Тюрьму помню плохо. Нет, помню, конечно, могла б я что забывать, но как–то…частями, что ли. И при очень плохом освещении. Камера. Одиночная, наверно. Или я в ней была одна. Пол, стены, потолок. Окно. Как водится в тюрьме — маленькое, высоко и зарешечено. Зато видно небо. Стол, кровать, постель. Да, постель была, помню. Она показалась мне не слишком мягкой…не слишком чистой…но она была. Лампа на потолке. Она закрыта толстым плафоном мутного стекла и дает не слишком много света. Или это у меня в голове все мутится от страха так, что свет в глазах меркнет?

Сижу. Очень долго сижу на кровати и смотрю в стену. Не верю. Не могу поверить, потому, что — этого просто не может быть.

Наконец за мной приходят, отводят в другую комнату. Стол, стул, стул. Человек. Бумаги на столе. Вопросы. Правда ли, что меня зовут так–то? Правда. Правда ли, что тогда и там я встретила тех? Да. Нет, погодите. В машине сидели два человека. Они были в модных костюмах вампироманов, но выглядели, как люди. Ощущались, как люди. Вы хотите, чтоб я поверил, что вы невменяемы и не отличаете людей от вампиров? Этим хотите оправдаться? Вам это не поможет. Но мне не в чем оправдываться. Тот, кто впоследствии оказался вампиром, предложил нас подвезти, мы вежливо отказались и уехали на автобусе. Вежливо? Да у меня тут показания двадцати свидетелей, что вы не только кричали на Великого, не выбирая выражений, но и ударили его по руке и даже плюнули ему в лицо! Это ложь! Кто может это подтвердить? Незнаю… Зарина…но она уехала… Кстати, Зарина. Зарина Агирова, верно? Еще одна обвиняемая по этому делу. Подозреваемая. С таким количеством улик? Не смешите, это просто формальность. Так куда она уехала? Я не знаю, мне не сказали. Кто? Сериэнта Аллесана ир го тэ Рэи. Она дала моей подруге работу, спросите у нее. Кстати, она же вам подтвердит, что я никогда не вела себя с вампирами подобным образом. Полагаю, ее слово будет стоить больше, чем слова двадцати человеческих свидетелей. Мало того, что вы оскорбляете вампиров, так вы еще и людей ни во что не ставите? И вы правда полагаете, что кто–то станет обращаться к Великой Основательнице нашего города по такому вопиющему, позорнейшему поводу?! Да еще с просьбой опровергнуть обвинения другого вампира?! Да ваше поведение действительно за гранью разумного. Разве меня обвиняет вампир? Не ваше дело, кто вас обвиняет! Вы обвиняетесь в тягчайшем преступлении, фактически — в государственной измене! И у вас хватает наглости прикрываться именем самой уважаемой и почитаемой в нашем городе вампирши? Вы правда думали, что от того, что вы знаете это имя, с вас снимут обвинения? Боюсь, они слишком тяжелые. Ваша вина уже практически доказана, суд состоится в ближайшие дни. Увести. Спросите Сериэнту! Не вам указывать мне, что делать. Прощайте. Спросите Сериэнту! Спросите!

Камера. Свет в окне — слишком тусклый. Свет от лампы — тоже тусклый, но раздражает. Он не гаснет даже ночью. Я не плачу. Не сплю. Не думаю. Это не может быть правдой. Это не со мной. Это же ложь. Наглая, беспардонная ложь! Как они не видят? Не понимают? Этого не было! Это ложь!

Следующий день. Ко мне никто не приходит. Меня никуда не водят. Только приносят еду. Нормальную, человеческую еду. В супе рыба плавала. А на ужин котлеты. Обычные, такие в школьной столовке часто давали. Я читала, что бывает адвокат. Что можно позвонить. Хоть кому–нибудь. Я могла рассказать об этом только стенке.

Еще одна ночь. Холодная, тоскливая, безнадежная. Анхен, помоги мне! Пожалуйста, пожалуйста, помоги мне! Я сломалась. У меня нет гордости, мне только страшно. Помоги мне! Да, я подлая, эгоистичная, какая угодно. Оскорбляй меня, унижай, смейся. Только помоги! Спаси меня, Анхен!

Новый день. За мной приходят. Ведут. Где мой адвокат? Он уже ждет вас в зале заседаний. В зале? В зале суда. Суд начнется с минуты на минуту. Ждут только нас.

Суд. Люди. Лица. Голоса. Меня обвиняют. Все до единого — обвиняют. Люди, которых там не было, бодро рассказывают о том, чего я не делала. А впрочем, один все же был. Мусик, он же Андрей, бодро рассказывает версию, в общих чертах уже слышанную мною накануне. Закончив, оборачивается ко мне. Усмехается. Жестко. Хищно. Кровожадно.

— Увидимся, — небрежно бросает, проходя мимо. Доволен. Уверен. Неужели и правда — прокурорский сынок? Зря я ему не поверила. И с чего я решила, что раз машина — вампира, то и спутник его никто? Сразу ж было ощущение, что не рядовой мальчик. Слишком уж он держался… к такой манере — с рожденья привыкают…. Я стала думать, как вампир, я перестала считать людей величинами. А ведь меня предупреждали. Столько раз. И Анхен… Почему его нет? Почему он не спасет? Ведь он же клялся! Клялся там, в Бездне, и позже признал эту клятву. Я — нет, но он–то признал! И оставил мне заколку. И она все еще со мной, а значит, он не мог не чувствовать… не слышать… Спаси меня, Анхен! Пожалуйста! Спаси, слишком страшно! Но его нет. А приговор — уже есть.

Он есть давно, его заранее написали, мой адвокат не сделал ни малейшей попытки меня защитить, а мне даже не дали слова. И я считала, что люди — добры и справедливы, а самое страшное зло в нашей стране — вампиры? Где они, вампиры? Здесь нет ни одного.

— …приговаривается. К лишению статуса человека, личного имени и места в человеческой истории. В виде компенсации за причиненный моральный ущерб передается в собственность светлейшего Доиритидора Кэрнавэниала ир го тэ Аррэ в качестве кормового животного. Приговор привести в исполнение в течение суток.

Нет!!! Я кричу это? Или молчу? Этого не может быть. Это неправда. Я человек. Я все еще человек. Я не животное. Я не могу быть животным! Я не могу стать животным просто по решению суда!

Меня выводят. Запирают в какой–то комнате без окон. Комнате ли? Здесь нет мебели. Здесь вообще ничего нет, даже света. Просто каменный мешок. Анхен! Ну где же ты, Анхен? Еще немного, и будет поздно! Меня уже…почти нет…

Но я еще верю. Еще надеюсь. Еще жду. Он не может меня бросить. Только не он, он никогда не бросал!

Только выгнал из города, сказав, что никогда больше не увидимся.

Но он говорил так и раньше. И приходил.

Анхен! Прошу тебя, умоляю, пожалуйста! Пожалуйста…

Открывается дверь. Меня снова куда–то ведут. Комната. Слишком страшная, чтоб я стала ее осматривать. Жар полыхающего камина. Чей–то грубый смех. Чьи–то руки, срывающие с меня одежду и обувь. Я кричу и пытаюсь сопротивляться. Снова смех, ленивый удар, презрительные слова:

— А прыткая нынче зверушка. Отдай. Зверье одежд не носит. Привыкай.

Из моих пальцев выдирают последний клочок ткани. Вокруг одни мужики. Впрочем, нет, не одни. Появляется он. Слишком молод, чтоб именоваться мужчиной. Слишком тварь, чтоб быть человеком. Но согласно приговору этого немыслимого суда, он — человек, а я — нет. Больше нет.

— Ну, видишь, как все славно, — с самодовольной ухмылкой сообщает этот мусик, снимая с моих волос вампирскую заколку. Меня держат за руки, и я лишь провожаю свой заветный цилиндр затравленным взглядом. — Мне подарочек и Доири подарочек. Я люблю делать подарочки моему Доири. А папа мне помогает. Потому, что он тоже любит, когда Доири доволен, — моя заколка исчезает в кармане его брюк. — Правда, обычно в подарок идут те, у кого есть чуть больше интересных вещей, чем одна заколка. Но ты же не думала, что сможешь уйти от моего Доири просто так? Вот просто оттолкнуть его, словно он ничто, и сбежать? Ты же не настолько глупа, чтоб думать, что тебе за это ничего не будет?

Он размахивается и отвешивает мне пощечину:

— Тварь. Подготовьте ее, Великий вот–вот приедет за своей собственностью. Мы же не хотим заставить светлейшего Доиритидора ждать?

На каменный пол падают мои тяжелые косы. Мне сбривают волосы. Все. Везде. Нарочито неаккуратно, оставляя множество кровоточащих порезов. Затем бросают на какую–то поверхность — не то высокую лавку, не то низкий стол — лицом вниз, фиксируя за руки и за ноги так, что набегают слезы боли.

— Клеймо ставим? — интересуется грубый мужской голос.

— Подождем. Светлейший Доиритидор предпочитает, чтоб при нем, — хозяйски распоряжается мальчишка. — И раскали кочергу. Развлечемся.

Ожидание. Долгое, мучительное, постыдное. Я тоже жду. Все еще жду, все еще надеюсь. Он придет. Он просто слишком далеко, но он придет, он успеет. Одежду купим, волосы отрастут, приговор отменят. Я еще человек, я еще жива. А этот — пусть позлорадствует. Жить ему недолго. Вот уж о ком не стану плакать.

Я ждала. Из последних сил держалась и ждала, вслушиваясь в шаги в коридоре. И приближение вампира почуяла раньше мальчишки. Но прежде, чем открылась тяжелая дверь, я уже знала: это не Анхен.

Доири. Неспешным шагом он двигался вглубь комнаты, обходя мое растянутое на голых досках тело. Я не могла видеть его лица, я видела только ноги, но и этого мне хватало, потому как слышать — слышать я, к несчастью, могла все.

— Ну? И что у нас сегодня? Оно, правда, стоило того, чтоб я бросал дела и летел сюда через Бездну?

— Обижаешь! — в голосе Мусика сквозит самодовольная ухмылка. — Помнишь девку, которая отказалась сесть в твою машину? И подружку за собой утащила? Ты еще сказал, что ее нельзя трогать, потому, что она принадлежит другому? Так мы проверили: никому она не принадлежит! И никогда не принадлежала. Так что, с сегодняшнего дня — она твоя, дарю!

Впрочем, нет, «…рю» у него, кажется, не получилось. Его смазал звук пощечины, свалившей мальчишку на пол. Теперь я вижу его хорошо. Полностью. Далее, без паузы, следует удар в живот. Ногой, разумеется, мальчишка же лежит. И с размаха в лицо. И тоже ногой. Что–то, вроде, хрустнуло, показалась кровь.

— За что? — наконец–то вместо самодовольства я слышу потрясение. Не жалко. Даже, если убьет его прямо здесь и сейчас — не жалко.

— За что?! — страшно шипит Доири. — Да ты хоть понимаешь, мразь, с кем ты меня столкнул?! Что со мной будет теперь за этот тухлый бурдюк с кровью?! Я ж сказал тебе, человеческим языком сказал: не трогай. Чужая она. Причем не просто чужая, а… Да лучше на другую сторону дороги перейти, чем хоть что–то у него пальцем тронуть!

— Но Доири…Я же говорю… Мы проверили… Нет на нее контракта. Не заключался. Никогда. Никакой! Она твоя. Чистая, — он так и сидит на полу, не осмеливаясь подняться.

— Он авэнэ, придурок! Ему не нужен контракт! Ему достаточно заявить на нее права! Что он и сделал, отдав ей конэсэ! И теперь ему достаточно одного свидетеля! Одного единственного, кто видел ее с конэсэ — и мне не жить! Ты это понимаешь, змееныш? Под что ты меня подставил?!

Доири боялся. Он реально боялся, и это внушало надежду. Меня отпустят. Они сейчас все переиграют, и меня отпустят. Вернут хозяину с извинениями и перевязав бантиком.

— Кстати, где оно? — Вампир пнул ногой мои косы. — Где конэсэ?

— Я не знаю…

— Где?!

Дрожащей рукой Мусик достает из кармана заколку и протягивает вампиру.

— Издеваешься? Я это не возьму. Брось на пол…

Заколка падает в кучу моих волос. Тянется пауза. Доири мучительно размышляет.

— А впрочем, — судя по голосу, он явно нашел выход, — мой дядя стоит нынче куда дороже, чем опальный авэнэ… И ему придется сначала доказать… Сначала найти… А он никогда ее не найдет! Да. Решено. Ты прав, Мусик. Он думает, что если авэнэ — то я стерплю. Забуду. Пусть ищет, Мусик, пусть ищет.

Судя по голосу, он явно повеселел.

— Ты! — вампирские ноги поворачиваются к одному из…палачей, я не знаю, как обозвать их иначе. — Идешь к секретарю, берешь у него список всех, кто присутствовал на заседании. А так же всех, кто производил арест, вел допрос, обслуживал в камере. Всех до единого, включая присутствующих. Те из них, кто сейчас на месте, пусть ждут меня в зале суда. Остальных вызвать туда же. И пусть принесут все до единого документы по этому делу.

— Но там сейчас заседание…

— Остановить, отменить, перенести!.. Ты! — ноги поворачиваются к следующему. — Берешь заколку, едешь за город. Находишь там сортир — деревенский такой, классический. Чтоб дырка в полу, а внизу вонючая жижа. Заколку утопишь там. А сам утопишься в ближайшем водоеме, чтоб мне с тобой не возиться. Исполнять.

Двое выходят.

— Что у нас с клеймом?

— Ж-дали тебя, Доири. Ты ведь любишь развлечься. Я даже кочергу велел приготовить, чтоб кричала слаще. Мы можем начать прям сейчас, если хочешь, — голос перепуганный, заискивающий. Но уже с надеждой, что все обойдется. Чем больше надежды у него, тем меньше у меня. Но Анхен придет. Вот прям сейчас и придет. Он успеет!

— Чтоб он отыскал ее потом по следам от моих забав? Я не безумен, маленький, я и пальцем ее не трону. Клеймо поставишь только мое, личное, — он кидает железку в руки одного из тех, кто сидит перед разожженным камином. — Клейма суда не ставь, пусть будет такая же, как весь мой скот… А кочерга… А кочерга нам пригодится, маленький. Уверен, у тебя тоже найдется, куда ее воткнуть!

— Доири, нет, пожалуйста, не надо! Доири, я же люблю тебя!

— Да? Ну что ж, я, пожалуй, еще отвечу тебе разок взаимностью. А потом с удовольствием послушаю твои прощальные крики. За ошибки надо платить, маленький. А за серьезные ошибки — платить серьезно. И что ты так испугался этой кочерги? Тебе ж раньше так нравилось орудовать ей… Надо ж когда–то и самому… оценить всю прелесть. Что, готово клеймо?

— Да, светлейший. Прикажете начинать?

— Погоди. Ты же видишь, я не готов. Вставай, Мусик. Ты ведь знаешь, куда и как. Мое удовольствие должно быть полным.

А потом ягодицы коснулось раскаленное железо, и в судорогах адской боли билась последняя мысль: не пришел. И мир наконец–то поглотила полная тьма.

***

Очнулась от удара тела о землю. Даже не сразу осознала, что это мое тело вывалили из ящика куда–то в некошеную траву. И ушли. А я осталась лежать на этой траве. Где–то, под небом, под солнцем. Ветер обдувал, трава колола, земля была неровной, да и камни присутствовали. Я не привыкла лежать на травке, я городская девочка. Была. Когда–то. Давно, в прошлой жизни. Не помню, чьей. Но быть на улице без одежды — я тоже не привыкла. Поэтому, даже не открывая особо глаз, не оглядываясь, не выясняя, одна я или есть кто рядом, я чувствовала свою обнаженность. Каждым прикосновением ветра, каждым касанием земли и травы. Хотелось спрятаться, укрыться, забиться в нору.

Вставать не хотелось. Оглядываться тоже. Просто поджала колени к груди, обхватила их руками и позволила себе и дальше — не быть. Все уже кончилось. Больше некуда спешить, не к чему стремиться. Некого ждать. Он не пришел. Единственный, кто мог бы меня спасти, единственный, кто клялся меня спасать — не пришел и не спас.

Жук…жук…где–твой–дом?.. Мой…дом…под–кус–том…

Из всех мыслей, скользящих в моей голове, эта была, пожалуй, самой здравой. Никто. Животное. Без прав. Без имени. Без жизни. Надо как–то существовать. Как? Не знаю. Сил нет. Желания тоже.

Маль–чи–ки-бе…жа…ли…До–мик–рас-топ…та…ли…

— Ты есть? — голос звучит совсем рядом. Женский, но какой–то неправильный. Что–то неуловимое отличается в звуках…или интонациях? Не понять… Надо открыть глаза и взглянуть. А надо ли?

— Меня нет, — через силу разлепляю безвольные губы. Голос сиплый, горло, оказывается, пересохло.

— Ты есть! — радуется голос. — Идем. Там пить. Надо пить.

Надо? Мне или меня? Мне не надо. А если меня — так пусть сами приходят, им же надо.

— Идем, — моей руки касается чужая. Теребит. Зовет. Тянет.

Глаза все же открываются. Она сидит на корточках возле меня. Голая, загорелая. Загар ровным слоем покрывает все тело, не оставляя сомнений, что одежду она не носит. Никогда. Но взгляд цепляется не за обнаженность тела, тело и тело, у всех такое. Чудовищно страшной кажется голова. Солнце бьет мне в глаза, и оттого я не могу разглядеть толком ее лицо, в нем тоже что–то не так, но шокирует не это. Шокирует абсолютно лысый череп, едва поросший колючим черным ежиком. Это страшно. Нормальная женская фигура, а вверху — лысый череп. Голова с волосами выглядит не так. Слишком не так. Невольно подношу руки к голове — и ощущаю такой же. И вспоминаю свои косы, красу и гордость, тяжелыми змеями скользящие вниз. Свои косы — бесхозной кучкой волос на полу. Значит, теперь я выгляжу так? Пусть. Кому тут смотреть? Мы просто звери.

Сажусь. Правую ягодицу обжигает боль. Ах, да, клеймо. Скот клеймят, я знаю. Видела у бабушки в деревне. Там у всех коров было клеймо. Чтоб не потерялись. Они же животные. Паспорта при себе нет, имени не назовут. Вот и я — животное. Смешно, два года назад мне так хотелось увидеть стада. Расстраивалась, что не удалось. Можно рассмотреть сейчас. В подробностях.

Мое лицо сейчас напротив лица той, что со мной заговорила. И солнце глаза не застит. И я наконец–то ее вижу. Отчетливо, до мельчайших подробностей, вижу.

И понимаю, что не знаю, кто это. Я помню приговор суда, я помню слова Доири. Меня должны были отправить в стада. Вот только с той, что сидела сейчас напротив меня, я не могла иметь общих предков. Ее лицо… я в жизни не видела таких лиц. У людей таких не бывает. Округлое, плоское, с широкими скулами и совсем небольшим носом. Но главное было не это, главное было — глаза. Никогда прежде не видела настолько невероятных глаз. Удлиненные, необыкновенно узкие, словно первоначально и вовсе на этом лице не предполагавшиеся, а потом аккуратно прорезанные скальпелем, отчего кожа разошлась совсем чуть–чуть, едва приоткрыв зрачок. А вот зрачок совсем обычный, человеческий. И радужка. Каряя, как и положено при черных волосах. И брови черные. Красивые, кстати, брови. Хоть брови здесь не бреют.

Она рассматривала меня с не меньшим интересом.

— Ты кто? — решилась спросить ее, наконец.

— Ата, — последовал ответ.

И что это, имя?

— А ты? — интересуется она в ответ. Видимо все же имя.

— Лара, — отвечаю, невольно подделываясь под ее краткость. — А ты кто, Ата? Вы все — кто?

Краем глаза я уже вижу, что мы не одни, что они существуют, эти «все», просто им нет до меня никакого дела.

— Раба, — удивленно отвечает Ата. — Мы все — рабы. Я, ты, они. Здесь — рабы. Эти — там, далеко, не видно.

— Эти — это кто, вампиры?

Она не понимает. Но ведет меня пить.

— Надо пить, — объясняет она. — Кровь нет — надо пить. Много кровь нет — надо много пить.

Мы идем через широкий луг. Здесь не видно строений, нет дорог, только протоптанные в высокой траве тропинки. То там, то здесь среди травы сидят или лежат те, кого Ата именует рабами. Насколько я вижу — только женщины. От совсем юных дев до совсем не старых еще женщин. Ни стариков, ни детей, ни мужчин… Или как — особи женского пола? Кто они? Животные? Люди? Нелюди? Лицами почти все похожи на Ату. Лишь дважды или трижды мелькнуло лицо, которое я могла бы назвать человеческим. Но вот выражение этих лиц у всех было одинаковое. Пустое, потерянное, сонное. Они либо дремали, либо сидели, бессмысленно уставившись в пространство. На нас не смотрел почти никто. Но даже те, кто смотрели, не произнесли ни слова. Они вообще умеют говорить? Хотя бы плохо, с трудом, как Ата?

Наконец, я увидела, куда она меня ведет. Невысокая стенка. Вдоль нее — довольно широкий длинный желоб, до краев полный воды.

— Пить, — показывает на него Ата, подходя. — Много воды. Много пить. Всегда много воды.

В смысле? Здесь всегда есть вода, сколько не выпей? От дождей? Или из спрятанных в стене труб, изгибающихся по принципу сообщающихся сосудов? Да уж, чудеса вампирских высоких технологий. Куда уж дальше!

Чтобы пить, надо встать на колени, кружек не предусмотрено. Пью, зачерпывая воду горстями. И только напившись, понимаю, что действительно хотелось. Хотя Ата, наверно, не права — крови у меня не брали. По ощущениям, по самочувствию — нет, вряд ли. Он же сказал, что не притронется. Но все же провожу руками по шее, пытаясь нащупать раны. Не нахожу.

Ладно. А дальше–то что?

— А где вы живете, Ата?

— Здесь, — широкий жест и удивление в голосе.

— А ночью? Спите вы где?

— Здесь, — Ата не понимает. — Здесь, здесь, здесь, где хочешь, где свободно, — ее рука обводит просторы кругом.

— А дом? Крыша? А если дождь? Холод? — продолжаю допытываться я, хотя уже вижу — домов тут нет. Ата это слово не понимает.

Она вообще, похоже, теряет ко мне интерес, присев в траву и увлекшись изучением муравьев. Я тоже сажусь в траву, правда, чуть дальше. Муравьиные тропы меня не привлекают.

Что ж, а они последовательны. Пастбище, поилка, наверняка где–то есть еще и кормушка. Судя по отсутствию ажиотажа, еду здесь дают по часам, а еще не время. Едва ли я умру тут от голода. А вот от холода, похоже, все шансы. Ладно, сейчас лето, день, солнышко. Но ночи холодные даже летом. Я ходила в походы, я помню. Даже спальник до конца не спасает, к утру промерзаешь. А уж так…лишенной шерстки зверушкой… Они, наверно, привыкли, они же с детства… Что ж, даже лучше. Долго мне здесь не протянуть, зиму уже точно не увижу. И не узнаю, есть ли у них здесь зимние…загоны? Стойла? Что–то, где есть тепло.

Я вытянулась на траве, принимая кожей все колкие ее изломы. Смерти я не боялась, я уже умерла. Жизнь — она была там, на той стороне Бездны, а здесь…

Животные. Животные, которые умеют говорить. Животные, которые считают себя рабами. Животные, с которыми у нас якобы общие предки, похожие на людей куда меньше, чем вампиры, с которыми у нас общих предков нет. И общих детей быть не может. А с этими…животными — может? Или они все–таки другой вид? Кто они вообще? Нигде и никогда я не видела и не читала, что есть человекоподобные существа с такой внешностью. Что вообще возможна иная внешность. Вот даже люди и вампиры, уж насколько разные виды — а выглядят совсем одинаково.

Рабы. А все же странно. Откуда у них это слово? Их так называют вампиры? Но тогда, выходит, животными они их не считают. Мне вот тоже предлагалось…стать рабыней. Или даже нет, он говорил, вроде, что я и так его рабыня — потому, что он так захотел, потому, что я к нему привязана. А институтский куратор, рассуждая о заколке, затейливо так намекнул, что я тоже — «собственность». Но животным при этом меня не считали… там, далеко, в Стране Людей… В Стране Людей все думают, что вампиры пьют кровь своих животных, и никому не жаль, потому, что сами мы едим мясо своих животных. Убивать животных ради еды — это норма… А теперь, выходит, нет никаких животных. Только рабы… Как же он говорил?.. «Те, кому не так повезло, когда определяли степень их разумности»… Они что, степень разумности по внешности определяли? Кто на них похож, тот и разумен? Или это и вправду совсем другой вид, не тот, от которого произошли люди, и овладение зачатками речи для них — потолок?.. Но они — рабы, не животные, а значит, вампиры признают их разумность. Или сами они прекрасно осознают, что стоят в своем развитии куда выше животных. И они здесь, как и я — рабы, пленники.

Но…если они пленники — то откуда им знать про животных? Здесь, кроме этих женщин, никого не видно… А если… а если это — вольный выпас, они ж абсолютно апатичны, что те коровы на лугу… Тогда зачем мне здесь оставаться, я ж еще пока не корова, чтоб там суд этот чудовищный не решил. И цель в моей не–жизни еще есть. Пусть последняя, но все же. Уж лучше умереть от голода и холода, заплутав в диком лесу, чем достаться на обед моему хозяину… Хозяину… И ведь прав был Анхен. Люди сами отдают людей в рабство представителям другого вида… Анхен… А все же интересно: прыгнет он в тот сортир за своей заколкой? Или не так уж велика для него ее ценность? Отдал же он ее мне. А моя ценность для него, как выяснилось, и вовсе невелика. Коль не вышло, как он хотел — прогнал и забыл… Ну и правильно, что я, в самом деле? Я ведь тоже этого хотела. Как он там говорил? «Я Высший, потому, что принимаю на себя ответственность за свои поступки»? Ну вот и я — принимаю. В бездну Анхена. Жить осталось недолго, и никто, кроме меня, не виноват, что так вот все вышло. Зато Заринку спасти сумела. А теперь надо выяснить, есть ли шанс помереть где–нибудь в диком лесу, или этот луг — мое последнее место жительства.

Решительно встала и пошла в сторону леса. Не так уж долго и шла. Попалась в «ласковые руки вампиров, которые не дадут нам упасть». Не лично, конечно. Но вот та самая невидимая стена — присутствовала. Здесь она была абсолютно жесткой, под руками и другими частями тела не пружинила и не обволакивала. Но — была. Я долго брела, держась за нее ладошкой. Нашла и кормушку, сейчас и впрямь пустующую, и отхожее место (как ни странно, канализация тут наличествовала, хотя не сказать, чтоб там все было аккуратно). Даже душ неподалеку имелся. Кранов у него не было, включался, если под него встать, но вода текла весьма недолго, видно, основное его назначение — спасать от перегрева в сильную жару. Ну а краны — что–то не думаю, что существ, владеющих разумной речью, невозможно научить кранами пользоваться. Такое чувство, что не только меня здесь опускали. Вампиры явно не жаждали видеть своих рабов разумными. И делали все, чтоб разум не проснулся.

Обнаружила неподалеку соседний загон. Вплотную к нашему он не примыкал, между ними был достаточно широкий проход. Вычислялось это довольно легко, несмотря на невидимость. Потому как в том загоне сидели…самцы. Некорректно, наверное, коль уж я решила, что не то, чтоб они все тут животные… но те, что я видела — иначе и не назвать. И не то, чтоб они там сидели. Весьма возбужденные близостью и недоступностью самок, особи мужского пола слонялись вдоль перегородки, прижимались к ней особо выпирающими частями тела, и всяческими весьма недвусмысленными жестами демонстрировали свои желания собравшимся на моей стороне не менее возбужденным самкам. Те тоже были довольно искренни в демонстрации желания соединиться… так что границы загонов обрисовывались четко.

Обошла их, вскользь заметив, что особого отвращения у меня эта похабщина не вызывает. Ну, физиология. Мало я, благодаря некоторым, дряни всякой в жизни видела? Жаль вот только, что сама я по любви так и не успела… Ну и кто виноват? Влюбляться надо было в нормального человека. А хоть бы и в ненормального, главное — в человека. А теперь вот… Думать о перспективах не хотелось. Я продолжила свой обход. Скорей уж для очистки совести. Уже догадалась ведь, что выхода отсюда нет.

Обойдя полный круг, устало присела у стены, откинувшись на нее спиной и поджав коленки. Прикрыла глаза. Вот теперь действительно все. Если даже удастся прожить здесь больше недели, говорить потихоньку разучусь, о жизни среди людей забуду. Стану как они — не тот животное, не то раба. Еще и суток не прошло, с тех пор, как меня одежды лишили (или прошло уже, но время, что я без сознания была — не в счет), а мне уже все равно. Не стыдно. Чего стыдится, здесь все такие. Словно в бассейне в душе, там вокруг тоже все голые.

Сидела долго. Возможно, даже дремала. Очнулась от шума. На лугу царило такое оживление, что я в первый момент испугалась, что границу между нами и самцами убрали. Оказалось — нет, всего лишь еду привезли. И все бодрой рысью к кормушкам кинулись. Проследив за ними взглядом, невольно впала в ступор. И я еще думала, что ничего нового мне до конца жизни уже не увидеть, можно и глаз не открывать!

Еду раскидывали по кормушкам существа, чья кожа была чернее ночи. Угольно черные, словно порождения Бездны, они, в отличие от нас, имели одежду и, пусть весьма коротко остриженные, но все же волосы. Белоснежные волосы, прямые и гладкие, смотревшиеся на их черных головах словно шапки.

Но все же это были настоящие волосы, поняла я, незаметно для самой себя, подойдя почти вплотную к разделявшей нас стене в районе кормушек. Даже заполняя кормушки едой, существа оставались по ту сторону. Одно из существ чуть нагнулось, и с его спины съехали вбок и повисли, покачиваясь, две тонюсенькие белоснежные косички. Выходит, коротко стригли не все волосы. Несколько прядей на затылке оставляли и отращивали, видно, всю жизнь, раз эти две заплетенные рядом косы, обе вместе — с мой мизинец толщиной, свисали значительно ниже пояса.

— Ешь, — заметив мой излишний интерес, существо подняло на меня глаза.

В его голосе не было особой злобы, но я отпрянула почти что в ужасе. Его зрачки были красными. Ярко красными, словно горящими изнутри. Машинально отступила к кормушке, не глядя выловила там что–то и сунула в рот, боясь снова поднять глаза.

Но существо мной не заинтересовалось. Закончив вываливать в кормушки еду, страшные черные существа с красными глазами отправились дальше.

— Кто это были? — спросила я у своей соседки.

Она не ответила, увлеченно выискивая в кормушке что повкуснее.

— Слуги, — ответила мне другая соседка, — слуги Этих. Они еду, они чистить, мыть. Они делать все. Всегда. Уводить, приводить. Делать бег.

— Да, бег, бег, — подхватило несколько радостных голосов. — Скоро. Бег скоро.

— И куда бежим? — поинтересовалась. Не то, чтоб и впрямь особо интересно, но надо ж как–то готовиться.

— Бег, бег, — возбужденно передавалось по толпе, но ответа я так и не получила.

А есть хотелось. Даже странно, я думала, что ничего уже не хочу. Так и не поняла, чем был тот, проглоченный с перепугу кусок, но наклонилась за следующим. Другой еды не будет. Кажется, картошка. И даже вареная, хоть и со шкуркой. Будем считать — в мундире. Не соленая, правда, но я бы, пожалуй, удивилась такой заботе. Странно, что вообще вареная. Кроме картошки попадались и другие овощи. Лук, репа, морковь, редис… Не все из этого я любила, и потому что–то отбрасывала, удивляясь самой себе: меня низвели до животного, заставляют есть руками из кормушки, а я еще привередничаю, отыскивая куски получше!

Наверное, в страшных, безумных мечтах, приди они мне когда в голову, попав в такую ситуацию, я бы гордо умерла, не притронувшись ни к воде, ни к еде, осталась бы человеком до последнего вздоха, самой смертью своей свидетельствуя несправедливость вынесенного приговора. А в жизни — в жизни очень хотелось кушать.

И я рылась со всеми в этой кормушке, поедая вкусное, отбрасывая невкусное. А потом, среди всех этих овощей, мне попался в руки кусок мяса. Ну надо же! Хоть и презирали нас за мясоедение, а снизошли. Мясо было жестким и имело незнакомый вкус, но все же я старательно пережевывала его, точно зная, что одними овощами мне не наесться. Покончив с этим куском, полезла искать следующий. И поняла, что этим занимаюсь не я одна. Кем бы ни были рабы «Этих», но мясо они любили.

— А чье это мясо? — решила все же попробовать выяснить я, жуя уже, наверное, третий кусок. Может они его готовят как–то не так, что я вкус совсем не узнаю.

Меня не поняли. Начинаю перечислять: корова, курица, свинья, овца…

— Раб нет имени, — получаю в ответ. — Мы не знать имя.

— Что? — еще не верю.

— Кровь раба — Этим, мясо раба — рабам. Мясо — сила. Бег надо много сила. Много мяса.

Дальше уже не слушаю. Недоеденный кусок выпадает у меня из руки, и я еще замечаю, как быстро его поднимают. А потом я едва успеваю отойти, и меня выворачивает.

Есть больше не хочется. Даже вид кормушек вызывает ужас и отвращение. Отхожу как можно дальше, спотыкаясь и путаясь в траве. А потом и вовсе падаю, запнувшись. И остаюсь лежать. Какая разница, где. Тут все места одинаковы.

«Эти» все–таки выразили свое отношение к мясоедению, заставив своих рабов поедать себе подобных. Вот и понятно, почему тела они не возвращают. Хозяйственные, все в дом, все в семью. Им же еще животных своих кормить, какие тут, в бездну, похороны… А плакать уже не могу. Хотелось бы, но не могу. Вот и Лизку мою, выходит, так же съели. И Елену, наверное. Вряд ли он выбросил. Ему ведь тоже — рабов кормить. А они едят. Знают — и едят. Им безразлично? Наверное, их так приучили.

Солнце уходит, наступает вечер. На улице все холодает… А впрочем, какая улица в нашем загоне? Надо отвыкать. Никогда мне больше улиц не увидеть… И ведь ладно б — вампиры. Наверно, не так обидно, если б это сделали со мной вампиры… Но ведь это сделали со мной люди… люди…

Холодает. Я промерзаю насквозь, у меня замерзают последние мысли. Просто хочется тепла. Что–нибудь, ну хоть что–нибудь, что б меня согрело! Кто–то ложится рядом, приживаясь ко мне всем телом. Не важно, кто, но хоть немного теплее.

«И почему котята всегда спят вповалку?» — почти слышу я Петькин голос. Не сегодняшний, совсем детский голос. Мы стоим, склонившись над картонной коробкой, а котята в ней валяются тесной кучкой, свившись едва ли не в клубок.

Под утро пошел дождь. Нудный, мерзкий, противный. Никто особо не отреагировал — ну, дождь и дождь. Даже я. Дождь был не холоднее ночи, и не все ли равно, мокрый холод или сухой. Хотелось только согреться.

Активное шевеление вокруг подсказало, что привезли еду. Вставать не было ни сил, ни желания. Тело дрожало, мысли путались, а солнце все не выходило, небо было пасмурным, без просветов.

Так прошло… сколько–то. День или два. Потом меня нашли. Один из тех, черных и страшных, склонился надо мной, трогая лоб, щупая пульс, оттягивая веко. Затем сделал укол.

— Не болей, — сказал он мне вполне спокойно. — Скоро бег. Надо быть здоровой.

Наверное, наяву я бы не осмелилась. Слишком уж он был страшным. Но в том полубреду — полусне, куда унесла меня болезнь, я все же спросила:

— А вы кто?

— Я врач, — спокойно ответил он.

— А я вот не успела… стать врачом, — даже странно, что я это еще помню.

— А я успел, — ответило странное существо. — А что толку?

Его глаза горели красным, но было не страшно. Может от болезни, может от укола. Может, голос его успокаивал.

— Они говорят, вы слуги, слуги Этих… вы Низшие вампиры, да?

Он по–прежнему не сердился.

— Мы слуги, да. Но мы не вампиры. Они так называют, я знаю. Но кровь мы не пьем.

Я прикрыла глаза. Мозг слишком устал. Удивляться, пугаться, негодовать. Все ложь. Все и везде ложь. Так что с того?

— Бег — это что? — спросила последнее, что еще было важно.

— Бег — это жизнь, — ответил тот, кто не считал себя ни Низшим, ни вампиром. — Новая жизнь, твоя жизнь. Бег — это с ними, — он кивнул на соседний загон, видя, что я не понимаю. — Чтоб были дети. Пока ты рожаешь — ты живешь. Им нужны дети. Много детей. Не можешь давать детей — даешь кровь. Лучше детей. Будешь дольше жить.

А говорил он плохо. Теперь, когда говорил долго, это особенно чувствовалось. И слова произносил не совсем правильно.

— Но они другие, — я указала на тех, кто меня окружал. В мужском загоне все были такие же чернобровые. — Разве у меня могут быть дети от таких, как они?

— Внешность — это ничего, — спокойно ответил красноглазый врач. — Они тоже люди. Как ты. Дети будут, не бойся.

Он поднялся и ушел, а я еще долго лежала неподвижно, оглушенная, ошарашенная. Провожала взглядом его удаляющуюся фигуру, бессмысленно следя, как две тонкие белые косички шевелятся змейками вдоль позвоночника в такт каждому его шагу. Даже не знаю, чем он сильнее меня добил: тем, что всю оставшуюся жизнь мне предстояло рожать для вампиров детей, или тем, что назвал людьми тех, кто согласно всем нашим учебникам считались животными.

Но стало чуть легче. Я сумела добраться до воды, а голод…странно, но особо меня не мучил. Как только вспоминала, чем тут предлагалось кормиться — так сразу и аппетит испарялся. Вот только в голове все кружилось, и зрение со мной шутило: видела все, словно в тумане, а в дали — так и вовсе все расплывалось.

И вновь была ночь — такая же холодная и безнадежная. И вышедшее наутро солнце никак меня не согревало, хотя вроде и тянуло ко мне лучи, да как–то…не дотягивались они, что ли. А потом пришли эти странные беловолосые слуги и открыли нашу незримую клетку.

И часть тех, кто давно уже этого ждал, бросились со счастливым призывным смехом вперед по высокой, нетоптаной еще траве. А за ними бросились те, из соседней клетки, что так жаждали их осчастливить. Вопреки моим опасениям, всех из нашего загона выгонять на это дивное мероприятие не стали, выпустив, дай светоч, четверть, а то и пятую часть, и снова закрыв нашу клетку. Сначала вздохнула с облегчением, потом слегка удивилась. И только потом поняла: производителей–то у них мало, вот и будут теперь по частям нас гонять. Ну и правильно, чего ресурс неэкономно расходовать, чай не семейные пары создают. Выбрали самых… не то активных, не то здоровых, не то красивых, кто ж их разберет. А остальных — куда–нибудь в шахту, залежи редких металлов им разрабатывать, не сами ж они полезут. Или сразу на еду.

Ну а я… Значит, еще не сегодня… Или просто еще не сейчас…Интересно, а эти черные существа с белыми волосами… с кем у них могут быть дети? С нами? Или с «Этими», которым они служат? Если внешность — это ничто… Недаром, наверно «Эти» называют своих черных слуг вампирами, хоть и Низшими. Признают родство? Да уж, родственнички…Одни черные с белыми волосами, другие белые с черными… Хотя… видела ж я одного с серебряными…

Шум вдали утихал, непосредственная угроза миновала, и я снова тихонько скользнула в забытье. Не было сил… Не было эмоций… Ничего уже не было…

И внезапно ударившая в грудь волна черного, запредельного какого–то ужаса выдернула меня в реальность как–то слишком уж резко. Глаза открылись, но фокусировались с трудом, а я беспомощно вертела головой, ища источник очередного бедствия. Не я одна. Мои соседки тоже немного оживились, стряхнув привычную апатию, и лишь по их позам я поняла, куда смотреть.

Со стороны леса, где скрылись чуть раньше участники нынешнего «бега», к нам двигалась процессия. Двигалась слишком стремительно, картинка размывалась, летели по ветру распущенные волосы, да длинные полы одежд, и какой–то голос, знакомый, но неузнаваемый, все твердил, захлебываясь, нечто несусветное на непонятном языке.

Наконец они подошли достаточно близко, чтоб я сумела понять — к нам пожаловали вампиры. Высшие, Младшие — кто ж их разберет, главное — те самые, настоящие, знакомые по человеческой стране вампиры, четверо… нет, пятеро, а за ними еще толпа их черных слуг, которых они для краткости именовали Низшими.

Во главе процессии…вампир?…вампирша?.. Волосы вроде длинные, но при этом в платье… Длинное такое платье, до пят, плотно облегающее фигуру до бедер, а затем расходящееся четырьмя несшитыми клиньями, летящими сейчас по ветру, из под которых выглядывают черные штаны и сапоги… А фигура все же мужская… Вот извращенцы, мало того, что волосы отращивают, так они еще и платья носят… Я рассмеялась слегка безумным смехом, и соседки покосились на меня на долю секунды, и вновь обратили взоры к странному шествию.

А меня в тот момент интересовала одежда. Что делать, у меня ведь тоже когда–то была. Сама почти не верю, но ведь и я еще совсем недавно носила платья… Но вот такого черного у меня не было. Да еще с разрезами до бедер. Горловина и проймы отделаны золотым шитьем, ослепительно блестящим на солнце, причудливая золотая вышивка сияет на груди. А рукава нестерпимо алые, широкие, трепещущие на ветру, словно флаги.

Презрительный взмах алого рукава — и воздух содрогается от чудовищного хлопка, видимо — это прорывается ограда, поскольку вся процессия решительно движется вглубь нашего луга. И вновь чей–то голос верещит, захлебывается, требует, словно пытается качать права, но слова по–прежнему не понятны, словно я потеряла способность понимать разумную речь… а может, и потеряла уже… И, наконец, вижу этого вампира, одетого в нелепые светлые брючки и еще более нелепую вытянутую футболку с широченным вырезом, сползшим ему на одно плечо. Босой, взлохмаченный, он почти бежит за своим главным, обвиняя его в чем–то, но привлекая к себе внимание едва ли больше, чем пролетающая мимо муха.

Они идут через луг, и тот, в черном с золотом платье, бросает одно только слово:

— Рдэа!

И женщины на лугу падают, как подкошенные, и, спустя всего мгновение, одна лишь я сижу, недоуменно глядя на происходящее. Очень медленно и спокойно алый рукав поднимается и указывает на меня. Болтливый неистово машет головой, словно что–то отрицает, и вновь разражается потоком слов, но в гоноре уже сквозит испуг, а тот, в платье, по–прежнему не слушая, направляется прямо ко мне. Свита безропотно движется за ним. В их одеждах тоже преобладает черный цвет, но на них, скорее, камзолы, подобные тому, что я видела когда–то на Лоу: без рукавов и длиной до середины бедра. Золотым шитьем не украшен ни один, да и рукава сорочек у всех довольно нейтральных оттенков. Если одежда что–то значит, то сомневаться, кто тут главный и насколько главный, не приходится.

А этот самый главный подходит, наконец, ко мне почти вплотную, и я вижу его лицо. И смеюсь. Смеюсь, смеюсь, смеюсь, и все никак не могу остановиться. Он молчит, глядя на меня почти что с ужасом. Пауза затягивается, и я заставляю себя прекратить, заставляю вспомнить, что в мире есть слова, и даже нахожу подходящие:

— Ну, здравствуй, Анхен. И тебе, Доири, не болеть.

Разглядев одного, я, понятно, узнала и второго, и было это все до того нелепо сейчас. Анхен, в блеске красоты и величия, пришедший забрать свое, Доири, вынутый едва ли не из постели, напуганный до заикания, толпа свидетелей… И все это ради маленькой, голой, страшной, полубезумной зверушки, которая когда–то, наверное, была мной. И я снова рассмеялась — горько, болезненно. А ведь все–таки пришел. Все–таки пришел…

От моего смеха его глаза полыхнули черным, медленно–медленно он повернулся к Доири, так же медленно вытянул в его направлении руку… И тот еще успел, побледнев до зелени, упасть на колени со страшным криком… А затем из протянутой руки вырвалось пламя, превращая Доири в огромный живой факел… Секунда, другая, третья — и от самоуверенного вампирского мальчишки, решившего переиграть авэнэ, остается лишь летящий по воздуху пепел, да выжженная трава на земле.

Мой смех давно захлебнулся ужасом, сознание ускользает, и я погружаюсь в блаженную тьму.

Прихожу в себя очень медленно, наслаждаясь наплывающими ощущениями. Тепло. Особенно с левого бока. И мягко, в тело не впиваются ни камушки, ни травинки. И тихо, ни шагов, ни птиц. И тягостное ощущение чьего–то присутствия. Почти позабытое чувство, будто ты тонешь в чем–то, вязком, ненужном.

Открываю глаза. Я лежу на пушистом ковре, уткнувшись в него лицом, и мне видны лишь ворсинки. Это хорошо, этого хватит.

— Лариса, — чей–то голос осторожно зовет. Кого? Я не знаю. Но поднимаю голову и медленно поворачиваю на голос. Вижу черные сапоги, и полы длинных черных одежд, свисающие между ног, и руки, обхватившие одна другую, и упавшие запястьями на колени. Чтоб рассмотреть его дальше, мне приходится сесть. И я вижу длинный ряд маленьких черных пуговичек, и черные волосы, упавшие на золотое шитье. Но в лицо смотреть страшно, и я перевожу взгляд на окружающее. Комната, большая, просторная, в ее центре — кровать, тоже не самых скромных размеров. Он сидит на самом краю, выжидающе глядя на меня, и я чувствую его взгляд всей кожей, мне не надо поднимать для этого глаз. А тепло идет теперь сзади. Оборачиваюсь, и вижу камин. Дрова в нем бодро потрескивают, и скачут неутомимые языки пламени. И это напоминает мне что–то. Недоуменно поворачиваюсь обратно, пытаясь поймать ускользающую мысль. И замечаю кроваво–красный камень в массивном перстне, украшающем его указательный палец. Никогда прежде не видела, чтоб он носил перстни. Впрочем, в платье мне его тоже раньше…не доводилось. А уж…

Додумать не успеваю. Его рука медленно тянется в мою сторону. Поток ярчайшего пламени мелькает перед мысленным взором, и я кричу, кричу, срывая связки, шарахаясь в ужасе от этой страшной руки. А она…замирает на секунду… А потом коротко, без замаха, отвешивает мне пощечину, и привычная тьма заполняет сознание.

Тьма приходит, тьма уходит… Уж лучше б она не была столь вероломна и не покидала меня больше. А так приходится вновь открывать глаза.

Я одна. В комнате. На кровати. Комната светлая и просторная. Кровать застелена шелковым бельем. И оно препротивно холодит кожу. Все такое склизкое, подушка норовит съехать на пол… Да лучше б мне одеяло дали. И можно даже без пододеяльника. Холодно. А я не вампир, чтоб укрываться простынкой.

Мне по–прежнему холодно. Холодно, страшно. Я не помню, чего я боюсь, но я боюсь. Даже вылезти из кровати боюсь. Вдруг вылезу — и отнимут кровать, решат, что могу и так — на траве, на полу, на коврике. А я не могу, я… не помню. Не хочу вспоминать. Ничего уже не хочу.

Сворачиваюсь в клубочек и пытаюсь как–то согреться. Но склизкая простыня согревать не способна, только мучить. Обещанием тепла, обещанием комфорта, напоминанием о том, что когда–то…где–то…у меня ведь была своя кровать…своя комната…и там было теплей и уютней.

А здесь… не хочу знать, где это «здесь». В комнате есть окно. Ни малейшего желания смотреть, что из него видно. Не хочу знать. Ничего больше не хочу знать. Узнала. Насмотрелась. Хватит. Мне бы только одеяло…только одеяло…

Когда–то потом раздаются шаги, и входит слуга. Все та же черная кожа, все те же белые волосы, остриженные слишком коротко, все те же две тощих косички из последних длинных прядок. Но это вроде бы женщина. Кажется.

Она приносит поднос, заполненный чем–то, ставит его на стол, забирает с него точно такой же, неодобрительно качает головой.

— Одеяло, — прошу у нее, — пожалуйста, дайте мне одеяло.

— Кея деа нэ? — интересуется она, повернувшись на голос. — Зен тэ карэ, тарэ дена карэ.

Кажется, она меня уговаривает. Судя по жестам — поинтересоваться содержимым подноса, там, похоже, еда. Но понимает она меня явно не больше, чем я ее.

— Мне холодно. Мне нужно одеяло, — вновь пытаюсь я, уже не только словами, но и жестами.

Она не понимает. Что–то говорит, долго, спокойно и непонятно. Вновь указывает на стол. Потом уходит.

А я еще удивлялась, что тот доктор говорил не очень… А он просто на другом языке привык общаться. У них просто другой язык. Ну, наверно не удивительно, раз уж они настолько от всех отличаются. Даже и представить невозможно, что это за народ? Где вампиры их откапали? Вряд ли в местном лесу под елками. Каким вообще должен быть мир, чтобы кожа стала настолько черной, а волосы побелели?

А вампиры… вампиры ведь тоже говорили непонятно… Там, в загоне, когда пришли… пришли… и огонь!.. Как, оказывается просто убить вампира. А мне все казалось — они бессмертные, неубиваемые, а тут — взмахом руки. И кучка пепла… От вампира — кучка пепла… Так не бывает, так не правильно! Вампир — вампира, свой — своего… А люди — разве правильно? Разве так — можно? Отдать… Своего — отдать… им… кто бы они ни были, так нельзя, нельзя своего отдавать чужим, никогда нельзя, мы же люди, мы братья, мы — один за всех… Выходит, можно. Все можно…

И… что теперь? Где я? Кто? Кто я теперь? У меня есть комната и кровать, но по–прежнему нет одежды… Хоть бы зашел кто–нибудь, объяснил… Или нет, не надо. Не надо. Не хочу. Знать, помнить, понимать — не хочу. Устала.

Сжимаюсь в комочек и накрываюсь с головой. И даже глаза зажмуриваю, чтобы вовсе уже не быть. Не быть не выходит. Я по–прежнему жива, а у тела свои потребности.

Решилась все же встать и хоть немного осмотреться. В комнате был шкаф, а вдруг я найду там одеяло или одежду? И еда. Мне надо поесть, я слишком давно не ела.

Санузел нашелся за ближайшей дверью. Вторая дверь вела в коридор. Она тоже была не заперта, а коридор — огромен и пуст. И это пустота и огромное пространство передо мной неожиданно напугали, я вернулась в комнату и захлопнула дверь. Мне хватит того, что здесь. Что там я хотела? Осмотреть шкаф?

Шкаф оказался пуст. Совсем. А еда… На тарелочке — да, на тарелочке! — лежал хороший кусок мяса. А вот приборов не прилагалось. Я долго смотрела на этот кусок, пытаясь определить, чье же это. Ну ведь может же быть, что коровье? Так и не поняв, решилась все же куснуть. И тут же выплюнула, сбросила поднос на пол и упала обратно в кровать. Коровы за Бездной явно не водились.

Так прошел день. И ночь. И, наверное, еще день. Или не прошел. Или не весь. Мысли путались, бодрствование сменялось забытьем. Во сне мерещились вспышки огня, чья–то кровь, льющаяся потоком, голоса, имена. Трава, ветер, чужие и чуждые лица. Это пугало, и я просыпалась. Но реальность пугала сильней, и я вновь проваливалась в забытье.

Заходили слуги, меняли подносы с едой. Что–то мне говорили. Я по–прежнему не понимала. И уже не пыталась ничего просить или спрашивать. А однажды в потоке непонятных звуков услышала смутно знакомое — «анхенаридит». Но так и не сумела понять, что это значит.

— Анхенаридит? — попробовала переспросить.

— Авэнэ дэи лэ, — услышала в ответ. И еще что–то, долго и непонятно.

И обессиленно закрыла глаза, не желая оставаться в этом безумном мире. И жизнь потекла себе дальше, огибая мой маленький островок из белых холодных простыней.

А однажды почувствовала, как кто–то осторожно присел на мою кровать. И вампирскую ауру — тягучую, обволакивающую, незнакомую.

— Привет, — очень тихо улыбнулся мне чей–то голос, и его я тоже не узнала. Открывать глаза было страшно, но голос был доброжелателен и спокоен, и я заставила себя это сделать.

Да уж, видение из мира грез. Чьих вот только? Лицо чуть в тени, ведь окно у него за спиной, и свет играет по кромке его волос, загораясь пугливыми искорками, и тут же исчезая, смещаясь… А волосы длинные, рассыпаны по плечам, так небрежно, привычно, словно и не сокровища вовсе. А для меня сейчас ничто в мире не могло сравниться с красотою его волос. Ведь и у меня… когда–то… были… И даже длиннее были! И гуще!

— Помнишь, как меня зовут? — осторожно спросило видение.

Помню? Мы разве встречались? Быть может… Когда–то давно… Там ветер играл его вольными прядями… Собиралась гроза… Или глаза его были цвета неба… Или рубашка… А я все смотрела на него… там, тогда… здесь, сейчас… А имя у него было не сложным.

— Лоу, — прошептала, чувствуя, что слезы наворачиваются на глаза. — Лоу.

— Не, — усмехнулось видение, — не годится. Это что ж ты мне, на могиле просто «Лоу» собралась писать? Так я умирать не согласен. Как мое имя, девочка, полностью? Клялась, что не забудешь.

— Умирать? — не поняла его я. — Зачем тебе умирать? Тот, в красном, придет и сожжет, да?.. Но останется только пепел… Разве для пепла нужна могила?

Вновь прикрыла глаза. Смотреть на него было тяжело. Он был таким… изящным, воздушным, красивым. Но красная рука поднималась — и оставался только пепел. Он разлетался в воздухе, и не собрать… и совсем ничего не остается…

— Ну, тот в красном — вряд ли, — улыбается мое виденье. — А вот была одна девочка… Очень уж ей хотелось моей смерти. Не помнишь такую?

Девочка?.. Девочка с горящими восторгом глазами… Влюбленная девочка… Вот как ее звали?.. Не помню…

— Она не могла такого хотеть, — возражаю ему. — Она тебя любила. Сильно.

— Кто? — удивляется он. — Неужели ты?

— Нет, — я почти обижаюсь. — Не я. Девочка. Другая. Ты должен помнить.

— Прости, — пожимает плечами он, — у меня ужасная память на девочек. Так быстро мелькают. Давай мы лучше начнем с чего–нибудь попроще. Вот скажи мне, малышка, а как же зовут тебя?

Меня никто не зовет. Меня здесь бросили и забыли. Когда–то давно, возможно и звали, но теперь…

— Я не знаю, — отвечаю ему. — Не помню. А ты? — смотрю на него с надеждой.

— Я помню, — улыбается он.

— Ты мне скажешь?

— Я попробую подсказать. Помнишь, в детстве, — чуть подавшись вперед, он улыбается мне так светло и искренне, что становится даже немного теплее, — вы гуляли с мамой по дорожке, и ты все убегала от нее, а она тебя звала… Как она тебя звала тогда?

— Лара, — удивленно отвечаю, — Лариса, Лара…

Я помню маму. И дорожку, и наш дом, и песочницу во дворе. И Петьку. Он вечно кидался песком и попадал мне в глаза. Я плакала, его мама ругалась, моя обещала, что зароет в песке этого бесстыжего хулигана. Хулиган смеялся…

— Твоя фамилия, Лара? — настойчивый голос выдергивает меня из видения. Я вновь здесь, среди пустоты, на стылой кровати.

Я резко сажусь, едва не столкнувшись с ним лбами. Но реакция у вампира хорошая, отшатнуться успел.

— А тебе точно не все равно? Какое тебе дело до моего имени, фамилии, воспоминаний? — я злюсь, я действительно злюсь, до слез. Он заставил меня вспомнить маму. И Петьку. А еще у меня был папа, и я почти уже его вспомнила. А своим дурацким вопросом он все испортил!

Простыня, разумеется, соскользнула, но мне все равно, меня уже столько всякой нечисти без одежды видело, ну пусть еще один полюбуется, мне не жалко. Он не любуется, он смотрит мне в лицо своими бездонными серыми глазами:

— Ну почему ты плачешь, Лара? Что не так? Ты мне скажи, и мы все исправим, он осторожно протягивает руку и стирает скользнувшую по щеке слезинку. — А фамилию ты вспомнишь, не бойся. Все со временем вспомнишь.

— Да не нужна мне… фамилия, — я плачу все сильней и не могу остановиться. — Мне одеяло нужно теплое, и подушка чтоб не скользила, она падает все время, я ее найти не могу…и белье это…склизкое, гадкое…

Неуловимым движением переместился чуть ближе, и обнял, прижал к груди, позволил уткнуться носом в свою кристально белую рубашку с кружавчиками и тихо гладил — по спине, по дрожащим плечам.

— Тихо, Ларочка, тихо, все хорошо. Сейчас мы все исправим, постель перестелем, одеяло найдем… Вот только не уверен, что в этом доме есть одеяла. Но ты не переживай, не найдем здесь — отправим кого–нибудь за Бездну, пусть из того дома привезут…

— Что? — от такого я даже плакать перестала. — Как это в доме нет одеял? Зачем ты обманываешь, так не бывает! — но не отстранилась. Меня так давно никто не обнимал. Не утешал. А он держал меня так нежно. Его тело было теплым, а ласковый голос согревал душу.

— Ну а зачем вампирам одеяла, сама подумай. Мы не мерзнем. Да и ты не должна бы мерзнуть — сейчас лето, в доме не может быть холодно.

— Но мне холодно! — возмутилась я. — Очень, — добавила уже тише, вытирая нос об его плечо. Его рубаха хотя бы впитывает, в отличие от этого постельного недоразумения. Он лишь погладил меня по голове.

— Да, маленькая, я чувствую, как ты дрожишь. Это, видимо, нервы. Ничего, скоро ты согреешься, и все будет хорошо. — Лоу тихонько провел ладонью по моей голове. Ощущение было неприятное. Он должен был касаться волос, а касался кожи. — А пока расскажи мне, что еще тебе не хватает, чтоб я сразу отдал распоряжения.

— Еды. Они совсем не дают мне еды, — пожаловалась я.

— Ну а на столе что стоит? — удивился Лоу. — Ларис, ну ты хоть с кровати–то вставала?

— Вставала, — обиженно буркнула я, зарываясь носом в его рубашку. И, не выдержав, снова расплакалась, — я не могу это есть, я не буду это есть, ни за что, я лучше от голода умру…

— Да что не так с едой? — нет, вот он и впрямь не понимает, или прикидывается?

— Все! — я оттолкнула его, и попробовала встать, но на ногах не удержалась, и упала бы, не подхвати он меня. — Мы не едим мясо себе подобных! — кричу, заливаясь слезами и барабаня кулаками по его груди, — мы не едим, это чудовищно, это жестоко! Ну вы же не пьете кровь вампиров, почему же вы нас…

— Пьем, — спокойно перебил меня Лоу, — мы всегда пьем кровь своих любимых. Это эротично, невероятно приятно и очень вкусно.

И, пока я смотрела на него, недоуменно хлопая глазами, он притянул меня к себе и поцеловал в лобик:

— Не воюй. Если эта еда не подходит, закажем другую, хоть из человечьего ресторана тебе возить будем, это не проблема. Ты мне лучше скажи, как давно ты уже не ешь?

— Не знаю. С тех пор, как я здесь. Там. С тех пор, как меня пытаются этим накормить.

— То–то ты слабая, как котенок. Нет, нам, пожалуй, не еда из ресторана, нам врач нужен. А то я тебя еще чем–нибудь не тем накормлю, я не слишком в этом разбираюсь… Бездна! Вот по–хорошему тут нужен Анхен, но когда он нужен, его ж вечно нет!

— А Анхен… это кто?

Лоу как–то осекся и посмотрел на меня с некоторым недоумением.

— Ты разве не помнишь?

— Нет. А я его знаю, ты уверен?

— Уверен, милая, уверен. Но это ничего, это пройдет. Он, видимо, сильно напугал тебя в прошлый раз, вот мозг и не выдержал, заблокировал лишнее. Не переживай. Со временем вспомнишь, а нет — так заново познакомишься.

— А давай я не буду с ним знакомиться. Если он настолько страшный.

— Да он не страшный, — рассмеялся Лоу. — Он хороший, тебе понравится. Это он просто в гневе страшен, ну так он сейчас погневается там где–нибудь еще, а к нам нормальным вернется. Но вот только мы его ждать не будем, мы пока сами со всем справимся. Верно?

— Не знаю. А он вообще кто?

— Анхен? Он хозяин этого дома, и ты сейчас у него в гостях.

— А ты тогда что тут делаешь?

— Да как тебе сказать… Жду, когда дорогой хозяин вернется и вспомнит, что гостей наприглашал.

— А?..

— А сейчас давай я тебя укрою, а то управляющий уже готов выслушать наши к нему претензии, — он потянулся, подобрал с кровати простыню, и укутал меня в нее, и приобнял одной рукой, позволяя откинуться к себе на плечо, что было не лишним: голова кружилась, и сидеть без опоры мне было тяжело.

— А мне никак нельзя попросить одежду? Ну хоть какую–нибудь.

— Конечно можно, моя маленькая. Одежду мы тебе найдем, даже не переживай.

На этой радостной для меня ноте открылась дверь, и появился очередной Низший. Не знаю, чем он отличался от всех прочих, и что должно было свидетельствовать о его статусе управляющего. Та же прическа, что у всех, та же одежда: обтягивающие штаны и широкая туника чуть выше колен. А по лицам я у них даже мужчин от женщин с трудом отличала.

Вошедший поклонился. Лоу что–то спросил. Тот вновь поклонился и ответил. Вопрос, поклон, ответ. Вопрос, поклон, ответ. Наконец Низший забирает поднос и уходит. Лоу оборачивается ко мне.

— Ну вот мы все и уладили. Сейчас они все исправят, а мы пока пойдем мыться. Ты не поверишь, но в этом доме есть ванная, — с этими словами он поднял меня на руки, откинув в сторону простынку, и понес к выходу из комнаты.

— Лоу, отпусти меня, не надо! — мгновенно испугалась я. Слово «ванна» в его устах пробуждало какие–то недобрые ассоциации, что–то смутное, неясное… Но идти вместе с ним в ванную мне решительно не хотелось. — Отпусти меня, пожалуйста, я сама. Ну ты же не собираешься со мной мыться?

— Мыться не собираюсь, а тебе помогать мне придется, сама ты точно не справишься. И не дойдешь, так что сиди, не вырывайся.

Он заносит меня в ванную, аккуратно ставит на пол.

— Сможешь не упасть, пока я включу воду? Не хотелось бы сажать тебя на холодное дно, ты и так вся дрожишь. Только держись за что–нибудь, хорошо? Я быстро.

Держусь. Смотрю, как он набирает воду. Шарит по шкафчикам в поисках пены. И даже дает мне выбрать аромат. Помогает забраться. Сесть. Лечь.

— Странно, а мне почему–то казалось, что она непременно должна быть розовая, — задумчиво произношу я, пытаясь поймать ускользающее воспоминание, — розовая ванна с миллионом воздушных пузырьков…

Кто–то мне об этом рассказывал. Когда–то. Очень давно, и никак не вспомнить, кто…

— Что? — он воззрился на меня с некоторым недоумением. — А, так это не ванна, это дардэнхэ, прости, в вашем языке нет аналога. И если тебя интересует именно розовая, то она в моем доме, здесь такой нет. К тому же мы пришли сюда мыться, а не развлекаться.

— А в розовой что, развлекаются?

— А в розовой развлекаются. Те, кто в обморок от слабости не падает на каждом шагу. Вот наберешься сил — и можешь напрашиваться в гости. С удовольствием тебя там развлеку.

Развлечений решительно не хотелось. Никаких. Впечатлений на сегодня и так было слишком много, глаза закрывались…

— Может, ты все же выйдешь? А я как–нибудь вымоюсь. Я еще помню, как это делать, правда.

— Чтоб ты потеряла сознание и захлебнулась? Прости, не стану. Я лучше посижу рядом и буду рассказывать тебе сказки. Ты ведь любишь сказки, Ларис? Я знаю их много.

Он действительно уселся прямо на пол возле края ванны, теперь мне были видны только его лицо и плечи.

— Я испачкала тебе рубашку, — признала я очевидное.

— Попробую это пережить, — он легкомысленно пожал плечами.

Мы помолчали. Я наслаждалась прикосновениями теплой, просто сказочно теплой воды, ожидая, когда она затопит все тело. Он просто сидел, глядя куда–то мимо меня.

— Зачем ты это делаешь, Лоу? — не выдержала я.

— Что делаю, маленькая?

— Возишься со мной, помогаешь. Я тебе вообще кто?.. Нет, ты не думай, я тебя помню, только… Я не помню, кто ты. И что нас связывает… Я, знаешь, помню небо. И облака. И волосы твои, как облака, и рукава у рубашки — такие широкие, и на ветру полощатся. Серые–серые, как… как будто гроза. И ты сказал мне что–то… не помню, глупость какую–то, и я все смеюсь, смеюсь, остановиться не могу. А ты смотришь на меня, такой изумленный–изумленный, а глаза огромные, словно блюдца, и сверкают так…неприятно, — вот странно, воспоминание было светлым, а к концу меня передернуло. — Так кто ты мне, Лоу?

— Да никто, малышка. Случайный прохожий. Мы и виделись–то с тобой пару раз, да и то мельком. Даже странно, что ты меня помнишь. Анхена забыла, а меня вот помнишь.

— Я и тебя не помню…не помнила, пока не увидела. Может и его, как увижу — вспомню. Только ты не ответил. Если я тебе никто, если мы едва знакомы, если это даже дом не твой — зачем ты здесь, со мной? Зачем тебе мне помогать?

— Да похоже, больше некому, Ларис. А самой тебе не справиться.

— А ты что же, добрый… добрый такой вампирчик, ходишь по свету и всем помогаешь?

— Да нет, у меня другая профессия. Но если спотыкаюсь, то не перешагиваю. К тому же я помогаю не только тебе, но и Анхену.

— А ему–то чем? Ты сказал, я у него в гостях. Но я не в гостях, я… в гостях так не бывает, я помню. Гостей не бросают, за ними ухаживают, а здесь… мне кажется, что я глохну… теряюсь… забываю… я здесь сама себя теряю. Так нельзя, Лоу, так не правильно. Он плохой хозяин и вряд ли хороший человек…вампир. Он ведь вампир, да? Здесь одни вампиры и даже нет одеяла…

— Ну хватит жаловаться, перестань, — он с улыбкой перебил меня. — Мы все решили уже с одеялом, и я обещал, что тебя не оставлю. А Анхен… Понимаешь, малышка, то, что он вампир, ни супергероем, ни суперзлодеем его не делает. Он просто живое разумное существо со своими ошибками и слабостями. Очень близкое и дорогое мне существо. Которому я уже очень давно научился прощать. Даже если точно знаю, что он не прав. Просто потому, что я знаю, что, несмотря на все свои срывы и ошибки, он достоин и любви и уважения… Да нет, знаешь, наверно не так, — он задумчиво тряхнул головой, словно даже не для меня, для себя сейчас формулировал. — Потому, что я люблю его, и без разницы, достоин он этого или нет. А значит, я сделаю все, чтоб ему помочь. Для него было большим ударом то, в каком состоянии он тебя нашел…

— Он меня нашел?

— Да. Он решил, что нашел тебя слишком поздно, и ты навсегда потеряла рассудок. И в расстройстве уехал, велев слугам о тебе…

Голос его внезапно затих… и мир рухнул в черную воронку беспамятства.

Но его руки оказались сильнее. Схватив за подмышки, он резко выдернул меня… как оказалось, из толщи воды и пены.

— В русалки решила записываться? — поинтересовался Лоу, увидев, что я открыла глаза. — Так здесь они не водятся, это надо на озера ехать.

Беспомощно хлопаю глазами, пытаясь проморгаться от льющейся со лба воды.

— Хочешь, съездим с тобой на озера? — продолжал между тем вампир, усаживая меня в ванной. — Держись за бортики, мыться будем. Нет, не ложись, хорошенького понемножку. А помою — в кроватку отнесу, там и отдохнешь. А наберешься сил — можно и на озера. Вода в них синяя–синяя, и среди огромных зеленых листов сияют ослепительно белые лилии, — не переставая болтать, он осторожно намыливал мне голову, затем его руки опустились на плечи.

— Ты все рукава намочил, — огорченно вздохнула я. Рукава были такие красивые, белые, а теперь с них стекала вода и пена.

— Не повезло рукавам, — усмехнулся он. — Но знаешь, если ты пообещаешь хоть полминуты не падать в обморок, я попробую спасти их от необходимости купаться.

Я кивнула, а он, поддерживая меня одной рукой, быстро расстегнулся и сбросил свою прекрасную рубашку на пол. Я судорожно сглотнула и уставилась на нее практически влюбленным взглядом:

— А подари мне ее…

— Что? — Лоу не сразу сообразил, куда я смотрю.

— Подари мне свою рубашку. Она ж тебе не нужна. Она грязная, мокрая… и у тебя наверняка еще есть… А я высушу…

— Ну вот и раздевайся перед тобой после этого, — он, понятно, шутил, изображая обиду, но во взгляде что–то мелькнуло. — Обычно девочки смотрят на меня, а не на то, что я с себя снимаю.

— Правда? — я вскользь взглянула на него, и вновь перевела взгляд на брошенную рубаху. Она притягивала меня куда сильнее. — Так у них, наверно, рубашек много. А у меня ни одной. Так подари, а? Ну зачем тебе с кружавчиками? Ты же мальчик…

— Дарю, не канючь. И вообще, тебе там, наверно, уже кучу одежды принесли. Давай–ка я тебя домою, и пойдем выбирать.

Его слова придали мне сил и лишили терпения. Я не слишком–то обращала внимания на то, что он делает, мечтая поскорее выбраться из этой ванны и увидеть одежду. У меня будет одежда!

Он вынес меня на руках, аккуратно вытерев и замотав в полотенце. Постель уже перестелили, заменив белье на нормальное, и…было там одеяло!

— А ты говорил, за Бездну.

— Ну откуда мне знать, это ж не мой дом. У меня так точно нету. Садись, — он осторожно опустил меня на кровать. — Давай смотреть, что из одежды тебе подходит.

Он отошел к столу и перенес на кровать лежавшую там стопку одежды.

— Обувь я приносить не просил, у тебя ножка явно больше, да и не к чему тебе сейчас, а завтра я для тебя куплю. Нижнее белье тоже не предлагаю, это индивидуально, а вот из всего остального можно выбрать.

— Так эти вещи что, — я неуверенно коснулась их рукой, — они чьи–то?

— Моей сестры. Но если ты была согласна даже на мою рубашку, не думаю, что для тебя будет так уж неприемлемо поносить пару дней Ясины вещи. А потом мы обязательно купим тебе…

— У тебя есть сестра? — изумленно перебила его я. — А… она старше или младше?

— Младше, — он улыбнулся.

— А на сколько?

— На тридцать лет. С небольшим. Так ты будешь смотреть одежду?

— Да, конечно, спасибо… А она не рассердится? Что я взяла ее вещи?

— Не рассердится. Она носила эту одежду в юности, когда жила в этом доме. Теперь у нее уже очень давно другой дом и другой гардероб.

— Так твоя сестра жила раньше в этом доме? А… в качестве кого?

— Любопытная ты, Лариска, — Лоу уселся рядом со мной на кровать, прислонившись к спинке. — А еще говорят, что любопытство только кошку сгубило, — он лукаво посмотрел на меня, и, после паузы, поинтересовался, — рассказать?

Я кивнула, притягивая к себе стопку одежды и с жадным интересом рассматривая, что же мне принесли. Множество всевозможных блуз различных фасонов и материалов, на пуговицах и без, с длинными широкими рукавами или совсем без рукавов. Были и несколько туник, достаточно длинных, чтоб сойти мне за ночнушку. Огромное количество штанов различной длины и фасона. Юбки не было ни одной. Платья тоже.

— Наша мать умерла, когда Ясмине исполнилось три года, — рассказывал меж тем Лоу, — отец ушел еще раньше. Я же был тогда достаточно взрослым разве что по человеческим меркам. А по нашим — всего лишь подросток, не имеющий права распоряжаться даже собственной жизнью, не то, что отвечать за других. Перед смертью мать умоляла Анхена взять ее детей в свой дом, и он поклялся воспитать их как собственных. Так что не только Ясмина, но и я вырос в этом доме, а потому все еще позволяю себе порой здесь распоряжаться. Ты выбрала, что оденешь?

Я кивнула, хотя выбрать была не в силах. Все было таким красивым, таким… Я просто схватила первое попавшееся и натянула. Это оказалась нераспашная темно–синяя блуза с длинными широкими рукавами, собранными манжетами, и довольно глубоким вырезом.

— А почему нет юбок? — капризно поинтересовалась я у наблюдавшего за мной вампира.

— Наши девочки не носят юбок, маленькая, — пожал он плечами. — Нет, погоди, не эти, — он вытянул из моих рук одни штаны и подал другие, — эти подойдут сюда больше.

— А почему? — мне было совершенно все равно, какие штаны одеть, лишь бы одеть.

— Да видишь ли, — протянул он, — неудобно летать в юбке, задравшейся выше головы. Не видно, куда летишь, знаешь ли. Да и выглядит не особо.

— А я не умею летать, — огорчилась я.

— Зачем тебе? — улыбнулся Лоу, — у тебя есть я. И я всегда отнесу тебя, куда скажешь.

— А ты правда у меня есть?

— Правда. Пойдем, хоть в зеркало глянешь на свой новый наряд.

Добраться до зеркала он мне помог, меня сильно шатало. А в зеркале… Я сначала замерла в восхищении, а потом расплакалась.

— Что, Ларочка, не понравилось? А по–моему красиво, — растерянно утешал меня Лоу, тихонько поглаживая дрожащие плечи.

А я плакала, отвернувшись от проклятого зеркала и прижавшись к его груди. Жаль вот только, что рубашку свою он снял, теперь даже нос вытереть не обо что, не об кожу же.

— Мои волосы, — плакала я, — они украли мои волосы, а без них… никакая одежда…все равно видно, что я… что я…

— Мы закажем тебе парик, — шепнул мне Лоу. — Это не проблема, у нас делают очень хорошие парики. Пока будешь носить его, а потихоньку и твои собственные волосы отрастут.

— Правда? — я доверчиво подняла на него полные слез глаза.

— Правда, — он смахнул с моих щек слезы и улыбнулся, — все будет хорошо.

И я ему поверила.