Варя сидела за моим столом и рисовала лошадей. Впрочем, теперь это уже был, наверное, ее стол. Она делала там уроки, приходя из школы, читала книжки, рисовала свои бесконечные картинки. И как-то постепенно мои учебники и тетрадки с этого стола исчезли, ее же, напротив, заполонили его весь. Ей явно было там уютнее всего. Повернувшись спиной к этой чужой для нее квартире, чужой и непривычной жизни, она сидела перед окном, из которого лилось на нее весеннее солнце, и рисовала своих лошадок с разноцветными гривами, витая мыслями где-то очень далеко, в своей прекрасной сказочной стране.

А я валялась на кровати, делая вид, что читаю учебник. И все пытаясь смириться с мыслью, что Варя — это навсегда. Она никуда не уйдет и не исчезнет, а у меня теперь даже комнаты своей нет, потому как решено было, что гостиная останется гостиной, «а девочки прекрасно уживутся вместе». И теперь вся комната — это узкая тропинка от двери до письменного стола, аккурат между моей кроватью и ее свежекупленным и свежевтиснутым в небольшую мою комнатку диванчиком.

Да, вот теперь-то кое-кому с ремнем-то здесь не развернуться. А впрочем, он же теперь и прийти-то в наш дом не сможет. Здесь теперь Варя живет. А вампиры никогда не заходят в дом, где есть ребенок.

Впрочем, свою квартиру крепостью я от этого не ощущала. Собственная, вернее, наша с Варей комната хранила для меня слишком много воспоминаний о боли и ненависти. И хотя шторы, по моему настоянию, давно сменили, а новые никакими декоративными шнурами уже никто не подвязывал, находиться здесь долго я все равно не могла. Потому и позволяла ей безнаказанно узурпировать все, что когда-то было моим, предпочитая готовиться к семинарам и коллоквиумам на кухне или в гостиной, а еще лучше — приходить домой не раньше, чем закроется библиотека.

— Варь, а ты верхом ездить умеешь? — спросила, взглянув на ее три тыщи пятую лошадку.

— Конечно. У меня ж папа на конезаводе работал, — я и не знала, я никогда ее про родителей не спрашивала. Боялась — больно ей будет, если спросить. А она ничего так. Вспомнила — и не плачет. Хотя… она ж ведь и не забывала никогда. Разве ж забудешь?

— Ларис, а лошади — они тоже все погибли, как думаешь?

— Не знаю, — а вот по поводу животных меня ни вампиры ни люди как-то не просвещали. — Может и нет. Или не все. И их теперь куда-то в другое место перевезли.

— Это хорошо бы. Знаешь, я, когда вырасту, на ветеринара учиться пойду. Чтоб лошадей лечить.

— Только лошадей? А кошечек и собачек как же?

— Их и без меня вылечат. А мне еще лошадок моих искать надо.

— Твоих?

— Ну, не моих, конечно, просто… знакомых моих лошадок. Знаешь, у меня лошадка была любимая, Формула, и у нее как раз жеребеночек родился, Фрегат. И папа мне говорил, что вот я вырасту, Фрегатик вырастит, и буду я на Федьке скакать…

— На Федьке? — не поняла я.

— Ну, он же Фрегат — значит, получается Федька, — пожала плечами Варя. Что ж непонятного.

— Да? Ну и какого он цвета, твой Федька?

— Гнедой. Как мама.

Да уж, объяснила. Ох уж эти малолетние лошадницы…

— Варя, а гнедой — это какой? Белый с розовой гривой? — я ткнула в один ее рисунок. — Или голубой с зеленой? — я показала на другой.

— Рыжий с черной, — Варя посмотрела на меня так, словно я с луны свалилась. — А ты что, правда не знаешь?

— Откуда? Я на конезаводе не работала. Я вообще всю жизнь о принце на белом коне мечтала, — решила перевести все в шутку, пока она не вспомнила опять о том, что нет уже ни того завода, ни тех, кто на нем работал. — Откуда ж мне знать, кто такие гнедые.

— Белых коней не бывает, — авторитетно заявила Варька. — Зря мечтала.

То-то я гляжу, ко мне вместо принца на белом вампир на черном подъехал. С конями, оказывается, накладка.

— Как же не бывает, я в цирке сама много раз видела, — не спешу соглашаться с ребенком.

— Они не белые, они серые. Коней белой масти не существует! — Варька стоит на своем.

— Почему же они серые, если они белые?

— Потому что! У них шерстинки есть черные, просто их меньше белых, и издалека не видно.

Вот уж точно. Шерстинки есть. Черные. И не факт, что у лошадок.

— Варька, а бывают лошади-оборотни?

— Как это? — поразился ребенок.

— Ну, вот она вся такая белая с невидимыми шерстинками, а потом вдруг раз — и черная вся. Теперь ты черные шерстинки видишь, а белые нет.

— Что за чушь! — возмущается Варька. Еще бы, лошадок ее оклеветали.

— А у вампиров бывает. Запросто, — говорю уже скорее себе, чем ей.

— У вампиров нет шерсти, — не понимает меня художница.

— Нет, — соглашаюсь я. — И без нее как-то справляются.

А ночью мне снится Анхен. Белый. Черный. Добрый. Злой. Любящий. Ненавидящий. Дарящий жизнь. Обещающий отнять. Мне снится запах его лилий, одуряющий, тошнотворно-сладкий запах лилий. Ну как может быть «чистым» цветок со столь невыносимым запахом? Какой вампир это выдумал? Страдавший насморком?

Просыпаюсь измученная, разбитая, с головной болью. В комнате душно, но лилиями не пахнет. И откуда взялся запах в моем сне? Собираюсь и еду в больницу. Суббота, чтоб ее. Уход за хирургами.

Ну а дальше — с разбегу, с размаху, сразу — встречаю его. Нет, сначала все так, тихо-мирно: одногруппники, лекция в стылом нашем подвальчике (блин, ну весна же, тепло на улице, солнышко, а здесь все так же холодно и промозгло, даже кофту из дома таскать приходится). А потом лестница, и мы поднимаемся по ней плотной толпой, болтая о своем, о девичьем. И тут снизу на нас накатывает, приближаясь, волна. Незримая волна вампирского обаяния, не ощутить которую — не возможно.

И разговоры сбиваются на полуслове, и даже шаг сбивается, не у меня, не у одной меня, у всех.

— Доброе утро, светлейшие студенты, — глаза светлы, улыбка лучезарна. Догнал. Нет, не спешил, не гнался, скользил, изящно и неторопливо, но так по-вампирски — быстрее всех.

— Доброе утро! Здравствуйте! — все рассыпаются в приветствиях, и взгляды их полны восторга и обожания. А я стою бледнее тени, и сердце почти не бьется, и вижу только пол под ногами. Пусть он уйдет! Ну бывают же в жизни чудеса! Я не прошу о многом, пусть просто уйдет, и все!

— Лариса, зайди ко мне, пожалуйста, — его голос спокоен и нейтрален, ни тепла ни холода, просто вежливость. Это не просьба и не предложение, просто сообщение о том, чем я буду заниматься прямо сейчас.

— Нет! — я в ужасе дергаюсь, наступаю кому-то на ноги, пытаясь пятится.

— Зайди, — он разворачивается и уходит, не вступая в дискуссию, не давя, не приказывая. Вампир. Никогда не сомневавшийся, что его слово — закон, а взмах ресниц — повод возмечтать о смерти.

Ноги ватные, сердце вот-вот вывалится из груди, в лице ни кровинки. Вот как я к нему пойду? Ага, а как я к нему НЕ пойду? Впаяет потом неповиновение его светлейшей вампирской воле и что делать будем? Помирать в страшных муках?

— Лариска, ты что стоишь, он же ждет! — нетерпеливо подтолкнула меня Олеська.

— Ты что, опять что-то натворила? — с подозрением косится Марийка, не забывшая еще, как я его высочайшим соизволением коридоры намывала.

Молчу. Он еще не ушел, он еще на лестнице. Выше нас на пару пролетов, но все еще может нас слышать. Молчу. Одногруппники смотрят неодобрительно. Во взгляде любого — зависть, от сильной до мимолетной. Их бы кто позвал, хоть какой вампир, хоть зачем. А впрочем, не сомневаюсь: вот конкретно этот вампир предпочтительней любого другого. С его-то вниманием, с его-то улыбкой. Они же не знают про шерстинки. Не знают, что белых лошадей не бывает.

Очень долго стою перед его дверью, собираясь с духом постучать и войти. Смешно, но постучать так и не получилось. Просто вошла.

Он сидел за столом, что-то читая и делая на полях пометки. Поднял на меня голову, взглянул спокойно, без эмоций.

— Присядь, — кивает на одно из кресел у противоположной от него стены и вновь углубляется в чтение.

Сажусь. Сердце колотится, в голове все смешалось — стыд, страх. Хотелось бы прибавить — гнев, ненависть, но это не так. Я чувствую себя слабой, раздавленной. Мне стыдно вспоминать, как я вела себя с ним при последней встрече. Как он заставил меня себя вести. И мне страшно: он действительно может сделать со мной все, совсем все. Захочет — заставит любить, захочет — заставит ненавидеть. Или бояться. Впрочем, бояться себя он уже меня научил.

Что ему нужно от меня теперь? Сидит, работает. Весь углубился в свои бумаги. Совсем-совсем обо мне забыл. Не верю, ни на грош. Жду. Ну он же умеет так ждать — камнем среди потока. Я не вампир, конечно, но почему бы и мне не научиться. Жду. Пытаюсь погасить дрожь в руках. Пытаюсь погасить дрожь в мыслях. Ни о чем не думать, ничего не вспоминать, ничего не бояться. Жду. Рассматриваю его лицо, слегка склоненное вниз. Оно казалось мне бесконечно красивым при нашей последней встрече. Он красив? Вот если объективно? Не знаю, не могу объективно. Лицо и лицо. Привычное. Родное.

Родное? Вот, бездна, родственничек нашелся! Понимаю, что он делает. Топит в своей дракосовой ауре. Ждет, когда захлебнусь, проникнусь и перестану трепыхаться.

— Что вы от меня хотите? — не выдерживаю.

Он поднимает лицо от бумаг, скользит по мне спокойным, чуть отрешенным даже взглядом.

— Ничего.

— Так я могу идти? — встаю и делаю шаг к двери.

— Нет, посиди.

— Зачем?! Что, так нравится меня мучить?

— Я ж еще и мучаю, — слегка пожимает плечами. — Слова не сказал, пальцем не тронул… Сама ж хотела меня видеть.

— Что-о? Да с чего вы взяли такое? Если вы о том, что творила со мной ваша кровь, то это подло. Я была тогда не в себе, и вы это знаете, — воспоминания жгут меня, и я пытаюсь отгородиться от него этим бесконечным «вы». От него и от себя, той себя, что как заведенная твердила «люблю». «Люблю тебя».

— Знаю. Я о другом. О том, что кто-то стоял у меня под дверью пару недель назад, не в силах ни войти, ни отойти.

Сажусь обратно, закрывая лицо руками. Ну конечно, могла бы и догадаться. Если я чувствую его… вернее, если люди могут чувствовать ауру вампиров не обладая при этом никакими особыми способностями, то уж вампиры-то, со своей способностью чувствовать даже эмоции, да что там — питаться этими эмоциями…

— Мог бы и сказать… что-нибудь, — смущенно выдавила я, не в силах поднять на него глаза. — Раз все равно почуял.

— Не успел. Слишком быстро сбежала.

— Видимо, не слишком спешил.

— Совсем не спешил. Мне было приятно, что ты подошла. Не ожидал.

— Я не подходила, просто мимо шла. Я…

— Не надо. Я ведь потому и дверь тогда не открыл. Не хотел слушать, как ты оправдываешься, врешь себе самой и мне заодно. А эмоции твои были… искренние.

Я молчала. Не могла понять, что ему от меня надо. Чего он хочет? И это было не пару недель назад, кажется, месяц уже прошел. Он по-прежнему сидел за своим столом. Спокойный. Слишком спокойный. Ни эмоций, ни улыбки. Даже взгляд такой… не правильный, не его. В нем не было тепла. Но и холода в нем не было тоже. Ни интереса, ни равнодушия. Просто взгляд. Просто голос. Просто слова.

— Я бы хотела уйти, Анхенаридит, — назвать его Анхеном язык не повернулся. — И это абсолютно искренне. А вы обещали меня отпустить. Еще тогда, зимой, — меня невольно передернуло, когда я вспомнила зиму. — А сами обманули. Я не сделала ничего… Я не нарушала ваших запретов. Я просто живу. Как все. А вы… Вы заставили меня привязаться к вам. Потом заставили ненавидеть. Потом любить. Потом сгорать от стыда. Я понимаю, вам это забавно, вас развлекает, а мне… Может, просто скажете, что вы хотите сделать со мной теперь?

— Научить тебя жить, наверное.

— Что? — я аж поперхнулась. Такого ответа я не ждала. Нет, не правильно. Я вообще от него ответа не ждала. Вернее — просто не знала уже, чего ждать. Запуталась.

— Мне не нравится, как ты живешь.

— Как я живу?

— Никак не живешь. Уходишь в мир теней.

— Неправда. И не важно. И вам-то что за дело, светлейший куратор? Как это может оскорбить Великих вампиров и их обожателей?

— Никак. Это расстраивает лично меня.

— Что вам за дело? Отпустите меня, пожалуйста. Вы же обещали.

— Я не могу тебя отпустить, Лариса. Ты моя. И ты не справляешься, — его голос все так же спокоен. Все так же нейтрален.

— Я не ваша, — в горле возник комок, мешая говорить. Живот скрутило от страха. «Она не справляется» — говорил он о той крашеной блондинке, собираясь ее убивать. Вот так, все, поиграли?

— Ты моя. И я могу позволить тебе роскошь этого не признавать, не ощущать, не соглашаться. А вот себе я такой роскоши позволить не могу. Ты принадлежишь мне, а значит, я за тебя в ответе. Хотя, я полагаю, ты тоже это ощущаешь. Просто у тебя не хватает смелости это признать.

— Отпустите меня. Я не хочу. Я не буду, — почти шепчу, не особо понимая, что.

— Разве ж я держу? Я просто чувствую себя в ответе за тебя, глупая ты девочка. И пытаюсь помочь — там, где это необходимо.

— Помочь?! Так тогда, с ремнем — это помощь такая была?

— Ну а что, по-твоему, это было? — он чуть пожимает плечами. — Твое поведение становилось социально-опасным, надо было корректировать, пока ты сама себя до беды не довела.

— Вот так ты себя успокаиваешь? Корректировать? — разозлившись, я опять забыла все свои страхи. — А по-моему это был откровенный приступ садизма на фоне прогрессирующего безумия!

Его спокойно-нейтральное лицо чуть дрогнуло, и он прикрыл глаза. Помолчал. И у меня возникло чувство, что он мысленно считает до десяти. Затем вновь взглянул на меня. Все тем же спокойным, нейтральным взором. И ответил — совершенно спокойно:

— Боюсь, ты очень слабо представляешь себе, что же собственно такое «садизм» в исполнении вампира. Прости, рассказывать не стану. Подозреваю, твоя детская психика, да со столь развитым воображением, этого не переживет.

— Зато ты, вот уж не сомневаюсь, знаешь об этом не по рассказам!

— Нет, не по рассказам, — вот мы сейчас точно не о погоде разговариваем? А интонации примерно те же. — Было время, меня часто приглашали на подобного рода вечеринки. Меня такое не особо возбуждает, но если кому-то нравится — не думаю, что я вправе осуждать.

— Что ж тогда ходил, если «не возбуждает»?

— А смысл портить отношения из-за людей, которым все равно не жить? Они отдали свои жизни не мне, так не мне и решать, каким образом и как долго им умирать. Решает хозяин. Частная собственность у нас, знаешь ли, неприкосновенна.

— Ты чудовище! Ты хоть понимаешь, что ты мне сейчас рассказываешь?!

— Что? Милые картинки из жизни просвещенного вампирского общества, — он чуть передернул плечами, не в силах скрыть раздражения, встал и отошел к окну. — Абсолютная власть еще никого не сделала прекрасней. Она развращает, разрушает… Мы деградируем, Ларис, и не смеем признаться в этом даже самим себе. И почти ничего нельзя сделать.

— Можно хотя бы не ходить на те вечеринки.

— Я и не хожу. Уже сто лет, как. Что, ты думаешь, я живу здесь у вас практически безвылазно? Надоело на все это любоваться. А вы ужасно похожи на нас — таких, какими мы были… очень и очень давно. Не в мелочах, не в деталях — но похожи, — он не отрываясь смотрел в окно. Мне было так гораздо проще, чем когда он глядел на меня своим прозрачным взглядом. Да и ему, похоже, тоже. Голос перестал быть нейтральным, в нем уже угадывались какие-то интонации. Сожаление? Печаль? Я могла ошибаться. — Вашу страну создавали идеалисты. Мечтатели. По сути — лучшие из нашего народа. Ну, на мой глубоко предвзятый вкус. Те, кто помнит старые времена. Те, кому жаль, что они ушли.

— То есть, вот как ты себя видишь — идеалистом и мечтателем? Прости, что не соглашусь, но для мечтателя, идеалиста и, тем более, защитника, ты слишком жесток. Чудовищно, несоразмерно жесток.

— Да? И в чем ты видишь жестокость? Чрезмерную? Я только и делаю, что пытаюсь тебя спасти, причем порой ломая собственные планы, причем порой от твоей же собственной глупости, — бездна, ведь верит же в то, что говорит, до последнего слова верит.

— Ты. Меня. Избил. До крови, до потери сознания. За пару неудачных фраз. И это не жестокость? Не чрезмерная? Защита это такая была?!

— Я. До тебя. Донес. Простую, в общем-то мысль о том, что хамить вампирам опасно. Что идти против основ государственного устройства недопустимо. Жаль, что на тебя не действуют другие методы, но раз действует этот, то значит, он тоже годится. Важен был результат, а результата я добился.

— Какого? Что я боюсь тебя и ненавижу?

— Это побочный эффект, его я как-нибудь переживу.

— Бездна, да ты вообще понимаешь, о чем мы говорим? Ты причинил мне ужасную, чудовищную боль. Намеренно, хладнокровно. Мне было больно, ты хоть понимаешь это? Ты вообще знаешь, что такое боль? Ты боль вообще чувствуешь?

— Нет.

Простое такое слово. Короткое, категоричное, спокойное. Ответ на вопрос. Констатация факта. Ничего кроме.

— Что за чушь! Ты сам мне говорил о чем-то, что это больно. Ну, хорошо, ладно, пусть не физическую, пусть не свою, но как эмпат?

— Как эмпат чувствую, конечно, почему ж нет, тоже пища. Но твой вопрос ведь не об этом. Ты во мне со-чувствия ищешь. А вот чего нет, того нет. Так как боль я скорее вижу, чем чувствую: небо голубое, трава зеленая, боль… просто боль, бесцветная, чья-то, даже если моя. Я свое на эту тему отчувствовал уже. Вот потому она меня теперь и не возбуждает. Ни на какие эмоции — ни на желание, ни на отвращение, ни на сочувствие. Так что, по поводу той порки: я рад, что это подействовало. Мне жаль, что ты меня теперь ненавидишь. Все.

Он по-прежнему смотрел в окно. Я все так же сидела в кресле. Пыталась как-то осознать то, что он мне сказал. Выходило не особо. Всесильный и жестокий вампир, играющий моей судьбой, как бантиком на веревочке. Или инвалид, лишенный нормальных чувств и эмоций? Сочувствие чужой боли… Что надо пережить, чтобы его потерять?

Понимая, что делаю глупость, встала и подошла к нему. Чуть коснулась руки. Видимо, под воздействием его ауры, под воздействием старательно заложенной привычки, что если мы вместе, то он всегда совсем рядом, не дальше, чем на расстоянии вытянутой руки. Быть от него так долго на другом конце комнаты ощущалось неправильным. Я коснулась его руки, а он, не оборачиваясь, приобнял меня этой рукой за плечи.

Захотелось выдохнуть и расплакаться. Как это было просто там, в больнице, его любить. Ничего не знать, ни о чем не помнить. Его руки, его губы, его запах. «Но где-то между первым и вторым мы успеваем подарить вам еще и удовольствие, которое все искупает»… Удовольствие? Да, он умел. Но вот только — искупает ли? И как забыть — про первое и второе? Боль и смерть, кажется? Да, боль и смерть.

— Рассказать?

Я непонимающе вскинула на него глаза. Он чуть обернулся ко мне, по-прежнему удерживая за плечи.

— Что такое моя боль, Ларис. Последняя, которую я чувствовал.

Я кивнула. Зря я к нему подошла. Раньше было холодно и далеко. А теперь — слишком близко.

— Это было давно. Для людей. А для нас — не настолько, чтобы забыть. Тогда наш мир рухнул. Такой привычный, такой обыденный, может, даже не всеми любимый. Но он рухнул, погиб, рассыпался прахом вместе с тысячами тех, кто был нам дорог. А мы остались. Лежать ничком на черной ночной земле, выгибаясь в судорогах адской боли, пронзавшей наши тела, перестраивавшей каждую клетку в наших организмах. Наши зубы вжимались в десны, разрывая корнями неприспособленную для этого плоть. Невыносимая жажда, причины которой мы еще не осознавали, мешалась с невыносимой болью, лишала остатков разума, делая невозможным даже попытку самоконтроля. Целый народ, Лара, вернее — те жалкие крохи, что выжили, корчился на выжженной земле, задыхаясь от запредельной боли, не различая уже — своей или чужой. Ведь мы же эмпаты, Ларка, все как один, а боль была такой, что мы не могли закрыться, все щиты слетели, и каждый слышал всех. А самое страшное в этом хоре — один единственный детский крик. Один единственный выживший ребенок из многих тысяч наших детей. У нас прежде рождалось много детей, Лариса. Но ту ночь пережил только один. Кукольно-хрупкий, ему не было еще и пяти. Но он выжил, а даже те, кто были много его старше — нет. И он кричал, Лариса, так кричал, единственный из всех — в голос. Мы взрослые, мы сильные, мы извивались и орали молча. А он, наш единственный малыш, кричал в ту ночь за нас за всех. Долго и страшно, пока не сорвал связки, а потом только хрипел, но этот хрип тоже слышали все. А когда все-таки взошло солнце, мы увидели, что он стал седым. Весь.

Анхен немного помолчал, а потом закончил:

— Вот с тех пор я и не могу — сочувствовать. Любой боли. Не жалко. Никого, даже себя. Кто-то наоборот — ищет боль и пытается в ней утонуть, кто-то — создает и пытается в ней утопить. Кто-то пытается ее избегать — и для себя, и для других. Но никто не остался прежним — ни один из нас.

Увлеченная его рассказом, я не сразу почувствовала, что его рука сжимает мое плечо, пожалуй, слишком сильно. Но смотрит он при этом не на меня — куда-то вдаль, за горизонт, наверное — во тьму той ночи. Невольно повожу плечом, и Анхен, словно очнувшись, опускает руку.

— А тот малыш? Мальчик? Что стало с ним? — почему-то это было очень важно.

— Вырос.

— Вырос каким?

— Добрым. Светлым. Даже романтичным, я бы сказал.

Это почему-то обрадовало. Было бы жаль услышать, что несчастный мальчик вырос в самого кровавого и жестокого садиста в истории. Хотя, добрый и романтичный вампир — это вообще как? В каком смысле?

— Это не значит, что он не убивает, — ответил Анхен на незаданный вопрос. — Он вампир, как и все мы. Но он не ищет боли и не стремится ее причинять. Знаешь, его мать была жрицей Предвечного Светоча, и ей удалось сохранить свет в душе своего сына. Хотя он, конечно, скорее Новый, чем Древний. Из тех, кто срезает чужие розы, не слишком умея ценить жизнь…

Новый, Древний… Что-то он говорил уже об этом…

— Так это и было… «второе солнце»? А Древние — те, кто пережил ту ночь?

— А Новые — те, кто родился после, — подтвердил мою догадку Анхен. — Кто не знал иной жизни и иного мира. Дети Древних, рожденные на крови.

Мысленно прокручиваю в голове учебник истории, и не могу понять, с какими событиями можно соотнести его рассказ. Не выходит, никак. Да еще в пределах последних восьмисот лет.

— Мне кажется, или в учебниках об этом не пишут? — почти шепотом спросила его я.

— Не пишут, — тоже очень тихо согласился Анхен, поворачиваясь ко мне и глядя прямо в глаза. — А ты ведь у меня умная девочка, и понимаешь, что не все из того, что я тебе рассказываю, стоит пересказывать другим.

— А зачем ты рассказываешь об этом мне?

— А кому еще? Из всех людей ты единственная не питаешь излишних иллюзий. Ну подумаешь, сдерну еще одну. Думаешь, это так приятно — всегда и всем лгать? Всегда видеть вокруг глаза, затуманенные наведенной любовью?

Отстраняюсь.

— Тогда, в Пахомовке, тебе было неприятно? — говорить об этом очень стыдно, но не спросить я не могу.

— Не совсем правильное слово, — Анхен вновь отворачивается к окну, опираясь руками на подоконник. — Правда в том, что я к тебе привязался, Ларис. Ты стала мне дорога. В общем неудивительно. Сама подумай: со многими ли я могу позволить себе быть близок, зная чем оборачивается для человека близость с вампиром? Тех, кто становится мне дорог, я вынужден отталкивать, держать на расстоянии, прогонять навсегда. А с тобой — можно было просто быть, не опасаясь, что это тебя погубит. Это… неожиданно и приятно, хотя терпения на твои выходки у меня не всегда хватает. Ты все же — не слишком умная девочка, уж прости за прямоту. А в Пахомовке… Моя кровь — это как прививка, Ларис. Сначала прививается болезнь, а потом ты ее перебарываешь, и не болеешь уже никогда. Поэтому — да, твое поведение было типичным поведением человека, у которого выгорает мозг от слишком тесного общения с вампиром. И это не слишком приятно, ты нравишься мне живой. Но я знал, что это временно, это пройдет. А за возможность безнаказанно тебя целовать — можно и потерпеть, — он оборачивается ко мне и впервые улыбается — коварной улыбкой соблазнителя, и даже подмигивает. Но тут же вновь становится серьезным.

— Анхен, — наверное, надо спросить, раз уж он готов отвечать, раз уж он нынче белый и пушистый и готов уверять меня в своей искренней симпатии (знать бы еще, зачем ему это, опять привязать пытается?). Только спросить почему-то очень страшно, и я умолкаю.

— Что, Ларис? Уж лучше я отвечу, чем ты сама себе напридумываешь.

— Ты тогда просил у меня мою жизнь. Мою подпись под соответствующим документом. А потом — отговорился как-то, вроде и не нужна. Ты можешь сказать мне честно, что это было? Ты пошутил? Передумал? Или… я подписала, а теперь не помню, ты как-то память мне стер?

— Видишь ли, Лариса, — Анхен взял меня за руку, и отвел обратно в кресло. — Присядь.

Начало мне уже не понравилось. Вампир сел напротив, теперь нас разделял маленький стеклянный столик.

— Ты почти угадала, — продолжил он спокойно, а меня словно ледяной иглой в сердце кольнуло. — Одна проблема: я не могу стереть тебе память. Если бы мог — то сделал бы именно так, как ты предположила.

— Но это же… подло, — только и смогла выдохнуть я.

— Зато решило бы массу проблем, — он только пожал плечами. — Был еще вариант, проще. Подготовленный договор лежал у меня в машине. Ты подписала бы, не задумываясь. Залетели бы в юридическую контору по дороге, оформили все официально. И никаких манипуляций с памятью. Вот только… очнувшись, ты сошла бы с ума от ужаса, могла бы глупостей понаделать, в том числе непоправимых. Я и так-то за тебя опасался… Так что — нет, ты ничего не подписывала. И да — я хочу, чтобы ты этот документ подписала. Без всяких шуток.

Я смотрела на него расширившимися глазами. Вот и приплыли. Его искренняя привязанность и симпатия, рассказы о несчастных вампирах на заре времен, или как там они это называют… А ему просто жизнь моя нужна. Ни больше, ни меньше.

— И… что теперь? — еле выдавила из себя. — Будешь бить, пока не подпишу? «Добровольно»?

— Нет, бить не буду. Попробую объяснить. Хоть мы и говорим об одном документе, в виду мы имеем совершенно разное.

— Да, конечно. Я — смерть, а ты — «слияние».

— Не угадала. Я имею в виду рабство.

— Что-о??

— Не настолько страшно, как звучит. Ты отдаешь мне свою жизнь. Это не значит, что я тебя убиваю. Это значит, что твоей жизнью отныне распоряжаюсь я и только я.

— Да, я помню: не то в стада отдать, не то друзьям, не то горло перерезать. Ты рассказывал, спасибо.

— Я тогда говорил о критическом случае. О человеке, который сгорел и подлежал вывозу из Страны Людей. Тебе сгореть не грозит, и я говорю о другом.

— Кстати, что с ней стало? — перебила я его.

— С Аллой? Подарил.

— Ей жизнь?

— Ее приятелю. Жизнь для нее была уже невозможна. Ты выбираешь не те примеры. Контракт с ней заключался действительно «на смерть», по факту необходимости ее устранения. То, что я предлагаю тебе, называется «кабальный договор», и он заключается «на жизнь», просто за эту жизнь отныне отвечаю я. Этот контракт не подлежит оглашению, в твоей жизни ничего не меняется, ты живешь, как жила. Но, поскольку ты принадлежишь мне, ни один вампир без моего разрешения слова тебе сказать не в праве, не то, что делать с тобой что-то. Более того, ты выводишься и из-под действия человеческого законодательства. Становишься неподсудна. За любые правонарушения, от мелких до тягчайших. За тебя отвечаю я. А со мной, поверь, мало кто готов связываться. Даже среди вампиров. Ты теряешь избирательное право и возможность заниматься политикой, но вряд ли это твоя стезя. И все. Пойми, я просто хочу тебя защитить. С твоим дурацким характером и невоздержанностью на язык ты рано или поздно нарвешься. Я не собираюсь убивать тебя или ограничивать твою свободу, я просто страхую тебя от неприятностей, которые ты так умело огребаешь.

— Красиво. Складно. Вот только я не вещь и не рабыня, и становиться ей не собираюсь. Да, сейчас ты, возможно, не собираешься меня убивать, но где гарантии, что завтра тебе не сорвет крышу и ты не передумаешь? Я неподсудна для людей, но что позволит мне избежать твоих наказаний, а с их чудовищностью я уже успела ознакомиться? Без твоего слова ни один вампир меня не тронет, но что помешает тебе разрешить кому угодно сделать со мной что угодно? Какие ты даешь гарантии, предлагая мне все это?

— Мое слово.

— Маловато, ты не находишь? Мой ответ — нет. Что теперь, будешь пытать, пока не соглашусь?

— Да светоч меня упаси. Я бы хотел, чтобы ты подписала. Я буду рад, если ты передумаешь. На этом все. Настаивать я не стану. Расслабься, не надо так дрожать. Нет у меня на тебя никаких коварных планов.

— Если это все, я пойду?

— Посиди. Это все, что касается ответа на твой вопрос по поводу контракта на жизнь. А я собирался с тобой говорить совсем не об этом.

— Может быть, в другой раз? У меня практика сейчас идет.

— Так сиди и практикуйся. Общаться со мной без резких перепадов настроения. Да пойми ж ты наконец: я тебе не враг, я не собираюсь тебя убивать, я не хочу причинять тебе зло.

— Конечно, зачем убивать, интересней над живой издеваться…

— Да не издеваюсь я над тобой! И прежде не было, и в будущем не собирался! Что ты себе ерунды-то напридумывала? Помочь я тебе хочу, неужели так сложно в это поверить?

— После всего, что было? Представь себе, сложно. Тебя это удивляет?

— Да, удивляет, и весьма. Меня вообще удивляет в тебе способность все переворачивать с ног на голову. Послушай меня, пожалуйста. Я тебе простую вещь сейчас скажу, попробуй ее услышать.

— Ну?

— Перестань переживать свои отношения со мной. Какие б они ни были — пошли их в бездну и разгляди уже, наконец, людей вокруг себя. Не самые плохие люди тебя окружают, между прочим. Научись их любить. Начни уже интересоваться их делами, их чувствами, их интересами. Сама займись чем-нибудь для души, найди себе хобби, в конце концов… И переспи ты уже с Петькой, дракос тебя раздери!

— Че-го? — уже с самого начала его тирады челюсть у меня все сильнее тянуло вниз, а уж от последней его фразы я и вовсе выпала в глубокий нерастворимый осадок.

— Да вот то самое, что я всегда тебе говорил: тесное общение с вампирами плохо сказывается на человеческой психике. Даже если не брать в расчет наше подавляющее ментальное воздействие. Мы просто ярче. Любой из нас. Уже даже тем фактом, что принадлежим к более древнему, более могучему народу, что живем в разы дольше любого из вас. Поэтому, начиная общаться с вампиром — регулярно общаться, а наше с тобой общение вполне попадает в эту категорию — человек постепенно выпадает из мира людей. Нет, он живет вроде все там же и все так же, — но ему не интересно. Он словно отстраняется от жизни, все его мысли — о вампире, о вампирах, он уходит в мир снов и фантазий, и чем дальше — тем необратимей. И, несмотря на всю твою невосприимчивость к ментальному воздействию, сейчас это происходит с тобой.

— Нет! Это не правда, с чего ты взял? Я вовсе не думаю о тебе постоянно, можешь не надеяться! Просто ты обидел меня, оскорбил, такое трудно забыть, даже будь ты человеком, это не имеет никакого отношения…

— Пе-ре-стань, — он говорил спокойно и чуть устало, словно с упрямым ребенком, не желающим признать очевидное. — Разница сейчас какая, человек я или вампир, думаешь ты обо мне с любовью или из-за оскорбленного самолюбия? Я вижу результат. И он очень схож с тем, что бывает с людьми, не обладающими твоими способностями. Что происходит конкретно в твоей голове, как конкретно на тебя это все влияет, и какие отличия твоей ситуации от стандартной — я не знаю, у меня нет достаточного количества фактов и возможности их анализировать. Да и желания, если честно.

— А как же твоя диссертация? — не могла не поддеть я.

— Разберемся с диссертацией. Сначала с тобой, а потом и до остальных вопросов руки дойдут. Что касается тебя. Вполне готов с тобой согласиться: ты думаешь обо мне не более, чем о человеке, если бы этот человек сделал для тебя то же, что и я. Но эффект выходит ровно тот же самый, так что послушай моего совета. Поверь, вампиры этой проблемой занимались, ведь для нас это и в самом деле проблема. Если живешь среди людей — всегда бывают те, кто дорог, те, кому ты ни за что не захочешь причинять непоправимый вред. Да, вампиры в Стране Людей убивают, и ты это знаешь, и я этого никогда не скрывал. И я убиваю — без повода, вот просто так, под настроение. Но я никогда и никого не тронул в университете. Или в больнице, где я работаю. Или на улице, где я живу.

— Ну конечно, а как же Алла? — в больнице он не убивает.

— Вот далась тебе эта Алла! Алла — это вынужденная мера, а я сейчас говорю об убийстве без повода, об охоте, о жажде. Мы вампиры, мы можем притворяться кем угодно, но нам себя не одолеть. Так вот, любой вампир убьет случайного встречного, незнакомца. А тех, кто ему дорог, он будет стремиться защищать. В том числе, от себя самого. И потому давно уже выяснили, что самой лучшей защитой от стремления человека, увлеченного вампиром, уйти в мир теней являются сильные эмоциональные привязанности на человеческом плане. Дружба, любовь, страсть, интерес, увлечение — чем больше, разнообразнее, сильнее, тем лучше. Надо раскидывать крючки и цепляться, якорить себя, заставлять, если не выходит само. У людей очень слабая психика. Летит от малейшего сквозняка. Так что кончай хандрить и займись уже самовосстановлением. Неужели ты любишь меня больше, чем себя?

— Я тебя НЕ люблю!

— Вот и займись… делом. Заканчивай ходить по коридорам, как лунатик.

— Спасибо за ценный совет, светлейший куратор. Всенепременно им воспользуюсь. Теперь я могу идти?

— Иди, — отозвался он столь легко и равнодушно, что мне стало жаль уходить еще прежде, чем я дошла до двери. Впрочем, это не значит, что я остановилась.

Но его рука легла на дверь в тот же миг, что я потянула за ручку. Я изумленно обернулась. И тут же оказалась прижатой спиною к двери. Его руки крепко держали меня за плечи, а его темные очи цвета земных недр были так близко… Слишком близко. Как и губы.

Я не хотела, нет, я пыталась отстраниться, но я была щепкой, а он — лавиной, и его губы сметали все мои «нет» грубо, властно, требовательно. Я плавилась, я тонула, я погибала, а он целовал, целовал, целовал.

— Зачем ты… не надо… пусти…пожалуйста, — сбивчиво шептала я, пока его губы скользили поцелуями по моему беззащитному горлу, а руки сжимали мое тело, не позволяя отстраниться, сбежать, вырваться.

— Зачем ты не отдалась своему Петьке, глупая ты девчонка, — внезапно выдохнул он мне прямо в ухо, — зачем ты меня мучаешь?

— Я не… ты сам…. - сбивчиво шепчу в ответ, пытаясь собраться с мыслями. — И вообще, может я уже давным-давно ему отдалась, тебе откуда знать? — пытаюсь оттолкнуть его, но ничего не выходит.

— Смеешься? Девственная кровь — это не то, что можно не почуять или перепутать. И твоя еще не пролита.

— Да тебе-то что за дело? Пусти меня! — я отчаянно пытаюсь вырваться, но его руки бесстыдно скользят по моему телу, прожигая даже через одежду.

— Это хороший якорь, Лариса, поставь его, — бездна, ну как можно столь сладострастно лапать и при этом уговаривать отдаться другому? — Или я возьму все себе.

Моя блузка мнется под его наглыми пальцами, я бьюсь, словно рыбка в рыбацких сетях, а он вновь ловит губами мои губы, заставляя забыть обо всем, сгорать и умирать в его жадных объятиях, задыхаться и забывать, что мне нужен воздух.

Отстранился.

— Напугал? — практически спокоен. Или совсем спокоен?

— Да, — и это искренне. Ноги у меня дрожат, хорошо, что под спиной дверь. — Доволен?

— Нет. Прости. Сорвался, — он аккуратно заправляет мне за ухо выбившуюся из прически прядь.

— Совался? Верится с трудом.

— А во что тебе верится…. без труда?

— Власть свою… утверждаешь. Или проверяешь. Или упрочиваешь. Сам же говорил: тактильный контакт — единственное, чем ты можешь меня держать.

— Нашла о чем вспомнить, — Анхен невесело как-то усмехнулся. — Сжег я его, Ларка, все, нету. Одна была на тебя ниточка, и той не стало.

— Как сжег? — нет, сейчас голова точно треснет. Столько всего на меня вывалить, да за одну беседу.

— Кровью, принцесса, кровью. Как еще? Ты сама вспомни, как ты себя после полета в Бездну чувствовала? Что это было — боль, да?

— Боль, — согласно кивнула я, отчетливо вспоминая, насколько физически мне было плохо от разлуки с ним.

— А когда мы расстались… на этот раз, ты чувствовала подобное?

— Нет, — удивленно отозвалась я, только теперь сознавая, что ведь действительно, и близко ничего подобного не ощущалось.

— Надо ли напоминать, какой контакт был более… тактильным?

— Не стоит, — пробормотала сквозь зубы, отчаянно пытаясь не покраснеть.

— Не буду, — улыбнулся Анхен. И неожиданно выдал: — А давай мириться, Лар.

— Мы… вроде не ссорились, — слегка опешила я от такого поворота.

— Вроде нет, — согласился Анхен. — А осадок остался. Знаешь, я привык просчитывать свои действия на результат. Я никогда не задумывался над тем, кто и что там подумает в процессе. Ведь я любого всегда заставлю думать и чувствовать то, что требуется мне. Мне очень трудно привыкнуть к мысли, что с тобой так нельзя… так не выходит. Я понимаю, тебе все это тяжело. Но мне… тоже не просто.

Я медленно склонила голову. Если это не извинения, то что это? Других я точно не получу. Я не знаю, нужен ли он мне в качестве друга (да и какая, к дракосу, между нами может быть дружба), но иметь его своим врагом я точно не хочу.

— Мир? — переспросил он.

— Да. Хорошо. Ладно.

— Тогда обними меня.

Я нервно вскинула на него глаза. Да что опять за нафиг?

— Просто обними. Я не собираюсь тебя больше смущать. Тебе так легче станет. Возможно, мне и не привязать тебя к себе прикосновением, но успокоить тебя я все еще могу, — он протянул руку, и я позволила ему привлечь меня к себе. — Закрой глаза, — шепнул он мне, прислоняя мою голову к своему плечу. Просто закрой глаза и ни о чем не думай.

Это и впрямь оказалось просто. Так просто и так приятно. Одной рукой он обнимал меня за талию, другая неторопливо скользила по волосам. Очень нежно и аккуратно, касаясь едва-едва. Я плыла, качаясь на волнах его вампирской магии, и все казалось неважным, несущественным, не стоящим нервов и, тем более, слез. Было хорошо, так хорошо, словно я пришла домой, в тот сказочный, заповедный дом, какой редко встретишь в реальности: где тепло, и свет, и уют, и все ждут и любят только тебя, и понимают до конца, даже не высказанное, и нет никаких проблем, только любовь, и мир, и покой. Нет, я понимала, что это наведенное, что это магия, что это чары. Но было хорошо, и я позволяла ему околдовывать себя. Его халат немного пах лекарствами, размыто, едва-едва. А сквозь запах лекарств пробивался его запах — запах хвои в сосновом бору, куда никогда не заглядывает солнце, запах черники в сыром подлеске, и легкий аромат медуницы, нашедшей где-то солнечный луч.

— Так странно, — прошептала я, не вполне сознавая, что давно уже сама обнимаю его за спину, и отнюдь не жажду разрывать объятий, — ты весь такой урбанизированный, цивилизованный, до мозга костей городской житель… а пахнешь лесом.

— Ну, наверное, не слишком-то городской. Или не до конца урбанизированный, — даже не поднимая головы и не открывая глаз я почувствовала его улыбку.

— Не смейся.

— Я не смеюсь. Но знаешь, за сотни лет мой запах сравнивали с тысячью разных вещей. А про лес говоришь только ты. И, кстати, уже не впервые.

Я смущенно вжалась в его плечо, подозревая, что он имеет в виду Пахомовку. Что я там только ему не наговорила!

— Не надо, — его рука ласково лежала на моих волосах. — Мне приятно это слышать, правда. А хочешь… покажу тебе кое-то?

— Что покажешь?

— Воспоминание.

— Как это? — поднимаю голову и недоуменно смотрю ему в лицо.

— Это не сложно. Только если ты не будешь меня отталкивать. Так показать?

— Н-наверное. А что…

Он кладет палец мне на губы.

— Просто смотри мне в глаза и не закрывайся, и все получится. Знаешь, никогда не показывал этого людям. Никому… Это было давно, Лариса. Так давно, что сохранилось только в моей памяти…

Я смотрела в его глаза, позволяя его голосу обволакивать меня, словно пеленой. И глаза его были Бездной, и Бездна была — всем.

Сначала я почувствовала запах. Листвы, нагретой солнцем. Травы, смятой чьими-то проворными ногами. Ароматы цветов ворвались в мое сознание, закружив хороводом, их было так много, и они были такие разные, но казалось, что я с легкостью различаю их все. А потом я осознала, что у каждого дерева свой запах, и я могу чувствовать их на многие километры. А потом мне показалось, что я слышу, как бьются сердца деревьев, и бежит под корою сок, словно кровь по венам. Как тихонько вздыхает трава, вытягиваясь вверх еще на самую малую капельку. А потом я услышала пение птиц, и чье-то дыхание, и легкое скольжение в листве. Детский смех, женский голос, какая-то песня. А вдали еще голоса, и слов не разобрать, как не вслушивайся, только легкость, беззаботность, счастье. А потом пришли краски, и я увидела, наконец. Этот лес, где деревья-великаны тянулись ввысь, до самого солнца. Это солнце, льющееся сквозь листву и слепящее так, что не проморгаться. Какое-то движение в листве — полет? скольжение? бег? — где-то сбоку, обернешься — и нет уже ничего. Край светлых одежд, медовые пряди волос, так близко, что обернись… и снова вокруг только лес. И птицы поют. А ребенок смеется, а дева зовет. И даже у солнца есть запах.

Возвращаться оказалось сложнее. Я даже не сразу осознала, что он закрыл глаза, и из сознания ускользают запахи и звуки, и только солнце все бьет по глазам, но это уже только в моей памяти.

— Что это было? — смогла наконец спросить.

— Мой дом. Моя родина. Так, как я это помню.

— А почему деревья такие большие? Это ты был ребенком?

— Такими я их сейчас вижу. Все же память — это не то, что было. Это всего лишь то, что мы сумели сберечь в душе. Ты иди, Лариса. А то тебя и в самом деле потеряют. Да и у меня еще есть дела.

* * *

До своей группы я добрела в состоянии очень глубокой задумчивости.

— Что хотел от тебя куратор? — тут же набросилась Марийка.

— Не знаю, — честно ответила ей я. Мне б самой сесть где-нибудь в уголок, да подумать, что это вообще было и чего он действительно хотел.

— Как не знаешь? О чем вы вообще разговаривали так долго? Или ты опять ему что-нибудь ляпнула и он тебя на каторжные работы отправил?

— Да нет, я временами понятливая. Сидела, кивала, соглашалась. За это мне подарили конфетку и рассказали сказку. И вот что мне делать-то, Маш? Что ему на самом деле от меня надо?

— Откуда ж я знаю, ты ж не рассказываешь. Но почему-то мне не кажется, что он разглядел в тебе задатки великого хирурга и собирается лично учить всем тонкостям профессии.

Ну, этого-то мне тоже не казалось.

Придя домой, долго рылась в шкафу, обшаривая ящики с одеждой, пока в глубине одного из них не нащупала холодный металл небольшого цилиндра. Вытащила на свет. Долго разглядывала, держа на раскрытой ладони.

Заколка. Всего лишь заколка для волос, ценой в половину Светлогорска. Да нет, конечно, преувеличиваю. Дорогая, но не запредельно. Да и вряд ли бы я когда решилась нести ее в ломбард. Я и выкинуть-то ее не смогла. Только сунула с глаз долой как можно дальше в одежный ящик, и постаралась не вспоминать, чтобы… не пачкать. Своей ненавистью, отвращением, отчаяньем. Воспоминаниями обо всей этой омерзительной истории «про кровь и любовь». Потому, что… ну есть же, ну бывает же, ну должно же быть что-то святое, что-то чистое, незапятнанное… Ну должно же быть что-то хорошее и в моей глупой судьбе. А там, на нагретых солнцем досках на берегу Большого пруда, едва знакомый вампир, так старавшийся быть похожим на простого мальчишку, неожиданно подробно ответил на мой вопрос «носят ли вампиры серебряные заколки». А потом не забыл. Нашел. Подарил. И попросил помнить только о хорошем. А я, наверное, слишком старательно выполнила его просьбу. И, глядя на замысловатые узоры, вспоминала городской парк, и как я гналась за ним на велосипеде. И Ледяные Водопады, где его руки были — опора и защита. И даже звездное небо новогодней ночи, когда оказалось вдруг, что помнит он обо мне, что есть у него для меня подарок. А все остальное — все черное, гадкое, чудовищное, все, что может и было действительно настоящим — с этой заколкой у меня не ассоциировалось. Не связывалось. Не прилипало. Это была вещь — из тех времен, до кошмара. Мой… символ веры, если угодно. Веры в то, что все-таки есть, бывает, возможно что-то хорошее — в нашей жизни, в моей судьбе, в одном конкретном вампире. Должно же быть.

В доме было тихо-тихо. Все ушли. Варьку выгуливают. Не то в зоопарк ее повели, не то в цирк. А я сидела за своим (бывшим своим) столом, и все смотрела на желтые нити, замысловато расчерчивающие серебристую поверхность, и вспоминала солнечные лучи, льющие сквозь листья. Воспоминание. Никогда и не думала, что можно вот так… Не просто образ, даже звук, запах, мне кажется, я даже ветер ощущала. Что это было? Что он показал мне? Почему? Потому, что я сказала, что он пахнет лесом? И он показал мне — лес, давний, не забытый, по которому он тоскует. Свой дом? Домов я там не разглядела, только шепот листвы и ароматы трав. Странно, а почему не крови? Там были люди (или вампиры), хоть и не видимые за листвой, но я не слышала стук их сердец, не чувствовала аромат их крови, а, наверно, должна была. Ведь это было его воспоминание. Вампира. И почему я не смогла разглядеть ни одного лица? Он не хотел показывать мне? Или сам через столько лет уже не может их увидеть, не может вспомнить? Это воспоминание — из детства? Это он тот ребенок? Или это… его ребенок? А та дева с волосами цвета меда — его мать? Сестра? Возлюбленная? Или все это — просто собирательный образ счастливого мира? Показал — и тут же выгнал, чтобы не отвечать, не объяснять. Или уже пожалел, что показал?

Зачем он звал меня вообще? Учить жить? Оправдываться? Мириться? Или вновь привязать к себе еще сильнее, а то старые связи ослабли, а если верить ему, так и порвались? А вот, кстати, вопрос: а можно ли ему вообще верить? С одной стороны, в каких-то вещах он явно честен, или просто не понимает, что они отвратительны и их стоит скрывать. Вот зачем он мне вновь начал рассказывать, что порой убивает людей просто «под настроение», или о посещении садистских вечеринок, которые он даже и не осуждает? И… ведь прямым текстом же сказал, что многие вампиры в своих забавах с людьми жестоки настолько, что сам он рядом с ними просто белый ягненочек. Что общество их, которым нас с младых ногтей учат восхищаться, деградирует. Зачем мне такая честность, я о ней не просила. Если вампиры не могут меня обмануть, это вовсе не значит, что я хочу знать о них всю правду. Мне так только страшнее жить.

И вот, кстати, о страхе. Что это было насчет контракта? Что он на самом деле хочет? Убить, выпить до дна, раз уж просит жизнь? Или действительно «защитить»? Нет, мне такая «защита», чтоб добровольно рабыней его становиться, и в гробу не мерещилась, но что он на самом деле хочет?

Нет, я не понимала его, решительно не понимала. Может, потому, что он вампир, а у них мозги как-то совсем по-другому устроены. Может, он прав, и я действительно, не слишком умная девочка. Может быть. Вот только заколкой его я вновь заколола свои волосы. И даже если это означало, что я вновь собираюсь наступить на те же грабли, опять позволив себе привязаться к нему, что ж. Да и кого я, в самом деле, обманываю. Я уже к нему привязалась.

А на улице звенела весна, летела во все стороны птичьими трелями и солнечными бликами, а на воскресенье Петька запланировал грандиозный пикник в весьма обширной компании, и я в кои-то веки была действительно рада, что мы куда-то едем. Меня не раздражала толчея в электричке, и бесконечные песни под гитару, и люди, чьих имен я попросту не в состоянии запомнить. Мне было легко. Так, словно неподъемный груз, что все давил мне на плечи, наконец-то сброшен, и от того даже простая ходьба кажется мне почти полетом.

— Что с тобой произошло? — удивлялся Петька.

— Что? — смеялась я.

— Ты вся словно светишься.

— Это солнце светится. Весна! Петька, а у солнца бывает запах?

— Конечно, и даже вкус. Помоги колбаски нарезать, есть ужасно хочется.

Ну конечно, у нас же равноправие! И поэтому девочки режут колбаску, а мальчики кучкуются в сторонке, бурно обсуждая свои мальчишеские дела космического, несомненно, масштаба.

— Да Гошу выбираем главным, и спокойно идем на третью категорию! — доносятся до меня их особенно яростные вопли.

— Да далась вам третья, у нас половина народа и четвертой не ходила!

— А может по пруду на лодке покатаемся, и хватит уже?! Там скукотища на вашей четвертой! Я в Турцентре отчеты брал: там и лодку-то порвать не обо что!

— Да может те, кто эти отчеты писал, просто по берегу прошли? А потом насочиняли, какие они бравые?

— Боишься, так и не ходи! А у нас Гоша третьей ходил, Васька ходил, а еще Кирилл со Степычем пойдут, у них тоже опыт есть! Можем официально регистрироваться на третью категорию, по всем правилам имеем право!

— А по уму?

— А если такой дурак, то и оставайся!..

Ну, понеслось-поехало, походники — байдарочники. Все мысли лишь о том, как побурнее провести предстоящее лето. Желательно, с порогами, перекатами и водоворотами. И чтоб кто-нибудь головой о камни приложился, а то ведь и вспомнить будет не о чем.

— Лариска, я тебя медсестрой записал, на тебе лекарства, — обрадовал меня Петерс по окончании их «малого государственного совета». — Ты ведь с нами? — все же поинтересовался.

— А то, — когда это я отказывалась от безнадежной авантюры? Тем более, мне же велено насыщать жизнь событиями по максимуму. А то ведь решит, в самом деле, что только о нем, Великом, и мечтаю. Зазнается…

А потом пришел май, а он всегда приходит волшебно — Майским Днем. Его праздновали на улицах, площадях, в парке. Но самый грандиозный праздник устраивал, конечно, университет. Бесшабашный праздник юности, весны, любви, новой жизни, стоящей на пороге. День влюбленных и мечтателей, день упоенных собственной неукротимой энергией, способной свернуть горы. День тех, у кого все еще впереди, у кого на все хватит сил, времени, таланта.

Он запомнился мне сумбурно. Множество веселого, гомонящего народа, какие-то конкурсы, призы, подарки. Петька выиграл для меня в тире огромного плюшевого медведя, и я таскалась с ним в обнимку, ругая Петьку за такую тяжесть, но ни за что не готовая с ним расстаться. Еще было огромное Майское Дерево, и мы завязывали на него ленточки, мечтая об исполнении желаний. Или нет, Дерево было потом, а сначала — танцы.

Наш прославленный балетный коллектив, снова выигравший, по словам Регинки, главный конкурс страны, давал на широкой зеленой лужайке целое представление. И, заслышав первые аккорды, мы с Петькой рванули туда сквозь толпу, ведь я же обещала Регинке посмотреть, ну, или почти обещала. А теперь мне действительно захотелось ее увидеть, да и не только ее, чего уж скрывать.

Самой мне, возможно, и не хватило б нахальства протолкнуться в первые ряды, а вот Петерсу нахальства явно было не занимать, и «лучшие места в партере» были нашими. Удобно усевшись прямо на траве (и порадовавшись, что рядом нет мамы с ее неизменным «не сиди на земле, простудишься»), мы приготовились лицезреть.

Сначала появились пары. Юноши и девы в национальных костюмах. Неторопливые народные напевы, неторопливые движения. Хороводы, заходы-расходы, обмен партнерами. В общем, если бы не Регинка, я б, наверное, заскучала. А на нее смотреть было приятно. И даже интересно. Нет, не потому, что она танцевала как-то особенно. Как все, не лучше и не хуже. Но просто — это же была наша Регинка, и потому каждая ее улыбка, каждый взгляд, каждый жест были особо значимыми, подлежали переживанию и расшифровке: что тут от танца, что от нее, что ожидаемо, что — для нее самой — неожиданно. Кто ей больше нравится, в конце концов: ее первый партнер, второй или, может быть, тот, к кому она перешла вот теперь?

И тут всю эту пастораль перебила совсем другая музыка — стремительная, яркая, волнующая, и в круг танцующих, ставший вдруг максимально широким и рассыпавшийся на отдельные пары, влетела она. Прекрасная юная дева в летящем белом платье с обнаженными руками. На голове — венок из огромных искусственных ромашек с золотыми лентами, струящимися вдоль спины, путающимися в ее светлых распущенных волосах, коротких, неприлично коротких для человеческой девы. Но впрочем, она и не была сейчас — человеческой девой. Она изображала… Вот кого? Майский День — это праздник прихода весны, и традиционная тема всех майских танцев — это Весна, пробуждающая природу от зимней спячки. Но она — стремительная и воздушная — была сейчас не Весной.

— Лариска, смотри, это же Инга! — восторженно воскликнул Петька, дергая меня за руку. — Ну помнишь, я у нее еще путевку на турбазу покупал, я тебе рассказывал!

Я помнила, кто такая Инга. Более того, я знала, что солистка здесь она, и я ждала ее выхода. Но вот теперь — не узнавала. Понимала, что это она — и не узнавала. Где та девушка за секретарским столом, показавшаяся мне невзрачной серой мышкой? Глаза ее сияли, даруя свет, тепло, любовь, щеки раскраснелись от быстрого танца, на губах играла счастливая улыбка. Она была так красива сейчас, так невероятно, потрясающе прекрасна, что даже я, при всех моих весьма сложных чувствах по отношению к этой девочке, не могла ею не восхищаться.

Она словно скользила над поляной — ловкая, изящная, гибкая. Ее танец завораживал — совершенством движений и бесконечностью любви, переполнявшей ее сейчас столь ощутимо, что, казалось, она просто проливает ее на нас — каждым взглядом, каждой улыбкой, каждым жестом. И в ответ на ее улыбку, улыбкой озарялись все. Не только парни и девы в народном хороводе, которым это по роли полагалось, но и зрители, вся эта огромная толпа веселых (а местами и излишне веселых) студентов, взирающих сейчас на ее танец с восторгом и обожанием.

И я, наконец, поняла, кого она изображает. Нет, не Весна, пробуждающая природу, но Светозарная Дева, возлюбленная дочь Предвечного Светоча, пробуждающая ото сна человеческие души и зовущая их к подвигам и свершениям.

Ну, вернее, не совсем человеческие. Люди никогда не поклонялись Солнечным Богам, это были древние боги вампиров, которых они почитали в бесконечно далекие темные времена, когда обожествлять силы природы было проще, чем творить и созидать. До нас «божественные истории» дошли в виде сказок, мифов и легенд, которые читают в младших классах наряду со сказками про бабу-ягу и скатерть-самобранку, и относятся примерно так же. Но суть все, конечно, знали. Предвечный Светоч, персонификация солнца, податель всех благ (жизни, света, любви, мудрости, далее по списку), шлет на землю свои лучи. И, собственно, Светозарная Дева — это солнечный луч, посылаемый в утешение и в награду. Луч, проникающий в самое сердце, и способный прогнать холод и тьму даже из самого темного и замерзшего. Ну а тот, кто примет в свое сердце Светозарную Деву, становится Истинным Принцем Света, способным, по воле Предвечного Светоча преображать наш мир к лучшему. Этаким культурным героем, несущим в костный мир прогресс, процветание и победы.

Вот примерно это нам сейчас и показывали. Было только немного странно, что абсолютно вампирскую сказку ставили на исконно человеческом празднике, а Светозарная Дева в лице Инги вербовала Принцев Света среди людей, которые за всю свою историю без всяких там солнечных лучей прекрасно обходились.

Но танец был совершенен, а музыка лилась, и звенели в общем хоре колокольчики. И я не сразу поняла, что колокольчики — это не из динамиков, они «живые», и звон их сопровождает каждое движение Ингиных рук. Ее запястья охватывали ленты, узкие полоски ткани — белые, золотые, алые — причудливо переплетенные между собой и обшитые маленькими колокольчиками. И оттого от этих лент, от этих рук, таких гибких и пластичных, от этих пальцев, ловко прищелкивающих порою в такт, невозможно было отвести глаз. А танец все длился, и я уже не чувствовала ни ревности, ни зависти, просто любовалась ей, как и все вокруг.

В какой-то момент я обвела взглядом толпу, словно желая убедиться, что все разделяют мои восторги, и взгляд невольно зацепился за фигуру мальчишки, стоящего чуть поодаль, на небольшом холме, почти скрытого в тени большого клена. Сначала я даже не поняла, чем он меня зацепил. Типичный вампироман-первокурсник. Кричаще-алая рубаха, хоть глаз выколи, сексуально расстегнута аж до середины груди, ее широченные рукава небрежно закатаны по локоть. Руки засунуты в карманы невероятно узких штанов. Нет, вот непонятно даже, как он туда руки-то втиснул, настолько тесно эти штанишки «обжимали» фигуру. Ноги, конечно, красивые, стройные, можно и подчеркнуть, но все равно не представляю, как они ходят-то в таких узких. Как у них все там… не отсыхает и не отваливается, по-другому не обругаешь. Волосы, понятно, забраны в хвост, модные черные очочки на глазах, все как положено. Тут таких красавцев томных не один десяток бродит, чем же этот-то меня так зацепил? Обернулась еще раз, всмотрелась пристальней. Далековато, конечно, но что-то… Словно видела его уже где-то…

Бездна, да это ж Анхен! Челюсть у меня ухнула вниз, я невольно вскрикнула, зажала рот рукой и отвернулась, склоняясь к самой земле и трясясь от истерического хохота. Светлейший вампир Анхенаридит ир го тэ Ставэ, изображающий студента, изображающего вампира! Аттракцион из серии «лучше один раз увидеть». А ведь я ж, пока его… ножками любовалась, на лицо-то и не смотрела особо. Да видно и не только я. Еще бы, когда такую шикарную фигуру столь провокационно выставляют напоказ… Да, это вам не серые костюмы классического покроя…

— Ларка, ты чего? — недоуменно покосился на меня Петерс.

— Да так, знакомого увидела. Неожиданно.

— И в чем прикол?

— В наряде.

Петька недоуменно смотрел, требуя объяснений, а я только отмахнулась, смотри мол, на сцену. Он не особо возражал. Пялиться на красивую талантливую девочку, оказавшуюся, к тому же, его знакомой, было ему в тот момент куда интереснее, чем разбираться с моими заскоками.

Я тем временем решилась еще раз взглянуть на «вампира в маскарадном». Может, слишком громко я над ним хохочу? Слух все-таки у кого-то не человеческий. Он стоял все там же, в той же небрежной позе. И, чуть улыбаясь, смотрел на сцену. На нее, только на нее. Ну конечно, а я еще удивляюсь. Это же «его девочка». И его любимые сказки о старых богах. В которых один старый вампир все еще верит. Еще бы, если он жил в одно время со жрицей Предвечного Светоча. Понятно, откуда репертуар. И понятно, что кто-то, кого и вообще здесь нет, «ну совсем-совсем не причем».

Стало как-то тоскливо. И противно. Праздник кончился. Я подтянула к себе коленки и уткнулась в них носом. Смотреть на «любимую деву вампира» не было больше ни сил, ни желания. Вот она, его любовь, его мечта. Его Светозарная Дева. А я так, зверушка для приручения. Интересный экземпляр. «Цветок экзотический, генномодифицированный». Для опытов.

Раздались аплодисменты. Я решила было, что это все. Но нет. Нашу красавицу еще и избрали Королевой Мая. Единогласно. Под восторженный вой и улюлюканье. Я оглянулась, как там наш Король, радуется? Под деревом никого не было, и, сколько я не вертела головой, но разглядеть такую приметную алую рубаху так и не смогла.

А народ уже выстраивался в очередь. По традиции, Королева Мая благословляла влюбленные пары и выдавала им длинные разноцветные ленты, которые затем необходимо было повязать на Майское Дерево — огромную раскидистую березу, стоящую посреди лужайки. Завязав ленты загадывали желания и целовались. Считалось, что поцелуй под Майским Деревом сулит счастливую совместную жизнь.

Впрочем, в очередь к Майской Королеве вставали не одни влюбленные. В этот праздник никто не желал быть обделенным, а потому благословлялась не только любовь, но и дружба, и, конечно же «поиск и ожидание».

Очередь дошла и до нас, и конечно, Петька полез «упрочивать знакомство»:

— Инга, душа моя! Не знал, что ты так танцуешь! Кстати, спасибо за те путевки! Ты подарила мне больше, чем просто каникулы, — и Петька демонстративно поднял повыше мою руку, зажатую в его ладони.

— Ну тогда поздравляю вас, дети мая, — Инга улыбалась тепло и открыто, протягивая нам ленты, и колокольчики на ее браслетах мелодично позвякивали. — И не забудь поцеловать свою подружку под Майским Древом, а то потеряешь! — озорно бросила она Петьке.

— Я держу крепко, — не смутился Петерс. — А сама-то как? Помирилась со своим парнем?

— А она и не ссорилась, — не выдержала я.

Петька взглянул недоуменно, а Инга подмигнула и рассмеялась.

— Вот и ты не ссорься.

Так, вот это она сейчас о ком?

— Инга, а куда пропал Анхен, что-то я его больше не вижу? — бросила пробный камень. Она вообще в курсе, что он здесь?

— А, так он ушел уже, — королева сердца вопросу не удивилась. — Он всегда уходит сразу после концерта, не хочет мешать нам веселиться.

— Эй, ну вы чего там застряли? — недовольно поторопили нас из очереди, и Петька дернул меня за руку в направлении Майского Дерева.

— А при чем здесь вообще Анхен? Разве Инга его знает? — недовольно поинтересовался Петька, высматривая, куда бы пристроить ленточку.

— Ну как тебе сказать, Петя. Вообще-то это тот самый парень, с которым она якобы поссорилась, — настроение было не ахти, и я совсем забыла, что не собиралась ему об этом рассказывать.

— Анхенаридит? — не поверил Петька. — Но он же вампир.

— Что ничуть не мешало тебе меня к нему ревновать. Так, отстань, дай желание загадаю.

Желание? А чего я, собственно, хочу? Никак не удавалось собраться и сосредоточится. Потому что на самом деле в тот момент мне отчаянно, до неприличия, до безобразия хотелось быть Ингой. Королевой Мая, королевой сердца. Вот того самого, вампирского сердца. И всех сердец вокруг. Я повязывала ленточку и все пыталась мысленно сформулировать что-то более достойное, более приличное. Но хотелось, чтоб он смотрел на меня. Не на нее, на меня. На меня, как на нее.

Петька облапил меня и попытался поцеловать. Я раздраженно оттолкнула его и пошла прочь, волоча за лапу своего белого медведя. Медведь, если честно, тоже уже здорово надоел. Слишком уж большой, в карман не засунешь, никуда не пристроишь. Так и броди тут с ним.

— Лара, да ты чего? — возмутился Петька. — Это ж традиция такая! Ну, чтоб желание сбылось.

— А ты не будь суеверным, как старая бабка. Глядишь и само сбудется.

Наверное, мы б успели поссориться. Прям тут, у Дерева. Но на нас налетела Регинка.

— Привет! Ну как? Супер, правда?

— Регина, ты истинная королева этого бала! — Петька заявил это с максимальной серьезностью. — В сравнении с тобой все прочие меркнут.

— Ай, да ну тебя, все б тебе смеяться, — отмахнулась Регинка от его комплиментов. — Идемте же, сейчас начнутся танцы!

— Опять танцы? — скривилась я. — Да сколько ж можно!

— Да нет, не выступления, просто танцы. Для всех.

— Не ребята, это без меня. Я не танцую.

— А я танцую, — Петька видно здорово обиделся на отказ ритуально целоваться. — Королева, позвольте вас пригласить?

Королева, в смысле, Регинка, похоже, только об этом и мечтала. Подхватив Петьку за руку она умчалась с ним на поляну и смешалась с танцующей толпой. Ну и ладно, зато не поругались. А я и в самом деле не слишком-то любила все эти народные танцы, хороводы и кадрили. Обняла покрепче своего медведя и прислонилась спиной к ближайшему дереву. Пусть оторвутся, а я пока успокоюсь. Что, в самом деле, из-за какого-то вампира настроение себе портить.

Один танец сменялся другим, Петька все не возвращался. Зато мелькнули в толпе белое платье и золотые ленты Майской Королевы. Видно, закончила со своими «почетными обязанностями» и присоединилась к танцующим. О, и даже возглавила с каким-то парнем очередное псевдо-танцевальное действо. Кажется, это называлось «Змейка».

— И со мной не потанцуешь? — вкрадчивый голос раздался прямо над ухом. Я дернулась и обернулась. Вампир, изображающий студента, изображающего вампира, стоял прямо у меня за спиной. И как подкрался-то только? Что-то было с ним не так, даже если не считать дурацкого «маскарадного костюма».

— А я тебя не чувствую, — потрясенно выдохнула я.

— А никто не чувствует, — весело согласился он. — Иначе какой смысл наряжаться?

— А как это?

— А секрет. Так ты идешь танцевать?

— Не, я не умею. Да и вообще, я медведя сторожу.

— Ну, знаешь, — Анхен решительно отобрал у меня медведя, — этот ясень тоже прекрасно может его посторожить, — и решительно засунул игрушку между ветвей. — Пойдем. Здесь никто не умеет танцевать и, кроме тебя, это никого не смущает.

Он протянул мне руку, я взяла ее… и словно током тряхануло. Вся сила его вампирской ауры обрушилась на меня враз, целиком, мне показалось даже, что я сейчас захлебнусь, настолько это было резко.

— Почувствовала теперь? — усмехнулся он.

— Ага, — потрясенно выдавила я. — А это так на всех, или только на меня?

— На всех, на всех, — весело успокоил он, затаскивая меня в толпу танцующих. — Пока за ручку не возьмешься — никто не чувствует. И не узнаёт.

Танец уже начался. Все пары, выстроившись в ряд за «головой» — Ингой и ее кавалером — прыжками и подскоками двигались замысловатыми петлями по поляне. Но конечно, Анхен не стал пристраиваться в хвост, а ловко затащил меня прямо в середину «змеиного тела» и, переплетя со мной руки требуемым образом, решительно повел в этом безумном танце.

Не, я не лукавила, что танцевать не умею. Ноги у меня то и дело путались, но кавалера это, похоже, не смущало, он держал меня крепко и мы летели все дальше. Во время одного из «змеиных извивов» мы почти столкнулись с Ингой, и я еще успела увидеть удивление на ее лице, но танец тут же разнес нас. Я взглянула на Анхена, на губах его играла улыбка, а глаза были скрыты за черными очками, так что и не разберешь, что за взгляды он там прячет. А танцевал он… да обычно, как все, разве что в ногах, в отличие от меня, не путался.

— А мне рассказывали, что ты танцуешь просто божественно, и весь танцевальный кружок от тебя без ума, — не смогла не сообщить своему партнеру.

— О, об этом еще рассказывают? Не зря старался, — рассмеялся вампир. — Так цели разные, принцесса. Тогда — выпендриться, сейчас — не выделяться.

— Да что ты вообще здесь сегодня делаешь? Не вампирский же праздник.

— А я сегодня и не вампир, если ты не заметила, — он откровенно веселился, несясь со мной в круговерти стремительного танца. Никогда прежде я еще не видела его… таким.

— Да ты ж просто пьян от всеобщего веселья! Эмоции из народа тянешь, — догадалась я.

— Не тяну, просто ощущаю, — по сути обвинения он не возражал. — Не самое плохое опьянение, между прочим. Даже тебя накрыло. А то стояла, расстраивалась…

— И вовсе я не расстраивалась!

— Что, Петька бросил?

— Тебе-то что? Мирить побежишь и опять в постельку к нему подкладывать?

— Вот нужны вы мне. Не хотите — не надо, — мы промчались еще несколько шагов, и он добавил, — себе заберу.

— Кого?

— Тебя. Или Петьку. Я еще не определился.

Он все смеялся, и было так хорошо, и совсем-совсем не страшно. Жаль вот только, что и не взаправду.

— Зовут-то тебя нынче как? Антоном, небось?

— Ну а если знаешь, так чего и спрашивать? — вот так и хочется сказать, что глаза его лукаво блестели. А не знаю, что там с глазами. Не видно за очками-то.

«Змейка», наконец, кончилась и начался «Ручеек». И вот уже бежит коридором из поднятых рук красавица Инга, Королева Мая. Ну конечно, увела Анхена. Который нынче Антон. Ныряю в тот же коридор, отыскиваю Петьку и забираю его у Регинки. Хватит, поигралась. И мы встаем следующей парой за Ингой и Анхеном.

— О, привет, прекрасная Королева, — Петька явно очарован Ингой и не прочь продолжить знакомство. — Выбрала своего Короля?

— Да нет, — легкомысленно поводит плечами красавица, — выбираю еще. А сам-то как, поцеловал подружку под Майским Деревом?

— А он не успел, — нагло влезает в разговор Анхен. — А кто не успел — тот опоздал.

— Мы знакомы? — Петька неприязненно смотрит на вампира в упор. И не узнает.

— Нет, — сегодня-не-куратор явно веселится. — Антон.

А руки не подает. Демонстративно держится обеими руками за Ингины пальчики.

— Петр, — Петька тоже не рвется подавать наглецу руку.

К счастью, очередной бегущий по «коридору» парень выбирает Ингу, и они уходят назад, а Анхен вперед. Петька молчит, похоже все еще на меня злится. Придумать, что ему сказать, не успеваю. Совсем-и-не-вампир, пробравшись под всеми руками, отнимает меня у Петьки, бросая ему на ходу насмешливое «ну извини», и утекает со мной ручейком в конец «очереди», а Петька вспыхивает, но вынужден идти вперед, ведь игра же. Почти не сомневаюсь, что следующим ходом он отнимет меня у «Антона» назад.

Да вот только мы не останавливаемся за последней парой. Анхен волочет меня дальше, за толпу наблюдающих, обступившую участников довольно плотным кольцом. И еще дальше, за тех, кто любуется на бег в мешках, и за тех, кто толкается у палатки с выпечкой. Дальше мы заворачиваем за угол корпуса и идем по дорожке к выходу с территории университета.

— Эй, а мы далеко? — решаюсь поинтересоваться у похитителя.

— В город, — бросает он, не останавливаясь. — Пошалили и хватит. Еще узнает, в самом деле, кто-нибудь, выйдет не слишком здорово.

— Да тебя же Петька в упор не узнал. Ни в лицо, ни по голосу.

— Так на Петьку я блок персональный кинул, чтоб без шансов. А делать такое со всеми присутствующими — это мне придется вместо развлечений прикладной менталистикой заниматься, а мне оно надо? Не, Лариска, вся афера держится на природной наглости и старинных вампирских уловках.

— Вроде способности скрывать свою ауру? А это любой вампир может?

— Любой. Это не сложно. Но практического смысла особо не имеет, разве что вот так, позабавится.

Мы вышли за калитку и пошли вдоль по улице. Скорость он, наконец, сбавил, и теперь мы, казалось, просто гуляли — еще одна обычная пара среди празднующей вовсю молодежи. Хотя — девушки-то на него заглядывались. А он подмигивал им без зазрения совести, заставляя скромных краснеть, а тех, кто посмелее — расцветать улыбкой.

— Как полагаешь, их привлекаю я или мое отсутствующее вампирское обаяние? — самодовольно повернулся он ко мне. Нет, я, конечно, знала, что он злопамятный, но не настолько же.

— Их привлекают твои до безобразия обтягивающие брючки и полурасстегнутая рубаха цвета вырви-глаз.

— Ну, брючки конечно да, дань местной эпатажной моде. А рубаха, между прочим, настоящая, не людьми пошитая.

— И куда же можно ходить в такой дивной рубахе?

— Ну, на Совет Вампиров, например. Или на прием к Владыке.

— Издеваешься?

— Ничуть. Алый — это один из официальных цветов моего Дома. Правда, на Совет Вампиров приходится застегиваться, — его палец столь провокационно скользнул по собственному вырезу, что я почувствовала, что почти краснею.

— Ты что, соблазняешь меня, что ли?

— А зачем? Ты и так моя.

Я остановилась и выдернула у него руку.

— Я не твоя. И если хочешь казаться человеком и участвовать в человеческом празднике, бросай свои вампирские замашки.

— Ключевое слово — «казаться», принцесса, — он обошел меня сзади и взял за плечи. — Потому, что я все равно вампир, — шепнул он мне прямо в ухо и, наклонившись, прикусил за шею. Не сильно, обычными, не вампирскими, зубами и в том месте, где и близко нет кровеносных сосудов. Но след, подозреваю, останется.

— Ну вот что ты творишь посреди улицы? — нет, страшно совсем не было, я чувствовала, что он просто развлекается. — На нас же смотрят все.

— И что? Я в костюме вампира, так почему бы мне не вести себя как вампир?

— Вампиры себя так не ведут. Они, знаешь ли, все глубоко солидные, серьезные и высокомерные создания.

— Да? Упущение.

Он упорно не желал быть серьезным. И я тоже не могла, ну никак не могла воспринимать суровую реальность. Я велась на его игру в мальчика Антона, бесшабашного вампиромана, потому, что в такого мальчишку я б, наверное, могла влюбиться. Мы долго бродили по улицам, и он покупал мне пирожки с газировкой в каком-то ларьке, а потом мы сели на автобус и поехали в парк. А там тоже вовсю шел праздник, гуляло множество народа и стояло, все увешенное ленточками, Майское Дерево.

И я не могла не вспомнить тот праздник, который мы покинули.

— Анхен, признайся, это ж ты придумал сюжет про Светозарную Деву.

— Нет, Лариска, не придумал, увидел, — он улыбнулся чуть печально. — Почти пять лет назад, в беспросветно дождливый летний день. Я тогда ужасно спешил, меня ждали неотложные дела, надо было улетать в Илианэсэ. И, пробегая по университетскому коридору, бросил взгляд в окно. А там стояла длинная очередь абитуриентов, пришедших подавать документы. Вся такая серая и насквозь промокшая. И среди этой серости я увидел глаза. Яркие-яркие, глядящие прямо в душу… В общем, это был самый быстрый прием на работу в истории университета. Кажется, я уложился за десять минут… Она была моей Светозарной Девой, Лариска. Все эти годы. А танец — нет, я не причем. Для меня это был сюрприз, в прошлые годы они танцевали другое. Подозреваю, это подарок. На прощанье.

— Почему на прощанье?

— Не бери в голову, принцесса, у нас же сегодня праздник! Идем, — и он потянул меня прямо под увешанное лентами дерево. — Полагаю, ленточку ты уже повязывала и желание загадала.

— А ты?

— А я вампир, и свои желания привык исполнять сам, — и он прижал меня спиной к стволу, и приник в поцелуе, и я не смогла сопротивляться. Если и было у меня в тот момент желание, то только одно — чтоб поцелуй не кончался.

Но он кончился и, о ужас, послышались аплодисменты. Ну еще бы, посредине праздника целоваться под Майским Деревом! Конечно, нас приняли за влюбленную парочку, обменявшуюся обетами вечной любви.

— Тебе не кажется, что твоя шутка несколько затянулась? — недовольно поинтересовалась я у вампира.

— А вот тебе жалко? Я еще никогда в жизни не целовался под Майским Деревом.

— Что, даже с Ингой?

— Тем более с Ингой. Идем.

На летней эстраде продолжается какой-то концерт, и мы некоторое время стоим наверху, глядя вниз, на маленькую отсюда сцену. Что-то поют, что-то танцуют. Больше всего из того концерта мне запомнилась рука Анхена, лежащая у меня на талии, да его голос, шепнувший:

— Пойдем отсюда. Что-то устал я уже от людей. Слишком много эмоций.

И мы ушли. В ту заросшую, почти лесную часть парка, где нет ни аттракционов, ни ларьков с мороженым. Мне не хотелось уходить далеко от воды, и мы брели берегом Большого пруда, пустынным, как и тогда, осенью, когда мы гуляли здесь с ним впервые.

Близился вечер, и я уже тоже порядком устала, и хоть разговор между нами тек, он совсем не запомнился.

Помню, как он сидел на ветке какого-то дерева, низкой и толстой, идущей параллельно земле, и слегка покачивался на ней, прислонившись спиной к стволу. А я спустилась к самой воде, и опустила руки в ее прозрачную прохладу. Было так приятно ощущать ее текучесть, плотность и неуловимость.

— И охота тебе руки пачкать, — лениво бросил мне Анхен со своего места.

— Разве ж я пачкаю? Ты что, не любишь воду?

— Не моя стихия. Иди лучше ко мне. Я, кажется, вижу твоих родителей.

— Где?

— Поднимайся, я покажу.

Берег здесь был довольно крутой, и мне пришлось схватиться за ветки, чтобы подняться к тому месту, где сидел, лениво покачиваясь, вампир-который-сегодня-не-вампир. И, пользуясь его указаниями, я действительно разглядела на том берегу маму, папу и Варьку.

— Твоя новая сестра?

— Ну почему сразу сестра? Хотя, мы ж ее вроде как удочерили, наверное. Знаешь, трудно назвать чужого человека сестрой.

— Почему? Разве ж это плохо, когда есть сестра?

— Когда есть — это одно, а когда она вот так внезапно возникает… А у тебя есть сестры?

— Были. Две. Младшие. Сейчас уже нет. Только кузина. Но она живет на дальнем-дальнем востоке, а я на самом, что ни на есть, дальнем западе.

— Вот только не говори, что вы друг от друга так разбежались, — хмыкнула я. Раньше он мне про семью вообще ничего не рассказывал.

— А знаешь, что самое смешное, — отозвался он почему-то совсем без улыбки, — ты не первая, кому пришло это в голову. Очень заезженная шутка. Не повторяй ее, ладно?

— Как скажешь, — я попробовала присесть на ту же ветку, но двоих она не выдержала, сильно качнулась вниз. Пришлось встать. Вредный вампир намека не понял, место не уступил. Да, в общем, не больно-то и хотелось.

— Анхен, — вспомнила я, — меня Варька спрашивала. Там, где эпидемия зимой была, животные тоже погибли?

— Да, Ларис. Там погибло все. Мертвая земля. Сейчас снимают огромные пласты, сбрасывают в Бездну, позднее будем укладывать на это место новые, с наших неосвоенных территорий.

— Весь край Бездны? И на сколько километров вглубь?

— Да нет, к счастью, не весь. Километров сто вдоль границы, а вглубь — в самом широком месте чуть больше пятнадцати километров.

— Ты, вроде говорил, что может быть сто вглубь… То есть, все еще было не так страшно?

— Я говорил про эпидемию, а там были вещи и похуже. В этой мертвой зоне — трава не растет, деревья все мертвые. Там не то, что никто не выжил, там ничто не выжило.

— Погоди, там, тогда, в больнице… ты что-то говорил той вампирше про эксперименты, которые губят землю. Так это был такой вот эксперимент?

— Не думал, что ты слышала. И было бы лучше, если б не слышала, — Анхен немного помолчал, но потом все же решил продолжить. — Официально никакие эксперименты в Бездне не велись. И не ведутся. Впрочем, сейчас уже действительно не ведутся. Прикрыли лавочку. В связи с явной угрозой для жизни планеты, ни больше, ни меньше. Следы последнего пытаются замести. Вот только Дня Перехода в этом году не будет. И никак не удается придумать, чем его заменить…

— Чем заменить? Рейдом по школам со скляночками для анализов. Там же ради базы крови весь сыр-бор.

— Да нет, глупая ты девочка, кровь на анализы взять не сложно. Только ты себя год назад вспомни. Разве ты туда кровь сдавать ехала? Ты ехала за чудом, за мечтой. Как и твои одноклассники.

— Да что-то разбились мои мечты. Вот об тебя да об дружка твоего. А школьникам вы выжженную землю покажите. К вопросу о роли вампиров в нашем обществе.

— Злая ты, Лариска. Ты не вампиров, ты людей не любишь. Людям надо дарить красивые мечты, тогда им хочется жить и тоже творить что-то прекрасное.

— Людям не нужны ваши иллюзии!

— Они нужны даже тебе. Иначе ты бы со мной здесь сейчас не сидела. А тебя привлекает во мне именно иллюзия. Иллюзия человека, которым я не являюсь.

— Я знаю, кем ты являешься! — ну вот умеет же он на ровном месте испортить настроение. — Ты мне уже демонстрировал. В подробностях. И вообще, ты сам меня сюда утащил. Я из-за тебя… медведя потеряла.

— И не только медведя. Но вот только если б тебе со мной не нравилось — давно б сбежала.

— Намекаешь, что мне пора?

— Нет, вот теперь погоди, — он взял меня за руку и притянул к себе. Не обнял, просто рядом поставил.

— Что? — не поняла я.

— Просто постой спокойно две минуты.

К концу его фразы я уже догадалась. К нам приближалась компания. Не слишком трезвая, слишком шумная и явно агрессивная. В общем, хорошо, что я с вампиром.

— Воркуем, голубки? — нас окружило пятеро. Самый младший едва ли старше меня, самый старший — старше, но не на много. Уже не школьники. Еще не мужчины. На лицах — глумливые усмешки, перегаром несет так, что хоть вешайся. Один из компании лениво поигрывает ножом. Даже странно, что пальцы все еще ловкие.

— Воркуем, — невозмутимо отзывается Анхен, все так же лениво покачиваясь на ветке. — Может, вы дальше пойдете? Парк большой.

Бездна, у него же аура скрыта. Не чувствуют они его — вампиром. Так, пижон с девчонкой в весьма уединенном месте. Я вцепилась Анхену в руку. Не то, чтобы я боялась за себя или, тем более, за него, но ситуация была весьма неприятной.

— Пойдем, — с кривой усмешкой соглашается тот, что с ножом. — Вот ты нас сейчас на выпивку профинансируешь, и мы пойдем.

— А я без денег, — не-то-чтобы-вампир улыбается так легко и искренне, словно приятеля встретил. — Не поверишь — последние на мороженое девчонке потратил.

— Последние ты явно на шмотки свои потратил, — злобно бросает худой блондин с давно не мытыми волосами. — Что-то ты смелый больно. Думаешь, нарядился вампиром, так к тебе и могущество вампирское придет? Одной левой нас раскидаешь? — он отвратительно хохотнул, остальные с удовольствием заржали.

— Зачем? — в голосе откровенная скука. — Ладно, ребята, приятно было познакомиться. У нас с подружкой тут еще дела.

— И у нас, — хохотнул первый. И резким движением дернул меня на себя, в одно мгновение обхватив за плечи и приставив нож к горлу. — Деньги, быстро, пока у меня рука не дрогнула!

— Зря, — Анхен даже не дернулся меня спасти. Просто очень медленно поднял руку к очкам, словно собираясь их снять…

— Быстрее, сука, — блондин со всей силы двинул ему кулаком в челюсть… Ну, в смысле, в то место, где только что была челюсть. Кулак просвистел в пустоту, нападавший потерял равновесие и рухнул, ударившись грудью о ветку, на которой уже никто не сидел. Но еще прежде, чем он упал, нас ударила, накрывая, вампирская аура. Нож у моего горла дрогнул, державшие его пальцы начали разжиматься.

— Замерли! — голос вампира был очень тихий, почти шепот, но по натянутым нервам бил, как крик. — Опусти нож, отпусти девочку.

Игры кончились. Небрежно держа черные очки в опущенной руке, посреди замерших истуканами отморозков стоял вампир. Нет, глаз его было не разглядеть в густой тени деревьев, но блестели они весьма нехорошим блеском, а тишина была гнетущей, и аура его разве что дымом не клубилась, хоть и невидимая.

Он протянул ко мне руку, и я подошла, и прижалась к нему, утыкаясь носом в плечо, ища защиты в нем — от него же самого. Потому что в этот миг я его боялась больше, чем любых пьяных придурков.

— Спустились к пруду, вошли в воду и поплыли на тот берег, — меж тем приказал вампир совершенно ровным голосом. — Молча, — добавил затем, хотя тишина стояла и так — просто гнетущая.

Судя по звукам, они выполняли его указание. Я отважилась оторваться от вампира и взглянуть. Да, сползали — сваливались с кручи, не останавливаясь, не раздеваясь заходили в воду.

Даже не пойму, что я почувствовала в первый момент: облегчение или разочарование. Он что, их отпускает? А я уже представила, что сейчас здесь будет море крови и оторванные головы. А они, значит, просто купанием отделаются?

Я смотрела, как они, словно зомби, идут в воду. В одежде, в тяжелых ботинках, тот, что держал меня, по-прежнему с ножом в руке. Постепенно до меня начало доходить.

— Анхен, вода же холодная. Это май, сейчас слишком рано для купаний.

Он молчит.

— В ботинках плыть невозможно, пусть хоть разуются.

Молчит.

— Они же пьяные. Переохлаждение, судорога…

Он по-прежнему молчит, глядя как они погружаются по пояс, по грудь, начинают плыть.

— Анхен, а если они плавать не умеют? Тут слишком широко, этот пруд и летом на трезвую голову не каждый переплывает. Анхен! Анхен, они же утонут!

— Как повезет, — вампир равнодушно пожимает плечами. — Что тебе до них?

Я смотрю, как они плывут. Кто-то вырвался вперед, рассекает водную гладь уверенным кролем. Не спешу за него радоваться. Знаю я, как мужики кролем плавают: двадцать гребков туда, двадцать назад, и все, выдохся. А впрочем — хотя бы умеет. Может и доплывет. Остальные плывут медленнее и вовсе не так ловко. Но вроде плывут. Ах, нет! Самый последний вдруг дернулся, ушел под воду, взмахнул руками, выплыл, закашлявшись, и снова над водой лишь рука.

— Анхен, он же тонет! По-настоящему, на самом деле!

— А ты думала, я пошутил? — он просто стоит и смотрит.

— Анхен, пожалуйста, все, хватит! Он же правда сейчас утонет! Ну пожалуйста, его же еще можно спасти! — я оборачиваюсь, но вижу лишь равнодушие, и бросаюсь сама — туда, к воде. Здесь недалеко, я доплыву, я еще успею.

Он хватает меня за руку:

— Нет.

Я вырываюсь, рыдаю, что-то кричу. А в воде только плеск, другой, и совсем уже ничего нет. Я видела мертвых. Я достаточно насмотрелась за этот год на тяжелобольных, на умирающих, в больнице всякого хватает. Но вот так, стоять и смотреть, как тонет на твоих глазах человек, которого можно спасти, которого ты мог бы спасти, которого послали туда — тонуть, умирать…

— Как же можно так, — меня трясет, я захлебываюсь рыданиями, — он же еще мальчик был, он же тебе ничего не сделал, просто стоял… ну ладно тот, с ножом… или другой… но ему за что умирать?

— Значит, не там стоял, — пожимает плечами вампир. — Мы не в суде, Ларис, а я не судья. Мне не интересно выяснять степень их вины. Мне вообще они не интересны. Доплывут — свободны, нет — надо было меньше пить и больше спортом заниматься.

— Но… ты же мог сразу их прогнать… пока они ничего еще не сделали… ты же вампир, твое слово — закон… а ты специально… дожидался…

— Я что, воспитатель в детском садике, рассказывать им, как вести себя надо? Это им папа с мамой должны были объяснить. А отпустить… Мы ж не на необитаемом острове, принцесса. Найдут другую парочку, парня побьют, девчонку изнасилуют. Если смогут. А не смогут — так тоже побьют. О ком рыдать-то тут? Идем, и так весь вечер испорчен.

Он взял меня за руку и решительно потянул от воды. Я бросила последний взгляд на пруд. Они еще плыли. Но их было только трое. И не разглядеть — кто…

Вампир, которого уже даже наряд не делал мальчишкой, решительно тянул меня в чащу.