Право выбора
Мама с кухни закричала:
— Вставайте быстрее, сони!
А папа говорит:
— Сегодня — воскресенье. Можно и подольше поспать.
И на другой бок перевернулся. А мама всё равно кричит:
— Подъём! А то манная каша загустеет.
Приходим на кухню. Папа глаза кулаками трёт и спрашивает:
— Ты, Евгения, зачем манку сварила?
— А что?
— Надо было спросить, любим мы её или нет. И ещё: будем мы её есть или нет.
— Да я и так знаю, что любите и будете.
— Но у человека должно быть право выбора, — заявил папа.
— За правом выбора идите в ресторан, — ответила мама.
Папа рассердился, перестал зевать и сказал:
— Серёга! Прояви мужскую солидарность и пошли со мной завтракать в ресторан.
Мы отправились в кафе неподалёку от дома. Неохота было, но мне уже восемь и у меня есть мужская со-ли-дар-ность.
В кафе заказали омлет. Мама отказалась с нами идти. Манная каша со сливками и малиной в её тарелке смотрелась аппетитно.
Официантка спросила у меня:
— Вам омлет зелёным луком посыпать?
— Нет, — говорю, — не люблю зелёный лук.
— Вот, — наставительно сказал папа, — это и есть право выбора.
В кафе мы ходили каждое воскресенье. Мама сидела дома и с независимым видом смотрела передачи про путешествия.
Я скоро омлет видеть не мог. А официантка уже привыкла к нам, как к родным. Один раз поставила мне тарелку с омлетом и ушла.
— Подождите! — сказал ей. — А почему вы не спросили, посыпать ли мне омлет луком или нет?
— А зачем? — пожала плечами официантка. — Ты всё равно скажешь — не надо.
— А сегодня — надо, — заявил я, — и, вообще, у человека должно быть право выбора.
А потом повернулся к папе и говорю:
— Давай теперь у тебя будет мужская со-ли-дар-ность и мы будем дома завтракать?
— Давай, — обрадовался папа, — а то что-то я по манной каше и передачам про путешествия соскучился. И по маме.
Васечка спит
Васечка спал крепко. А засыпал плохо. Мама, бывало, по два часа его укачивала. На полчасика сна могла его укачать. Зато в эти полчасика можно было и разговаривать, и петь. Васечке спать ничего не мешало.
Вот как-то укачала мама Васечку, положила в кроватку. Приходит Васечкина старшая сестра Катя и говорит:
— Можно я Бритни Спирс послушаю?
— Можно, — говорит мама, — Васечке не помешает.
Катя музыку и включила. Заходит в комнату Светочка, средняя сестра, и говорит:
— Можно я Некрасова буду учить вслух? Мне в школе задали.
— Пожалуйста, — говорит мама, — учи.
Света раскрыла книгу. Заходит дедушка и говорит:
— Можно я гвоздь в стену вобью, чтобы картину повесить? Не помешает это Васечке?
— Вбей, — согласилась мама, — не помешает.
Дедушка взялся за молоток. Пришла бабушка, принесла дедушке картину, а Кате со Светой — конфеты.
— Можно, — спрашивает она у мамы, — я новости посмотрю? Там сейчас репортаж с Ниагарского водопада будет.
— Посмотри, — кивает мама, — Ниагарский водопад — это интересно.
Вот сидят они в комнате все вместе, слушают Бритни Спирс с Некрасовым, конфеты едят и на картину с Ниагарским водопадом любуются. Заходит папа и говорит:
— Мне бы письмо на работу отправить. Можно я за компьютер сяду?
— Нет, — вдруг сказала мама, — ты по клавишам очень громко барабанишь. Васечка может проснуться.
— Не проснётся он, — говорит папа, — у вас тут водопад шумит.
— То — водопад, а то — клавиши, — говорит мама, — нельзя тебе за компьютер.
— Нет можно!
— Нет нельзя!
— А я говорю — можно!
— А я говорю — нельзя! — закричала мама.
Тут Васечка и проснулся. Все смолкли, даже Бритни Спирс. А мама погладила Васечку по голове и проворчала:
— Всё из-за тебя с твоими клавишами! Говорила — нельзя тебе за компьютер.
Фломастеры
Диванчик для Размышлений был жёстким и скрипучим. Я поёрзал на нём ещё немного, а потом закричал:
— Мам! Можно мне слезть?
Мама появилась в дверях. Она повязывала передник.
— А ты подумал о своём поведении? — строго спросила она. — Теперь ты понял, почему не следует таскать кошку за хвост?
— Понял.
— Тогда слезай. И займись чем-нибудь спокойным. Дай мне борщ доварить.
— Чем? — решил уточнить я, отыскивая глазами кошку. Она притаилась на подоконнике.
— Например рисованием.
Мама исчезла. Я вздохнув, лёг на пол и вытащил из-под Диванчика фломастеры. Поборов желание швырнуть их в кошку, я сел за стол. Что бы такое нарисовать? Кошку? Да ну её. Лучше — маму в переднике.
Я выбрал синий фломастер и нарисовал мамину голову. Но получилась не голова, а какой-то футбольный мяч. Я сразу понял, в чём дело. Синий фломастер был плохим. Я сбегал на кухню и выбросил его в ведро. Мама стучала ножом по доске в облаке пара и ничего не заметила.
Вернувшись, я взялся за жёлтый фломастер. Попытался нарисовать облако пара. Вышли странные завиточки. Я выбросил и жёлтый фломастер.
Зелёный фломастер был хуже всех. Он нарисовал не мамину руку, а кактус. Я разозлился и сломал его. А когда взял красный фломастер и стал рисовать борщ, вошла мама.
— Ты что делаешь? — сердито спросила она.
Я молчал, потому что в руках у мамы были обломки зелёного фломастера.
— Зачем ты фломастеры выкидываешь?
— Они плохо рисуют, — буркнул я и ткнул пальцем в рисунок, на котором голова-мяч варила среди завитушек борщ, помешивая его рукой-кактусом.
— А может, виноваты не фломастеры? Может быть, виноват художник? — спросила мама.
— Как это? — не понял я.
Мама принесла с кухни фломастеры, села на стул, потеснив меня, и принялась рисовать. Она быстро изобразила меня, кошку и даже Диванчик для Размышлений. Всё было очень похожим, особенно я, хотя меня и нарисовали синим фломастером.
— Видишь? — улыбнулась мама.
— Вижу, — кивнул я, разглядывая синего себя.
— Понял?
— Понял.
— Что ты понял?
— Что всё зависит от художника.
— Молодец! А что это, по-твоему, значит?
— Что фломастеры полежали в мусорном ведре и подумали о своём поведении. Больше они не капризничают, а рисуют как надо. В общем, хороший художник должен иногда выкидывать фломастеры в мусорное ведро, чтобы они хорошо рисовали.
Кошка мяукнула и спрыгнула с подоконника.
— Знаешь что? — сказала мама. — Ступай-ка ты опять на Диванчик для Размышлений.
У двери она обернулась и добавила:
— Только думай о своём поведении быстрее, а то борщ остынет.
Волшебная спица
А со мной вот какая история на даче приключилась. Я спать укладывался. А кровать у окна стоит. Я пожелал маме спокойной ночи, полез под одеяло и решил перед сном на луну посмотреть. В окно глянул, а там — батюшки! Ведьма по крыше соседнего дома карабкается, а её волосы всклокоченные на ветру развеваются. Я — скорей за мамой.
Она поднялась с кровати и спрашивает с интересом:
— Где твоя ведьма, показывай!
Я и показал. Мама засмеялась:
— Это не ведьма! Это берёза на ветру дрожит, а её ветви на волосы похожи. Спи!
Я — снова под одеяло. На всякий случай в окно посмотрел, а там — циклоп!
Мама на этот раз неохотно поднялась. Видно, уже заснуть успела.
— Это не циклоп. Это дуб во дворе качается. А на нём скворечник.
Ушла мама.
Я решил никуда больше не смотреть. Разве что только в огород… Пришлось снова к маме бежать. Там в огороде — волк-оборотень на луну воет. Страшно до мурашек.
На этот раз мама даже с кровати не поднялась. Только рукой пошарила по тумбочке и протянула мне спицу, которой свитер вяжут.
— Держи, — говорит, — это волшебная спица. Она от всякой нечисти помогает. — И на другой бок.
«Надо же, — удивился я и пошёл к себе. — Кто бы мог подумать? — Я залез на кровать. — Обычная спица. — Я сбросил тапочки и потянулся. — А оказывается, волшебная».
Я укрылся одеялом с головой. Сунул спицу под подушку и заснул.
Спал плохо. Всю ночь ворочался. Проснулся рано, до петухов ещё. Открываю глаза, а у меня на кровати сидят ведьма, оборотень и циклоп. Смотрят на меня во все глаза (циклоп — в один глаз).
Ведьма говорит:
— Страшно-то как! Он на мальчика из мультика похож, который Бабу-ягу в печке зажарил.
А волк-оборотень говорит:
— Мне страшнее! Он на Победителя оборотней похож! Так же волосы торчком стоят.
Циклоп говорит:
— А мне каково? Он вылитый Одиссей, который моему брату-циклопу единственный глаз выколол! — Циклоп задрожал от страха, и кровать заскрипела.
— Тише, вы! — говорю им. — Ещё маму разбудите! — Они вообще до смерти перепугались. Тогда я достал из-под подушки волшебную спицу и им отдал. — Махните на меня, — говорю, — и я исчезну!
Ведьма скрюченной рукой спицу подхватила и потрясла ею в воздухе. Враз все трое исчезли. Только слышно было, как спица звякнула об пол.
Я поглядел, куда она закатилась, чтобы завтра маме вернуть. А потом снова лёг и заснул. На этот раз совершенно спокойно.
Подружки
Мы с Риткой Мироновой друзья на всю жизнь. У меня платье синее и у Ритки синее. У меня на рюкзаке русалочка и у Ритки тоже. Даже туфли одинаковые. Идём по улице, за руки держимся, поём песни. Все нашей крепкой дружбе завидуют.
— Представляешь, — говорит Ритка, — я, когда тебя на линейке увидела, подумала, что ты плохая.
— Ты же не знала, что я хорошая! Я вообще подумала, что ты отвратительная!
— Как здорово, что мы узнали друг друга и подружились, да?
— Ага!
— Мне даже показалось сначала, что ты подлиза. Я же тебя ещё не знала!
— Конечно. А я подумала, ты двоечница.
— А я — что ты дразнилка!
— А я — что ты обзывалка!
— А я — что ты злюка!
— А я — что ты ябеда!
— А я — что ты некрасивая!
— Почему ты так подумала? — обиделась я. — Почему это я некрасивая! Сама ты некрасивая!
— Я красивая! А ты глупая!
— Сама ты глупая!
— А ты — злюка!
— А ты — обзывалка! Не буду с тобой дружить никогда!
Я вырвала руку, стукнула Ритку по рюкзаку с русалочкой и убежала домой. Какой противной девочка оказалась! Буду дружить с кем-нибудь другим. Ещё успею выбрать — завтра только второе сентября.
Чудо на даче
В новогоднюю ночь я спал плохо. Родители поздно включили на даче отопление. Деревянный дом долго нагревался, хрустел планками, как старик пальцами, и трещал чем-то на чердаке. Да ещё и папа бубнил всю ночь:
— Бу-бу-бу… Как думаешь, он поверит? Точно поверит? А вдруг он меня узнает? Может, мне брови надеть искусственные? Из ваты, из чего же ещё…
Я не выдержат, встал и подошёл к окну. Прислонился лбом к ледяному стеклу. У нас дом прямо у леса стоит. Из окна виден огород, потом забор, а за ним — хоп! — лес. Было бы мне года четыре, я бы этому обстоятельству порадовался. Жил бы в домике у леса, как в сказке братьев Гримм.
Но мне двенадцать. Мне хочется не дурацких «чудес», которыми пытаются обрадовать меня мама и папа, а фейерверков, которые устроят завтра мои друзья в городе. Здесь я могу рассчитывать, наверное, только на хлопушку с конфетти да на бенгальский огонёк. И то мама будет кричать: «Осторожнее, не прожги куртку!». Это бенгальским-то огнём.
Зачем только мы приехали на эту дачу? Я расстроился и пошёл спать. Дом хрустнул деревянным пальцем где-то под моей кроватью.
Утром я не нашёл у подушки подарков. Та-ак. Сбывались самые худшие предположения.
— Максимка, — пропела мама из кухни, — смотри, кто к нам пришёл!
Я обулся. Настроение было таким отвратительным, что не хотелось их даже зашнуровывать.
— Дед Мороз! — торопливо объяснила мама, когда я появился в коридоре.
Хорошо, что она это сказала. Потому что вообще-то в коридоре стоял мой папа в валенках, с белыми ватными бровями и пластмассовым носом.
— Ну, внучек, — просипел папа, — как ты себя вёл в этом году?
«„Мне двенадцать, мне двенадцать, мне двенадцать“, — повторял я про себя, — когда же они это поймут?!»
Мама подмигнула папе. Мол, если я не ору, значит, не узнал его и думаю, что передо мной настоящий Дед Мороз с мешком подарков. Это в двенадцать-то лет.
Они же не знают, что вчера в энциклопедии Брэма я прочёл про гипноз, который используют змеи, и теперь практикую его против родителей.
— Тогда получи подарочки и бенгальский огонёк, — радостно проговорил папа голосом Деда Мороза.
Мама сделала большие глаза.
— Ой, — оговорился папа своим собственным голосом, — то есть сначала расскажи стишок.
Мама ахнула. Папа смутился, снова засипел, а потом вообще замолчал. Я усмехнулся. Гипноз змей — это вещь. Я презрительно поглядел на мешок с подарками. Вряд ли в нём то, о чём я мечтаю. То есть третий том энциклопедии Брэма. Самое лучшее, что там может быть, — Маршак. Или сказки братьев Гримм.
Я накинул пуховик, нахлобучил шапку и вышел на крыльцо. Снег сыпал так яростно, словно хотел забросать комьями и наш бестолковый дом, и моих непутёвых родителей, и несчастного меня.
А что? Они сами виноваты. Им уже куча лет. Должны знать, что чудес не бывает. Не бы-ва-ет! Если не верят мне, пусть почитают Брэма. Там всё ясно написано. Человек произошёл от обезьяны. А обезьяны — от червяков. Точка. До Деда Мороза эволюция ещё не дошла.
Но, несмотря на Брэма и удавшийся мне гипноз змей, настроение всё равно было паршивым. Не новогодним — это точно. Перед глазами стояли разочарованные лица родителей. Мама с застывшей на губах улыбкой и папа с ватными бровями.
Я вздохнул и приставил к стене лестницу. Вот люди, а! По куче лет каждому, а всему надо учить. Лестница угрожающе заскрипела. А может, это недоверчиво хмыкнул дом-старик.
Я забрался на чердак. Пыльно, тихо и тепло. Надо будет переехать сюда летом. А пока покопаемся в коробках.
Та-ак. Бабушкино платье в кружевах пока не требуется. Папины детские игрушки. Занятно, конечно. Но можно и получше что-то найти. А, вот! Кассета. Плёнка немного выехала, надо подкрутить.
Интересно, как они раньше без дисков жили? Вся музыка была только на таких кассетах, пластмассовых, с бумажными наклейками. Я пригляделся. На бумажной полоске папиной рукой выведены четыре буквы. Точнее, две. Две «А» и две «Б».
Хорошо, а способ доставки? Санта-Клауса, конечно, не существует. Но способы-то придуманы. Я вылез наружу. Хорошо, что лестница высокая, достаёт до крыши. Или это дом сгорбился по-стариковски.
Я легко добрался по крыше до трубы. Кассету предусмотрительно упаковал в пакет, обернув для сохранности бабушкиным шарфиком.
Я размахнулся и швырнул пакет в трубу. А потом приник к ней и стал слушать.
— Ой, что это? — взвизгнула мама.
— Где?
— В камине! Там кто-то есть!
— Кошка?
— Кошка спит. Посмотри!
— Погоди…
— Посмотри, а то я завизжу!
— Ты и так визжишь. Дай-ка гляну… Пакет.
— Откуда он там?
— Не знаю. Хм, в пакете — шарф твоей мамы.
— Может, она хотела его сжечь?
— Зачем? Неплохой шарф, между про…. Оп! Смотри, а это что?
— Кассета, что же ещё?
— Сам вижу, что кассета. Это же «АББА»!
— Ой как давно я их не слышала. А помнишь, мы у Вики на дне рождения под неё отплясывали.
— Это когда?
— Ну перед рождением Максимки. Помнишь, ты ещё говорил, что у нас Максимка родился, потому что «АББУ» услышал?
— А, точно! Я и забыл. Давно это было.
— Очень давно. Максим-то совсем большой стал. Прямо взрослый.
— А помнишь…
Я оторвался от трубы и решил подлезть к крыше с другой стороны, как вдруг с моей ноги скатился ботинок. Я ведь забыл завязать их! Я подтянул ноги, и второй ботинок полетел вслед за первым. Я пополз к лестнице. Только бы она была на месте.
Лестница оказалась на месте. Она дала мне возможность доползти до чердака. А потом я поскользнулся на ней и рухнул вниз.
Совсем не больно было. Даже смешно. Хорошо, что столько снега нападало. Я улыбнулся и принялся искать в снегу ботинки. Но их не было! Ни у двери, ни в огороде. Я пригляделся к забору и замер. У забора сидел заяц. Самый настоящий! Живой!
Я боялся пошевельнуться. Одно дело — читать у Брэма про червяков и обезьян, а совсем другое — видеть живого зайца. Это самое настоящее чудо. Жаль, что я не захватил фотоаппарат. Я боялся моргнуть. От напряжения в глазах застыли слёзы, но я смотрел и смотрел на зайца, пока не сфотографировал его своим сердцем.
А потом я моргнул. И заяц исчез. Наверное, нырнул под забор и бросился в лес. На месте зайца лежали мои ботинки. Я приблизился к ним и взял их. Мне опять стало смешно. Жаль, что меня не видят папа и мама. Стою у забора босой, с ботинками в руках. Сам похож на зайца.
— С Новым годом! — звонко закричал я неизвестно кому.
Дом-старик разразился в ответ скрипучим смехом.