Глава 1. Отдых

Рано или поздно это должно было случиться. А случилось сегодня. Я подошла к остановке, а там стоял одиноко Петька, рассеянно глядя вдаль, ожидая автобус. Глупо было бы делать вид, что мы не знакомы.

— Привет, — я остановилась прямо перед ним.

— Привет, — энтузиазма он не выказал.

— Как жизнь?

— Как обычно, лучше всех.

Я немного подождала ответного вопроса. Не дождалась.

— Ты далеко? — вновь попыталась завязать разговор.

— Далеко.

И вновь ни энтузиазма, ни ответного интереса.

— Мне так жаль… — попыталась объясниться.

— Жаль? — возмутился он. — Ты сбежала от меня с первым встречным, даже не попрощавшись! Затем позвонила сообщить, что вы с ним в первый же вечер!.. И теперь ты говоришь, что тебе жаль? Что, он так плох был в постели?

Ну вот почему у мужиков все мысли только про постель? Можно подумать быть плохими в чем–то другом они просто не в состоянии! Или их постельная ловкость все искупает!

— До постели, к счастью, не дошло, мы поругались раньше. Но «жаль» я сказала не про это.

— Вот как? Так чего же тебе тогда жаль?

— Того, что мы больше не дети, Петька. Что нельзя остаться просто друзьями. Что ты влюбился в меня, а я в тебя нет, и теперь мы должны разбежаться в разные стороны, позабыв все хорошее, что нас связывало. Целая жизнь, Петька. Мы были с тобой рядом целую жизнь. А как только попытались быть вместе — все тут же сломалось.

— И зачем ты мне все это рассказываешь?

— Я скучала без тебя, Петька, правда.

— И что? Предлагаешь опять «сбежаться»? — весьма язвительно поинтересовался мой бывший друг.

— Дважды на те же грабли? Да нет, конечно. Нам и тогда–то не стоило… Все равно ничего не вышло, а в результате я потеряла друга.

Петька не ответил, и какое–то время мы просто молчали.

— На самом деле ты любишь его, верно? — вдруг огорошил меня Петька.

— Кого?

— Вампира своего, кого ж еще. Да только что–то у вас с ним не срастается. Толи не нужна ты ему, толи еще что. Вот ты и мечешься. То ко мне, чтоб его забыть, то к этому Антону, потому как он на Анхена похож и вообще под вампира косит. Да только все равно подделка.

Антон–то? Подделка, кто ж спорит. Да вот только не под вампира, а прямо наоборот. И Петьке об этом при всем желании не расскажешь. Не поверит. И много еще о чем не расскажешь. Хотя…кое о чем точно сказать стоит.

— Он взял меня к себе секретаршей.

— Анхенаридит?

— Да.

— Ты рада?

— Нет. Да. Не знаю. Я в ужасе, если честно.

— В ужасе? — Петерс глянул на меня весьма недоверчиво. — Разве ж это не самая заветная мечта любой студентки: стать избранницей куратора? Да к тому же ты к нему неровно дышишь, да и он явно интересуется. Не понимаю, что ж ты от радости–то не скачешь? Или у него требования высокие, боишься, не потянешь?

— Боюсь я многого, Петька. Но главное — ты не поверишь — очень жить хочется.

— Да ты совсем сбрендила, мать! Жить–то тебе кто мешает? Сама ж говорила, что Анхенаридит тебе эту самую жизнь и спас, и поддерживал в трудную минуту.

— И спас. И поддерживал, — согласилась я. — Знаешь, он ведь меня на эту должность взял тоже в виде спасения и поддержки.

— То есть?

— Да из университета меня выгоняли. За оскорбление чести и достоинства вампиров — Учителей и Создателей человечества.

— Че–го? Не, подруга, я тебя, конечно, знаю, и скажи мне кто, что ты ректора по матери послала — я бы не удивился, с тебя станется. Но вампиров — даже ты бы оскорбить не сумела!

— Ну, вампиров и не сумела, — хмыкнула я, вспоминая. — Ржали, словно лошади. За них люди поспешили оскорбиться. Знаешь, есть у нас такой в универе — Общественный Совет, за моралью следит. Вот моя мораль им не подходила, попытались выгнать. А Анхен не дал. Да еще и работой вот обеспечил. Да только помощь вампира стоит дорого. Боюсь, ни сил, ни жизни не хватит расплатиться.

— Слушай, да прекрати ты пургу молоть, слушать тошно. Когда это вампиры за помощь людям что–то взамен просили? А уж тем более жизнь? Жизнь свободного человека бесценна и священна — это закон.

— Ага, законопослушный ты наш. А Лизка — она так, чисто в Старицк уехала.

— Да причем тут Лизка? Лизка — это другое. Там любовь была безумная, ее выбор, ее желание.

Ну да, Лизка — это другое. И Алла — это другое. А уж мальчики в пруду — ну совсем же присовсем другое, буквально–таки третье. Да вот только мертвые все.

Подошел автобус.

— Ты едешь? — спросила я Петьку.

— Нет, я 35-ый жду. Пока, мать. И не хандри. Тебе повезло, как мало кому везет в этой жизни. Анхенаридит — самый уважаемый вампир у нас в университете. А такое на пустом месте не берется, верно? Знаешь, я глубоко уважал бы его, даже не будь он вампиром.

Двери закрылись, и автобус увез меня. Интересно, а если бы я сказала, что глубоко уважаемый им вампир однажды избил меня до потери сознания, и те страшные шрамы, что Петька некогда видел — его уважаемых рук дело? Не поверил бы, как не поверил в то, что цена моей жизни не слишком–то высока, когда я нахожусь рядом с этим вампиром?

Вот только тогда возникает вопрос номер следующий. Если сама я в этом так уверена, то почему я все еще рядом с ним нахожусь? Ну, во–первых, не рядом. Пока не рядом. Ведь еще не кончилось лето, и я уже два месяца, как его не видела. Говорят, его и вовсе нет в Стране Людей, ну а я не проверяла. Нет — и хорошо. Ну а во–вторых, все–таки хочется окончить университет, получить образование. А без него — не дадут. С моим личным делом меня ни одно учебное заведение не примет. Еще бы, «регулярно демонстрировала поведение, оскорбительное для вампиров». Даже смешно, что главную оскорбительницу вампиров вампир же и покрывает. И, Петька прав, конечно. Хоть Анхен и вампир до мозга костей, есть его за что уважать. Даже мне. Потому как без него бы я, наверно, совсем пропала. А он, хоть и намекает весьма прозрачно, в чем его интерес, все же не настаивает. И насчет работы обещал…не настаивать…на многом, для меня принципиальном. А я ему верю? Мне так хочется ему верить. Мне так хочется рядом с ним быть. Петька прав, попала я на этого вампира, крепко попала.

Ну а пока — сдала экзамены в универе, отработала практику, даже курсы его дурацкие почти уже закончила, пара занятий да выпускные экзамены остались. Ну, здесь вроде подставы не ждет. Машинку освоила, с делопроизводством разобралась. Впереди был почти месяц свободы. Еще и родители с Варькой в дом отдыха собирались. Меня тоже, конечно, звали, и настойчиво. Да только, сколько ж можно с мамой в отпуск ездить? Мне уже девятнадцать, как–никак. Так что они уезжают, я остаюсь. И будет мне месяц безграничного счастья!

Петька позвонил мне дня через три. Я, в общем, не очень даже удивилась. Самый первый шаг он был сделать не в состоянии, но если чуть подтолкнуть, намекнуть, что его не прогонят…

— А помнишь, мы в поход собирались? По Верье?

Не помнила, что по Верье, но куда–то собирались точно. Вернее, Петька с друзьями собирался, а меня брали за компанию, в качестве Петькиной девушки.

— Я тут подумал, — продолжал Петерс, — место в моей байдарке еще свободно. Ну, мне предлагали там… Ну, в общем, я лучше тебя возьму, ты человек надежный, проверенный… Словом, если хочешь… мы могли бы пойти вместе, как собирались. Ты как?

— Я… — и пойти хотелось, и Петьке не хотелось ложных надежд давать. — Я бы пошла, Петька, правда, вот только…

— Что, твой вампир не отпустит? — Петька, как всегда, понял по–своему.

— Отпустит, — вот уж в чем я не сомневалась. — Вернее, отпустил бы. Только, во–первых, до сентября его нет, во–вторых, я не являюсь его собственностью, в третьих, что бы ты себе там ни напридумывал, между нами нет личных отношений. Так что решать только мне.

— И в чем же тогда проблема?

— Проблема в том, что я опасаюсь, как бы мое согласие занять место в твоей байдарке ты не посчитал согласием занять место в твоей жизни.

— А место в моей жизни уже занято, — самодовольно заявил Петерс. — Ты ж не думаешь, что на тебе свет клином сошелся? У меня давно уже есть девушка, которая, в отличие от тебя, меня любит и ценит.

— Так что ж ты ей не предложил место в своей байдарке?

— Да я предлагал. Да только, понимаешь, она девочка домашняя, любит комфорт, а там ни ванны, ни туалета… да и маникюр испортится. В общем, на такие жертвы она не готова.

Ну а я считала жертвой время, потраченное на маникюр. Поэтому убедившись, что предложение руки и сердца мне не светит, с радостью согласилась.

К походам Петьку пристрастили родители. Оба страстные туристы, они всю страну, наверно, обошли, обплыли и облазали, таская с собой сына едва ли не с малолетства. Лет с четырнадцати порой брали с собой и меня, так что я представляла, на что соглашалась. Да и родители не возражали, когда я сообщила о своих новых планах. Правда, о том, что Петькиных родителей с нами не будет, да и вообще, компания подобралась исключительно молодежная, решила не уточнять.

Ну а дальше привычное: подготовка, сборы. И — самая ненавистная для меня часть — путешествие через город от дома и до вокзала. Мало того, что одет как очень дикий лесной житель, а рядом народ строго и по–деловому на работу едет. Да еще и обязательно отыщутся два–три индивидуума, которые поспешат сообщить, что такой рюкзак, несомненно, очень велик для столь хрупкой девушки. Поинтересуются, как же это я все–таки его волоку. И даже предложат помочь донести. Интересно даже, а как, по их представлениям, я в походе его волоку? Ну ладно, сейчас мы в байдарку загрузимся. Но ведь и до реки еще добраться надо, да и вообще, бывают же и пешие маршруты.

А вот в поезде уже были все свои, и разговоры велись исключительно про походы, как предстоящий, так и прошедшие. Руководителем группы, как самый старший и опытный, был избран Гоша Сазонов. В этом году он перешел на пятый курс, и теперь, с высоты своих лет и опыта, делился с народом историями пережитого.

— …А там поворот был такой…очень резкий, и течение быстрое. В общем, поняли, что не выгребаем, сносит…

Пока теплая компания внизу слушала очередную байку из серии «вот плыл я, плыл», я лениво валялась на верхней полке, краем глаза поглядывая в окно, краем уха прислушиваясь к разговорам, но все больше предвкушая тот момент, когда вокруг меня будет только вода, да сосны по берегам.

— Ну, нас на берег и вынесло, но зато не перевернулись, выгребли. А за нами плот шел, массивный такой, деревянный, а на нем трое парней…

— Самодельный, что ли? А зачем они на самодельном, можно ж нормальный купить?..

— «Нормальный» еще тащить надо, а у них маршрут был комбинированный, сначала через лес неделю шли, вышли к реке, сделали плот. Это тоже уметь надо, между прочим. Но маневренность у такого плота очень низкая. И в поворот они тоже не вписываются. Более того, их переворачивает. Двое выплывают, а третий нет, только ноги из–под плота торчат. Мы к ним по берегу бежим, а они в это время своего третьего за ноги хватают и из–под плота выдергивают. Словом, когда мы подбежали, они все трое на берегу уже были. На двоих ни царапины, а третий мертвый. Плот тяжелый, а снизу камни — грудную клетку сдавило, а они еще дернули изо всех сил, боялись, задохнется, пытались скорей…

Таких историй я знала множество, спасибо Петькиным родителям, не скупились. Но почему–то ни меня, ни Петьку, ни его родителей эти истории никогда не останавливали. Да и никто из тех, кто слушал сейчас Гошу, я уверена, не откажется сесть в байдарку. Может, мы не верили, что это может случиться с нами? Возможно. А еще мне вдруг подумалось, что лучше уж, как тот парень, об камни, чем как Лиза, среди розовых вампирских лепестков. Человеком, а не едой.

А в Верью я влюбилась сразу, с первого взгляда. Высокие берега, поросшие соснами, мелькающие то здесь, то там небольшие полоски песчаных пляжей, журчание воды на перекатах, кувшинки в заводях, и даже упавшие в воду стволы деревьев, которых здесь было множество, — все вызывало только радость. Наверное, только здесь, посреди воды, борясь с болью в натруженных мышцах, я осознала, как же я устала за этот год. Вся эта выматывающая на износ учеба, все эти вынимающие душу вампиры. И только вода несла покой.

У меня вообще была слабость к водоемам. Вода с детства казалась мне отдельным таинственным миром, она манила и притягивала. Я обязательно должна была туда войти, ну или хотя бы опустить руки, «поздороваться» с этой неуловимой, но притягательной стихией. Недаром в детстве меня не могли вытащить из бассейна, и спортивную группу я бросила только, когда мамины причитания «ты испортишь фигуру» переросли в вопли ужаса «ну вот, я же говорила». На мой взгляд, фигура пострадать не успела, маме свойственно преувеличивать, путая воображаемые кошмары с наступившими. Но тогда, подростком, я ей почти поверила и очень переживала.

Но даже отказ от бассейна моей любви к воде не уменьшил. Даже если температура этой воды плюс двенадцать, и временами она весьма хищно оскаливается камнями. Любовь первое время была взаимной, мы с Петькой обходились без происшествий. Хотя вокруг — и лодки пропарывали, и купались «в неположенных местах» и в неоговоренное время. Но без серьезных травм пока обходилось. А ушибы и ссадины — да кто их вообще считал!

А меня в итоге сгубила не река, сгубил меня все же холод. День на пятый я проснулась утром от боли в пояснице. Ни согнуться, ни разогнуться, ни повернуться. Ох, нет, я еще слишком молода, чтобы умирать. Тем более, так бесславно. И ведь надо же дальше плыть! А вода в реке не потеплела, и байдарка без подогрева.

Я одела на себя все. А что не одела, то обмотала вокруг поясницы, чтоб подарить ей, бедолаге, хоть немного тепла.

— Сказку «Колобок», часом, не с тебя писали? — прокомментировал мой наряд Петька.

— В смысле, что от дедушки ушел?

— В смысле, что по форме напоминаешь. Мать, ты со всем этим шмотьем в байдарку не влезешь.

— Не надейся.

Влезла, конечно. Вот только фартук охватил меня непривычно плотненько. Ну а дальше — просто как в сказке: здравствуй, дерево! Обычное, в общем, дерево. Ну упало, перегородив реку. Даже не реку — воздух над ней, до реки оно не достало, зацепившись за что–то ветвями. Шедшие перед нами просто пригнулись — и проплыли под ним. И я тоже собралась уже пригнуться, но резкая боль заставляет отказаться от этого намерения, и я вскидываю вперед руки, защищая лицо от стремительного приближения древесины. Удар ладоней о ствол, лодку заносит, и уже в следующую секунду мы в воде.

Я дергаюсь, силясь выплыть, и понимаю, что застряла. Байдарка перевернулась, я вишу в ней вниз головой, все мои разбухшие кофты зацепились за фартук и не дают выбраться. Я дергаюсь раз, другой, третий, извиваюсь, теряю воздух и, кажется, начинаю паниковать. Вода, безусловно, моя стихия, но мне ли не знать, что ошибок она не прощает. Сильная мужская рука разлучает меня, наконец, с лодкой, и вытягивает на поверхность.

— Жива? — сдержанно интересуется Петька, пристально вглядываясь в лицо.

— Кажется, — удивительно, я даже воды не успела наглотаться. А показалось — вечность под водой провела. Цепляюсь за леер, пока байдарка нас не покинула, и интересуюсь, — направо, налево?

Петька оглядывается.

— Вперед и налево. За веслом.

Его весло серебристой рыбкой блестит на отмели метрах в двадцати от нас.

— А мое, видимо, потонуло.

— Не переживай, достанем. У тебя из одежды осталось что–нибудь, или ты все на себя натянула?

— Что–нибудь. А теплое все на мне.

— Ладно, сейчас найдем.

К нам уже спешили остальные. Лодку перевернули, весло достали, с одеждой выручили. Просушивая и переплетая волосы, сунула любимую свою заколку в кармашек рюкзака, намереваясь позже вновь сколоть ей подсохшие косы, да нас заторопили, хотелось до вечера еще многое успеть, и я про нее забыла.

А вечером почему–то засуетились с разбивкой лагеря. Вроде и пристали уже, и выгружаться начали, но тут какой–то зануда ляпнул:

— А на том берегу было бы лучше.

Народ тут же поделился на тех, кто уже слегка притомился, и тех, у кого шило…ну, в общем, покоя не дает. Разгорелась дискуссия.

— Ладно, что так галдеть, — принял решение Гоша. — Сейчас сплаваем да глянем. Давай, Петь, с тобой, что ли.

Петька, который в этот момент, стоя в воде, отвязывал мешок с общественной посудой, волею судеб катавшийся весь поход в нашей байдарке, тут же кивнул и бодро уселся на мое место. Гоша толкнул байдарку, и взгромоздился сзади.

— Пижон, — бросила, глядя на это дело, Надежда, Гошкина спутница. Бросила так, что непонятно было, вкладывала ли она в это слово осуждение или любование.

Потому как полюбоваться, и впрямь, было на что. Река в этом месте была не слишком широкой и казалась спокойной, поэтому Гоша не стал утруждать себя нормальной посадкой. Он небрежно уселся на деку, отточенными движениями весла придавая байдарке нужное направление. Голенища высоких болотных сапог раскручены до бедер, за спиной наискось — охотничья двустволка. Сам высокий, стройный до худобы — ах, со спины влюбиться можно!

Влюблялись–любовались мы все где–то до середины реки и еще чуточку дольше. А потом лодку вдруг резко повело в сторону, каланча по имени Гоша бесславно рухнула в воду и байдаркою накрылась. Как и Петька, впрочем. Бедный Петька, явно не его сегодня день! Впрочем, Петька выплыл почти сразу. А вот Гоша… Мальчишки уже в воду полезли, когда он все–таки вырвался из страстных объятий русалок и показался, наконец, над водой.

На берег он выбрался злой, без ружья и в одном сапоге.

— Водоворот, — раздраженно бросил он нам. — На поверхности не видно, верхний слой спокойный совершенно. А там ручей впадает, да внизу камень еще огромный, крутит так, что… В сапоги вода залилась до бедер, если б скинуть не удалось — не всплыл бы. Ружье вот тоже бросить пришлось. Петь, что с байдаркой, вещи все целы?

— Вещи да, — флегматично ответил Петерс, словно и не принимал незапланированные ванны вот уже второй раз за день. — А вот мешок с посудой я очень удачно отвязать успел.

— Вы! — взревели самые голодные. — Вы что, хотите сказать, что утопили котел?!

— Ну почему только котел? — пожал плечами Петька, — еще тарелочки, кружечки, ружье вот Гошино, сапог опять же. И, видимо, весло. Кстати, кто–нибудь заметил, оно утонуло или уплыло? — свое весло Петька из рук так и не выпустил.

— Утонуло, — сообщила Надежда. — Вместе с Гошей и утонуло, а без Гоши уже не выплыло.

— Ладно, не суетитесь, сейчас все поднимем, — Гоша, уже успокоившись, деловито скидывал мокрую одежду. — Надь, достань, у нас веревки был моток. Водоворот там конкретный, надо страховаться.

И тут только я вспомнила. Заколка! Я сунула ее в кармашек рюкзака, а кармашек, кажется, так и не закрыла, собираясь почти сразу заколоть ей волосы… Я бросилась на берег, дрожащими руками ощупала рюкзак. Чудес не бывает. Незакрепленный груз небрежности не прощает.

Я, кажется, жутко ругалась. На холеных пижонов, переворачивающих чужие байдарки, всех вообще идиотов, которым на одном берегу не сидится. Услышала в ответ много интересного о дурах, которые не знают, где следует хранить редкие антикварные вещи. Потом, видимо, плакала, и умоляла найти. Даже нырнула раза четыре сама, наплевав на боль в пояснице. Мы нашли весло. Выловили мешок с посудой. Но, как ни старались, ни ружье, ни сапог, ни вампирскую заколку белого металла с дорогой инкрустацией отыскать на темном речном дне не удалось.

«Вот и все», — отчаянно думала я, растирая свое дрожащее тело полотенцем, — «ничего не осталось. Совсем ничего хорошего не осталось». Не знаю, почему я так думала, но в тот момент казалось, что теперь действительно все будет только плохо. Словно все хорошее, что было в душе у одного вампира, он запрятал в свою заколку, и отдал мне. А я потеряла. И теперь меня ждет только зло.

Взяла нож и отправилась рубить лапник. Хотя нет, если ножом, то, наверное, правильно «резать». Но то, что я в отчаянье творила с несчастными ветками, больше сочетается со словом «рубить». В результате порезала палец. Но это меня не остановило. Я таскала и таскала новые охапки, пока Петька не поймал меня за плечо:

— Мать, ты перину делаешь или гнездо вьешь? Притормози, давай палатку ставить.

Палатку поставить не успели.

— Медведь! Там медведь! — с визгами выкатились на стоянку девчонки.

— Где? — с загорающимся в глазах азартом вопрошали парни, шаря вокруг руками в поисках двустволки, — щас мы его!..

— Куда? — заорала Надежда. — да вы что, сдурели?! Гоша, да останови ты их!

— Да он ушел уже, он же не дурак, — отмахнулся Гоша, но в глазах его было только сожаление, что его двустволка лежит на дне.

В результате убежали за горизонт (в смысле, скрылись в лесу) трое: всегда спокойный и рассудительный Андрей, рубаха–парень Степыч и мой Петька. И я еще успела вспомнить, как здорово Петька стрелял весной в тире, даже выиграл для меня плюшевого мишку, бездарно мной потом потерянного. Теперь, видно, решил тушку настоящего за лапу приволочь. На самом деле, я даже не волновалась. Не потому, что была уверена, что Петька не промахнется. Скорее, не сомневалась, что медведь благополучно свалит, не дожидаясь любителей пострелять.

Раздался выстрел. Затем второй, третий…четвертый.

— Пошли, — мрачно скомандовал Гоша, беря топор. — Девчонки, сидите.

— Гош, ты чего? — не понял Генка, — тушу разделывать собрался?

— С первого выстрела не убили. Либо он убежал, либо бросился на парней. Не с палкой же мне идти, — Гоша объяснял уже на ходу, стремительно двигаясь к лесу.

Мальчишки ушли, а мы остались гадать, кто же на кого там поохотился. Их не было долго. Слишком долго. И в лагерь, в итоге, они принесли не медведя. Петьку.

В первый момент показалось, что мертвого. Вместо лица — кровавое месиво, одна штанина насквозь пропитана кровью. Но он был жив, и даже в сознании.

— Я же попал…в сердце…я не мог не попасть, — повторял он снова и снова.

— Да нахрена — в сердце? — горячился Гоша. — Мозг ему надо было выносить, мозг! С пулей в сердце медведь в легкую стометровку пробегает!

— Да где ж ты раньше был, такой умный?! — взвилась в ответ я. — На лодочке катался?! Какого дракоса ты их на медведя отпустил, если не уверен, что они знают, как это делается?!

— А я что им, нянька?!

— Нянька! Ты руководитель группы, значит нянька, и несешь ответственность, а не так, что кто куда захотел, тот туда и бегает!

— Да прекратите орать, вы оба! — рявкнул на нас Андрей. — Ему топтыгин едва скальп не снял. Надо шить, кровь останавливать. Смотреть, что с ногой. Лариса, ты у нас врач, командуй.

Я да, врач. Один курс медфакультета. Полы мою неплохо. Давление меряю. Нет, обработать рану на ноге, наложить шину, если перелом, я смогу. Но шить… на лице…по живому…

— Принесите спирт, — надо хотя бы взглянуть. Чистыми руками.

Больше всего я боялась за глаза. Но они не пострадали. Были жутко залиты кровью, но не пострадали. Лоб — сплошная рваная рана, рассечена одна бровь, порвана щека, непонятно на чем держится ухо. На ноге кости, вроде, не сломаны, но рана глубокая, возможна инфекция…

— Здесь есть где жилье? Дорога, машину поймать и в больницу?

— Нет. Болота кругом. Только по реке. Дня три. Но если без дневных остановок, раньше отплыть и идти допоздна — дойдем за два.

— Петьку возьмем в нашу трешку, к Ларке Сашка сядет, довезем.

Они уже обсуждали дорогу. Пути спасения. Нас с Петькой не бросят, довезут, помогут. Но сейчас спасать надо было мне. Не за кого прятаться. Ну, шить же я умею. По ткани. Ну а теперь — по коже. Я же врач. Будущий. Значит, руки дрожать не должны.

Хорошо, что летом темнеет поздно. Хорошо, что на меня смотрело множество глаз, и я не могла позволить себе сломаться. И только ночью, в палатке, которую так и не успел поставить Петька, и поставили, в итоге, я даже не видела, кто, я позволила себе заплакать. Два дня. Реально — три, это река. Кто–то опять пропорет лодку, перевернется, если идти без отдыха — ошибок будет больше. Но и в конце пути — деревенька, там и фельдшер едва ли есть. Найдем машину, довезем до больницы. Или вызовем туда скорую. Но это еще день. За четыре дня — все, что угодно… Все, что угодно…

Я беззвучно рыдала, прижимаясь к такому горячему, такому беспамятному Петьке. Спирт в качестве анестезии на какое–то время избавил его от мучений. А вот мне спирт внутрь был категорически противопоказан, и вновь заболела поясница, о которой я забыла, увидев окровавленного Петьку, и поставленная перед необходимостью что–то делать, спасать, действовать. А теперь нервное напряжение спало, и вернулась боль. Перевернулась на спину. Боль утихла было, и я, забывшись, попыталась лечь на бок. И снова боль простреливает мне поясницу, и стонет в беспамятстве Петька, и вновь оживают все страхи. Почему–то ночью труднее всего поверить, что все обойдется. Так и маюсь без сна, несмотря на усталость, прислушиваясь к шорохам ночного леса, внезапному плеску воды (видимо, рыба). Потом вновь наступает тишина, вот только воздух стал гуще…слаще…напоминая что–то… Я даже не сразу сообразила, что. И лишь через пару секунд рванула к выходу, сперва запутавшись в спальнике, затем не с первой попытки отыскав и расстегнув молнию, потому, что это не могло быть правдой, этого вообще не могло быть! Но перед входом в палатку сидел на корточках Анхен, и я бросилась на него с размаху, судорожно обхватила руками и разрыдалась уже в голос.

— Анхен, Анхен, Анхен! — твердила я, словно заклинание, перемежая его имя всхлипами и недоверчивыми: — это ты? Это, правда, ты?

Это правда был он, и это его руки обнимали меня, гладили по волосам, по спине, и все никак не могли успокоить. Это его губы целовали мне лоб, щеки, глаза, но все никак не могли высушить слезы.

— Тихо, Лара, тихо, ты всех перебудишь. Ну, что случилось? Что ты?

— Ты пришел? Ты правда пришел?

— А должен был?

— Они сказали, что я врач, и больше некому…а я не могу…я не умею…а еще четыре дня…а если инфекция…он столько не проживет…а я не смогу…ничем не смогу, — ничего более внятного у меня не выходило, я просто рыдала, безобразно некрасиво рыдала, скорее от облегчения, что наконец–то появился тот, кто старше, мудрее, опытнее, кто все решит, кто со всем поможет.

— Все хорошо. Все будет хорошо, — шептал он мне на ухо, прижимая к себе.

— Ты поможешь мне? Ты ведь поможешь? — мои руки судорожно скользили по его спине, но я далеко не сразу поняла, что спина (вернее, рубаха на спине) местами мокрая. Но тут мне на ладонь скользнула холодная капля, я подняла руку чуть выше, ухватившись за его хвост.

— А почему у тебя волосы мокрые? — я так удивилась, что даже немного успокоилась.

— Купался, — он улыбнулся. И эту невидимую в темноте улыбку я почувствовала всей кожей.

— Ночью?

— Да, — судя по голосу, он собирался начать рассказывать мне сказку. — Знаешь, летел мимо, увидел место красивое, решил искупаться. А потом вылез, смотрю: люди кругом, подумал, кто–нибудь ведь обязательно ужином накормит. А тут и тебя нашел. Ты ведь не откажешься покормить голодного вампира?

— Перестань издеваться!

— Зато успокоилась, — невозмутимо отозвался он. — Держи, — в мои ладони опустился холодный и немного влажный цилиндр, такой знакомый на ощупь, что и свет был не нужен, что бы понять, что это. — Ты ее только в болото следующий раз не выбрасывай, оттуда достать сложнее будет.

— Ты?.. Ты что, достал ее? Ночью? Но как? Откуда ты вообще?.. — я даже слов подобрать была не в силах.

— Ну как тебе объяснить, — он легко провел рукой по моим волосам, видимо, поправляя что–то, слегка взлохмаченное. — Эта вещь очень долго была моей. И делали ее специально для меня. И теперь я ее просто чувствую.

— То есть мне не показалось, что в ней есть частичка твоей души.

— Ну, я бы не был столь категоричен. Души на частички делить — это никакой души не хватит! Но если тебе так проще представить… Знаешь, я не слишком воду люблю. И чувствовать, что моя «частичка» где–то там, на дне, полощется было не слишком приятно. Так что пришлось все бросить и лететь доставать.

— Так ты что, ты прилетел…из–за заколки?

Анхен вздохнул.

— Да из–за тебя я прилетел, дурочка. Я же не знал, заколку ты утопила, или сама вместе с этой заколкой на дне лежишь.

— Правда? — я вновь прижалась к нему всем телом, утыкаясь носом куда–то под подбородок, вдыхая его запах, такой родной, такой знакомый.

— Правда, — он легонько потянул меня за косичку, заставляя чуть отстраниться и приподнять голову. Я увидела, как сияют в темноте его глаза, и еще успела удивиться: зачем? Он же знает, что на меня не действует. И тут его губы накрыли мои, легко, почти невесомо, и весь мир стал неважен, и уже я сама настаивала на продолжении, мне так нужна была его сила, ведь у меня почти не осталось своей.

— Прости, — прошептал он мне, отстраняясь, и вновь прижимая мою голову к своему плечу.

— За что? — удивилась я. Прежде он не просил прощения за поцелуи. Он и разрешения–то никогда не спрашивал.

— Не могу снять твою боль. Невосприимчивость к голосу крови не всегда во благо, принцесса. Что бы ты там себе не навоображала.

— Откуда ты знаешь про боль?

— Чувствую, — он пожал плечами. — Вот здесь, — его рука уверенно легла мне на поясницу. — А снять не могу. Почему ты не выпила хотя бы таблеток? У вас что, обезболивающего нет в аптечке?

— Да я пила, — я, разве что, рукой не махнула. — Толку? Я в своей жизни столько обезболивающего выпила, что оно мне уже давно помогать перестало. Привыкание.

— Так ты чередуй.

— Ты мне будешь рассказывать, вампир–теоретик? — внезапно разозлилась я. Вот только дурацких советов тут не хватало.

— Не буду. Что на самом деле случилось, Ларис? Ты ведь не из–за этого плакала.

— Нет, конечно. Петька. Ему в больницу надо, он…с медведем не разошелся. Охотник. Тот ему все лицо… Я зашила, но я же не умею, меня не учили. И нитки…они обычные, одежду чинить… — отступившая было истерика уверенно возвращалась.

— Успокойся. Давай я посмотрю. Все будет хорошо, Ларис. Я здесь, я тебя не брошу.

Я отодвинулась вглубь палатки, он протиснулся следом. Склонился над Петькой.

— Ты что–то видишь в темноте?

— Что–то вижу, что–то чувствую. Правда, через алкоголь мне это довольно сложно. Давай я заберу его к себе в машину, там и освещение нормальное можно сделать, и места больше.

— Да, конечно.

— Свой спальник захвати, — он легко поднял на руки Петьку, вылез из палатки и пошел в сторону берега. Я послушно поспешила за ним, вновь ощущая себя маленькой девочкой, верящей в Великих и Мудрых вампиров, которые от всего нас спасут. Ну, все вампиры не знаю, но Анхен — он и вправду спасет, он же врач.

— Доброй ночи! — кого–то мы все же разбудили. И этот кто–то теперь светил в нашу сторону фонариком, силясь разобрать, что происходит.

— Не спится? — Анхен чуть притормозил и обернулся на голос. — Ну, кому не спится, вылезаем из палаток, сейчас включу свет и будем знакомиться.

Его машина стояла на самом берегу, неподалеку от наших байдарок. При приближении Анхена задние двери открылись, внутри вспыхнул свет, и я впервые увидела отделение, где, как утверждал некогда хозяин, он перевозил обычно своих животных.

Ничего ужасного. Светло, просторно, чисто. Сидений и впрямь никаких, абсолютно ровный пол, на который Анхен аккуратно положил Петьку. По длине было самый раз, еще где–то полметра оставалось. На одной боковой стенке я разглядела длинную продольную рейку, с закрепленными на ней петлями каких–то ремней, в другой имелось что–то вроде встроенного шкафа с множеством отделений различного размера.

— Знаешь, Ларис, пожалуй, не будем его тревожить, — решил Анхен, вглядевшись в замотанное бинтами Петькино лицо. — Сейчас отвезем в больницу и там, в нормальных условиях все сделаем. Вещи долго собирать?

— Вещи нет, но еще байдарка.

— Ну а друзья у вас на что? Спальник кидай сюда и давай собираться. Фонарик есть?

— Да, конечно.

Я побрела через лагерь обратно к палатке, слушая краем уха, как Анхен знакомится с «неспящими». Не спал, похоже, уже никто. То ли голоса наши всех разбудили, то ли аура вампирская, то ли свет, льющийся из машины. Вот на этот свет как мотыльки все и стянулись. И были тут же направлены светлейшим Анхенаридитом, кто — разбирать и паковать байдарку, кто — помогать мне собирать вещи и палатку. Сам Великий долго беседовал о чем–то с Гошей, не снизойдя до участия в физическом труде.

Минут через двадцать мы улетели. Нас провожали с завистью и облегчением. Завтра с утра они могли спокойно продолжить поход, но я уверена, любой из них с радостью поменялся бы местами со мной.

Ну а я впервые летела в «багажнике». Анхен попросил меня остаться с Петькой на случай, если тот вдруг придет в себя. Достал для меня из одного из своих ящиков подушку и одеяло, я улеглась на свой спальник и довольно быстро уснула.

Смутно помню, как мы останавливались, видимо, в больнице, Анхен забрал Петьку и ушел, оставив меня спать дальше. Через какое–то время вернулся, сделал мне укол, наверное, болеутоляющего. Не то, чтобы это было болезненно, но сон слегка отступил.

— Анхен? — я попробовала открыть глаза. Получилось не очень.

— Спи, Ларочка, спи, сейчас полегче будет.

— Анхен, — какая–то мысль не давала покоя, и надо было поймать ее сегодня, потому как до завтра она точно сбежит. — Анхен, а тогда, в Пахомовке…ты там был по своим делам…случайно? Или тоже — из–за заколки?

— Тоже, моя хорошая, тоже, — он ласково погладил по волосам. — Ну откуда у меня дела в этой забытой богом деревне?

— Это город.

— Его право так думать. Тебе тогда здорово повезло, что ты ее не выкинула. И в руке зажала крепко. И звала… Ведь иначе — была бы мертва, Ларка. Не было у них лекарств, не вытянули бы тебя…

— Я тебя не звала…

— Да не важно, кого ты звала. Важно, что я смог услышать. И успел. Ведь я не могу мгновенно, Ларка. А ты у меня такая хрупкая… слишком хрупкая. Ты заколку мою не теряй, ладно? Ты не думай, я не могу с ее помощью за тобой следить, или как–то тебя контролировать. Но если случится беда — я хотя бы услышу. И, быть может, успею спасти. А теперь спи, моя хорошая, не думай ни о чем. Спи.

Сплю. А мы снова куда–то летим. Потом меня куда–то то ли несут, то ли ведут, зачем–то раздевают, не давая упасть на подушку, которая маячит так близко. Помню блаженство мягкой постели, тепло Анхена рядом, его ладонь, лежащую на моей груди, и смутное осознание, что между ладонью и грудью нет ни полоски ткани. Но это было совсем не важно, потому как больше всего на свете мне хотелось спать, спать, спать. И к счастью, не только мне.

Проснулась я одна в огромной кровати в незнакомой комнате. За окном вовсю светило солнце. Какое–то время лежала, пытаясь собраться с мыслями, но вынуждена была признать, что созерцание потолка мне ответов не даст. Потолок был белый, постельное белье было белое, халат, лежащий в изножье кровати, был черный. Другой одежды (а вернее было бы сказать — моей одежды) в комнате не наблюдалось. Значит, халат для меня, потому как на мне одежды…а, нет, трусы мне все же оставили. Памятуя вампирские представления о приличиях, подозреваю, что скорее — поленился снимать, чем честь мою девичью поберег. Но и на том спасибо.

Резко встала, потянувшись за халатом, и тут же взвыла от боли. Пришлось какое–то время сидеть, привыкая к тому, что поясница вновь живет своей отдельной жизнью. Затем аккуратно переползла по кровати и облачилась в халат. Рукава подвернула, когда встала на ноги, поняла, что и длинные полы при ходьбе поднимать придется. Ну и что дальше?

Дошла до окна. За окном цвел и зеленел памятный вампирский дворик. Вспомнился май, и цветущая сирень. И Анхен, бледный и злой, выгоняющий меня из этого дома прочь. Не думала, что однажды проснусь утром в его постели. Или боялась, что однажды я в ней не проснусь? Ну вот, проснулась…

Надо найти Анхена, и узнать, что с Петькой. Или нет, для начала надо найти ванну, а потом… Все остальное — потом.

Из спальни вели три двери (вот зачем в спальне три двери?). Одна из них гостеприимно приоткрыта. Ладно, будем считать, что это намек.

Ванна нашлась. А я в этой ванне благополучно потерялась. Горячая вода, мягкая пена, приятные ароматы различных моющих средств… Анхен нашелся как раз когда я собралась с силами и перешла из лежачего положения в сидячее, и начала мыть голову.

— А ты точно здесь не уснула? — поинтересовался он, заходя без стука и глядя прямо на меня своими ясными вампирскими очами.

— А ты точно не мог подождать снаружи? И вообще, тебе никогда не говорили, что заходить в ванную, когда в ней кто–то моется, неприлично?

— Ты первая, от кого я слышу подобную глупость, — фыркнул он в ответ, дернув плечом. — Давай, Ларис, заканчивай, правда. Я завтрак тебе принес, платье красивое купил.

— З-зачем платье? — так, стоп, а ночью точно ничего не было? Или я, как героиня того романа, все самое интересное в жизни проспала?

— В гости мы едем. Ни один из бывших с тобой нарядов не годился.

— В какие гости?

— Расскажу. Если закончишь свои водные процедуры достаточно быстро, — он, наконец, изволил меня покинуть.

Не знаю, что по вампирским понятиям «быстро». Волосы мыть долго, сушить еще дольше. Где–то полчаса, наверное, я еще провозилась. Обещанное платье вместе с более чем изысканным бельем я нашла на кровати. Платье было белое, в мелкий цветочек, очень воздушное и действительно красивое. Вот только вырез на груди был немного великоват, я к такому не привыкла. Для волос лежали белые ленты, на ноги — изящные белые босоножки.

Анхен сидел в гостиной, просматривая местные газеты. Их перед ним высилась солидная кучка.

— Тебе не доставляют за Бездну прессу?

— Там своя пресса и свои заботы. Тебе нравится? — он кивнул на мой наряд.

— Да, только…

— Только не хватает одной детали, — он легко поднялся мне навстречу, встал со спины и застегнул на шее небольшое жемчужное ожерелье. — Сережки одень сама, у тебя лучше получится, — он вложил мне в руки бархатную коробочку.

Все это, несомненно, здорово, и наверняка красиво, вот только…

— Анхен, а я точно ничего не пропустила? Вот точно–точно?

Он вздохнул, и, взяв за плечи, потянул на себя, заставляя откинуться ему на грудь.

— Ну вот чего ты все время боишься? Что ты в каждом моем жесте подвоха ищешь?

Я молчала. Ночью сама со слезами бросалась ему на шею, а теперь? А теперь вновь не знаю, где я, что со мной, на каком я свете.

— Мне иногда кажется, что ты обвиваешь меня липкой паутиной, и с каждым твоим жестом я все больше вязну, и мне уже не выбраться, и однажды я просто не смогу без тебя.

— А разве тебе плохо со мной? — он очень нежно поцеловал меня в шею. — Вот стоило тебе хоть немного успокоиться, и сразу начались безумные фантазии, я даже боюсь представить о чем. Перестань. Мы просто едем в столицу. Я просто посчитал, что юной деве захочется выглядеть нарядно. К этому платью просто напрашивается нитка жемчуга. Мне просто будет приятно, если рядом со мной сегодня будет красивая нарядная девочка. Сделай мне приятное, Ларис.

Я неуверенно кивнула.

— Вот и молодец. А теперь идем, накормлю тебя завтраком, и поедем.

— А Петя?

— С Петей все в порядке, он в больнице, с ним работают наши лучшие специалисты, — он объяснял мне все это, настойчиво ведя за собой на кухню. — Вечером зайдешь, его навестишь. Кстати, и родителям его лучше сообщить тоже вечером. Придут результаты всех исследований, можно будет делать прогнозы.

— А ты сам его смотрел? Что у него с лицом, что я там нашила?

— Все нормально у него с лицом, где нужно было — я подправил. Там, возможно, в ребрах будут трещины, еще какие скрытые повреждения. Нога его мне не очень нравится, возможно, будет хромать. А вообще — повезло твоему Петьке, и сильно повезло. Когда медведь вот так под себя подминает, живым–то выбраться сложно, а уж без увечий…

На завтрак меня ждали чай, бутерброды и еще теплые свежие булочки.

— Со своим здоровьем ты что делать собираешься? — поинтересовался Анхен, усаживаясь напротив меня.

— Ничего. В тепле и покое скоро и само все пройдет.

— Вот я почему–то так и подумал. Поэтому сейчас мы с тобой поедем к моей любимой бабушке. Она, в отличие от меня не врач, она целитель. Один из последних целителей моего народа. Знаешь, чем врач отличается от целителя? Врач лечит, используя силу науки, целитель — силу природы.

— Это шарлатан какой–то получается

— Нет, Лар, шарлатан — это и есть шарлатан. А целитель — это тот, кто исцеляет. Это особая сила, особый дар, он дается от рождения. Этому нельзя научиться, он либо есть, либо нет. Сериэнта — последняя из тех, у кого он есть. После нее целители не рождались.

— И зачем нам к ней ехать?

— Ну, во–первых снять твое воспаление. А во–вторых разобраться, что вообще с твоим здоровьем.

— А что с моим здоровьем?

— Вот пусть она мне и расскажет.

— Ты что меня ей, на опыты собрался отдать?

— Ну что ты опять фантазируешь? Я собрался тебя вылечить и получить консультацию. А потом мы пойдем гулять. У Сэнты, кстати, дивные сады. Их именуют Вампирскими, и они являются достопримечательностью столицы. И это единственные настоящие вампирские сады по эту сторону Бездны.

— А почему она живет здесь?

— Так уж ей захотелось… С ее даром очень трудно жить среди себе подобных. Слишком уж он противоречит самой природе вампиров. Удивительно, что она вообще выжила. Большинство целителей погибло, когда погасло первое солнце.

— Погасло?

— Так говорят. Нам надо ехать, Ларис. Ты хотела еще вечером успеть в больницу, я тоже еще многое хотел.

Он вновь повел меня наверх. Ах, да, никак не привыкну, что чтоб выйти из дома, надо подняться на крышу. Но ближайшая лестница вела лишь на второй этаж, поэтому мы вернулись в гостиную и Анхен распахнул передо мной двустворчатые двери, в которые некогда велел не ходить.

— Ты же говорил, что туда мне нельзя, — напомнила ему я.

— Без меня нельзя, — спокойно согласился вампир, — со мной можно и нужно.

За таинственными дверями оказался огромный зал. Здесь можно было проводить балы и торжественные приемы на сто персон. Или больше, я не особо разбиралась в организации балов и приемов.

— Это очень старый дом, — прокомментировал Анхен, — и здесь целая анфилада парадных покоев. Когда–то их использовали часто. Сейчас я предпочитаю камерные встречи. Но порой — положение обязывает.

— А почему сюда нельзя ходить?

— Потому, что вряд ли ты захочешь встречаться с моими слугами в мое отсутствие.

— Они настолько страшные?

— Внешне — нет. Ларис, если Низшим вампирам запрещено встречаться с людьми — поверь, на это есть причины.

Ну, честно говоря, не очень–то и хотелось. Тут бы с одним Высшим хоть как–то разобраться.

Я оглядела зал. Красивый. Пилястры, зеркала.

— Погоди, а вон та дверь, получается, ведет в твою спальню? — и через нее мы ночью пришли, а утром она оказалась закрыта. — Это что ж у вас здесь за балы такие?

— Ну, не совсем так, как ты подумала, — рассмеялся Анхен, мимолетно прижимая меня к себе и целуя в висок. — Но мне нравится ход твоих мыслей.

— Я просто спрашиваю.

— Да чтобы слуги могли заходить ко мне в спальню, минуя гостиную. Порой это бывает нужно.

— Зачем? — не поняла я.

— Ларис, а давай ты хотя бы сегодня не будешь задавать мне вопросов, ответы на которые тебе не понравятся. Мне все же хотелось бы довезти тебя до любимой бабули.

— Она, в самом деле, приходится тебе бабушкой?

— Троюродной, если быть точным. Но да, в самом деле. У меня осталось не так уж много родственников. Со стороны матери она единственная. Так что не бойся, она тебя не обидит. Хотя бы потому, что она не станет обижать меня.

Не то, чтобы я боялась, но как–то… Еще вчера плыла себе на лодочке и горя не знала. И думала, что в глухом–глухом лесу меня ни один вампир не отыщет. Один вот отыскал. И слава светочу, что отыскал, иначе мы все бы сейчас выбивались из сил, пытаясь быстрее доставить Петьку к людям. Но вот к троюродным бабушкам я как–то была не готова.

***

Наша столица, гордо именовавшаяся Новоградом, была построена некогда на юге, среди бескрайних степей и живописных холмов. Само название ее намекало, что это новый город, не по возрасту, по сути своей. Город не вампирский, человеческий, построенный разумными людьми как столица Государства Людей, разумных и свободных, чего никогда не бывало прежде. Я бывала в Новограде лишь однажды, в детстве, и он запомнился мне широкими тенистыми бульварами, журчанием фонтанов на каждом перекрестке и огромнейшим Музеем Человечества, стоящим на высоком холме. О Вампирских садах Новограда я прежде не слыхала, но, полагаю, это не то место, куда возят ребенка.

А теперь я рассматривала их с воздуха. Сады вампирской бабули раскинулись за городской чертой, на берегу неширокой речушки, названия которой я не помнила. Через сам город протекала гордая Эрата, самая полноводная река нашего края, а это был один из мелких ее притоков. Сады были огромны, поражая воображение причудливым многоцветьем и гармонией переходов. По извилистым дорожкам прогуливалось множество народа, подтверждая утверждение Анхена, что сия достопримечательность весьма популярна у горожан и гостей столицы.

Но мы приземлились в той части, где людей совсем не было, она была отделена от общественных садов густой зеленой изгородью. Неширокая земляная дорожка вела к простому деревянному дому, с креслом–качалкой на увитой цветами веранде, полосатыми половиками на входе и огромным рыжим котом, разложившим свою тушку прямо на ступеньках, и никак не реагирующим на происходящее. А из дома уже спешила нам на встречу красавица, вечно юная, стройная, и шапка ее коротких каштановых волос чуть колыхалась от ее стремительных движений. Анхен подхватил ее на руки и закружил, и сад огласился ее довольным смехом. Затем поставил и поцеловал, ну, разумеется, в губы, куда еще целуют бабушек. Или это еще одна бабушкина внучка?

— Нэри, откуда ты взялся? — смеясь, вопрошала вампирша. — Уж не думала, что ты вспомнишь обо мне еще ближайшие лет пятьдесят.

— Ну, ты не справедлива, я вспоминаю о тебе гораздо чаще, — улыбался ей в ответ Анхен (или теперь следует звать его Нэри?), не спеша выпускать красотку из объятий.

— А со своей спутницей ты меня познакомишь? — все же изволила обратить на меня внимание вампирша.

— Может быть. Если будешь себя хорошо вести, — удерживая одной рукой вампиршу за талию, другой он тем же манером ухватил меня и повел нас обеих в дом.

Рыжую кошачью тушу пришлось перешагивать, в двери Анхен галантно пропустил нас вперед, не выпуская, впрочем, из загребущих лапок. Но в тот момент, когда в дверном проеме мы с вампиршей столкнулись плечами, она вдруг довольно резво выхватила меня из рук кавалера, немилосердно пнув его при этом локтем под дых. От неожиданности он охнул и отступил на шаг, выпуская нас обеих.

— Вот и замечательно, — произнесла, развернувшись к нему вампирша, — мы и сами прекрасно познакомимся. А ты пока на веранде посиди, котику брюшко почеши, он с утра нечесаный.

— Дорогая Сэнта, позволь тебе представить, — преувеличено галантно начал Анхен, даже и не подумав заняться судьбой котика, — Лариса Алентова, студентка Светлогорского университета, очень дорогой для меня человек. Лариса, это Сериэнта Аллесана ир го тэ Рэи, моя нежно любимая (надеюсь, взаимно) бабушка.

Это ж сколько лет старушке? О, хочу быть бабушкой вампира.

— Ну вот видишь, а говорил, не познакомишь, — довольно улыбнулась Сериэнта. — Рада познакомиться, Лариса. Проходи, будь моим гостем.

— У меня к тебе просьба, Сэнта, — начал Анхен, проходя следом за нами в небольшую светлую комнату.

— О, моя книжка добрых дел на сегодня вся расписана, остались только две последние строчки.

— Моя просьба на них уместится.

— Разве? Когда это ты приходил ко мне с одной единственной просьбой? Обычно ты появляешься, только если накопишь не меньше восьми.

— Что ж, сегодня великий день, у меня их всего только семь.

— Считай, тебе повезло, мне нравится эта цифра. И почему ты не снимешь девочке боль, за что ты ее мучаешь?

— Не могу, Сэнта. Сними ты.

Она ответила ему весьма недоверчивым взглядом, но подошла.

— Лучше присядь, — попросила она меня. Я послушно опустилась на диван, она заставила меня откинуться на спинку, и впилась в меня взглядом. Глаза у нее были странные. Желтоватые….сероватые…зеленоватые…я никак не могла определить цвет ее радужки, а затем провалилась во тьму.

В себя приходила медленно, не сразу вспомнив, где я и с кем. Надо мной велся тихий разговор, но открыть глаза и рассмотреть говоривших не получалось.

— Кто заклинал ее на крови?

— Я.

— Твою кровь я чувствую. Кто еще?

— Это важно?

— Может оказаться важным.

— Дэлиата.

— Огонь и вода? Неудивительно, что твоя кровь не легла.

— Другой у меня не было. Тогда ей помогло.

Молчание. Затем она вновь вступает:

— Что ты на самом деле хочешь?

— Сделай ей нормальную регенерацию.

— Чтобы ты мог играть вечно? Не за мой счет.

— Это не игра, Сэнта. Ну подумай сама: с ее возможностями она дохнет от каждого ветерка!

— На ее спине крайне интересный рисунок, Анхенаридит. Я должна подарить тебе возможность его подновлять? Не думала, что ты докатишься до такого.

— Это не то, о чем ты… Я сорвался! Бездна тебя забери, Сэнта, это мог быть кто угодно, хоть ты, хоть… Я просто хочу, чтобы она выжила. Раз уж ты не можешь помочь мне, помоги ей!

— Нет, Нэри. Здоровье я ей поправила, но вмешиваться в ее природу я не стану… И когда ты следующий раз сорвешься, будет лучше, если она сможет хотя бы умереть. Если хоть часть того, что я слышала о твоей жене, правда…

С чудовищным грохотом хлопает дверь. Дом пару секунд трясется от основания и до крыши, затем наступает тишина.

Через какое–то время на лоб ложится прохладная рука. Глаза открываются, во всем теле легкость, в голове ясно, как никогда. Я лежу в кровати уже совсем в другой комнате, мое белое платье аккуратно висит рядом на стуле.

— А чего хочешь ты, Ларис? — спокойно интересуется сидящая возле меня Сериэнта.

— Жить.

— С ним?

— А разве это возможно?

— Какое–то время — да.

— А потом?

— Ты же знаешь ответ. Мы — те, кого называют «вампиры». Мы и сами себя называем так столь давно, что наши собственные дети искренне верят, что это самоназвание.

— А разве это не так?

— Уже очень давно это так. Возможно, кому–то из нас искренне хотелось бы быть другими — но мы не можем. И вот мы создаем государство людей, мы сами играем в людей. Но при этом мы не перестаем быть теми, для которых люди — это пища. Если долго разговаривать с едой, сойти с ума — можно, перестать есть — все равно не получится. Анхенаридит, возможно, действительно хотел бы быть тем, кого он пытается изобразить. Но он не может. Сама природа его никогда ему этого не даст.

— Почему вы называете его Нэри?

— Потому, что все остальные называют его Анхен. Могу же я взять что–то лично для себя? — она чуть пожимает плечами и поднимается, отходя к столу. — Я думаю, ты можешь встать, Ларис, голова не должна кружиться. И я с удовольствием покажу тебе сад. Ты ведь здесь впервые?

Мы долго бродим с Сериэнтой по саду, она что–то рассказывает мне о цветах, но я так и не могу понять, что скрывается за ее дружелюбием. Анхен просил у нее…по сути — возможности для меня быть с ним, не опасаясь за свою жизнь. Неужели она могла бы мне это дать? Но она отказала, заявив, что лучше мне умереть от его руки. А сейчас — мила, добра и приветлива.

Как можно понять этих вампиров? Они так легко решают, что нам лучше бы умереть в той или другой ситуации, но вот сами, почему–то, умирать не спешат…

— Почему вы живете здесь? — спрашиваю я Сериэнту.

— Ну, возможно мне нравится, когда ароматы горячей человеческой крови смешиваются с ароматами цветов, — улыбается она, чуть пожав плечами. — А возможно, я ничуть не лучше чем Нэри, и тоже люблю бродить среди людей, притворяясь человеком. Знаешь, одно время у нас даже была такая игра. Надо было выйти в город, познакомиться и подружиться с как можно большим количеством человек, и никто из них не должен был догадаться, что ты вампир.

— А потом вы убивали их себе на ужин.

— Нет, ну что ты. Это все равно, что проиграть. Смысл в том, чтоб они никогда не узнали, что ты вампир. Самые удачные знакомства длятся годами. Потом, правда, становится неинтересно, и ты просто пропадаешь из их поля зрения…

В какой–то момент к нам присоединился Анхен, и мы бродим втроем. Об услышанном мной разговоре (или о разговоре, который мне дали услышать) не было сказано ни слова. Гуляем мы долго, и в личных садах Сериэнты, и в тех, что она открыла для публики. Среди гуляющих много молодежи, но компании, в основном, однополые, либо юноши, либо девы, влюбленные пары встречаются крайне редко.

— Сюда приезжают мечтать о вампирах, — объясняет мне Анхен. — Кто ж повезет любимую девушку туда, где она может встретить Великого и позабыть о простом человеке?

— И часто вампиры прилетают сюда мечтать об ужине?

— Ну, некоторые — так просто ножками приходят, верно, бабушка?

— Да, внучек, да любимый. А некоторым, так лететь приходится, аж из самого Светлогорска, да еще девочек всяких для отвода глаз с собой притаскивать. Ты где гулял–то, милый? Съел ведь небось кого–нибудь, пока мы делом были заняты, а, внученька?

— Да, бабуля, еще и прикопал там, под кустиком.

— Ой, спасибо, внучек, удобрение мне будет.

— Вот мало того что сами вампиры, еще и шутки у вас…вампирские, — не выдержала я. — Слушайте, а вы точно бабушка и внук, или это тоже такая вампирская шутка?

— Нет, это правда, — подтвердила Сериэнта. — Шутка в том, что я его младше. И этот мерзкий родственничек не ленился напоминать мне о степени нашего родства, даже когда мне было два года!

— Ну, даже в два ты была очаровательнейшей бабушкой, — смеется Анхен, целуя ее в щеку.

— Ты представляешь, как я могла к нему относиться? — всплескивает руками Сэнта.

— А ему тогда сколько было?

— Внучку моему? Семьдесят четыре.

Мы незаметно доходим до розария. Вернее, это я, поддавшись их настроению, не сразу сообразила, что меня окружают розы. Вампирские розы. И сразу стало как–то все равно, чья там бабушка кому дедушка. Роз было много, и они цвели, цвели… Они стелились по земле и обвивали шпалеры, стояли скромными низкорослыми кустиками и гордо красовались огромными кустами. Изящно–стройные и расхристанно–карнавальные, с бутонами по пять лепестков и по пятьсот пятьдесят пять. Всех видов, форм и оттенков, они внезапно окружили меня, и мне стало казаться, что я задыхаюсь в их ароматах

— Я хочу уйти. Хочу выйти отсюда, здесь душно.

— Хорошо, — соглашается Анхен, — идем, я знаю, где тебе понравится.

Он уверенно ведет меня через сад, нигде не задерживаясь, пока через небольшую калитку мы не выходим к реке. Сериэнта отстала, вернее — просто не пошла с нами туда, где не росло ни одного цветка. Никогда не думала, что вид выжженной солнцем травы может так меня порадовать. Мы стояли на небольшом косогоре, легкий ветерок нес от реки прохладу.

— Давай спустимся, — потянула я к воде.

— Иди одна, я подожду, — Анхен садится на траву, а я спускаюсь к реке, сбрасываю босоножки и долго брожу по прохладной воде. Это успокаивает, вода всегда меня успокаивает. Значит, он хотел для меня защиты? Он действительно за меня волновался?.. Ну, не дали, чудес не бывает. Вот розу тут подарят легко, а защиту…Зато поясницу вылечили, уже счастье…И что там было про его жену? Он все–таки женился? И ведь не спросишь, сразу ж начнет свое «девочки женятся на мальчиках, а в мою личную жизнь не лезь».

Возвращаюсь к Анхену и сажусь рядом. Он обнимает меня и целует в висок.

— Устала? Скоро полетим домой, мне вечером надо быть за Бездной.

— Ты женился? — не выдерживаю я.

— Нет, — он удивленно на меня смотрит. — С чего ты это взяла?

— Инга говорила, что ты должен жениться, родить наследника, — рассказывать о подслушанном разговоре не хотелось.

— Ты общалась с Ингой? Что еще она тебе наговорила?

— Разное. Почему она руки себе порезала, и как ты ее ножом…едва не зарезал. А правда, что она видела Владыку?

— Правда. Надеюсь, тебе повезет больше, и ты его не увидишь.

— А он тебе, часом, не родственник?

— С чего ты взяла?

— Ну, не знаю, зачем ему тебя женить?

— Я б ответил, но это будет не политкорректно.

— Как?

— Как не следует говорить про Владыку.

Я смеюсь.

— Вот поэтому ты меня и спасаешь.

— Почему?

— Сам такой.

— Какой?

— Неполиткорректный.

— Ну, это очень вольное допущение, — он тоже смеется, и целует меня в губы. Сначала легко, а потом опрокидывает на траву, и целует уже всерьез, страстно, требовательно, глубоко проникая языком. В первый момент я еще ощущаю, как колют спину жесткие травинки, но почти сразу это становится неважно, все на свете становится неважно, кроме его настойчивых губ, его рук, скользнувших в вырез платья, пальцев, ласкающих мою грудь. Я не хочу и не могу сопротивляться его ласкам. Никогда не могла. И никогда не хотела. Я если и хотела кого в своей жизни, то только его. Его ласки обжигают, поцелуи сводят с ума. И когда он резко кусает меня за нижнюю губу, я и сама не могу понять, был ли вырвавшийся у меня вскрик данью боли или желания. Тяжесть его тела несет блаженство, пальцы скользят по внутренней стороне бедра, ласкают тонкую ткань трусиков…или уже не ткань…настойчивые такие пальцы…или уже не пальцы… Его губы скользят поцелуями к моему уху, спускаются на судорожно выгнутую шею…

Внезапно ледяная вода ударяет меня по лицу, хлестко, словно пощечина. Заливает глаза, рот, я захлебываюсь и пытаюсь прокашляться.

— С–с–сэнта! — злобно шипит Анхен, поднимая от меня голову и глядя на дорогую бабулю совершенно безумным взглядом. С его волос ручьями течет вода, полностью одетым (или, хотя бы, прилично полуодетым) его не назвать даже при очень богатом воображении. Он скатывается с меня в сторону, резким жестом оправляет мне подол платья, и начинает довольно неторопливо приводить в достойный вид свои джинсы, не сводя с Сериэнты злобного взгляда.

— Хотелось присоединиться — могла бы просто сказать, — неприязненно бросает он ей, застегивая, наконец, ширинку.

Она возвышается над нами в обнимку с ведром, из которого только что нас окатила.

— Спасибо, дорогой, у меня на сегодня другие планы.

— Какого дракоса ты встреваешь, когда не просят?!

— Потому что точно знаю, что потом будут просить! — она тоже срывается на повышенные тона. — Ты сейчас премиленько развлечешься, затем бросишь мне на руки полухладный труп и растаешь в голубой дали, а мне ее с того света вытаскивай?! Это ж только у тебя у нас дела, у других дел нет, кроме как проблемы твои решать! Хочешь развлекаться — имеешь право! У себя дома и без моей помощи!

— Сэнта, перестань! Я бы не стал доводить до крайности!

— Ей расскажи, она поверит! Не мытьем, так катаньем, да, Нэри? Ты ведь никогда не сдаешься? Плохо доходит слово «нет»? Повторяю еще раз: я не стану этого делать! — и она с силой швыряет ему в голову ведро. Анхен очень спокойно ловит его и, подержав в руках несколько секунд, резко бросает обратно. Сериэнта ловит свое ведерко с не меньшей легкостью, но тут же, вскрикнув, выпускает его из рук.

— Сволочь! Ты мне руки обжег!

— А надо еще голову оторвать за твои выходки! Не хочешь помогать — не надо. Хотя бы не мешайся, куда не просят!

— А вот тогда не прилетай и не проси! — она резко разворачивается и уходит.

А я так и лежу, и не понять, все еще вода течет по лицу, или все же слезы. Даже розы ведь не подарит напоследок. Так убьет. Чтоб раньше времени не догадалась.

Анхен наклоняется надо мной, и поправляет бретельки лифчика, возвращает на место плечики платья, затем помогает подняться и притягивает к себе.

— Не плачь. Все не так уж страшно. Ведь было же хорошо? Вот и дальше все было бы хорошо. Даже лучше.

— Я не хочу умирать. Даже за «очень хорошо», — меня колотит дрожь. Не то от ледяной воды, не то от поздновато проснувшегося инстинкта самосохранения.

— Я никогда не убью тебя.

— Ты можешь не рассчитать. Или потом, когда надоест. И ты ведь, в самом деле, бросил бы меня здесь.

— Да. Это было бы идеально. Сэнта позаботилась бы о тебе лучше всех врачей галактики.

— Она не хочет.

— Она целитель, Лара. Она не может не спасти умирающего. Говорит, моя кровь тебе не подходит. Вот дала бы свою.

— Ты отвезешь меня домой? Ко мне домой?

— Ну а что мне остается? — он вновь потянулся ко мне с поцелуем, но я отвернулась, и он поймал только соскользнувшую с уха каплю.

Домой мы летели в молчании, и я никак не могла отделаться от мысли: а остановила бы нас Сериэнта, если бы на ее вопрос я дала другой ответ? Любой другой?

 

Глава 2. Работа

Первого сентября, как известно, праздник. Вот только я никогда не видела тех, кто его празднует. Зато не раз видела тех, кто печально говорит «ох!». Вот и Варька говорила «ох!», бросая в портфель чистые тетрадки и набивая пенал карандашами. Бедные школьники, и всего–то три месяца у них каникулы, как не пожалеть!

Сама я ужасно нервничала, готовясь к первому учебному дню. Потому как для меня это был еще и первый рабочий день. И работодатель известен, и место знакомое, и суть работы в общих чертах ясна. Вот только…

Анхена я не видела с того дня, как он возил меня к Сериэнте. Тогда он молча довез меня до дома, выгрузил рюкзаки нам на балкон, и улетел, растаяв в небе красной искоркой. Думать о том, что было и о том, чего едва не было, до сих пор не хотелось. Потому что я все равно не смогу решить, что это: его искренние чувства ко мне или его очередной «смелый эксперимент»? А уж его попытку целенаправленно бросить меня на грань жизни и смерти, в призрачной надежде, что меня спасут…вынуждены будут спасти…и улучшить…старалась не комментировать даже мысленно. Мне с ним еще работать как–то вместе.

Петька поправлялся, и вроде даже не очень переживал по поводу шрамов. Он ощущал себя теперь настоящим охотником, убившим своего первого медведя. О том, что это был не медведь, а медведица, защищавшая своих медвежат, как–то не уточнялось. Как и о судьбе медвежат. Но это при беседе с людьми, от охоты далекими. При беседе же с охотниками — наоборот, подчеркивалось. Охотники — они иначе мир видят. Главное это победа. И доказательства того, что битва была нелегкой. А разъяренная медведица — это вам не шутки.

Первого числа пришла на работу даже раньше назначенного времени. Видимо, с перепуга. К счастью, Анхен уже тоже был, а то стояла бы я под дверью и выглядела крайне глупо. Не Анхен, конечно. Светлейший Анхенаридит во всей своей вампирской красе. И понеслось.

— А что, ничего приличней у тебя не было? Лара, мне все равно, как ты ходишь в свободное время, но сейчас ты официальное лицо!

— Простите, куратор, но президентский портной на меня не шьет.

— А зря. Но в магазинах готового платья тоже можно найти немало достойной одежды.

— Достойная одежда, как правило, стоит достойных денег, а ближайшая зарплата у меня, если не ошибаюсь, двадцать первого.

— Не прибедняйся. Маму с папой пока тоже с работы не выгнали. Далее. Что у тебя в ушах?

— Серьги.

— Пластмассовые?

— Это бижутерия.

— Это дешевка. Серьги должны быть неброские, но золотые.

— Я не заработала еще на золотые.

— Хорошо, считай, заработала, — он достает из кармана бумажник, не глядя вынимает из него наличность и всучает мне.

— Я не возьму!

— Возьмешь. И чтоб отговорок, что тебе на что–то не хватает денег, я больше не слышал. Ногти почему не накрашены? На лак тоже не накопила?

— Я не люблю красить ногти.

— Придется полюбить. Твои руки на виду, значит должны быть ухоженными. И не черни так страшно глаза, достаточно просто накрасить ресницы.

— Может, ты меня просто уволишь?

— Нет, буду воспитывать. Сейчас мы с тобой идем в Зал на Посвящение в студенты.

— Я там зачем?

— Меня развлекать. Лариса, если я говорю, что что–то надо делать, ты это берешь и делаешь. Без пререканий и дурацких вопросов.

— Мне плохо в этом Зале.

— Тебе везде плохо. Мне на луну тебя отправить? Идем, времени уже нет.

Идем. Благо, идти далеко, светлейший начальник может продолжать свои поучения и по дороге.

— Просто сядешь в Зале, и будешь сидеть. Хочу взглянуть, как на тебя все это действует. Постарайся сама спокойно разобраться в ощущениях. Что именно ты видишь, слышишь, чувствуешь. Старайся не вникать в то, что конкретно я говорю. Только ощущения. Если действительно станет плохо — закружится голова, возникнет тошнота и тому подобное — выходи. Но именно физически плохо, а не потому, что тебе смысл фразы какой не понравился.

— Зачем тебе все это?

— Ларис, если ты собираешься жить в этой стране, надо учиться жить по ее правилам. Даже если эти правила негласны и тебя не устраивают. А для этого надо точно знать — что ты можешь, а чего нет.

— Тебе просто нравится меня мучить. В рамках очередного эксперимента.

— Да не мучаю я тебя, когда ж ты это поймешь?!

— На нас люди смотрят, куратор, а вы забыли натянуть всепрощающую улыбку Великого и Мудрого.

— Я тебя отечески поучаю.

— Так вы теперь в отцы мне записываетесь? У вас отцы всегда с дочерями на травке валяются?

— Нет, только при наличии взаимной симпатии. Что–то еще о вампирских обычаях?

— Да нет, на сегодня спасибо, хватит.

Мы подходим к Залу.

— А вот теперь улыбка. Тебе тоже, кстати, не помешает.

У меня выходит кривовато. Еще бы, после устроенной на ровном месте выволочки, да в ожидании предстоящего мероприятия. Ладно, все не голодных вампиров ублажать, пересижу как–нибудь. Ну а светлейший Анхенаридит стал воистину светел, доброжелателен, обаятелен, прекрасен! Живое воплощение всепонимающей вампирской любви и неземного великолепия. И зачем ему Зачарованный Зал, он и так любого зачарует!

Он застревает при входе, здороваясь и раскланиваясь, я прохожу в Зал и пытаюсь отыскать местечко поближе к выходу. Но первые ряды все заняты. Еще бы, все ждут вампира, возможно, первого в своей жизни, и жаждут разглядеть его поближе. Ну, или чтоб он их разглядел.

Наконец с краю, ряду в шестом нахожу незанятый кусочек скамейки.

— Можно? — интересуюсь у сидящей там девчонки.

— Да, конечно, садись, — она оживляется. — Меня, кстати, Катя зовут. А тебя?

— Лариса.

— Здорово, что мы здесь будем учиться, правда? Знаешь, я до последнего не верила, что пройду. А ты легко поступила?

— Да нет, не очень, — кажется, меня приняли за первокурсницу.

В Зал, в компании пары профессоров, входит Анхен. Целует в щечку Еву, поднявшуюся со своего места ему навстречу, полуобняв ее за плечи что–то недолго с ней обсуждает, затем проходит и занимает свое место в президиуме. Зал, как–то не сразу, но в какой–то момент завороженно замирает, провожая его глазами.

— Ой, это же… — шепчет взволнованно Катя, — это же настоящий вампир, смотри, смотри!

Этот? Этот не настоящий, очень хочется ответить мне, это он так прикидывается. Но отвечаю корректно:

— Это наш куратор. А светлейшая дама, с которой он столь нежно обнимается, — декан.

— Как он может ее целовать, она же старая, — неприязненно сообщает мне новая подружка. Даже как–то обидно за Еву становится. Она не старая, она пожилая, и выглядит в свои шестьдесят с лишним — дай светоч каждому.

— Ну, по возрасту–то все ему ближе. Он у нас вроде тоже — не молоденький, — не смогла удержаться от шпильки. Интересно, а он нас отсюда слышит?

Гул. Ближайшая сиреневая панель напряженно вибрирует. Бездна, как я умудрилась сесть прямо под этим вампирским кошмаром? Но светлейший куратор вроде молчит? Ага, и посматривает на меня с легкой усмешкой. То есть это лично мне приветик? Чтоб лишнего не болтала? Отвечаю максимально вежливой улыбкой и чуть склоняю голову в поклоне. Великий чуть приподнимает одну бровь. Интересуется результатом воздействия? Чуть пожимаю плечами. Ну вибрирует. Жить можно.

— Такое чувство, что он смотрит прямо на меня, — взволнованно шепчет Катя.

— Просто в зал. Я думаю, тут многим так кажется. Просто очень хочется, чтоб так оно и было, вот и мерещится.

Меж тем светлейшая Ева поднимается за кафедру и открывает собрание.

— Интересно, а он со студентками знакомится? — Катю мало заинтересовала Ева.

— Только в экстренных случаях на голодный желудок.

Панель надо мной снова гулко завибрировала. Вот и ясно, кто у нас еще декана не слушает. Интересно, а она одна вибрирует, или это я только ближайшую слышу? Начала оглядываться, присматриваясь к другим панелям. От них вроде ничего. Или уже вообще ничего не гудит? Взглянула на вампира. Вновь вопросительно приподнятая бровь. Тихонько киваю на ближайшую панель и поднимаю указательный палец: одна? Он опускает глаза: да.

— Ты что, никогда не хотела познакомиться с вампиром? — не может успокоиться Катя. Вот не повезло ж с соседкой. Интересно, а во время Его речи она тоже будет болтать?

— Подруга моя хотела. Очень сильно.

— И что?

— И познакомилась.

— Счастливая. И как ей?

— Мне говорили, что понравилось. Но они могли перепутать. Подозреваю, что больше понравилось им.

— Кому им? — не понимает Катя. — А подруга что говорит?

— А подруга ничего уже не говорит, ее ж за Бездну забрали, а оттуда даже писем не присылают.

— Как романтично, — вздыхает девчонка, не отрывая плотоядного взгляда от куратора. — Интересно, а какой он в постели?

— Сонный, — недовольно буркаю я. Вот действительно, что ж их не кидать–то на диваны охапками, если они только об этом и мечтают? Катя вперивает в меня недоуменный взгляд.

— А, ты о сексе? — поправляюсь я. А то возмутится сейчас кто–нибудь, что репутацию его порчу. — Ну, кровожадный, наверно. Он же вампир, ему положено.

Катя сладострастно вздыхает. Глаза с поволокой вновь устремлены на Великого. А я вновь слышу легкий гул. Ненавязчивый такой. И не отсюда. Ближайшая панель «молчит». Начинаю прислушиваться и оглядываться. В углу. Анхен вновь вопросительно поднял бровь. Киваю на дальний угол. Вопрос не снимается. Светлейший куратор желает точнее?

— Крайняя правая по задней стенке, — шепчу негромко. Вампирские очи опускаются. Ответ услышан и засчитан.

— Что? — недоуменно косится на меня Катя.

— Нет, ничего, это я так.

Наконец, слово получает куратор, и тишина становится абсолютной, даже Катя больше не болтает.

— Здравствуйте! Я рад приветствовать в этом Зале… — ну да, он рад, он счастлив, он всех нас любит. Ему даже говорить об этом не нужно, так улыбка его нежна и искренна, так очи его неземные сияют. С первых его слов гул оглушает, панели словно взрываются, мне кажется, сам воздух дрожит от вибраций. Я с трудом слышу, что он там вообще говорит. А говорит ведь какую–то туфту про то, как он счастлив наблюдать, как новая плеяда талантливых и жаждущих знания врывается в наши дружные ряды. Да, у нас тут все дружные, не в бровь, а в глаз. Самый дружный — Общественный Совет, там вообще все как один, мысли друг у друга не читают только потому, что не интересно, они и так там у всех одинаковые.

А зал гудит, и я никак не могу от этого отрешиться. Неприятно. С трудом пересиливаю желание вскочить и убежать. Голова не кружится, тошноты нет, в обморок не падаю, значит, надо терпеть. Ну могу же я это вытерпеть, самой уже интересно. Слышу его с трудом, словно мозг отказывается воспринимать информацию, и звуки пролетают мимо, мимо…

Смотрю на куратора. Красив. Не чертами лица даже, скорее его выражением, всем своим обликом, элегантным и строгим, вдохновением в речах и взоре. А в джинсах он мне все равно нравится больше. Ему, видать, без галстука ленивей изображать Великого Учителя, может просто общаться. Жаль, что вампиры не такие красивые, какими кажутся. Жаль, что он не такой красивый. Хотя — вот Петьку же спас. А зачем ему Петька? Ну я — ладно, интерес у него ко мне. Гастрономический, научный, кто ж разберет, главное есть. А Петька ему на кой? И в Пахомовке тогда — и навестить, и не обидеть… Женить его на мне решил и посмотреть, какие дети получатся? Все равно много лишних телодвижений… И что там Сэнта намекала на его жену? И почему он утверждает, что не женат?..

Когда ж он закончит–то уже, меня этот гул с ума сведет скоро! Устало опустила голову на руки и прикрыла глаза. Гул утих. Сначала стал еле слышным, затем исчез совсем. А куратор продолжал вещать. Поднимаю голову, пытаясь понять, что происходит. Анхен смотрит на меня с беспокойством. Неужели решил, что плохо стало, и сжалился? Пожимаю плечами: да нет, жить пока буду. Он отводит взгляд, продолжая рассказывать о том, что врачи нашей стране нужны только самые лучшие, и ради того, чтобы стать достойным и нужным своей стране, следует отдать все свои силы, позабыв про сон и отдых. Ведь мы же хотим, чтоб страна у нас была самая лучшая? Значит, каждый из нас и должен быть — лучшим. Страна состоит из таких, как мы.

Интересно. Значит, камень может молчать, может говорить. Они им управляют: хотят — посылают волну воздействия, хотят — нет. Причем избирательно, на любой из камней.

— И последнее, — произносит светлейший куратор, и я едва от радости не подпрыгиваю — последнее! — Порой у некоторых студентов возникает вопрос: а как можно лично со мной познакомиться?

Я хмыкаю. Не вынесла душа поэта. А подслушивать, оно вообще того, вредно.

— Познакомиться со мной не сложно. Я веду практику по хирургии на старших курсах. К себе в группу беру только самых лучших. Посредственные и ленивые хирурги никому не нужны. Станьте лучшими из лучших, и вы не только лично со мной познакомитесь, но и операции начнете делать под моим руководством.

Интересно он им жажду познания его на жажду познания профессии перенаправил. Весь такой строгий и неприступный. А с кем ему надо, он и сам прекрасно познакомится, вот уж не сомневаюсь.

— На этом у меня все, и я с удовольствием вновь передаю слово нашему уважаемому декану светлейшей Еве Градовой.

Зал сотрясают аплодисменты. Анхен склоняет голову в легком поклоне, а панель надо мной вновь начинает вибрировать. Теперь уже я удивленно вскидываю брови. Вибрация переходит на следующую по направлению к выходу панель, затем дальше, дальше — вплоть до двери. Так я могу идти? Радостно вскакиваю, попутно отмечая, что уважаемый декан на время речи куратора из зала выходила, а заходит только теперь, обмениваясь с выходящим вампиром дружеским кивком.

— Ты куда? — тянется ко мне Катя.

— В хирурги записываться, — ляпаю, не подумав.

— Я с тобой! — она подхватывает сумку и тоже начинает спускаться.

— Сиди, я ж пошутила!

Куда там! Она выскакивает из Зала следом за мной.

— И кто тут у нас? — с усмешкой комментирует наше появление поджидающий меня Анхен. — Неизвестный с хвостом? Хвост я не приглашал.

— З-дравствуйте, — глупо улыбаясь, лепечет Катя.

— Здравствуйте, дорогая студентка первого курса. Мероприятие еще не закончено. Вернитесь, пожалуйста, в зал. Я, кажется, довольно подробно описал тот единственный случай, в котором вы могли бы меня заинтересовать.

— Я просто… — Катя жутко краснеет. Анхенаридит, с подчеркнуто дежурной улыбкой, молча указует ей на Зал. Она туда буквально сбегает.

— Лариса, и чтобы это было в последний раз. Твоя задача оставлять их всех по ту сторону двери, а не тащить ко мне в кабинет.

— Я не тащила, она сама.

— Они все будут сами. У тебя сейчас столько подружек появится — отбою не будет. Учись их осаживать. Их не должно быть ни в моей приемной, ни в ближайшем к ней коридоре.

— Я постараюсь.

— Ты сделаешь. Если ты в себя не веришь — кто в тебя поверит? Держи ключи. Сбегай в буфет, купи что–нибудь к чаю. И впредь следи, чтобы всегда что–то было. В десять у меня совещание, кто придет раньше — пусть ждет. Кто по другим вопросам — не сегодня. Запишешь, кто и что хотел. И вежливо пообещаешь позже с ними связаться. Все, беги, поговорим ближе к вечеру.

Анхен разворачивается и уходит. А я честно бегу, куда послали.

Дальше все было буднично и несложно, вот разве что немного муторно. Самое тяжелое для меня оказалось — имена. Проучившись в универе год, я, как оказалось, мало кого знаю по именам, должностям, и уж тем более понятия не имею, у кого там какие дела с нашим дорогим куратором. Поэтому пятого за день человека, сказавшего: «передайте, что я заходил» хотелось придушить. Вот кто «я»? Нам лбу у тебя написано?

Анхен почти весь день был чем–то с кем–то занят, то принимая народ у себя, то исчезая в неизвестном направлении, бросая лаконичное «ближайший час меня не будет», чтоб уж, видно, при всем желании не нашли. Мне ж было велено в свободное время изучать местные архивы, чтоб ориентироваться что, где, куда и как. Ориентироваться оказалось не сложно, все было весьма аккуратно рассортировано по полочкам и папочкам. Вот разве что содержание несколько обескураживало. На самом видном месте, в открытых стеллажах стояли папки с документами по нашему факультету. Ожидаемо. Дальше шли материалы по больнице. О, по больни–цам. Всем, по стране. Поликлиники, учебные заведения медицинского профиля, руководящие организации. Ну допустим, медицина, ладно. То, что он у нас вампир не маленький, я и прежде догадывалась. Самое интересное хранилось в шкафчиках с непрозрачными дверцами. Ну, вернее, по сути я ничего интересного не нашла. Запросы, отчеты да приглашения на торжественные мероприятия. Но диапазон! Химическая промышленность, машиностроение, транспортная сеть и так далее, и тому подобное, вплоть до различных правительственных структур. Как–то захотелось закрыть дверцу, вернуться к себе за столик и карандашики, что ль, поточить. Он, конечно, намекал, что он у нас богатый и знаменитый, но не настолько же. Что–то он говорил…что осчастливлен ответственностью и полномочиями…и про Бездну что–то…что лично он там решил… А вот папочки про Бездну нет, хотя этими–то вопросами он явно занимается. Ах, да, люди этими вопросами не занимаются. А здесь, насколько я могла понять, только переписка с людьми. Вампирские дела, видно, до секретарши не спускаются.

И что с этого имею лично я? Покровительство, которое дорогого стоит. И начальника, который не привык слышать «нет» даже от вампиров… По крайней мере понятно, почему он, в отличие от абсолютного большинства кураторов, постоянно живет в Стране Людей. И дом у него — резиденция. Но почему не в столице? Светлогорск, конечно, город науки, но этого мало… Или в самый раз? Вампиры ж нам науку развивать помогают, не более, в вопросы государственного устройства не вмешиваются. А две толстых папки переписки с высокопоставленными чиновниками — это так, чисто открытки ко дню рождения.

А к кому, собственно, все эти письма? Вновь вернулась к шкафчикам, стала перебирать. Обращение нейтральное. Либо «светлейший куратор» (еще вариант «Светлейший Куратор»), либо «светлейший Анхенаридит».

— Интересно? — светлейший образовался в приемной как–то слишком внезапно, не почувствовала я его приближения. Не то задумалась глубоко, не то привыкла уже к его ауре, замечать перестала.

— Познавательно, — сам же велел ознакомиться. Вот, знакомлюсь.

— И какие выводы?

— Да пока, в основном, вопросы, — аккуратно поставила папку на место, закрыла шкаф и обернулась к нему. — Как со всеми этими делами ты успеваешь работать в больнице? А главное — зачем?

— Все эти дела? Или работа в больнице? — Анхен неторопливо подошел к двери в коридор и запер ее на ключ. Не сильно мне это понравилось. Прежде он поступал так, когда опасался, что я сбегу. И от чего мне сейчас бежать захочется?

— Работа в больнице, для начала.

— Мне это интересно. Считай, что хобби. А все остальное — моя обязанность, — он подошел и обнял меня за плечи. — Устала?

— Да нет, просто…

— Непривычно.

Киваю.

— Пойдем ко мне. Сегодня я больше никого не жду, кто не успел — тот опоздал.

Вот не люблю я его кабинет, ничего хорошего там со мной еще не случалось.

— А может, все–таки не пойдем? — пробую упереться. — Может, вы и здесь мне все расскажете?

— Ну, не пойдем — так не пойдем, — он неожиданно легко соглашается. Берет меня за руку и ведет к моему рабочему месту. Усаживается в секретарское кресло и тянет меня к себе на колени.

— Не надо.

— Не спорь, — мою попытку упереться проигнорировал, усадил силой. Еще и прижал так, что не шевельнуться.

— Тебе еще осталось мне запястья до синяков сжать, и мы вернемся к тому, с чего начинали!

— Ну а какого дракоса ты опять начинаешь спорить и вырываться? Обними меня за шею и прекрати дергаться, и я не стану сжимать так сильно.

— Анхен, я не буду… Если я твоя секретарша, то это еще не значит…

— Ты просто моя. В том числе секретарша. И это значит очень многое. Для меня. И, я надеюсь, для тебя.

— Я ж тебе не нравлюсь, — обиженно возразила, кладя ему голову на плечо. Что толку вырываться. — Я не так одета, не так причесана, не так накрашена…

— Причесана ты нормально, — в ответ на отказ от сопротивления меня даже по головке погладили. И держать стал не в пример нежнее. Но не отпустил. — А все остальное поправимо.

— Вот целый год тебе все было нормально, а сегодня как с цепи сорвался.

— И ты теперь из–за этого дуешься? Я сказал сразу, пока не забыл, знал, что дел будет много, станет не до того. А «целый год» меня это абсолютно не касалось. Более того, для студентки ты одета вполне нормально. Девочка из толпы. Самый раз. Тебе и помимо одежды было, чем выделиться, хоть обликом народ не раздражала.

— А теперь должна раздражать?

— Не раздражать, а вызывать зависть и восхищение. Ты ж мне сама говорила: от секретарши вампира ждут чего–то особенного. Вот и стань — внешне — особенной.

— А внутренне?

— А внутренне меня устроит то, что есть. Вот только боятся меня уже заканчивай, я не очень люблю эту эмоцию.

— А какую любишь? Сладострастное обожание? Так что ж тогда Катю прогнал, она б тебе обеспечила.

— Кто и чем меня обеспечит, решаю я, а не глупые девчонки. А у Кати твоей и вовсе кровь безвкусная, даже аромат не впечатляет.

— А ты всех людей делишь на вкусных и невкусных?

— Я себе органы чувств обрубить не могу, ты уж извини. Ты же делишь людей на красивых и некрасивых, толстых и тонких, высоких и низких.

— Я их так не делю, я просто…

— Ты просто это отмечаешь. Не можешь не отмечать. Хотя свое поведение пытаешься выстраивать, не обращая на это внимание. Вот и я так же, просто другие критерии. Что обидного?

— Ну, может то, что мы — еда?

— Вы не совсем еда, Ларис–ка, — протянул он, максимально откидываясь в кресле и утягивая меня за собой. — Вы много больше. Просто еда — она у нас в загонах бегает, — он медленно провел рукой вдоль позвоночника, заставляя меня выгибаться от этой ласки. — Вы — наслаждение. Причем не только кровью, — он нежно поцеловал меня в шею. — Или плотью, — судя по его рукам, моя плоть с каждой минутой интересовала его все больше.

— Анхен, перестань! Я уже поняла, что тебе не нравится эта блузка, но это не значит, что ее нужно снимать прямо сейчас.

— Я не снимаю, я просто расстегнул несколько пуговичек. Ну что ты вся опять сжалась? Тебе ж нравятся мои ласки. Ты не забыла, я это чувствую?

— Даже если и так, это еще не значит, что меня можно в первый же день на рабочем месте…Ты говорил, сережки мои пошлые. А то, что ты сейчас делаешь, это не пошло?

— Что? Погладить красивую девочку по красивой груди, да к обоюдному удовольствию? Да уж, вершина пошлости, куда ж дальше, — руку он все же убрал. — Ларис, я к вечеру от людей и так устаю безумно. Давай хоть ты меня всякими людскими заморочками терзать не будешь.

— То есть ты будешь терзать меня всякими вампирскими заморочками? Весь день, или только когда устанешь человека изображать?

— Я вампир, Ларис. И никуда тебе от этого не деться. А ты у меня знаешь кто?

— Вот лучше даже не говори! — если сейчас опять мне сообщит, что я его рабыня, его собственность и тому подобное — карандаш воткну под ребра, благо наточен. И посмотрим на знаменитую вампирскую регенерацию.

— Ну, во–первых — трусиха, — сообщил он мне, усмехнувшись. — А во–вторых, и абсолютно серьезно, ты — граница, Лара. Живая граница. Причастная к двум мирам. Одной ногой — в мире людей, другой — в мире вампиров. Секретарша куратора, да и любой человек в сходной должности, как никто из людей понимает, насколько два эти мира различны и, во многом, — несовместимы. Не только из–за вопросов питания. Очень многие бытовые и моральные нормы у нас — другие. Я могу делать вид, что я принимаю вашу мораль и вашу культуру — но не более. У меня есть своя. А ты, душа моя, на границе. Хранишь: меня от них, их от меня. И принимаешь: их — людьми, меня — вампиром.

— И что это значит, если простыми словами и без зауми? Меня будут насиловать на твоем столе каждый раз, когда тебе захочется с друзьями пообщаться?

— С друзьями я общаюсь обычно дома. Насиловать тебя никто не собирается. Но секса в твоей жизни действительно будет много. Сначала со мной, а потом и с моими друзьями. Для нас это норма, и тебе придется ее принять.

— Я никогда этого не приму!

— Примешь, Лариска. У людей психика ги–ибкая. Если правильно гнуть — можно согнуть в любую сторону.

— Хочешь, чтоб я, как Инга, себя скальпелем полоснула, психолог ты наш, правильно гнущий? Или мне в окно вон с башни выпрыгнуть, чтоб ты уж точно не успел?

— С Ингой я повел себя, как дурак. Я видел, кто она…сам себя испугался, наверное…не важно уже. Ничего страшного с тобой не случится. Ларис, я год ждал, ни к чему тебя не принуждая. С чего ты взяла, что вот конкретно сейчас тебя бросят на пол и начнут насиловать? Люди ценны своими эмоциями, мечтами, желаниями. А я не люблю ни страх, ни ненависть, ни стремление убивать себя и окружающих.

— А боль?

— Боль? Укус вампира болезненен, от этого мне тебя не избавить. Но эта боль мимолетна, ее не надо бояться.

— Я не об этом. Сериэнта тогда сказала…сказала…

— Что еще тебе наговорила эта стерва?

— Стерва? Мне казалось, она твоя нежно любимая бабушка.

— Была. Пока не влезла, куда не просят. Если бы не ее идиотская выходка, ты бы уже давно избавилась от страха вампиров вообще, меня в частности, и смерти от «критического обескровливания» в основном и главном. А теперь выясняется, что она тебе и в голову еще что–то вбила, и теперь у нас «на колу мочало, начинай сначала»!

— Если бы не она, я б уже и от жизни, возможно, избавилась!

— О, святая Сэнта, спасительница невинных дев! Не хочу портить ее светлый облик, но в садах Сериэнты люди порой пропадают. Из тех, кто мечтает встретить вампира. Или вампиршу. Так вот, они их там встречают. А их уже больше — никто и никогда. Эти сады для того и созданы. Так что, это не тебя от смерти она спасала, а себя от лишней работы. Но это так, к слову. Что она тебе наговорила?

— Да так, по мелочи, — если уж ему так важно. — Что ты меня будешь бить и однажды забьешь до смерти. Что твоя жена…

— Что? — он дернулся. Встал и пересадил меня на стол. А сам буквально навис надо мной, сверля глазами. И глаза его были…уже практически черные.

— Что именно. Она. Тебе. Сказала. О моей жене, — он говорил так тихо, так медленно, так страшно, что казалось, свет в комнате меркнет, воздух застывает.

— Ничего, — я чувствовала, что задыхаюсь. — Она не мне, она тебе сказала… Ты еще ушел и дверью хлопнул… Думал, я вас не слышу… Анхен, пожалуйста!

Может, ужас, плескавшийся в моих глазах, его остановил. Может, льщу себе, сам он справился. Медленно закрыл глаза. Сразу стало легче дышать, морок схлынул.

Анхен вновь опустился в мое кресло. А я осталась, где посадили. После этой безумной вспышки мне и шевельнуться–то было боязно.

— Это прошлое, Лара. Дракосова девка без спросу ворошит прошлое. У меня нет жены. И, пока я не найду ту, в которой буду абсолютно уверен, не будет, — он говорил уже вполне нормально. — А по поводу «бить» мы миллиарды раз уже обсуждали. С ума сходить не станешь — так и не буду.

И вот кто тут из нас двоих сходит с ума? Молчу. Не только говорить не хочется, но и не уверена, что руки не дрожат. Вцепилась в край стола и молчу.

Он берет мои ноги и ставит себе на колени. Снимает и сбрасывает на пол туфли. Нежно скользит руками от пятки и до коленки. И опять, и снова. И молчит, задумчиво глядя куда–то мимо меня.

— Я у тебя вместо кошки, — не выдерживаю, наконец. — Говорят, их гладят, чтобы успокоиться.

— С тобой успокоишься. С тобой да «подружкой» твоей новоявленной. Если она и дальше в том же духе продолжит — ты точно дольше нее проживешь. Гарантированно… Ладно, — он обхватывает меня за щиколотки, — это все лирика. Меня интересует Зал. Рассказывай об ощущениях. Физически плохо было?

— Нет. Неприятно, и уйти очень хочется, но не более. И, когда ты говорить начал, такая свистопляска началась, что я вообще слышать перестала. Ну, первую фразу еще слышала, а дальше — нет. Как будто ты рот открываешь — а звук не идет. Когда Гоэрэ выступал — такого не было. Это из–за того, что я кровь твою пила?

— Нет, это другая сила воздействия. В Новый Год сверхзадача не ставилась, Гоэрэдитэс наверняка с очень средним фоном выступал. А я сейчас бил по максимуму. С такой силой здесь со времен основания университета не шарашили. Незачем, да и мало кто так сможет.

— А сейчас было зачем?

— Тебя хотел пробить. Либо до человека, либо до вампира. Не вышло ни то, ни другое. Так ты и осталась никчемной девчонкой с уникальными способностями весьма сомнительного свойства.

— Так, нет, стоп, — я выдернула из его рук свои ноги, спрыгнула на пол, пододвинула себе стул и села, наконец, нормально. — Я, конечно, догадывалась, что без «смелых экспериментов» не обойдется, но не столь же радикальных. Объясняй, что ты со мной делал? Что ты хотел сделать, в смысле.

— Был шанс, что при максимальной силе воздействия, я сниму твою невосприимчивость к «голосу крови». Стала бы обычной человеческой девочкой, и не мучилась. Ни ты сама, ни я с тобой.

— То есть, даже вам, куратор, повелевать сподручней, чем уговаривать? Я рада, что у тебя ничего не вышло!

— Да я тоже не особо расстроился. Я привык к тебе такой. Был и еще один вариант. И мне он был даже более интересен. Был шанс, что ты сможешь слышать Зачарованные камни.

— Но я же их слышу. Ты, вроде, видел.

— Нет, малыш. Ты ощущаешь, который работает. С какой мощностью. И, как сама признаешь, при этом глохнешь. Это совсем не то, и в практическом плане ничего не дает. Я надеялся, что ты сможешь использовать их так, как это делают вампиры.

— Зачем мне их так использовать? Кого зачаровывать? Людей? Или, может, ты боялся, что я смогу воздействовать через них на вас?

— Вампирский камень не дает никаких способностей, он лишь усиливает те, что уже есть. У кого они от природы больше — у того они и с камнем больше. У кого их нет — тому и камень не поможет. Зачаровывать — даже людей — у тебя едва ли могло получиться. Но камень усиливает и другие способности. Ментального общения, к примеру. Я надеялся, ты меня услышишь. Или я смогу услышать тебя. Но этого тоже не случилось.

— Но ты же меня вроде… Погоди, ты имеешь в виду — мысленно? Можно читать мысли друг друга? С помощью камня?

— Мысли, эмоции. На любом расстоянии, хоть на другом конце планеты. Обычно делают перстни. Их специально настраивают. Сама понимаешь, мысли абсолютно всех даром никому не сдались. Перстень ловит только мысль или эмоцию, направленную конкретно тебе конкретным вампиром. Был шанс, что я смогу сделать для тебя такое кольцо. Увы.

— Но панели же не настроены…конкретно.

— Панели настроены на многое. И сил я вкладывал очень много. Для общения через перстень и сотой доли б хватило. Ты меня не услышала.

Действительно жаль. Я не отказалась бы от такого перстня. Ну и пусть он знал бы мои мысли. Эмоции ж он все равно читает. Зато и я бы знала. Чувствовала…

— Анхен, но на меня — ладно, не действует и не действует. Но там же люди были. Студенты, профессора. Им–то за что со всей мощи?

— Да им ничего особого и не перепало. Я ж им рассказывал о любви к родине и необходимости хорошо учиться. Ну будут они родину чуть крепче любить, да учиться на одни пятерки — кому от этого плохо?

— А если кому башку снесло от твоего вампирского обаяния, стократ усиленного?

— Слабые всегда в группе риска. Раньше сгорят — меньше будут мучиться.

— А ведь ты рассказывал им, что ты их любишь…

— Не, это они сами додумали. Словами я такого не говорил, — за что люблю дорогого куратора — это за искренность. И ненавижу порой — за нее же.

— Иди домой, Ларис. Ты же сегодня не учишься?

— Нет, с завтрашнего дня.

— Вот и иди, отдыхай. Прости, что разочаровываю, но жестоко насиловать тебя в особо изощренной форме в мои планы на сегодня не входит, — он откровенно насмехался, вальяжно развалившись в моем кресле. — Мне секретарша нужна. Хорошая. А тебе ей еще становиться и становиться, не отвлекаясь на всякие глупости.

На том и расстались. И как всегда я не спросила у него кучу вещей. И про папки в закрытых шкафах. И куда делись все до единого цветы из приемной. Помнится, когда я вошла туда впервые год назад, она цветущий сад напоминала, все стены были увешаны. А теперь даже крючьев нет, на которых те кашпо весели.

Впрочем, про цветы я, пожалуй, догадывалась: их Инга забрала, они, наверно, ее были. Подарки от любимого куратора. Инга тогда сказала, он ей квартиру купил. На прощанье, за выслугу лет. Вот там, должно быть, те цветы теперь и живут.

Про папки мысли тоже были. Еще в средней школе у нас ходила такая сказка. Будто на самом деле нашей страной управляет не президент, а вампир. И называется тот вампир Верховный Куратор. Никто и никогда его не видел, даже президент, но подчиняются ему абсолютно все.

— Какая чушь, — смеялись тогда мы с Петькой. — Как же он тогда управляет, если его не видел никто?

— А он по телефону, — Лизка верила в вампиров всегда. Во всех.

— Да зачем ему прятаться?

— А он тайно ходит и за всеми наблюдает, кто что на самом деле делает.

— Чушь! Как вампир может ходить тайно? Да и глупо это. И вообще, я у папы спрашивала, нет никакого Верховного куратора, сказки это все!

— А вот и нет!

— А вот и да!

Класс, помнится, разделился тогда ровно напополам. Мы даже у учителей спрашивали. Существование Верховного Куратора не подтвердил никто.

— Стыдитесь, — говорили нам, — как вы додуматься–то до такого могли! Люди создали свободное и независимое государство, на высшие должности которого избирает народ, путем всеобщего голосования. Как может кто–то стоять выше воли народа? Тем более вампиры, подарившие нам свободу?

Год, прошедший после школы, просветил меня, что учителя наши во многом ошибались. Но неужели в этой детской сказке было больше правды, чем я всегда думала? И таинственный Верховный Куратор существует? И я даже знаю, где.

***

Следующие несколько недель все было худо–бедно неплохо. Начались занятия, познакомилась со своей новой группой. Ну, как познакомилась? Они меня увидели, я их. Слухи обо мне до них еще не дошли. Ну да, они все люди занятые, работающие, есть им еще, чем заняться, кроме как сплетни по универу собирать. Со временем узнают, конечно, но мне им помогать зачем?

— Устроилась на работу, перевелась с дневного, — сказала заинтересовавшимся чистую правду, и этой правды хватило.

Меня, вроде, даже приняли в компанию. Трое девчонок, пара парней, да я. Хотя, что компания, на перемене поболтать, да до остановки вместе дойти. Ну, еще в выходные пересекались в библиотеке или анатомичке. Готовиться к семинарам и коллоквиумам вместе, было не в пример веселее, хоть вопросы можно было поделить, а потом обменяться. Весь прошлый год я была лишена такого удовольствия, и только теперь понимала, насколько же мне было там одиноко.

В работу тоже потихоньку втягивалась, не так уж ее и много было, особенно в отсутствии куратора. Анхен появлялся в универе далеко не каждый день, порой заглядывал всего на пару часов, и вновь исчезал. В итоге у меня оставалось время на учебу, тем более, что светлейший куратор был только «за», чтоб я на рабочем месте учебники почитывала. Главное, чтоб его поручения все выполнены были.

Как начальник он был строг и немногословен, все порученное требовалось исполнять немедленно и идеально, любые ошибки и неточности его раздражали, слова «не могу» он не выносил, а любую демонстрацию неуверенности в себе — пресекал.

— Должна — значит сможешь, — жестко заявлял он мне, глядя прямо в глаза. — Сделаешь.

Я не умела знакомиться «с нужными людьми», поддерживать неинтересный мне разговор, мило щебетать и улыбаться. Была не в состоянии запомнить чьи–то там интересы, предпочтения, имена чад и домочадцев. Анхен требовал, чтоб я со всеми была любезна, со всеми мила. Поддерживала непринужденную беседу с теми, кто вынужден его ждать. Вносила теплоту и личную нотку в общение по телефону с неизвестными мне личностями по всем концам страны. Вовсю светила отраженным светом его знаменитого вампирского обаяния.

— Я не обаятельная, — пыталась возразить.

— Так стань обаятельной. Ты просто замкнута на себе. Боишься, что если раскроешься, то кто–то что–то не то подумает и не так воспримет. Забудь о том, кто там что подумает. Просто дари людям свое расположение, свою улыбку. Делай над собой усилие, не ленись.

И я старалась. Честно старалась, а куда ж деваться? Тем более понимала, что он прав, умения полезные, в жизни пригодятся.

По поводу моей внешности замечаний больше не поступало, и я уже решила, что не зря я убила столько времени, мотаясь по магазинам и пытаясь угадать, что именно он хочет на мне видеть. Но в один прекрасный день он отвез меня к портному (не президентскому, конечно, но тоже не последнему в городе) и сообщил, что отныне мне будут шить на заказ. То, что выбираю я, носить можно, конечно, но лично он вкусу вот этой женщины доверяет чуть больше, чем моему. Слышать такое, конечно, обидно, но если светлейший повелитель желает так тратить свои деньги… Да и все равно ведь не откажешься.

— Что дальше? — устало спросила его, выходя от портного. — Ты мне волосы обрежешь?

— Зачем? — искренне удивился он. — По местной моде твоя прическа весьма красива.

— Ну, Инге же ты обрезал.

— Это легенда, Ларис, — вздохнув, он обнял меня за талию и повел вниз по улице. — Было слишком много вопросов по поводу ее прически, вот мы и выдумывали ответы. А правда — она попроще. Ты ведь знаешь, что она себе руки порезала. Сильно порезала, у нее потом еще долго пальчики не шевелились. Не могла она косички себе заплетать. Пришлось вызывать парикмахера и заказывать для нее прическу, не требующую сложного ухода. Ну а потом — она уже сама не захотела отращивать. Говорила: прошлого не вернешь. У нее ведь прежде очень длинные волосы были, едва тротуар не мели. Ей таких уже не отрастить. А жаль.

— Жаль? Ты ж сам говорил, что тебе косы не нравятся.

— Косы не нравятся, а длинные распущенные волосы — очень даже.

— Но с распущенными невозможно ходить, они путаются ужасно.

— А они мне в постели нравятся, — шепнул он мне на ушко, — там ходить далеко не надо.

Я покраснела, дернулась, но держал он меня крепко, и мы шли дальше.

На постели, вопреки моим опасениям, он действительно не настаивал. Но зато настаивал на своем праве использовать меня в качестве кошки, и в этом бывал абсолютно непреклонен.

— Я устал, — сообщал он мне на все мои возражения и утаскивал к себе в кабинет. Усаживал на колени, и гладил, тискал, теребил… Даже не целовал. Просто сидел, откинувшись, в кресле, полузакрыв глаза и думая о чем–то своем, а руки его скользили по моему телу, порой забираясь мне под одежду, а порой не заморачиваясь даже этим. Сначала я стыдилась этих ласк, потому как начальник с подчиненной — это отвратительно, это пошло и гнусно. Опасалась, что однажды он зайдет слишком далеко и не остановится. А потом привыкла. Он был не голоден. И как женщину он меня не хотел. Ему просто нужна была кошка.

— Мне нравится твой запах, — говорил он мне на все «зачем» и «почему», — просто нравится твой запах.

И ничего я не могла с этим поделать, тем более, что мне ведь тоже нравился его запах, а тело отзывалось на его ласки, и пальцы его сводили меня с ума, и он это знал, чувствовал, питался моим удовольствием и не скрывал этого. И я садилась к нему на колени, откидываясь на него, если он сажал меня к себе спиной, или прижимаясь всем телом, кладя голову на плечо и даже тихонько целуя его в шею, если он сажал меня к себе лицом. Я была ему ласковой кошкой. Ласковой и послушной. И, как кошка, скучала, когда его слишком долго не было рядом, а когда он появлялся — ждала, когда он меня к себе позовет. И погладит, и приласкает.

Я любила его в те минуты. Мне было с ним и хорошо, и плохо. Его ласки были приятны, но я же все–таки человек, и мне хотелось, чтоб меня любили. Как равную, как партнера, а не как зверюшку. Мне слишком мало быть — просто кошкой. И в такие минуты я тихонечко плакала у него на плече, а он все так же рассеянно гладил меня, делая вид, что не замечает.

А еще в такие минуты с ним можно было разговаривать. Все остальное время он бывал слишком занят. Деловой и официальный, он появлялся, отдавал поручения, спрашивал результаты и вновь исчезал.

А перебирая в тиши кабинета мои волосы (которые он расплетал, наверно, гораздо чаще, чем расстегивал мне пуговички на блузке), он порой интересовался моей учебой, друзьями–приятелями, жизнью в семье. Я пыталась расспрашивать о нем, но он не любил конкретных вопросов, вернее — почти никогда не давал конкретных ответов. Особенно о прошлом. Или о том, что происходит за Бездной.

Я рассказала ему сказку о Верховном Кураторе. Он посмеялся.

— Знаешь, чем хороши дети? Даже если каким–то образом они и угадывают правду, им все равно никто не верит.

— Так это правда?

— Если ты обо мне — то не совсем. Я скорее координатор. Я не руковожу вашей страной. А вот работающие здесь вампиры мне подотчетны. Я могу единолично принимать решения по текущим вопросам. Но все, что касается глобального вмешательства в жизнь людей, каких–то серьезных изменений существующего порядка вещей решается только через Владыку и Совет Вампиров. Мой голос в этом Совете — ровно один.

— А почему именно ты?

— Других дураков не нашлось, — он фыркнул. — Знаешь, за некоторых вечно кто–то приходит и что–то делает. А мне почему–то все время приходится делать все самому. Не то родился не в ту луну, не то не умер вовремя.

— А ты бы хотел умереть?

— Нет, конечно. Хотел бы — умер. Вампиры не бессмертны, способы есть.

— А почему ты живешь здесь, а не в столице?

— Столица на юге, Светлогорск в центре. Да и до Илианэсэ отсюда ближе.

— А зачем тебе быть еще и куратором факультета?

— Вот без этого я, если честно, уж точно бы обошелся. Но Верховный Куратор не может работать врачом в городской больнице — не солидно. Да и должность эту светить не хочется. Но тогда остается просто рядовой врач в человеческой клинике — и опять не по статусу. Да и бумажной работы слишком много — откуда у врача столько? Так что приходится занимать вот эту милую должность. И статус куратора, даже рядового, вполне себе достаточен, и вопросов ни у кого не возникает.

— И почему вампиры такие вруны, обманщики и притворщики?

— У-у, ты бы знала, как мы врем сами себе…

Он ласково целовал меня в волосы, и отпускал — когда кончалась работа, надо было идти на учебу. И эта идиллия тянулась неделю, другую, третью…сколько–то тянулась, пока однажды он не сообщил мне, скользя ладонями по обнаженной пояснице:

— В ближайшую пару дней собери вещи, в пятницу вечером заберу тебя к себе.

— Что?

— Будешь жить у меня.

— Нет, погоди. Что значит у тебя? Ты меня, вообще, спросил?

— А должен был? Ну давай спрошу, сейчас какую–нибудь глупость в ответ услышу, потом ты вскинешься и убежишь. А в пятницу я все равно заберу тебя к себе. Так что, после того, как убежишь, вещи собрать не забудь.

«Глупость какую–нибудь» говорить не стала, просто ушла. Вот только дверью хлопнула, не сдержалась. Он меня не остановил, да и на утро ни словом не обмолвился по поводу моего самовольного ухода. Сунул какие–то письма для «вежливого ответа» («очень интересно, но идите лесом»), и покинул универ, пообещав вернуться после обеда.

Письма писать я любила. С абстрактными людьми как–то было легче быть и вежливой, и внимательной. Обязательно находила то, что мне (ну, в смысле, светлейшему куратору) очень понравилось в высказанном предложении, хвалила какие–нибудь дельные мысли и обещала, что непременно…ну, в смысле: как только, так сразу. А уж как я подпись его рисовала! У меня, по–моему, даже красивей, чем у вампира выходило. Анхен, глянув в свое время пару моих первых опусов, стиль одобрил, и в творчество более не вмешивался, ограничиваясь краткими указаниями по сути. В работе он мне доверял, и это было приятно.

До обеда еще было время, и я сидела, обложившись учебниками. Второй курс, конечно, полегче первого, но тоже не скучно.

Вначале нарисовался какой–то придурок. Ну, в смысле, студент–шестикурсник. Куратора искал. Не нашел. Прицепился ко мне. Сначала подкаты шли ожидаемые («такая красивая дева…» «такая почетная работа…»). Ну а мне велено вежливость тренировать, в непроходимые дебри никого не посылать и лучезарно улыбаться. Улыбаюсь. Сообщаю, что мне, конечно же, жаль, что я не смогла быть ему полезной, но у меня есть еще дела, и у него, несомненно, тоже.

— А вы не боитесь, что я куратору расскажу, что вы на работе книжки читаете? А он, между прочим, мой научный руководитель, — заявляет этот красавец, проигнорировав мой намек. Нет, ну вот где берут идиотов?

— А вы не боитесь, что я куратору расскажу, что вы мешаете мне книжки читать, и у вас будет новый научный руководитель?

— А ты не много на себя берешь, красавица?

Я так осатанела, что даже встала и улыбаться разучилась:

— Я сейчас считаю до двух, и если ты за это время не выметаешься из приемной, мы еще до вечера это проверяем!

Подействовало. Ушел. А улыбки все эти дурацкие только для вампиров хороши. Настроения учить уже не было, захлопнула книжки, пошла в столовую. Обычно я хожу туда позже, а тут влетела прямо на большой перемене. И очередь, и все столики захвачены. Хоть возвращайся.

— Лариса! — позвали меня из очереди. Популярность, однако. Хоть на что–то сгодится. Пошла на зов. Оказалась Катя. Та самая, с «жидкой кровью».

— Привет, а ты куда пропала? Я думала, ты с нами будешь учиться. С вечернего? Со второго курса? А зачем тогда приходила? А ты что, знакома с куратором? А что он тебе тогда сказал?

И как раз к тому моменту, когда мне удалось убедить дорогую Катю, что с куратором я знакома шапочно, и с первого сентября его не видела, к нам подлетела Марийка.

— Ларка! Это ты? Да тебя не узнать! Что вампиры с людьми делают! Такая элегантная, такая красавица! Ну как ты, рассказывай. Как работа, как светлейший Анхенаридит? Полы мыть больше не заставляет? Ну еще бы, в такой–то юбке!

— Как «светлейший Анхенаридит»? — встряла Катя. — Ты ж говорила, что раз в жизни с ним и разговаривала!

— Она–то? Да она ж его секретарша. Каждый день с ним разговаривает, — сдала меня бывшая одногруппница.

— Секретарша?! — я думала, у Кати сейчас приступ приключится.

— Вот спасибо, Марийка, это было вовремя, — в конец обозлилась я. — Все девочки, это Катя, это Маша, любите друг друга, а я пошла.

— Куда, ты разве обед брать не будешь?

— Как–то уже не хочется.

Вернулась к себе, устало опустилась за стол. Глянула в книжку. Нервы, нервы, мне их, похоже, не учить, мне их уже лечить надо. Решила хоть чайник поставить.

Но дойти до него уже не успела. Потому как открылась дверь, и вошел Лоу.

Лоурэфэл Сэвэрэасис ир го тэ Аирис, он был прекрасен, словно в первый день нашей встречи. А ненавидела я его, как во второй.

Ничего не могла с собой поделать. Мне казалось, это прошло. Я смирилась, привыкла, успокоилась. А увидела его — и мне вновь захотелось его убить. Чтобы он умирал на моих глазах — долго, мучительно, умоляя о пощаде. Не просто за Лизу. Не только за Лизу. Он был словно мое воплощенное разочарование в вампирах. Живой памятник величайшего обмана по имени «Вампир». Все, во что я верила, и что оказалось ложью. Первый вампир в моей жизни. Не тронувший меня и пальцем, но разбивший вдребезги.

— Ты! — выплюнула вместо приветствия.

— Лариса? — искреннее удивление в ответ. И глаза так распахнуты. Не ожидал? Неужели Анхен ему не рассказывал? Хотя — эка невидаль, ну подумаешь, секретаршу сменил, что об этом рассказывать… А ведь он меня помнит, даже по имени. Ну, я же первая девушка, которая ему отказала. Пострадало, видать, самолюбие–то.

— Это какими ж судьбами? — он подошел ближе, разглядывая меня с неприкрытым интересом.

— Добралась до этого дивного места? Да говорят, твоими молитвами, — под пристальным взглядом серых глаз было не просто неуютно — противно. — Да что ж ты обнюхиваешь меня, словно пес? Отойди, мне неприятно!

— А ты не изменилась, — очаровательно улыбнулся он, но отошел.

— А что, должна была?

— Ну, ты же приняла предложение моего нежно любимого…друга, — пауза была весьма небольшой, но я решила развить.

— Руки и сердца? Да не поступало пока. Все думаю: что так? А оказывается, просто вы друг друга очень нежно любите.

— И ты боишься нам помешать? — тоном записного сердцееда промурлыкал Лоу. — Не переживай, мы и тебя готовы очень нежно…или не нежно… Ты сама–то как предпочитаешь? Желание дамы закон, как скажешь, так и сделаем, — и легкая такая усмешка на губах, а сам опять подходит все ближе, ближе…

— Отойди, любвеобильный ты наш! И вообще, чтоб тебе своего нежно–любимого в кабинете у него не подождать, там не заперто.

— Так скучно там, душа моя, — манерно вздохнул он, разваливаясь в посетительском кресле и небрежным жестом закидывая ногу на ногу. — И почитать–то у него нечего, один «Вестник медицины» да «Отрежь кому–нибудь что угодно»… Анхен не сказал, когда приедет?

— После обеда.

— Не знал, что он обедает, — вампир томно глянул на свои идеально ухоженные ногти. Каждым жестом ведь кривляется, тварь, не только голосом. — Да, с людями жить… и не до такого докатишься.

— Ну а ты–то к нам какими судьбами? Да еще при костюме, — его «наряд прЫнца» был мне еще слишком памятен, чтоб я спокойно относилась к любой «нормальной» его одежде. — На свадьбу, на похороны? Или ты, как у тебя водится, совмещаешь?

— Я, дорогая, еще не решил. Сама–то куда посоветуешь?

— Я посоветую домой.

— К тебе? Ты меня приглашаешь? Да это ж всегда пожалуйста! — издевается и не скрывает.

— К тебе. А при полете над Бездной потерять управление и навернуться на самое дно!

— Да, это вариант, — преувеличенно серьезно кивает головой вампир. — Но знаешь, не совсем удачный.

— А что так?

— Да тело потом достать будет сложно. Ты ж мне хотела могилку организовать. А так у тебя выйдет не могилка, а кенотаф.

— Что?

— Пустая могилка. Ты хоть словарик на досуге, что ль, почитай. А то что ж я язык лучше тебя знаю!

— Лоурэл! — в дверях нарисовался Анхен. Ну слава светочу, я уж думала, мне еще час тут с этим уродом моральным препираться!

— О, светлейший куратор! Как отобедали? — сероглазому красавцу было по–прежнему весело. — Что это было? Свинина, запеченная в говядине? Или утка, нашпигованная бараниной?

— Человеческий ливер, в основном. Сырой и сильно попорченный.

— Всегда знал, что у тебя дурной вкус. Анх, а подари мне девочку!

— Если вкус у меня дурной, значит и девочка никуда не годится. Пойдем, в кабинете поговорим.

— Не-е, хочу девочку! — в голосе появились откровенно капризные нотки. И не поймешь, то ли издеваться продолжает, то ли всерьез клянчит. Но с места не сдвинулся. — Анхен, подари, все равно ведь не пользуешься! Тем более, девочку я выбирал, так что девочка нормальная, к тому же с ней не скучно. Подари, а? Ну, или, хочешь, давай меняться?

— Да? — Анхен неторопливо прошел через приемную и присел на край моего стола. — И что же ты мне предложишь? За девочку?

— Ну, — Лоу красиво задумался, — я вот тут одну дивную штуку недавно нашел. Табличка с благожелательной надписью. Дом украшала когда–то. Там, правда, наречие не местное, но ты ж вроде читаешь иероглифы? Ну, я могу перевести, в крайнем случае. Забавная надпись. Там желают десять тысяч лет мира и тысячу осеней радости без горя. Хочешь? Над кроватью повесишь, красиво получится.

— Тысячу осеней радости без горя? Это в дурдоме что ли? — фыркнул Анхен. — Не, я уж лучше так поживу — и с горем и с радостью. И уж лучше у меня в кровати будет что–то живое и теплое, чем над кроватью старые черепки.

— Это не черепки, а красивый керамический диск!

— Не сомневаюсь. Себе повесь, — он встал и направился в кабинет. — Идем, Лоу, разговор есть серьезный.

— Прости, дорогая, не судьба, — среброкудрый мерзавец огласил приемную притворно — горестным вздохом и прошел в кабинет.

— Лара, не уходи никуда, ты мне сейчас понадобишься, — буднично сообщил мне куратор, прежде, чем закрыть дверь.

Я сидела. Какое–то время просто сидела, не в силах пошевелиться. Было чувство, что на меня вылили ведро помоев, и я жду, пока липкая грязь хотя бы стечет. Девочку ему подари. Поменяй на старую надпись. Идиотскую. Потом в голове словно звякнуло что–то. Понадоблюсь я ему. Им. Двоим, там, в кабинете.

Ну нет уж! Перетопчутся. Я вскочила и вылетела вон. Бежала. Не знаю, куда–то. Лишь бы не окликнули. Не остановили, не вернули. Не заставили. Плакала. От ужаса, от жалости к себе, от ненависти, от отвращения. Он все решил. Он все решил, и сделает, как захочет. Сначала здесь. Потом домой к себе отволочет, и там… Во что он превратит меня там? Ведь не то, что не спросит, даже не проинформирует предварительно. Просто сделает. Все, что захочет, все, что в голову только придет…

Ноги принесли меня в Главное здание. Наверно, потому, что оно у нас было — башня. Высокая такая башня, символ тяги человечества к вершинам знания. Ну и подражание вампирским башням, куда ж без этого. Я бросилась в лифт. Он шел до десятого. Доехала, перешла в другой, и снова выше, выше. На последнем этаже забралась с ногами на широкий подоконник в конце коридора, уселась, обхватив коленки, и долго плакала, глядя в окно.

Высоко? Да нет, я летала и выше. Страшно? Уж точно не высоты. Интересно, если броситься всем телом на стекло, я его пробью? Наверное, да, уж если мяч окно разбивает… И осколки…сверху…если повезет, мне даже падать не придется, осколок в горло вопьется сразу — и все. Вниз только тело полетит. Ну а не повезет — что ж, буду падать. Я ведь уже падала когда–то. В Бездну. С ним. Это страшно. Я помню. А жить? Не страшно? Как жить мне дальше, если он все уже решил? Не сейчас, так завтра, не с этим, так с тем? И ведь самое горькое — я хотела бы с ним. С ним — хотела бы. Но не так… не так!

Наверное, я рыдала слишком громко, потому что в какой–то момент рядом раздался голос:

— Эй, ты что? Не плачь так, не надо.

Я обернулась. Рядом со мной стоял парень. Самый обычный. С непрозрачным пакетом в руках и некоторой тревогой во взгляде.

— Давай–ка слезай, — тон был весьма дружелюбный. — Оно того не стоит, правда. Забудь.

Забыть. Я вздохнула. Тут единственный шанс забыть — это головой в стекло.

— Давай помогу спуститься, — он осторожно протянул ко мне руку. Правда боялся, что спрыгну? А я? Спрыгну? Глядя в его глаза — такие обычные, человеческие — наверное, нет. Это мне от вампиров плохо. А он был человек, простой, ничем не примечательный. И от него явственно несло алкоголем.

Замыслы архитекторов были весьма возвышенны и глубоко идейны. Но здравый смысл внес некоторые коррективы. И потому к знаниям тянулись на нижних этажах башни. Ну а на верхних располагалось общежитие. А в общежитии — там всякое бывает.

— И где у вас наливают? — поинтересовалась охрипшим голосом.

— Да у Лехи в 05-ой днюха, — он явно повеселел, помогая мне спуститься. — Второй день уже празднуем. Хочешь — пошли, я как раз за добавкой бегал, — он потряс пакетом, и там явственно звякнуло.

Напиться? Напиться — это мысль. Пьяные девы глубоко несъедобны. Пьяные девы — они вообще омерзительны. Вампирам. Ну а у нас — человеческая вечеринка.

Во второй день вечеринки я вписалась легко. Всем уже многое все равно, новые лица радуют. Мне наливали, я не отказывалась. Вот только кроме водки у них ничего уже не было, я требовала разводить ее хотя бы соком, но сока тоже уже не было. Разводили водой. Минеральной. Газированной. Сначала. Потом — не помню. Вернее, помню, но смутно.

Когда в комнате явственно запахло вампиром, я обнаружила себя на кровати. С кем–то. Или с кеми–то? И не то, чтобы совсем одетой. Но, в общем, еще даже и не раздетой. Юбка вот осталась. И то, что под юбкой. Кажется. Ну, такого же я бы не пропустила? Наверное…

— Не помешаю? — светлейший куратор даже улыбался, вот только светел не был. А протрезвела, кажется, не только я.

— Кто–нибудь в этом свинарнике в состоянии открыть окно, при этом туда не вывалившись? Я могу обходиться без воздуха какое–то время, но мне все же приятней, когда он есть, — вампир неторопливо прошел по комнате, выбрал себе стул и уселся на него верхом, сложив руки на спинке. Кто–то дернулся и открыл окно.

А теперь нас будут выбрасывать туда по одному, отрешенно подумала я, пытаясь застегнуть блузку. Но пуговицы упорно не попадали в петли. Остальные замерли, что кролики перед удавом.

— Ну а теперь давайте знакомиться, — все с тем же спокойствием и легким таким презрением продолжал куратор. — Хозяева помойки кто?

— М-мы, — раздалось несколько робких голосов.

— Любопытно. Я, знаете ли, домашних животных у себя развожу. Так вот у них в хлеву чище. А в университете они не учатся. Несправедливо, вы не находите?

Тяжелое молчание, опущенные головы, пунцовые щеки. Унизить их сильнее он бы не мог. Мы же люди. Мы привыкли гордиться, что мы не животные.

— Я вот думаю, может мне вас местами поменять? Зверюшки мои в университете поучатся, а вы пока по загону побегаете, хоть хмель из головы выветрится…

Недооценила я светлейшего. Может и сильнее. Про то, чтоб животным в наши дни статус человека присваивали, я никогда не слыхала и сильно сомневалась. А вот людей человеческого статуса лишить могли. За тягчайшие преступления, несовместимые с обликом человека и гражданина, суд лишал подсудимого права именоваться человеком, и его отдавали вампирам, за Бездну. В стада.

Пригрозить таким наказанием за пьянство в учебное время было сильно. Ну, хоть не в окно.

— Что касается вас, светлейшая дева, — добрались и до меня. Кто б сомневался. — Я весьма неплохо отношусь к сексу, в том числе и случайному. Но я крайне плохо отношусь к пьяному зачатию. Знаете почему? Дети потом уродами родятся. И их убивать приходится, чтоб популяцию не портить. Так вот вы своего ребенка с тремя ногами и одной мозговой извилиной убивать будете сами, ножик в руке держать я помогу.

— Тварь, — злобно плюю в его сторону, меня трясет, организм готовится отомстить мне за все.

— Да, — невозмутимо отзывается Анхен, — человек, доводящий ситуацию до подобного исхода, называется именно так.

Он встает, оглядывает публику, выбирает одного из парней, явно более трезвого, чем большинство, и подходит к нему.

— Возьмете такси и отвезете деву домой. Сдадите с рук на руки родителям. Или детям, кого в доме найдете. И передадите, чтоб до понедельника близко ее к университету не подпускали. Держите деньги.

— Простите, светлейший куратор, но этого много.

— Не думаю. Учитывая, что она сейчас затошнит вам всю машину, вам еще придется добавить свои. Надеюсь, более не увидимся, — он величественно выплывает.

А вечеринка молча объявляется закрытой. Гости, пряча глаза, исчезают. Хозяева делают попытки убраться в комнате. Я с провожатым иду в такси. Волю вампира не оспаривают.

До понедельника я как–то просуществовала. Утешала себя тем, что Лоу уже точно уехал, и из дома меня никто никуда не увез. Ни в пятницу, ни в субботу. Утешение выходило слабое, потому как в понедельник… я даже представить боялась, что будет в понедельник. Но на работу все–таки пришла.

Анхен сидел, легонько раскачиваясь, в моем кресле и ждал меня.

— С добрым утром. Рад, что ты вспомнила, наконец, о своих обязанностях.

Голос спокоен. Нейтральный такой, словно у лектора по микробиологии.

— Вы же дали мне отгулы до понедельника. Я просто вас послушалась.

— Слушать и слушаться меня надо было чуть раньше, — он неторопливо встает и подходит ко мне. Снимает с плеча сумку, бросает в кресло. Берет меня за предплечье. Какой–то миг смотрит в глаза. И мне даже мерещится в его взгляде сожаление.

А потом он резко дергает мою руку назад и вверх, выкручивая и дергая ее так, что я кричу от обжигающе резкой боли. И отпускает. Рука падает плетью, а я падаю на колени. Не перед ним, просто болевой шок, и ноги не держат.

— Руку, — слезы катятся из глаз, и с трудом удается не выть в голос. — Ты ж мне вывернул…

— А ты думала как? Ты ведь только по–плохому у нас понимаешь, — спокоен. Стоит и смотрит. Высший Судия, бесстрастный и непогрешимый. — Я просил тебя. Специально сказал. Ты нужна, есть дела, срочные, надо сделать. И что я получил в ответ? Пьяный загул в компании первых встречных уродов?

— Мне больно…пожалуйста, — тяжело дышу и раскачиваюсь, стараясь не закричать. — Вправь мне сустав…пожалуйста, Анхен…больно…

— Здесь целый корпус врачей. Кто–нибудь вправит. Я предупреждал, что на работе ты работаешь. Предупреждал, что не потерплю неподчинения.

— Анхен, пожалуйста… хватит…не надо…

— Я был тебе не хорош. Друзья мои аморальны. А совместный досуг с пьяными ублюдками — самое то. Пытаешься с вампирами жить по морали людей, а с людьми — по морали вампиров? Наоборот не хочешь попробовать? А то, знаешь ли, ни те, ни другие не примут.

— Анхен… — боль уже затмевает все, — Анхен…

Снизошел. Склонился, еще один резкий рывок, вспышка боли — и сустав встает на место.

— Приведи себя в порядок. Через полчаса у меня встреча. Чтоб сидела у себя за столом и улыбалась, — разворачивается и уходит в кабинет.

Встать получается не сразу. С мыслями собраться еще сложнее. Дохожу до стола. Сажусь. Беру чистый лист бумаги. Начинаю вставлять в машинку, но раздумываю. Печатать мне ничего не велели. Еще заинтересуется. Пишу от руки: «Ректору Светлогорского… Заявление. Прошу освободить от занимаемой должности…». Число, подпись. Какое–то время смотрю на лист. Затем усмехаюсь, беру другую ручку. В верхнем левом углу летящим кураторским почерком рисую: «Согласовано». И ставлю его красивую многосоставную подпись. Пусть хоть на долю секунды почувствует, каково это — когда все решили за тебя.

Оставляю заявление на своем столе, беру сумку и иду на выход.

— Далеко? — раздается из кабинета, стоило мне открыть дверь.

— В порядок себя приводить, — злобно бросаю в ответ, не скрывая эмоций, и выхожу прочь. Есть только одно место, где я буду в порядке. Называется — «как можно дальше отсюда». Минут десять или пятнадцать у меня есть. За это время какой–нибудь автобус да подъедет.

 

Глава 3. Болезнь

Автобус подошел практически сразу. Не мой, какой–то. И я поехала. Куда–то. Маршрут был долгий. Автобус шел через весь город, петляя знакомыми и не очень улицами, увозя меня все дальше. Или не дальше. Можно ли быть достаточно далеко от вампира? Того, который считает эту страну своей, ежедневно порхает по этой стране, словно бабочка и, по–любому, знает ее лучше, чем я? Денег у меня с собой немного, из документов — один студенческий, на дворе — осень. Уехать–уехать–уехать, а дальше? Когда наступит вечер, и мне не хватит даже на гостиницу? Что я стану делать одна на пустой темной улице? На какое конкретно место приключений себе искать? То самое, для которого вампир был не слишком хорош? И смысл тогда бегать? Люди тоже умеют насиловать. И убивать. И избивать, я уверена, у некоторых тоже неплохо получается. Мир, конечно, не без добрых людей. И, возможно, мне, напротив, помогут. Приютят, обогреют, накормят. Дадут работу и ни о чем не спросят. В сказках, к примеру, так всегда и бывает. Вот только я‑то не в сказке.

Я долго каталась на автобусе. На этом, потом на другом, затем на третьем. Все думала. Нет, смысла нет. Если он захочет — он найдет. Куда бы ни убежала. И даже спасет от всех тех бед и проблем, которые я к тому времени себе наживу. Было бы даже странно не нажить без денег, знакомых и опыта самостоятельной жизни. И опять у нас будет вампир на белом коне с хорошо замаскированными черными шерстинками. И я — в слезах умиления и благодарности.

Нет, он у меня найдет ровно то, что потерял. И пусть сам думает, что ему делать с результатом. Я не заяц, всю жизнь от него бегать. Пусть либо отпускает, либо убивает к дракосу. А я не буду. Ничего уже не буду. Я устала.

Я вернулась домой. Анхен меня там не ждал. Ну и славно.

— Ты не собираешься на работу? — поинтересовалась утром мама, видя, что я игнорирую будильник.

— Нет.

— Тебя уволили? — мама попыталась изобразить, что хватается за сердце.

— Я сама уволилась.

— Лара?! Да ты что? Как ты могла?!

Бедная мама, недолго она мной гордилась. Такая карьера, такое внимание со стороны вампира — честь, несказанная честь, и мне, и семье. Это вам не просто за Бездну забрали не пойми зачем. Я ежедневно нужна Великому. На работе. Я умная и красивая, я избранница. А теперь, выходит, что? Не справилась? Не подошла?

— Пока могла — работала. Больше — не могу.

— Лара, что значит «не могу»? У всех бывают сложности. Работу из–за этого не бросают, тем более такую. Понятно, что у него высокие требования. Так надо же стремиться. Надо пытаться соответствовать, а не бежать, от того, что у тебя не получается.

— Боюсь, ты не очень представляешь, о чем говоришь.

— Я прекрасно представляю! Да за такой шанс, что выпал тебе, любой душу продаст, не задумываясь.

— И ты согласна, чтобы дочь у тебя была — без души? Сильно же ты меня любишь.

— Да это же просто так говорится, не придирайся к словам.

— Это не просто. Это еще так и делается. Он вынимает из меня душу, препарирует ее, режет, калечит. Однажды просто ампутирует, и все — ты этого хочешь?

— Давай ты не будешь фантазировать. Если тебя попросили сделать что–то, к чему ты не привыкла — это еще не значит, что у тебя душу вынули. Потерпи, и ты сама увидишь, что приобретаешь куда больше, чем теряешь.

— Поздно. Я это уже сделала.

Она спешила на работу, и потому разговор получился короткий. Он возобновился вечером. Потом еще одним вечером, и еще. Мама сожалела о моей глупости и нетерпимости. Папа не вмешивался. Анхен не приходил.

Я не ходила на лекции, я вообще никуда не ходила. Просто сидела. Ждала. Прошла неделя. Пошла другая. Вампир не появлялся. Родители все настойчивей интересовались моими дальнейшими планами. Не было планов. Какие могут быть планы, если все планы на меня — у него. Я не верила, что он забыл обо мне. Он ждал. И я тоже — ждала.

Он появился через две недели. Очень удачно, Варька в школе, родители на работе. Позвонил в дверь. Конечно, я не открыла. Легла на кровать, отвернулась носом к стенке. Начала прокручивать в деталях нашу последнюю встречу. Боль. Унижение. Холодный расчет в его глазах. И предпоследнюю. И Лоу, который менял меня на какую–то вещичку.

Он открыл дверь ключом. Я не особо удивилась. Чтоб светлейшего куратора двери когда останавливали! Не оборачивалась. Лежала и вспоминала. Парк. И кто–то тонет в пруду под его равнодушным взглядом. Зима. И воздух застывает в комнате от его ненависти. И я глохну от собственных криков. И боль закольцовывается, и больше уже ничего не надо.

Садится на кровать. Спокойный, уверенный, правильный.

— И как ты представляешь свою дальнейшую жизнь?

Молчу. Пытаюсь вспомнить, в тот день, когда он избивал меня, верхняя пуговичка на его рубашке была застегнута или расстегнута.

— Хорошо, ты не хочешь у меня работать, но зачем бросать учебу?

Не помню. Глаза его черные помню, и волосы были не заколоты. А рубашка…помню, что классическая была, и ни к штанам, ни к сапогам не подходила…

— Лара, посмотри на меня!

Я смотрю на обои. Я столько часов в своей жизни смотрела на них, но так и не смогла определить, что за цветы там нарисованы. Может, догадаюсь сейчас?

Он наклоняется, берет меня за плечи, поднимает, переворачивает.

— Лариса, ты сейчас одеваешься, и мы едем в университет.

— Нет.

Он пытается поймать мой взгляд. А я вновь пытаюсь вспомнить. Когда я тонула, застряв в байдарке, было ли мне страшно? Ледяная вода ласкает кожу. Не обжигает, нет. Просто мир вокруг…другой. Можно было не дергаться и остаться.

Он отпускает меня и идет к шкафу. А я падаю обратно на кровать. Вы же хотели послушную куклу, куратор. Одевать, раздевать, в позы правильные ставить. Желание вампира — закон, играйте.

Выбирает там какую–то одежду, возвращается ко мне.

— Мы все равно поедем, Лара.

Не сомневаюсь. Вот только без моей помощи. А я ухожу бродить в сады Сериэнты. Люди там пропадают, вот и я пропаду. Без вампиров, просто. Вспоминаю извилистые дорожки, беседки, увитые цветами, гроты, где тихонько журчит вода. Вот так забрести, заблудиться…и уснуть…

А куратор умеет не только раздевать. Одевать у него тоже получается. А причесывать? Косы ж он, кажется, не плетет? Или наврал? Не плетет. Расчесывает и закалывает в хвост. Вампирской заколкой по вампирской моде. Кукла его, имеет право. А в садах Сериэнты все еще лето. И солнце светит, и ароматы цветов кружат голову. Вот только розами пахнет…напрасно. Не люблю этот запах. Слишком нежный, сладкий…лживый…

Он ставит меня на ноги.

— Идем.

— Нет.

Я падаю. До конца не успеваю, он подхватывает на руки и несет. Сажает к себе в машину, привозит в университет. Вновь пытается заставить меня идти. Я падаю, повиснув на его руке.

— Я не буду.

— Тебе придется.

— Нет.

Вновь несет на руках. Мне все равно, мне уже все равно. Я уже заблудилась в ее садах, и вьюнки оплели мне руки, и бабочки сидят на моих плечах. Если я шевельнусь — они улетят.

Он относит к себе в кабинет и сажает в кресло.

— Присядь. Давай спокойно поговорим.

Он отходит, и я сползаю на пол.

— Нет.

Лежу щекой на паркете, изучаю рисунок. Ведь это ж, наверно, годичные кольца. А из какого дерева сделан паркет? Не знаю, никогда не интересовалась. А вот он, наверное, знает. Он же у нас все знает про цветы и деревья. Вот только не скажет. Потому, что я не спрошу, а сам он не догадается.

Он вздыхает, садится в кресло.

— И долго это будет продолжаться?

— Сколько захотите. Надоест — убьете.

— Лара, прекрати это.

— Нет.

Молчит. Смотрит. Мне все равно, мне уже все равно, я пытаюсь определить, сколько лет было дереву, из которого сделали ближайшую к щеке дощечку.

— Лариса, давай серьезно. Ты, вообще, еще хочешь быть врачом?

— Нет.

— А что ты хочешь?

Молчу. Хотите здесь вы, куратор. Мне зачем, у моих желаний нет шансов против ваших.

Пауза.

— Ты мне можешь хотя бы объяснить, что на тебя нашло? Что это была за дикая выходка?

— Ваша? Природная жестокость, наверное. И многовековая вседозволенность.

— Несомненно. Один вопрос, если можно: а каким языком мне тебе объяснять недопустимость твоего поведения? Я что, плохо с тобой обращался? Мучил тебя, бил, насиловал? Оскорблял, быть может? За что мне такой подарок? Ты подвела меня с работой, ты опозорила меня перед гостем… Он, кстати, очень веселился, просил благодарность тебе вынести от его имени: его давно так никто не развлекал.

— Я рада.

— Я вижу. Ответь на мой вопрос, пожалуйста.

Молчу. А уборщица халтурит — пылинки есть. И как же ей не совестно, светлейшего ж вампира кабинет.

— Лариса!

— А ты бей. У тебя хорошо получается. Я буду плакать, умолять остановиться, со всем соглашусь. Заодно и расскажу. Вот все, что хочешь услышать, то и расскажу, и даже теми словами, какие потребуешь. Главное бей, не останавливайся.

— Лариса, перестань, я не собираюсь тебя бить. Я поговорить с тобой хочу.

— Хоти.

— Лариса!

— Бей.

Он опускается на пол, приподнимает меня, прижимает к своей груди. Там слишком тепло, я помню. Ухожу на дно, ныряю в омут, за заколкой. Вода холодна, бурлит, крутит, и дно неспокойно — муть, взвесь. И солнце не пробивает, не разглядеть, а руки совсем замерзли, и не могут ничего нащупать.

— Лариса, поговори со мной, пожалуйста, — он обнимает меня, кажется, гладит. Глупый. Я же на дне. Вокруг вода. Холодная.

Он смотрит мне в лицо. Ждет. Хоть какой–то реакции. Я не закрываю глаз, не отворачиваюсь. Я просто смотрю на него сквозь толщу вод. Истоки Верьи — в ледниках Западных гор, она не прогревается даже летом. Он наклоняется и целует. Сначала очень легко, едва касаясь, затем раздвигает языком губы, зубы… Я не сопротивляюсь, просто не отвечаю. Мне в рот льется ледяная вода, но я не захлебываюсь, я давно уже не дышу. Я на дне. Здесь везде вода.

Он отстраняется, ничего не добившись. Думал, я буду желать его тела вечность? Я на дне ледяной реки. Здесь не бывает желаний.

— Лариса, перестань, вернись ко мне, — пытается достучаться вампир. — У тебя уже даже губы холодные. Возвращайся, так можно здорово заиграться.

— Нет.

— Почему ты сбежала, Лара? Тебя Лоу чем–то обидел?

— Ты.

— Я? Я защищал тебя, берег, пальцем тебя не тронул.

— Тронул.

— Я предупреждал, что надо слушаться. И это было после того, как ты сбежала с работы в пьяный загул. А я спрашиваю о том, что случилось до.

— До уже не важно. Либо я человек, либо вещь. Людям не причиняют боль. Вещи не чувствуют. Ты выбрал вещь. Возьми.

— Давай ты сядешь. Не надо лежать на полу.

— Нет.

Он сажает меня в кресло. Еще и придерживает, чтоб не соскользнула обратно.

— Теперь бей.

— Лара, прекрати делать из меня монстра.

— Хочешь, чтоб я здесь сидела — бей. Можешь руку опять вывернуть. Тоже больно.

— Перестань.

— Бей.

Он отходит. Садится в свое кресло. Я сползаю на пол, вновь прижимаясь щекой к паркету.

Он молчит. Ждет. Над нами плывет тишина. Зато слышен шум голосов в коридоре, множество шагов. И кто–то дергает ручку двери в приемной. Напрасно. Все личные разговоры здесь проходят только за закрытыми дверьми. Вампиры не выносят сор на люди. Впрочем, тот, кто дергает ручку, едва ли понимает, что вампирам есть, что скрывать.

Вампир молчит и ждет. Надеется, я одумаюсь? Зря. Меня качают холодные воды, и мне уже не нужно прилагать усилий, чтоб удержать перед глазами картинку. Я уже река, я теку. Долгий путь, от истока к устью, и другой рекой, и еще одной. А в конце меня ждет Бездна, все реки впадают в Бездну. Я тоже река, и когда дотеку, буду падать долго, долго, долго…

— Что мне делать, Ларис? Как с человеком я говорить с тобой не могу — мне не пробиться в твой мозг. Я пытаюсь говорить с тобой, как с вампиром — но ты не хочешь меня слышать. Мои слова для тебя вообще ничего не значат. Я прошу помочь мне — ты уходишь. Прошу объяснить — ты закрываешься в кокон, не оставляя мне даже эмоций. Как я могу тебя понять? Как мне до тебя достучаться?

— Бей.

Это не кокон, это вода. Сам же научил: чтобы поверили — надо чувствовать. А я чувствую только воду, только воду…

— Хорошо, я обещаю тебе, я даю тебе слово: я больше никогда не причиню тебе боль. Не притронусь к тебе и пальцем. Теперь мы можем поговорить?

— Ремень, кнут, плетка, монтировка…

— Я дал тебе слово, Лара. Моего слова достаточно любому вампиру. Любому человеку. И только ты опять не желаешь меня слышать.

— Я не поеду к тебе домой.

— И это причина? Ты пойдешь в грязную ночлежку с субъектами, чьих лиц не видишь, а имен не знаешь, а мой дом тебе претит?

— Я не поеду к тебе домой. Куда и с кем я решу пойти — не твое дело.

— Ты ищешь самостоятельности не там, где нужно. Лучше б жила у меня, училась вести хозяйство. Сколько можно за маму прятаться?

— Я к тебе не поеду.

— Допустим.

— Дай слово, что не заставишь и не увезешь силой.

— Сядь в кресло, как это принято у разумных существ, и я скажу тебе, в чем я готов дать тебе слово.

Сажусь. Он какое–то время смотрит на меня, потом начинает:

— Ты возвращаешься в университет. Я скажу в деканате, что ты болела. Ты возвращаешься на работу…

— Я не буду…

— Будешь. Работать. И если что–то в этой работе тебя станет не устраивать, ты будешь говорить об этом мне, а не бежать встревать в очередные неприятности. А я даю тебе слово, что ты не будешь жить в моем доме. Мы договорились?

— Я не хочу у тебя работать.

— Это не обсуждается. Ты остаешься.

— Я не буду.

— Не будешь что? Работать? Так детство кончилось. Твоей семье нужны деньги. Тебе — приучаться к дисциплине и ответственности за свои поступки. И при этом иметь возможность продолжать учебу.

— И чем я должна платить? За твои деньги и мои возможности? Кровью и плотью? Я не буду.

— Работой секретаря. Я не могу все делать сам. Мне нужен помощник. У тебя неплохо получалось. И, кажется, я не просил твоей крови.

— Мне подождать, когда возьмешь без спросу? Или когда ты выменяешь меня своему дружку на календарик? Или просто затащишь в кабинет и бросишь под своих гостей?

Он вздыхает. Тяжело, устало.

— Ларис, вот за что ты считаешь меня сволочью? Мне казалось, мы все давно обсудили. Я не привык повторять дважды, моего слова обычно хватает. Мне над столом тебе плакат повесить? Так есть подозрение, что ты и читаешь не лучше, чем слышишь… Я не вымениваю своих людей. Как и своих вампиров. Ни на календарик, ни на что другое. И тот же Лоурэл знает это лучше, чем кто бы то ни было.

— Что, часто предлагает поменяться?

— Да не нужна ты ему, кончай мечтать о прекрасном. Ты самолюбие ему здорово задела при вашей первой встрече. Вот он отыгрался. А ты повелась. Один–один, он доволен.

— А ты?

— А я разочарован. Я надеялся, ты умнее.

— Вот и возьми себе…кого поумнее. А я не буду.

— Умнеть?

— Работать у тебя.

— Не выйдет. Либо ты у меня работаешь, либо живешь в моем доме. Хочешь валяться на полу — валяйся. У меня в доме полов много. Решать тебе и решать сейчас.

— Ты не станешь ко мне приставать. Сажать на колени. Вообще трогать.

— Зачем, Лара? Я ж тебе нравлюсь. Тебе со мной хорошо.

— Либо ты уважаешь мое решение, либо забирай и делай что хочешь. Хоть домой, хоть за Бездну. Если я — вещь, я жить не буду. Если у меня нет права на мои желания — у меня вообще не будет желаний.

— Лара, я же помочь тебе хочу.

Закрываю глаза. Река плещется близко. У самых ног. Стоит позвать — и она придет.

— Хорошо. Умолять не стану. Ты работаешь у меня. И все. Больше между нами ничего не будет. Никаких личных отношений. Ничего. Только работа.

— Ты даешь мне слово?

— Да. Но и ты даешь мне слово. Все возникающие проблемы ты решаешь путем обсуждения их со мной, а не ухода в несознанку. Ты даешь мне слово, Лариса?

— Да.

— Смотри, ты откажешься, и я могу передумать. На сегодня — свободна. Завтра в девять — жду. И вот еще, — он достал из кармана и бросил мне на колени связку ключей. — Передай матери, скажи спасибо.

Знакомая такая связка с маленьким камушком на брелоке. Мама говорила, что за камень, да я позабыла. Я в камнях не очень.

Домой ехала жутко усталая, но довольная. Я все–таки добилась. Хоть какого–то личного пространства. И мне не надо бросать все и уезжать на край света. Я смогу продолжить учебу. И остаться собой. Я не хочу становиться Ингой. Девочкой его сбывшихся желаний. Как она тогда сказала — «когда в тебе тебя не остается». Сказала, кажется, про другое, ну да не важно. Ведь это же именно то, что он делает. Да, не насилует. Приучает, превращает, перемалывает. Да, сейчас он очень натурально хлопает глазками, и утверждает, что ничего и не было. Не подразумевалось вообще, и как я подумать–то могла. А вот что было на самом деле? И что было бы, если бы я тогда осталась?

Что у нас с Сериэнтой было? Сказал, поясницу лечить, а сам? Усыпили, и давай планы строить, как меня переделать. Ладно, она отказалась. А если нет? Меня вообще кто спросил, а хочу ли я? А разрешаю ли столь глобальное вмешательство? О возможных негативных последствиях, может, проинформировал? Как у нашего дорогого доктора с врачебной этикой вообще?

Дальше. Сиреневый Зал. Что сказано? Посмотрю, как ты реагируешь. Что в итоге? «Я пытался тебя пробить, либо до человека, либо до вампира». Это «посмотрю»? Или это очередная попытка меня изменить, без моего ведома и согласия?

Верила ли я ему теперь? Что он дал слово и не нарушит? Не знаю, жизнь покажет. Но мне хотя бы удалось заставить его себя услышать. Заставить его поверить, что я действительно настолько близко к краю. Что он настолько меня сломал. Передавил. Переусердствовал. Тяжело обмануть вампира, но когда вампиры в учителях… А я способная. Вампиры чувствуют эмоции. Поэтому любое притворство у них идет от внутреннего переживания. Я помню рассказы о том, как он учил Ингу танцевать. Он и меня учил — улыбаться посетителям всем сердцем, излучать дружелюбие. И как настроиться на подобные эмоции. На негативные эмоции оказалось даже проще настроиться. Вернее — на отсутствие эмоций. Главное — картинки подобрать правильно. И не сбиваться на реальность, удерживать. Но я тренировалась. Он так благородно дал мне время потренироваться. Остыть и успокоиться, я полагаю. И начать сожалеть о содеянном.

Он же у нас благородный. Ну, сам себя таковым считает. Да и, наверное…был бы он человеком — он был бы хорошим человеком. Правильным. Всем пытался бы помочь, спасти. Научить, как жить, чтоб быть достойным членом общества. И ответственный ведь, и заботливый. Одна беда — вампир. И потому тех, кто не хочет жить по его правилам, он убивает. И не важно: сгорел, или просто — напился и с ножом по парку бродишь. Он же парней тех убил — не потому, что на меня с ножом, или на него. А просто потому, что в его пряничном домике не могут жить испорченные человечки. Ну, или вот еще — кушать очень хочется. А вокруг еда бродит. И как можно согласиться, что у еды есть собственное мнение, если ты и старше, и сильнее, и вообще — Великий и Древний.

Я рисковала, да. Ведь я могла и ошибиться. И желание добиться своего любой ценой могло возобладать над желанием помочь и спасти. Я поставила на то, что он не зло. Да, вампир, жестокий, властный, но не зло. И где–то там, в его душе, все еще есть свет. Потому, что если бы он не повелся, если бы и впрямь стал избивать или что–то в этом роде, тогда ведь и в самом деле — только умирать. Потому, что все равно — сломает и убьет.

Пока я победила. И тем, что заставила меня услышать. И тем, что заставила его поверить. И тем, что не ошиблась в нем. Не знаю, что будет дальше. Но какой–то шанс выжить рядом с ним появился. Оставаясь собой, а не превращаясь в «девочку его желаний».

Меня здорово шатало. Не только от усталости, еще и от голода. Кто ж его знал, когда он появится. А сытому человеку труднее демонстрировать слабость и отсутствие эмоций. Тем более с таким дурацким характером, что у меня. Когда сначала говоришь в запале, и только после — думаешь, что не стоило бы.

Теперь — есть и спать. На лекции сегодня все равно идти сил нет, голова уже болит, дальше — лучше не будет. Ну а маме — маме спасибо. Сохранила семейную собственность. Не дала б она ему ключи — так он бы дверь вышиб. Или окно. Чини потом.

***

Дальше потянулись недели, и сначала мне даже показалось — жизнь налаживается. Анхен общался со мной исключительно официально, и только на темы работы. Он не только не притрагивался ко мне и пальцем, он даже перестал интересоваться, как у меня дела. Надо сделать это, это и это. На сегодня все, можешь быть свободна. Если хочешь, можешь остаться на рабочем месте до начала лекций, ты мне не мешаешь.

Иногда оставалась, иногда уходила. Да он и сам редко бывал на работе больше трех дней в неделю. Да и в те появлялся лишь на пару часов. У него были дела. У него везде были дела. Вот только до меня ему дела не было.

Как я и хотела. Ведь именно так я и хотела. Почему же тогда так тоскливо–то на душе? Но я брала себя в руки, и убеждала, что все сделала правильно. Да, его руки…и губы… но дальше–то что? Жили они долго и счастливо и умерли в один день? Боюсь, не выйдет. Ну ладно, не умерли, допустим. Инга ж не умерла. Или вот папочка мой. И даже допустим, что он возлюбит меня так сильно, что не отдаст никому из друзей. Прослывет жадным и не поделится. Но сам–то он… Так и слышу его удивленное: «Ты что, Лар, хочешь, чтоб я с голоду умер? Или в одиночку собралась вампира прокормить?» Но это ладно, это люди, а есть еще и вампирши. Даже если он мимоходом их всех в губы целует, вряд ли они особо теряются, когда и интерес взаимный и время свободное. А еще ему жениться надо и наследника заводить. Я‑то при всем при этом где? На правах домашней кошки?

Не–не–не, вампиры на вампиршах, девочки на мальчиках. Нет у меня с ним будущего, так что и душу травить. Рисковать жизнью и собственной психикой, а потом сидеть, как Инга, и не знать, как с людьми–то вообще принято. Правильно все. Тоскливо только.

Мне б еще мальчика хорошего встретить, да влюбиться без памяти, но как–то оно не выходило. Не встречались по заказу мальчики. Может, искала не слишком сильно, а может, с Анхеном всех подсознательно сравнивала, а куда человеку против вампира. Даже если этот вампир вам руку ломает, не задумываясь и в лице не меняясь. Потому как — что, собственно, нового? Уж если я его за ту зиму простить сумела…вернее, вроде и не прощала, но как–то жизнь так повернулась… А он — вот такой и вряд ли изменится… Нет, ну его, лучше о мальчиках.

Тёмку не так давно видела. Он, правда, сделал вид, что меня не заметил. А может, и впрямь, не заметил. Сожаления не почувствовала, наоборот, подумала «и что я в нем год назад нашла»? С Петькой пересекались пару раз, пообщаться было здорово, на большее — по–прежнему не тянуло. А из новых лиц — ну приняли меня в компанию, где было два парня — Коля с Вадиком, но они, вроде как, приятели, на большее не претендуют, да и я тоже.

Вот на курсе у нас прознали, где я работаю, и в первый момент это было не особо. Интерес опять поднялся излишний. Пришлось вспоминать уроки дяденьки–вампира, и посылать всех, вместе с их интересом, любезно, но непреклонно.

Все–то послались, а вот самые близкие, из общей компании, сочли, что уж они–то вправе чуть–чуть на большее.

— Ну расскажи, Лар, — заговорщицки толкала локтем в бок Томка, — как ты вообще с ним познакомилась? Почему он тебя на эту работу выбрал?

— Ну, как познакомились? — пожимаю плечами. — Из деканата подошли, сказали: куратор хочет видеть. Пришла к нему. Говорит, здравствуйте, давайте знакомиться.

— И?

— И он сделал мне предложение, от которого невозможно было отказаться. И теперь я у него работаю.

— Нет, ну ты расскажи, ну почему он выбрал именно тебя? Ведь наверняка ж было что–то…

Наверняка. Вот только тебе мой опыт не пригодится.

— Вампиры редко отчитываются перед людьми в своих действиях или вызвавших их причинах. Но одно могу сказать точно: выбирает он. И он жутко не любит тех, кто пытается ему навязаться. Тут одна знакомая моя не так давно попыталась… Поверь мне, он умеет отчитывать так, что бывает потом жутко стыдно. Лучше не надо, Том, правда.

— Да я и не думала, — судя по тому, как покраснела — думала. — Мне просто интересно, как это бывает. Из всех моих знакомых только ты с вампиром общаешься.

— Мы с ним общаемся только на темы работы, Тамар, ничего экстраординарного.

И ведь правда. Вот уже месяц прошел, как чистая правда. А ведь когда–то я думала, что, работая у него, я стану к нему ближе. А выходило — дальше. Никогда прежде я не чувствовала себя настолько чужой для него, не нужной и не интересной. А ведь сама хотела. Вот именно этого сама ж и хотела. Получила.

— Лара, — манит меня Ленка, — а ты не могла бы куратору…ну…письмо передать?

— А о чем письмо? Может, я тебе сразу ответ скажу, так чего и бумагу туда — сюда носить.

— О чем письмо — тебя не касается, просто передай — и все.

— Не хочу тебя разочаровывать, но «просто передай — и все» является неисполнением моих служебных обязанностей, — пожимаю я плечами. — Я их все равно все читаю, Лен. Вернее, просматриваю. И делю на три кучки: то, что передаю куратору, то, на что отвечаю сама и то, что отправляется сразу в мусор. Боюсь, твое — из последней стопки, Лен. Лучше выкини его сама.

Ленка злится:

— Ты не должна читать подобные вещи, это личное!

— Что я должна и чего нет — в моих должностных обязанностях прописано. А что ты злишься–то? Уже писала, что ль?

— Ну, ежели ты их всех читаешь — так должна быть в курсе! — Ленка пробует принять независимый вид.

— Я не читаю, Лен. Если я все его письма читать буду — у меня на учебу времени не хватит. Я вскрываю и просматриваю. Если вензеля–сердечки и «хочу–не могу» — это идет в помойку, я не смотрю, кто отправитель, мне не интересно. Это просто работа, будни, — и ссориться с ней не хочется, и не объяснить никак. Вампир ей нужен. А у меня вот есть, а я не делюсь.

— Лариса, ну пожалуйста, ну вот я ж тебя и прошу, — Ленка уже умоляет. Ей надо. Очень надо. — Я ж догадывалась, что он не отвечает, потому как письма мои до него не доходят. А ты передай, а? Ну, перепутай, положи не в ту стопочку. Ну я очень тебя прошу! Я за это все для тебя сделаю!

— Что все, Лен? У другого вампира мне работу найдешь? Я только–только к этому привыкла. Если я не отличаю любовные послания от деловой корреспонденции — значит, я не гожусь на эту должность, меня уволят. Прости, но я тебе даже врать не буду, что выполню твою просьбу.

Ленка обиделась. Ленка ревновала. Ленка со мной дней пять не разговаривала. Но потом как–то прошло. Не то успокоилась, ввиду недоступности объекта, не то стала другие пути искать. А с письмами ко мне потом еще несколько человек подходили. Причем не только с нашего курса. И вновь приходилось рассказывать о неприступном вампире и строгом начальнике. Хотя, подозреваю, если б я и подсунула ему какое любовное послание, он просто выкинул бы его в собственную корзину для бумаг и не сказал мне ни слова. Он вообще со мной предпочитал без необходимости не разговаривать.

А однажды пришло приглашение на бал. Я сначала и внимания особого не обратила. Ну, бал и бал, его вечно куда–то приглашали. А потом ойкнула. Приглашение на бал по поводу дня рождения нашего президента, лично президентом подписанное, в Президентском дворце. И приглашали со спутницей. Анхен появился только через три дня после получения мной этого кусочка картона. Так что целых три дня я мечтала. О разном.

А он вошел, как всегда стремительно, небрежно кивнул, взял с моего стола подготовленные для него бумаги, пролистал по дороге до собственной двери, увидел приглашение, вернулся.

— Лариса, у меня на завтра на вторую половину дня встречи назначены?

— Да, на три и на четыре.

— Ту, что на четыре надо отменять. Или погоди, кто там? — он нагнулся над моим блокнотом. — Так, этого перенеси на три, а Горелов пусть в полдевятого зайдет. Раз уж он так жаждет меня видеть — пусть встанет пораньше. Лариса, и сама приди завтра в восемь пятнадцать, а то он любит заранее приходить. Хоть дверь ему откроешь, чтоб в коридоре не маячил.

Присел на край моего стола, снял трубку телефона, набрал по памяти несколько цифр.

— Ева, здравствуй, моя радость. Не отрываю?.. Евочка, скажи пожалуйста, а что ты делаешь завтра вечером?.. Ну, может муж как–то переживет без тебя этот вечер, а мы съездим с тобой на бал?.. Ну да, да. Прости, родная, совсем забыл. Ваш прошлый президент был как–то скромнее, званных балов по пустякам не устраивал. А приглашение я и сам только что получил, звоню тебе, даже не доходя до кабинета. Так ты не бросишь меня одного на этой выставке собственных достижений?.. Нет, как можно, — он смеется. — С кем же еще я буду демонстрировать им собственное постоянство и высокие моральные устои?.. Все, договорились, завтра в четыре за тобой заеду. Люблю тебя, моя радость, до завтра.

Он кладет трубку, встает, оборачивается ко мне:

— Еще что–то важное было?

— Нет.

Он уходит к себе и плотно прикрывает дверь. А в мечтах… да, на то они и мечты…

Так дни и тянулись. Я привыкла к работе и находила время на учебу, привыкла к своей новой группе и статусу секретарши куратора. Но так и не смога привыкнуть к тому, что я теперь для него чужая. Что я сижу от него в соседней комнате, а ощущение — что по другую сторону Бездны. И не раз уже я успела пожалеть, что в тот день Сериэнта нас остановила. Кто его знает, может в итоге все кончилось бы тем же, или вообще… все уже кончилось бы… но я хотя бы успела б узнать, что такое любовь вампира. Его любовь.

Нет, я успокаивалась, и гнала от себя эти глупые мысли. И заставляла себя вспоминать, что у этой любви есть такие аспекты… Все правильно, просто привыкнуть надо. Вернее, отвыкнуть. Да только как, если видишь так часто?

Незаметно пришел ноябрь. А в ноябре… Раньше мне как–то везло. То его в эти дни не было на работе, то меня, а тут…

Я печатала какую–то бумажку, и вдруг заметила, что пальцы не попадают, что там опечатки в каждом слове. А ведь печатать я умела хорошо. Да и на грамотность не жаловалась. Стала вынимать испорченный лист, заметила, что слегка подрагивают руки. Ох, нет! Я знала, что это. За столько лет я успела досконально изучить все признаки приближающейся катастрофы. По телу прошла волна холодного ужаса, проступив испариной на лбу. И таблетки я забыла. И Анхен на работе. Только не при нем, ну пожалуйста, только не при нем! Мне надо домой, мне срочно надо домой, забиться в угол, отлежаться, переждать… Уже не успеваю. Боли еще не было, но я знала: уже не успеваю! Ладно, мне хотя бы до улицы добраться, там, если упаду — мне вызовут скорую, а здесь Анхен… не при нем… Надо отпроситься.

Встать не успеваю. Первый спазм скручивает так, что сгибаюсь пополам. Чувствую, что подступает тьма. Вставать уже нельзя, малейшее напряжение — и я падаю. А если пересидеть…перетерпеть…до обморока не дойдет, тьма сейчас отступит…сейчас…

— Лариса, что случилось? — Анхен. Почуял. Мой ужас? Боль? Кровь? Или нет, кровь пойдет чуть позже, значит боль.

— Мне надо домой, — шепчу ему побелевшими губами, — пожалуйста, мне надо домой…

— Какой домой, Лара, тебе в больницу надо срочно, — он опускается передо мной на колени, протягивает руки, чтобы обнять.

— Нет! — его предложение повергает меня в ужас. — Мне не надо в больницу, мне нельзя в больницу! — я тоже тяну к нему руки, и они дрожат крупной дрожью. — Я была уже. Много раз. Они ничего не могут. Не видят патологии. Говорят, здорова.

Воспоминания о больнице, не той, где ты — в белом халате, а той, куда тебя привозят на скорой, душу не грели. Двадцать минут на жестком стуле — ждешь, пока оформят. Скручивает боль, почти теряешь сознание, тошнит и…не только тошнит, и никуда не деться. Ждешь. Потом еще минут двадцать ждешь, когда придет врач. Осмотр. «И от чего мне вас лечить? У вас все в порядке. Свободны». И еще как–то добраться до дома…

Держась за него, соскальзываю на пол, сидеть слишком больно и неудобно. Сворачиваюсь калачиком, кладу голову ему на колени. Уже все равно, кто что думает. Только боль имеет значение. Боль, и попытка ее уменьшить.

— И часто у тебя так? — он осторожно поглаживает меня по предплечью.

— Всегда… Я просто таблетки забыла… не ждала, что сегодня, думала, еще есть пара дней… Только они все равно не спасают… но хоть как–то…

— Какие таблетки, Лара? Давай я спрошу на кафедре, они всегда держат кучу лекарств.

— Любые. Посильнее. А лучше инъекцию. Не знаю. Все равно. Хоть что–нибудь.

— Хорошо. Тебе лучше лежать?

Я киваю.

— Тогда давай я сдвину кресла в кабинете, ляжешь там, а я схожу за лекарством.

Он все–таки врач, и только потом вампир. А кровь больного на вкус отвратительна. Даже если сама течет. И никто не признает болезнь. Ну, подумаешь, боль…

Он сдвигает кресла и помогает мне там устроиться.

— Анхен, мне еще…тазик нужен. Ну, что–нибудь. Меня тошнить будет.

— Ничего. Что–нибудь найдем. Ты не волнуйся. Надолго приступ?

— Часа два. Три.

— Держись. Я скоро вернусь.

Он находит лекарства, накрывает меня пледом, интересуется, как мне лучше — с ним или одной. Получив ответ, забирает свои вещи из кабинета, и выходит в приемную. Просит звать, если понадобится. Можно не громко, он услышит.

Я остаюсь одна пережидать свой кошмар. И почему я боялась ему сказать? Разве он когда меня подводил? Ну, подумаешь, кровь…

Боль всегда приходит внезапно, и внезапно же отступает. Просто в какой–то момент открываешь глаза и видишь, что за окном темно, понимаешь, что в креслах тесно и неудобно, юбка мятая, а волосы всклокочены. Нет, боль не ушла совсем, она все еще со мной, но ее уже можно терпеть, не выпадая из реальности.

Пошатываясь, выползаю в приемную. Сидящий за моим столом Анхен поднимает голову:

— Помочь тебе дойти до туалета?

— Нет, все уже нормально, я сама…

Но он все же подходит.

— Давай хоть одежду помогу оправить. Вид у тебя сейчас…

Смотрю в зеркало. Да уж. Призраком на руинах хоть сейчас работать возьмут. И косы совсем растрепались. А переплести сил не хватит, пальцы все еще подрагивают.

Анхен разворачивает меня к себе, аккуратно помогает заправить блузку, приглаживает волосы. Такой добрый, заботливый…родной. Слишком близко. С коротким всхлипом я прижимаюсь к его груди. Зарываюсь носом ему в воротник, судорожно вдыхаю его запах, такой знакомый и желанный. Такой любимый.

Он не возражает. Тихонько обнимает меня, ласково гладит по волосам:

— Это ничего, Ларка, сегодня можно. А завтра гордо скажешь, что ничего и не было. И будешь дальше бороться за свою независимость.

— Не смейся надо мной.

— Да что ж смешного. Так проводить? Хочешь, на руках отнесу?

— Нет, я сама, не надо. Уже…ничего. Только слабость, — я нашла в себе силы отстраниться. — Увидят тебя со мной, скажут, всю кровь из секретарши выпил.

— А и так скажут, — он улыбнулся, затем глаза его лукаво блеснули. — Так может, дашь? Хоть лизнуть? Все равно ж пропадает, — вдруг мурлыкнул он мне на ушко тоном коварного искусителя.

— Анхен! — я возмущенно дернулась в сторону.

— А вот теперь не скажут, — он рассматривал меня весьма довольный собой, — и щечки поалели, и скачешь довольно бодренько. Иди, чаю тебе пока поставлю.

Когда я вернулась, чайник уже скипел, и я с удивлением наблюдала, как Анхен заваривает чай.

— Не думала, что ты умеешь.

— Почему? Напитки на основе различных травяных настоев были некогда основой нашей традиционной кухни. Это потом мы перестали чувствовать их вкус, а они перестали утолять нашу жажду.

— Ты мне когда–нибудь расскажешь? — глядя, как он сервирует для меня столик, было трудно помнить о том, что мы более не общаемся. Но он, видимо, помнил.

— Нет. Пей чай, Лариса. Мне надо кое–что доделать, и мы поедем.

Пью чай. Анхен вновь возвращается за мой стол. Значит, он отвезет меня домой? Это хорошо. Горячий чай обжигает, пью медленно. Сидеть не слишком удобно, пытаюсь влезть в посетительское кресло с ногами. Не выходит, оно не настолько широкое. Бросаю взгляд на Анхена. Глаза опущены, вид сосредоточенный, но чем занят — не видно. Перед ним — раскрытая кожаная папка, я часто видела ее у него на столе. Папка лежит боком, ее верхняя створка поднята так, что загораживает и руки вампира, и то, что внутри.

Становится любопытно, и я подхожу, тихонько встаю у него за плечом. А в папке у него…вовсе и не бумаги. Там оказывается устройство, вроде того, с помощью которого он машиной своей управляет. В стоящей вертикально створке — экран, совсем как в машине, и даже непонятные символы, совсем как там, заполонили его весь. А в нижней части — клавиатура, немного похоже на печатную машинку, только плоская совсем, и кнопочки едва выделяются, и значки на них — все та же абракадабра. Хотя нет, на каждой кнопке — и непонятный символ, и нормальная буква, вот только на экране все равно — только символы. И пальцы Анхена мелькают по этим кнопочкам с такой скоростью, что аж в глазах рябить начинает.

— Сейчас поедем, Ларис, — поднимает он на меня глаза, — мне совсем немного осталось.

— А это что?

— А это то, Ларис, чего у вас еще нет, а потому объяснять я тебе не стану.

Обижено дергаю плечом и собираюсь отойти.

— Погоди, — он убирает руки с клавиатуры. — Не обижайся, там в самом деле куча технических терминов, в мире людей еще не известных, ни к чему, правда. Иди лучше, посиди со мной немножко. Будет полегче.

Смотрю на него нерешительно. Слишком соблазнительно, чтоб гордо отказаться. Да, ему не снять мне боль, но утешить одним прикосновением он мог всегда. Вот только…

— Анхен, а ничего, что я… что у меня…

— Все хорошо, Ларис, не выдумывай.

Поддаюсь соблазну и залезаю к нему на колени. И опять меня накрывает с головой, и я могу только прижиматься к нему, забыв обо всем. И что толку? И зачем было себя так мучить? Когда так хорошо вот так, с ним…

Он обнимает меня и откидывается в кресле, забыв о своем вампирском аппарате и недоделанных делах. Не гладит, словно боится спугнуть. Просто держит. Потом берет мою руку и подносит к губам. Медленно целует пальчики. Потом ладошку.

— Не надо, — прошу я.

— Не буду, — соглашается он, кладет мою руку себе на плечо. Какое–то время молчит, ничего не предпринимая, и я благодарна ему за это. За возможность просто сидеть. Просто быть с ним.

— Лара, скажи мне, пожалуйста, точнее, — наконец просит он. — У тебя так было всегда? Изначально? Или что–то изменилось, после того, как я дал тебе свою кровь?

— Всегда, — постановка вопроса заставила меня задуматься. — Да нет, ничего не изменилось. А при чем здесь твоя кровь? Врачи говорят, что это нормально, что так бывает, вот ребенок родится…

— Видишь ли, Лариса, — он говорит немного задумчиво, словно еще не решил, сказать или нет. — Проблема в том, что у тебя немного другой случай. Хотя внешне, наверно, похоже, я не спорю. Вот только боюсь, что в твоих болях виновата именно кровь. Вампирская кровь, которой в тебе от рождения слишком много. И если я прав, а скорее всего так и есть, то ребенок у тебя, возможно, не родится никогда.

— Что? Как никогда, погоди, при чем тут вампирская кровь, она же лечит? — не то, чтобы я мечтала о детях. Прямо сейчас так они мне были даром не нужны, но вообще никогда…

— К сожалению, это сказка, Ларочка. Вампирская кровь — не панацея. Одно лечит, другое калечит. Больше тебе скажу: если бы наша кровь была так хороша, нам была бы даром не нужна человеческая. А мы без нее умираем, малыш. И вымираем. Знаешь сказку про живую и мертвую воду? Полил мертвой водой — и все разрубленные части срослись, полил живой — и герой ожил. Так вот, кровь вампиров — это мертвая вода, Ларка. Жизнь дает только человеческая. В том числе — новую жизнь.

— Но как же?.. И… что теперь? — я совсем растерялась. Одно дело, ты мучаешься, потому, что так организм устроен, зато у тебя потом ребенок родится, и это все искупает. А другое дело, что и муки те же, и органы, но никто и никогда…

— А теперь мы с тобой едем к Сэнте, и будем смотреть, и думать, как можно, и можно ли еще, это исправить.

— Но ты возил меня уже к Сэнте, — вновь встречаться с вампирской бабушкой желания не было никакого. — Она же сказала, она не хочет со мной возиться.

— Не по этому вопросу. Я с ней разговаривал пару часов назад, она нас ждет и постарается сделать все, от нее зависящее.

— Но почему? В смысле — зачем ты… и ей — зачем? — вот уж действительно, с чего ему волноваться? Если он хочет меня себе — так у человека от вампира все равно детей быть не может, а если я ему не нужна — так не все ли ему равно?

— Потому, что я люблю тебя, глупая ты девочка. И хочу, чтобы была счастлива. А без этого… Я слишком хорошо знаю, что такое бесплодие. Наши женщины сходят от него с ума. Это очень страшно, Ларис, поверь.

— А… у Сэнты…есть дети? — про него спросить не решилась.

— Да. У Сэнты есть. А теперь давай я доделаю, и мы поедем. Поверь, Сэнта не та благородная дева, что готова всю ночь ожидать припозднившихся путников.

— Мне встать?

— Да нет, сиди, ты мне не мешаешь. Разговорами не отвлекай.

Молчу. Гляжу, как мелькают его пальцы по кнопочкам, и бегут по экрану непонятные строчки. А ведь он только что сказал, что меня любит. Но…то ли это, о чем я думаю? Он и Еве говорил, что любит. И, наверное, много кому еще. Кто их знает, этих вампиров, что именно они обозначают этим словом.

— А это что за язык? — не выдерживаю я тишины и собственных мыслей.

На экране успевает появиться еще строчки четыре, прежде, чем он отвечает:

— Это не язык, Ларис, это технические коды. Необходимы для активизации ряда заложенных сюда программ.

— А буквы зачем? На кнопочках?

— А на буквы можно переключить, и тогда это будет работать как простая печатная машинка.

— А бумагу тогда куда? — что–то морочит он мне голову со своей вампирской чудо–техникой, понять бы еще, где?

— Бумагу, Ларочка, потом и не сюда. Давай–ка вставай, бери телефон и рассказывай родителям, что уезжаешь со мной в командировку в Новоград на неопределенный срок. Завтра перезвонишь, скажешь точнее. А я пока как раз успею закончить.

— Ну вот как тебя понять? То сиди, то вставай, — ворчу я, поднимаясь на ноги.

— Сидеть просил молча. А ты разговорами отвлекаешь, — пожимает плечами вампир. — А даже я не в состоянии думать одновременно на двух языках, когда ты истекаешь кровью мне на колени.

— Я не… — краснею и бросаю взгляд на его брюки. Да нет там ничего!

— Фигурально выражаясь, — усмехается Анхен. — Звони.

Звоню. Слушаю долгие гудки, а его пальцы вновь мелькают по клавишам. К телефону подходит папа. Пытаюсь пересказать ему предложенную Анхеном версию, но накатившая на меня после приступа слабость отражается в голосе, и он не слишком–то верит в командировку. Предполагает худшее. Я беспомощно отнекиваюсь, и Анхен, сжалившись, отнимает у меня трубку.

— Добрый вечер, Сергей. Анхенаридит. Вы правы, у Ларисы есть сейчас проблемы со здоровьем, но не те, о которых вы подумали. Скажите, у вашей жены были выкидыши?.. Сколько?.. А в случае с рождением Лары? Были проблемы с беременностью?.. Попросите супругу вспомнить. Возможно, позднее я перезвоню, уточню подробности… Я не знаю, Сергей, это не мой профиль. Лариса свяжется с вами завтра. Приятного вечера.

***

Дом Сериэнты был точно таким, каким мне запомнился. Простой, уютный, деревенский. И Сэнта была все такой же — красивой и себе на уме. Я не могла для себя решить, как она ко мне относится. И не знала, как мне относится к ней. Она была со мной дружелюбна, я пыталась отвечать тем же, но правда была в том, что я все–таки ее боялась. Воспоминания о том, как от одного взгляда в ее глаза я полностью отключилась, были еще свежи. А ведь все остальные люди вот так же беспомощны перед любым вампиром, запоздало пришло мне в голову. Вскользь брошенное Анхеном замечание, что с такой же легкостью его дорогая бабуля и вампиров вырубает, энтузиазма, почему–то не добавляло.

Сэнта ждала нас на веранде, покачиваясь в кресле–качалке, и поглаживая за ушком своего толстенного кота. Тот жмурился, блаженствуя на ее коленях и самозабвенно впивая когти в тонкую ткань ее летнего платья. Новоград был, без сомнения, южным городом, но этим дождливым ноябрьским вечером мне было не жарко даже в пальто. А ее полураздетая фигурка выглядела такой ранимой и беззащитной, что хотелось немедленно укутать пледом ее едва прикрытые платьем плечи и обнаженные руки. Хоть я и знала прекрасно, что холода она не чувствует. Совсем.

Вопреки моим опасениям, того самого взгляда в глаза не последовало. Нежно поцеловав Анхена и улыбнувшись мне, как старой знакомой, она провела нас в дом. Уложила меня на диван, долго сосредоточенно водила руками над моим телом, прислушивалась к ощущениям. Ее руки не касались даже моей одежды, но я явственно ощущала идущее от них тепло.

— Ты прав, — наконец произнесла она, опуская руки и оборачиваясь к Анхену, — это мертвая кровь.

Анхен оторвал взгляд от тьмы за окном и медленно повернулся к нам. Легкий ветерок, влетающий в комнату через открытую форточку, чуть шевельнул пряди его распущенных волос.

— И насколько все серьезно?

— Организм пока борется. Все–таки люди живут весьма недолго, и природа заложила в них весьма действенный механизм воспроизводства. Года два–три у нее есть. Потом мертвая кровь победит, и девочка станет стерильна.

Года два–три? Это мне даже универ не успеть закончить. Что, все бросать, и бежать рожать ребенка от первого встречного? И ненавидеть потом всю жизнь — и этого ребенка, и этого встречного?.. Или плюнуть и забыть, мне бы вон Варьку вытерпеть, на что мне сдался еще и собственный вечно вопящий младенец? Но ведь когда–то потом мне, наверно, захочется… всем ведь когда–нибудь хочется — семью, детей…

— Нет, этот вариант не подходит, — прервал мои раздумья Анхен. — И речь даже не идет о том, что ни в мои, ни в ее планы дети сейчас не входят…

Опа как! У него, оказывается, планы на отсутствие–присутствие у меня детей! И они определенно важнее моих!

— … Но даже если я завтра же найду потенциального отца ее будущему ребенку, — невозмутимо продолжал меж тем светлейший куратор, — и заставлю их заниматься воспроизводством немедленно…

— Анхен, а вот как бы ничего, что я все это сейчас слушаю?! — такого я уже молча снести не смогла.

— Ничего, Ларочка, ничего, — его моя вспышка не смутила. — Ты не к словам придирайся, ты суть послушай. Я всего лишь говорю об объективно самом быстром способе сделать тебя беременной. Потому, как ждать, пока ты встретишь свою большую и чистую любовь — даже мне времени может не хватить, помру от старости.

— Не смей надо мной смеяться!

— Да не смешно пока. Так я закончу. Я всего лишь пытался сказать о том, что даже если пытаться забеременеть ты начнешь уже сегодня, и будешь заниматься этим ежедневно и неустанно, не факт, что успеешь родить за два оставшихся года.

— И откуда такие выводы? — невозмутимо интересуется Сэнта. Она уже отошла от меня и присела в легкое плетеное кресло в дальнем углу комнаты. Рыжий кот, неизвестно когда проникший в комнату, с независимым видом валялся в двух шагах от нее, повернувшись хвостом к хозяйке.

— Поговорил с родителями. Лариса родилась через пять лет после того, как они впервые «задумались о ребенке». Три выкидыша. Крайне тяжелая беременность, практически вся — под наблюдением врачей. Других детей в семье нет, хотя им всегда хотелось. А у Ларисы мутации гораздо сильнее, поскольку врожденные, а не приобретенные, как у ее отца.

— Так. То есть ты, наконец, нашел мне время сказать, что «дитя крови» у нас — урожденное? То–то я удивляюсь, при чем здесь Дэлиата?

— Нет, она, конечно, над колыбелькой стояла, кровью истекая.

— Сам себя не обмани однажды. О чем еще ты мне не рассказываешь?

— Множество вещей, дорогая. О строении солнечной системы, к примеру. Не интересует?

— Пока не очень. Но буду знать, к кому обратиться.

— Сэнта, девочка должна иметь возможность рожать детей. Даже если она никогда ей не воспользуется.

— Да? И вот очень интересно, зачем? Что хорошего ждет этих детей, если они унаследуют способности матери? И что хорошего ждет тебя, если станет известно, что ты выводишь тут очень странную породу?

— Я не вывожу…породу! — прежде невозмутимый, Анхен вдруг разозлился. — Я просто хочу, чтоб она перестала мучиться! И имела возможность прожить нормальную полноценную жизнь!

— И ты дашь ей прожить эту жизнь?

— Разберемся. После. Что ты можешь сделать с деторожденьем?

— Я могу сделать настой, который раз и навсегда закроет вопрос деторожденья и связанных с ним мучений. И для девы с ее наследственностью это было бы самым правильным вариантом. А если ей так уж захочется ребенка — возьмет приемного. Люди и так наплодили их больше, чем в состоянии вырастить.

— Этот вариант не подходит, Сэнта. Вырезать матку я в состоянии и сам.

— Вот и вырежи.

— Нет. И если ты не хочешь стать моим врагом, ты сделаешь то, о чем я прошу.

— Ты не понимаешь, о чем ты просишь. Такие изменения нельзя произвести локально! Будут задеты другие органы, другие функции!

— Это ты не понимаешь, видимо, в чем пытаешься мне отказать!

— Она человек, Анхен, не вампир. Не надо переносить на людей вампирские беды. У них их нет!

— Вот и у нее пусть не будет!

— Может, ты спросишь мнения Ларисы? Это ее организм, ты не находишь?

— Я не собираюсь ее ни о чем спрашивать! Ей 19 лет, у нее мозгов, как у курицы! Тем более, что ты сейчас наговоришь ей с три короба, запугаешь побочными эффектами, и она с радостью с тобой согласится! А смотреть, как она страдает всю оставшуюся жизнь, придется мне! А я на такое уже достаточно насмотрелся, тебе не кажется?!

Никогда прежде не слышала, чтоб он позволял себе говорить на повышенных тонах. Прежде, когда он злился, то наоборот, начинал говорить подчеркнуто тихо. А тут, кажется, сам воздух в комнате накалился. И уже было все равно, что они при мне, но без меня, решают мою судьбу, что меня обозвали безмозглой курицей и лишили права голоса. Хотелось только, чтоб они, наконец, умолкли. Даже кот не выдержал и слинял, когда начались эти безумные крики.

— Да открой ты уже окно, не мучайся! — раздраженно бросила Сериэнта, не снисходя до ответа.

— Нет необходимости. И Лариса замерзнет, — Анхен явно попытался взять себя в руки.

— Там не так уж холодно, — тем не менее, Сэнта встала, достала из шкафа плед и бросила мне.

— Да? — усмехнулся Анхен. — Что ж она тогда так дрожит?

— На тебя любуется. Голодный вампир в прыжке — то еще зрелище. Как правило — последнее.

— Я не голоден.

— В глаза не бросается. Пойдем, провожу до машины. Может, хоть дождь тебя промочит, можно будет нормально с тобой разговаривать.

— Я и сейчас нормально разговариваю.

— Выйди, я сказала!

Как ни странно, вышел. Не говоря ни слова, даже не взглянув в мою сторону. Сериэнта ушла за ним, и дом укрыла столь желанная мне тишина. Завернувшись в плед, я лежала, ожидая возвращения вампиров. Мыслей уже не было. Только усталость и страх. Они решат мою судьбу и ни о чем не спросят. Как и всегда. Как и со всеми. Только все не знают этого, а я знаю. И все равно — ничего не могу сделать.

Сначала вернулся кот. Запрыгнул в кресло, где только что сидела его хозяйка, и развалился там с самым блаженным видом. А минут через десять пришла и Сэнта. И сообщила, что Анхен улетел. Вот так, молча. Даже не попрощавшись. Ну а что, собственно. Я же курица без мозгов. И вообще, он со мной не разговаривает, сама напросилась. Поддержал, конечно, когда совсем загибалась, и больше некому было, но при первой же возможности сдал в добрые руки. И улетел.

Знать бы еще точно, что руки эти добрые, и до чего они там договорились.

Меж тем Сериэнта распахнула настежь окно и уселась на подоконник.

— Тяжело, — улыбнулась она в ответ на мой взгляд. — Сильный запах крови, да еще в замкнутом помещении… Бьет прямо в мозг. А его твой запах и в обычные–то дни с ума сводит. Удивляюсь, как вы вообще до меня долетели. Он же чуть не сорвался сейчас, без всяких шуток.

Как долетели? В багажнике меня устроил с комфортом, и шторкой отгородился, чтоб отдыхать мне не мешать. А чтоб его когда мой запах с ума сводил… Что–то не припомню. Вот в Бездне разве что. А потом он всегда себя контролировал. И хорошо, если только себя. Так с ума не сходят. А сейчас… не знаю. Я не ощутила, что это из–за меня. Казалось — просто ругаются. Но вампирам видней, наверное. Они же друг друга чувствуют.

Да и не так уж важно уже. Улетел и улетел. Со мной–то теперь что?

— Ну и что? — задумчиво проговорила Сэнта. — Спросить мне тебя, что ты сама обо всем этом думаешь, или и время не терять?

— А что, разговор с человеком для вас — это просто потерянное время? — обиженно отозвалась я. Подумать только, я так прониклась к ней в прошлый приезд, когда она меня о моих желаниях спросила.

— Да нет, конечно, не по адресу обижаешься. Просто я в любом случае буду вынуждена сделать так, как повелел наш Прекрасный Принц, поскольку с Принцами, а, тем более, с Прекрасными, как известно, не спорят, — ирония в голосе была, а вот радость не ощущалась.

— Ну, прошлый раз же вы отказались. Причем без всяких споров.

— Потому, что в прошлый раз это была блажь, и он знал это не хуже меня. Потому и не настаивал. Ну а теперь — это слишком больной вопрос. И если я посмею ему отказать — он реально сживет меня со света. А я бы еще пожила. Какое–то время.

— А почему это для него столь больной вопрос?

— А это он сам тебе расскажет, если захочет. А мы с тобой давай сперва о делах, — Сэнта спрыгнула, наконец, с подоконника и прикрыла окно. — Не сильно я тебя заморозила?

— Ничего. Вы дали мне достаточно теплый плед.

— Ну что ж. Тогда слушай. У меня огромный опыт лечения вампиров. У меня весьма обширный опыт лечения людей. Но с проблемой, подобной твоей, я еще не сталкивалась. Хуже я тебе не сделаю, это точно. Но вот что с мертвой кровью у тебя сцеплено что–то еще, я даже не сомневаюсь. Переплетение потоков у тебя весьма сложное. Разбираться буду долго. Не гарантирую, что обойдемся без побочных эффектов. Но наладить тебе репродуктивную функцию, скорее всего, мне удастся.

— Хорошо, — только и смогла ответить я. А что еще скажешь.

— Это хорошо, что все–таки хорошо, — согласилась Сэнта. — Пойдем, покажу тебе твою комнату.

Комната была небольшая, оформленная подчеркнуто просто. Минимум мебели, никаких украшений на стенах. Вот только на столе стоял огромный букет хризантем. Что в вампирской традиции означают хризантемы, спрашивать не хотелось. В конце концов, они же не для меня. Они тут просто стоят, комнату украшают.

Ощущая мою нервозность, Сериэнта пообещала, что в ближайшие дни я буду только отдыхать, поскольку тело мое к переменам еще не готово. Я подумала об одном, но оказалось, не все так просто: кормить меня в ближайшие дни тоже никто не собирался.

А я от голода тут не умру под красивые разговоры о необходимости всеобщего очищения организма?

— Не переживай, — ободряюще улыбнулась мне Сэнта, но не слишком–то меня этим взбодрила.

А потом напоила какой–то дрянью, и реальность уплыла, оставив меня в зыбком межмирье, где–то между сном и явью, в краю неясных теней и неоформившихся желаний. Я вроде видела комнату, и могла, при необходимости, перемещаться по дому, но при этом с трудом осознавала кто я, где я, что происходит вокруг. Мной владела апатия, и большей частью я либо лежала, либо сидела, безразлично глядя перед собой, без мыслей и ощущений. Временами появлялась Сэнта, но смысл ее действий и слов ускользал от меня, она неизменно поила меня своей отравой, и, хотя на вкус напиток был отвратителен, желания протестовать у меня не возникало. Никаких желаний не возникало, и множество дней слились в один, а потом я потеряла даже его. Вокруг меня клубилась серая равнодушная ночь.

А однажды я открыла глаза, и увидела солнце, льющееся в окно, и разглядела в подробностях комнату, где провела столько дней, и даже заметила, что на столе по–прежнему стоит букет хризантем, вот только уже не розовых, а ярко–желтых. И подумала, что цветок такого солнечного цвета едва ли обозначает что–то плохое.

Я чувствовала себя слабой, но ни сил, ни желания лежать в кровати у меня не было. Поэтому встала на ноги и, пошатываясь, пошла искать Сериэнту.

А Сериэнта варила кашу. Застыв в дверном проеме, я некоторое время молча любовалась этим дивным зрелищем. Потом она обернулась и предложила мне сесть.

— И чему ты так удивляешься? — поинтересовалась она. — Что, если я готовлю тебе лекарства — это нормально, а если еду — из ряда вон? И только потому, что там конечный продукт жидкий, а здесь — нет? Процесс–то примерно одинаков. Да и потом, — продолжила она, ставя передо мной тарелку. — Кормлю же я как–то кота. С голода пока не помирает.

Вот уж кому не грозило. Когда он запрыгивал на стул, ножки у стула мучительно дрожали. Выше котяра не залезал никогда. Справедливо полагая, что падать вместе с проломившимся под его весом предметом мебели с большей высоты будет значительно больнее.

— А как его зовут? — решила поинтересоваться я. Все же столько дней в одном доме. — Ну, кота?

— Рыжим зовут. Или Толстым. Кому как нравится. Я обычно Кошмаром зову.

— Потому, что он кошмарно толстый?

— Потому, что он кош по имени Мар, — с достоинством представила своего кота вампирская бабушка. — Ты кушай, Ларис. Тебе сейчас надо сил набираться. Организм изменения принял, но при нехватке жизненных сил может пойти откат. Поэтому еще недельку поживешь у меня, я хочу убедиться, что восстановление идет нормально.

— А сколько я уже у вас живу?

— Двенадцатый день сегодня. И можно уже на «ты», мы же не на симпозиуме, — она улыбнулась, провела рукой по моим волосам, и занялась своими делами.

Ну а каша оказалась вполне съедобной, и даже вкусной, но имела странноватый привкус. Подозреваю, без добавления лекарственных трав неизвестного мне назначения, дело не обошлось.

В отличие от промелькнувших мимо моего сознания первых двенадцати дней, всю следующую неделю я провела вполне осознанно, ежедневно общаясь в Сериэнтой и не испытывая при этом дискомфорта. Практически не испытывая.

Я так никогда и не узнала, где она держит своих животных, и насколько конкретен ее интерес к тем людям, что бродят в ее садах. Никто из вампиров за все время, что я жила там, ее не навещал.

Она была со мной неизменно мила и доброжелательна, позволяя мне ощущать себя ее дорогой гостьей, развлекая беседой и прогулками по саду, даря или одалживая мне кучу всевозможных мелочей, которые бывают необходимы в повседневной жизни, но которых я была лишена, словно бесприданница, потому, что кто–то так спешил от меня избавиться, что даже не дал мне возможности заехать домой и собраться.

Она старалась, она честно старалась казаться моей подружкой, но она была вампиршей, и иногда ее прорывало.

К примеру, готовила мне она всегда сама. И готовила на удивление хорошо и разнообразно. Никогда не пробовала то, что готовит, но не было случая, чтоб еда была недоварена или переварена, недосолена или пересолена. Никогда не повторялась, каждый раз предлагая мне что–то новое. Но ни разу не накормила меня мясом. Я осторожно поинтересовалась как–то, а нельзя ли это изменить, наивно полагая, что ей все равно, а мне чем дальше, тем больше хотелось хоть сосиску какую укусить…

— Ларис, а давай ты, хотя бы пока живешь в моем доме, не будешь скатываться до состояния животного, — неожиданно резко отозвалась на мою просьбу Сериэнта. — Для разумных существ употребление в пищу мяса неприемлемо и аморально.

— Д-да? — с усилием приподняла я отпавшую челюсть. — А пить кровь других разумных существ — это вот самый раз, так?

— Нашла, чем себя оправдывать, — фыркнула вампирша. — Мы пьем кровь живых. Это энергия жизни, животворный источник. А вы пожираете трупы, в которых уже процессы разложения запущены. Назвав вас, при таком подходе к питанию, разумными, вам здорово польстили, ты не находишь?

Я, кажется, обиделась. Она искренне не поняла, на что.

В другой раз, гуляя с ней по саду, все еще буйно цветущему, несмотря на позднюю осень, я имела глупость высказать вслух свою смутную фантазию о том, что если во мне столь много вампирской крови, что я в некотором роде гибрид, то, быть может, наши виды не настолько уж несовместимы. Если их кровь моим организмом не только не отторгается, но и меняет мою генетику, то, быть может… ну вот чисто гипотетически… я, ну, или такие как я могли бы иметь с вампирами совместное потомство… Раз человеческая кровь животворяща, а их настолько мертва, что зачатие для них столь часто оказывается невозможным…

— И что будут жрать эти детки? — неожиданно грубо перебила меня Сериэнта. — Мясо с кровью? Так низко мы пока еще не падали. То есть, сначала они выпьют и сожрут свою мамочку, а потом ими отужинает собственный папочка, слегка обозлившись на смерть супруги? Нет, я, конечно, в курсе, что людям детей своих не жалко, но мы же не такие выродки!

— А какие вы выродки? — завелась в ответ я. — Сами жрете нас, не задумываясь, а при этом все такие благородные, от ушей и до хвоста, все такие разумные!

— И кто же меня в этом обвиняет? Не ты ли у меня пару дней назад колбаски просила? Ту колбаску что, из древесной коры крутят? Или тебе перед той коровой стыдно и ты ее по имени помнишь, косточки схоронила и цветы на могилку таскаешь? Так я, заметь, не предлагаю вам с теми коровками спариваться для улучшения популяции, хотя, возможно, коровьи мозги и улучшили бы ваши насквозь гнилые головы!

— Не смей меня оскорблять! Ты утверждала, я твой гость, а существа разумные с гостями себя так не ведут!

— А с хозяевами, значит, можно, — раздраженно фыркнула Сериэнта. — Дети от людей, это ж надо же! А что ж сразу не от волков? У них тоже весьма здоровая популяция. Мало нам детей–вампиров, давай будут еще и внуки–оборотни! Давай, смешивай нас с грязью уж до конца, а то, глядишь, мы еще не полностью измарались! Что мы тебе сделали такого, что ты нас настолько ненавидишь?

Я развернулась и побежала, роняя слезы и не разбирая дороги. Долго рыдала в каком–то гроте, не в силах прийти в себя от того презрения, которым меня сейчас окатили. Что они сделали, святые и благородные, что они сделали? Благодетельствуют же исключительно, как не согласиться!

И ведь это лучшие из них, не могла я не понимать. И Анхен, и Сериэнта были из тех, кто относился к людям гораздо доброжелательнее многих своих соплеменников. Как же тогда относятся к нам те, другие?

 

Глава 4. Смерть

Сериэнта плела мне косы. Не две банальные косы, какие я всю жизнь заплетала себе по утрам, торопясь сначала в школу, затем в универ, а теперь и на работу. Нет, она плела мне какие–то замысловатые бесконечные косички, вплетая одну в следующие десять. Это больше походило на макраме, чем на плетение волос, но я не возражала. Сэнта была в благодушном настроении и рассказывала мне сказки.

Старинные вампирские сказки о Детях Леса, не строивших себе иных домов, чем те, что дарованы богами. Лес был им домом, давая и кров, и одежду, и пищу. И они танцевали на залитых светом полянах, славя животворящее солнце, открывающее перед ними пути жизни, и парили в небе под звездами, и луна–хранительница серебрила им кожу, щедро делясь памятью предков.

И были там деревья–великаны, и были маги, способные договориться с деревьями. И где–то в вышине единый ствол делился на многие, своими сложными переплетениями образуя комнаты и переходы, срастаясь с другими деревьями, создавая бесконечные дома и дворцы, живые — для живых, ведь в каждом доме–дереве билось свое сердце.

И были маги, способные говорить с рекой, и маги, способные укротить огонь, и были те, кто слышал богов отчетливей, чем слышал друзей, и те, кто способен унять любую боль.

— И дева с волосами цвета меда там пела песни на невнятном языке, — неожиданно добавила я, вспомнив то потаенное, заветное, что однажды показали мне, уж и не знаю, за что.

— Что за дева? — удивилась Сериэнта, сбиваясь со сказочного настроя.

— Не знаю, ты мне расскажи, — пожала я плечами. — Ее Анхен помнит. Наверняка и ты ее знала.

— Я многих знала. А количество дев, которых в состоянии помнить Анхен, вообще не поддается учету. Нравятся ему человеческие девы, вот и возится с вами, что с котятами.

«А сама ты что со мной возишься? — беззлобно подумала, но благоразумно промолчала. — Из страха перед Анхеном? Прости, не поверю». К ее античеловеческому снобизму я уже немного успела привыкнуть. Тем более, что он у нее с поступками не всегда вязался.

— А она не человеческая, она вампирская, — вот не дам себя сбить. Кто мне еще расскажет, не Анхен же. — Стрижка короткая, но не совсем как у тебя. Челка такая длинная, что и глаз почти не видно. А одежду не разглядела. В листве мелькнуло что–то светлое, не то рукав, не то подол.

— Это в какой же еще листве? — подозрительно покосилась на меня Сериэнта. — Я тебе сейчас древние сказки рассказываю, при чем тут какие–то девы? Тогда и вампиров–то в природе не было.

— Не, Сэнта. Прости, не сходится. Ты мне сейчас рассказываешь сказки без картинок, А Анхен когда–то показал картинку, не снисходя до сказок. А она на твои сказки один в один ложится. И деревья–великаны, и сердце в каждом бьется. Вот только он сказал, что это его воспоминания. Значит и дева там была — та, что он лично знал. Не человеческая дева. И ты в те времена наверняка жила уже тоже. Хочешь сказать — вы не были тогда вампирами? В смысле — не называли себя вампирами? Потому, что не пили кровь?

— Что еще он тебе показывал? Или рассказывал?

— Так, обрывки, недомолвки. Про второе солнце, принесшее боль, про Древних и Новых. Так ты мне объяснишь? Раз уже начала.

— Да это не я начала. Я просто рассказывала сказку. Это наш дорогой авэнэ влез с конкретикой. Вот уж не думала, что он подобными воспоминаниями станет с человеком делиться.

— Но раз уж поделился… ответь, Сэнта! Ну тебе ведь интересно самой об этом. Ты же сама начала, хоть и в виде сказки.

— Ну и что мне тебе рассказать? Да, это были мы. Беспечные Дети Леса, не знавшие боли. Для нас было неприемлемо срубить дерево, не то, что убить животное. В то время не было людей, и нам не нужна была их кровь. Нам солнце давало энергию жизни, земля кормила своими плодами… А та дева… Не так уж и сложно догадаться. Если она — в сердце его воспоминаний о мире, который для нас сейчас мнится — раем. Она так и осталась в том навеки ушедшем раю. Это его боль, не стоит ее ворошить. И не называй ее вампиршей, он обидится страшно. Про тех, кто не увидел второго солнца, так говорить не принято.

— А что… что все–таки случилось с первым? И почему об этом говорить не принято?

— Ну, кому же захочется исповедовать перед низшими свою боль, свой позор, свой стыд? Да, мы выжили, приспособились, создали новую цивилизацию и по праву ею гордимся. Но в сердце любого Древнего лежит боль. Боги прокляли нас слишком жестоко, вывернув наизнанку то, чем мы когда–то были.

— Но за что?

— За стремление поковырять пальчиком мирозданье. За научно–технический прогресс вместо познания мудрости Божьей. За отказ от предначертанного пути и предложенных даров. Мы и сами умели летать — зачем нам понадобились машины? Мы могли договориться с деревьями — зачем было строить самим? Природа дарила нам изобилие материалов — зачем было изобретать собственные? Мы так жаждали все улучшить. Усовершенствовать. А в итоге погасили собственное солнце. Искорежили и убили собственный мир, — Сэнта тяжело вздохнула и замолчала. Она давно уже не плела мне косы. Смотрела в окно. На свой бесконечный и сказочный сад. Раскинувшийся посреди степей. До ближайшего леса отсюда — лететь и лететь. — Боги сочли, что за такое нас и убить было мало. Вот и не убили. Кого–то. Не думаю, что они выбирали. Полагаю, им было уже все равно… Знаешь, Лар, а давай–ка мы съездим в город, — Сериэнта решительно встряхнулась. — Ну их в Бездну, эти старые сказки. Хоть столицу посмотришь. А то столько живешь у меня, а в Новограде и не была.

К поездке в город она подошла весьма основательно. Мало того, что она в меня поиграла, как в куклу, перемерив кучу вещей из собственного гардероба под рассуждения о том, что мой наряд и не по сезону и не по погоде. А я что? Я привычная уже. Вечно ты у этих вампиров где–то между куклой и котом, и пока ты прощаешь им это допущение — с ними можно как–то общаться. Ну а мне с Сериэнтой пару дней осталось прожить, к чему мне портить их бесплодными попытками что–то доказать? Да и выданный мне голубой плащик был более чем симпатичен. И мне действительно шел.

Сама же Сэнта предпочла коротенькую юбочку «под вампиршу», едва прикрывавшую коленки, из–под которой выглядывали очень изящные сапожки на шнуровке, короткую приталенную курточку ярко–желтого цвета и…ой, мама!.. еще и парик с длиннющими человечьими косами точь в точь в цвет ее настоящих волос. Довершали наряд очки с темно–желтыми стеклами и полностью скрытая вампирская аура.

Нет, я, конечно, уже догадывалась, что вампироманов вампиры придумали, чтоб легче было свои странности прятать, но увидеть еще и ее этакой Антонией… Кстати, а как мне ее теперь величать?

— Светлана, — представила она мне свою «человеческую ипостась». — Можно просто Света.

При таком маскараде я уже решила, что в город мы поедем на автобусе. Тем более, что его конечная располагалась прямо напротив центрального входа в Сады. Но она удивила меня еще раз, усадив в машину. Самую обычную, человеческую. И заняв место водителя.

— А я думала, вампиры слишком презирают человеческую технику, чтоб на ней ездить, — не смогла не поделиться я своим удивлением.

— А ты всех вампиров по одному снобу не ровняй, — фыркнула Сериэнта, которая уже десять минут, как Светлана, бодро выруливая на дорогу. — С хорошим механиком и человеческая техника прекрасно работает. А в некоторых случаях так и вовсе незаменима.

А Анхену его снобизм и на автобусе проехаться не мешает, почему–то мелькнула обиженная мыслишка. Но я тут же себя одернула. Что мне за него обижаться?

Новоград удивил даже не количеством людей — количеством машин. Причем именно личного транспорта. Здесь его было на порядок больше, чем в Светлогорске. Так что не так уж мы, наверно, и выделялись на своей машине. Наверное, попадали в местную категорию «золотая молодежь». Хотя машинка у Сэнты была — самая что ни на есть рядовая. Нам встречались и более экзотичные экземпляры. А народ…народ поразил не количеством. Скорее — более свободным стилем одежды. И Сэнтина короткая юбочка смотрелась здесь вполне обычной, такие носили тут многие, явно не считая наряд «вампирским». И прически короткие тоже встречались здесь значительно чаще, чем в Светлогорске. И совсем короткие, и до плеч, как было у Инги. И тоже без намеков на попытки поиграть в вампиршу. Просто так они тут носили.

Ну а город — большой, красивый. Мы колесили по улицам, гуляли по бульварам, я полюбовалась через решетку на Президентский дворец, невольно вспомнив о том бале, куда он поехал с Евой. И в который раз уже задалась бессмысленным вопросом: а взял бы он меня с собой, если бы мы не рассорились? Побывали на красивейшей площади перед Музеем Человечества. Правда, внутрь Сэнта идти отказалась, заявив, что там слишком скучно. Но зато мы поднялись на смотровую площадку на его башне, и пока я восхищенно обозревала окрестности (весь город был отсюда, как на ладони, и даже Сады виднелись вдали расплывчатым зеленым пятном), Сэнта, которая Света, безбожно флиртовала с какими–то молодыми мальчишками. Наблюдать за этим было довольно забавно. Ровно до того момента, когда на попытки выпросить у нее телефончик, она предложила им встретится ровно через неделю в Садах Сериэнты под кустом из самых алых на свете роз.

— Сэнта! — возмущенно выдохнула я, совсем забыв, что она нынче Света.

— Да что ты переживаешь, — посмеялась она, не обратив внимания на мою оговорку. — В Садах цветы рвать запрещено. Строго–настрого.

— А срезать?

— Ну, это уже входит в категорию «уход за садом», — красавица откровенно забавлялась, но думать о том, куда заводят ее обычно такие забавы, было страшно.

К счастью, ребята признались, что сами они не местные, и уже завтра будут вынуждены покинуть город.

— Ну, нет — так нет, — кокетливо улыбнулась им Сэнта. — Найдем других.

А потом она повела меня в ресторан.

— Коль уж я тебя дома трупами не кормлю, хоть здесь вдоволь отъешься.

— А ты будешь сидеть и презирать меня за плохой вкус, — не поверила я в ее благодушие.

— Не, я сегодня добрая-а, — мечтательно протянула она. — А уж демократичная-а. Я вообще чаю выпью.

И ведь действительно, заказала себе чай. И даже действительно пила его. Очень медленно, меленькими глоточками. Так, что я успела съесть целый обед, прежде, чем она справилась с одной чашкой.

— Знаешь, — сказала она мне еще в самом начале этого странного обеда, — а мы ведь очень долго не верили, что это с нами навсегда. Думали, что еще сможем, что если себя приучить — то сможем вновь есть твердую пищу. Сможем вернуться…обратно, стать такими, как прежде. Мой муж… он так и не смог смириться, что стал вампиром. Заставлял себя есть. А организм уже не в состоянии переваривать твердую пищу, боль, дискомфорт, промывание желудка… Но он пытался вновь и вновь. По крошке в день. Думал, постепенно разработает… Нечего там разрабатывать. Все атрофировалось за ненадобностью. А потом он умер. Просто не захотел так жить. Многие умерли… уже потом. Когда поняли, что за жизнь нам теперь уготована… А мы еще успели родить сына. На крови, но еще в надежде… Вот сын–то его и подкосил. То кровавое безумие, что владеет урожденным вампиром. От запаха человеческой крови они теряют разум. Совсем. Единственный способ его вернуть, удержать — причинить сильнейшую боль. И мы вынуждены воспитывать собственных детей, регулярно вырывая из безумия — болью, регулярно причиняя сильнейшую боль тем, кто нам дороже жизни. И тогда они вырастают…похожими на нас. Не совсем, как мы, но похожи. Очень. И нам кажется, что свет еще есть. И мы однажды найдем свое третье солнце.

Она цедила свой чай. Со стороны — милая такая девочка с косичками. Чья–то мать. Чья–то вдова. Чья–то бабушка.

— Сэнта, а у тебя нормальные внуки есть? Ну, которые родные. По прямой линии.

— Нет, мой сын еще не женился.

— А что, без женитьбы детей не бывает?

— Нет. Женитьба, собственно и есть факт зачатия ребенка. Либо объявление о намерении его зачать. К сожалению, у нас дети не родятся случайно. Секс — это просто секс. Для удовольствия, не более. Зачатие — это более сложный обряд. Секс туда тоже входит, но его одного не хватит. На это идут лишь те, кто твердо решил, что ему это действительно надо. И далеко не все из них добиваются результата. И объявление о намерении так и остается несбывшейся мечтой.

Мне принесли второе. Сэнта взглянула на отбивную, но промолчала, даже не поморщилась. Просто сделала еще один маленький глоток.

— Сэнта, а вот все–таки объясни мне, — попыталась сформулировать то, что мучило меня уже давно. — Вот у вас же семьи, дети… Как сюда вписывается секс с людьми? И групповой секс? С чего? Когда вы стали такими извращенцами? Как вообще такое возможно?

Сэнта улыбнулась. Посмотрела на меня, как на дитя.

— Ну это же очень просто. Разве Анхен тебе еще не объяснил? Ну хотя бы то, что при наличии разницы культур, крайне невежливо себя объявлять правильным, а другого извращенцем.

— Сэнта, пожалуйста, не играй сейчас в слова. Для меня это важно. То, что я знаю о ваших традициях, приводит меня в ужас. И я не думаю, что Анхен сподобится мне что–то объяснять. Он просто ставит перед фактом. А для меня это неприемлемо. Я даже понять это не в состоянии, не то, что принять.

— Не переживай так. Я попробую объяснить. Рассуждая о нормах и приличиях, ты забываешь одну простую вещь: мы разные. Не просто разные народы, но разные биологические виды. И наше сильное внешнее сходство совсем не помогает нам понять друг друга. Скорее мешает, заставляя думать, что раз внешне похоже — то и внутренне должно быть примерно так же. Простой пример: ты ведь знаешь, что вампиры эмпаты. Да и не только ты, факт общеизвестный. Но ты когда–нибудь пробовала сделать следующий шаг и подумать: а как это влияет на наши межличностные отношения? Могут ли вообще, при наличии столь значительного отличия в восприятии, отношения внутри нашего народа быть полностью подобны отношениям внутри вашего?

Пожимаю плечами. Ну да, подловила, не думала. Ну, эмоции читают, даже ими питаются, но что из этого должно следовать что–то глобальное в голову как–то никогда не приходило. Да и при чем здесь, я ж ее про секс…

— Про секс, — соглашается Сэнта. — Ну а что, по–твоему, секс? Механическое соединение тел? Или, может, соединение душ?

— Ну, в идеале…

— В идеале, — она снисходительно улыбается, словно я только что в очередной раз доказала теорему извечного человеческого несовершенства. — В том и разница, девочка, что у вас — в идеале, а у нас, благодаря эмпатии, всегда. Вы живете каждый словно в глухой картонной коробке. Но иногда, порой, каким–то чудом вам удается прогрызть ее стенку навстречу другому, и вы начинаете ощущать этого другого как себя. Чувствовать малейшую смену настроения и угадывать желания, переживать его боль и радость как свою, и даже сильней, чем свою. Ты ведь понимаешь, о чем я?

— Разумеется. Даже я знаю, что это называется любовью, ни к чему объяснять столь сложно.

— Да, вы это так называете. «Настоящая любовь», «большая любовь». В реальности встречается у вас куда реже, чем вы любите об этом говорить. На самом деле это даже не сама любовь, а скорее ее следствие. Собственно, именно это и есть эмпатия. Способность чувствовать другого, как себя.

— И что?

— Что? Что ты будешь чувствовать к такому человеку? Кем он для тебя станет? Свет ведь клином сойдется, верно? Он будет для тебя любимый, обожаемый, желанный, ненаглядный, в целом мире единственный. И понятно, что секс для тебя будет возможен только с ним, другие зачем, ты же так их не ощущаешь…

— Да, разумеется. В чем соль? Ты мне сейчас описываешь идеальные отношения, которые каждый стремится в жизни обрести…

— Да. И которые берутся за образец при построении любых человеческих взаимоотношений. Даже если там и близко нет ни любви, ни эмпатии… А вот теперь представь. Все вот эти чувства. Все это понимание, ощущение, близость. Представь, что ты чувствуешь столь глубоко каждого. Вот хотя бы в этом зале.

Я медленно огляделась, пытаясь понять, что она от меня хочет. Вернее — что пытается мне донести. Почувствовать каждого…Кожей ощутить веселие компании за тем угловым столиком…И огорчится вместе с женщиной, чей спутник вечно скользит взглядом мимо…И ощутить, что чувствует тот грузный мужчина, временами поднимающий на меня свои мелкие, невыразительные глазки… Нет, она говорила не совсем об этом. Говорила, что эмпатия — это как любовь, когда ты душу насквозь пронзаешь, и ощущаешь, словно себя, роднее и ближе некуда, и умирать от страсти готов — лишь в его объятиях. Но если так ты ощущаешь не одного — а весь зал… А если весь народ…всех…

— Вот это и есть любовь. Любовь нашего народа. Способность ощущать каждого — как себя. Для нас нет чужих. Ненужных. Нелюбимых. Мы единый народ, которому даровано счастье безграничной всеобщей любви. Потому, что твои эмоции — это еще и отражение его эмоций, и его, и ее, и их. А их эмоции — это еще и отражение твоих, и не разодрать, где чьи. И как выбрать одного и отказать всем, если все — бесконечно близкие и родные? Потому и секс нам дан — не как способ производства детей, но как способ ощутить единство и любовь. Секс для вампиров — это всегда Слияние. Слияние близких любящих душ, которому лишь вторит слияние тел, жажда дарить и ощущать наслаждение, которое не поделишь на свое и чужое. Да с кем–то одним ты родишь и воспитаешь ребенка, потому, что он станет тебе роднее и ближе прочих. Но твоим единственным возлюбленным, единственным, с кем ты разделишь свою постель, он не станет никогда. Для нас это невозможно, немыслимо, кощунственно, ибо ты не можешь не принимать всей душой, не ощущать, не любить, не наслаждаться, не делиться наслаждением с теми, кто тебе дорог. То, что вы именуете нелепым словом «групповуха», для нас является божественным танцем и гимном всеобщей любви.

Она говорила…так вдохновенно. Так искренне…Ну наверно, если всех любить, ощущать и чувствовать как того идеального человеческого возлюбленного…Хотя нет, сложно такое представить. И возлюбить того толстого дядьку с поросячьими глазками я, наверное, все равно бы не смогла, даже если бы мне было открыто каждое движение его души…

— А ты бы еще немножечко путала, где заканчивается его жажда тебя и начинается твоя жажда его, — шепнула мне Сэнта, проследив направление взгляда.

— Но моя не начинается нигде!

— А это надо еще осознать. Его эмоции в тебе, помнишь? И его возбуждение уже тебя возбуждает.

— Прекрати. Гадость какая. Я не хочу жить под воздействием чужих эмоций!

— А вы и не в состоянии так жить. Вы всего лишь кучка индивидуалистов каждый в своей коробке. Разобщенные. Всегда готовые растоптать и предать ближнего. Слабый народ, по праву занимающий свое подчиненное положение.

— Можно подумать, у вас этого нет: ни предательств, ни ненависти, ни интриг.

— Да все, конечно, есть. Где любовь — там и ненависть, где жизнь — там и интриги. Ты спрашивала, почему секс групповой для нас норма — я попыталась объяснить. Потому, что от природы нам даны чувства, которые мы не в состоянии кастрировать. На вас же, помимо отсутствия эмпатии, еще и физиология влияет. Поэтому и введены моральные ограничения на секс. Для контроля отцовства. Ну и получения здорового потомства, что породило табу на секс с близкими родственниками.

— Вот только не говори, что вы еще и…

— Если детей не будет, откуда взяться запрету? — она улыбалась столь мило, что и не поймешь, дразнит она меня сейчас, или и впрямь там у них настолько все запущено.

— Нет, ладно, с родственниками вашими что хотите, делайте. Ты мне про людей объясни. Зачем при таком всеобщем счастье вам секс с людьми понадобился? Почему вы просто крови выпить не можете? И…с животными тогда как же? Их вы тоже «всей душою любите»?

— Ну а зачем нам вообще люди при нашем «всеобщем счастье»? Источник жизни, увы и ах! И ваши эмоции, вся вот эта нерастраченная чаша, невзболтанная, у каждого свой индивидуальный букет, то, что так чуждо нам…и так притягательно! Да секс с вами дает нам едва ли не больше жизненной силы, чем ваша кровь! А вот животные не обладают эмоциями, к сожалению. Они абсолютно пусты, одомашнивание имело свои серьезные минусы, хоть и решило проблему голода. Но секс…мало у кого возникает желание, нечего там хотеть, кроме крови. Хорошо хоть кровь при искусственном разведении своих питательных свойств не теряет… Сядь ко мне, Лариса, — внезапно попросила она. Я пересела, все равно под ее объяснения с едой я практически закончила. Она настояла, чтоб я придвинулась еще ближе, и, взяв мою руку, поднесла к лицу. Крепко сжимая мою ладонь, она долго водила моими пальцами по своим губам, порой слегка целуя их или даже проводя языком. К такому я оказалась глубоко не готова, какое–то время просто глупо краснела и бледнела, не понимая, пугаться мне ее поведения, или пока еще только смущаться…Учитывая, что выглядела она сейчас человеческой девочкой, со стороны мы, наверно, смотрелись крайне неприлично.

— Сэнта, что ты…пожалуйста, перестань!

— Омерзительный чай, — сообщила она, никак не реагируя на мои попытки высвободить руку. — После такой гадости жутко хочется выпить нормальной крови.

— Не моей, я надеюсь?

— Хочется? Хочется твоей, а выпить придется у кого–то другого. Был бы Анхен тут, я б его, конечно, и на тебя уговорила, а так придется обойтись. — Она выпустила, наконец, мою руку. Я поспешно сбежала от нее на свое место. Вот это мы поговорили о всеобщей вампирской любви, вот это было здорово. — Да не пугайся так. Сейчас вызову тебе такси, домой поедешь. А я погуляю тут еще немного. Заканчивай свой обед. Чаю тебе заказать?

— Нет, не надо, спасибо… А я думала, у вас как–то… ну, девочки у мальчиков кровь пьют, мальчики у девочек…

— Да без разницы. Компания в целом должна быть разнополая, тогда букет эмоций будет полнее и ярче, а какого пола тот, у кого ты пьешь кровь, значения не имеет.

— Компания?

— Конечно. Чем больше участников, тем сильнее эмоции и выше наслаждение. Отсюда и пошла традиция разделенной трапезы. Да не пугайся так. Для тебя большую компанию никто собирать бы не стал. Нам бы с тобой и Анхена вполне хватило. А то слабенькие вы, человечки, много партнеров не выдерживаете…

Такси благополучно отвезло меня в Сады, и я долго сидела на крыльце в ее любимом кресле–качалке, пытаясь хоть как–то переварить услышанное. Получалось с трудом, особенно в свете ее последних откровений про ее, меня и Анхена… Это было что–то уж совсем… И никакие ее рассуждения о всеобщей вампирской любви… Ну где–то же должна быть граница… Ну какие–то нормы должны быть неизменны… в любом обществе, при любой культуре…или нет? Или пусть они как хотят, но я‑то человек, меня не надо в это вмешивать.

На землю опустилась ночь, а она так и не вернулась. И уже лежа в кровати, я еще долго слушала, как тихонько щелкают по доскам пола кошачьи когти, и то в одном, то в другом углу дома раздается печальное вопросительное «мяу». Толстый Рыжий Кош по имени Мар тосковал без своей хозяйки.

Наверное, я ждала, что приедет Анхен и заберет меня домой. А вместо этого Сериэнта довезла меня до вокзала и вручила билет на поезд. Она даже не стала выходить из машины, чтоб со мною проститься. Просто дождалась, пока я захлопну дверцу, и уехала. Что ж, в подружки она мне не записывалась, свой список добрых дел наверняка перевыполнила на месяц вперед, а я и сама в состоянии найти нужную мне платформу. Ну подумаешь, крупнейший транспортный узел. Так и я не из деревни.

***

Тихо приехала домой. Тихо пришла на работу.

— Ну здравствуй, — сказал мне Анхен.

— Здравствуй, — ответила я.

— Ты выглядишь отдохнувшей. Сессию–то сдашь? Пол семестра ж прогуляла.

— Постараюсь. Ты ведь скажешь, что я болела?

— Куда ж я денусь. А ты мне скажешь что–нибудь взамен?

— Что, например?

— Что ты соскучилась. Что тебе надоело меня отталкивать. Что ты готова попробовать стать мне хоть немножечко ближе.

— Я не готова…пробовать…

— Эгоистка. До мозга костей. Была, есть и будешь. Что ж. Живи, как решила, — он уходит к себе в кабинет, и дверь закрывается за ним, и если б можно было вернуться…вернуться в прошлое, чтоб все изменить и переделать…я б вернулась в этот день, и ответила не так, я все бы сделала не так…но вернуться нельзя, время линейно, момент упущен, дверь закрылась. Жизнь продолжается.

И снова девочки из группы завистливо вздыхают, глядя на меня. И снова Анхен лишь через стенку, но такой подчеркнуто–отстраненный. И снова работа, привычная уже, но такая безликая. И мучают мысли. О всеобщей вампирской любви. О Сериэнте, которая не прочь заняться любовью со своим троюродным внуком и человеческой девочкой. И девочка при этом будет — только сосуд, из которого черпают кровь и удовольствие. Анхена она бы уговорила. О том, что стоило бы уговорить еще и меня, речи не шло. Я человек. Меня — просто взять. Как Ингу тогда — через боль и слезы. А что? Тоже себе эмоции. А любовь — это у них друг с другом. А мы не объекты вампирской любви. Мы — всего лишь ее источник. Это их эмоции переплетены там так, что не разобрать, где кончаются твои и начинаются чужие. А наши они просто черпают, словно кашу ложками. Причем, ведь не жадные. Сразу на всех. Если все — это тоже ты. Ну, или почти ты…

Каково это — всех любить? Быть единым народом с едиными чувствами?

Однажды не выдержала, спросила. Время было под вечер, вроде был не сильно занят и настроение вполне себе…Забирала у него очередные бумажки и поинтересовалась.

— Что она тебе пересказывала там? — хмыкнул Анхен. — Жизнь насекомых? Какие, к дракосу, единые чувства? И где там всеобщая любовь? Ты на нее взгляни внимательно. На Сэнту. Где она живет, как она живет, с кем? Так сильно всех любит, что аж глаза б не глядели! Да она с собственным сыном, дай светоч, раз в десять лет видится. Что у нас там за Бездной происходит, знает лишь по неясным слухам, в которые и вникать–то особо не стремится.

— Так что, все это неправда? И нет никакой всеобщей любви? Единого народа в едином экстазе?

— Правда. Неправда. По–всякому. У меня порой такое чувство, Ларис, что ты пытаешься найти некий мифический столб с надписью: «Истина в самой последней инстанции». А дальше подробный список всех самых правдивых правд мира. Хочу тебя огорчить. Такого столба нет. Любая правда многолика. Любая истина переворачивается, если взглянуть на нее под другим углом. Но не перестает быть истиной.

— А если проще?

— Проще? Пожалуйста. Чем меньше у тебя своего, тем больше тебе хочется его иметь. И если мы чувствуем чужие эмоции и фоним своими, то мы с детства учимся свои эмоции закрывать, а от чужих закрываться. И коль чужие эмоции протекают в тебя, становясь твоими, то ты не поплывешь в этой аморфной жиже, а научишься вычленять и дифференцировать. Ведь кроме любви и желания есть еще ненависть и неприязнь, боль и равнодушие. Есть еще мысли, которые у каждого свои. Есть еще цели и интересы, которые порой пересекаются. И подобно тому, как люди учатся врать словами — ради выгоды или просто из вежливости — так и вампиры учатся врать эмоциями, посылая в нужный момент — нужные, закрывая лишние. Наше общество — сложносоставное, его суть не сводится к всеобщей любви в муравейнике. Да, я могу почувствовать каждого как близкого и родного, но я не каждого позову в свой дом и не каждого положу в свою кровать. Мы на то и Высшие, чтоб жить не под воздействием плетения эмоций, но плести их самим. Да, мы способны обретать единство в любви и слиянии, но каждый раз это будет слияние близкий друзей, а не вообще всего народа и не абы кого абы с кем.

— Но ты сам целуешь в губы каждую встречную вампиршу.

— Не каждую. Но лишь ту, кому мой поцелуй будет приятен. Порадует или утешит. В этом нам, несомненно, проще. Вы стесняетесь дарить ласку, не в силах предугадать, как она будет воспринята, нужна ли она. Вы действительно слишком замкнуты на себе, и порой это кажется непреодолимым. Вот как ты сейчас. Испугалась, что мир велик, и зажалась. А мир — он проще, чем все твои страхи. Надо просто поверить, что мир — он правильный, даже если совсем не такой, как тебе бы хотелось. И жить в том мире, что есть, а не в том, что теснится в твоей голове.

— Я пойду, можно?

— Ты, как всегда, побежишь. Можно. Сегодня ты мне больше не нужна.

Странный вышел разговор. Если рассказы Сэнты рисовали мир всеобщей любви и гармонии, мир недостижимого для людей блаженства, то, по словам Анхена, выходило, что этим единством они тяготились, учились закрываться, вычленять свое и попросту врать. И идеалом–то тогда выходили…человеческие отношения. Где каждый сам по себе — то, что так презрительно ругала Сэнта.

Но впрочем, все эти любовно–вампирские теории занимали мой разум ровно до того дня, как Анхен решительно подставил стул к моему столу, сел на него и очень серьезно попросил:

— Послушай меня сейчас, Лариса, очень и очень внимательно.

Я нервно сглотнула. Уже одно то, что он не позвал меня к себе в кабинет, а сам присел к моему столу, делало ситуацию «из ряда вон». Он знал, что кабинет его я недолюбливаю, значит, сказать собирался…точно что–то плохое.

— Я слушаю.

— Завтра у меня будет гость. Важный для меня гость. Он не входит в число моих друзей, но мне крайне важно, чтобы его мнение по ряду вопросов полностью совпало с моим.

— А…он кто?

— Советник Владыки. Фактически — его правая рука, как бы не именовалась официально его должность.

— А он приедет…один?

— Один. Он приедет по делу и ненадолго. Но! Мне не нужны ни малейшие проблемы. И мне нужна идеальная секретарша.

— Нет! — от ужаса получалось только шептать. — Нет, ты же не сделаешь этого со мной, ты же не заставишь, ты же обещал…

— Нет, — он чуть улыбнулся и накрыл мою ладошку своей. От его руки шло тепло, и оно чуть успокаивало, но только чуть, а мне надо было куда больше. — Я обещал, и я не собираюсь тебя заставлять. Я просто хочу, чтобы ты понимала: определенные традиции гостеприимства существуют, они непреложны, и они будут соблюдены.

— Но ты же… но я…

— Но ты этого сделать не можешь. И это значит только, что это сделает кто–то другой. Ты меня слышишь, Ларис? Я не собираюсь тебя для этого использовать. Я не буду это с тобой делать. Ты меня услышала?

— Да. Но кто?..

— Кто–то. Не ты. Ты мне веришь? Не случится безумного срыва?

Смотрю ему в глаза. Верю. Не вижу причины не верить. Он бы просто не стал говорить. Но раз говорит. Подчеркивает.

— Верю.

— Хорошо. Потому, что это еще не все. Теперь то, что касается непосредственно тебя. Помнится, выторговывая себе место под солнцем, ты демонстрировала неплохие навыки владения собственными эмоциями. Можешь повторить сейчас?

— Что?

— Убери эмоции. Закройся. Как ты это делала? Чтоб осталась холодная пустота.

— С-сейчас?

— Да.

Прикрываю глаза и пытаюсь вспомнить. На чем же я…Река. Я позволяю ледяным водам хлынуть, заполняя сознание. Почти ощущаю их ласкающее прикосновение…Сбиваюсь. Его слова слишком взволновали меня, а взгляд слишком пристален и серьезен.

— Почти получилось. Еще раз, — это даже не просьба, приказ.

Пытаюсь. Закрываю глаза и уношусь. Падаю с гор ледяными струями, обтекаю камни, чуть касаюсь плечами берегов. Открываю глаза и смотрю на него сквозь потоки воды. Изображение выходит нечетким — воды, все же, текут неровно…

— Хорошо. Теперь улыбнись.

Улыбаюсь. Не очень помню, что это, но кожа вокруг губ послушно натягивается.

— Завтра я хочу видеть тебя такой. Только такой. Что бы ни случилось. Что бы ни произошло. Что бы ни сказали. Что бы ни сделали. Ты должна быть такой.

Воды уходят, оставляя меня оглушенной, словно выброшенную на берег рыбку.

— Это — ваш идеал секретарши? Пустая восковая кукла?

— Это то, чем ты должна быть завтра. Не привлекай ненужного внимания к своей персоне. Поверь, оно тебе не понравится.

— Но не настолько же…

— Что, жить совсем не хочется?

Нервно сглатываю. Хорошо, будет вам кукла. Я ведь тогда против Анхена смогла, не сбилась, а теперь он на моей стороне, а тот советник вряд ли будет прикапываться. Мимо пройдет, и все. Да, пока он будет в кабинете, он тоже будет меня слышать, вернее, должен не слышать, но это совсем просто. Вот только, как в таком состоянии на звонки отвечать? Ну, как–нибудь, раз это столь важно…

— Далее. Ответ на любой вопрос, который моему гостю может прийти в голову тебе задать, должен начинаться со слов «авэнэ Анхенаридит…» Далее что угодно по смыслу: велел, не велел, хотел, разрешил, запретил, считает, что…У тебя нет своего мнения, у тебя нет своей воли, ты не только делаешь, но и думаешь, что велят. Что велю я. Это понятно?

— Это очень страшно.

— Перестань. Он придет и уйдет, и все останется, как было.

— Да, но ваш идеал — вот это.

— Не мой, и ты это знаешь. Но никакого страха завтра быть не должно. Только то, что я сказал. Мы договорились? Ты не подведешь меня?

— Я постараюсь.

— Нет. Ты сделаешь.

— Я сделаю.

— Хорошо. И последнее, — он раскрывает черную папку, до этого лежащую перед ним на столе, и протягивает мне. — Это надо подписать. Сейчас.

Пробегаю глазами документ. «Я, (фамилия, имя, год и место рождения, семейное положение, паспорт N,) находясь в здравом уме и трезвой памяти, по собственной воле и без принуждения отдаю свою жизнь…»

— По собственной воле и без принуждения я не подпишу такое никогда, и ты это знаешь.

— Лариса, игры кончились. Бери ручку и заполняй.

— Или что?

— Никакого «или». Просто заполняй. Декабрь месяц на дворе. Ты полгода уже у меня работаешь. Этот документ должен быть. Дальше тянуть просто опасно.

— Опасно для кого?

— Для тебя. Заполняй, Лариса, я не шучу.

— Нет! Решил нагнать страха под приезд своего приятеля — и все ради этой бумажки? Здесь написано: по собственной воле. Моя воля категорически против. Нет!

— Не вынуждай меня применять силу.

— А ты обещал не применять.

— А я хозяин своего слова. Захотел — дал, захотел — назад возьму.

— Даже ты не настолько подл!

— Даже? Вот это мило. Заполняй документы, не теряй время.

— Нет. Нет! Нет! Нет!

— Прекрати истерику, это сейчас не поможет.

— А что поможет? Ну пожалуйста, Анхен! Ну я прошу тебя! Не заставляй меня, не надо! Я все для тебя завтра сделаю, все, как ты просил. Я буду твоей идеальной кукольной секретаршей, безмозглой, безэмоциональной и почтительной. Только не заставляй. Пожалуйста!

Я так безумно боялась этого контракта, что готова была руки ему целовать, на коленях перед ним ползать, только бы не подписывать. Похоже, он это понял. Вздохнул, закрыл папку.

— Не плачь. Попробуем обойтись без него. Но завтра — ты мне обещала. Твое слово ведь чего–то стоит, а, Лариса? Ты ведь себя уважаешь?

— Да. Да, спасибо. Да.

А нервы никуда не годятся. Всю ночь почти не спала. Вот да, тот самый случай, когда лучше спишь, если меньше знаешь. А я знала…еще и то, что рассказывала мне Инга. Про визит Владыки, удар ножом… Нет, ну сейчас все не настолько серьезно. Просто важный вампир, ему нужно, чтоб все без накладок. Я — ничто, меня не заметят, но кто?.. Если не я — то кто войдет к нему в кабинет? Ведь он же сказал, что кто–то — точно войдет…

На работу с утра пришла нервная, взвинченная, поймала себя на том, что вздрагиваю от каждого хлопка двери. Еще и народ какой–то понабежал. С удивлением осознала, что да, назначено, и встречи никто не отменял. Не поступало распоряжений.

Анхен где–то задерживался. Люди ждали. Я нервничала.

Наконец появился — уверенный, стремительный. Спокойно поздоровался, извинился за задержку. И попросил меня зайти.

Зашла, ожидая чего угодно. А он просто прижал меня к двери и поцеловал. Я даже пискнуть не успела, а его губы — такие теплые, уверенные — ласкали мои. Я попыталась упереться ему в грудь, но он поймал мои руки и буквально припечатал к двери по сторонам от лица — ни оттолкнуть, ни обнять… А он все целовал, целовал, проникая все глубже и не встречая сопротивления. И вот уже мое тело выгибается ему навстречу, а он не позволяет, стоит в шаге от меня, соприкасаясь со мной лишь губами, да еще мои кисти вздрагивают в стальных тисках его пальцев, и он тихонечко поглаживает ладошки. И весь мир умирает в этом поцелуе, все на свете становится неважным, только бы позволил прижаться к нему — всем телом, всех кожей…

Отпускает. Какое–то время стою, как оглушенная, пытаясь выровнять дыхание, сфокусировать…хотя бы взгляд, если не мысли.

— Что ты… что это было вообще?

— Это? Попытка снять стресс в полевых условиях. Не переживай так. Мой гость приедет к трем часам, а сейчас обычный рабочий день в штатном режиме.

— В штатном? Мы, вроде, договаривались, что ты не используешь меня в личных целях.

— Ну, так считай, что это ты меня использовала в личных целях. И зови уже сюда эту гоп–компанию, а то истомились уже, дожидаючись.

Вылетела из кабинета, едва сумев внятно произнести:

— Светлейший куратор ждет вас.

«Гоп–компания» в лице проректора и двух деятелей из хозяйственного отдела отправилась решать научные вопросы (а другими кураторы не занимаются, правда ведь?), а я попыталась хоть как–то в порядок мысли привести. Стресс он снимал. Нашел себе вампиршу, поцелуями успокаивать. А у меня теперь будет стресс от снятия стресса.

Но, как ни странно, неотвязные мысли о его поцелуе здорово потеснили в моей голове переживания о высоком госте, и я действительно успокоилась. О поцелуях думать приятней, даже вот о таких, вырванных насильно. А так ли уж насильно? Может, ну ее, всю эту принципиальность, и дойти уже хоть раз до конца? Ну не убьет же он меня в самом деле…Ну выпьет…Но ведь, наверно, не так уж страшно…Да и с кем, если не с ним…Интересно, а если он с вампиршей…ну, в смысле, когда они друг с другом — они тоже кровь пьют? Друг у друга? Ну, если эти процессы у них так взаимосвязаны…получается — должны пить…Хотя, ведь если своих животных они могут…

— Лариса, — вывел меня из задумчивости его голос. Собранный, холодный, далекий… Какие к дракосу, поцелуи? — Я иду встречать гостя. Лирику из головы выбрасывай и закрывайся. Помнишь, о чем мы договаривались?

Все я помню. Только вот по чьей вине у меня в голове…лирика? А закрываться я не умею, надо просто сознание утопить. А там, на дне — ни лирики, ни физики — просто вода. Там даже уже дышать не надо, вода — она не дышит. Просто течет.

Анхен кивает головой, видимо вполне удовлетворенный результатом, и выходит. А я отпускаю себя, позволяя крутить меня водоворотами, нести перекатами, сбрасывать с порогов и вновь нести, нести, нести…

Они входят. Советник немного ниже Анхена, изящный до худобы, а волосы не просто черные, а буквально в синеву. Он скользит по мне взглядом, я тупо улыбаюсь с илистого своего дна, и они проходят в кабинет.

В приемной стоит тишина. И кажется, она не просто стоит — она звенит. Но этот звон на грани сознания — та же вода, в нем тоже можно плыть.

Дверь открывается.

— Зачем тебе моя секретарша? — смеется Анхен, проходя через приемную. — Я для тебя и поинтересней чего найду. Здесь вокруг сплошь девочки жаждущие, трепетные. А мою секретаршу уже давно пора в загон отправлять, да работает пока хорошо.

— Ты дольше будешь ходить, — недовольно поджимает губы советник, останавливаясь в дверях кабинета. — Подойдет и эта.

— Я не буду ходить, я от двери свистну, — тем не менее, за дверью он скрывается.

А советник подходит ко мне. Протягивает руку, берет за подбородок и заставляет встать, глядя ему в глаза. А глаза у него некрасивые. Карие, но некрасивые, и не понять, что с ними не так.

— Ты ведь не откажешься немного развлечь меня, верно, крошка? — произносит он голосом, в котором ни тепла, ни интереса. Вот разве что действительно скука и желание слегка развлечься.

— Авэнэ Анхенаридит, — пытаюсь выговорить непослушными губами, — не оставлял мне распоряжений.

— А ты разве не хочешь порадовать его гостя? — его рука выпускает мой подбородок и медленно ползет по направлению к груди. Жест вызывает легкую гадливость, словно водоросли зацепились за корягу, и хочется смыть, снести их дальше, а не выходит. Но я еще река, я еще держусь…

— Хочет авэнэ. Я ему подчиняюсь.

Да где ж он ходит? Я не выдержу так долго. Рука советника вдруг резко сжимается на моей груди, и я, не выдержав, кричу. А он не просто стискивает, он причиняет мне боль, и я вижу по его разгорающимся глазам, как он пьет эту боль вместе с тем потоком эмоций, который я сдержать уже не в силах.

— Оставь, она мне еще для работы пригодится, — авэнэ изволил вернуться. — А вот эта не пригодится, — за руку он кого–то вел. — И вся в твоем распоряжении.

Советник отвернулся от меня, отпуская, и я бессильно упала на стул. И только тут разглядела девочку, что смотрела на вампиров широко раскрытыми восторженными глазами. Томка. Откуда она здесь взялась, еще куча времени до лекций, она вообще на работе должна сейчас быть…

Они проходят в кабинет, Анхен последний, и, уже проходя, грозит мне пальцем «соберись!», а я не могу, я пытаюсь, но не могу. Мало того, что этот…советник, так еще и Томка. Ну почему, почему если абы кто, то это обязательно кто–то близкий?

— Хочешь к нам присоединиться? — мило интересуется авэнэ, и я мысленно бросаюсь в омут, силясь смыть с себя все — мысли, чувства, страхи…забыть и не думать, что там у них происходит в кабинете. «А вот эта не пригодится» — упрямо бьется в виске. «Вот эта не пригодится»…

Я слышу, как она кричит. Я стараюсь не думать, не слушать, не чувствовать. Но я слышу, как она кричит. Я почти осязаю ее боль, ее слезы, слышу довольный смех советника и практически вижу лицо Анхена — холодное и равнодушное, как на тех фотографиях. Да лучше б он от этого удовольствие получал! А не так…Он привел мою подружку, чтоб над ней издевался этот извращенец, и ему пофиг! Он из вежливости присоединится! Уроды! Все до единого уроды, кем бы не представлялись! Я, кажется, плачу, какая там, к дракосу, эмоциональная сдержанность, но надеюсь, за шквалом своих эмоций они уже не расслышат.

Дверь открывается, Анхен выводит за руку Томку, на ее лице видны дорожки слез, а глаза застывшие, пустые. Авэнэ плотно прикрывает за собой дверь кабинета, и лишь затем обращается ко мне:

— Отведи ее в туалет, ей надо умыться. Ты встретила ее в коридоре. Сюда она не заходила, меня не видела.

Медленно приближаюсь к ним, нерешительно говорю «идем».

— За руку возьми, так она не пойдет.

Беру.

— А когда она?..

— В коридор выведешь, там и очнется. Иди. Закончишь с ней — поднимись в библиотеку, ты нам сейчас не нужна.

— Надолго?

— Пока я за тобой не приду. И возьми. Ей понадобится, а у тебя наверняка нет, — он протянул мне аккуратно сложенный мужской платок. Я рассеянно взяла и потянула Томку к выходу.

Она не сопротивлялась. И только где–то в коридоре ее рука шевельнулась в моей.

— А мы куда так решительно движемся?

— Ну, ты же сама сказала: в туалет, причем срочно.

— Да? — удивилась Томка. — Не помню. Хотя ты права, зайти стоит… Что–то я даже тебя не помню. Я, вроде, еще только собиралась тебя искать.

— И вот зачем ты вздумала меня искать, скажи на милость? Да и вообще, откуда ты тут взялась? Тебя что, с работы выгнали?

— Да как–то неожиданно короткий день образовался. Ну, я и решила в библиотеку двинуть, чтоб времени не терять. А там уж вспомнила, что списка вопросов–то по физиологии с собой нету. Понадеялась у тебя разжиться.

— Вопросы в сумке, но возвращаться мы не будем.

— Что так?

— Да тут же к работе припашут, второй раз не вырвусь, — наконец–то дошли, и я захлопнула за собой дверь ближайшей кабинки. Прислонилась к ней и закрыла глаза. Только бы не сорваться. Она ничего не помнит, и хорошо, и не надо ей. Светоч! И еще с утра я думала о его поцелуях! А он…знал, что все будет вот так, еще с утра знал, что все будет вот так, и для него это вообще ничего не значит! Дань традиции (да что ж за скоты придумывали эти традиции!), да желание ублажить нужного гостя. А девочка — ну, подумаешь девочка. Сама виновата, зачем по коридорам ходит.

— Ларка, — позвала меня Тамара, — ты надолго там?

— Да нет, — решительно вышла к ней.

Она умывалась.

— Что–то лицо все горит. Заболеваю, наверное. И цистит, похоже, прихватила…

— Да больше похоже, ты прихватила профессиональную привычку примерять на себя все известные болезни.

— Да если бы! Слушай, а у тебя не будет чего–нибудь…Похоже, еще и месячные раньше срока начались, да еще болезненно как–то… Точно, заболеваю.

Молча протянула платок, который все еще сжимала в руке. Беленький такой, чистый. Интересно, а монограммка шелковыми нитями на уголке имеется? Ну надо же, какай добрый! Платочек не пожалел! Твари, невинную ж девочку!.. Он говорил, я помню, чуют они разницу! Значит специально! Этому уроду нравится боль, а дорогой куратор рад стараться! Главное, чтоб мысли у них совпадали…

— Ларка, ты чего?

Я рыдаю. Знаю, что нельзя, не надо, глупо, но я рыдаю, согнувшись пополам, скорчившись возле умывальника.

— Нет, ничего, устала. Пойдем, мне в библиотеке сидеть велено. Еще заявится сейчас…выяснять, почему распоряжения его плохо выполняю.

— Ну не сюда же?

— Нет? А что его остановит? Буква «Жо» на входе? Так он неграмотный, не прочтет.

— Лара, ну как ты можешь, — совершенно искренне укоряет меня Томка. Ну да, он же у нас кумир! И память лишнюю ликвидирует прекрасно.

— А я никак уже не могу. Я устала. Я обратно хочу. В школу, в садик, в коляску. Я не могу больше здесь жить. Где угодно, только не здесь!

В библиотеке даже беру какие–то книжки. У Томки, она себе целую стопку назаказывала уже. Читаю. Буквы в слова складываются легко, смысл слов ускользает. Читаю еще раз тот же абзац. И еще раз. Без толку. Закрываю лицо руками и сижу, застряв где–то между. Не здесь и не там. Мысли разбежались, мыслей нет, а чувства натянуты, как струны. Но надо…как–то надо взять себя в руки. Томка сидит рядом, спокойно читает. Вот только елозит время от времени, пытаясь сесть поудобнее. И недоумевая, отчего ж все так болит–то.

Она не помнит. Значит, ничего и не было? Считается ли, что с тобой ничего не было, если ты ничего не помнишь? А ведь она, наверно, радовалась, когда к ней куратор подошел. И готова была на все, и все б им отдала добровольно. Что ж они с ней там творили, что она в голос кричала от боли, и ей память пришлось стирать? А если б не она, я? Мне ж даже память не стереть. А мне так хотелось видеть его хорошим. Идеалистка. Нашла, кого…

Не выдержала, ушла в каталог, а то на меня уже коситься начали. А там, закрытая от всех рядами шкафчиков, опустилась на пол под окошком, и снова расплакалась. Нет, я не собиралась, но как–то так вышло, и слезы сами потекли и никак не хотели останавливаться.

А потом ко мне пришел Анхен. Опустился рядом со мной на колени, притянул к себе.

— Не плачь. Все уже кончилось. Он уехал. Все хорошо.

— Что хорошо? Что вы с этой тварью отымели очередную мою подругу? Это, по–твоему, хорошо? — я изо всех сил оттолкнула его и вжалась в стенку. Его прикосновения были противны. Он не стал настаивать. Руки опустил. Но остался на коленях, чтоб быть со мной на одном уровне.

— Нет, это как раз не очень. Я предпочел бы видеть на ее месте тебя. Но ты была не готова. Для таких забав нужна опытная дева, для невинной это слишком тяжело.

— Да? Так что ж ты выбрал невинную? Вот только не говори, что перепутал.

— Ларис, если у меня в приемной сидит невинная, и я ее не даю, кого, как ты думаешь, я могу предложить взамен? Чтоб это было равнозначно и не обидело гостя?

— Мою подругу, конечно, больше ж некого!

— Ну, во–первых, не надо пытаться морочить мне голову. Она тебе не подруга, а так, приятельница, ваши ауры едва–едва переплетены, на лекциях рядом сидите, не более…

— Ты даже это знал, и все равно…

— Во–вторых, я тебя просил держать своих подруг как можно дальше от моего кабинета. Ты этим озаботилась? Нет. Так какие ко мне претензии?

— Я же не могу…

— А должна была. В третьих. Принимать и угощать моих гостей — это твоя прямая обязанность как секретарши. Я тебе говорил: ты граница. Ты защищаешь людей от некоторых аспектов жизни вампиров. Ты нас разделяешь. Но ты не пожелала исполнять свои обязанности. Вместо того, чтоб сблизиться со мной, ты меня оттолкнула, вместо того, чтоб облегчить мне работу, ты ее усложнила.

— А я не просилась на это место!

— Нет. Я помню. А тебе напомнить, при каких обстоятельствах ты его получила? И где бы ты сейчас была, если б его не получила?

— Да лучше б я была где угодно, но только не с тобой! Да с чего ты решил, что мне без тебя не прожить? Да что ты пристал ко мне со своей псевдо–заботой? Жила ж я как–то без тебя восемнадцать лет и горя не знала!

Он встал. Я не обратила внимания. Слезы лились, меня несло. Я должна была высказать ему все! Все, что накопилось, все, что накипело. Потому что, сколько ж можно…жить так, как он меня заставляет!

— Благодетель! Добренький такой, понимающий! Когда тебе это выгодно! Когда ничего не мешает! И можно притворяться хорошим! Добрым! Любящим! Но лишь пока все по–твоему! Пока тебе не перечат! Пока вампирская суть не вылезет! И я, как дура, верю. Каждый раз верю, что ты не оконченный негодяй, что действительно есть в тебе хорошее, хоть ты и вампир. Что этот обстоятельства, а в душе ты совсем не плохой… Ну, не совсем плохой…Что есть в тебе, что любить…А там — нет ничего. Только тьма. Жестокость, равнодушие… Мы же для тебя — не разумные существа, а так, нечто, что можно убивать и насиловать! А в перерывах, с особо изощренным цинизмом, учить жить, рассказывая правильными словами правильные вещи! Ненавижу тебя! Как же я тебя ненавижу! За то, что заставляешь тебя любить! За то, что заставляешь вновь и вновь верить, что есть за что тебя любить! Верить, что есть в тебе что–то хорошее, надеяться, мечтать…И каждый раз разбиваешь вдребезги, демонстрируя, что нет там ничего, один обман, одна тьма, зло… А потом вновь хороший, добрый, и я вновь верю, и забываю, и надеюсь…А потом ты вновь рвешь мне сердце…

— Сердце? — прервал мои бессвязные выкрики его насмешливый голос. — Да о чем ты, Ларис? Откуда у тебя сердце?

— Что? — я так опешила, что сбилась с мысли. А впрочем, я, кажется, уже по кругу его обвиняла.

— А вот что слышала. Какое сердце? Какая любовь? Влечет тебя ко мне? Так это не любовь, девочка, это желание. Ко мне, знаешь ли, всю женскую половину университета влечет. И даже часть мужской. Это, знаешь ли, не феномен, это побочные свойства воздействия на вас вампирской ауры. Что ж поделать, и на тебя тоже действует. В этом ты не уникальна. Как все, всего–то на всего. А любовь… Ты меня очень любишь, когда тебе что–то от меня надо. На шею бросаешься, умоляешь спасти, помочь. Мигом забываешь, какой я злой и нехороший вампир, и про подружек, и про кровь, и про плоть. Не твои — и ладно. Лишь бы спас. А вот когда все у тебя хорошо, ты тут же резко все вспоминаешь. И тебе уже мало просто меня оттолкнуть, ты еще и слова находишь, чтоб больнее ударить, чтоб не просто прогнать, а в грязь лицом. Удовольствие тебе это доставляет. Что я терплю, что утираюсь, и вновь бегу тебя спасать от последствий твоей же глупости. Так кто из нас кого любит, Ларис? Я тебя, когда бросаю все свои дела, меняю планы, нарушаю собственные правила и поступаю вразрез со своими взглядами, лишь бы тебе помочь, лишь бы сделать тебе хорошо? Или, как ты утверждаешь, ты меня? А что ты сделала для меня, Ларис? Вот по доброй воле и от чистого сердца? Что? Хоть пальцем ты для меня шевельнула? Хоть чем–то для меня поступилась? Хоть один шажок мне навстречу? Хоть маленький, хоть в чем–то?

Молчу, оглушенная его отповедью. Будь я не в таких растрепанных чувствах, я б, наверное, нашла, что ему ответить, а так…Они отымели очередную мою подругу, и это все от любви ко мне, а он бы предпочел отыметь меня, и ладно бы один, нет, с этим уродом, который бы заставил меня кричать от боли… Да что я выгораживаю эту сволочь даже в мыслях, не факт, что там один советник старался. У куратора–то тоже замашки весьма садистские, он меня и без всякого секса от боли кричать уже не раз успел заставить…

— Ты чудовище…чудовище…

— Ну разумеется. Я тебя берегу, я о тебе забочусь — и я чудовище. А ничего, что я при этом вампир, Ларис? Перворожденный, уже по праву рождения стоящий несоизмеримо выше любого человека? Что мог бы просто взять тебя давным–давно, не спрашивая твоего желания, а я забочусь, чтоб ты жила, думала, чувствовала?

— Вся твоя забота — такая же ложь, как те тюльпаны, чтоб только сильнее привязать, а затем сильнее разорвать мне сердце!

— Это твоя любовь — ложь, как те тюльпаны. Потому как если и любила ты меня — так вот только те два дня в Пахомовке. И то не взаправду. И даже тех двух дней тебе было для меня жалко! Чуть в могилу не сошла от злобы, что хоть что–то мне подарила!

— Ты просто нагло, подло воспользовался!..

— Да ничем я не воспользовался, хоть и стоило бы. А я просто берег тебя. Вот от тебя же самой. Дал то, что было тебе необходимо. И ничего не взял взамен. Но ты же никогда не думала об этом. Не думала, что я чувствую. Не думала, что мне может быть больно. Вернее — тебе даже нравилось, когда удавалось сделать мне больно, несколько дней потом довольная ходила. Вот и вся твоя любовь, Ларис. И ничего более.

— А ты хотел бы, чтобы я тебя любила? После того, как ты убил мою Лизку, после того, как избил меня в кровь, после того, как посвятил во все подробности своего питания человечиной, всех этих сексуальных извращений? Ты правда думаешь, что это возможно? Что человек, лишенный иллюзий, видящий все как есть, может любить вампира? Вы держите нас во лжи, но, похоже, обманули сами себя, поверив, что мы можем вас любить.

Я устало вытерла слезы. Я чувствовала себя старой–старой. И не знала, как жить дальше.

— Ты прав. Меня к тебе тянет. И, наверное, прав в том, что я путаю эту тягу с любовью. И из–за этого мне хочется верить. Тебе. В тебя. В то, что есть в тебе добро, и сострадание, и участие…

Он вновь опустился передо мной на колени.

— Так поверь. Попробуй хоть раз взглянуть на все моими глазами. Понять меня. Принять. Таким, какой я есть. А не рисовать себе воображаемых монстров.

— Но ты и есть монстр. И ты опять пытаешься рвать мне сердце, заставляя увидеть то, чего нет… А что с того, что я сейчас опять поверю, и буду надеяться, а очередная твоя вампирская выходка вновь разрушит меня до основания?.. Я не могу так больше жить, Анхен. Ну пожалей ты уже меня! Если ты утверждаешь, что любишь — ну избавь ты меня от себя! От всех этих сомнений, метаний. Не заставляй меня верить, что ты хороший! Ну будь ты честен: ты зло! Для людей ты зло, и ничего более. Все остальное — просто ложь.

Он встает. Долго смотрит на меня, не отвечая, что–то ищет в глазах. Но я сказала, что думала. Так, как чувствовала. Может быть, если бы этот разговор состоялся завтра…или через неделю…я бы его услышала. И нашла бы силы поверить. Понять. Но сегодня…не было у меня сил. И только одно желание — никогда больше его не видеть. Никогда больше не узнать, что происходит за закрытыми дверями вампирских кабинетов. Спрятать голову в песок? Да, хотя бы свою. А разве я не человек? Разве я не заслуживаю того, чтобы быть от этого избавленной?

— Ну, значит, зло, — наконец произносит он, разворачивается и уходит. А я еще долго сижу на полу между рядами каталожных ящичков, пытаясь успокоиться, осмыслить, смириться… Если бы не Томка, я б, наверно, и начало лекции пропустила. А впрочем, все равно ни слова не запомнила. Да и записала не много.

Следующие несколько дней его не видела. И хорошо, потому как видеть бы не смогла. А с другой стороны — чтоб я сделала? Так бы и сидела дальше, склонив голову и роняя бессильные слезы. Ну, не боец я. Не воин. В запале могу многое наговорить, а вот действовать потом, последовательно отстаивая свои убеждения… Так и надеюсь каждый раз, что как–нибудь оно само… Глупо. Малодушно. Я знаю. Ну не героиня я романа. Просто девочка. А вы все — как один герои, да? А я вот нет. Так что ж мне теперь — и не жить? А если жить — то как?

Появился он внезапно, однажды после обеда. Я его в этот день не ждала, встреч он никому не назначал, приходить, вроде, не собирался. А пришел.

— Как твои зачеты? — неожиданно поинтересовался едва ли не от двери, — начались?

— Был один, — удивленно отвечаю. С чего такая забота? — Анхен, а с какого числа у меня учебный отпуск?

— Официально с двадцатого.

Интересный ответ.

— А неофициально?

— Не ошибешься. Одевайся, мы уезжаем.

— Куда? — но послушно иду одеваться. Время рабочее. Хозяин — барин.

— Да без разницы. На елочный базар, например.

— А зачем нам на базар?

— Подарок себе к Новому Году выбирать буду, — усмехается. Нехорошо так, неприятно.

— Ты ж не празднуешь.

— Нет. А подарок хочу.

— Ну…здорово. А я тебе зачем?

— А ты мне его дарить будешь. Застегнулась? Идем.

Идем. Меня сажают в машину. Летим. Молча. На его лице замкнутое сосредоточенное выражение, он явно что–то задумал, и сделает, как решил. А я — да просто в недоумении. Никаких предчувствий или догадок. Мало ли он куда меня таскал. Прилетим — скажет.

Летим не далеко. Останавливаемся в центре в одном из переулков. А говорил — на газон не ставит. Ставит, и еще как. Не на газон, правда, нету здесь. Паркует, как обычную машину, к краю дороги. Отходим на несколько шагов и я слышу легкий свист. Оборачиваюсь. Вместо вампирской машины стоит обычная, на колесах. И даже цвет какой–то невразумительный. Как у всех, по–другому не скажешь.

— Иллюзия, — пожимает он плечами. — Глубокое почитание вампиров не избавляет наши машины от повышенного внимания. Как минимум потрогать, а в идеале — так и вовсе сколупнуть хоть частичку краски «на счастье». И все — от большой любви.

Проблемы сохранности вампирского транспорта волнуют меня сейчас не очень. Хотя — интересно, конечно, что они умеют набрасывать такие иллюзии. А если потрогать? Поймешь, что иллюзия? Но спрашивать не стала. Не все ли равно.

Из переулка выходим на площадь. И впрямь елочный базар. Не обманул. Елки живые, елки искусственные, и куча лотков с елочными игрушками. И народ, во множестве. Настроение у всех приподнятое, ну а с каким настроением можно елочные игрушки выбирать? Ожидание праздника и счастья просто висит в воздухе.

И красавец–вампир, гордо вплывающий в эту толпу. Нет, не Лоу, конечно, не сахарный мальчик красы несказанной. Но как он себя нес, каждый жест, каждый взгляд — любому понятно, что вот она, сказка. Живой бог, снизошедший до смертных. Прекраснейший. Несказанный. Воплотившаяся мечта.

— Поможешь выбрать для меня подарок? — снизошел до обращения ко мне.

— Ну…хорошо. А что ты хочешь?

— Девочку.

— Что?

— Я хочу девочку. Я же зло, верно? И тебе не хватает последнего штриха, чтоб убедиться в этом окончательно, — он смотрит на меня…с легким презрением, что ли. Ничего не забыл. И, видимо, не простил. Я не поняла его благородных порывов. И теперь что, мне покажут неблагородные?

— Анхен, нет, пожалуйста, не надо. Я не то имела в виду. Я просто не всегда могу понять. И принять. Но ты не зло, не надо так говорить.

— Это не я, это ты говоришь. А я лишь пытаюсь соответствовать. Все никак не можешь сделать выбор? Ну, так давай я сделаю его за тебя, и мы не будем больше мучиться. Тебе хотелось, чтоб я оказался абсолютным злодеем, верно?

— Нет!

— Да, ты была довольно искренна в своих желаниях. Чего ж теперь испугалась? Все, как ты хочешь. Все только так, как хочешь ты.

Он огляделся.

— Смотри. Выбирай. Кого ты подаришь мне вместо себя? Монстров надо кормить, не правда ли?

— Я не собираюсь ничего выбирать! Прекрати. Пожалуйста. Давай уедем. Или, если тебе уж так надо — отпусти меня и делай что хочешь.

— Ну, значит, я выберу сам. Мне не привыкать, я все всегда выбираю сам. И ответственность за свой выбор тоже несу сам. На других не перекладываю. И потому в моей жизни происходит то, что я выбрал и допустил, а не как у некоторых — «оно само случилось».

— Так выбери уехать отсюда. Пожалуйста.

— Уедем. Чуть позже. Смотри: какая больше нравится? Вон три подружки смеются, явно подарок выбирают. Их, наверное, в гости позвали. Может, одну из них позовем в гости ко мне? Они согласятся. Любая из них согласится. Так какую позовем?

— Никакую. Пожалуйста, Анхен.

— Поздно, милая. О чем ты пытаешься просить монстра? Ладно, эти не нравятся. А вон, смотри, парень с девой елку выбирают. Как думаешь, они уже живут вместе? Или еще только мечтают об этом? А если я попрошу, он отдаст мне свою деву?

— Анхен, нет, ты не можешь, ты же не станешь…

— Могу. А он — отдаст. Но ты права, дева у него не очень… Вот. Смотри, какая прелесть.

Смотрю, куда показали. И не могу не согласиться, что действительно — прелесть. Она выглядит очень юной. Возможно — из–за выражения лица. Искренняя, наивная, восторженная, я такой и в десять лет не была. Она стоит с родителями возле лотка с елочными игрушками, и выбирает шарик. Шариков там много, и они все, действительно, очень красивые, авторская работа, и надо выбрать только один, или один последний, и она все рассматривает их, поочередно поднимая, и оборачивается то к маме, то к папе, советуясь, и все не в силах ни на каком остановиться…

— Идем, поможем, — Анхен решительно берет меня за локоть.

— Нет! Ты что, она ж молоденькая совсем! Ей наверняка еще восемнадцати нет!

Он чуть прищуривается, рассматривая.

— Половозрелая, физически развита. Даже если ей нет восемнадцати — она уже не ребенок, так что я в своем праве. Да и родители при ней, есть, с кем договориться.

— Ты что, собираешься…

— Идем, я сказал. Покажу, как ведут себя злые монстры.

Он тащит меня прямо к выбранной деве. На губах — легчайшая улыбка, глаза сияют приязнью.

— Добрый день. Ваша дочь столь прекрасна, что я не мог пройти мимо.

Разворачиваются. В глазах — потрясение. Вампир. Настоящий. Да с комплиментами по поводу их ребенка.

— Спасибо. Ваши слова — большая честь для нас, — наконец находится с ответом отец.

— Как зовут тебя, прекрасная дева?

У девы огромные восторженные глаза, она, похоже, забыла, как дышать.

— Елена, — лепечет она и мило краснеет.

— Какое волшебное имя. Я, правда, не Сэлисэн, но очарован тобой с первого взгляда, совсем как мой предок твоею тезкой.

— Он был вашим предком? — дева смущена, но любопытство сильнее.

— Дальним. Но разве это важно? — а взгляд такой проникновенный, а голос… Хуже, чем Лоу на Горе, честное слово! Неужели ж они не понимают, не чувствуют? Нет, смотрят с обожанием ему в рот и верят каждому слову. — Важно то, что я увидел тебя и понял: без тебя Новый Год не будет мне праздником! Ты должна отпраздновать его со мной. В моем доме, в моем Городе. Ты ведь хочешь увидеть Город? Со мной?

— Д-да, — лепечет несчастная жертва, ощущая себя избранницей.

— Анхен! — возмущенно дергаю его я. Шутка зашла слишком уж далеко. Какой Город? Он никогда его так не называл. Может, он все же имеет в виду Светлогорск? Кричал же как–то, что вся страна его, а уж город, где он живет…да и дом у него тут имеется.

— Не ревнуй, принцесса, тебе не идет, — мило улыбается мне светлейший соблазнитель, и вновь оборачивается к Елене.

— Так решено? Ты готова поехать со мной? Моя машина ждет.

— С-сейчас? — она немного не уверена, но по глазам видно — согласна. На все, что ни предложит.

— А зачем нам ждать, Елена? Разве время изменит наши чувства?

— Нет. Да. Я готова, — она растеряна, но счастлива. Вот разве что опасается, что все сорвется. — Только…Мне восемнадцать только весной будет…

— Это не страшно. Просто нам потребуется согласие твоих родителей. А я почему–то уверен, что они не будут мешать счастью дочери. Ведь верно? — он поднимает на них глаза. Они торопливо кивают. — Прекрасно. Вот моя визитка. Нотариальная контора находится в двух шагах отсюда. Позвольте, я вас провожу.

Мы движемся через площадь. И я понимаю, почему он привез меня именно сюда. Нотариальная контора. Чтоб далеко не ходить. А шарик Елена так и не выбрала…

— Прошу, — Анхен галантно указует на двери. — Я подожду вас здесь. Потребуются подписи Елены и обоих родителей, поскольку дева несовершеннолетняя. В контракт должно быть вписано «кровь, плоть и жизнь», иначе за Бездну не попасть.

Они спокойно кивают и заходят в контору. Анхен преспокойно садится на ближайшую лавочку.

— Нет, — я сажусь рядом и тяну его за локоть, — ты же не сделаешь этого! Ты же не повезешь ее за Бездну!

— Ну, разумеется, нет, Ларис, — отвечает он мне совершенно нормальным голосом, и на мгновение мне кажется, что он сейчас признается, что пошутил, и все отменяется, и порвет он этот глупый контракт. Потому что нельзя же так: просто вырвать из жизни одну девчонку, чтоб проучить другую! — У меня нет столько свободного времени, чтоб каждой своей жертве экскурсии за Бездну устраивать. К тому же вечером я должен быть в Новограде.

— Ты отпустишь ее?

— Нет, конечно. Даже не обсуждается.

— А если…если я соглашусь быть твоей, переехать к тебе в дом…

— Поздно, Ларис. Ты выбрала монстра. С монстрами жить не надо. Я хотел бы с тобой жить по–хорошему, но по–хорошему ты не захотела. А по–плохому — мне и без тебя есть с кем, ты же видишь.

— Но…ты же затребовал ее жизнь.

— А она отдала, и родители не возражали.

— Ты их заставил.

— Даже и не заморачивался. Они и сами от рождения готовы. Все готовы. Вся ваша глупая страна. И одна только Лариска против.

— Я…я за, только отпусти ее, Анхен, пожалуйста.

— Поздно, милая. Я уже не за.

Семейство вышло. Такое довольное, гордое. Их, небось, еще в конторе похвалили за правильное воспитание подрастающего поколения. И на работе, наверное, премию выпишут. И грамоту дадут. В благодарность.

Протянули вампиру бумаги.

— Все правильно?

— Да. Этот я беру себе, а второй экземпляр ваш. Всего хорошего. Идем, Елена.

Меня жестко берут за предплечье, Елену нежно обнимают. И мы уходим, а ее родители смотрят нам вслед. Нет, рукой не машут, ничего не говорят. Просто смотрят. Мы сворачиваем в переулок.

С легким свистом машина вновь обретает свой «вампирский» облик. Елена восторженно замирает.

— Мы на этом полетим?

— Да, — Анхен коротко смотрит ей в глаза, и в лице ее словно что–то умирает, глаза становятся пустые, почти стеклянные.

Открывается дверца багажника. (Так и не понимаю я, как он ей управляет. Неужели мысленно?) Анхен берет Елену за руку, заводит внутрь. Там ставит на колени возле боковой стенки и продевает ее руки в закрепленные на рейке ременные петли. Жестко фиксирует ремни на запястьях. Она стоит безропотно, молча, словно спит наяву. Смотрится жутко. И эта поза, и эти ремни. Он говорил когда–то, что в багажнике перевозят животных. Вот так они их перевозят? И ремни для этого?

— Лариса, иди сюда.

Идти решительно не хочется.

— Анхен, а может, не надо?

— Не заставляй меня за тобой гоняться, я все равно быстрее. Залезай.

Других дверей не открыли, забираюсь в багажник. Жутко боюсь, что меня сейчас тоже поставят на колени и привяжут за руки.

— Сядь на пол, — бросает он мне, — а то упадешь.

И пробирается вперед, в свое кресло.

— А может я тоже…в кресло?

— Нам не далеко. Дольше ходить будешь, — и машина резко взвивается вверх. Не сидела б — действительно упала. Вверх, вбок, вниз, стоим. Действительно, далеко не улетели. На ближайшую крышу.

Анхен вновь перебирается к нам. С непроницаемым лицом снимает пальто, бросает на свое кресло. Затем туда же летят шарфик, пиджак, галстук.

— Анхен?

— Раздевайся.

— Что? — руки невольно тянутся к горловине пальто и нервно ее стискивают.

— Что слышала. Лучше сама, я все равно раздену, но одежда порвется.

— Нет! Анхен, пожалуйста! Не надо! Ты же сам сказал, что я тебе больше не нужна…

— Жить со мной? Конечно, не нужна. А на один вечер еще сгодишься. Пальто снимай.

— Нет!

Дальше я визжу, кричу и вырываюсь, а он с каменным лицом срывает с меня одежду. Пуговицы летят во все стороны, ткань блузки рвется с противным резким звуком. Содранным с меня лифчиком он связывает мне руки и привязывает их к ножке впередистоящего кресла. И если прежде мной владело отчаянное неистовство борьбы, пусть обреченной, но я бесилась, боролась, вырывалась, пыталась лягнуть его, укусить, оцарапать, то резкая боль в запястьях пронзила меня могильным ужасом.

— Не–е–ет! — мне казалось, сердце останавливается. Он связывал мне руки, когда избивал, избивал так, что лишь тьма беспамятства и спасала, тогда и сейчас сливаются в одно, хочется умереть немедленно, потому что второй раз мне такого не пережить. Вот только привязали меня сейчас лицом вверх, а это значит, что… Но юбку он не тронул. Стоит надо мной на коленях, смотрит в лицо. Любуется произведенным эффектом.

— Страшно? — интересуется с отвратительной усмешкой.

— Пожалуйста…пожалуйста, Анхен, — страшно так, что могу только шептать. Но когда его трогали мои «пожалуйста»?

— Попробуешь только дернуться — будет еще и больно, — спокойно сообщает он мне.

— Пожалуйста, отпусти меня, — бессильные слезы катятся куда–то за уши, путаясь в волосах.

— Разве монстры отпускают? О чем ты, Ларис?

Он разворачивается к Елене, отвязывает ее и поворачивает к себе. Что–то ласково шепчет, и она улыбается, оттаивая. Он ее целует, очень нежно, и ей явно нравится. Затем он помогает ей раздеться, и она не возражает, позволяя раздеть себя всю и не задавая вопросов. Время от времени он целует ее, ласково проводит руками по ее телу. На меня они не обращают внимания. Какое–то время. Затем он заставляет ее встать на четвереньки прямо надо мной, и ее грудь качается почти над моим лицом. Это тошнотворно, омерзительно, а ее лицо безмятежно, словно она вообще меня не видит и не совсем понимает, что происходит.

— Ноги раздвинь, — раздается спокойный голос вампира. — Бодрее, а то мне стоять неудобно.

Его коленка раздвигает мне ноги, не дожидаясь выполнения его приказа. Он устраивается так, как ему удобно, а затем… Она кричит, когда он пронзает ее плоть, она кричит еще раз, когда его зубы впиваются ей в шею. А потом лицо ее расслабляется, глаза затуманиваются, изо рта вырываются сладострастные стоны. Я закрываю глаза, но не могу не слышать их, не чувствовать, не обонять. И вновь вздрагиваю и невольно открываю глаза от ее очередного сладострастного вскрика. Лицо Анхена почти над моим. Он пьет ее кровь, и я отчетливо вижу его длинные игольчатые зубы, вонзенные в ее кожу, его закатившиеся в истоме глаза. Помнит ли он сейчас где он, что он, зачем он все это?.. Краем глаза замечаю, как его рука метнулась к одному из ящичков на левой стенке, что–то достала оттуда, а потом… Наверное, это и называется «кончить», не знаю, но в тот миг, к которому это слово подошло бы идеально, он хватает ее свободной рукой за волосы, и отгибает назад голову, обнажая шею, из которой уже вытащил свои зубы. А другой рукой перерезает ей горло, сильным уверенным жестом — от уха до уха. Она не успевает даже вскрикнуть, а кровь ее падает на меня потоком, прямо на лицо — в рот, в нос, в глаза, льется по подбородку, стекая на грудь, льется и льется, не слишком–то много, выходит, он ее и выпил, не голоден, не особо хотел… А затем он выпускает ее волосы, и еще теплый труп падает на меня, а кровь все течет, течет. А я кричу…или молчу…не помню. Последнее, что помню, это Анхен, с неудовольствием рассматривающий манжеты своей белоснежной рубашки. Видно, кровь все–таки брызнула. А вампир с пятнами крови на манжетах — это как–то пошло, ему ж еще на встречу лететь…

Очнулась от ударов по щекам. Хлестких таких ударов, безжалостных. Трупа уже нет. Ее одежды — тоже. А вот кровь никуда не делась, я так и лежу в луже, вся залитая и перепачканная. Вот разве что руки он мне уже развязал.

Смотрю на него полубезумным взглядом, с трудом понимая, что он от меня хочет. А хочет не многого.

— Одевайся. И убирайся. Больше ты мне не нужна. Быстрее, у меня есть еще дела.

Дальше помню плохо, отрывками. Помню, перепугала своим видом родителей. И своим состоянием, наверно, не меньше. Что–то кричала, проклинала, плакала. С трудом выдрала из слипшихся окровавленных волос заколку, швырнула об стенку. И упала в ванну, пытаясь отмыться, и понимая, что не отмыться мне никогда и ни за что. Помню папу, который пытался у меня что–то выяснить. И я даже ему отвечала, но что я могла ответить? Дикие бессвязные выкрики, слезы, отчаянье, ужас. Помню, он сказал:

— Так не может больше продолжаться. Я поговорю с ним.

И я истерически хохотала. Мой папочка и пойдет с вампиром разбираться. Да он с сантехником–то разобраться не в состоянии, все за маму прячется!

А он пошел. На следующий день надел свой лучший костюм, поднял с пола вампирскую заколку и пошел. Не возвращался он долго, и я уже успела передумать всякое, вплоть до того, что безумный вампир просто убил его, чтоб не приставал с глупостями. Но папа вернулся. Живой и вполне невредимый.

— И что он тебе сказал?

Папа вздохнул и протянул мне папку с документами.

— Со следующего семестра ты учишься в Новоградском медицинском институте. Приказ о твоем переводе уже подписан. В институт тебя уже зачислили, место в общежитии обязались выделить. С работы тебя уволили «по собственному желанию», экзамены ты тоже уже сдала. Все документы здесь. В университет тебе больше приходить не надо.

— А… — от растерянности в голову лезла всякая глупость. — А у меня там туфли остались. Сменка. И книги надо в библиотеку вернуть.

— Туфли я твои принес. А книги — если хочешь, я сам за тебя сдам. Ты только скажи, какие… Только… у него одно условие, Ларис. Его заколку ты должна оставить себе. Не хочешь носить в волосах — носи хотя бы в сумке. Иначе он опять все переиграет. А так — он обещал, что больше ты его никогда не увидишь.

Я смотрела на папу, и не могла поверить его словам. Вот и все? Действительно все?

Я взяла в руки заколку, задумчиво повертела и сжала в кулак. Он ведь сразу сказал, это символ их обманутых надежд. Почему я решила, что для меня она станет чем–то другим? Вот все и кончилось. Ну а чем еще могла кончиться попытка романа с вампиром? Даже странно, что осталась жива. А впрочем — жива ли?

 

Глава 5. Свобода

В начале февраля мы с папой сели в поезд до Новограда. Папа собирался лишь проводить меня, помочь устроится на новом месте, убедиться, что все в порядке и вернуться. А дальше мне предстояло самой. Впервые — самой. С кем–то это случается уже в 18. Ну а мне — почти двадцать. И даже сейчас — я еду с папой.

Смотрю в окно. Поезд трогается, и мимо начинают проплывать заборы и задворки. Конечно, что хорошего увидишь из окна поезда? Заборы, депо, стоянки автобусов, производственные корпуса, а дальше просто деревья, деревья…Само по себе некрасивое, но укрытое пушистым, свежевыпавшим снегом. Сказочное.

Прощалась ли я с родным городом, покидая его навеки? Да нет, какое «навеки»? Уже летом вернусь, и всегда теперь буду приезжать в каникулы… А потом? В отпуск? Едва ли я вернусь работать в Светлогорск, если даже и не останусь работать в Новограде (а может, и останусь, выйду замуж, например). Жизнь закружит. Городов в Стране Людей много, врачи нужны везде. Выходит, все же навеки. Кончилось детство. И то, что уже совсем–совсем не детство было — тоже кончилось. Кончилось страшно, больно, жутко, но все же кончилось.

Остаток декабря, да и январь я болела. Нет, не мучилась кашлем, не страдала от температуры, но нервы сдали и мозг поплыл конкретно. Я то кричала, то плакала, то затихала, бессмысленно глядя в одну точку. Чуть не сорвала семье празднование Нового Года, потому как при виде елочных шариков впала в неистовство, перебила их почти все, прежде, чем меня удалось остановить. Вызывали врача, кололи уколы, списывали все на тяжелое переутомление, даже хотели забрать в больницу, да папа не дал, побоялся, что там мне станет только хуже, ибо лечить будут точно не от того.

А как вылечить от ужаса перед вампирами? Как вылечить от ненависти к ним? Как, если человеческая жизнь для них настолько ничего не стоит, совсем ничего? Если ее забирают ни от голода, ни от ненависти, просто так. Чтобы дать мне пинка поувесистей. Чтобы точно не перепутала. И никогда не захотела вернуться. Чудовище, садист, насильник, убийца. Как я могла быть с ним так долго? Как я могла хотеть его, мечтать о нем, ведь изначально же все знала? Как я могла простить ему Лизку? Свою разбитую в кровь спину? Забыть про Аллу, про Ингу? Возомнить, что я особенная, что со мной–то так не будет? Ну, так — не было. Иначе было. Но разве лучше? И разве это хоть что–то отменяет?

А он ведь знал, что мне будет плохо. Причем настолько, что я не смогу сдавать экзамены. Потому и проставил мне их, своей вампирской волей, все и сразу. Пятерки поставил. По всем предметам. Кроме философии. А по философии — жирный такой трояк. Удовлетворительно. Высказался. По поводу моих умственных способностей и возможностей осмысления. Ну и бездна с ним, предмет не профильный. Хотя стипендия теперь будет пониженная, и жить придется скромно и весьма. Проживу. Жила ж как–то прежде без кураторских денег и личного портного.

А вот личное дело он мне подправил. И теперь там была только сверхположительная характеристика и ни одного замечания. Никаких конфликтов на вампирскую тему. Жизнь с чистого листа. Можно начинать.

А начиналось все, как ни странно, легко и просто. Новоград был весь занесен снегом, дул пронизывающий ветер, и это порадовало. Я почему–то думала, что здесь, на юге, снега уже нет, и зимы настоящей не бывает. А она была! Самая что ни на есть зимняя зима! Со снегом, морозом, метелями. Институт…ну, странно просто. Стоит себе обычное здание на обычной улице, даже забора нет. И это институт. У нас университет — это целый город в городе, свои улицы, множество корпусов, между ними лужайки, площадки спортивные — огромная территория, а здесь — просто дом. Один. Но в этом доме меня ждали, документы оформила быстро, получила направление в общежитие. Общежитие, понятно, на другом конце города, и добираться до него на двух автобусах, но добираются же как–то другие. Осталось узнать, где у них больница, подозреваю, концов в этом городе много, и все разные.

В общежитии тоже все разрешилось довольно быстро и мило. Комнаты двухместные, на две комнаты один санузел. Моей соседкой оказалась весьма активная и дружелюбная девчонка с незатейливым именем Маша, которая тут же взяла меня под опеку и пообещала помочь приспособиться к новой жизни. Маша училась уже на четвертом курсе и считала себя прожженной новоградкой.

В соседней комнате обитала красавица Зарина. Обитала одна, ибо ее соседка числилась здесь, а жила у родственников. Зарина, понятно, не расстраивалась и, как истинная красавица, не скучала. Поклонников у Зари было много, повышенной нравственностью она не страдала. А впрочем, гости ее, как правило, не шумели, никогда не хамили и ванну на час не занимали. С Машей Зарька дружила, и меня тоже приняла с распростертыми объятьями. Тем более, что размеры у нас совпадали, а мой гардероб, оставшийся от прошлой жизни, был весьма неплох даже по столичным меркам. Ну, а делиться здесь было принято всем.

В общем, папа оставил меня с ними со спокойной совестью, и моя новая жизнь началась. Зарька оказалась еще и моей однокурсницей, так что помогла влиться в коллектив, подсказывала, что где и когда куда бежать. Девчонка она была яркая, неординарная, я от нее и балдела и офигивала одновременно. На свое и чужое она не делила ничего. Ни вещи, ни деньги. С деньгами это было даже не плохо, их вечно не хватало, поэтому питались исключительно «общим котлом», и часто, если кому–то из нас было что–то позарез нужно, покупали вскладчину, не ожидая возврата. Но вот с вещами… Сколько раз, открывала шкаф и пыталась найти там какую блузку или юбку, а затем, отчаявшись, спрашивала у Машки: «не видела»?

— Так в ней Заря в кино ушла, — флегматично отзывалась Машка, привыкшая уже и не к такому. Нет, Зарькин шкаф был тоже полностью в нашем распоряжении, но там не было ничего, что я предпочла бы своей собственной одежде. А главное, она никогда и ничего не клала на место!

— Где моя тушь? — вопит уже Машка.

— Посмотри у Зари, — теперь я образец спокойствия.

— Зачем ей, у нее своя есть, я ей на Новый Год специально подарила.

— А ты все равно посмотри у Зари.

Ну да, лежит себе в ящичке. Так ведь не заперт ящик–то. Нужна — бери. Хоть свою, хоть ее, Зарьке не жалко.

Кавалеры ее менялись, как перчатки, и не поймешь, то ли они ее бросали, то ли она их. Поскольку Зарька никогда не унывала и всегда быстро находила следующего обожателя. Не знаю, где. И Машка не в курсе. У нас с ней все как–то попроще было. Бесконечный девичник, если быть точной. Не выходило как–то с кавалерами. Не тянуло.

Но жизнь все же налаживалась. Втягивалась я в эту новую круговерть, привыкала к новым местам и людям. Училась смешивать на ужин гречку с макаронами и, заливая это яйцом, радоваться, что есть хотя бы яйцо. Последнее, правда, но сегодня — пируем.

— Сериэнта бы мной гордилась, — бормочу, усмехаясь, добавляя к шикарному ужину салатик «из травы», ну, в смысле огурцы–помидоры–капуста. Вот в жизни дома капусту в салат не добавляла, не люблю ее. А тут — по деньгам проходит, и ладно. Все еда.

— Что еще за Сериэнта? — любопытствует Машка.

— Да так, героиня древней легенды. Мне как–то рассказывали. Будто жили когда–то, до начала времен, прекрасные Дети Леса. Питались исключительно подножным кормом, никогда не убивали зверушек и нежно любили друг друга прямо посреди лесных полянок.

— Нежно? Или страстно? — уточняет Зарька.

— Страшно нежно и страшно страстно. И сразу все и всех. А потом…не то метеорит на них упал, не то земля под ногами разверзлась. И добро превратилось в зло, любовь — в ненависть, а страсть — в похоть.

— А Сериэнта здесь при чем?

— А Сериэнта… А Сериэнта была сказочница. И волшебница. И когда мир вокруг рухнул и изменился, она создала Зачарованный Сад. И злу не было туда дороги, и, гуляя по его тропинкам, можно было верить, что мир — по–прежнему прекрасен.

— Подожди, я вспомнила, — Машка радостно хлопает себя по лбу. — Сериэнта — это вампирша такая была. Давно, в древности. И она действительно создала прекрасные сады. Только они не зачарованные, обычные. Там ценность в том, что она людям очень много растений всяких декоративных подарила, которых у нас раньше не знали вовсе. Мы там на первом курсе на экскурсии были, жутко красивое место!

— Это вы про Вампирские сады? — уточняет Заря. — Все вокруг их хвалят, а я и не была ни разу. Надо по весне съездить, полюбоваться. Поедем, да?

— Ага, с удовольствием, — соглашается Машка.

— Нет, без меня, — решительно качаю головой я.

— Да ты что? Там такая красота! Ты в жизни такой не видела!

— Видела. Была уже. Я бы лучше просто за город съездила. Все говорят, красиво — это когда дикая степь цветет.

— Да ерунда, что там красивого, обычные цветочки. А вот в Вампирских Садах — уникальные, очень многих ты вообще больше нигде не увидишь, — продолжает агитировать Машка. — А еще у вампиров, оказывается, у каждого цветка свое значение есть, нам на экскурсии говорили, только я не все запомнила, там много очень, и цветов, и значений. Надо съездить, еще послушать.

— А ты не помнишь, что значат хризантемы? — не выдерживаю я.

— Хризантемы? Они долго цветут, до поздней осени. Поэтому считаются символом долголетия. Ну, и мудрости еще, что приходит с годами, терпения. Здоровья, кажется, хорошего, иначе как прожить долго.

— Понятно. А желтый цвет, не помнишь?

— Желтый помню. Самый простой, символ солнца. Небесное благословение, покровительство Предвечного Светоча. В общем, добра им желают. Всяческого.

— А розовый?

— Ты смеешься? Это ж когда было? Я столько не помню. Говорю ж, поехали, там экскурсии жутко интересные, да и без экскурсий погулять — просто супер.

— Нет, Машка. Нет.

Этой ночью я плачу. Плачу впервые, как приехала в Новоград. Прошлое все–таки догоняет меня. Я уже не вою от ужаса. Просто больно. Больно, что все было — так. Что он — такой и не изменится. А я не Инга, и тоже не изменюсь. А Сериэнта…значит, все же желала мне добра. Вот интересно, что же она все–таки накрутила мне со здоровьем? Ничего ведь не объяснила. А поехать в ее Сады — нет, не смогу. Никогда, наверное, не смогу. Слишком больно.

А утром обнаруживаю, что Зарька посадила пятно на мою любимую юбку. Большое такое, жирное, и наверняка не отстирается. И снова плачу. Потому, что таких юбок у меня больше никогда не будет. Нет, это ничего, конечно, я не принцесса, и в обычных похожу, вот только… не так уж много у меня осталось от той, неудавшейся жизни. Сейчас придется выкинуть эту юбку, потом другую, третью… и вот уже совсем ничего не останется. Возврата к прошлому нет, конечно, и мне не вернуться в Светлогорск, и не надо, никогда больше мне этого не надо, но память…хотя бы память… ведь это все в моей жизни было. Страшное, чудовищное, уродливое…но мое. И он меня…наверно, все же любил. По–своему, по–вампирски. Если вампиры вообще способны любить людей. Нет, слава светочу, что все кончилось, но кто сказал, что я смогу забыть? Что я должна забыть?

В тот день впервые вынимаю из сумки заколку и скалываю ей свои косы. Пусть будет. Это тоже часть меня, и никуда не деться.

— Ой, какая красивая, — тянется к заколке Зарька.

— Заря! — резко оборачиваюсь к ней, стремясь прояснить все сразу и до конца. — Эта вещь очень личная. Дорога мне как память о том, кто был мне очень и очень близок. Поэтому даже не думай тянуть к ней свои хищные ручонки. Посмеешь хотя бы тронуть — горло перегрызу и скажу, что так и было! Я понятно объяснила?

— Да что ты, звезда моя? Заболела? Мне чужого не надо, я только глянуть.

Не то, что бы я ей поверила. А «звезда» — это она так, с перепугу. Обычно у нее там другое слово стояло. Она у нас вообще литературно исключительно в институте выражалась. А дома–то она матом разговаривала. Причем трехэтажным. Но даже это ее не портило.

Незаметно пришел апрель. И я вспомнила о Петьке, позвонила, поздравила с Днем Рожденья. Узнала, что у него по–прежнему все лучше всех и пообещала обязательно приехать к нему на свадьбу. Тем более, что свадьбу он обещал очень и очень скоро. Может правда, а может и обманывал. Разве ж поймешь. А я б и правда приехала, порадовалась за него. Ну не герой он моего романа, что ж делать. А как друга люблю.

А потом, буквально спустя пару дней, судьба послала мне странный подарок. Своеобразный, как и все подарки неординарной моей судьбы. Я, наконец, встретила куратора нашего института. Случайно, на перемене, в коридоре. Почувствовала вампирскую ауру, подняла голову и наткнулась на взгляд. А я так надеялась никогда больше ни с кем из них не общаться!

Но зеленые глаза с узким кошачьим зрачком смотрели прямо на меня. На него смотрели многие, как водится, с восторгом и замиранием. Но он — смотрел на меня, ошибки быть не могло. Да чем же я вас, гадов, так всех привлекаю? Еще и подошел, разрезая толпу, как нож масло.

— Куратор, — зашелестело вокруг меня восторженно–приветственное, и головы окружающих чуть склонились в вежливом поклоне. Он по–прежнему смотрел на меня. Я — на него.

— Глаз не отвесть? — поинтересовалась у вечно молодого и привлекательного.

— Могу я поближе взглянуть на вашу заколку? — голос, как водится, приятный и вежливый,

губы растянуты в легкой доброжелательной улыбке, а лапка уже хищно протянута ладонью вверх, ожидая затребованное.

А вот не дам! Надоели вы мне, как же вы все мне уже надоели, Великие и Мудрые вы наши. Ну почему кто–то за всю жизнь не встречает ни одного вампира, а на меня, как из рога изобилия?

— Могу ли я отказать светлейшему куратору в его просьбе? — старательно выговорила максимально возможно вежливо и двусмысленно, потому как руки при этом демонстративно сцепила за спиной. И взглянула на него, чуть усмехаясь. Он–то не сомневается, что нет. А я‑то точно знаю, что да.

Красивые брови взмыли домиком:

— Вот и мне любопытно.

Руку спокойно опустил, но разглядывает меня с еще более откровенным интересом. Да что ж я делаю–то? Мне вот еще с местным куратором отношения испортить не хватало! Попыталась как–то выкрутиться:

— Простите, светлейший, но я не хозяйка этой вещи, и не получала указаний давать ее в чьи–то руки. Чьи бы ни были, — голову чуть склонила в поклоне с самым глубоким смирением. Если он знает, что это, должно прокатить. Вроде как я не по своей воле ему не подчиняюсь. Да и вообще, есть мне уже, кому подчиняться.

— Не страшно. Я рассмотрел и так. Редкая вещь, у людей увидишь нечасто, — кажется, мы друг друга поняли. Судя по его тону, настаивать он ни на чем не станет. — Я не встречал вас раньше. Вы у нас недавно?

— С этого семестра. Перевелась из Светлогорского университета.

— Это я догадался, — чуть кивнул на мою заколку. Вот даже как? Он знает, чья она? — Надеюсь, учиться у нас вам понравится, — вежливый кивок головы в знак окончания беседы, Великий разворачивается и уходит.

Поговорили. Вот кто б мне еще объяснил, что все это значит! А, собственно, почему нет, сам напросился.

— Простите, куратор, — окликнула его вслед и бросилась догонять. Он остановился и дождался. Как уважающий себя вампир, взглянул с вежливым любопытством.

— Простите, что обращаюсь с этим к вам, но мне просто не у кого больше спросить. Вы не могли бы уделить мне пару минут?

— Пойдемте, — легко согласился он.

Мы вышли в небольшой внутренний двор. Несмотря на начало апреля, здесь все цвело и зеленело, обдавая нас душными ароматами множества соцветий. А в Светлогорске еще, наверное, и снег не везде сошел. Впрочем, и таких внутренних дворов у нас тоже не было. Другой климат, другая архитектура. Другие цветы.

— Так о чем вы хотели спросить? — поинтересовался куратор, останавливаясь под большим кустом, еще лишенном листьев, но уже сплошь покрытом огромными синими цветами.

Я вздохнула. Но, раз начала, надо продолжать.

— Я хотела спросить о том, что так привлекло ваше внимание. О заколке.

Он молчал, ожидая продолжения.

— Вы наверняка знаете об этой вещи больше, чем я. И вряд ли мне расскажете. Я и не прошу. Просто посоветуйте: может, мне лучше ее не носить? Снять и спрятать? Я ношу ее по привычке, как подарок, память, — я чуть пожала плечами, не зная, как лучше объяснить. — Но, если она так привлекла ваше внимание даже в толпе, может, это противоречит каким–то вашим предписаниям, нормам? Может, согласно вашим законам, я не имею права, и у меня могут быть неприятности из–за того, что я ношу ее?

— Как вы совершенно правильно мне ответили, эта вещь не ваша, — куратор отвечал вполне доброжелательно, но медленно, словно тщательно подбирая слова. — Даже если вы получили ее как подарок. Она именная. То, что по нашим законам именуется «неотчуждаемая собственность».

— То есть, он не имел права?..

— Не перебивайте. Он имел право дать ее вам. На время. Если угодно — на время всей вашей жизни. Но ваши дети ее не унаследуют. Продать и подарить ее вы тоже не можете. А носить — если таково было желание владельца, то посоветовать вам иное я просто не имею права. Согласно нашим законам за вещь отвечает ее владелец. Ему и решать.

— Он не настаивал, чтобы я закалывала ей волосы. Можно просто носить в сумке. Я спросила немного не о том, — я немного задумалась, как точнее сформулировать вопрос и не оскорбить какие–нибудь вампирские чувства. Он и так явно не въехал, как это я могу ее не носить, если велели носить. — Я о том, что она привлекла ваше внимание. И, видимо, чье–то еще она тоже привлечёт. А я бы не хотела…привлекать излишнее внимание. Я очень устала…от внимания вам подобных. Вы простите, если этот факт глубоко оскорбляет вас, я понимаю, любой вампир привык к безграничному обожанию…но вот так…тоже бывает. Скажите, если я буду носить ее, меня что, каждый встречный вампир будет дергать для беседы? Я никого не хочу обидеть или оскорбить, я просто не хочу, чтоб меня замечали, обращали внимание… — я беспомощно обхватила себя руками, ожидая его ответа. Он здесь главный, а мне надо как–то здесь выживать, я не хотела повторения Светлогорска, я так надеялась все забыть, и вот передо мной вновь стоит вампир, каким–то образом выбравший меня в огромной толпе.

— Тогда лучше носите, — задумчиво ответил куратор. — Да, она привлечет к вам внимание. Но при этом вас не тронут. Ни один вампир. Скорее помогут, если возникнет такая необходимость.

— Я привлеку внимание, но меня не тронут, — задумчиво повторила я. — А если сниму, то могу привлечь чье–то внимание случайно, и тогда как повезет. А мне не везет с вампирами. Сильно не везет, — устало призналась я стоящему передо мной незнакомцу. Да, он местный куратор, и что? Даже имени его не знаю. А уж все остальное…

— Вы, правда, думаете, что вам не везет? — удивился вампир. — Что вы знаете о том, кто дал вам эту вещь?

Кроме того, что он садист, мерзавец и убийца?

— То же, что и о вас. У вас даже должности идентичны. Только у нас медицинский факультет, а здесь — институт, — а остального я могу и не знать, не правда ли?

— Интересные у вас эмоции, глубокие, — чуть усмехнувшись, прокомментировал вампир то, о чем я промолчала. — Ну а должности у нас только по эту сторону Бездны идентичны. А так…. Вы получили охранную грамоту, равной которой вам не даст ни один вампир. И, понятно, ни один человек. И вы еще спрашиваете, стоит ли ей пользоваться? И утверждаете, что вам не везет с вампирами? Вот мне б так везло…с вампирами, как вам с ними не везет.

Он ушел, а я еще долго стояла, вдыхая аромат незнакомых мне синих соцветий и раздумывая над его осторожными словами.

Из задумчивости меня вывели наши девчонки. Та еще безумная троица — Алина, Алиса и Алеся. Внешне, кстати, тоже очень похожие, так что, кто из них кто, я до сих пор путала. Хорошо, что в основном они держались вместе, и можно было обращаться к ним просто «девчонки».

— Лариска! Ну ты даешь!

— Да вроде — не давала пока ничего.

— Да ладно! Ты о чем тут с куратором секретничала? Да еще сама же его на разговор вызвала! Как ты осмелилась–то вообще?

— Да он, вроде, сам первый начал, — растерянно гляжу на восторженную троицу. Я что, опять какие–то нормы нарушила? Тот же Анхен про любовь, конечно, не рвался со студентками беседовать, но если по делу — всегда отвечал, кто б его ни поймал в коридоре.

— Ну конечно. А кто за ним с криками по коридору бежал? Я б в жизни не осмелилась к Великому подойти, а уж гнаться за ним, после того, как он счел тебя недостойной его дальнейшего внимания — вообще жуть. А если б он рассердился? Это ж на месте умереть!

— Да мне он не показался таким уж страшным. Взгляд открытый, лицо приятное, да и аура у него вполне…доброжелательная, что ли.

— Приятное?! Да можно подумать, ты видела когда вампира прекрасней?!

— Всяких видела. И прекрасней, и ужасней. А почему к нему подойти–то нельзя? У нас в универе это не считалось зазорным…

— И где же это ты их столько видела, что аж приелись? Откуда в твоей деревне вообще вампирам взяться? Небось, один случайный однажды мимо пролетал…

— Светлогорск не деревня, если ты географию в школе плохо учила, а крупнейший научный центр, поэтому вампиры у нас бывают часто, особенно в университете.

— Ну вот и сидела бы в своем Светлогорске, раз он такой замечательный, чего сюда–то приперлась? И так тут от вас — не пройти, не проехать.

Мда, вот и поговорили. Ушла я от них, им, похоже, просто завидно. А вообще, конечно, странное у них тут, в столице, отношение к приезжим. Будто обделяем мы их чем. У нас в Светлогорске приезжих тоже всегда было — едва ли не полгорода, город вокруг университета рос, а в универ со всей страны съезжались. И это всегда считалось само собой разумеющимся, даже гордились мы, что город наш столь многих привлекает, столь многим нужен. А здесь… Нет, не все, конечно, как эта троица, в основном нормальные были люди, но порой — проскальзывало.

Плюнула, пошла Заринку искать. Вот уж Заря не парилась, кто там ей что сказал, да как глянул. Она и сама могла такого сказать — мало никому не казалось.

— Зарь, а почему к куратору с вопросом подойти нельзя? — решила все–таки уточнить. Вдруг я что нарушила опять.

— Да какие ж у тебя могут быть вопросы к Великому? На кафедре спроси, в деканате. Зачем вампира–то глупостями отвлекать, у него и так дел выше крыши.

— Но это же не запрещено?

— Да нет, просто не принято. Не приветствует он. Да зачем тебе? Что ты у него спрашивать собралась?

— Да я уже. Спросила.

— И что он тебе сказал?

— Да ничего особенного. Ответил на вопрос и успехов в учебе пожелал. Меня ж теперь из–за этого к ректору не потащат, как думаешь?

— Что за бред, кто тебя куда тащить должен? Если ты у Великого неудовольствия не вызвала — так кому какое дело. Ну, а если вызвала — так он сам способен тебя на место поставить.

Ну, будем считать, успокоила. И что меня, в самом деле, к вампирам опять понесло? Права была Инга, когда говорила, что если живешь с вампиром, поневоле забываешь, как оно с людьми–то. Вот привыкла общаться — и пиетета никакого. И опять белой вороной выставилась… А вампиры — они все–таки вампиры. Вот смотришь на местного куратора — и симпатичный, и обходительный. И доверять ему сразу хочется, и относиться — как в школе учили. А ведь едва ли он к людям относится лучше, чем Анхен, или убил меньше, или в кабинет не заводит. А внешне — Великий. Древний… А Древний ли? Почему–то кажется, что да, а там кто его знает…

А впрочем, что мне за дело. Вот соль у нас кончилась, надо Зарьке напомнить, пусть купит, а то у нее единственной еще какие–то деньги остались, недавно родители присылали. Нет, мне тоже присылали порой, да и Машке. Но много наши родители позволить себе не могли, поэтому Зарька нас выручала. Часто.

А день рожденья справить удалось — просто шикарно. И с деньгами все как–то сложилось, и с угощением, и с гостями. Все же общага — место шумное, не заскучаешь. И зря мама боялась, что здесь меня ужасная жизнь ждет. Нормальная была жизнь. Кто хотел — учился, кто хотел — веселился, у кого получалось — совмещал. Меня вот на веселье с противоположным полом не тянуло — так и за руку никто не хватал. А та же Зарька так просто балдела, похоже, от одного факта, что мамы с папой нет, и никто не запретит и не осудит. Ну а у Машки цель была в жизни — золотой диплом и место в столичной больнице. Каждому свое.

А на Майский День опять я плакала. Даже и не знаю толком, от чего. Взгрустнулось. Концерт у них был дурацкий, танцевали там и вовсе посредственно. Хотя, может, я много требую. Чтобы так танцевать, как Инга танцевала, надо, наверно, и впрямь руки себе до кости разрезать, а потом собрать себя из обломков и наполнить любовью, и любить — несмотря ни на что. Весь мир любить, вот такой безумный и дикий, мир, где твой возлюбленный убивает другую, потому, что слишком сильно хочет тебя, и одалживает тебя другому, чтоб не нарушать старинных традиций. Мир, где родители отдают на смерть собственных детей и гордятся этим так, словно они удостоились высочайшей чести. Мир, где люди уже не понимают тебя, а вампиров тебе и самой никогда не понять. Но она умудрялась их как–то любить, а я могу лишь ужасаться их чудовищности.

Однако, несмотря на все пережитые по вампирской вине ужасы, Анхена вспоминала в тот день лишь в ярко–красной рубашке, веселого, беззаботного, проказливого. Того, кто утащил меня танцевать, а потом и вовсе «украл». Того, что целовал меня под Майским Деревом и разжигал для меня огонь в своем камине… Да, он оказался законченным чудовищем, и я еще в тот день это выяснила, но ведь было…было же…как забыть?

Ленточку в этот раз никуда повязывать не стала. Ничья любовь мне и даром не сдалась, а мечты…мечты сбываются. А с моими способностями намечтать себе какой–нибудь ерунды, которая впоследствии обернется кошмаром, так лучше и вовсе сидеть где–нибудь и не отсвечивать. Хватит, намечталась уже.

Зато сессию сдала — на одни пятерки. Когда за последний экзамен получила — сама себе не поверила. Потому как и училась–то я всегда старательно, и учила все, что только можно, да и давалось мне это довольно легко, а вот отличницей ни разу еще стать не удавалось. Хоть где–то, да не везло. А теперь вот — сложилось. И стипендия будет теперь совсем не троечная, да и вообще. Настроение было — летать хотелось без всякой вампирской техники! И петь! А еще — плясать! Я могу, я живу, я учусь! Все хорошо у меня, впору самой себе завидовать.

Впереди еще практика маячила, но билеты в Светлогорск я уже купила. Прямо на последний день практики, чтобы сразу! Соскучилась. Даже по Варьке соскучилась, хотя, пока вместе жили, она меня раздражала больше. Нет, я старалась, конечно, ну и…выходит, привыкла все же. Приняла. Я ей даже подарок уже купила. Небольшая такая игрушечная лошадка с о-очень большими гривой и хвостом. Ну и к ней в комплекте всевозможные щетки–скребницы, бантики–заколочки. Варька мне, правда рассказывала, что на заводе у них лошадей чистили пылесосом, но вот пылесос в сей игровой комплект не входил. Почему–то.

А вообще, странно, конечно. Всю жизнь ждала каникул, чтоб уехать из дома. А теперь вот всю жизнь мне ждать каникул, чтоб вернуться домой.

Но от поездки домой меня еще отделяла практика, а пока мы тащились с Заринкой с рынка с полными сумками продуктов. Машка сегодня сдавала экзамен, так что на рынок ходили вдвоем. Рынок был от нас не близко, четыре остановки автобуса, но что не сделаешь, когда вопросы цены приоритетны. Но вот почему Заринка потащилась на этот дракосов рынок на каблуках — понять мне было не дано. Видно, статус красавицы обязывал быть в форме везде и всегда. А вдруг встретится «то самое, которое», надо ж ловить и хомутать. Выходит, и выглядеть надо — всегда.

Вот только, когда бежишь через дорогу с тяжелыми сумками, каблуки — они не очень. Не помогают, в смысле. И вот уже Зарька неловко подворачивает ногу, падая на одно колено, и катятся по дороге выпавшие из сумки яблоки. И безумный визг тормозов, и чей–то бампер замирает в миллиметре от Зарькиного бедра… Мда…а повстречаться с чем–то более обыденным мы, конечно же, не могли. Машина к бамперу прилагалась не просто шикарная, а во всех смыслах не рядовая. Я про такие больше слышала, а видела до этого раза два, и то мельком, и только в Новограде. Она имела весьма удлиненные формы, а главное, совсем не имела крыши. И потому являла всем во всех подробностях и водителя, и его пассажира. Два этаких блестящих во всех смыслах индивидуума в шикарнейших вампироманских прикидах. В голову сразу пришло слышанное где–то выражение «мальчики–мажоры». Явно, чьи–то детки. Причем — не абы чьи. Даже странно, что вообще тормознули. Такие могли б и переехать. Ну вот разве что бампер пачкать побрезговали.

Секунды три длится пауза. А потом распрямляется Зарька, вылезает водитель, и начинается ор. Глаза красавицы моей мечут молнии, а с губ слетают далекие от литературности фразы о том, как именно надо ездить, куда при этом смотреть и каким именно противоестественным образом был зачат, произведен на свет и проживает жизнь водитель машины.

Водитель, совсем молодой еще мальчишка с принеприятнейшим выражением превосходства на холеном лице, не оставался в долгу, и тоже весьма красочно и на повышенных тонах описывал Заре ее место в социуме, случаи, по которым она может открывать рот и то, каким образом ей следовало бы его благодарить за сохранность ее никчемной жизни.

Признаюсь, я малодушно нагнулась за яблоками, предоставив этой парочке разбираться самим. В конце концов, как–то ж Зарька с мальчиками всю жизнь договаривается. Может и здесь до чего хорошего договорится. А я встряну — и потом окажется, что такого кавалера шикарного помешала ей захомутать.

Впрочем, не особо, чтоб кавалер хомутался. Они так и продолжали орать друг на друга, не выбирая выражений. Видимо, от пережитого стресса. Я уж и яблоки все собрала и в сумку обратно сложила, и подождала немного, разглядывая необычную машину (когда еще такое чудо встретится), а склока все продолжалась. Второй красавчик по–прежнему сидел в пассажирском кресле и откровенно скучал, так же, как и я, не торопясь вмешиваться.

— Идем, Зарин, — потянула ее я. — Ну не наехали же, в самом деле. Нам еще до остановки идти. А пока вы здесь ругаться будете, наш автобус уйдет, жди потом.

— Ну нет! — вывернулась из моей руки Зарька. — Он меня чуть жизни тут не лишил! Вот пусть он нас теперь домой и везет, папенькин сынок безмозглый!

— Да что ты о себе возомнила, сучка подзаборная! Да чтоб я такой грязью машину себе пачкал!

— А сам–то ты кто? Вот если без папочки? Сам что ль ты на машину себе заработал?

— А вот это не твое!..

— Хватит, — пассажир произнес это негромко, но оба спорщика тотчас умолкли. Словно рты у них по команде захлопнулись. А меня словно легким электрическим зарядом ударило, и я, наконец, сообразила взглянуть на него внимательнее. Потому как в первую очередь в глаза бросались все эти вампироманские атрибуты: длиннющие волосы, темные, почти черные, спутанными от быстрой езды прядями небрежно разбросаны по плечам, солнечные очки на глазах, рубаха насыщенного синего цвета с каким–то невероятным серебряным отливом провокационно расстегнута аж до пупа, в вырезе виднеется несколько рядов толстенных цепочек с подвесками сомнительной ценности… А вот если отвлечься от всей этой декорации и взглянуть в лицо… Да, скрытое очками, но все же. Удлиненный волевой подбородок, пухлые чувственные губы, и кожа…такая гладкая–гладкая, словно и не знавшая никогда щетины…не из–за возраста не знавшая, особо молодым–то он, в отличие от спутника, не казался… Ох, светоч, и на кого же мы напоролись?

— Мусик, а ты не забыл, что это моя машина? — мягко так поинтересовался он у мальчишки–водителя, и я уже практически не сомневалась, кто тут главный и насколько главный. А еще — я, почему–то, не могла представить в такой машине Анхена. Или Сэнту, или даже институтского куратора. Было в них что–то…какой–то холодок достоинства, что ли. Даже когда людьми притворялись. До роли распоясавшегося мальчика–мажора они бы не опустились. Наверное. А вот Лоу я себе в такой машине представить могла. Легко. И если передо мной вампир — а он наверняка, ну, почти наверняка, вампир — то из молодых. Из тех, что не любуются. Просто срезают.

— Если девочка хочет покататься — милости просим, — продолжал меж тем хозяин машины, и от его голоса жуткие змеи страха сворачивались у меня в животе. — Садись, красавица. И подружку свою бери — у нас места хватит.

— Нет! — почти выкрикнула я прежде, чем Зарька успела открыть рот. — Мы очень спешим. Простите. До свидания. Нам надо идти.

Пока вампир не представился, у нас есть шанс. Для Зарьки он человек. Значит, надо уводить, пока он не ударил ее своей аурой. Повернувшись спиной к предполагаемому вампиру (а если вампир — то пусть на заколку полюбуется, говорил же мне местный куратор про неприкосновенность частной собственности), взволнованно зашептала Зарьке:

— Заря, уходим, быстро. Мы для них не ровня, здесь любви не будет, — и вновь попыталась ее утащить. Просто за руку, как клещами, схватила и поволокла. Зарька, обалдев от моей настойчивости, подчинилась.

Вот только ушли мы недалеко. Он догнал нас в один прыжок, рассеивая последние мои сомнения и подтверждая худшие страхи.

— Не так быстро, девы, — он заступил нам дорогу, а усмешка на его лице была откровенно хищная, неприятная. — Ты ж хотела покататься, красавица. Так кричала. Мне понравилось, как ты кричала. Такая страстная. Идем, покричишь немного для меня — и он протягивает ей руку.

Светоч, я слишком хорошо знаю, что будет, если он ее коснется! Она почувствует в нем вампира и будет готова на все. А какое там все, учитывая компанию «мусика» и его откровения про «покричишь», даже представлять не хочется. И что, я должна им позволить забрать еще одну мою подругу? Только сблизишься с кем–нибудь, только поверишь, что все плохое позади… Почти не отдавая себе отчета в своих действиях, я делаю резкий шаг в сторону, закрывая собой Заринку, и хватаюсь за протянутую руку. Не ошиблась. Вампир.

— Очень приятно познакомится, Великий, но мы с подругой предпочитаем автобусы. И простите ее за резкость, ваш юный друг напугал ее, она не хотела никого обидеть.

— Ларка, да ты что, совсем сбрендила? — недовольно шепчет мне в волосы Зарька.

— Вот сейчас просто помолчи, ладно? Наговорила уже, — злобно шиплю в ответ.

Сбрендила — не то слово. Тебя пытаюсь у вампира отбить.

— Ты иди, милая, мне чужого не надо, — с легким презрением в голосе вампир забирает у меня свою руку. — А подружку оставь, она с нами едет. Ты ведь не против, красавица?

— Против! — решительно заявляю я.

Удивительно, но Заринка со мной не спорит, видно напряжение мое ей передалось:

— Прости, красавчик, не сегодня. Мне подружке помочь надо.

— А я хочу сегодня, — непреклонно сообщает вампир и оборачивается ко мне, — уйди с дороги, дева.

— Нет! — мою заколку он признал, и на меня не претендует, но Зарька… У нее нет заколки, у нее нет моей невосприимчивости, и она ему глянулась… Что угодно, но не отдам! — Не только вы любите многофигурные композиции, Великий. Авэнэ тоже скучно только со мной. И он весьма интересуется моими подружками. Так что эта — для него, не для вас. Простите.

— Найдешь ему другую. Мне надоели эти игры, — резким жестом он сдергивает очки и упирает в меня взор своих кошачьих глаз мутно–зеленого оттенка, таких знакомо–глубоких, сияющих. — Убирайся.

Давно меня не гипнотизировали. Почти забыла, как это — молотком по мозгу.

— А что, правила хорошего тона позволяют — чужой собственности приказы отдавать? — что, Лариска, опять на те же грабли, Великих обижать? А что делать, подчиниться и отдать ему Заринку? Просто отойти? — Я же сказала: моя подруга для авэнэ. Не для вас.

— Твоего авэнэ сейчас здесь нет, и ты это знаешь.

— А еще я знаю, как быстро он окажется здесь, если вы хоть пальцем к одной из нас прикоснетесь!

— Мне это кажется, или ты посмела повысить на меня голос? — вампир был уже здорово зол. А я всего лишь блефовала. Никто меня не спасет. Никакой авэнэ. А уж на Заринку ему и вовсе — с высокой крыши. Удивленный долгими разборками, да еще и на повышенных тонах, к нам приблизился мальчишка. Лицо у «Мусика» было весьма удивленное и до крайности неприятное. Впрочем, лицо вампира я бы тоже приятным не назвала.

— Авэнэ Анхенаридит позволил мне не подчиняться воле тех, кто не уважает его право собственности, — уж врать, так до конца. — Или пытается ущемить его в этих правах.

— Доири, подаришь мне потом ее заколку? — неожиданно встрял в разговор мальчишка. Ему мои слова, по–моему, вообще были — шумом ветра. Он в принципе не понимал, что его покровитель так возится.

— Что? — мутный взор вампира переместился на мальчишку.

— Ты видел, какая у этой сучки заколка? Почти как настоящая вампирская! Моя по сравнению с ней — просто дешевка. Подари мне ее, Доири, ну пожалуйста! Тебе ведь не нужна, а мне подойдет.

— Боюсь, это не ее, малыш, умерь аппетиты.

— Конечно не ее, уже моя, верно?

— Неверно. Наш автобус, светлейшие. Приятно было пообщаться, — тяну Зарьку за руку и бегу за автобусом. Как не странно, она не сопротивляется. А вампир молча провожает нас злым взглядом.

— Ты что, позволишь им сбежать? — еще слышу я удивленный голос мальчишки. — Ну Доири, останови их. Я же сказал, что хочу заколку. Пусть отдаст!

А затем мы влетаем в автобус, двери закрываются, и мы уезжаем. И только здесь у меня окончательно сдают нервы. Меня бьет озноб, и я все никак не могу перестать дрожать.

— Лариса, что это было? — как–то очень тихо и осипше интересуется Зарька.

— Было? Да если бы «было». Как–то я боюсь, что словом «было» мы тут не отделаемся.

— И куда мы вляпались?

— Куда–то. Ты хоть поняла, к кому ты в машину пыталась усесться? — что мне ей теперь объяснять? Как? Она же человек, она вообще не поймет, в чем проблема… Она человек. А я‑то тогда кто? Вот я себя уже и к людям не отношу, выходит. Приехали.

— Он…он вампир был, да? Знаешь, я так обалдела, что ты какого–то мальчишку ряженого Великим называешь, думала, у тебя совсем крыша съехала, а он… и вправду. Как ты поняла?

— По голосу. По лицу, жестам, по ощущениям от него…

— Да не было там никаких ощущений! Обычный богатенький сынок, косящий под вампира. А вот когда он очки снял — такая бездна вампирской силы ударила, я думала — задохнусь.

— Да? А я вообще не почувствовала, наверно — из–за нервов… Зарь, а если ты поняла, что он вампир, почему убежала со мной? Он же… остаться требовал.

— Не знаю, — она задумалась. — Наверное, потому, что ты меня за руку держала, а от тебя такой ужас шел, что я и сама боятся начала. А потом ты велела в автобус, и я просто не могла ни о чем другом думать, побежала…

— Я велела? — ох, Сэнта, что ж ты со мной сделала–то? Там вампир велел направо и налево, а Заринка меня не смогла не послушаться?.. За руку держала… и эмоции… Интересно, это только в состоянии стресса, или?..

— Так почему мы убежали, Ларис? Он же вампир, и он хотел, чтоб мы ему компанию составили.

— Ты слышала, что мальчишка говорил? Про заколку?

— Ну, нудел что–то, что себе такую хочет, что к его костюму больше подойдет. А ведь и вправду, она у тебя мужская, вампирская. Ну, вампироманская, в смысле.

— Не важно, какая она. Смысл в том, что он ее с трупа снимать собирался, потому, как не сомневался ни секунды — ни в том, мы в ту машину сядем, ни в том, что в этом случае мы — трупы, при нас можно даже выражения не выбирать.

— Но…да, похоже… Но ведь он же не мог такого хотеть. Он же вампир. Великий, Мудрый. Он же один из Создателей наших… Ну, подумаешь, накричала. Но я же не на него! Тот, второй, он же человек был, мальчишка…

— Мальчишка. Привыкший, что с теми, кто заинтересовал его господина, происходит именно так.

— Но… Нет, это не может быть! Вампиры — они другие. Прекрасные, — у Зарьки аж слезы на глазах. Мои слова и эмоции против всего, чему ее учили. И что победит? Да и нужны ли здесь победители? Лишь бы она к этому До–ре…как его там?… не лезла.

— Послушай меня, Зарька, я попробую объяснить. Вампиры — они прекрасные. Великие и Мудрые, это так. Они Создатели наши, и это тоже правда. Но вот только у Великих и Мудрых Создателей наших тоже есть дети. И, подобно детям наших человеческих чиновников, не все они воспитаны правильно. Они, видимо, тоже сходят с ума от вседозволенности. Собственной силы. Неограниченных возможностей. И отсутствия серьезного дела, наверное. Ведь если вампиры фактически бессмертны, то все ключевые посты давно уже заняты, верно?

Зарька неуверенно кивнула.

— Вот одного такого молодого бездельника мы и встретили. Вернее, двух. Человеческого и вампирского. Но от того, что этот мальчишка — не самый лучший человек на свете, ты же не станешь утверждать, что все люди — гады, верно? Вот и с вампиром то же. То, что вампиры — великая раса, не спасает от появления у них таких вот. А то, что он такой, вовсе не означает, что вампиры вообще все плохие.

Заринка кивнула увереннее. У нее явно все совместилось. И воспитанное с детства уважение, и только что произошедшая сцена, и мой страх, передавшийся ей. И даже необходимость держаться подальше от одного конкретного. Вот только как? Держаться подальше, в смысле.

— А откуда ты про вампиров столько знаешь? — подозрительно косится на меня Зарька. — И что ты там плела про какого–то вампира, который весьма интересуется тобой и твоими подружками?

— Да если бы, Зарька, если бы, — вздыхаю тяжело и горько. А ведь прав был — проклинаю его до опупения, ненавижу, ужасаюсь, а чуть приперло — и опять у него защиты ищу. Даже именем его спасаться пытаюсь. — Нет уже того вампира. Да, был, от него и знаю много, да только…выгнал он меня, Зарь. Не то, что из жизни своей, из города родного выгнал, чтоб только не встречаться больше. И помогать он не станет. Да и не бывает его летом у людей, домой уезжает.

— Но нам ведь не нужна помощь. Мы уехали, все хорошо. Да?

— Да, — киваю я. Нет, шепчет интуиция. Никуда мы не уехали, все плохо.

Даже назад оглядываюсь, прежде, чем из автобуса выходить. Шикарная машина нас не преследует. Еще раз оглядываюсь при входе в общагу. Никого, все спокойно. Вот только тревога не отпускает.

Я режу салат, мы готовим праздничный ужин. У Машки сегодня последний экзамен, планируется вечеринка по поводу окончания сессии. Зарька пытается выведать у меня подробности «о жизни с вампиром», я вяло отмахиваюсь, и все думаю, думаю… Почему–то не верю, что он отстанет. Боюсь. Не за себя, за Зарьку. У меня есть вампирская заколка, и этот любитель мусиков ее признал. Но Заринку мне не защитить, это один раз моя наглость прокатила, они все от неожиданности фигеют, когда их гипноз не действует… Ой, ё! Это ж я еще и Анхена подставила. Я ж сообщила, что это я его волей не подчиняюсь. Вспомнила «спасительную формулу»: авэнэ Анхенаридит, а дальше что угодно. А из моего «что угодно» прямым текстом следует, что я не подчиняюсь, потому что он меня такой сделал. То есть — своей кровью, как еще они делают. А кровь давать людям нельзя… Нет, ладно, он — Верховный Куратор, что ему этот малолетка. Вон, даже вампирша та — своими глазами видела, а промолчала. Да и нет сейчас кризиса. Слава светочу, миновало. Или не только светочу… Да ведь сами же и устроили… спровоцировали?.. а, главное, что закончился, и я теперь снова — не более, чем забавная аномалия… Вот только совсем уж забавная, раньше за мной такой силы убеждения не водилось… Сэнта! Вот же ж сказочница–то мутная!

А впрочем… похоже, больше некуда.

— Зарька, бросай этот клятый ужин и одевайся. Я такси пошла заказывать, мы в гости едем.

— Лара, звезда моя, ты совсем сбрендила сегодня? Какие гости, скоро Машка явится, а у нас не готово еще ничего! И если мы станем кататься на такси, то до конца месяца нам не дожить.

— А если не станем, то до конца месяца доживут только наши деньги. Поверь, лучше мы без них, чем они без нас. Одевайся. А то у меня такое чувство, что мы последний ужин себе готовим.

Через пятнадцать минут мы садились в такси, бросив все на столе и оставив сумбурную записку на тему «Маша, извини».

— Вампирские Сады, — сообщила я водителю, и он уверенно тронулся с места.

— Ларис, тебе что, вампиров на сегодня не хватило? Ты там найти кого надеешься? Так мы с Машкой ездили: там цветов много, а вампиры отсутствуют, это просто название такое.

Не отвечаю. Я и сама не уверена, что поступаю правильно. Сериэнту я никогда не понимала. Да, она помогала мне, но ведь я для нее — девочка Анхена, и помогала она не мне, а ему. Не совершаю ли я страшную ошибку, поддавшись страху, и бросаясь к вампирше в надежде спастись от вампира? Подругу свою спасти? Не гублю ли я ее сейчас? Может, надо было остаться? Но натянутые нервы кричали: нет, нет, нет, надо ехать, надо умолять! До–как–там-его–ре привык получать свое, и от Зарьки не отстанет.

Водитель притормозил у главного входа.

— Нет, не сюда, дальше. Вон по той дороге, в объезд, а там будет ответвление к дому, я покажу.

— А ты откуда знаешь, ты здесь бывала уже? — Заринка, похоже, тоже нервничает.

— Только сейчас догадалась? — но я явно нервничаю больше.

И вот мы уже стоим перед калиткой. Она не заперта, что не может не радовать. Или зря я все же? Отбрасываю мысли и быстро двигаюсь вперед, таща за собой Зарину.

— Сэнта! — кричу. — Сэнта, это Лариса! Можно к тебе?

Она появляется не сразу, мы уже почти доходим до ее дома, и я успеваю за это время передумать все, начиная от того, что ее просто нет в Садах, и заканчивая тем, что нам глубоко не рады, и сейчас в лучшем случае выгонят.

Но она — Великая и Древняя, и она приветливо улыбается, стоя на своем крыльце.

— Добрый день, Лариса. Не кричи, у меня все еще хороший слух.

А я бросаюсь вперед и падаю перед ней на колени. Не ради красивого жеста, от отчаянья, ведь если она откажет — никто уже не спасет:

— Помоги нам, Сэнта, пожалуйста! Умоляю тебя! Я все для тебя сделаю, все, что скажешь, все, что попросишь, только помоги!

— Лар, ты мне так котика до инфаркта доведешь, — невозмутимо сообщает мне на это вампирша. — Давай попроще. Для начала с девочкой познакомь, что она стоит робеет всеми забытая.

Девочке бы почаще в жизни робеть, глядишь, и сидели б мы сейчас в общаге, ужин готовили. Но — послушно встаю и вспоминаю правила приличия:

— Сэнта, позволь тебе представить. Это Зарина. Зарина Агирова, моя подруга. Мы с ней живем вместе. В общежитии.

— Приятно познакомиться, — чуть склоняет голову вампирша. Зарька слегка краснеет.

— Заря, это Сериэнта… — понимаю, что ни второго ее имени, ни фамилии не помню, и неловко заканчиваю, — хозяйка Садов.

— З-дравствуйте, — выдавливает из себя Зарина, и нас приглашают в дом.

А дом у нее все такой же. Льняные скатерти. Цветы в вазах. Солнечные дорожки на деревянных половицах. И даже кот, блаженно развалившийся в кресле кверху брюхом и никак не реагирующий на появление посторонних.

— Давайте, я сделаю вам чаю, — спокойно предлагает Сериэнта. — Вы успокоитесь, и не спеша мне все расскажете. Я, Ларис, уже давно никуда не тороплюсь.

Я киваю, присаживаясь на знакомый стул, Зарька робко опускается на соседний.

— Скажите, — несмело произносит моя резвая на язык подружка, — а вы правда та самая Сериэнта?

— Которая Сады основала? Ну что ты. Я всего лишь двоюродная внучка троюродной кузины ее пятиюродного дедушки.

Несмотря на нервное напряжение (или благодаря ему) хихикаю.

— Все б вам людям голову морочить. Анхен вон тоже как–то заявил, что он дальний потомок легендарного Сэлисэна.

— Правда? — теперь уже смеется Сэнта. — Это с чего ж он себя так унизил–то?

— Зубы заговаривал, — злобно бросаю, невольно передернувшись. И зачем я вообще об этом вспомнила? — А почему унизил? — любопытство побеждает.

— Ну, во–первых, Анхен старше. Во–вторых, из гораздо более знатного рода. А в третьих… а впрочем, двух первых уже достаточно. Ты мне лучше пока расскажи, Ларис, что ты делаешь в столице и откуда взялось общежитие. Я, честно говоря, была уверена, что ты проживаешь по адресу: Светлогорск, Вторая Парковая, одиннадцать.

— Не сложилось, — я со вздохом опускаю голову. Так не хочется объяснять, но правду сказать надо. — С февраля я живу и учусь в Новограде. И — он не желает больше меня видеть. И это взаимно.

— Правда? — скептически поднимает бровь Сериэнта. — Судя по тому, что он оставил тебе конэсэ, выводы ты делаешь преждевременно.

— Оставил что?

— Вот эту милую вещичку, которой ты волосы закалываешь.

— Благодаря этой вещичке мы сумели до тебя доехать. Но… Сэнта, это просто фикция…Контракта нет, — последние слова я почти шепчу, глядя в стол. Фактически отдаю себя на ее милость. Но ведь я пришла умолять ее об услуге. И она должна знать, что эту услугу она оказывает только мне… и я имею право заплатить… любую цену.

— Вот как? — в голосе вампирши откровенный интерес. — Он позволил тебе даже это?

Киваю. Обратной дороги нет.

— В таком случае, за жизнь того, кто решит, что это фикция, я не дам ломаного гроша, — неожиданно припечатывает Сериэнта. — Тебе нечего боятся, девочка. Любой вампир видит, чье это конэсэ, и не тронет тебя и пальцем.

— Но я думала, такая заколка есть у любого Высшего.

— Только у Древних. Но они не совсем такие. Точно таких, как у тебя, ровно три. И лишь владелец одной из них живет по эту сторону Бездны. Не перепутать. Так что тебе нечего бояться, как бы сложно там у вас все ни было.

Она поставила перед нами чашки с дымящимся напитком. Если это и был чай, то вкус его совсем не ощущался за ароматами всевозможных трав.

— Ты нужна ему, Ларис, — неожиданно сообщила мне вампирша, кладя руку на плечо. — Ему нужна твоя помощь, даже если он сам этого не понимает. Я на тебя надеюсь.

— Помощь в чем? — обалдело выдавила я. Вот уж кому чего не требуется…

— Ты поймешь со временем. А даже если не поймешь — это не важно. Ты сумеешь помочь и так.

Она замолчала, задумавшись, и я, наконец, сумела заговорить о своем.

— Сейчас помощь нужна мне, Сэнта. Вернее — моей подруге. С Анхеном все гораздо хуже, чем ты думаешь. Да и всегда ему было плевать на моих подруг. Если не сказать страшнее. Я понимаю, что тебе тем более нет никакого дела, но больше мне просить совсем некого. Я умоляю — помоги. Я готова заплатить — даже кровью, даже…чем скажешь, ты тогда упоминала… я соглашусь, я на все соглашусь, только спаси ее.

— Да вроде не умирает, — пожала плечами вампирша. — Здоровье крепкое.

— А вот с везеньем хуже. Мы сегодня встретили…

Я рассказала. Все, как было, дословно. Сэнта слушала. Заря подавлено молчала, не решаясь вставить ни слова. Видимо, авторитет вампирши подавлял ее полностью. Единственное, когда я не смогла воспроизвести имя, Зарина подсказала:

— Доири.

— Доиритидор, — кивнула Сэнта. — Я поняла, о ком вы. С везеньем, действительно, проблемы. У мальчика крайне нехорошая репутация.

— Так он и правда из молодых, я угадала?

— Угадала. Лет двадцать, как получил право здесь появляться. И чуть ли не в тот же год был этого права лишен, за поведение, несовместимое с обликом истинного вампира. Твой благоверный едва ли не лично его отсюда за шкирку вышвыривал, поджаривая пятки.

— Так почему же он опять здесь?

— Связи. Ничего нового под солнцем. Лет восемь назад его дядюшка стал одним из фаворитов Владыки и добился–таки амнистии для племянника. Молодой, сказал, чего ж не резвиться. Вот он и резвится.

— И…что же нам делать?

— Тебе ничего особо не делать, просто сама на рожон не лезть. Даже Доири не настолько безумен, еще раз с авэнэ сталкиваться. Дядюшка может не успеть, — она усмехнулась. — А вот Зарине я могу посоветовать только срочно вспомнить знакомых в глухой деревне, желательно не связанных с ней родственными узами, брать мой телефон, звонить и радовать, что она приедет к ним пожить. Буквально через пару часов и буквально на все лето.

— Но у меня нет таких знакомых, — растеряно пролепетала Зарина. — И у нас практика сейчас начаться должна.

— Девочка, а ты жить хочешь? — взглянула на нее Сериэнта. — В обществе твоего нового знакомого, поверь, ты будешь очень сильно хотеть умереть. А сбудется это желание очень не сразу.

Зарька побелела. Еще бы, ведь наверняка до последнего верила, что у меня просто бред, и тот вампир Благородный и Прекрасный. Но не поверить вампирше она не могла. И ее мир сейчас, наверное, тоже сыпался. Как осознать, что бывают настолько плохие вампиры, если они по определению — хорошие?

— Я помогу, девочки. С кем другим бы, наверное, не стала связываться, но Доири не тот мальчик, кому следует получать все, что он ни пожелает.

Наконец–то почувствовала облегчение. Может, Сэнта и сказочница, и вампирша, и вообще имеет кучу недостатков, но уж если бралась помочь, то помогала. Ну, по моему опыту.

— Значит так. Если нет своих знакомых — поедешь к моим. Там бабушка старенькая, ей помощь по хозяйству нужна — вот будешь помогать. Твою работу я оплачу. А к сентябрю, я думаю, он о тебе забудет. Он мальчик ветреный, да и у вас постоянно не торчит, набегами. Насытится, наиграется — и домой. Впрочем, я, пожалуй, найду ему дела по ту сторону Бездны уже сейчас. Чисто на всякий случай. Но тебе все равно стоит уехать, Зарина. Допивайте чай, и мы летим к вам собирать Зарины вещи. Ночевать сегодня будешь уже очень далеко отсюда.

А машина у Сэнты оказалась желтенькая, словно солнышко. А мне почему–то казалось, что она зеленая должна быть. Вот только с машиной… загвоздка вышла. Я так и не смогла в нее сесть. Сэнта открыла нам багажник, ожидаемо, в общем, ведь пассажирское кресло всего одно. Я взглянула внутрь, побелела и сказала «нет». Внутри там все было абсолютно как у Анхена, мое последнее путешествие на его машине тут же встало перед глазами…

Кажется, была истерика. Жуткая. Сэнте с трудом удалось меня успокоить. Но в машину я сесть так и не смогла. Ни назад, ни в кресло. И они улетели вдвоем, а я поехала на автобусе. Добравшись, наконец, до общаги, я нашла там только совершенно обалдевшую Машку, сообщившую мне, что Зарина пришла к нам в комнаты с потрясающе красивой вампиршей («Настоящая вампирша у нас, здесь, представляешь?!»), собрала вещи и уехала в неизвестном направлении.

Не застала. Что ж делать, автобус ходит медленнее. Главное, что с Зарькой теперь будет все в порядке.

А ведь Сериэнта так и не озвучила, что она хочет за свою помощь. Похоже — ничего. Но она все еще надеется, что я буду с Анхеном. Наивная. Никогда не думала, что скажу так о ком–то из вампиров. Но, пока я глядела на внутренности ее машины, поняла, как никогда отчетливо: он убил всё. Не только ту девочку. Еще и меня. И даже себя — во мне. Все, что я прятала в сердце под именем Анхен.

Ужинать не хотелось. Улеглась спать, несмотря на раннее время. На душе было гадко, противно, мерзко. Больно. С зимы не было настолько больно. А ночью мне опять снились елочные игрушки. Шарики, которые так и не купила Елена. И опять, как и каждую ночь в январе, я покупала их за нее. Но она ведь так и не успела выбрать, и я не знала, какой? Какой я должна купить? И хотелось спросить, уточнить…а некого было…

Прошло несколько дней. На практике без Зарьки было скучновато, но ведь я общалась не только с ней. Так что ничего. А вечерами мы были с Машкой.

— А тебя мальчик какой–то спрашивал, — порадовала меня как–то вахтерша.

— Какой мальчик? — непонимающе взглянула на нее. Мальчиков у меня даже в приятелях не водилось. — А точно меня?

— Тебя, тебя. Тебя да Заринку. Он имен–то, правда не знал, но описал очень точно, не перепутать. Так я ему сказала, что Зариночка уехала уже, а ты вечером будешь.

— Да хоть выглядел–то как?

— Да приятный такой мальчик, вежливый. С хвостиком.

С хвостиком? Единственный мальчик с хвостиком, который приходил на ум, ни приятным, ни вежливым мне не показался. А впрочем, поздно. Где сейчас Зарька ему никто не сможет сказать.

Он появился на следующий вечер, подкараулил у входа в общагу.

— Ну здравствуй, Мусик, — не стала делать вид, что его не узнала.

— Для тебя, — холодный взгляд окатил презрением с головы до ног, — светлейший Андрей.

— На светлейшего не тянешь, а вообще, так я рада, что у тебя нормальное имя есть. Искал кого?

— Кого искал — нашел, — усмехнулся мальчишка. Неприятно так. И как вахтерша его милым посчитала?

— Правда?

— Даже не сомневайся. Жаль, подружка твоя сбежала, ну да ее и без меня найдут. А меня — так ты куда больше интересуешь.

— Я почти польщена. Да вот только показалось — дружок у тебя есть. Зачем тебе еще и подружки? — мальчишка вызывал отвращение. Всем этим своим презрением, высокомерностью. Явно давно живущий внутри вампирской морали. Давно не считающий людей ровней. Давно забывший, что сам он — всего лишь человек. — Или уехал он у тебя, и ты решил на сторону сбегать? Смотри, вернется — осерчает.

— Ну ты повыеживайся, сучка, повыеживайся. Недолго осталось.

— А что так?

— Что? Да неприятности у тебя. Ты ж, если подзабыла, Великого оскорбила. Прилюдно. В общественном месте. Более того, ударила. Да при свидетелях. Отказалась требованиям его подчиниться. Подсудное дело, ты не находишь?

— Совсем сбрендил? Я вежливо извинилась за доставленные неудобства и пожала протянутую мне руку. А не подчиниться требованиям вампира невозможно, тебе ли не знать?

— А свидетели у тебя есть? — снова мерзко ухмыльнулся мальчишка. — А у меня найдутся. В любом количестве.

— Боюсь, у тебя не найдется вампира, считающего себя оскорбленным.

— А вампир мне и не понадобится. У меня, знаешь ли, папа — генеральный прокурор, — он сделал паузу, чтобы я прониклась. Смешно. А что ж сразу не президент? Или вообще Владыка? — Так что могу договориться, чтоб тебя не трогали.

— Пра–авда? Как это мило. И что мне это будет стоить?

— Сущий пустяк. Ты заколку мне свою отдаешь — и можешь быть свободна. Она тебе не идет — а мне к костюму подходит.

— Действительно мелочь. Только ты у вампира своего уточни, где ближайший губозакатыватель достать. А заодно — что будет с тем, кто только попробует меня тронуть. У меня, знаешь ли, тоже папа… Верховный Куратор. Существо, конечно, мифическое, да только твой Дорити–как–там-его вряд ли забыл, как летел через Бездну от его пинка. А за меня могут и не так сильно пнуть — не долетит до края–то, прям в Бездну и рухнет.

— Не дерзи, дрянь, не в том положении. Последний раз предлагаю: отдаешь заколку — и я забываю, как вы с подружкой чуть машину мне не помяли. Ну а нет — так я предупредил. За оскорбление вампира можно и человеческого статуса лишиться.

— Вот если попробуешь меня тронуть — считай, ты его оскорбил. И лишишься ты в этом случае не только статуса, но и жизни. Я тоже предупредила.

Обогнула его и пошла в общагу. Зла была, как все подонки Бездны. Он что, совсем ненормальный? Угрожать мне, шантажировать — и все ради заколки? Приглянувшийся ему вещички, истиной ценности которой он и близко не знает?

Насчет угроз — не поверила ни на секунду. Зарвавшийся щенок со съехавшей крышей!

А утром меня арестовали.

 

Глава 6. Казнь

Тюрьму помню плохо. Нет, помню, конечно, могла б я что забывать, но как–то…частями, что ли. И при очень плохом освещении. Камера. Одиночная, наверно. Или я в ней была одна. Пол, стены, потолок. Окно. Как водится в тюрьме — маленькое, высоко и зарешечено. Зато видно небо. Стол, кровать, постель. Да, постель была, помню. Она показалась мне не слишком мягкой…не слишком чистой…но она была. Лампа на потолке. Она закрыта толстым плафоном мутного стекла и дает не слишком много света. Или это у меня в голове все мутится от страха так, что свет в глазах меркнет?

Сижу. Очень долго сижу на кровати и смотрю в стену. Не верю. Не могу поверить, потому, что — этого просто не может быть.

Наконец за мной приходят, отводят в другую комнату. Стол, стул, стул. Человек. Бумаги на столе. Вопросы. Правда ли, что меня зовут так–то? Правда. Правда ли, что тогда и там я встретила тех? Да. Нет, погодите. В машине сидели два человека. Они были в модных костюмах вампироманов, но выглядели, как люди. Ощущались, как люди. Вы хотите, чтоб я поверил, что вы невменяемы и не отличаете людей от вампиров? Этим хотите оправдаться? Вам это не поможет. Но мне не в чем оправдываться. Тот, кто впоследствии оказался вампиром, предложил нас подвезти, мы вежливо отказались и уехали на автобусе. Вежливо? Да у меня тут показания двадцати свидетелей, что вы не только кричали на Великого, не выбирая выражений, но и ударили его по руке и даже плюнули ему в лицо! Это ложь! Кто может это подтвердить? Незнаю… Зарина…но она уехала… Кстати, Зарина. Зарина Агирова, верно? Еще одна обвиняемая по этому делу. Подозреваемая. С таким количеством улик? Не смешите, это просто формальность. Так куда она уехала? Я не знаю, мне не сказали. Кто? Сериэнта Аллесана ир го тэ Рэи. Она дала моей подруге работу, спросите у нее. Кстати, она же вам подтвердит, что я никогда не вела себя с вампирами подобным образом. Полагаю, ее слово будет стоить больше, чем слова двадцати человеческих свидетелей. Мало того, что вы оскорбляете вампиров, так вы еще и людей ни во что не ставите? И вы правда полагаете, что кто–то станет обращаться к Великой Основательнице нашего города по такому вопиющему, позорнейшему поводу?! Да еще с просьбой опровергнуть обвинения другого вампира?! Да ваше поведение действительно за гранью разумного. Разве меня обвиняет вампир? Не ваше дело, кто вас обвиняет! Вы обвиняетесь в тягчайшем преступлении, фактически — в государственной измене! И у вас хватает наглости прикрываться именем самой уважаемой и почитаемой в нашем городе вампирши? Вы правда думали, что от того, что вы знаете это имя, с вас снимут обвинения? Боюсь, они слишком тяжелые. Ваша вина уже практически доказана, суд состоится в ближайшие дни. Увести. Спросите Сериэнту! Не вам указывать мне, что делать. Прощайте. Спросите Сериэнту! Спросите!

Камера. Свет в окне — слишком тусклый. Свет от лампы — тоже тусклый, но раздражает. Он не гаснет даже ночью. Я не плачу. Не сплю. Не думаю. Это не может быть правдой. Это не со мной. Это же ложь. Наглая, беспардонная ложь! Как они не видят? Не понимают? Этого не было! Это ложь!

Следующий день. Ко мне никто не приходит. Меня никуда не водят. Только приносят еду. Нормальную, человеческую еду. В супе рыба плавала. А на ужин котлеты. Обычные, такие в школьной столовке часто давали. Я читала, что бывает адвокат. Что можно позвонить. Хоть кому–нибудь. Я могла рассказать об этом только стенке.

Еще одна ночь. Холодная, тоскливая, безнадежная. Анхен, помоги мне! Пожалуйста, пожалуйста, помоги мне! Я сломалась. У меня нет гордости, мне только страшно. Помоги мне! Да, я подлая, эгоистичная, какая угодно. Оскорбляй меня, унижай, смейся. Только помоги! Спаси меня, Анхен!

Новый день. За мной приходят. Ведут. Где мой адвокат? Он уже ждет вас в зале заседаний. В зале? В зале суда. Суд начнется с минуты на минуту. Ждут только нас.

Суд. Люди. Лица. Голоса. Меня обвиняют. Все до единого — обвиняют. Люди, которых там не было, бодро рассказывают о том, чего я не делала. А впрочем, один все же был. Мусик, он же Андрей, бодро рассказывает версию, в общих чертах уже слышанную мною накануне. Закончив, оборачивается ко мне. Усмехается. Жестко. Хищно. Кровожадно.

— Увидимся, — небрежно бросает, проходя мимо. Доволен. Уверен. Неужели и правда — прокурорский сынок? Зря я ему не поверила. И с чего я решила, что раз машина — вампира, то и спутник его никто? Сразу ж было ощущение, что не рядовой мальчик. Слишком уж он держался… к такой манере — с рожденья привыкают…. Я стала думать, как вампир, я перестала считать людей величинами. А ведь меня предупреждали. Столько раз. И Анхен… Почему его нет? Почему он не спасет? Ведь он же клялся! Клялся там, в Бездне, и позже признал эту клятву. Я — нет, но он–то признал! И оставил мне заколку. И она все еще со мной, а значит, он не мог не чувствовать… не слышать… Спаси меня, Анхен! Пожалуйста! Спаси, слишком страшно! Но его нет. А приговор — уже есть.

Он есть давно, его заранее написали, мой адвокат не сделал ни малейшей попытки меня защитить, а мне даже не дали слова. И я считала, что люди — добры и справедливы, а самое страшное зло в нашей стране — вампиры? Где они, вампиры? Здесь нет ни одного.

— …приговаривается. К лишению статуса человека, личного имени и места в человеческой истории. В виде компенсации за причиненный моральный ущерб передается в собственность светлейшего Доиритидора Кэрнавэниала ир го тэ Аррэ в качестве кормового животного. Приговор привести в исполнение в течение суток.

Нет!!! Я кричу это? Или молчу? Этого не может быть. Это неправда. Я человек. Я все еще человек. Я не животное. Я не могу быть животным! Я не могу стать животным просто по решению суда!

Меня выводят. Запирают в какой–то комнате без окон. Комнате ли? Здесь нет мебели. Здесь вообще ничего нет, даже света. Просто каменный мешок. Анхен! Ну где же ты, Анхен? Еще немного, и будет поздно! Меня уже…почти нет…

Но я еще верю. Еще надеюсь. Еще жду. Он не может меня бросить. Только не он, он никогда не бросал!

Только выгнал из города, сказав, что никогда больше не увидимся.

Но он говорил так и раньше. И приходил.

Анхен! Прошу тебя, умоляю, пожалуйста! Пожалуйста…

Открывается дверь. Меня снова куда–то ведут. Комната. Слишком страшная, чтоб я стала ее осматривать. Жар полыхающего камина. Чей–то грубый смех. Чьи–то руки, срывающие с меня одежду и обувь. Я кричу и пытаюсь сопротивляться. Снова смех, ленивый удар, презрительные слова:

— А прыткая нынче зверушка. Отдай. Зверье одежд не носит. Привыкай.

Из моих пальцев выдирают последний клочок ткани. Вокруг одни мужики. Впрочем, нет, не одни. Появляется он. Слишком молод, чтоб именоваться мужчиной. Слишком тварь, чтоб быть человеком. Но согласно приговору этого немыслимого суда, он — человек, а я — нет. Больше нет.

— Ну, видишь, как все славно, — с самодовольной ухмылкой сообщает этот мусик, снимая с моих волос вампирскую заколку. Меня держат за руки, и я лишь провожаю свой заветный цилиндр затравленным взглядом. — Мне подарочек и Доири подарочек. Я люблю делать подарочки моему Доири. А папа мне помогает. Потому, что он тоже любит, когда Доири доволен, — моя заколка исчезает в кармане его брюк. — Правда, обычно в подарок идут те, у кого есть чуть больше интересных вещей, чем одна заколка. Но ты же не думала, что сможешь уйти от моего Доири просто так? Вот просто оттолкнуть его, словно он ничто, и сбежать? Ты же не настолько глупа, чтоб думать, что тебе за это ничего не будет?

Он размахивается и отвешивает мне пощечину:

— Тварь. Подготовьте ее, Великий вот–вот приедет за своей собственностью. Мы же не хотим заставить светлейшего Доиритидора ждать?

На каменный пол падают мои тяжелые косы. Мне сбривают волосы. Все. Везде. Нарочито неаккуратно, оставляя множество кровоточащих порезов. Затем бросают на какую–то поверхность — не то высокую лавку, не то низкий стол — лицом вниз, фиксируя за руки и за ноги так, что набегают слезы боли.

— Клеймо ставим? — интересуется грубый мужской голос.

— Подождем. Светлейший Доиритидор предпочитает, чтоб при нем, — хозяйски распоряжается мальчишка. — И раскали кочергу. Развлечемся.

Ожидание. Долгое, мучительное, постыдное. Я тоже жду. Все еще жду, все еще надеюсь. Он придет. Он просто слишком далеко, но он придет, он успеет. Одежду купим, волосы отрастут, приговор отменят. Я еще человек, я еще жива. А этот — пусть позлорадствует. Жить ему недолго. Вот уж о ком не стану плакать.

Я ждала. Из последних сил держалась и ждала, вслушиваясь в шаги в коридоре. И приближение вампира почуяла раньше мальчишки. Но прежде, чем открылась тяжелая дверь, я уже знала: это не Анхен.

Доири. Неспешным шагом он двигался вглубь комнаты, обходя мое растянутое на голых досках тело. Я не могла видеть его лица, я видела только ноги, но и этого мне хватало, потому как слышать — слышать я, к несчастью, могла все.

— Ну? И что у нас сегодня? Оно, правда, стоило того, чтоб я бросал дела и летел сюда через Бездну?

— Обижаешь! — в голосе Мусика сквозит самодовольная ухмылка. — Помнишь девку, которая отказалась сесть в твою машину? И подружку за собой утащила? Ты еще сказал, что ее нельзя трогать, потому, что она принадлежит другому? Так мы проверили: никому она не принадлежит! И никогда не принадлежала. Так что, с сегодняшнего дня — она твоя, дарю!

Впрочем, нет, «…рю» у него, кажется, не получилось. Его смазал звук пощечины, свалившей мальчишку на пол. Теперь я вижу его хорошо. Полностью. Далее, без паузы, следует удар в живот. Ногой, разумеется, мальчишка же лежит. И с размаха в лицо. И тоже ногой. Что–то, вроде, хрустнуло, показалась кровь.

— За что? — наконец–то вместо самодовольства я слышу потрясение. Не жалко. Даже, если убьет его прямо здесь и сейчас — не жалко.

— За что?! — страшно шипит Доири. — Да ты хоть понимаешь, мразь, с кем ты меня столкнул?! Что со мной будет теперь за этот тухлый бурдюк с кровью?! Я ж сказал тебе, человеческим языком сказал: не трогай. Чужая она. Причем не просто чужая, а… Да лучше на другую сторону дороги перейти, чем хоть что–то у него пальцем тронуть!

— Но Доири…Я же говорю… Мы проверили… Нет на нее контракта. Не заключался. Никогда. Никакой! Она твоя. Чистая, — он так и сидит на полу, не осмеливаясь подняться.

— Он авэнэ, придурок! Ему не нужен контракт! Ему достаточно заявить на нее права! Что он и сделал, отдав ей конэсэ! И теперь ему достаточно одного свидетеля! Одного единственного, кто видел ее с конэсэ — и мне не жить! Ты это понимаешь, змееныш? Под что ты меня подставил?!

Доири боялся. Он реально боялся, и это внушало надежду. Меня отпустят. Они сейчас все переиграют, и меня отпустят. Вернут хозяину с извинениями и перевязав бантиком.

— Кстати, где оно? — Вампир пнул ногой мои косы. — Где конэсэ?

— Я не знаю…

— Где?!

Дрожащей рукой Мусик достает из кармана заколку и протягивает вампиру.

— Издеваешься? Я это не возьму. Брось на пол…

Заколка падает в кучу моих волос. Тянется пауза. Доири мучительно размышляет.

— А впрочем, — судя по голосу, он явно нашел выход, — мой дядя стоит нынче куда дороже, чем опальный авэнэ… И ему придется сначала доказать… Сначала найти… А он никогда ее не найдет! Да. Решено. Ты прав, Мусик. Он думает, что если авэнэ — то я стерплю. Забуду. Пусть ищет, Мусик, пусть ищет.

Судя по голосу, он явно повеселел.

— Ты! — вампирские ноги поворачиваются к одному из…палачей, я не знаю, как обозвать их иначе. — Идешь к секретарю, берешь у него список всех, кто присутствовал на заседании. А так же всех, кто производил арест, вел допрос, обслуживал в камере. Всех до единого, включая присутствующих. Те из них, кто сейчас на месте, пусть ждут меня в зале суда. Остальных вызвать туда же. И пусть принесут все до единого документы по этому делу.

— Но там сейчас заседание…

— Остановить, отменить, перенести!.. Ты! — ноги поворачиваются к следующему. — Берешь заколку, едешь за город. Находишь там сортир — деревенский такой, классический. Чтоб дырка в полу, а внизу вонючая жижа. Заколку утопишь там. А сам утопишься в ближайшем водоеме, чтоб мне с тобой не возиться. Исполнять.

Двое выходят.

— Что у нас с клеймом?

— Ж-дали тебя, Доири. Ты ведь любишь развлечься. Я даже кочергу велел приготовить, чтоб кричала слаще. Мы можем начать прям сейчас, если хочешь, — голос перепуганный, заискивающий. Но уже с надеждой, что все обойдется. Чем больше надежды у него, тем меньше у меня. Но Анхен придет. Вот прям сейчас и придет. Он успеет!

— Чтоб он отыскал ее потом по следам от моих забав? Я не безумен, маленький, я и пальцем ее не трону. Клеймо поставишь только мое, личное, — он кидает железку в руки одного из тех, кто сидит перед разожженным камином. — Клейма суда не ставь, пусть будет такая же, как весь мой скот… А кочерга… А кочерга нам пригодится, маленький. Уверен, у тебя тоже найдется, куда ее воткнуть!

— Доири, нет, пожалуйста, не надо! Доири, я же люблю тебя!

— Да? Ну что ж, я, пожалуй, еще отвечу тебе разок взаимностью. А потом с удовольствием послушаю твои прощальные крики. За ошибки надо платить, маленький. А за серьезные ошибки — платить серьезно. И что ты так испугался этой кочерги? Тебе ж раньше так нравилось орудовать ей… Надо ж когда–то и самому… оценить всю прелесть. Что, готово клеймо?

— Да, светлейший. Прикажете начинать?

— Погоди. Ты же видишь, я не готов. Вставай, Мусик. Ты ведь знаешь, куда и как. Мое удовольствие должно быть полным.

А потом ягодицы коснулось раскаленное железо, и в судорогах адской боли билась последняя мысль: не пришел. И мир наконец–то поглотила полная тьма.

***

Очнулась от удара тела о землю. Даже не сразу осознала, что это мое тело вывалили из ящика куда–то в некошеную траву. И ушли. А я осталась лежать на этой траве. Где–то, под небом, под солнцем. Ветер обдувал, трава колола, земля была неровной, да и камни присутствовали. Я не привыкла лежать на травке, я городская девочка. Была. Когда–то. Давно, в прошлой жизни. Не помню, чьей. Но быть на улице без одежды — я тоже не привыкла. Поэтому, даже не открывая особо глаз, не оглядываясь, не выясняя, одна я или есть кто рядом, я чувствовала свою обнаженность. Каждым прикосновением ветра, каждым касанием земли и травы. Хотелось спрятаться, укрыться, забиться в нору.

Вставать не хотелось. Оглядываться тоже. Просто поджала колени к груди, обхватила их руками и позволила себе и дальше — не быть. Все уже кончилось. Больше некуда спешить, не к чему стремиться. Некого ждать. Он не пришел. Единственный, кто мог бы меня спасти, единственный, кто клялся меня спасать — не пришел и не спас.

Жук…жук…где–твой–дом?.. Мой…дом…под–кус–том…

Из всех мыслей, скользящих в моей голове, эта была, пожалуй, самой здравой. Никто. Животное. Без прав. Без имени. Без жизни. Надо как–то существовать. Как? Не знаю. Сил нет. Желания тоже.

Маль–чи–ки-бе…жа…ли…До–мик–рас-топ…та…ли…

— Ты есть? — голос звучит совсем рядом. Женский, но какой–то неправильный. Что–то неуловимое отличается в звуках…или интонациях? Не понять… Надо открыть глаза и взглянуть. А надо ли?

— Меня нет, — через силу разлепляю безвольные губы. Голос сиплый, горло, оказывается, пересохло.

— Ты есть! — радуется голос. — Идем. Там пить. Надо пить.

Надо? Мне или меня? Мне не надо. А если меня — так пусть сами приходят, им же надо.

— Идем, — моей руки касается чужая. Теребит. Зовет. Тянет.

Глаза все же открываются. Она сидит на корточках возле меня. Голая, загорелая. Загар ровным слоем покрывает все тело, не оставляя сомнений, что одежду она не носит. Никогда. Но взгляд цепляется не за обнаженность тела, тело и тело, у всех такое. Чудовищно страшной кажется голова. Солнце бьет мне в глаза, и оттого я не могу разглядеть толком ее лицо, в нем тоже что–то не так, но шокирует не это. Шокирует абсолютно лысый череп, едва поросший колючим черным ежиком. Это страшно. Нормальная женская фигура, а вверху — лысый череп. Голова с волосами выглядит не так. Слишком не так. Невольно подношу руки к голове — и ощущаю такой же. И вспоминаю свои косы, красу и гордость, тяжелыми змеями скользящие вниз. Свои косы — бесхозной кучкой волос на полу. Значит, теперь я выгляжу так? Пусть. Кому тут смотреть? Мы просто звери.

Сажусь. Правую ягодицу обжигает боль. Ах, да, клеймо. Скот клеймят, я знаю. Видела у бабушки в деревне. Там у всех коров было клеймо. Чтоб не потерялись. Они же животные. Паспорта при себе нет, имени не назовут. Вот и я — животное. Смешно, два года назад мне так хотелось увидеть стада. Расстраивалась, что не удалось. Можно рассмотреть сейчас. В подробностях.

Мое лицо сейчас напротив лица той, что со мной заговорила. И солнце глаза не застит. И я наконец–то ее вижу. Отчетливо, до мельчайших подробностей, вижу.

И понимаю, что не знаю, кто это. Я помню приговор суда, я помню слова Доири. Меня должны были отправить в стада. Вот только с той, что сидела сейчас напротив меня, я не могла иметь общих предков. Ее лицо… я в жизни не видела таких лиц. У людей таких не бывает. Округлое, плоское, с широкими скулами и совсем небольшим носом. Но главное было не это, главное было — глаза. Никогда прежде не видела настолько невероятных глаз. Удлиненные, необыкновенно узкие, словно первоначально и вовсе на этом лице не предполагавшиеся, а потом аккуратно прорезанные скальпелем, отчего кожа разошлась совсем чуть–чуть, едва приоткрыв зрачок. А вот зрачок совсем обычный, человеческий. И радужка. Каряя, как и положено при черных волосах. И брови черные. Красивые, кстати, брови. Хоть брови здесь не бреют.

Она рассматривала меня с не меньшим интересом.

— Ты кто? — решилась спросить ее, наконец.

— Ата, — последовал ответ.

И что это, имя?

— А ты? — интересуется она в ответ. Видимо все же имя.

— Лара, — отвечаю, невольно подделываясь под ее краткость. — А ты кто, Ата? Вы все — кто?

Краем глаза я уже вижу, что мы не одни, что они существуют, эти «все», просто им нет до меня никакого дела.

— Раба, — удивленно отвечает Ата. — Мы все — рабы. Я, ты, они. Здесь — рабы. Эти — там, далеко, не видно.

— Эти — это кто, вампиры?

Она не понимает. Но ведет меня пить.

— Надо пить, — объясняет она. — Кровь нет — надо пить. Много кровь нет — надо много пить.

Мы идем через широкий луг. Здесь не видно строений, нет дорог, только протоптанные в высокой траве тропинки. То там, то здесь среди травы сидят или лежат те, кого Ата именует рабами. Насколько я вижу — только женщины. От совсем юных дев до совсем не старых еще женщин. Ни стариков, ни детей, ни мужчин… Или как — особи женского пола? Кто они? Животные? Люди? Нелюди? Лицами почти все похожи на Ату. Лишь дважды или трижды мелькнуло лицо, которое я могла бы назвать человеческим. Но вот выражение этих лиц у всех было одинаковое. Пустое, потерянное, сонное. Они либо дремали, либо сидели, бессмысленно уставившись в пространство. На нас не смотрел почти никто. Но даже те, кто смотрели, не произнесли ни слова. Они вообще умеют говорить? Хотя бы плохо, с трудом, как Ата?

Наконец, я увидела, куда она меня ведет. Невысокая стенка. Вдоль нее — довольно широкий длинный желоб, до краев полный воды.

— Пить, — показывает на него Ата, подходя. — Много воды. Много пить. Всегда много воды.

В смысле? Здесь всегда есть вода, сколько не выпей? От дождей? Или из спрятанных в стене труб, изгибающихся по принципу сообщающихся сосудов? Да уж, чудеса вампирских высоких технологий. Куда уж дальше!

Чтобы пить, надо встать на колени, кружек не предусмотрено. Пью, зачерпывая воду горстями. И только напившись, понимаю, что действительно хотелось. Хотя Ата, наверно, не права — крови у меня не брали. По ощущениям, по самочувствию — нет, вряд ли. Он же сказал, что не притронется. Но все же провожу руками по шее, пытаясь нащупать раны. Не нахожу.

Ладно. А дальше–то что?

— А где вы живете, Ата?

— Здесь, — широкий жест и удивление в голосе.

— А ночью? Спите вы где?

— Здесь, — Ата не понимает. — Здесь, здесь, здесь, где хочешь, где свободно, — ее рука обводит просторы кругом.

— А дом? Крыша? А если дождь? Холод? — продолжаю допытываться я, хотя уже вижу — домов тут нет. Ата это слово не понимает.

Она вообще, похоже, теряет ко мне интерес, присев в траву и увлекшись изучением муравьев. Я тоже сажусь в траву, правда, чуть дальше. Муравьиные тропы меня не привлекают.

Что ж, а они последовательны. Пастбище, поилка, наверняка где–то есть еще и кормушка. Судя по отсутствию ажиотажа, еду здесь дают по часам, а еще не время. Едва ли я умру тут от голода. А вот от холода, похоже, все шансы. Ладно, сейчас лето, день, солнышко. Но ночи холодные даже летом. Я ходила в походы, я помню. Даже спальник до конца не спасает, к утру промерзаешь. А уж так…лишенной шерстки зверушкой… Они, наверно, привыкли, они же с детства… Что ж, даже лучше. Долго мне здесь не протянуть, зиму уже точно не увижу. И не узнаю, есть ли у них здесь зимние…загоны? Стойла? Что–то, где есть тепло.

Я вытянулась на траве, принимая кожей все колкие ее изломы. Смерти я не боялась, я уже умерла. Жизнь — она была там, на той стороне Бездны, а здесь…

Животные. Животные, которые умеют говорить. Животные, которые считают себя рабами. Животные, с которыми у нас якобы общие предки, похожие на людей куда меньше, чем вампиры, с которыми у нас общих предков нет. И общих детей быть не может. А с этими…животными — может? Или они все–таки другой вид? Кто они вообще? Нигде и никогда я не видела и не читала, что есть человекоподобные существа с такой внешностью. Что вообще возможна иная внешность. Вот даже люди и вампиры, уж насколько разные виды — а выглядят совсем одинаково.

Рабы. А все же странно. Откуда у них это слово? Их так называют вампиры? Но тогда, выходит, животными они их не считают. Мне вот тоже предлагалось…стать рабыней. Или даже нет, он говорил, вроде, что я и так его рабыня — потому, что он так захотел, потому, что я к нему привязана. А институтский куратор, рассуждая о заколке, затейливо так намекнул, что я тоже — «собственность». Но животным при этом меня не считали… там, далеко, в Стране Людей… В Стране Людей все думают, что вампиры пьют кровь своих животных, и никому не жаль, потому, что сами мы едим мясо своих животных. Убивать животных ради еды — это норма… А теперь, выходит, нет никаких животных. Только рабы… Как же он говорил?.. «Те, кому не так повезло, когда определяли степень их разумности»… Они что, степень разумности по внешности определяли? Кто на них похож, тот и разумен? Или это и вправду совсем другой вид, не тот, от которого произошли люди, и овладение зачатками речи для них — потолок?.. Но они — рабы, не животные, а значит, вампиры признают их разумность. Или сами они прекрасно осознают, что стоят в своем развитии куда выше животных. И они здесь, как и я — рабы, пленники.

Но…если они пленники — то откуда им знать про животных? Здесь, кроме этих женщин, никого не видно… А если… а если это — вольный выпас, они ж абсолютно апатичны, что те коровы на лугу… Тогда зачем мне здесь оставаться, я ж еще пока не корова, чтоб там суд этот чудовищный не решил. И цель в моей не–жизни еще есть. Пусть последняя, но все же. Уж лучше умереть от голода и холода, заплутав в диком лесу, чем достаться на обед моему хозяину… Хозяину… И ведь прав был Анхен. Люди сами отдают людей в рабство представителям другого вида… Анхен… А все же интересно: прыгнет он в тот сортир за своей заколкой? Или не так уж велика для него ее ценность? Отдал же он ее мне. А моя ценность для него, как выяснилось, и вовсе невелика. Коль не вышло, как он хотел — прогнал и забыл… Ну и правильно, что я, в самом деле? Я ведь тоже этого хотела. Как он там говорил? «Я Высший, потому, что принимаю на себя ответственность за свои поступки»? Ну вот и я — принимаю. В бездну Анхена. Жить осталось недолго, и никто, кроме меня, не виноват, что так вот все вышло. Зато Заринку спасти сумела. А теперь надо выяснить, есть ли шанс помереть где–нибудь в диком лесу, или этот луг — мое последнее место жительства.

Решительно встала и пошла в сторону леса. Не так уж долго и шла. Попалась в «ласковые руки вампиров, которые не дадут нам упасть». Не лично, конечно. Но вот та самая невидимая стена — присутствовала. Здесь она была абсолютно жесткой, под руками и другими частями тела не пружинила и не обволакивала. Но — была. Я долго брела, держась за нее ладошкой. Нашла и кормушку, сейчас и впрямь пустующую, и отхожее место (как ни странно, канализация тут наличествовала, хотя не сказать, чтоб там все было аккуратно). Даже душ неподалеку имелся. Кранов у него не было, включался, если под него встать, но вода текла весьма недолго, видно, основное его назначение — спасать от перегрева в сильную жару. Ну а краны — что–то не думаю, что существ, владеющих разумной речью, невозможно научить кранами пользоваться. Такое чувство, что не только меня здесь опускали. Вампиры явно не жаждали видеть своих рабов разумными. И делали все, чтоб разум не проснулся.

Обнаружила неподалеку соседний загон. Вплотную к нашему он не примыкал, между ними был достаточно широкий проход. Вычислялось это довольно легко, несмотря на невидимость. Потому как в том загоне сидели…самцы. Некорректно, наверное, коль уж я решила, что не то, чтоб они все тут животные… но те, что я видела — иначе и не назвать. И не то, чтоб они там сидели. Весьма возбужденные близостью и недоступностью самок, особи мужского пола слонялись вдоль перегородки, прижимались к ней особо выпирающими частями тела, и всяческими весьма недвусмысленными жестами демонстрировали свои желания собравшимся на моей стороне не менее возбужденным самкам. Те тоже были довольно искренни в демонстрации желания соединиться… так что границы загонов обрисовывались четко.

Обошла их, вскользь заметив, что особого отвращения у меня эта похабщина не вызывает. Ну, физиология. Мало я, благодаря некоторым, дряни всякой в жизни видела? Жаль вот только, что сама я по любви так и не успела… Ну и кто виноват? Влюбляться надо было в нормального человека. А хоть бы и в ненормального, главное — в человека. А теперь вот… Думать о перспективах не хотелось. Я продолжила свой обход. Скорей уж для очистки совести. Уже догадалась ведь, что выхода отсюда нет.

Обойдя полный круг, устало присела у стены, откинувшись на нее спиной и поджав коленки. Прикрыла глаза. Вот теперь действительно все. Если даже удастся прожить здесь больше недели, говорить потихоньку разучусь, о жизни среди людей забуду. Стану как они — не тот животное, не то раба. Еще и суток не прошло, с тех пор, как меня одежды лишили (или прошло уже, но время, что я без сознания была — не в счет), а мне уже все равно. Не стыдно. Чего стыдится, здесь все такие. Словно в бассейне в душе, там вокруг тоже все голые.

Сидела долго. Возможно, даже дремала. Очнулась от шума. На лугу царило такое оживление, что я в первый момент испугалась, что границу между нами и самцами убрали. Оказалось — нет, всего лишь еду привезли. И все бодрой рысью к кормушкам кинулись. Проследив за ними взглядом, невольно впала в ступор. И я еще думала, что ничего нового мне до конца жизни уже не увидеть, можно и глаз не открывать!

Еду раскидывали по кормушкам существа, чья кожа была чернее ночи. Угольно черные, словно порождения Бездны, они, в отличие от нас, имели одежду и, пусть весьма коротко остриженные, но все же волосы. Белоснежные волосы, прямые и гладкие, смотревшиеся на их черных головах словно шапки.

Но все же это были настоящие волосы, поняла я, незаметно для самой себя, подойдя почти вплотную к разделявшей нас стене в районе кормушек. Даже заполняя кормушки едой, существа оставались по ту сторону. Одно из существ чуть нагнулось, и с его спины съехали вбок и повисли, покачиваясь, две тонюсенькие белоснежные косички. Выходит, коротко стригли не все волосы. Несколько прядей на затылке оставляли и отращивали, видно, всю жизнь, раз эти две заплетенные рядом косы, обе вместе — с мой мизинец толщиной, свисали значительно ниже пояса.

— Ешь, — заметив мой излишний интерес, существо подняло на меня глаза.

В его голосе не было особой злобы, но я отпрянула почти что в ужасе. Его зрачки были красными. Ярко красными, словно горящими изнутри. Машинально отступила к кормушке, не глядя выловила там что–то и сунула в рот, боясь снова поднять глаза.

Но существо мной не заинтересовалось. Закончив вываливать в кормушки еду, страшные черные существа с красными глазами отправились дальше.

— Кто это были? — спросила я у своей соседки.

Она не ответила, увлеченно выискивая в кормушке что повкуснее.

— Слуги, — ответила мне другая соседка, — слуги Этих. Они еду, они чистить, мыть. Они делать все. Всегда. Уводить, приводить. Делать бег.

— Да, бег, бег, — подхватило несколько радостных голосов. — Скоро. Бег скоро.

— И куда бежим? — поинтересовалась. Не то, чтоб и впрямь особо интересно, но надо ж как–то готовиться.

— Бег, бег, — возбужденно передавалось по толпе, но ответа я так и не получила.

А есть хотелось. Даже странно, я думала, что ничего уже не хочу. Так и не поняла, чем был тот, проглоченный с перепугу кусок, но наклонилась за следующим. Другой еды не будет. Кажется, картошка. И даже вареная, хоть и со шкуркой. Будем считать — в мундире. Не соленая, правда, но я бы, пожалуй, удивилась такой заботе. Странно, что вообще вареная. Кроме картошки попадались и другие овощи. Лук, репа, морковь, редис… Не все из этого я любила, и потому что–то отбрасывала, удивляясь самой себе: меня низвели до животного, заставляют есть руками из кормушки, а я еще привередничаю, отыскивая куски получше!

Наверное, в страшных, безумных мечтах, приди они мне когда в голову, попав в такую ситуацию, я бы гордо умерла, не притронувшись ни к воде, ни к еде, осталась бы человеком до последнего вздоха, самой смертью своей свидетельствуя несправедливость вынесенного приговора. А в жизни — в жизни очень хотелось кушать.

И я рылась со всеми в этой кормушке, поедая вкусное, отбрасывая невкусное. А потом, среди всех этих овощей, мне попался в руки кусок мяса. Ну надо же! Хоть и презирали нас за мясоедение, а снизошли. Мясо было жестким и имело незнакомый вкус, но все же я старательно пережевывала его, точно зная, что одними овощами мне не наесться. Покончив с этим куском, полезла искать следующий. И поняла, что этим занимаюсь не я одна. Кем бы ни были рабы «Этих», но мясо они любили.

— А чье это мясо? — решила все же попробовать выяснить я, жуя уже, наверное, третий кусок. Может они его готовят как–то не так, что я вкус совсем не узнаю.

Меня не поняли. Начинаю перечислять: корова, курица, свинья, овца…

— Раб нет имени, — получаю в ответ. — Мы не знать имя.

— Что? — еще не верю.

— Кровь раба — Этим, мясо раба — рабам. Мясо — сила. Бег надо много сила. Много мяса.

Дальше уже не слушаю. Недоеденный кусок выпадает у меня из руки, и я еще замечаю, как быстро его поднимают. А потом я едва успеваю отойти, и меня выворачивает.

Есть больше не хочется. Даже вид кормушек вызывает ужас и отвращение. Отхожу как можно дальше, спотыкаясь и путаясь в траве. А потом и вовсе падаю, запнувшись. И остаюсь лежать. Какая разница, где. Тут все места одинаковы.

«Эти» все–таки выразили свое отношение к мясоедению, заставив своих рабов поедать себе подобных. Вот и понятно, почему тела они не возвращают. Хозяйственные, все в дом, все в семью. Им же еще животных своих кормить, какие тут, в бездну, похороны… А плакать уже не могу. Хотелось бы, но не могу. Вот и Лизку мою, выходит, так же съели. И Елену, наверное. Вряд ли он выбросил. Ему ведь тоже — рабов кормить. А они едят. Знают — и едят. Им безразлично? Наверное, их так приучили.

Солнце уходит, наступает вечер. На улице все холодает… А впрочем, какая улица в нашем загоне? Надо отвыкать. Никогда мне больше улиц не увидеть… И ведь ладно б — вампиры. Наверно, не так обидно, если б это сделали со мной вампиры… Но ведь это сделали со мной люди… люди…

Холодает. Я промерзаю насквозь, у меня замерзают последние мысли. Просто хочется тепла. Что–нибудь, ну хоть что–нибудь, что б меня согрело! Кто–то ложится рядом, приживаясь ко мне всем телом. Не важно, кто, но хоть немного теплее.

«И почему котята всегда спят вповалку?» — почти слышу я Петькин голос. Не сегодняшний, совсем детский голос. Мы стоим, склонившись над картонной коробкой, а котята в ней валяются тесной кучкой, свившись едва ли не в клубок.

Под утро пошел дождь. Нудный, мерзкий, противный. Никто особо не отреагировал — ну, дождь и дождь. Даже я. Дождь был не холоднее ночи, и не все ли равно, мокрый холод или сухой. Хотелось только согреться.

Активное шевеление вокруг подсказало, что привезли еду. Вставать не было ни сил, ни желания. Тело дрожало, мысли путались, а солнце все не выходило, небо было пасмурным, без просветов.

Так прошло… сколько–то. День или два. Потом меня нашли. Один из тех, черных и страшных, склонился надо мной, трогая лоб, щупая пульс, оттягивая веко. Затем сделал укол.

— Не болей, — сказал он мне вполне спокойно. — Скоро бег. Надо быть здоровой.

Наверное, наяву я бы не осмелилась. Слишком уж он был страшным. Но в том полубреду — полусне, куда унесла меня болезнь, я все же спросила:

— А вы кто?

— Я врач, — спокойно ответил он.

— А я вот не успела… стать врачом, — даже странно, что я это еще помню.

— А я успел, — ответило странное существо. — А что толку?

Его глаза горели красным, но было не страшно. Может от болезни, может от укола. Может, голос его успокаивал.

— Они говорят, вы слуги, слуги Этих… вы Низшие вампиры, да?

Он по–прежнему не сердился.

— Мы слуги, да. Но мы не вампиры. Они так называют, я знаю. Но кровь мы не пьем.

Я прикрыла глаза. Мозг слишком устал. Удивляться, пугаться, негодовать. Все ложь. Все и везде ложь. Так что с того?

— Бег — это что? — спросила последнее, что еще было важно.

— Бег — это жизнь, — ответил тот, кто не считал себя ни Низшим, ни вампиром. — Новая жизнь, твоя жизнь. Бег — это с ними, — он кивнул на соседний загон, видя, что я не понимаю. — Чтоб были дети. Пока ты рожаешь — ты живешь. Им нужны дети. Много детей. Не можешь давать детей — даешь кровь. Лучше детей. Будешь дольше жить.

А говорил он плохо. Теперь, когда говорил долго, это особенно чувствовалось. И слова произносил не совсем правильно.

— Но они другие, — я указала на тех, кто меня окружал. В мужском загоне все были такие же чернобровые. — Разве у меня могут быть дети от таких, как они?

— Внешность — это ничего, — спокойно ответил красноглазый врач. — Они тоже люди. Как ты. Дети будут, не бойся.

Он поднялся и ушел, а я еще долго лежала неподвижно, оглушенная, ошарашенная. Провожала взглядом его удаляющуюся фигуру, бессмысленно следя, как две тонкие белые косички шевелятся змейками вдоль позвоночника в такт каждому его шагу. Даже не знаю, чем он сильнее меня добил: тем, что всю оставшуюся жизнь мне предстояло рожать для вампиров детей, или тем, что назвал людьми тех, кто согласно всем нашим учебникам считались животными.

Но стало чуть легче. Я сумела добраться до воды, а голод…странно, но особо меня не мучил. Как только вспоминала, чем тут предлагалось кормиться — так сразу и аппетит испарялся. Вот только в голове все кружилось, и зрение со мной шутило: видела все, словно в тумане, а в дали — так и вовсе все расплывалось.

И вновь была ночь — такая же холодная и безнадежная. И вышедшее наутро солнце никак меня не согревало, хотя вроде и тянуло ко мне лучи, да как–то…не дотягивались они, что ли. А потом пришли эти странные беловолосые слуги и открыли нашу незримую клетку.

И часть тех, кто давно уже этого ждал, бросились со счастливым призывным смехом вперед по высокой, нетоптаной еще траве. А за ними бросились те, из соседней клетки, что так жаждали их осчастливить. Вопреки моим опасениям, всех из нашего загона выгонять на это дивное мероприятие не стали, выпустив, дай светоч, четверть, а то и пятую часть, и снова закрыв нашу клетку. Сначала вздохнула с облегчением, потом слегка удивилась. И только потом поняла: производителей–то у них мало, вот и будут теперь по частям нас гонять. Ну и правильно, чего ресурс неэкономно расходовать, чай не семейные пары создают. Выбрали самых… не то активных, не то здоровых, не то красивых, кто ж их разберет. А остальных — куда–нибудь в шахту, залежи редких металлов им разрабатывать, не сами ж они полезут. Или сразу на еду.

Ну а я… Значит, еще не сегодня… Или просто еще не сейчас…Интересно, а эти черные существа с белыми волосами… с кем у них могут быть дети? С нами? Или с «Этими», которым они служат? Если внешность — это ничто… Недаром, наверно «Эти» называют своих черных слуг вампирами, хоть и Низшими. Признают родство? Да уж, родственнички…Одни черные с белыми волосами, другие белые с черными… Хотя… видела ж я одного с серебряными…

Шум вдали утихал, непосредственная угроза миновала, и я снова тихонько скользнула в забытье. Не было сил… Не было эмоций… Ничего уже не было…

И внезапно ударившая в грудь волна черного, запредельного какого–то ужаса выдернула меня в реальность как–то слишком уж резко. Глаза открылись, но фокусировались с трудом, а я беспомощно вертела головой, ища источник очередного бедствия. Не я одна. Мои соседки тоже немного оживились, стряхнув привычную апатию, и лишь по их позам я поняла, куда смотреть.

Со стороны леса, где скрылись чуть раньше участники нынешнего «бега», к нам двигалась процессия. Двигалась слишком стремительно, картинка размывалась, летели по ветру распущенные волосы, да длинные полы одежд, и какой–то голос, знакомый, но неузнаваемый, все твердил, захлебываясь, нечто несусветное на непонятном языке.

Наконец они подошли достаточно близко, чтоб я сумела понять — к нам пожаловали вампиры. Высшие, Младшие — кто ж их разберет, главное — те самые, настоящие, знакомые по человеческой стране вампиры, четверо… нет, пятеро, а за ними еще толпа их черных слуг, которых они для краткости именовали Низшими.

Во главе процессии…вампир?…вампирша?.. Волосы вроде длинные, но при этом в платье… Длинное такое платье, до пят, плотно облегающее фигуру до бедер, а затем расходящееся четырьмя несшитыми клиньями, летящими сейчас по ветру, из под которых выглядывают черные штаны и сапоги… А фигура все же мужская… Вот извращенцы, мало того, что волосы отращивают, так они еще и платья носят… Я рассмеялась слегка безумным смехом, и соседки покосились на меня на долю секунды, и вновь обратили взоры к странному шествию.

А меня в тот момент интересовала одежда. Что делать, у меня ведь тоже когда–то была. Сама почти не верю, но ведь и я еще совсем недавно носила платья… Но вот такого черного у меня не было. Да еще с разрезами до бедер. Горловина и проймы отделаны золотым шитьем, ослепительно блестящим на солнце, причудливая золотая вышивка сияет на груди. А рукава нестерпимо алые, широкие, трепещущие на ветру, словно флаги.

Презрительный взмах алого рукава — и воздух содрогается от чудовищного хлопка, видимо — это прорывается ограда, поскольку вся процессия решительно движется вглубь нашего луга. И вновь чей–то голос верещит, захлебывается, требует, словно пытается качать права, но слова по–прежнему не понятны, словно я потеряла способность понимать разумную речь… а может, и потеряла уже… И, наконец, вижу этого вампира, одетого в нелепые светлые брючки и еще более нелепую вытянутую футболку с широченным вырезом, сползшим ему на одно плечо. Босой, взлохмаченный, он почти бежит за своим главным, обвиняя его в чем–то, но привлекая к себе внимание едва ли больше, чем пролетающая мимо муха.

Они идут через луг, и тот, в черном с золотом платье, бросает одно только слово:

— Рдэа!

И женщины на лугу падают, как подкошенные, и, спустя всего мгновение, одна лишь я сижу, недоуменно глядя на происходящее. Очень медленно и спокойно алый рукав поднимается и указывает на меня. Болтливый неистово машет головой, словно что–то отрицает, и вновь разражается потоком слов, но в гоноре уже сквозит испуг, а тот, в платье, по–прежнему не слушая, направляется прямо ко мне. Свита безропотно движется за ним. В их одеждах тоже преобладает черный цвет, но на них, скорее, камзолы, подобные тому, что я видела когда–то на Лоу: без рукавов и длиной до середины бедра. Золотым шитьем не украшен ни один, да и рукава сорочек у всех довольно нейтральных оттенков. Если одежда что–то значит, то сомневаться, кто тут главный и насколько главный, не приходится.

А этот самый главный подходит, наконец, ко мне почти вплотную, и я вижу его лицо. И смеюсь. Смеюсь, смеюсь, смеюсь, и все никак не могу остановиться. Он молчит, глядя на меня почти что с ужасом. Пауза затягивается, и я заставляю себя прекратить, заставляю вспомнить, что в мире есть слова, и даже нахожу подходящие:

— Ну, здравствуй, Анхен. И тебе, Доири, не болеть.

Разглядев одного, я, понятно, узнала и второго, и было это все до того нелепо сейчас. Анхен, в блеске красоты и величия, пришедший забрать свое, Доири, вынутый едва ли не из постели, напуганный до заикания, толпа свидетелей… И все это ради маленькой, голой, страшной, полубезумной зверушки, которая когда–то, наверное, была мной. И я снова рассмеялась — горько, болезненно. А ведь все–таки пришел. Все–таки пришел…

От моего смеха его глаза полыхнули черным, медленно–медленно он повернулся к Доири, так же медленно вытянул в его направлении руку… И тот еще успел, побледнев до зелени, упасть на колени со страшным криком… А затем из протянутой руки вырвалось пламя, превращая Доири в огромный живой факел… Секунда, другая, третья — и от самоуверенного вампирского мальчишки, решившего переиграть авэнэ, остается лишь летящий по воздуху пепел, да выжженная трава на земле.

Мой смех давно захлебнулся ужасом, сознание ускользает, и я погружаюсь в блаженную тьму.

Прихожу в себя очень медленно, наслаждаясь наплывающими ощущениями. Тепло. Особенно с левого бока. И мягко, в тело не впиваются ни камушки, ни травинки. И тихо, ни шагов, ни птиц. И тягостное ощущение чьего–то присутствия. Почти позабытое чувство, будто ты тонешь в чем–то, вязком, ненужном.

Открываю глаза. Я лежу на пушистом ковре, уткнувшись в него лицом, и мне видны лишь ворсинки. Это хорошо, этого хватит.

— Лариса, — чей–то голос осторожно зовет. Кого? Я не знаю. Но поднимаю голову и медленно поворачиваю на голос. Вижу черные сапоги, и полы длинных черных одежд, свисающие между ног, и руки, обхватившие одна другую, и упавшие запястьями на колени. Чтоб рассмотреть его дальше, мне приходится сесть. И я вижу длинный ряд маленьких черных пуговичек, и черные волосы, упавшие на золотое шитье. Но в лицо смотреть страшно, и я перевожу взгляд на окружающее. Комната, большая, просторная, в ее центре — кровать, тоже не самых скромных размеров. Он сидит на самом краю, выжидающе глядя на меня, и я чувствую его взгляд всей кожей, мне не надо поднимать для этого глаз. А тепло идет теперь сзади. Оборачиваюсь, и вижу камин. Дрова в нем бодро потрескивают, и скачут неутомимые языки пламени. И это напоминает мне что–то. Недоуменно поворачиваюсь обратно, пытаясь поймать ускользающую мысль. И замечаю кроваво–красный камень в массивном перстне, украшающем его указательный палец. Никогда прежде не видела, чтоб он носил перстни. Впрочем, в платье мне его тоже раньше…не доводилось. А уж…

Додумать не успеваю. Его рука медленно тянется в мою сторону. Поток ярчайшего пламени мелькает перед мысленным взором, и я кричу, кричу, срывая связки, шарахаясь в ужасе от этой страшной руки. А она…замирает на секунду… А потом коротко, без замаха, отвешивает мне пощечину, и привычная тьма заполняет сознание.

Тьма приходит, тьма уходит… Уж лучше б она не была столь вероломна и не покидала меня больше. А так приходится вновь открывать глаза.

Я одна. В комнате. На кровати. Комната светлая и просторная. Кровать застелена шелковым бельем. И оно препротивно холодит кожу. Все такое склизкое, подушка норовит съехать на пол… Да лучше б мне одеяло дали. И можно даже без пододеяльника. Холодно. А я не вампир, чтоб укрываться простынкой.

Мне по–прежнему холодно. Холодно, страшно. Я не помню, чего я боюсь, но я боюсь. Даже вылезти из кровати боюсь. Вдруг вылезу — и отнимут кровать, решат, что могу и так — на траве, на полу, на коврике. А я не могу, я… не помню. Не хочу вспоминать. Ничего уже не хочу.

Сворачиваюсь в клубочек и пытаюсь как–то согреться. Но склизкая простыня согревать не способна, только мучить. Обещанием тепла, обещанием комфорта, напоминанием о том, что когда–то…где–то…у меня ведь была своя кровать…своя комната…и там было теплей и уютней.

А здесь… не хочу знать, где это «здесь». В комнате есть окно. Ни малейшего желания смотреть, что из него видно. Не хочу знать. Ничего больше не хочу знать. Узнала. Насмотрелась. Хватит. Мне бы только одеяло…только одеяло…

Когда–то потом раздаются шаги, и входит слуга. Все та же черная кожа, все те же белые волосы, остриженные слишком коротко, все те же две тощих косички из последних длинных прядок. Но это вроде бы женщина. Кажется.

Она приносит поднос, заполненный чем–то, ставит его на стол, забирает с него точно такой же, неодобрительно качает головой.

— Одеяло, — прошу у нее, — пожалуйста, дайте мне одеяло.

— Кея деа нэ? — интересуется она, повернувшись на голос. — Зен тэ карэ, тарэ дена карэ.

Кажется, она меня уговаривает. Судя по жестам — поинтересоваться содержимым подноса, там, похоже, еда. Но понимает она меня явно не больше, чем я ее.

— Мне холодно. Мне нужно одеяло, — вновь пытаюсь я, уже не только словами, но и жестами.

Она не понимает. Что–то говорит, долго, спокойно и непонятно. Вновь указывает на стол. Потом уходит.

А я еще удивлялась, что тот доктор говорил не очень… А он просто на другом языке привык общаться. У них просто другой язык. Ну, наверно не удивительно, раз уж они настолько от всех отличаются. Даже и представить невозможно, что это за народ? Где вампиры их откапали? Вряд ли в местном лесу под елками. Каким вообще должен быть мир, чтобы кожа стала настолько черной, а волосы побелели?

А вампиры… вампиры ведь тоже говорили непонятно… Там, в загоне, когда пришли… пришли… и огонь!.. Как, оказывается просто убить вампира. А мне все казалось — они бессмертные, неубиваемые, а тут — взмахом руки. И кучка пепла… От вампира — кучка пепла… Так не бывает, так не правильно! Вампир — вампира, свой — своего… А люди — разве правильно? Разве так — можно? Отдать… Своего — отдать… им… кто бы они ни были, так нельзя, нельзя своего отдавать чужим, никогда нельзя, мы же люди, мы братья, мы — один за всех… Выходит, можно. Все можно…

И… что теперь? Где я? Кто? Кто я теперь? У меня есть комната и кровать, но по–прежнему нет одежды… Хоть бы зашел кто–нибудь, объяснил… Или нет, не надо. Не надо. Не хочу. Знать, помнить, понимать — не хочу. Устала.

Сжимаюсь в комочек и накрываюсь с головой. И даже глаза зажмуриваю, чтобы вовсе уже не быть. Не быть не выходит. Я по–прежнему жива, а у тела свои потребности.

Решилась все же встать и хоть немного осмотреться. В комнате был шкаф, а вдруг я найду там одеяло или одежду? И еда. Мне надо поесть, я слишком давно не ела.

Санузел нашелся за ближайшей дверью. Вторая дверь вела в коридор. Она тоже была не заперта, а коридор — огромен и пуст. И это пустота и огромное пространство передо мной неожиданно напугали, я вернулась в комнату и захлопнула дверь. Мне хватит того, что здесь. Что там я хотела? Осмотреть шкаф?

Шкаф оказался пуст. Совсем. А еда… На тарелочке — да, на тарелочке! — лежал хороший кусок мяса. А вот приборов не прилагалось. Я долго смотрела на этот кусок, пытаясь определить, чье же это. Ну ведь может же быть, что коровье? Так и не поняв, решилась все же куснуть. И тут же выплюнула, сбросила поднос на пол и упала обратно в кровать. Коровы за Бездной явно не водились.

Так прошел день. И ночь. И, наверное, еще день. Или не прошел. Или не весь. Мысли путались, бодрствование сменялось забытьем. Во сне мерещились вспышки огня, чья–то кровь, льющаяся потоком, голоса, имена. Трава, ветер, чужие и чуждые лица. Это пугало, и я просыпалась. Но реальность пугала сильней, и я вновь проваливалась в забытье.

Заходили слуги, меняли подносы с едой. Что–то мне говорили. Я по–прежнему не понимала. И уже не пыталась ничего просить или спрашивать. А однажды в потоке непонятных звуков услышала смутно знакомое — «анхенаридит». Но так и не сумела понять, что это значит.

— Анхенаридит? — попробовала переспросить.

— Авэнэ дэи лэ, — услышала в ответ. И еще что–то, долго и непонятно.

И обессиленно закрыла глаза, не желая оставаться в этом безумном мире. И жизнь потекла себе дальше, огибая мой маленький островок из белых холодных простыней.

А однажды почувствовала, как кто–то осторожно присел на мою кровать. И вампирскую ауру — тягучую, обволакивающую, незнакомую.

— Привет, — очень тихо улыбнулся мне чей–то голос, и его я тоже не узнала. Открывать глаза было страшно, но голос был доброжелателен и спокоен, и я заставила себя это сделать.

Да уж, видение из мира грез. Чьих вот только? Лицо чуть в тени, ведь окно у него за спиной, и свет играет по кромке его волос, загораясь пугливыми искорками, и тут же исчезая, смещаясь… А волосы длинные, рассыпаны по плечам, так небрежно, привычно, словно и не сокровища вовсе. А для меня сейчас ничто в мире не могло сравниться с красотою его волос. Ведь и у меня… когда–то… были… И даже длиннее были! И гуще!

— Помнишь, как меня зовут? — осторожно спросило видение.

Помню? Мы разве встречались? Быть может… Когда–то давно… Там ветер играл его вольными прядями… Собиралась гроза… Или глаза его были цвета неба… Или рубашка… А я все смотрела на него… там, тогда… здесь, сейчас… А имя у него было не сложным.

— Лоу, — прошептала, чувствуя, что слезы наворачиваются на глаза. — Лоу.

— Не, — усмехнулось видение, — не годится. Это что ж ты мне, на могиле просто «Лоу» собралась писать? Так я умирать не согласен. Как мое имя, девочка, полностью? Клялась, что не забудешь.

— Умирать? — не поняла его я. — Зачем тебе умирать? Тот, в красном, придет и сожжет, да?.. Но останется только пепел… Разве для пепла нужна могила?

Вновь прикрыла глаза. Смотреть на него было тяжело. Он был таким… изящным, воздушным, красивым. Но красная рука поднималась — и оставался только пепел. Он разлетался в воздухе, и не собрать… и совсем ничего не остается…

— Ну, тот в красном — вряд ли, — улыбается мое виденье. — А вот была одна девочка… Очень уж ей хотелось моей смерти. Не помнишь такую?

Девочка?.. Девочка с горящими восторгом глазами… Влюбленная девочка… Вот как ее звали?.. Не помню…

— Она не могла такого хотеть, — возражаю ему. — Она тебя любила. Сильно.

— Кто? — удивляется он. — Неужели ты?

— Нет, — я почти обижаюсь. — Не я. Девочка. Другая. Ты должен помнить.

— Прости, — пожимает плечами он, — у меня ужасная память на девочек. Так быстро мелькают. Давай мы лучше начнем с чего–нибудь попроще. Вот скажи мне, малышка, а как же зовут тебя?

Меня никто не зовет. Меня здесь бросили и забыли. Когда–то давно, возможно и звали, но теперь…

— Я не знаю, — отвечаю ему. — Не помню. А ты? — смотрю на него с надеждой.

— Я помню, — улыбается он.

— Ты мне скажешь?

— Я попробую подсказать. Помнишь, в детстве, — чуть подавшись вперед, он улыбается мне так светло и искренне, что становится даже немного теплее, — вы гуляли с мамой по дорожке, и ты все убегала от нее, а она тебя звала… Как она тебя звала тогда?

— Лара, — удивленно отвечаю, — Лариса, Лара…

Я помню маму. И дорожку, и наш дом, и песочницу во дворе. И Петьку. Он вечно кидался песком и попадал мне в глаза. Я плакала, его мама ругалась, моя обещала, что зароет в песке этого бесстыжего хулигана. Хулиган смеялся…

— Твоя фамилия, Лара? — настойчивый голос выдергивает меня из видения. Я вновь здесь, среди пустоты, на стылой кровати.

Я резко сажусь, едва не столкнувшись с ним лбами. Но реакция у вампира хорошая, отшатнуться успел.

— А тебе точно не все равно? Какое тебе дело до моего имени, фамилии, воспоминаний? — я злюсь, я действительно злюсь, до слез. Он заставил меня вспомнить маму. И Петьку. А еще у меня был папа, и я почти уже его вспомнила. А своим дурацким вопросом он все испортил!

Простыня, разумеется, соскользнула, но мне все равно, меня уже столько всякой нечисти без одежды видело, ну пусть еще один полюбуется, мне не жалко. Он не любуется, он смотрит мне в лицо своими бездонными серыми глазами:

— Ну почему ты плачешь, Лара? Что не так? Ты мне скажи, и мы все исправим, он осторожно протягивает руку и стирает скользнувшую по щеке слезинку. — А фамилию ты вспомнишь, не бойся. Все со временем вспомнишь.

— Да не нужна мне… фамилия, — я плачу все сильней и не могу остановиться. — Мне одеяло нужно теплое, и подушка чтоб не скользила, она падает все время, я ее найти не могу…и белье это…склизкое, гадкое…

Неуловимым движением переместился чуть ближе, и обнял, прижал к груди, позволил уткнуться носом в свою кристально белую рубашку с кружавчиками и тихо гладил — по спине, по дрожащим плечам.

— Тихо, Ларочка, тихо, все хорошо. Сейчас мы все исправим, постель перестелем, одеяло найдем… Вот только не уверен, что в этом доме есть одеяла. Но ты не переживай, не найдем здесь — отправим кого–нибудь за Бездну, пусть из того дома привезут…

— Что? — от такого я даже плакать перестала. — Как это в доме нет одеял? Зачем ты обманываешь, так не бывает! — но не отстранилась. Меня так давно никто не обнимал. Не утешал. А он держал меня так нежно. Его тело было теплым, а ласковый голос согревал душу.

— Ну а зачем вампирам одеяла, сама подумай. Мы не мерзнем. Да и ты не должна бы мерзнуть — сейчас лето, в доме не может быть холодно.

— Но мне холодно! — возмутилась я. — Очень, — добавила уже тише, вытирая нос об его плечо. Его рубаха хотя бы впитывает, в отличие от этого постельного недоразумения. Он лишь погладил меня по голове.

— Да, маленькая, я чувствую, как ты дрожишь. Это, видимо, нервы. Ничего, скоро ты согреешься, и все будет хорошо. — Лоу тихонько провел ладонью по моей голове. Ощущение было неприятное. Он должен был касаться волос, а касался кожи. — А пока расскажи мне, что еще тебе не хватает, чтоб я сразу отдал распоряжения.

— Еды. Они совсем не дают мне еды, — пожаловалась я.

— Ну а на столе что стоит? — удивился Лоу. — Ларис, ну ты хоть с кровати–то вставала?

— Вставала, — обиженно буркнула я, зарываясь носом в его рубашку. И, не выдержав, снова расплакалась, — я не могу это есть, я не буду это есть, ни за что, я лучше от голода умру…

— Да что не так с едой? — нет, вот он и впрямь не понимает, или прикидывается?

— Все! — я оттолкнула его, и попробовала встать, но на ногах не удержалась, и упала бы, не подхвати он меня. — Мы не едим мясо себе подобных! — кричу, заливаясь слезами и барабаня кулаками по его груди, — мы не едим, это чудовищно, это жестоко! Ну вы же не пьете кровь вампиров, почему же вы нас…

— Пьем, — спокойно перебил меня Лоу, — мы всегда пьем кровь своих любимых. Это эротично, невероятно приятно и очень вкусно.

И, пока я смотрела на него, недоуменно хлопая глазами, он притянул меня к себе и поцеловал в лобик:

— Не воюй. Если эта еда не подходит, закажем другую, хоть из человечьего ресторана тебе возить будем, это не проблема. Ты мне лучше скажи, как давно ты уже не ешь?

— Не знаю. С тех пор, как я здесь. Там. С тех пор, как меня пытаются этим накормить.

— То–то ты слабая, как котенок. Нет, нам, пожалуй, не еда из ресторана, нам врач нужен. А то я тебя еще чем–нибудь не тем накормлю, я не слишком в этом разбираюсь… Бездна! Вот по–хорошему тут нужен Анхен, но когда он нужен, его ж вечно нет!

— А Анхен… это кто?

Лоу как–то осекся и посмотрел на меня с некоторым недоумением.

— Ты разве не помнишь?

— Нет. А я его знаю, ты уверен?

— Уверен, милая, уверен. Но это ничего, это пройдет. Он, видимо, сильно напугал тебя в прошлый раз, вот мозг и не выдержал, заблокировал лишнее. Не переживай. Со временем вспомнишь, а нет — так заново познакомишься.

— А давай я не буду с ним знакомиться. Если он настолько страшный.

— Да он не страшный, — рассмеялся Лоу. — Он хороший, тебе понравится. Это он просто в гневе страшен, ну так он сейчас погневается там где–нибудь еще, а к нам нормальным вернется. Но вот только мы его ждать не будем, мы пока сами со всем справимся. Верно?

— Не знаю. А он вообще кто?

— Анхен? Он хозяин этого дома, и ты сейчас у него в гостях.

— А ты тогда что тут делаешь?

— Да как тебе сказать… Жду, когда дорогой хозяин вернется и вспомнит, что гостей наприглашал.

— А?..

— А сейчас давай я тебя укрою, а то управляющий уже готов выслушать наши к нему претензии, — он потянулся, подобрал с кровати простыню, и укутал меня в нее, и приобнял одной рукой, позволяя откинуться к себе на плечо, что было не лишним: голова кружилась, и сидеть без опоры мне было тяжело.

— А мне никак нельзя попросить одежду? Ну хоть какую–нибудь.

— Конечно можно, моя маленькая. Одежду мы тебе найдем, даже не переживай.

На этой радостной для меня ноте открылась дверь, и появился очередной Низший. Не знаю, чем он отличался от всех прочих, и что должно было свидетельствовать о его статусе управляющего. Та же прическа, что у всех, та же одежда: обтягивающие штаны и широкая туника чуть выше колен. А по лицам я у них даже мужчин от женщин с трудом отличала.

Вошедший поклонился. Лоу что–то спросил. Тот вновь поклонился и ответил. Вопрос, поклон, ответ. Вопрос, поклон, ответ. Наконец Низший забирает поднос и уходит. Лоу оборачивается ко мне.

— Ну вот мы все и уладили. Сейчас они все исправят, а мы пока пойдем мыться. Ты не поверишь, но в этом доме есть ванная, — с этими словами он поднял меня на руки, откинув в сторону простынку, и понес к выходу из комнаты.

— Лоу, отпусти меня, не надо! — мгновенно испугалась я. Слово «ванна» в его устах пробуждало какие–то недобрые ассоциации, что–то смутное, неясное… Но идти вместе с ним в ванную мне решительно не хотелось. — Отпусти меня, пожалуйста, я сама. Ну ты же не собираешься со мной мыться?

— Мыться не собираюсь, а тебе помогать мне придется, сама ты точно не справишься. И не дойдешь, так что сиди, не вырывайся.

Он заносит меня в ванную, аккуратно ставит на пол.

— Сможешь не упасть, пока я включу воду? Не хотелось бы сажать тебя на холодное дно, ты и так вся дрожишь. Только держись за что–нибудь, хорошо? Я быстро.

Держусь. Смотрю, как он набирает воду. Шарит по шкафчикам в поисках пены. И даже дает мне выбрать аромат. Помогает забраться. Сесть. Лечь.

— Странно, а мне почему–то казалось, что она непременно должна быть розовая, — задумчиво произношу я, пытаясь поймать ускользающее воспоминание, — розовая ванна с миллионом воздушных пузырьков…

Кто–то мне об этом рассказывал. Когда–то. Очень давно, и никак не вспомнить, кто…

— Что? — он воззрился на меня с некоторым недоумением. — А, так это не ванна, это дардэнхэ, прости, в вашем языке нет аналога. И если тебя интересует именно розовая, то она в моем доме, здесь такой нет. К тому же мы пришли сюда мыться, а не развлекаться.

— А в розовой что, развлекаются?

— А в розовой развлекаются. Те, кто в обморок от слабости не падает на каждом шагу. Вот наберешься сил — и можешь напрашиваться в гости. С удовольствием тебя там развлеку.

Развлечений решительно не хотелось. Никаких. Впечатлений на сегодня и так было слишком много, глаза закрывались…

— Может, ты все же выйдешь? А я как–нибудь вымоюсь. Я еще помню, как это делать, правда.

— Чтоб ты потеряла сознание и захлебнулась? Прости, не стану. Я лучше посижу рядом и буду рассказывать тебе сказки. Ты ведь любишь сказки, Ларис? Я знаю их много.

Он действительно уселся прямо на пол возле края ванны, теперь мне были видны только его лицо и плечи.

— Я испачкала тебе рубашку, — признала я очевидное.

— Попробую это пережить, — он легкомысленно пожал плечами.

Мы помолчали. Я наслаждалась прикосновениями теплой, просто сказочно теплой воды, ожидая, когда она затопит все тело. Он просто сидел, глядя куда–то мимо меня.

— Зачем ты это делаешь, Лоу? — не выдержала я.

— Что делаю, маленькая?

— Возишься со мной, помогаешь. Я тебе вообще кто?.. Нет, ты не думай, я тебя помню, только… Я не помню, кто ты. И что нас связывает… Я, знаешь, помню небо. И облака. И волосы твои, как облака, и рукава у рубашки — такие широкие, и на ветру полощатся. Серые–серые, как… как будто гроза. И ты сказал мне что–то… не помню, глупость какую–то, и я все смеюсь, смеюсь, остановиться не могу. А ты смотришь на меня, такой изумленный–изумленный, а глаза огромные, словно блюдца, и сверкают так…неприятно, — вот странно, воспоминание было светлым, а к концу меня передернуло. — Так кто ты мне, Лоу?

— Да никто, малышка. Случайный прохожий. Мы и виделись–то с тобой пару раз, да и то мельком. Даже странно, что ты меня помнишь. Анхена забыла, а меня вот помнишь.

— Я и тебя не помню…не помнила, пока не увидела. Может и его, как увижу — вспомню. Только ты не ответил. Если я тебе никто, если мы едва знакомы, если это даже дом не твой — зачем ты здесь, со мной? Зачем тебе мне помогать?

— Да похоже, больше некому, Ларис. А самой тебе не справиться.

— А ты что же, добрый… добрый такой вампирчик, ходишь по свету и всем помогаешь?

— Да нет, у меня другая профессия. Но если спотыкаюсь, то не перешагиваю. К тому же я помогаю не только тебе, но и Анхену.

— А ему–то чем? Ты сказал, я у него в гостях. Но я не в гостях, я… в гостях так не бывает, я помню. Гостей не бросают, за ними ухаживают, а здесь… мне кажется, что я глохну… теряюсь… забываю… я здесь сама себя теряю. Так нельзя, Лоу, так не правильно. Он плохой хозяин и вряд ли хороший человек…вампир. Он ведь вампир, да? Здесь одни вампиры и даже нет одеяла…

— Ну хватит жаловаться, перестань, — он с улыбкой перебил меня. — Мы все решили уже с одеялом, и я обещал, что тебя не оставлю. А Анхен… Понимаешь, малышка, то, что он вампир, ни супергероем, ни суперзлодеем его не делает. Он просто живое разумное существо со своими ошибками и слабостями. Очень близкое и дорогое мне существо. Которому я уже очень давно научился прощать. Даже если точно знаю, что он не прав. Просто потому, что я знаю, что, несмотря на все свои срывы и ошибки, он достоин и любви и уважения… Да нет, знаешь, наверно не так, — он задумчиво тряхнул головой, словно даже не для меня, для себя сейчас формулировал. — Потому, что я люблю его, и без разницы, достоин он этого или нет. А значит, я сделаю все, чтоб ему помочь. Для него было большим ударом то, в каком состоянии он тебя нашел…

— Он меня нашел?

— Да. Он решил, что нашел тебя слишком поздно, и ты навсегда потеряла рассудок. И в расстройстве уехал, велев слугам о тебе…

Голос его внезапно затих… и мир рухнул в черную воронку беспамятства.

Но его руки оказались сильнее. Схватив за подмышки, он резко выдернул меня… как оказалось, из толщи воды и пены.

— В русалки решила записываться? — поинтересовался Лоу, увидев, что я открыла глаза. — Так здесь они не водятся, это надо на озера ехать.

Беспомощно хлопаю глазами, пытаясь проморгаться от льющейся со лба воды.

— Хочешь, съездим с тобой на озера? — продолжал между тем вампир, усаживая меня в ванной. — Держись за бортики, мыться будем. Нет, не ложись, хорошенького понемножку. А помою — в кроватку отнесу, там и отдохнешь. А наберешься сил — можно и на озера. Вода в них синяя–синяя, и среди огромных зеленых листов сияют ослепительно белые лилии, — не переставая болтать, он осторожно намыливал мне голову, затем его руки опустились на плечи.

— Ты все рукава намочил, — огорченно вздохнула я. Рукава были такие красивые, белые, а теперь с них стекала вода и пена.

— Не повезло рукавам, — усмехнулся он. — Но знаешь, если ты пообещаешь хоть полминуты не падать в обморок, я попробую спасти их от необходимости купаться.

Я кивнула, а он, поддерживая меня одной рукой, быстро расстегнулся и сбросил свою прекрасную рубашку на пол. Я судорожно сглотнула и уставилась на нее практически влюбленным взглядом:

— А подари мне ее…

— Что? — Лоу не сразу сообразил, куда я смотрю.

— Подари мне свою рубашку. Она ж тебе не нужна. Она грязная, мокрая… и у тебя наверняка еще есть… А я высушу…

— Ну вот и раздевайся перед тобой после этого, — он, понятно, шутил, изображая обиду, но во взгляде что–то мелькнуло. — Обычно девочки смотрят на меня, а не на то, что я с себя снимаю.

— Правда? — я вскользь взглянула на него, и вновь перевела взгляд на брошенную рубаху. Она притягивала меня куда сильнее. — Так у них, наверно, рубашек много. А у меня ни одной. Так подари, а? Ну зачем тебе с кружавчиками? Ты же мальчик…

— Дарю, не канючь. И вообще, тебе там, наверно, уже кучу одежды принесли. Давай–ка я тебя домою, и пойдем выбирать.

Его слова придали мне сил и лишили терпения. Я не слишком–то обращала внимания на то, что он делает, мечтая поскорее выбраться из этой ванны и увидеть одежду. У меня будет одежда!

Он вынес меня на руках, аккуратно вытерев и замотав в полотенце. Постель уже перестелили, заменив белье на нормальное, и…было там одеяло!

— А ты говорил, за Бездну.

— Ну откуда мне знать, это ж не мой дом. У меня так точно нету. Садись, — он осторожно опустил меня на кровать. — Давай смотреть, что из одежды тебе подходит.

Он отошел к столу и перенес на кровать лежавшую там стопку одежды.

— Обувь я приносить не просил, у тебя ножка явно больше, да и не к чему тебе сейчас, а завтра я для тебя куплю. Нижнее белье тоже не предлагаю, это индивидуально, а вот из всего остального можно выбрать.

— Так эти вещи что, — я неуверенно коснулась их рукой, — они чьи–то?

— Моей сестры. Но если ты была согласна даже на мою рубашку, не думаю, что для тебя будет так уж неприемлемо поносить пару дней Ясины вещи. А потом мы обязательно купим тебе…

— У тебя есть сестра? — изумленно перебила его я. — А… она старше или младше?

— Младше, — он улыбнулся.

— А на сколько?

— На тридцать лет. С небольшим. Так ты будешь смотреть одежду?

— Да, конечно, спасибо… А она не рассердится? Что я взяла ее вещи?

— Не рассердится. Она носила эту одежду в юности, когда жила в этом доме. Теперь у нее уже очень давно другой дом и другой гардероб.

— Так твоя сестра жила раньше в этом доме? А… в качестве кого?

— Любопытная ты, Лариска, — Лоу уселся рядом со мной на кровать, прислонившись к спинке. — А еще говорят, что любопытство только кошку сгубило, — он лукаво посмотрел на меня, и, после паузы, поинтересовался, — рассказать?

Я кивнула, притягивая к себе стопку одежды и с жадным интересом рассматривая, что же мне принесли. Множество всевозможных блуз различных фасонов и материалов, на пуговицах и без, с длинными широкими рукавами или совсем без рукавов. Были и несколько туник, достаточно длинных, чтоб сойти мне за ночнушку. Огромное количество штанов различной длины и фасона. Юбки не было ни одной. Платья тоже.

— Наша мать умерла, когда Ясмине исполнилось три года, — рассказывал меж тем Лоу, — отец ушел еще раньше. Я же был тогда достаточно взрослым разве что по человеческим меркам. А по нашим — всего лишь подросток, не имеющий права распоряжаться даже собственной жизнью, не то, что отвечать за других. Перед смертью мать умоляла Анхена взять ее детей в свой дом, и он поклялся воспитать их как собственных. Так что не только Ясмина, но и я вырос в этом доме, а потому все еще позволяю себе порой здесь распоряжаться. Ты выбрала, что оденешь?

Я кивнула, хотя выбрать была не в силах. Все было таким красивым, таким… Я просто схватила первое попавшееся и натянула. Это оказалась нераспашная темно–синяя блуза с длинными широкими рукавами, собранными манжетами, и довольно глубоким вырезом.

— А почему нет юбок? — капризно поинтересовалась я у наблюдавшего за мной вампира.

— Наши девочки не носят юбок, маленькая, — пожал он плечами. — Нет, погоди, не эти, — он вытянул из моих рук одни штаны и подал другие, — эти подойдут сюда больше.

— А почему? — мне было совершенно все равно, какие штаны одеть, лишь бы одеть.

— Да видишь ли, — протянул он, — неудобно летать в юбке, задравшейся выше головы. Не видно, куда летишь, знаешь ли. Да и выглядит не особо.

— А я не умею летать, — огорчилась я.

— Зачем тебе? — улыбнулся Лоу, — у тебя есть я. И я всегда отнесу тебя, куда скажешь.

— А ты правда у меня есть?

— Правда. Пойдем, хоть в зеркало глянешь на свой новый наряд.

Добраться до зеркала он мне помог, меня сильно шатало. А в зеркале… Я сначала замерла в восхищении, а потом расплакалась.

— Что, Ларочка, не понравилось? А по–моему красиво, — растерянно утешал меня Лоу, тихонько поглаживая дрожащие плечи.

А я плакала, отвернувшись от проклятого зеркала и прижавшись к его груди. Жаль вот только, что рубашку свою он снял, теперь даже нос вытереть не обо что, не об кожу же.

— Мои волосы, — плакала я, — они украли мои волосы, а без них… никакая одежда…все равно видно, что я… что я…

— Мы закажем тебе парик, — шепнул мне Лоу. — Это не проблема, у нас делают очень хорошие парики. Пока будешь носить его, а потихоньку и твои собственные волосы отрастут.

— Правда? — я доверчиво подняла на него полные слез глаза.

— Правда, — он смахнул с моих щек слезы и улыбнулся, — все будет хорошо.

И я ему поверила.

 

Глава 7. Сон

Приходил доктор. Самый обычный вампир вполне привычного облика. И на понятном языке говорил свободно и правильно. Был спокоен и дружелюбен. Но я все равно предпочитала по возможности держаться за руку Лоу, либо просто быть поближе к нему. Я его даже за чистой рубашкой не отпустила, пришлось ему просить слуг принести ее ко мне в комнату. Не знаю, был ли у него в этом доме такой же запас одежды, как у его сестры, или ему принесли что–то из одежды хозяина, но принесли быстро и без лишних слов.

А доктор был весьма удивлен моим хорошим физическим здоровьем, велел Лоу забыть о человеческих ресторанах и первое время отпаивать меня разведенными водой соками, а потом потихонечку переходить к фруктовым, а затем и к овощным салатам. От них двигаться к овощным же супам и безмолочным кашам. О молоке и молочных продуктах велел вспомнить не раньше, чем через неделю, а о рыбе и мясе вообще временно забыть.

Последняя его фраза меня только порадовала. Было у меня ощущение, что теперь я не только никогда не смогу есть мясо (причем — любое мясо), но и не смогу заставить себя притронуться к любой пище, которая рядом с этим мясом лежала.

Врач, наконец, ушел. Лоу отправил слуг добывать мне сока и уложил меня в кровать, старательно укутав одеялом. Холода я уже и без одеяла не чувствовала, наверно, и впрямь это было нервное, но под одеялом было уютнее, и я не возражала. Я только боялась, что он тоже уйдет, и я вновь останусь одна. Поэтому схватила его за руку и заставила сесть рядом.

— Не оставляй меня. Пожалуйста. И вообще, ты обещал мне сказку.

— Хорошо, — согласился он. — И о чем же ты хочешь сказку?

Хотелось мне только спать, но страх одиночества не позволял признаться, и я пыталась выдумать тему:

— Ну… вот про слуг расскажи. А они… чем питаются?

— Рыбой в основном, — пожал плечами Лоу. — Любят грибы, мхи всякие кипяточком заваривают…

— А кровь они не пьют?

— Только если болеют, а болеют они редко. Да ты не бойся, ты под защитой хозяина этого дома. Без его разрешения тебя и пальцем никто не тронет. И уж тем более тебе не стоит бояться Низших. Они делают только то, что приказано, приказов никогда не нарушают. Правда и инициативы не проявляют. Но тут вся хитрость в том, чтоб научиться правильно формулировать свои желания, — и он ободряюще мне улыбнулся.

— Но я тогда не понимаю. Я запуталась совсем. Мне казалось… мне когда–то говорили…что бывают Высшие и Низшие вампиры. А ты говоришь, что слуги — это Низшие, но они при этом не вампиры. В смысле — не пьют кровь. Или вампир — это не тот, кто питается кровью? И слуги — они все равно вампиры, но… и…

— Хорошо, я расскажу. Только это долгая сказка. Выдержишь?

Я кивнула. Долгая — это хорошо. Это значит, он долго не уйдет.

— Слово «вампиры» придумали люди, в нашем языке его нет.

— В вашем?..

— Ну, ты ведь умненькая девочка, ты прекрасно слышишь, что со слугами я говорю на другом языке.

— У них свой язык?

— У нас. С тобой я сейчас говорю на человеческом языке. Он мне не родной, я учил его специально, чтоб общаться с людьми. Его знание обязательно для всех, кто хочет иметь возможность пересекать Бездну.

— Но разве?..

— Но мы сейчас не о людях, верно? Ты хотела узнать о Низших. Вот и слушай. Мы с ними от Сотворения были единым народом и говорили на одном языке. Он называется эльвийским, а наш народ издревле именовался эльвины. Эльвины Сольтерэ, солнечные, ибо от начала времен мы были детьми Предвечного Светоча, и поклонялись его животворной силе. Но время шло, эльвинов становилось все больше, и часть из них однажды была вынуждена покинуть Изначальный Лес. Это было ужасно давно, и достоверных источников не осталось. Кто говорит, что ушли они мирно, в поисках лучшей доли, ибо Лес был перенаселен. Кто утверждает, что была война, и проигравшие были вынуждены отступить. А кто и просто именует их изгоями, выдворенными из Леса за свои преступления.

В любом случае, они ушли так далеко, как смогли, и новым их домом стала пустыня. Нестерпимый жар солнца опалил им кожу, сделав черными, словно ночь, и отвернулись они от Предвечного Светоча, и обратили свой взор к холодной луне. И стали с тех пор Эльвины Селиарэ, лунные, и скрыли свой лик от солнца, и лишь луна указывала им путь во мгле. Они ушли под землю, и там, в беспросветной тьме, побелели их волосы и покраснели глаза, там создали они свои города и государства, там обрели невиданную прежде мощь и силу. Ты еще не спишь?

— Нет–нет, продолжай, — я почти спала, но его голос… мне хотелось слышать его даже во сне. Быть может, тогда мне перестанут сниться кошмары.

— А дальше началась война, малышка. Когда богатый сосед поклоняется другому богу, нет ничего проще, как начать войну за торжество истиной веры. Война была долгой и жестокой. Мы обвиняли в чрезмерной подлости и жестокости их, они нас. Мы рассказывали всем ужасы о рабском положении у них мужчин, они — о бесправии наших женщин, мы обвиняли их в том, что они не любят даже собственных детей, они презирали нас за то, что мы слишком любвеобильны. А убивали друг друга мы все одинаково успешно. А потом мы победили.

— Вот так просто? — уснешь тут, когда тебе про войны да ужасы.

— Не просто. Но окончательно. После того, как нам удалось уничтожить главный алтарь Богини, Селиарэ лишились магии, и оказались полностью подчинены.

— Магии не бывает, это антинаучно, — пробурчала я. Сказки сказками, но должны же быть границы любой фантази.

— Нет, малышка, это просто ваша наука еще не дошла до возможности ее исследовать, — легкомысленно усмехнулся Лоу. — И потом, я рассказываю тебе сказку. О Древних временах. А тогда магия была, и мой народ владел ею. И именно магией скреплена была клятва, принесенная побежденными, и обязавшая их и всех их потомков до скончания времен служить победителям. И потому они не могут ее нарушить, и служение их безупречно и бестрепетно.

Некто безупречный и бестрепетный принес мне сок и с поклоном удалился. А я очередной раз подивилась безликости их облика. Сок был вкусный, хотя и слишком уж водянистый. Даже захотелось еще, но «еще» мне светило лишь через пару часов, а до тех пор я точно усну.

— А почему они такие все… одинаковые? Я мужчин от женщин отличить не могу, — пожаловалась я Лоу.

— Ты просто к ним не привыкла, легко там все различается, — Лоу забрал у меня стакан и переставил на столик. — А что до одежды, то это их так «воспитывали» некогда. У них женщины ведь и в самом деле стояли значительно выше мужчин. А им даже в одежде равенство прописали. А за прошедшие века они привыкли, считают это чуть ли не национальной традицией — так одеваться.

— А ваши женщины равны мужчинам?

— Формально да.

— Это как?

— Нет законов, хоть как–то ограничивающих их права. Но Владыки–женщины у нас не было никогда. Да и в Совете мужчин всегда большинство.

— То есть вас тоже впору переодевать в одинаковое?

— А ты сначала подчини, а потом и переодевай, — усмехнулся Лоу.

— Я лучше посплю.

— А про прически — не рассказывать?

— А что прически?

— Сейчас — просто традиция. Но свободные Селиарэ носили длинные распущенные волосы. В знак поражения их заставили их обрезать.

— А косички?

— Знак их покорности. Символ того, что они связаны — нашей властью и своей клятвой. А теперь тебе и в самом деле стоит отдохнуть.

— Я уже спю. Лоу! Только ты не уходи, — я вновь вцепилась в его руку.

— Я здесь, Лара, здесь. Я буду с тобой, пока ты не уснешь.

— И потом, — капризно потребовала я.

— И даже немного потом, — покорно согласился он.

— А знаешь, — пробормотала я через какое–то время, уже не открывая глаз, — как–то неправильно ты мне все рассказываешь.

— Это как же?

— Ты должен быть на стороне победителей и осуждать побежденных. А ты…

— А я на стороне Богов, Ларочка. А Боги не любят, когда их именем прикрывается чья–то жажда наживы. Истина в том, что Предвечный Светоч никогда не воевал с Лунной Богиней. Недаром порой они вместе сияют на небосклоне.

— И как можно быть на стороне тех, кого нет? — я даже глаза открыла, чтобы проверить, смеется ли он. Он улыбался, ласково и спокойно.

— Ну что ты, малыш. Они есть. И сейчас ты закроешь глазки, и Луна–утешительница омоет тебя своим светом, и растворит в нем твои печали.

— Что–то раньше не растворяла, — буркнула я, устраиваясь поудобней.

— А сегодня я ее об этом попрошу. Спи. А когда ты проснешься, Светоч озарит твою душу, и прольет туда мудрость и силу.

— И его ты тоже попросишь?

— И его, — он вновь улыбнулся, не реагируя на мою иронию. — Богам все равно, веришь ты в них или нет. Когда кончаются твои силы, они просто посылают тебе свой луч.

— Когда кончились мои силы, пришел ты, — пробормотала я, засыпая, но по–прежнему цепляясь за его руку.

А когда проснулась — его уже не было. Стоял сок на маленьком столике, придвинутом вплотную к кровати. Лежала на стуле разворошенной горкой одежда его сестры. Я по–прежнему была одета и прекрасно выспалась под теплым одеялом. Но его — не было.

Я послушно выпила сок (пусть он придет и меня похвалит). Я сменила одежду (у меня ведь ее теперь так много, и вообще, пусть скажет, что и этот наряд мне идет). Я устроилась на кровати и приготовилась ждать. Я ждала так долго, но пришел лишь очередной лунный эльвин и принес мне очередной сок.

— Лоу? — спросила я, чтоб спросить хоть что–то, но в ответ получила лишь набор бессмысленных звуков. Ожидаемо, впрочем.

Я послушно выпила и эту порцию моей «восстановительной диеты», и вновь сидела, свив себе гнездо из одеяла, и прислушивалась к шагам в коридоре. И не слышала там шагов.

А потом вспомнила о его рубахе. Он же мне подарил. А она так и осталась валяться на полу в ванной мокрой грязной тряпкой. Надо выстирать, высушить. Найдя себе цель, я отправилась в ванную, придерживаясь рукой за стенку, на случай, если голова вновь начнет кружиться. Но до ванной дошла без проблем.

А вот рубашки там не было.

И так это было нечестно, и подло, и мелочно… Силы как–то вдруг кончились, а слезы потекли. И вот такой, сидящей на полу в ванной, и рыдающей от страшной обиды, он меня и нашел.

— И чего у нас плохого? — полюбопытствовал Лоу, замирая на миг в дверном проеме.

— Ты меня бросил! Ты обещал, а сам… и даже рубашку… я ждала, ждала, а тебя нет, и рубашки тоже нет, а ты подарил… и это нечестно, так…

— Но я же вернулся. Все осознал, раскаялся и вернулся, — сообщил он с самым серьезным видом, наклоняясь, чтобы помочь мне встать. И я схватила его за руку, а потом схватилась за него самого и прижалась. Вбирая каждой клеточкой его тепло, его силу, ощущая всем телом, что он здесь, со мной, что я не одна.

— Так, ты мне и вторую рубашку на носовые платки извести решила? — но он не ругался, нет, даже в лобик поцеловал. — Ну–ка давай, умываемся, вытираем глазки — нас ждут.

Он включил воду и подтолкнул меня к раковине.

— Кто ждет? — опасливо покосилась на него я.

— Великие дела, в основном. Ну и еще мои подарки.

— Правда? — я почти обрадовалась, но тут же вспомнила: — Ты уже обещал мне подарить рубашку — и обманул.

— Ну почему сразу обманул? — не согласился Лоу. — Мы ж ее, мокрую и грязную, на полу в ванной бросили. Вот ее и забрали в стирку. Постирают — принесут, я распоряжусь, чтобы тебе, коль скоро ты так настаиваешь. Хотя, — он взглянул на меня с сомнением, — может, вернешь подарочек, у тебя теперь своих много, а моя тебе и по размеру не подойдет? А мне она и самому нравилась…

— Так не честно, — возмутилась я, — ты подарил!

— Подарил, подарил, не спорю. Пошли смотреть, что я еще тебе подарил.

А в комнате нас ждал очередной Низший. И, похоже, не из местной прислуги, потому что до нашего появления преспокойно сидел на стульчике и, лишь увидев Лоу, поднялся.

— Лара, это мастер Бэр, у него лучшая в Илианэсэ мастерская по производству париков, — представил мне его Лоу. — Парики по человеческой моде делаются только на заказ, это займет некоторое время. Ну а пока мастеру надо снять мерки, определиться с расцветкой и длиной волос. Ты хочешь, чтоб это были фиксированные косы, или чтоб можно было расплетать и делать другие прически?

— А можно?

— Как скажешь, так и будет можно. Единственное — мне придется переводить, мастер тебя не поймет.

Переводить… Подумаешь, какие мелочи. Зато у меня будут волосы, почти настоящие волосы, и их можно будет подолгу расчесывать перед зеркалом, заплетать и расплетать, скользя пальцами по длинным шелковистым прядям. Правда, придется ждать. И мастер не гарантировал, что удастся подобрать тот самый оттенок. Но это не важно, главное — они у меня будут. А потом… ну, когда–нибудь потом, отрастут и свои.

— Ну а пока мы будем ждать наш заказ, — продолжал радовать меня Лоу, — ты можешь поносить один из тех париков, что был сделан в расчете на местных красоток. Мастер привез несколько готовых, полагаю, что–то тебе вполне подойдет.

Да, подошел, и вполне. Волосы, правда, были несколько светлее моих, и с подобной стрижкой я сама себе казалась похожей на мальчика. Но зато теперь я могла без слез смотреть на себя в зеркало. И рассматривать. И любоваться.

— А зачем вампирам парики? — полюбопытствовала я между делом. — Нет, по человеческой моде — это понятно. Как маскарад, забава. А вот такие, обычные?

— Бывают болезни, при которых можно полностью потерять собственные волосы, — ответил Лоу неожиданно печально. — Среди вампиров они, к сожалению, распространены.

— Но у тебя–то, я надеюсь, свои? — почти испугалась я. Я так любила его волосы, его сказочные серебряные кудри, так неужели они — обман?

— У меня свои, — улыбнулся Лоу. — Знаешь, носи я парик, я выбрал бы для себя немного другой оттенок.

— Нет, ты что, это был бы уже не ты! — другой оттенок? Какая глупость, зачем?

— Ты даже и не представляешь, насколько ты сейчас права, малышка. Но лучше расскажи мне о себе. Тебе нравится?

— Да, очень. Очень!

Я и не заметила, как ушел этот лунный. Я крутилась перед зеркалом, и все пыталась понять, идет ли мне эта, внезапно приобретенная прическа, и на кого я больше похожа с ней — на человеческого мальчика или на вампирскую девочку.

— Если не хочешь, чтоб он с тебя сваливался в самые неподходящие моменты, как в пошлом спектакле, надо приклеить, — ворвался в мои раздумья голос вампира.

— Да? А?.. Ну ладно. А чем?

— Мастер оставил клей. И даже кисточку. Помочь?

— Да. Да, конечно.

Время, пока он наносил кисточкой тонкие полоски клея по контуру парика, казалось мне бесконечным. Мне не терпелось вновь одеть… Да я готова была его нитками к собственной коже пришить, гвоздями прибить, лишь бы больше никогда не снимать, не превращаться вновь в уродца, в маленькую загнанную зверушку.

— Спасибо, — прошептала я, вновь почувствовав парик на своей голове, — спасибо тебе, спасибо!

— Носи, маленькая. И больше не плачь.

Я обняла его. И почувствовала, что мне вновь хочется плакать. Но не стала. Ведь он же просил.

— Будем смотреть остальные подарки?

— А есть и еще?

— Неужели ты думала, что я жадный? Иди, смотри. Во–первых, туфельки.

Это были не туфельки, это были босоножки, очень открытые, но с ремешками, плотно охватывающими щиколотку. Видимо — чтоб не свалились в полете. Они были и легкими, и красивыми, и изящными. И размер он угадал идеально. Но ценностью своей с волосами тягаться не могли. Я им радовалась, конечно, но той, остаточной радостью, не покидавшей меня с того момента, как я увидела: я красивая! Я снова теперь красивая!

— Знаешь, я не стал покупать тебе много, — сообщил мне Лоу, глядя, как я вновь кружусь перед зеркалом. Якобы проверяя, не жмут ли мне босоножки (ах, нет, любуясь, любуясь собой любимой!). — Подумал, что тебе будет приятней самой пройтись по магазинам и выбрать, что приглянется.

— А это можно?!

— Сегодня еще нет, слабенькая ты слишком, на одном восторге ведь прыгаешь, силы того гляди кончатся. Но завтра — послезавтра обязательно съездим.

— Правда? Но… у меня же денег нет. Совсем.

— Зато у меня они есть. И я готов променять свои деньги на твои искренние восторги. Кстати, у меня остался для тебя еще один подарок. Смотреть будем?

— Да, разумеется, конечно, — разве подарков может быть много?

Он протянул мне изящно запакованный сверток. Внутри оказалось белье. Такое тонкое, нежное, красивое. Я и ткани–то такие впервые видела. А уж то, как это было все сделано! Нет, не припомнить точно, какое прежде я носила белье, но — не такое, точно не такое. Проще, значительно. И скромнее. И… но сейчас–то на мне вообще никакого нет, вспомнила я, сбрасывая кофточку и притягивая к себе один из шедевров вампирской швейной промышленности.

— С застежкой помочь? — невозмутимо поинтересовался Лоу. Нет, он не стал отворачиваться, сидел и смотрел со спокойным интересом, как я примеряю его покупку.

— Помоги, — после того, как я столько дней без одежды провела, мне, наверно, заново придется стесняться учиться.

Он помог, и так и остался стоять у зеркала за моей спиной, разглядывая вместе со мной, насколько удачно облегает грудь его подарок.

— А одежда делает тебя желанной, маленькая, — неожиданно сообщил мне вампир и, склонившись, тихонько поцеловал в шею. — Особенно такая, — его ладони скользнули мне на грудь, большие пальцы, едва касаясь тонкой ткани, огладили соски.

— Но мне же так не видно! — ласка оставила меня безучастной, а вот то, что он закрыл своими руками все, чем я в данный момент любуюсь, глубоко возмутило.

Он не настаивал. Отошел к окну, чтобы более мне не мешать, дождался, пока я закончу с примеркой, а затем предложил:

— Как насчет того, чтобы немного прогуляться?

— Ну… хорошо. А где мы будем гулять?

— В самом красивом саду этого города, конечно. Где же еще можно гулять с такой потрясающе красивой девушкой?

— Не смейся надо мной, — тихо попросила я. — Ты мне нравился больше, когда не смеялся.

— Так разве ж я смеюсь, маленькая моя? — отозвался он более, чем серьезно. — Ты вчера была такой раздавленной и потерянной, что я испугался, что этого уже не исправить. А сегодня ты радуешься, и в глазах появился свет, быть может, еще не такой яркий, как мне бы хотелось, но теперь я верю, что все будет хорошо. Обязательно. Так ты пойдешь со мной гулять?

— Пойду. Только если недалеко. Я уже немного устала.

— И тебе надо часто и регулярно питаться. Я помню. У людей жутко неудобная система кормления. Иди сюда.

— Зачем?

— Малыш, а ты в окно, вообще, смотрела?

— Нет. А надо? — но все же подошла. И выглянула в окно. А за окном расстилался сад — зеленый, цветущий, радостный.

— Знаешь, — подмигнул мне Лоу, открывая оконные рамы, — туда, конечно, ведут двери, но до них еще надо идти. Давай мы с тобой лучше так — проверенным методом, — он забрался на подоконник и протянул мне руку.

— Кем проверенным? — я послушно забралась за ним следом.

— У-у, ты не поверишь, — он состроил загадочную физиономию, обхватил меня за талию, и мы выпрыгнули из окна в сад.

А сад — это было такое переплетение цветов и трав, кустов и деревьев. Солнечные лужайки сменялись тенистыми зарослями. Едва заметные тропинки местами пересекали говорливые ручейки. Порой по ним предлагалось перебираться по плоским широким камушкам, порой — по причудливо изогнутым мостикам.

А потом мы вышли на край. Нет, не дошли до конца сада, а именно — вышли на край. Земля под ногами заканчивалась, плавной линией ограничивая просторы сада, а дальше была пустота. Недоуменно подойдя ближе к краю, я опустила взгляд вниз — и испуганно отшатнулась, вцепившись в Лоу.

Сад оказался расположенным на большой платформе неправильной формы, висящей в воздухе на высоте… пятнадцатого? двадцатого этажа? Так на глаз и не скажешь. Очень высоко от земли. Я внимательно огляделась. Платформа была не одна, справа и слева, чуть выше и чуть ниже в воздухе висели и другие платформы, густо увитые растительностью, и на них вели тонкие веревочки мостов, ажурные лесенки переходов. Весь этот фантастический многосоставной сад просто парил в воздухе, окружая верхние этажи одной из самых высоких башен, какие только можно было видеть с этого места.

А внизу раскинулся город, сказочный Город моей детской мечты. Множество башен (а мы были их выше, выше!) стояли довольно свободно, возвышаясь над густыми кронами деревьев. Тут не было улиц и привычных мне широких прямых дорог, площадей, перекрестков, но время от времени деревья словно расступались, открывая взору живописные лужайки, небольшие водоемы, часто — с ажурной беседкой над водной гладью, сияющие яркими красками цветочные клумбы.

— Давай присядем, — предложил мне Лоу, видя, что я не в силах оторвать взгляд от открывшейся мне картины. И мы сели на самом краю, свесив ноги, он крепко обнимал меня за талию, а я смотрела, смотрела…

Некоторые башни имели висячие сады, подобные нашему, некоторые были соединены друг с другом легкими арками переходов, местами виднелись висящее прямо в воздухе беседки и небольшие павильоны, воздух то и дело расчерчивали разноцветные искорки вампирских машин.

— А где твой дом? — спросило я Лоу.

— Он в другой стороне, отсюда не видно.

— Жаль. А ты когда–нибудь пригласишь меня в гости?

— Когда–нибудь — непременно, — легко согласился он.

— А сегодня нельзя? — решилась спросить я. — И… может быть, я могла бы жить у тебя? Ты прости, что я навязываюсь, но ты говоришь, что я тут в гостях, но хозяина нет, он забыл обо мне, и хорошо, что забыл, я боюсь его, если честно, я совсем ничего о нем не помню, а он так бросил меня здесь, совсем одну, а ты заботишься, — зачастила я, спеша выговориться прежде, чем он меня перебьет.

А он лишь поцеловал меня в макушку, и я вновь вспомнила, что на голове у меня парик, и теперь я выгляжу… ну, наверно красиво по их меркам выгляжу: в вампирской одежде, с вампирской прической. И все благодаря ему. И я тоже обняла его, потершись щекой о плечо.

— Так ты… не смог бы?.. — робко повторила я свой вопрос, уже понимая ответ, хотя бы по тому, что он вовсе не спешил отвечать.

— Твой дом теперь здесь, малыш, — наконец сказал он мне, ласково, но твердо. — И это хороший дом, и тебе будет здесь хорошо. Я не могу забрать тебя в гости сейчас, но вернется Анхен, и я поговорю с ним. Не думаю, что он станет возражать против того, чтоб ты время от времени гостила у меня.

— А где он сейчас? И когда вернется?

— Я не знаю, маленькая. Я ведь его не застал, он уехал раньше. А слугам он не сказал. Он вообще сказал им весьма немного. Не в том был состоянии, чтоб разговаривать.

— Почему? И как это — не в том?

— Ну, как бы тебе сказать… Одну маленькую девочку обидели, и он очень рассердился на тех, кто это сделал. А сердиться ему нельзя, особенно сильно, — Лоу замолчал, вновь поцеловал меня в макушку, но чувствовалось, что думает он сейчас не обо мне. — Анхен не совсем здоров, к сожалению. И когда эмоции перехлестывают, он практически теряет над собой контроль. Это не его вина, скорее беда. Он слишком много выпил ее крови…

— Чьей крови?

— Арчары… Забудь, — Лоу явно заставил себя встряхнуться, отрешаясь от горьких мыслей. — Даже хорошо, что он уехал. Успокоится и вернется. А нам с тобой пока и вдвоем хорошо. Верно?

Я кивнула. Я была бы не против, чтоб этот таинственный Анхен и вовсе никогда не возвращался. Признания Лоу мне не слишком–то понравились, а само это имя вызывало во мне какой–то смутный, неосознанный страх.

— Давай я лучше расскажу про Илианэсэ, — предложил мне Лоу, — хочешь?

И я вновь кивнула, и мы долго еще сидели там, на самом краю этой небесной земли, и я слушала вампирские сказки про самый красивый город на свете.

Оказалось, что это единственный вампирский город, имеющий столь высокие башни. А в башнях жилые только верхние этажи. В нижних этажах некогда располагались заводские цеха и прочие производственные помещения, но теперь все производство перенесено под землю, где Низшие построили целый поземный город, радуясь возможности вернуться в привычную среду обитания. А башни потихоньку пустеют. Низшие, не связанные личной службой, уходят под землю, Высшие — потихоньку разъезжаются по стране, основывая и заселяя другие города, быть может, не настолько красивые, но куда больше пригодные для жизни…

— Я и сам давно уже не живу в Илианэсэ, — признался мне Лоу, — хотя мне по–прежнему принадлежит дом, доставшийся от родителей. Он не такой высокий, как этот, и стоит поближе к окраине, и Бездна из него не видна…

— А из этого дома — видна?

— С крыши. И из некоторых окон. А нам сейчас деревья загораживают. Она вон там, слева, — Лоу махнул рукой, но кроме группы могучих деревьев, росших на соседней платформе, я и впрямь ничего не увидела.

— А зачем было строить такие высокие башни? И поднимать наверх сады? Этим деревьям было б куда комфортнее на земле. Мне даже представить страшно, как они размещают в этих платформах свои корни, они ж должны быть просто огромными!

— С деревьями приходится договариваться, — улыбнулся Лоу. А башни возводили не от хорошей жизни. Илианэсэ — это первый город, построенный после Великой Катастрофы. Земля тогда была для нас ядовита, да и Бездна слишком часто смертью одаривала. Вот и пытались подняться выше. Хотелось жить, маленькая. Банально хотелось жить.

— Но тогда… Зачем же вы строили на самом краю? Ведь ваши земли огромны — надо было просто уйти от Бездны как можно дальше.

— Уйти? — он невесело усмехнулся. — Многие до сих пор не в силах отсюда уйти, хоть прошло уже столько лет, и столько надежд уже обманулось. А тогда… Все казалось, что Бездна сейчас успокоится, и отдаст нам… многое и многих. Но этого не случилось, и я не верю, что вообще случится, но тогда — в это верили все. А многие и до сих пор в это верят. Вместо того, чтобы начать уже просто жить. Здесь и сейчас. И на тех условиях, что поставили Боги.

— Лоу, а что… что должна была отдать вам Бездна? Во что они верили?

— Потерянный рай, я полагаю, — вампир хмыкнул и обернулся ко мне. И продолжил уже серьезно. — А ведь все это относится сейчас и к тебе, Лариса. Быть может, твоя память вернется. Быть может, нет. Но, в любом случае, не вздумай жалеть, о том, что было. Прошлое нельзя изменить, диктовать мирозданью свои законы едва ли получится. Надо жить так, как это возможно в сложившихся обстоятельствах. Глядя только вперед.

Я не совсем понимала, что он имеет в виду. Видимо, это читалось на моем лице.

— Ты человек, а жить придется в стране вампиров, — пояснил мне Лоу. — И даже с моей помощью и покровительством Анхена это будет непросто. Не вздумай тратить силы на жалость к себе. Трать их на преодоление трудностей.

— Но разве у меня есть трудности? Я сижу сейчас здесь, с тобой, и мне хорошо.

— Хорошо — это замечательно, Ларочка, но этого немножечко мало, — задумчиво протянул Лоу, рассеянно вглядываясь вдаль. Взял, не глядя, мою ладошку, поднес к лицу, провел кончиками моих пальцев по своим губам, даже поцеловал их пару раз в процессе. Но, хотя мне и не было неприятно, это была не ласка. Поскольку он не ставил целью вызвать во мне какую–то реакцию. Просто задумался.

Блеснул в лучах солнца камень на его перстне. Этот перстень будил во мне какие–то смутные воспоминания, что–то болезненное начинало шевелиться в душе. Поэтому, каждый раз, взглянув случайно на его колечко, я отводила глаза и старалась не думать об этом. Не видеть этого перстня. Не помнить.

Задумалась о другом. Почему я живу именно здесь? Почему мне придется жить здесь? Что делает человеческая девочка в городе вампиров?

— Лоу, — решилась спросить я, — а почему я не живу среди людей? Я помню, я раньше жила…

— А это ты сама однажды вспомнишь и мне расскажешь. А то до меня дошли только смутные слухи, причем все они разнятся, не знаю, каким и верить, — очнулся от своих раздумий вампир, но не поспешил прийти мне на помощь. — Пойдем, — он поднялся и потянул меня за собой, — покажу тебе дорогу в твою комнату. Не лезть же нам обратно через окно. В этом доме есть прекрасные двери.

Чтобы добраться до этих дверей, нам пришлось перейти по шаткому мостику на другую платформу, пройти ее насквозь лабиринтом петляющих тропок, затем, по висящей над пропастью лесенке, спуститься на очередную платформу, просто утопающую в цветах…

Мы не спешили. Это была долгая, очень долгая прогулка. Но кончилась и она. И Лоу ушел, сославшись на дела, а я вновь оказалась одна в своей комнате. И я честно поела — кроме сока мне принесли и немного мелко нарезанных фруктов, и даже вздремнула, набираясь сил. А дальше что? С уходом Лоу из моей жизни уходил и смысл, и мне оставалось только ждать, когда мой заботливый друг вновь найдет для меня время.

Так прошел этот день и начался следующий. Я не знала, придет ли он с утра или к обеду. Просто знала, что придет. И ждала. Никто не запирал меня в комнате, да и Лоу, пока мы вчера шли из сада через дом, намекал, что я могла бы и осмотреться, я здесь не пленница и вольна бродить, где вздумается. Бродить не хотелось. Хотелось, чтоб он пришел.

Я влезла с ногами на подоконник, и сидела там, телом еще в доме, душой — где–то в зелени цветущего сада, глядя, как легкий ветерок чуть колышет тонкие ветви плакучих берез. Плакучие ивы — это я помнила. А вот плакучие березы — кажется, встретила только здесь. Или это мне только кажется?

Весь мир вокруг меня был какой–то призрачный, кажущийся, зыбкий. И куда меня занесло? Между небом и землей, между жизнью и смертью. Заточили в высокой башне, словно сказочную принцессу. И вроде башня не заперта, а куда бежать?

И вроде даже прекрасный принц в наличии, и утешает, и развлекает. Да вот спасать не торопится. А хозяин у нас тогда кто? Бессмертный Кощей?.. А вот интересно, Кощей Бессмертный был вампиром? По сказкам — вроде нет, а по продолжительности жизни — выходит, что да. Надо будет спросить у Лоу. Когда он придет. Он ведь придет. Скоро.

Он пришел. Я так задумалась, что пропустила его приход. Просто в какой–то миг я подняла глаза — а он стоит, прислонившись плечом к стене, и смотрит на меня своими внимательными серыми глазами.

— Привет, — улыбнулся он мне.

— Привет, — ответила я почему–то шепотом, не в силах оторвать от него взгляда. Что–то было в этих серых глазах, таких внимательных, ласковых, глубоких, что хотелось смотреть и смотреть. Тепло, что он дарил моей озябшей душе? Свет, что он проливал в мой заблудившийся во мраке разум? С ним мне хотелось быть живой. С ним мне было не страшно быть живой.

Он аккуратно сдвинул мои ноги и присел со мной рядом на подоконник. Взял мою руку и тихонько поцеловал ладошку. А потом переплел мои пальцы со своими, и, не отпуская, заговорил. Как–то очень просто и проникновенно, я даже не сразу поняла, что это стихи:

— Позволь мне быть лучом твоей звезды,

Позволь мне стать зарей твоей надежды,

Позволь дарить красивые мечты

И зачеркнуть все то, что было прежде.

Позволь любить твой беззащитный взгляд,

Позволь поймать твой вздох смущенно–томный,

Позволь завлечь тебя в цветущий сад

Моих желаний, дерзких и нескромных…

— Разве ты можешь быть дерзким? — не выдержала я. Меня немного смущали эти стихи, это его признание… даже не в любви, нет. Но в чем–то очень близком к этому, чему и слов не подобрать.

— Я могу быть разным, — спокойно отозвался Лоу. — Я умею быть тем, кто нужен сейчас.

И продолжил, так же спокойно, словно я его и не перебивала:

— Позволь мне выпить горечь с губ твоих,

Взамен отдав волнительную сладость.

Позволь делить с тобою на двоих

И боль утрат и обретений радость.

— А… это чьи стихи? — спросила я, чтобы спросить хоть что–то, когда он замолчал.

— Мои, — улыбнулся он. — Тебе. В подарок.

— Спасибо, — как–то совсем он меня засмущал. — А… ты даришь стихи всем знакомым девам?

— Нет. Только тем, кто тревожит мою душу, — он легко спрыгнул с подоконника и, склонившись, очень нежно меня поцеловал. Нет, не в губы, как обещал в своих стихах. Просто в щечку. И это было приятно и трогательно.

— Идем, — позвал он меня. — У меня есть для тебя еще один подарок. Гораздо интереснее.

И он увел меня в сад. Не через окно, как вчера. Через дверь. Наверно, хотел, чтоб я привыкала ходить по этому дому. А дом казался мне большим, пустым и страшным. И для выхода в сад я предпочла бы окно.

А по саду он провел меня совсем другой дорогой.

— Это тропинка мечты, — сказал он мне.

И там были каменные ступени, уводящие с цветущего луга под сень деревьев, и мохнатые сиреневые кисти невиданных мной прежде растений, колышущиеся над нашими головами. А через внезапно перерезавший тропу ручей предлагалось перебираться по листам кувшинок. Было страшно, но пришлось поверить, что они не настоящие и подо мной не утонут. А потом был переход на соседнюю платформу, а она была метрах в пяти от нашей, и значительно выше. И вместо лесенки туда вели небольшие пенечки, свободно висящие в воздухе без всякой видимой опоры. И перила там тоже не были предусмотрены!

— Я не пойду! — попробовала возмутиться. — Я не вампир, я летать не умею!

— Да тут лететь не высоко, — засмеялся Лоу. — Метра три, а там страховочная пленка. Мы ведь с тобой не совсем на улице. На этой высоте довольно холодно и ветрено, не всем растениям подходит. Поэтому сады помещены внутрь прозрачного кокона, в котором поддерживается необходимый микроклимат. Так что здесь везде — ни упасть, ни спрыгнуть. Пленка упругая, как батут, приземление будет быстрым и мягким.

— А ты… ну вообще вы все — эту пленку видите?

— Ощущаем. Вид она нам не портит. Идем же, Лара, не бойся. Ты ведь хочешь увидеть мой подарок?

Подарок увидеть хотелось, а вот чтоб он считал меня трусихой — нет. Я вздохнула — и пошла. Он шел за мной следом, и я знала, что он меня подхватит, упасть не даст, даже на пресловутую пленку. Но все равно было страшновато. Сердце замирало, но… я поняла, что я это могу, что мне это нравится.

— И какой сумасшедший все это придумал? — все же поинтересовалась я, когда мы оба оказались на твердой земле.

— Ну, малышка, ты не справедлива, — вот вроде и изображал возмущение, а сам улыбался. — Когда создавался этот сад, в доме росли маленькие дети. Ну, или, точнее, маленькая девочка, я все же не был уже ребенком. А был тогда уже достаточно взрослым, чтобы помогать творить этот сад — мир сказок и приключений для маленькой осиротевшей принцессы. Ясмина очень тосковала по матери, а мы пытались ее развлечь. Порой за ночь создавали какой–то новый уголок сада, или преобразовывали старый, и придумывали туда запутанную дорогу. Путь обозначали колокольчиками. Первый вешали под самым окном ее спальни, второй дальше, затем еще дальше. И она просыпалась, и бежала за колокольчиками, разыскивая дорогу к новому чуду. А в конце ее обязательно ждал сюрприз.

— Твоей сестре повезло, что у нее есть такой брат, — вздохнула я.

— Ну, у тебя ведь я тоже есть, хоть я тебе и не брат, — он на миг прижал меня к себе, и тут же отпустил, и мы продолжили путь.

— Но ты говоришь — создать за одну ночь новый уголок, но это же столько копать, сажать…

— Нет, малыш, не совсем. И не всегда. Иногда — просто вырастить.

— Как вырастить? За ночь?

— Идем, покажу, — он сошел с тропинки и поманил меня за собой. Я послушно подошла и встала вслед за ним на колени возле пышного зеленого куста.

— Он будет цвести чуть попозже, — объяснил мне Лоу, — но для тебя согласился вырастить один цветочек прямо сейчас.

Он бережно провел руками вдоль стебля, не касаясь его, затем его руки замерли над самой верхушкой. Ничего не происходило. Секунду, другую, третью. А потом я увидела! Медленно–медленно…под его руками…зарождался…бутон! И он рос, крепчал, а потом вздрогнул и раскрылся. Острые лучики ослепительно белых лепестков разошлись в стороны, открывая нежно–розовый шарик сердцевинки.

Лоу опустил руки и заметно расслабился.

— Его называют Утренняя Звезда, — сообщил, поднимая на меня взгляд. — А звезды, чье сиянье не меркнет даже с рассветом, способны помочь нам отыскать путь в самом запутанном лабиринте. И я надеюсь, моя маленькая звездочка поможет тебе отыскать и себя, и свою дорогу.

— Спасибо, — я не могла оторвать взгляд от появившегося на моих глазах цветка. — А можно я не буду его срывать? Пусть цветет. Это такое чудо.

— Не срывай. Он всегда будет ждать тебя здесь. А недели через две весь этот куст будет сплошь усыпан такими звездочками. Возможно, они будут даже немного крупней моего. У меня не так уж много животворящей силы. Анхен, возможно, смог бы заставить цвести весь куст. Ну а меня хватает лишь на маленький цветочек. Но вырастить цветок для тех, кто мне дорог, я все же могу, — и слышались в его словах и сожаление, и гордость. Мне было сложно понять, что значит этот цветок для него. Но для меня он значил много, очень много. Я потянулась и коснулась губами его щеки. Он обнял меня и прижал к себе.

— А еще мне приходится все время очень хорошо питаться, — поведал мне на ушко, и легкая усмешка сквозила в его негромком голосе. — А живительные силы природы куда проще пробудить на голодный желудок, а еще лучше — после небольшого поста. Вот ведь какая штука, малыш: ваша кровь дает нам жизнь, но убивает нашу магию. Неудивительно, что маленькие человеческие девочки в эту магию совсем–совсем не верят.

— Я, кажется, уже верю.

— Вот и хорошо, — он встал и помог мне подняться. — Ну, пойдем смотреть мой подарок.

— А разве это был не он?

— Нет, это так, к слову. Но мы уже почти пришли.

А вскоре и совсем пришли. Он снова вывел меня на край. Но, правда, это был край другой платформы, не той, где мы сидели вчера.

— А вот отсюда мой дом уже виден, — улыбнулся мне Лоу. — Показать?

Я кивнула, а потом щурила глаза, пытаясь разглядеть вдалеке невысокую башню без особых отличительных признаков. Не сразу, но все же я ее разглядела, нашла, благодаря его объяснениям, среди прочих похожих.

— А кто там живет, если ты из него уехал? Твоя сестра?

— Нет, малышка. Моя сестра, к сожалению, уехала еще дальше, и теперь наш дом пустует. Там живут разве что слуги, которые поддерживают дом в жилом состоянии, чтоб я мог останавливаться там, когда приезжаю в столицу по делам.

— А почему она уехала? Вышла замуж?

— Возможно, когда–нибудь расскажу. Это не самая веселая история, а мне хотелось бы сегодня только о приятном, — Лоу мельком взглянул на свой перстень, блеснувший сиреневым камушком. И вновь обернулся ко мне. — А мой главный сюрприз прячется всего в двух шагах от нас.

В двух шагах от нас был боковой край платформы, затем пропасть, и, метра через четыре, начиналась следующая. Для разнообразия — на том же уровне. Поэтому — никаких ступенек. С платформы на платформу была перекинута тонкая жердь.

— Ты что, хочешь, чтоб я перешла по этому? Я не канатоходец!

— Нет, не хочу. Тем более, на ту сторону нам не надо. Нам вниз.

— Куда вниз? Зачем?

— А ты взгляни.

Взглянула. К переброшенной через пропасть балке крепились самые настоящие качели. На длинных–длинных цепях, увитых цветами.

— Когда–то давно Анхен сделал здесь качели для моей сестры. Они, конечно, не сохранились. Но я распорядился, чтоб их восстановили для тебя. Мне кажется, тебе обязательно понравится.

— Но я туда даже спуститься не смогу.

— А разве я говорил, что брошу тебя одну? — он поднял меня на руки и медленно опустился в щель между платформами.

А мне показалось, что что–то подобное уже было. Меня несут на руках…по воздуху…и мы опускаемся ниже…ниже…

— Я ведь уже летала с тобой? — решила уточнить.

— Со мной — никогда.

— Странно, а мне показалось…

— Может, это был не я?

— Не знаю. Не помню. Помню только, что мы спускались… в Бездну.

— В Бездну нельзя спускаться, Ларочка. Там смертельно опасно. Это, видимо, просто сон.

— Да, наверное.

Лоу аккуратно переместил меня на сиденье, и сам встал сзади.

— Держишься?

— Да.

— Не боишься?

— Кажется.

— Я с тобой, моя маленькая. И я не позволю тебе упасть. Ты ведь мне веришь?

— Да.

И качели медленно начали раскачиваться. Между небом и землей, в бесконечной пустоте, меж зеленых берегов этой воздушной реки. Все сильнее, сильнее, выше, выше. И сердце замирает от страха и восторга, и где–то бесконечно внизу кружится земля, а недосягаемо высоко крутится солнце, а я лечу над миром, а быть может — внутри этого мира, и целый мир кружится вокруг. А потом я закрываю глаза, и вновь ощущаю себя ребенком, и мне кажется, я слышу детский смех и знакомые голоса. И мама волнуется: «Держись крепче, Лара, а то упадешь!» Я Петька нудит: «Я тоже хочу-у!». И мама предлагает: «Ну давайте вместе». А я возмущаюсь: «Нет, так не честно, я первая захотела! Я одна буду! Я сама!» А потом мы все же качаемся вместе, но это уже позже, много позже. Мы большие, и давно уж гуляем без родителей, а у меня новая светло–желтая юбка, а этот мерзкий мальчишка влез ногами на сиденье прямо за моей спиной, и наверняка же испачкал, и я требую, чтоб он слез, а он обещает, что сейчас раскачает нас так, что мы будем крутить солнышко. А солнышко, которое в небе, слепит глаза, даже сквозь сомкнутые веки, и я выныриваю из воспоминаний. Я здесь и сейчас, в вампирском Городе, на безумных качелях, подвешенных меж землей и небом. И это Лоу стоит за моей спиной, и раскачивает качели все сильней, сильней. И я лечу, лечу, лечу!

— Не страшно? — доносится до меня его голос. Я мотаю головой, я никогда не боялась высоты, не боялась стоять на самом краю, обдуваемая ветром. Я это помню! Помню горы, куда мы ходили в походы, и горы, с которых я мчалась на лыжах. А еще я помню полет. Я летала, да! На вампирской машине, под самыми облаками, а внизу проносилась земля, такая маленькая и такая красивая! А сейчас подо мной — Город! Настоящий вампирский Город во всей его сказочной, нереальной красоте! И я смеюсь от переполняющего душу восторга, от пьянящего чувства свободы! И пусть это иллюзия, и свободы нет, это только качели, это не важно. Под порывами встречного ветра расправляет дрожащие крылья моя душа. И, кажется, она вновь готова лететь.

И вдруг становится интересно, а правда ли внизу пленка, и выдержит ли она меня. И я отпускаю руки и прыгаю, как прыгала когда–то в детстве с дворовых качелей — на смелость, на дальность. Пленка есть, и она действительно мягкая, как батут, и меня качает на ней, теперь уже вверх–вниз. А рядом аккуратно приземляется Лоу.

— Нет, ну чувство самосохранения у тебя всегда отсутствовало, — заявляет он мне. — Но чтоб настолько!

Я только смеюсь. Вокруг только воздух, и кажется, будто мы с ним висим в пустоте.

— Ну, ты бы меня все равно поймал, верно? Даже если б не было никакой пленки.

— А вдруг бы не стал?

— Нет, ты бы поймал, я тебе верю.

Он молчит, и смотрит на меня, чуть улыбаясь, а потом переводит взгляд на землю далеко внизу.

— Как думаешь, может нам с тобой уже стоит спуститься туда — в город? — неожиданно предлагает мне Лоу. — Я, кажется, обещал свозить тебя по магазинам. Можем съездить.

— Не знаю. Если ты думаешь, что надо, — растерялась я. — У меня, кажется, все теперь есть.

Сидеть здесь, пусть не на облаке, но в заоблачной дали, рассматривая сверху Город — это одно, а войти в этот город, пройтись по его магазинам, паркам… встретиться с местными жителями… Я была не уверена, что мне так уж нравилась эта идея.

— Ну а что у тебя есть? Старая одежда моей сестренки, которая, может, и сохранилась хорошо, но давно из моды вышла? Да и вообще — неужели ты не хочешь иметь что–то, купленное лично тебе? Мы же не только одежду можем купить, можешь выбрать для своей комнаты новые шторы, постельное белье, да хоть новую мебель!

Я неуверенно кивнула. Наверно, он прав. Если я здесь теперь живу, надо как–то обживаться.

— Давай помогу тебе отсюда выбраться, — Лоу встал и протянул мне руки. Я поднялась ему навстречу, обняла за шею, прижалась, позволяя подхватить себя и нести. Его тело было таким теплым, надежным, руки нежными, а ощущение полета таким правильным, привычным.

— Не может быть, чтоб мы с тобой не летали.

— Ох, Лариска, ты не поверишь, — он загадочно улыбается, а потом добавляет. — К тому же, уже летали. Считая этот раз — дважды.

И он несет меня, не приземляясь, к самому дому, над всеми платформами и мостами, садами и цветниками.

— А как бы я выбиралась оттуда, если бы упала без тебя? — решаю поинтересоваться.

— А никак, — отвечает весьма легкомысленно. — Лестниц там нет, так что лучше не падай. А то придется ждать, пока тебя хватятся, а потом еще и отыщут.

— А слуги умеют летать?

— Конечно, они же эльвины.

Мы влетаем в распахнутые двери, совсем не те, через которые выходили, на другом уровне и, кажется, с другой стороны. Но он не отпускает меня там, несет дальше по коридору, скользя над полом и не давая себе труда перебирать ногами. И мы вылетаем в холл.

Вернее — в огромное пустое пространство в центре башни, огороженное по кругу хрупкими декоративными перильцами. Наверху — прозрачный купол, все из той же невидимой пленки, так, что кажется, будто над нами лишь небо. Внизу — холодный камень пола, и сложная многолучевая звезда посередине. Всего лишь мозаика, но отсюда, сверху, кажется обьемной. От пола и до купола не так уж много — этажей пять, как я поняла — личные апартаменты нашего дорогого хозяина, все что ниже — находится в его собственности, но не является собственно «домом». Когда мы были здесь в прошлый раз, Лоу говорил, что это бальный зал, ведь танцы эльвинов предполагают полет, они воздушны и невесомы. А большие балы проводятся в этом доме несколько раз в год, и порой их почитает своим вниманием даже Владыка.

Но тогда мы просто прошли мимо по одной из галерей, а теперь нам надо было спуститься на этаж ниже. И мы просто ухнули вниз, за невысокие перильца, пролетели через холл наискосок и влетели в нужный коридор нужного этажа. И только там меня поставили на пол.

— Идем готовиться? — светло улыбнулся мне Лоу.

— Готовиться? — все мысли растеряла за время полета.

— Мы собирались в город. Тебе надо поесть и переодеться.

Поесть — это понятно, это точно не тот город, где можно купить на углу пару пирожков. Но чем ему не нравится мой наряд?

А наряд действительно не подходил. Ну, на его взгляд. Иначе зачем бы он так долго перебирал мои вещи (им же самим мне и принесенные), выискивая то, в чем меня не стыдно будет вывести в город. Остановился на легких серых бриджах с широкими лентами–завязками под коленом, и воздушной белой кофточке с открытыми плечами, прозрачной настолько, что просвечивало нижнее белье.

— И чем это лучше? — мрачно интересуюсь, покончив с обедом.

— Больше похоже на то, что носят сейчас, — пожимает он плечами.

— Но это как–то совсем неприлично выглядит, — неуверенно возражаю я.

— Да? Я думал, для тебя неприлично — это без одежды, — чуть усмехнулся он. Но тут же поправился, — не обижайся. По нашей моде эта одежда более, чем прилична, сама увидишь. Я просто хочу гулять с очаровательной нарядной девочкой, неужели ты мне в этом не поможешь?

Ну а как бы я ему отказала? Он был для меня всем. Просто потому, что больше у меня не было никого в целом свете.

Мы вышли к машине. Машина его была белой, и это приятно порадовало глаз. Почему–то подумалось, что мне не нравятся кричаще–яркие расцветки. Как–то это неестественно. Чудовищно. Жутко.

Дверцы раскрылись. Я вздрогнула, словно из машины повеяло холодом. Могильным холодом.

— Давай не поедем.

— А за поцелуй? — улыбнулся он. И тут же обнял меня сзади за плечи, но целовать не стал, хотя я этого почти ожидала. А он только сказал негромко и серьезно, — надо быть сильной, Лара. Нельзя бояться. Нельзя всю жизнь бояться и прятаться. Надо жить. Идем.

И я позволила ему усадить меня в машину. И только крепко держала за руку, когда мы рванули с парковочной площадки вниз, в город.

Первый магазин, возле которого мы остановились, располагался где–то на среднем уровне одной из башен. Парковочная площадка перед ним была полностью прозрачной, так что мне даже показалось, что машина парит в воздухе, и до дверей мне придется лететь на руках у Лоу. Но нет, оказалось — можно идти. Пол был хоть и невидимый, но абсолютно твердый. У входа я чуть затормозила, но Лоу уверенно обнял меня за плечи, и мы вошли.

Магазин оказался небольшим. Однако выбор одежды, на мой неискушенный взгляд, был более, чем обширный. Здесь было все — от нижнего белья до легких разноцветных плащей–дождевиков. Необычные фасоны, незнакомые ткани, непривычные расцветки — все это притягивало взгляд, и руки сами тянулись к вешалкам…

— Лоурэл! — женский голос заставил меня вздрогнуть и оглядеться. В магазине мы были не одни. Две вампирши что–то бурно обсуждали у стойки с бельем, а еще одна бодро приближалась к нам, точнее — к моему спутнику. Лоурэл? Значит, так звучит его полное имя? В голове ничего не отозвалось. Что ж. Придется просто запомнить.

Меж тем красавица уверенно положила руки на плечи моего спутника и страстно его поцеловала. Нет, он не вырывался. Ответил с не меньшей страстью, пройдясь при этом руками по ее телу, уделив особое внимание туго обтянутой короткими брючками попе.

Отвернулась, чтоб не присутствовать и дальше при столь бурной встрече, и в смущении начала перебирать вешалки не то с майками, не то с футболками, в общем, с чем–то, по сравнению с которым моя полупрозрачная кофточка выглядела верхом целомудрия.

Однако внезапно одежду вытянули у меня из рук и, отстранив подальше от меня, погрозили пальцем. В изумлении подняла глаза. Продавщица, этакая солнечная красотка с копной ярко–рыжих волос, смотрела на меня с показной суровостью, как я смотрела бы на забежавшую в магазин собачку или оставленного без присмотра неразумного младенца, которые не со зла, но в силу полного отсутствия интеллекта, способны испортить хорошие вещи.

— Кеа тэ дарэ? — тут же раздался за моей спиной голос Лоу. Этакое высокомерное удивление. А я думала, он подружкой своей увлечен, ничего не видит вокруг. А его руки уже спокойно лежат на моих плечах, пока продавщица, тыча в меня пальцем, что–то ему объясняет, похоже жалуется, что я вещи трогала. В ответ вновь что–то высокомерное и насмешливое. Она слегка пожимает плечами. Лоу очень спокойно и крайне вежливо произносит длинную фразу, после которой продавщица заметно бледнеет и поспешно отходит в сторону.

— Помочь тебе выбрать? — Лоу переходит на понятный язык.

— Ну…наверно… — на душе было муторно, почти до слез. — Мне что, ничего нельзя здесь трогать?

— Да можно, конечно. Трогать, мерить, выбирать. Я просто лучше знаком с местной модой, могу что–то посоветовать.

— Но она…

— Хотела потерять работу, — спокойно перебивает меня Лоу, — но уже передумала. Даже внимания не обращай. Нет никаких законов и правил, регламентирующих посещение людьми магазинов и других публичных мест. Ты пришла со мной, я несу за тебя полную ответственность, и я никому не позволю тебя обидеть. А она — ну прости ты ее, она в жизни не видела людей. Ей просто даже представить сложно, до какой степени вы разумны.

Фразу, которая прозвучала дальше, я для себя перевела как «уси–пуси», хотя, что уж она означала дословно — одним вампирам известно. Сладострастная подружка никуда не делась, она стояла рядом и разглядывала меня с умилением, словно зверюшку редкой породы. Даже руку протянула, чтоб по головке погладить. Или по щечке потрепать. Но руку Лоу перехватил. И, вероятно, посоветовал держать оную конечность при себе, потому как вампирша недовольно фыркнула и отошла.

— Ты что, из–за меня и с подружкой поругался?

— Ну, во–первых, не поругался, а попросил не мешать. А во–вторых, «подружка» в вашем языке и вашей культуре значит несколько больше, чем то, что связывает меня с Айдэ.

— Да? А целовались вы так, словно она тебе гораздо ближе, чем просто подружка.

— Смешные вы, человечки, — он легко целует меня в висок. — Так, нет, давай вот это даже мерить не будем.

— Но почему? Она красивая.

— На мой вкус — вульгарна. Вот, посмотри лучше эту, — он протянул мне футболку в переливах желтого цвета. — А поцелуи не демонстрируют степень близости, лишь степень взаимной симпатии. В отличие от людей, у нас не принято скрывать желания плоти. Привыкай. Таких «подружек» мы встретим еще не мало. Причем не только моих.

— То есть, ты хочешь сказать, что это просто такое приветствие, а у вас с ней никогда и ничего не было? — недоверчиво кошусь на него я.

— Да было, конечно, и не раз, — спокойно улыбается Лоу, в смысле — Лоурэл. — Но это не делает ее кем–то особенным в моей жизни, кого можно было бы именовать человеческим термином «подружка». Таких подружек у меня за ночь бывает больше, чем у рядового человеческого мальчика за год. Как, впрочем, и у нее «дружков». Не пытайся переводить все на человеческие отношения, у нас нет вашего культа Единственного Возлюбленного.

— Но это не культ, это просто… естественно. Когда у тебя есть единственный, тебе не нужны уже все остальные.

— Даже у людей это не так, иначе слова «измена» в вашем языке попросту бы не существовало. А по–моему, вы вообще путаете семью и удовольствия, пытаетесь смешивать, и в итоге ничего не выходит. Вот, посмотри вот это, мне кажется, тебе пойдет.

— Издеваешься? Я не буду носить такие короткие штаны, они даже коленки не закрывают! И потом, что значит «смешивать»? Вот ты что, женишься, и по–прежнему будешь тащить себе в постель бесконечных «подружек»? И что на это скажет твоя жена?

— А почему она должна на это что–то говорить? Если ей интересна моя компания — она присоединяется, если мне интересна ее компания — я присоединяюсь, если вкусы не совпадают — значит вместе мы только вдвоем, а с друзьями — каждый со своими.

— Кажется, ты говорил, что лунные эльвины обвиняли вас в излишней любвеобильности. Похоже, я готова к ним присоединиться.

— Лучше присоединись ко мне, и пойдем мерить то, что ты выбрала.

— А… ммм…А не предполагается, что я сумею померить все это без твоей помощи?

— Ну, как бы не совсем понятно, зачем. Со мной же явно веселее. Или ты начала меня стесняться?

— А что, стесняться у вас тоже не принято? Но я же не эльвин…не эльвийка. И не вампирша. И давай ты меня все же подождешь с той стороны.

Мне даже удалось отгородиться от него шторкой. Впрочем, не то, чтоб он особо настаивал. И я не успела еще решить, что же мне примерить первым, как поняла, что он вовсе не скучает.

Судя по голосам, собеседниц у него было несколько. Говорили совсем рядом, громко и четко, а я не понимала ни слова. И были у меня подозрения, что обсуждают они сейчас меня, или наши с ним отношения, или сам факт, что он привел меня в магазин. И слышались мне в их речи и язвительность, и насмешка, и удивление, и пренебрежение… А может, это они просто флиртуют с красивым мальчиком, а я вообще не при чем, все сама себе напридумывала.

И ведь не выдержала, выглянула:

— Лоу! Ты все–таки мне помоги.

— Лоу, — передразнила вампирша, висевшая на его руке. То невообразимое, что было на ней вместо футболки, заканчивалось прямо под грудью, а дальше свисало тончайшими нитями бахромы, при малейшем движении выставляя на всеобщее обозрение пупок. Ее подружка, чья майчонка просто слепила глаз переливами золота, и тоже не отличалась особой длиной и закрытостью, разразилась длинной насмешливой фразой. Лоу подмигнул одной, поцеловал в нос вторую, ответил что–то, не менее насмешливое, и вошел ко мне в кабинку.

— Ну что ты разволновалась? — он обнял за плечи, прекрасно чувствуя, что не одежды ради я его к себе дернула. — Девочки тебя пугают? Так им просто любопытно. Они молоденькие еще, за Бездной не были, и не факт, что будут когда. Вот и интересуются. Они не привыкли к тому, что люди носят одежду, не представляют, о чем вообще с вами можно говорить. Ты для них просто очень экзотична.

— Экзотичная зверушка.

— А ты не веди себя, как зверушка. Будь спокойной и уверенной. Ты же сильная. Ты это можешь. Пойми, малыш, далеко не каждый вампир имеет возможность или желание пересекать Бездну. Для них люди — это просто животные, те, что в загонах. Других они не знают, и знать не хотят. Не поддавайся им, маленькая. А я с тобой, я рядом, я всегда тебе помогу. Ты мне веришь?

Я кивнула. Вздохнула. Доказывать каждому встречному, что я не животное… Тяжело. Тем более, что я не понимаю ни слова. И сказать ничего не могу.

— Ты научишь меня вашему языку? — подняла я глаза на моего защитника и утешителя.

— Я надеялся, что ты об этом попросишь. Научу. Обязательно. А теперь давай разбираться с одеждой.

Разбирались. Долго. А из кабинки он так и не вышел. А я и не выгоняла. Все равно мне был нужен его совет, его уверенность. Для меня вся эта одежда была слишком неприлична. Нынче в моде были оголенные плечи, выставленный на всеобщее обозрение живот и открытые коленки. И среди всего многообразия барахла — ничего хоть сколько–нибудь закрытого. Но главное — здесь совсем не было теплых вещей. Не продавались. И подозреваю — не только в этом магазине.

— И что же делать? Даже летом бывают прохладные дни. Так я просто замерзну, — растерянно подняла я глаза на Лоу.

— Не переживай так, все решаемо. Знаешь, те, кто работает за Бездной, обычно шьют одежду на заказ, есть мастерские, которые специализируются на человеческой моде.

— Но на заказ — это дорого.

— Анхен богат.

— А ты?

— Не настолько. Но тоже могу себе это позволить. Не думай об этом, моя хорошая, мерзнуть ты больше не будешь, даже если местные магазины нам в этом не помощники.

Потом мы покупали обувь на все возможные случаи, потом он убедил, что я непременно должна купить себе покрывала — скатерти, даже шторы, и кучу всего для ванны, средства гигиены, косметику… такую бездну всяческих мелочей, пока не начнешь покупать, и не думаешь, что всего этого не хватает…

Из последнего магазина я выползла, просто шатаясь от усталости. Сил на столь бурную жизнь решительно не хватало. И Лоу отвез меня в самый низ, в один из городских парков. Пообещав, что здесь я смогу отдохнуть. Но парк был не слишком–то безлюден… Или как оно говорится — безвампирен? Потому как людей там как раз и не было, а вот вампиров на мой вкус — в избытке. Нет, оно понятно, ведь это же их город, их парк.

Но только здесь было ровно то же самое, что и во всех посещенных нами магазинах. Косые взгляды, насмешки, снисходительное умиление. Лоу не отпускал меня от себя ни на шаг, в основном отшучивался, неизменно улыбался, однако руки, протянутые, чтоб меня погладить, потрепать или пощупать, непреклонно отводил в сторону. Пару раз, когда собеседники были слишком уж настойчивы, и шутки не помогали, он произносил весьма серьезные фразы, где слух цепляло сочетание «авэнэ анхенаридит». После этого от нас отставали.

Уже в парке, уединившись с ним, наконец, в замечательной беседке посреди небольшого водоема, я не выдержала и поинтересовалась, что же значат эти два слова, тем более, не оставляло ощущение, что я их прежде слышала.

— Ну конечно слышала, и не раз. Анхенаридит — это просто полное имя Анхена, и ты его давным–давно знаешь. Только подзабыла. А авэнэ — это его официальный титул.

— Титул? — рассеянно переспросила я, подставляя ладони под струи воды, сплошным потоком стекающие с крыши и отгораживающие нас от всего мира.

— Да, — Лоу чуть попятился от полетевших в его сторону брызг. — А вот его ты, возможно, и слышала, но вряд ли тебе его кто переводил. Людям такие вещи рассказывать не принято.

— И ты мне не расскажешь? — ну вот, залила водой всю скамейку, и куда теперь сесть?

— Ну, мне ж все равно учить тебя нашему языку. К тому же — какие уж могут остаться секреты на этой стороне. Авэнэ переводится как «принц».

— Ой, — так прямо на мокрое и села. — Это как принц? Сын Владыки?

— Да не пугайся ты так сильно, — Лоу явно позабавила моя реакция. — Во–первых, не сын, а племянник. Так, младший сын младшего брата. Во–вторых, «принц» — это все же не совсем точный перевод. Поскольку в человеческом представлении принц — это тот, кто со временем станет королем. Но ни один авэнэ никогда не станет Владыкой.

— Как это? Почему?

— Владыке наследует один из его внуков, исирэнэ. А авэнэ именуются дети. Как самого Владыки, так и его чистокровных братьев и сестер. Только у авэнэ могут родиться исирэнэ, и только один из исирэнэ может занять престол.

— Как–то очень сложно, — призналась я. — Я почти запуталась. И почему ты все время говоришь «один из»? Разве это будет не старший из внуков Владыки? И зачем ему внуки братьев и сестер? Слишком много наследников.

— Чтоб было из кого выбрать сильнейшего. В крови эльвийских владык испокон веков растворен огонь — нестерпимый жар Предвечного Светоча, прямое указание на божественное покровительство их власти. И если авэнэ — лишь Хранители Крови, то в их детях Светоч являет себя во всей полноте, даруя будущему Владыке силу превзойти прочих исирэнэ в коронных испытаниях. Владыка — это всегда сильнейший представитель рода Огня, и не важно — какого авэнэ он сын и какой по счету.

Молчу. Огонь, жар. Нет, вообще — красиво. Вот только жить в доме, где хозяин, как выясняется, огнем балуется… Нет, он же только Хранитель Крови, он не может…или может… что–то жуткое заворочалось в глубинах сознания, я поспешно вскочила и подставила лицо под падающие с крыши струи.

— Ларка, перестань, — из–под воды он меня просто выдернул.

Непонимающе уставилась: ему–то что? Оказалось — что, и еще как. Я умудрилась изрядно его промочить своими водными экспериментами. Себя, впрочем, тоже. Но волновало меня сейчас не это.

— Но ты… ты ведь не из огненного рода?

— Нет, — он вытер брызги с лица и спокойно мне улыбнулся. — И Владыка у меня в родственниках не числится. В Совете тоже не состою, и лет мне довольно мало. Чего ты так перепугалась?

— Не знаю, — я прижалась к нему, и, кажется, намочила его этим еще больше. — Я, похоже, не слишком–то люблю огонь. Вода привлекает меня значительно больше.

Он привычно обнял меня, успокаивая.

— Ну, твою любовь к воде мне было бы очень сложно не заметить. Пошли на солнышко, сушиться будем.

Хорошо, что было солнышко. И валяться с ним рядом на траве тоже было так хорошо. Вот только глаза почти закрывались, и подавить зевоту удавалось с трудом. А Лоу, напротив, был бодр и весел, поэтому просто лежать рядом со мной, глядя в небо, ему быстро наскучило. Он перевернулся на бок, приподнявшись на локте, и стал тихонько водить по моему лицу сорванной травинкой. И его волосы — сказочно красивые, сияющие в солнечных лучах, чуть колыхались при этом так близко от меня, что хотелось забыть обо всем и лишь следить за солнечными переливами на этих тончайших струнах, а его глупая рука с травинкой застила мне обзор.

— Перестань, щекотно, — вяло отмахнулась я.

Травинка скользнула на плечо, пощекотала шею, легонько прошлась вдоль выреза блузки. Это было приятно, но…отвлекало. Не давало ни уснуть, ни сосредоточиться. А мне еще хотелось его спросить… Анхенаридит — это интересно, конечно, познавательно даже, вот только я все равно его не помнила. А Лоу был здесь, со мной, сколько бы ни было у него вампирских подружек для нескучного досуга.

— А твое полное имя — это Лоурэл? — мне, наконец, удалось поймать неугомонную травинку.

— Почти угадала. Лоурэфэл, — он легко позволил отобрать свое «оружие», чуть встряхнул головой, и облако его волос упало мне на лицо.

— Лоурэфэл, — медленно повторила я, отводя с лица его волосы, зарываясь в них при этом пальцами и не чувствуя в себе силы отпустить. Такие мягкие, нежные пряди. А как приятно скользят между пальцами. — Но, — растерянно заспорила, — они называли тебя Лоурэл, я помню.

— Для друзей–приятелей — действительно Лоурэл, но это не полное имя, а сокращение.

— А «Лоу» тогда что же?

— А «Лоу», Ларочка, — он вздохнул, — Это очень личное имя, позволительное для использования только родными или самыми близкими друзьями.

— Но я разве…

— Нет, — усмехнулся он, — не входишь. Но тебя это никогда не останавливало.

Я покраснела и выпустила из рук его волосы.

— То есть я не должна называть тебя так? Но почему ты меня не поправил?

— Я бы поправил, Лара, — ответил он очень серьезно. — Если бы не должна была — я б поправил. В свое время я даже поправлял, но ты не послушалась. А потом запомнила — именно это имя, когда позабыла вообще все. Значит, боги судили так. И я больше не стал тебя поправлять. Называй, как называла. Я не возражаю.

Он вновь встряхнул головой, заставляя свои пряди водопадом пролиться на мое лицо. И я смотрела сквозь их кружевную завесу на солнце. Солнце маленькими искорками вспыхивало на почти прозрачных в ярком свете волосинках. А потом я закрыла глаза, продолжая кожей ощущать его воздушную ласку. Щекотно. Приятно. Не только волосы. То, что он сказал, что позволяет…что не возражает…

— Лоу! — позвала уже практически сквозь сон. — А кто я для тебя?

Он ответил не сразу. Чуть повел головой, заставляя свои пряди соскользнуть с моего лица. Усмехнулся, когда я потянулась за ними рукой, и крепко ухватила, для надежности намотав на палец. Но все же ответил:

— Сейчас ты больше всего похожа на ребенка, потерявшегося в глухом лесу. А я тебя там нашел и пытаюсь вывести на дорогу. Ты пойдешь со мной на дорогу, Лара?

— Нет, — пробормотала я, засыпая. — Что нам эти дороги? Там плохо. Давай останемся. В лесу покой…

А разбудили меня голоса. Мужские голоса, говорившие, понятно, на своем, на вампирском. Голос Лоу узнала сразу. Как всегда спокойный, насмешливый. Его собеседники, впрочем, тоже были настроены вполне мирно. Смеялись над какими–то шутками, что–то спрашивали, о чем–то рассказывали. Моя голова лежала у Лоу на коленях, сам он расслабленно сидел на травке, придерживая меня за плечо одной рукой. А засыпала я, вроде, в другой позе. Напротив нас в небрежных позах сидели двое.

То, что я проснулась, первым заметил один из этих собеседников моего серебрянокудрого спутника. Его рубаха имела весьма замысловатую шнуровку, а русые, лишь самую малость вьющиеся, волосы свободно рассыпались по плечам. Вот интересно, долго я еще с такой завистью буду любоваться на пышные вампирские шевелюры?

— С добрым утром, — поприветствовал он меня на чистейшем человеческом языке.

От удивления я резко села.

— Ты говоришь?

Лоу и этот светловолосый оглушительно расхохотались. Я и третий в этой вампирской компании, темноволосый красавец с собранными в хвост волосами, недоуменно переводили взгляд с одного веселящегося на другого.

— Ой, прости, Ларочка, — отсмеявшись, выговорил Лоу. — Просто ты произнесла практически тот самый вопрос, который мне сегодня весь день задавали о тебе. Включая здесь присутствующих.

И они со светловолосым снова заржали. Темный, выгнув бровь, весьма язвительно чем–то поинтересовался. Ему ответил его приятель, а Лоу пояснил мне:

— Мои друзья. Фэрэлиадар, — он указал на светловолосого, — и Лиринисэн, — кивок в сторону вампира с хвостиком. Впрочем, они нас уже покидают.

— Лоу?! — Фэри…лири… в общем, который Дар, искренне возмутился. — И давно ты стал таким собственником, что и друзей не зовешь? Я уверен, такая красавица не откажется скоротать этот вечер в нашей большой и дружной компании, — последнюю фразу он произнес, пристально глядя мне в глаза и нежно целуя ручку. Черноволосый Лиринисэн громко фыркнул и весьма едко прокомментировал действия приятеля на эльвийском. Ему с веселой усмешкой ответил Лоу, в то время, как Фэрил продолжал гипнотизировать меня взглядом. И взгляд этот был весьма неприятен.

— Ошибаетесь. Откажусь, — я выдернула руку и обернулась к Лоу. — Если мы все купили, может быть, ты отвезешь меня домой?

— Ну, тогда, похоже, мы вас покидаем, — Лоу легко поднялся на ноги и помог встать мне. Добавил пару церемонных фраз на эльвийском, и вновь перешел на человеческий. — Прости, Фэр, но, кажется, ты теряешь сноровку. Хоть к матери б, что ль, съездил, потренировался б там заодно. А моя девочка хочет только меня одного. Не могу отказать ей в этой милой прихоти, — И, обняв меня за талию, насвистывая, двинулся прочь от изрядно прибалдевших приятелей.

— И что это было? — поинтересовалась я, когда мы сели в машину.

— А что? — с деланной невинностью поинтересовался Лоу. И тут же рассмеялся, — ох, Ларка, ты б видела, в какой ступор его поверг твой отказ!

— Но зачем… Зачем ты сказал, что я твоя девочка и что я тебя хочу?

— Да просто пошутил, у него был слишком забавный вид. Поехали, я совсем забыл, нам нужны еще тетради и письменные принадлежности. Если ты хочешь учить язык, надо куда–то записывать слова.

Но я уже не слушала про слова, я думала о его друзьях, всей этой сцене. Мне не понравилось, мне слишком не понравилось… И этот взгляд, словно скребущий по мозгу, и презрение того, третьего, к тому, что мне поцеловали руку, да и вообще — что со мной говорят, и говорят на моем языке, которого он явно не понимал, а еще эти излишне фривольные намеки…

— Лоу, то, что ты разрешил… разрешил так звать тебя, и потом сказал друзьям… ты же не имеешь в виду… ты же не будешь настаивать, чтобы я…

Он снял руку с рычага управления и тихонько сжал мне ладонь.

— Не выдумывай. Если бы я собирался настаивать, давно бы уже настоял. Просто эти деятели наговорили мне… немало, пока ты спала. Не смог упустить повод отыграться. Ну а то, что я отдал тебе свое имя — это значит, что я впустил тебя в сердце, а не в постель. Тем, кого зовут только в постель, имен вообще не называют.

— Странные вы, — чуть пожала я плечами, успокаиваясь. — В постель надо звать только тех, кто в сердце.

— Это намек? — красиво изогнул красивую бровь.

— На что? — не сразу поняла я. — Ннет, — добавила чуть позже и покраснела.

— Вот почему–то я так и подумал, — слишком уж картинно вздохнул он.

— Да ты смеешься надо мной!

— Я ж по–доброму. Не злись. Уже прилетели.

Этот магазин ничем не отличался от всех прочих. Знакомых Лоурэфэла тут, по счастью, не обнаружилось, на шее у него никто не вис. Но косились — да, косились все. И, понятно, опять непривычные обложки, непонятные ручки (или это не ручки, а карандаши, или это вообще что?). И нужно глупо тыкать чуть ли не в каждую вещь и спрашивать, а все вокруг ухмыляются, словно в цирке, и вот уже кто–то весело интересуется у Лоу… А, ладно, хуже, чем в прошлом магазине, уже не будет. Это там, когда мы предметы личной гигиены покупали, а я по их картинкам–упаковкам ничего понять не могла… А здесь — чем бы оно ни оказалось, оно всего лишь пишет.

А потом я увидела краски. И застыла, завороженно. Такой выбор…такие цвета…

— Ты рисуешь?

— Да. Нет. Не помню. Мы можем купить?

— Ну конечно, — он чуть пожал плечами, словно удивляясь вопросу. — Какие краски тебе нужны? Для бумаги? Тогда смотри вот из этих, — он очертил мне границы. — Значит, еще нам нужна бумага, — пока я складывала в корзинку все приглянувшееся, он обернулся, ища взглядом требуемое.

— И кисти, — добавила уже практически в спину.

И тут он резко развернулся ко мне.

— Я потом куплю тебе кисти. Идем, — твердо взяв за талию, он потянул меня вдоль стеллажей.

— Но…

— Поставь корзинку, я заплачу чуть позже, — я растерянно послушалась, поставив корзинку с несостоявшимися покупками прямо на пол. Он железной рукой вел меня по проходу. Не быстро. Но напряженно. Я чувствовала это напряжение в его руке, лице, голосе. Напряжение, казалось, висело в воздухе, и явственно читалось на лицах всех присутствующих вампиров. И все они смотрели на нас. Без умиления. Без насмешки.

— Что?..

— Тихо. Выходим.

И тут я заметила. Девочка–подросток. Вампирская девочка–подросток, так что, кто его знает, сколько ей лет, как быстро они взрослеют… Ее крепко держали за руку. И еще за плечи. И по большой дуге уводили вглубь магазина. С тем же напряжением, с каким Лоу вел меня к выходу. Нас разводили. На максимально возможном расстоянии друг от друга. И почти развели, до выхода оставалось буквально десяток шагов. Но тут я встретилась с ней глазами.

Это вышло случайно, мне и в голову не приходило, что нельзя на нее смотреть, Лоу не говорил. И это был первый вампирский ребенок, которого я увидела, так что не удивительно, что я ее разглядывала. Но в тот миг, когда глаза наши встретились, произошло что–то страшное. Ее лицо потеряло осмысленность, лишилось всякой привлекательности и человекоподобия, горящие безумием глаза прожигали насквозь. Миг — и с диким криком вырвавшись из рук обоих своих провожатых (родителей? опекунов? случайных знакомых?), она бросается на меня. Я вижу ее шаг, другой, и вот она уже летит смертельной стрелой, целя мне в горло. Пара оказавшихся на ее пути витрин опрокидывается, падают товары, звенят осколки.

Лоу резко толкает меня назад, и шагает в сторону, занимая мое место, я почти падаю, но меня подхватывают чьи–то руки и, прижав к себе спиной, поспешно выносят из магазина. Но я еще успеваю увидеть, как страшные зубы малолетней вампирки с жутким всхлипом вгрызаются Лоу в шею, как он, пошатнувшись, делает пару шагов назад, но все же удерживается на ногах, принимая на себя ее вес. А затем, схватив вампирку за руку, резко заводит эту руку назад, не то выбивая из сустава, не то и вовсе ломая кости. Уже не вижу. Еще слышу ее дикий крик, а затем двери магазина закрываются за нашими спинами. Меня несут к одной из машин и, открыв багажник, закидывают внутрь.

 

Глава 8. Встреча

Я падаю на колени, больно ударяясь локтем о какие–то ящики. Оборачиваюсь. Вслед за мной в багажник забирается незнакомый вампир. Лицо его замкнуто и решительно, светлые волосы собраны в хвост, даже рубаха — такого глубокого темно–синего цвета — порождает лишь самые мрачные предчувствия. Он молча отодвигает в сторону ящики, затем хватает меня за руки и привычным движением затягивает на запястьях кожаные ремни.

— Нет!! Только не руки! Нет!!! — я в ужасе дергаюсь, пытаюсь вырваться, но я уже связана, коленопреклоненная, притиснутая почти вплотную к боковой стенке багажника. Почти сразу дверца захлопывается, и я остаюсь одна. Прямо перед глазами — врезающиеся в запястья ремни, и значит, сейчас произойдет что–то ужасное. Руки нельзя связывать! Если связали руки — это конец! Безумный, безудержный страх поднимается из самых глубин естества. Я помню эту беспомощность. И ужас. И боль в запястьях, когда я рвусь, выдираюсь, выламываюсь из оков, но не могу освободиться, не могу прекратить, ничего не могу сделать! Делают со мной. Чудовищное, ужасное, жуткое! Я кричу. Ужас выворачивает душу, я задыхаюсь, на меня потоками льется кровь. Безумные черные глаза выжигают душу, или нет, не глаза, огонь, нестерпимо яркое пламя взвивается к небу — и вот уже нет ничего, только пепел. Я кричу, кричу, кричу, не понимая уже, где я, что со мной, в бесконечном ужасе огня и крови. Девичье лицо, опрокинутое в блаженство. Лицо мужчины, с полуприкрытыми в истоме веками. Чужая грудь — обнаженная, отвратительная, дергающаяся над самым лицом. Движение руки. Нож. Кровь. Кровь!!! Я вся в крови, и она горит, горит, горит…

— Тише, Лара, тише, — меня обнимают ласковые руки, и такой знакомый голос шепчет, — все хорошо, все уже хорошо.

Мои руки снова свободны, но эта кровь, всюду эта кровь…

— Нету крови, Ларочка. Посмотри на меня. Просто посмотри на меня.

Я пытаюсь, я, правда, пытаюсь, но кровь заливает глаза…или это слезы, и он вытирает их своими нежными, чуть прохладными пальцами. Серые глаза глядят в упор, не мигая. Глядят прямо в душу, и я держусь за этот взгляд, словно за брошенную в Бездну веревку. И выбираюсь.

— Лоу…

Мой Лоу. Он берет меня на руки и выносит из чужой машины. Мы все там же, на парковке перед злополучным магазином. Хозяин машины стоит тут же и взирает на меня… с очень глубоким недоумением. Лоу что–то говорит ему… довольно вежливо, похоже, благодарит. Тот чуть улыбается, кивает и уходит по своим делам. А меня, все еще всхлипывающую, дрожащую, Лоу аккуратно сажает на пассажирское сидение своей машины. Тянется к ремню, чтобы пристегнуть.

— Нет! — волна ужаса вновь прошибает меня с головы до пят. — Не привязывай! Пожалуйста, только не руки! Только не руки!

— Ларочка, что ты, это обычный страховочный ремень, нам надо лететь, — голос у него спокоен, а взгляд встревоженный.

— Нет! Пожалуйста, пожалуйста, нет! — Я закрываю лицо руками, пытаюсь свернуться на сидении в комочек. Он не дает, вновь заставляя смотреть в его глаза. Серые, словно сталь. Твердые, словно сталь. Надежные, словно сталь. Я пытаюсь дышать глубоко. Я пытаюсь не свалиться опять в кошмар. Я пытаюсь остаться с ним. — Только не привязывай, — шепчу я пересохшими губами. — Только не привязывай.

Он кивает:

— Тогда держись крепче.

Мы взлетаем. Все выше, выше. В заоблачную даль, которую мне придется называть домом.

— Испугалась того, что произошло в магазине? — это даже не совсем вопрос, почти утверждение. А я несколько секунд смотрю недоуменно. В магазине? Ах да, та вампирка…

— Не успела, если честно… И не очень поняла… Почему она бросилась? — магазин — это неважно, это было давно и неважно, но надо говорить, надо что–то говорить, иначе опять кругом будет только кровь.

— Подростковый возраст, — охотно объясняет он. — Самый опасный. Гормоны срывают крышу, инстинкты берут верх над воспитанием. Жажда практически неконтролируема. На то, чтоб научиться себя контролировать уходят десятилетия… А твой аромат слишком ярок. Необычен…

Аромат…аромат… да, помню я тот аромат — крови, спермы и пота. Это не аромат, это смрад… Ах, нет, не о том, не о том… вампирка.

— Она тебя… больно укусила? — смотрю, не отрываясь, на свои дрожащие руки. Следы ремней розовыми змеями обвивают запястья. Было ли больно мне, когда я рвалась, пытаясь освободиться? Не помню. Было страшно. Так страшно, что все остальное уже и смысла не имело.

— Да нет, она же ребенок. Ничего серьезного.

Ребенок…совсем еще ребенок…Ей же нет восемнадцати!.. Половозрелая. Подойдет… Нет, не надо, пожалуйста, возьми меня…меня…

— А если бы… если бы она укусила меня?

— Много выпить бы не успела, ее бы остановили практически сразу. Чужая собственность у нас неприкосновенна, этому учат с детства. Как и тому, что свои желания надо контролировать… Но вот шею в таком состоянии она могла тебе сломать легко, так что пришлось подставлять свою, — он улыбнулся, словно улыбкой можно было смягчить смысл его слов.

Так легко сломать шею… перерезать горло…людей вообще легко… и вампиров… оказывается… движением руки — и сразу в пепел…движением руки…

— Ты сломал ей руку?

— Вывернул. Стандартная процедура. Боль возвращает разум. Хорошо, что тебя быстро вывели, девочке не пришлось больше мучиться, преодолевая жажду.

Девочка не мучилась…она умерла…блеск лезвия — и все…а труп ее теплый…вот только кровь — остывает…так быстро остывает…когда отдельно…от тела…

— Рада, — с трудом вынырнула обратно. — За девочку. А что сказали…любящие родители?

— Извинились.

— Что? — от удивления меня даже кошмары на миг оставили. — Ты ей руку вывернул, а они извинились?

— А должны были они. И руку выворачивать, и сдерживать. Она их Младшая, они за нее в ответе. А они не справились. Упустили. Конечно, они извинились.

А я… я не Младшая… за что мне — руку? Я вообще не его, я…я… а они ведь тоже — извинились. Он избил, а они — извинились… И даже Лоу — поблагодарил… тот мне руки… а он поблагодарил…

— Что руки, Лара? — неожиданно обернулся Лоу.

— Я… вслух уже говорю?

— Немного. Так что там с руками? Ты испугалась, что тебя привязали? Он не со зла, Ларочка, он всего лишь помочь хотел. Он просто не из тех, кто бывает за Бездной, а они с людьми не умеют, не сталкивались. Я и сам тебя хотел в машине закрыть, а потом вернуться, оплатить покупки, не успел только.

— Меня нельзя… за руки, Лоу. Я чуть не умерла там… — а вместо голоса только испуганный шепот. — Я же не убегаю, я же не спорю… Не надо за руки. Пожалуйста…

— Так тебе из–за этого так плохо? Прости, Лар, я не понял сразу, Я думал, ты вампирочку испугалась, — Лоу ласково проводит рукой по моим волосам. Ну, не совсем моим. По тем, что теперь вместо моих. — Он что, привязывал тебя? Привязывал и мучал? Тот гаденыш, Доири.

— Нет, — бормочу я, — не он, нет…

А следующее слово словно застревает в груди, и если я скажу, оно порвет мне грудину, раздерет горло, заставит истечь кровью на месте, но я все же открываю рот и выплевываю его, страшное, колющее, режущее, рвущее:

— Анхен.

Машина вздрагивает всем корпусом, словно огромный живой организм. Испуганно оборачиваюсь к вампиру, и еще успеваю заметить его закрытые глаза и сжатые губы. Секунда — и наш полет выравнивается, а он смотрит на меня уверенно и доброжелательно.

— Мы сейчас прилетим домой, и ты спокойно мне все расскажешь. Договорились?

— Попробую, — мысли скачут, и я не уверенна, что смогу рассказать все, и, тем более, спокойно. Что я вообще смогу рассказать хоть что–то. Но он чуть сжимает мне ладонь, даря свою силу, свою уверенность, и мне хочется верить, что я справлюсь.

Он не ведет меня в дом, он ведет меня в сад. Садится, прислонившись спиной к стволу серебристой ивы, и устраивает меня боком у себя между ног, притиснув к себе почти вплотную. И я благодарна ему за это. За тепло его тела, за нежность обнимающих меня рук, за возможность прижаться и положить голову ему на плечо. За эту безмолвную поддержку — больше, чем за любые слова.

Меня все еще трясет, никак не могу успокоиться, и какое–то время мы просто сидим, наслаждаясь тишиной, отсутствием движения, отсутствием посторонних. А потом он все же просит:

— Попытайся мне рассказать. Все, что сможешь. Все, что вспомнишь.

— Это…слишком страшно, — мотаю я головой, — и больно.

— Но я же здесь, — настаивает он, — я с тобой, и я держу тебя. Ты должна рассказать. Выговориться, освободиться. Тебе станет легче, я обещаю.

Я пытаюсь. Слова не идут, но я пытаюсь. Про Елену. Я, оказывается, помню, что звали ее Елена, был канун Нового Года, мишура, елки, шарики. А он убил. Зарезал, и залил меня ее кровью. Просто так, он ее даже и не хотел. А еще избил. Не тогда, раньше, и, если бы не его кровь, у меня до сих пор бы шрамы не сошли, они и так не совсем сошли, а еще, еще… и вдруг так четко вижу его лицо. Его глаза, цвета спелых каштанов, черные дуги бровей над ними, его улыбку, за которую и жизни не жалко, вспоминаю, как он целовал меня… в Бездне.

— А ведь мы были в Бездне, Лоу, — почти шепчу. — А ты говорил, что невозможно. А он меня возил. Там…красиво. А потом мы почти упали, а потом…

Образы накатывают на меня, перемежаясь, путаясь. Он целует меня… бьет… прогоняет… спасает… добрый… злой… люблю… ненавижу… кровь, смерть, секс, похоть, заколка…и мы вдвоем под звездным небом… и снег идет… или не было снега…или не тогда…я так ждала, что он придет, что он спасет, что он успеет…а он не спас…меня раздели, обрили, заклеймили — а он не спас. Я так ждала, я так надеялась. Он ведь всегда… всегда приходил, даже когда я не ждала… не звала… а тут звала — а он не пришел…

— Он просто не успел, Лара. Просто не успел, — прерывает поток моих бессвязных обвинений Лоурел. — Он был в Герате. Это далеко, отсюда три дня пути. Там назрел серьезный конфликт, и надо было принимать весьма непопулярные меры, и экстренно… А у нас, знаешь ли, очень мудрый Владыка, — в его голосе мне послышалась усмешка. — Все, что будет принято народом благосклонно, исходит лично от него. А для непопулярных мер есть авэнэ.

— Ты ж говорил, он — младший сын младшего брата. У вас и без него этих авэнэ — как грязи…

— Не ругайся, — Лоу на мгновение чуть сильней прижимает меня к себе и целует в лобик. — Когда–то давно их и вправду было немало. Те времена ушли, я их уже не помню. А сейчас остался лишь он один. И после титула «авэнэ» даже перестали упоминать имя. Зачем, если и так не перепутать?

— Как один?

— А вот так. Если хочешь, могу рассказать.

Я киваю.

— У Владыки было восемь детей. Впрочем, семьи тогда у всех были многочисленные. И у многих его детей уже были свои дети. Это я уж не помню, сколько, не застал. А потом произошла катастрофа. Мир рушился, эльвины погибали. Не все, но многие. Большинство. Владыка выжил, его внуки погибли все. Из детей выжила только дочь. Не самая старшая, не самая младшая, не самая сильная, не самая слабая. Были лучше, были хуже. Выжила она. У Владыки было два брата. И у них тоже были дети, внуки, семьи. Выжил только Анхен. Почему? Я не знаю. И он не знает, и Владыка не в курсе. Так вот сложилось. А Владыка — он и ценит его, как члена своего рода, как надежду на будущее, как хорошего политика и администратора, на которого можно переложить часть своих забот. И ненавидит — за то, что он всего лишь племянник, за то, что он выжил, когда его сыновья погибли, за дочь, за то, что уж столько столетий он не может дождаться внуков… Сложно у них там все. Вот он Анхена и подставляет под все шишки, а при этом — в том же конфликте с Доири Владыка безоговорочно встал на сторону племянника, потому как покусились на честь его рода, и всесильный фаворит в мгновение ока потерял все за потакание мальчишке.

— Да? — информация, возможно и интересная, но в душу не запала. — А чем он лучше того фаворита и того мальчишки? Тем, что родился авэнэ? Мне тот же Доири и вполовину столько не сделал, сколько твой обожаемый Анхенаридит. Он мучил меня, пытал — а все улыбался. Все рассказывал про любовь и заботу. А тот же Доири — да, отправил в стада, так ему меня подарили, чего ж отказываться. Вот только про любовь он мне ни слова не пел, и даже пальцем меня не тронул.

Лоу молчит. Так долго молчит, что я думаю, что он не ответит. Но он все же произносит:

— А знаешь, моя мать была безумно в него влюблена. В Анхена. С самого детства, а может и вовсе с рождения. Она им жила, она им дышала. Он был для нее всем. Я его имя слышал из ее уст чаще, чем имя своего отца или даже свое. А он разбил ей сердце, выбрав матерью своих детей ее подругу… И знаешь, он разбил бы ей сердце вновь, доведись ей сейчас воскреснуть, и увидеть, каким он стал. Она знала его другим, Ларка, совсем другим. Если бы она только могла представить, в кого он превратиться, она бы никогда не доверила ему своих детей. А так… я всю свою жизнь наблюдаю за тем, как из того прекрасного принца, что любила моя мать, он превращается в то чудовище, что знаешь ты. Всю жизнь ищу ему оправдания. Всю жизнь надеюсь, что он сможет, что он справится… Мне даже казалось, что ему стало лучше… Самообман. Древние все безумны, хотя мало кто из них согласен это признать…

Так странно. Его мать, задолго до его рождения, уже любила, уже мечтала… о том, кто так много столетий спустя встретился мне. И ее он не выбрал — и разбил сердце. А меня, похоже, выбрал — и разбил в кровь мое тело и вдребезги жизнь. Или не он, или и без него все было бы… что–то там было — суд, Доири, заколка… а Анхен? Он же не виноват? Он же всегда спасал? А Елена? Это было до или после? Мысли путались. Я, вроде, помнила — кусками, фрагментами. Боль помнила, ужас, кровь. И радость помнила, свой смех, когда мы кружились в воздухе у Ледяных Водопадов. И как целовала его, помнила, срывая одежду и сгорая от страсти.

Голова гудела от усилий, от попыток вспомнить и разобраться. Мне вдруг стало тесно в объятьях Лоу, не хватало воздуха, не хватало… чего–то важного. Придерживаясь за его плечо, встала на ноги и отправилась в заросли. Меня не привлекали тропинки, не привлекали полянки… И только дойдя до ручья, поняла, что мне нужна была вода. Вот эта журчащая прохлада, живущая собственной жизнью.

Я разулась, и, присев на берегу, опустила ноги в прохладные струи. Зачерпнула воду ладонями, умыла лицо. Стало чуть легче.

— Не помешаю? — вампир, понятно, никуда не делся. Последовал за мной. И сейчас тихонько стоял в паре шагов за моей спиной.

— Ну что ты, Лоу, просто… просто тяжело. Не могу разобраться — ни со своей памятью, ни с эмоциями. И — я не все поняла, из того, что ты мне сказал. Если твоя мать была замужем — разве она могла надеяться, что он выберет ее? А если он выбрал другую — то где их дети, почему я никогда даже не слышала?.. А главное, ты говоришь, он изменился, но почему? Как? Откуда в нем столько жестокости, если даже ты морщишься?

— Я не морщусь, Лар, просто… — он присел неподалеку от меня, но обнимать не стал, и воды не коснулся. И фразу не договорил. — Если хочешь, я расскажу тебе об Анхене, — предложил он мне. — То, что известно мне. Я все же сильно моложе, и о многом знаю лишь по чужим рассказам.

— Расскажи, — я смотрела, как течет вода. Сколько ее уже утекло, и не вернуть. Сколько сотен лет живет тот вампир, которого я все пытаюсь понять. Мне всего только двадцать, а он — был, он — будет…

— Он женился очень рано, едва достигнув совершеннолетия. Любил без памяти свою избранницу, она его. И как ни было горько моей будущей матери, но все же она не могла не видеть — они были очень счастливы. Это была любовь — та самая, что у эльвинов принято именовать «истиной», и которая, как нас учат предки, бывает лишь одна на всю жизнь. У них родился сын, которого они обожали, но который очень долго оставался единственным ребенком. Это были годы бесконечных войн, а Анхен по рождению, по принадлежности к роду своему — боевой маг, причем с огромнейшим потенциалом. То, что он может сейчас — лишь жалкие остатки его былого могущества. Он много воевал вдали от дома, но всегда возвращался к ней. В его доме всегда было много гостей, их любили многие, и они любили многих. Но жили они лишь друг для друга. Лет за десять до катастрофы у них родилась дочь. Тогда наступил, наконец, мир, и казалось, впереди только счастье. Вскоре после этого и моя мать перестала надеяться на чудо и все же заметила моего отца. А потом — мир рухнул. Погиб, и не осталось совсем ничего. И если моим родителям несказанно повезло, то Анхену не повезло совсем. Он выжил, а его жена, которая была для него всем, его дети, без которых он не мыслил свое существование, навсегда остались в той, прошлой жизни. Я не знаю, видел ли он их смерть, или просто чувствовал, да, наверно, это не так уж важно. Он был воин, он был защитник, и он не спас…

Потом… потом были страшные годы, когда эльвины пытались осознать свою новую сущность и научиться жить… вампирами, хотя это слово появилось позднее. Это было непросто, но что тебе наши печали. А Анхен — вдруг из очередного родственника Владыки, которого тот и в лицо, возможно, не помнил, превратился едва ли не в единственного.

— Но погоди, ты вроде говорил, у Владыки осталась еще дочь.

— Дочь. Да, осталась. Из огромного огненного рода, чья мощь всегда была опорой трона, у Владыки осталось двое: дочь и племянник. И тогда, то ли от ужаса, что род его угасает, то ли не совсем придя в себя от чудовищной катастрофы, Владыка совершил страшную ошибку — он заставил их пожениться. Он жаждал внуков — чистокровных огненных исирэнэ, ему казалось, совместив огонь этих двоих, он в разы увеличит потенциал своих наследников. Ведь магия слабела. Это сейчас все привыкли, а тогда он ужаса выли — настолько резко и сильно они теряли свои способности.

Воля Владыки закон: Анхенаридит и Арчара поженились. И добросовестно прилагали все усилия, чтобы произвести на свет потомство. Вот только дети все не рождались. А эти двое — если прежде они были друг другу глубоко безразличны, то теперь ненавидели друг друга все сильней с каждым годом. Он потерял семью, она возлюбленного, наверное, они могли бы найти утешение друг в друге, но — не нашли. Возможно, им стало бы легче, родись у них дети, но дети не рождались, делая их бесконечные попытки все более бессмысленными, их вынужденное совместное пребывание — все более тягостным. Много раз Ара просила отца позволить им разойтись, но он и слышать об этом не желал. А ей все сильнее овладевала болезнь.

Как и многих, ее сломала еще катастрофа, но какое–то время она держалась, ведь она авенэя, Хранительница Огненной Крови. Но собственное бесплодие, в то время, как у других пар уже рождались дети, муж, который ее не любил, и у которого тоже, пусть когда–то, но все же были дети, погружали ее все больше в пучину отчаянья, ненависти, злобы. Она возненавидела людей, чью кровь была вынуждена пить, и от которой ее порой тошнило, но не пить она не могла… А для зачатия ее надо пить много, Ларка, очень много, гораздо больше, чем требуется, чтоб утолить голод, а ведь они пытались, они все время пытались, возможно даже уже не ради ребенка, а в надежде, что их избавят от общества друг друга после его рождения… Но ребенка не было. Он так никогда и не родился. Зато были мы — я и моя Ясмина. Чужие дети. Чужая удача. Чужое счастье…

Он замолчал, погрузившись в воспоминания. Я ждала продолжения. Пауза затягивалась.

— И? — не выдержала я.

— И? — переспросил он. С усмешкой, но какой–то горькой усмешкой. — И все, что ты сегодня вспомнила, просто сладкая сказка на ночь по сравнению с тем, что творилось в этом доме…

— Что? Он, что же, вас?..

— Он? Ну причем тут он, маленькая? Я рассказываю тебе сейчас не о нем — о ней. Он всегда был для нас светом, радостью. Заботился, учил, развлекал, баловал. Но у него были и другие дела. Много–много дел и забот. Ответственность за целый народ. Он ведь очень серьезно воспринял то, что отныне он — один за всех своих братьев. Единственный авэнэ. Единственная надежда и опора трона. Он всегда находил для нас время. При его занятости — просто огромное количество времени. Но Арчара — Арчара была всегда. Сейчас я думаю — она изначально была не в меру избалована и жестока. Тогда мне было сложнее судить ее объективно. Порой она была просто замечательной матерью для моей Ясмины. Родную Яся не помнит. У нее была только Арчара. А Арчара с каждым годом все больше погружалась в омут своего безумия. Ей все больше хотелось даже не убивать — пытать и калечить. Ей все сильнее нравилась боль — чужая боль. И она все чаще приходила в себя в луже крови перед растерзанным трупом. Сначала это были люди, но люди умирают слишком быстро. Поэтому дальше объектом ее забав стали слуги, а потом и…

— Но…

— А что «но», малыш? — и вновь горькая усмешка скользит по красивым губам. — Отношения внутри эльвийского Дома строятся через понятие собственности. Низшие являются полной собственностью главы Дома, Младшие являются условной собственностью главы Дома. Она была вправе творить все, что угодно. Она и творила.

— А Анхен?

— А Анхен долго и безуспешно пытался ее изменить. Найти ей увлекательную работу. Найти ей хорошего врача. Попросту запретить. По–хорошему. По–плохому. Как угодно. При нем она нас не трогала, да даже если и бывали вспышки — он пресекал их мгновенно, все же он был сильнее. Но я уже говорил — он не мог быть дома всегда, а я… — он вздохнул. — А я просто красивенький мальчик, Ларка, у меня нет ни силы, ни магии, мне нечего противопоставить Огненной Деве, но мою сестру слишком часто больше некому было спасать. Приходилось использовать то, что есть… А ее возбуждала боль, только боль. Она сгорала изнутри на огне своей ненависти, и ей хотелось заставить страдать весь мир. И что бы она ни творила — она оставалась дочерью Владыки. Его единственной дочерью, и уже по этой причине — его возлюбленной дочерью. Неподсудной. Непогрешимой…

Он замолчал, глядя вдаль невидящим взглядом, закусив губу, обхватив себя руками. Прекрасный вампир. Почти что бог. Я подошла и прижалась к нему сзади, обняв и положив голову ему на плечо. Ему было больно вспоминать об этом, я чувствовала, и все же он вспоминал, делясь со мной даже собственной слабостью, чтобы помочь обрести силу.

— Знаешь, — заговорил он вновь, — она отрастила себе длинные волосы, всерьез начав считать себя жрицей Лунной Богини. У этой богини множество лиц, но Селиарэ поклонялись самой жестокой из ее ипостасей. Той, которую радует только смерть, кому на алтарь жрицы древности бросали еще трепещущие сердца своих мужчин, чье положение не многим отличалось от положения рабов. Отринув Светоча, Арчара ушла к Несущей Смерть, ее безумие прогрессировало, а Анхен… он ведь пил ее кровь, он все время пил ее кровь, обряд зачатия этого требует, и постепенно он сам становился все жестче, жестче…

Лоу вновь ненадолго замолк, но я не торопила. Просто обнимала его, прижимаясь к нему всем телом. Он же не бросил меня одну среди моих кошмаров. Мне хотелось, чтоб он чувствовал, что и я — тоже рядом.

— Я не знаю, где та грань, и когда он впервые сорвался… — голос Лоу был спокоен, рассказ продолжался. — Пожалуй, сначала ему просто стало безразлично. Он никогда не защищал от Ары людей, ведь пока она занята теми, кто все равно уже обречен, она не трогает членов Дома. Но далеко не сразу у него появилась привычка заниматься делами в пыточной, в которую она превратила их совместную спальню, просматривая документы в ожидании, когда она пригласит его присоединиться, дабы очередной раз попытаться осчастливить Владыку наследником… Потом появились вспышки неконтролируемого гнева, во время которых он становился неоправданно жестоким и мог причинить боль даже близким и дорогим для него людям. Потом он осознал, что происходит, и пытался лечиться, бороться, он очень многое сделал для того, чтоб остановить болезнь, повернуть ее вспять… И мне даже казалось… Вру, я очень сильно надеялся… Но то, о чем говоришь ты… Знаешь, я ведь видел твои шрамы в тот день, когда помогал тебе мыться, но мне и в голову не пришло…

Он вдруг развернулся, обхватил меня за талию и усадил к себе на колени. Я не возражала. Его губы очень нежно коснулись моего лба. Я улыбнулась и зарылась ему носом куда–то под подбородок.

— У Анхена всегда была слабость к человеческим девам, — поведал мне Лоу. — Они всегда значили для него несколько больше, чем человек в принципе может значить для вампира. Но Древним вообще свойственно искать прошлогодний снег, так что не так уж оно и странно. А в девах он всегда искал того, чего был лишен дома: покоя, покорности, любви. За тихий взгляд обожающих глаз он им луну с неба готов был достать. А уж чтоб когда–нибудь он хоть на одну из них поднял руку… А впрочем — ты не похожа ни на одну из них. Я тогда жутко удивился, увидев тебя у Анхена, ты совершенно не в его вкусе… не похожа на тех, кто был у него раньше, но при этом ты ему дороже любой из них… Похоже, он просто не справляется с эмоциями… Я его не оправдываю, Лар. Я просто знаю, что он не идеален. Давно не идеален. Совсем не идеален. Но что же делать, другого Анхена у нас нет. Только этот. Один единственный.

— Утешил, — невесело хмыкнула я. — Значит, мне еще и уникальное отношение от твоего уникального Анхена. Скажи, а ты действительно готов простить ему абсолютно все, что бы он ни сделал?

Лоурэл ответил не сразу, видно и впрямь задумался всерьез.

— Я очень надеюсь, что он никогда не сделает того, что я не смогу ему простить, — наконец произнес он. — Непрощенные обиды — это слишком тяжелый груз, особенно, когда они разъединяют близких. Анхен значит для меня гораздо больше, чем друг или опекун. Анхен — это большая часть моей жизни, и, несмотря ни на что — лучшая ее часть.

— А Арчара? Ты так и не рассказал, что с ней стало. Ведь в этом доме, как я понимаю, она больше не живет?

— Не живет, и уже давно. Кажется, уж больше ста лет прошло. Арчара доигралась однажды. А Анхен уже давно искал только повод. Потому, когда она подставилась, он не стал ее покрывать, а схватил за руку и приволок на Совет Вампиров. И потребовал наказания за преступление.

— За какое?

— Даже рассказывать не буду. Не будь она дочерью Владыки, ее ждала бы за это казнь. Но единственную дочь Владыка не отдал. Ее лишили титула, ее возможные наследники так же потеряли право считаться исирэнэ и когда–либо претендовать на трон. Ее брак с Анхеном был официально расторгнут, а сама она сослана в Ичиасэ, это небольшой городок на берегу Восточного океана. У Владыки остался единственный авэнэ, но, думаю, ты понимаешь, что истории с Арчарой он ему не простил и не простит.

— Но если она безумная садистка и убийца — она ведь кого–то убила, верно? Кого–то из ваших, иначе никто бы и не заметил…

— Она его дочь, Лара. Что бы она ни сделала — отец всегда будет на стороне дочери. Как Владыка он обязан был наказать, ведь история стала публичной, но как отец он никогда не простит Анхену ни этой публичности, ни этого наказания.

Я почувствовала, что вновь начинаю мерзнуть. Даже в защищенном от колебаний температуры саду, даже в теплых объятьях Лоу. Оно хорошо, конечно, что встреча с прекрасной авенэей мне не грозит, зато в наличии психически неуравновешенный племянник и жаждущий мести дядюшка. И я — девочка, из–за которой убили вампира.

— Ох, Лоу…

— Ничего, — шепчет он мне, — ничего. Ты сильная, ты со всем справишься.

Мне бы его уверенность…

На следующее утро он пришел ко мне не просто рано, а очень рано. Обычно я ждала, когда он придет. А тут открыла глаза — и поняла, что это он меня ждет. Сидит себе на подоконнике, свесив ножки в сад, и дожидается моего пробуждения.

— Лоу? — я, конечно, рада и счастлива, но я не то, что не одета и не умыта, я даже без волос! А обнаженность собственного черепа я, почему–то воспринимала куда хуже, чем обнаженность любой другой части тела. Да нет, понятно, почему: фигура у меня стандартная, без изъянов. И если ее обнажить, то будет неприлично, но красиво (ой, загнула, где вампиры, и где приличия!). А вот обнаженный череп — это уродливо. Это дико, непередаваемо уродливо. И со стороны Лоу это просто свинство — прийти так рано и увидеть меня такой… такой… Сам–то вон, прекрасен, как картинка: весь в белом, рубаха расстегнута до середины груди, кудри вьются…

— Ларка, давай вставай быстрей, мы уезжаем, — сказано было весьма беззаботным тоном, но все же напрягло. Куда бежим? Зачем бежим? И вообще, это я просто глаза открыла, а просыпаться я несколько позже планировала.

— Хочу показать тебе одно место, — пояснил он в ответ на мой недовольный взгляд. — Одно удивительно красивое озеро. Правда, это не слишком близко, зато там мы точно будем совсем одни, и никто нас не потревожит.

— А что, если мы отправимся туда через час, оно пересохнет?

— Что–то случилось? — он легко перекинул ноги через подоконник и подошел вплотную к кровати. — Тебе снились плохие сны или мучили плохие воспоминания?

Присел, внимательно вглядываясь в глаза. Я уползла с головой под одеяло.

— Мне вообще ничего не снилось, — сообщила ему оттуда. — Я так устала вчера, что спала как убитая… И еще бы с удовольствием поспала.

— Договорились, поспишь в машине, — заметно расслабившись, он встал и прошелся по комнате. — Лар, озеро, конечно, не пересохнет, но если ты не управишься с одеванием за десять минут, есть шанс вообще не полететь.

— Почему? — высовываю нос из–под одеяла.

— Потому, — вздыхает он, — что у меня есть на сегодня дела. Я бы хотел отложить их на вечер, но, боюсь, не все будут с этим согласны. Поэтому очень быстро улетаем из города, пока я никого лишнего здесь не повстречал! Давай, Лара, бегом, а то будет поздно.

Даю. Ну, в смысле, плетусь в ванную. По возвращении нахожу на своей кровати разложенную одежду: белые штанишки той самой «модной» длины чуть выше колена и бархатную кофточку насыщенного изумрудного оттенка, способную прикрыть разве что лифчик. Ну, еще плечи и руки до локтя.

— Так… Ты меня что, на смотрины к русалкам везешь? — воззрилась на него с подозрением. Чего это он мне одежду опять выбирает?

— Ой, Лар, сама ты либо час копаться будешь, либо схватишь первое попавшееся, не глядя, — нетерпеливо машет он рукой. — А эти вещи ты сама и вовсе одеть еще не скоро решишься, все будешь грустить по вашей человечьей моде. А они тебе очень идут. Изумрудный цвет так чудесно оттеняет твои глаза, в них появляется настоящая зелень…

— Мои глаза не зеленые, — фыркаю я. Вот сказочник на мою голову. Но послушно одеваю предложенное. Что ж не сделать ему приятное. Да и в самом деле — зачем тратить время на выбор чего–то другого?

— Если оттенить их зеленым — зеленые, если оттенить синим — синие, — стоит на своем вампир. — У тебя удивительно красивые глаза, Ларис. Очень необычного оттенка.

— Ага, сизо–болотного.

— И кто тебе сказал–то только такую глупость? — качает он головой. — Так, ладно, оделась? Все, побежали.

— Как побежали, погоди, а завтрак?

— Тебе упаковали с собой, позавтракаешь на озере.

— Ну хорошо, побежали на твое озеро. Там хоть купаться–то можно?

— Нужно.

— А полотенце ты взял? А… а купальник? Мы же не купили мне купальник! И в чем я буду?..

— А в ванне ты в чем? Не выдумывай ерунды, Лара, поехали. Вампиры не плавают в мокрых тряпках.

— А я не вампир, если ты не в курсе, — в последний момент успела из ящика хоть запасной комплект белья захватить, а вампиры пусть плавают в чем угодно! И тут он подхватил меня на руки, вынес в окно и стремительно понесся на парковку. Буквально через минуту мы взвились в воздух.

— У меня такое чувство, что твои «дела» гонятся за нами по пятам, — прокомментировала я наш стремительный отлет.

— Поверь, малыш, ты первая расстроишься, если они нас все же догонят.

— А у них все еще есть шанс? — я скептически оглянулась на тающий в дымке город.

— Ни малейшего, — впервые за это утро он улыбнулся мне легко и беззаботно. — Ты поспи пока, Ларис, ты ж хотела. Нам не очень близко.

Но спать уже особо не хотелось. Куда интересней был мир внизу. Все ж, если я попала за Бездну, хоть посмотрю, как они живут. Под нами тянулись леса. Ни дорог, ни полей. Справа, почти на горизонте, я разглядела вампирские загоны. Стада. Отвернулась. Но потом заставила себя вновь повернуться и смотреть. Да, я там была. И это в моей жизни тоже было. Меня спасли, но — моя жизнь мне все равно больше не принадлежит. Как сказал вчера Лоу — собственность. Я — собственность, и даже не его. Что ж, надо жить и так. Если у них даже Младшие считаются собственностью старших, то что ж ждать людям?.. И если однажды я наскучу своему хозяину, у меня есть все шансы вновь оказаться в полях. Хотя, если он будет любить меня слишком уж сильно — то даже шансы пережить очередную ночь слишком уж призрачны… А мой хозяин… даже страшно подумать это имя — Анхен. Страшно даже представить, как мы будем теперь с ним… что мы будем… что он будет делать — теперь, когда сбылась его мечта и он получил меня в полную собственность?

Вновь отвернулась от окна и вцепилась Лоурэлу в руку. Он прав, надо жить сейчас. А сейчас мы летим отдыхать. Просто отдыхать.

А озеро и в самом деле было красиво. Огромное, со всех сторон окруженное поросшими лесом холмами, с удивительно синей водой, и таким же синим небом над нами. И огромными, кристально–белыми лилиями, величаво качающимися на воде.

— А я думала, это ты мне тогда просто сказку рассказывал. Чтоб утешить.

— Ну, а теперь я тебе ее показываю, — улыбнулся мне Лоу. — Нравится?

Я кивнула, потянулась и поцеловала его в щечку. Он обнял мен в ответ, и мы какое–то время просто стояли рядом, любуясь видом. А потом он вспомнил, что меня надо кормить, расстелил плед, выдал мне большую коробку с моим фруктово–овощным завтраком, и сам уселся рядом, внимательно наблюдая за процессом.

— Когда ты так смотришь, мне хочется поделиться с тобой морковкой, — не выдержала я.

— Да нет, спасибо, я уж лучше пока искупаюсь, — Лоу поднялся, скинул с себя одежду и направился к воде.

Я проводила его взглядом. Да уж, действительно, в мокрых тряпках не купаются. И про то, что ходить голышом неприлично, явно не в курсе. Кожа абсолютно ровного оттенка, ягодицы особой белизной не блещут. Выходит, действительно, так всегда и купается, да и загорает. Лоу разбежался и, нырнув рыбкой, скрылся в волнах. И мне захотелось последовать за ним. Решительно отставила свой завтрак, скинула верхнюю одежду и, оставшись в белье (я в вампиры не записывалась), нырнула в озеро.

В первый миг вода обожгла неожиданным холодом, но уже через пару уверенных гребков я почувствовала себя почти что дома. За Лоу не поплыла, озеро большое, места всем хватит, а мне хотелось именно плавать — в своем ритме, наслаждаясь ощущениями, почти сливаясь с этой водой, растворяясь в ней. Он меня заметил, но понял — преследовать не стал. И даже не дождался, я плавала слишком долго. К тому моменту, когда я решила выйти на берег, он уже расслабленно сидел на пледе, абсолютно сухой и полностью одетый.

— Нам что, уже пора уезжать? — испугалась я.

— Да нет, с чего ты взяла? — он встал и накинул мне на плечи полотенце. — Мы совершенно свободны до полудня, а можем и еще дольше задержаться, если захочешь.

— А зачем же ты тогда оделся? — ох, вот привыкла вытирать волосы, а вытирать парик… еще сорвешь с головы ненароком.

— Ну, мы купаемся, конечно, раздетыми, — пожал он плечами. — Но ходим–то в одежде. А с купанием я закончил.

— А загораете вы как? Сквозь одежду? — даже если и так — дело вампирское. А мне после холодной воды хотелось понежиться на солнышке, и я удобно устроилась на животе, подложив руки под голову. Дело даже не в загаре — в ощущении: я приехала купаться, загорать, наслаждаться летом. Это так обыденно, так… по–человечески, словно я все еще человек, и мир не рухнул, и собственность — это про кого–то другого.

— А мы, Лар, не загораем. У нас в коже такого пигмента нет, что у вас за загар отвечает. Поэтому нам — что в одежде, что без одежды — цвет кожи не изменить. Не любит нас местное солнце, вот и не балует.

— Но тогда вы должны обгорать со страшной силой.

— Слишком хорошая регенерация. Нашим внешним покровам солнце навредить не может, поэтому сжигает нас изнутри.

— Это как?

— Загар — он ведь вам не только для красоты, он еще и защищает, экранирует излишки солнечной радиации. А у нас этого естественного фильтра нет — отсюда и очень многие болезни вампиров. Это солнце нам слишком чужое, мы для него не приспособлены.

— В смысле? — растерялась я.

— Тебе рассказывали что–нибудь о нашей истории? Настоящей истории?

— Да разве ж у вас поймешь, что настоящее, а что нет? — пожимаю плечами и сажусь. Лежа разговаривать не слишком удобно, хочется видеть его глаза. — Наверно, что–то говорили. Смутно помню. Что вы до катастрофы крови не пили. И жили на деревьях, как обезьяны. А потом у вас зубы трансформироваться начали. Жутко так. Да, помню, Анхен показывал.

— Показывал, и не укусил? — Лоу, вроде, искренне удивился.

— А ты откуда знаешь, что не укусил?

— По косвенным признакам. А обо мне ты что–нибудь помнишь?

— О тебе… — я задумалась. — О тебе в рамках мировой истории? Это мне только кажется, или ты тему меняешь?

— Перехожу на ту, что интересней мне, — пожал он плечами. — А для мировой истории я личность незначительная. Так все же, Лар? Что ты обо мне помнишь? — видно, и впрямь интересней, раз настаивает. — Кто я для тебя?

— Ты для меня — друг, — ответила, не задумываясь. — Нет, я все понимаю, ты вампир, и люди вам не ровня. Но по моим ощущениям, по твоим поступкам… ты говорил, что делаешь это ради Анхена, я помню. Но все же… ты делаешь для меня гораздо больше, чем просто для… собственности своего друга.

— Ну, не надо столько горечи. В слове «собственность» нет ровно ничего унизительного. Любой вампир является собственностью старших в течение двухсот лет, и ничего, живем. А сделал я для тебя — да, к сожалению, слишком мало. Мне б тебя украсть на полгодика, и я бы тебя научил — и жить, и любить, и жизни радоваться, да кто ж мне даст… А о том, как мы познакомились, ты помнишь?

Задумалась.

— Не очень, если честно. Это, вроде, где–то на улице было. Тебя помню — и небо. И ты был тогда такой невероятно красивый, что я подумала, что ты точно — самый настоящий вампир, потому что люди такими не бывают.

— А о чем мы говорили? — на «настоящего вампира» он улыбнулся, но глаза остались серьезными. Внимательные такие глаза, серые–серые. Мне раньше серые глаза казались невнятными, а эти… словно в душу глядели.

— Не помню. Я, наверно, слишком на тебя любовалась, все слова мимо ушей пропускала, — улыбнулась я. — И что ты пристал, сам же говорил, мы почти и не были знакомы, так что не удивительно, что мне и вспомнить нечего.

Я и сейчас на него любовалась. Сидела возле него на мягком пледике, и беззастенчиво любовалась. На его сказочно красивое лицо, удивительные глаза в кольцах пушистых ресниц, на летящие по ветру серебряные пряди волос, на его улыбку — такую открытую, такую родную.

— Поцелуй меня, Лар, — внезапно попросил меня Лоу.

— Что? — как–то я даже опешила. — Мало тебя по магазинам вампирши целовали? Или — ты ж сегодня ни в одном магазине из–за меня не был, пытаешься компенсировать?

Он рассмеялся и, придвинувшись ближе, заключил в кольцо своих рук.

— Просто поцелуй. В благодарность. В знак своей ко мне симпатии. Из дружеского расположения. Вот я тебя сейчас обнимаю, тебе же не неприятно?

— Нет, — а смысл скрывать, все равно же чувствует. Одна рука его лежала на плечах, вторая обнимала за поясницу. Нежные были руки. Надежные, заботливые. И мне хорошо было в этих руках, но зачем идти дальше.

— И если ты коснешься своими губами моих, ничего ужасного тоже не случится, — он, вроде, не заставлял, но все же настаивал.

— Вот испортишь же все, — вздохнула я, но послушно потянулась к его лицу и осторожно коснулась губами губ. Его рука переместилась мне на затылок, его губы раскрылись мне навстречу… Он целовал меня очень нежно, медленно, чувственно. Его губы ласкали, доставляя удовольствие, но не требуя в ответ слишком многого, не делая поцелуй интимней, чем я готова была позволить. И я расслабилась в его руках, перестав контролировать каждое его прикосновение, позволяя увлечь себя… Это оказалось неожиданно приятно, хорошо, словно я вновь живая, и солнце ласкает кожу, и руки его ласкают…

— Спасибо, — он оторвался от моих губ и положил мою голову себе на плечо, продолжая обнимать. — Знаешь, я скоро уеду. Мне давно пора, у меня множество дел, и все они не в столице. И мне хочется сделать тебе подарок…

— Лоу, ну какой подарок, ты мне столько подарков уже сделал, куда уж больше?.. Погоди, ты что, сегодня уезжаешь? — я испуганно подняла голову и взглянула в его глаза.

— Нет, еще не сегодня, — успокоил он меня. — Просто потом может не быть подходящего момента. А подарок мой не очень ценный, продать за большие деньги вряд ли получится, — Лоу чуть улыбнулся, — но это лично от меня лично тебе.

И он достал из кармана и протянул мне колечко. Неширокий золотой ободок, сверху — плоский сиреневый камень в очень простой оправе.

— Вампирский камень? Зачем?

— Ты не вампир, я помню, — усмехнулся Лоу. — Но это кольцо зачаровано на меня. Поэтому если ты позовешь — я услышу. И прилечу тебя спасать.

— И от кого ты меня собрался спасать? От Анхена? Да не смеши. Он для тебя все, а я… так, не то человечка, не то зверюшка.

— Зверюшке я бы кольца не дал, — не согласился вампир. — Да и человечке — тоже. А ты — не они, Ларка. Ты настоящая. Единственная настоящая девочка из всей этой их кукольной страны.

— Наша страна не кукольная! — возмутилась я.

— Да если б. Даже обсуждать ее не хочу, чтоб настроение нам обоим не портить. А Анхен… Если не уживетесь, если совсем будет невмоготу — зови, буду спасать даже от него. Так ты возьмешь мое кольцо? — он все еще держал его на открытой ладони.

Я взяла. Примерила на палец — оно подошло идеально.

— Спасибо. А… подобное кольцо… оно что–нибудь значит?

— Это просто способ связи. Камень помогает нам слышать тех, кто нам дорог, на любом расстоянии. И если ты его носишь, значит, есть тот, кто тебе дорог, и он далеко. Ты, правда, не вампир, и слышать меня ты не сможешь, но я услышу, если ты позовешь.

— А твой перстень, — я кивнула на массивный камень в толстой серебряной оправе на его указательном пальце, — он связывает тебя с кем?

— Теперь — еще и с тобой. А вообще, я делал этот перстень, когда уезжала моя сестра. Я слишком привык быть с ней рядом. Никого дороже у меня просто нет. Поэтому — она по–прежнему со мной, несмотря на расстояния.

— А куда она уехала? — полюбопытствовала я. — И зачем?

— Зачем? — он вздохнул. — Она посчитала, что так будет правильно.

Замолчал. И я уж подумала, что не расскажет, но он все же продолжил:

— Когда Арчару осудили и лишили всего, она осталась совсем одна. Много друзей у принцессы, нет друзей у изгнанницы. Да и преступления ее были слишком… даже для тех, кто уже привык быть вампирами. А для Яси Арчара была — мать. Жестокая, безумная, но — какая есть. И Ясмина уехала с ней. Ее выбор, ее право… Знаешь, она ведь даже Анхена до сих пор не простила, считает, он должен был защищать свою жену, несмотря ни на что, а он ее предал… Так до сих пор и не общаются. Анхен переживает, но мириться, объясняться даже не пробовал. Ни разу и близко к Ичиасэ не был. А Яська с тех пор ни разу не возвращалась домой.

— А ты?

— А что я?

— А ты бываешь в этом Ичиасэ? Видишься с сестрой? Или только через перстень и общаетесь?

— Только я и бываю. Давай не будем об этом. Ты собиралась учить наш язык. Не передумала еще? Вот давай и начнем, пока я еще здесь.

— А когда ты уедешь, кто тогда станет меня учить?

— Ну, было бы желание, а учителя найдутся. Тот же Анхен, к примеру, я уверен, прекрасно справится.

— Ну да, конечно. Тот же Анхен, насколько я помню, всегда мне врал, что никакого «другого языка» и вовсе не существует.

— А что ты от него хочешь? На той стороне он — официальное лицо при исполнении, и к поездке через Бездну, уж поверь мне, он тебя никогда не готовил. А по ту сторону вампиры даже между собой обязаны говорить на языке людей. Ты ж не ждешь, что он будет нарушать собственные правила?

— Ага, а писать и читать на нем при мне, значит, можно?

— А это ты сама у него спросишь, коль разговор зайдет. А пока держи свою тетрадку, на слух ты всего сразу не запомнишь. Так что записывай, к следующей нашей встрече выучишь…

И следующие часа два я записывала, проговаривала и вновь записывала. И это было даже хуже, чем учить анатомию. Потому как были у них такие звуки, для которых у меня даже букв подходящих не было. И была еще куча всяких вспомогательных слов, которые на человеческий язык и перевода не имели. И я уж не говорю, что предложения у них строились так, что проще знаками всю жизнь изъясняться, чем все это освоить.

Честно говоря, к концу мероприятия я была уже абсолютно уверена, что в жизни мне этого не выучить, не стоит и пытаться. Вот только Лоу огорчать не хотелось, поэтому озвучивать свои упаднические мысли я не стала. Поинтересовалась только:

— А ты наш язык долго учил?

— Да нет, я тогда молодой был, любопытный. А в доме только и разговоров было, что про Страну Людей. Постоянно гости, проекты, планы, впечатления, мнения… Я и сам не заметил, как выучил. Все ждал, когда же мне разрешат и самому посмотреть, пообщаться, — он чуть помолчал. — Дождался.

— И?

— Посмотрел, — развивать тему не стал. — Потом уехал путешествовать. Знаешь, в мире много стран, народов, языков. У каждого своя история, свои обычаи. Их сложно понять, не имея возможности общаться. Ну а поскольку мне, по–прежнему, было любопытно, то языки я учил и дальше. И знаешь, чем больше ты их знаешь, тем легче учить следующий.

— И сколько же ты их знаешь?

— Четырнадцать, включая мертвые. Так что не грусти, уж один ты точно выучишь.

— А «мертвые» — это как?

— Это когда не остается тех, кто считает язык родным. Когда говоривший на нем народ исчезает, растворяясь среди прочих — более сильных, более удачливых.

— Зачем же тогда его учить? Язык, на котором никто не говорит?

— Остаются надписи. Книги, документы, — Лоу пожал плечами. — И мне интересно их прочитать. Интересно знать, что было в этом мире до меня. Потому что это мой мир, Лар. Я в этом мире не гость, я здесь живу. А значит, пытаюсь познать и понять.

— А знаешь, ты мне подружку одну напомнил, в школе вместе учились. Она вот тоже все интересовалась историей, тем, что раньше было… — какая–то смутная мысль крутилась на самом краю сознания, казалось — еще немного, и я ее поймаю… Вспомню. Что–то важное — вспомню.

— Пошли купаться, Лар, — не дал мне сосредоточиться Лоу, — У тебя уже даже твое очаровательное белье давным–давно высохло, — он аккуратно провел пальцем по верхнему краю лифчика.

Проследила взглядом, как он гладит изящную вышивку, и ехидно поинтересовалась:

— Вот даже и не пойму, то ли белье мое ты сейчас похвалил, то ли все же себя — ведь ты мне его выбирал.

— А вот не приходит в голову, что я похвалил тебя? — продолжая обводить пальчиком цветочки на лифчике, промурлыкал вампир. — Как дивно тебе идет и как чудно облегает.

— Да ну тебя, — встала и отправилась плавать. А он отстал, понятно. Ему ж еще раздеваться. Вампир, куда ж денешься. Все–то у них не по–людски.

Плавала в этот раз не слишком долго. Засмотрелась на белые лилии и не удержалась, заплыла в самые заросли — сначала захотелось поближе их рассмотреть, потом понюхать.

— А знаешь, их бесполезно рвать, они сразу вянут, — я аж вздрогнула от неожиданности. Совсем не заметила, как он подкрался. Вроде только что одна здесь была.

— Поэтому они даже считаются символом недоступности, — осторожно разводя руками длинные стебли, Лоу приблизился ко мне. — Вроде совсем рядом, а не сорвать, — он тихонько провел пальцами по краю белых лепестков. — Знаешь, водяные лилии никогда не дарят. На них просто вместе любуются.

Он протянул руки, обнял меня за талию и притянул спиной к себе. Дно было здесь не глубоко, вода едва закрывала мне грудь, а Лоу и вовсе был выше меня почти на целую голову, утонуть нам не грозило, даже при полном бездействии, разве что завязнуть в иле или поцарапаться о какую корягу.

— Ты ведь позволишь мне полюбоваться на них вместе с тобою? — его висок ласково коснулся моего виска. — Знаешь, а ты ведь очень на них похожа. Такая же красивая, чистая, недоступная, — его губы осторожно коснулись моего плеча. Потом еще раз, и еще, и еще, с каждым разом перемещаясь все ближе к шее. Затем поцеловал и ее, а потом еще и лизнул языком за ушком.

— Ну вот что ты делаешь, перестань, — я смущенно дернула плечом. Нет, было приятно, но… Он был мне другом, нежным, заботливым другом, а все эти поцелуи, они явно претендовали на большее, или это я путаю его с человеком, а он же вампир, и для него все эти поцелуи вообще ничего не значат, просто настроение хорошее.

— Лаар–каа, — полушепотом протянул он, — ну зачем ты лишаешь себя удовольствия? — Его палец проник под бретельку лифчика, нежно огладил кожу под ней, скользнув вниз с плеча сначала вперед, потом назад, и вновь поднявшись на мое плечо. — Ну смотри, этот глупый кусочек ткани портит твою нежную кожу. Остается след. Давай мы его уберем. — И, повинуясь движению его пальца, бретелька спадает с плеча, и я чувствую прикосновение его языка. Он, едва касаясь, ведет им по следу от бретельки. Щекотно. Приятно. Волнительно. Его пальцы тем временем сбрасывают бретельку и с другого плеча, и его язык проводит влажную дорожку и там.

— Лоу!

— Просто массаж, маленькая. Для поврежденной жестоким обращением кожи, — пальцы тем временем очерчивают нижний край лифчика и проникают под него — едва–едва, не больше, чем на сантиметр. — Ну смотри, и здесь тоже остался след. Давай мы тебя пожалеем и снимем уже эту гадость.

— Не надо, — сердце начинает биться чуть быстрее. Ну вот зачем он…

— Надо, моя хорошая. Вода должна ласкать кожу, а не тряпку, — его руки смыкаются на застежке, миг — и она расстегнута, и лифчик летит куда–то в сторону берега прежде, чем я успеваю его остановить.

Нет, ну вот это точно уже перебор. При всей моей нежной любви к этому среброкудрому любителю поцелуев.

— А тебе не кажется, что я не кукла? — кажется, я даже рассердилась. — Захотел — одел, захотел — раздел.

— Тише, тише, Ларочка. Просто почувствуй — эту легкость, эту свободу. Почувствуй, как нежно вода тебя ласкает. Только вода, не я, — он поймал мои руки и завел их себе за шею.

А вода — она действительно ласкала. Легчайшие волны скользили по нежной коже, омывали затвердевшие соски, соблазняли… Я оказалась не готова к этим ощущениям, мне и в голову никогда не приходило, что отсутствие на мне маленького, насквозь промокшего фрагмента одежды, так изменит мои ощущения от пребывания в воде. А вампир по–прежнему лишь удерживал мои руки на своей шее, слегка поглаживая локти, предплечья, а вода струилась вокруг, обволакивая, проникая, уговаривая. Сладостная истома разлилась по телу, возникшая было злость на его своеволие растаяла без следа. И я почти готова согласиться с вампирской точкой зрения на купальники, без них действительно гораздо приятней, свободней, легче… Легчайший ветерок чуть холодит, вода ласкает… Рука Лоу медленно скользит вниз по моему телу, лишь едва задевая обнаженную грудь, ложится ладонью на живот, вынуждая сделать еще полшага к нему… И мне в бедро упирается его напряженная плоть. Я вздрагиваю. Ой, бездна, вот к этому я точно не готова! Очарование уходит. Я испуганно напрягаюсь, и он мгновенно это чувствует.

— Ну что ты так разволновалась, Ларочка? — он развернул меня лицом к себе и проникновенно заглянул в глаза. — Разве я тебя обижу? Ты мой прекрасный цветок, который бессмысленно рвать.

— Да? А что же ты тогда, по–твоему, делаешь? — его взгляд смутил меня даже больше, чем неожиданно интимное прикосновение. Я сделала шаг назад, высвобождаясь из его объятий и проваливаясь в ил. Его руки скользнули по моей спине, размыкаясь, нежно огладили мои руки и удержали за кончики пальцев, не давая сбежать совсем.

— Да что с тобой сегодня? — я попыталась выдернуть руки, но безуспешно.

— Не знаю, может, влюбился? — его улыбка была слишком нежной, слишком чарующей. И я еще хотела ему сказать, что вампир и «влюбился» звучит глупо, они любят всё, что движется, а это уже не любовь, но не успела, потому, что он продолжил:

— Я не знал особого напева

Среди дел обыденных земных,

Да вот только встретилась мне дева

В заводи меж лилий водяных.

Только раз в глаза мои взглянула

И навеки душу отняла.

А взамен лишь руку протянула,

Что была как лилия бела.

Ураган в крови моей гуляет,

Выпуская чувства из оков.

Дева целовать мне позволяет

Только кончик белых лепестков.

В сердце меня дева не пускает,

К ней так близок я, но так далек.

Лишь вода холодная ласкает

Лилии несорванный цветок.

И он, действительно, поцеловал мне лишь кончики пальцев. И отпустил.

— Нам надо ехать, Ларочка. Нам действительно пора уже ехать. Идем одеваться, — и он нырнул, скользнул в глубине стремительной рыбкой и вынырнул лишь у самого берега. А я все так и стояла среди лилий — смущенная, с раскрасневшимися щеками и бешено бьющимся сердцем. Ну вот что он со мною делает?

Когда я выбралась, наконец, на берег, он уже ждал — одет, причесан, спокоен. Волосы собраны в хвост, и оттого лицо кажется непривычно строгим. Накинул на меня полотенце, и даже помог мне вытереться, слишком старательно, особенно в районе груди, но я промолчала. Он тоже не говорил ни слова.

Так же молча подождал, пока я переоденусь, загрузил в машину вещи, помог сесть мне и взлетел. И даже в пути был непривычно замкнут. Бывает молчание, которое не напрягает, но сейчас — он словно отгородился от меня каменной стеной.

— Лара, ты меня прости, — со вздохом обернулся он ко мне, когда башни Города уже показались на горизонте, — но я сделаю то, что должен.

— Ты о чем? — да что с ним сегодня? То с поцелуями пристает, то отгораживается, а теперь вот это.

— Я действительно тебе друг, Лара. И потому должен думать о том, как будет лучше тебе. Даже если сейчас тебе покажется, что я не прав.

— А вот давай ты не будешь решать за меня, — что бы он ни задумал, мне уже не нравится.

— Ну что ты, Ларочка, я решаю только за себя. А за тебя ты решишь сама и, я надеюсь, не ошибешься.

Уточнять он не стал, хоть я и пыталась выяснить. Перевел разговор на другое, потом стал рассказывать, как они в юности с друзьями хулиганили. Я сначала не прислушивалась, огорошенная его словами, да и всем этим днем, богатым на эмоции и признания, но постепенно втянулась, и когда мы прилетели, я весело смеялась над очередным рассказом. На парковке бросилось в глаза присутствие нескольких новых машин, но она и прежде не пустовала, да и ярко–алой среди них не было.

Я направилась было к ближайшим дверям, но Лоу остановил.

— Пошли через другой вход, покажу что, — потянул он меня прочь с самым заговорщицким видом, а потом и вовсе подхватил на руки и стремительно ринулся вниз с платформы. Затем крутой вираж над кусочком «небесного сада» и мы с разворота ныряем в очередной зазор между зелеными лужайками. Потом кувыркаемся в воздухе, видимо просто забавы ради, спускаемся еще ниже и головами вперед влетаем в распахнутые двери. Проносимся вихрем по коридору и останавливаемся лишь в центральном зале. Здесь он опускает меня на ноги, но я вынуждена тут же за него ухватиться, поскольку голова после столь стремительных перемещений немного кружится, и ноги не держат. Но все же это было захватывающе, и потому я смеюсь, пытаясь отдышаться от полета.

— И зачем ты меня на нижний уровень принес? — интересуюсь у своего спутника. Воспоминания о юности явно вновь пробудили в нем мальчишку. — Как я теперь наверх подниматься буду?

— Ну, придумаем что–нибудь, — легкомысленно пожимает он плечами и тут же хитро улыбается. — Могу предложить свои услуги.

— Ох, нет, спасибо, налеталась. Пойду лучше лестницу поищу.

— Ну и зачем ты наряжаешь ее как вампиршу? — раздается вдруг голос с противоположного конца зала. Я вздрагиваю и поднимаю глаза. Прямо напротив нас стоит Анхен.

В обычной светлой рубашке с коротким рукавом, в легких летних брюках вполне человеческого покроя. Никаких черных платьев и золотого шитья. Волосы собраны в аккуратный хвост — такой… привычный Анхен. Куратор, которого я могла бы встретить на улицах родного города.

Но мой смех обрывается на полувздохе, кажется, я бледнею и вцепляюсь в Лоу так, что даже мне становится больно. Ужас стальными тисками охватывает сердце. Не куратор — владелец. Мой владелец! Нет, только не это!

Возле него пара слуг в почтительных позах, не то указания получали, не то отчитывались в чем до нашего появления. Но они уже забыты. Внимательный взгляд авэнэ направлен прямо на нас. На меня? На Лоу? Слишком далеко, не разобрать. И интонация — не понятна: он любопытствует? Насмехается? Недоволен?

— Ну, я ее хоть как–то наряжаю, — Лоу в ответ разве что не фыркает. — А великому авэнэ такие мелочи даже в голову не приходят. Величие глаза застит, не иначе.

— Паясничать прекрати, — устало обрывает его Анхен и решительно направляется в нашу сторону.

— Нет, — в ужасе шепчу я и пытаюсь спрятаться за Лоу. Он обнимает меня одной рукой и крепко прижимает к себе. — Не отдавай меня ему, пожалуйста, не отдавай, — в панике твержу я, обхватывая его руками за шею и зарываясь носом куда–то ему в воротник.

— Все хорошо, — успокаивающе шепчет он мне и вновь оборачивается к Анхену.

— Так где, ты говоришь, ее одежда? В которую ее надо было одевать? Что–то в глаза не бросилась. Может, искал я плохо, как думаешь?

Остановился. Недоуменный взгляд на Лоу, затем оборачивается к слугам. Далее знакомое: вопрос–поклон–ответ. Вот интересно даже стало, и что он услышать хочет?

— А вот что ты приказал, то они и сделали, — прерывает их беседу Лоу, не переходя на эльвийский.

— Я приказал позаботиться! — Анхен явно начинает злиться. Ну вот зачем он его злит, и так страшно.

— Да-а? — а тон уже откровенно издевательский. — Ты приказал им приволочь в дом существо из загона. Вот они и создали максимально комфортные условия… для того, кто родился и вырос в стаде! И если бы я, совершенно случайно, не решил тебя навестить, то сейчас бы мы имели здесь хладный труп, заботливый ты наш. А я, знаешь ли, вовсе не обязан бросать все дела и бежать к тебе каждый раз, когда твое имя начинает вспоминать в анекдотах каждый первый.

— Ты не поверишь, малыш, но и не каждый раз бежать ко мне ты тоже не обязан, — нервным движением отбрасывая за спину волосы, цедит в ответ авэнэ. — Я тебя — не звал. Совать нос в мои дела — не просил. И мнением твоим по данному вопросу — не интересовался.

— Мне на колени–то уже падать, о Великий? — судя по тону, каким это было сказано, падение на колени было последним, чем он собирался заняться в ближайшем будущем.

— Ну, если ножки уже не держат — то давай, — Анхен засовывает руки в карманы и больше не пытается к нам приближаться. Так и стоит посреди огромного холла. А в глазах — нет, не злость, осмелившись на него взглянуть, я вижу это отчетливо. Во взгляде — только усталость. — А что до хладного трупа, то, видишь ли, какая проблема, Лоурэл: это именно то агрегатное состояние, в которое Лариса норовит перейти каждый раз, как я скрываюсь с ее горизонта. А стоит мне в ее жизни появиться — и у нас начинаются слезы, обмороки, истерики — словом, все то, что ты можешь наблюдать прямо сейчас. И что же мне делать, защитник невинных дев? Или может, ты мне, Лариса, подскажешь? — поймав мой взгляд, он впервые обращается прямо ко мне. Я вздрагиваю и прячу лицо на груди у Лоу. — Я уже даже в собственный дом боюсь возвращаться, чтоб лишний раз тебя не пугать.

— Правда? — продолжает насмешничать Лоу. — А я вот другую историю слышал. Что–то там про разбитую вдребезги машину и затянувшийся пикник под соснами. В о-очень душевной компании.

— Лоурэл! — почти что рык.

— Нет? Под елками? Вечно я их путаю, — меня ноги от страха почти не держат, а он развлекается, словно сам Дракос в него вселился! — Ну прости, ты же знаешь: ботаника — не мое.

— Угу. Словоблудие — всегда твое было, — Анхен позволяет себе ответную усмешку и вновь начинает движение в нашу сторону. — А ты у нас теперь, значит — милейший мальчик, нежный друг всех несправедливо обиженных лично мной дев?

— Всех? — картинно пугается Лоу. — Нет, всех я не готов, это ж какая толпа–то наберется. Остановлюсь на цифре один, если не возражаешь.

— Возражаю, — ему остается до нас шага три, и тут Лоу резко взвивается в воздух. Мгновение — и мы с ним стоим на перилах галереи второго этажа.

— И как это понимать? — Анхен остается на месте, только голову задирает. Мне бы тоже очень хотелось это знать. То, что мы вновь оказались на некотором расстоянии от хозяина дома, дало мне, конечно, возможность сделать пару судорожных вздохов, ведь, глядя на приближение Анхена я, кажется, позабыла, что дышать нужно. Но ведь это не выход. Лоу просто дразнит его. Выводит из себя. Зачем? Будет же только хуже. Только хуже.

— Ну, отсюда обзор лучше, — как ни в чем не бывало, продолжает Лоу. — Кстати, шикарную машину сейчас на стоянке у тебя заметил. Дивного цвета коррозии металла. Неужели твоя? Ты что же, напрочь отбил себе вкус?

— О, это подарок от любящих родственников. — Анхен медленно поднялся в воздух и завис прямо напротив нас. Но приближаться не стал. Продолжил беседу. — С пожеланиями скорейшего… ну, всего что сам придумаю, записки не прилагалось.

— И что же ты придумал? — полюбопытствовал Лоу, словно мы все в уютных креслах вечер коротали.

— «Жаль, что ты не сдох», полагаю, звучало бы наиболее правдоподобно, — Анхен пожал плечами, по–прежнему не делая попытки приблизиться. Лишь смотрел. Внимательно. Слишком.

— А что старая, чинят? — стоять на тонких перилах верхом комфорта не казалось. Мне. А эти двое беседу беседовали.

— Нет, говорят, восстановлению не подлежит, — равнодушно отозвался Анхен, а до меня только тут стал смысл разговора доходить. Он что же, машину разбил? Вдребезги? Это как, вместе с собой? Только у него регенерация, а машину уже никак? Это как же надо было… навернуться? — Придется покупать себе новую, а эту…ну, постоит в гараже, места хватит, — продолжал между тем авэнэ. Отвечал вроде как Лоу, а смотрел на меня. И, пойманная его взглядом, я уже даже отвернуться не могла. — Приставлю кого–нибудь пыль с нее протирать. Особо ценной тряпочкой. А через пару лет уроню куда–нибудь в Бездну.

— Надеюсь, без дарителя, намертво прикрученного к пассажирскому креслу? — поинтересовался Лоу тем тоном, что было понятно, о судьбе дарителя он не зарыдает. Так, стоп, а кто даритель? У него ж вроде родственников–то… Это ж они кого сейчас в Бездну мысленно посылают?

— Не подозревал в тебе такой… нелояльности, — Анхен откровенно усмехается.

— А я скрытный.

— Вот и скройся, — светская беседа резко кончилось. Приказы пошли. — Ларису на пол поставь — и свободен.

— Нет! — с криком оборачиваюсь к Лоу. Ведь он же не оставит меня? Ведь не оставит?

— Ну конечно, нет, — мы резко срываемся с места. Вбок, вверх, вдаль — и вот под ногами уже балюстрада третьего этажа, и где–то там, налево по коридору, моя комната, где я привыкла чувствовать себя дома, где я позволила себе забыть, что дом не мой — его, и я в нем даже не гость, как вначале соврал мне Лоу.

— Лоу, да отцепись ты уже от нее! Вот что ты скачешь? У меня нет настроения играть в догонялки, — Анхен лишь развернулся нам вслед, но догонять, действительно, не стал. Лишь поднялся выше, чтоб вновь оказаться с нами на одном уровне.

— Но девочка выбрала меня, Нэри, — отозвался вдруг Лоу совершенно нормальным тоном. Спокойно и серьезно. — Ты давно от нее отказался, запугал так, что она и близко к тебе подойти боится, что дальше с ней делать — не в курсе, сам признался. Так не жадничай, отдай.

— Тебе? Да с тобой она не то, что до утра, до сегодняшнего вечера не доживет, — фыркает на это Анхен, почему–то обозванный «Нэри».

— Да она не первый день со мной, и все жива как–то.

— И я даже скажу, как: потому, что она — моя. И моей останется.

— Ну а зачем? Зачем ей вообще жить, Нэри? Назад не вернуться, здесь ей жизни не будет, у тебя от нее одно расстройство, — и это говорит Лоу? Нежный, ласковый Лоу, читавший мне стихи и обещавший свою помощь и дружбу? — Она мучается, ты мучаешься. Зачем? Отдай, хоть умрет счастливой.

Мои руки дрожат и разжимаются. Лоу на меня не смотрит. Конечно, у него — Нэри. Его драгоценный Нэри. А я — я ничто. Нет, он даже готов избавить — только не меня от Анхена, Анхена от меня. Чтоб он, бедный, не мучился. Машины зря не бил.

— Я тоже умею убивать, Лоу. Если сочту, что это необходимо — я справлюсь.

— Так справься уже. Не заставляй ее жить внутри собственных кошмаров, Нэри, это жестоко.

— Отдай мне девочку.

— А она точно тебе нужна? — Лоу подхватывает меня на руки и взмывает вверх. Все выше, выше — под самый купол. Туда, где небо.

— Я подожду в кабинете, пока ты наиграешься. Вас обоих, — Анхен разворачивается к нам спиной, долетает до ближайших к нему перил, спрыгивает с них на пол.

— Ой! — негромко и фальшиво произносит вдруг Лоу и… разжимает руки. Несколько секунд спокойно смотрит, как я падаю спиной вниз на каменные плиты пола, а потом отворачивается и улетает прочь по ближайшему коридору.

Даже не страх — боль. Такая боль пронзает душу. Предал. Бросил. Убил.

А потом меня подхватывают сильные руки, крепко прижимают, и я вижу прямо перед собой лицо Анхена — бледное, с прикушенной губой, с испуганными глазами.

— Ларка, — шепчет он мне, — моя Ларка.

А я могу думать лишь об одном: даже не оглянулся. Бросил — и даже не оглянулся.

 

Глава 9. Близость

Очень медленно мы опускаемся на пол. Он не остается на ногах, садится, прямо на каменные плиты, посреди огромного зала высотой в пять этажей. Я оказываюсь у него на коленях, он держит крепко, но бережно. Я не вырываюсь. Куда? Зачем? Смотрю наверх. Там синеет за прозрачным куполом небо. Недостижимое. Свободное. Там скрылся мой сказочный принц в кристально–белой рубашке, так и не взяв меня с собой. Бросил. Будто балласт, мешавший ему лететь. А я — словно в глубине гигантского колодца. Нет. Словно в Бездне. Вдруг вспомнилось все так ярко, так четко: его руки, обнимающие меня, сказочные Ледяные Водопады, небо — небольшим фрагментом, где–то высоко–высоко над головой, его поцелуй, впервые заставивший меня потерять голову. И он — вампир и куратор, таинственная, непостижимая личность, существо иного, более совершенного и возвышенного мира, несущее на руках меня — просто девочку… Все осыпалось прахом и ничего не осталось. И нет уже девочки–студентки, и светлейшего куратора тоже нет, и ничего возвышенного и совершенного в этом мире рабов и господ тоже не оказалось.

— Скажи мне что–нибудь, Лара, — тихо просит он, когда пауза перерастает в бесконечное молчание.

Перевожу взгляд на его лицо. Его глаза, внимательные и печальные, смотрят не отрываясь. Теплые, близкие. Чужие. Глаза цвета земли. Сырой кладбищенской земли, которую будут бросать на крышку моего гроба. Понимаю, что мне не страшно. Страх давно ушел. Улетел вместе с Лоу. И надежды мои с ним улетели. И мечты. Апатия осталась. Отупение. Наверное, даже покорность. Судьбе. Обстоятельствам. Даже ему. Одного только жаль. У меня ведь гроба не будет.

— Скажи, а меня обязательно должны будут съесть?

— Что? — не знаю, что он хотел от меня услышать, но, наверно, не это.

— Очень хочется, чтобы похоронили.

Он вздыхает, как–то глубоко и немного нервно, проводит рукой по волосам (по чужим волосам на моей голове), прижимает мою голову к своему плечу.

— Хорошо, — его голос спокоен. — Я сделаю, как ты хочешь. Это не сложно.

А мне вспоминается мама. Как она боялась любых разговоров о смерти. Даже песенку про Кондратия напевать никогда не разрешала, сколько я не пыталась ее уверить, что Кондратий в ней — просто мальчик. Мама. У меня когда–то была мама. Давно. Я тогда еще была живой.

— А вампиры своих умерших не хоронят, — все тем же спокойным, отрешенным даже голосом рассказывает Анхен. — После смерти вампира сжигают, а прах развевают по ветру. Считается, что пока тело существует, душа не может освободиться от своих земных привязанностей и полностью раствориться в мироздании, а значит, страдает. Душе надо помочь, отпустить ее.

— И забыть? — вспомнилась новогодняя ночь под звездным небом. Я и вампир на крыше мира. Тогда он тоже о чем–то рассказывал. А до этого мы спускались в Бездну. А вот теперь — словно совмещаем: выше облаков, и при этом на самом дне. И нет сил встать. Даже у него.

— Не забыть. Просто не жалеть. И не мечтать вернуть. Душа уходит в сияние Светоча, ей будет там хорошо, — а ведь мы оба давно уже умерли. Он когда–то, а я на прошлой неделе. Или на позапрошлой. И никакого сияния. Лишь пустота. Мы осколки. Черепки, не более.

— А у людей — почему не так? — разговоры о смерти кажутся мне единственно возможными в этом месте и в этом обществе. Смерть единственное, что ждет меня с ним. Смерть — это ведь он и есть. Принц Дракос моих детских сказок. А вот своих умерших мы не сжигаем. Никогда. Правда, и вызывать огонь взмахом руки нам не дано.

— Люди слишком мало живут, не успевают насладиться. Им хочется вернуться в жизнь, или попасть после смерти в место, подобное тому, где они жили, а для жизни нужно тело. Вот его и берегут.

Подумала о себе. Нет, не хочу, жила уже. Вновь вернуться в жизнь, чтобы вновь корчится от боли и предательства? Я была человеком, я была одной из них, я помню. И море лиц помню. И слова. Что я недостаточно хороша, чтоб и дальше считаться человеком.

— Глупости. И близко не хочу ничего подобного.

— А зачем тебе тогда? — ему любопытно? Или он просто поддерживает разговор? Он давно уже смотрит не на меня — куда–то вдаль отрешенным взглядом. И ведет разговор столь же отрешенным голосом.

— Наверное, просто хочется — как человек. Раз уж жить не получилось, то хоть умереть, — я пожимаю плечами. Откуда мне знать, почему это важно. Важно. Единственное, что еще важно.

— А жить — ты не хочешь даже попробовать? — он по–прежнему не смотрит. Ни в чем не убеждает, ни на чем не настаивает — просто интересуется.

— А смысл хотеть? Я теперь твоя, и ты убьешь меня — не сегодня, так завтра, не завтра, так через неделю, — я чувствую себя мухой в его паутине. Я давным–давно прилипла, и что бы я ни делала — мне от него не убежать. Больше того, что бы он ни делал — мне все равно не убежать. Жизнь столкнет обратно. — Сколько я проживу, Анхен? Только честно. Ты ведь можешь ответить честно?

— Могу. Я не знаю, Лара. Это честно. Честнее некуда.

Я не отвечаю. А что тут ответишь? И пауза вновь раздувается, словно огромный мыльный пузырь, грозя заполнить собой все пространство этого холла, а то и дома.

— Я не собираюсь тебя убивать, Ларочка, — тишина прорывается, как нарыв, его болью, убежденностью, страстностью. Его слова текут неудержимым потоком, смывая равнодушие и отрешенность. — Я никогда этого не хотел, и не хочу, и не буду. Ты дорога мне. Ты мне живая нужна. Здоровая, веселая… Я виноват перед тобой, Лара, я не успел. Не спас. Не избавил тебя от этого кошмара… Я должен был, а не сумел. Прости.

— За что? Избавлять от кошмаров не по твоей части. Ты умеешь их только дарить, — моя голова лежит на его плече, прямо перед глазами — расстегнутый воротничок его светлой рубашки. Я столько раз сидела на его коленях. Я столько раз лежала на его плече. Я помню это. Да, помню. И его руки дарили тепло и заботу. И, если закрыть глаза, я, наверно, даже смогу почувствовать вновь запах его кабинета, представит хоть на миг, что мы все еще там и ничего ужасного не случилось. Я закрываю глаза и ничего не чувствую. Совсем.

— Прости, — вновь просит он.

— Как?

Он молчит. Слишком долго, а потом со вздохом признается:

— Я не знаю.

И мы снова молчим, две песчинки в колодце вечности. О смерти говорить просто. О жизни куда сложнее.

— Ты меня не отпустишь? — я не надеюсь, но вдруг…

— Куда?

— Домой.

— Ты ведь знаешь — из–за Бездны не возвращаются. Никто. Никогда.

— Но ты… ты… Лоу сказал, ты принц, племянник Владыки. И ты Верховный Куратор. И ты мог бы сказать, что решение суда было несправедливым… незаконным… И заставить их вернуть мне статус человека. Ведь я же человек. Человек…

— Ты человек, моя радость. Людьми рождаются, людьми умирают, и ни один суд в мире не в силах этого изменить, — он нашел мою руку и поднес к губам. Очень нежно поцеловал, задумчиво провел большим пальцем по перстню, подаренному Лоу. Я испуганно сжала пальцы, опасаясь, что он потребует снять. Но он лишь чуть улыбнулся и отпустил мою руку. — Тем более, что нет уже ни того суда, ни тех судей, ни тех документов.

— Как нет?

— Совсем нет, — он вздохнул. — Произошел пожар в здании городского суда. Официальная версия — возгорание электропроводки. Вот только при этом сгорели все архивы. И погибло около тридцати человек.

— Ты всех их сжег? — смотрю на него в ужасе, пытаясь отстраниться.

— Я? — горькая усмешка искривляет губы. Но меня он не удерживает, и я сползаю на пол и остаюсь сидеть в шаге от него. — А версия «спички» в голову не приходит? За все пожары в мире теперь отвечаю я?

Я молчу. А что еще могло прийти мне в голову, после того, как Доири на моих глазах превратился в пепел?

— Когда я приехал в Новоград, там уже ремонт начали. Их сжег не я, Лара. Их сжег тот, кто хотел, чтоб я тебя не нашел. А я даже не связал поначалу этот пожар с твоим исчезновением. Заколка позволяет мне чувствовать тебя, твои эмоции, переживания. Но видеть место действия я не могу. Слышать, что говорят вокруг, тоже. Я знал, что ты звала, я чувствовал твое отчаянье, я понимал, что ты не стала бы звать, если б все не было действительно очень плохо, но я не могу мгновенно, Лар, я не сказочный дух, я всего лишь вампир… Я не знал, где ты. И что именно с тобой случилось. Я бы мог отыскать тебя по заколке, но ее у тебя больше не было…

— А заколку… ты нашел?

— Нашел. А тебя не мог. Ты забрала документы из института сразу по окончании экзаменов. Съехала из общежития. И никто не знает, почему, куда?

— Я не…

— Я знаю. Теперь. А тогда… Я даже родителей твоих нашел…

— Нашел? Разве они терялись? Ты же всегда знал, где я живу… жила… где они живут…

— Они, — он чуть запинается, словно не уверен, стоит ли говорить, но все же продолжает, — там больше не живут, Ларис. Квартира продана, в ней стоит чужая мебель, и живут чужие люди.

— Но, — ужас сковывает мгновенно. И я могла подумать, что за себя нужно бояться? — Но с ними же все хорошо? Они ведь живы? Пожалуйста, скажи мне, что они живы!

— Они живы, Лар, у них все в порядке, — он наклоняется ко мне, берет за руку, чуть сжимает ее, успокаивая. — Я же сказал, я их нашел, я с ними разговаривал.

— Как… они? — а голос совсем сел, еле шепчу. — Они знают, что я?.. что меня?.. Анхен! — срываюсь на крик, не выдерживая его молчания.

— Они теперь живут в Йорыме. Это 350 километров на север от Светлогорска. Городок не большой, но с хорошей инфраструктурой. Твоего отца перевели в местный филиал его предприятия, с повышением в должности, он теперь начальник отдела. Маме работу пришлось поменять кардинально, но с трудоустройством ей помогли, — он объяснял очень охотно, очень подробно. Но это не успокаивало, это только еще больше пугало.

— Анхен, пожалуйста! Что не так?

Чуть помолчал. И признался:

— Они меня не узнали, Лара. Не вспомнили. Они уверены, что никогда не видели меня прежде, — он чуть запнулся, но все же продолжил, — у них никогда не было дочери по имени Лариса.

— Ннет! — смотрю на него расширившимися глазами, не в силах осознать, принять, поверить.

— Мне жаль. Они искренне верят в то, что у них всегда была только одна дочь, Варвара. Все их воспоминания о тебе до девятилетнего возраста перенесены на нее. Все остальное о тебе — просто стерто. Для них — тебя не было. Никогда.

Никогда. Меня — не было. Спина не держит. Откидываюсь назад, ложусь на камни этого зала, смотрю на небо там, высоко надо мной. Оно — есть, а меня — не было. Меня нет. И меня не будет. Уже скоро, что бы он ни говорил. Даже если он сам в это верит… Но страшно не то, что умру, а то, что и не жила. Даже памяти не осталось. Никто не лишал меня статуса человека, нет документов, которые могли бы это засвидетельствовать. И нет людей… Но свидетельства о рождении тоже нет, собственные родители твердо знают, что никакой Ларисы у них никогда не рождалось…

— Не лежи на полу, он холодный, а ты совсем раздетая, — прервал мои раздумья его голос. — Давай я лучше отнесу тебя в кровать, тебе стоит немного отдохнуть.

— Откуда тебе знать, что он холодный? — я не сопротивляюсь, когда он берет меня на руки. Я — его. Добыча, пленница, рабыня, пища. Еще немного, и все закончится. Надо просто чуть–чуть подождать.

— Мне рассказывали, — легко оттолкнувшись от пола, он взлетает и несет меня куда–то вверх и дальше по коридору. Я не слежу. Точно не ко мне в комнату, а подробности… Что они мне дадут? План побега? Есть только одно место, куда я могу от него сбежать, и в него он доставит меня сам.

Он кладет меня на кровать. Огромную такую кровать, на которой не стыдно принимать гостей в любом количестве. Интересно, это помещение у них именуется «спальня», или правильнее его называть «гостиная»? А впрочем, не так уж и интересно. Сейчас в этой огромной кровати лежу только я, Анхен лишь садится на край.

— Ты выглядишь совсем измученной, Ларис. Куда этот прохиндей таскал тебя с утра пораньше?

— На озеро. И он не прохиндей, — несмотря ни на что, слушать о Лоу гадости неприятно

— Я знаю, — спокойно соглашается Анхен, и усталая улыбка скользит по его губам. — Он коэр, причем не самый слабый.

— Кто?

— Ловец душ. Твою вот выловил. А я ведь думал, что шансов нет, — он на секунду умолкает, чуть прикрыв глаза. Затем продолжает спокойно и доброжелательно. — Давай ты сейчас поспишь, а после мы обо всем поговорим, хорошо? Или сначала распорядиться, чтоб тебе принесли еды? Ты голодная?

— Нет, не надо, я ела. Мы брали с собой, — перед глазами мелькает озеро, нежные взгляды, слова, поцелуи. Неужели это все — просто дым? — А ловец душ — это что значит?

— Я потом расскажу. Сейчас тебе надо отдохнуть, — он медленно наклоняется и осторожно целует в лобик.

— А почему я не могу отдохнуть у себя? Ну, в той комнате, что мне выделили в твоем доме?

— Может, я боюсь, что ты опять потеряешься? — он чуть пожимает плечами. — Эта комната тоже твоя — с сегодняшнего дня.

— Но мне показалось, это твоя спальня.

— Она немного велика, чтоб быть только моей, — как у него все просто. А впрочем, когда было иначе?

— А ты все такой же — по–прежнему не интересуешься тем, что хотелось бы мне. Да нет, у рабов не спрашивают, я понимаю.

— Я смотрю, ты тоже осталась прежней, — он только улыбнулся. — Все воюешь за свободу, хотя бы в мелочах. Видно, не так уж ты готова к смерти, как только что пыталась и себя и меня убедить.

— Я и не готова. Еще сегодня с утра я собиралась жить… ну хоть еще немного…

— А я у тебя теперь — только со смертью ассоциируюсь? — спрашивает тихо и без улыбки.

Не отвечаю. Зачем говорить очевидные вещи? Ты все для этого сделал, разве нет?

Он медленно склоняется надо мной, целует в лоб, трется виском о висок, целует в щеку… Вновь выпрямляется.

— А знаешь — я же все делал, как хотела ты, — произносит горько и убеждено. — Ни к чему тебя не принуждал, не настаивал. Не хочешь жить со мной — не живи, не хочешь любить меня — не люби, даже с этим дракосовым контрактом, которого ты так боялась, и то не стал настаивать. И чем кончилось? Где мы сейчас с тобой?

— В Бездне, — безрадостно отвечаю.

— Да лучше б мы были в Бездне! — он вскакивает и начинает нервно ходить по комнате. — Ты просто не понимаешь!.. Ты ведь сейчас испытанным способом — на жалость бить и в несознанку, чуть что не по–твоему, а я, как почетный вампир, должен тебя спасать! Ну еще бы! Я ж авэнэ! Я ж племянник Владыки! Я ж сейчас все–все–все исправлю! А не исправлю я, Лара, все, приехали, конечная! — он, наконец, закончил мельтешить и вновь присел рядом. — Разговор у меня был с Владыкой, — продолжил он уже спокойным тоном, — вот по поводу тебя. И хорошего в том разговоре было не просто мало, а очень мало. Да, он встал на мою сторону, сочтя, что Доиритидор своим поступком оскорбил его лично, ибо покусился на собственность его родственника. Но именно на собственность, Лара, тут хоть как кричи, но дело рассматривалось именно так, и по–другому на этой стороне Бездны к людям не относятся. Свободных людей здесь нет, и никогда не было… Что касается тебя. Владыка готов допустить, чтоб я завел себе игрушку. И, коль уж на меня нашла такая блажь, то он не возражает, чтоб я держал тебя в доме, а не в стаде. Но. Даже и речи быть не может, чтоб ты вернулась к людям. Не только потому, что ты слишком много знаешь о жизни вампиров. Гипотетически, тебе можно стереть память. К счастью, Владыке не сообщили, что с этим могут возникнуть сложности. Но Владыка, Ларка, категорически против, чтоб я поддерживал близкие отношения с ЧЕЛОВЕКОМ, это для него тоже оскорбление его рода. За такое Ингу едва не убили. А тебя убьют гарантированно, мне пообещали. Стоит тебе только шаг ступить на ту сторону. Даже если я до конца своих дней останусь на этой.

— Но это же бред. То есть я могу жить с тобой здесь в каких угодно отношениях, и все закроют глаза, потому как я считаюсь зверушкой. Но на той стороне я резко превращусь в человека, и уже сам факт того, что ты отнесся ко мне по–человечески и отпустил, оскорбляет твой род. Потому что к людям нельзя относиться по–человечески, так выходит?

— А я не утверждал, что он мудрый правитель и выдающийся политический деятель. Это в ваших книжках так написано. Причем не мной, — лишь фыркает он в ответ.

— Рада, что тебе удается иронизировать. А вот мне не смешно.

— Да и мне не смешно, Ларочка, и мне не смешно. Давай туфельки снять помогу, — не дожидаясь ответа, он начал расстегивать ремешки. — А что до того, что я опять у тебя не спрашиваю — доспрашивался уже. Поэтому теперь будет так, как я скажу. Без вариантов. Поэтому, если ты, реально, без красивых вздохов, хочешь попытаться выжить даже здесь и несмотря ни на что — ты будешь меня слушаться. Если нет — так пойди залезь вон туда, откуда Лоу тебя бросал, и сама спрыгни. Потому как я тебя убивать не собираюсь, что бы ты там себе не напридумывала. Я всего лишь хочу помочь тебе выжить. А здесь это будет не просто, Лар. К сожалению, — мои туфельки упали на пол, я внутренне сжалась, ожидая, что сейчас он начнет стягивать с меня брюки (или как там правильно называется это укороченное недоразумение?). Но он лишь выдернул из–под меня простынку и укрыл меня ей — прямо в одежде. Затем разулся сам и лег рядом, тоже в одежде. Только рукой меня обнял, целомудренно, поверх простыни.

— Спи, Лариска, — велел он мне. — Я просто хочу слышать, как бьется твое сердце. Мне слишком часто в кошмарах снилось, что я опоздал, и оно не бьется.

И вот он, правда, думает, что я смогу так уснуть? Но, видно, нервы, усталость, общая слабость — как–то все накатило — и я уснула. А когда проснулась, он спал, по–прежнему обнимая меня одной рукой, бережно прижимая к себе.

Какое–то время я лежала, боясь пошевелиться, потом все же решилась. Осторожно отодвинула его руку и встала. Он не проснулся, лишь перекатился на спину. Льющийся из окна свет падал как–то неровно, мне показалось, что лицо его заострилось, под глазами залегли глубокие тени. Сейчас, спящий, он казался мне очень усталым и едва ли не изможденным.

А еще — беспомощным, что ли. Я понимала, что это иллюзия, что стоит ему шевельнуться и открыть глаза — и беспомощной в этой комнате буду исключительно я, но сейчас… Забыв о том, что собиралась побыстрее уйти, я забралась коленками на кровать и склонилась, рассматривая его лицо. Сейчас я его не боялась. Просто смотрела, пытаясь вспомнить. Что–то, давно забытое и потерянное. За этими убийствами, кошмарами, болью, страхом. Что–то. Что–то же было еще…

Черные волосы беспокойными змеями разметались по подушке. Одна из прядей наискось пересекала лицо. Проклиная себя за глупость, потянулась и осторожно ее убрала. Он не отреагировал. Я выдохнула. Осторожно провела рукой по его волосам, пальцами вспоминая ощущения. Гладкие, словно шелк. Пальцы помнили.

Когда я увидела его впервые, его волосы были распущены. Да, помню: он стоял спиной, и волосы черной лавиной падали на серую ткань пиджака. А потом он обернулся. Что я почувствовала? Не помню. Трепет, наверное. Он Великий, он куратор…Что он хотел тогда от меня? Уже и не вспомнить. Да и не важно. Вряд ли что–то личное. А вот когда… когда это стало личным? С моей стороны? С его? И стало ли?.. Может, когда он поцеловал меня в Бездне, как никто не целовал — ни до, ни после? И потерял контроль так, что сам себе не поверил? Перецеловывал потом, убеждал сам себя, что все фигня. Я усмехнулась. Наверное, даже убедил. Он вампир, ему не слабо… А может, когда он придумал это самое свое пророчество? Или он потому его и придумал, чтоб интерес свой оправдать? Или не придумал…

Я смотрела на его лицо. И понимала, что скучала. Что это лицо я знаю до последней черточки. И даже вспоминая, как чернеют его глаза, не могу забыть, как умеют улыбаться его губы.

Вот только, как жить дальше, как жить с ним, и не вздрагивать от каждого его резкого жеста? Как не вглядываться в его глаза, ища в них проступающую черноту, чтоб успеть убежать и спрятаться, если на него вдруг опять «нахлынет» и, дыша праведным гневом, он опять начнет объяснять мне, как правильно себя вести?

Да, я помнила его губы. Вот только верить ему не могла. Поверить, что все у нас будет хорошо, никак не получалось. Я боялась его. Я просто его боялась.

И потому, не дожидаясь, пока он проснется, я тихо сползла с кровати и сбежала к себе в комнату. Там ждал меня мой полдник, мои тетрадки, исписанные под руководством Лоу, мои, так и не разобранные толком со вчерашнего дня, покупки. Вот и занялась. Разбирала, раскладывала, рассматривала.

Даже засела учить язык. Что ж поделать, коль учитель меня бросил… Хорошо так бросил, красиво… А учить все равно надо, хоть понимать буду, что вокруг говорят…

Отговорки. На самом деле я ждала. Каждую минуту ждала, что откроется дверь и войдет Анхен, и… не знаю, дальше думать боялась. Но он не вошел. Вошла служанка, принесла мне ужин. Он не пришел и после ужина. А спать совсем не хотелось, и все придуманные дела я уже переделала. И из комнаты выходить было по–прежнему страшно.

И тогда я вспомнила про краски. Лоу все же купил мне их, даже после нападения того ребенка. Не забыл. И была в той палитре такая дивная серебряная… Я рисовала до глубокой ночи, пока за окном совсем не стемнело. Все пыталась изобразить лицо того, кто подарил мне колечко в знак вечной дружбы, и тут же легко объявил, что мою вечность можно закончить и сегодня, даже проще — вот прям здесь и сейчас. И если бы Анхен промедлил, нет, просто на миг бы усомнился, а нужна ли я ему, меня бы уже не было.

По всему выходило, что нужна в этом мире я была только Анхену. Так какого же дракоса я весь вечер рисовала Лоу?!

Когда за окнами сгустилась тьма, начала готовиться ко сну. Отдирала в ванной ненавистный парик, потом долго смотрела в зеркало на ненавистный череп. Волосы потихоньку прорастали. Ага, темными миллиметровыми колючками. Выглядело омерзительно, хотелось бросить в зеркало чем–нибудь тяжелым. Так что ходить мне еще в парике и ходить, хоть и чесалось все под ним, и потело… Была бы осень — хоть вместо шапки б сгодился, а тут и лето, и жара… Ну, хоть купание выдержал. И не отклеился, и не испортился. Да уж, «сделано вампирами» — это гарантия качества, этого у них не отнять.

А вот что мне делать с вампирами? Вот с тем конкретным, в чьем доме я теперь, как та принцесса в башне. И косу наружу не выбросить, отрезали косу–то… И спасти меня никто не спасет… Вот только головой о камни кидаться — это он пусть сам, у него голова крепкая, выдержит. А я жить хочу. Сам–то он что–то не помер — ни когда семью потерял, ни когда монстром проснулся, извиваясь от боли. А почему я должна? Нет уж, я тоже могу быть сильной. Я выучу их язык, я вытерплю выверты их культуры, освоюсь здесь, разберусь — найдется выход. Не может быть, чтоб его не было… Возможно, и до Владыки дойду. Если Анхен не может (или не хочет, вот ведь вопрос) ничего сделать, чтоб вернуть меня к людям, так может дядя его сделает, ну хоть чтоб племяннику нагадить?

Спать ложилась в весьма боевом настрое. Нет, я не буду ждать смерти. Я буду искать возможности спасения. Уж коль уродилась я такая уникальная — ну должен же быть в этом какой–то смысл? Хоть какая–то мне польза? Надо просто закончить себя жалеть и перестать бояться.

В сказочном мире под одеялом уговорить себя на подвиги было просто, но настало утро, и из–под одеяла надо было вылезать.

Вылезла. Умылась. Мазнув виски клеем, закрепила паричок. Нормальный парик. Даже красивый. И пускай косы до земли мне уже не отрастить. Здесь их и не ценят. А вот на вампирскую прическу волосы растить не долго. И натуральный цвет у меня… понасыщенней этого будет. А пока — можно и паричок.

Пошла к шкафу, перебрала висевшие там вещи. Только брюки — ладно. Вот только до щиколотки, а не до середины бедра, мне так удобней. Выбрала те, что достались мне «в наследство» от Лоурэлиной сестрицы. Хорошая ткань, прочная, и не скажешь, что им сто лет. По бокам, правда, разрезы от щиколотки до колена, но так даже интересней. Всякое, что язык не поворачивался назвать блузками, перебирала долго. А потом наткнулась на белую рубашку. Ту самую, вампирскую. Не обманул, постирали и принесли. Подумала, и одела ее. Закатала рукава, завязала длинные полы узлом на поясе. Покрутилась перед зеркалом. Вполне. И пусть Анхен лишний раз вспомнит, что к жизни меня вовсе не он возвращал. Да и о Лоу будет повод разговор завести, надо ж выяснить, куда там он мою душу «словил». И что за кольцо он мне подсунул. А впрочем… Кольцо сняла и убрала в ящик. Анхен его уже видел, о чем речь поймет. А там — мало ли что. Пусть эмоции сестренки ловит, кидатель–профессионал.

Все же, подумав, я решила, что убивать он меня не хотел, скорее — хотел, чтоб я в Анхена вцепилась, да и Анхен чтоб оценил, что жизнь ему моя дорога. Хотя, риск, конечно, был и преогромный… Так, ладно, решила ж: вампир, что с него взять. Им чужой жизнью рискнуть, они и процесса не заметят.

Позавтракав, отправилась в сад, прихватив принадлежности для рисования. Дошла до края с той стороны, где был лучший вид на город, достала из папки чистый лист и попыталась изобразить. Хотя бы в карандаше.

Все же город их был прекрасен. Эти парящие среди облаков башни завораживали. А я вновь и вновь стирала, перерисовывала, кусая губы, что бросила в свое время рисование. Вот закончила бы художественную школу, и смогла бы сейчас отобразить всю эту красоту. Или не всю, но хоть какой уголок. А так — раздраженно отбрасывала очередной испорченный лист и бралась за следующий.

— А вот этот мне нравится, зря ты его помяла, — неожиданно раздалось за спиной. Я вздрогнула и чуть не рухнула с края. Анхен. И как подкрался, что я его даже не почувствовала?

— Ну, тихо, тихо, что ты? — его рука коснулась моей обнаженной шеи, скользнула по ткани рубашки, легла на плечо. Сердце забилось быстрее.

— Так меня боишься? — он опускается за моей спиной на колени, его вторая рука обхватывает меня за щиколотку, затем его пальцы, легко лаская, стали скользить по ноге, проникая в разрез штанины и вновь выходя из него, неторопливо поднимаясь при этом все выше, выше, почти до коленки. — Не знал, что такие еще в моде. — Так же медленно его пальцы начинают свое движение вниз по ноге…

— Анхен! — почему так бьется сердце? Лоу меня как только не трогал, а тут… — Какой…рисунок тебе нравится? — выговорила с трудом.

Пока одна его рука ласкает мне ножку, другая обвивает меня за талию, пальцы гладят обнаженный кусочек кожи под узлом от рубахи, сдвигая этот узел все выше…

— Скажу, если поцелуешь, — его дыхание обжигает мне ухо, его зубы чуть прикусывают мочку. Я вздрагиваю, чувствую, как тепло разливается по телу.

— Тогда не говори, — пытаюсь взять себя в руки. Но в руках меня держит он, и крепко. И… и он ведь чувствует, что мне не неприятно.

— Не буду. Скоро уже не смогу, — его руки перемещаются мне на грудь, обхватывая ее поверх рубашки, сжимая, вызывая у меня этим слабый стон. Я отчаянно стискиваю в руках карандаш и папку с лежащим поверх нее начатым рисунком, словно пытаясь за них удержаться, не потерять голову. Но он заставляет меня повернуться и впивается губами в губы.

И я мгновенно теряю все: карандаш, бумагу, голову, сомнения, страхи. Я растворяюсь, я эхо его дыхания, я отзвук его стона. Нет мира со всеми его ужасами, нет Города со всеми красотами, нет вампира, нет девы, есть мы.

Когда он, наконец, отстраняется, у меня кружится голова, перед глазами все плывет, я цепляюсь обеими руками за его плечи. Но вот теперь я действительно вспоминаю, что такое для меня Анхен, почему вот уже почти два года я не могу его бросить в мыслях своих, несмотря на все ужасы, несмотря ни на что.

— Я скучал по тебе, Ларка, — шепчет он мне, — так скучал…

— Я тебя ждала, — жалуюсь ему в ответ, — так ждала, а ты не пришел…

— Прости, — он не рассказывает про обстоятельства непреодолимой силы, он просто прижимает меня к себе, словно самое дорогое сокровище.

— А помнишь пророчество? — почти шепчу ему на ухо, благо ухо его так близко от моих губ. — Я тогда тебе не поверила, а ведь оно сбылось. Я только вчера поняла, что оно сбылось. Мы докувыркались с тобой так, что… А ты не спас. Вытащил, но не спас. А спас меня Лоу. Только он. Потому, что… Если бы… Я бы просто умерла здесь, в твоем роскошном доме, пока ты… был слишком занят, видимо…

— Прости, — вновь повторяет Анхен. — А пророчество… Ну и замечательно, что сбылось, — он легко касается губами моих губ, слишком мимолетно, чтоб мне этого хватило. — Главное — ты выжила, и больше никаких пророчеств, только ты и я. И все теперь будет хорошо. Обязательно.

— Сам в это веришь?

— Сам собираюсь этим заняться, — он решительно поднимается на ноги и тянет меня за собой. — Пойдем со мной, Лар.

— Куда? — интересуюсь с опаской.

— В спальню, Ларка. И лучше в мою. Можно, конечно, и здесь, но там мне будет за тебя чуть спокойней, — поскольку подниматься сама я не рвусь, он обхватывает меня за талию и ставит на ноги.

Ноги слушаются плохо, возбуждение уходит, остается только страх — боли и смерти. Я помню, я видела — они все кричали от боли, пусть недолго, но… и… Я невольно хватаюсь за горло, мне кажется, это не из ее, это из моего хлещет кровь.

— Нет, я… я не могу… пожалуйста… давай не сегодня… не сейчас…

Он просто подхватывает меня на руки и устремляется в полет.

— Я слишком долго позволял тебе этого бояться, — говорит он мне, пока мы проносимся парковыми лужайками. — Секс с тем, кто тебе желанен — это удовольствие, Лар, там нет ничего ужасного.

— Зато в тебе ужасного — хоть отбавляй.

— Не для тебя, — не соглашается он, — не сегодня.

Мы влетаем в дом, несемся по коридору.

— Надо было взять тебя при первой же встрече, — с горькой убежденностью заявляет Анхен, не замедляя движения. — В крайнем случае, при второй. Как я делал всегда и со всеми. И всегда и со всеми все было в полном порядке. А с тобой отступил от собственных правил, и до чего все дошло? Мы слишком заигрались — в твою уникальность и мою незаинтересованность.

Мы влетаем в его спальню и опускаемся на кровать. На середину этой огромной кровати, прямо в обуви, его это не смущает.

— Не надо так дрожать, Лара, тебе обязательно понравится, вот увидишь.

Верится с трудом. В ужасе смотрю, как он разувается, сбрасывает с кровати обувь, стягивает через голову футболку… Я собиралась быть сильной. Я же собиралась быть сильной, и не бояться. Не получается.

Он оборачивается ко мне. Целует мои похолодевшие губы. От страха почти совсем ничего не чувствую. Меня колотит. Он заставляет меня опуститься на подушку. Склоняется надо мной.

— Давай договоримся так, Ларочка. Я просто тебя поласкаю. Тебе ведь нравятся мои ласки, верно? Вот на них мы и остановимся. Если захочешь, — он осторожно целует меня в кончик носа. Легонько обводит пальцами контур лица. Чуть улыбается. — А не захочешь — пойдем до конца. Я не беру девочек силой, мне это не интересно. Только, если ты будешь этого хотеть, родная. Договорились?

Киваю. А что остается? Лучше уж пусть ласкает, чем сердится, что опять по его не вышло. А там… я ведь понимаю, на что он рассчитывает. Может и впрямь…

Он перемещается к моим ногам, ставит одну себе на колени, медленно расстегивает туфельку. Вся вампирская обувь на ремешках, при всем желании в полете не потеряешь. Туфелька летит на пол, а вампир начинает тихонько вырисовывать пальчиком вензеля на моей стопе. Ну кто так ласкает, это не ласка, это щекотка! Нервно дергаю ногой, но он только усмехается, и, склонившись, целует. Сначала стопу, а потом и каждый пальчик. Ногу вырывать уже не хочется, а он начинает легонько посасывать мои пальцы, медленно, один за другим, при этом лаская их языком. Судорожно вздохнув, вцепляюсь руками в покрывало. А он начинает расстегивать ремешок второй туфельки. Медленно, слишком медленно…

Он не спешит. А я чувствую жар. И желание чего–то большего. Ну хоть дотронуться до него! Но он сидит так, что я могу лишь коснуться свободной ногой его коленей. Он чуть перемещается, и захватывает мою не в меру активную ножку в плен своими бедрами, и теперь я касаюсь ей, ох, совсем не коленей! Смущенно пытаюсь вырваться, но куда там. Он лишь сильнее подается вперед, заставляя буквально упереться в его возбужденную плоть, тонкая ткань его легких брюк позволяет чувствовать слишком много. А его губы и руки ласкают тем временем мою вторую ногу, и уже добрались до коленки, и хотели бы путешествовать дальше, но слишком узкие штанишки не пускают. А я… А я мну руками черный атлас покрывала, которое он даже не озаботился скинуть, прежде, чем начать… Ох, светоч! Его пальцы скользят по внутренней стороне бедра, словно прожигая меня сквозь ткань, впиваясь слишком сильно в том месте, где молния брюк переходит в шов, надавливая, отпуская, очерчивая чувственные круги и вновь надавливая.

— Мы снимем это, Лар?

— Да… ой, нет… нет, погоди… пожалуйста…

— Трусиха, — его рука ползет вверх, останавливаясь на узле кристально–белой рубахи. — А вот это, Ларка, мы точно снимем, — он устраивается сверху, практически усаживаясь верхом на мои бедра, и уверенно расправляется с узлом, затем начинает решительно расстегивать пуговицы.

Сердце бьется в горле. От того, что он слишком близко. От того, что он делает со мной, от того, что он собирается со мной сделать. От того, что он — это он. Мои руки ласкают его руки, в горле пересохло, мысли кончились.

Он чуть приподнимает меня и, сорвав рубаху, отбрасывает ее прочь.

— В бездну Лоу, — хрипло сообщает при этом. — А то от его запаха мне начинает казаться, что нас здесь трое.

— Мне казалось, ты был бы не против, — еще нахожу в себе силы ответить.

— Ты у нас вечно не «за», — он резко наклоняется, и целует мне шею, в то время как руки его задирают вверх лифчик и сминают мне грудь.

Выгибаюсь в его руках, не в силах сдержать стонов. Тело бьется, тело жаждет, телу неведомы мои глупые страхи. Мои руки, наконец, добираются до его волос, выдирают из них заколку и запутываются навек в этом черном шелковом водопаде. Он обцеловывает мне шею, ключицы, спускается губами ниже. Его пальцы, наконец, находят застежку лифчика и избавляют меня от этой нелепой тряпки. Она мешала мне, мешала вполне насладиться — его губами, руками, прикосновениями его обнаженного тела.

Его губы смыкаются на моем соске, я задыхаюсь от наслаждения, жар внизу живота становится нестерпимым, а он все ласкает, целует, нежит… И уже не замечаю, в какой момент я оказываюсь совсем без одежды, лишь вздрагиваю, почувствовав там его губы, его язык, обжигающий обещанием блаженства… Блаженства, которое все ближе… ближе… Но он останавливается, и смотрит в мои затуманенные глаза, чуть подняв одну бровь, и я даже не сразу понимаю, чего он хочет, собственное желание буквально выжигает меня.

— Пожалуйста… пожалуйста, да!

Удар. Резкий, болезненный. Мне кажется, что меня рвут на части, что это невозможно, несовместимо. И уже в следующую секунду боль пронзает и шею. И уходит. Он словно выпивает ее всю, мгновенно, без остатка. Моя кровь бежит по его венам — но это мои вены. Я биение его сердца, я свет его пламени, он огонь, наполняющий мой сосуд, он вода, утоляющая мою жажду. Еще, сильнее, выше — с каждым его рывком мы взлетаем к звездам, их свет все ближе, все ярче, еще немного — и он поглотит нас без остатка. Я взрываюсь немыслимо ярким пламенем… и падаю в непроглядную тьму.

Глаза открываются с трудом. Или зрение возвращается не сразу. Все вокруг как в тумане и мириады черных точек мельтешат, вызывая головокружение при малейшей попытке сосредоточится.

— Анхен? — испуганно зову я, не обнаружив его рядом.

Что–то с грохотом падает и, судя по звуку, разбивается. И в ту же секунду надо мной склоняется Анхен. Наброшенный на плечи черный халат расстегнут, спутанные волосы крайне небрежно перевязаны лентой.

— Лара? — в его взгляде, голосе, позе — безмерное удивление.

— Не ждал? — он что же, меня похоронил уже с чистой совестью?

— В ближайшие пару часов — нет, — он осторожно берет меня за руку, не отрывая взгляда от лица. — Как ты себя чувствуешь?

— Нне очень. А как должна?

— Гораздо хуже, — он оборачивается к какому–то прибору, стоящему возле кровати, изучает данные на экране, нажимает какие–то кнопки. Только тут замечаю, что ко мне тянутся провода датчиков, в локтевые сгибы обоих рук введены катетеры, и через правый в меня закачивают что–то темное, видимо кровь. Чью? Трубка уходит за ширму. Малодушно, но я рада, что не вижу донора.

— Насколько хуже? — пугаюсь я. — Это что же, каждый раз, занимаясь с тобой… отдаваясь тебе… я буду… вот так… а однажды и вовсе не очнусь?

— Тихо, Ларочка. Все стандартно и под контролем, — он смотрит на меня, чуть улыбаясь, уже полностью спокойный и даже довольный. — Потеря сознания при полноценном сексе с вампиром происходит всегда, слишком большой стресс для организма. Я ведь беру не только кровь, но и эмоции. Методики восстановления человека после подобного разработаны давно, они надежны, они работают. Вот только тебе, — он наклоняется и перекрывает катетер с кровью, — они, похоже, не нужны.

Он осторожно отсоединяет один катетер, потом другой. Вновь сверяется с данными монитора, удовлетворенно кивает, но датчики пока снимать не спешит.

— Еще минут пять понаблюдаю, чтоб быть уверенным, — поясняет он мне.

— Уверенным в чем? Да объясни ж мне, наконец, я не понимаю.

— В том, что одна вреднющая старая ведьма все–таки сделала то, о чем ее просили, — он потянулся и легко поцеловал меня в губы. — У тебя невероятная регенерация. Скорость образования кровяных телец такая, что донор просто не нужен. А попить сейчас принесу.

Он легко поднялся и исчез из моего поля зрения. Но почти тут же вернулся с полным кувшином воды.

— А стакан я разбил, — покаянно сообщил он мне.

Это было не важно. Пока я не увидела воду, я и не представляла, до какой степени мне хочется пить. А сейчас я тянула свои дрожащие руки, понимая, что до времени, когда он найдет другой стакан, я не дотерплю.

Он помог мне сесть и помог держать кувшин, пока я жадно глотала воду. В голове полегчало. Я ощущала сейчас разве что слабость. А еще непонятную и вроде бы не связанную ни с чем радость.

Нет, меня порадовала, конечно, весть о том, что у меня такая регенерация, что и донор не нужен (краем глаза заметила, что появившиеся слуги убрали и ширму и все следы того, что было за ширмой), но это явно было не то. Радость при мысли о своей неуязвимости (относительной, конечно, но все же) была холодная, рассудочная. Я понимала, что это замечательно, но не более. Вовсе не это заставляло меня глупо улыбаться, откинувшись на подушки. Радость пузырилась в каждом миллиметре моего тела — усталого, покусанного, с ноющими мышцами бедер — но такого… удовлетворенного, что ли, иначе и не скажешь. Все же это было хорошо. Сказочно хорошо. И чего я так этого боялась? Или я боялась кого? Тот, кого я так боялась, сидел возле меня, смотрел в глаза и тоже улыбался.

— Ты даже не причесался, — говорю, чтоб сказать хоть что–то.

— Не успел. Сначала надо было тебе условия для реанимации создать, а потом ты уже и очнулась.

— И что же, у тебя вот так каждый раз? Не успел закончить — и к медицинским процедурам?

— Предпочитаю перестраховаться, — он чуть пожимает плечами. — На самом деле это нужно не всегда и не всем, тут многое зависит от индивидуальных особенностей. А эти особенности необходимо сначала изучить, — он кивает на свой прибор, — и только в дальнейшем уже можно принимать решение и «на глаз».

— Мрачно у тебя все.

— Зато безопасно. Теми, кто мне дорог, я не рискую.

— Для этого есть те, кто не дорог, я помню, — горечи скрыть не удалось. Как и того, что настроение начало портиться.

— Я все равно вампир, Ла–ра. Мы этого не поменяем, никак.

— Да нет, я знаю. Знаю, — все–таки отворачиваюсь. Я умом–то все понимаю: и что его не изменить, и что мне надо как–то со всей этой вампирской жизнью смиряться и под него подстраиваться, вот только… горько.

— Ну не грусти, — он отсоединяет датчики от моих висков и мягко целует места, к которым они крепились. — Хорошего у нас тоже будет много. Я обещаю.

Киваю. Я верю, почему ж нет. Слово «тоже» более чем красноречиво.

Тем временем он чуть откидывает укрывающую меня простынку, отсоединяет датчики, зафиксированные в районе сердца. Склоняется поцеловать оставшийся на коже слабый след. Увлекается. Я захлебываюсь собственным вздохом, выгибаюсь навстречу его ласке — его губам, захватившим в плен мою левую грудь, его руке, ритмично сжимающей правую.

— Ан–хххен, — тяжело, со всхлипом выдыхаю я, едва ли сознавая, что это его имя.

Очень медленно, словно против воли, он выпускает изо рта мой сосок, невесомо целуя его напоследок. Выпрямляется.

— Прости, не сдержался, — он вновь накрывает мою грудь простынкой. — Тебе надо отдохнуть. Я не буду больше мешать.

И где раньше ты был, такой благородный?

— Не уходи, — тяну к нему руки.

Не уходит. Отбрасывает в сторону простыню и ложится на меня сверху. Приподнимается на локтях, смотрит в глаза.

— Не тяжело?

Я только мотаю головой и, проникая руками под полы его халата, обнимаю его за спину. Ласкаю пальцами его кожу, вдыхаю с наслаждением его запах — такой родной, до дрожи знакомый, навеки, казалось, забытый и потерянный. Тело помнило. Пока разум проклинал и ненавидел, тело помнило. Ощущения от каждого прикосновения, вкус воздуха, коснувшегося его тела, цвет света, преломленного сиянием его глаз.

— Ларка, — он произносит мое имя так тягуче, так нежно. А его пальцы невесомо скользят по моему лицу, очень бережно, едва касаясь.

— А давай мы вот это снимем, — его палец скользнул мне под парик и остановился в том месте, где тот был приклеен к коже.

Нашел единственную вещь, которую все еще с меня не снял?

— Ннне надо, — хватаюсь за парик обеими руками, — пожалуйста.

— У тебя сейчас в организме идет усиленная регенерация. Давай мы взглянем, что происходит с волосами.

— Там нет волос. И не на что смотреть. Что, в загоне не насмотрелся, надо еще здесь меня унизить?

— Чем же я унижу тебя, девочка моя? — он наклоняется и начинает покрывать поцелуями мое лицо: лоб, брови, глаза, щеки, губы. — Ты для меня всегда красивая, любая — с волосами, без волос, в парике, без парика. Ну, не бойся ты так. Дай я взгляну.

Глубоко вздохнув, опускаю руки. Ну, пусть взглянет, если так хочется. Все равно ж не отстанет. А глаза зажмуриваю — чтоб не видеть, как он брезгливо скривится. Очень аккуратно, по миллиметру, придерживая пальцами кожу, он разрывает клеящий слой и снимает с меня парик.

— Вот так гораздо лучше.

— Издеваешься? — интересуюсь, не открывая глаз.

— Нет. Любуюсь, — его рука медленно скользит по моей голове, и я ощущаю под его пальцами волосы. Чувствую, когда он приминает их. Нно там же… Резко подношу руку к волосам, сталкиваюсь с его рукой, отдергиваю свою чуть в сторону, не до него. И чувствую под пальцами волосы. Не жалкие еле видные чешуйки, едва вылезшие из кожи, на которые я «любовалась» с утра перед зеркалом, но вполне ощутимые между пальцами волосинки длиной… в сантиметр… или даже два.

— У тебя есть зеркало?

— Найду, — он легко поднимается и выходит. Ненадолго, почти сразу он возвращается с зеркалом, но я успеваю почувствовать пустоту от его отсутствия. Анхен наклоняет зеркало так, чтоб я могла себя рассмотреть. А я смотрю, и все не могу поверить. Невероятно отросшие волосы топорщатся нелепым ежиком длиной сантиметра в полтора, но они есть, они растут!

— Анхен, но как же? Я же только утром смотрела, они едва видны были…

Он убирает зеркало и вновь садится рядом.

— Думаю, дело в том, что механизм столь активной регенерации у тебя действует не постоянно, — задумчиво начинает он объяснять. Мне? Или и себе заодно? — Пока серьезной угрозы для существования организма нет, он у тебя дремлет. А как только ситуация становится близка к критической — начинается экстренное восстановление. Причем, видимо, всех органов и систем, а не только тех, чье повреждение этот механизм «разбудило»

— Да? — даже забавно. — Так ты еще и полезен для моего здоровья? И если я вновь хочу себе волосы до середины бедра, то мне надо просто не вылезать из твоей постели?

— Мысль интересная, — он смеется. — Но все же увлекаться пока не будем. У любого организма есть предел, и у твоего тоже, и он нам пока неизвестен, — вопреки обещанию не увлекаться, он наклоняется и целует меня в губы. Очень медленно, чувственно, обстоятельно. Изучая, кажется, каждый миллиметр моих губ, рта. И я растворяюсь в его поцелуе, мгновенно забывая о всех чудесах собственной регенерации, обо всем, что было, обо всем, что будет. Только губы его реальны, язык его — о, более чем!

— Знаешь, обычно вампиры человеческому здоровью вредят, — сообщает он мне, отстранившись. — Но с тобой же абсолютно все переворачивается с ног на голову.

А я даже не сразу понимаю, о чем он. Только улыбаюсь, бессмысленно глядя на него и пытаюсь выровнять дыхание. А потом вспоминаю: как–то не сходится…

— Анхен, а ты сказал, что глубокий обморок — это стандартная реакция на секс с вампиром, но я же помню… я видела… тогда, в больнице… там было очень много секса, а в обморок никто не падал.

— Лар, ну я ж тебе тогда объяснял: их и было много для того, чтоб не было никаких последствий. Если мы в эту кровать положим еще человек пять, то в обморок гарантированно никто не упадет.

— Ааа… давай не будем. Я уж лучше немного попадаю.

— Не будем, душа моя, не будем, — он только улыбается. — Я просто объясняю тебе механизм.

— Ну, тогда объясни и… про секретаршу… про ваш чудовищный обычай… там же вампиров двое, а дева одна, а в обморок она вроде не падает… или падает?

— Не падает. Хотя минут пять — десять чтоб прийти в себя бывает нужно. Наш «чудовищный обычай» полноценного секса не предполагает. Пара телодвижений, полторы капли крови, имитация, не более, — он спокойно пожимает плечами. — Но, может, мы не будем возвращаться к тому, от чего ушли уже очень и очень далеко. Ты больше не моя секретарша, тебе не о чем волноваться.

— Смеешься? — улыбаюсь криво и горько. — Я теперь в этом доме кто? Твоя рабыня? Полагаешь, это лучше, чем секретарша? И волноваться не о чем?

— Лара, девочка моя, хорошая, попробуй понять, — он берет мою руку, подносит ее к губам, целует кончики пальцев. — Есть юридический статус. И есть реальное положение дел. Юридически — да, ты действительно являешься моей собственностью, я полностью за тебя отвечаю, и как самостоятельный субъект ты действовать не можешь. Но реально, Ларочка, я никогда не относился к тебе, как к рабыне, не отношусь и относиться не буду. Ты живешь под моим покровительством, да, но лишь потому, что по–другому тебе не выжить.

— А я хочу домой. Я так хочу домой, Анхен, — я не хочу выживать. Хочется просто жить. Как раньше.

— Ты привыкнешь, моя девочка. Ты привыкнешь.

— Да, наверное. Но так больно понимать, что я все потеряла, — не могу больше на него смотреть, поворачиваюсь на бок, к нему спиной.

— Не грусти. Ты жива, у твоего организма есть силы бороться за твою жизнь в любых обстоятельствах, значит, жизнь продолжается, и ты обретешь что–то новое, возможно — ничуть не менее ценное, — положив руку мне на плечо, убеждает меня вампир. — Я имею право так говорить, Лара, я терял. Я знаю, как это горько. И знаю, что если смерти нет, то жизнь продолжается. Она другая, но она тоже достойно того, чтоб ее прожить.

Я не отвечаю. Он тянется за простыней, чтоб укрыть меня, и замирает, засмотревшись. Потом рука его осторожно опускается мне на попу, очень нежно, буквально двумя пальцами, гладит.

— Не надо больше, пожалуйста, — после всего сказанного ласки желания не вызывают.

— Что? — задумчиво отзывается он. — А, нет, моя хорошая, я не пристаю. Ляг, пожалуйста, на живот.

— Зачем?

— Клеймо. Дай я посмотрю, что с ним.

Слово, как удар, вызывает воспоминание. Обжигающая боль. Большая, чем возможно стерпеть. Вздрагиваю. Но ложусь, как он просил. А я и забыла. Оно не болело, и я заставила себя не вспоминать, не думать. И забыла. А его пальцы, значит, не попу мне гладят, но ожог на ней щупают.

— И как? Нравится? — интересуюсь.

— Нравится, — спокойно отзывается он. — Очень неплохо заживает. Полагаю, через пару недель не останется и следа.

— Правда? Это хорошо, — ну хоть что–то приятное он мне поведал.

Он наклоняется и целует. Прямо туда, где клеймо. А потом ложится щекой, будто на подушку, и лежит, не двигаясь, обняв меня за бедра.

— Анхен, — зову его.

— Кровь у тебя течет, — задумчиво произносит он, не меняя позы.

— Что?

— Не сильно, едва–едва. Скоро, наверно, совсем заживет твоя рана.

— И… что не так? — медицинский осмотр на сегодня еще не закончен?

— Все так… Пропадает же, Лар. Жалко. Угости, — его пальцы начинают медленные замысловатые скольжения по моей ноге. — Я не буду кусать, Лар. Только то, что само течет. Пожалуйста.

Забавно. А когда наносил эту самую «рану» разрешения особо и не спрашивал.

— Ну… хорошо. И как ты хочешь?..

Он поднимает голову, вновь целует мне попу, затем проводит языком от кобчика и до основания волос на голове, вызвав этим сладостную дрожь, на мгновение накрывает меня своим телом и тут же, перекатившись, ложится рядом.

— Иди ко мне, садись, — зовет он.

— Куда? — нерешительно замираю над ним на коленях.

— Сюда, — он с улыбкой показывает на свои губы.

Краснею. Нет, мне, понятно, терять уже нечего, но все же это… как–то…

— Лар–ка, ну не будь ты жадной девочкой, — нетерпеливо зовет меня Анхен, и я решаюсь. Осторожно перекидываю одну ногу, пододвигаюсь так, чтоб ему было удобней, повинуясь уверенным движениям его рук, обхвативших меня. Замираю, шокированная неприличностью позы и тем, что я на это согласилась… И первое же прикосновение его языка прожигает меня насквозь. Жар охватывает тело, дыхание сбивается, реальность отступает, и я лечу, подхваченная безумным вихрем наслаждения, неспособная более отличать приличное от неприличного, правильное от ошибочного, достойное от недостойного. Я дышу его именем, я не знаю иной молитвы, иного способа дышать, существовать. Ан–хен, вдох и выдох, тяжело, со всхлипом, все быстрее, все безумнее… и взрываюсь, рассыпаясь миллионами искр… и остаюсь с ним, ни в какую тьму не проваливаюсь.

Он помогает мне лечь рядом, бережно укрывает простынкой. Нас обоих, ведь я прижимаюсь к нему всем телом, обнимаю рукой, и не могу и не хочу отрываться. Ну почему мне с ним так хорошо? Настолько хорошо? Ведь это неправильно. Так не должно быть. А есть.

Молчим. Я не хочу говорить, он — наверно не может, а впрочем, откуда мне знать. Разве что по излишней напряженности позы, да по губам, сжатым в тонкую линию. Молчим. Я считаю удары его сердца. Сбиваюсь, оно колотится слишком быстро. Но постепенно замедляется, замедляется. И он поворачивается ко мне. Долго смотрит в глаза, легонько проводит рукой по щеке, аккуратно целует в уголок губ.

— А ведь я люблю тебя, Ларка, — говорит он мне, отстраняясь. — Я безумно тебя люблю.

И улыбается. Вот только улыбка — такая печальная.

Вероятно, не ждет, что я отвечу ему тем же. Я и не отвечаю. Я не так уж много знаю про любовь. Но когда–то он сам мне сказал, что мое влечение к нему — это еще не она. В те времена, когда жива была дева по имени Елена, я носила длинные косы и не завязывала узлом на животе вампирских рубашек. Во времена, когда поводов доверять ему у меня было чуточку больше. Во времена, когда я еще верила в его искореженную, но светлую душу. С тех пор он предал меня всего трижды. В результате я потеряла сначала дом, потом — право называться человеком, а затем и рассудок. Откуда ж теперь взяться любви? От того, что он сделал меня женщиной, и мне понравилось? И позволяю ему и дальше?..

— Не надо сейчас про любовь… — я сажусь, обхватывая себя руками за плечи. А было так хорошо. И зачем он испортил все своими признаниями? Такие желанные слова. Каждая дева мечтает. Почему ж на душе так горько? — Ты лучше скажи мне, Анхен. Скажи так, чтобы я сумела поверить. Когда меня арестовали, и я позвала тебя на помощь — ты ведь действительно не мог прийти? Совсем, никак? Лоурэл мне рассказывал — про дальнюю дорогу и великие дела, да и ты вчера рассказывал, как отчаянно меня искал. И я даже верю, что это правда. Вот только почему мне кажется, что не вся? Почему я не могу отделаться от мысли, что услышав меня — перепуганную, потерянную, ты только усмехнулся и решил, что пара дней задержки мне не повредит? Зато оценю, каково это — без тебя. Потому, что я выбрала монстра, а монстры — не помогают. Скажи мне, что это было не так! Скажи, что ты спешил, как только мог, но не успел. Ведь ты же любишь меня. И ты не бросил, не отвернулся. Скажи, что ты спешил, просто не судьба. Пророчество. Воля богов. Злые люди, — я опять устраиваю разборки не ко времени и не к месту, я знаю, но молчать не могу, горечь разъедает меня изнутри, слишком много ее там, всю в себе не удержать. — Или ты любишь меня только теперь, когда я — твоя рабыня? Или на это ты и рассчитывал, когда всего чуть–чуть не успел?

Он тоже садится и пытается обнять меня за плечи. Передергиваю. Его руки падают.

— Скажи мне, Анхен. Скажи, что я не права.

Он молчит. И я уже особо ничего и не жду, его молчание — это тоже слова.

Но он все–таки произносит:

— Ты права…

Разворачиваюсь. Стремительно, с ужасом, немея. Мне так хотелось услышать, что это не так. Что хоть в этом я обвиняю его несправедливо, что это просто мой бред, тем более, что он и не был мне ничего должен, но все же все бросил и прилетел. Да, не успел, но все же отыскал, вызволил…

— Ты права, — он смотрит на свои сцепленные в замок руки, а слова льются из него лавиной — все, о чем он молчал своими «прости», все, от чего он бежал, увидев мое безумие, все, что он пытался зацеловать и залюбить в безразмерной своей постели. — Да, я был занят, и был далеко, и оттуда и впрямь — три дня пути. Но на этой машине! На этой милой гражданской машинке для неспешных прогулок над цветочными полянками! Но у нас есть и другие. Наша военная техника самая мощная и быстроходная в мире, как иначе мы сумели бы намертво закрыть свои границы? Да, я лично такими не владею, но Герат — военная база в приграничье, мне достаточно было приказать — и меня доставили бы до Новограда за пару часов, я авэнэ, никто не посмел бы ослушаться. Да, внутри страны их не используют, и уж тем более на них не летают над людьми. Да, она не смогла бы там приземлиться, для этого нужна специальная площадка, но ведь и не надо было приземляться, я бы просто спрыгнул… А я не стал. Я ничего этого не стал, я полетел на своей. Самоуверенный идиот, я чувствовал, что смертельной опасности нет, ты напугана, да, но может это заставит тебя стать умнее, а я прилечу и со всем разберусь. Все решу, все исправлю… А потом… а потом я увидел, что навсегда опоздал, и просто сбежал, не вынес твоего взгляда… и снова тебя подвел… Ты права, что не веришь. Я не знаю, как исправлять. И можно ли еще хоть что–то исправить…

— Но зачем… тебе исправлять? — слова находятся с трудом. Ему тяжело, я вижу. А мне? А мне — как? — Разве не этого ты всегда и хотел? Я живу в твоем доме, лежу в твоей кровати, являюсь твоей собственностью…

— Нет, Ларка, нет, — в его голосе — почти отчаянье. — Так — я не хотел никогда. Я хотел видеть тебя в своем доме, я звал тебя в свой дом, был силой готов увести… В тот дом, что в Светлогорске. Я хотел, чтоб ты жила со мной там. Только там. Не здесь. Мне и в кошмарах не снилось, что тебе придется жить здесь.

— И в чем разница?

Он вздыхает. Протягивает ко мне руку, словно собираясь провести по волосам, но рука бессильно падает, так меня и не коснувшись.

— В том доме ты была бы хозяйкой, — наконец отвечает он. — Принимала бы гостей, звала к себе по любому поводу друзей, родных. Там ты закончила бы университет, стала бы врачом. Сделала бы карьеру, тебя уважали бы коллеги, любили пациенты, а здесь… здесь ты даже врачом никогда не станешь… Ты правда думаешь, что я мог такого для тебя хотеть?

Не отвечаю. Спускаюсь на пол, поднимаю белую рубашку, закутываюсь в нее. Ох уж эти вампирские кровати, вечно в них холодно и нечем укрыться.

— Не уходи, — просит меня Анхен.

— Можно подумать, мне есть, куда уйти, — пожимаю плечами. И возвращаюсь. Приближаюсь к нему, обнимаю за шею и впиваюсь в его губы поцелуем. Горьким, отчаянным. Не из любви. Не в порыве страсти. Но в попытке утопить в этом поцелуе свою боль. Безысходность. Тоску. Он отвечает, но на губах его та же горечь, и мотив его — то же забвение, и мы падаем обратно на подушки и позволяем себе какое–то время не быть. А потом еще долго лежим обнявшись, молча, без сил, без мыслей. Без желаний. Самый горький мой поцелуй. Когда губы сливаются, а души — нет.

— Не отталкивай меня, Ларка, — разрывает он, наконец, тишину. — Я знаю, ты мне не веришь, но я все для тебя сделаю. Все, что только возможно, чтоб ты могла здесь нормально жить.

— Я разве отталкиваю? Лежу, обнимаю. Целую даже, — моя голова лежит на его плече, моя рука скользит по его груди. По его нечеловечески гладкой коже. А что в нем вообще человеческого? — А про нормальную жизнь ты мне лучше сразу все расскажи. Чтоб сюрпризов не было. Сегодня ты решил, что для того, чтоб моя жизнь в твоем доме протекала нормально, я должна стать твоей любовницей. Или наложницей, я ж рабыня.

— Лара, пожалуйста…

— Что? Ты просто решил, что так будет правильно, взял и приволок.

— Я ошибся? Было бы лучше, чтоб ты и дальше от меня шарахалась?

— Я не говорю про «лучше», я говорю про твои способы устроить мою жизнь. Если ты решишь, что нужно, ты просто возьмешь и сделаешь. Вот и хотелось бы узнать, что? Что у тебя дальше по плану обеспечения меня нормальной жизнью? Ты заставишь меня заниматься любовью с твоими друзьями? Для вас же это нормально?

— Для нас да, для тебя — нет. А нормальной жизнью следует обеспечить тебя, а не меня. Поэтому в данном вопросе будет по–твоему. Ты — моя возлюбленная, Лара. А возлюбленным партнеров не навязывают. Они вправе выбирать их сами.

Вздыхаю. Приподнимаюсь на локте, смотрю на него внимательно.

— Что–то я совсем уже тебя не понимаю. Если я — твоя возлюбленная, то каких партнеров я вправе выбирать? Для чего, зачем?

— Лар, — смотреть на меня снизу вверх ему неудобно, он садится и усаживает меня себе на колени, — все кристально просто. Раз уж я называю тебя своей возлюбленной, раз я считаю тебя своей возлюбленной, то и права у тебя те же, что были бы в данном случае у любой вампирши. Ты знаешь, мы не моногамны. Для нас секс — это продолжение дружеского общения, только на более личном, невербальном плане. И мы не порываем с друзьями, создавая пару… Тем более, что мы с тобой — даже не пара. Ты вправе ответить согласием любому, с кем захочешь заняться сексом. И отказать — ты тоже вправе любому.

Вампир. На всю голову. Я тебя люблю, и потому ты вправе быть с любым.

— Ага, вот сегодня я тебе уже отказала. Что–то не больно помогло.

— Ну, я все же буду настаивать, что занимаю особое место в твоей судьбе. И буду надеяться, что однажды ты все же сумеешь меня полюбить. А пока — нам же хорошо вместе, Ларочка. Так зачем отказывать себе в этом? — он легонько целует меня в губы и, отстранившись, интересуется, — ну скажи честно, тебе ведь понравилось? И теперь ты не будешь меня бояться? Ну хотя бы в постели?

— Учитывая, что ты прекрасно чувствуешь мои эмоции, да еще и питаешься ими, было бы нелепо утверждать, что мне не понравилось, — пожимаю плечами. — И — да, ты прав, один из моих страхов ты снял. Теперь я хотя бы знаю, что ты не будешь… пытать меня в процессе…

Он дергается.

— Лара?! Как ты могла?.. Как тебе только в голову?..

— А что мне должно было в голову прийти, после того, как ты поступал со мной — причем без всякого секса, как вы с дружком поступили с Томкой? Я пальчики твоего синеволосого приятеля на своей груди потом еще очень долго ощущала. А ты сказал, что был бы не против, чтоб он меня полностью… да еще и вместе с тобой… что я должна была о тебе думать? Да еще после того, что Лоу мне порассказывал… о вашей бурной семейной жизни…

— Ах, все–таки Лоу! То–то я удивляюсь, как это из самого ненавистного тебе вампира на земле он превратился в твоего сказочно–прекрасного принца?

— Как из самого ненавистного? — все предыдущее из головы вылетело мгновенно, обвинять его можно до бесконечности, обвиняемым он от этого не станет, но Лоу! Как я могла его ненавидеть? — Погоди, он сказал, что мы и знакомы–то были едва–едва…

— Он тебе сказал? А сама ты, что же, не помнишь?

— Нет, — пожимаю плечами. — Сама не помню. Сама я, на самом деле, многого не помню, или помню не очень четко. Я и тебя только пару дней назад вспомнила, а до этого Лоу говорил мне что–то про Анхена, а я и понять не могла, кто это.

— Да? Как удобно, — он едва ли не хмыкнул.

— Удобно? То, что я от всего случившегося с ума сходила, память потеряла — это для тебя забава такая? Которую я себе для удобства выдумала? — вырываюсь из его рук, сажусь рядом, обхватив подушку.

— Да я не про тебя, моя хорошая, я не про тебя, — пытается успокоить меня Анхен.

— Он мне помог. Он, не ты.

— Наговорив про меня гадостей? Интересный метод психотерапии.

— Он? Ну что ты, откуда ему их знать, ты же не делился. Как Елену на моих глазах убивал, как меня запорол едва не до смерти. Лоу, знаешь ли, так удивлен был неприятно, у него аж машина управление потеряла. Да он про тебя столько гадостей не знает, сколько я поведать в состоянии. Ты ж для него белый и пушистый, болеешь просто.

— Знает он, Ларис, многое, да и может тоже немало, — на мою обличительную тираду вампир отвечает совершенно невозмутимо. — Ладно, я лучше с ним сперва поговорю, что он с тобой делает и зачем. И каковы прогнозы. Вчера еще хотел, да сил не было.

— Что значит «он со мной делает»? — построение фразы напрягало. — И что ты там вчера еще говорил, что он… ловец душ какой–то? И почему ты считаешь, что я его ненавидела?

— Ну, последнего ты никогда не скрывала. Тебя за это, кстати, из университета чуть не исключили, неужели не помнишь?

— Нет. А он какое отношение имеет к университету?

— Ни малейшего не имеет. Но вам это не мешало, — Анхен чуть усмехнулся. — Вы встречались с ним трижды. По результатам этих встреч дважды ты чуть из этого университета не вылетела, а еще один раз, самый первый, едва не потеряла возможность вообще туда поступить.

— Нно почему?

— А вот это он сам пусть тебе рассказывает. Не хочу лишать его такого удовольствия. А то больно сладко у него все выходит.

— И как он мне это расскажет? Он улетел, — своей печали по этому поводу даже не скрываю.

— Прилетит, — заверяет меня Анхен. — Мы его очень настойчиво об этом попросим.

— А про ловца душ тоже он мне должен рассказывать?

— Могу и я. Он говорил тебе о своих родителях?

— Только то, что они умерли. Ну и что его мать была в тебя влюблена. И что в гробу бы перевернулась, узнай, каким ты стал сейчас.

— Лоу всегда был на редкость милым мальчиком, — Анхен чуть кривится. — Только я сейчас не о любви. Чем они занимались?

Пожимаю плечами.

— Его мать была одной из служительниц Храма Предвечного, — начинает он свой рассказ. — А вот отец был Верховным Коэром Эльвинерэлла. Верховным жрецом Предвечного Светоча в нашей стране, говоря человеческим языком. Хотя «жрец» — это не совсем точно. Жрецом может стать любой, но коэрами рождаются. Это эльвины, с рождения наделенные особыми способностями сливаться душой с беспредельным, пропуская Предвечный Свет сквозь себя, ощущая биение Основ Жизни. Им дано понимать волю богов, но дано и большее — выводить души к свету. Из любой тьмы, из любого отчаянья. Им дано ловить души, ускользающие к Хозяину Вечной Ночи, и возвращать в истинный круг бытия. Это то, что известно всем. Но все их возможности не были известны никому и никогда. И даже моя долгая дружба с Верховным Коэром позволяет мне лишь подозревать… о многом, что было ему доступно. Своими профессиональными тайнами они не делились. И Лоурэл унаследовал многое, хотя и скрывает это. Он выловил твою душу во тьме и вернул к свету. Но подозреваю, что кое–что в твоих воспоминаниях он подправил.

— Ты сам говорил, мою память невозможно ни стереть, ни подправить.

— Для меня невозможно. Полагаю, и Владыка не справится. Про рядовых вампиров я вообще молчу. Мы все работаем с материальным, даже Сэнта со своей магией жизни — она способна вылечить только тело. И лишь коэрам подвластны души.

— Да? Что ж он твою–то тогда к свету не вытянул?

— А кто ж ее тогда вытянул? — Анхен невесело усмехается, но болезни не отрицает. — Лоу всего лишь мальчик, и он не всесилен, но без него я давно бы погиб во мраке. Как и Ара. Скатился бы в ту же пропасть.

— А ей он помочь не смог?

— Не захотел. Возможно — из личной неприязни. Но скорее — что–то там опять на воле богов замешано. Лоурэл кажется очень материальным мальчиком, но он коэр, его душа нездешняя, она слита с беспредельным, он слышит голоса богов, читает видения, знаки, и следует путем этих знаков.

— А почему он скрывает свои способности? Тоже — «воля богов»?

— Возможно. Но есть объяснение и попроще. Культа Предвечного Светоча более не существует, он проклят и отвергнут, его служители доживали свои дни, окруженные презрением, были вынуждены искать себе новое занятие в этой новой жизни. Лоурэлу проще казаться безобидным юным вампиром, подобно всем Новым, лишенным способностей. И ему верят. Хоть это не так, он их не лишен.

Молчу, пытаясь переварить информацию. Вспоминаю, как Лоу вырастил для меня цветок. «Всего один, — сказал он тогда. — Но хотя бы один — могу». А Новые ведь не могут. Да, Анхен же говорил, что Новые уже не растят садов, не чувствуют растений, то есть магией жизни не обладают. А он, значит, может.

— А кольцо? Зачем он подарил мне кольцо?

— Увижу — спрошу, — интересный ответ.

— Но оно что–нибудь означает?

— Вообще — нет, просто средство связи, я ж тебе рассказывал. Или тоже не помнишь?

— Смутно. Но это Лоу мне говорил. Что если позову — он услышит.

— Ну, значит, он уверен, что ситуация, когда тебе понадобиться его помощь, непременно возникнет. И по неведомым мне соображением готов эту помощь тебе оказать.

— По неведомым? А то, что он может ко мне искреннюю симпатию испытывать, ты даже не предполагаешь?

— Зная Лоурэла предположить подобное сложно, — Анхен лишь плечами пожимает. — Все его симпатии мимолетны, он ни к чему и ни к кому не привязан настолько, чтоб давать долгосрочные обещания.

— Ну, к тебе же привязан.

— Воля богов, чувство долга и пара трогательных детских воспоминаний.

— Тридцать лет — не детство.

— А до того, ты полагаешь, мы не встречались? Его отец был моим другом большую часть моей жизни. И лучшую ее часть. А Лоу я помню, еще когда он над колыбелькой взлететь пытался, в силу возраста — не всегда удачно.

— А?.. — попыталась представить младенца, вылетающего из колыбельки. Неудачно — это как, на пол шлепался?

— Забудь! Так что касается привязанностей. Вот ты сейчас так мило в его рубашонку кутаешься. Хоть примерно представляешь, сколько она стоит?

— Я в ваших ценах разбираюсь еще хуже, чем в ваших ценностях.

— Так могу просветить — и про цены, и про ценности. Вот эти милые ажурные вставочки выполнены из поликрастеоренида, это новейший материал, чрезвычайно сложный в получении, помимо декоративной функции выполняет еще ряд защитных, особым образом преломляя солнечные лучи и вплетая получаемый спектр в потоки ауры… не суть. Суть в том, что стоит этот материал — даже не на вес золота, а во много раз его дороже. По большому счету, эта рубашка — предмет несусветной роскоши, а на мой субъективный взгляд — еще и несусветной блажи. Но Лоу не жаль сначала отдать безумные деньги за эту рубашку, а потом отдать и саму рубашку. И не думай, что это эксклюзивный жест, он всю жизнь так живет. А на одежду так и вовсе тратит в год больше, чем я за десять. Он не привязан — ни к деньгам, ни к вещам, ни к тем, кто его окружает. Ему ценнее красивый жест, его жизнь — это красота мгновений, он легко превратит каждый миг своего общения с кем бы то ни было в сказку, а потом уйдет и забудет. И будет другая сказка, для кого–то еще.

Поверить? Или это говорит отсутствующая у вампиров ревность? Но каждый миг, проведенный с Лоу был красив, и он сам говорил, он умеет быть тем, кто нужен сейчас… Но разве это плохо? Как бы я выбралась без того ласкового доброго вампира?

— Анхен, а стихи? Он их рассказывает всем одни и те же? Или все же сочиняет лично каждому?

— А к стихам он относится так же, как и к вещам. Он их не ценит дольше того мига, для которого они были предназначены. А потому никогда не запоминает. Так что, если еще помнишь, что он тебе насочинял, лучше запиши, сам он их уже не воспроизведет, даже если очень попросишь. Ему проще новые сочинить, те, что будут соответствовать новому моменту. Он их ваяет, как дышит, он ими думает, он ими разговаривает… Так что, чтоб он там тебе не пел, можешь не сомневаться — он пел это лично тебе и только тебе. И не вздумай в него влюбиться.

— Это ты так меня к нему не ревнуешь? — не смогла не поинтересоваться.

— Это я так о твоем душевном благополучии забочусь. На чувства он не ответит. Никогда, — он чуть помолчал. — И, как бы ни было мне приятно провести весь день с тобой в постели, дела вынуждают меня идти одеваться. Через полчаса у меня важная встреча, а я еще и документы не все видел.

 

Глава 10. Визиты

Он ушел, а я осталась обнимать подушку. Наверное, тоже надо было куда–то идти, что–то делать, но дел у меня не было, желания выдумывать их — тоже. Поэтому просто бессмысленно валялась на его безразмерном ложе, перебирая в памяти обрывки наших разговоров… и не только разговоров. Слишком много всего, слишком быстро. Вечно у меня с ним качели, то к небесам, то в Бездну…

— Вставать нет никаких сил или никакого желания? — умылся, приоделся, и возвышается надо мной, идеальный, как вампир с картинки. И никаких тебе платьев, вполне мужской наряд. И даже сиреневая рубаха без всяких кружавчиков, ну, в смысле, без вставок из поли–кретини–чего–то-там.

— А есть принципиальная разница?

— Несомненно, — он аккуратно присаживается на край кровати. — Если устала, то отдыхай, а если силы есть — то я хотел бы представить тебя своим гостям.

— Ззачем? — заметно напрягаюсь.

— Ла–ра, представить, а не предоставить, у меня с дикцией вроде все в порядке. И мы вроде только что все обсудили. Затем, что ты живешь со мной, и я не собираюсь этот факт скрывать. Кроме того, мне интересна их реакция. Так ты мне поможешь?

Приподнимаюсь.

— И что конкретно ты от меня хочешь?

— Чтоб ты оделась и где–то через час вышла в сад. Мы как раз закончим с делами и к тебе там присоединимся. Встреча деловая, моими друзьями они не являются. Минут десять прогуляемся по саду, и они уедут. Я не очень многого прошу?

— Нет, хорошо, я выйду.

— Спасибо. Человеческих нарядов у тебя совсем нет?

— Откуда?

— И парик — только такой?

Только тут вспоминаю про парик. А без него было… приятно. Но Анхен прав, на публику с моими волосами еще рановато.

— Мы заказали с косами, но его только к концу недели обещали сделать.

— Хорошо, значит просто милый женский наряд по местной моде, — заключил он, поднимаясь. И, не удержавшись, добавил, — без мужских рубашек.

Вот далась ему эта рубашка! Перерываю шкаф. Вот знать бы еще, что у них является милым, а что экстравагантным. И если он сказал «по моде», то брюки столетней давности подойдут? Он же не сказал «по последней», а в свое время они наверняка были очень модными по их сторону Бездны.

Но все же выбираю из свежекупленного, самые длинные, с завязками под коленкой. Сам факт, что коленку они прикрывают, делает их гораздо «милее» прочих. Из того, что и словом «блузка» не назвать, выбираю нечто с открытой спиной и плечами, но зато прикрывающее живот. Сверху очень хочется накинуть кофточку, но подобного в моем шкафу нет.

Покончив с выбором одежды, понимаю, что дико проголодалась. Обед уже принесли, но выбор наряда, понятно, святое. Ведь мне предстоит первое появление на публике. Не спрячет. Представит гостям. А для меня это, оказывается, важно.

Покончив с обедом, выбираюсь в сад. Время еще есть, но… не сидеть же мне в комнате. Дохожу до места, где с утра пыталась рисовать. Собираю свои разбросанные рисунки, складываю в папку. А ведь несколько часов всего прошло. А словно в другой жизни я их рисовала. Город… Город не актуален. Достаю чистый лист и пытаюсь изобразить одежду. Которую я сочла бы «милой» в данной ситуации.

«Милым» было бы мое платье с россыпью незабудок по подолу, я его купила как раз перед началом экзаменов. Очень простенькое, и стоило совсем недорого… наверное, пропало. Куда дели всю мою одежду, оставшуюся в общежитии, выкинули? Хотя, в Заринкином шкафу кто ж ее отыщет? Что–то, да осталось. И Заринка осталась. И она–то наверняка прекрасно меня помнит. Ведь ее уж точно не нашли.

А впрочем — надо жить здесь, сейчас. Нельзя цепляться за прошлое, иначе останется только сидеть и плакать. А я же вроде решила — жить, приспосабливаться, выбираться. Он представит меня гостям — но в каком качестве? Как забавную зверушку из страны людей (завидуйте, у меня есть, а у вас нету)? Или, действительно, как возлюбленную?

А я сама? Кем я готова перед ними предстать? Кем я готова позволить себя представить? Кого они ожидают увидеть? Робкую, с восторгом взирающую на них снизу вверх девочку. Почти теряющую сознание от счастья находиться в их обществе. Таких они видали. Только таких они и видали. Но я — не такая. И я не рабыня и не зверушка, чтобы там не твердили их снобизм и их законы. Значит, и вести себя должна, как свободная… свободных женщин тут нет, ладно, значит — как свободная вампирша. И если кто–то этого не ждет — что ж, их трудности.

— Лариса, — вывел меня из задумчивости голос Анхена. А они, оказывается, пришли уже. И гостей у него нынче четверо. Ладно, почему ж нет. Представимся.

Поднимаюсь и подхожу. Вспоминаю манеры всех виденных мной вампирш, и целую Анхена в губы. Он отвечает, но секундную задержку я отметила. Не ожидал. Оборачиваюсь к гостям:

— Здравствуйте, очень рада вас видеть.

Челюсти падают. Да, конечно, Лоу дал мне всего один урок эльвийского, но приветствие туда входило.

Двое мне отвечают, один молчит, еще один что–то изумленно спрашивает у Анхена. Моих знаний, понятно, не хватает, чтобы понять, что. Анхен обнимает меня за талию и представляет гостей. Их — мне. Судя по взглядам, не одна я это отмечаю. Но «приятно познакомиться» мне исправно выдают. На эльвийском.

— Взаимно, — еще нахожу в своем скудном запасе, и перехожу на человеческий, — боюсь, моих знаний пока недостаточно для полноценной беседы, я начала учить ваш язык только несколько дней назад.

— А здесь все прекрасно говорят по–человечески, не правда ли? — светским тоном подхватывает Анхен, и все вежливо кивают — «несомненно». — Ларис, ты не пройдешься с нами немного?

— С удовольствием, — улыбаюсь им так, как учил некогда один куратор свою секретаршу — всем сердцем.

Мы медленно движемся вглубь сада.

— Какие дивные у вас ацеолии, редчайшего оттенка, — обращается один из гостей к Анхену. Тот кивает, отпуская меня, и начинает что–то рассказывать про цветы. Или деревья. Что такое ацеолии я не знаю, и тихонечко отстаю. Гордо держаться под изумленными изучающими взглядами оказалось непросто.

— А ведь мы с вами знакомы, Ларис, — негромко обращается ко мне один из вампиров, возникая рядом. — Вы не помните?

Внимательно вглядываюсь в его лицо. Не то, чтобы особо примечательное, но эту зелень глаз невозможно забыть. Как же я сразу его не узнала?

— Ой! Простите, я… конечно, помню. Вы куратор медицинского института. Просто не ожидала вас здесь встретить, — радость узнавания оказалась абсолютно искренней, хоть и не без горечи. — Для меня все, кого я знала там… остались там.

— Ничего. Я понимаю, вам сейчас тяжело. Но вы прекрасно держитесь. Вы позволите предложить вам руку?

— Спасибо, — беру его под локоть, и мы не спеша идем следом за всеми. — Вы знаете, а тогда… меня все однокурсники отругали, за то, что я с вами заговорила. Вы такой строгий куратор?

— Иногда полезно создавать о себе легенды, — он улыбается, и я понимаю, что у него приятная улыбка. Живая, располагающая. — Иначе просто не дадут спокойно работать. Но если кому–то действительно надо… Вот вы же подошли. Поговорили. И кроме зависти однокурсников ничего страшного не случилось.

— Ну, я вообще… неправильная девочка.

— И все еще считаете, что вам не везет с вампирами?

Улыбаюсь.

— А вы?

— Посмотрим, — пожимает он плечами и переводит разговор на другое. — Вам понравился Город?

— Вниз я спускалась только однажды, а сверху — невероятно красиво. Вы в основном живете здесь или в Стране Людей?

Так и бродили. Анхен время от времени бросал на нас задумчивые взгляды, но в разговор не вмешивался, развлекая остальных гостей. А минут через десять вывел нас к взлетной площадке, и с гостями распрощался.

— Не так уж все и страшно? — поинтересовался, когда разноцветные машины разлетелись.

— Ну, как можно заранее угадать, что у тебя на уме, — пожимаю плечами.

— Как правило, более безобидные вещи, нежели то, о чем ты подумала, — хмыкает Анхен. — Не знал, что ты знакома с Риньером.

— Не знала, что он Риньер.

— Я ж их тебе представил.

— Четыре полных вампирских имени! Да с фамилиями! По–твоему, это мыслимо с ходу запомнить?

— Немыслимо, значит? А язык наш ничего, я гляжу, запоминается.

— Это который несуществующий?

— Это который тот самый.

— Тебе не понравилось?

— Да как тебе сказать… — загадочно тянет он. И признается, — ты меня убила. Если после твоего поцелуя я еще как–то держался, то тут уж просто в осадок выпал. Хорошо еще, что не я один.

— О, простите, авэнэ, вы не предупредили, что надо падать на колени, и целовать не вас, а следы ваших ног.

— Да целовать–то можно и меня, просто от тебя не ожидал. А вот с языком серьезнее, Лар. По нашим законам, люди его учить не должны. Даже если живут здесь.

Словно ушат холодной воды вылили. Поигралась в хозяйку замка.

— Лоу мне не говорил… Так я тебя подвела?

— Да нет, наоборот, помогла. Даже больше, чем я рассчитывал. Мне была важна их реакция. А чем глубже удивление, тем труднее ее спрятать, — он притягивает меня к себе и обнимает, крепко–крепко. — А за язык не переживай. Хочешь учить, значит, будешь, я помогу. Просто эти знания не всегда стоит демонстрировать. Особенно без меня. Реакция может быть… излишне резкой.

— Спасибо, — я тоже его обнимаю, и разрывать объятья не хочется. — А зачем тебе их реакция?

— Я должен выбрать из них того, кто займет должность Верховного Куратора вашей страны.

Изумленно отстраняюсь, чтобы взглянуть в его лицо.

— Но это твоя должность.

— Была. За все надо платить, Лариска. За возможность целовать тебя в собственном саду цена была такой.

— Но…

— Пусть работают, Ларис. Незаменимых чиновников не бывает. А ты у меня одна. В конце концов, мне давно полагается бессрочный отпуск.

И он занялся тем, ради чего потерял свою высокую должность — приблизил свои губы к моим и слился со мной в бесконечно долгом поцелуе. Не совсем в саду, на взлетной площадке. Но сад был тоже где–то рядом.

— Вот ты мне скажи, Лариска, — обняв за плечи, Анхен неторопливо вел меня через сад, — в вашей стране был хоть один вампир, мимо которого ты умудрилась пройти так, что он тебя не заметил?

Пожимаю плечами. А мне откуда знать?

— Как ты познакомилась с Риньером?

— Да из–за тебя и познакомилась. Из–за заколки твоей. Он увидел, решил поближе разглядеть…

— Он был вежлив?

— Да, более чем. Как и сейчас, впрочем. Да и тогда спокойно мне на все вопросы ответил, я еще удивилась, что на меня все шипят, что я время его занимаю…

— Он тебе на вопросы ответил? Ты ж сказала, что это он подошел.

— Сначала он, потом я. Надо ж было с кем–то поговорить, а он, считай, сам напросился.

— Нет, ты точно неисправима, — смеется и целует в висок. — Ладно, как единственный вампир, умудрившийся не разругаться с тобой в Стране Людей, он выигрывает приз. Быть ему Верховным Куратором.

— Что, правда? Из–за меня?

— Для того, чтоб руководить Страной Людей, надо уметь с этими людьми общаться. Даже с такими несносными, как ты. Он, впрочем, и по многим другим показателям подходил. Опыта руководящей работы такого уровня у него, конечно, нет, но вот пусть и приобретает.

Какое–то время идем молча. Я обижаюсь на то, что меня на ровном месте объявили несносной, он в мыслях о чем–то своем.

— А ты теперь, выходит, просто врачом будешь работать? — решаю уточнить. — Ты говорил, вроде, что должность университетского куратора тебе особо не нужна?

— Нет, Лар, даже врачом не буду.

— Ну вот, а говорил, кроме тебя нас некому учить и лечить. А теперь у тебя руководящую должность отняли, и ты обиделся, и все бросил, так получается?

— Не совсем, Лариска, не совсем, — ему явно не хочется вдаваться в подробности.

— А как тогда? — продолжаю настаивать на ответе.

Молчит. Потом все же решается:

— Владыка лишил меня права пересекать Бездну.

Спотыкаюсь. Если б он не держал, возможно, и упала бы.

— Но… как? Почему? Разве это вообще?.. — пытаюсь как–то осмыслить. — И это все — из–за меня?

— Ларис, — он останавливается и смотрит на меня очень серьезно. — Я Высший вампир. Если что–то в моей жизни случается, то оно случается из–за меня. Потому, что является результатом моих действий или моего бездействия. Моих решений. Моего выбора.

— Да, конечно, я просто… — ну вот, на любимую мозоль наступила. Как же, помню: моя гордость, моя честь, мой выбор. И чуть что — я Высший вампир, все смогу, все решу, за все отвечу. — Просто… ты говорил вроде, что все Высшие имеют право пересекать Бездну. Как же можно этого лишить? Разжаловать до Младшего?

— Я говорил — только Высшие, не перевирай. Не все, — мы остановились в беседке, ее тонкие ажурные столбики были увиты каким–то цветущим плющом, наверняка имевшим красивое эльвийское название. И совершенно точно имевшим очень красивые цветы — крупные, ярко–алые. Не прекращая объяснений, Анхен сорвал один из цветов и воткнул его тонкую ножку в мои искусственные пряди. — Любой Высший может подать прошение на получение права пересекать Бездну, но далеко не каждое прошение будет удовлетворено. И, чтобы лишить меня права посещать Страну Людей, меня не требуется «разжаловать», достаточно изъять мой пропуск из базы.

— Пропуск? — чем дальше, тем интереснее.

— Ну а как ты думала? На честном слове все держится? — он присел на скамью, и мне осталось только последовать его примеру. — Контроль доступа — это был один из главных вопросов при создании вашего государства. И если бы нам не удалось его обеспечить, сама идея вашей страны была бы обречена на поражение.

— Это как?

— Это очень просто. Как я понял, ты спускалась в город?

— Да, довелось.

— Понравилось?

Не отвечаю. Да, судя по его усмешке, он и не ждет ответа. Он прекрасно его знает.

— Если бы каждый, кому вздумается, мог мотаться через Бездну, вы так и остались бы с психологией жертвы и комплексом неполноценности. Да и не было бы там… даже видимости законности, открыли бы полноценную охоту. Бездна закрыта для пересечения, Ларис. С обеих сторон. Там проложена Нить.

— Что за Нить?

— Замечательное изобретение. Абсолютно нематериальна. Неэнергоемка. Может быть протянута на любое расстояние, ее производство незатратно, главное было открыть принцип… Нить создает вертикальное поле, пересечь которое может лишь тот, чей слепок ауры имеется в ее базе. Решение о помещении/изъятии слепка в базу принимает специальная комиссия или лично Владыка, — он чуть помолчал. — Раньше решение комиссии зависело от меня, я ее возглавлял. Владыка мог, конечно, вмешаться, но он вмешивался в исключительных случаях. Теперь… теперь будут справляться без меня. Принципы заложены, дальше уже не сложно.

— Я и не знала… думала, все как — то проще… Погоди, но это ограничения для вампиров, а люди? Ну, и тебе же возили животных в Светлогорск, им что, всем слепки ауры делали и на комиссии утверждали?

— Хочешь вернуться домой под видом животного? — он чуть приподнял одну бровь. — Тоже ничего не получится. Ты права, при перевозке за Бездну животных слепок ауры не требуется, Нить их пропускает. Но только животных. Рожденных на нашей стороне. Рожденный в Стране Людей может пересечь Бездну только один раз, и это не просто лозунг. Нить отслеживает.

— Как?

— Ровно так же. Слепок ауры. Он снимается автоматически, когда ты подписываешь контракт «на смерть». Там особая бумага, она считывает параметры того, кто ставит подпись. Именно поэтому его невозможно подделать. И невозможно увести человека за Бездну без контракта…

— Ты хотел увезти меня за Бездну?

— Нет, дракос тебя раздери, я хотел, чтобы именно этого с тобой и не случилось! — Анхен мгновенно раздражается. Видно, не так уж легко дались ему перемены в жизни, как он пытается продемонстрировать. — Уж к настоящему моменту можно было это понять! Но без твоей подписи контракт невозможно было бы зарегистрировать. А он не просто дает тебе возможность пересечь Нить, он сцепляет наши слепки, и ты не смогла бы пересечь Бездну ни с кем, кроме меня! Даже по решению вашего безумного суда. Хотя тогда и суда бы не состоялось!

— А по решению суда тоже делается слепок?

— Да, им дана такая возможность… — он вновь успокаивается, возвращаясь к доброжелательному тону и обстоятельному повествованию. — И всех, кто пересек Бездну с вашей стороны, Нить обратно не пустит.

— Но как? Если я буду в машине с теми, кому через Бездну можно? Машина пролетит, а я останусь?

— Нет, вся машина будет зафиксирована в поле Нити до прибытия Охраны Бездны. А потом у хозяина машины будут очень большие неприятности. И лишение права пересечения Бездны — только одна из них.

— Но… мы же с тобой спускались в Бездну. Как же тогда Нить меня пропустила?

— В Бездну спускаться можно. И с вашей, и с нашей стороны. До последнего времени там велись важные исследования, и желание познать ее глубины только поощрялось. Нитей две. Та, что остановила бы тебя, идет в десятке метров от нашего края Бездны. Та, что больше не пустит меня на ту сторону, идет в десятке метров от вашего. И самое нелепое — я лично руководил в свое время ее установкой…

Он раздраженно поднимается и, отвернувшись от меня, какое–то время молча любуется пейзажем. Вот только ажурный столбик, в который он вцепился правой рукой, кажется, сейчас переломится. Какое–то время сижу, глядя на его напряженную спину. Потом не выдерживаю, подхожу к нему сзади, обнимаю, прижимаясь к этой спине, утыкаясь носом в собранные в строгий хвост черные волосы. И вспоминаю запах солнца в густой листве, и стук его сердца кажется мне стуком сердец сказочных деревьев–великанов. Анхен. Я столько с ним воевала, столько его боялась, столько из–за него мучилась — из–за того, что он рядом и из–за того, что его нет. Из–за боли физической и боли душевной… Мой ужасный принц на очень черном коне. Кто б мне объяснил, почему, несмотря ни на что, мне хорошо именно с ним? Только с ним? И больно, когда ему больно?

— Но за что, Анхен? За что он лишил тебя этого, я не понимаю? Ты же сам сказал, это был имущественный спор, и Владыка встал на твою сторону.

— Встал, — он по–прежнему смотрит вдаль. — А потом предложил торжественно распить с ним отсуженное имущество во славу торжества справедливости.

— То есть, он хотел… — мои руки дрогнули, и, почувствовав это, он, наконец, обернулся. Взял за плечи, взглянул в глаза. Но смягчать не стал, сказал, как есть:

— Смерти он твоей хотел. Потому как считает, что я слишком сильно привязан. К тебе. К людям. Забываю, что вы просто пища. Позволяю себе испытывать к вам какие–то чувства. А значит — не могу руководить. Не могу проводить интересы вампиров. Он дал мне шанс доказать, что это не так. Я от него отказался. Более того, позволил своим эмоциям взять верх, сорвался, улетел за Бездну, там тоже… был глубоко не прав…

— Кого–то поубивал?

— Да нет, ровно наоборот, — Анхен невесело усмехнулся. — Не убил, подвергнув тем самым свою жизнь неоправданному риску… поставил интересы человека выше собственных… Вот за это мне и закрыли туда вход. Не из–за тебя. Тебя там к тому времени уже не было.

— А кто? Что за человек? Что там случилось? И что произошло с машиной?

— Не стоит, Ларис, — приступ откровенности прошел. — Что было, то кончилось. Я сам виноват, да и не так уж все и страшно. Рано или поздно я Владыке понадоблюсь, и ему придется вернуть мне допуск, и… не хочу обещать, но чего не бывает… найдется выход. И все у нас с тобой будет хорошо. Ну а пока — поехали с тобой путешествовать. Ты ведь, кажется, мечтала увидеть мир.

— Ты помнишь? — несмело улыбаюсь.

— Помню. Весь мир, правда, обещать не могу, есть у меня подозрение, что Владыка мне и внешние границы закрыл. Но наша страна и сама по себе очень велика и невероятно красива. Теплых южных морей у нас, правда, тоже нет. Зато имеется Восточный океан. И Великие Реки. И много еще удивительных уголков. Ты ведь не откажешься взглянуть на все это, верно?

— Верно. Не откажусь.

И даже от его общества я, кажется, тоже не готова отказаться. Какая нелепая жизнь. Еще вчера я боялась его до безумия, он был для меня убийцей, маньяком, рабовладельцем… И ведь по сути — что изменилось? Но когда он смотрит на меня так…улыбается мне… когда я вдыхаю его запах — все это кажется таким глупым, неважным, несущественным. И хочется просто быть. С ним. Всегда.

— Ты правда меня любишь?

Он улыбается и нежно прижимает меня к себе.

— Правда, моя хорошая.

— Анхен, а почему… а когда ты понял, что любишь меня?

— Как и все идиоты на свете — когда потерял. Когда сидел в Новогоднюю ночь в своем пустом кабинете посреди пустого университета, вспоминал твои погасшие глаза и думал о том, что никогда больше тебя не увижу. О том, что мне было даровано чудо, а я не сумел ни привлечь тебя, ни удержать… А впрочем, нет, наверное, я знал это и раньше, просто называл другими словами. Ты всегда была мне нужна…

— Да, конечно, помню: написать диссертацию.

— Ну какая диссертация, наивный ты ребенок? Зачем она мне сдалась и где б я на нее время взял? Это просто шутка. Отговорка, чтоб ты не задавала глупых вопросов.

Улыбаюсь.

— Неужели ты хочешь, чтоб я перестала задавать тебе вопросы?

— Ну, — он коварно усмехается, и я не сразу понимаю, в чем подвох, — конкретно сейчас — да! — И он впивается мне в губы поцелуем, и ни один вопрос уже не в силах проникнуть мне в голову.

***

В обещанное путешествие мы уехали где–то через неделю. Анхену надо было передать дела, решить кучу организационных вопросов, в том числе связанных со мной. Мне привезли человеческую одежду, в первую очередь теплую. Куртки, свитера и нормальные классические брюки не могли не порадовать. Изготовили, наконец, парик с длинными косами. Я примерила его, покрутилась перед зеркалом, да и убрала в ящик. Я уже не она. Той девочки, гордившейся толщиной и длиной косичек, больше нет, это просто чужие волосы. А у меня отрастали свои. И уже даже ежиком почти не топорщились. Ну разве что на макушке.

Сложнее всего оказалось с питанием. Овощей и фруктов в стране вампиров хватало. Их выращивали для рабов, их ели Низшие. Но полей тут не было, и различные крупы для меня привезли из–за Бездны. А вот молочных продуктов из–за Бездны было не навозить, и потому для их производства Анхен организовал целую ферму. Правда, попробовать до отъезда ничего не удалось, для откомандированных на ферму Низших это был абсолютно новый вид деятельности, но Анхен меня заверил, что к нашему возвращению они со всем разберутся. «Уж если даже люди на это способны», добавил он свое неизменное вампирское, и мне осталось только пропустить это мимо ушей, чтоб лишний раз не расстраиваться.

Ферма изначально мыслилась им не только ради молока, но и ради знакомого мне с детства мяса, вот только мясо я есть больше не могла — никакое, ни в каком виде. Он долго не мог этому поверить, он помнил, что я его любила, он убеждал, что при регулярной кровопотере есть мясо необходимо, он несколько раз организовывал мне доставку еды из человеческих ресторанов, но я не могла заставить себя съесть ни кусочка, хуже того, у меня начиналась истерика. И Анхен отступил, пригрозив, что необходимые для полноценного питания моего организма микроэлементы будет вводить внутривенно.

Я не возражала. Пусть вводит что хочет. Медицинского оборудования я не боялась. А при виде мясных изделий мне мерещились вареные человеческие пальцы в огромном контейнере с кормом для тех, кого по эту сторону Бездны именовали рабами. Даже не животными, это слово они использовали только в Стране Людей.

На счет эльвийского языка Анхен слово свое сдержал и занимался со мной ежедневно, неизменно выделяя для этого время в своем расписании, которое было в эти дни весьма плотным. У него были дела. Очень много дел, которые надо было сделать до отъезда.

А вот у меня дел, по–прежнему, не было никаких. Да, я учила язык. Да, я составила список необходимых мне вещей. Но большую часть времени я просто мучительно выдумывала, чем бы себя занять. У Анхена была огромная библиотека, вот только книг на человеческом языке там не было, а моих знаний эльвийского не хватало пока даже на их букварь. Книги мне привезли. Потом, когда я попросила. Не сразу.

Дом я не покидала, Анхен был занят, а одна я не могла. Да и незачем было. Лоу больше не появлялся, хотя из разговора с Анхеном я поняла, что они встречались. Пару раз я мельком видела зеленоглазого Риньера, мы обменивались приветствиями, но беседовать более не доводилось. Другие вампиры, появлявшиеся время от времени в нашем доме, интереса ко мне не проявляли, и, честно говоря, это было взаимно. Анхен на его встречах с соплеменниками присутствовать меня больше не просил. Это рабочая встреча, а не светский визит, объяснял он мне, и у меня не было причин ему не верить.

В вампирскую спальню я тоже так и не перебралась. Мое здоровье надо беречь, а если я буду рядом, ему будет слишком трудно сдержаться. Впрочем, еще пару раз он «не сдерживался», поднимая меня к небесам и погружая в непроглядную тьму. Приходить в себя с каждым разом было все легче, но повторять подобное каждую ночь я и сама была не готова. О том, что могут быть и другие причины его нежелания постоянно видеть меня в своей спальне, старалась не думать.

Жила предвкушением. Ожиданием. Считала дни, и, хотя дата отъезда уже пару раз смещалась, надеялась, что хоть на этот раз, через обещанные пару дней мы улетим. Вставать слишком рано я и прежде никогда не любила, но всю жизнь это было необходимо, а теперь… А теперь, даже проснувшись, я еще валялась какое–то время в кровати, потому как вставать… а смысл? Только сделаю собственный день чуть длиннее.

А в то утро меня разбудил звон колокольчика. Очень рано. Для обленившейся меня — так и беспредельно рано. Глаза еще не открывались, и я только слушала сквозь дрему его перезвон, и никак не могла сообразить, что же это. А потом — вспомнила. Вспомнила, что Лоу рассказывал мне о колокольчиках. Как они с Анхеном развешивали их по саду для его сестры, отмечая путь… к сокровищу, к диковинке, к новинке… к неразгаданной тайне, которую надо еще отыскать.

Боясь ошибиться, открыла глаза… Вот он, колокольчик. Висит, прикрепленный к легкой шторке. Ее конец перекинут за окно, распахнутое в сад. А в саду гуляет ветер (откуда бы?), и шторка плещется, и колокольчики звенят, звенят.

Подхожу, касаюсь рукой. Для меня. Но кто? Анхен, такой бесконечно деловой и вечно занятой? Или все же Лоу, который уже вспоминал забавы своей юности, и конкретно про эту мне рассказывал? Вернулся! Ко мне, и… и много у меня к нему вопросов!

Откалываю от шторы колокольчик, сжимаю в руке. И снова слышу звон. Где–то в саду мелодично заливается следующий, отмечая мой путь… Куда? А вот и проверим! Позабыв не только про парик, но даже и переодеться, как была, в ночнушке, выпрыгиваю в сад. Мной владеют абсолютно детский азарт и нетерпение. Да где же ты, ловец душ и кидатель дев? Хочешь сыграть? Сыграем! И я тебя найду.

Внимательно оглядываюсь, пытаясь рассмотреть следующий колокольчик. Да что за подлость, и ветер стих. Откуда здесь вообще ветер? Искусственный? Но зачем, кроме как для забав? Не важно. Он снова подул, я прислушалась. И уверенно побежала вправо. Вот он, висит себе на кустике, качается. Снимаю, чтоб не путал меня больше своим звоном, кладу на землю. Хорошо, куда дальше?

Через цветник. В чащу. На полянку с луговыми. Через ручей. И вот как тут планировалось через ручей? Ни мостика, ни камушков. Я не вампир, я не летаю… А, впрочем, едва ли тут сильно глубоко… Неглубоко, по колено. Даже подол не замочила. Ладно, мне бы добраться! Так, а с платформы на платформу я как по этим бревнышкам? Нет, я помню, конечно, что там пленка, и со временем меня спасут… Ну не отступать же! Ползу. Дракос, ну не вампирша я, не вампирша! Можно ж было вспомнить и скидку сделать! Страшно, шатко. Но отступать, когда столько пройдено? И сидеть скучать до обеда? Неет, я пройду. Но попадешься ты мне потом!..

Сколько я моталась по этому саду? Полчаса, час? Время потерялось, а колокольчики все звонили. И ведь не лень же кому–то было их развешивать! Ага, а мне их все собирать. Но мне — ладно, заняться больше нечем, а… Так, и вот с какой стороны мне эти заросли обходить? Густые, колючие, и не кончаются ни слева, ни справа… Нет, кончаются, понятно. Где–то. А я колокольчик вот отсюда вижу, а начну обходить, так и точно потеряю. Не ползком же мне под ними… а впрочем, чего теряться?

Наконец, выбралась на край. Очередной платформы. Дцатой. А от нее… Хрустальные ступени вели наверх, головокружительно наверх. Не хрустальные, конечно, но похоже. Полупрозрачные, подсвеченные солнцем. Без перил, понятно, и каждая отдельно в воздухе. И последний колокольчик стеснительно позвякивает у начала чудо–лестницы. Последний? Почему–то уверена, что да. В этой части сада я ни разу еще не бывала, куда ведут ступени, не знаю. А что–то он говорил тогда про новый уголок, и в нем — уже сюрприз. Что ж. Тот самый уголок я нашла.

Кладу на землю колокольчик и выпрямляюсь. И вновь слышу мелодичный звон. Оттуда, сверху. Не последний. Ну да, правильно. Еще осталось отыскать тот самый сюрприз.

Ладно. Отряхиваю свою… да, повидавшую земли и травки ночнушку. Ну да ладно, хоть не порвала. Почти. А этот клочок… а нечего было путь через колючки прокладывать! И вообще, я тут живу, и, строго говоря, дома еще не покидала!

Решительно ставлю ногу на первую ступеньку. Ничего, не шатается. Разведя руки, делаю следующий шаг. И еще. И вновь поднимается ветер. Но уже не страшно, уже… красиво, по–другому не скажешь. Подол полощется на ветру, и солнце играет бликами на «хрустальных» гранях, а я иду, иду, мне очень надо туда, выше, выше…

Наконец ставлю ногу на твердую почву. Травка зеленеет, солнышко… поблескивает, а передо мной — потрясающе красивая арка, увитая стеблями плетистых роз, крупных, пышноцветущих, насыщенно–красных. Нервно сглатываю, не понимая, почему так часто начинает биться сердце, но колокольчик в глубине нервно звонит, требуя войти, мой путь еще не кончен, и все ответы где–то там, в этом царстве роз. С непонятной тревогой я настороженно вхожу в розарий.

Как же много на свете роз! И, наверное, все возможные виды собраны здесь, среди облаков. Выстроились вдоль тропинки яркими шариками на ножках розы штамбовые, подмигивают звездочками от самой земли почвопокровные, оплетают перголы плетистые… Есть огромные кусты мне по плечо, есть малюсенькие кустики ниже коленки, есть штамбовые плакучие, есть кусты, похожие на высокие стройные колонны. И все цветут, благоухают. От ароматов кружится голова, от разнообразия оттенков рябит в глазах: все варианты красного, от бледно–розового до бордового, бежевые, кремовые, желтые, и черные, и белые, и даже сиреневые и голубые. Ох нет, изумрудно–зеленые здесь тоже есть. И с двухцветными лепестками, и с трехцветными, с полосатыми, пятнистыми, украшенными перистым рисунком… С цветками конусовидными и чашевидными, квадратными и шаровидными, плоскими и помпонными…

Красиво. Бесконечно красиво и гармонично, вот только… Для меня это перебор, слишком много, слишком насыщенно. Запахи дурманят, каждый порыв ветра доносит новый аромат: то бесконечно–сладкий, то лимонный, то запах хвои, то яблок, то вновь классический розовый. Такая бесконечная, нежная, тягучая сладость… Голова кружится, сердце бьется, тревога все нарастает, я с трудом сдерживаю себя, чтоб не сбежать из этого розового сада без оглядки… И не могу понять причину. Просто розы. Просто цветы. Да здесь везде цветы, они ж ботаники на всю голову, что ж не так с цветами этими? Что со мной не так среди этих цветов?

И наконец, я вижу его. Ларец посреди лужайки. Деревянный, богато украшенный резьбой. И звенит на тонкой розовой веточке маленький колокольчик. Тоненько так, жалобно. Снимаю и его. Прислушиваюсь. Больше нигде ничего не звонит.

Я пришла. И где же мой приз? Пытаюсь раскрыть ларец, но вместо замка там намотана веревка, завязанная десятью узлами. Да он что, макраме тут плел? Был бы ножик, я б разрезала, а так… С бешено колотящимся сердцем, дрожащими от нетерпения пальцами я все развязываю, развязываю…

Открываю. Там нет сокровищ. Там лежит тетрадь. Обычная школьная тетрадка в двенадцать листов. На обложке красивым девичьим почерком выведено: «Лоурэфэлу. В день рождения. С бесконечной любовью».

Так, а это точно мне? Это явно что–то очень личное, причем его… Но почерк кажется смутно знакомым, и я открываю.

«Лоу. Лоурэл. Я написала твое имя, и на сердце стало теплей, словно ты уже здесь, со мной. Мой. Ты — мой, и от этого хочется смеяться и плакать, ибо ты мое счастье, такое огромное, немыслимое счастье, что я сама себе завидую.

Я навеки стала твоей. Не с первого взгляда, не с первого мига даже. Но еще от рожденья — до рожденья — зная: я твоя, я одному тебе предназначена. Что моя жизнь до? В ней одна лишь ценность: она готовила меня к встрече с тобой. А жизни после — ни в каких обстоятельствах — и быть не может. Ибо есть встречи, которые уже навсегда, и наша — та самая встреча.

Отчего, зачем?

Я не могу найти ответа. Я все ответы отдаю искать — тебе. Как отдавала тебе все вопросы, никогда и не о чем не спрашивая. Сказал, так надо — так буду. Сказал бы иначе — и иначе бы сделала. Ибо ты — жизнь, а без тебя (и вне тебя) нет, и не может быть жизни. И, растворяясь в тебе, отдаю тебе себя — всю, ничего не тая, ничего про запас не оставляя. Как думала, чем жила, чем дышала, все — твое, как твои — моя жизнь, мысли, дыхание.

Люблю тебя. Растворяясь в тебе, оставаясь с тобой — вечно люблю тебя!»

Тетрадка дрожит в руках, на глаза наворачиваются слезы, сердце бьется так, что больно в груди. Усилием воли переворачиваю страницу и заставляю себя читать дальше. А дальше — стихи, много–много стихов…

«А знаешь, я всю жизнь тебя ждала,

Еще не знала, но уже любила.

Я, веришь, в каждом сне тебя звала,

Искала, только все не находила.

Но ты явился, долгожданный мой,

И все сбылось, о чем я так мечтала…»

Ну что за бред, как можно, он же просто… Слезы капают прямо на строчки. Продолжаю с того места, где намокла бумага.

«Я буду с тобою всегда

Кровью, бегущей по венам.

Я буду с тобой всегда

Сердца ударом первым.

Я буду дыханьем твоим

И взгляда сияньем ясным…»

Светоч, пощади! Так любить, так верить, отдавая все, выворачивая душу… Коэр! Прекрасный, нежный, умеющий сказать нужные слова… самые нужные… И забрать себе все, без остатка, без сожаления!

«До конца останусь твоей

Не найдя иного приюта,

Чтобы в тысяче новых дней

Наслаждаться каждой минутой.

Растворившись в твоей крови,

Прямо в сердце тебя целуя…»

Все то же, все о том же, вот только другими словами. Это бесконечные признания в любви? Или бесконечный самогипноз на тему слияния и жизни после смерти? Стихов еще много, но не могу больше, не могу! Нервно листаю до конца. Где под последним стихом красным фломастером выведено: «С днем рождения! Люблю! Лиза». И подпись — такая родная, такая знакомая: большая, составленная из двух красивых полукружий Е, обведенная почти что кругом — толстенькой С, переходящей в мелкие невнятные завитушки. Е. С. — Елизавета Соловьева.

Лиза, Лизка, Лизонька… Скрючившись на зелененькой травке, я даже не рыдаю, я вою, я захлебываюсь кашлем, желчью выплевывая свою боль, баюкая на груди эту жалкую тоненькую тетрадку. Вот теперь я вспомнила все! Поездку на Гору, препирательства с теткой, прекрасного вампира, пришедшего мне на помощь и попросившего взамен ни много ни мало — крови. Как я смеялась, и как подсунула ему Лизку, полагая, что ей полезно пообщаться вживую со своей сказочной мечтой и протрезветь наконец от своей любви к вампирам… Я еще не знала тогда, что от этой любви протрезветь невозможно, не знала, что просто крови ему мало, что ему нужна жизнь — до последней капли. Не знала, что даже не для себя…

Да, я вспомнила теперь, как мы с ним ругались, как я ненавидела его — до тремора рук, до дрожи… И Лизку, пришедшую ко мне попрощаться, и серпик луны за окном, и розовую ванну, и миллионы розовых лепестков. И отчего я так ненавижу розы…

Лоу.

А еще — ласковые глаза и нежные руки, забота, тепло, участие. «Я умею быть тем, кто нужен сейчас». Очаровал, уболтал, согрел. Спас. И бросил.

То падение… падение я ему простила, мне себя в тот момент уже почти не жалко было. А вот Лизка… Как простить ему то, что он сделал с Лизкой? Не просто убил, влюбил в себя, вывернул душу ей наизнанку, заставил самой себя ему в дар принести… Даже не себе. Своим друзьям.

И только розы кругом. Миллионами, миллиардами розовых лепестков. Совершенных, прекрасных. Несорванных. Пока. И все эти розы душат, душат, запах слишком тяжел, слишком приторен… Задыхаюсь. Захлебываюсь. Умираю.

— Привет, моя хорошая.

Сидит. И откуда взялся? Чистенький такой, красивый. Обхватил ручками коленочки. Рубашечка белая–белая, и штанишки лишь на пару тонов темнее, и даже ботиночки — беленькие, словно грязь к ним и вовсе не пристает. И кудри его серебряные по плечам небрежными волнами, и солнце в них играет. И больно. Так больно.

— Зачем? — ничего более осмысленного в голову просто не приходит. — Зачем, Лоу? Зачем?

— Зачем что, милая?

— Милая? — горько усмехаюсь. — А ее ты тоже звал милой?

— И милой звал. И любимой. И единственной. Мне было не сложно. Я мог подарить ей не так уж много за ее жизнь. Ей хотелось небывалой любви. Разве я вправе был отказать?

Вот так все просто. Ей хотелось любви — изобразил, ему нужна была кровь — забрал. И ни тени сожаления. Ни грамма раскаянья.

— Ты хоть мгновение ее любил? Хоть капельку, хоть совсем чуть–чуть?

— Нет, — он смотрит прямо и спокойно. Ему не больно, ему не стыдно, ему не жаль. — Там нечего было любить. Фальшивая девочка из фальшивой страны. Насквозь надуманная и искусственная.

— Как ты можешь?.. Как ты можешь — так?! — меня душат рыдания, слезы водопадами катятся, еще и икота бить начала. А он сидит, такой чистенький. Красивый, спокойный. Не улыбается вот разве что, и то счастье. — Ты убил ее, срезал, не задумываясь, словно розу, и еще и… она для тебя была недостаточно хороша? Фальшивая? Да она душу тебе отдавала, да она сердце на ладонях дарила… и это для тебя — ничто?! Искусственность? Да ты эту тетрадку вообще открывал? Ты читал ее? Хоть из любопытства? Для смеха может?

— Да, Ларис, я это читал. Текст письма подражательный, стихи слабые.

— Как ты можешь! Это не подражание, это…

— Это попытка выехать на литературной классике столетней давности. У меня хорошее образование, Лара, я знаком с вашей литературой. И прекрасно вижу, что здесь она просто копирует…

— Я прекрасно знаю, кого она копирует! И она не копирует, она пропускает через себя, она этим живет, дышит! Она чувствует, что ее эмоции настолько созвучны, что лучше и не скажешь. Да, она вычитала в книжке эти обороты и интонации, но это ее обороты и ее интонации, она искренна в каждой букве!

— Она рисуется. Даже перед собой, — все та же холодная беспощадность. — Там, где тебе мерещится искренность, я вижу лишь плагиат. И полную неспособность быть самой собой.

— Ты бессердечное чудовище!

— Я вампир. У нас нет человеческой привычки льстить мертвым. Я вижу то, что вижу. И увиденное не меняется от того только факта, что это ее предсмертная записка. Она даже на пороге смерти не смогла быть самодостаточной и говорила чужими словами. Да, Ларис, эта девочка была фальшива.

— Ее звали Лиза!

— Я не запоминал. Она была нужна мне как украшение вечера, как дорогой подарок для моих дорогих гостей. Чем мог, я с ней за это расплатился, и расплатился щедро. Но любить, кроме вкусной крови, там было нечего.

— Зачем ты так, Лоу? Зачем? — меня колотит дрожь, я чувствую, что замерзаю. Ну что за клятое место вся эта вампирия, ну почему здесь вечно так холодно?

Очень осторожно, словно боясь спугнуть, он приближается ко мне, опускается на колени в траву, поднимает меня с земли, прижимает к себе. На ногах я бы не удержалась. А на коленях, опираясь о него всем телом, могу.

— Ну, ты же хочешь услышать правду, верно? И я согласен — тебе стоит эту правду знать. И быть сильнее этой правды. Только так возможно выжить.

А я понимаю, что должна оттолкнуть, прогнать, проклясть… Вот только нет у меня таких сил. Его руки — такие нежные. А на груди у него теплее… И, если уж честно, то, что Анхен сделал с Еленой, в разы страшнее судьбы Лизы. А Анхену я… все простила, выходит? Елену, Томку, себя… Живу вот с ним. В путешествие собираюсь. И Лоу мне при таком раскладе ненавидеть — за что? За то только, что Лизка была моей самой близкой подругой, а Елена — нет? Они вампиры. Они все здесь вампиры, все до единого. И ненавидеть одного, прощая другого? Нелепо…

Судорожно вздыхаю. Глубоко, пытаясь хоть как–то успокоиться. И так привычно вытираю лицо… вот об то, что ближе было.

— Надеюсь, эта стоит меньше, чем предыдущая?

— Понятия не имею. И кто тебе вообще голову такой ерундой морочит? — он гладит меня по спине. Почувствовав, что я немного расслабилась, он осторожно садится и, не отпуская, усаживает меня боком себе на колени. Ласковый такой. Тот, который нужен. И что в этом от правды?

— Скажи, а если бы я… если бы я согласилась тогда… поделиться кровью… — мои дрожащие пальцы гладят рубашку у него на груди, голова бессильно лежит на его плече, — ты бы меня убил?

— Конечно, — ни на миг не запнулся, не стал отпираться. — Я ж туда не закатом любоваться прилетел. Мне нужна была девочка для праздника. Глупая и нежизнеспособная. Гарантированно совершеннолетняя. Не успевшая обзавестись семьей, детьми, обязательствами. Ты, между прочим, подходила идеально. Умудриться закатить скандал на пустом месте — ни об уме, ни об умении жить в предложенных обстоятельствах это не говорило.

Я вздыхаю. Год назад я б ему на это много чего наговорила, а вот сейчас… возразить–то мне, по сути, и нечего.

— Судя по тому, что я все равно оказалась здесь, ты, видимо, прав. Надо было мне тогда… уйти с тобой. Ты рассказал бы мне о любви, а я бы на два года меньше мучилась. И Лизка моя была бы жива…

Он запрокидывает мне голову, пару секунд смотрит на залитое слезам лицо, затем невесомо целует в губы.

— Про любовь я и сейчас могу рассказать. Та девочка все равно нашла бы своего вампира, она, похоже, еще до встречи со мной «горела». Может, в раннем детстве какая встреча, может просто особенности психики, такое случается. А жизнь надо уметь принимать любой. Как и смерть, когда придет. Ты прожила эти два года — и я не верю, что там было только плохое. Ты не пошла со мной, но встретила Анхена — значит, и в этом был смысл.

— А ты во всем находишь смысл, да? Анхен сказал, что ты коэр, тебе положено, — трусь носом о его плечо, а потом все же признаюсь. — Знаешь, когда он сказал, что… для тебя всё знаки, символы… я потом думала, а вдруг… вдруг был для тебя какой–то знак, и ты на Гору не случайно пришел, и наша встреча была предопределена, вот только что–то сбилось, и пошло не так…

— Анхен порой бросается словами, не слишком заботясь о достоверности. Нравится ему на ровном месте утрировать, шутит он так, — Лоу нежно проводит пальцами по моей щеке, затем перехватывает меня поудобнее. — Я живой, Ларка. У меня самые обычные дела, потребности, заботы. И в моем появлении на Горе ничего мистического не было. Мне нужна была человеческая девочка. Проще и быстрее было найти ее там, а не бегать потом, как дурак, по городу, бездарно теряя время.

— А… твой наряд?..

— А мой наряд объясняется просто. Я весь день проторчал на заседании одного комитета старых му… прошу прощения, Древних и очень мудрых, которые решали один важный для меня вопрос, и все никак не могли его решить. А официальный наряд на такие заседания требуется. По одной из наших древних и мудрых традиций, — Лоу фыркнул, и я почувствовала что–то очень знакомое. Была одна девочка, тоже все традиции ругала. Да уж, нашла родственную душу. — В результате я и так–то едва не опоздал, а уж заезжать домой переодеваться — так и вовсе времени не было.

— Так все банально, — горько вздыхаю я. — Даже жаль.

— Нет, не банально, — не соглашается Лоу. — Я нашел тебя. А Анхен слишком зло порою шутит. Я не коэр. В крайнем случае — коэр–недоучка. Я ведь даже не понял, что я нашел. А когда и понял — не присмотрел, не позаботился.

— А он мне сказал, ты бумагу какую–то там писал, чтоб меня после той выходки с кровью в универ вообще приняли.

— Я ж говорю, нежизнеспособная, с первого взгляда видно, — он улыбается, и я печально улыбаюсь ему в ответ.

— Что ж тогда такого ты во мне нашел, что стоило присматривать и заботиться?

— Ты была настоящая, Лар, — говорит он мне так серьезно, что я верю, что для него это не просто слова. — Одна–единственная настоящая девочка в вашей насквозь фальшивой стране. На тебе обломалось что–то в великом эксперименте Древних. С тобой интересно говорить, ты пробуждаешь чувства, ты даже нас, тех, кто общается с тобой, делаешь настоящими. Теми, кто мы есть на самом деле. А не кем мы себя выдумали.

— Что еще за эксперимент? И почему ты вечно называешь мою родину фальшивой? Мы не фальшивые, мы такие, какие мы есть. Искренние, даже если с твоей вампирской колокольни тебе этого не разглядеть.

— Лар, а ты в природе хоть раз встречала, чтоб жертва добровольно в пасть хищнику лезла? Да еще распевая при этом песни о своей великой любви? Это же бред, Лара. Тошнотворный, несуразный бред.

— Но разве это наша вина? Это наша беда. Голос крови…

— Да нет никакого Голоса Крови, — он раздраженно отмахивается от моих слов, как от назойливой мухи. — Просто Древние навоевались до тошноты. Вот и захотелось — чтоб не гоняться за пищей, а она сама бы в рот прыгала. Да еще и от любви бы при этом таяла, чтоб им себя убийцами и злодеями не чувствовать. Вот и намухлевали там что–то… на генном уровне, и получили искусственную породу, ничуть не лучше, чем все вот эти… розочки. Люди вашей страны и впрямь стоят всех этих цветочков. Что там, что там — цветет красиво, а не души, ни жизни. Что–то самое главное еще в зародыше изъято.

Специально. Со всеми нами это сделали… специально… Одно дело понимать, что люди такими рождаются, тут уж что поделать, но они нас просто… Создатели. И ведь не обманули…

— Ты не любишь розы? — спрашиваю, чтоб спросить хоть что–то, говорить о людях нет сил, слишком велико потрясение от его откровенности.

— Ненавижу, — а ведь он у меня… только с розами всегда и ассоциировался. И сидим мы сейчас ни где–нибудь, а в розарии, и место он выбирал. — Я вообще не люблю садовые цветы. Именно за фальшь. За несоответствие природе. За издевательство над природой. Ты посмотри на все эти розы. Ни земля, ни солнце их не создавали. И ни земля, ни солнце их не прокормят. В природе все гораздо проще. Милей, естественней. В природе есть скромный цветок с пятью лепестками. И размер его невелик, и цветет он весьма недолго, и запах его едва уловим, и оттого невероятно приятен. Но они же так не хотят. Все эти Древние, гордящиеся богатством и пышностью своих садов. Выводящие все новые сорта путем бесконечных скрещиваний и генных модификаций. Боги дали нам землю. Уже красивую. Так они модифицировали и совершенствовали ее до тех пор, пока она не погибла. И ведь продолжают. Все равно продолжают. Модифицируют. На этой земле живут люди. Прекрасные и интересные такими как есть. В своей первозданности. А не клоунами из якобы свободной страны.

— Что–то все это тебе не мешает… Морщишься, но пьешь, да? — такие красивые слова. Правильные, обличительные. Борец за права природы. Но сам–то при этом кто? — Я вспомнила теперь, у Анхена в доме валяется куча фотографий. Твоих. Ты бегал к нам едва ли не ежедневно, совал повсюду свой нос, попивал взахлеб нашу кровь… А теперь мы тебе — просто клоуны? Потому что тебя, мерзавца, любим?

— Ты права, бегал, — не отрицает, соглашается. — Каждый день, верно. А до этого дождаться не мог, когда ж я Высшим стану и право посещения получу. Язык ваш учил, историю. С восторгом слушал разговоры старших о вас, о планах, результатах, прогрессе, которого уже довелось добиться. А фотографии… фотографии меня и сломали. Анхен и половины не знает, насколько там было все… горько. Я расскажу, если ты хочешь об этом слушать.

Киваю. Все, что я могу сейчас — это слушать. Оглушенная, потерянная, растерзанная. Может, хоть что–то пойму. Хоть его. Такого красивого. Умеющего быть таким добрым. И такого жестокого.

— Достижения людей в вашей стране всегда делились для меня на те, с которыми мы вам помогли, и те, которые полностью ваши. И там, где помогли, был повод гордиться за нас — ведь какие мы молодцы, не просто как к корму, учим, развиваем. Но этим больше гордились Древние. Собой гордились. А мне безумно интересно было все то, чего люди добились сами, чему у эльвинов даже близко аналогов не было. Люди как особый вид, идущий своим, особым путем. Анхен тогда не слишком понимал, в чем там прелесть, но никогда не мешал… И вот появилась фотография. Это полностью ваше, человеческое. Связанное с вашими особенностями зрения, созданное на той материальной базе, что имелась… Вот человеческие фотографы–первопроходцы для меня были гении. Мастера. И при этом художники, создающие на основе своего технического открытия произведения искусства. Да, я им помогал. Моделью, чернорабочим. Часами, днями. Я был ими восхищен, и меня не задевало, что я у них на подхвате, а не они у меня…

Чуть помолчал. Продолжил:

— А потом пришла Ара. Высокомерная, жестокая, извращенная, пресыщенная всем, кроме чужой боли. Поинтересоваться, «чем так занят наш мальчик». Нет, она не оценила ни мастерства, ни новаторства, ни прикладной пользы. Для нее это было — балаган, глупость без смысла и содержания. Тогда она уже вовсю играла в другие игры. И двое лучших фотографов поехали с ней за Бездну, пылая неземною страстью и жаждая отдать ей все. И это самое «все» она брала с них две недели. Она умела пытать, не убивая, чтоб кровь хоть и текла, да вся не вытекала. И отрезая им пальцы, сдирая кожу, все интересовалась у них, любят ли они ее по–прежнему, готовы ли они и дальше терпеть ее «ответные чувства». И они любили. Она пытала их самыми страшными пытками, а они все равно любили. Это было немыслимо, неправильно, чудовищно, но — было. Тянулось и тянулось…

Вновь замолкает, находит мою руку, подносит к губам, целует пальцы.

— Я бы хотел сказать тебе, что я благородно за них вступился, или хотя бы воткнул им нож в сердце, чтоб прекратить мучения… — на миг сильно сжимает мне плечо, вновь отпускает. И продолжает. — Но я тот, кто я есть. Ара была сильнее, и я промолчал… За них вступилась Яська. Несовершеннолетняя девчонка, без крупицы магии и силы. Никогда не бывавшая в Стране Людей, да и не особо этой страной интересовавшаяся. Попытавшаяся остановить свою «мать», потому, что так поступать нельзя. Неприемлемо. Недопустимо. И горевшая за это, словно факел… Вот за сестру… За сестру уже ничего было не жалко, ни жизни, ни чести… Когда вернулся Анхен, фотографы были мертвы, Яська полностью восстановилась и умоляла ничего ему не говорить, а я только залечивал свои раны. Я долго тогда лечился… А Анхен сказал: сам дурак, зачем полез под горячую руку, большой же мальчик, последствия представлять должен… — он снова молчит, и мне совсем не хочется комментировать сказанное. Как и думать о том, что его безумная мачеха сделала тогда с ним, с его сестрой, что творила с теми бедными фотографами, если даже вампирская девчонка, рискуя здоровьем, за них вступилась.

— Вот с тех пор я и не появляюсь в вашей стране без необходимости, — все же находит он слова, чтобы закончить. — И ни любить, ни желать никого из этих выдуманных людей со сломанной психикой я не могу. Я предпочитаю полевые цветы и дикую охоту.

— А дикую — это как?

— Это когда жертва знает, что она жертва, и ненавидит охотника, и пытается уничтожить его или сбежать.

— А такое… разве бывает? Ты хочешь сказать, что есть люди, которые вас… ненавидят?

— Когда–то, Ларис, нас ненавидели вообще все люди. Никто не жаждет быть добычей, это естественно. Людей обратили в рабство и низвели до уровня животных. Больше они не боялись. И не пытались сопротивляться. Но утратили вкус. Тогда и появилась ваша страна, плод извращенной фантазии гурманов-Древних, — очередной раз за это утро он походя сломал мою картину мира, перевернув известную с детства историю с ног на голову. — Но остались и свободные люди, те, кого, подобно диким животным, оставили бродить по лесам, благо они так и не вышли из первобытности. И когда мне приедается вкус местных рабов, я не притворяюсь благодетелем, я иду в лес, выслеживаю и убиваю добычу. Да, моя добыча — люди. Они — наша еда. Единственно возможная в этом мире. И если я хочу жить — я должен питаться. И я принимаю это за данность, а не грущу о временах, когда вместо крови пили гранатовый сок. Вот наши Древние — живут иллюзиями и сходят с ума от несовпадения иллюзий с реальностью. Пытаются играть в благодетелей человечества и, подобно дядюшке Анхену, стремятся вырастить из людей некое подобие древних эльвинов, усиленно прививая им все лучшее, возвышенное, благородное. А потом они этих недо–эльвинов едят, потому как жажда никуда не делась, и у них крышу сносит от несовпадения того, что они себе напридумывали с объективной реальностью. И как результат деятельности безумных вампиров — у нас целая страна безумных людей.

— А ты — единственный нормальный? — невесело усмехаюсь.

— Ты да я — двое нас, — он тоже улыбается, и тоже — не то, чтобы особо весело.

А ведь я почти успокоилась. И могу слушать про смерть. И про свою, и про чужую. И даже поддерживать разговор. Вот только Лизку жалко. Ведь она, выходит, была для него никем. Совсем никем. Даже кровь ее его не прельщала. Просто престиж, традиции, надо соответствовать, друзья же ждут особое блюдо…А я, наверное, где–то глубоко в душе надеялась, вопреки всему, что она жива. Живет себе за Бездной. Он ее не убивал, он влюбился и взял ее замуж… И мы бы тут встретились. Это была бы добрая сказка. Про добрых вампиров. Совсем как в детстве учили. Нет, конечно, кого–то там они убивают. Но только нехороших, злых. Кого не жалко. А добрых всегда спасают…

Не сбылось, да и сбыться не могло.

— А она умерла… в той самой розовой ванне? Как ты ей и обещал? Среди миллионов пузырьков воздуха и розовых лепестков?

— Кто? — он даже не сразу понимает, о чем я. — Ах, эта девочка?

— Лиза!

— Да, конечно, — аккуратно обхватил меня за затылок и развернул так, чтоб взглянуть в глаза. — А ведь это был твой самый большой кошмар, верно? Все эти годы? Она ведь тебе ночами снилась, эта ванна? Ты даже когда память потеряла, о ней помнила. Для тебя дардэнхэ в моем доме — это символ смерти, да?

— Да, — признаю очевидное, — снилась. Только я в ней почему–то не от вампиров умираю, я в ней тону, захлебываюсь… — вздыхаю. Даже память о снах, мучивших годами, приходит только сейчас, с его вопросом. — Часто снилась, пока жива была. А еще — могила твоя снилась. Я так мечтала тебя убить, что даже во сне порой видела: такой шершавый камень над обрывом, что там, дальше, не видно, наверно, Бездна. А на камне надпись: «Аирис». Странные немного буквы, шрифт… непривычный. А иногда вместо «Аирис» было «Ставэ». И роза. Там из земли обязательно тянулась роза. Алая. Вот только лепестки ее опадали, и наземь падали белыми, словно снег. Словно зима…

Чувствую, как нервно он переглатывает. И молчит, замерев, даже когда я уже замолкаю.

— Лоу? — нерешительно поднимаю на него глаза. Он смотрит куда–то мимо, чуть прикусив губу, а лицо напряженное, словно пытается сдержаться. — Ло? Что, про свою смерть слушать страшнее, чем говорить про чужую?

— Нет, малыш, — он отмирает и мне улыбается, едва–едва, самым краешком губ, — про свою не страшно, — вновь замолкает. И предлагает совсем неожиданно, — А хочешь, я покажу тебе ту самую ванну? Чтоб больше не мучила в кошмарах?

Ту самую? Где умерла моя Лизка? У нее ведь даже могилы нет…

— Хочу. А можно? А Анхен?..

— Плевать. Твоего решения мне будет достаточно. Ты полетишь со мной?

— Да.

И мы улетаем. Прямо оттуда, из розария, не перекинувшись ни с кем и словом. Он подхватывает меня на руки, стремительно несется на парковку, сажает в машину. И она срывается с места, оставляя вдали самую красивую башню города с ее самым красивым садом. Ну, или «одну из самых» с «одним из самых». И… и не обязана я перед ним отчитываться! Он приходит и уходит, вспоминает обо мне, когда нет других дел, и забывает, как только дела появляются. Утверждал, что я его возлюбленная с равными правами? Ну вот я ими и воспользовалась.

Дом Лоу я толком и не запомнила, волновалась, видимо, сильно. Ну, башня. Не особо чтоб и высокая. Вокруг таких много было. А вот никакого сада при ней нет. Совсем. Только парковочная площадка и вход внутрь.

— Ой! — только вылезая из его машины, я об этом вспомнила.

— Что, моя хорошая?

— Как–то я слегка не одета… для похода в гости…

— А, то есть для приема гостей было в самый раз? — смеется он над моим смущением. А потом обнимает и целует в нос. — Вечно я тебя встречаю то не так одетой, то не в том настроении… Поздновато уже производить на меня благоприятное первое впечатление, не находишь?

— Ну, может удастся произвести хотя бы второе… чтоб исправить первое?

— Тебе? Вот это вряд ли. Да тебе и не надо, Ларочка. Ты и так — чудо, как хороша. Естественная, непосредственная… Да в доме и нет сейчас никого, я один. Идем, не надо смущаться.

И мы идем. Какими–то коридорами, через холл… А потом он открывает дверь.

А там — даже стены розового камня. И действительно с прожилками. Золотыми. И белыми. И огромные окна в этих стенах. И синь небес за окнами. И солнце бьет, заставляя камень играть и искриться. Пол выложен крупной серой плиткой с замысловатым узором, а по центру — то самое дардэнхэ: углубление в полу, отделанное тем же розовым камнем, слишком крупное, чтоб именовать сие ванной, но и не слишком велико, чтоб подошло бы гордое «бассейн» По моим представлениям, в бассейне должно быть возможно плавать, а здесь, если лечь на воду, то от бортика до бортика — меньше одного гребка. Впрочем, воды в сем сооружении не было.

Лоу остался у дверей, давая мне возможность осмотреться. А я обошла комнату по кругу, порой касаясь рукою камня стен. На солнце камень нагрелся и был завораживающе теплым, в тени — приятно холодил ладонь.

Я села на самый край пустой сейчас ванны и попыталась представить, как же оно было — тогда. Как бурлила вода в дардэнхэ, кружа лепестки нелюбимых хозяином роз. Как ждали в этой воде обнаженные и жаждущие вампиры. Как она смотрела на них, возможно, сидя прямо вот здесь, на краю. Ведь она видела их впервые, а ей предстояло отдать им все, совсем все… Ведь дал же он ей время хоть оглядеться, прежде, чем столкнуть ее к ним, в эту бурлящую нетерпением воду? Как они убивали ее здесь, нелюбимую деву среди лепестков нелюбимых цветов. Как она верила, до последнего вздоха верила, что он ее все же любит.

— Хочешь, включу воду? — осторожно спрашивает Лоу.

Киваю. И только тут замечаю, что плачу. Пытаюсь вытереть слезы, но они все равно текут. Судорожно всхлипнув, подтягиваю коленки к груди, обхватываю их руками и смотрю, как набирается вода. Четырьмя потоками, из четырех труб, с четырех сторон света… А ванна округлая. И вообще — не такая. Я представляла ее себе как–то совсем иначе, мрачным местом для кровавого ритуала, а тут… солнышко в окна льется, светло, ярко, нарядно. Не страшно. Тут, наверно, легко умирать. Глядя в небо. И веря, что уходишь в свет… А когда упадешь во тьму, не будет времени, чтоб крикнуть, что ты ошибался. И все не так, во всем обманули…

А меня вот… не обманули. Столько правды мне рассказали — из ушей лезет. Вот только Лизка умерла обманутая, но счастливая. Лоу ее так не любил, так обманывал, что она сама ему жизнь протянула — в благодарность. А меня… Анхен вот любит. Правда–правда и честно–честно. Только вот что же… счастья от этого нет и близко? Начнешь вспоминать — а там только боль, боль, боль… И даже сейчас — я, вроде, его. Вожделенная, желанная, выстраданная. Приз, что получен и положен на полку. Решит — в постель затащит. Решит — не станет. Нет, меня, конечно, спросит. Когда доведет до такого состояния, что я гарантированно скажу «да».

Шум воды утих. А дардэнхэ, уже, оказывается, до краев. А я и… пропустила.

— А где же… пузырики?

— Хочешь — включи сама. Вот здесь рычажок, — он ласково берет мою руку, опускает ее под бортик прямо у моих ног, и я нащупываю переключатель. Так просто, и никаких чудес вампирской техники. Легко поворачиваю — и бассейн начинает бурлить, по периметру, в основном. Но впрочем, и в центре вода тоже — вспененная, бурлящая. Выходит, когда они ждали ее тут, их обнаженные чресла ей было не видно. Вода совсем непрозрачна, да еще лепестки…

— Лепестками посыпать не будем, ладно? Я, честно говоря, не готов.

— Обменять жизнь розы на мою?

— Лепестки в мешках под лавкой не стоят, — он тихонько опускается на колени за моей спиной и, обняв за плечи, целует в висок. — Ни розы, ни ромашки, ни даже лютика, — названия цветов он шепчет мне на ухо, а затем и вовсе прикусывает мочку.

— Лоу? — вздрагиваю от неожиданности, да и… не только.

— Пойдем купаться, Лар? — продолжает нашептывать этот змей, а его руки скользят по моим, медленно–медленно, от плеч к запястьям. А ведь рубашки–то на нем — нет. Опускаю глаза и вижу голые коленки. Ой-ё, что ж я сразу–то не подумала, что одним осмотром «достопримечательности» дело не ограничится? Ввалилась полуодетая (да ладно, практически раздетая) в дом одинокого вампира, да еще и… в «комнату для развлечений», так, кажется, это место у него называется… О лютиках поговорить, видимо.

— Ну что ты так дрожишь, глупенькая? — он по–прежнему гладит мои руки. Кончиками пальцев, едва касаясь. — Ты меня раздетым не видела? Или я тебя? Идем. Ну ты же не хочешь всю жизнь видеть это место в кошмарах? Давай убьем, наконец, твои страхи и подарим этой ванночке другие ассоциации. Яркие, положительные. Это ведь просто место для удовольствий. Ра–азных. Само по себе смерти оно не несет.

— А в комплекте с тобой?

— Если очень попросишь, — он жарко лизнул меня в шею, тут же отстранился и спрыгнул в воду. — Присоединяйся. Хоть отмою тебя. Перепачкалась же вся, пока по саду бегала.

Вода не достает ему даже до груди, пузырясь вокруг мириадами гейзеров. А я смотрю на него, на сказочно красивое лицо в ореоле серебряных прядей, на эти широкие плечи, на гладкую, безволосую грудь, на мускулистые руки, ко мне протянутые. А ведь он и Лизку, наверное, ждал — так.

— Скажи мне, что ты меня любишь, — прошу неожиданно для себя самой.

— Зачем, маленькая?

— Не знаю. Не важно. Ты обещал. Просто скажи. Заставь меня поверить. Ты же можешь.

— Люблю тебя, — отзывается он спокойно и просто, глядя прямо в глаза своими невозможными серыми глазищами. — Дыханием весны

Ты опаляешь, сердце обнажая.

Такая близкая. И без конца чужая.

Мне остаются о тебе лишь сны.

Он приближается, берет меня за руку, целует кончики пальцев. И продолжает:

— Приди ко мне. Услышь мой нежный зов

И подари от вечности мгновенье.

Вознагради за долгое терпенье

И светлую мою прими любовь.

Очень медленно опускаю ноги в воду. Она теплая, приятная, нежная. Как его стихи. Как его рука. Не отрывая взгляда от его глаз, спрыгиваю на дно, позволяя воде принять себя, окутать. Неснятая рубаха противно облепляет мне тело, бесконечные пузырьки бестолково толкутся вокруг.

Я смотрю в его глаза. Его лицо освещает солнце, и зрачки — лишь тонкие черточки. Медленно поднимаю руку и провожу по его волосам. Затем запутываюсь в них пальцами.

— Какие у тебя сейчас глазищи, — произносит Лоу, беря меня за талию.

— Тихо, не порть, не надо, — кладу палец ему на губы.

Он мой палец сперва целует, затем обхватывает губами и начинает тихонечко посасывать. Я смущаюсь и руку отдергиваю.

— Можешь сделать для меня кое–что? — почти шепчу.

— Что, маленькая?

— Давай… давай притворимся, что этих двух лет — не было. Что ты встретил меня на Горе и… забрал с собой. В тот же день, сразу… И я верю в твою любовь, и согласна отдать тебе жизнь… Здесь, сейчас. И ты возьмешь…

— Ты хочешь сыграть в собственную смерть? — он тоже не отрывает от меня глаз. Очень серьезный, очень спокойный. — Есть и другие игры, Лара. Добрее и позитивней.

— Пожалуйста, Лоу! Я хочу понять. Я так давно хочу понять… Как она смогла… вот так… Что такого ты ей сказал, может, сделал, что она смогла… сама, добровольно…

— Я же объяснял, Лара, это искусственная…

— Перестань. Я наслушалась уже, хватит. Я устала быть уникальной. Я обычная, внушаемая, как все. Я пошла с тобой, а она осталась, в университет поступает, она ведь талантливая, очень, зря ты… А Анхена я не встретила. Не поступила, не дожила, не узнала. Не было его в моей жизни. Нет. Не существует. Только ты. Мой первый вампир. И единственный. Навсегда, до смерти. До сейчас.

Его рука скользит мне на спину, рывком прижимает к его груди, его губы закрывают мне рот поцелуем, гася в зародыше подкатывающую истерику. Он целует. С напором, страстью. Там, на озере, он был куда деликатней, словно боялся спугнуть, а сейчас… А впрочем, я же сама… просила его… чтоб любил…как свою… бесконечно влюбленную… Дыхания не хватает, мысли разбегаются… Он медленно отстраняется. Смотрит в мои глаза, слегка подернутые туманной дымкой. Затем нагибается и слизывает со щек соленые дорожки слез. Слушает мое неровное дыхание. И снова смотрит в глаза. Все смотрит и смотрит.

— А ведь я не знаю, что сказать, — произносит, наконец. — Всегда знал, а сейчас не знаю. Ты ждешь от меня слишком многого, а я просто вампир, повстречавший свою деву. Единственную, неповторимую. Которую уже не искал. Давным–давно не искал. И все слова, которые были, раздал другим. И хочется сказать тебе что–то особенное, но ничего особенного не осталось…

Мои руки лежат на его плечах, его — сомкнулись на моей спине, и бурлит вокруг вода безумством белой пены. И не понять — не то отказывается он сейчас от роли, ему предложенной, не то ее и играет. Но не все ли равно. Время замкнулось в круг, и я стою в той самой ванне, от которой некогда отказалась, с тем самым вампиром, которого с презрением оттолкнула, и больше всего на свете хочу понять, что было бы… нет, как оно все было бы, если бы я тогда согласилась. Влюбилась… вот в эти глаза цвета неба перед дождем, в эти тонкие, красиво изогнутые брови, в этот точеный профиль. И в губы, словно навек припухшие от бесконечных поцелуев… А ведь я была не права…тогда. Эти губы хочется целовать… Наивная молоденькая дурочка. Мудрости неземной хотелось. А вампиры… созданы для поцелуев. Для любви… и смерти. А больше… ничего и не надо. Совсем.

Мои руки скользят в гущу его волос, притягивают ближе его лицо. Мои губы сливаются с его, и это мой язык скользит ему в рот, потому, что слова… слова я и сама придумаю. Потом. А сейчас я тону. В его глазах, в его губах, в его руках, что все скользят по моей спине, ощупывая мое тело сквозь ткань — жадно, бесстыже. В этой бурлящей пене его вампирской ванны, которая бурлит уже у меня в крови, лишая стыда, разума, заставляя творить безумства. Целую его в шею. Раз, другой, третий. Он запрокидывает голову, позволяя, принимая. Но просто целовать мне мало, хочется прикусить. Или всосать в себя тот маленький участок его кожи, до которого удалось добраться. Спускаюсь поцелуями к ключицам. Его руки сжимают мне грудь — сильно, я даже вскрикиваю. Он чуть ослабляет хватку, и вновь сжимает. И еще, и еще. Выгибаюсь, не сдерживая стонов. Сладострастные волны жарко прокатываются по телу, теперь уже он целует мою выгнутую шею, проводит по ней языком, прикусывает…

— Ты точно пойдешь со мной до конца? — жарко шепчет он мне на ушко. — Сейчас мы можем еще остановиться.

— Да, Лоу, да! Не останавливайся, пожалуйста. Я хочу дойти до конца. С тобой. Сейчас. Здесь.

— Ты отдашь мне свою кровь?

— Да, любовь моя. Кровь. Плоть. Жизнь.

Играла ли я тогда, пробуя на вкус слова, которых в жизни не говорила? И зная, что жизнь он не заберет, потому что?.. Или сама уже в тот момент почти верила, почти была — Лизой, или той Ларисой, которая не подставляла подругу и пошла с ним сама? Или даже уже без «почти»? И готова была — отдать ему даже жизнь?

Он отступает на шаг. Смотрит. Грозовыми своими глазами.

— Разденься для меня.

Да, конечно. Вот только… Смущаюсь. Анхен всегда раздевал… Не было! Я Лиза. И я влюблена. И я не могу отказать. Чуть нагибаюсь, берусь за подол…

— Неет, — улыбается он мне, так коварно и… развратно, по–другому не скажешь. — Не здесь. Там, — и кивает на бортик.

Там. Ладно.

— Но ты же мне поможешь… подняться?

Подхватывает меня на руки и сажает у кромки воды. Пытается отступить назад.

— А еще поцелуй.

— Для храбрости?

— Да.

Целует. Мне приходится склониться к нему, теперь он ниже. Зарываюсь руками в его волосы, отдаюсь его губам. Таким мягким, таким настойчивым. Он отстраняется первым. И тут же обхватывает губами сосок. Прямо через рубашку. Втягивает в себя, высасывая из мокрой ткани воду, заставляя меня вскрикнуть и выгнуться навстречу его ласке. Отпускает.

— Сними. Я хочу на тебя смотреть.

Встаю. Захватываю руками подол. Поднимаю. Медленно, не спеша, по сантиметру. Чуть вздрагиваю, понимая, что уже открылись бедра, но продолжаю. Его взгляд скользит, не отрываясь, вверх по моим ногам, задерживается между ног, не скрывая жадного интереса.

— Чуть шире… ноги, — хрипло просит он, и я подчиняюсь. Мне жарко от его взгляда, и руки дрожат, но я поднимаю подол все выше, полностью обнажая себя ниже пояса и закрывая тканью пылающее лицо. Замираю. С рубахи течет вода, я чувствую теплые струйки, стекающие по животу, бедрам…

— Дальше, — просит он, кажется, вечность спустя.

Продолжаю. Обнажаю грудь. Откидываю, наконец, прочь мокрую тряпку. Смотрю на него.

— Руки оставь… за головой, — дышит тяжело, взгляд потяжелевший, потемневший, словно небо перед грозой. Я и сама… горю под его взглядом. Все тело словно пылает, а ведь он… даже не прикоснулся. И дышать… тоже, почему–то сложно.

— Повернись вокруг. Медленно. Пожалуйста, — слова даются ему с трудом, я вижу, как подрагивает челюсть. Мне кажется даже, что я вижу, как вжимаются в десны его зубы… и вновь возвращаются… Или это в глазах у меня уже все плывет?

Поворачиваюсь. Медленно, как просил. Хочется спрятаться у него на груди. От его же жадных взглядов… Вру. Хочется уже… много большего.

— Иди ко мне, — наконец зовет он, и я прыгаю в его бассейн, не раздумывая.

Он хватает меня, прижимает к бортику. Его глаза мерцают жарким нетерпением. Его руки не мелочатся, сразу закидывая одну мою ногу к нему на бедро и врываясь жадными пальцами в промежность. Вскрикиваю, крепче хватая его за шею, его пальцы словно пульсируют во мне, нетерпеливые, бесстыдные, жаждущие. Проникают, раздвигают, растягивают… Взгляд в глаза — вопрошающий, требовательный. Киваю, говорить и сама уже не в силах. Он рывком лишает меня последней опоры, мои ноги скрещиваются у него на спине, а в меня врываются уже не пальцы. Да! Да, продолжай, не останавливайся! Он не кусает. Делает во мне один рывок, второй, третий. Держится, мучительно сжимая челюсти. Даже струйка крови изо рта показалась — видимо, губу себе прокусил. Едва ли сознавая, что делаю, очередным рывком оказавшись ближе, слизываю его кровь. И еще успеваю поразиться ее сладости. Услышать его стон. И он впивается зубами мне в шею.

Мир взрывается! Искрами из глаз. Нет, привыкнуть невозможно, боль обжигает, словно впервые. И тут же уходит. Вся. С кровью моей, с дыханьем, с мыслями, чувствами, образами. Мир кружится пенным водоворотом, и я сама — лишь сборище белых пузырьков, стремящихся выпрыгнуть из воды и вновь вернуться. И опять, и снова! Все стремительней, все дальше… или глубже… он бьется во мне — грозой, водопадами…

И вода вокруг вдруг вырывается из берегов безумным всплеском, нас крутит водоворотом. И жаркие губы покрывают поцелуями мой позвоночник. И руки проникают между нашими телами, оглаживая мне живот, сладко терзая грудь. Не совсем понимаю, как, ведь Лоу держит меня за ягодицы. И все еще пьет… Уже нет. Чья–та чужая рука за волосы отдергивает от меня его голову, и совсем другие губы приникают к моей ране. Пусть. Не важно, лишь бы не прекращалось.

Лоу замедляет ритм и впивается зубами в чужое запястье, а я ощущаю, что сзади ко мне прижимается пульсирующая плоть. А затем и не только прижимается, но начинает медленно, не спеша входить… Все глубже, глубже… О, бездна, Лоу совсем остановился, ожидая… Дергаюсь, жаждя продолжения, чувствуя лишь нетерпение, мучительную жажду плоти, да невероятную, на грани возможного, переполненность, растянутость, принадлежность… И наконец они задвигались во мне, оба. Кричу, не в силах справиться с переполняющим наслаждением, взлетаю к небесам огромной пенной волной. И обрушиваюсь водопадом в Бездну.

Солнце бьет в глаза. Даже сквозь сомкнутые веки чувствую. Недовольно морщусь и пытаюсь заслониться рукой. И тут же получаю водой в лицо. Тепленькой такой. Из душика. Злобно отплевываясь выползаю из–под бьющих струй, протирая глаза.

И оказываюсь лицом к лицу с Анхеном. Наивная, пыталась забыть о его существовании. Да кто бы мне дал? Сидит себе, водичкой меня поливает. Уже не по лицу, по плечам. Надеется, что вырасту?

— Перестань, — пытаюсь от него отвернуться.

— Да я ж тебя грею.

— О, еще один метод вампирской реабилитации? Самый прогрессивный, видимо.

— Ну, действует же, — он беззаботно пожимает плечами. — Ты чего злая–то такая к нам вернулась?

— Нормальная вернулась. Пока тебя не встретила, — оглядываюсь. Я все в той же розовой комнате. На самом краю исходящей пеной ванны. До кровати, значит, не донесли. И верно, зачем, можно ж водичкой полить. Шланг от душа уходит куда–то вниз — под воду и под бортик. — Лоу где?

— Сейчас придет, куда ж он денется, — Анхен отбрасывает душ в ванну, и он, на миг попытавшись стать фонтаном, бессильно тонет. — Лоу, значит. А мне, выходит, принцесса не рада?

— Сам догадался?

— Ты усиленно подсказываешь. Что ты злобствуешь? Тебе ж понравилось, ты от оргазма умирала…

— От зубов я ваших умирала! А тебя вообще сюда хоть кто–то звал? Пока я дома, так тебя не видно. А стоило уйти — и вмиг нашелся! И дела, наверное, резко кончились?

— Но разве же это плохо?

— Плохо! Я с ним хотела быть! С ним! Не с тобой! И ты сам сказал, я имею право! С кем захочу!

— Ну так и я имею. А я хочу — с тобой. Вот мы наши желания и совместили. Кому от этого хуже?

— Мне!

— Чем, глупая? Мы много крови не брали, а с твоим резервом мы и продолжить можем. Ты из–за крови так испугалась? Я контролирую, Лар. И Лоу тоже. Случайностей не будет, сколько бы нас в этой дардэнхэ не было.

— Да причем здесь… Да какая, к дракосу… — мне аж плакать хочется. — Это было личное, Анхен, понимаешь, личное. Мое и его… Ну ты сам же мне говорил, секс для вас — словно разговор. Просто уже… невербальный. Вот это и был — разговор. Личный разговор. Важный. А ты превратил все… в какое–то скотство! Ты б еще друга своего позвал. Синеволосого. И — «приключения девочки–секретарши продолжаются»!

— Какой синеволосый, Лара, что ты, — Лоу к нам все же вернулся. Одежды на нем, правда, за время отсутствия больше не стало. — Убили его давно.

— Как убили? — изумленно оборачиваюсь.

— Да как из фаворитов полетел, так сразу и убили. Даже до дома, говорят, не дошел. Слишком уж много врагов успел нажить, — Лоу опускается на колени за моей спиной, притягивает меня к себе. — Ну что моя маленькая снова плачет?

— Ты его позвал? — мрачно киваю на Анхена.

— Нет, сам нашелся. А если вернуться к нашему разговору, то он ведь дал тебе ответ на еще один твой вопрос: после определенного момента уже не важно. Ты все равно осталась только моей, только со мной…

— Да что ты! — не выдерживает этой идиллии Анхен. — Эх, рановато я душ–то отпустил.

— Не слушай его, — Лоу поворачивает к себе мое лицо и приникает долгим, нежным поцелуем. Я отвечаю. И нас едва не смывает сильнейшей струей воды.

— Ах так, значит, — Лоу отпускает меня, очень плавно и тягуче поднимается на ноги… и стремительной молнией бросается на Анхена, сталкивая его в воду. Они оба идут ко дну и не всплывают, долго. Только мечутся под бурлящей водой неясные тени. Сижу на самом краю, пытаясь разглядеть хоть что–то. Ну, шевелятся. Значит, не потонули. Дурачатся? Дерутся? Кто ж разберет.

Вода взрывается брызгами, они взмывают под потолок, стремительные и решительные. Мелькают руки, ноги. Удары сменяют один другой быстрей, чем я успеваю понять, достигают ли они цели. И кто вообще побеждает.

Не выдерживаю. Спрыгиваю в бассейн, вылавливаю брошенный Анхеном душ. И направляю струю прямо в метущиеся под потолком тени. Так их! Они оборачиваются, замирают на миг, а затем стремительно падают на меня. Я пытаюсь отбиваться от них хлещущей из душа водой, но они настойчивы. И вот уже Лоу, поднырнув, хватает меня за руки, Анхен отнимает душ.

— А вот теперь держи ее крепче, Лоурэл, — Анхен что–то задумчиво подкручивает, меняя напор воды. — И сейчас будет моя страшная — страшная мстя.

— Нет! — испуганно пытаюсь вырваться, но Лоу теперь не за меня, он за него! И он держит меня за руки, прижимая спиной к себе, не давая даже прикрыться. А вода омывает мне плечи, спускается на грудь. Анхен медленно водит душем — кругами вокруг одной груди, затем вокруг другой, заставляя почувствовать удары упругих струй каждой клеточкой, вновь и вновь, приближая, удаляя, опуская под воду. Вызывая ощущения от нестерпимых до несказанно приятных.

Я уже не вырываюсь, я обмякла в руках у Лоу, вся отдаваясь ощущениям, соблазняемая, растворяемая этой водой. Лоу уже не держит мне руки, и я закидываю их ему на шею. Водяные струи спускаются ниже… и неожиданно сильно бьют в меня между ног. Взвываю, почти подпрыгивая. Анхен смеется и вновь перемещает свой «массажер» мне на живот. Разворачиваюсь к нему спиной. Упругие струи прокладывают себе дорожку вдоль позвоночника, чертят круги на лопатках, спускаются помассировать ягодицы, не забывают ощутимо пройтись между ними…

А Лоу меня целует. Лоб, брови, глаза, щеки, губы… И снова губы, и опять, и еще… Потом меня разворачивают, и ко мне приникают еще одни губы. А губы Лоу спускаются на грудь… А впрочем, грудей у меня две, и вторую тоже не обходят вниманием губы, а я запускаю пальцы в их волосы, растворяясь в их ласках, забывая обо всем, позволяя себе лишь наслаждаться…

Анхен увозит меня домой замотанную лишь в полотенце, усталую, измученную до черных мошек перед глазами, но не жалеющую более ни о чем. Что было — то было, что случилось — того не отменить. Я все еще жива, я здесь, среди вампиров. С их необоримой жаждой крови и секса. И не так уж все, наверно, и страшно. Можно жить и так.

До вечера Анхен был необычайно заботлив, стараясь не выпускать меня из виду ни на минуту. А вечером увел в свою спальню и уложил рядом с собой.

— Я больше не смогу, — только пискнула слабо.

— Больше и не надо. Просто будь со мной, хорошо?

— Ты сам мне разрешил, — сонно бормочу, обнимая его одной рукой.

— Я и сейчас не запрещаю. Просто не сбегай. Я волнуюсь.

Глаза закрываются, нет сил даже кивнуть.

— А ты овампириваешься, — еще слышу сквозь дрему.

— А ты очеловечиваешься — буркаю в ответ и проваливаюсь, наконец, в сон.

Я не знаю, так чудно совпало, что все дела его прям в тот день резко кончились, или он попросту все бросил, но уже на следующее утро он посадил меня в свою новую машину, уже не алую, а насыщенно–малинового цвета, и мы устремились прочь из Илианэсэ.

 

Глава 11. Река

Летим и летим. Куда–то на северо–восток над лесами и реками, многочисленными озерами и огромными болотами. Если когда–то я думала, что, перебравшись через Бездну, попадешь в совершенно иной мир, то теперь понимала, что это так лишь отчасти. Рукотворный мир действительно был иным: их город — это не наш город, их общество совсем не походило на наше. Но вот природа… Природе было решительно все равно, какая это сторона Бездны. Все та же равнина. Все те же леса — преимущественно темнохвойные, лишь слегка разбавленные лиственными. Впрочем, сверху было красиво: светло–зеленая листва словно волнами набегала на темную хвою, образуя замысловатые узоры на этом поднятом высоко над землей зеленом ковре.

Не было только дорог. Когда я летала над Страной Людей, внизу всегда была целая сеть дорог, змеящихся в разных направлениях. Здесь — ни одной. Не было полей. И даже загонов с рабами в обозримом пространстве не наблюдалось.

— Зачем тебе? — фыркнул на мой вопрос Анхен. — Не насмотрелась разве? — Но все же снизошел до ответа, — они южнее, на обратном пути наглядишься.

Я не была уверена, что особо их разглядывать мне захочется и на обратном пути, пока же

все скользила взглядом по бесконечным кронам пусть в деталях изменчивого, но по сути своей неизменного леса, не в силах обернуться и посмотреть на своего спутника.

Эйфория ушла. Уверенность в том, что я смогу и так, по–вампирски, ушла тоже. А вот боль — вполне себе реальная и физическая — бодренько притопала ко мне под утро и уже не оставляла. Болело все. Ныло, саднило. Нет, ничего не осталось, конечно, ни синяков, ни засосов, ни укусов. Но нетренированные мышцы резких перегрузок не простили, и теперь выли во мне все, не давая забыть, но и не помогая осмыслить.

А вчера… Что же там происходит при укусе вампира? Что за безумную анестезию они нам впрыскивают? От которой не только мгновенно пропадает всякая боль и отключается разум, но и все существо охватывает… да, жажда, по другому и не скажешь. Безумная, бесконтрольная жажда чувственных наслаждений.

— Что вы впрыскиваете нам в кровь при укусе? — интересуюсь вслух, так и не найдя в себе силы обернуться.

— Свою жажду.

— Анхен!

— Ну, и капельку слюны, быть может, — пожимает он плечами. — Вот только, Лар, что бы мы ни впрыскивали, мы мгновенно высасываем это обратно. Так что ты ищешь не там. Никакой материальной субстанцией это быть не может.

— Но что же тогда?

— Магия, Ларка, магия. Наша жажда столь сильна, что при соприкосновении нашей слюны с человеческой кровью идет мгновенная магическая реакция, и ты начинаешь ощущать мою жажду как свою, только с обратным знаком: то, что я хочу взять, ты жаждешь отдать.

— А-а… А это со всеми так, или только с теми, кого вы… модифицировали?

— Таак, — Анхен заметно напрягся. — Что еще наболтал тебе этот умник?

— Да мы целовались все больше, — его напряжение мгновенно бьет по моим натянутым нервам, и я, не задумываясь, бью в ответ. Так по–человечески, на ревность.

— Да уж лучше бы вы только целовались, — фыркает в ответ Анхен. И я не понимаю его реакции. Он нашел меня с другим и… присоединился. И потом, когда десять раз уже можно было все закончить, они продолжали, продолжали и продолжали. И он был инициатором. Он не возражал, чтобы Лоу владел мною, напротив… А вот то, что Лоу со мной еще и говорил, и что–то мне при этом рассказал, его напрягает.

— И все же, — настаиваю на ответе. — Первичная реакция на вас у людей — какая? Или вот на «дикой охоте»? Лоу сказал, они вас боятся и убегают…

— А еще стреляют в нас отравленными стрелами. И молодые идиоты, не знающие, на свое счастье, что такое настоящая война, радостно гордятся тем, как ловко они от этих стрел уворачиваются, — Лоурэфэлова пристрастия к «охоте» он явно не разделяет. — А реакция на укус у всех этих дикарей — ровно как у тебя. Первична реакция, Лар, коли тебе уж приспичило во все это влезать. Именно на ее основе и был разработан принцип «голоса крови».

— Чтобы вам больше не бегать по лесам за едой.

— Чтобы вам не бегать по лесам. И не жить в вечном страхе, и за себя, и за детей.

— Радоваться надо. За детей. Я помню, — родителей Елены помню. И родителей Лизы. И насколько чудовищно это выглядит.

— Лучше радоваться.

Не отвечаю. Философский спор, не ведущий ни к чему. Лучше, чтобы вас не было. Совсем. Но вы вот есть. И как–то надо с этим жить.

С ним жить… Вот если я собираюсь жить с ним, если я живу с ним, зачем же я тогда пошла к Лоу? И можно сколько угодно рассказывать, что соглашаясь поехать в гости, о сексе я и не думала. О чем угодно думала, только не об этом. И что когда тебя кусают, ты уже собой не владеешь… Но меня никто не кусал. Не принуждал, не настаивал. Я сама. Я согласилась на это сама. Я хотела. Понять, осознать, почувствовать… да, да, конечно. Но ведь прежде всего я хотела Лоу. Хотела быть с ним. Быть его. Его, а не Анхена.

А ведь мне всегда казалось, что с Анхеном меня связывает что–то… помимо страсти и желания… Да даже и страсть… Я всегда думала, что только он ее во мне пробудить и способен. Истинную страсть, которая — почти любовь. Или и есть проявление любви… Но ведь и Лоу… Я вспомнила, как задыхалась от желания под его жадным взглядом, как сгорала от того только, что он на меня смотрит. Так смотрит…

— Я становлюсь развратной девкой? — печально интересуюсь, старательно выискивая взглядом березки среди сосен и елей.

— О, мозг таки включился. И почему нормальные люди, когда у них мозг включается, умнеют, а ты у меня каждый раз тупеешь резко? Ну–ка посмотри на меня.

Развернуться и посмотреть в его глаза оказалось невероятно сложным. Я долго скольжу взглядом по его одежде, старательно рассматривая едва заметный узор на ткани его серой рубахи, любуюсь шелком его волос, свободно рассыпанных по плечам. В поле зрения даже попадает его волевой подбородок. А у Лоу линия подбородка изящней. И ямочка… И о чем я думаю? Взгляд вновь падает вниз, на стиснутые в кулаки руки.

— Лара! — голос становится настойчивым. — Подозреваю, тебе не понравится, что я скажу, но в университете я за подобные слова — не важно, в свой или в чужой адрес их при мне произносили — бил по лицу наотмашь. Потому что секс — это не разврат. Это дарованная нам богами способность познать наслаждение. Познать единение. В сексе даже вампиры не способны ни сдержать, ни скрывать свои эмоции. И оскорблять того, кто способен раскрыться навстречу другим — это оскорблять богов!

— Раскрыться другому, да. Но не другим. Не всем.

— Ла–ра! Кто. Это. Сказал? Назови мне имя, тыкни пальчиком!

— Это не надо никому говорить, это общеизвестно…

— Вот как же я устал бороться с вашим коллективным бессознательным! Вы же ни корней своих не помните, ни учителей. На какую подкорку у вас все это записано, что и не вытравить никак?! — он даже руками всплескивает, забыв про рычаг управления, что, впрочем, на управлении машиной никак не сказывается. — Ты получала удовольствие, я получал удовольствие, Лоу, поверь, тоже было весьма и весьма приятно. Так с какого перепугу ты теперь начинаешь ругать себя некрасивыми, некорректными, да и просто грязными словами?

— Слова грязные, а поступки, которые они обозначают, значит, нет?

— Слова грязные, потому как их придумали моральные уроды для оскорбления других. А желание получать и дарить наслаждение ни грязным, ни оскорбительным быть не может. И прекрати ты уже заниматься самоедством! Мне от одних твоих эмоций нынешних уже тошно.

— А вчера — тебе разве было не тошно? Ты все бросил, прилетел…

— Ну, может у меня просто дела кончились, могло же так совпасть? — он мне подмигивает, но улыбаться в ответ не получается. — Нет, Лар, мне не было тошно. Лоу ведь меня спрашивал предварительно, не возражаю ли я…

— Не возражаешь, чтобы что? Он что же, заранее меня собирался… в эту ванну? Это не было экспромтом, он с самого начала планировал?.. — только что я переживала, не понимая, как я могла, а теперь еще горше стало от мысли, что для него это, выходит, было заранее решенным делом, развести молодую дурочку — через эмоции, через боль — и сладко–сладко утешить. Выть захотелось. Ну и кто же я после этого, раз попадаюсь на такие разводы? Вот только те самые «грязные» слова и остаются.

— Лара, ну перестань, сил же никаких нет! — машина резко зависает в воздухе, словно на преграду невидимую натыкается. Анхен бросает рычаг управления и разворачивается ко мне. — На колени ко мне перебирайся.

— Не надо, — отворачиваюсь. Туда, где и в помине нет никакого окна. А только небо, облака да лес внизу.

Он отстегивает мой ремень.

— Иди. И послушай, что я скажу.

Перебираюсь. И прижимаюсь к его груди, судорожно вдыхая его запах. Чувствую, как его руки скользят по моей голове, плечам. Вцепляюсь пальцами в его рубашку. Нелепая ситуация. Чем больше он меня утешает, тем сильнее я чувствую себя неправой. Уж лучше бы ревновал меня по–человечески, проклинал, запрещал. А я кричала бы в ответ, что ничего ему не должна, ничего не обещала, в любви не клялась, и вообще, имею полное право. И ведь все правда, все так и есть. Да только что ж тошно–то так?

— Я бы не стал утверждать, что Лоурэл такой хладнокровный озабоченный гад, распланировавший заранее совращение наивной девочки. Нет, моя хорошая. Мы говорили с ним о том, что между вами слишком много недосказанности, слишком много иллюзий, забвений. С этим надо было покончить, и я не возражал против этого разговора.

— Только… разговора?

— Нет, не только, — Анхен мягко улыбается, и снова гладит меня по голове. — Ты ему нравишься. Сильно. Я это чувствую, да он и не скрывает. А для вампира даже просто «нравишься» уже достаточный повод для интима. Лоурэл спросил меня, как далеко он может зайти. И я ответил, вот на что уговоришь ее, туда и заходи. Я ж тебе говорил, ты моя возлюбленная, ты сама для себя решаешь эти вопросы. Иметь друзей–любовников — это абсолютно нормально, в жизни мы встречаем слишком много тех, с кем хотелось бы быть чуть ближе, чем просто «беседовать через столик».

— Что же ты тогда… прилетел?

— Соскучился, — он чуть пожимает плечами. — Позавидовал. Решил проверить, как у тебя дела. Я все же не рассчитывал, что он увезет тебя к себе домой.

— Да скажи уж честно: ты не рассчитывал, что я вообще соглашусь, — несчастно всхлипываю я. — Похвастаться хотел: у тебя есть девочка, которая может сказать вампиру «нет». Любому вампиру. Ты думал, я хорошая, правильная… По человеческим меркам правильная…

— Вот уж о чем — о чем, а о том, что ты правильная, особенно по человеческим меркам, я не думал никогда, с тех пор, как впервые о тебе услышал, — он целует меня в висок. — Не выдумывай ерунды. Во–первых, я слишком хорошо знаю Лоу — он и мертвого уговорит на луну лететь. Во–вторых, я прекрасно чувствую, что он тебе симпатичен. Ну и в-третьих, я надеялся, что он уговорит и искренне рад, что так оно все случилось. Жизнь с вампирами без секса невозможна, это часть досуга, традиции гостеприимства, основа любого праздника… Я боялся, что с этим вопросом мы будем мучиться с тобой гораздо дольше…

— Мы и будем… гораздо дольше, — угрюмо перебиваю его уверенные разглагольствования. — Позволь, я сяду на свое место. Я уже успокоилась, правда. Давай полетим.

— Садись, — он не удерживает. — Нам и правда не стоит задерживаться, — машина срывается с места и вновь устремляется в полет. — Но что опять не так, скажи мне? Ты же попробовала: секс с вампиром — это не страшно, никто не позволит тебе умереть. Мы попробовали с двумя вампирами — и это тоже оказалось не страшно. Более того, это оказалось невероятно чувственно, обжигающе страстно. Только вспомни, как ты кричала между нами от наслаждения, будучи не в силах сдержаться. Разве тебе не хотелось бы повторить?

— Нет, — даже не раздумываю.

— Но почему, объясни ты мне? Тебе же было не просто хорошо, а очень хорошо.

— Анхен, — а голос — усталый–усталый, — Тебе 800 лет. Ему поменьше, но по человеческим меркам тоже — запредел. При столь богатой сексуальной культуре вашего народа, за столько лет не выучить у женщины все чувствительные места и все способы доставить ей наслаждение — ну это надо быть полным дегенератом. И ты что сейчас, гордишься, что ты не такой? Да, ты можешь, вы можете, да еще этот ваш укус… А впрочем, ты и без укуса можешь довести меня до такого состояния, что я буду умолять только о «продолжении банкета» И Лоу может, и другие твои друзья, я не сомневаюсь… Но вот только на трезвую голову — я не хочу. Для меня это отвратительно, неприемлемо, пошло… И я прекрасно понимаю, что ты легко сможешь вновь меня заставить — просто попросишь своих друзей подождать чуток за дверью, пока не сведешь меня с ума, а потом — да, я буду извиваться под вами и кричать от наслаждения… Вот только потом мне будет плохо. Как сейчас, а быть может, даже хуже. Потому что сейчас хотя бы с Лоу я пошла сама, это был мой выбор. А ты мог искренне верить, что если мне хорошо с каждым из вас в отдельности, то будет здорово и вместе. А оно… не здорово. Не знаю. Теряется что–то. Потому что близость — это с кем–то, а не абы с кем. Не со всеми. Это личное. Индивидуальное. Для двоих. А все остальное — просто гимнастика. Физические упражнения с повышенным эмоциональным фоном. И теперь ты это знаешь. И если все же заставишь меня — ты меня предашь. Мне будет больно, Анхен, очень.

Молчит. Долго. Словно чтобы убедиться, что я выговорилась. Или чтобы найти для меня правильный ответ.

— А я так надеялся, что ты переросла, наконец, свои детские глупости, — вздыхает он наконец, отказавшись, видно, от мысли искать для меня аргументы. — И вновь ты заставляешь меня дать тебе обещание, исполнение которого все и разрушит. Я не буду настаивать, Лара. И не буду заставлять. Но предлагать — буду всегда. И надеяться, что ты согласишься, — он печально улыбнулся, поймал мою руку, поднес к губам. Медленно поцеловал запястье, провел языком, оставляя влажный след. Мое сердце забилось быстрее, с каким–то сладким ужасом ожидая прикосновения его острых, как иглы зубов. За запястье он меня уже кусал, вчера… ах, нет, кусал не он, Лоу, в то время, как я его…ему… а Анхен меня при этом… Воспоминания обо всем, что этот укус сопровождало, обдавали мучительным жаром, заставляя стыдиться… или хотеть … И вновь стыдиться своих желаний. Нет, я не вампирша, я так не смогу, я не хочу больше — так.

— Нам долго еще лететь? — отнимаю руку и пытаюсь сменить тему.

— Да, моя хорошая. Но надеюсь, до вечера успеем.

— А… куда?

— Туда, где я хочу любоваться с тобой закатом, а потом и рассветом. Просто поверь, тебе там понравится, точно.

Он знает. Он все про меня знает. Что мне понравится. Что не понравится. Что обязательно должно понравиться, надо только правильно меня подготовить… А ведь он — готовил. Вспоминаю Пахомовку, наш с ним первый интим, еще не до конца, без укуса. Но ведь даже тогда, в самый первый наш раз он уже интересовался моей попой, имитируя пальцами то самое «двойное проникновение»! Да и потом, уже здесь, сейчас. Да, в первый раз он лишил меня невинности «классически», но уже во второй… «Есть несколько мест, где девушка бывает невинна…» Я думала — просто нравится ему так, чего не бывает. А он значит… «Я бы тебя подготовил», говорил некогда один куратор непутевой своей секретарше. Ну вот, дорвался и приступил. Как водится, не предупреждая и не спрашивая. И только теперь, когда он меня уже через это провел, выясняется, что свою «возлюбленную» он мыслит и как партнершу по групповому сексу. Эксперимент удался, так чего теряться?

Ослабляю ремни, ставлю пятки на сиденье, обнимаю коленки. На душе тоскливо, хочется выть. Я не хотела этого. Так — не хотела.

Он протягивает руку и нежно проводит по моим волосам. Отросшим вчера до вполне достойной вампирской длины. Хоть к парикмахеру иди, стрижку делай. Вот только зачем, если и дальше будут расти? Рывками. Зримо свидетельствуя о богатстве моей личной жизни.

— Ты совсем измучила себя, Лар. Перестань. Оно того не стоит. Не бывает абсолютной морали и самой праведной правды, я много раз тебе говорил. Их выдумывают. В каждом обществе — свои. Причем далеко не всегда это делают самые лучшие представители этого общества, но в абсолютном большинстве случаев — из корыстных побуждений.

— Их выдумывают, чтобы сделать нас лучше!

— Чушь, милая, поверь моему опыту. Я видел столько обществ, и столько самых разных моральных установок. Их выдумывают, чтобы обеспечить обществу наилучшие шансы выжить. Меняются условия выживания — меняется и мораль. Так было всегда, у всех. И то, что приемлемо для целого сообщества, не может быть неприемлемым для одной маленькой девочки!

— Да перестань ты уже меня путать! Мне плевать на мораль, на общества и кто там чего выдумывает! Есть вещи, которые лично мне не приятны. И делать их я не хочу. А чья мораль куда изменилась и как на это смотрит… да обсуди ты это с друзьями за чашечкой… крови. Не моей, желательно.

— Ну, то, что тебе плевать на мораль, факт общеизвестный, — усмехается Анхен. — Тебя за это, помнится, из университета выгонять пытались. Причем, только на первом курсе — трижды.

— Зато на втором у тебя с первой попытки получилось от меня избавиться!

— Да? И что ж я тогда делаю здесь, с тобой? Все, Лара, хватит. Ты устала. У тебя и слабость–то еще не прошла, а ты себя еще и мыслями глупыми изводишь. Перебирайся назад, приляг. Лететь еще долго.

Качаю головой. Останусь. Нет, я не боялась его багажника. Ну, почти не боялась. Я очень надеялась, что не боюсь. Но проверять пока не спешила. Потом. Все равно придется там спать, Анхен предупредил, что далеко не каждую ночь доведется провести в доме, и теплые одеяла, и мягкие подушки в запасе имелись. И я согласилась, решив для себя, что от всяких страхов надо избавляться. Тем более, в машине мы были одни. За нами просто летела еще одна. И все те, кому предстояло стать моему спутнику ужином, летели там, вместе с парой слуг, обязанных этим ужином его в должный момент обеспечить. Да и вообще сделать наше путешествие максимально комфортным.

О второй машине я старалась не думать, тем более, что они все время держались сзади. Он вампир, и надо как–то с этим согласиться. Хотя, подозреваю, что закрывать глаза на его взаимоотношения с рабами в большом доме было гораздо легче, чем будет в поездке. Надо как–то… что? Научиться смотреть, как он их убивает? Или не убивает? Ведь можно же как–то не до смерти? Ну, с людьми же можно, почему бы не с ними? Может, он убивает не всех? Или вообще никого? Или только во время приступов безумия? Спрашивать не стала. Потому как знать — если уж честно — не хотела. Эта сторона его жизни была слишком уж чудовищной, и я пока была не готова ее принять. Пока? То есть я подозреваю, что однажды буду готова? Что приму и это? Сначала соглашусь спать с его друзьями, потом смотреть, как он убивает рабов…

Даже картинка представилась: он сидит, небрежно откинувшись, на самом краю своей бесконечной постели, пригнув к себе шею безучастного лысого создания, я — на коленях между его ног, ласкаю его… как когда–то Алла. А потом он в истоме падает спиной на покрывало, а рядом со мной падает бездыханный труп, и он просит: «Лар, скинь его в люк. Ну, ногой чуть–чуть подтолкни, тебе ж ближе»… Вот это меня однажды и ждет? Все движется туда, разве нет?

Человеческая психика гибкая, говорил он когда–то. Насколько гибкая? И если я приму их мораль, то останусь ли я по сути своей человеком? Я хотела выжить, даже среди них, но если выживать любой ценой, то кто в итоге окажется выжившим? Буду ли это все еще я? А если нет, то стоило ли тогда мучительно предавать собственную суть?

Вампиры… нет, эльвины когда–то уже решали этот вопрос. И каждый решил для себя сам. Анхен решил когда–то, что сама возможность жить стоит любого предательства. А вот муж Сериэнты не смог преступить эту грань. И кто выиграл? Тот, кто остался в памяти близких благородным эльвином? Или тот, кто все еще живет — созидает, разрушает, творит, губит… влюбляется вот, и наслаждается этой любовью, и болезненно переживает неудачи… Свой ответ я была не готова дать прямо сейчас. Прямо сейчас умирать совсем–совсем не хотелось. Впрочем, муж Сэнты ведь тоже ушел не сразу. Он пытался, много–много лет… Не так уж, видимо прост этот выбор…

До вечера мы долетели. Небо за нашей спиной уже окрасилось алым, когда мы медленно приземлились на берегу…

— Анхен, что это? Море?

Вода, начинаясь у наших ног, застилала все, до самого горизонта. Спокойная, величественная, безграничная. И все мысли, переживания, сомнения мгновенно вылетели из моей головы при виде этого чуда.

— Нет, моя радость, это всего лишь река.

— Всего лишь?!

— Ну, это все же Великая река, а мы в ее устье, — его явно забавляют и мой восторг и мое удивление, ну еще бы, он–то уже давно все–все на свете видел, а я… Да я и помыслить не могла, что когда–нибудь мне доведется увидеть Великую реку. И что она окажется настолько великой.

— Анхен, а… до того берега очень далеко?

— Пешком не дойти.

— Да ну тебя. Ты просто слишком старый, тебе не понять… Анхен, а мы можем перелететь на тот берег?

— Мне казалось, ты уже налеталась. Давай утром?

— Нет, не утром, сейчас. Я хочу посмотреть, как садится за реку солнце. Полетели, пожалуйста! Пока оно не село.

— Может, лучше останемся здесь, а с утра посмотрим, как оно над рекой встает?

— Издеваешься? С утра я спать собираюсь. Я не вампир, меня бессонница не мучает. Полетели, пожалуйста, ну что тебе стоит?

— Полетели, полетели, — мой энтузиазм его забавляет, но он, видимо, настолько рад, что я выбралась из пучины своих мрачных мыслей, что готов потакать, а это главное. И вот мы уже скользим над водой меж тем берегом и этим, меж лесом, в который падает солнце и лесом, из которого оно снова взойдет.

— Знаешь, в древних мифах любого народа есть сюжет о реке, пересечь которую — все равно, что попасть в другой мир, — задумчиво сообщает Анхен и интересуется, лукаво поблескивая глазами, — не боишься так с ходу пересекать? Да еще на закате?

— Из мира живых в мир мертвых? — знаю я эти мифы. — О чем ты, Анхен? Я Бездну пересекла. Я уже в мире мертвых. Ведь создателями мифов смерть мыслилась как противоположность жизни. Ничего более противоположного миру людей, чем ваша страна, мне уже не найти.

— Не знал, что ты знаток мифологии.

— Подруга у меня была. Интересовалась очень. Просвещала.

А впрочем, портить себе настроение его дурацкими мифами я не намерена, и потому переключаюсь на другое:

— Анхен, а правда, что вместо Бездны тоже была когда–то река? Великая река, совсем как эта?

— Да, правда.

— То есть, когда–то и у нас все выглядело — вот так?

Пытаюсь представить Бездну до краев заполненную водой. С ровными, степенными линиями берегов. Не выходит. Бездна всегда была для меня — провалом, пропастью, обрывом. Концом всего. А здесь — такие ровные берега, низкие, покатые, и вода — словно продолжение суши. Возможно, там и глубоко, но сверху мне кажется, что можно пройти по зеркалу этих вод, не замочив одежды.

Мы приземляемся на дальнем берегу, и я любуюсь закатом, отраженном в темной воде, слежу за тем, как солнце погружается в воду все глубже, глубже… А потом сама иду купаться. Анхен остается на берегу, и огромный костер служит мне отличным маяком в сгустившейся тьме.

А потом мы еще долго сидим у этого костра, слушая треск пламени, да плеск волны. Анхен обнимает меня сзади, пряча от холодного ветра, я прижимаюсь к нему спиной и слушаю его сказки. Вот только сосредоточиться не удается, то, что он рассказывает, красиво, но бессмысленно. А мысли вновь и вновь возвращаются, соскальзывают в многострадальное «вчера».

Анхен — это Анхен, и с ним все ясно, насколько это вообще возможно сказать про вампира. Но Лоу… Лоу… Что это было между нами, между нами двумя? Совращение глупой человечки на вампирский «путь истинный», ради привития мне необходимой в их обществе способности к групповому разврату? Или было что–то важнее, что–то значительнее между мною и тем, кто никогда и ни к чему меня не принуждал, никогда не поднимал на меня руку, всегда дарил только свет, только тепло… А ведь Анхен так и не дал мне это понять. Он вмешался и не дал мне понять, я так и не успела. Все свелось к акробатике с элементами оргазма, безудержной жажде бессмысленных наслаждений…

А ведь вранье. Все вранье, он ведь за тем и вмешался. Не к групповому сексу меня приучать, не потому, что поучаствовать захотелось. Я нравлюсь Лоу. Он мне. Секс для вампиров ничего не значит. Но духовная связь, единение душ образуют пары. Анхен просто побоялся, что если дать мне возможность выбора, я выберу не его. Он и не дал. Превратив все в бесконечный, бессмысленный, бездушный трах, перекормив меня сексом, вседозволенностью, бесконечным кровавым оргазмом…

И я так и не поняла, что же было между нами настоящим — до того, как вмешался Анхен. И теперь он меня увез — чтоб и шанса у меня не было — понять.

Наверно, правильно. Он ведь все равно меня не отпустит. И мне надо жить с ним и любить его. Потому что я не вампирша, чтобы любить всех. Или даже двоих. А впрочем, даже вампирши, я уже поняла, хоть и занимаются сексом со всеми, любят только кого–то одного. Но они хотя бы свободны.

В бездну Лоу. У меня есть Анхен. Только Анхен. А Лоу — всего лишь мираж. И не понять, что было там настоящим. И было ли…

Я, кажется, так и уснула у костра, в объятиях того, кто не возражал против того, чтоб разделить с другом мое тело, но решительно не готов был делить с кем бы то ни было мое сердце.

Разбудил меня свет. Холодный утренний свет, ворвавшийся в машину вместе с холодным воздухом, когда Анхен открыл заднюю дверь, собираясь выйти наружу. Чуть приоткрыв глаза, лениво потянулась, скользнула взглядом по его обнаженной фигуре, зябко поежилась, сильнее кутаясь в одеяло. Затем взгляд скользнул чуть левее, выхватывая тонкие металлические рейки с кожаными петлями ремней… Дикий, неконтролируемый ужас вдруг поднялся из самых глубин моего естества, сметая рассудок, лишая воли, гордости, силы. Кровь! Липкая теплая кровь вновь заливала мне глаза, нос, рот. Я задыхалась, захлебывалась, умирала от ужаса! Еще успел встревоженно обернуться Анхен — резко, словно от удара. Но уже не успел перехватить, когда я с диким криком метнулась мимо него наружу. Пробежала несколько шагов и упала на колени в ледяную воду, пытаясь отдышаться. Все тело сотрясала дрожь, но едва ли от холода. Я пыталась умыться. Вновь и вновь лила на себя ладонями воду, а она все стекала по лицу кровью, кровью, кровью!

— Лара? — очень осторожно зовет меня Анхен.

— Не подходи! — я разве что не визжу от ужаса, не в силах справится с приступом. В его руке все еще зажат тот скальпель, и кровь с него капает на песок, на воду…

Он обнимает меня, крепко, не давая вырваться, и держит, пока у меня не кончаются силы, и я не затихаю в его объятьях, тяжело дыша и судорожно всхлипывая.

— Тихо, тихо, — все шепчет он мне, — это просто кошмар, он уже прошел…

— Ты мой кошмар, — устало возражаю я, когда кровавые блики перестают мелькать перед глазами. — И ты уже не пройдешь. До самой смерти.

— Я не кошмар, Ларка, я жизнь, — уговаривает он меня, чуть покачивая. — Твоя жизнь.

— Ты смерть.

— Не для тебя, — ласково улыбаясь, качает он головой. — Давай ты искупаешься, и все пройдет. Или, хочешь, поплывем наперегонки?

— Ты же не плаваешь? — ему даже удалось меня удивить.

— Я не люблю, но это не значит, что я не умею, — фыркает он. — В жизни часто приходится делать нелюбимые вещи. Была бы цель.

— А сейчас, значит, цель есть?

— Ну еще бы. Хочу узнать, сможешь ли ты переплыть эту реку.

— Анхен, — скептически смотрю на горизонт, потом на него, — там даже берега не видно. Сколько здесь километров?

— Сколько–то. Я не мерил. Так ты рискнешь? Я страхую. Устанешь — вытащу.

Смотрю на него внимательно. Ожидала, конечно, всякого, но столь нездорового авантюризма… А впрочем — пусть, из Бездны ж вынес, глядишь и здесь не уронит. Зато можно просто плыть, не рассчитывая силы, просто наслаждаться. А если все же переплыву… Глупо, но я загадала, что если переплыву — то обязательно вернусь к людям, буду жить среди людей, а не среди вампиров, нормально жить…

Не переплыла. Может быть, будь я в лучшей форме, после регулярных тренировок… Не важно. Он нес меня обратно на руках, скользя над самой водой, с таким загадочным лицом, словно что–то тоже на этот заплыв загадал, вот только не понять, радует ли его ответ…

Да в бездну все эти вампирские заморочки! Совсем как они стала: знаки, пророчества, знамения. Осталось у кукушки начать спрашивать, сколько жить осталось. Не верю я во все эти глупости! И все у меня будет хорошо.

Да и сейчас — разве мне плохо? Меня бережно несет на руках прекрасный вампир, он дарит мне свою любовь, свою заботу. Он повез меня в это сказочное путешествие по Стране Вампиров — кому еще из людей выпадало такое? Он дарит мне блаженство в постели, его прикосновения сводят меня с ума, в его обществе мне никогда не бывает скучно… А кошмары… ну что кошмары… пройдут. Идеальных людей–то не бывает, а уж идеальных вампиров… Вампиры пьют кровь, без этого никак. Значит, кто–то всегда умирает… А был бы он идеальным — был бы тогда эльвином, а не вампиром. И была б у него тогда любимая жена–эльвийка, и была б я ему даром не нужна. А ведь мне очень хочется — быть ему нужной.

Меня ждал завтрак, полотенце, теплая одежда. И можно было чувствовать себя балованной принцессой. Вот только когда после завтрака я подошла к воде сполоснуть руки, услышала плеск ниже по течению. Повернула голову на звук и увидела их — обнаженные тела, гладко обритые головы, черные брови, резко выделяющиеся на безволосом черепе. Сложив ковшиком ладони, они жадно пили речную воду, а стоявший рядом Низший с безразличным видом ждал, пока они напьются.

Отвернулась. Тряхнула головой. Ладно. Пока я принцесса. Надо пользоваться. Наслаждаться. Я не знаю, сколько длится любовь вампира. И, как говорит Анхен, есть только один способ это узнать.

Следующие несколько дней мы путешествовали вдоль реки, неспешно поднимаясь вверх по течению. Анхен смеялся, говоря, что мы летим к истоку и к истокам, а я фырчала на него, утверждая, что так двигаться неправильно, у меня такое чувство, словно мы гладим реку против шерсти, и это сущее извращение видеть правый берег слева, а левый справа.

— Ты просто не чувствуешь реку. И вообще — к каким истокам мы летим? Разве Илианэсэ — не ваш древнейший город?

— К твоим, красотка, к твоим, — смеется вампир, толком ничего не объясняя. — Ты же у нас речная девочка. Вот и посмотрим — откуда реки текут.

— А кстати, как называется эта река? Насколько я помню географию, Великих Рек у вас две, вряд ли вы именуете их Первая и Вторая.

— Нет, не настолько все примитивно. Эта река зовется Ионесэ.

— Что? — я просто заливаюсь от хохота. — И это ты называешь не примитивно? Да у вас фантазия вообще напрочь отсутствует!

— Почему это? — искренне недоумевает.

— И ты еще спрашиваешь! Города у вас как называются? Илианэсэ, Ичиасэ. И река — Ионесэ. Что, когда названия давали, других букв в алфавите еще не было?

— Города у нас разные, — он, похоже, немного обиделся, и принялся объяснять. — Есть Герат, есть Ашкенэ, есть Торина. А «сэ» это от «сэедэ», что означает «край, окраина». Когда–то граница наших земель проходила по этой реке. Лишь позже мы освоили и земли, что лежат от нее к востоку. И тогда появился Ичиасэ — «восточный край земли».

Он немного помолчал, а потом признался:

— Вообще–то, название реки придумали не мы, а те, кто жили здесь прежде. Мы лишь немного его изменили.

— И как же она звалась в древности?

— Ионеси. Но окончание на «и» для эльвийского не характерно, вот и появилось привычное «э», тем более, что по смыслу подходило.

— Но кто жил здесь раньше? — вот это совсем не понятно. — Кто дал название реке? Погоди, Лоу говорил что–то… Про людей, которые сначала были свободными, а потом вы их «одомашнили». И опустили… Так это люди?! Люди жили здесь прежде вас и даже были достаточно разумны, чтоб давать имена рекам?

— Лоу, — он мгновенно раздражается, — куда ни плюнь, везде Лоу! Я ему, похоже, все же выбью лишние зубы, чтоб не болтал о чем ни попадя!

— За что? За то, что рассказывает мне правду там, где ты предпочитаешь недомолвки?

— Откуда ты знаешь, где в его словах правда, а где нет?

— Ниоткуда не знаю, ты ж мне не даешь! Не даешь узнать, понять… Ты ж специально все бросил и меня увез, чтоб я так и не поняла…

Настроение испорчено. У обоих. Я опять мучительно думаю, что было бы, начни я общаться с Лоу, а не с Анхеном. И влечение я бы почувствовала… сначала именно к Лоу… А потом появился бы Анхен… И тогда я убеждала бы себя, что с Лоу — это любовь, а Анхен — просто мираж, соблазн… Или поняла бы? Отличила? Что от чего, вот вопрос?

Люблю ли я Анхена? Любила ли? Или это просто привычка, неизбежность, помноженная на влечение? Или любовь — это оно и есть? Если теряешь голову, и родным кажется уже запах, и каждое прикосновение — желанно… Но если я люблю Анхена, зачем я тогда пошла с Лоу? Ведь если любишь — весь мир не нужен. Значит, не люблю? А как можно любить того, кто причинял мне боль — физическую и моральную? Кто убивал… убивает… но ведь и Лоу убивал… Не так, не напоказ… а мне откуда знать…

Молчание становится тягостным. Мы и без того летим прямо над водой, а тут и вовсе начинаем зачерпывать, словно спотыкаемся. Раз, другой. Анхен нервно поджимает губы и рывком бросает машину на берег. Выскакивает из машины сам, выдергивает меня.

— Иди ко мне.

Он прижимает меня к себе властно, требовательно. Целует. Целует и целует, заставляя позабыть обо всем, отдаться его губам, рукам, нетерпеливо срывающим с меня одежду, высокой траве, в которую он опрокидывает меня, не скрывая намерений. Я не против, нет, я целую и раздеваю его не менее яростно, ища забвения в нем, в его силе и в его слабости, в его любви и в его яде.

— Ну почему, — говорит он мне уже много–много потом, но все в той же, изрядно примятой траве, — почему я не могу почувствовать твою душу? Я люблю тебя, я на все для тебя готов. Я все бросил, от всего отказался. Я держу в объятиях твое тело, мне принадлежит твоя жизнь, а душа ускользает… ускользает… На ровном месте, из–за ерунды, пустяка… Почему ты всегда находишь причины от меня отгородиться?!

Я не знала ответа. Я была с ним. И мне было хорошо. Конкретно сейчас — так и очень хорошо, он умел дарить наслаждение, вот уж чего не отнимешь. Так чего же мне еще не хватало?..

Путешествие продолжалось, и мы все плыли, плыли. Вернее — летели столь низко над водой, что казалось, будто плывем. Река потихоньку сужалась, и вот уже оба берега можно легко разглядеть с воды, и солнце вечерами не падает в реку, а скрывается за лесом. Постепенно правый берег (это тот, который был слева, вот что за глупость!) становился все более крутым, там явно начиналась возвышенность, в то время как западный берег оставался по–прежнему пологим. И эти вздымающиеся над водой кручи меня просто восхищали, мы останавливались все чаще, чтоб я могла их все облазить.

Анхена веселили мои «детские забавы», он предлагал поднять меня наверх за секунду, но какой интерес в полете, если летишь не сам? А вот залезала я сама, пусть и скатываясь порой обратно, но это были мои маленькие подвиги, а не его всемогущество. Порой он ко мне присоединялся, но чаще просто любовался сверху на мои старания.

А однажды я заметила небольшой сиреневый шарик известного камня, парящий в воздухе неподалеку от меня.

— И это у нас что? — поинтересовалась у вампира, невозмутимо наблюдающего, как я третий раз скатываюсь вниз вместе с кучей песка.

— Так, записи на память. Ты веселишься, как дитя.

— Что еще за записи?

— Заберешься — покажу.

— А если не заберусь?

— Тогда спущусь и покажу. Это была твоя идея сюда лезть, я бы дальше пролетел, здесь не очень удобное место для стоянки.

— Зато красивое, — я все–таки забралась. А он показал, приманив шарик себе на руку, затем заставив его там бешено крутиться. И когда перед глазами у меня все поплыло от этого стремительного вращения, я увидела картинку: я взбираюсь по обрыву. Это было даже не кино, мир вокруг словно исчез, а тот, запечатленный обрыв и запечатленная на нем я были реальными, настоящими, дотянись рукой — и коснешься. Я разглядела свои упрямо сжатые губы и горящие от удовольствия глаза, свои чудовищно короткие волосы и перепачканные песком щеки. Рубашка местами вылезла из штанов и тоже не то чтобы особо чистая.

— Ну и зачем? Я здесь некрасивая и глупая какая–то. Это можно как–то стереть?

— Глупая — это да, — хмыкает Анхен, останавливая вращение своей вампирской сферы и возвращая тем самым реальный мир. — Вот как раз в те моменты, когда считаешь себя некрасивой, — он притягивает меня к себе, заставляя обнять его, прижаться. — Ты самая красивая. И самая нежная. И самая любимая. Моя.

И я тону в его глазах, и покоряюсь его губам, и всему–всему верю. И прошлое уходит, отступает в туманной думке, и остаемся лишь мы. Я и он. И если искать в моей жизни момент, когда я поверила, что все же люблю его, то наверное, это было где–то там, на Великой Реке с нелепым названием на «сэ». Где мы были только вдвоем, дни и ночи напролет. Дни, когда я каждый миг ощущала себя любимой и желанной, и единственной. Дни, когда я понимала, что хочу слышать его голос, и прикасаться к нему, и просто видеть его рядом — всегда–всегда. Дни, когда я видела себя отраженной в его глазах и забывала о традициях вампирского гостеприимства, и о второй машине, которая неизменно останавливалась где–то вдалеке за деревьями, и закрывала глаза на то, что по вечерам он на какое–то время за этими деревьями исчезал. И вовсе не вспоминала обо всем страшном и чудовищном, что отдалило меня от него в Стране Людей. Была ли я счастлива с ним в эти дни? О, да!

На ночь он ставил большой шатер (на нашу походную палатку это вовсе не походило, действительно шатер), ни разу после первой ночи не предлагая мне спать в машине. И наши ночи были продолжением сказки, полные страсти и его бесконечных «смелых экспериментов», и если в какой–то момент я думала, что теперь–то я знаю о сексе все, то уже в следующий раз он доказывал, что ему есть еще чему меня научить. И каждый раз, что бы он со мной ни делал, я тонула в неземном наслаждении, хоть и платила за него падением во тьму бездны. Он что–то колол мне в вену, помогая организму восполнить неизбежную кровопотерю, и наутро я вновь чувствовала себя бодрой и готовой к подвигам по освоению новых земель.

Двигались мы неспешно, весьма неспешно. Но все же однажды непроходимый лес по сторонам сменился лесостепью, низинный прежде левый берег тоже выгнулся кручами, реку словно сдавливало тянущимися с юга отрогами Сияющих гор, а на показавшихся из–за горизонта островах я различила деревянные строения, больше похожие на дома людей, чем на вампирские башни.

— Что это?

— Город, — пожимает плечами Анхен. — Каэродэ, «город на воде». Один из тех, о существовании которых редко вспоминают люди, хоть он и обозначен на школьных картах.

— А какой смысл вспоминать о том, что все равно никогда не увидишь? Да вы и сами, подозреваю, весьма постарались, подсовывая нам картинки с заоблачными башнями, а вот изображения этого городка, пожалуй, не найти ни одного.

— Ну, я бы не был столь категоричен. В школьных учебниках, возможно и нет, а в специализированных атласах виды этого города, да и многих других, присутствуют.

— Только почему–то их никто не листает? — иронично вздергиваю бровь. — Как же, как же, помню ваш дивный способ хранить информацию. Не делая из нее секрета, но делая ее всем неинтересной.

— А мы виноваты, что основная масса народа не хочет читать научные монографии? — Анхен веселится и не скрывает. — Что народ предпочитает книжки «для легкого чтения»? А книжек для легкого чтения на эту тему не–ет. Для легкого чтения — только байки и сказки.

— Тобою же и придуманные.

— Ну, не только мной, много нас было, выдумщиков. А ты выбирай, что тебе читать.

— Да я бы выбрала — знаний пока не хватает.

— Не переживай, знания будут, усваиваешь ты неплохо.

Да, понемногу сквозь дебри их языка я продиралась. И он все чаще вставлял в свою речь фразы на эльвийском. И порой мне даже хватало слов, чтоб ему ответить. Но чаще не хватало. Или я ставила их не в той форме и не в том порядке. Но для человека, всю свою жизнь незнакомого даже с самим фактом того, что существует другой язык, я действительно справлялась неплохо.

В тот вечер мы раскинули свой шатер на берегу, напротив ближайшего заселенного острова. А наутро Анхен попросил меня одеть парик с длинными косами и наряд «по человеческой моде», благо теперь в моем гардеробе такие имелись.

— Мы идем в гости, — сообщил он мне в ответ на недоуменный взгляд.

И к кому, понятно, не скажет. Ну правильно, зачем? Все равно ж узнаю, когда придем. И что за дурацкая привычка никогда ничего не договаривать? Так нравится быть единственным, кто до конца владеет ситуацией?

Но платье у меня было. Красивое. Бледно–голубое, из тонкой летящей ткани, с крупными ирисами, поднимающимися от подола. А вот поводов одеть его еще не попадалось. Оделась, накрасилась. Потом долго стояла перед зеркалом, разглядывая нарядную деву, чьи косы спускались почти до колен. И понимая, что это не я. Да, я была такой, но только была. Ни этот парик, ни эти волосы мне больше не подходили, не сочетались с чем–то в душе.

— Я нравлюсь тебе такой? — поинтересовалась у своего господина и повелителя. Любовь любовью, но мы идем, куда он скажет и делаем, что он пожелает.

— Ты нравишься мне любой, — улыбаясь, качает он головой. — Но сейчас я хочу, чтоб в тебе видели девочку из–за Бездны.

— Во мне все равно увидят только твою рабыню, — невесело пожимаю я плечами. — Ты ж сам мне объяснял, в другом качестве люди здесь не бывают.

— Юридически — да, да и те, кто не бывал за Бездной, не очень понимают разницу между вами и теми, кто вырос в загоне. Но для тех, кто общался с людьми, разница есть.

— Значит, мы идем встречаться с теми, кто за Бездной бывал?

— Значит, значит. Ну вот зачем тебе все знать заранее? Только ненужные переживания.

Сам он был в пугающе черном, но вполне мужском наряде. Вообще, того странного длиннющего платья я не видела на нем с тех пор ни разу. Впрочем, и сейчас его манжеты и воротник были оторочены золотом, что немного напоминало тот, явно официальный наряд.

Наша машина опустилась на совсем небольшом островке, расположенном чуть в стороне от прочих. На островке стоял один единственный дом, немного напомнивший мне домик Сериэнты под Новоградом. Я, кстати, как–то спрашивала Анхена о Сэнте, но он сказал, что она уже давно не пересекает Бездну. Даже чтоб повидаться с сыном. Ради меня она уж тем более не соберется. А жаль.

Садик вокруг дома был совсем крошечный, всего несколько деревьев, да пара цветочных кустов. И те показались мне какими–то ослабленными, почти увядающими. И лишь журчала со всех сторон вода, многочисленными ручейками прорезая и без того подтопленный остров.

К тому времени, как мы вышли из машины, в дверях показалась вампирша. Короткие светлые волосы в мелких кудряшках, правильные черты лица, неяркие серые глаза, пухлые губки. Однако красоты ей это не придавало. Чего–то этому лицу не хватало. Быть может, того, что Анхен обозначил когда–то словом «свет». А может, мне показалось неприятным выражение ее лица, когда она выглянула из дома. Гостей она не ждала.

Но Анхена явно узнала, и лицо ее чуть разгладилось.

— Авэнэ? Какая честь. Чему обязаны? — говорила она на эльвийском, но что–то я понимала, о чем–то догадывалась.

— Доброе утро, пресветлая, — Анхен улыбался так, словно ему здесь был оказан самый радушный прием. — Мне приятно, что вы меня узнали. И я надеюсь, что вы позволите мне войти.

Чуть поджала губы, но тут же улыбнулась, делая приглашающий жест.

— Разумеется, авэнэ. Будьте как дома.

Приобнимая за талию, Анхен вводит меня в дом. Небольшая комната тонет в полумраке, задернутые шторы хоть и прозрачны, но пропускают слишком мало света.

— Располагайтесь, прошу вас, — вампирша указует на диван. Мы подходим, но прежде, чем успеваем сесть, она берет с ближайшего кресла подушку и бросает на пол возле наших ног. Анхен невозмутимо наклоняется, поднимает подушку, перекладывает на сиденье.

— Тебе под спину, — сообщает в ответ на мой недоуменный взгляд, усаживаясь вместе со мной на диван, — будет удобней. Чуть–чуть не долетела.

Мне показалось другое. Но благоразумно молчу, слишком мало понимая в происходящем.

— Так чем обязаны честью принимать вас в нашем доме, авэнэ Анхенаридит? — она присаживается напротив, ей явно не в радость этот визит, но она не в силах отказать авэнэ. Меня она… замечает, почему нет. Как заметила бы большую коробку конфет, вздумай гость прийти с ней. И тактично промолчала, ожидая дальнейших действий гостя. В подарок он ее принес, или просто нес куда–то еще, а к ней просто по дороге заскочил, а коробку ему просто сунуть некуда, вот в руках и держит.

Неприятно. Но я — не конфета. А даже если — то уж точно не для нее. Стараюсь смотреть на нее спокойно, но похоже, получается с вызовом, потому как глаза ее неприятно блеснули. Интересно, что она пыталась мне объяснить?

— Я хотел бы видеть Дэлиату Тэрриану ир го тэ Мэирэ, — все с той же доброжелательнейшей улыбкой сообщает Анхен. — Насколько я знаю, этот дом — ее. Или мои сведения не верны?

— Пока еще верны, — интересный ответ. — Но Дэлиата больше не принимает гостей. Я ее сестра, Ираина Дайна ир го тэ Рэ, и я готова ответить на все ваши вопросы вместо нее.

— Не думаю, что вы знаете ответы на мои вопросы, Ираина, — мягко улыбается светлейший авэнэ. — Разве что вы расскажете мне о сестре. Кажется, я видел ее последний раз лет 15 тому назад. А потом она оставила работу и покинула Илианэсэ. Вы поведаете мне о причинах?

— Причины до банальности просты. Она подорвала себе здоровье, работая в этом вашем человеческом заповеднике.

— «Этот мой заповедник» угрозы здоровью не несет. Даже человеческому.

— Пресветлому авэнэ, безусловно виднее, хотя я слышала другую версию. Ну, значит, ее подкосили постоянные полеты через Бездну. Не станете же вы утверждать, что и Бездна безопасна? Насколько я знаю, именно вы настояли на ее консервации. И именно потому, что реальный урон во много раз превосходил возможную пользу.

— То есть что–то хорошее я все же сделал? Приятно слышать, — на его губах все та же вежливая улыбка. Но теперь это — подчеркнуто дежурная вежливость. И разницу она ощущает, немного нервно опуская глаза. — Так что конкретно со здоровьем вашей сестры, Ираина?

— Здоровья у нее больше нет, пресветлый. Она угасает. Врачи дают ей еще несколько лет, не больше. Едва ли за этот срок успеют изобрести лекарство.

— Лиапия?

— Да, в последней стадии. И мозг… уже поражен, хотя приступы еще не слишком продолжительны.

— Мне жаль. Но тем сильнее я буду настаивать на нашей встрече сейчас, пока приступы не стали слишком продолжительны.

— Ваша воля, авэнэ, — вампирша вздохнула. — Дэлиата на берегу, позвольте, я провожу вас.

— Нет необходимости, пресветлая. Я найду и сам.

Он встает, подает мне руку, и мы выходим из этого дома. Ираина остается, неодобрительно глядя нам вслед.

Это сейчас я передаю тот диалог столь гладко. Тогда же я не поняла и половины, мучительно прислушиваясь и додумывая непонятное, основываясь на тех словах, что все же удалось разобрать. И потому далеко не сразу сообразила, что имя Дэлиата мне смутно знакомо, я вроде слышала его уже, но вот где?

— Кто она, Анхен? И почему ты так хочешь ее видеть?

— Она аниара, дева вод. Старейшая из тех, кто владеет этой стихией, — он чуть приобнимает меня и добавляет, — и она та вампирша, что дала некогда свою кровь твоему отцу. И тем самым подарила тебе частичку своих способностей. Я надеялся, что она поможет тебе немного с ними разобраться, но сейчас… Нам остался только разговор о погоде…

— А… эта болезнь?..

— Она не заразна, малыш. А люди ей и вовсе не болеют. И Ираина не права, Бездна здесь ни при чем. Это только солнце, принцесса, только солнце. Когда–нибудь оно выжжет нас всех.

Мы обогнули дом, и я увидела ее. Она сидела, склонившись к самой воде. Как водится у вампиров — очень стройная, по вампирской же моде — полуодетая. Прозрачная белая блузка, сквозь которую отчетливо проглядывал лифчик насыщенно–василькового цвета, невероятно короткие штанишки, открывающие стройные ноги. Дэлиата задумчиво водила руками по воде, не замечая, что ее длинные, невероятно широкие рукава давно намокли, покачиваясь на волнах, словно бледные опавшие листы.

— Доброе утро, прекраснейшая, — совершенно неожиданно для меня, Анхен заговаривает с вампиршей на человеческом. — Вы позволите мне со спутницей составить вам компанию?

Она неспешно обернулась — и меня поразили ее глаза. Мне казалось, что у девы вод они должны быть голубыми. В крайнем случае, серыми. А ее были бледно–желтого, я у людей такого цвета и не встречала никогда. И эти бледные, почти прозрачные глаза совсем не подходили к ее каштановым волосам такого насыщенного, яркого оттенка. Но лицо ее было очень приятным, даже красивым. А мне почему–то подумалось, что она совсем не похожа на мою маму… Если папа ее любил… Но ведь и маму мою он тоже любил… А мама у меня светлая, сероглазая… Чем привлекла его моя мать? Тем, что совсем не походила на сказочную вампиршу?

И тут Дэлиата улыбнулась. И я узнала эту улыбку. Ей улыбалась мне мама, склоняясь над моей детской кроваткой… и встречая меня из школы… и провожая в университет… и в Новоград… провожая…

Стало горько. И даже не потому, что я больше уже никогда… Просто выходит, он никогда ее не любил, он влюбился в улыбку на лице человеческой девы, в тень, призрак своей вампирской любви… а мою наивную, простодушную маму Лиду не любил никогда, просто терпел, как носительницу памяти о той, потерянной… А я на маму почти совсем не похожа… А от вампирши у меня, значит, вся эта тяга к воде…

— Авэнэ? Что делает Хранитель Огня в этом царстве воды? Не ожидала увидеть вас… здесь, — закончила она, а мне подумалось «больше». — Но конечно, я буду рада, если вы составите мне компанию и будете моим гостем.

Она поднялась нам навстречу — легко, изящно, и тут же пошатнулась, и, возможно, упала бы, если б Анхен ее не подхватил.

— Простите. Порой кружится голова… Мне нельзя делать резких движений. Забываю, — она встала ровнее, продолжая опираться на его руку. — Вы не познакомите меня с вашей спутницей, Анхенаридит?

— Разумеется. Знакомьтесь, Дэлиата, это Лариса. Лариса Алентова. Она родилась в Светлогорске двадцать лет тому назад.

— Приятно познакомиться, Лариса. Не смущайся, чувствуй себя как дома, — она вновь улыбнулась. Уже лично мне, такой знакомой, маминой улыбкой. — Право, Анхенаридит, не стоило делать этого столь подробно, вы совсем смутили ребенка, — обернулась она к авэнэ.

— Что поделать, — он улыбается в ответ и чуть пожимает плечами. — Вашу сестру я смутил самим фактом своего приезда, а дальше намерен смущать вас. Видно, планида у меня такая.

— Ну, я бы не стала все списывать на внешние факторы. Позвольте пригласить вас в дом?

— Лучше в беседку, если вы не возражаете.

— Да, конечно. Но я полагала, вам там будет не слишком комфортно.

Беседка представляла собой отдельный островок, соединенный с землей тоненьким мостиком. Перилами мостика, как и ограждением беседки, служили лишь струи воды, бившие невысоко, но под различными углами, создавая при этом какое–то немыслимое плетение. Анхен бросает взгляд на это хрупкое сооружение, чуть хмыкает, и вновь оборачивается к Дэлиате:

— Вот не везет мне нынче с девами. Одна считает, что я плавать не умею, другая, видно, думает, что я и вовсе воды боюсь, — и прежде, чем вампирша успевает ответить, подхватывает ее на руки. — Идем в беседку. Разговор будет долгий, и вашу сестру он совсем не касается.

— Ну что вы, я… — пытается трепыхнуться Дэлиата.

— Просто доставьте мне удовольствие, — пресекает ее попытки добиться самостоятельности светлейший вампир, бодрым шагом неся ее по направлению к беседке.

Плетусь следом. Нет, она, конечно, больная и умирающая, но все же неприятно. Что ж так глупо–то все? С Ираиной было неприятно, потому как она и Анхена едва терпела, и на меня, как на мебель, а здесь… Они явно друг другу симпатичны, а у вампиров где симпатия, там и… Вот они целоваться прям при мне начнут, или все же «ребенка» сначала спать отправят?

В беседке не скамьи, несколько кресел. Из какого–то прозрачного материала, так, что вначале даже подумалось, что и они водяные. А посередине столик. Прозрачный, на единственной ножке. Вдоль ножки бьют струи воды, и кажется, что столешница просто всплыла на гребне волн и вот–вот будет сметена прочь.

Анхен сажает вампиршу в одно из кресел, сам садится рядом, а я… а я прохожу мимо кресел и, встав на самом краю этого водяного дома, рассматриваю окрестности. Отсюда хорошо виден большой остров, и множество домиков на нем, утопающих в зелени и цветах. И теперь я вижу, что не весь город на островах, на восточном берегу тоже есть строения, и немало, просто дома здесь крайне невысокие, не выше двух этажей, и зелень их частично скрывает…

— Ты не присядешь с нами, Ларис? — зовет меня Анхен.

— Ннет, чуть позже. Здесь такой интересный вид, — дело, конечно, не в виде, и даже не в том, что меня напрягло его излишне–дружеское участие (ведь может, и не излишне, я сама все напридумывала). Просто, я ведь знала, о чем пойдет разговор, и мне было… неловко. Я предпочла бы и вовсе на нем не присутствовать. Но совсем отвернуться прочь не смогла, краем глаза поглядывала. А уж слушала — и вовсе очень внимательно.

— Как скажешь, — и он оборачивается к Дэлиате. — Так вы позволите мне смутить вас одной весьма любопытной историей, прекраснейшая?

— Вы полагаете, меня еще может что–то смутить? — чуть приподнимает она бровь.

— А вот это мы сейчас и проверим. Не так давно для меня делали справку по базам человеческой крови. Взгляд зацепился за одну очень интересную аномалию. Человеческий мужчина, Сергей, если не ошибаюсь. В 18 лет его кровь полностью соответствовала подгруппе Ан‑14/2. А на настоящий момент контрольная проверка выявила у него в крови наличие зибо–каранов в концентрации, превышающей пределы возможного в сотни раз, а подгруппа его крови, соответственно, определяется теперь как Зи‑300/80. Не мне вам объяснять, что естественным путем подобного произойти не могло.

— И сколько, вы говорите, ему было лет при последней проверке? — ее голос спокоен и даже чуть насмешлив.

— Что–то в районе пятидесяти, точно я уже не помню.

— И вы полагаете, что сумеете найти, где и когда за истекшие 30 лет произошла смена состава крови? Боюсь, ваша проверка выявила аномалию слишком поздно, вам уже ничего не найти и не доказать. Проще признать результаты анализов недействительными, — она безмятежно пожимает плечами.

— Ну что вы, Дэла, я уже и нашел, и доказал…

— Не припомню, чтобы позволяла вам называть меня так, — ее голос становится жестче, а потом она вновь безмятежно улыбается. — В любом случае, вы уже опоздали. За Бездну я давно не езжу, и все, связанное с жизнью на той стороне, уже не может ни заинтересовать меня, ни смутить.

— Даже его смерть?

— Что? — наши с Дэлиатой голоса сливаются, я стремительно оборачиваюсь, она невольно подается вперед в своем кресле.

— Лар, ты пейзажем вроде любуешься, — невозмутимо смотрит он на меня такими честными глазищами, — так что б тебе не полюбоваться им еще немного?

— Ты же сказал мне, что он жив! — еще держу себя в руках, но уже с трудом.

— А я и сейчас не сказал ничего другого. Я лишь задал нашей очаровательной хозяйке вопрос: заинтересует ли ее известие о смерти незнакомого ей человека? Как видишь, заинтересовало, и весьма. Смутит ли ее тот факт, что он был устранен именно в связи с аномалией в его крови?

— Так жив или был устранен? — Дэлиата более не играет в безмятежность, голос жесткий и требовательный, как и взгляд ее странных, хрустально–прозрачных глаз с желтоватым отливом.

— А вы признайтесь мне, что он вам не безразличен, и я отвечу, — Анхен улыбается как сытый довольный лис. Нервно сглатываю, с трудом подавляя желание стукнуть его по голове чем–нибудь тяжелым. Ведь можно ж было объясниться по–человечески, а не ломать комедию! По–человечески, ага, дождешься от вампира. Особенно от этого. Манипулятор. Где надо и где не стоило бы. Сажусь в свободное кресло. Любоваться пейзажем, делая вид, что все это меня не касается, уже просто глупо.

— Хорошо. Допустим. Он мне не безразличен. И мне было бы интересно узнать о его судьбе, — Дэлиата откидывается на спинку кресла, по–прежнему не сводя с Анхена пристального взгляда.

— Он жив, по человеческим меркам вполне здоров, смерть от моего излишне пристального внимания ему не угрожает. А дальше меня информация не пошла, — «осчастливливает» ее светлейший. — Что еще мне вам рассказать? В свое время женился, после долгих попыток у него все же родилась дочь…

— Двадцать лет назад, как я полагаю? И вы оставили в покое отца, но изъяли ребенка? Что, в ее крови тоже плавает слишком много лишнего? Не подходит для вашей нежно отобранной популяции? Так продайте мне, я куплю.

— Кровь?

— Девочку. Вряд ли у вас есть недостаток к человеческих девах, а за эту… я готова отдать вам многое, очень многое. Жить мне осталось недолго, материальные ценности для меня уже мало значат… Вряд ли хоть кто–то даст вам за нее столько.

— Как любопытно, — сытым и довольным пресветлый уже не выглядит. — Вот уже второй вампир в этом доме объявляет меня едва ли не главным гадом нашего милого государства. А ваша бесценная девочка так и вовсе прямым текстом именует меня принцем Дракосом. Я действительно настолько чудовищен?

— Зачем вы приехали, Анхенаридит? На самом деле?

— Хотел познакомиться. В прежние времена как–то не довелось. Хотел понять. Зачем вы это сделали, Дэла?

— А вы становитесь навязчивым, — это она о чем? О его попытках влезть в ее прошлое, или о его упорном желании звать ее «Дэлой»? Что это значит, еще б понимать? Ведь звать себя Анхеном он ей не предлагал. Пока. Подчеркивает свое начальственное положение? Или навязывается на более близкое знакомство? Более интимный характер беседы? Или взаимоотношений? И до какой степени «более интимный»? Я с этим вампиром скоро паранойю заработаю!

А ведь она меня купить предложила. За любые деньги. Так любила отца? Или просто хотела бы скрыть результаты своих экспериментов?

— А я уже навязался. Примите как есть, — ее очередная попытка его осадить бесславно провалилась. — Так все же, зачем? Вы поставили под угрозу его жизнь. Сделали его почти бесплодным. Сломали жизнь его ребенку, на тот момент еще не рожденному… Что вы там нахимичили, в своем «Химдарпроме»? Эксперименты на людях, вроде, ни в планах, ни в отчетах там не значатся.

— Что бы там ни было, вас оно не касается, пресветлый. Вы, несомненно, вправе потребовать у меня официального ответа, даже вызвать меня в столицу для разбирательства, да только какой спрос с умирающей, верно? Просто отдайте мне девочку, как я сказала, я возьму ее на любых условиях, и мы закроем эту тему.

— Просто не выйдет, Дэла, — привстав, слегка подвигает к ней свое кресло. — Ни со мной, — усаживается, не спуская с нее загадочного взгляда, — ни с девочкой.

И я все–таки не выдерживаю:

— Послушайте, Великие и Мудрые. Вот меня даже в моей простой человеческой школе учили, что это элементарная вежливость — не говорить в третьем лице о присутствующих. Я понимаю, конечно, что в ваших древних гигантских лесах школ не было, и вы все детство обезьянами по елкам проскакали, но коль уж взялись изображать великих учителей человечества, так пытайтесь хоть как–то соответствовать!

Гневно перевожу взгляд с одного на другую. Анхен откровенно веселится, сохраняя при этом нейтральное выражение лица, а вот Дэлиата… кажется, выпрыгни из речки говорящая рыбка — она и то удивилась бы меньше. Она смотрела на меня… чуть ли не с ужасом, а я все ждала, что же будет дальше. Сверкнут ли ее глаза безмолвным приказом, потребует ли она от Анхена извинений за мою несдержанность…

— Прости, — произносит она очень спокойно и очень искренне. — Прости, Лариса, я не хотела тебя обидеть. Я уже очень давно не общалась с людьми, отвыкла… Ваш визит несколько выбил меня из колеи, пресветлый авэнэ…

— Авэнэ забавляется, — бросаю короткий взгляд в его сторону и уверенно продолжаю, — даже сейчас.

— Прости, душа моя, но ты из тех явлений, о которых словами не расскажешь, — он смеется теперь уже открыто, и ни капли раскаянья в голосе. — Вы породили чудовище, Дэла. Страшное, неблагодарное чудовище. И еще хотите себе ее в собственность. Право же, мне бы стоило вам ее подарить. Как расплату за ваши опыты по переливанию крови. Уверен, она сведет вас в могилу гораздо раньше болезни.

— Анхен!

— Вы удивительно вовремя, авэнэ. Я сегодня как раз принимаю подарки. Даже те, что в качестве расплаты.

— Да не отдам я ее, Дэла, не отдам. От вас мне нужна была услуга… Впрочем, возможно, вы сможете мне кого–то порекомендовать. И зовите вы меня уже по имени, это очень частный визит.

— И мне по–прежнему хотелось бы понять его цель.

— Ларисе нужен учитель. Кровь, доставшаяся ей от отца… от вас и от отца, произвела слишком сильные изменения в ее организме. У нее абсолютная сопротивляемость воле вампиров. Что, как видите, приводит порой к полному отрицанию авторитетов и невероятной несдержанности. Так что это не я «изъял» ее из Страны Людей. Она вполне успешно справилась и сама, — насмешливый кивок в мою сторону, и он продолжает. — Но вы подарили ей не только это. С этим я как–нибудь справлюсь и сам. Вы передали ей частичку силы аниары, а здесь я беспомощен. Стихия все больше овладевает ее разумом, и не мне вам объяснять, что бесконтрольные силы до добра не доводят.

— Но… — она поражена и не скрывает, — но так не может быть. У Сережи никогда ничего подобного…

— Не было. И сейчас нет, — согласно кивает Анхен. — Я общался с ним достаточно, чтоб утверждать со всей определенностью. Хотя, конечно, рядовым человеком я бы его не назвал.

— Рядовым он и не был. И не в составе крови дело.

— Вы все же любили его, — Анхен тепло улыбается, чуть склоняя голову. — Так вы поможете его дочери? — он вновь смотрит ей прямо в глаза, но она не спешит с ответом.

— Помогла бы. Но вы же не отдаете. Скажите, Анхенаридит, почему я должна помогать вам?

— Потому, что я люблю ее, — он не задумывается ни на секунду.

 

Глава 12. Храм

В доме Дэлиаты мы провели две недели. И хотя большую часть времени разум ее был чист и ясен, довольно быстро я поняла, что именно подразумевал Анхен под «разговорами о погоде». Он хотел, чтоб Дэла посмотрела, насколько существенны мои способности к водной магии, мое «чувство воды» его здорово напрягало, он боялся, что однажды, на эмоциях, я сольюсь сознанием с рекой и не смогу вернуться.

Но Дэла не могла. Совсем. Она больше не чувствовала воду. Более того, даже летать она была уже не способна. Но к последнему она относилась спокойно. А вот вода… Она часами сидела над рекой, ласково гладя набегающие волны, порой полностью отрешаясь от окружающей действительности. В такие моменты ее было бесполезно звать, с ней было невозможно разговаривать — она никого не узнавала, казалось, вовсе не понимала слов, а то и просто не слышала.

Но потом оцепенение проходило, она встряхивала головой, улыбалась, и пыталась вновь быть любезной хозяйкой. Со мной была неизменно приветлива, постоянно расспрашивала о моей семье и моей жизни. И рассказывая ей, пересказывая, уточняя, я понемногу справлялась со своими воспоминаниями, выстраивая и для себя самой картину моего прошлого. Вспоминала, и словно заново узнавала своих друзей. И множество событий и ситуаций, когда можно и нужно было бы поступить «не так». И еще больше тех, где я все равно сделала бы ровно то, что сделала.

Но главное, я все чаще вспоминала маму. Чем больше смотрела на Дэлиату, тем больше думала о своей маме. Потому что кровь — это еще не родство. Мне вон Анхен какую–то дрянь после каждой отключки в вену вбрызгивает, так что же теперь, у меня местный химзавод в родственниках? А мама… ну и хорошо, что она меня не помнит. Зато не переживает, не мучается. Да, она бы гордилась, забери меня за Бездну Анхен. И страдала бы, что ее дочь по суду, с позором… Но это не ее вина, ее такой сделали. Воспитали, внушили. Мама все равно меня любила — всегда. И любит, даже теперь. Потому что воспоминания о моем детстве ей оставили… И пусть она не помнит, что это было мое детство, все же, она меня помнит. И любит. А я — помню все. За нас двоих. И всегда буду ее любить.

А Дэла — это просто Дэла. Какая–то вампирша. Из прошлого моего отца. Что ж, у всех бывает прошлое. Дэлиата же, настойчиво интересуясь моей жизнью, выспрашивая все, что можно, о моем отце, сама о своих отношениях с ним так никогда ничего и не рассказала.

— Это только мое, — неизменно качала она головой на мой ли вопрос или на вопросы Анхена. Впрочем, я особо и не настаивала, мне казалось, что подсматривать то, что было у моего отца до меня и до мамы все же не слишком–то этично. А вот Анхен… Анхен…

В первую же ночь в этом доме я проснулась одна, не ощущая рядом ставшего уже привычным тепла его тела. Не ощущая его. Совсем. Выглянула в окно. И в лунном свете отчетливо увидела их — его и Дэлу. Они сидели у самой воды, он держал ее ладонь прижатой к своей щеке, возможно, они говорили, но слов мне было не слышно. Подсматривать было глупо, качать права — бессмысленно. Я попыталась снова уснуть, но не смогла. И плакала в подушку, понимая, что она ему ровня, а я — нет. Наверно, я надеялась, что он все же вернется, увидит меня в слезах, утешет и приласкает. Но он так и не пришел. Даже утром. Мы встретились уже в гостиной.

Обнял меня, спокойный, уверенный.

— Ну что с тобой опять? Оставишь тебя на секунду — и опять ты о чем–то не о том думаешь и сама себе душу рвешь.

— Нет, ничего, ничего, — прячу лицо у него на груди, пытаюсь выкинуть глупые мысли. Сказать вампиру, что ревную? Так он лишь удивится, что ж тогда не присоединилась, никто б не возражал. — Привыкла спать с тобой, — хотя бы часть, она ведь тоже правда.

— А мне вот… не спалось, — вздыхает Анхен. — Давай присядем.

Он сажает меня на диван, где его слуги сервируют для меня завтрак. Дэлиаты нет, даже близкого присутствия не ощущается. Как, впрочем, и ее сестрицы.

— Дэла к родственникам уехала, у нее их довольно много. Я попросил ее сменить дражайшую Ираиду на кого–нибудь более вменяемого.

— Сменить? — я чуть ложку обратно в тарелку не роняю. — Нет, авэнэ, я, конечно в курсе непомерной высоты ваших требований, но думала, это только над людьми вы так изгаляетесь.

— Барышне надо было чуточку меньше хамить, — пожимает плечами светлейший. Или, как они тут говорят, пресветлый.

С этим не поспоришь, стоило бы. За вчерашний день пресветлая Ираида умудрилась достать своим неприятием всех. Анхена она не выносила по факту того, что он авэнэ, а она про него только плохое слышала. Меня — за то, что я человек, а со мной как с вампиром носятся. Дэлиату — за то, что все это допускает, да еще и погостить нас оставила.

— Но это ее дом, — все же пытаюсь возразить я.

— Нет, не ее. Дэле она, строго говоря, даже не сестра, дальняя родственница. Переехала помогать в надежде на большое наследство. Дэлке одной сейчас не прожить, ты же понимаешь. Но, как я уже сказал, родственников много, а Дэла бога–а–атая.

— Да? — удивленно оглядываюсь. — А мне показалось наоборот, скорее бедствует…

— Ей просто не нужно уже ничего. Лишь бы вода вокруг журчала. Хоть физически ее ощущать, раз магически уже не может, — Анхен откидывается на спинку дивана, чуть прикрывает глаза. — А дом у нее и в Илианэсэ большой, и здесь в центре есть. А главное — стада. Самое большое богатство вампира.

— Дэлка, значит, — не выдерживаю его этой «утомленной» позы. — Дэла, Дэлка, Дэлочка? А пресветлого авэнэ она как нынче зовет? На «Анхена» уже перешли? Или не стали останавливаться, сразу до «Нэри» добежали?

Он смотрит на меня… как–то удивленно–удивленно, а потом начинает ржать. Я обижено отворачиваюсь, но он хватает меня в охапку, притягивает к себе. Я отбиваюсь, мы падаем с дивана на пол, куда–то катимся… Наконец он оказывается сверху, замирает, прижав мои руки к полу. И смотрит на меня, довольный такой.

— И чего? — угрюмо интересуюсь.

Он трется носом о мой нос, потом в нос же меня целует.

— А знаешь, — наконец сообщает, — меня еще в жизни никто не ревновал.

От удивления даже обижаться перестаю.

— За все 800 лет? Но так не бывает. Ну ладно, вампирши, тоже, конечно, сомнительно, но чего не бывает. Но человеческие твои девочки? Секретарши… Да и не верю, что ты только ими всегда ограничивался…

— Для человеческих девочек, Лара, я вампир. И уже потому бог, что бы я ни делал. Непогрешимый бог. А богов не ревнуют.

Он отпускает мои руки. И мне хочется схватить его за волосы, и хорошенько дернуть. И я хватаю. Но уже не дергаю. Просто веду пальцами по всей длине его шелковых прядей.

— Ты не ответил на вопрос, — упрямо смотрю ему в глаза. — А я его не забыла.

Его руки скользят мне под лопатки, и помогают мне сесть. При том, что сам остается сидеть на моих ногах, крепко обхватив их коленями.

— Нет, Лара, — отвечает он мне более чем серьезно. — Она не зовет меня Нэри и никогда не назовет. Она и Анхеном–то именует лишь через раз, забывшись. Ей это не нужно. Ей ничего больше не нужно, и она не хочет никого больше впускать в свое сердце.

— А ты ее в сердце впустил, — это даже не вопрос.

— А я впустил, — ни секунды заминки. — Она очень светлая, Лар. В ней нет тьмы, злобы. Даже сейчас, когда она угасает.

— Мне неудобно так сидеть.

— Прости, — он встает и помогает мне подняться. — Просто чувствую, что ты опять ускользаешь. Безотчетно пытаюсь хоть физически за тебя ухватиться.

— Я ускользаю??! Но это ты провел с ней ночь! Ты меня бросил. Ты мне признаешься, что впустил ее в свое сердце.

— Но люблю я тебя, — он не понимает моих терзаний. — И в чем разница, провел я с ней ночь или день? Она не спала, мне хотелось поговорить…

— Для вампиров все разговор, я помню.

— О чем ты, Лара, она больна. У нее голова постоянно кружится, она ходит с трудом. Ей давно уже ничего не нужно, ни секса, ни крови. У нее уже даже зубы не втягиваются, ее почти насильно поят.

— Зачем же тогда поят?

— Без человеческой крови еще хуже будет, мучения страшные. Без вашей крови мы не можем, Лар. Нас солнце сжигает.

— Ну так и гуляли бы по ночам, как в сказках про Дракоса, — и ревновать вроде не к чему, а раздражение не ушло. — Что ж вы под солнцем–то бродите, коль так оно вас не любит?

— Мы его любим, Лар, — он вновь возвращается со мной на диван, — ничего не поделать, мы его дети. Ты ведь знаешь, листва во тьме не зеленеет. А в нас слишком много от растений. В древности говорили: «У эльвина одна душа с его деревом», и это были не просто слова. Без солнечного света мы сходим с ума и гибнем, погружаясь в кошмар, из которого нет выхода. А солнце и ваша кровь дают хоть какой–то шанс.

— А… искусственное освещение? Цветы же растут…

— Но мы не совсем цветы, верно? — он невесело усмехается. — Думаешь, мы не пытались? Не перебирали все варианты? Этот — единственный возможный. Но и он дает нам лишь отсрочку. Столетиями мы ищем выход. Но выхода по–прежнему нет. И последний авэнэ сидит и смотрит, как умирает последняя Великая Аниара и воет от собственного бессилья. А ты говоришь — имя. Да я ее любым назову, вот только это все равно не поможет.

Обнимаю его. Грустно. Может, оно и правильно, и не нужен на земле такой народ, но ведь когда–то они были другими. И не пили кровь…

— Погоди, а Низшие? Ведь они же тоже эльвины. Но им не нужен свет, они же под землей, в пещерах…

— Им и кровь не нужна, принцесса. Это другой народ, там совсем другая органика…

— Но Лоу рассказывал, вы некогда были единым…

— Лоу… — с непонятным выражением произносит он. Но продолжает по теме, — это всего только сказка, Ларис. Ложь, хоть и с намеком. У нас не бывает общего потомства, у нас разная природа, разная магия, разные среды обитания… Мы никогда не были единым народом. Подозреваю, мы вообще из разных миров. Но это все — даже для меня седая древность. Что уж говорить о… Лоу.

— Да что ж тебя корежит так от его имени? Ему уже и рассказывать мне ничего нельзя?

— Да пусть рассказывает, что хочет, просто… Думаешь, мне не обидно? Ты зовешь его Лоу, всегда, с первой встречи. А меня ты Нэри не называла. Ни единого раза, что бы ни было. Хотя прекрасно знаешь это имя.

— Но… — вот это мы приплыли. — Но ты никогда и не просил. Я привыкла звать тебя Анхен, ты сам так…

— О таком и не просят, Лар. Это каждый решает сам. Вот только он ведь тебя тоже не просил. Никогда, я уверен. Но ты всегда звала его Лоу. Это было очень забавно, когда ты его ненавидела, но сейчас… С каждым разом забавляет все меньше.

— А это ревность, а вампиры не ревнуют, — только и нашла, что сказать, и уткнулась в тарелку с кашей. Намек, конечно, прозрачен, вот только… он Анхен. Я его этим именем чувствую. Каждой клеточкой. А на Нэри он… не похож… не хочу, язык не повернется… А ведь обидится… Ну что за нелепые заморочки с их нелепыми именами?

Возвращение Дэлиаты от необходимости продолжать разговор меня избавило. Тем более, вернулась она не одна. Под руку ее держала красотка с ядовито–желтыми волосами, постриженными столь коротко, что они топорщились у нее, словно иглы перепуганного ежа. Из одежды на вампирше были только кожаные трусы, еще и с разрезами по бокам, украшенные бесконечными цепочками и заклепками, и нечто, не намного длиннее лифчика (а может, это сам лифчик и был, кто ж их разберет, насколько у них нижнее белье действительно нижнее). Вторая вампирша выглядела куда солидней. Гладкие темные волосы закрывали лоб до самых бровей, прятали уши, а сзади даже чуть прикрывали шею. Одежды ее тоже были длинными (ага, аж до колена), из тонкой полупрозрачной ткани бирюзового оттенка.

Устало опустившись в ближайшее кресло, Дэлиата представила своих спутниц. Желтоволосая оторва по имени Ринхэра отныне будет помогать «по дому», то есть заботиться о хозяйке. Вторая же оказалась аниарой и каким–то там значительным лицом в их местной русалочьей общине. Из ее длинного витиеватого имени запомнилось лишь первое — Зианара.

— Приятно познакомиться, — светло улыбается им Анхен, царственным кивком позволяя составить ему компанию в этой гостиной.

— Мне тоже… приятно, — осторожно произношу на эльвийском, поскольку беседа идет на нем. И тут же получаю в лоб хрустальным вампирским молоточком, и блеск в глазах аниары не позволяет ошибиться, «от кого прилетело».

— А вот теперь не очень приятно, — изображаю губами милую улыбку, даже не пытаясь скрыть при этом истинные эмоции.

— Лариса, — мягко тормозит меня Анхен, но очередная вспышка в глазах русалки заставляет поморщиться и его. — Не так явно, пресветлая. Разрешения на ментальное воздействие я не давал.

— Тогда заставьте ее сами… — высокомерно начинает Зианара. Но договорить ей не дают.

— А вот теперь вы пытаетесь указывать мне, — голос авэнэ угрожающе тих и чарующе мягок. — А на такое я могу и обидеться.

— Пресветлый авэнэ забывает, что это он просит об услуге, — она смотрит ему прямо в глаза, надменная, непримиримая…

— Я не прошу, я всего лишь спрашиваю: можете ли вы ее оказать? Добро я не забываю. Зло тем более, — откинувшись на спинку дивана и приобняв меня одной рукой, он смотрит на нее, полуприкрыв веки, томный, расслабленный. Меж тем она сидит очень прямо на самом краешке стула, губы недовольно сжаты, глаза сияют.

— Огню воды не победить, авэнэ, — произносит она таким тоном, словно это строчка из священной книги.

— Водой была Дэлиата, милая, — Анхен улыбается ей снисходительно, как ребенку. — А вы так, брызги.

— А давайте мы не будем превращать мою гостиную в место политических дебатов, — Дэла с трудом приподнимает веки, фокусирует взгляд на Анхене, затем продолжает, — пресветлая Зианара приехала сюда специально, чтобы пообщаться с Ларисой. И если вы не ошиблись, авэнэ, и сила аниары у девочки есть хоть в малейшей степени, община рассмотрит вопрос о возможности ее дальнейшего обучения — в той мере, в которой это представится возможным.

— Это больше, чем я мог рассчитывать, пресветлая, — Анхен выпрямляется и становится серьезен. — Но даже в этом случае я вынужден просить вас не использовать форму ментального приказа.

Зианара сухо кивает, и это можно счесть за согласие.

Потом аниара отвела меня на берег. От присутствия Анхена она отказалась категорически, заявив, что иная стихия будет мешать. Он и не настаивал.

— Ты ж видишь, я ее раздражаю, — шепнул он мне на человеческом, которого Зианара не понимала.

В качестве переводчицы с нами отправили желтоволосую. Вот уж про кого бы не подумала, но на языке людей Ринхэра говорила совершенно свободно. Глазами не сверкала, общаться со мной ниже своего достоинства явно не считала. Я, если честно, все равно предпочла бы Дэлиату, с ней я чувствовала себя спокойней, но та слишком устала с дороги, у нее просто не было сил.

Меня заставили войти в воду по пояс, закрыть глаза, сосредоточиться на текущей воде, почувствовать, как она течет сквозь меня… как я теку сквозь, ведь вода границ не имеет, ее не удержать, она заполняет собой все…

Резкая боль, словно меня ударили под дых, вода льется изо рта, из носа, стекает с волос и одежды, мне нечем дышать, я откашливаюсь, пытаясь выплеснуть из себя воду, кажется, она действительно заполнила собой все — желудок, легкие. Еще один резкий удар, чья–то коленка врезается мне под ребра, я вишу на ней вниз головой, почти касаясь лбом земли. Вода во мне кончается, и я могу, наконец, вздохнуть. И меня осторожно кладут на прибрежный песок.

Поднимаю глаза. Ринхэра.

— Ты в порядке? — голос спокойный, доброжелательный, а у самой с волос течет, и одежда вся мокрая.

— А где?.. — оглядываюсь в поисках светлейшей аниары.

— В дом уплыть изволила. Кажется, в тебе действительно есть эта сила. Но не похоже, чтоб она была этому рада. Сможешь идти?

— Да, наверное, — пытаюсь встать. И меня тут же заносит, хуже чем Дэлиату. Ринхэра ловит. И замирает, тесно ко мне прижавшись. А сердце у нее колотится…

— Я дойду, спасибо, — дергаюсь, но держит крепко. Еще секунд пять, потом отпускает.

— Прости, — она отстраняется, даже отходит на шаг. — Раньше с людьми так близко не общалась. Сложно.

— Нет? А как же тогда язык? Я думала…

— Ну, я собираюсь… в будущем, когда Высшей стану. Дэла сказала, мне будет полезно… Да и авэнэ запомнит.

— А… сколько вам лет? Если не секрет, конечно.

— Не секрет. 83. И можно на «ты», а то я себя старой чувствовать начинаю, а мне рановато вроде.

Да что ж везет–то мне так на несовершеннолетних вампирок? Впрочем, эта адекватная, вроде. Ну, почти. Да и Дэла б не позвала, не будь она уверена. И Анхен бы не допустил, ведь он же возраст, наверно, определяет.

— А тебе сколько лет? — вампирка осматривает меня с откровенным интересом.

— А мне двадцать, — будем считать, что познакомились.

Анхен встречает на крыльце.

— Вы долго.

— Купались, — беззаботно пожимает плечами Ринхэра.

— И как?

— Мокро, — она проходит в дом, а я прижимаюсь к Анхену всем телом, не думая о том, что и ему сейчас станет «мокро». Он обнимает. И замирает так, прижав крепко–крепко.

— Ты прям как Ринхэра.

— Мне можно… А что Ринхэра? Напугала тебя? Обидела?

— Нет, что ты… А она может?.. Ну, в смысле, она молодая такая. Она на меня однажды не бросится?

— Да нет, броситься не должна. К этому возрасту инстинкты они уже контролируют. А вот с мозгами хуже. Авантюризм бьет через край, порой себе во вред, не то, что окружающим. Впрочем, Дэла утверждает, что девочка серьезная и ответственная… Ладно, могу тебя обрадовать: Зианара подтвердила наличие у тебя силы.

— И… что теперь?

— Теперь ты пойдешь переодеваться, пока не замерзла, а после я расскажу.

Переодеваюсь в очередное свое «человеческое» платье. Скромное, серое, без особых украшений и изысков, оно очень плотно облегает фигуру, а фигура у меня есть, и в зеркале я себе в этом платье нравлюсь. Даже без парика. Парик я не ношу, Анхен сказал, что я вольна одеваться, как мне вздумается, «официальный наряд — для официальный визитов, а мы тут теперь живем». А длинные косы стали для меня теперь не более, чем «официальным нарядом», девочку из–за Бездны изображать. Теперь я гораздо лучше понимала Ингу, раз в месяц маниакально посещавшую парикмахерскую. С теми косами теряешь какую–то часть себя. И ее уже ни пришить, ни прирастить, ни приклеить. А вот платья я любила. Они были в моих глазах куда более благородны и изысканы, чем вся эта крикливая вампирская нагота. Их одежда меня раздражала, разве что. Хотя по откосам лазить удобнее, конечно. Да ведь и люди в поход в платьях не ходят, про женские брюки и у нас слышали. Только защищающие ноги, а не открывающие их всем на свете камням и сучьям. Но это в походе, а в доме Дэлиаты я носила платья. Всегда.

Когда я вернулась в гостиную, Зианары там уже не было. Дэлиата дремала все в том же кресле, куда она опустилась сразу по возвращении, Анхен о чем–то тихо беседовал с молодой вампиркой. Та хоть и переоделась, но качественно наряд не сменился. Все то же нижнее белье из «верхних» тканей.

Когда я вошла, разговор прервался. Ринхэра очень внимательно осмотрела мое платье, видимо, примеряя его мысленно на себя, и поинтересовалась скорее недоуменно:

— Зачем ты их носишь?

— Кого? — не поняла я.

— Все эти длинные тряпки. Это ж неудобно. Они тяжелые, движения сковывают, по коже скользят неприятно, воздух не пропускают. Под водой вон за корягу зацепились, еле вытащила тебя вовремя, уж думала, не успею.

— Вот даже так? — Анхен слегка напрягся.

— Да не так все критично, я б дернула, если что, просто рвать без необходимости не хотелось, — успокоила его Ринхэра и вновь обернулась ко мне.

— И все же, зачем ты это носишь? Здесь ведь это не обязательно, можно и нормально одеться. Удобно, красиво, практично.

— Для меня удобно так, — пожимаю плечами и сажусь рядом с Анхеном. — И, прости конечно, но я не нахожу твой наряд красивым. Как и наряды большинства местных модниц, если совсем уж честно.

Ринхэра смотрит с недоверием. Видно, она искренне считала, что получив счастливую возможность приобщиться к их высокой моде, я должна прыгать от восторга, примеряя их нелепые наряды.

— Ты просто должна попробовать. Хочешь, я тебе подарю что–нибудь, и ты поймешь, насколько наша одежда удобней. Ведь вы позволите, Анхенаридит?

Тот лишь неопределенно пожимает плечами, болтовня о нарядах его явно не слишком увлекает.

— Спасибо, у меня есть ваша одежда. Много. Мне Лоу… рэл покупал. И я ее даже носила, пока другой не было. Но все же предпочитаю свою.

— Лоурэл? — подает голос Дэлиата. — Ты не рассказывала. Кто это? И с чего?..

— Лоурэфэл ир го тэ Аирис, — поясняет ей Анхен очень нейтральным тоном. — Мой приемный сын.

Впервые слышу, чтоб он называл Лоу так. Но молчу, понимая, что и так лишнего наболтала, и Анхен слегка не в восторге от моей откровенности.

— А, этот, — кривится Дэлиата. И едва ли не выплевывает, — сын Коэра.

Неприязнь, сквозившая в его голос, поражает.

— За что вы его так? — не выдерживаю. Мне казалось, его все любят.

— У меня тоже был сын. Он умер.

— Мои дети тоже умерли, Дэла, — мягко вмешивается Анхен. — Но это не повод ненавидеть живых.

— Живых — возможно. Но не того, кто пошел на сделку с Безумными Богами, и предал собственный народ ради спасения семьи.

— Это не правда, Дэла, и мне горько, что вы повторяете столь нелепые слухи. Поверьте, я знаю, о чем говорю, Верховный Коэр был моим другом…

— Значит, он предал и вас. Хватит, я не хочу говорить об этом. Лариса…

— Да?

— Зианара признала, в тебе действительно есть способности аниары. Небольшие, но удивительно, что они вообще есть. Магия, перешедшая через кровь… Нет, Анхенаридит, я тут не причем. Это не было экспериментом, я не ставила такой задачи… Я вообще никаких задач тогда не ставила. Жила одним днем. Как оказалось — последним. Впрочем, к делу это не относится… Зианара должна посоветоваться с общиной, однако она не сомневается, что решение будет положительным, и тебе позволят войти в Храм.

— В храм? — а мне оно зачем, я в богов не верю. Да и вообще, они ж вроде и сами больше богам не поклоняются.

— Да, у них действительно есть храм в одной из местных пещер, — Анхен ободряюще обнял меня за плечи. — Полагаю, там много воды, какое–нибудь подземное озеро, всяческие потеки по стенам, гордо именуемые водопадами…

Ринхэра хмыкнула и закрыла рот ладошкой. Видно, не очень–то верит в авторитеты в виде богов, храмов и мудрых учителей. Неудивительно, наверно, учитывая, что Новым уже не досталось магии и даже природу они не чувствуют. А вот Дэлиата чуть нахмурилась, явно не одобряя стиль изложения.

— И кому поклоняются в этом храме? У них есть свой бог? — решаю уточнить на всякий случай.

— Нет, Ларис, бога нет, — Дэлиата берет объяснение в свои руки, видно, не простив Анхену насмешки. Или не желая следующей. — Храм — это не место поклонения, это скорее место выхода силы, точка единения со стихией. Туда не пускают посторонних, никого, в ком нет силы аниары, поэтому пресветлому авэнэ остаются лишь фантазии о месте, которого он никогда не видел и не увидит, — взгляд, который она пресветлому посылает, весьма красноречив. — Наверное, не стоит уточнять, что и людей там прежде не бывало.

— Но, если я… если меня туда пустят… то я что, должна буду пойти туда одна? Без Анхена? И Ринхэру тоже не пустят? — перспектива оказаться среди незнакомых вампирш не обрадовала. Поведение аниары на реке оптимизма не внушало.

— Тебя отвезет Зианара, — подтвердил Анхен. — Не думаю, что она забудет, что я жду твоего возвращения.

— Она и сегодня не забывала, — подала голос Ринхэра. — Просто чуть–чуть не досмотрела.

— Я видел, девочки. И поверьте, я сделал выводы. Совсем одна ты там не окажешься. А кое–кто очень удивится, если попробует еще хоть что–то подобное выкинуть.

Русалочья община с ответом не торопилась, и прошло немало дней, прежде чем у нас снова появилась Зианара. Хороших дней. Общество Дэлиаты мне было приятно, и я все больше проникалась к ней симпатией. Анхен… Я боялась было, что молоденькая вампирка привлечет его излишне пристальное внимание, но она его не интересовала. Ему нравилась Дэла. И он готов был носить ее на руках, лично поить «с ножа» кровью, развлекать беседой или ее отсутствием… Да, это была забота об умирающей и ничего более, потому как ничего более ей было не нужно. Он больше не пропадал ночами, был нежным и страстным в постели и заботливым днем, и все же я не могла отделаться от мысли, что если бы… если бы Дэла не умирала, она могла бы стать ему хорошей парой, родить ему детей (тут еще одно «если бы»). И вновь я возвращалась к мысли, что если бы они были эльвины, им были не нужны бы люди…

Нет, к Дэле я не ревновала, мне и самой было ее бесконечно жаль. Но слушать их с Анхеном долгие разговоры о временах, в которых меня еще не было и событиях, которые мне были неизвестны, становилось порой утомительно, даже в качестве практики в эльвийском. И как–то незаметно я все больше сближалась с Рин.

Началось все, помнится, с одежды. Ринхэра поинтересовалась, чем штаны отличаются от брюк, и почему в нашем языке есть целых два слова, которые на эльвийский переводятся как анрэк, но зато нет ни одного слова, чтоб перевести эльвийские арэнкэ, тардэ, сээриндэ, и прочее, что соответствовало их названиям штанов различной длины и фасона.

— Так мы одежду такого фасона не носим, вот и слова не нужны.

Вообще, с эльвийскими наименованиями одежды у меня был полный провал. Одних женских штанов там насчитывалось девять видов, и мало того, что мне было весьма проблематично визуально их все представить, да еще и Анхен в них безнадежно путался, зная твердо только что анрэк — это самые длинные, а тардэ — это то, что предпочитает Ринхэра и короче уже не бывает. А вот как между ними располагаются остальные семь — «это тебе потом Лоу объяснит». И тут Рин, что называется, «сама подставилась». И мы были с ней отправлены изучать виды эльвийской одежды, названия эльвийской косметики и прочего, чем пресветлый авэнэ голову себе никогда не забивал и теперь не собирался.

Учить язык с Рин оказалось не скучно. Заодно перепотрошили весь мой гардероб, я получила кучу информации, что с чем и куда носят, что последний писк моды, а что предпоследний. Потом Рин детально выспрашивала у меня, как куда одеваются люди и «зачем вам такие условности». Мне искренне казалось, что у них условностей в разы больше, но она их просто не видела.

— А делить одежду по цветовым гаммам в зависимости от времени года, времени суток, собственного происхождения и сиюминутного мироощущения?

— Так просто гармоничней. Это надо один раз почувствовать, и по–другому уже не захочется.

Когда я окончательно взвыла от всего, что мне полагалось запомнить и почувствовать, Рин утащила меня кататься на лодках. Ну, я поняла, что на лодках, потому как прямого перевода, опять же, не было. А оказалось — доски. Плоские, вытянутые, чуть скругленные по краям и с небольшим изгибом носовой части. Управлять сей конструкцией следовало вытянувшись на ней во весь рост и схватившись руками за передний край.

— Это совсем как машина, Лар, ты просто должна ее почувствовать, и она понесет тебя, куда захочешь.

— Но я не умею управлять машиной. Я спрашивала Анхена, но он сказал, у меня и не получится. Машину может поднять в воздух лишь тот, кто сам умеет летать, они ж у вас как–то от внутреннего резерва работают. А у меня его нет.

— Но это же не машина, это ландэр, она по воде идет, а воду же ты ощущаешь. Должно получиться.

Не получалось. Не понимала я, что от меня требуется, а она не могла объяснить. Рассказывала, показывала… наконец, не выдержала, вскочила мне на спину, крепко сжав бока своими коленками, схватилась за край поверх моих рук — и мы рванули! Сначала мне показалось, что мы летим со скоростью моторной лодки, но потом скорость явно стала выше. Бешеными зигзагами носились мы среди островов, каким–то чудом расходясь со встречными досками и лодками, более похожими на людские. Но очередная доска вылетела из–за очередного острова слишком внезапно даже для Ринхэры, нас резко занесло и выбросило на прибрежные камни.

Кажется, я ударилась головой, потому что сознание потеряла сразу. Очнулась уже в доме Дэлы.

— …Мозгов нет, и не будет! — доносится до меня конец злобно брошенной Анхеном фразы. Пресветлый авэнэ стоит ко мне спиной, перед ним, вжав голову в плечи, вздрагивает Рин. Тут он, видно, чувствует, что я очнулась, и добавляет не менее раздраженно, — у обеих!

Переломов у меня не было, сотрясения тоже, ушибы и ссадины быстро прошли. Но теперь мы если и катались на лодочке, то только на той, что с сидениями и бортиками, и исключительно в сопровождении Анхена, а иногда и Дэлы. Мы осматривали город, все его острова и строения по обоим берегам. В основном, с воды, но на самом крупном острове побродили немного и по суше. Особого впечатления Каэродэ на меня не произвел, слишком уж он был обычный, такой и люди могли бы построить. Вот только они проложили бы везде дороги, возвели широкие мосты от острова до берегов. Зелени, конечно, осталось бы меньше, да и вряд ли люди стали усаживать каждый клочок этой земли цветами.

В общем, то ли присмотрелась я уже ко всему вампирскому, то ли наоборот, слишком жива была во мне моя детская вера, что у вампиров все «из ряда вон», а здесь ничего такого совсем уж особенного не было. Куда больше меня притягивал восточный берег, неровный, возвышенный. Там тянулись отроги Сияющих гор, густо поросшие темным лесом. Там вдали возвышались над соснами и кедрами странные светлые вершины каких–то «лысых горок», не слишком широких в диаметре. И мы вроде как даже собирались туда слетать, но все как–то не складывалось.

Поэтому, в тот день, когда Дэлиате резко стало плохо, и Анхен велел нам с Рин погулять где–нибудь подальше и подольше, мы отправились именно туда.

До ближайшей скалы было километров десять, а то и больше, и, пользуясь тем, что «взрослым» глубоко не до нас, мы тихонько позаимствовали машину Дэлы (своей у Рин еще не было), и отправились в путь. Вид открывался потрясающий. Здесь, в горах, царствовал лес, хотя город на берегу, да и западный берег реки подставляли навстречу солнцу бесконечное море трав, лишь изредка разбавленное перелесками.

Лес над нами не тянулся бесконечным нудным ковром, как я привыкла прежде, но колыхался, словно переливаясь огромными темно–зелеными волнами, впадины и возвышенности сменяли одна другую бесконечно, создавая запутанный лабиринт из коротких хребтов, грив, сопок. И из этой темной массы «пляшущего» под нами леса поднимались светлые скалы самых причудливых очертаний и форм. Их было множество, хаотично разбросанных на огромной территории, и они были такие разные!

Издалека эти скальные выходы напоминали остатки неких гигантских сооружений, то тут, то там возвышались загадочные шпили, зияли провалами арки, порой скалы напоминали оплывшие остовы невероятного размера стен, порой под нами проплывали лишь невероятных размеров хаотически разбросанные камни, по форме больше напоминающие закаменевшие гигантские мешки с песком. Иногда эти «мешки» лежали один на другом, ровно или с наклоном, где–то обрывались, внезапно обнажая острый край. И казались гигантскими, в десятки метров высотой, каменными скульптурами.

Я заметила это не сразу. С одной стороны летишь — вроде как просто скала. Но тут машина делает поворот, и…

— Ой, Рин, смотри, это же лягушка! Да правда, правда, настоящая жаба!

— Ага, — удовлетворенно кивает юная вампирка. — Сейчас я тебе еще «крокодила» покажу. А потом полетим смотреть на «воина»… А там и до «девы» недалеко…

И я действительно вижу и вытянутую пасть крокодила, и грубое лицо мужчины… Непонятно только, почему он воин, скорее, старик с бородой… Ах, да, у них же ни стариков, ни бород…

— Рин, а что это? Кто все это делал? Все эти гигантские скульптуры?

— Да это не скульптуры, Лар, что ты. Так, игра природы. Это естественные скальные образования.

— Естественные? — с трудом в это верится. — Ну ладно, может не скульптуры. Но все эти стенки, арки… Ну посмотри, они же из отдельных блоков, один на другой положенных. Только оплывших каких–то. Словно они мягкие были, когда их укладывали.

— Ну конечно мягкие, Лар, это магма. Застывшая этак 500 миллионов лет тому назад, — радостно просвещает меня Ринхэра. — Здесь тогда горообразование шло активное, вулканы бурлили. Вот та магма, что наружу не вырвалась, заполнила пустоты в земле и по их форме застыла. Ну а потом — выветривание всякое, вода, лед — все слабые породы «сдуло», а застывшая магма осталась. Очень прочный камень… И никаких следов разумной деятельности.

— Да? Знаешь, столько с вампирами общаюсь, что уж и не знаю, чему и верить. Может, ты и права, это ж какими гигантами надо быть, чтоб все это вырезать и построить… Но выглядит похоже. Слишком. Словно что–то было здесь. Давным–давно. И это не извержение вулкана.

— Да не извержение. Вернее — не совсем извержение… Давай спустимся, ближе рассмотришь — нет там ничего, ни следов обработки, ни скрепляющего раствора.

Осторожно спускаемся, стараясь не поцарапать машину о ветки деревьев. И теперь я могу точнее соотнести размеры. Вот пихта. Вот я под ней. А вот, над нами, возвышается гигантское нечто розоватого камня. Единая скала словно расщепилась на отдельные пластины, похожие не то на гигантские птичьи перья, не то на зубья потерянной великаном расчески. Выветривание? Может быть, я не геолог. Остаток древнего — чего? Придумать не выходит. Задрав голову, пытаюсь сообразить, сколько же этажей уместилось бы в доме, размером с эту скалу? Явно больше десяти.

Осторожно обхожу это чудо по периметру, раздумывая о том, можно ли забраться туда, не будучи вампиром. Видимо нет. А жаль.

А вдалеке виднеется еще одна скала. Теперь уже не только высокая, но и невероятно длинная. А «с торца» она…

— А это же лев, Рин, смотри, вот морда — нос, уши, пасть, а здесь словно часть лапы, — восторженно показываю на дальнюю скалу.

— Лев, — соглашается вампирка, — страж портала.

— Какого портала? — удивленно оглядываюсь. Ничего похожего на портал в округе не видать. Хотя, как он выглядит, этот портал?

— Идем, покажу, — Рин направляется к гигантскому льву пешком. Я почти бегу за ней следом. Вампирка уверенно ведет меня сквозь пихты, густо растущие на склоне, словно бывала здесь уже не раз.

— Конечно, — подтверждает она. — Мы в детстве здесь по неделям пропадали. Даже придумали историю, будто все это — развалины гигантского города великанов. Великаны были огромными, метров десять в высоту, и черными, словно эльвины селиарэ. И пока служили они добру и свету — процветал их город, но обратились они ко злу — и боги разгневались на них, и скрыли от них город в иной реальности. А им оставили лишь насмешку — нелепое нагромождение скал на месте их дворцов и храмов. Но, — продолжает она, пробираясь меж камней и деревьев, — остался портал. Его сторожит спящий лев, и пока лев спит, и портал никуда не ведет. Но раз в пятьсот лет лев просыпается, и открывается портал в истинный город. И в истинный храм. И если туда попасть, то можно просить богов о чем угодно, они исполнят.

— И что великаны? Помыкались свои пятьсот лет, и вернулись в свой город?

— Не, они ж не были эльвинами, так долго не жили. А их дети позабыли, когда конкретно истекают назначенные богами пятьсот лет. А может, не захотели возвращаться в свой город. А потом и вовсе сгинули. Город пуст. И если туда попасть, можно попросить, чтоб тот мир стал нашим миром, и тот город — нашим городом.

— Но зачем вам другой мир и другой город? Вам и здесь неплохо. Вампирам принадлежит в этом мире все.

— И поэтому они умирают? Что толку владеть всем, если ты не в силах владеть собой? Если даже воздух, который ты вдыхаешь, отравлен? Ты не представляешь, что это — жажда, которую ты не в силах контролировать, каково это — вмиг перестать быть разумным существом, превратившись в нечто, что и названия не имеет…

— Зато я представляю, что ваша жажда для нас, и мне вполне хватает, — видно, мой ответ был слишком уж резкий, потому как развивать тему Рин не стала. Просто молча шла себе вперед, продираясь сквозь ветки. Я, так же молча, двигалась за ней.

Мы вышли к каменному проему где–то в «теле льва». Пихты росли здесь слишком густо, не давая разглядеть скалы издалека, приходилось задирать голову, стоя у самого подножья. Две скалы, расступаясь, образуют проход, поросший деревьями и частично засыпанный огромными камнями. Но на самом верху, метрах в двадцати от поверхности, эти отдельные скалы соединяет огромный валун, размером, наверное, с Дэлин дом, словно вбитый враспор меж вершинами.

— Ну что, — хитро интересуется Рин, — пройдешь порталом львов, или побоишься?

— И чего мне бояться?

— А вдруг лев проснется именно сейчас? Не сочтет тебя достойной — так и камень тебе на голову скинет. А если и сочтет — попадешь в город великанов, а оттуда нет выхода.

— А у меня и так нет выхода, если ты не в курсе. А там хоть богов попросить можно, — беспечно заявляю я и начинаю пробираться меж скалами. Но взгляд, брошенный наверх, заставляет вздрогнуть и чуть ускорить движение.

— А ты смелая, — усмехается Рин, проходя следом. — Знаешь, у нас в детстве некоторые под висящим камнем проходить отказывались.

— А что, вампира этим камнем прибить можно? Или восстановитесь?

— Издеваешься? Да тут все кости в труху, да и поднимут его с тебя не скоро, а скорее и вовсе поднимать не станут, потому как — без шансов там выжить, что вампиру, что вампиренку. Да вот только, — Рин отодвигает рукой ветки, проходя ближе к каменным основаниям, — не упадет он. Это только кажется, что он отдельный, на самом деле все это одна цельная скала, просто такой причудливой формы. Идем наверх, — зовет она, — тут пологий ход есть, даже ты заберешься.

Карабкаюсь за ней наверх. Рин лезет честно, лететь даже не пытается. Видно, это тоже часть их какой–то детской игры, когда сам себе придумываешь условия во имя призрачной цели, сам же их выполняешь в надежде на чудо. А чуда нет…

Камень вырывается из–под ноги, я скольжу вниз, обдирая ладони и коленки, но все же цепляюсь, вновь начинаю подъем.

— Ну что же ты, — зовет меня сверху Рин, — тут даже дети поднимаются.

— Вампирские дети, — ворчу я, но упорно карабкаюсь за ней. Не так уж сложно. Просто камень — предатель.

До вершины я добираюсь, и даже без приключений. Остается лишь шаг, чтоб встать на ноги.

— Давай руку, — вампирская ладошка тянется мне навстречу, и я хватаюсь за нее. Рывок, и я наверху. Потрясающе. Даже самые высокие деревья темнеют под нами, и это я сама, без всяких вампирских машин! Лес колышется низинами и сопками, и даль затянута дымкой, и ветер обдувает разгоряченное подъемом тело…

Вот только руку мою Рин так и не выпускает. И держит… слишком уж крепко.

— Рин? Ты что, я ж не падаю. Можно отпустить.

С видимым усилием она разжимает пальцы. Отворачивается.

— Ты ладонь поранила. Аккуратней, ладно? Идем, на портал сверху взглянешь, — и, не дожидаясь моего ответа, начинает движение к висячему камню. Иду за ней, отмечая, как воровато подносит она к лицу ладонь, которой сжимала мою пораненную руку.

А камень отсюда выглядит скорее мостом. Вполне себе вампирским. На безумной высоте и без перил. Вот только едва ли внизу имеется защитная пленка. Вампиренышам зачем? Поскользнулся и полетел. Ой, бездна, а камень и правда скользкий! Двигаюсь медленней, подавляя желание встать на четвереньки. Рин же прошла. И даже не пошатнулась. Уселась вон посередине, ножки свесила. И не смотрит по–прежнему.

— Рин, — зову ее. — Ну ты чего? Это ж просто царапина… Думаешь, он ругаться будет? Он что, сильно тогда ругался из–за лодки?

— Да нет, терпимо… Я привыкла, на меня часто ругаются, — синяя даль интересует ее в этот момент невероятно. — А авэнэ… да он просто не знал, на что ругаться надо было. Подозревал, конечно… Недаром они нас наедине так долго не оставляли…

— Ну… — осторожно присаживаюсь, — я думала, они опасались, как бы мы еще в какую неприятность не вляпались. Я, вернее.

— Опасались… — она нервно сжимает и разжимает кулак, гипнотизируя облака.

— Рин, да не тяни ты уже, скажи как есть!

— Да пожалуйста! — она резко разворачивается и смотрит мне прямо в глаза. — Голову ты тогда разбила, кровь у тебя текла… А я, когда домой тебя на ландэр везла… там ведь слишком близко… и не отстраниться никак… — решимость ее угасает на глазах, голова опускается.

Ой, горе мое, вот как среди них жить?

— Только кровь? — смотрю в ее опущенные глазки.

— Ну… почти.

— Рин!

— Ну а что ты от меня хочешь?! — она взвивается, даже на ноги вскакивает. Едва ли не взлетает вообще. — Я вампирша, знаешь ли! Вампиршей родилась, вампиршей умру! А ты человек, будь ты хоть сто тысяч раз аниара!

— Я не аниара. А то б хоть с лодкой этой справилась. Это Анхен бредит, а они ему противоречить боятся, — вздыхаю. — Но ты! Я ж без сознания была, все равно, что мертвая. Ты что же, и трупы будешь?..

— Да я не тронула почти! Я тебя привезла, из последних сил держалась, и это мне благодарность?! И эти еще косятся, все ждут, что я мозгами двинусь, как малолетка, бросаться на тебя стану! Я что, сумасшедшая, себе карьеру портить? Я в Страну Людей хочу. А может, и еще куда подальше.

— Куда подальше?

— Тебе сказать забыли! Я жизнь тебе спасла, считай дважды, а мне за это одни упреки! Ах, подумаешь, потрогали ее не там! Не съели, и радуйся!

Она с размаху бросается на изогнутый ствол молодого кедра, умудрившегося прорасти прямо тут, на вершине скалы. И, раскачиваясь на нем так, что того гляди сломает, начинает остервенело откручивать от веток шишки.

— Рин, — «радуюсь» я, конечно так, что аж слезы наворачиваются, — дерево–то за что?

— Ор–рехов хочу!

— Орехи–то тебе зачем?

— Белок кормить, зачем еще. Не самой же… Тебя вот могу угостить. Ты же ешь кедровые?

— Да ты–то что психуешь, ну подумаешь. Это мне психовать впору. Это мне, лишь только человеком себя почувствую, вы быстренько напоминаете, что я для вас лишь тело для утех и кровь для пропитания. Тебе–то что за печаль? Ты всю жизнь так живешь.

— Буду, — хмуро уточняет она. — Пока не жила.

Шишка, сорванная «для белок» летит вниз, сама она оставляет истерзанное дерево и перелетает на скалу по ту сторону «моста». Садится там обхватив коленки, вся какая–то поникшая, жалкая. Волосы эти ее глупые топорщатся, словно иглы окрестных елок.

— Я раньше никогда… так… не чувствовала, понимаешь. На охоту меня еще не брали, в Страну Людей тем более. Не встречала я еще… Читала только. Рассказы слушала. Все думала, со мной так не будет, что не настолько, что… — она как–то совсем уж судорожно всхлипывает.

— Ну а животные ваши… рабы… Ну не в пакетах же тебе кровь все эти годы носили! А они ведь тоже люди, я знаю, я видела…

— Они… были люди, Лар. Ты прости, я понимаю, тебе неприятно, но они… не люди уже. Давно. Много поколений. И это… специально все было сделано, чтоб можно было пить, не чувствуя… не ощущая… чтоб жаждать только их крови, и ничего больше…

— То есть вы хотя бы их…

— Да! Разумеется! Мы их пьем, Лара. Просто пьем. Их для того и низвели до состояния овощей, чтоб хоть на их тела желание не пробуждалось!

— Для того? Скорее уж побочный эффект, ради этого–то зачем было заморачиваться? Вы ж и так готовы с каждым…

— Мы совсем, по–твоему, уроды? — вновь взвивается на крик Рин. И мгновенно потухает. — Ну да, уроды, конечно. Мутанты… Но думаешь, мы хотим?… Думаешь?.. — она вновь прерывисто вздыхает. — Ты не думай, у меня были любовники. Много, разные. И я знаю, что такое возбуждение, и умею… Но то, что я чувствую к тебе — это не то. Это совсем не то… Это как жажда, только еще сильнее, потому что и жажда тоже, и не важно, сыт ты или голоден. Это… все нутро переворачивает, мозг вообще отключает, ты на глазах звереешь. Вот только звери… ни один зверь свою добычу отыметь не хочет. Убить хочет, наесться хочет, ну и все. А мы… мы же прокляты, Лар, мы хуже последнего зверя… И ты не думай, что это как любовь, что это я именно тебя… Я в Стране Людей буду хотеть любого. Любого, понимаешь? Не просто любого, каждого. Ненавидеть, но хотеть, презирать, но хотеть. Любить, но все равно хотеть до смерти!

Она плачет. Вздрагивают острые плечи, она вытирает слезы коленками, словно не в силах расцепить стиснутые руки.

— К тебе… хоть подойти–то можно?

— Сиди. Сорвешься еще.

— А ты? Не сорвешься?

— Я сильная. Ты не думай, это я так. Сейчас успокоюсь, — она очередной раз попыталась вытереть слезы. Но, кажется, они все равно текли.

Проклиная себя за глупость, медленно встала и осторожно двинулась к ней по скользкому каменному мосту. Нет, он не то, чтобы был совсем уж узким, просто… неширок. И пропасть под ним… Но вниз я смотреть не буду…

Добралась. Села сзади, обняла ее, прижала спиной к себе. Она слегка напряглась, а потом вроде расслабилась, даже коленки свои отпустила.

— Ну зачем тебе в Страну Людей? Можно спокойно жить и здесь. Пить себе ваших рабов, ничего лишнего не хотеть и ни о чем не плакать…

— А я хотела… — вздыхает она. — Ты только не смейся. Я ведь все знала, что так бывает, что это со всеми, только… вот смотрела я на рабов и думала: те же люди. Ну, одеть, причесать, в школу отправить, научить хоть скамейки сколачивать… и что, я их захочу? Резко, до потери контроля? Не верила. Глупая была. Думала, я особенная, со мной так не будет. Ну или будет — ну как обычное желание, когда ты друзей хочешь, или любимых. Можно поддаться, можно перетерпеть. Но не так! Не так…

— Ну перестань, все, тихо, — укачиваю ее, как младенца. — Я встречала вампиров в Стране Людей. Не только Анхена. Разных. И видела, как они себя там ведут. Они холодные. Сдержанные. Ни на кого не бросаются. Да, они людей и хотят, и берут. Но не всех подряд. Они выбирают. И тех, кого выбирают, вовсе не обязательно убивают. Очень многие просто любят. Заботятся. Вот Дэла например. Или Анхен. Он своих девочек никогда…

— А кого они убивают взамен?

— Что? — услышать из ее уст свои собственные слова и практически собственные интонации было неожиданно. Очень.

— Да, конечно, ты не знаешь, тебе не рассказывали, — она не понимает причину изумления. — А мне вот — во всей полноте. Могу просветить. Конечно, они сдержанные. И выбирают. И холодность изображать пытаются. Так этому учат годами. А хотят они все равно всех. Абсолютно всех. Даже тех, кого не выбирают. Кого презирают и отталкивают. Отсюда и холодность, и высокомерие. Они ненавидят собственную слабость. Неистребимую жажду не только крови, но и плоти своих жертв. И рано или поздно они срываются. Все — срываются. И выходят на улицу, и хватают первого встречного, и убивают в остервенении — не ради еды, не ради секса — ненавидя себя за эту жажду и людей — за то, что эту жажду вызывают.

— Одного–двух в год, — киваю я. — Да, светлейший авэнэ рассказывал.

— Что? — теперь безмерно удивляется она.

— И показывал. Горло он перерезает, не вынимая… — скатываться совсем уж на пошлости не хотелось, договаривать не стала. Снова все это вспомнилось, и стало так… гадко, горько. Вот сижу я тут, вампирку молодую утешаю. Что она со всем справится и станет хорошей. А она не станет, это она еще пока, по молодости, а потом… Да обе мы знаем. Будет соблазнять, убивать и не морщиться. Что ей люди? Чужой народ. Я же вон с Анхеном живу. Люблю его даже. А Елена была человеком. Как я… Я и про Лоу не могу плохо думать. Он мне жизнь спас, рассудок, поддержал, выходил. А Лиза была для меня всем. А он убил и не заметил…

— Ну вот, еще и тебя огорчила, — Рин решительно вытерла последние слезы и встала, решительно же протягивая мне руку, — идем, покажу тебе путь на храм.

— Храм? — за руку я ухватилась, не задумываясь. И встала с ней рядом.

— Да нет, не тот, не аниарский. Наш.

Смотрю на нее, не понимая. Храмы множатся, как грибы.

— Да он и не храм на самом деле. Просто мы так придумали, когда играли. Вон, смотри, видишь ту скалу? Она здесь самая высокая, от земли — 90 метров с лишним. А уж если считать от Ионэсэ…

— Давай не будем, высоко, верю. И что с той скалой?

— Мы придумали, что это — остов древнего храма великанов. И раз лев спит слишком долго — то должен быть и другой путь. Например, надо суметь подняться на храм.

— И в чем проблема? Или вы в детстве не летаете? Вы летать, вообще, когда начинаете?

— Да когда и ходить. Не в этом дело. Тут нельзя летать. Нужно только пешком.

— Это еще почему?

— Ну, просто. Придумали мы так. Так ты пойдешь со мной? Или устала?

Пытаюсь прикинуть расстояние. По прямой километра два–три, но это по прямой. Бесконечные подъемы и спуски путь, конечно, увеличат, но…

— Ты правда думаешь, что раз я человек, то мне столько не пройти? Люди проходят и больше. Гораздо.

— Да не обижайся, я ж просто спрашиваю. Вот пройдешь — так буду знать точно. Идем, покажу, где спуститься. Тут не сложно. На мой взгляд.

На мой взгляд, тоже оказалось не сложно. Подъем был явно круче. А спуститься удалось без приключений. Затем нас ждало путешествие через бурелом, чавканье по заболоченной низине, затем опять подъем на сопку ничуть не ниже той, с которой мы спускались.

— А эта пирамида чем была? — тыкаю в направлении скалы справа. Тоже громадная. Но близко мы к ней не подходим. — Ну, как вы придумали.

— Зал собраний. Великаны собирались там, чтоб решать вопросы управления городом. Но потом правитель решил царствовать один, и разрушил зал.

— А потом решил, что и боги ему не указ, и разрушил храм, — поддакиваю я.

— Нет, это боги все разрушили, — не соглашается Рин. — Боги злы.

— А правитель?.. — и где тут логика?

— А правитель, как и коэр, продался богам и предал свой народ, — убежденно произносит Рин, и понятно, не о городе великанов она толкует. И придумала не сама.

— Но в чем виновен Коэр? Не этот, всамделишный. За что вы все его так ненавидите?

— Но ведь это он открыл портал.

— Какой портал, Рин? Я про вампиров говорю сейчас, не про придуманные сказки.

— Так и я не про сказки. Когда погибал наш мир — наш родной мир — Коэр сумел отыскать Перекресток Миров, и открыть портал. Сюда. На Перекрестке — двери в тысячу миров, но он открыл — эту. Только эту. А этот мир нас не принял, он извратил нашу сущность, превратив нас в монстров, лишил нас магии, будущего, всего…

— Но он же вас спас! Ты же сама сказала, ваш мир погибал, и все, кто не прошел, погибли. Если бы не он, вас бы не было. Ты бы даже не родилась… Погоди, — смысл ее слов только–только стал доходить, — ваш родной мир — не этот? Вы, что же, пришельцы? Вы — не отсюда? Вы просто пришли, захватили… Реку вам не так назвали… окончание не удобное…

Ну конечно! Они же намекали. Тот мир. Второе солнце. Ноги не держали. Присела.

— Лар, ты что, Лара! — пугается Рин. — Ну прости, я думала, ты знала. Ну это всем известно.

— Мне нет. Мне как–то забыли… Нет, он намекал, он все время намекал, но как он любит, что ничего и не поймешь…И про Перекресток Миров… он ведь рассказывал… он в Бездне, да? И этот ваш портал… который настоящий, он тоже там? Только… вы спуститься обратно не можете, там смерть, даже для вас… Видно, из вашего мира за вами пришла… И Бездна… там просто река текла, вот как здешняя, а вы со своим порталом… раскололи все к дракосу, чуть землю не угробили… И продолжаете гробить… продолжали… Он сломался, да? Ваш портал… А вам сюда не надо, вам дальше… еще какой–нибудь мир осчастливить…

— Лара, Лара, Ларочка, ну тихо, все, хватит. Ну не пугай меня, я не знаю, как людей успокаивать, у меня опыта нет. Ну ты же все знаешь, ты и сама все знаешь, чего ты так расстроилась?

— Так я что, права?

— Ну да. А что? Это общеизвестное, этому в школе учат.

— В нашей — нет.

— Ну да, прости, конечно, там у вас легенды. Я их читала, но не вникала пока, какой–то бред…

— Тебе бред, а я всю жизнь верила, что это правда. Ладно, ничего, — встаю на ноги. — Идем в ваш храм. Так что с Коэром? За что проклятья? Вы ему памятник должны были. Еще при жизни. Куда смог — вывел, он же не бог, да и время, небось, поджимало. Все лучше, чем просто смерть.

— Да. Конечно. Вот только одна деталь. Порталом не прошел ни один ребенок. Все умерли в процессе.

— Мне говорили, один ребенок все же выжил, — неуверенно перебиваю, вспомнив один из рассказов Анхена.

— Да, — соглашается Рин. Неприятным таким тоном. — Один выжил. Догадайся, чей.

Смотрю на нее, и не могу поверить. Лоу? Мой Лоу? Седовласый мальчик. А мне все казалось, что они серебряные… А он седой. С детства.

— Он предал нас. Нас всех, ради сына. Выторговал у богов его жизнь. И за это ему открылись не все двери, а эта. Только эта. А здесь для нас нет жизни. Только смерть. Та, что несем мы и та, что идет за нами. Боги посмеялись над старым коэром, и сам он умер, проклятый всеми, и сын его вырос злобным бездарным уродом…

— Ты его видела?

— Кого? Сына коэра? Вот оно мне надо…

— Вот желаю тебе его встретить. И когда ты влюбишься в него без памяти, а он даже забудет спросить, как тебя зовут, покидая наутро…

— С чего мне в него влюбляться?

— Потому что он красив, Рин. Сказочно красив, тебя обманули твои старухи.

— Ты человек, тебе все вампиры красивы.

— Не льсти вампирам. Не все. А уж таких, как он, я и близко никогда не встречала. И он самый добрый, заботливый, нежный. И он пишет стихи и выводит души из мрака. И может заставить цветы цвести. Вот ты можешь?

— Что?

— Заставить цветок выпустить хоть один бутон? И раскрыть его?

— Лар, успокойся, никто из Новых это не может.

— А он может.

— А он Древний.

— А он — не бездарен!

— Мне казалось, ты любишь авэнэ, — не выдерживает моего напора Рин.

— Люблю. Но зрение от этого не теряю. И память. К сожалению. Скоро уже твой храм? Идем–идем…

— Да если бы. Ты то сидишь, то падаешь.

Остаток пути проходим в молчании. Мне есть, о чем подумать, а Рин… кто там знает, что думает Рин…

— Ну вот, — произносит она, когда мы, наконец, добираемся. — А здесь правило было такое: надо забраться наверх. Самому, без машин и полетов. Пешком, как люди. Здесь, на самом деле, много путей, есть совсем легкие, даже младенец заберется. А есть и те, где и вампиру тяжело, если без крыльев. И надо найти самый сложный, нехоженый. И забраться. И не сорваться, не полететь. Только ногами, руками. И потом — провести там ночь. Встретить рассвет. И тогда — боги услышат.

— Зачем вам? Боги ж злые.

— Ну, Лар, это все же игра. А в игре добро побеждает. И боги слышат. И исполняют. Потому что им надоело нас мучить. Ну мечтали мы так. Вот вы в детстве что, разве не мечтали?

— Ну, мечтали, конечно. О всяком. Кто о прекрасных вампирах. Кто о летающих машинах. Мне хотелось весь мир увидеть… Вот, почти сбылось, — невесело улыбаюсь. — А теперь так домой хочется. К маме. И ничего больше не нужно, и ничего за это не жалко… — мысленно встряхиваюсь. Ну вот еще, не хватало расплакаться. — А ты, Рин? О чем мечтала? Зачем тебе было — туда, «в храм»? Да еще столь сложным способом?

Мнется.

— Ты смеяться будешь.

— Да не буду. Я разве смеялась?

— Ну… я хотела стать человеком.

— Че–го?

— А чего? Если уж нельзя уйти, если жить здесь, то хоть нормально. Без крови, без жажды. Без безумия. И солнце чтоб не сжигало. Я разве много прошу? Просто жить.

— И за это ты готова отдать и способность летать, и возможность повелевать… Но Рин, если бы ты была человеком, ты б уже старая была. Умирала, а не на скалы лазила.

— Но ведь я бы уже жизнь прожила. Училась, женилась, работала, путешествовала. Дети б у меня были, много. Внуки, даже, наверно, правнуки… А я ведь и не жила еще. У меня только детство и было.

— 80 лет на детство — не многовато?

— Откуда? Всего тринадцать. А потом — половое созревание и жажда. И ты уже не живешь, выживаешь в бесконечной борьбе за собственный разум. Тебя взаперти держат, в буквальном смысле, потому как от малейшего дуновения разум теряешь. На своих бросаешься, не то, что на людей. И чтоб научиться это контролировать… хоть как–то контролировать, уходят десятилетия… Ладно, мы будем подниматься или?..

— Будем мы подниматься. Где, покажешь? Или это я сама должна искать?

— Нет, со мной. Игры играми, а ты ведь и взаправду разбиться можешь.

Мы поднимались… скорее долго, чем трудно. Пару раз я, правда, срывалась, но Рин подхватывала, не то, что пораниться, испугаться не успевала. Ближе к вершине стало действительно сложно, но вдвоем мы справились. Вползли. Рин сразу на ноги вскочила, а я еще на четвереньках немного… постояла. Не потому, что страшно, я высоты никогда не боялась, просто ноги гудели так, что казалось, стоит мне встать — и они обратно сложатся, не выдержав моего веса.

Но все же — встаю. И замираю в восторге, не в силах осознать, вместить… Здесь все. Сразу, вместе. Полет и падение. Итог и бесконечность. Тайна и простота. Страх и спокойствие. Величие. Красота. Свобода. И нет больше слов…

А целый мир — есть. Огромный, величественный, прекрасный, бесконечный. Весь мир подо мной. А я — на его вершине. Не потому, что меня привезли. Не потому, что внесли на руках. Но потому, что я сюда забралась. Сама. Да, мне помогали. Но трудно ведь без поддержки. Очень трудно, почти невозможно.

И я понимала Рин. Да, это надо было сделать вот так, на пределе сил и возможностей. Чтобы стоя здесь, под солнцем и ветром, на трясущихся от напряжения ногах, поправляя волосы дрожащими от усталости руками, почувствовать себя — Человеком. Тем, кем мечтают стать даже вампиры. Сильным, несмотря на всю свою слабость. Могучим, несмотря на всю свою немощность. Принадлежащим этому миру каждой клеточкой, каждым биением сердца.

И не надо вампирских чудес и вампирской магии. Этот мир все равно мой, а я — его. И в этом мире обязательно есть для меня место. Это им нужен портал. А я — найду и так.

Рин говорила, здесь, на вершине, надо просить богов, и они могут услышать. Но я не умела просить богов, меня этому не учили. Меня и верить–то в каких–то богов никогда не учили, и, даже живя с вампирами, я этому не научилась. Поэтому просто стояла, смотрела, наслаждалась. Смотрела на горы вокруг, волнами вздымающие темные кроны хвойного леса. Смотрела на светлое пятно осиника, и на березовый лог чуть в стороне. На речушку, несущую свои воды вниз, к Ионэсэ. На Великую Реку и город на ее берегах и островах. И на тот хребет, что высился за рекой.

— А там есть что–нибудь… столь же интересное? — интересуюсь у Рин, прерывая затянувшееся молчание.

— Так, один вулкан потухший. Но он ведь уже даже и не дымит. Так что — нет, там скучно. А здесь смотри, еще сколько всего. Вон там, видишь, крепость. Ну, почти, похоже очень. А там — каменный лабиринт, и застывшие воины. А вон там, дальше, видишь, речка. В ней пещер много всяких. Есть глубокие. Я ж говорю, тут неделями бродить можно.

— Неделями не дадут. А если мы вздумаем встретить тут восход солнца…

— Да я догадываюсь.

Мы похихикали, представив себе явление разгневанного авэнэ в «небесном храме», а потом еще долго сидели молча, человеческая девочка, затерявшаяся в стране вампиров и молоденькая вампирка, мечтавшая стать человеком.

И я все думала. Об авэнэ, заботливом, но жестоком, которого язык так и не повернулся назвать нежным именем Нэри. О седовласом сыне коэра, умеющим быть тем, кто нужен сейчас. О его розовой ванне, в которой ушла в мир иной моя Лизка, и в которой и я сама… почти потерялась, почти захлебнулась, почти смирилась со всем…

А вот отсюда, сверху, все это казалось таким мелким, таким ничтожным. Потому что мир… он был больше. Больше вампиров с их кроваво–сексуальными играми, больше вопроса, как и в чьих постелях спать, на что закрывать глаза и чьей морали следовать. Я почти утонула, выбирая между любовью и любовью. Той, что мне навязали и той, что мне позволили. Да, мне бесконечно хорошо с Анхеном, да, я каждый раз умираю в его объятьях не то от потери крови, не то от слишком острого наслаждения. Да, мне и с Лоу было не хуже, да и вдвоем они… что уж там, себя не обманешь. Но разве это — предел моих желаний? Разве жизнь дана для того лишь, чтоб выбрать правильную постель? Я всегда хотела быть кем–то а не чьей–то…

А ведь я уже почти забыла, что это можно — никому не принадлежать. И самой выбирать, что делать, куда идти, с кем жить… Кого любить… Как знать, может, будь у меня весь мир, я все равно бы выбрала Анхена, и впустила б его в свой дом, позабыв о том, что вампиры убивают… Или, может быть, не впустила, ведь любовь любовью, но вечно ждать, когда вновь почернеют его глаза… Это был бы мой выбор. Только мой.

И будет. Я человек, и из меня едва ли выйдет аниара. И мне надо искать в этой жизни другую дорогу. Свою. И в этом мире, таком огромном и прекрасном, не может не найтись места для меня. Вот такой, какой родилась. Упрямой и ни на кого не похожей. Такой, какой пришла в этот «храм». Изгнанной из родной страны, запутавшейся, потерявшейся в этом государстве нечеловеческих правил. Но все же не сломленной. Потому что мир, что расстилается вокруг — это мир людей, даже если сейчас в нем главенствуют вампиры. А я человек, и мне в этом мире обязательно найдется место. Место, где будет дом. Мой дом.

Конец второй части.