. Около полудня хозяин Подошел к орловцу, взял его за руку и подвел к углу фанзы. Навстречу им вышел китаец с бледным лицом; осмотрев артиллериста, незнакомец поклонился и сказал по-русски:

— Здравствуйте. Я пришел сюда по просьбе хозяина. Вы у него что-то просите, а он не знает, что именно. Скажите мне, и я передам ему.

«Эге, какой обходительный», — подумал орловец.

— Ничего я не прошу и ни в чем русский солдат не нуждается. Почему он остался в деревне, а не уехал, как другие крестьяне?

Незнакомец переговорил с хозяином фанзы, ответил:

— У него семейная тайна.

— Когда скажет тайну, тогда и дам ему совет.

Китайцы долго совещались.

— Вопрос касается его жены. Она должна через месяц родить. У него нет сына. Нам, китайцам, без сына нельзя. Оракул сказал: если его жена разрешится под крышей предков, то у них будет сын. Вот он и ждет.

— Закавыка. Крыша предков? Собственный дом, значит. — Коневязов задумался. — А ты скажи ему, что жена должна родить под открытым небом. Оно и есть крыша предков. Поняли?!

Переводчик, открыв рот, расширил глаза, а солдат с увлечением продолжал.

— Небо — наша общая крыша во веки веков. Фанза хозяина новая. Стало быть, его отец, а тем более, дедушка, не могли в ней родиться. Спроси.

В глазах переводчика мелькнули искорки удовлетворения.

— Он говорит, что отец родился на севере.

— Так я и знал! — воскликнул орловец. — Пусть забирает семью и едет подальше отсюда. Да чтобы жена его обязательно под открытым небом родила. Тогда будет сын.

Крестьянин, выслушав слова переводчика, радостно закивал головой:

— Шанго, капитан!

— То-то! — Коневязов оглянулся, но переводчик уже исчез.

Хозяин торопливо ушел в фанзу. Вскоре к порогу вышли все женщины и поклонились орловцу.

А примерно через час после ухода переводчика орловца осенила мысль:

— Да ведь это был японец, японец шпион! Какой же я разиня. Ему нужны были сведения, он и рискнул. Пройдоха!..

 

Глава девятая

1

Небо было хмурое. Накрапывал дождь. На станции Киньчжоу около водокачки пыхтел паровоз. Вершина горы Самсон окутана сероватым облаком. На перроне пусто, но за зданием вокзала, Немного далее проволочных заграждений, шум. Там остановились на отдых полевые батареи. Сытые вороные кони фыркали и ржали. Канониры суетились у пушек, счищая с орудий и колес грязь. Мимо на юг по дороге проходили стрелки.

Канониры, армейские солдаты, фейерверкеры, унтер-офицеры и офицеры часто вскидывали головы и смотрели влево от горы Самсон. Все они знали, что далеко впереди них — конные охотники, сторожевые цепи и казачьи разъезды. Но все же напряженно вглядывались в ту строну, где несколько дней назад враг напал на железную дорогу, перерезал провода и взорвал мост.

А вот и последняя новость: японцы высаживаются а Бицзыво. Солдаты и офицеры младшего состава готовились к серьезному делу и с нетерпением ждали распоряжений к выступлению для разгрома десанта. Бодрое настроение их не покидало.

Сумерки сгущались. Загорелись костры. Войска прибывали со стороны Артура. Слева, на горе Наньшань, вырисовывались укрепления Киньчжоуской позиции. Она была ключом к Порт-Артуру.

Пехотинец и артиллерист с котелками остановились под навесом крыши.

— Куда идем? — спросил пехотинец.

— Десант громить.

— Зачем допустили на берег? Его из пушек ваших на воде в лодках надо было потопить. Подпустить и шарахнуть.

— Начальство знает, что делать. До поры до времени спугивать не следует… Заманить и разлепешить.

— Все-таки странно.

— Ясная картина. Кабы наш флот не был предательски подорван, то их бы расщелкали на море, а теперь хитрость и осторожность нужна до тех пор, пока не починят наши боевые корабли.

— А все же на море было бы удобнее врага изничтожить. Лодка полна людей, волна качает, а тут бац шрапнелью — и все ко дну. И нам, пехоте, легче было бы добивать тех, кто до берега добрался.

Пехотинец думал свою думу: артиллерия за пять-шесть верст не должна допускать врага до пехоты, а стрелкам только и дела — закреплять за собой оставленные врагом позиции. Солдат верил в это. Пушки ему нравились, кони — огонь, а канониры — здоровенные ребята и, видать, ловкачи.

— Не пропадем, — усмехнулся канонир. — Смотри, какая у нас артиллерия и какая позиция?.. А командиры знают, как лучше прикончить врага. Теперь, браток, хитро все придумано. У тебя голова кругом идет, а у них все в точку… Стреляли мы по невидимой цели на учении. Офицер командует: прицел такой-то, уровень такой-то, угол столько-то! Вертит наводчик там разные винтики, стальные стоечки у угломера поворачивает. Целит в одну сторону, а дуло-то у пушки в другую смотрит. Запалил. Перелетел через гору снаряд и в цель попал. Сам видел… По двадцать снарядов в минуту может выпустить. Но это на крайность. Если помногу подряд стрелять, то орудие перекалится. У нас, браток, во всем расчет и арифметика. Цифра, значит, бьет. Не понимаешь в цифрах — и в артиллерию нельзя.

Дождь перестал. Подул северо-западный ветер. Запахло морем. Слышен был шум прибоя. На станцию собирались офицеры. Скоро после осмотра укреплений Киньчжоу должны были прибыть генерал Фок и полковник Третьяков. В отблесках догорающей зари отсвечивали блестящие погоны младшего командного состава.

— Скажите мне, пожалуйста, господа, в чем разногласия у начальника дивизии с полковником Третьяковым? — обратился штабс-капитан Двайт, который прибыл на станцию несколько часов тому назад из Бицзыво, где успешно проводилась высадка японских войск.

— Наш генерал не совсем согласен с планом обороны Киньчжоу, разработанным комиссией в двадцатых числах января, а полковник защищает его, так как он сам член этой комиссии, — сказал капитан Стемпковский. — Генерал требует спуска линии окопов к подошве укрепления и постройки новых окопов, защищающих подступы к батарее № 15 и предотвращающих обход нашего левого фланга по берегу Киньчжоуского залива. Надо признаться, у нас на линию морского прибоя очень мало обращено внимания.

Капитан замолчал и закурил папироску.

— Вы же работали там, расскажите подробней, — вступил в разговор командир пограничной стражи Бутиков.

Спор был большой. Комиссия записала, что левый фланг совершенно неудобен для атаки. А главное, утверждали специалисты, при наличии батарей девятой, десятой, одиннадцатой, двенадцатой и пятнадцатой нельзя допускать даже и мысли о возможности движения неприятельских цепей и колонн по берегу. Главная-де опасность — со стороны железнодорожного полотна и отрогов горы Самсон.

— Неопровержимая истина. Японцы не сунутся по берегу Киньчжоуского залива, мы их будем уничтожать в каком угодно количестве! — воскликнул, краснея, прапорщик Цветков. — Не забывайте наших фугасов.

— Все это так до тех пор, пока не будут подбиты крепостные орудия, — усмехнулся Стемпковский.

— Вы так же, как и генерал Фок, не верите в неприступность Киньчжоу? — опросил штабс-капитан Двайт.

— Дело не только в укреплениях, но и в людях. Не думаю, что японцы начали атаку сразу без подготовки своей артиллерией. И надо опасаться, что они достигнут многого.

— Но почему? — опросил прапорщик.

— Высоты, которые при тесном обложении Киньчжоу будут в их руках, господствуют над пятидесятитрехсаженной горой Наньшань. Это — во-первых. Надо предположить, что они подвезут сюда сотенки две пушек нового образца с приспособлениями для бомбардировки по невидимой цели. Далее — их артиллерийский парк немыслим без мортир.

— Вы еще наворожите поддержку флотом? — вставил штабс-капитан Высоких.

— Учитывайте, учитывайте все, — невозмутимо ответил капитан. — Наш флот ранен, и, главное, в голову.

— Да, после смерти Макарова японцы обнаглели на море, — сказал мичман Шимановский. — Орудия в большинстве здесь старые, поршневые, а пушки Кане, привезенные недавно, все еще не установлены.

— Несчастие крепостей в том, что их орудия бывают несколько устаревшими в техническом отношении против орудий наступающих.

— Что же делать? — воскликнули пехотные офицеры.

— Создать более благоприятные условия для пехоты, на чем и настаивает начальник нашей дивизии.

— О нем разноречивые толки, — сказал шепотом артиллерийский офицер пехотному. — Многие считают его взбалмошным.

— Солдаты его любят. Он несколько сумасброден. А о боевых его качествах узнаем. Он заботится о солдатах и офицерах и не хочет, чтобы они гибли понапрасну.

— Говорят, он сторонник редкого размещения солдат в окопах.

— Хотя это и против устава, но не лишено смысла.

— Уставные положения стареют, — поспешил вставить пехотный поручик.

Раздалась команда «смирно». Офицеры осмотрели себя и подтянулись. К вокзалу подошли генералы Кондратенко и Фок, а за ними полковник Третьяков. Поздоровавшись с офицерами, Фок остановился у кромки перрона и, повернувшись лицом на север, взглянул вдоль пути. Когда к нему подошел полковник Третьяков, он, продолжая прерванный разговор, сказал:

— Я еще и потому против окопов у вершины горы, против ваших ласточкиных гнезд, что там получается большое сосредоточение неприятельского огня.

— У подошвы горы большой радиус, длина окопов увеличивается. Для заполнения их потребуются новые группы стрелков, — возражал Третьяков.

— Вы, полковник, конечно, рады засадить ваш полк под самое небо. Но какой от этого толк? Какой толк, я спрашиваю? Вершина будет окутана пылью и газами снарядов. И вдруг перед самым носом у вас неприятель.

— Запыхавшийся неприятель, ваше превосходительство.

— Ошибочный вывод. Высота Наньшаня пятьдесят три сажени. Западный и восточный скаты хотя и достаточно круты, но все же по ним можно бежать вприпрыжку в полном вооружении до самой вершины. Северный склон укрепленной горы сходит на нет и по нему можно въехать в коляске рысью до самых пушек, как по шоссе. А тут еще Самсон своими отрогами, как клещами, охватывает наши укрепления. Дополнительные окопы нужны, да еще и с козырьками от шрапнельных пуль.

— Каждые лишние сто сажен окопов потребуют новых стрелков, а они нужны для отбития фланговых движений.

— Лишних солдат не дам, ибо считаю это вредным.

— Наши стрелки не обстреляны, большая часть из них новобранцы и запасные… Разбросаем их друг от друга на двадцать шагов, и они будут чувствовать себя одинокими, а в трудную минуту будут вне нравственного влияния начальника.

— Это устарелое мнение, полковник, — с горячностью возразил генерал Фок. — Вы думаете, солдаты струсят?

— Нет, что вы, ваше превосходительство! Но все же при более близком соприкосновении каждый в надежде на товарищескую поддержку.

— Нельзя набивать окопы людьми! — выкрикнул Фок.

Генерал Кондратенко обернулся и взглянул на группу офицеров, в середине которой размахивал руками Фок.

«Вечно спорит, — устало вздохнул Кондратенко. — Разве до споров сейчас, когда по горло дела, когда должна быть сплоченность, когда, враг на вороту висит? Тяжело. События развертываются, а мы как дети. Впрочем, кто виноват во всей неподготовленности, во всей неразберихе?.. А тут еще это пасхальное яичко — Дальний… Дорогая игрушка, а придется бросить!»

Генерал вздохнул и провел рукой по лбу. Все видели, что он сильно утомлен. Объезд позиций, разговоры, неудовлетворенность возведенными укреплениями, пассивные действия северной армии расстроили его.

«Непонятно! — мысленно воскликнул Кондратенко, — Никакого движения со стороны севера. Значит, там у них еще большая неподвижность и неподготовленность».

Генерал достал из бокового кармана лист исписанной бумаги и сделал несколько пометок.

«Зачем было заваривать кашу? — думал он. — Зачем забивать миллионы па Дальний? Зачем затолкали в порт-артурскую лужу весь флот? Сидели бы во Владивостоке, а здесь оставили небольшие заслоны». Кондратенко тряхнул головой, засунул в боковой карман приказ Стесселя, на котором делал пометки, и подошел к генералу Фоку.

— Нужно отличать трусость от чувства самосохранения, чувства, присущего каждому живому, организму, — горячился Фок. — Без этого чувства все живое погибло бы, но крайность во всем вредна, поэтому природа в противовес ему дала людям чувство любви, а общество выработало понятие о долге. Так называемой храбрый этого не замечает и, вырвавшись из беды, в которую лез без рассуждений, приобретает кличку отчаянного. Всех трусов стоит делить на две категории. Трусы меньшинства под влиянием страха теряют способность мыслить; они не могут отдать отчета в собственных действиях. У отдельных личностей этой категории появляется автоматизм первобытного человека, который, владея только дубиной, в случае опасности надеялся на ноги, попросту удирал. К счастью, таких у нас нет. Многие из нижних чинов при охватившем их страхе зачастую проявляют странную деятельность, например, стараются всунуть в затвор сразу несколько патронов или начинают вынимать вещи из своего мешка и снова укладывать. Даже есть такие, которые под влиянием опасности как бы онемевают, падают и стараются влезть в землю, усиленно работая коленками.

— Эк, хватил! — поморщился Кондратенко. Остальные слушатели переглянулись.

— Но это продолжается недолго. Вдруг кто-нибудь крикнет: «А я испугался». И захохочет. Смотришь, приходят все в себя и начинают работу при новой обстановке, причем совершенно спокойно и разумно, как и до появления опасности. Я лично поддавался такому же страху, как и все, но затем тотчас приходила мысль— не заметил ли кто мой страх? Смотрю на окружающих, вижу — никто не заметил. Меня обыкновенно поражало удивительное спокойствие и простота всех окружающих меня нижних чинов. Как я ни старался быть спокойным, но я чувствовал, что мне до их спокойствия далеко. Господа офицеры более чувствительны и не так скоро приходят в себя. Но зато между ними есть и такие, которые составляют блестящее исключение. Между нижними чинами таких исключений мне не приходилось видеть. Может быть, это оттого, что из них никто и не думает выделяться. Следовательно, рассчитывать на какое-то особое нравственное влияние, о котором думают многие офицеры, не приходится. Хорошо уж и то, если сам офицер вовремя очухается и примется за выполнение возложенных на него создавшейся обстановкой задач. Это крепко нужно запомнить господам офицерам.

«Неуместные речи, — хотел сказать Кондратенко, но удержался. Фок замолчал и оглядел окружающих. Офицеры стояли, понурив головы.

— Что вы скажете по этому вопросу, Роман Исидорович? — обратился Фок к Кондратенко.

Кондратенко не любил Фока. Он устал, ему хотелось отдохнуть и обдумать создавшееся положение.

«Помощи, помощи нет с севера, — вертелось в голове генерала. — Огромный район, неисчислимые ценности сосредоточены на маленьком пыльном неплодородном полуострове… Что разглагольствовать?.. Действовать, действовать нужно!»

— Вы о чем, генерал?

— Об обязанностях офицеров, о их нравственном воздействии на солдат.

— Об этом говорилось и говорится. Нам нужна хорошо развитая и обученная солдатская масса, преданная делу и понимающая честь нации. Но если та или другая воинская часть дрогнет и обратится в бегство, то я всецело буду винить офицеров. Нужно любить вверенных вам солдат, и тогда в бою мы получим исключительные примеры стойкости.

Генералы ушли в помещение вокзала.

— Мы выслушали внушительное поучение, — сказал иронически Двайт. — Но старик прав. В пылу гнева мы не должны поносить солдат. Их ошибки — наши ошибки.

2

Во время ужина Кондратенко долго приглядывался к Фоку. Сутулая фигура армейского генерала не гармонировала с его порывистыми, угловатыми движениями. Прямой н длинный нос на осунувшемся старческом лице казался слишком тонким и прозрачным. Бакенбарды и сверлящий взгляд глубоко сидящих глаз подчеркивали бледность кожи.

— Я думаю, — начал разговор Кондратенко, — в дополнение к траншеям, вырытым по вашему, Александр Викторович, указанию, мы поручим инженер-капитану фон Шварцу спустить окопы лишь на Восточном фронте. Что же касается других склонов Наньшаня, то на них работы проведем впоследствии. Давайте укрепим надежнее самые уязвимые места.

— А как, бойницы и козырьки по кромкам окопов?

— Полковник Третьяков как будто против бойниц, но они нелишни, вы совершенно правы.

— Опыт показал, что козырьки вполне оправдывают себя. О них еще не знают японцы и нарвутся. — Фок, вздернув плечами, самодовольно улыбнулся. — Только не следует делать их из длинных досок, а то один снаряд причинит много вреда.

— Два яруса окопов очень хорошо, но нужно иметь больше солдат, — сказал вошедший полковник Третьяков.

— Нижний ярус хорош для настильной стрельбы, но для обстрела оврагов следует держать стрелков у верков позиции. Дело само себя покажет, Роман Исидорович, — продолжал Фок, обращаясь только к Кондратенко. — Ни вам, ни мне не заблагорассудится держать окопы во время боя пустыми. Но, повторяю, я против сплоченности в траншеях тогда, когда их забрасывают ядрами и осыпают шрапнелью.

Генералы умолкли. Щеки моложавого лица Кондратенко опустились. У него были задумчивые округлые, глаза. Густые усы и бородка клином делали лицо Романа Исидоровича суховатым и строгим.

— Бездельники! — выругался, криво улыбаясь, Фок.

— Вы о чем, ваше превосходительство?

— Да вот телеграмма из ставки главнокомандующего.

 

Глава десятая

1

Наутро вторая батарея и полк выступили на север по Бицзывоской дороге. Ехали медленно и осторожно. Стрелковые цепи двигались впереди. Вдоль длинной возвышенности, с ее южной стороны, видны были наши конные разъезды. Командир батареи остановился у края дороги и пропустил мимо себя все орудия. После смотра он со старшим фейерверкером ускакал вперед. Чувствовалось, что японцы недалеко, что вот-вот начнется бой.

Подковин смотрел на возвышенность, за которой был враг, и думал: «Значит, японцы еще не видны. Едем открыто, точно на параде».

Как ни успокаивал себя Подковин, но нервной дрожи он сдержать не мог.

Около трех часов дня батарея остановилась. Сухие вспаханные поля тянулись и справа и слева, а гора Самсон возвышалась над ними. Западный склон массива освещался теплым апрельским солнцем. На небе — ни тучки. Справа, по дороге из оврага, на пригорок поднялась группа всадников. Они подъехали к батарее. То был генерал Фок со своими ординарцами. Полковник Лапэров, гарцуя на своей лошади, приблизился к нему.

— До вечера надо выяснить обстановку и решить, как действовать. Японцы наступают превосходящими нас силами. — Фок передернул плечами. — Требуется исключительная осторожность. Продвиньте батарею еще немного к высоте. Один из ваших офицеров пусть поднимется вон на тот бугор. Мне дайте в качестве ординарца вашего артиллериста, но, пожалуйста, хорошо грамотного.

— Позвать Подковина, — приказал командир батареи фельдфебелю.

«Ишь, чертов сын, как в люди выходит», — подумал фельдфебель.

— Подойди к генералу', — сказал командир батареи, когда Подковин явился к нему.

Подковин сделал полуоборот и, взяв под козырек, стал перед Фоком.

— Имею честь явиться, ваше превосходительство.

— Ординарец? Вот что, братец, ты поедешь со мной, тебе придется записывать распоряжения для вашей батареи. Ты сумеешь? Коротко и ясно?

— Так точно!..

Генерал ехал впереди. Вскоре обрисовался всадник, скакавший во весь дух. Фок пришпорил коня. Конный охотник, поравнявшись с генералом, подал ему пакет.

— Здорово, братец. Расскажи, что видел?

— Японцы полками передвигаются, а при них артиллерия.

Фок взмахнул нераспечатанным письмом, посмотрел его на свет и передал адъютанту. Лошадь охотника стояла, растопырив ноги, и тяжело дышала. Снова тронулись вперед и въехали в ложбину. Мягкий грунт все время осыпался под копытами лошадей. Спешившись, поднялись к самому гребню рассеченной оврагом возвышенности. В дальнем конце развернувшейся долины поднимались облачка пыли.

— Японцы, ваше превосходительство, — рассказывал охотник, — Мы их не раз видели, но не стреляем. Такое распоряжение, чтобы силы выяснить. Они к Самсону продвигаются. Смотрите! Опять их начальник на белом коне выскочил на взлобок.

Подковин слышал охотника, но неприятельского всадника не видел.

Генерал Фок снял фуражку и, вытянув шею, выглянул из оврага.

— Да, движутся туда. Поручик, что там в донесении написано?

— Тринадцатого апреля утром японцы перешли в наступление по Бицзывоекой дороге, а в 11 часов 50 минут батальон 15-го полка занял Тоцзялин и продвигается на деревню Шимынзы. Но, вследствие превосходных сил противника, наши части отошли к деревне Игя- дянь.

Впереди Подковина — обросший кустиками холмик.

«Могила или полевой алтарь? Добраться бы до него, посмотреть, что там делается».

Подковин подошел с лошадью к группе офицеров и, остановившись в пяти шагах от них, переминался с ноги на ногу.

Офицеры разговаривали между собой и не обращали на него внимания.

— Ваше высокоблагородие…

— Ты что? — устало спросил Подковина капитан в очках.

— Дозвольте вот к тому бугорку сползать. Оттуда хорошо можно их рассмотреть.

Офицеры переглянулись.

— Тебе хочется лезть под пули?

— Японцы далеко, за бугром не увидят.

— Иди. Только что же ты без бинокля? Возьми бинокль, — и капитан, улыбаясь, подал Подковину свой бинокль. — А лошадь передай нашему вестовому.

Взобравшись ползком на холмик, Подковин замер. Через ложбину галопом вправо промчалась батарея.

— Раз, два, три, четыре, — задыхаясь, считал он. — Десять орудий! А вот пехота!.. Белая лошадь на холмике слева… Какая это дистанция? Пожалуй, верст пять. Вот бы их сейчас двинуть. Видят наши или нет?

Подковин посмотрел назад. Батарея стояла в полуверсте. Наши наблюдатели были справа, но мысок должен скрывать от них движение японцев. Было совершенно ясно, что японцы передвигают значительные части к югу, пока уклоняясь от боя.

Подковин спустился вниз. Генерал стоял, окруженный офицерами, на дне оврага.

— Ну что? — обратился к Подковину Фок.

— Неприятель передвигается к югу, ваше превосходительство. Я насчитал десять орудий, а за ними идет пехота. Ротами. Пять групп я пропустил. Человека на белом коне видел.

— Ну и что же теперь ты намерен делать? — усмехнулся генерал. — Пальнул бы из своих пушек?

Подковин уловил иронию в голосе генерала, но отвечать нужно. Так учили: ни одного вопроса начальства не оставлять без ответа.

— Сначала отойти к отрогам Самсона. Здесь нет безопасной позиции. Вечером засветло определить место для батареи. Ночью охотничьим командам нащупать врага. Взводу батареи остаться на ночь несколько в стороне от выбранной позиции.

— Это зачем?

— Первые выстрелы — из двух пушек. Враг обратит на них внимание. Проявит себя. Тогда с другой позиции внезапно стреляют остальные шесть.

Фок задумался. Подковин перевел глаза на офицеров. Капитан, выставив вперед правую ногу и пристально разглядывая его, говорил рядом стоящему с ним поручику.

— Быть непосредственным, вот что иногда важно. Канониром в данном случае руководила логика. Он не обучался тактике, но чувствует ее всем существом… Описатели войн часто удивляются действиям солдат, предоставленным себе… Подмечено, что Фок часто обращается к солдатам с большими вопросами. Умно!..

Генерал как бы очнулся.

— Итак, братец, возвращайся к полковнику Лапэрову и расскажи ему, что ты видел и слышал, но о своих проектах помолчи. И скажи ему: генерал Фок приказал вернуться его батарее к деревне Шимынзы. Понял?

2

Наши пехотные отряды все чаще и чаще приходили в столкновение с японцами. Однажды Коневязов и Подковин возвращались с опасной фуражировки. Увидев впереди на дороге китайца, орловец вздрогнул.

— Он! Старый знакомый! Слушай, Подковин, сдается мне, — это японец. Мы его прихватим. По-русски говорит не хуже нас с тобой… Делай все, что я скажу.

Путник шел спокойно.

— Он! — дернув за рукав Подковина, сказал орловец. — Останови лошадь. Приготовь револьвер.

«Китаец» стал обходить повозку, нагруженную сухим гаоляном.

— Здравствуй, друг! Что, не узнал?

— Моя бутунда, моя своя фанза ходи, — дрогнувшим голосом произнес встречный.

— Брось притворятся. Да это же я. Помнишь, о предках говорили?

— Так точно, капитан, — словно переродившись, «китаец» с улыбкой закивал головой и схватил орловца за руку.

— Едем с нами. Ты же клад для начальства.

— До свидания, пожалуйста. Не могу. Я спешу домой. Жена беспокоится. Время теперь тревожное.

— Ничего. Ненадолго. К большому капитану поедем. Он тебе много денег заплатит. Будешь с нами ездить на фуражировку.

— Да не могу же я! — со злобой воскликнул «китаец», но солдаты, не слушая, подсадили его на двуколку. «Китаец» сразу успокоился и улыбаясь проговорил: — Поедемте. Очень приятно увидеться с русским капитаном.

«Лиса», — подумал орловец.

У Шимынзы Подковин, орловец и их нёвольный спутник увидели стрелков, окруженных толпою женщин, детей и стариков. Солдаты вели китайца со связанными назад руками. Орловец узнал хозяина фанзы.

— Братцы, в чем дело?

— Шпиона поймали. Жил-жил среди русских в Наньгуалине; а когда японцы близко стали, то он на их сторону со всей семьей подался. Сейчас суд был, а теперь ведем расстреливать.

— Подождите! — задыхаясь, проговорил орловец. — Где офицер? Кто ваш старший?

Старший и орловец отошли в сторону.

— Настоящий шпион у нас на двуколке сидит. Свяжите ему руки, да так, чтобы осужденный с ним глазами не встретился. Подождите минутку здесь, а я побегу офицерам доложу.

Через десять минут Коневязов вернулся с командиром охотничьей команды.

— Это я его, ваше высокоблагородие, совратил выехать. А другой-то приходил переводчиком. Тогда сразу я не укумекал, но зато он попался нам в руки как раз в нужную минуту.

Орловец, запинаясь, рассказал о первой встрече с бледнолицым «китайцем», хорошо говорящим по-русски.

— Ты так и сказал: крыша предков — небо? Молодец, — похвалил штабс-капитан. — Но в другой раз, смотри, в рассуждения не пускайся.

Командир охотничьей команды, рассмотрев китайца-переводчика, проговорил:

— Редкая фигура… Старший, иди сюда!

Толпа сельчан разрасталась. День клонился к вечеру. Слышались вопли женщин и плач детей.

— Под усиленным конвоем уведите в штаб китайца, пойманного артиллеристами. Скажите там, что он хорошо говорит по-русски и что мое донесение о нем будет через час. А того осужденного держать под охраной до завтра, до нового распоряжения.

 

Глава одиннадцатая

1

Второго мая вечером Подковин понял, что идут приготовления к первой стычке с японцами на Ляодунском полуострове. После поездки с генералом он был в сильном возбуждении. Вторая батарея расположилась у подошвы горы Самсон, но ближе к неприятелю продвинулись третья батарея и батарея подпоручика Садыкова, составленная из поршневых орудий и передвигающаяся на быках — «бычья батарея», как звали ее солдаты.

Ранним утром третьего мая Фок, объезжая расположения частей, встретился с генералом Надеиным.

— Японцы ведут себя нахально, ваше превосходительство, — сказал Фок, — и их следовало бы проучить. Передвигаются днем и открыто.

— У нас слаб центр позиции…

— Вы думаете, они пойдут по Бицзывоской дороге? О, это верх самоуверенности.

— Пока мы не оказали им сопротивления, и даже при высадке в бурю, — сказал Надеин, поджав губы.

Фок отвернулся и стал рассматривать голую вершину Самсона.

— Поручик! — крикнул он. — Пишите. Подполковнику князю Мачебели. Немедленно выступить с бивуака с тремя батальонами 13-го полка и батареями при них и следовать, не останавливаясь, по Бицзывоской дороге к Тунсализонскому мосту.

Между тем японцы все больше и больше развертывались. Перед ними была одна цель — гора Самсон, с которой так хорошо кругом видно. Их многочисленные шпионы чрезвычайно точно доносили о каждом шаге русских войск. Они знали все слабые места нашей позиции.

В 1894 году, при высадке на берег, японская армия не встретила противодействия китайцев. То же случилось и в 1904 году. Русские в глазах японских солдат оказались не смышленнее и не храбрее.

У генерала Фока пока не было определенного плана. Что делать в этот день и последующие — он не знал. Его беспокоили телеграммы Куропаткина. Из всех сообщений сквозило, что ждать помощи не следует.

— Но это же дико! Куда мы денем Дальний? — тысячу раз опрашивал себя Фок. — Так мало, так мало солдат, что того и гляди будет десант еще и южнее перешейка.

В десять часов утра на высотах, около которых генерал был несколько дней тому назад, показались батальоны японских солдат. Орудийным огнем и залпами одной роты их прогнали в ложбины.

Получив донесение о передвижении врага на открытой местности, Фок воскликнул:

— Это, несомненно, демонстрация. Генерал Оку дразнит меня, чтобы новому десанту выползти на берег где-нибудь у Суанцайгоу. Шалишь! Меня не проведешь. Я сумею правильно расставить и эти свои незначительные силы. Квантуна не оголим…

Услышав перестрелку на правом фланге, Фок второпях отдал распоряжение, чтобы первый батальон 13-го полка остановился на станции Наньгуалин и не двигался на север.

Адъютант написал распоряжение и подал его к подписи. Исписанный лист бумаги раздражал Фока, он поморщился и отмахнулся:

— Неужели нельзя без этих формальностей? Как они мешают мне в ответственные минуты. В полевой обстановке следует ловить распоряжения на лету, а затем точно и быстро передавать их по назначению.

— Слушаю-с, ваше превосходительство.

Повторив два раза приказание, ординарец ускакал.

Бой разгорался. Прошло около часу. От деревни Хондяден вновь двинулись густые цепи противника, а за ними, всего верстах в четырех от нашей позиции, показалась густая колонна численностью в два полка, с горными орудиями на вьюках.

— Где же наша полевая артиллерия? — недоумевал командир шестой роты пятого полка капитан Гомзяков. — При мне генерал Фок отдал распоряжение, чтобы они выступили именно сюда. Ведь это же гениальное распоряжение. Смотрите, какая цепь.

— Тут непременно путаница какая-нибудь получилась, — ответил поручик Пушков, — Наш старик последние дни стал неузнаваем. У него большой недостаток — отдавать устные распоряжения, а не письменные. Мы стоим на каком-то острие. Понимаете, никто до сих пор не знает, что мы будем делать вокруг Киньчжоу. Вот и сегодняшний день. Завязывается бой. А была диспозиция? Враг на виду, а полевой и горной артиллерии нет. Мы — армия великой державы — имеем батарею на быках из старых поршневых китайских орудий. Смех! Нам нечем расчихвостить наступающих японцев. У нас нет пулеметов! Вы замечаете, на каждом шагу — недоразумение.

— На позиции есть батарея Романовского. Восемь скорострельных орудий. Могут стрелять по невидимой цели.

— А расставлены они так, что первые две шрапнели сметут всю прислугу и собьют тонкие приборы для стрельбы по невидимой цели. Я, проходя со своей командой, удивлялся. Опять какое-то, простите, по-моему, просто ротозейство. У меня сегодня болит сердце, и я боюсь за этот день.

Перестрелка по линии продолжалась. Солнце светило ярко; клубы пыли говорили о продвижении врага. Генерал Фок ездил около правого фланга и ждал князя Мачебели и батареи. Японцы, не встретив артиллерийского огня, наседали.

— Да где же они, черт их возьми?! — спросил Фок адъютанта. — Как вы послали распоряжение князю?

— Устно, ваше превосходительство.

— Я так приказал, хотите вы сказать? Но вы могли бы послать и письменное распоряжение, хотя бы и не подписанное мною. Снарядите второго ординарца!

Через десять минут после того, как уехал вновь посланный ординарец, вернулся первый. Фок накинулся на него.

— Где батарея? Где батальоны?

— Они по вашему приказанию стоят на станции Киньчжоу, ваше превосходительство.

— Идиот! Гнида! Чучело! Под арест!

Стрелок держал руку под козырек и моргал глазами. С неприятельской стороны прогремели орудийные выстрелы. Японские горные батареи, расположившись в кустах недалеко от деревни Ченболосо, открыли стрельбу по батарее полковника Романовского. По неосмотрительности пушки этой батареи были установлены на открытой площадке. Первые снаряды двух японских пушек упали невдалеке. Но как только дистанция определилась, на несчастную батарею посыпались ядра из двадцати четырех неприятельских орудий. Хотя жестокий огонь и косил артиллеристов третьей батареи, но пушки их не молчали. Снаряды подносили стрелки пехотного прикрытия. Раненый командир и офицеры не оставляли своего поста, ожидая выручки и поддержки.

— Куда же девался Лапэров? — волновался Романовский, увидев раненого капитана Бенуа. — Генерал заверил меня, что он вызвал еще две батареи на передовую линию.

— Следует убрать орудия с этой позиции при помощи стрелков, — сказал поручик Успенский.

— Нет! Сейчас только отвечать, и в этом наше спасение. Пока не отвлекут внимание врага, мы не можем передвигаться. Если бы здесь были все наши батареи, то бой протекал бы двадцать четыре на двадцать четыре… О, тогда бы им не сдобровать!

В разгар дуэли, когда почти вся орудийная прислуга выбыла из строя, в артиллерийский бой вступил поручик Садыков со своей «бычьей» батареей. И сразу картина изменилась. Попадания из поршневых орудий были исключительно удачны, и, кроме того, били они во фланг неприятеля. Японцы замолчали и стали перестраиваться, ожидая усиления нашего артиллерийского огня.

— На передки! — скомандовал Романовский.

Кони, взвинченные непрерывным гулом и треском рвущейся шрапнели, с вихрем пыли вывозили одно орудие за другим. Упряжки выпускались повзводно, то справа, то слева. Отвлеченные выстрелами «бычьей» батареи, японцы не сразу поняли маневр Романовского. Батарея была спасена. Пущенные вдогонку снаряды упали далеко сзади.

Первая и вторая батареи так и не прибыли в разгар боя. Неприятель наступал густыми колоннами: он понял наше артиллерийское бессилие. На левом фланге ранили генерала Надеина, а на правом — выходил из себя генерал Фок. Поручик Садыков остановил два полевых орудия отступающей третьей батареи и принял над ними командование.

— Пусть теперь сунутся, — буркнул он себе под нос. — Будем бить наверняка и подождем поддержки.

2

Бой утихал. Вражеские пушки замолчали, не стало видно и цепей пехоты. В это время к железнодорожному мосту подошли батальоны 13-го полка и взвод первой батареи. Задолго до заката наши отошли от первоначальных позиций. Отход глубоко взволновал солдат. Особенно поразило всех небрежное отношение к артиллерии. Третья батарея потеряла за полчаса почти весь свой состав офицеров и орудийной прислуги.

Вечером на станции Тафашин в ожидании поезда собрались раненые офицеры, солдаты и артиллеристы.

— Не понимаю, почему у нас плохо поставлена связь, — сказал поручик Пушков. — Одну батарею расстреливают, а остальные где-то далеко в резерве. Говорят, что им еще утром дано было распоряжение двинуться к мосту, но потом получилась какая-то путаница и все из-за устного, а не письменного распоряжения. И теперь не знают, кто напутал: ординарец, адъютант генерала или сам генерал.

— Командование батареи тоже не на высоте своего призвания. Установили пушки на открытом месте, да так, что и убрать некуда, — сказал подпоручик Бордюг.

— Но бились они отменно, — продолжал Пушков. — Представьте себе, на них сыпалась шрапнель от двадцати четырех пушек, стрелявших беглым огнем. Давайте подсчитаем, сколько это пуль в секунду. Современная полевая пушка может выпустить без прогрева тела около десяти снарядов в минуту. В каждом снаряде двести шестьдесят пуль. В течение получаса около двух миллионов свинцовых пуль на головы сорока человек! Несмотря на огромную убыль в людях от свинцового ливня, наши артиллеристы отвечали почти четырьмя снарядами в минуту из каждого своего орудия… Стойкость проявили необычайную. Мне почему-то думается, что японцы не выдержали бы такого убийственного огня и сразу же побросали бы свои пушки.

— Мы плохо знаем наших солдат, — откликнулся на разговор офицеров капитан Бенуа. — В мирное время мы далеки от них. Далеки, я бы сказал, своими попойками и франтовством. Казалось бы, у них должна накипеть злоба к нам. Казалось бы, они должны были бросить нас в тяжелую минуту. Но мы видим обратное. Почему? Солдаты считают нас бездельниками, неизбежным злом, а свое дело священным. Когда опасность стране — не время сводить личные счеты. Эта формула, должно быть, крепко сидит в их существе. Для них дорога честь родины, нации… Наши солдаты — удивительный народ. Они входят в азарт. На моих глазах канониры работали и после того, как получили ранения. Только бы руки и ноги были целы.

— Что мы преследовали, вступая сегодня в бой? — спросил Пушков.

— Нужно было выяснить силы неприятеля и его намерения, — сказал штабс-капитан Штединг. — Насколько мне известно, мы предполагали с утра перейти в наступление, но японцы предупредили нас, поэтому пришлось остановиться на обороне. Но все же японцы и третьего мая не рассчитывали на сопротивление. Только этим можно объяснить движение значительных японских колонн в сфере нашего артиллерийского огня. Они не выдвинули в достаточной мере и своей артиллерии, по-видимому, скрывают ее для более активных действий у Киньчжоу. Если бы мы имели у передней линии три батареи, мы нанесли бы им огромный урон. Понятно, при терпеливом ожидании и с закрытых позиций!

— У нас слабо поставлена разведка. Конно-охотничьи команды плохо организованы. Врага нащупывали, но не изучали его движений, скоплений, род оружия. Каждая команда действует на свой страх и риск.

— В группе наших командующих. заметна растерянность. Какая-то посторонняя мысль гнетет генерала Фока. По-видимому, есть какие-то неутешительные сведения с севера. На самом деле, почему бы оттуда не ударить на японцев непосредственно у Бицзыво? И мы бы поддержали.

— Философия, — сказал Штединг. — В бой вступает одна батарея. Неприятель расстреливает ее…

— Об этом уже говорили, — отозвался поручик Успенский.

— Говорили… Посмотрите, каково теперь моральное состояние стрелков и артиллеристов. Они черт знает что будут плести… И уже плетут… Несли меня на носилках санитары. При каких обстоятельствах я попал на носилки — не помню. В пути очнулся. Санитары стоят и курят. Слышу их разговор:

«Продались, — хрипло говорит один. — Непременно. Смотри ты, как батарею поставили. Бей, японец! А остальные пушки подальше отослали.

— Неужто?

— Разве без оговору можно пускать целые батальоны по открытому месту. Где это видано? Япошек с церемониальным маршем к себе подпустили, а бить не били. Не было пушек, в Наньгуалине их держали, — хрипел санитар.

— Им что! Им только деньги для своих удовольствий и одежу получать».

— Я не выдержал и повернулся. Страшная боль пронзила мою пробитую пулей руку, и я снова впал в забытье… Надо бы найти этого молодчика. Я его узнаю по хриплому голосу.

— Не пытайтесь! — воскликнул Пушков. — Их тысячи, десятки тысяч! Сегодня же утром я смеялся над рассуждениями солдата… Он видите ли, повел бы дело совсем по-иному, чем его начальники. «Я бы, говорит, пошел в атаку на японцев ночью. Каждой роте дал бы участок: изучай его днем до прихода врага, соображай, что каждому делать во время боя. Все канавки, все ямки знали бы у меня стрелки. Потом на эту позицию завлек бы японцев и вдарили бы по ним. Да так, чтобы из наших никто не смел за свою грань выходить, чтобы, значит, своих впотьмах не затронуть. А артиллерии прицел заранее взять. И как только дрогнет враг — сигнал ей, она и пошла бы их шрапнелью осыпать».

— Тут здравый смысл сильно приправлен фантастикой, — усмехнулся штабс-капитан.

— Зато, говорят, канонир второй батареи несколько дней тому назад озадачил своим ответом нашего дивизионного генерала. Фок, по своей привычке вышучивать, спросил канонира, что бы он сделал в данном положении. А тот ему спокойно: сначала отойти к отрогам Самсона. Японцы будут жать на правый фланг — им нужна гора для наблюдений и руководства боем под Киньчжоу. Шесть пушек должно установить для стрельбы по невидимой цели, а две из каждой батареи выдвинуть, но ненадолго. Они привлекут внимание врага, тот выявит свои батареи, а тогда-то стрелять остальным. Ловко! Представьте себе, сколько смекалки в народе!

— И что же?

— Он очень доволен остался ответом. И, по-видимому, этот совет хотел использовать сегодня. Фок приказал «бычьей» батарее стать именно в таком месте, откуда она могла демонстрировать. Но вышла путаница. Некоторые говорят о виновности ординарца, другие — адъютанта… Есть голоса и за то, что сам генерал в поспешности перепутал названия станций… Говорят, Фок сильно боится десанта южнее Киньчжоу и потому держит там внушительные резервы.

Так оно на самом деле и было. Критическое положение, в котором находилась третья батарея во время стычки третьего мая посеяло недоумение среди солдат. Артиллеристы за последние дни часто обсуждали бессмысленные потери батареи. Русские войска Квантунского укрепленного района впервые стали тревожиться за целость крепости, с которой, после перерыва пути и высадки неприятельского десанта, они были крепко связаны. Враг настойчиво наступал, а его не задерживали, ему дали спокойно высадиться на берег, не использовав бурной погоды, да еще ночью.

Вечером двенадцатого мая подул сильный ветер. Вторая полевая батарея получила приказание оставить деревню Наньгуалин и расположиться на Тафашинских высотах. Продвигались медленно. То одно, то другое колесо орудийного передка забегало на высокие кромки канавообразных дорог. Канониры соскакивали со своих мест, поддерживали орудие или зарядный ящик.

Китайские проселочные дороги всегда приносили неприятности артиллеристам. Езда на допотопных повозках, ветер и дождевая вода превращали их, лежавших когда-то на одном уровне с окружающими полями, в глубокие канавы с отвесными стенами. Попробуй тут свернуть или разъехаться со встречными! Дороги-канавы переходят в широкий путь только на перевалах через возвышенности. При въезде в канавообразный участок пути возницы щелкают бичами и кричат, предлагая встречным выжидать на расширениях. Но не всегда это удается. У столкнувшихся сначала идут долгие споры, кому возвращаться обратно, а затем одна из сторон распрягает лошадей и заворачивает оглобли.

Небо было темное, без звезд, ожидалась гроза. Около одиннадцати часов ночи, не доезжая деревни Мондзы, батарея остановилась на Мандаринской дороге. Слева отчетливо был слышен прибой моря. Впереди грохотали орудия. Сверкала молния, — а по склонам гор и увалов торопливо бегали лучи прожекторов.

В этот день утром неприятель усиленно обстреливал город Цзиньчжоу и батареи нашей укрепленной позиции. Еще засветло в Цзиньчжоуский (или Киньчжоуский) залив вошли две неприятельские канонерки с шестью миноносцами и стали вне выстрелов. От бухты Кер двигалась японская пехота. Местоположение японских батарей точно нащупать не удалось, хотя и пускали воздушный змей. Зато неприятель мог прекрасно брать на прицел наши батареи, скученно расположенные на одной высоте.

После обследования боковых дорог пушки второй батареи двинулись влево к морю на выбранную позицию у невысокого холма, защищающего ее от неприятельского обстрела с моря, а зарядные ящики и запасной лафет поставили на пашню в ложбине за одной из Тафашинских высот.

С неба грозно ниспадали стрелы молний. Громыхал гром. Редкие капли дождя ударялись о зарядные ящики. Была отдана команда располагаться на ночлег, но без установки палаток. Ударил ливень. Канониры и ездовые уселись у передков, некоторые забирались под зарядные ящики, стараясь спастись от дождя. Но это не удавалось. Струи воды текли с фуражек за воротник. Земля стала скользкой и вязкой.

Утомленный дневной работой Подковин спасался от ливня у запасного лафета. Сняв шинель, он повесил ее на правое сиденье и сел под своеобразный зонт. Колени его намокли, но голова, спина и грудь оказались хорошо защищенными от ливня.

Через полчаса дождь прекратился. Стрельба затихла. Тревожное состояние улеглось. Канониры достали сухари и, разжевывая их, выбирали места, где можно было бы поудобнее лечь.

Подковин долго не мог найти себе сухого клочка земли даже под зарядными ящиками. Кругом была липкая и жидкая грязь. Потоптавшись у запасного лафета, он лег у колеса, прямо на сырую землю.

Тучи проносились низко. Кое-где сверкали звезды. Гора Самсон в темноте казалась одинокой. Лучи прожекторов неустанно скользили по холмам. Справа отсвечивал залив Хунуэза; он казался большим тихим озером. Слева шумело море. Грозный и неприступный Наньшань заволокло туманом. На несколько минут замолкли пушки и ружейные залпы. Наступила тишина, зловещая и мучительно тяжелая.

3

Все, не только солдаты, но и младшие офицеры, считали Киньчжоускую позицию неприступной, надежной и верили в ее несокрушимость. Что собой представляла эта позиция?

В шестидесяти двух верстах к северу от Артура Ляодунский полуостров имеет ширину около трех верст с группой высот (Наньшань), которые, будучи укреплены русскими, стали известны под названием Киньчжоуской позиции. К северу от высот лежит равнина, окруженная зачительными высотами, а с востока — горным массивом Самсона. Южные склоны позиции сливаются с Тафашинскими холмами.

Укрепления Наньшаня состояли из четырнадцати батарей, расположенных на вершине позиции, с тремя опорными пунктами и с общей траншеей вокруг. Пояса полевах укреплений были выдвинуты на семьсот шагов вперед и соединены с общей траншеей. Для сообщения центра позиции с нижним ярусом были сделаны ходы сообщения и для этой же цели приспособлены многочисленные глубокие овраги. Между отдельными батареями и укреплениями был проведен телефон. Телефонная связь имелась с бухтой Кер, Дальним, Цзиньчжоу, Талиенваном и Артуром.

По совету адмирала Макарова были приготовлены на левом фланге две батареи для крепостных дальнобойных орудий с обстрелом Цзиньчжоуского залива, но шестидюймовую пушку Кане установить до тринадцатого мая не успели.

 

Глава двенадцатая

1

Старый китайский город Цзиньчжоу, расположенный недалеко от берега моря, на ровном месте, представлял прекрасную цель для неприятельских батарей, но все же его стены являлись надежным убежищем как от ружейных пуль, так и от снарядов полевых батарей.

Капитан Еремеев хорошо знал все положительные и отрицательные свойства своего участка. Большой роли городок как форт или редут сыграть не мог. Жизнь в нем замерла. Китайцы покинули свои дома при первых неудачах русских.

После стычки третьего мая японцы, выдвинув к отрогам Самсона густые цепи, долго не проявляли активных действий. В штабе генерала Фока поговаривали об усиленной рекогносцировке в направлении — деревни Пализон и далее на южные отроги горы, Самсон.

У капитана Еремеева был свой соглядатай китаец Ли Ян-цзы. Комендант всегда был доволен им. Его сведения подтверждались вылазками, наблюдениями охотников и последующими действиями неприятеля.

Ли Ян-цзы хорошо помнил нашествия японцев и их хозяйничанье. Жить и работать было тяжело. И только с приходом русских началось оживление в крае. Русские солдаты и офицеры оказались веселыми и добродушными людьми. Они не скабрезничали, как японцы. Ли Ян-цзы познакомился с капитаном Еремеевым благодаря поставкам провианта и фуража. Капитан понравился китайцу за то, что тот почтительно относился к могилам предков и любовно расспрашивал о прошлом Ляодунского полуострова, о величии китайской империи, о произведениях китайского искусства. Он часто цитировал слова известных Ли Ян-цзы китайских поэтов. Капитан Еремеев изучал быт восточных народов и слыл среди товарищей знатоком Китая.

Восьмого мая Ли Ян-цзы вернулся с охотниками взволнованный:

— Худо, капитан. Японских солдат много-много. Пушек больших много-много. Русский — один старая пушка, а японский — четыре новая пушка. Там кругом поставил. Около Тындыл поставил, около Пализон поставил, здесь около Лиудягоу поставил. Их генерал кругом ходил, все посмотрел.

«Да, запоздали мы, — подумал Еремеев. — Вероятно, вокруг Киньчжоу уже сосредоточена вся их армия, Сейчас же пошлю донесение. Это важное сообщение: «Русский—одна старая пушка, японский — четыре новая пушка». Капитан горько усмехнулся и, звучно сплюнув, воскликнул:

— Стыдно!

Утром десятого мая небольшой неприятельский отряд пехоты появился перед северными стенами города. Стрелки открыли огонь и отогнали врага. Но капитан видел, что активность японцев возрастала. В тот же день они пытались занять старый китайский порт, расположенный недалеко от деревни Чудятунь. На другой день вечером японская пехота начала обстреливать город. Пришлось пустить в ход орудия и попросить помощи с укрепленной позиции.

Ночью подул сильный ветер. Наши охотники приносили тревожные сведения. Двенадцатого мая, задолго до рассвета, на город упали снаряды японских полевых орудий. Осадные пушки начали обстрел укрепленного Киньчжоу. Но снаряды, поставленные на удар, не все разрывались. По звуку выстрелов, а также по отметкам на дистанционных трубках можно было заключить: японские орудия стоят далеко и стреляют с предельной дистанции.

— Но где стоят батареи? — задал себе вопрос капитан Еремеев и послал за Ли Ян-цзы.

Несмотря на тщательные поиски, китайца не нашли. По-видимому, он оставил город с вечера.

— Значит, опасность не за горами. Если не сегодня, то завтра будет генеральная атака.

Ветер по-прежнему бушевал. Залив шумел прибойными мелкими волнами. По всей отмели в предрассветной мгле отсвечивали кипучие буруны, со стен городка видны были вспышки орудий, которые нет-нет да и осветят предгорья Самсона. На брустверах наших батарей вздымались клубы земли и газов. Через час осадные батареи замолкли, но в город по-прежнему сыпались снаряды мелкокалиберных пушек.

— Мы на дороге, Нас нужно изничтожить, — говорили защитники города. — Но неприятель вот уже пять часов бомбит, а наших всего только четверых ранило.

— А китайцев?

— Может, человек пять, а то и того меньше. Все уехали, как корова слизала. У них разведка лучше нашей работает.

За день ветер не утих, а к вечеру даже усилился.

В сумерках капитан Еремеев получил подкрепление. Теперь в его распоряжении были полторы роты, одна пешая команда, два орудия и два пулемета.

Японцы действовали на этом участке напористо. Пытались обойти город с запада. Получив отпор, повели наступление с севера. В полночь, окружив город, они подтащили к воротам фугас. Дозорные заметили врага, один из них подбежал к капитану Еремееву.

— Ваше благородие, у ворот японцы с фугасом.

— Что за болтовня, — рассмеялся капитан, — Они бы его уже давно взорвали.

— Ей-богу! — воскликнул стрелок. — А насчет взрыва не беспокойтесь, — они знают, что делают. Подкрепления ждут, чтобы оравой в город ввалиться.

— А ведь ты прав, Щеткин.

Капитан Еремеев выбрал пять охотников и, возглавляя их, пошел к воротам. Дело предстояло весьма ответственное.

«Кабы чего не напутали», — подумал капитан.

Японцы с фугасом лежали вдоль стены у ворот. Они уже были в мертвом пространстве, куда не достигали ружейные пули. Капитан Еремеев через щель амбразуры увидел их ноги. Слышна была какая-то возня. Очевидно, они передвигали фугас. По распоряжению капитана, солдаты набрали из очагов два ведра золы. Расставив стрелков, Еремеев оголил шашку и тихо скомандовал:

— Высыпать золу на стену! Приоткрыть ворота!

Пока японцы протирали глаза, капитан перерубил провод, и в тот же момент в японских минеров вонзились штыки. Наши со стены города открыли стрельбу. Японцы ответили пулеметным огнем. Фугас втащили в крепость и захлопнули ворота.

Ливень мешал наблюдению за японцами, расположившимися вокруг города.

— Эх, если бы полка два сейчас вот здесь. И за ночь можно бы разрушить все замыслы противника на его правом фланге. Все батареи, расставленные так небрежно, были бы наши… Разве мы плохо знаем местность? — рассуждал капитан Еремеев.

В городе начались пожары. Ряды его защитников таяли, но держались крепко. Стрелки ждали подкрепления и удара на врага вдоль берега моря помимо стен города. У всех на языке вертелись фразы:

— Подманят и расплющат.

— Фок — старая лиса. Он знает, что делать…

В четыре часа утра капитан Еремеев получил приказание от полковника Третьякова очистить город и отойти с боем к позиции.

 

Глава тринадцатая

1

Самой высшей точкой Наньшанских укреплений был редут № 13, расположенный на краю крутого южного ската. С него хорошо были видны основные подступы к Киньчжоу. На редуте находился командир пятого полка и начальник позиции полковник Третьяков.

При первых проблесках рассвета близ высоты семьдесят пятой обнаружили неприятельскую колонну. Наши артиллеристы ударили по ней шрапнелью. Этот первый утренний выстрел послужил как бы сигналом для японцев. Все осадные легкие и тяжелые орудия врага вдруг открыли стрельбу, сосредоточив огонь на одинокой горе Наныиань.

Дневальный второй батареи, услышав первые отдаленные залпы, вздрогнул и прошептал:

— Это они…

За горой гудело, земля вздрагивала. На наших позициях взрывались неприятельские снаряды. Размеренные групповые выстрелы продолжались минут десять. Затем звуки выстрелов и взрывов слились. Наши батареи энергично отвечали. Дневальный перестал вздрагивать, он оцепенел. Кругом поднимались ездовые и канониры и тревожно оглядывали небо на севере. Вдруг слева оглушительно и густо щелкнуло, точно вот тут — за двадцать-тридцать шагов — ударил гром. Лошади присели, стали рваться, потрясая коновязь. Дневальный подбежал к Подковину, который поднимался усталый и расслабленный.

— Слышал! Что это за штуки?

— Неприятельские суда из своих дальнобойных пушек стреляют.

— Как же их допустили? — растерянно проговорил дневальный.

— Утром разберут и прогонят.

Подковин соскреб грязь с шинели, скатал и привязал шинель к передку лафета.

— Я пойду на горку посмотрю.

— Он может и по горке ударить.

— Понятно, может, но попозднее и после того, как наша батарея стрелять начнет.

Ездовые запрягали лошадей, а Подковин побежал к вершине горы. Пик Самсона навис своими зубьями над низко лежащими русскими укреплениями. Многочисленные отроги зловещими щупальцами вдвинулись в лощину. Поперек всего перешейка непрерывно мерцали огни неприятельских залпов. Издали они казались дрожащей сеткой световой рекламы, по которой бегали справа налево и наоборот замысловатые огненные знаки. На темном просторе моря попарно вспыхивали длинные языки багрового пламени: то стреляли канонерки. На возвышенности Наньшань видна была пляска огней от рвущихся неприятельских снарядов и выстрелов крепостных орудий. Присмотревшись, Подковин понял, что неприятельское полукольцо огня суживается, грозно надвигаясь на одинокую позицию.

Наш правый фланг, включая Известковую гору, начал действовать на рассвете. Неприятель довольно близко придвинул свои батальоны пехоты, а также батареи. Одновременно действовали разнокалиберные пушки. Огонь то — усиливался, то затихал. По-видимому, в то время как одни батареи действовали, другие продвигались ближе. С самого начала артиллерийского поединка японские пушки стали забивать наши. Около тридцати русских полевых скорострельных орудий до десяти часов утра почти бездействовали. Выбранные для них места оказались неудачными. Первая батарея подполковника Саблукова, при попытке въехать на Известковую гору, была обстреляна неприятелем.

Подковин не мог оторваться от развернувшейся перед ним захватывающей картины. Японские цепи продвигались уверенно и напирали на правый флаг. «Прорвутся— и все пропало. Неужели наши не ударят по ним?»

— Смотри, смотри! На горке, что правее нас, флажки показывают, — сказал шепотом канонир Павлов, который поднялся вслед за Подковиным — Это шпионы! Идем вниз.

Солдаты артиллерийского обоза оживились, они ждали распоряжения по переброске батареи на новое место.

— Большой бой начался, — хрипло проговорил ездовой Бородкин, щуплый и маленький.

— Говорят, на один наш снаряд десять японских прилетает.

— Где Подковин? — крикнул старший фейерверкер.

— Здесь.

— Садись на левую пристяжную лошадь запасного лафета и немедленно езжай с пакетом к генералу Фоку или Надеину. Они должны быть на станции Наньгуалин. Получив письменные и устные распоряжения, возвращайся сюда. Обязательно найди генералов.

— Слушаюсь, господин фейерверкер.

Подковин пришпорил коня и скрылся в овраге, по которому шла тропа к железной дороге. Лошадь бежала быстро. Ощупав пакет за обшлагом шинели, Подковин облегченно вздохнул: звуки канонады здесь, в лощине, были менее резки.

Солнце ярко светило, было тепло. Пушки по-прежнему грозно грохотали, но только те, что были далеко. Вдруг впереди, немного влево, по горам прокатились резкие пушечные удары, точно такие же, что разбудили Подковина на рассвете.

— Неужели тут неприятельский флот?! — воскликнул он и, подгоняя лошадь, помчался к деревне.

По проселочной дороге от места боя к станции тянулся обоз пятого полка, а за ним моряки тащили затвор от орудия Кане.

— Пушка-то хорошая. Дала бы жару японским канонеркам, да не успели ее установить, — пояснили матросы Подковину. Вдруг обоз остановился.

— Генерал Фок едет на позицию, — пробежала весть от одного солдата к другому.

— Да, кажись, поздно, — усмехнулись матросы. — Проспал старичок.

Фок гарцевал около двуколок и кричал:

— Кто отдал распоряжение о передвижении полкового обоза? Полковник Третьяков?! Немедленно вернуться двуколкам обратно. Патроны нужны только на позиции.

Подковин отъехал в сторону, выжидая момент, чтобы приблизиться к генералу. Фок вертелся в седле. Глаза его налились кровью, губы вздрагивали, руки нервно теребили поводья. Он выходил из себя. Главные фазы боя прошли без него. Оказывается, пушки почти все сбиты. Артиллеристы, раненые и здоровые, покинули по приказанию полковника Третьякова свои батареи.

«Как же это все быстро случилось? — подумал генерал. — Проклятье! Письма и телеграммы Куропаткина внесли тлен. Никто не заботится о сохранении позиций, о восстановлении боя… Все думают об отступлении в крепость, А Дальний? Что мы будем делать с проклятым выкидышем, с игрушкой Витте?»

Фок резко повернул лошадь и увидел подъезжающего к нему Подковина.

— Давай сюда, что там?

— От командира второй батареи четвертой стрелковой Восточно-Сибирской артиллерийской бригады полковника Лапэрова.

— Как дела на левом фланге? Далеко японцы?

— Очень далеко.

— Далеко, говоришь? Я так и знал, ударят к вечеру. Передай полковнику, чтобы зорко следил за берегом и не оставлял Тафашинских высот до особого распоряжения. Передвигаться к деревне Модзы не стоит. Пусть сам выберет в этом участке безопасную позицию.

Подковин повторил слово в слово распоряжение генерала.

— Я тебя уже где-то видел. Курить хочешь?

— Не курю, ваше превосходительство.

— Напишите, что я сказал, — обратился генерал к адъютанту, — и добавьте, что подкрепление левому флангу будет послано немедленно.

2

Самый жаркий бой был утром на правом фланге. Третья батарея подполковника Романовского, пострадавшая в бою третьего мая, выехала на закрытую позицию у высоты близ деревни Лиудятен. В этот день и прислуга батарей и командный состав вели себя весьма осторожно. Котловина скрывала пушки, а с горки, что была несколько правее, прекрасно были видны и японские движущиеся полки и орудия, нагло выдвинутые у восточного берега залива Хунуэза.

Утренние лучи солнца очень хорошо освещали складки местности и скопление в них неприятеля.

— Сегодня на нашей улице праздник, — говорил бомбардир-наводчик Ерофеев, раненный при стычке третьего мая.

С наблюдательной горки прибежал канонир Петров, поддерживающий связь между батареей и горкой.

— В залив входят военные суда!

В тот же момент раздались резкие выстрелы девяти дюймовых корабельных пушек. Прислуга батареи в страхе присела. Но через минуту все повеселели. Тяжелые снаряды посыпались на неприятеля. Это стреляли с канонерской лодки «Бобр» и с двух миноносок. Наши близлежащие батареи, забыв осторожность, еще ожесточеннее включились в бой. Японские колонны не выдержали и быстро откатились к деревушкам Мадятен и Яндятен. Прислуга японских батарей, расположенных по линии старых китайских укреплений на восточном берегу залива Хунуэза, бросила орудия и укрылась в ближайшие лощины.

— Нарвались, проклятые, — покрикивали канониры и наводчики. — Не помогли и шпионы.

Ерофеев, в промежутках между выстрелами, говорил:

— Трусы японцы, не то что наши артиллеристы. Смотри, что делается на наших позициях. С утренней за-

ри до сего времени там падают снаряды, а пушки все отвечают и отвечают.

— Беглый огонь! — командовал офицер. — Три секунды — выстрел!

Склоны Самсона стали окаймляться белыми облачками наших шрапнелей. Они разрывались там, где поблескивали огненные неприятельские языки от орудийных выстрелов и откуда двигались роты и батальоны.

3

Офицеры первой батареи корректировали свою стрельбу с высоты № 37. Японцы мало обращали внимания на русские полевые пушки, расставленные на Тафашинских высотах. Они всецело были заняты разгромом Наньшаня и атаками на него.

К группе офицеров подошел сотрудник газеты «Новый край» Ножин.

— Картина боя изумительно прекрасна, — говорил поручик второй батареи Михайлов, прибывший на высоту для связи и выяснения положения.

— Должен сознаться, я не ожидал от японцев такой прыти, — сказал подполковник Саблуков. — Смотрите, какие колонны, и на виду. Сегодня нет пустоты на поле сражения. В заливах стоят канонерки, а на их палубах даже невооруженным глазом видны люди. Жаль, погиб Верещагин. Он обессмертил бы этот бой и, пожалуй, последний красивый бой.

— Почему?

— Наша артиллерия все больше и больше совершенствуется и скоро таких дневных атак не будет. Даже и теперь, будь у нас побольше скорострелок, да установи мы вовремя Кане, можно было бы уничтожить всю японскую армию, наступающую на Киньчжоу.

«Рассуждают, — подумал Ножин. — Все охвачены болезненной говорливостью».

Между тем наши полевые батареи меткими выстрелами отгоняли левофланговые колонны врага от нижних окопов.

— Жарко поди на Киньчжоу. Мы в просчете, — вздохнул поручик. — Более двухсот неприятельских скорострелок, и большого калибра, против китайского старья, установленного на наших батареях. Генерал Фок уехал на Киньчжоу. Там неблагополучно. Говорят, полковник Третьяков отпускает во время боя артиллеристов в Артур, а генерал ловит их и возвращает обратно.

— Непостижимо, поручик. Ни одной дальнобойной пушки. Мы могли бы иметь бронированный поезд…

«Могли бы, нужно бы, — усмехнулся про себя Ножин. — О чем думали раньше? Молодежь — франты, а высшее командование в руках свиноподобных Стесселей. Шпионов видят в русских, а кругом — сотни людей, враждебных русским».

Ножин поморщился от неприятных мыслей. Он страшно не любил Стесселя. Генерал последние дни усиленно преследовал его.

К одиннадцати часам дня все атаки японцев были отбиты. Вражеская артиллерия замолкла. Цепи атакующих залегли на расстоянии в тысячу шагов от наших окопов, поддерживая оружейный огонь.

Прибыв на станцию Тафашин, генерал Фок принял на себя руководство боем. Полевые батареи стреляли слабо. Только с Известковой горы наши батареи по-прежнему усиленно обстреливали левофланговые японские пушки, брошенные прислугой. «Бобр» и миноносец ушли в Дальний. Со стороны бухты Кер показались свежие колонны неприятеля.

Прибыл ординарец от полковника Третьякова:

— На Киньчжоуской позиции все батареи подбиты, прислуга перебита. Полковник Третьяков боится за правый фланг и ждет подкрепления…

— Знаю! — воскликнул генерал, хмуря брови. — Как ведут себя японцы? Что там за передовыми окопами?

— Сотни пушек, ваше превосходительство. На высоте № 75 находится высшее японское командование, открыто наблюдает и шлет во все стороны своих ординарцев.

— Чепуха! Не может быть.

— Так точно, ваше превосходительство.

— Ну, мы им, сукиным детям, покажем, — Генерал погрозил рукой. Его душила злоба. — Ах, прохвосты! Ах, негодяи!

Одна мысль страшно угнетала Фока: он, русский генерал, командующий дивизией, георгиевский кавалер, своим отсутствием в начале боя фактически передоверил командование малоизвестному генералу Надеину, перепутавшему направление для частей резерва. Два батальона тринадцатого полка были им отправлены не на позицию, а к деревне Тунселафан.

«Все, все перепутал. Все забыл в самые горячие минуты боя. Шепелявая баба!»

Фок в сердцах сплюнул. Он не мог успокоиться. Ему представилась высота № 75, которая так близка от главного огня, а на ней японские генералы. Они — там, несмотря на грозящую опасность, а он — Фок — был за двадцать верст… Об этом будут кричать в продолжение долгих веков.

«Чепуха! Кто же знал, что наступление начнется именно в ночь, — утешал себя Фок. — Но они-то, понятно, знали… Впрочем, допустим, что я был на какой-нибудь из батарей и меня бы там убило. Опять смеялись бы. «К чему полез, старый дурак, позавидовал лаврам Скобелева?!» Надо осмотреться. Поеду к стрелкам и полковнику Третьякову. Японцы вряд ли начнут теперь открытую атаку до наступления ночи».

Осмотр местности, прилегающей к железнодорожному полотну, подтвердил тяжелое положение наших войск, лишенных поддержки артиллерией.

Канонада замолкла, и Фок направился к Киньчжоу. За несколько десятков сажен от станции Тафашин он повстречался с тремя артиллерийскими офицерами.

— Куда идете, что нового? — спросил Фок.

— В Порт-Артур, ваше превосходительство. Сейчас на Киньчжоу нам нечего делать, орудия подбиты.

— Полковник очень любезен. Но в такую критическую минуту каждому офицеру надлежит быть поближе к огневому кольцу, где страдают солдаты и где гибнут храбрые офицеры… До вечера далеко, и в вас может быть острая нужда. Вернитесь.

Офицеры отошли в сторону.

— Что мы там будем делать? — спросил один из них.

— Толкуй с ним. А куда он сам направился? — обратились офицеры к адъютанту.

— На Киньчжоу.

Прибывшие уныло повесили головы.

Внимание генерала привлек рядчик Янов.

— Опять от полковника Третьякова? Кто вы такой?

— Янов, инженерный десятник, ваше превосходительство.

— Черт знает что такое! — закричал Фок. — Связывают военные дела с гражданскими чиновниками… Если вы увидите коменданта позиции, то передайте ему, что он не комендант, а баба! Сидит в окопах и требует подкрепления. Ни одного человека я ему не дам.

Фок махнул рукой, круто повернулся и пошел на Тафашин.

— Гниды, — ворчал про себя генерал. — Как скоро поддаются панике и демобилизуются! И это полковники! Чего же ожидать от младшего состава? Не думает ли господин Третьяков, что последует распоряжение об очищении позиций? Этому не бывать!

Фок подозвал ординарца и подал ему пакет с письмом следующего содержания: «13-го мая, 11 часов 50 минут утра. Предлагаю стоять на позиции до моего приказания об отступлении; об отступлении не думать, обороняться до последнего человека».

Ординарец ускакал. На минуту генерал успокоился.

«Не отступать до моего приказания, ни в коем случае не отступать! — думал он. — Не отступать… Ах, зачем я ему вставил это ненужное в данный момент слово? Оно дает надежду и там будут подготовляться к отступлению… Сорвут отбитые атаки! Так нельзя».

Генерал присел к столу в станционном зале и написал: «13 мая, 11 часов 55 минут. Предлагаю стоять до последнего человека; об отступлении не думать. Патроны вышлю. Встретил двуколки с патронами, идущими в Наньгуалин, вернул их».

На позициях наступило затишье. Успокоившись, генерал направился осматривать расположение японцев. Увидев на дороге капитан-инженера фон Шварца, Фок насупился: — Куда вы? Почему вы здесь?

— Полковник Третьяков послал с донесением к вам о тяжелом положении на передовых линиях. Нужно подкрепление, ваше превосходительство.

— И он послал вас, ибо находит, что вам на позиции уже нечего делать? Странно и досадно! И вы поддались панике! Вы, у кого не рвутся фугасы, когда им нужно рваться. Вы бежите с позиций, вместо того чтобы толком разобраться, в чем дело, и к ночи исправить то, что осталось в наших руках. Боже мой, что можно сделать с такими полководцами?!

5

Генерал Фок прошел в тылу позиции до Киньчжоуского залива. По оврагам и дорогам шли раненые солдаты, часто попадались носилки. Генерал; хмурился, но спешил вперед, чтобы хорошенько уяснить себе все происшедшее за первую половину дня.

Шаги его были тверды, глаза лихорадочно блестели.

«Позиция охвачена, — думал Фок, — и так быстро…»

Он остро почувствовал свою глубочайшую ошибку.

«Надо во что бы то ни стало поправить дело. Не все упущено. Японцы устали и расстреляли снаряды. Их много полегло. А у меня все части в боевой готовности. Пятый полк уберу, пусть отдыхает, а сюда полки в контратаку. Надо скорей найти Третьякова. Личным примером воодушевлю его. Какая нетактичность со стороны Куропаткина — писать демобилизующие письма. И я тоже! Зачем было говорить о них. И Стессель хорош— в приказах оглашает. Перешеек должен быть в наших руках, иначе капут Дальнему».

Генерал написал Третьякову записку: «12 часов 35 минут. За правый фланг не бойтесь — стоят два полка. Смотрите на левый фланг, где может решиться дело».

Встречавшиеся генералу раненые стрелки смотрели на него вопросительно. По мере своих сил они становились во фронт и отдавали ему честь.

— Как там дела? — спросил генерал стрелка с перевязанной правой рукой.

— Все окопы разворочены. Ихние пушки бьют, а наши молчат. Пулеметов бы побольше. Плотной стеной идут, твари. — Лицо Фока осталось спокойным.

«Что за тактика! А меня не было. Два-три ловких маневра под прикрытием окопов — и можно было их окружить», — подумал Фок и обратился к стрелку:

— Курить хочешь, бери папиросу.

Солдат, насколько мог, вытянулся, подошел к генералу и протянул к серебряному портсигару свою руку. Фок и себе достал папиросу, чиркнул спичкой и поднес ее солдату.

— Закуривай.

— Покорно благодарю, ваше превосходительство.

Поднимаясь в гору к батарее № 10, генерал Фок все время получал донесения полковника Третьякова:

«У меня нет под рукой никакой части, которой я мог бы восстановить бой. Все на своих местах, и одна надежда на удаль солдат и мужество офицеров».

— Так, так. «Все на своих местах», — усмехнулся Фок. — И те, что лежат мертвыми. Ребячество. Лирика. Ничего дельного. Посмотрел бы хорошенько в окопы.

Фок сейчас же послал Третьякову ответ: «Благодарю за удаль. Силы у вас достаточно. На левый фланг, в резерв, посылаю еще две роты к батарее № 15».

Кончив писать, генерал выпрямился, нахмурил лоб;

— А про генерала Надеина забыл! Напишу и ему:

«Генералу Надеину. 13 мая, 1 час дня. Прислать немедленно в лощину северо-западнее от Тафашина две роты к батарее № 15».

— К ночи надо подготовиться, к ночи надо подготовиться, — твердил генерал. К нему подошел полковник Савицкий:

— Что изволите, ваше превосходительство?

— Дело поправимо. Генерал Фок не дурак, — продолжал вслух свою мысль Фок, — он знает, что делает. Генерал Фок всегда будет прав, что бы ни случилось. Генерал Фок ранен в голову, а у раненых и контуженных кованые мозги…

Полковник Савицкий содрогнулся и отошел к ординарцам, но Фок его окликнул:

— Полковник, пошлите на позицию восемь двуколок патронов в распоряжение коменданта Третьякова. Он доносит, что там нет патронов. В чем дело? Сам отослал недавно две двуколки, а сейчас просит. Должно быть, отлегло от сердца. Кроме того, назначьте две роты в его личное распоряжение. Я иду в гору, ротам следовать за мной.

«Черт разберет этого человека, бормочет что-то несвязное, похож на сумасшедшего, а распоряжения дает дельные… Но все же бой он проспал. Просидел в тылу. Теперь трудно сделать что-нибудь существенное, — думал Савицкий. — Результаты боя были бы в наших руках при наличии одной запасной дивизии на Тафашине. Враг безумствует, наступая днем такими густыми колоннами. А нам нечем бить…

Неприятельские канонерки молчали.

Роты русских солдат вытянулись вдоль дороги. Генерал ехал впереди верхом. Чем выше в гору, тем больше попадалось раненых.

Фока остановили и подали ему новое донесение Третьякова:

«С левой стороны Самсона (между высотой № 75 и Самсоном) идет 25–30 рот. Половина — колонной, половина— развернутым строем. С левого фланга позиции, в обход ее, идут две роты по воде. Большая масса верстах в четырех от нас. На левом фланге около 10–12 рот и двенадцать орудий».

— Что вы на это скажете, полковник?

Савицкий, слушая донесение, подсчитывал: «Двадцать пять плюс две, плюс десять, итого тридцать семь рот видимых, да черт знает сколько невидимых. А у нас: две плюс две, итого четыре».

— К вечеру, ваше превосходительство, группируются.

— Немедленно сообщите батарее Лапэрова, что стоит на левом фланге, о неприятеле, двигающемся по воде, — распорядился Фок. — Скорей к полковнику Третьякову.

Генерал пришпорил лошадь, но тут же осадил ее:

— Опять донесение. Читайте, полковник.

«Из-под Самсона близ высоты № 75 двумя колоннами идут еще 7–8 рот. Двигается также артиллерия. Редут № 9 совершенно срезан с левого фланга снарядами; траншея также попорчена, но люди еще держатся».

— Вперед, за мной! — крикнул Фок и ускакал.

Савицкий хотел следовать за ним, но его остановил обозный солдат:

— Ваше высокоблагородие, двух лошадей убило.

Полковник пустил лошадь вскачь, чтобы догнать начальника дивизии.

— Ваше превосходительство, двух лошадей, запряженных в двуколки, груженные патронами, убило. Есть опасность и за других.

— Доставить патроны Третьякову на людях.

— Зачем патроны на позицию, там их склад.

— Что же, по-вашему, начальник позиции врет и склад у него не горит?

— Патронные склады горят с треском, ваше превосходительство, как фейерверк.

— Расследуйте. Если патроны в складе около батареи № 10 есть, то отправьте двуколки в тыл.

Поднявшись на шоссе, Фок пошел медленно. Генерал бросал беспокойные взгляды на предгорья Самсона, в ближайшие овраги, на полотно железной дороги, разыскивая расположение батарей и цепей противника. Оглядываясь и несколько приседая при свисте пуль, он рассматривал батареи, покалеченные и уже покинутые русскими.

За батареей № 10 дорога шла по совершенно открытой местности, а до ближайших окопов было не менее четырехсот шагов. Генерал сел на камень. Неприятельские снаряды сыпались теперь исключительно на окопы и прилегающие к ним овраги. Клубы пыли и дыма висели над головами защитников. Свинцовые шарики и острые осколки густо сыпались сверху, резко хлестали по стенкам траншей и деревянным укрытиям. Нельзя было высунуть головы. Шрапнельный дождь сменялся взрывами снарядов.

— Найдите полковника Третьякова, мне нужно с ним увидеться, — распорядился Фок и тут же написал Стесселю телеграмму:

«Сейчас нахожусь на позиции; осматривал оставленные батареи. Они буквально засыпаны снарядами. Неприятель направил свой артиллерийский и ружейный огонь на северный фронт. Как стрелки держатся, не могу себе представить, но держатся молодцами. Почти все орудия молчат, — писал дальше начальник дивизии, — посему еще день на этой позиции 5-й полк держаться не сможет. Остается одно — вывести весь отряд и атаковать врукопашную, так как наша артиллерия в настоящее время не может оказывать содействие фронту северному, или воспользоваться ночью и отступить…»

— Но где же Третьяков?

Генерал опустил голову.

«Вы понимаете, ваше превосходительство, начальник дивизии, командир всех сухопутных сил Киньчжоуского перешейка… Вы понимаете, почтенный генерал Фок… У вас не было управления боем, нет его и сейчас! И по сию минуту нет, старый вы дурак… Вас демобилизовало письмо Куропаткина… Вы подпали под влияние прилизанного полководца. Ах вы гений, гений»…

Фок еще ниже опустил голову.

Резкий выстрел с неприятельских канонерок заставил его вздрогнуть и выпрямиться:

— Опять это непредвиденное. Но где же Третьяков?

6

Когда Подковин возвратился, его немедленно позвали к командиру батареи.

— Видел начальника дивизии? Как на правом фланге? Расскажи подробней.

— С позиции раненые идут, только их немного. Крепостные пушки стреляют одиночно, но третья батарея нашей бригады, канонерка «Бобр» и батарея на Известковой горе сбили неприятельский левый фланг, так что японцы пушки побросали и в оврагах сидят. — Рассказав подробно о всем виденном, Подковин добавил: — Теперь все боятся за левый фланг, там японские канонерки помогают.

— Что говорят солдаты? Ты же разговаривал с ранеными.

— Окопы густо засыпают снарядами. Пушки ихние стоят на две версты от наших стрелков. Шрапнели — гуще ливня, но пока большого вреда нет. В окопах козырьки устроены, так что пули шлепают без толку.

Полковник Лапэров переглянулся со штабс-капитаном Ясенским.

— Комендант города Киньчжоу, капитан Еремеев, — продолжал Подковин, — храбрецом оказался. Тяжело ему было с кучкой солдат в городе. Но отступил он только по приказанию. Теперь он опять на левом фланге в самых передовых окопах бьется. Храбрый капитан, и до сих пор цел и невредим.

— Еще что солдаты рассказывали?

Подковин замялся.

— Говори, не стесняйся.

— Узнали, что я артиллерист, и спрашивают: почему на такой грозной позиции, как Киньчжоу, и так мало было хороших пушек?.. Почему они плохо укрыты? Почему снарядов мало запасли? Спрашивают, куда вы свои скорострелки запрятали? К окопам бы их, говорят, поближе... Давит, говорят, японец пулеметами и легкими снарядами…

— Хорошо, иди! Лошадь свою держи наготове. Могут быть срочные поручения.

7

Капитан Еремеев остался при десятой роте в передовых окопах северной линии. Это был «лоб» укрепленной позиции. Стрелки видели, как надвигаются на них полчища японцев. Неприятельские снаряды, непрерывно падавшие сверху, заставляли их прятаться. Едкий дым застилал поле обстрела. Своя артиллерия била изредка. Подкрепления не подходили.

— Что же это наши генералы забыли нас? — обратился к Еремееву унтер-офицер пятой роты. — Смотрите, за руслом реки, у самой воды усиленное движение японской пехоты. Щиты какие-то выставляют.

— Нет, не забыли, — улыбнулся Еремеев. — Выжидают. Какой толк сейчас набивать окопы людьми? Надо сохранить резервы, а затем в сумерках — в контратаку. Из всей дивизии на позиции, почитай, один пятый полк. Щиты же японские рассмотрим и сообщим в штаб.

Было коло четырех часов дня. При помощи бинокля Еремеев увидел на отмели ряд деревянных манекенов.

— Щиты для отвода глаз, — догадался он, — хотят обмануть нашу артиллерию. Кто легко ранен, того и пошлем с донесением.

Под прикрытием щитов, по грудь в воде, двигались японские солдаты.

— Огонь по головам неприятеля, левее щитов, — скомандовал Еремеев.

Вдоль берега моря от Тафашинских высот прогудел снаряд и ударил в щиты. Через пять секунд первая пара шрапнелей разорвалась левее, как раз над головами атакующих. Еще через три секунды восемь шрапнелей осыпали свинцовыми пулями весь отряд врага. Море вскипело, щиты стояли нетронутыми, как немые свидетели расстрела.

Солдаты пятой и десятой рот отчетливо видели гибель передних рядов наступающих. Но сзади подходили новые силы. Свои ружья и патронташи неприятельские солдаты держали высоко над головой. Издалека трудно было определить меткость стрельбы наших артиллеристов, но падающие в воду ружья японцев красноречиво говорили об этом.

Раненые и оставшиеся в живых японцы выползали на берег, но их пристреливали из нижних окопов охотничьи команды тринадцатого и четырнадцатого полков.

По воде наступал целый батальон с пушками. Полевая батарея Лапэрова, пристрелявшись, поражала врага. Японцы не могли быстро передвигаться по воде: живые спотыкались о мертвых, раненые барахтались. Волны прилива, налетая на берег, захватывали все большие и большие участки суши. Стрелки передовых окопов были в восторге. Несмотря на удушливый дым, не только здоровые, но и раненые воспрянули духом. Послышались шутки, солдаты подбадривали друг друга.

Капитан Еремеев ходил по окопу и говорил:

— Только бы до сумерек продержаться. Придут свежие роты, сменят нас, и батальоны бросятся в атаку. Полевые батареи ловко чистят. Сломим врага.

— Эх, кабы десятка четыре таких пушек, — с радостным волнением говорили солдаты.

— Батарея уже по японским крейсерам бьет! — закричал унтер-офицер.

Расстрел японского батальона, меткое попадание снарядов второй батареи в японские канонерки внесли замешательство в наступающие вражеские колонны. В окопах стало несколько легче. Канонерки и часть японских батарей направили свой огонь на Тафашинские высоты. Санитары приступили к перевязке тяжелораненых и переноске их в тыл. Пыль осела. С моря повеяло прохладой. Утомленные защитники вспомнили, что они целый день ничего не ели.

— Нет ничего хуже, как сидеть и от врага отбиваться. И кто эти крепости придумал?! Наступать куда лучше, — заявил фельдфебель. — Перво-наперво ты сам выбираешь, куда тебе вдарить. Об этом противник не знает и ждет атаки по всему фронту. Второе, ты свои пушки передвигаешь, а у противника они привинчены к одному месту.

— А третье, — подхватил ефрейтор, — человек в атаку пойдет сытым. Ох и жрать хочется, братцы!

Солнце опустилось. Основание Самсона погрузилось в легкую дымку. Выделялись овраги. Вершина горы была точно из меди. Отблески заката скользили поверх вздыбленной пыли, смешанной с пороховыми газами. Внизу, совсем близко от передовых окопов, было кольцо неприятельских батарей. Огненные языки выстрелов при потухающем дне казались длинными и зловещими.

8

Полковник Третьяков сразу же, в начале боя, пытался как можно точнее определить, куда направит неприятель свой главный удар. Более всего уязвимы фланги: правый — со стороны мелководной бухты Хунуэза, левый — со стороны русла речки, что течет южнее города Цзиньчжоу. Особенно беспокоил правый фланг. В случае его прорыва все значение позиции сводилось к нулю. Но и слева неприятель, оставив город с его толстыми стенами, мог сосредоточивать там резервы, а руслом речки пользоваться как наступательной сапой.

«Досадно, что командует не Кондратенко, а Фок, — думал полковник. — Трудно понять, что нужно этому старику».

В блиндаж спустился поручик Глеб-Кошанский.

— Все главные атаки — на наш правый фланг, — сказал он.

— Я так и знал! — воскликнул Третьяков. — Пишите генералу Надеину, чтобы давал подкрепление людьми.

— Размещение стрелков по окопам сейчас опасно. Нас засыпают снарядами. Канонерки срезают бруствера люнетов.

— За подкреплением послать. Я выйду посмотрю.

Гора Самсон — такая прекрасная при восходе и закате солнца — теперь нависла над возвышенностью Наньшань тяжелой глыбой. Каждый неприятельский орудийный залп, огненные языки которого были ясно видны, каждая цепь неприятельских войск, открыто продвигающихся вперед, заставляли полковника глубоко страдать. И не потому, что он трусил. Он досадовал на себя. Краска стыда залила его красивое лицо. Более трех месяцев тому назад он участвовал в комиссии по обследованию позиций. Ему было поручено улучшение укреплений, но он довольно спокойно отнесся к своим обязанностям. Нужно было кричать, доказывать, что Наньшань требует дальнобойных пушек и бетонных сооружений, берега залива Хунуэза также должны иметь тяжелую и дальнобойную артиллерию, а Тафашинские высоты не менее, а может быть и более важны в защите перешейка, чем возвышенность Наньшаня. Замечательные пушки Кане валяются без дела и попадут в руки врага. Неужели Фок и Кондратенко не придут на помощь, ничего не придумают против японцев?! Солдаты ведут себя хорошо, на них-то можно надеяться.

К Третьякову подошли фон Шварц и штабс-капитан Дебогорий-Мокриевич.

— Что вы хотите предложить, господа офицеры?

Фон Шварц усмехнулся. Третьяков это заметил и удивленно взглянул на него.

— Вы знаете, господин комендант, что я инженерный офицер. Мои предложения ценны за несколько месяцев до неприятельских атак. Теперь же я жду ваших распоряжений для общих действий и слежу за повреждениями, чтобы исправить их, если возможно.

— Но вы усмехнулись?!

— Я вспомнил телеграмму генерала Фока, в которой говорилось: «Всех рабочих, свободных от исправления батарей, поставить на нижнюю траншею, как мною было указано. Каменоломни приспособить для помещения в них кухонь и складов, обеспечив от прицельной стрельбы гранатой. Будут ли японцы, это еще вопрос, а Куропаткин будет. Он уже в Мукдене».

— Старик твердо проводил вопрос о траншее, но он, а также и мы с вами, упустили из виду значение для позиции отрогов Самсона. А что у вас? — обратился Третьяков к штабс-капитану.

— Следует минировать позиции и окопы, чтобы, в случае занятия их врагом, взорвать нажимом на кнопку.

— Нам нужно думать сперва об отбитии атак, а потом об отступлении… Мы с вами заговорились, а перед нашими глазами кипит бой! Наши батареи косят ружейным огнем не хуже шрапнели. Вот где была бы работа пулеметам!

Японцы наступали густо и сосредоточенно. Третьяков взглянул на люнет № 3 и на траншею между ним и железнодорожной насыпью. Вдоль края окопов, то вправо, то влево, двигались стрелки и беспрерывно отстреливались. Главные силы врага были не далее как за тысячу шагов. Желтые околыши японских фуражек мелькали в оврагах, пролегавших вдоль всего фронта.

Всецело озабоченный очевидной опасностью прорыва, полковник не слышал ружейной пальбы и треска рвущихся гранат.

— Пошлю Белозору и Сейфулину в верхние окопы подкрепления. Надо удержать правый фланг.

Третьяков увидел, что стрелки его полка скапливаются и рассеиваются точно так же, как и враги по оврагам.

— Они там играют в прятки. Молодцы! Какой удобной оказалась траншея! В какой бы конец враг ни сунулся, стрелки уже там. Залп… и атакующие падают. И подкрепление быстро пристрелялось. Ряды атакующих стали реже.

— Смотрите, как замечательно спланирована траншея, — обратился полковник к офицерам, — как учтены все особенности участка! Генерал Фок прав. Похвально, что он настоял на постройке нижних окопов. Особенно удачно сочетание траншеи с верхними укреплениями.

— Хорошо придуманы козырьки, — заметил штабс- капитан.

— Кстати, вы знаете, что это мое предложение?

— Наоборот, его все приписывают генералу, а не вашему высокоблагородию.

Третьяков поморщился.

К полковнику подошел горнист пятой роты, посланный капитаном Фофановым.

— Нашей роте трудно приходится, ваше высокоблагородие. Дальше стоять в окопах нельзя.

Полковник подбежал к амбразурам редута. Взглянув по направлению северного фронта, он отпрянул. По линии окопов пятой роты непрерывно взрывались снаряды. Батареи противника били в упор по небольшому участку.

— И все же люди там держатся! — воскликнул Третьяков.

Колонна японцев, бросившаяся на центр позиции, была сметена пулями защитников.

— Иди и скажи капитану Фофанову, что ему будет дано подкрепление. Да вот посмотри, как валятся японцы от наших пуль.

Горнист со впалыми запыленными щеками и горящими глазами припал к бойнице. Пораженный зрелищем, он ничего уже не слышал, только видел: люди в фуражках с желтыми околышками, несшие с собой смерть, падали, раскидывая руки.

— Так еще часок и от него ничего не останется, ваше высокоблагородие.

— Совершенно верно. Беги. Я тоже скоро спущусь в окопы.

Горнист скрылся. Полковник взглянул на батареи. Большинство из них затихло. Только на батарее Баранова ожесточенно стреляли. Фон Шварц направился туда. Двор был завален трупами, осколками бомб и землей. Все орудия, кроме одного, молчали. Раненых не было: их отнесли в овраг. Хаос поразил фон Шварца. Он не узнал укрепления, которое строилось и оборудовалось под его непосредственным наблюдением.

— Как долго созидается и как быстро разрушается!

«Красавицы» — так называл фон Шварц пушки — стояли безмолвно и были неузнаваемы. Некоторые слишком высоко задрали жерла, другие свалились набок… Спотыкаясь о мешки, обходя трупы артиллеристов, капитан вбежал на дворик одиночно действующего орудия. Канонир Петраченко возился с ядром, силясь поднять его окровавленными руками.

— Ух не могу, — сказал про себя канонир и оглянулся назад. Глаза фон Шварца и Петраченко встретились.

— Ты что тут один делаешь?

— Снаряды достреливаю, ваше высокоблагородие. Японцев как мошки. Даже долго целить не нужно. Только вот уже устал не жрамши… ядро не подниму.

Капитан и канонир заложили ядро. Над головами прогудел снаряд. Фон Шварц отбежал к нише и закричал:

— Отойди от орудия. Ты взят на прицел.

— Ничего, — спокойно ответил Петраченко, засовывая мешок с порохом.

Капитан не спускал с него глаз. Затвор закрыт. Началась наводка. Петраченко перебегал от хобота лафета к орудию и подвинчивал механизмы, устанавливающие дуло под определенным углом.

— Выстрел! — сам себе скомандовал канонир и дернул за шнур.

Фон Шварц не выдержал и выпрыгнул из укрытия, чтобы взглянуть за бруствер. Снаряд упал в овраг, из которого после взрыва выбежало несколько японцев.

— Там их тьма, — сказал Петраченко. — Сам своими глазами видел, как они в овраг целым батальоном ввалились. Ядер и пороху осталось немного, достреляем, ваше высокоблагородие.

Под опытной рукой капитана ядра начали падать вдоль всего оврага. Последними двумя снарядами сбили неприятельскую полевую батарею.

— Все, — вздохнув, заявил канонир. — Он вынул затвор, положил его на плечо и, захватив винтовку, пошел в окопы.

«С такими солдатами можно горы перевернуть… А оборудование нищенское, а высшее командование дряхлое, а управления боем не было и нет».

Недалеко в бруствер ударило сразу четыре снаряда. Фон Шварц схватился за голову и поспешно оставил батарею.

9

Наступило затишье. Японцы приостановили атаки и обстрел. Но Третьяков понимал, что сегодня Киньчжоу падет. Никакие ухищрения «скобелевских» генералов не спасут позицию. Батареи разрушены, снаряды расстреляны, окопы повреждены, люди утомлены… В полку невероятно большая убыль живой силы.

«Только мой полк принял всю тяжесть боя. Может быть, после полудня Фок и Надеин дадут смену и пошлют свежие роты для восстановления боя… Боже мой! Неужели отступим? Что будет с Дальним? Позор, кошмар!»— так думал полковник Третьяков и не находил выхода из создавшегося положения. Под его руками не было нужных пулеметов, пушек, снарядов, людей… Он был связан в своих действиях начальством, которого за все утро не видел.

В ближайших траншеях и окопах Третьяков и его адъютант нашли усталых, запыленных солдат, но в их глазах светилась надежда.

— Атаки, братцы, отбиты, — обратился к ним Третьяков. — Переживем ночь и прогоним врага от крепости.

— Наши нигде не дрогнули! — выкрикнуло несколько солдат.

— Нигде! — твердо сказал полковник. — Пятая рота в самом пекле находится, но и она стоит. Горнист прибегал с донесением.

Третьяков еще не знал, что пятая рота уже оставила окопы и горнист не нашел ее на старом месте.

10

Поднимаясь обратно из окопов к батарее № 3, Третьяков увидел генерала Фока. Полковник попятился и ушел ходами сообщения в другую сторону.

— Если будет посланный от генерала, скажите, что я скоро приду. Мне нужно для доклада генералу выяснить положение и состояние рот, — сказал он своему адъютанту.

Третьяков не хотел встречаться с Фоком, как не хочется встречаться с человеком, к которому питаешь глубокое презрение и неприязнь. Пройдя несколько шагов, полковник остановился и с досадой проговорил про себя:

— Но мне же нужно с ним увидеться! Решается судьба позиции, какие у него планы?.. А вдруг есть выход?! К чему злоба и личная неприязнь в общегосударственном деле?! Руководителю следует быть особенно чутким к своим подчиненным, чтобы они не бежали от него, а, наоборот, искали встречи. Но за все время боя — ни одной отрадной мысли от него, ни одной радостной минуты с ним. Ни одного толкового распоряжения на все мои просьбы о помощи. Захватил мою идею о козырьках. Что ему, мало славы? Разве в козырьках дело? Мы проигрываем битву! Понимает ли это он? Пойти! Нет, не могу!

11

Генерал Фок устало приподнялся с камня, на котором сидел.

— Что же, так и нет полковника Третьякова? Может быть, он ранен?

Фок морщился, мускулы его лица прыгали. Офицеры, окружавшие генерала, молчали. Вдали рявкнули неприятельские пушки. Снаряды ударили по линии окопов.

— Канонада возобновилась, — сказал Савицкий.

— Теперь достанется только стрелкам. Выдержат ли? — спросил Фок и окинул усталым взглядом офицеров.

— Несомненно, ваше превосходительство, — ответил Савицкий.

— Надо накормить людей. Что вы скажете, господа офицеры, против ночной контратаки всей нашей дивизией? Мы ошеломим японцев и опрокинем их,

И тут же у генерала Фока передернулось лицо, как от сильной зубной боли. Он вспомнил письмо Куропаткина, предлагавшего слабую защиту Киньчжоуского перешейка и отступление к Артуру.

— Полковник, — обратился Фок к Савицкому, — предлагаю ночью во время отлива напасть с охотниками четырнадцатого и пятнадцатого полков на левый фланг японцев. Ваши люди во время отлива перейдут залив. Охотники пятнадцатого полка за ними, а там, может быть, и весь полк. Прикажите собраться начальникам команд.

Фок направился обратно. Вечерний воздух был наполнен ружейной трескотней. Гора вздрагивала от взрывов. Несколько снарядов перелетело через головы офицеров. У батареи № 13 Фок остановился и повернулся лицом к позиций. Наш левый фланг был весь в огне. По берегу залива двигались новые колонны неприятеля. Снаряды второй батареи рвались над ними. Японцы то разбегались, то скучивались, то залегали цепями. Из русла реки отчаянно тарахтели пулеметы.

— Нужно действовать и как можно решительней. Но где же Третьяков и почему он ко мне не явился? — недоумевал Фок.

Когда генерал садился на лошадь, ему сообщили, что подполковник Сейфулин — начальник левого участка— сильно ранен. Командование принял Белозор и держится хорошо.

— Все еще в нижней траншее?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Вот видите, как хорошо спасает траншея, — проговорил Фок, поворачивая голову в сторону Савицкого. — Я вам гово…

Генерал запнулся… Полковник Савицкий и его офицеры спешно уехали в свой полк, чтобы приготовиться к ночной атаке.

12

Четвертая батарея опешила на левый фланг. На проселочной дороге то и дело попадались китайские беженцы. На арбах лежали домашние вещи, согнувшись сидели женщины, прижимая к себе детей. На дорогу падали столики, посудные ящики, хрустели осколки разбитой посуды. Закрыв глаза, китаянки рыдали.

В одной деревушке, посредине опустевшей улицы, стояла арба, нагруженная детьми и узелками. Около лошадей суетилась молодая женщина на маленьких изуродованных ножках. Китаянка беспомощно озиралась. Дети плакали. Лошадь не хотела отходить от ворот и поворачивала обратно во двор. Женщина еле удерживала ее.

У угла показался артиллерийский дозор. Лошадь китаянки вздыбилась и отбросила ее в сторону. Женщина упала навзничь, ударившись затылком о твердую дорогу, глаза ее закатились, а руки раскинулись в обе стороны. Дети перестали плакать и вопросительно смотрели на мать.

Фейерверкер спрыгнул с лошади и подошел к женщине. Из-под ее головы струилась кровь.

— Готова, — сказал с грустью фейерверкер. — Дурацкие ножки не удержали… Колесников! Иди сюда!.. Унесем женщину во двор. Ты детишек в фанзу уведи да поищи, нет ли кого из соседей, а я поскачу вперед.

Колесников, белокурый бомбардир, накрыл труп халатом и осторожно снял детей с повозки.

— Пять беспомощных малышей, — шептал он. — Из деревни все убежали, и нам ни минуты нельзя задерживаться. Бой разгорается. Нехорошо, что дети останутся с мертвой матерью.

В четырех ближайших фанзах Колесников не нашел никого. Подъехала батарея. Колесников собрал у товарищей сухарей и сахару. Оставив скудную провизию в фанзе на нарах, около детей, Колесников, угрюмый и озабоченный вскочил на лошадь и пришпорил ее, чтобы догнать батарею.

13

 Окопы седьмой и пятой рот составляли левое плечо позиции. Особенно заметно выдвигались окопы пятой роты. Защитники «плеча» своими четкими залпами предупреждали попытки японцев проникнуть за черту огневой линии Киньчжоу.

Пополнив батареи снарядами и восстановив расстроенные ряды своей пехоты, японцы сосредоточили огонь осадных батарей и орудий с канонерок на седьмой и пятой ротах. Ураганный огонь тяжелых фугасных бомб срезал укрытия и стал бить вдоль окопов. Стрелкам невозможно было стоять у амбразур.

Капитан Еремеев обходил солдат, подбадривал их, советовал укрываться в уступах траншеи.

— В штыки встретим, ваше высокоблагородие. Но они не подходят близко, только снаряды посылают.

Огонь все усиливался. Еремеева ранило в плечо. Стрелки падали один за другим, старшего унтер-офицера разорвало на части.

— Постепенно, по одному переползайте в овраг, — распорядился Еремеев, — передохнете там. Как только перестанут лететь снаряды, сейчас же обратно. Отступать не надо и сдаваться не надо: все равно всех переколют.

— Ваше благородие, идемте скорей. Сами-то оберегайтесь.

— Я ползу вслед за вами.

Оглушительный взрыв отбросил стрелков в сторону. Очнувшись, они увидели на том месте, где стоял их начальник, яму. Из-под мешка сброшенного с бруствера, торчали офицерские сапоги. Солдаты приподняли мешок. Развороченная грудь Еремеева была засыпана песком, тонкой струйкой пробивалась кровь…

Бомбардировка продолжалась. Сообщение между ротами нижней траншеи прекратилось. Японцы свободно заняли Импань и прекратили обстрел оставленных защитниками окопов. Пыль и газы осели. Стрелки охотничьих команд, занимавшие левофланговые окопы, первыми заметили японцев с развевающимся флагом. Они поднимались к батарее № 9.

Поручика Руссау, наблюдавшего за движением японцев по воде, дернул за полу раненый солдат.

— Японцы в тыл заходят. Они уже на позиции, а ниже-то смотрите, сколько их!

— Перенести огонь вправо! По наступающему противнику — огонь!

Флаг упал. Японцы бросились врассыпную.

— С боем отходить к пятнадцатой батарее. Дать знать команде поручика Бондалетова!

Японцы, увлекшись захватом брошенных батарей, мало обращали внимания на крайние части левого фланга русских, но, определив положение, они начали разить их ружейным огнем.

Серьезно раненный Руссау связался с поручиком Бондалетовым. Оба решили: чтобы спасти свои команды от истребления, отойти в тыл.

14

На станции Тафашин генерал получил новые тревожные вести; на Известковой горе и везде орудия были подбиты. От полковника Третьякова прибыло следующее донесение: «Позиция окружена сплошным кольцом орудий… Подходят неприятельские горные батареи; их резервы передвинулись ближе… Наши стоят на своих местах».

Было 5 часов 30 минут вечера. В ожидании начальников охотничьих команд генерал Фок ходил по платформе. Пушечная пальба не утихала, но привычное ухо генерала уловило, что ружейная стрельба поредела.

Гору Самсон освещали последние лучи солнца. Справа темнели воды залива. На его берегах все утихло. Но левее, у подножия Наньшаня, гремели взрывы.

«Добивают… Позиция умирает без единого ответного выстрела», — подумал Фок.

Раненые прибывали. Они еле передвигали ноги в тяжелых сапогах. У всех на лицах корою грязь; многие без головных уборов; на опущенных плечах — грязные, изодранные шинели с кровавыми пятнами; марлевые повязки на головах пропитаны кровью; забинтованные руки висели на грязных подмогах.

Раненых на станции не встречали, никто не оказывал им первой помощи. Поняв свою обреченность, они уходили в сторону Артура. Их пересохшие губы кривились, в глазах, от боли и досады, стояли слёзы.

— Где же начальники охотничьих команд? — спросил Фок. своего адъютанта.

— На нашем левом фланге усиленная стрельба, ваше превосходительство.

— Но только со стороны японцев! Я это прекрасно слышу. Почему нет донесений?

Генерал передернул плечами и взглянул на вершину Самсона. Вблизи глаза Фока были серыми, усталыми, но издали они казались черными, сверкающими, жестокими.

— Ваше превосходительство, — услышал Фок и, обернувшись, увидел подбегающего к нему поручика Глеба-Кошанского. Молодой офицер встал навытяжку, не переставая тяжело дышать:

— Рота капитана Фофанова оставила окопы… японцы на позиции… полк отступает… — Голос поручика дрогнул. — Смотрите, по склону стрелки. Вот донесение полковника Третьякова.

— Отдайте его моему адъютанту! — прохрипел генерал. — Бегущий полк — самое толковое донесение… Что делает там полковник?

— Он задерживает отступающих, собирает их, чтобы восстановить бой.

— Поздно! Поезжайте и скажите, чтобы вел полк прямо в Артур. Чтобы не задерживаясь… Беглецы! Лентяи… вшивое войско!

Офицеры с брезгливостью отвернулись от генерала.

— Кого он ругает? — спросил с дрожью в голосе посланец стоящего неподалеку поручика Музалевского.

— Солдат и нас, офицеров.

— Боже мой, что же это такое!

— Успокойтесь, поручик, вам предстоит серьезная задача — вернуться на занятую неприятелем позицию.

— Нами командует сумасшедший старик! — прошептал Глеб-Кошанский, вскакивая на лошадь. — Какое несоответствие… Угощение папиросами, шутки с солдатами— и ругань… Сумасшедший!

Адъютант Фока развернул донесение Третьякова и прочитал: «Неприятель сбил наш левый фланг, люди побежали. Я бросился их перехватывать и устраиваю на позицию».

— Какая беспомощная записка… «Я бросился»… Получена в 6 часов 40 минут, — прошептал адъютант и сделал на записке пометку карандашом.

Приказания об отступлении не было, но оно совершилось. Это было самое ужасное для начальника дивизии. Полное поражение! Час тому назад дело можно было повернуть в другую сторону, использовав превосходный резерв.

— История заклеймит меня. Оправданий не подберешь. — Фок поморщился и снова развернул телеграмму Стесселя:

«Сообщите свое решение, возможно ли удержать позиции? Если невозможно, то надо организовать обстоятельно отход: все орудия и снаряды, возможные для перевозки, пользуясь ночью и прекращением боя, спустить и погрузить на поезда; которые невозможно погрузить — надо испортить и посбрасывать. Пятнадцатый полк должен занять тыльную позицию у Наньгуалина, а шестнадцатый надо подвести к нему или двинуть по Приморской дороге на Сяобиндао и Меланьхе; пока бухты не обнажать. Отводить начать с резервов. С уходом шестнадцатого полка жители Дальнего могут выехать или пешком прибыть в Артур».

— Возможно… невозможно. Надо… или, если… трафаретное распоряжение. Ближе бы к бою, а не торчать в Артуре, вот что надо! — Фок сжал кулаки, шея его покраснела, — Спустить и погрузить на поезда… К чертовой матери спустить такое высшее командование! Как пареная репа. Хоть бы капля смысла! Даже на Тафашин для раненых нельзя продвинуть поезда.

15

Темнело. Непрерывно мигал огонь неприятельских батарей. Над Третьяковым разорвался стакан шрапнели. От пуль поднялись клубы пыли. Раздался крик. Полковник оглянулся и увидел своего горниста присевшим на землю.

— Держись за меня, я тебя уведу в блиндаж.

— Я сам… туда… я видел… люди бегут…

Через две минуты полковник, поддерживая горниста, спустился в блиндаж и — занялся перевязкой раненого. В блиндаж вбежал поручик Садыков:

— Японцы на наших батареях!

— Скорее к баракам! Резерв в действие! В штыки! Атаковать!

Это был вопль, после которого началась неразбериха, а за нею отступление пятого полка,

16

В пять часов вечера на нашем левом фланге началась ружейная перестрелка. Это обеспокоило подполковника Белозора, Он вызвал к себе батальонного адъютанта поручика Станкевича.

— У нас там что-то серьезное, пойдемте выясним положение дел. Смотрите, прошло полчаса, а ружейный огонь еще более усилился.

Белозор и Станкевич пошли вдоль окопов к перевалу. Впереди, у бруствера и ниже, падали снаряды. Разорвалась бомба. Подполковника отбросило и засыпало землей, поручика ранило в голову. В хаосе взрывов Белозор увидел пробирающегося к нему унтер-офицера.

— Ваше высокоблагородие, помогите удержать солдат в нижних окопах, там сподручнее встретить японцев в штыки.

Огонь на левом фланге стал затихать. Солдаты двенадцатой роты вернулись в нижние окопы. Прибежал посыльный и подал Белозору записку от Третьякова:

«Генерал Кондратенко поздравляет наш полк с отбитием неоднократных атак. Прокричать по этому поводу в окопах «ура».

— Семь часов вечера. Разогреть обед и приготовить чай. Я схожу к третьей роте, — сказал Белозор и вдруг услышал в стороне редута ожесточенный ружейный огонь.

— Боже мой, опять атака! — воскликнул подполковник и побежал на выстрелы. У окопа он встретил запыхавшегося солдата:

— Японцы флаг поставили, ваше высокоблагородие. Я от командира четвертой роты.

— Какой там флаг? Мы же все атаки отбили!

Так точно! Отбили начисто, а флаг есть без всякого сумления, ваше высокоблагородие.

Добежав до того места, откуда был виден редут № 3, Белозор остановился. На горе, в тылу наших окопов, за редутом № 8, развевался японский флаг. Вся местность была занята японцами, стрелявшими по четвертой роте. Заняв горку, солдаты отстреливались, продолжая в то же время стрелять вниз по свежим колоннам врага. Японцев на горе было очень много; переполнив окопы, некоторые, чтобы укрыться от огня четвертой роты, бежали к флангу. Большая часть неприятеля бросилась в атаку.

«Все переместилось, не поймешь, где наши, где враги, — подумал Белозор. — Положение критическое, особенно сейчас, к ночи. Но стрелки молодцы. С каким спокойствием они расстреливают японцев». Подполковник видел; груды японских трупов лежали по склону горы и возле окопов.

Японцы приостановили наступление. В это время люди пешей охотничьей команды, видя, что японцы у них в тылу, двинулись по рву того окопа, из которого отстреливалась часть четвертой роты. Смешавшись со стрелками, охотники помешали вести правильную стрельбу по противнику: из-за тесноты невозможно было повернуть винтовку. Японцы били наверняка. Вскоре из-за батареи № 4 показались новые колонны японских солдат. Кольцо врага смыкалось.

Увидев нашу полную безвыходность, японские офицеры выскочили с флагами вперед. Стрельба приостановилась.

— Сдавайся! — кричали японцы.

Перед горстью усталых русских сплошным строем стояли неприятельские солдаты. Со стороны наших кто- то крикнул:

— Пли!

И все, кто был в состоянии, начали отстреливаться. Среди японцев началась давка. Главной своей массой они отхлынули назад.

— Отходить к батарее! Смелее! Правофланговые выручат!

Стрелки оживились. Наклонясь, быстрыми шагами передвинулось около полуроты солдат. Стрелки заняли первую батарею.

— В штыки!

Японцы попятились. Но вдруг от правофланговых окопов на головы русских посыпались пули. Белозор оглянулся и увидел бегущих оттуда японцев.

Стрелки сгруппировались вокруг подполковника.

— Отстреливаться! — кричал он. — Не сдаваться и не отступать!

Недалеко билась вторая группа наших солдат во главе с штабс-капитаном Шастиным. Японцы, не ожидавшие упорного сопротивления слева, отошли назад. Но положение все же было безвыходным. Появлялись свежие колонны врага и занимали выгодные позиции. Отступать становилось все труднее.

— Отходить с боем! Не спускать с врага глаз.

Японцы, заняв казармы, двигались оттуда.

«Все пропало», — мелькнуло в голове Белозора.

— Отходите назад и удерживайте стрелков, — услышал Белозор уверенный голос. Оглянувшись, он увидел высокого худощавого унтер-офицера, отдававшего распоряжение ефрейтору. — Нужно бить только во фланг наступающим, чтобы кольцо не сомкнулось.

Унтер-офицер убежал на участок третьей роты и оттуда сейчас же открылась стрельба. Неприятельский огонь с тыла прекратился, но все же одна из пуль угодила Белозору в ногу.

— Отходите постепенно назад, — говорил Белозор солдатам, когда фельдшер перевязывал ему рану.

Японская пехота приостановила свои действия. Но на горсть русских, застрявших у батарей Наньшаня, посыпались снаряды.

— Что делать? — спросил Белозора штабс-капитан Шастин.

— Биться до последней возможности. Где этот унтер-офицер? Как его фамилия?

— Убит в штыковой схватке, из третьей роты он, а фамилии не знаю.

Белозор застонал и впал в бессознательное состояние.

Надвинулась ночь.

Неприятель замкнул кольцо. Русские солдаты видели совсем близко зловещие лица. Но японцы не решились броситься в штыки. Они старались увернуться от наступающих русских, посылая ружейные пули.

 

Глава четырнадцатая

1

Валя проснулась рано утром. Внезапно, точно от кошмара. Она никак не могла понять, что за страшный гул проникал с улицы не только через окно, но и через стены. Девушка приложила руку к обоям: стена вибрировала. Вскочив с постели, Валя быстро подбежала к окну. Прислушалась. Вот и сейчас стекла окон чуть вздрогнули, а по улице прокатился какой-то густой, грубый звук.

Валя открыла окно и отпрянула. В спальню оглушительной гаммой ворвался залп морских орудий. Испуг охватил девушку, в горле вдруг пересохло.

«Бой! Но где?» Она зябко съежилась; сердце ее колотилось, пальцы рук были точно ледяные.

В окно струилась утренняя прохлада. Гул стал несколько мягче, он походил теперь на раскаты отдаленного грома.

Валя поспешно взяла платье. Снова ударили орудия. По спине пробежал озноб. Казалось, стреляют совсем близко.

— Боже, что со мной! Надо же наконец взять себя в руки! Только бы мама не проснулась без меня!

Надев платье, девушка выпила холодной воды и, несколько успокоившись, высунула голову из окна. По улице торопливо проходили русские и китайцы. Все они указывали в сторону Киньчжоу.

— Значит, началось! Ну, что ж, — вздохнула Валя. — Наступления японцев ждали давно, к нему, несомненно, подготовились.

Солнце еще не всходило. Было пять часов утра. Быстро подвязав косы и накинув на плечи теплый платок, девушка вышла в гостиную. Платок согрел плечи и спину, нахлынувший страх начал улетучиваться.

 «Открою шторы. Нет, подожду, надо разбудить маму. В столовой шум, кто это там так рано?».

Сердце Вали дрогнуло сильнее, чем от впервые услышанного орудийного залпа. Мягко ступая по ковру, она подошла к двери и, чуть раздвинув толстые портьеры, заглянула в столовую. Слуга-китаец стоял около буфета и перебирал серебряные ножи, вилки, ложки. Особенно долго, с блаженной улыбкой, он вертел в руках большую серебряную ложку.

— Неужели? Пять лет служит… Вот негодяй!

Валя отошла от двери, шепотом уговаривая себя:

— Довольно волноваться…

Потом быстро вошла в столовую.

— Василий, что ты тут делаешь? — спросила она ласково, как всегда разговаривала с прислугой.

Китаец вздрогнул и выпрямился, но на лице его осталась спокойная улыбка.

— Я, мадама, комната убираю.

— Зачем так рано? Я знаю, ты любишь утром поспать…

— Слышите — стреляют. Моя не могу спать, когда воюй. Надо мало-мало работай.

Валя удивилась — на лице слуги не было ни испуга, ни даже настороженности. Она подумала:

«Чему он радуется в эти жуткие минуты? Может, надеется, что японцы возьмут Киньчжоу?.. Тогда мы побежим, а он первый сгребет ценности».

Слуга сложил серебро в буфет и затворил дверцы.

Валя постучала в комнату отца.

— Папа, вставай! Разве не слышишь — бомбардировка. Слуги на ногах, хотя еще только половина шестого.

Валя умолчала о поведении китайца. Она решила, что будет следить за ним одна.

— Сегодня мы будем есть немного раньше. Разбуди повара и приготовьте завтрак, — сказала Валя китайцу, когда он принес ей ботинки.

Канонада разрасталась, бой развернулся вовсю. Во время завтрака Иновы услышали резкий залп.

— Узнай по телефону, что это за выстрелы, — попросила Инова мужа.

Модест Владимирович позвонил градоначальнику Сахарову:

— У телефона Инов, Это вы, ваше высокоблагородие? Слышим. Неужели? Эти резкие выстрелы наши? Канонерка «Бобр»? Ну, слава богу! С горы, говорите, прекрасное зрелище? Надо сходить.

Валя, прислушиваясь к телефонному разговору, смотрела только па китайца. При упоминании о «Бобре» лицо его изменилось, он рванулся, хотел, видимо, выйти, но сдержался.

«Значит, «Бобр» для него неожиданность», — подумала девушка.

После завтрака Инов с дочерью поднялись на ближайшую высоту, которая была уже усыпана русскими и китайцами. В самой гуще вертелся и маленький бой Иновых. Увидев хозяев, он скрылся в толпе. Левее вершины Самсона поднималось в небо грязное облако. Слышны были залпы нескольких сот полевых орудий. Эти залпы то и дело смешивались с выстрелами морских орудий.

Валя вернулась домой к обеду. Китаец был в большом смущении. Маленький слуга Миша куда-то бегал по приказанию Василия. Девушка продолжала следить за ними. Обед прошел оживленно. Канонада утихла. У Иновых обедал личный секретарь градоначальника. Он смотрел на Валю и говорил без умолку.

— Японцы пускаются на всякие хитрости. Очень отличилась вторая полевая батарея.

Валя вздрогнула, но, скрыв смущение, спросила поручика:

— Вторая батарея, говорите, а она не Забайкальского дивизиона?

— Нет, четвертой артиллерийской бригады. Полмесяца тому назад она мирно квартировала около водокачки. Поручик Карамышев рассказывал, что они на Квантуй прибыли прямо из Нерчинска.

— Вторая батарея из Нерчинска! — воскликнула, покраснев, Валя.

Отец и мать удивленно посмотрели на дочь. Девушка заставила себя успокоиться.

«Боже мой», — подумала она. — Тихон был здесь рядом, а я его не видела».

Модеста Владимировича вызвали по телефону в банк. Вслед за ним вышла и Серафима Прокопьевна. Поручик и Валя остались один.

— Почему вы не познакомили меня с милейшим Карамышевым, который прибыл сюда со второй батареей? — спросила девушка.

Поручик опустил голову,

— Я понимаю так, что вы уже с ним давно знакомы и по случайности вами упущена встреча?

Валя подала собеседнику руку, с участием заглянула в глаза:

— Вам следовало бы бытьтам, где льется кровь… и даже мне, хотя бы в качестве санитарки.

Поручик порывисто произнес:

— Сейчас же-все разузнаю о второй батарее.

Распростившись, он ушел.

Валя подумала:

«Как неожиданно все получилось. И удачно, Всеволод Григорьевич будет думать, что его соперник — тоже офицер. И никто, кроме меня, здесь на Квантуне не взгрустнет о бедном солдате Тихоне». На ресницах у девушки заблестели слезы.

К вечеру пушечные залпы уже не казались такими резкими и назойливыми. Жители города успокоились. Валя побывала на площади. Возвратившись домой, она не нашла в буфете серебра и лучших фаянсовых и хрустальных сервизов.

— Мама! — крикнула девушка.

Из гостиной вышел мальчик.

— Где Василий?

— Моя не знай… Мадама, — шепотом обратился мальчик к Вале, — надо ходи скоро, скоро в Артур надо ходи. Сегодня надо ходи.

Указывая на изящные туфли своей хозяйки, мальчик продолжал:

— Надо сынимай, ходи не могу, а это вот ваша надевай.

Миша поставил около ног Вали пару дорожных ботинок.

— Что ты делаешь, что говоришь, я не пойму.

— Железная дорога ломай. Японцы Киньчжоу бери… Скорей, скорей! Моя лошака сюда таскай.

Мальчик убежал. Валя отворила дверь спальни. Серафима Прокопьевна спала.

— Мама, вставай, — сказала дочь и закашляла, чтобы не разрыдаться. — Нам ехать надо.

— Куда?

— Миша говорит — в Артур.

Со двора послышалось щелканье бича и стук колес.

— Неужели?! — воскликнула Серафима Прокопьевна.

— Да, мама. Китайцы не ошибутся. Одевайся, а я позвоню папе. Надень вот эти дорожные ботинки.

В банке шло совещание, и никто из участников его не знал о событиях, развернувшихся к вечеру тринадцатого мая. Когда Модест Владимирович приложил к уху трубку телефона, он побледнел, руки его затряслись.

— Да говори же толком, куда нужно сейчас ехать? В Артур? Василий скрылся, подводы уже во дворе, Миша привел?.. Ничего не пойму… Позиция сдана?.. Ерунда. Китайцы знают, говоришь? Сейчас бегу. — Инов повесил трубку и, обратившись к директору, сказал:

— У меня в квартире происходит что-то невероятное. Узнавайте официально, в чем дело, а я побегу.

— Обождите, Модест Владимирович. Раз говорят китайцы, то уж будьте любезны — дело серьезное. Я на всякий случай выдам аванс. Кто знает, куда и как мы попадем. Остальную наличность сдам градоначальнику или попрошу у него конвой.

Было 6 часов 30 минут вечера. Модест Владимирович увидел в передней своей квартиры чемоданы. Тут же стояла небольшая корзинка с провизией. Мать и дочь сидели в гостиной, одетые по-дорожному.

Серафима Прокопьевна упала на грудь мужу:

— Ехать скорее, ехать! Они знают.

— Кто — они?

— Да китайцы.

— Знать-то они знают. А серебро стянули… Остальные вещи все в порядке?

— Ты сам знаешь, что чемоданы еще не открывались с апреля, когда мы пытались выехать на север по железной дороге.

— А все они — сундуки и чемоданы?

Модест Владимирович выбежал в переднюю и вернулся оттуда с покрасневшим лицом:

— Сундука с меховыми вещами, в котором лежит твое соболье манто, нет.

Серафима Прокопьевна закусила губу и упала в кресло.

— Папа! — громко сказала Валя.

Инов виновато провел левой рукой за ухом:

— В самом деле, что это я? Гибнет город, а — я о каком-то манто шум поднял.

Инов решил взять на дорогу побольше консервов и вина. Он спустился в кухню, откуда был ход в погреб. На полу хрустела солома. Модест Владимирович зажег свечку. Кухонная посуда с полок исчезла, дверь в погреб была открыта, из подвала тянуло запахом коньяка. Опустившись вниз, Инов воскликнул:

— Вот хунхузы! Но когда это они успели все спровадить?.

Между тем Миша суетился около повозок, укладывая на них чемоданы. По его приказанию грузчики-китайцы входили в столовую и прихожую, чтобы вынести все, на что им указывал мальчик. Было без четверги восемь вечера. Инов звонил куда-то по телефону, но добиться ничего не мог.

Он видел, как китайцы взяли три мягких кресла и потащили их, но ничего не сказал!

— Мадама, капитана, надо ходи, надо ходи! — кричал Миша в дверях. — Сейчас, скоро, скоро!

— Но зачем ты кресла уволок?

— Потома, капитана, скорей!

— Черт знает, что такое! Куда мы поедем? Официально еще ничего не известно.

— Китайцы все знают, папа.

— Затвердили одно и то же.

Раздался телефонный звонок:

— Да, это я, Инов… Кто? Поручик Тепловский. Здравствуйте, что? Собираться?.. Да мы уже на подводах… Выехать немедленно по Средней Артурской дороге?.. Приказано до двух часов ночи очистить весь Дальний?.. Благодарю! Передаю привет. Они здесь в гостиной…

Со лба Модеста Владимировича катился крупный пот. Он положил трубку и воскликнул:

— Вот это здорово! Когда бывает исключительная осведомленность у умных слуг? Когда у них дураки хозяева!

Миша снова вбежал и, схватив Валю за руку, повел ее из комнаты.

— Папа, одевайся.

Кресла стояли на арбах спинками к лошадям, вокруг них были уложены чемоданы.

Как только арбы с Иновыми спустились по переулку к главной улице, Василий с несколькими китайцами вошел во двор. Китайцы начали выносить из дому ковры, тюфяки, гардины, портьеры. На тюфяки, разложенные на арбе, погрузили пианино. Все остальные вещи также аккуратно уложили и увязали. Василий обошел возы, одобрительно покачивая головой.

2

Вечер был тихий.

Иновы присоединились к какому-то воинскому обозу. Невдалеке шагали солдаты. Миша присаживался то на одну, то на другую арбу, утешая своих хозяев.

— Ничего! Бояза не надо. Сейчас кругом ваша солдата ходи. Завтра худо. Завтра хунхуза. Много, много хунхуза. Кантроми, совсем кантроми…

Валя совершенно успокоилась. Арба подскакивала, но в кресле было покойно и тепло. Путь впереди не был виден, но Валя знала, что там горный хребет, через который придется перевалить ночью или на рассвете. С неба сияли звезды, светила луна, пахло горными травами и цветами. Пыль, которую подымали передние повозки, уносилась вправо.

Успокоился и Инов. Он ощупывал карманы пальто, в которых были пачки кредитных билетов и свертки с золотыми монетами.

«Если бы хунхузы знали», — подумал он.

Сзади, с той стороны, где остался город, поднялось яркое зарево пожара. По окрестностям города густым эхом разносились отголоски взрывов, вздрагивала земля.

Обоз въехал в долину, охваченную высокими холмами. Иновы не отставали от воинской части. Было около одиннадцати часов вечера, когда их догнали ехавшие верхом офицеры. Повозки остановились. Инов обратился к всадникам:

— Я, господа офицеры, заместитель директора банка. Еду с женой и дочерью. Прошу не отказать в помощи.

— Не беспокойтесь. Один из нас всегда будет здесь с вами.

3

В полночь въехали в деревушку. Рота сделала привал. Валя не слышала, как остановился обоз. Она спала, положив голову на спинку кресла. Подъехавший офицер залюбовался девушкой.

— Распрягать лошадей! — раздалась команда.

Валя проснулась. Подошел Инов и обратился к офицеру:

— Надеюсь, вы не откажетесь закусить с нами. Не бросайте нас. Просим и ваших товарищей.

В фанзе пахло бобовым маслом и немного гарью. На стене висела керосиновая лампа. Высокий старик китаец поклонился Модесту Владимировичу. Слева на нарах Валя увидела восточный столик, накрытый белой скатертью.

— Мама, смотри. И когда только Мишка успел? В сенях уже самовар кипит.

— Вероятно, и другие руки ему помогают, — заметила мать.

Китайчонок принес зажженные свечи. Фанза стала приветливее. Вскоре вошли офицеры.

— Все на ладу! — воскликнул командир роты штабс-капитан Кораблев. — Знакомьтесь, — обратился он к товарищам.

Два молодых загорелых поручика крепко жали дамам руки:

— Мещерский.

— Светляков.

На столике появились жареные куры, раскрытые банки с консервами, белый хлеб, копченая колбаса, редиска и бутылка с вином.

— Точно в сказке. Скатерть-самобранка, — засмеялся Светляков.

Мужчины выпили водки. Опорожнив свой стаканчик, Кораблев проговорил:

— Душевный народ — китайцы. Мы с ними создадим основательный буфер на Дальнем Востоке против японцев.

— С сегодняшнего дня у меня несколько изменился взгляд на них, — возразил Инов, — В январе у нас в гостях был офицер в золотых очках…

— Капитан Резанов! — воскликнули поручики.

— Пугал шпионами, — добавил Кораблев.

— Я ему теперь верю. Сегодня наш преданный слуга похитил серебро, меха и скрылся. Жаль самоварчика! Свадебный подарок жене.

— Папа! Зачем об этом говорить!

— Я принципиально, Валя.

— Бывает, — сказал Мещерский. — Вы разрешите еще по одной? Но откуда берутся куры? Я ел, вы ели, и опять целые куры. Так вот, я говорю, у нас во Владивостоке такой случай был… Шесть лет китаец примерно служил, а на седьмой — всю семью перерезал и все ценное из дома унес.

— Слушай, дорогой поручик, ты так напугал нас, что мы, пожалуй, и спать не будем, — засмеялся Кораблев.

— А мальчик-бой остался, не могли его совратить, — сказала Серафима Прокопьевна. После слов Мещерского ее прошибла дрожь.

— Случай интересный, — продолжал Кораблев. — А мальчик оставлен для наводки.

Серафима Прокопьевна замахала рукой, схватилась за голову и упала на нары.

— Где сумка? — вскрикнула Валя.

Миша появился, словно из-под земли, с сумкою в руках.

Офицеры встали и посмотрели друг на друга, чувствуя себя глубоко виноватыми.

— Сидите, господа. Маленький припадок с дороги. С мамой это бывает.

— Так, так… но разрешите одному из нас на десять минут выйти. Надо проверить посты.

Мещерский ушел, получив от Кораблева указания. Миша вбежал с портпледом и быстро вынул одеяло и подушку. Полежав немного, Серафима Прокопьевна очнулась.

— Я испортила вам аппетит.

— Вы в полной безопасности. Прошу не беспокоиться, — заявил повышенным тоном штабс-капитан. — Случаев в жизни бывает много. И разве не вырезают целыми семьями у нас в Москве, Петербурге, Харькове, Варшаве… Полон Сахалин ссыльных. А откуда они? Из Китая? Все это чепуха! Мальчик предан, вам. Да вы и не расспросили его хорошенько, В общем, китайцы не любят японцев. При сделке с последними нужно держать ухо востро, а китайцам всегда можно верить на слово.

— Так всегда бывает: начни хвалить человека — у него на две головы добродетелей, а начни поносить его — окажется прохвостом до последнего волоска, — засмеялась Валя, — Но случай с нашим слугой поразил меня… Рано утром стоит и взвешивает на руке серебряные ложки… Лицо такое…

— О, китайцы чрезвычайно любят серебро! Особенно в массивных вещах. Они боготворят его. Мы, европейцы, преклоняемся перед золотом, а они перед серебром.

Модест Владимирович пощупал свертки с золотыми монетами и подумал: «Как хорошо, что мы встретились с этими офицерами».

— А скажите, господа, как они узнали еще в три часа, то есть за пять часов до официального сообщения, что Киньчжоу будет оставлен?

— Об этом должен знать ваш исключительный слуга… но его нет… А может быть, знает мальчик?

Миша подавал чай. Он поставил на стол коробки с печеньем, конфетами.

— Давно такого чая не пил… — протянул, прищурив глаза, Светляков. — А у вас богатые запасы. Ваш Миша бомбардировал нас полчаса тому назад курами, а теперь, смотрите, чего тут только нет: баночки с черносливом, вареньями, монпансье. Целую арбу, видимо, привезли.

Мать с дочерью переглянулись. Они сейчас только поняли, что в маленькой корзинке, которая стояла в прихожей около чемоданов, все это не могло поместиться.

— А теперь опросим Мишу о китайском способе быстрой передачи сведений. Я думаю, это лучше вам сделать, — обратился Светляков к Вале.

— Миша!

— Я, мадама.

— Скажи, ты когда начал собираться в дорогу?

— Обедай кончай, Василий сказал мне тихонько: иди на гору посмотри. Я ходил — ничего нету. Потом чемоданы завяжи, моя ботинка для мадама от сапожника принеси. Потом чего-чего ящика положи. Ваша сыпи, капитана контора ушела… Пять часов моя на гору уходи… — Смотри… Ага, есть!

— Чего есть? — спросили все в один голос.

— Дыма, два дыма, там Талиенван есть. Маленькие два дыма. Моя прибежала. Василия пошел лошака достал. Я скорее, скорее все клади, все клади. Василий мне говори, говори… все говори… Куда пошел, где дожидай. Валя пришел… Я кричи: «Скорей ходи!» Мадама молчи, джангуйда контора сиди. Моя сердце шибко боли. Потом капитана домой пришла. Телефона звони! Зачем телефона звони, когда два дыма моя смотри?.. Два дыма — сегодня надо ходи! Один дыма — завтра можно ходи.

Мальчик умолк и обвел всех вопрошающим взглядом:

— Понимай?

— Как не понять, все ясно. А где Василий?

Миша встрепенулся и развел руками:

— Моя не зынай.

Голос мальчика дрогнул:

— Его говорил: я скоро, скоро приду. Я догоняй буду. Я с тобой вместе буду… Нету! Сейчас давно ему ходи надо… Сейчас давно нету.

Миша заплакал:

— Куда про-о-о-пади… Моя братка про-о-о-пади. Миша дальше не понимай, Миша дальше не могу. Эта деревня ходи могу. Мадама, капитан таскай сюда могу. Кушай, чая давай могу, — проговорил скороговоркой мальчик. — А завтра один не могу, завтра моя не по-о-о- ни-ма-а-а-ай.

Крупные слезы бежали из глаз мальчика. Он развел руками и не знал, что еще сказать.

Валя вскочила с нар, обхватила Мишину голову руками и прижала к своей груди.

— Бедный мальчик. Один среди чужих… Ну, не плачь. Завтра будет день, солнце и все по-хорошему… Ты устал?

Китайчонок вздрагивал и хныкал:

— Пропади-и-и… Братка пропади-и-и…

В сенях раздался шум.

— Это моя, капитана, — услышали Иновы.

— Ваше высокоблагородие. Вы не велели никого впускать. А этот прет.

— Кто там? Пусть войдет.

Перешагнув порог, у двери остановился высокий худой китаец с белым лицом и гладко причесанной косой. Он был в крестьянской одежде. Валя повернула голову к двери и вскрикнула:

— Василий!

Миша убежал в сени.

— Догонял, догонял. А тут солдаты не пускают. Ну как, все хорошо? Кушать есть? — спросил Василий и, припав на одно колено, осмотрел ботинки на ногах Вали.

— Хорошо, хорошо… Ботинки хорошо… Сапожника шибко мастер. Теперь куда хочешь ходи. И мадам тоже хорошо. Крепко исделал… обмани нет. Сапожника хороший человек. А самовар целый? — обратился он к вошедшему мальчику.

— Вот он.

Миша снова убежал в сени и принес оттуда серебряный самовар Иновых.

 

Глава пятнадцатая

1

С наступлением сумерек канониров, ездовых и офицеров батареи охватила напряженность. Все ходили как около тяжелобольного.

Из штаба 14-го полка проникли сведения, что генерал Фок готовится к ночной контратаке.

— Это имеет под собой почву. Японские части будут утомлены, снаряды в батареях расстреляны, — заметил штабс-капитан Ясенский.

— Местность и дороги в районе предполагаемого наступления нами изучены, — добавил полковник Лапэров… — Можно надеяться на успех.

— Но зарываться не следует, — подхватил капитан Мехметинский. — Я говорю о том, чтобы не распылить силы и новому напору оказать должное сопротивление.

— Главное — надо понять и проанализировать тактику врага. Это первый серьезный бой. Вот, например, почему японцы обходят водой левый фланг, а не нажимают прямо на центральный участок, хотя северный склон пологий и удобный для атак? — вступил в разговор поручик Карамышев.

— Ваши предположения? — обратились все к нему.

— Японцы боятся наших минных заграждений и фугасов. Через своих шпионов они о них знают и, понятно, знают также, что никаких работ в этом отношении у нас не проводилось по берегу моря.

Полковник Лапэров предложил офицерам засветло осмотреть лошадей, орудия, людей, обоз.

С появлением офицеров артиллеристы еще более насторожились.

— Большое дело будет, — шептались канониры и ездовые.

В сторону позиции прошли две роты стрелков. На левом фланге усилилась перестрелка. Она упорно продолжалась около тридцати минут, потом начались перебои. Похоже было, что какая-то одна сторона отходила и ее ружейный огонь умолкал.

Поручик Карамышев был исключительный математик и прекрасно руководил стрельбою по невидимой цели. Он взобрался на ближайший холм и стал прислушиваться к ружейной стрельбе. Несколько минут Карамышев потратил на уточнение наших и неприятельских выстрелов. Сначала русские палили часто и настойчиво. Но вот включилась неприятельская артиллерия. Потом все смешалось. Прошло немного времени, стрельба из винтовок возобновилась, но Карамышев не уловил прежнего ритма боя… Отсутствовали залпы защитников… Он поднялся еще выше, рассматривая при помощи бинокля наши окопы. Сгущающиеся сумерки мешали что-нибудь определить.

«Слух не обманывает — наши отступают», — подумал поручик. Спустившись к батарее, он подошел к командиру, сидевшему на лошади.

— Ну, что?

— Следовало, бы, ваше высокоблагородие, послать к станции кого-нибудь из фейерверкеров, — надо выяснить положение.

Полковник уловил тревогу в голосе Карамышева.

— Вы правы, поручик. Пошлите Подковина и распорядитесь, чтобы батарея не вытягивалась вдоль дороги, так как мы еще не знаем, в какую сторону нам будет приказано ехать, а стала бы повзводно и по сторонам дороги в два фронта.

Получив приказание явиться верхом к Карамышеву, Подковин вскочил на лошадь и подъехал к группе конных офицеров, остановившихся на дороге. Среди них он увидел ординарца генерала Фока.

— Вам приказано следовать к деревне Наньгуалин. Не загромождайте особенно дорогу, — передавал ординарец распоряжение генерала.

— Значит, позиция оставлена! — воскликнули офицеры батареи.

Сердце Подковина сжалось, по телу пробежала дрожь. Он приподнялся на стременах и напряг слух.

— Полк отходит. Решено придвинуться к Артуру.

— А город Дальний? — громко, с тревогой спросил Карамышев.

— Будет оставлен сегодня ночью.

Подковин подъехал к Карамышеву.

— А, это ты, — произнес поручик, увидев Подковина. — На сей раз отставить. Возвращайся к своему лафету.

— Батарея, марш за мной! — скомандовал Лапэров.

— Первая полубатарея, марш за мной! — скомандовал капитан Мехметинский.

— Вторая полубатарея, марш за мной! — скомандовал штабс-капитан Ясенский.

Младшие офицеры подхватили команду. По каменному грунту загромыхали орудия, сытые лошади, вытащив их на проселочную дорогу, круто повернули в сторону Порт-Артура.

Дорога шла по скалистому склону. Местами на ней выступали острые углы. На каждом повороте Подковин видел всю батарею. Когда она почему-либо останавливалась, из лощины доносился глухой шум передвигающейся пехоты.

И вдруг над головами просвистели пули, раздалось четыре настойчивых залпа, заработал пулемет.

Батарея рванулась и помчалась. Грохот усилился. Подковин еле держался на скользком сидении. Лошади храпели. На каждом крутом повороте передок резко наклонялся.

— Взвод, стой! — раздалась команда старшего фейерверкера.

Остановку пришлось сделать неожиданно. Упряжки забежали одна за другую, свернули с дороги. Батарея догнала пехотинский обоз. Его нужно было объехать, и тут получилась заминка. Как только лафет остановился, Подковин соскочил, чтобы направить постромки и вывести лошадей на дорогу. Только он успел привести все в порядок, как раздалась новая команда:

— Взвод, вперед!

Не проехали и полверсты, опять остановка. Снова сгрудились лошади следовавших впереди упряжек. Запасной лафет остановился на каменистом взлобке. Передок лафета вздыбился. Подковин осмотрел постромки. Батарея снова двинулась вперед, но лафет не тронулся, хотя лошади дернули со всей силой.

Слева продолжали стрелять. Из полумрака ночи до слуха ездовых и Подковина докатилось: «Кавалерия». Ездовые стегали лошадей, а Подковин возился у сцепления передка с хоботом лафета. Ощупав рукой под передком, он понял, что сошник врезался в трещину скалы.

— Что ты там ищешь? — кричали Подковину ездовые.

— Сошник за камень задел.

Просвистели пули и ударились немного сзади в гору.

— Отстегивай постромки! Вскакивай на лошадь!

Кони рвались и ржали. Петли постромок плотно облегали вальки, болтавшиеся из стороны в сторону.

— Руби постромки!

Подковин выхватил шашку и ударил ею несколько раз по твердой просмоленной веревке. Тупое неотточенное лезвие оставило на постромках еле заметные царапины. Тихону вдруг стало стыдно за проявленное малодушие.

— Слезайте, отцепим! Сзади нас батальоны солдат. Что скажут, если мы без лафета с порубленными постромками приедем. Судить будут!

Усилия трех человек оказались напрасными — сошник засел крепко.

— Поликарпов! Отстегивай свою пару и веди ее к задку! — крикнул один из ездовых.

Справа над горой поднялась луна. Подковин услышал мерные шаги пехотинцев и, оглянувшись, увидел отсвечивавшие штыки винтовок.

— Поликарпов, ворочай дышло влево, а вы, братцы, — обратился Подковин к подошедшим пехотинцам, — весь лафет приподнимите и колесами тоже влево.

Прием удался. Подковин выхватил шворень, и через минуту упряжка спокойно двинулась вперед.

2

Отступающие войска и группы раненых задерживались на станции Наньгуалин. На перроне, тускло светили фонари. Около товарных вагонов толпились раненые. Измученные солдаты не знали, к кому обратиться за помощью.

Корреспондент газеты «Новый край» Ножин волновался и суетился. Он целый день восхищался батальными картинами. Его умиляли разумные и спокойные ответы первых раненых. Все шло как полагалось: взрывы, беспокоящие неприятельскую пехоту, вступление в бой «Бобра», бегство японцев. Понятно, нет дыма без огня — на позициях лежали убитые. Но днем все шло стройно, последовательно, словно по расписанию. А вот здесь был полный хаос и невыразимый ужас. Корреспондент, готовый помочь несчастным раненым, бегал по путям в поисках врача. Он нашел его разговаривающим с пехотным офицером.

— Господин доктор, что вы от меня бегаете? — хрипло говорил капитан.

— Ах, боже мой! Да что вам надо?

— В вагоне раненые нашего полка, им следует раздать винтовки.

— Что за кошмар! — воскликнул доктор. — Да разве этого нельзя сделать завтра, потом, когда люди будут годны для дальнейшей боевой деятельности?

— Откладывать нельзя, так приказано.

Ножин вспыхнул и, задыхаясь, проговорил:

— Как вам не стыдно, капитан, отрывать доктора от его прямой обязанности. Там, на злосчастной позиции, брошены не только винтовки, а и пушки… Отстаньте!

Доктор долго жал руку выручившему его незнакомцу.

— Пройдитесь по вагонам, захватите две-три фляжки воды. Если кому-нибудь понадобится срочная помощь, сообщите.

Ножин с большим трудом вскарабкался в ближайший вагон. Свеча в фонаре, — висевшем на стенке, светила тускло. Весь пол вагона был закрыт лежащими людьми.

«Какой тяжелый запах», — подумал Ножин. Присмотревшись, он увидел: шинели, сапоги, котелки, мундиры, головы, руки. Все это было перемешано.

— Пить хочу-у-у… — услышал корреспондент. Из кучи тел протянулись две дрожащие руки. Свет фонаря падал на лицо солдата, особенно отчетливо отражался в его широко открытых глазах.

Ножин наклонился и сунул в протянутые руки фляжку. Секунду-две фляга качалась в руках солдата, затем упала на пол. Глаза несчастного померкли, голова упала на грудь и стала медленно поворачиваться влево, пока не коснулась щекою грязных сапог лежавшего рядом солдата. Послышался стон:

— Ой, холодно!..

Корреспондент хотел укрыть раненого его же распахнувшейся шинелью, но она была придавлена мертвым солдатом. Вопль затих.

В глубине вагона лежал солдат с широко открытым ртом. Ножину показалось, что губы его шевелятся. Перешагнув через раненых, корреспондент наклонился над солдатом и влил между зубов немного влаги. Вода вылилась обратно…

О том, что в вагоне, вперемешку с тяжелоранеными лежало много трупов, никто не знал до самого Артура.

3

Войска, расположенные около станции, за всю ночь не услышали ни одного тревожного звука. Враг или устал, или упивался своей победой. А может быть, просто боялся засады со стороны русских: маршал Ояма вел дело очень осторожно. Японцы уже знали, что на Киньчжоу сражался один полк, а позиция была укреплена старыми бросовыми пушками. Естественно, они подумали о подготовке генералом Фоком ожесточенной контратаки. И, по словам побывавших в плену русских офицеров, успех мог бы быть колоссальным, если бы встречное наступление осуществилось. Неприятель еще в полдень расстрелял все снаряды.

Следующий день предвещал быть хорошим. Солдаты успокоились и ждали распоряжений о выступлении на север. Но вторая батарея и другие воинские части получили приказ двинуться по большой Мандаринской дороге к Порт-Артуру.

 

Глава шестнадцатая

1

Угнетенное настроение, охватившее войска Квантунского укрепленного района после киньчжоуского боя, начало понемногу сглаживаться. Солдаты и артиллеристы, ознакомившись с перевалом, перегораживающим Квантунский полуостров от залива до залива, успокоились. Многие из них, осматривая скалистые вершины, думали: «Тут не только что пуля, но и снаряд не прошибет».

Но надо было что-то предпринимать. После 13 мая стрелки и артиллеристы поняли, что они окончательно и надолго отрезаны. Впереди враг, сзади и с боков море.

— Недалече уже и Артур, — успокаивал товарищей молодой стрелок 25-го полка Родионов.

— Радости в нем будет мало, — отозвался Егоров, призванный в армию годом раньше.

— Это почему же? Ведь крепость!

— Крепость на крепость не похожа бывает. Крепость тогда крепость, если она со смыслом и дюже построена.

— Все-таки там пушки солидные.

— А что твоя солидная пушка? Как она три дня тому назад себя показала? На нее тоже еще солиднее можно поставить… Надо так понять: крепость Артур мы отняли у японцев недавно, а поэтому мы ее толком не успели оборудовать. Точь-в-точь как Киньчжоу.

— Ты все знаешь.

— Ты приглядись к начальникам да прислушайся к ним. У них нет одного приказа, они как-то нескладно мечутся… То одно решают, то другое. Даже еще боя нет, а уже десять разных приказаний. Начальником быть — надоть голову иметь. А из них некоторые в начальники пошли не по голове, а по родословной.

— Ты чего-то уж очень, — усмехнулся Родионов,

— Это нашего капитана Резанова не касается. Атак поглядеть, из них многие недомыслят. А за это и солдатские головы зазря летят.

Рота, в которой находились Егоров и Родионов, была оставлена на перевале Шиминдзы.

— Вот ту горку видишь? — указал Егоров на Хуинсань. — Вот бы где крепость построить. Громили бы оттуда японцев. На всю долину с нее глаз смотрит. Еще в апреле я на нее лазил. А стоит она и по сей день пустая.

15 мая в полдень на перевале встретились генерал Кондратенко и генерал Фок. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.

— Что новенького, Роман Исидорович?

— Вашему вниманию привез схему расположения войск для обороны Волчьих гор.

— Уже и Волчьих. — Фок усмехнулся. — А как, по-вашему, этот перевальчик? Ведь он, как-никак, а господствует над Волчьими горами.

Несмотря на придирчивый, неприятный тон Фока, Кондратенко встрепенулся.

— Простите, Александр Викторович. Давайте взглянем и наметим точки. Это будет чудесно: задержаться на этом горном хребте.

— Гавань с флотом далеко. Никакой современной пушкой не достанешь. Рельеф на перевале не расплывчатый, как у Волчьих гор, а четко выражен. Мои точки: справа Хуинсань, а слева Юпилаза, — поспешно заговорил Фок, как бы стараясь окончательно утвердить свою мысль.

Кондратенко развернул карту и долго — разглядывал ее.

— А не будет Хуинсань слишком выдвинутой точкой, опасной для обхвата?

— Не будет, понятно, в том случае, если мы построим на ней редут.

Кондратенко вопросительно вскинул голову.

— За счет центра, Роман Исидорович.

— А-а…

— Левый фланг у Суанцайгоу усилим окопами и артиллерией… За правый я не боюсь. Его легче поддержать нашим судам из Артура, чем Суанцайгоу.

Кондратенко смотрел на карту и улыбался:

«Какой прекрасный генерал и какой несносный человек. Обидчивость, задирчивость, пожалуй, зависть… да, да, и самомнение… Как это все мешает ему, а главное делу…» — думал он.

Кондратенко поднял голову и стал пристально разглядывать лицо Фока.

«Энергичный подбородок, но слишком опустившийся над губою нос… Лоб прямой, в висках сжат… Глаза мутноватые», — перебирал в уме Кондратенко. Он вспомнил свои юношеские годы, увлечение хиромантией, физиагноетикой и повеселел. Уже вполне дружеским тоном Кондратенко произнес:

— Тогда, Александр Викторович, мы сейчас же усилим районы горы Хуинсань. И пока японцы окапываются севернее для защиты Дальнего, мы устроим для их встречи новую линию.

Генерал Фок встряхнул плечами. Глаза его заблестели:

— Роман Исидорович, только это не значит, что мы должны забыть о Волчьих горах. Ваша схема прекрасно придумана и пусть инженеры не отступают ни на дюйм от нее. Мы предоставлены самим себе… Людей и полевых орудий у нас мало… С Волчьих гор будет погибель городу, флоту. Волчьи горы должны быть наши.

— А как вы смотрите на укрепление Длинной и Высокой на левом фланге и Дагушаня с Сяогушанем на правом?..

— Я не хочу — вас обидеть, Роман Исидорович, вы тут ни при чем. Но это преступное упущение. Ужасный пробел, получившийся при проектировании укреплений, следует несколько сгладить. Мы здесь с солдатиками будем грудью сдерживать натиск врага, а вы там с саперами хорошенько окопайтесь.

— У нас так мало саперных войск…

— Да, да. Где тонко, там и рвется… Откомандируем из полков. Мобилизуем моряков, призовем к работам мирное население. Волчьи, их как можно дольше нужно держать. Это вам каждый солдат скажет.

Недалеко проходил с караулом Егоров. Фок подозвал его.

— Эй, братец! Иди сюда.

Егоров вытянулся перед генералами.

— Как ты думаешь, братец, долго мы будем держать Порт-Артур?

— До самой смерти, ваше превосходительство!

— Это ловкий ответ. А чтобы смерть оттянуть, что, по-твоему, нужно сделать?

— Вон ту горку укрепить хорошенько, — указал Егоров генералу на Хуинсань.

— А в Артур хочешь? Там крепость, форты, безопасней.

— Туда лучше бы на зиму. Летом не след солдат скучивать. На полевой позиции вольготней.

Генерал Кондратенко подошел к стрелку вплотную.

— Кто у вас ротный командир?

— Их высокоблагородие капитан Резанов. В очках он, ваше превосходительство.

Стрелка отпустили.

— Ну, что я вам говорил! — воскликнул. Фок. — Вот она, солдатская масса. Даже если их таких из тысячи один, то и это уже много значит.

— Мы иногда удивляемся стойкости солдат, их изворотливости. Отгадка ясна. Русские офицеры, плохо знаем русского солдата… рост его самосознания. Я получил сейчас прекрасный урок, — усмехнулся Роман Исидорович, поправляя свои густые усы. Его статная фигура покачивалась. Фок хихикал.

— Решено, Александр Викторович, — продолжал Кондратенко, — правый фланг выдвигаем и защищаем его упорно. Надо немедленно поставить в известность полковника Киленина и приступить к укреплению высоты Хуинсань.

Солнце пекло, но легкий ветер с юго-запада освежал. Кругом зеленели горы с темными выступами голых скал. Хребет шел почти по прямой линии, и вершины его местами казались мощными крепостными стенами. На юго-востоке просвечивало море. Оно было темно-зеленым, даже, пожалуй, темнее зеленого покрова пашен в долине. Вдоль высот Тайхо извивалась речка Тай. У ее берегов стояли фанзы, окруженные сучковатыми деревьями. Было тихо, ни одного выстрела. И странно видеть солдат и солдатские палатки в этом теплом мирном ущелье.

Генералы разъехались: Кондратенко — на правый фланг, Фок — на левый.

«Мы мало знаем солдат, — думал Роман Исидорович. — Мы их учим теми же приемами, что полсотни лет тому назад. Офицеры далеки от них. Новобранцы в руках дядек, а старые солдаты грубеют и начинают терять природную смекалку».

«Ловко это у них там в штабе укрепленного района получается, — думал генерал Фок. — Катятся скорее в крепость. А разве Порт-Артур крепость? Смех. Держать будем ее не техникой, не фортификационным искусством, а плечами солдат. Вот таких, как сегодня видели. А все же Фок не дурак. Всем им мой план в нос бросится. «Позиция на перевалах» — моя идея… Будет удача, отберут ее штабные себе, а неудача, ошибка какая- нибудь, значит Фок виноват… Кондратенко умница, но и тот вздрогнул, как услышал от меня про эту позицию… Дальше своего носа не видят…»

Фок последнее время не мог долго ездить рысью или галопом: страшно ломило спину. Боль отдавала в затылок, и не хотелось ни ехать, ни стоять, ни думать, ни спать.

«И смены нет, — горестно вздохнул генерал. — Ну, кто из молодых подает надежды? Никто. Трусы и лентяи. Теперь затрубят о Третьякове. А что он сделал? К нему на самый нос японцы залезли. И только в том и слава, что он командир пятого полка. А кто сражался? Солдаты. А кто руководил ими? Никто. Полковник Третьяков расходует последний резерв, сует его в окопы под убийственный артиллерийский огонь, а не употребляет его для восстановления боя для того, чтобы сбить неприятеля с верков позиции. Но самая ужасная и непростительная ошибка полковника Третьякова в том, что он, расходуя резервы не для той цели, какая для них была предназначена, доносит об этом мне. Он, по своей неосмотрительности, недальновидности, лишил меня возможности руководить боем. Возомнив себя героем, он и сейчас еще не сознает своей ошибки. Третьяков подвел под смертельную опасность подполковника Белозора. Вместо того чтобы изучить положение, Третьяков носился, как дурень с писаной торбой, с телеграммой Кондратенко об отбитии всех атак. — Фок громко рассмеялся. — Но откуда Кондратенко, мог знать об истинном положении дел? От Третьякова же. И вот, в то время, когда под носом у этого новоявленного героя трещал по всем швам левый фланг, он, этот герой, ведет посторонние разговоры с Белозором, приказывает ему, чтобы солдаты кричали «ура». И, убаюканный своим прямым начальником, Белозор отдал приказание приготовиться пить чай. А в это самое время японцы бросились из оврага, захватили редут № 8 и оттуда стали расстреливать находившихся в нижней траншее. Только того и ждала японская цепь, что была против траншеи… Наши, прижатые, с двух сторон, были все перебиты… А теперь во всем виноват Фок. Что же делал полковник Третьяков, когда узнал, что противник ворвался на позицию? Поручик Садыков рассказывал, что, когда японцы занимали батареи, Третьяков был в блиндаже и ухаживал за ранеными. Он, Садыков, случайно вышел и увидел японцев. Дал знать в блиндаж… Когда полковник Третьяков выбежал из блиндажа, японцы уже занимали батарею №10 и были в тылу у батарей № 12 и 13».

Конь под генералом споткнулся и остановился. Стала и свита. Фок молчал. Устало приподняв голову, он взглянул влево. Внизу была зеленая долина, по ней змейкой текла речка.

«Эта речка впадает в бухту Десяти кораблей, а слева Волчьи горы… На этой долине мы еще раз должны задержать японцев… Эти горы надо хорошо укрепить, в противном случае для Артура будет скверно. За ними врагу как за каменной стеной… Держи резервы… Устанавливай мортиры, гаубицы, дальнобойные орудия… Славная речка… Жаль, что вода в ней стекает не в Артур… Впрочем, и это лучше… Могут отраву пустить».

Лошади головами и хвостами отмахивались от слепней. Вдруг они заржали, застучали о камни подковами: внизу на дороге показались две китайские арбы. Маньчжурские лошадки отозвались.

Фок очнулся от своих дум. Он совсем забыл, почему и когда остановилась его лошадь. Оглянувшись, он увидел офицеров, остановившихся около него на почтительном расстоянии. Люди ждали распоряжений.

«Зачем я остановился? — думал Фок. — Киньчжоу? — Он досадливо передернул плечами. — Перевал? Ну что ж, вот я и на перевале. А там впереди долина. — Генерал скрипнул зубами, выпятил губы и сморщился. — Ну, да, зеленая, прекрасная долина, но не на пикник же мы едем… Ах да, зеленая. Это интересно».

— Поручик! — крикнул Фок. — Скажите, что это там за зелень в долине?

— Луга, ваше превосходительство.

— Какие там луга у китайцев, — усмехнулся Фок. — Вероятно, гаолян?..

— В этих местах всходы кукурузы, ваше превосходительство, — сказал капитан Резанов.

Генерал взглянул вверх, высоко подняв голову. Офицеры вслед за Фоком принялись с недоумением осматривать бесцветное небо.

— Печет, скоро дожди ударят. Эту зеленую лужайку через месяц не узнаешь. Кукуруза или гаолян, но их надо скосить. Поручик, напишите по этому вопросу отношение в штаб.

Офицеры одобрительно закачали головами. «Какая гениальная предусмотрительность». От Фока не ускользнуло восхищенное выражение на лицах офицеров. Довольный собою, он тронул лошадь и опять поехал вдоль перевала по узкой и неудобной тропе. И снова побежали мысли:

«На Волчьих горах — кустарник, в распадках — фруктовые деревья. Хорошие места для осадной армии. Волчьи горы сыграют для Артура ту же роль, что Самсон для Киньчжоу. — Генерал съежился. — Когда же я перестану думать об этой несчастной позиции? Я же тут ни при чем. Распоряжение Куропаткина. А потом, разве можно что-нибудь осуществить, когда тебя не слушают, не понимают или делают нарочито так, чтобы выходило: при удаче — он, а при неудаче — я, Фок. Третьяков валит вину на солдат… Будто бы он сел на лошадь и поскакал за отступающими… Допустить до этого! Но кого он мог остановить и за кем он мог гнаться? Полковник рассказывал: «Я надорвал себе горло, крича им «Стой, братцы!» А ему будто бы отвечали: «Приказано отступать»… Кто же мог дать непосредственное приказание об отступлении, кроме командира полка? В свою очередь он должен был получить такое приказание от меня… Ясно — с позиции никто не убегал, а оставляли окопы незаметно, под разными предлогами и, крадучись, сползали в овраги… По словам Третьякова, он гнался за беглецами целую версту. Полковник не видел настоящих героев, не был среди них, а гонялся за усталыми ранеными и контужеными, гонялся по оврагам, куда они скрылись от пуль и где самого Третьякова пули достать не могли. Разве эти люди были годны для восстановления боя? Э-э-э-х! Третьякову надо бы прийти в себя и не переступать рубеж своего поста. Нужно бы руководить боем, как Белозор и Шастин. Где они теперь, эти герои? В плену или приколоты штыком в окопах? Что же в конце концов вышло? Пятый полк бился без командира и отступил, и пришел на бивуак без него. Так зачем же командир полка?!»

Генерала догнал адъютант:

— Ваше превосходительство, следовало бы пообедать.

— Я бы просил господ офицеров осмотреть Юпилазу, а потом вернемся в штаб.

На горе Юпилазе строили солидные укрепления. Работы велись под наблюдением бывшего градоначальника Дальнего штабс-капитана Сахарова.

Фок осмотрел окрестности. Далеко на запад расстилалось теплое море, никогда не покрывающееся льдом; внизу был ряд заливов с причудливыми мысками, бухточками.

«Какие прекрасные пляжи будут у нас. Черт побери эти пляжи! Откуда у меня одни и те же мысли: Киньчжоу— пляж, здесь — пляж… Сорвали все дело на левом фланге! Эта баба, капитан Фофанов, отступил и оголил фронт. Японцам этого только и надо было. Они по пляжу быстро пробрались к оставленным окопам. А полковник Третьяков защищает Фофанова. Одного поля ягодки… Отдать ротного командира под суд, а полковнику Третьякову никаких наград…»

2

Бухта Луивантан обрадовала солдат. Тихо, прохладно, кругом зеленые увалы, пахнет морем. Около фанз — густая зелень, на пашнях — высокие всходы крупнолистной кукурузы. Солдаты купались при отливе, когда воды речки свободно текли к морю, они занимались стиркой белья.

— Наши дела на поправку идут, — говорили между собой стрелки. — Сперва-то после Киньчжоу кинулись в Артур, а потом одумались… Сказывают, наши генералы решили поукрепить эти горки и самим броситься на японцев. Мы, значит, отсюда, а Куропаткин от Самсона.

— Неладно получается. Не подумав отступят, а потом гонят солдат на приступ. А раз приступ, то и потерь больше, — проворчал один из стрелков.

Было раннее утро 22 мая. Полковник Киленин приехал на крайний правый фланг, к частям, расположившимся близ мыса Бивэн. Оставив лошадь у ротной коновязи, он вышел на пригорок и, расстегнув мундир, глубоко вздохнул.

На горизонте дымили неприятельские сторожевые суда.

— Вот как сдавили нас, проклятые. И ничего не можем с ними поделать.

На море показались первые лучи солнца. Взгляд Киленина упал на маленькие островки, расположенные вблизи берега. Вокруг них пенились волны прибоя.

— Вот от этой бухточки и начнется наше охранение. Но долго ли продержимся? Генералы наши взбалмошились, решили выдвинуться как можно дальше. Вдруг заговорили о горе Хуинсань. Это все Фок. Проиграл бой на Киньчжоу, хочет пустой горой дело поправить. Здесь, по существу, должен быть форт.

Киленин начал спускаться в долину, камни сыпались из-под его ног.

— Грунт тяжелый. Хрящ, как говорят солдаты.

Полковник остановился, чтобы рассмотреть хорошенько окрестности.

— Отсюда по этому взлобку — окопы. Хорошо бы редутик… Какая пересеченная местность! Овраги, ямы, бугры. При хороших укреплениях можно держаться месяцами, а сейчас — голая горка для прогулок.

Гора Хуинсань возвышалась около четырехсот метров над уровнем моря. Это был небольшой хребет с тремя пологими вершинами. Их отделяли друг от друга незначительные седловины. От юго-западной вершины в сторону Юпилазы довольно резко обозначалась цепь гор. Понижаясь, она входила в связь с ближайшими высотами. Гора Хуинсань могла быть легко связана непрерывной линией окопов: ее крутые склоны были перерезаны впадинами и усеяны камнями.

Осмотрев окрестности, полковник Киленин почувствовал усталость. Ему захотелось вернуться к морю и лечь на песчаный берег одной из бухточек.

«Все это нужно было начать лет пять тому назад, — вяло думал он, остановившись у рытвины. — Прескверная местность!»

Киленин, подражая великим полководцам, не зашел сначала к начальникам охотничьих команд, а осмотрел позиции единолично. Это казалось ему главным и, кроме того, он почему-то был твердо уверен в том, что тщательный осмотр данной местности впервые производит он и честь успешной защиты этих холмов и возвышенностей припишут ему.

— Спит поди молодежь.

Солнце освещало вершины квантунских гор. По взлобкам, между камнями, Киленин хорошо видел сторожевые цепи стрелков. Около брошенной китайской фанзы стояла группа спешившихся охотников. Среди них были и вестовые полковника. Увидев Киленина, каждый солдат осмотрел сбрую своей лошади, поправил седло. Все они вдруг прервали разговор и занялись делом, которое в эту минуту, судя по их лицам, считали очень важным.

— Здорово, братцы!

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие, — ответили стрелки.

Киленин махнул рукой в знак того, что можно держаться свободно.

— Кто начальник пешей охотничьей команды?

— Их благородие поручик Бицоев.

— Попросите ко мне их благородие.

— Их нет. Они в горах.

— А подпоручик Немченко или поручик Злобинский?

— Еще до свету до сторожевых постов пошли.

— А-а-а… Тогда как ваши фамилии? — спросил полковник двух ближе стоящих к нему охотников.

— Свечкин и Карноухов, ваше высокоблагородие.

— Идите отыщите их и пусть двое придут сюда, а если на линии спокойно, то и все трое.

Киленин сидел за столиком около фанзы и рассматривал карту. Недалеко, на очаге, сложенном из грубых камней, огромный чайник выпускал пар: вот-вот закипит. По веткам дерева, что стояло в ограде, прыгали воробьи.

Молодые офицеры явились все трое. Стрелки нашли их вместе за изучением ложбины у горы Уайцелазы.

— Как там? — спросил Киленин.

— Японцы не проявляют намерений к атаке, а усиленно окапываются вдоль хребта, что лежит на северо-восток от нас: трехъярусные окопы сооружают. Вероятно, с севера жмут на них, а они порядком побаиваются нас.

— Следовало бы сейчас двинуть на них, и Дальний снова перешел бы в наши руки, — сказал Бицоев.

— Это слишком. Нам приказано укрепить Хуинсань.

— Это идея! — воскликнул Злобинский.

— Да, но только эту идею, — Киленин сделал ударение на последнем слове, — следовало бы осуществить годика на два раньше.

Бицоев усмехнулся:

— Тогда, ваше высокоблагородие, не было бы и войны.

— Это почему? — Киленин устало поднял веки, — чтобы взглянуть на поручика.

— Японцы начали войну, учитывая полную нашу неподготовленность. Подготовиться как следует к войне — значит избежать ее. Это я где-то вычитал или слышал от преподавателей военного искусства.

— Японцам Киньчжоу достался недешево. Они поставили там на карту все возможности, — вступил в разговор Злобинский.

— И если бы у нас здесь была лишняя дивизия, мы откинули бы их далеко назад под удар Куропаткина! — воскликнул подпоручик Немченко.

— Можно только радоваться, что в рядах нашей армии такие разумные и отважные поручики. Я передам ваш разговор генералам.

Офицеры подтянулись.

— Надо бы чайку попить. Я целое утро то в седле, то по горам.

Бицоев — небольшого роста плечистый человек — сдвинул фуражку на затылок и побежал в фанзу. Вскоре поручик вернулся с банками консервов и котелком, — наполненным сухарями. Его скуластое лицо улыбалось.

Злобинский что-то говорил вытянувшемуся перед ним стрелку и водил пальцами левой руки по горбатому носу, виску, опушенному светлыми волосами, и по впалой щеке.

Только подпоручик Немченко, худощавый, с продолговатым лицом и голубыми глазами, не принимал участия в приготовлениях к завтраку. Он стоял задумавшись недалеко от очага.

— У вас тут хорошо, — вздохнул Киленин. — Точно на прогулке… Рядом море…

— Боевая обстановка, ваше высокоблагородие, — отозвался Немченко.

— Так вся жизнь проходит в треволнениях. В мирное время учеба, парады, интриги…

— А иногда семейные неполадки! — весело крикнул Бицоев.

Киленин вопросительно взглянул на Немченко, который, как показалось полковнику, мог разъяснить выкрик товарища.

— Они, вот такие маленькие, оказывается, нравятся женщинам. Вдруг перед самым походом у Бицоева оказалось две жены. Когда провожали его, чуть не подрались.

— Зато наш Немченко святой и за это его женщины не любят.

— Ты что-то заврался, — пробасил Злобинский. — Женщины всего больше и возятся со святыми.

— Ты, друг мой, прав. Живой святой, да еще из молодых— для них непонятный и интересный случай, — сказал Бицоев.

— Каждый из своей пушки в жизнь стреляет, — с видом философа заметил Немченко.

— О пушках он кстати, — засмеялся Злобинский. — Когда же нам дадут на правый фланг артиллерию? Хотя бы пару горных пушек. Смотришь, у тебя под носом копаются япошки, а ударить их нечем.

— Вообще на передовую линию не полагается пушек. Но на Хуинсань, понятно, нужно. Пришлют.

— Только бы не старые, — вздрогнул Бицоев. — Нет, нам безотлагательно надо ударить по японцам и отобрать у них побольше пулеметов и пушек.

— Не задираться. Беречь силы. К нам не придут подкрепления, а японцы их получают каждый день.

— Вот и пощипать их, пощипать их., А то они в конце концов подумают, что мы китайцы.

— Пусть идут на нас, как на китайцев, а бить мы их будем по-русски, — вставил Немченко.

— Значит, господа, Хуинсань мы держим крепко. Ни в коем случае не отходить от окружающих его высот без особого разрешения, — официальным тоном закончил разговор полковник Киленин.

3

Никому из солдат и младших офицеров не хотелось в крепость. Высказывание молодого солдата Егорова, собственно, было мнением большинства.

— Крепость — ловушка, в нее нужно залазить при самой большой нужде. — Эту фразу можно было часто слышать на флангах и в центре.

Решение остановиться далеко от Артура вызвало сотни попыток атаковать врага на его новых позициях, которые он сильно укреплял.

— Ага, нарвался. Киньчжоу боком вышло! — кричали наши солдаты, когда приближались в вылазках к японским окопам. — Езжай, аната, домой!

Наши все больше выходили вперед, а японцы, несмотря на численный перевес, все чаще и чаще отступали, ошеломленные внезапными нападениями наших охотничьих команд.

Однажды у деревни Ламитеуза партия японских разведчиков наткнулась на охотников четырнадцатого полка. Наши открыли огонь и прогнали врага с большими для него потерями. На поле остался раненый японец.

— Берем его живьем, — решили стрелки.

Под ружейным огнем два стрелка подобрались к раненому, но он, увидев их, застрелился.

— Вот тварь какая злющая. Как они сами всех прикалывают, так думают и про нас… Да разве русский позволит это себе?!

Ночью 27 мая охотники вытеснили японцев с двух высот близ Средней Артурской дороги. Через два дня восемь охотников с подпоручиком Лентионовым подобрались, благодаря туману, к японцам, занимавшим высоту, и с криком «ура» бросились в неприятельские окопы. Японцы не выдержали и убежали вниз по Средней дороге, оставив победителям ружья и амуницию. Смельчаки пытались проникнуть дальше, но были остановлены японским ружейным огнем с высоты № 51.

К ночи с 30 на 31 мая охотники приготовились более основательно. Они подошли на версту к двум небольшим японским бивуакам у горы Лазасань и обстреляли их залпами. Во вражеском стане поднялась тревога, заиграли рожки, и японцы открыли сильный огонь по всей линии. Но охотники подались к югу и все же прогнали японцев. Неприятель засуетился, начал убирать от деревни Талингоу свои обозы и развернул против смельчаков до двенадцати рот. К вечеру охотники получили приказание отступить. За все эти дни в разведочных партиях выбыло из строя семь человек, в числе их — трое убитых.

На рассвете партия японцев, подойдя к деревне, в которой расположилась охотничья команда, открыла огонь. Подпоручик Бурневич послал разузнать в чем дело.

— Есть дело! — крикнул стрелок-разведчик. — Едим свежее мясо!

Подпоручик спросонок ничего не мог понять.

— Дозвольте, ваше благородие, атаковать. Только скорее.

— Идем, посмотрим.

С дерева около полуразрушенной стены подпоручик увидел стадо скота, которое перегоняли с полуострова Хухай к японским позициям.

— Занятно! А мы без свежего мяса!

После осмотра местности и минутного раздумья подпоручик коротко бросил:

— Атаковать!

Охотники разделились: одна часть поползла, другая улеглась за стену в засаду. Два человека остались на прежнем месте и, перебегая вдоль стены, стреляли то там, то тут, создавая впечатление большого отряда. Неожиданный обстрел смутил японцев, но отнять стадо — значит наполовину потерять людей.

— Стрелять впереди скота, так, чтобы пыль под носом у быков поднималась, — приказал подпоручик.

Уловка удалась. Стадо повернуло обратно.

— Обстрелять погонщиков!

Стадо несколько секунд металось то в одну, то в другую сторону. Наконец, животные рассыпались по полю, а часть их побежала прямо на стрелков в деревню: видимо, многим коровам и быкам она была родной.

— Вот это здорово! Лови и айда к своим.

— Как можно скорее! — приказал подпоручик Бурневич. — Пока они чешутся, нам свежего борща наварят.

4

Наступательное настроение охватило оба фланга. Пока штаб раскачивался с укреплением Хуинсаня, команды Немченко, Бицоева и Злобинского все время беспокоили японцев и не давали им продвигаться вперед. Это вселило в японцев уверенность в начале активных действий русских. Враг примолк, чего-то выжидая. Глядя на их окопы в три яруса, можно было подумать, что они собираются брать крепость измором.

Бицоев, Злобинский и Немченко собирались вместе очень редко. Но при всяком общем свидании они разрабатывали план атаки японских окопов. С ними во многом был согласен и подпрапорщик Сидоров.

На гору Хуинсань прислали два поршневых орудия и дымный порох.

— Слава тебе, господи, открываем свой Севастополь, — ехидно рассмеялся Злобинский.

— Все же пушки, раз других нет, — примирительно сказал Бицоев.

— Да ведь после Севастополя прошло ровно пятьдесят лет. Я еще согласен поставить эти воробьиные пугала где-нибудь для заслона, для отвода глаз. Но тут, на самом виду стрелять дымным порохом!.. Говорят одно, а делают другое…

— Все же эти пушки скорострельнее севастопольских.

— Еще бы! — Злобинский хохотал долго и неудержимо,

— Это ты не к добру, — с досадой проговорил Бицоев.

— Нет ложек — не вари щей! По колпакам, по колпакам бы наших поваров… Пирог пригорает!

— Ты что это сегодня? — со злобой подступил Бицоев к своему приятелю.

— Не беспокойся. В нашем поведении ничего не должно измениться, но их надо выпороть!

Бицоев остолбенел. Его широкое лицо выражало крайнее недоумение. В словах Злобинского звучали нотки обиды. На кого? Ну, понятно, не на него, поручика Бицоева, и уже во всяком случае не на солдат… Он прав… Нас толкают на рискованные дела, не обставив предприятие всеми последними достижениями науки. Японцы нас перегоняют, инициатива в их руках.

— Вот ты напыжился. А что изменилось после посещения полковника Киленина? Если японцы остановились, то нам нужно действовать. Надо инициативу брать в свои руки, — не унимался Злобинский.

— Вот это верно. Инициатива, инициатива…

Весь день 31 мая поручик Бицоев ходил веселый, в фуражке, сдвинутой на затылок. Еще с утра он несколько раз подходил к кашевару:

— Ты смотри у меня. Сегодня обед должен быть на славу. Получишь лишних десять банок консервов. Банки будешь открывать при мне, и мясо в суп заложишь при мне. Мы и прикинем вместе, сколько требуется консервов, чтобы получился наваристый суп для всей нашей команды. Солдат нужно кормить так, чтобы от их брюха неприятельские пули отскакивали… Что ты будешь делать со своей кухней без стрелков, если они от недоедания завянут на позиции? Придут японцы и заставят тебя не кашу варить, а нужник убирать!

— Так точно, ваше высокоблагородие.

Сумерки сгущались. Поручик Бицоев собрал свою команду:

— Нам нужно сегодня атаковать японские окопы, вон те, на высоте, что тянутся от деревни Лангетыри. Видите?

— Так точно, ваше благородие. Мы же их знаем. Мы не раз лазили туда. Там и японцев-то немного, почитай, около двух рот.

— Две роты, это уже сила.

— Это когда они на ногах, в вытяжку, а в окопах они вроде желтых тараканов.

Охотники громко засмеялись.

— Японец, он маленький, штыка боится. Только артиллерией и берет.

— Преуменьшать опасность не следует, — серьезно сказал поручик. — Но выгнать их из двухэтажных окопов мы должны… Этим мы выясним их силы.

— Мы с вами, ваше благородие, куда угодно.

— Пойдем шагом, тихо и спокойно, затем ползком, брюхом плотнее к земле, чтобы ни один камень не тронуть с места.

Охотники заулыбались. Они знали уже о нагоняе кашевару и, желая польстить своему начальнику, крикнули:

— Брюхом плотно никак невозможно!

— Почему?

— Уж больно хорош суп был сегодня у нашего Митряева.

— Ах, вы вот о чем, — засмеялся Бицоев. — До окопов протрясетесь. Помните, с нами поручик Злобинский и подпрапорщик Сидоров. Атаковать дружно. Раненых, в случае чего, не покидать. Да и убитых тоже.

— Убитых не будет!

— Вот и хорошо. Так, значит, все понятно?

— Не сумлевайтесь.

Команда разбилась на звенья. Каждое звено получило особое задание, которое нужно было увязывать с общим планом.

Поручик Бицоев не любил философствовать, но сегодня, перед серьезным делом, он не мог отделаться от навязчивых дум:

«Как длительны сборы и как мало придется действовать. Это все равно, что подготовлять взрыв. Копаешься, копаешься, а нажал кнопку — и все полетело к чертям… А стрелки молодцы… Зачем им каждому в отдельности это дело? Или мне? Обидно за Россию. Почему мы не стукнули их у Бицзыво? Стратегия генералов? А по-моему— слишком большая осторожность, которую можно считать просто трусостью… С этими молодцами я сделаю дело, Я покажу японцам, что мы умеем атаковать… Но что из этого выйдет? Нам не удержать позиций, мы не в состоянии продвинуться. Как-никак, а у нас мало сил… Ну что-ж, не удержим, так хоть их поуменьшим, заставим перегруппироваться, а тем временем несчастный Артур получше укрепят. Говорят, какой-то стрелок нашего полка сказал генералу Фоку: «Летом не нужно людей «скучивать». Вот все они такие. Скажет истину, а грамотный ее подхватит и выдаст за свою…»

В первую минуту наступления охотники отчетливо слышали пение птиц, стрекотание кузнечиков, удары волн о прибрежные камни. Солдаты полной грудью вдыхали запах размятой сапогами полыни и вспоминали родину. Но, приблизившись вплотную к японским окопам, стрелки сразу потеряли связь с окружающим. Наступающие не ощущали и не слышали ничего, кроме биения своего сердца.

«Тук, тук, тук…» — отдавалось у каждого в ушах. А под неприятельскими амбразурами сердце уже не стучало, а звенело, наполняя голову тяжелым гулом. И когда люди, казалось, уже не в состоянии были выдержать тяжести, раздался крик поручика Бицоева:

— Ур-р-р-а-а!

Легко всколыхнулась грудь. Задвигались руки и ноги.

— Ага! Вот вы где, тар-р-р-ра-каны!..

Когда японцы очистили окопы, стрелки одумались. Снова застучало сердце… Что же дальше?

— Поручик Бицоев! — крикнул один из солдат.

— Что поручик Бицоев?

— Смертельно ранен…

Поручика подхватили на руки. Он тяжело дышал:

— Братцы, пусть макаки знают, как русские умеют наступать!..

Новые силы врага атаковали охотников с флангов. Пришлось вернуться.

Солдаты уносили раненых: Бицоева, Злобинского и трех стрелков. Убитых среди русских не оказалось. Японцев в эту вылазку было убито около пятидесяти человек.

5

Забытая раньше гора Хуинсань теперь ежедневно обливалась кровью. Японцы поняли ошибку, допущенную ими в первые дни после киньчжоуского боя. На их глазах гора стала укрепленным пунктом. С нее можно было обстреливать не только все подступы к позициям на перевалах, но и нарушать выгрузку в городе Дальнем.

Но генерал Фок уже забыл о Хуинсане.

Когда герои-поручики попали кто в могилу, кто в госпиталь, оборона Хуинсаня была поручена капитану Лопатину. Прошло десять дней после вылазки. Японцы не раз наступали, пытаясь выяснить, какими средствами мы намерены удержать правый фланг. Но попытки врага не увенчались успехом.

Стрелки с огромным возбуждением готовились к генеральной атаке.

— Они опять тринадцатого числа пойдут на нас. У них это счастливое число, — говорили солдаты.

Так и случилось. Около пяти часов утра 13 июня японские миноносцы и три крейсера начали обстрел крайнего правого фланга и били по сопкам до восьми часов. Охотники в то же утро двинулись вдоль позиции, но сразу же столкнулись с японцами, наступающими на гору Уайцейлазу.

— Да тут не вылазкой пахнет и не рекогносцировкой, здесь будет настоящий бой! — воскликнул подпрапорщик Сидоров. — Надо дать знать.

Пять японских батальонов настойчиво лезли на гребни высот перед фронтом полковника Киленина. В полдень по всей линии завязался бой. На поддержку пехоте к бухте Лунвантан подошли из Порт-Артура миноносцы с крейсером «Новик» и канонерками.

А японцы все надвигались. Они заняли гору Уайцейлазу и установили на ней две горные батареи. Клубы белого дыма окутали вершину. На гору Хуинсань посыпались неприятельские снаряды. Им отвечали поршневые орудия русских.

Стрелки ожесточенно ругались:

— Хуже пушек не нашлось в Артуре. Сейчас же собьют их.

— Гонят на передовые позиции. А чем задерживать врага?

Наконец неприятельский огонь заставил паши пушки замолчать.

У капитана Лопатина пока все шло благополучно: стрелки поражали наступающего врага, а убитых было только двое. Но с наступлением вечера Лопатин задумался, он не знал, что делать дальше.

«Задерживаться или нет? — думал он. — По-видимому, лучше не задерживаться. Но ведь для очищения позиции необходимо получить распоряжение, а его нет. Но нет и подкреплений…»

— Ваше высокоблагородие, снизу к нам две роты подошло. Надо думать, что они при начале темноты сюда поднимутся или во фланг японцам ударят, — докладывал старший унтер-офицер роты.

— Да, да… Это ты верно говоришь.

— Как себя чувствует наш капитан? — спросили унтер-офицера стрелки.

— Бурчит себе под нос.

— Как бы он позиции не пробурчал.

— Никак этого нельзя! — воскликнул унтер-офицер, — За это ему наклепают.

— Такой же полковник Киленин. Два сапога — пара.

Японцы притихли. Командир 14-го полка распорядился, чтобы роты, находящиеся у горы Зуинсань, о которых говорил Лопатину унтер-офицер, отошли обедать.

Солдаты, сидевшие на вершине горы, ничего не могли понять.

— Неужто на сегодня довольно? Тут чего-то не так. Атака обязательно будет. Японцы хотя и притихли, но верить им нельзя. Это удочка…

На соседней вершине снова заговорили неприятельские орудия. Все снаряды посыпались на Хуинсань.

— Вот этого и следовало ожидать.

Капитан Лопатин растерялся. Подкрепление ушло. Позиция была страшно выдвинута. Японцы шли густыми колоннами, вне досягаемости винтовочных пуль. Наша артиллерия молчала.

— Готовятся к новой атаке. Что делать? Ах да, выход есть.

Лопатин достал из кармана приказ Стесселя от 26 мая за № 33 и прочитал: «На случай перехода противника в наступление в упорный бой не вдаваться, а частям перейти на Волчьи горы». «Но ведь это старый приказ, — мелькнуло в голове капитана. — Да, но другого у меня нет, и подкрепление отошло». И Лопатин отдал приказание приготовиться к отступлению.

— А что делать с орудиями?

— Вынуть замки и в последний момент скатить это барахло на японцев.

Как только японцы заняли Хуинсань, русские по приказанию Киленина без сопротивления очистили и крайний правый фланг.

Преступные действия Лопатина и Киленина встревожили солдат. Они впервые остро почувствовали растерянность высшего командования и слабый контроль генералов за передовыми позициями.

 

Глава семнадцатая

1

Бегство японки, письмо Вали, неудачи русских войск настолько сильно повлияли на Лыкова, что он около десяти дней не выходил из своего дома в Дальнем. Минутами на него находила злоба. И тогда, сжав кулаки, он бегал по комнате, ругался вслух, посылал проклятия… Но найти главного виновника всех бед ему никак не удавалось.

— Японка? Нет, она делала свое, пусть подлое, дело, — шипел сквозь зубы Лыков. — Мне нужно было думать и смотреть. Она из стана нашего врага, противника, конкурента… С ней надо, как и со всеми японцами…

Валя? Перед Лыковым встал образ красивой русской девушки с укоризненным взглядом. Лыков зажмуривал глаза, хватался за голову.

Ни офицеры, ни солдаты, ни матросы не виноваты. Все они вызывали у Лыкова улыбку одобрения. Но злоба душила и нужно было найти виновника, чтобы ударить, со всей силой ударить по нему. Злоба, как и гроза, должна разразиться.

Лыков чувствовал себя совершенно покинутым и одиноким. Знакомые офицеры были заняты своим ответственным делом, а все подрядчики и коммерсанты, бросив свои дела, уехали на север. В первую очередь уехал поставщик леса. Лыков, вспомнив о нем, передернул плечами.

— Скрылся и не рассчитался по векселю. Скотина… Не выполнил, оказывается, в срок поставок из-за недостатка средств… Берутся за большие дела без денег… А лес нужен для постройки новых укреплений… Гадина!

Расстрелять мерзавца надо бы… Прав Резанов.. Ух, прохвосты! — Лыков содрогнулся. — Так и я такой же прохвост…

2

После бегства из Дальнего Лыков решил, не дожидаясь принудительной мобилизации, включиться в ряды защитников. Он оделся в гимнастерку, солдатские штаны и сапоги. Солдаты увидели его впервые со штабс-капитаном Сахаровым.

— Вы будете у меня техником-строителем. Присмотритесь. Возможно, вам, как свежему человеку, придет в голову что-нибудь оригинальное, — говорил купцу бывший градоначальник.

Лыков прислушивался к суждениям солдатских масс. Солдаты любили Фока: своими чудачествами он приобрел среди них популярность. Не Фоку, а какому-то высшему начальнику ставилось в вину оставление Киньчжоу. Кондратенко они не знали, а над Стесселем подтрунивали:

— Ленив, а может и труслив, голова не мозгатая.

О других генералах ничего не говорили, как будто их не было в Артуре.

Укрепившись на Перевалах и на Зеленых горах, русские стали ждать японских атак, но враг не проявлял себя. Его сторожевые цепи стояли на занятых позициях, а артиллерия упорно молчала. Русские суетились и показывали себя, тогда как следовало бы до штурма скрывать новые укрепления и батареи.

3

Утром первого июля на Зеленые горы поднялся комендант крепости Смирнов.

— Осели крепко. Позиция надежная. Как ведут себя японцы? — спросил он встретившего его полковника Семенова.

— Молчат. Готовятся к атаке. Это же их прием. Помните, на Киньчжоу с третьего мая до двенадцатого ни звука, а затем атака.

— Следует их пощупать. Прикажите полевым скорострелкам и мортирному взводу обстрелять Хуинсань и японские позиции. Несомненно, они сосредоточили там значительные силы.

Больше шести часов стреляли наши батареи по неприятельской линии. Но японцы упорно молчали.

Был ясный день. Генерал Смирнов что-то искал. Но что именно? Этот вопрос волновал весь правый фланг — и солдат в окопах, и офицеров.

— Генерал забавляется, — шутили стрелки. — И нам интересно. Сидим и любуемся; а то во время боя и посмотреть некогда, как наши снарядики над японскими головами рвутся.

Подполковник Рашевский записал в свой дневник: «В этот день артиллерия наша произвела ради важных посетителей показную стрельбу по японским позициям. Стрельба велась в течение нескольких часов из мортир и орудий, причем последние временами переходили на беглый огонь. Особых результатов от этой стрельбы, конечно, ожидать было нельзя, стреляли больше по пустым окопам, изводя понапрасну массу дорогих снарядов».

Полковник Семенов при каждом залпе морщился и сердито ворчал:

— К чему все это? Разве что показать противнику расположение наших батарей?

Первые десять дней июля прошли на Зеленых горах и вообще на Перевале относительно тихо. Но наши солдаты не были спокойны. Они ждали нового большого нападения.

Десятого июля был ожесточенный артиллерийский обстрел со стороны японцев. Лыкова во время обстрела поцарапало осколком шимозы. Он мало обращал внимания на опасность, ходил по редуту без всяких предосторожностей. Тупое безразличие, овладевшее им несколько месяцев тому назад, не покидало его. Солдаты дивились, глядя на добровольно пришедшего к ним «барина», и посмеивались над ним.

Вечером 12 июля на горы наполз туман. Накрапывал дождь. Лыков не спал всю ночь. Предчувствие чего-то волновало его. Тяжело вздыхая, он шагал по дворику редута, вглядывался в темноту, искал звезды, но их в эту ночь не было.

Со стороны неприятеля доносились непрерывные шумы; туман и напряжение делали их совсем близкими. Выглядывая вниз за бруствер, Лыков видел темную бездну, на дне которой было до жути тихо.

Туман сгущался все больше и больше. Лыков почувствовал себя оторванным от земли. Он сел на обрубок шпалы и прислонился спиной к скале.

— Валя, Валя, — шептал Александр Петрович. — Неужели все пропало?! Вернуть, вернуть! Разве можно, чтобы какой-нибудь шалопай из военных стал ее мужем?

С фуражки за воротник скатывались капли воды, колени промокли. Чуть посветлело, но густой туман по-прежнему окутывал вершины Перевала. За сто шагов ничего не видно было.

Лыков спустился в окоп.

— Ну, что? — обратился он к солдатам.

— Примолкли. Посветлее будет, вдарят бризантными, а уже потом — атака. Держи, барин, фуражку крепче, а то снесет.

— Ты к чему это, братец?

— А к тому, что шея у тебя тугая. Ходишь по окопу, как по Большой гуляешь. Надо осторожность иметь.

— А если, братец, тоска! — чуть не крикнул Александр Петрович.

— Спрячь ее за голенище, как вот мы ложки прячем. Тебе бахвальство, а нам во время атаки затруднения. Люди же наперечет. Здесь, милый человек, не играются…

5

Далеко на правом фланге прогремел выстрел, а через несколько минут открылась стрельба залпами.

— Началось! — воскликнули стрелки.

Все сразу встряхнулись, взяв на изготовку винтовки. Лыков понял, что солдаты твердо уверены в большом деле, которого они ожидали в этот день.

Бой разрастался. Настоящий бой, а не артиллерийская дуэль. Но пока только на правом фланге. Ружейные залпы следовали один за другим. Чувствовалось, что неприятель развертывал наступление.

Снаряды на Юпилазу начали сыпаться около восьми часов утра. Сначала были редкие залпы и случайные попадания. Но после трех часов дня из залива Хэси открыли огонь две канонерки и одна миноноска. Бризантные снаряды рвались густо и непрерывно.

Лыков видел, как мгновенно исчезла работа — многих дней и даже недель. Наши опять ошиблись в расчетах, не учли возможность обстрела с моря. Оборонительные постройки рушились, но люди страдали мало. Каждый солдат умело использовал изгибы траншей и камни.

Неприятельская пехота начала атаку уверенно. Густые колонны выступали из ложбин и оврагов и бросались на редут. Наши артиллеристы работали удивительно спокойно. Когда скопления врага становились угрожающими, артиллеристы выкатывали орудия на гребень и стреляли беглым огнем при прицеле на двести сажен.

К вечеру на все высоты, прилегающие к Юпилазе, и на редут был направлен усиленный неприятельский артиллерийский огонь, а вслед за этим японская пехота стремительно бросилась в атаку по всему фронту.

6

Лыкову дали винтовку, и он стал у амбразуры. Внизу он увидел то, что военные называют штурмом. Из долины, между лежащих к северу высот, поднимались, скользя по грязи, группы людей. Вот они, низко наклоняясь, не то крадутся, не то что-то ищут. Шаги их все быстрее и быстрее. А над нашими окопами лопаются шрапнели, и по всему скату горы стоит черный удушливый дым и грохот от разрывающихся гранат. Хлестнул ружейный залп, — толпа наступающих поредела, десятки отхлынули назад, единицы пробрались к скале.

— Отчаянно идут, — прошептал Лыков. — А вот и новые. Что с этими будет? Топчут своих, бегут вперед.

Ружейная трескотня не давала разобраться, кто и откуда стреляет.

— Силой своей давят, — сказал подошедший к Лыкову солдат. — Смотри, под нами накапливаются.

— А мы их камнем.

— Не торопись. Не пугай. Пускай подсоберутся. Камни на ночь хороши: один целую сотню сметет. Гляди, как их крошат.

Японцы попали под перекрестный огонь.

7

Было три часа дня. Капитан Ямагучи, высокий и сухощавый, вел батальон в атаку на Юпилазу. Пробирались склоном горы по узенькой тропе. Солдаты шли неуверенно, оглядываясь. Впереди выло, трещало… Земля вздрагивала. Через голову с воем пролетали свои и русские снаряды: по ущелью проносились ружейные пули, по камням стучала шрапнель. Люди падали и шарахались в сторону, раздавались выкрики и стоны. Раненых уносили обратно по долине, убитых отбрасывали в сторону.

Ямагучи шагал с оголенной шашкой, возглавляя колонну. Впереди разорвалось два снаряда. На наступающих посыпались камни.

— Стой! — скомандовал капитан. Он подозвал поручика Судзуки. — Нужно обследовать путь по линии огня: где меньше падает снарядов, туда и пустим наших солдат.

— Русские хорошо знают местность и, даже не видя нас, бьют.

— Они ждали нас и дождались. Мы сегодня опрокинем их… Итак, исследуйте!

Поручик бегом вернулся к своей роте и отобрал пять человек для авангарда. Колени Судзуки чуть-чуть дрожали. Чтобы не выдать своего волнения, связанного с тяжелым предчувствием смерти, он начал подтягивать ремни и поправлять воротник. Расстегнув сумку, он достал пакетик с сушеными каштанами.

— Солдаты! — выкрикнул поручик. — Мы идем, как и все сыны Японии, к определенной цели — к победе! Может случиться — победу будут праздновать другие… Мы умрем, как умирали древние воины, не отступая назад. Если я упаду, сраженный пулей, пусть никто из вас не останавливается. Наступайте, наступайте, наступайте… На вас будут смотреть тысячи товарищей. Я горжусь, что честь выступить первыми выпала на нас.

Хлопнула шрапнель, ударили свинцовые пули. Двое из отобранных упали, кровь текла по их лицам…

— Кто заменит раненых?

К поручику подбежало около десяти человек.

— Я рад. Вы оправдали доверие ваших начальников, родственников, матерей, благословивших вас на подвиг.

Поручик развернул пакетик и, пережевывая сухие каштаны, говорил:

— Это жертва богам, принесенная моей матерью. Она просила меня непременно съесть эти каштаны перед боем. Съешьте и вы тоже. У кого нет, берите, из моего пакетика.

— Качи, качи,— зашептали солдаты.

— К наступлению! Наступательный дух — это честь военных и есть признак высшего состояния армий… Вперед! К победе!

8

Ямагучи взобрался выше по склону, чтобы все солдаты видели его. Желтолицый и скуластый, он в военном мундире европейского покроя несколько напоминал карикатуру, на смерть, особенно в те минуты, когда, втягивая в себя воздух, оскаливал зубы. Ниже, вокруг него, стояли солдаты, на их лицах застыл страх.

— Нам предстоит захватить сейчас самую важную позицию русских. С нее откроется вид на крепость. Мы ударим по врагу со всем искусством и настойчивостью… За нами все время победа. С нами — жизнь! Врагам — проклятье и смерть… Вперед!

Ямагучи выхватил саблю и, вытянувшись во весь рост, высоко поднял руки. В этой позе он казался еще тоньше, и лицо его стало еще более зловещим. Крепко сжав ружья, солдаты наклонили головы и двинулись за капитаном. Навстречу им со стоном шагали двое из авангарда…

Ямагучи обернулся, угражающе повел желтыми белками и крикнул:

— Вперед! Бегом! За мной!

Батальон ринулся за командиром.

Поручик Судзуки лежал поперек ручья, раскинув руки. Ямагучи, перескочив через него, подался влево и оглянулся. Его люди рассыпным строем бежали вправо, падали, ползли, корчились. Галечное ложе потока устилалось трупами. Ямагучи наклонился и в три прыжка очутился впереди атакующих.

— Сюда, сюда!

Ямагучи остановился у скалы, в мертвом пространстве, куда не достигали пули, и глубоко вздохнул. В живых осталось меньше половины солдат. Но капитан знал, что через десяток минут прибудет свежая колонна.

До отвесной скалы, на которой укрепились русские, осталось не более пятидесяти шагов.

9

Новая колонна неприятеля появилась из ущелья более стремительно. Японцы бежали, согнув спину, и поэтому сверху представляли прекрасную цель. При первом же залпе они начали тыкаться носами в землю. Очень немногие достигли мертвого пространства под горой. Они жались к скале и стреляли вверх. Наши не обращали на них никакого внимания, русские встречали новую неприятельскую колонну, которая наступала гуськом.

Японские офицеры расставляли своих солдат в боевой порядок. Они все время указывали на гору. Вдруг из траншеи упали две веревочные петли и через мгновение поддели офицера и рядового. Скрючившиеся фигурки, поднимаясь кверху, качались и ударялись о скалу. И солдат, и офицер хватались за камни, но неотразимая сила поднимала их все выше. Солдат, выхватив из ножен штык, перерезал веревку… Офицер освободился из петли лишь у амбразуры и ринулся вниз.

— Жаль, живьем не достались. Ничего, вечером еще раз удочку закинем, — говорил унтер-офицер — инициатор этой затеи.

Залп шрапнели и несколько ударных бомб заставили защитников придвинуться вплотную к стенке траншеи. Двоих ранило. После перевязки ран они остались па своих местах.

— Держись! — скомандовал взводный. — По наступающим колоннам — пли!

— Ползут! Наверх ползут, а пулей не возьмешь, — кричали солдаты.

Артиллерийский обстрел осекся. На наши окопы посыпались ружейные и пулеметные пули. Японцы облепили подступы к Юпилазе. Они были похожи на мух, густо сидящих на каравае хлеба.

Захватив с собой обрезок толстой доски, один из стрелков пополз к камням, приготовленным для пуска в неприятеля. Пули визжали, шлепали о скалу. Но все было забыто: и страх, и осторожность.

— Начать с самой большой глыбы, — твердил сам себе солдат и подсунул конец доски под кромку камня. Шум взбирающихся японцев слышался явственно, но камень только качался, а не падал.

— Черт! — изругался стрелок, и, став на колени, положил конец своеобразного рычага на плечо. Напрягая все силы, он стал выпрямлять спину. Камень подавался туго.

— Ну, еще, еще раз, — услышал стрелок сзади и почувствовал облегчение. Камень покатился вниз. Несколько пуль влепилось в доску.

— Ложись! — крикнул Лыков, приползший на помощь к солдату.

За камнем ринулась вниз лава из более мелких камней и щебня, кверху поднялся высокий столб пыли.

— Как оно там, как оно там? — рвался Лыков посмотреть вниз, но стрелок не пускал и пригибал его голову к земле.

— Чево там смотреть. Меня послали и другие камни тоже столкнуть. Ползем дальше. Посмотришь в другой раз. Я с товарищем толкать буду, а ты смотри, если уж так тебе интересно…

Слышались крики «банзай». Все новые и новые колонны появлялись из ущелья. Стрелки, сбрасывавшие вниз камни, видели дула винтовок врага. Еще момент, и будет рукопашный бой. Лыков не утерпел и, схватив камень, бросил вниз. Камень никого не задел.

— Маловат, — вздохнул Лыков.

— Пусти сразу три, — скомандовал стрелок.

Камни покатились вниз и слизали всех японцев, засевших в мертвом пространстве. Но Лыков и стрелки оказались вдруг на открытом месте. Винтовочные пули посыпались вокруг них. Лыков вскрикнул и схватился за левое плечо. Лицо его побледнело, он упал, поджав под себя руку.

— Клади его на доску и волоки за ноги, а рук не трожь, — услышал Лыков голос стрелка, что распоряжался минуту назад.

— Я сам дойду, — сказал Лыков, силясь приподняться.

— Не фокусничай, барин, — ползком тут нужно, а у тебя плечо разбито.

В девять часов вечера атаки были отбиты. Японцам удалось было заскочить на редут, но их перекололи. Помощь, на которую они рассчитывали, была сметена сброшенными камнями. Враг притих.

 

Глава восемнадцатая

1

Перевалив Зеленые горы, вторая батарея направилась на левый фланг. Недалеко от деревни Суанцайгоу, на берегу речки, батарея разбила лагерь. Палатки поставили поодаль от коновязи, каждую отдельно и, по возможности, под деревом. Юго-западный склон пригорка, на котором установили пушки, также украшали деревья со светло-зеленой листвой.

После жестокого урока, полученного третьей батареей в бою у Бицзывоской дороги, полковник Лапэров решил устроить исключительные ложементы для орудий. Это были не простые углубления, а гнезда с закрытием от шрапнели.

Наступило затишье. Солдаты, укрепив позиции, стали все чаще и чаще собираться к речке, чтобы выкупаться и постирать белье. Стояли тихие солнечные дни. Звонко перекликались цикады. Солдаты смотрели на деревья, ожидая увидеть птиц, и очень удивлялись, когда вместо них на ветках оказывались обыкновенные, только очень большие мухи.

— Разная на свете насекомая бывает, — сказал орловец. — Посмотришь, как будто пустой край, а присмотришься — и в нем интерес есть.

— К черту такой интерес! — закричал Семенов. — И без него проживем. Подумаешь, из-за какой-то мухи кровь проливать.

— Я так говорю, вообще. А почем ты знаешь, что под нами? Может быть, бриллианты. Из-за пустой земли не станут войну вести и целый флот пригонять.

— Вот накопаем бриллиантов, нагрузим пароходы и поплывем к твоей милой, — зло сказал Семенов. — Эх ты, мечтаешь! Пустая здесь земля. А наш сверчок чем хуже этой самой цикады?

— Я так говорю, вообще. Тут, я слышал, другой интерес есть. Нас мужиков и фабричных он не касается.

— Ты о чем? — не без любопытства спросил Семенов.

— Говорят, из-за моря война. А оно мне не нужно, тебе тоже… Нам земля нужна, а не вода.

— Так ты что же воюешь? — не без злобы спросил Семенов.

— Воюем… Тут, брат, политика, — усмехнулся орловец. — У нас в Орловской губернии без маньчжурской земли много. — И, подумав немного, мечтательно добавил — Только вся она у помещиков. Эх и землица же! Не чета этой. Мужикам бы ее…

— Нас сюда загнали для отвода глаз, — проговорил Семенов. — В Рассее останутся помещик с батраками, а в Сибирь отправят переселенцами безземельных.

— От батрачьего труда не много получишь. Так земля и будет зря под паром находиться.

— Что же делать? — спросил цыган.

— Вскоре все угодья будут крестьянскими, — полушепотом проговорил орловец. — Готовятся к этому.

— Это верно. Прошлый год у нас по деревням проходили ученые люди, социалисты, большевики. Они подучили многому.

— Напористо действуют, — сказал Антонов. — В Иркутске рабочие устраивают маевки. Там густые леса кругом города… Узнала полиция после полудня. Кинулись ловить, да ничего не вышло. Народ вечером шел и прокламации читал. Есть такие люди и здесь, да до поры до времени помалкивают.

— Что же своих-то солдат бояться, — вставил цыган.

— Крестьяне неодинакового достатку. У пролетариев фабричных, значит, ясное положение, а среди крестьян есть кулаки. Мой отец со своими товарищами всегда об осторожности говорил.

— Только бы загорелось… Не потушишь тогда, — сказал многозначительно Семенов.

Семенов редко кого не задевал своими насмешками. Особенно не любили его молодые солдаты. Подковин сталкивался с ним несколько раз. Но, как бы не замечая недружелюбных взглядов и выходок, продолжал здороваться с ним и не проявлял даже и тени недовольства.

В батарее, как правило, возможно дольше держали около лошадей одних и тех же ездовых. Самые дикие лошади сживались со своими ездовыми и слушались их. Конский состав чаще всего осматривал Мехметинский, Однажды Подковин услышал, что он и поручик Михайлов пойдут на коновязь.

— Семенов! — окликнул Подковин солдата. — Иди сюда!

Ездовой не остановился.

— Иди сюда! Очень нужно… Да подходи скорее ближе, — сердился Подковин, приближаясь к Семенову.

— Что такое нужно? — протянул Семенов и, прищурив глаза, посмотрел на Подковина.

Самодовольная поза ездового, выставившего ногу вперед и поглаживающего бородку, взбесила Подковина, но он сдержался и сказал тихо:

— Сейчас Али-Ага будет на коновязи. Понимаешь? Сообщи, что он злой, как собака. Сам приготовься, ты в первом взводе, к тебе первому подойдут…

Не дождавшись окончания фразы, Семенов убежал. Подковин, увидев метнувшихся ездовых, успокоился и ушел в палатку-канцелярию.

Мехметинский и Михайлов подошли к первому взводу. Каждый ездовой был поглощен осмотром своей пары лошадей и очисткой пятен на их боках и ногах.

— Смирно! — скомандовал дежурный фейерверкер.

Семенов не успел вытереть у жеребца пятна на ляжке, но фейерверкер уже вызвал его.

Офицеры быстро отошли на небольшую площадку. Подковин попятился и, увидев пятно на лошади Семенова, незаметно для офицеров вытер его рукавом своей гимнастерки. После этого он спокойно стал сзади Михайлова. Но его поступок не ускользнул от внимания ездовых.

Семенов был самым аккуратным ездовым в батарее. Но на этот раз он проходил мимо офицеров в большом смущении. Зоркий взгляд Мехметинского заметил встревоженное выражение на лице солдата.

— Ты что — болен?

— Живот болит, ваше высокоблагородие.

— Обратись к фельдшеру. Только, смотри у меня, обязательно.

Фраза, брошенная Семеновым, заставила офицеров переглянуться. Среди солдат укрепленного района уже были случаи заболевания дизентерией.

— Проведи лошадей, — скомандовал Мехметинский.

Незаметным движением Семенов ткнул лошадей в губы. Они затанцевали, а одна из них, та, у которой Подковин — стер пятно, приподняла зад и брыкнула ногами.

— Хорошо, — сказал Мехметинский. — Иди сейчас же к фельдшеру.

«Какая досада, — подумал Семенов, — придется глотать противную касторку. От этого идиота фельдшера не отвяжешься. На руки он не дает… А все-таки пятно, дьявол лысый, просмотрел. Надо вытереть, а то вернется и увидит».

Взяв щетку, Семенов не нашел пятна.

— Так черти пугают нашего брата, что пятна везде мерещатся. Совершенно чисто, а касторку пить придется. Тьфу!

2

Японцы снова начали наступать на наши позиции. Вторая батарея открыла огонь по неприятельским цепям. Через головы артиллеристов летели ружейные пули.

Полковник Лапэров, которому было поручено следить за левым флангом, часто ползком пробирался к наблюдательному пункту и подолгу смотрел в бинокль.

«Японцы скапливаются впереди нашей позиции, пользуясь оврагами и руслами речек, — диктовал Лапэров донесение генералу Фоку. — Желательно бы иметь полевые гаубицы и помощь нашим пушкам, которые хорошо и уничтожающе действуют только по движущимся колоннам и цепям. Врага надо как можно скорее выбить из речек. Желательно направить огонь с Юпилазы по линии японских цепей и резервов. В данный момент наша батарея шрапнельным огнем успешно задерживает наступление врага, пытавшегося не раз атаковать наши прекрасные окопы на левом фланге».

Переписав начисто сообщение Лапэрова, поручик Михайлов вызвал Подковина.

— Этот пакет вручишь генералу Фоку. Найдешь его обязательно, хотя бы тебе пришлось проездить до вечера. Сначала езжай на одиннадцатую версту. Иди!..

— Обождите, поручик, — сказал Лапэров и обратился к Подковину. — Узнай, как дела на правом фланге. Не забудь, что скажет генерал, читая донесение…

Подковин подошел к дежурному фейерверкеру:

— Мне нужна лошадь.

— Иди к Семенову.

Подковин вздохнул и подумал: «Даст какую-нибудь с норовом или седло паршивое».

Семенов, узнав, что Подковин едет с пакетом, вывел, ему навстречу молодого жеребца Леопарда. Красивый и статный Леопард не запрягался в орудия. Он служил для легких перебежек и верховой езды офицеров. Подковин залюбовался жеребцом.

— Садись и поезжай с богом, — сказал Семенов, передавая поводья, — потом вдруг придвинулся к Подковину:

— Спасибо тебе… тогда пятно-то гимнастеркой стер… выручил… век не забуду.

— О чем толковать? Пустяк!

Семенов схватил руку Подковина и пожал ее. Подошли ездовые:

— К Фоку едешь? Ты там разузнай все хорошенько. А лошадки не бойся. Она хоть и молодая, но если что — вынесет!

Подковин быстро поехал вдоль полотна железной дороги. Поступь молодой, сытой, породистой лошади радовала его. Не было той тряски, которую он испытывал раньше на других лошадях.

Выехав из распадка недалеко от полустанка Чораши, Подковин уменьшил ход Леопарда и осмотрелся. На горе Юпилаза шел бой. Неприятельские снаряды, перелетая через позицию, падали в долину и на холмы слева. От каждого взрыва кверху поднималось густое черное облако.

— Бризантные, — прошептал Подковин и съежился от страха.

Жеребец попятился назад. В то же мгновение впереди, за сто шагов, взметнулся черный столб дыма и послышался взрыв. У Подковина затряслись руки. Он повернул вправо, к полотну железной дороги, и поскакал обратно… Над головой, свистя, пролетело два снаряда. Они разорвались несколько дальше, но Подковин, охваченный страхом, дернул правый повод. Леопард остановился, тревожно перебирая ушами. Оба — и канонир и лошадь — были впервые на открытом месте под летающими через голову снарядами. И оба трепетали. Подковин боялся оторваться от полотна железной дороги, хотя, и нужно было как можно скорее доставить донесение. Тревога канонира передалась лошади, и она стала метаться то вправо, то влево.

Подковин насчитал больше двух десятков снарядов, упавших по направлению железной дороги. Он понял, что японцы обстреливают тыл.

— Сейчас снаряды падают мимо, но неприятель может изменить прицел и тогда…

Подковин погладил жеребца по шее и помчался к разъезду. Там выяснилось, что Фок еще утром уехал на Юпилазу.

Чем ближе подъезжал Подковин к Перевалу, тем чаще над его головой проносились ружейные пули. Впереди падали снаряды. Подковин хотел остановиться, но жеребец, на мгновение поджав задние ноги, скакнул вперед.

3

Генералы Стессель и Фок только что оставили блиндажи Юпилазинского редута.

— Пока идет все нормально, — говорил Стессель — Врага отбиваем. Наши стрелки и артиллеристы стреляют точно.

— Вторая батарея весьма удачно замаскирована, — сказал Фок. — Японцы не могут ее нащупать.

— Ну, как у вас там дела? — спросил Фок Подковина, когда тот подавал пакет.

— Японцы близко подойти не могут. У нас на батарее совсем нет потерь. Позиция очень удачная.

— А что я вам говорил! — весело воскликнул Фок, обращаясь к Стесселю, которого Подковин видел в первый. раз.

— Что ты особенного заметил по дороге сюда? — продолжал Фок расспрашивать Подковина.

— Японцы обстреливают наш тыл. Я насчитал больше двадцати снарядов, упавших недалеко от полотна железной дороги.

— Итак, Александр Викторович, если мы сопоставим донесение полковника Лапэрова с сообщением канонира, то как будто назавтра намечается горячее дельце. У противника не менее трех, четырех дивизий, да еще флот обстреливает наши фланги. Как вы полагаете?

При последней фразе Стессель сощурил свои выпуклые глаза. Затем он качнул головой и провел пальцем правой руки по воротнику у жирного подбородка.

— Но это все предположительно, а на деле может быть другое. Натиск неприятель произведет или сегодня ночью, или завтра с утра. По-моему, следует написать генералу Смирнову, чтобы он распорядился занять крепость и внутреннюю ограду, употребив для сего моряков и дружину. Так же напишем и на передовую линию.

«Генералу Надеину и полковнику Лапэрову. Войска отряда после удачного боя, повсеместно отбив неприятеля, остаются на своих местах, — диктовал Стессель своему адъютанту. — Ввиду утомления войск, выставить сильное охранение, назначить в каждом полку дежурного офицера по передовым ротам. Охранение сменять чаще. Патроны и снаряды пополнить, людей накормить, хотя бы и поздно ночью. Все повреждения в окопах и блиндажах по возможности исправить. Батареи, подвергшиеся сильному обстрелу, прикрыть или передвинуть на другое место. Всех раненых до утра отправить в Порт-Артур. Убитых похоронить на месте».

В то же время генерал Фок писал:

«Начальнику Суанцайгоуского отряда, генералу Надеину. Ввиду того важного значения, которое имеет Юпилаза относительно Суанцайгоуской позиции, я считаю нужным подчинить подполковника Гусакова вашему превосходительству. Прошу принять в свое непосредственное командование позицию и все войска, расположенные на участке подполковника Гусакова».

4

Бой на Волчьих горах начался рано утром. Гулко разносились по окрестностям залпы из пушек второй батареи. Подковин получил приказ ожидать с оседланной лошадью срочных донесений командира батареи.

Обоз стоял в ложбине, защищенной от неприятеля возвышенностью. Кругом по склонам росли зеленые кусты. По полю, где расположились двуколки, торчали высокие стебли гаоляна. Распоряжение Фока о срезке всходов так и не было выполнено.

Японцы сегодня были очень близко. Над головами часто проносились ружейные пули. Свирепо татакали пулеметы.

Провели двух пленных японцев.

— Где изловили? — спросил Подковин раненых стрелков, конвоирующих пленных.

— В этот проклятый гаолян их до черта наползло. Прямо беда. Надо стрелять, а не знаешь куда. Смотришь, а они у тебя из-под носа вынырнули.

Низкорослые японцы без фуражек, с запыленными лицами, озирались по сторонам. На них были расстегнутые мундиры цвета хаки, тяжелые ботинки в грязи, икры ног обмотаны сбившейся лентой.

Пленные держали себя вызывающе, но при каждом свисте пули скулы их вздрагивали, а плечи приподнимались. Закурив, стрелки пошли дальше.

Бой разгорался. Пули пролетали роями и ударялись в стенку оврага.

 

Глава девятнадцатая

1

— Ну, как моя рана? — спросил Лыков у врача на перевязочном пункте.

— Хорошая, сквозная… Кости целы, значит все в порядке. Лежите смирно.

— Варя, — окликнул доктор сестру, — наложите повязку и направьте раненого в свой госпиталь.

Лыков вздрогнул и резко повернулся. Ему почудилось, что доктор сказал «Валя».

— Лежите, не волнуйтесь, может усилиться кровотечение, — сказал врач.

При тусклом освещении фонаря, который держал в руках санитар, Лыков увидел усталые глаза сестры милосердия, наклонившейся над ним.

— Пить хотите?

— Нет. А я где-то вас видел…

— Не могло этого быть. Девушки, повязанные косынками, во многих случаях похожи друг на друга. Я совсем недавно из Иркутска, а вы здешний житель.

— Из Иркутска! — воскликнул Александр Петрович, и даже приподнялся.

— Что же тут удивительного? Не шевелитесь и молчите. Поговорим завтра, когда остановится кровотечение.

Лыков покорно закрыл глаза и отвернул голову. Через секунду он стиснул зубы. В рану ввели тампон, и боль обострилась.

Кругом громко стонали и кричали тяжелораненые. Полотнища санитарной палатки колыхались от ветра. Вдали слышалась усиленная ружейная перестрелка.

— На Юпилазу генеральная атака, — сказал вошедший офицер с перевязанной головой. — В девять часов их опрокинули, и они успокоились. Но сейчас вдруг стали нажимать на центр.

В палатке стало тихо. Только тяжелораненые ворочались и стонали, остальные с нетерпением ждали вестей. Но офицер больше ничего не сказал.

2

На другой день Лыкова перевезли в госпиталь. Прибывающие раненые рассказывали, что русские отступили с Зеленых гор и Перевала и сейчас бой идет на Волчьих горах.

— Как это случилось? — расспрашивал Лыков унтер-офицера с соседней койки, прибывшего рано утром.

— Говорят, «ура» виновато. Я с самых передовых окопов. Стоим мы в центре твердо. На флангах жестокие бои, но вести радостные. На Юпилазе камнями засыпали врага. Правый фланг тоже хорошо бился. Стало темнеть. Все утихло. Прислушиваемся. Около десяти часов услыхали японцев. Знать, свежие полки подошли. Но у нас — тихо. На фронте нет хуже тишины, да еще ночью. Жуть от нее в сердце заползает, и все время тебе чудится враг… И ждешь тогда опасности больше не с лица, а с затылка… Вот так и в прошлую ночь. Вдруг сзади нас, то есть у передовых окопов, «ура» раздалось. Что такое? Наши офицеры нет, чтобы связаться, разузнать, сразу же и отдали распоряжение отойти назад, как бы на помощь к своим. Никому не хочется в окружение и в плен попасть. Отошли мы. А нас спрашивают: «Вы что?» Как, отвечаем, «что», к вам на помощь пришли. Вы же «ура», кричали, бились здесь?! Рассмеялись товарищи, говорят: «Это «ура» победное, по приказу генералов, на страх врагам». Спохватились наши офицеры. Им не до смеха. Окопы-то зря бросили… Обратно побежали. Не тут-то было. Нас встретили уже не только ружейным, но и пулеметным огнем… Меня вот ранило, многих убило…

 

Глава двадцатая

1

После того как русские оставили Волчьи горы, генерал Ноги поднялся на пик Сахарной головы и увидел очертания русских оборонительных линий. Развернувшаяся панорама не была для него новой. Десять лет назад, командуя бригадой, он овладел самой сильной позицией китайцев. Рассматривая форты и окопы, лежавшие перед ним, Ноги нашел не только то, о чем сообщила перед началом войны разведка, но и много неожиданного.

«Шесть месяцев — большой срок, — думал Ноги. — Русские успели основательно окопаться, и все же задачу придется решать в первые десять дней. Крепость будем брать штурмом. Этого желает император, японский народ и каждый японский солдат».

С прекрасного наблюдательного пункта Ноги тщательно изучал не только форты и редуты, но и Шуйшинскую равнину, изобилующую оврагами и взлобками между ними. Все углубления в почве издали были похожи на черных змей, ползущих в гору.

«Складки местности помогут нам, — размышлял Ноги. — К тому же не только форты, но и пушки на них русскими плохо замаскированы. Они не выдержат упорного натиска… Для меня очевидно: у них нет цели, и, пожалуй, упорства. А у нас непрерывные удачи во всех крупных боях».

Ноги усмехнулся. Это был типичный японец: выпяченные губы, покрытые щетинистыми усами, впалые щеки и выдвинутые скулы, небольшая голова, волосы, подстриженные бобриком. Генерал был одет просто: короткая куртка со шнурками, кожаные белые брюки и сапоги с высокими голенищами. В крадущейся походке генерала, в мягких жестах и как будто усталом взгляде также целиком сказывался японец.

При обсуждении больших вопросов, при встречах с лицами, не зависящими от него, флегматичность генерала исчезала, и он становился показно оживленным. Не быть озабоченным и суетливым в присутствии посторонних— особая черта азиатских народностей, она очень развита у японцев.

Ноги опустился с горы и уехал на приготовленную квартиру. Жилище генерала помещалось в небольшой выбеленной китайской фанзе. Фанза разделялась на две комнаты. В одной из них Ноги спал на походной кровати, в другой — работал. В небольшом дворике росло единственное дерево; в тени его генерал принимал офицеров и часто работал. Во дворике же помещалась телефонная будка. У ворот ходил часовой, по улице бегали куры и поросята.

Ноги был в хорошем расположении духа.

— Ничего особенного, — сказал он начальнику штаба, генералу Идитти.

— У них не было возможностей создать исключительные сооружения, а может, не было и способностей, — усмехнулся Идитти. — Вы верите в успех открытой атаки?

— Только этот путь упрочит на многие тысячелетия славу за японским оружием.

— Мы должны потерять много людей.

— Что значит много или мало? Наоборот, сокрушительный натиск — гарантия сохранения людей. Медленный путь к успеху может потребовать жертв в пять раз больше, чем при внезапной и непрерывной атаке. Осаждающая армия суть пружина, которая должна выпрямиться и оттолкнуть все, что стоит на ее пути. В ее действии не должно быть задержки, — сказал Ноги. — Усиленной бомбардировкой расчистим путь нашим солдатам.

Идитти поправил очки, по его спокойному одутловатому лицу пробежала улыбка:

— За этими холмами мы прекрасно спрячем и артиллерию и пехоту, а в нужный момент пустим последнюю непрерывной лавиной.

— Ни одной ошибки с нашей стороны. Разработать план открытого наступления до мельчайших подробностей. — Помолчав несколько секунд, Ноги продолжал: — Русские как воины слабее сынов микадо. После этой кампании нашей стране придется широко развернуться. Но пока Артур в руках врата, мы еще не то, что на самом деле есть.

— Мне кажется, в день штурма следовало бы иметь здесь больше представителей как самой Японии, так и других государств, — сказал Идитти, засунув за борт тужурки палец.

— Вот как! — воскликнул Ноги. — Уж если осторожный начальник штаба стремится в бой, то нам, рядовым солдатам, стыдно от него отставать. Гости из Японии, надеюсь, прибудут вовремя, а с иностранными корреспондентами побеседуем накануне штурма.

Боевое счастье сопутствовало японцам. Расчеты их генерального штаба на нерасторопность русского командования все более и более оправдывались. Маршалу Ояма и японскому императору после падения Киньчжоу и занятия Дальнего мерещились захваченные штурмом твердыни Артура, а с ними весь русский флот.

«Мы овладеем Порт-Артуром в половине июня, — писал Ноги в конце мая на главную квартиру. — Русские оказали слабое сопротивление на перешейке и панически бежали в ночь после боя за главный перевал на Квантуне, У них слаба артиллерия. Солдаты неприятеля держатся стойко. Но выносить на своих плечах град наших бомб— выше их сил. В Артуре мы дадим образец подготовки артиллерией намеченных к штурму участков. По нашим расчетам, крепость падет в первые два дня сосредоточенного штурма».

После Киньчжоу Ноги часто поддавался сладостным мечтаниям. Он возьмет Артур открытой силой. Только в штурмах определяется дух нации. Сдача крепости желательна, но она решает вопрос о слабости и трусости противника, но не о храбрости наступающих. Открытая атака необходима. Она покажет миру новую грозную военную силу, перед которой померкнут подвиги наполеоновских солдат. Россия для Японии слабый противник… Весть о падении крепости разнесется по родной стране. Все будут говорить: «Артур вырван из рук коварного соседа и возвращен престолу». По городам и деревням все от мала до велика радостно выбегут на улицы и дороги с фонариками и флагами. Сплошной крик «банзай» протрясет горы… У нас все так тонко рассчитано, что прибывшие из Японии члены японской палаты, час в час, минута в минуту, подоспеют к падению крепости… Они увидят форты разрушенными, боевые корабли потопленными…

О триумфе мечтали и в штабе главнокомандующего Ояма. Генералы и дипломаты разработали план торжества. В июле на Квантуй был отправлен пароход «Маньчжурия-мару» со знатными пассажирами. В их числе были члены японской палаты депутатов, иностранные военные агенты, вице-президент палаты пэров — маркиз Курода, который должен был передать поздравления и благодарность императора победоносным армии и флоту.

В красивом городе Дальнем и на главной квартире Ноги состоялось несколько банкетов. Вокруг длинного стола, уставленного фруктами и винами, ходили пожилые и молодые японцы, одетые в шелковые национальные халаты. Особенно выделялись белые чулки штатских и деревянные колодки на ногах вместо ботинок. Многие были в очках. Почти у каждого японца, даже не старого, блестели на зубах золотые коронки. Толстых и высоких было мало. Широкие халаты скрадывали несоразмерную с туловищем длину рук и худобу. Почти у всех японцев выдавалась верхняя губа. При улыбке обнажались торчащие вперед, похожие, на скребочки зубы верхней челюсти. Все японцы были острижены под «бобрик». Военные гремели шашками. У них, не скрытые халатами, были особенно заметны кривые ноги.

Гости-иностранцы выделялись горделивой осанкой. Среди постоянно кланяющихся друг другу японцев они казались полисменами, наблюдающими за порядком в этой своеобразной толпе.

Все притихли. Появился Ноги. Его сопровождали генералы Тсучийя, Ошима, начальник штаба Идитти и много офицеров.

Командующий осаждающей армией остановился у конца стола.

— Господа, — начал он. — Мы подошли вплотную к Порт-Артуру и решительным ударом возьмем его. Русские дерутся храбро, но все-таки, судя по Наньшаню, у них недостаточно сил, чтобы оказать полное сопротивление доблестным войскам императора. Крепости были и будут ловушками. Мы ринемся в бой немедленно. Нам нужно захватить неприятельские суда, пока они беспомощны. На напористость солдат, на сообразительность наших офицеров мы надеемся… Опасность велика, но чем дольше мы будем около нее стоять, тем больше она разрастется и будет казаться страшной, непреодолимой. Отбрасывая страхи, мы сплоченно ринемся на темную завесу и прорвем и уничтожим ее. Тогда все сыны Японии увидят давно желанную крепость на материке, куда история неуклонно толкает сынов микадо и где мы создадим великую Японию.

Вторым говорил генерал Тсучийя.

— Дорогие гости и солдаты нашей доблестной армии! Позвольте напомнить вам исторические слова, отражающие душевные свойства нашего народа, те свойства, которые делают из сынов страны восходящего солнца непобедимых героев. 22 февраля, отправляя под общим начальством капитана Ариме пять брандеров в Порт-Артур, командир «Асамы» Яширо так говорил в своем напутственном слове: «Посылая вас на подвиг, я испытываю такое чувство, какое испытывал бы, посылая моих любимых сыновей. Но если бы я имел их сотню, я послал бы их всех в эту отважную экспедицию. Если бы я имел только одного сына, я послал бы и его. Когда, исполняя долг, кто-нибудь из вас потеряет левую руку, пусть он работает правою, если потеряет и руки и ноги, пусть работает головою, верно и неуклонно исполняя приказания командира. Я посылаю вас на верную смерть и не сомневаюсь в вашей готовности умереть. Но я не думаю советовать вам пренебрегать жизнью и бесполезно рисковать только ради славы имени. Безбоязненно за жизнь исполните долг ваш».

Гости-иностранцы были удивлены изобилием речей, произнесенных японскими военными и гражданскими деятелями.

— Японию от успехов обуяла говорливость, — посмеялся представитель Франции.

— Успехи будут все время сопровождать их. Японцы имели учителями германских и английских инструкторов, — едко заметил корреспондент Эллис Ашмед Бартлетт, недавно прикомандированный к японской армии.

 

Глава двадцать первая

1

Моряков порт-артурской эскадры преследовали неудачи. Матросы, ошеломленные авариями и потерями, постигшими эскадру за последние три месяца, озлобились. Каждая пробоина боевого судна была жестоким ущемлением русского самолюбия. Самые незначительные промахи приписывались высшему командованию флота и руководству краем. Всем было очевидно, что инициативу в объявлении войны упустили, что напряженную подготовку японцев к войне проспали. Гибель «Варяга» и «Корейца» в чужом порту, внезапное нападение на Порт-Артур говорили о расхлябанности среди офицеров флота. Они только пьянствовали в чужих портах, а не наблюдали за жизнью будущего неприятеля. Они не затрудняли себя сбором фактов и изучением предполагаемого врага. И это несмотря на то, что еще за год до войны ясно выявился враг России на Дальнем Востоке.

Но моряки все же не пали духом. Все взялись за исправление повреждений на боевых судах, основательно и энергично чинили броненосцы. Ждали приезда нового командующего флотом адмирала Скрыдлова. Среди моряков начала возрождаться уверенность в своих силах. Но Скрыдлов не приехал. Наместник Алексеев перебрался в Мукден, и командующим флотом временно стал контр-адмирал Витгефт.

— Пороху не выдумает, но и в лужу не ступит, — говорили моряки о новом командующем.

Коренастый, всегда аккуратно одетый, Витгефт производил приятное впечатление. Его ясный взгляд отражал спокойный характер. У него был прямой мясистый нос, густые брови, округлый лоб, полные щеки; губы и подбородок закрывали густые усы; несколько всклокоченная борода с завитушками на конце придавала оригинальность лицу адмирала.

Назначение на ответственный пост в такой критический момент озадачило Витгефта. Под его командование поступала пощипанная эскадра, запертая к тому же в неудобной и тесной гавани. Но надо было действовать. Адмирал развернул перед собой карту Квантунского полуострова и глубоко задумался:

— Японцы начали высадку. Надо сохранить флот. Надо сделать все, чтобы залечить раны. Пора начинать. Эскадра ждет особых, экстренных распоряжений.

Сидя в кресле, Витгефт поежился, затем встал и прошелся по адмиральской каюте. Потерев ладонью лоб, адмирал развернул инструкцию, оставленную ему наместником:

«…Впредь до исправления всех больших судов активных действий не предпринимать… Совместную посылку миноносцев с крейсерами допускать в том случае, если неприятель будет высаживаться на побережье Квантуна. Оказывать всякое содействие начальнику сухопутного укрепленного района и коменданту крепости и согласовывать взаимные действия…»

— Боже мой, как это все ясно! — воскликнул Витгефт. — И зачем только писать инструкцию. Но, с другой стороны, надо же с чего-нибудь и мне начинать.

В дверь постучали, вошел старший офицер.

— Телеграмма от наместника. Пишут о своевременности и особенно важном значении, в интересах обороны крепости, минных атак неприятельских транспортов, сосредоточенных в сфере действий наших миноносцев.

— Наших миноносцев, — повторил адмирал и тут же вспомнил о потере «Страшного», «Внушительного» и «Стерегущего». — Как по-вашему, что мы можем сделать?

— Следует созвать совещание, ваше превосходительство, и следовало бы учесть, что японцами мимо нас проторена дорожка по морю вокруг полуострова к гавани города Дальнего.

Адмирал наклонился над столом, посмотрел на карту:

— Совещание назначаю сегодня вечером. Пригласить флагманов и капитанов. А сейчас попросите ко мне командира транспорта «Амур»… Проторенная дорожка… Мысль правильная… Минировать и вызвать на бой… Могут получиться очень хорошие результаты.

Адмирал видел на карте четкую карандашную линию, по которой на виду у портартурцев ежедневно проходили японские крейсера и броненосцы.

— Вам предстоит выполнить опасную и сложную работу, — сказал Витгефт командиру «Амура». — Вот по этой линии, — адмирал провел пальцем по карте, — ежедневного движения японских судов следует расставить до пятидесяти мин заграждения. С сегодняшнего дня вы делаете приготовления. О дне постановки мин получите от меня дополнительные указания.

Отдав распоряжение командиру «Амура», Витгефт повеселел.

2

Совещание прошло довольно оживленно. Перед Витгефтом определились две группы моряков. Одна, меньшая, требовала активных действий, другая, с которой целиком был согласен он сам, считала, что сейчас не время активных действий на море. При создавшемся положении выходы из бухты не дадут результатов, а вызовут новые потери и новые, более серьезные повреждения боевых судов. Надо выждать. Должна прийти помощь, во-первых, с севера, во-вторых — из Петербурга.

— Чем же мы мотивируем нашу бездеятельность? — спросил капитан фон Эссен, командир «Севастополя».

— У нас десятки причин, — ответил Вирен. — Разрешите, ваше превосходительство, я их предложу вниманию совещания.

— Прошу.

— Первое: затруднительность выхода в ночное время из гавани между затопленными на рейде судами…

В группе активных послышался шепот:

— А дальше и совсем в ловушке окажемся.

— …и отдаленность пункта высадки, — продолжал Вирен, — не дозволяющая миноносцам после атаки возвратиться до рассвета домой. Второе: недостаточная обследованность тралами забрасываемого минами рейда и опасность следования по рейду для крейсеров, прикрывающих миноносцы. Третье: присутствие охраняющих высадку неприятельских крейсеров с двадцатью миноносцами.

— Следовательно? — спросил контр-адмирал Матусевич.

— Миноносец к Бицзыво не посылать, а атаковать десант только в случае высадки его на восточном побережье Квантунского полуострова, южнее Киньчжоуской позиции.

— Короче говоря, по соседству с Порт-Артуром, — усмехнулся фон Эссен.

— Мы тем самым поможем обороне Артура, а следовательно, и сохранению дорогого нам флота, — сказал капитан второго ранга, светлейший князь Ливен.

— Мы уподобимся щуке, у которой мыши хвост отгрызли, — не унимался фон Эссен.

Витгефт слышал реплики фон Эссена, и они заставили его призадуматься.

«Правда, за боевые действия в море пока открыто говорят только двое, — подумал адмирал, — но несомненно, такого мнения придерживается большая часть младшего командного состава и все матросы. Последние всегда готовы идти в бой. Чтобы не было сомнений и нареканий, соберу завтра совещание с представителями сухопутной обороны и даже под председательством Стесселя».

Таков был новый командующий флотом. Он не находил в себе достаточно уверенности, чтобы действовать самостоятельно со всей ответственностью за последствия своих распоряжений. Он еще не получил боевого крещения и ни разу в своей деятельности не был предоставлен самому себе. Безусловно честный, неутомимый в трудах, Витгефт мог быть только исполнительным подчиненным.

3

24 апреля на броненосце «Севастополь» собрались генералы, командовавшие отдельными частями, капитаны боевых судов и адмиралы. Совещание открыл Стессель.

— Господа, японцы высаживаются в Бицзыво. Мы не оказали им сопротивления с суши: нам нужно сохранять наши ограниченные людские силы. Отпор будет дан на перешейке. Флот по непредвиденным обстоятельствам тоже не мог воспрепятствовать продвижению транспортов к месту высадки. Наш главнокомандующий генерал-адъютант Куропаткин во всех случаях сношения с нами не рекомендует вступать с врагом в бой на открытом поле. Возможно, крепость Порт-Артур скоро будет осажденной. Наша крепость создана исключительно для Тихоокеанского боевого флота. Задача сухопутной армии: задержать японцев, чтобы дать возможность починить суда, которые должны будут вслед за этим начать активные действия сперва на сообщениях неприятеля со своими базами, а дальше для содействия движению армии Куропаткина. Нам нужно как можно скорее овладеть морем, без чего северная армия окажется в критическом положении. Мне думается, что мы ничего не должны брать с военных кораблей, дабы последние всегда и вполне были готовы к выходу в море.

С речью выступил и адмирал Витгефт:

— Вам всем хорошо известны последние потрясающие события, коснувшиеся эскадры. Главным из них я считаю потерю Степана Осиповича Макарова, который был исключительной личностью, хорошо известной не только по боевым заслугам, но и по научным изысканиям, по изобретениям в области военно-морского дела. Потеря командующего Тихоокеанской эскадрой — богом посланное испытание. — Витгефт остановился, нос его сморщился, он достал платок и вытер слезы. — Вы меня простите, — уже дрожащим голосом продолжал адмирал, — но нет сил сдержать волнение при воспоминании о покойном Макарове. Горечь утраты мне, заместившему его, слишком очевидна. Но, не забывая адмирала как искусного морехода, не будем забывать его указаний и его предположений. Мы должны какой угодно ценой победить. Достигнуть победы мы сможем только в том случае, если сохраним наш флот. Я должен вас предупредить, что в эти дни мы не сможем выходить из гавани. Но мы принимаем некоторые меры против неприятеля. В настоящее время эскадра может дать сухопутному флоту часть орудий и боевых запасов. Кроме того, мы можем устроить электрические станции для прожекторов, снятых с судов, ибо на время ремонта они нам не нужны.

— Только на время! — воскликнул Стессель. — Прошу вас, господа морские офицеры, помнить, что мы приложим все усилия задержать врага подальше от крепости. Берегите пушки, снаряды, людей для эскадры. Мы здесь только ради нее и будем умирать за нее.

4

Пятьдесят мин заграждения были готовы для установки, но адмирал Витгефт медлил с распоряжением. Командир «Амура» нервничал, боясь упустить дни хорошей погоды. Вечером тридцатого апреля небо стало хмуриться. Витгефт вызвал командира минного транспорта и долго говорил с ним:

— Главное, чтобы вас никто не видел. Завтра, по моим предположениям, должна быть хмурая погода. Учтите, не нужно делать того, что заранее обречено на неудачу.

С утра первого мая была мгла. «Амур» вышел из гавани и вскоре скрылся с глаз. Мины были поставлены.

В 8 часов утра 2 мая с юга показались три японских броненосца в сопровождении двух крейсеров и посыльного судна. Сначала неприятельские суда прошли в двенадцати милях от берега, а затем в 9 часов повернули обратно. С Электрического утеса заметили, что неприятельские броненосцы и крейсера в 10 часов 10 минут стали перестраиваться. Вскоре под носом броненосца «Яшимо» произошел взрыв, и накренившееся судно стало относить течением в сторону. К нему медленно приближался адмиралтейский броненосец «Хатсузе». И около этого гигантского судна поднялся высокий столб дыма. Через минуту «Хатсузе» затонул. Японские суда открыли беспорядочную стрельбу в воду, видимо предполагая, что причиной гибели «Хатсузе» и серьезной аварии «Яшимо» была подводная лодка.

Гибель лучшего японского броненосца водоизмещением в пятнадцать тысяч тонн обрадовала русских моряков. По всем кораблям разнеслась молва о непосредственном участии в этом деле нового командующего флотом, о его толковых инструкциях и терпении, с которым он ждал пасмурного дня. И всем захотелось сделать для флота что-нибудь существенное, чтобы загладить те колкие замечания, которые часто посылались по адресу осторожного адмирала.

Второе мая было несчастным днем для японского флота. Крейсер «Иошимо» столкнулся с «Касугою» и пошел ко дну; еще один крейсер затонул от мины в бухте Кер; потерпевший аварию «Яшимо» не достиг берегов Японии. Японцы растерялись и с этого дня стали вести себя весьма осторожно и на море и на суше.

Между тем и у нас дела были не блестящими. Ремонт броненосцев шел туго. Порт-Артур не имел хороших мастерских и дока. И все стали жалеть, что эскадра не во Владивостоке.

В первой половине мая к Витгефту поступали поздравительные телеграммы по поводу умело поставленных минных заграждений. Но он не ликовал и по-прежнему действовал осторожно. Он не верил в себя и оттягивал выход эскадры в море.

«К сожалению, пока не будет очищен вполне безопасный проход судам от набросанных японцами мин, немыслимо что-либо предпринять. Миноносцы получил неисправными к походам. Исправных не более пяти в каждом отряде. Привожу остальные в порядок». Так писал Витгефт на север.

5

Сдача Киньчжоу и паническое отступление спутали карты, заставили моряков призадуматься. Суда, вследствие повреждений, а также плохого ремонта машин, потеряли свою обычную скорость. Было мало снарядов. Часть пушек сняли для береговых укреплений. В активные действия флота большинство командного состава не верило. У русских не было преимущества над японцами, а без него требовались гениальность судоводителя или смертельная атака.

От Витгефта не ускользнуло общее пораженческое настроение. Он часто задумывался и не мог решить, на что будут способны его подчиненные, если кинутся в неравный бой. С другой стороны, на адмирала напирало общественное мнение в лице офицеров сухопутной обороны: никто из них не думал, что флот здесь только для того, чтобы стоять в маленькой и мелководной бухте.

Витгефт старался отстранить указующую руку наместника Алексеева и в своих рапортах выражал коллективную волю командиров эскадры: не выходить из бухты для открытого боя. Но 14 мая наместник телеграфировал Витгефту: «Воздержитесь от дальнейшей передачи пушек на берег ввиду скорой готовности судов и не посылайте «Аскольда» и «Баяна» во Владивосток».

В своих ответах наместнику командующий эскадрой мало говорил о флоте, а больше о делах сухопутной армии: «Военные сдали после однодневного боя Киньчжоускую позицию, которую обстреливали четыре японские канонерки. В Талиенване блестяще обстреливал японцев «Бобр» (под командой капитана 2-го ранга Шельтинга), прошедший туда ночью под конвоем миноносцев «Бурного» и «Бойкого» и трех катеров. Одно орудие Кане (из числа двух, сданных с эскадры) осталось в Киньчжоу не установленным. Я не знал, что там не было орудий против японских лодок. Вообще позиция оказалась плохо подготовленной. Я не считаю себя вправе входить в оценку действий командующего сухопутными силами, тем не менее не ожидал столь быстрого оставления Киньчжоуской позиции».

В другой телеграмме наместнику Витгефт писал: «На совещании флагманов и командиров 14-го мая, ввиду падения Киньчжоу, решено помогать защищать Артур до последней крайности, после чего выйти в море «Цесаревичу», «Ретвизану», «Севастополю», «Полтаве», «Пересвету» и крейсерам. На берегу останется тридцать шестидюймовых орудий, пятьдесят семидесятипятимил- лиметровых и пятьдесят остальных».

Создалось невиданное в истории положение: моряки боялись выходить в море. Сухопутное начальство осажденной крепости не понимало поведения адмирала. Генералы прекрасно сознавали критическое положение, но все же очень часто напоминали Витгефту о выходе из Артура.

«Ввиду всякой случайности флоту надо, защищая крепость, готовиться к последней крайности: выйти в море для решительного боя», — телеграфировал наместник 19 мая.

Получив эту телеграмму, Витгефт 22 мая провел новое совещание с сухопутными генералами.

Комендант крепости генерал Смирнов долго и убедительно говорил, что внутренний рейд Порт-Артура становится непригодным для флота. Вход может быть закрыт брандерами, забросан минами. Прежде чем выйти из гавани, приходится терять полдня на траление мин. А там ночь, которую небезопасно проводить, как на внешнем рейде, так и в открытом море. Поэтому Смирнов предлагал, не откладывая, уйти флоту во Владивосток.

Генерал Фок говорил долго и путано:

— Броненосным судам надлежит выйти на внешний рейд и там продержаться до октября, то есть до прихода балтийской эскадры. В бухте оставаться скоро будет опасно. Как только неприятель установит осадные орудия, он будет обстреливать бухту и нанесет непоправимые разрушения в верхних частях кораблей. Особенно безвыходное положение флота будет после взятия японцами Высокой и Дагушаня.

— А вы не отдавайте их! — крикнули морские офицеры.

— Мы пришли говорить серьезно. Если флот не сумел остаться на должной высоте, хотя и имеет к тому возможности, то ограниченному числу войск трудно будет закрыть те прорехи, которые имеются в Порт-Артуре как в сухопутной крепости, — возразил Фок. — Я предлагаю подняться на Высокую гору, с которой суда получат смертельные удары.

Стессель поддержал Фока, и адмиралы решили побывать на Высокой горе.

— Собственно, туда и лазить незачем. Мы не допустим японцев. Мы забросаем их тяжелыми снарядами, — сказал один из адмиралов.

— И что же, вы будете сыпать снарядами день и ночь и целые месяцы подряд? — усмехнулся Кондратенко, — Флоту нужно выходить и активно действовать на просторе.

— Флоту нужно убраться отсюда, покуда он цел и пока он своим энергичным натиском сможет уничтожить несколько боевых судов неприятеля, — сказал генерал Никитин.

— А я думаю, что эскадра не сможет преодолеть всех препятствий при переходе во Владивосток. Ей лучше, базируясь на крепости, действовать на пути сообщения высадившейся японской армии, — сказал полковник Рейс.

Генерал Белый совершенно не был согласен с мнением, что флот, соединившись с владивостокскими крейсерами, помог бы главной Маньчжурской армии и перетянул бы успех кампании в нашу сторону, хотя бы ценою Порт-Артура. По его мнению, флот должен стоять рука об руку с сухопутными войсками в защите Порт-Артура.

— Но сколько же продержится Порт-Артур? — спросил Витгефт.

— Максимум до октября, — крикнул Фок.

К нему присоединились все, кроме Смирнова.

— Мне совершенно ясно, что находиться в так называемом западном бассейне флоту нечего, — сказал фон Эссен. — Мы должны как можно скорее выйти для решительного боя. Я не могу уверять, что суда вполне здоровы. Генерал Белый нам нового ничего не сказал. Его мнение слишком оскорбительно для личного состава порт-артурской эскадры. В истории морских войн есть очень много примеров, когда та или другая эскадра выходила победительницей благодаря умелым маневрам, неожиданным выпадам и стойкости обслуживающего персонала. Вы все знаете, что покойный адмирал Макаров был скуп на хорошие оценки. Этот справедливый судья часто говорил следующее: «Сражения, которые имели наши суда с японцами, показали, что в артиллерийском деле преимущество бесспорно на нашей стороне. Наши снаряды лучшего качества, чем японские. Они имеют более правильный полет и более обеспеченный разрыв. Также, по-видимому, мы имеем большую меткость огня». Но особенно Степан Осипович хорошо отзывался о моряках: «Хладнокровие наших экипажей свидетельствуется всеми командирами, которые заметили у людей, обслуживающих орудия, скорее любознательность, чем какое-либо другое чувство. Многие высовывались снизу наверх посмотреть, как идет дело».

Командир «Севастополя» на минуту замолк и, закурив папиросу, продолжал:

— Покойный адмирал умел ценить нашего бескорыстного матроса. Каковы же японские артиллеристы —это нам всем известно из исторического обстрела «Баяна» в бою 31 марта. Целый отряд неприятельских крейсеров стрелял исключительно плохо. Крейсер «Баян», высланный на помощь «Страшному», не испугался огня шести вражеских крупных судов и, осыпаемый снарядами, все же спас пять человек. Если на японской стороне некоторый перевес в маневренности судов, то все равно они же должны подходить ближе, одерживать свой ход, чтобы их снаряды долетели до наших судов. И даже тогда мы не останемся в долгу. Принимая во внимание хладнокровие и меткость наших артиллеристов, мы несомненно получим желательные результаты.

Фон Эссен обвел взглядом собрание и встретился глазами с генералом Кондратенко.

— Мне непонятны генерал Белый и полковник Рейс, — продолжал фон Эссен, — и я вполне разделяю точку зрения генералов Стесселя и Кондратенко. Положение угрожающее именно для флота. Если ему суждено погибнуть, то он должен погибнуть с честью, то есть с большим уроном для неприятеля. Пусть японцы победят, но это должно быть пирровой победой. Только в последнем случае есть смысл в приходе Балтийской эскадры. Меня очень огорчает то, что мы слишком медлим и преступно теряем время. Мы даем возможность нашему врагу изобретать и совершенствоваться. В заключение прошу вспомнить слова Напалеона: «Упущенный момент не вернется вовеки. Время на войне ценится секундами».

6

Кондратенко ушел с совещания опечаленным:

— И к чему адмиралу все эти совещания, — взволнованно говорил он Стесселю. — Витгефту предоставлены неограниченные права. Осторожность и обсуждения необходимы, но о чем говорить, когда все ясно?!

— Придется этих адмиралов вытащить на Высокую гору, — проговорил с усмешкой Стессель. Его заплывшие глаза сузились, а подбородок отвис. — Есть же у Витгефта прекрасные капитаны, ну и советовался бы только с ними.

— Какой молодчина фон Эссен. Он один больше всех болеет за честь флота, — сказал комендант крепости Смирнов.

— Напишем господину адмиралу письмо, а то это все разговорчики. Мне не понравилась одна фраза Витгефта, — отчеканил Стессель.

— А именно? — спросил Кондратенко.

— Помните, он сказал, что крепость, вместо того чтобы быть убежищем и опорою флоту, сама требует от него защиты и активных действий в море.

— Да, это очень скользкая фраза.

— Этого так оставить нельзя.

7

Протокол за подписью временно испополняющего должность старшего флагмана и командующего эскадрой контр-адмирала Витгефта, начальника отряда броненосцев князя Ухтомского, контр-адмиралов Григоровича, Лощинского, Рейценштейна, Матусевича, командиров броненосцев «Ретвизан», «Победа», «Пересвет», «Полтава», «Цесаревич» и крейсеров первого ранга «Паллада», «Диана», «Баян» и «Аскольд» гласил: «Собрание, обсудив положение дел с технической стороны и боевой готовности судов, пришло большинством голосов к нижеследующему заключению: флот должен выйти в море тотчас же, как он будет готов к бою; выход же немедленный, как желают господа сухопутные начальники, несмотря ни на какое положение дел на сухопутном театре военных действий, невозможен за неготовностью судов. О времени готовности флота к выходу будет сообщено начальнику укрепленного района по выяснении обстоятельств. Но во всяком случае выход не может быть сделан ранее конца этой недели (примерно между 23 и 29 мая). Выход же флота по частям недопустим в тактическом отношении и не может привести к какому-либо благоприятному результату».

Только командир броненосца «Севастополь» фон Эссен не согласился с мнением совещания и записал отдельно:

«События не ждут и терять драгоценное время не следует. Если мы будем ждать готовности всех судов, то нас забросают минами или закупорят в Артуре, и мы вовсе не выйдем.

Надо выходить теперь с теми судами, которые готовы. Остальные же тогда поторопятся присоединиться к ним по готовности».

Написав последнюю фразу, фон Эссен долго думал, но, махнув рукой, продолжал:

«Полагаю, что даже выход неполной нашей эскадры повлияет на ход событий и задержит движение японской армии».

Посылая протокол Стесселю, Витгефт очень волновался и в своей препроводительной, как бы оправдываясь за решение собрания, написал:

«Флот по изготовлении выйдет, несмотря на то, что ему придется идти в атаку на противника, стоящего на хорошей позиции.

Дорога же длиною в двенадцать верст очень узка, так как вправо и влево заложены мины».

8

Решения командиров и сухопутных генералов, обсуждавших вопросы обороны крепости, быстро становились известными нижним чинам. Узнавали об этом и японские шпионы.

Солдат и особенно матросов поражала бесплановость действий. То отдают Киньчжоу без особого сопротивления, то хлопочут и толкуют об атаке на Киньчжоу северной армией. То бегут от Киньчжоу до Волчьих гор, то опять возвращаются и начинают укреплять совершенно забытые высоты на Перевале. Растерянность командного состава начинала волновать защитников. Они знали, что все ошибки будут выправляться их горбами. Солдаты и матросы зорко приглядывались к своим командирам и старались уловить их настроение, чтобы в бою, в смертельной опасности знать, что делать и помимо распоряжений начальника.

Западный участок Порт-Артура, или левый фланг, имел совершенно дикий характер. Крайне пересеченная, изобилующая оврагами и промоинами местность была лишена удобных сообщений. На протяжении многих верст не было ни воды, ни жилья, ни растительности. Один только камень и тощая пожелтевшая трава.

В конце мая адмирал и генералы поднялись на Высокую гору. Перед ними открылся огромный кругозор. Видны были широкие долины, связывающие бухту Луизы и Западный бассейн, Голубиная бухта, несмотря на то, что ее в значительной степени скрывали прибрежные холмы. Некоторыми своими берегами обнаружилась и бухта Луизы, которая отстояла от горы Высокой на четыре километра.

Развернувшиеся перед адмиралами распадки были сплошь возделаны. Поля зеленели, между ними пестрели разбросанные деревушки и множество кладбищ.

Когда адмиралы повернулись в противоположную сторону, к Артуру, то увидели перед собою как на ладони Порт-Артурскую гавань со всеми находящимися в ней кораблями.

— Вот, смотрите, — сказал Стессель. — Как только японцы займут Высокую, суда будут уничтожены в самом непродолжительном времени.

— Не нужно отдавать ее! — воскликнул Вирен.

— Я уже не раз это слышал. Не нужно было выстоять флоту в бухте в такой ответственный момент, а он стоит… — с усмешкой сказал Стессель. — Но ваша беда может, быть выправлена, а наша нет. Вы, подремонтировавшись, еще можете уйти, а мы теперь не в состоянии построить здесь долговременные укрепления…

— С кораблей не дадим житья японцам, если они захватят гору.

— Тут японцев не будет, — сказал Смирнов. — Тут будет всего лишь один японец-наблюдатель.

— Это поистине будет стрельба из двенадцатидюймовых пушек по воробьям, — захихикал Фок.

— Высокая гора не единственное уязвимое место. В таком же положении у нас и Сяогушань, — снова вступил в разговор Стессель. — И что же? Когда я настаивал на укреплении их, инженеры Величко, Вернандер и другие отвечали мне точно так, как сейчас вы, Вирен…

9

В первых числах июня состоялось еще собрание морских офицеров. Витгефт наконец решил 9 июня с утренним приливом выйти из гавани.

Капитана фон Эссена бесили совещания:

— Протоколы с резолюциями по большинству голосов не развивают в начальниках боевой самостоятельности и смелости, — часто говорил он про себя. — Один, два раза собраться — это хорошо, но показывать на совещании свою беспомощность, это уже никуда не годится. Противник Витгефта, адмирал Того, несколько иного характера.

Фон Эссен вспомнил один эпизод из жизни японского командующего флотом. В японско-китайскую войну, будучи только штабс-офицером и командуя крейсером «Нанива», Того следил за движением китайского флота в Печилийском заливе. 25 июня 1894 года Того встретил два неприятельских крейсера, конвоировавших громадный пароход под английским флагом. Китайцы открыли огонь по «Наниве», но, получив отпор, полным ходом скрылись с места сражения. На сигнал «Нанивы» остановиться пароход не обратил внимания. Тогда Того, по свидетельству его подчиненных, закрыл глаза и задумался на две минуты, затем твердо, не дозволяющим ни малейших колебаний голосом, приказал расстрелять английский пароход.

Парламент, биржи, университеты протестовали против насилия, оскорбления флага, варварства… Но буря негодования улеглась, а профессоры Холланд и Вестлек даже нашли оправдание поступку Того.

— Что было бы, если бы он созвал совещание на «Наниве»? — умехнулся Эссен.

10

Получив известие о неудачном выходе эскадры 10 июня, наместник послал через Инкоу на миноносце «Лейтенант Бураков» не нового флотоводца, менее Витгефта осторожного, а только категорическое предписание: «Немедленно изготовить суда к выходу в море, приняв по всем частям полные запасы и поддерживая корабли в постоянной готовности. В соответствии с обстоятельствами, оказывать всеми вверенными Витгефту судами возможную помощь в обороне Порт-Артура, которая должна выражаться в активных действиях эскадры или отдельных ее частей. Иметь в виду, что эскадре можно оставаться в Артуре лишь до того времени, пока она в нем в безопасности. В противном случае, не взирая на неоконченное исправление броненосца «Севастополь», надлежит выйти в море и, не вступая в бой, если окажется возможным, проложить себе путь во Владивосток».

Итак, все было по-старому. Наместник приказывал, а Витгефт совещался. 15 июля снова состоялось собрание моряков.

Фон Эссен, как и раньше, был за немедленный выход в море. Грамматчиков считал выход флота нежелательным до последнего момента (почти то же говорил Фок на одном из предыдущих совещаний). Вирен говорил:

— Флоту оставаться в Артуре, составляя с ним нераздельное целое, но распределить суда — часть будет выходить на рейд, часть останется в гавани, команда их пойдет на берег и примет участие в обороне Артура.

Ряд морских офицеров— Успенский, Бойсман, Щенснович, Рейценштейн, светлейший князь Ливен, контр-адмирал Лощинский и Григорович — настаивали на том, чтобы оставаться в Артуре до последнего момента. Только адмирал Матусевич был согласен с фон Эссеном.

«С мнением флагманов и командиров вполне согласен», — приписал на этом протоколе Витгефт.

Пассивность Витгефта особенно сильно подчеркивалась его телеграммой от 17 июля: «Выхода эскадры нет. Рейд забросан минами, особенно дрефующими, с многочисленных миноносцев и заградителей. Выловить их нет сил, что доказал взрыв «Баяна» на самом рейде. Перед Артуром пять броненосцев, четыре броненосных крейсера, десять крейсеров, сорок восемь миноносцев с 390 орудиями, против наших пяти броненосцев, четырех крейсеров, семи миноносцев с 223 орудиями. Помолившись и обсудив положение, решил окончательно: эскадрой или выдержать осаду, или погибнуть, защищая Артур… Неприятель подошел, наши войска отступили до фортов. Все время туманы. Начал перекидную стрельбу по берегу».

25 июля от наместника была получена телеграмма: «Оставить Порт-Артур. Невыход эскадры в море вопреки высочайшей воле и моим приказаниям и гибель ее в гавани в случае падения крепости, кроме тяжелой ответственности перед законом, лягут неизгладимым пятном на Андреевский флаг и честь родного флота. Настоящую телеграмму сделать известной всем адмиралам и командирам».

25 июля наголову Витгефта упал, кроме телеграммы, самый настоящий японский снаряд. Витгефт и старший офицер броненосца были легко ранены. На «Цесаревиче», кроме того, была разрушена телефонная станция и убит телефонист.

Командующий флотом перечитал телеграмму несколько раз. Быстрым движением он отодвинул назад стул и, захватив бороду в левую руку, грудью навалился на край стола. Веки адмирала вздрагивали, глаза видели кусок бумаги, на которой отчетливо выделялись два слова: «Оставить Порт-Артур».

«Итак, смены мне нет. Как играет судьба. Вот я, полновластный хозяин кораблей огромной ценности… Они в моих руках, чтобы провести игру, которую давно ожидают во всех концах земного шара. Игрой этой я возвеличу или уничтожу себя. Завтра, много — послезавтра, мое имя будет красоваться на первых страницах газет мира. Оно будет рядом с другим именем — Того. Момент, ожидаемый мною десятки лет, наступил. А я? Эх, если бы мне было меньше лет… Значит, никого не нашлось, кто бы мог сменить меня. Я лучший. Боже мой, какие странные обстоятельства…»

Витгефт стукнул кулаком по столу:

— Ну, что ж! Раз верят, надо действовать и оправдать доверие. — Адмирал встал и прошелся по каюте, по-прежнему прижимая левой рукой бороду, концы ее из-под ладони торчали кверху. Витгефт позвонил. Вошел дежурный офицер.

— Что там?

— Обстреливают «Ретвизан». Есть очень рассчитанные попадания. Снаряд утопил баржу с орудиями, предназначенными для установки на броненосец.

Левая рука адмирала все плотнее и плотнее сжимала бороду.

— Второй снаряд, — продолжал офицер, — разорвался на крыше носовой башни. Осколками ранен командир и выведены из строя двадцать матросов.

— Досиделись, — сказал Витгефт, взглянув в угол каюты мимо офицера.

— Досиделись, ваше превосходительство.

В дверь постучали. Адмирал опустил руки и встал, приняв гордую осанку.

— На «Ретвизане» пробоина. Один отсек залит водой. Крен судна выравнен мертвым балластом. Командир «Ретвизана» просит помочь ему. Он не хочет отставать от эскадры, — доложили Витгефту.

— А не благоразумнее ли как следует провести починку? Впрочем, мы это увидим через несколько часов. А сейчас принять все меры к исправлению пробоины.

11

На последнем совещании Витгефт подошел к фон Эссену и, пожимая ему руку, сказал:

— Решено! Выходим завтра в море. Надеюсь, вы теперь рады?

— Ваше превосходительство, этому радоваться должны все… Мы прорвемся или протараним два-три броненосца! Лучше смерть на судне в бою, чем гибель в этой проклятой луже.

— Несколько дней тому назад, — говорил Витгефт, — вас было двое за окончательный выход эскадры; а теперь все проникнуты желанием сражения. Командир «Ретвизана», несмотря на серьезную пробоину в борту его судна, не хочет отставать, и я его понимаю. Он пойдет с нами, хотя, вследствие водяного балласта, судно будет иметь замедленный ход. Как досадно, что утонуло два шестидюймовых орудия.

— Я знаю, что у всех одна мысль — скорее в бой с японцами, — вмешался в разговор Матусевич. — Правда, новая авария, а миноносцев у нас мало, но мы не подпустим врага. Я уверен в меткости наших артиллеристов. Вы уже знаете, ваше превосходительство, что перекидная стрельба с судов, проведенная флагманским артиллерийским офицером лейтенантом Кетлинским, дала прекрасные результаты. Японские сухопутные батареи, на которых был сосредоточен огонь по невидимой цели, замолчали. И оттуда нет больше за эти дни снарядов. Следует лейтенанта представить к награде.

— Как ваша пробоина? — спросил Витгефт командира «Ретвизана».

— Мне думается, такие люди, как корабельный инженер Бешкурцев, блестяще справятся с этим булавочным уколом врага.

— Хорош укол! — засмеялся фон Эссен. — Как велико отверстие?

— Около двадцати квадратных футов.

— И что же Бешкурцев? — покачивая головой, спросил Матусевич.

— Я с ним лазил и осматривал работы. Все построено на русской смекалке. Внутренняя переборка будет подкреплена, а на пробоину наложен стальной лист. От воды вряд ли мы избавимся, по боеспособность судна останется.

— Вы в меня вселили полную уверенность в удачу похода, — с дрожью в голосе сказал Витгефт. — Во всяком случае, будем биться так, как подобает.

 

Глава двадцать вторая

1

В 4 часа 30 минут утра 28 июля броненосцы начали выходить из гавани. Один за другим они становились на якорь, соблюдая заранее определенную дистанцию. Было ясное утро. На горизонте показались четыре неприятельских миноносца и две канонерские лодки, — Фон Эссен волновался. Он считал себя одним из виновников выхода эскадры на внешний рейд.

— Чертовски поганая гавань, — сказал Эссен своему помощнику. — Мелководная. Внезапность выхода не создашь. Все проволочки на руку врагу. Как-то сегодня развернется наш строй? Дай бог ему, а вместе с ним и нам, успеха.

Эскадра двинулась. Первым шел под флагом Витгефта «Цесаревич», следующим — раненый «Ретвизан». Витгефт все время справлялся по семафору о состоянии переборок подбитого корабля. Затем следовали «Победа», «Пересвет», «Севастополь» и «Полтава»; крейсеры «Аскольд», «Паллада», «Диана»; транспорт «Монголия» под флатом Красного Креста держался позади колонны; крейсер «Новик» шел форзейлем; миноносцы «Выносливый», «Властный», «Грозовой» и «Бойкий» шли с правой стороны эскадры, а «Бесшумный», «Бесстрашный», «Беспощадный» и «Бурный» — с левой.

Японских миноносцев скоро оказалось уже пятьдесят.

Было 11 часов 30 минут утра. Неприятельские суда, построившись в кильватерную колонну, шли полным ходом, намереваясь пройти далеко под носом «Цесаревича» на соединение с крейсерами, приближавшимися от острова Миотау.

— Итак, бой неизбежен, — сказал Витгефт лейтенанту Азарьеву. — Пусть «Новик» займет место концевого в колонне. Всем миноносцам перейти на правый траверс.

Первый японский снаряд, выпущенный после 12 часов дня, не долетел. Второй, хотя и с того же расстояния, дал перелет. Снаряды падали больше около «Цесаревича». Один из наших снарядов попал в крейсер «Читозе». Колонна неприятельских крейсеров повернула на север и направилась в обход «Полтавы». Больше всех в первой перестрелке пострадали «Полтава» и «Цесаревич».

Японцы замолчали. Русские суда повернули на старый курс в сторону Владивостока. У всех явилась надежда уйти от преследования врага, но «Севастополь» и «Полтава» задерживали.

Нужно было торопиться. Чем дальше от берегов, чем длиннее пройденный путь, тем меньше осталось бы неприятельских судов, преследующих русскую эскадру.

Японцы отошли, уклоняясь от боя лишь для того, чтобы пропустить нашу эскадру в участок моря, засоренный плавучими минами.

Адмирал Того снова вступил в бой ровно через час, убедившись, что русские умело обошли все минные банки. На наших судах не было серьезных повреждений, но все же «Севастополь», «Полтава» и «Ретвизан» получили немало снарядов, на «Аскольде» была снесена дымовая труба и выведен из действия один котел.

Около пяти часов вечера бой начался в третий раз.

Неприятельские суда настигли нашу эскадру и открыли стрельбу по головному кораблю. Колонны сблизились, и наступал момент, когда нужно было броситься на японцев и, может быть, дорогой ценой, но добиться потопления основных кораблей японской эскадры.

Окружающие офицеры не узнавали спокойного адмирала, он был совсем не таким, каким они привыкли видеть его на берегу, в мирной обстановке.

— У них преимущество в ходе, но пока все идет благополучно, — обратился Витгефт к лейтенанту Азарьеву и мичману Эллису. — В крайнем случае, будем таранить.

Снаряды все гуще и гуще ложились вокруг головного корабля. Неприятельские суда держались в сорока кабельтовых. Начались попадания мелких снарядов.

— В крайнем случае, — сказал Азарьеву Витгефт, — руль лево на борт. Неожиданный маневр спутает Того, я в этом уверен.

Вдруг на мостик «Цесаревича» упал двенадцатидюймовый снаряд. Витгефт, Азарьев и Эллис распростерлись, смертельно раненые. Осколками того же снаряда задело командира Иванова и лейтенанта Ненюкова. Все приборы управления были сбиты, и броненосец покатился влево.

Суда сгрудились. И в этот, поистине трагический момент, командир «Ретвизана» капитан Щенснович, проявил исключительную сообразительность, повернул свой корабль наперерез врагу. Этот маневр привлек все внимание Того к «Ретвизану». У Щенсновича действовали всего четыре орудия. Расстояние между японской эскадрой и «Ретвизаном» уменьшилось до семнадцати кабельтовых, которые он мог пройти в семь-восемь минут. Японцы стреляли торопливо и невпопад. Командир «Севастополя» фон Эссен решил направить свой корабль по примеру «Ретвизана». Японские броненосцы проходили недалеко перед глазами. Щенснович видел, что орудия «Миказы» молчат, что у «Асахи» и «Шикишимы» разворочены кормовые части. На «Миказе» вспыхнул пожар. Японские снаряды со всех орудий «Фуджи», «Ниссина», «Касуги», «Якумо» и «Асамы» беспорядочно сыпались, не задевая «Ретвизана».

Но вот в «Севастополь» попал снаряд и перебил у одного котла некоторые паропроводные трубы, на «Ретвизане» ранило командира. «Севастополь» не мог двигаться, а на «Ретвизане» не нашлось достойного заместителя, и броненосец повернул на соединение с отступающей эскадрой.

Момент был упущен. Бой выиграли русские, но результаты его были потеряны навсегда. «Цесаревич» и «Диана» прорвались на юг к Шанхаю, а остальные суда вернулись в Порт-Артур.

В первых числах августа японцы начали настойчиво напирать на наш левый фланг у Голубиной бухты. Впоследствии выяснилось, что это был выпад, которым генерал Ноги рассчитывал ослабить резервы нашего центра. Бои протекали с исключительной жестокостью. Наши не хотели отдавать хотя бы и второстепенных горок без упорного сопротивления.

Третьего августа, около десяти часов утра, со стороны Волчьих гор показалась группа японских всадников с большим белым флагом. Это были парламентеры, которые передали нашему командованию письмо.

Вот что писало японское командование:

«Господину высшему начальнику Порт-артурской российской армии.

Господину высшему начальнику Порт-артурского российского флота.

Имеем честь почтительно представить нижеследующее: блестящая оборона Порт-Артура заслуживает похвалы всего мира. Однако, будучи крепостью, находящеюся в изолированном положении, окруженною с суши и с моря превосходными силами и, кроме того, теряющею надежду получить своевременно выручку, она в конце концов не может не пасть, как бы ни были талантливы и преданы своему делу начальствующие в ней лица, как бы ни были доблестны ее солдаты. Наша же армия окончила приготовления к общему штурму; недалеко то время, когда она начнет решительные действия. Когда же это случится, судьба Порт-Артура будет решена. Ввиду этого мы сообщаем вашим превосходительствам, что если у вас есть мысль вступить в переговоры, то настоящий момент является самым подходящим.

Хотя выбор действий — приступить ли к капитуляции или нет — в полной воле ваших превосходительств, но если вы остановитесь на капитуляции, то потрудитесь в промежуток времени от настоящего момента дня до первой минуты десятого часа завтрашнего дня, т. е. 17 августа 37 года Мейдзи (1904 г.) отправить парламентера в первую линию японской армии, находящуюся севернее флотского экипажа, по дороге от Порт-Артура к Цзиньчжоу. По истечении означенного срока всякие переговоры должны быть прекращены, о чем мы и считаем долгом формально вас уведомить.

16 августа 37 года Мейдзи. Главная квартира Порт-артурской осадной армии.

С совершенным почтением.

Командующий осадною Порт-артурскою армиею —

барон НОГИ

Командующий флотом, блокирующим Ляодунский полуостров,

ТОГО ХЕЙХАИРО. »

Утром четвертого августа наши парламентеры передали в запечатанном конверте ответ на письмо:

«Честь и достоинство России не могут допустить даже переговоров о выработке условий сдачи крепости.

 Генерал-лейтенант Стессель. Генерал-лейтенант Смирнов».