— Ты… — все повторяю, не в силах поверить, — ты…

— Каховский был прав, свидетели не нужны. У меня был приказ… Но убивать детей я не подписывался. И я уверен, если ты выберешься — ты будешь молчать. Никогда и никому не расскажешь о том, что ты из Сибирии. Никогда и никому не расскажешь о том, что за горами есть жизнь. Потому что иначе тебя найдут. Очень быстро.

Киваю, не в силах поверить. Лешка. Он все-таки нас спасет. Он спасает, а я только что готова была его убить…

— Прощайтесь, нам надо спешить.

— Как… прощайтесь? Ты же не хочешь?..

— Детка, я тебя очень нежно люблю, но вампира я в мир не выпущу.

— Она никого…

— Еще не убила. Я верю, детка. Так ведь не успела, поймали мы вас. А теперь ей нужно будет питаться, и много ли милосердия стоит ожидать от искалеченного безумного существа?

— Она не безумна.

— Она калека. Она инвалид, детка. Ты не сможешь заботиться о ней. Ты даже скрыться с ней не сможешь, вас тут же поймают. А одной у тебя есть шанс.

— Я ее не оставлю здесь.

— Здесь она не останется, завтра прилетит вертолет, ее забирают в центр. Там есть лаборатория по изучению… подобных особей. У нее там будут нормальные условия содержания, регулярное питание, она проживет там много-много лет, — продолжал убеждать меня Леха. Все еще спокойно. Но было видно, что он начинает нервничать, время, видимо, поджимало. На улице уже слышались крики, но ангаром пока никто не интересовался.

— Нормальные условия? Это как здесь, клетка для собак? Лешенька, пожалуйста, — подскакиваю к нему, буквально повисаю на груди, — пожалуйста, послушай. Мне не надо о ней заботиться. Ей не надо питаться здесь — ты прав, это ей даже теперь и не по силам. Нам бы только выбраться. И она уйдет через горы. Домой. У нее там семья, о ней позаботятся. Смогут вылечить. Или как-то помочь. А тот, кто… устроил все это… ты сам посуди: теперь она ему не опасна. Не претендент. Не конкурент. Никто. Больная девочка. Ей надо вернуться, она здесь не выживет. Ни в лаборатории, ни на свободе. О ней свои позаботятся. У них сильная медицина, они смогут, — я отчаянно смотрю в его глаза, мои губы дрожат возле самых его губ. Понадобиться — поцелую. Понадобиться — убью. Я бежала к ним, как к людям, как к самым лучшим, самым гуманным существам на земле. А они — такие же. Как вампиры, только без крови.

— Погубишь ты меня, детка, — он коротко и жестко целует меня в губы. — Меня ж убьют, если вас обнаружат, — и, резко отстраняясь, направляется к Ясмине.

— Я тебе не враг, — осторожно наклоняется над ней. — Я хочу помочь. Ты понимаешь меня?

— Она не собака! — взвиваюсь, чувствуя, как слезы вновь выступают на глазах. Нервы сдают окончательно. — Она высшее разумное существо. Она не только слышит и понимает каждое слово, сказанное в этом притоне, она еще и ощущает каждую эмоцию говорящего. Так что можешь не опасаться. Даже без глаз она видит тебя насквозь.

— Хорошо, — кивает Леха, слишком спешащий, чтобы вступать в перепалки. И вновь обращается к Ясмине. — Если я тебя выпущу, ты уйдешь за горы? Сразу уйдешь, как она обещала?

— Да. Здесь я умираю. Там помогут…

Не теряя более времени, он подхватывает ее на руки.

— Помоги, — бросает он мне.

Я хватаюсь за край сети, открывая проход для них как можно шире. Он пролезает, передает мне фонарь:

— Не отставай.

Дальше почти бегом по темному ангару к его машине. Он ставит Ясю на землю, распахивает багажник. Да, размеры тут не вампирские.

— Не знаю, как вы поместитесь тут вдвоем, но другого плана у меня нет. И времени тоже.

Поместились. Жить ужасно хотелось.

— И дальше — ни звука. Что бы ни происходило. Пока не выпущу.

Потом тишина. Он, должно быть, куда-то уходит. Какие-то звуки вдали, словно что-то там перетаскивают. Лязгают ворота гаража. Хлопает дверца, машина чуть вздрагивает, принимая водителя. Выезжает. Недалеко, на двор. На нас обрушивается шум, жар, отсветы. Взрывом дело не кончилось, тут вовсю полыхает пожар.

— Есть кто пострадавший? Я довезу до больницы.

— Да, есть один!

— Каховский, шляется по ночам, где не попадя!

— Ребята, тащи!

— А может ну его, Лех? Скорая заберет. Чего машину-то пачкать?

— Нужна нам тут Скорая. Загружай! — командует Леха. — С девчонкой что?

— Не нашли пока. Не удивительно, так рвануло. Там, может, и искать-то нечего.

— Я мигом, — и машина трогается с места, сначала медленно, потом, видно, выехав на дорогу, мчится уже изо всех сил.

И тут нас оглушает еще один взрыв. За ним еще, еще.

— Что это? — доносится голос Каховского. Не сильно, выходит, пострадал. В сознании.

— Гараж. Ворота ж я не закрыл, не до того было. Да и ребятам не до того, пожар тушат. Вот искра, видать и попала. А там же, сам знаешь, горюче-смазочных… — Леха присвистнул. — Никакой техники безопасности. Вот и рвануло так, что на весь город иллюминация.

— Ты! — в голосе Каховского зазвучали явные обвинения.

— Что я, Никитушка?

— Ты выходил из гаража. И встречу мне в том крыле ты среди ночи назначил. А сам не пришел. Я из-за тебя…

— А на словах, дорогой друг и товарищ Каховский, — бесцеремонно перебивает его Леха, — велено передать: еще раз рот свой не по делу откроешь… или вздумаешь ругать свое руководство… или руководство всей нашей страны… и баллон с бытовым газом неожиданно взорвется прямо у тебя под кроватью. Мысль ясна?

Пауза.

— Не слышу, — настаивает Леха.

— Более чем, — бурчит писатель.

Больше они не разговаривают.

Дальше больница, где Каховского выгружают, а мы долго ждем, пока Леха обговаривает с медперсоналом какие-то формальности. Затем вновь стремительно несемся куда-то. Останавливаемся.

— Вылезайте. Быстро.

Быстро не выходит, от долгого лежания в неудобной позе руки-ноги затекли, он помогает. Мы в каком-то темном проулке, фонари здесь не горят, фары Леха тоже выключил. Холодный ветер заставляет зябко поежиться. Этот апрель был весьма нежарким, в одной рубахе я быстро закоченею.

— Держи, — Леха протягивает мне куртку. Не мою, но почти по размеру. — Косы спрячешь под капюшон, при первой возможности — срежь, ты с ними слишком приметная. Штаны бы тоже лучше сменить. Но на подругу я не рассчитывал, поэтому — пока оставляем, ей нужнее.

На закрытый багажник Леха водружает матерчатую сумку на длинном ремне, достает оттуда спортивный костюм, протягивает мне:

— Помоги ей переодеться. Второй куртки у меня нет, но хоть так.

— Мне не холодно, — подает голос Ясмина.

— Ты не должна бросаться в глаза. А твоя одежда слишком нездешняя, слишком легкая и слишком грязная. И было бы неплохо, чтоб ее обгорелые обрывки нашлись в гараже.

Яся тут же стягивает через голову тунику, снимает брюки.

— Хоть отвернулась бы, — недовольно бурчит Леха. — Знает же, что я здесь.

— Возьми, — она протягивает ему вещи.

Он отходит, чтоб бросить их в салон. И не торопится возвращаться обратно. Ждет, пока она оденется.

— Здесь темно, Леш, — подаю голос я. — А вампирам не стыдно. Даже зрячим и при ярком свете.

— Я не вампир… Да, вот еще, — с козырька над водительским сиденьем он снимает солнечные очки, протягивает мне. — Одень ей. Не стоит такое всем показывать. При станции есть туалет, умой ее там хорошенько, ее лицо…

Не договаривает. А я понимаю, что лицо вампирши сегодня еще не видела. Все во тьме, в неровном свете фонаря. Да и там она была ко мне спиной.

— На станции? — решаю сначала разобраться с насущным.

— Да, здесь недалеко. Теперь слушай внимательно. Вот деньги, — он протягивает мне небольшую пачку. — Это очень немного, экономь. В сумке кое-что из вещей и немного еды. Тоже твое. Сейчас вы выходите вон там, на углу, и идете налево. Минут через пять придете на станцию. Там электрички. Вам нужна та, что идет из Перми. Отъедете на четыре остановки. Там летние домики сплошь, еще холодно, они все пустуют. Замки в них хлипкие. Сможете чуть отдохнуть. Граница там совсем рядом, даже ближе, чем здесь. Проводишь ее немного, покажешь направление. Думаю, по прямой она долетит. Долетишь? — он все же решается обратиться напрямую к вампирше.

— Да, конечно. Мне только в нее влететь. А дальше она меня зафиксирует и вызовет наш патруль. Обо мне позаботятся.

— Хорошо, — было видно, что слова Ясмины его успокоили. Он все же не был уверен, что поступает верно, отпуская ее. — Дальше, — он вновь оборачивается ко мне. — Садишься на электричку и едешь в обратную сторону. В Пермь. До конечной. Это город большой, в нем легко затеряться. Запоминай адрес. Улица Осипова, дом 16, квартира 8. Скажешь, Леха тебе письмо должен был оставить. Тебе отдадут конверт. В нем паспорт с твоей фотографией и деньги.

— Леш, деньги ты мне уже дал, спасибо…

— Не дрейфь. Мне просто те ребята сильно должны, вот возвращают. Часть деньгами, часть документами. Паспорт почти настоящий, проблем быть не должно, но лучше не попадать в ситуации, когда его станут проверять слишком пристально. Это понятно?

Киваю.

— Дальше уезжаешь. Как можно дальше. Как можно незаметнее. И никогда и никому не даешь повода заподозрить в тебе иностранку. Искать тебя не должны, ты погибла. Идея с твоей смертью не моя, ее озвучили сверху. Просто будь умницей и не воскресай. Не подводи меня. Договорились?

Вновь киваю.

— А как ты потом найдешь меня?

Он неожиданно резко делает шаг вперед, прижимая меня к машине. И впивается губами в губы. Не грубо, нет. Скорее, отчаянно. А потом — просто нежно. Очень долго и очень нежно он целует меня там, в темном глухом проулке на холодном ветру. А я отвечаю. Потому ли, что бесконечно ему благодарна, или потому, что мне просто приятно, мне нравится вкус его поцелуя, его губы на моих губах, его руки, сжимающие мне плечи.

А потом он отстраняется.

— Никак, детка. Если тебя найду я — найдут и они. Так что — сама, хорошо? Ты справишься, я в тебя верю, — он снимает сумку с багажника, протягивает мне. — Все, прижмитесь к забору.

Садится в машину, заводит двигатель.

— Не воскресай, — бросает мне сквозь открытое окно. И уезжает.

Я долго настороженно слушаю, как затихает вдали шум его мотора. Бесконечную тишину вокруг. А потом бессильно съезжаю спиной вниз по забору, к которому прижималась. Это все же случилось. Мы одни. Мы свободны. И нас даже почти не ищут.

Ясмина неслышно опускается на корточки рядом со мной.

— Я солгала, Ларис.

— Ну и правильно, — отвечаю совершенно искренне. И вспыхивает надежда — безумная, на краткий миг. Что вот сейчас она скажет, что зрение восстановится, у нее же регенерация, она же не человек…

— Я больше не могу летать. Совсем.

— Здесь полеты не в моде. Будем ходить, — отвечаю ровно. Мне ее жаль — до слез, до боли, до ужаса. Я не то, что представить не могу, я и представлять-то боюсь, как ей жить теперь, сколько всего она потеряла. Но жалеть я буду потом. Вот забьемся куда-нибудь, где тепло и безопасно, скроемся, спрячемся, растворимся, и я обниму ее и буду рыдать — за нас за обеих, и выть от отчаянья и невосполнимости потерь. А пока надо действовать. Только действовать. — Идти сможешь? За руку, с поддержкой?

— Н-наверно, только… Ты не могла бы?.. Голова раскалывается, все плывет… Не могу сосредоточиться…

— Что именно, Ясь? — занятая раздумьями о том, что нам делать дальше, не сразу сообразила, о чем она просит.

— Кровь… мне бы несколько капель… чтобы дойти…

Кровь. Разумеется, как я могла забыть? И конечно я понимала, вытягивая ее из этой жуткой клетки, что кровью мне ее придется поить своей. Но здесь и сейчас?

— Ясенька, я дам, конечно. Только… ты ведь понимаешь, что нам надо убраться отсюда как можно скорее? Уехать на первой же электричке, пока нас никто не увидел. А если ты возьмешь у меня слишком много, уже я не смогу идти. Ты сможешь остановиться? Я дам потом, доберемся с тобой до этих домиков — и напьешься, я там смогу отлежаться…

— Я понимаю. Не бойся. Я остановлюсь.

— Хорошо, держи, — протягиваю ей запястье. Кладу на ее ладони. И тут вспоминаю еще об одном аспекте. — Ясь, а ты… Я надеюсь, очень бурная сексуальная оргия сейчас не планируется?

— Мне бы сейчас просто не умереть… Только обниму тебя, ладно? Так холодно…

Обнимаю ее сама. И даже сквозь одежду чувствую, насколько она замерзла. Пытаюсь прижать ее к себе сильнее, согреть. И кусает она в итоге не в запястье, а в шею. Больно и холодно, словно поцелуй снежной королевы.

Остановилась сама, не позволив мне потерять сознание. Зубы убрала, а вот обнимать не перестала, лишь положила голову мне на плечо и замерла, словно пила теперь тепло моего тела.

— Надо идти, — хрипло шепчу своей вампирше. Станция манит меня теперь не только возможностью покинуть этот жуткий город. Там есть вода. Леша сказал, там можно умыться. И напиться.

— Идем. А ты сможешь? Тебе разве не надо немного отдохнуть?

— Мы отдохнем, Яся. Потом, сейчас надо идти.

Идем. Довольно медленно, поскольку голова теперь кружится у меня, и кто кого больше поддерживает, сказать сложно. Ясмина по-прежнему может чувствовать границы предметов, или какие-то их эманации, что позволяет ей не опасаться врезаться в дом или дерево, но от мелких неровностей дороги эта ее способность не уберегает. Пару раз она запинается о камень или ветку, но твердит, что это ничего, ей просто надо привыкнуть, она научится.

А вот пользоваться Лешиным советом и ехать в летние домики она отказывается категорически.

— Нас там найдут. Сама подумай. Там никого нет, мы одни. Любой встречный нас запомнит. Мы необычны, мы выделяемся. А приедут хозяева домика? Или соседи? Да даже летом приедут и обнаружат наши следы? А если вампиры? Любой пролетающий вампир нас почувствует. Двое в безлюдном месте. Достаточно лишь присмотреться — и нас найдут.

— Так может, и хорошо? Сюда летит Анхен, ведь верно? Владыке доложат, что все погибли, он сам пошлет сюда Анхена разбираться. И гнев его против людей направит и открытого неповиновения избежит. Вот Анхен нас и найдет. Нам ведь сейчас и нужно найтись, у нас выхода нет, тебя спасать надо.

— Нет, Лара, нет! Пожалуйста! Только не рядом с границей! Искать будет не только Анхен! Ты подумай сама: были взрывы, да. Еще пожар. Но фрагменты тел должны были остаться. Хоть что-то. А там же ничего нет, там пусто!

— Но… если приказ был «сверху», то особо искать не должны. Как и расследовать. Проще сказать, что никто не погиб, а меня так и вовсе не было, — отвечаю нерешительно. Если Яся явно почувствовала себя лучше после кормления, то я, напротив, шла из последних сил, голова кружилась, мысли путались. Приходилось делать усилие, чтобы сосредоточиться. — Они же Леше верят, зачем им перепроверять?

— Про меня приказа не было. И пока они не найдут хоть что-то, что можно счесть за мой труп, они будут предполагать побег. А сбежавший вампир для них… ты, думаю, представляешь. Будут искать. Нам нужен город, Лара. Многолюдный город.

— Но многолюдный — значит, нас многие увидят, — все еще сомневаюсь я.

— Чем больше людей — тем меньше они обращают внимания друг на друга. Ара любила большие человеческие города. Говорила — там можно ходить, не скрывая силу, и все равно никто ничего не видит и не чувствует. А впрочем… мне ведь и скрывать больше нечего, — вспомнила она. И сразу как-то сникла, растеряв и напор, и инициативу.

А перед нами открылась площадь, небольшая, но освещенная. И вывеска вокзала на другой ее стороне. Площадь была пуста, но переходить ее под ярким светом фонарей было страшно. Обойти ее по краю, держась в тени домов, казалось безопасней. Но сколько это лишних шагов! Вздохнула, и решительно двинулась напрямик.

Здание вокзала было безлюдно, и оттого наши шаги отдавались в нем особенно гулко. Расписание заметила сразу, и первым делом рванула к нему. Как ни сильно хотелось пить, покинуть это место хотелось еще сильнее, и пропустить ближайшую электричку за водными процедурами казалось смерти подобным.

Если часы над окошком кассы работали правильно, ближайшая будет лишь через полчаса. На Пермь. А вот из Перми ожидалась через сорок восемь минут. И это оказалось самым весомым аргументом в выборе направления. Дачные домики отменялись. Мы ехали в город.

А дальше я пила и не могла напиться. Прямо из-под крана, в маленьком вонючем туалете. Самую мерзкую воду, которую мне доводилось пробовать в жизни. Но даже от нее мне становилось лучше. Проходило головокружение, успокаивалось сердцебиение. И я набралась, наконец, смелости взглянуть Ясмине в лицо.

Ничего. Фрагменты некротической ткани, налипшие на кожу щек и лба надо смыть. Просто смыть, и не вспоминать ее крики, и не думать о том, как летели брызги, как текло по щекам… Просто смыть. А кожа регенерировала. Даже веки, даже ресницы… Только глазницы пусты…

— Ну… как?.. — чуть слышно интересуется Яся.

— Ты все так же красива. Кожа не пострадала. Очки добавляют загадочности, — горло сжимают спазмы, говорить выходит лишь рублеными фразами. — Можно говорить, что ты слепа от рождения, поэтому так хорошо ориентируешься… двигаешься. Внешне — похоже. Но это если пристанут, а так… Очки не снимай, и, возможно, не всякий сообразит…

— Ты правда считаешь, что я красива? Теперь, когда нет подавляющей волю энергии вампирского обаяния, когда я не могу заворожить человека лишь взглядом, я все еще красива? Для обычных людей?

— Ты все еще нереально, сказочно красива, — уговариваю ее я, оттирая последние капли и расчесывая пальцами ее спутавшиеся на ветру короткие волосы. — Даже слишком красива для обычных людей. Но разве это так важно — то, как тебя воспринимают люди?

— Следующую ночь не хотелось бы провести на вокзале, — отвечает она неожиданно прагматично. — И мне нужен мужчина. Лучше два. Или три. Надо знать, на что я могу рассчитывать. Теперь, лишившись всего.

— Даже теперь у мужчин просто нет шансов. Но Яся… ты ведь понимаешь, что трупы мы оставлять не можем?.. А мужчин, помнящих о том, что они провели ночь с вампиршей, мы оставлять не можем тоже… — соображаю, что проблема не только в трупах. Не убить для нее не сложно, она справится. Но что потом? — Ты ведь теперь не сможешь заставить их забыть?

— И что же делать? — по тому, как она поникла, понимаю, что об отсутствии у себя способности к гипнозу она забыла.

— Подумаем. Сначала надо уехать.

Уехали. Оказалось не сложно. Подойти к окошку и чуть дрожащим голосом попросить два билета. Рассчитаться, не показывая вида, что впервые видишь данные денежные знаки. Зайти в практически пустой вагон подошедшего поезда. И навсегда покинуть город, названия которого я так и не узнала. Наверное, я могла бы прочесть его на станции, но там я больше думала о том, что нас выследят, схватят, что электричка так и не придет…

Но мы уехали без проблем. И, продремав два с лишним часа под мерный перестук колес, с рассветом вышли на пермском вокзале. Следом за людьми дошли до автобусной остановки, сели в первый же подъехавший автобус и поехали, не слишком-то интересуясь, куда. Яся, застыв напряженной струной, прислушивалась к окружающим нас людям. А я смотрела в окно, пытаясь составить хоть какое-то представление о месте, в которое мы попали.

Город большой. Наверное, это единственное, что я могла осознать в тот момент. Меня не интересовали особенности архитектуры или элементы декоративного убранства. Мне было важно лишь количество и протяженность улиц, которые мы пересекаем и по которым следуем, высотность домов, отсутствие частного сектора. Чем больше людей — тем хуже они знают друг друга, тем меньше удивляются новым лицам. Тем проще нам потеряться здесь.

Впрочем, где? Мы сошли на случайной остановке и двинулись вглубь квартала.

— И что теперь? — интересуюсь у Ясмины.

— Теперь — будем искать, кто хочет нас приютить. Выбери дом, где побольше квартир в подъезде, и идем.

— Мы что, будем звонить во все квартиры? — испугалась ее размаху.

— Нет, что ты, зачем шуметь? Буду слушать. Звонить будем только в одну — ту, куда нас гарантированно пустят.

Это был долгий и очень странный поиск. Мы медленно ходили от квартиры к квартире, Яся слушала что-то, доступное только ей — звуки, запахи, обрывки эмоций, прошлых и настоящих. Первый подъезд оказался неподходящим. Во втором нарвались на бдительную старушку и поспешили убраться, не усиливая ее подозрений. Ушли подальше от этого дома, выбрали на «проверку» еще один, потом еще… Яся лишь качала головой.

— Нет, не то. Рисковать не хочу. Будь я полноценным вампиром, я бы справилась с любыми людьми. А так… Будем искать еще…

Неудивительно, наверное, что в какой-то момент просто кончились силы. И мы, не сговариваясь, опустились на ступеньки где-то между этажами очередного подъезда очередного дома. Ноги гудели, в голове звенело, и я с трудом уже помнила, а что же, собственно, мы тут ищем. Ужасно хотелось есть.

Дернула молнию на сумке, Леша вроде говорил о каких-то продуктах. Продукты нашлись. Батон сырокопченой колбасы, пара банок тушеной говядины. Не удержалась от горестного вздоха. И я таскала эту ненужную тяжесть пару километров?! Ну почему я не проверила сумку хотя бы в электричке?

Еще обнаружила батон хлеба, какие-то конфеты, пакет со свежими огурцами и несколько яблок. Вот с этим уже можно было жить. Вгрызлась в яблоко, нежно любя в этот миг и не слишком чистый подъезд, и бесконечное количество запертых дверей…

Ну и конечно. Тут же вылезла какая-то кикимора.

— А вы что тут расселись? А ну, пошли вон отсюда, сейчас милицию вызову! Ходят и ходят, не подъезд, а притон какой-то! — тетка разорялась так, будто выгоняла чужаков из подъезда по восемь штук ежедневно. А тут еще и дверь подъездная хлопнула, еще какие-то жильцы подниматься стали. Н-да, хорошо посидели, незаметненько.

— Так мы в гости приехали, — пытаюсь отовраться я. — А хозяев что-то дома нет. Вот и ждем. На улице холодно.

— К кому в гости? — наседала тетка. — Как фамилия, какая квартира?

— Пятьдесят… — шаря глазами по номерам ближайших квартир, отчаянно пытаюсь придумать номер, чтоб подальше от тетки, но все еще в этом подъезде.

— Пятьдесят шестая, Марья Кирилловна, пятьдесят шестая, — неожиданно вмешивается в разговор мужчина, поднимавшийся по лестнице вместе со спутницей. — Идемте, девочки. Вы ведь к нам?

Предложение было настолько неожиданным, а несущая тяжелые сумки пара настолько не вязалась у меня с образом «того самого мужчины», которого ищет себе Ясмина «для постоя и пропитания», что мгновенно включиться в игру и радостно закивать у меня просто не получилось. Скорее, на лице отразились мучительные раздумья.

— На встречу с художником, верно? — решила помочь мне женщина. — Картины смотреть?

— Да, — обрадованно отзывается Яся, поднимаясь со ступенек. И я послушно киваю, поднимаясь следом.

— Ну, значит к нам, — приветливо улыбается женщина. — Идемте.

И мы поднимаемся следом за парой, а в спины нам летят вопли соседки, что не подъезд, а проходной двор, притон и бордель, и в милицию она непременно напишет…

— Так писали уже, Марья Кирилловна, — чуть усмехается ей в ответ мужчина. Средних лет, достаточно крупный, даже грузный. С внимательным взглядом темных, чуть раскосых глаз, окруженных лучиками мимических морщин, и очень искренней, открытой улыбкой.

— А и еще напишу! — не сдается соседка. — Ишь, выдумали: выставки, художники. Это что ж там за встречи с художниками такие, что их нельзя в доме культуры провести? Для выставок музеи есть! И галереи художественные! И нечего в подъезд всякое отребье таскать! Только грязь да заразу разносят…

Но кто ж ее слушает.

— Что-то вы рано, — продолжает разговор с нами женщина. Очень стройная, элегантная, едва ли старше тридцати пяти. — Мы всех ближе к пяти ждем сегодня.

— Вы нас простите, мы просто с поезда только, а адрес здесь только ваш знаем, — покаянно вздыхает Ясмина. — Мы сначала думали по улицам погулять, город посмотреть… Замерзли очень…

— Так не удивительно, что-то ты совсем не по погоде одета.

— У нее куртка была. Хорошая, теплая. Но мы в поезде спать легли, просыпаемся — а ее нет. И сумки Ясиной, а там и вещи, и деньги, и документы, — отчаянно фантазирую я, надеясь, что подобное у них все же случается. А, впрочем, убивают у них неплохо, калечат тоже. Так почему не быть воровству?

— Что ж вы неаккуратно так? — принимает мою версию событий женщина. — Первый раз, что ли, одни, без родителей поехали?.. Ладно, не переживай, придумаем что-нибудь, — кладет она руку на Ясино плечо. — Кто вам наш адрес-то дал?

— Один наш знакомый… Леха, — другого имени просто в голову не пришло.

— Это Летяга или Баринов? — подключается к беседе мужчина. — Или Холмогоров?

— Да мы не знаем фамилию, — даже не раздумывает над ответом Ясмина. — Просто он говорил, что бывал у вас. И что вы гостям рады. И что компаний таких душевных, как у вас собираются, и не встречал больше нигде. А моя сестра — она рисует, — без паузы переключает она внимание с неведомого Лехи на меня. — Мечтает художником стать, учиться поехать. Мы сами в маленьком городке живем, и у нас настоящего художника встретить — нереально, а тут такой шанс…

Не ожидала, что она способна так быстро и складно врать, приноравливаясь к ситуации. А впрочем — она вампир, она чувствует этих людей насквозь. И ее гонит отчаянный страх и необходимость найти убежище. Прежде, чем кончатся силы. Прежде, чем нас обнаружат. У нее все еще есть, что терять. Самое главное сокровище вампира. Ребенок. Каким-то чудом сохраненный ребенок. Второй встречи с охотниками ему явно не пережить.

А меня назвала сестрой. Вампирша — человека. И, оказывается, помнила, что я некогда рисовала.

— Проходите, — хозяин квартиры пропускает нас внутрь. — Раздевайтесь. И давайте, наконец, знакомиться. Я — Борис Алиханов, мою жену зовут Ирина, а это — наша маленькая семейная галерея. Галерея Алихановых, — он с бесконечной гордостью обводит рукой пространство вокруг. Картины везде. Они захватили все стены в прихожей, в коридоре, в той комнате, куда я могла заглянуть от двери. — Возможно, сейчас эти авторы не слишком известны, но я верю, их время еще придет. А настоящие ценители современной живописи восхищаются ими уже сейчас. Со всей страны приезжают взглянуть на наше собрание. Даже из Москвы…

— Да ладно тебе уже, выдохни, — легкомысленно прервала его пафосную тираду супруга. — Вы не пугайтесь, девчонки, он вменяемый, просто когда дело касается его любимых картин… Зовут вас как?

— Лариса, — не задумываясь, отвечаю я.

— Люся, — у Яси с головой было явно лучше. И вот зачем я им назвала свое настоящее имя? Одна надежда, что Ларис у них в стране не намного меньше, чем Алексеев.

— Вот и познакомились. Вы проходите, осматривайтесь, отдыхайте. А потом поможете мне на кухне, к вечеру такая орда завалится, надо ж кормить. Пока с рынка дошли, чуть все руки не оборвались, — она кивнула на принесенный сумки, часть из которых ее муж уже унес на кухню.

Картины, висевшие у них в прихожей, меня не впечатлили. Вот в смысле совсем. Словно детской рукой нацарапанные каракули. Без представления об объеме, пропорциях, перспективе. Неужели здесь с живописью настолько все плохо? Да нет, пока ехали по городу, я видела и плакаты, и афиши кинотеатров… да много чего еще, и нарисовано все было более чем грамотно и реалистично. А здесь… Долго же им ждать мировой известности…

— Непривычно, да? — вернувшийся из кухни Борис все же прочел скепсис на моем лице. — Нужно не бояться вновь стать ребенком, открывающим мир. Выйти за жесткие рамки правил и предписаний. Разучиться всему, чему научили. И познавать заново чистую радость бытия.

Радости бытия не разглядела, хотя впадение в детство было качественным, детсадовцем на зависть. Украшавшие коридор натюрморты из цветовых пятен на фоне художеств предыдущего раздела выглядели просто шедеврами. Борис что-то вещал про свободу от форм, сковывающих наше сознание. А я кивала и думала о том, что от тех форм, что в прихожей, можно и освободиться. А в экспрессии цвета действительно что-то было. Что-то зовущее, едва угадывающееся… Но все же далекое от моих представлений о живописи. Только цвета, чтоб передать всю сложную гамму чувственных образов, для меня было слишком мало.

Я вошла в комнату. Из мебели здесь был только диван. Все остальное пространство занимали картины. Несколько авторов, очень разных. Но я увидела лишь одного. И пропала. Автор этих картин не пытался разучиться рисовать и не искал первозданности в дилетантстве. Но смешивал время и пространство, заставляя образы переходить из одного в другой, создавая из хорошо знакомого нечто невиданное. Хмурая сень зимнего леса становилась здесь каменной стеной с пробитым в ней окном в лето. Листы книги тянулись через луг извилистой дорожкой и уходили легчайшим полотном в небеса в мрачный каменный замок на невесомом облаке. Изогнутые прутья кованой ограды казались контурами неведомого женского лица, проплывающие над садом облака создавали изысканную прическу, скромный вьюнок казался сережкой в невидимом ухе…

— Какие у тебя необычные застежки на туфельках, — доносится до меня из прихожей голос Ирины.

— Необычные? Не знаю, я привыкла. Они у меня давно уже, — легко отвечает Ясмина.

— И выделка какая тонкая… Где это делали? Ведь не у нас, я права?

— Наверное. Я мало где бывала. Мне брат их привез. Возможно, сказал, откуда. Но я не помню уже.

Брат. Который создавал реальности в своих снах. Дарил сказочные рассветы и выращивал для меня океаны цветов. Который мечтал открыть иную реальность для своей единственной сестры. И который никогда уже за этой сестрой не придет…

«И пусть будут белее волос твоих те облака…»

Вот они, бесконечно белые облака, ставшие волосами девы-мечты на картине непризнанного художника… А Лоу никогда не войти в этот «третий мир», мир навсегда погасшего для ее сестры солнца… И он ведь знал, что не будет ему туда дороги. Хотя думал — это где-то среди бесконечных звезд…

— Вижу, ты все же нашла своего автора? — Борис не оставлял меня своим вниманием. — У нас каждый находит что-то свое. Все ж люди разные. У каждого свои эмоции, ощущения, представления. Свой жизненный опыт, свой уровень знаний. Как всем может нравиться только один официально утвержденный канон? В этом изначально заложено некое лукавство, верно? А я собираю очень разные вещи, на самые разные вкусы, для самых разных людей…

— Вы их продаете? Или только выставляете? Или просто собираете для себя? — пытаюсь понять, куда мы все же попали.

— И то, и другое, и третье. Что-то беру только на продажу, что-то не продам ни за какие деньги. А что-то беру специально для выставки, чтоб знакомить молодежь с современным искусством во всей его многогранности.

— Вы и сами еще не старый.

— Мне уже тридцать восемь. Полжизни прожил. А когда приходят вот такие молоденькие девочки, так и вовсе чувствую себя стариком… Показать тебе еще Вашукова? У меня не все здесь выставлено. А на других, я гляжу, ты и не смотришь.

Киваю:

— Да, если можно.

Он ведет меня в кабинет. Здесь задернуты шторы, царит полумрак, есть письменный стол и пара шкафов. А на стенах — вновь картины, картины, картины. Но эти — иные. Совсем. Вместо холста или картона основой им служат тяжелые деревянные доски. На каждой — фронтальное изображение человеческой фигуры, застывшей в мрачной торжественности. Ни объема, ни пространства, лишь пронзительные взгляды огромных серьезных глаз.

— Вы собираете и такое? — не знаю, как сформулировать вопрос, на который хочу получить ответ, не показав своего абсолютного невежества.

— Иконы? Это Иришина страсть. Она у меня реставратор. О древнерусской живописи знает практически все.

— Они древние? — с трудом вычленила хоть что-то, за что смогла зацепиться.

— В основном — восемнадцатый век, семнадцатого меньше. А вот эта — самая ранняя, звезда коллекции, — он указал на маленькую, ничем, на мой взгляд, не примечательную доску с изображением женщины. — Четыреста лет ей. А нашли, представляешь, случайно, в каком-то амбаре. Она черная вся была, доска гнить начала… Сейчас за нее безумные деньги нам предлагают. Не отдаем. Ириша верит, что хранит она нас… А Вашуков у меня здесь, — Алиханов оборачивается к холстам, что стоят на полу возле одного из шкафов, повернутые к стене. Перебирает их, вытягивая на свет несколько. — Вот интересная его работа… эта мне нравится меньше… а вот эта самая первая, он ей со мной расплатился как-то. Были еще — но их я уже продал, спрос на них есть, даже иностранцы интересуются…

Опускаюсь на пол, чтоб лучше рассмотреть. И вновь теряюсь в изгибах фантазии этого художника. Мне, напротив, вторая нравится больше.

— Сразу видно истинного ценителя, — удовлетворенно кивает Борис. Мой искренний интерес ему явно глубоко импонирует. — А сестричка твоя первым делом в ванну побежала.

— Ой, — возвращаюсь к суровой реальности. — Мне ж ей, наверно, помочь нужно. Да и самой… Вы ведь простите, ничего, если я тоже… воспользуюсь?

— Да беги, не стесняйся, никуда картины не денутся, — смеется хозяин. — Разве что новые с минуту на минуту прибудут.

— Новые?

— Вместе с автором. Привезет он нам, я думаю, что-нибудь кроме себя любимого.

— Так он что, к вам приезжает? Скоро?

— Ну так встреча с автором у нас с каким на сегодня назначена? — чуть усмехается Алиханов. — Ты с каким художником-то пообщаться хотела?

— Да я, если честно… с любым…

— А приедет тот самый, — откровенно потешается надо мной Борис. — Беги, мойся.

Яся сидит, сгорбившись, под потоком воды, никак не реагируя на мое вторжение. Ее лицо не выражает ничего — отрешенное, пустое, нечитаемое. Или это я не в состоянии прочесть там хоть что-то, слишком дезориентированная отсутствием на этом лице самого главного.

— Помочь тебе вымыть голову?

— Если не тяжело… Я могу и сама, я даже нашла шампунь, вот только… устала…

Устала. Не удивительно: голод физический, энергетический, перенесенные пытки, жуткие условия содержания… И она еще держалась, она еще шла, ехала, искала… Я просто ходить, и то устала уже, не представляю, как она продержалась так долго.

— Теперь отдохнем, верно? — начала была засучивать рукава на рубахе, а потом подумала: да кого стесняться? Слепую вампиршу? А намочу одежду, менять будет не на что. Да и самой помыться не помешает. — Я залезу к тебе, ты не против?

— Только воду поправь.

Недоуменно подставляю пальцы под струю воды, чтоб тут же с криком отдернуть.

— Яська, да ты в уме?! Ты холодную вообще, что ли, не включала?

— Холодно. А вода вроде теплая, а не греет…

— Теплая? Да ты кипяток включила, им ошпариться можно! — отворачиваю от нее воду, начинаю судорожно крутить краны. Багровые пятна, оставленные водой на ее спине, прямо на глазах исчезают, сравниваясь в цвете с остальной кожей. — То, что ты себе регенерацию лишний раз на ровном месте запускаешь, разве здорово? Разве у тебя энергии на это переизбыток?

— Да оно, вроде… не тратится, — неуверенно оправдывается она. — Или немного совсем. Не знаю, я не задумывалась никогда. Просто согреться хотелось.

— Сейчас согреешься, маленькая, не переживай, — забираюсь к ней в ванну, покрепче прижимаю ее к себе спиной. — Так теплей, верно?

Она глубоко вздыхает, обнимает мои руки, держащие ее за плечи.

— Да, так хорошо. В тебе есть эта искра. Частичка крови вампира. От нее — так тепло.

Частичка крови вампира… Да, им же вечно нужны прикосновения, ласки себе подобных. Бесконечный энергетический обмен. Только кровью, похоже, его не восполнить… Но Анхен ведь путешествовал. Как-то он жил один… Или то, что нормально для здорового, становится невозможным для больного? У нее же энергетические узлы разрушены. Значит, энергия вытекает… или не аккумулируется… Нам нужен Анхен. И пусть он последний вампир на свете, которого я хотела бы видеть, нам нужен Анхен, чтобы спасти ее. Пусть отвезет ее домой, покажет Сэнте, та обязательно что-нибудь придумает. Даже если зрение уже не вернуть, как-то помочь ведь можно. Чтобы Яся хотя бы перестала мерзнуть.

— Ты думаешь, он сможет найти нас здесь?

— Владыка? — Яся понимает по-своему. — Нет, не должен. Но лучше побыстрее уехать. Найди где-нибудь карту, выбери город. Побольше. И подальше отсюда. Завтра утром заберем твой паспорт и поедем…

— Завтра утром? Мне казалось, лучше забрать его сразу, пока о нем никто не узнал.

— Завтра утром, — убежденно повторяет Ясмина. — Потому что сейчас ты отдыхаешь со мной в летнем домике. Потом будешь помогать добираться до Границы. Потом опять отдыхать. И только завтра с утра приедешь в Пермь.

— По-моему, ты перестраховываешься. Кто будет проверять?

— Леха твой и проверит. Он был против того, чтоб меня отпустить, и теперь его явно совесть мучает. Да и не верю я, что «почти настоящий» паспорт здесь могут сделать за одну ночь.

— Ладно, с паспортом можно и завтра, меня и саму при мысли о том, что надо вновь искать что-то на этих улицах, в дрожь бросает… Наклоняй голову, волосы намочим… Ты мне лучше скажи, как нас отыщет Анхен? Тем более, если мы и отсюда уедем.

— Ребенок, Лар. Я ведь ношу его ребенка. Это такой энергетический след. Он найдет, просто… чуть-чуть попозже. К лету. Когда ребенок воплотится физически, ему будет легче его почувствовать. Нам надо продержаться совсем немного. Пожалуйста, Лара. Не важно, куда мы уедем. Анхен найдет, — она вздыхает. — А здесь нас может найти кто угодно. И если это будет твой Леха, вспомнивший долг…

Леха нас не предаст, я почему-то была уверена в этом. Но для Яси он был просто одним из охотников. Олицетворение всего того ужаса, что они сотворили с ней. И она боялась, она панически боялась находиться столь близко от их логова. Я понимала ее, мне и самой было не слишком спокойно.

— А мы справимся, Ясенька? Ты разве сможешь одна — без соплеменников, без врачей? — с сомнением вздыхаю я, намыливая ей волосы. Они отрастают, скоро будут касаться плеч, и, наверное, это хорошо. Те, кто, возможно, будут ее искать, едва ли ожидают, что они могут расти так быстро.

— Одна — не смогу, — признается она. — Только если с тобой. Я знаю, я обещала тебя оставить, едва мы дойдем до людей, но теперь… Не бросай меня, Лара, — едва слышно шепчет она, — пожалуйста. Без тебя мой ребенок погибнет, только в тебе есть эта искра, это тепло, его нам хватит, а потом…

— Тихо, Яся, ну что ты? Конечно я не оставлю. Я просто пытаюсь понять, как лучше, — вода течет по ее волосам, смывая пену. А я вспоминаю ее брата, как он заботился обо мне, беспомощной, выхаживал, согревал. Могла ли я когда представить, что мне придется так отдавать свой долг? В мире, где его больше нет…

— Лучше уехать, Лара, — убеждает меня Ясмина. — Это очень хороший дом, и нам просто сказочно повезло, но лучше уехать. Завтра. Как можно раньше. В этом городе опасно.

— Хорошо, мы уедем, — я скольжу мочалкой по ее спине, словно мылом можно отмыть весь тот ужас, что въелся под ее кожу в том жутком ангаре. — А эти люди, что нас приютили, неужели они действительно верят, что мы ехали к ним, ради этих картин, ради этого художника?

— Насколько я могу чувствовать — да, — перемена темы Ясю успокаивает. — Причем они допускают мысль, что не ради картин, а просто переночевать. Для них это нормально. Здесь постоянно какие-то гости, у них постоянно кто-то ночует, будучи проездом…

— Посторонние люди?

— Друзья друзей, друзья друзей друзей… Им это нравится. Новые люди, новые знакомства, связи, известность… Как же еще функционировать их галерее, если в газету о ней объявление не дашь?

— Почему не дашь? — не понимаю я.

— Не знаю… Местные вампиры не разрешают?

— Какие вампи?.. Ты меня не пугай, — выдыхаю я, понимая, что она просто шутит. — Лучше скажи, что ты думаешь о собственном ужине. Ну, чтоб я сразу знала, чего мне ждать, — закончив с Ясей, начинаю приводить в порядок себя. Расплетаю косы. Такие длинные, такие пышные. И ведь Леха прав — придется резать. Не носят здесь так, я смотрела. Совсем, никто. Разве что дети малые… Вот и на меня все как на ребенка смотрят. — И да, Ясь, ты все же учитывай, у людей нет традиции заниматься сексом с гостями на глазах у жены… То есть бывает, конечно, всякое, но если Ирина застанет тебя с мужем — скандал будет грандиозный, с битьем лиц и порчей картин. Ты им просто разрушишь семью в ответ на гостеприимство.

— Да нет, о нем я думала в последнюю очередь, — успокаивает меня Яся. — На крайний случай. Я больше рассчитываю на их гостей. Ирина обещала, их будет много, смогу выбрать по вкусу.

— Но ведь глупостей… ты же не наделаешь? Ты ведь понимаешь, что нам надо уехать отсюда тихо, не оставив лишних воспоминаний?

— Глупость очень хочется сделать одну и прямо сейчас…

— И? — вопрошаю, не дождавшись продолжения.

— Очень крови твоей хочу, — она чуть тянется и безошибочно берет меня за руку. Притягивает ее к себе и с нежностью целует в ладошку. — Понимаю, что надо дождаться вечера и тех мальчиков… Но очень хочу твою. Сейчас. Здесь.

Что ж, я ведь ей обещала. А она все еще страшно голодная.

— Хорошо. Я только домоюсь, ладно? Потом у меня уже вряд ли получится… А здесь — это даже неплохо, — пытаюсь искать плюсы в мероприятии, которое понравиться мне не может по определению, — очнусь — а кругом вода.

Очнулась я на кровати, с замотанными полотенцем волосами и укрытая пледом. Яська обнаружилась рядом, одетая в черно-серое трикотажное платье с широким кожаным поясом. Обхватив меня рукой за талию и привалившись к моему боку она, должно быть, спала, поскольку никак не прореагировала на мое шевеление.

Вожделенную воду нашла в графине на тумбочке. Заодно обнаружила, что под пледом я не совсем, чтобы раздета. На мне красовалось ночная сорочка явно из гардероба хозяйки. А оккупировали мы, соответственно, хозяйскую спальню. В постельке, впрочем, мне понежиться не дали, уложили поверх покрывала. Но даже за это было неловко. Ворвались к чужим людям, расположились, словно любимые родственники… Это сколько же я без сознания провела, что даже Яська уснула, меня дожидаючись?

Напившись, посидела немного, приходя в себя и разглядывая картины на ближайшей стене. Взгляд притянул натюрморт из бутылок различной степени целости и наполненности. Тошнотворно-зеленая гамма и болезненно-искривленные силуэты не позволяли именовать сие творение иначе, чем «Утро алкоголика». Даже любопытно стало, зачем Борис поместил ее в спальне. Чтоб бросить пить? Или чтоб даже не начинать?

Моя сумка, как и одежда, обнаружились возле кровати. В сумке оказались две чистых футболки и трогательно упакованный в оберточную бумагу комплект белья. Этакий интимный подарок от того, кто знал, что не будет у нас интима. Но намекал, что хотел бы…

Примеряя его подарок, впервые подумала собственно о Лехе: а я бы хотела быть с ним? А смогла бы? А получилось бы у нас хоть что-нибудь, кроме ночи любви? Или не вышло бы и ее? И не находила ответа. Я совсем не знала его, и не знала, что он увидел во мне, и было ли хоть что-то из его чувств ко мне искренним, а не вызванным «вампирским взглядом». И совсем не была уверена, что смогу хоть что-то почувствовать сама. Впрочем, его поцелуй мне понравился. Но еще больше мне понравилось то, что он нас отпустил. Он был для меня средством спасения, не более… Но, быть может, будь у нас шанс узнать друг друга получше…

… он сумел бы выяснить мой размер. Лифчик был мал. Кое-кто, кажется, слишком всерьез считал меня «деткой». А у меня от «детки» косички, разве что.

Зато футболка оказалась впору. Дополнив ее своими неизменными брюками (которые хорошо бы сменить, да не на что) и заплетя свои пока еще неизменные (но уже приговоренные) косы, отправилась искать хозяев.

Ирина нашлась на кухне. В компании двух дев неопределимого возраста с агрессивно вздыбленными шевелюрами и невероятным количеством яркой косметики на лицах. Обе были в брюках свободного покроя сильно сужающихся на щиколотках: одна в черных, другая в ярко-зеленых, и в пиджаках с невероятно широкими плечами. В ушах — крупные пластмассовые серьги, на руках какое-то дикое количество браслетов… Вот еще бы определить с ходу, это норма для местной молодежи, или какая-то разновидность нашей вампиромании…

А вот на Ирине платье. Длиной чуть ниже колена (что для Светлогорска было бы вызывающе, а для Новограда почти в рамках приличий), с крупными накладными карманами и такими же, как у дев, широкими накладными плечами. И волосы у нее гладкие, собраны сзади в куцый хвостик. Ну так Ирина и старше.

— А, Лариса, — заметила меня хозяйка, — проснулась? Проходи, знакомься: это Марина, это Кристина.

— Очень приятно, — что тут еще скажешь? — Ирина, я вам хотела отдать на общий стол, — выставляю тушенку, колбасу и конфеты. — И вы простите, что я вас так побеспокоила. Никак не думала, что усну, даже не добравшись до кровати…

Девицы хихикнули.

— Да не переживай, здесь и не такое бывает, — утешила меня Марина. — Вон Толян прошлый раз на всех обиделся, сказал что уходит. Но набрался так, что идти уже не смог, пополз… — они вновь хихикнули на пару с Кристиной. — Ну и дополз до коврика в прихожей. Там утром и нашли…

— Смешно, — мрачно подтвердила я, впервые подумав о том, что вечер едва ли будет трезвым, и на что тогда рассчитывать моей Яське?

— Да ты маленькая просто еще, не знаешь толку в хорошей пьянке, — Снисходительно улыбнулась мне Кристина. — Ничего, милый домашний ребенок, мы научим тебя плохому.

— Да, девочка, ты попала в очень дурную компанию, — поддакивает ей Марина. И они опять веселятся.

Смотрю на них — таких ярких и самоуверенных, и понимаю, что я пусть я в этой простенькой белой футболочке, с косичками и без грамма косметики и выгляжу для них как ребенок, я старше на жизнь, а то и на две. Вспоминаю, как веселилась Ясмина, когда мы выбрались из пещеры по эту сторону границы. Как она смеялась, и порхала, как мотылек, каким счастьем сияли ее глаза…

— Вы уж простите, тетеньки, — мило улыбнулась, сдерживая подступающие слезы. — Но учиться я собираюсь исключительно живописи. Пить водку, есть мясо или краситься, как ярморочная плясунья, научить меня невозможно, — а дальше разворачиваюсь и иду прочь, прочь…

В спальне Яська, в комнате слышны голоса, ванна кем-то занята. После недолгой борьбы с замком открываю дверь на лестницу, чтобы упасть на ступеньки, и завыть от боли и отчаянья, которые я просто не могу больше носить в себе.

— Ты чего, Лариса, что ты? — Ирина выскакивает за мной.

— Какие же дуры, — удается выговорить между нервными всхлипами. — Какие же счастливые… беззаботные дуры! Всех проблем в жизни… как бы тушь не смазалась… А она больше не может летать… Понимаешь, не может! Совсем! Никогда! А она так смеялась… так смеялась! Такая красивая была, такая счастливая!.. Два дня назад всего было! Представляешь, два дня! И ничего больше нет… Осколки… Обломки… А он на коврик полз… как смешно… обхохочешься… Картину на голову не надел?.. Упущение. Надо было надеть… — Я рыдала долго и безобразно, неся какие-то глупости и пугая добрую женщину, которая безуспешно пыталась меня утешить. Даже предлагала мне какие-то капли, и я бы согласилась, с удовольствием согласилась бы упиться успокоительным до бесчувствия, но у меня была Ясмина, и я не знала, можно ли ей это лекарство, не отравит ли оно мою кровь. Ведь больше, похоже, Яське в этом доме рассчитывать не на что.

Потом мы готовили все-таки еду, и даже что-то поели, и девицы все интересовались у меня, а правда ли, что я вегетарианка. Отвечала, что инопланетянка, не понимая, что они имеют в виду и даже не пытаясь вникнуть в суть вопроса. А потом воспользовалась моментом и утянула Ирину в кабинет, чтобы она рассказала про те картины.

Девицы с нами не пошли, им не нравилась «эта рухлядь», они присоединились к компании в гостиной. А у меня пока не было сил, да и желания с ними знакомиться. В кабинете был полумрак, и тишина, и отсутствие посторонних. Лишь Ирина рассказывала мне одну историю за другой, а я слушала, смотрела и пыталась понять… Не запомнила и половины, слишком уж много было новой информации и незнакомых слов, о значении которых я боялась переспрашивать. Зато удалось успокоиться.

А дальше все же пришлось вливаться в компанию, уже достаточно большую, шумную и разношерстную. «Тот самый художник», как выяснилось, уже прибыл. Где-то под тридцать, высокий, худощавый, чуть сутуловатый, с заметно обозначившимися залысинами. Он был в центре компании, активно общался, громко смеялся… И было у меня подозрение, что стопку за встречу он уже накатил. А то и не одну. А впрочем, не только он.

Борис, от которого тоже весьма ощутимо несло спиртным, но все такой же обходительный и важный, представил меня Вашукову лично, расписав как страстную поклонницу его таланта, выделившую его картины с первого взгляда и мечтающую об уроках гениального мастера.

Вашуков, которого звали, как выяснилось, Пашей, на столь явную и грубую лесть даже не поморщился, потрепал «милую девочку» по щечке и снисходительно сообщил, что для того он и дает сегодня мастер-класс, чтобы каждый смог… И отвернулся к девам, которых явно считал взрослее, раскованнее и перспективнее… И точно не в плане живописи.

Нет, не то, чтобы он был мне нужен для чего-то, окромя рисования, но впору было уже к зеркалу бежать — да что ж со мной не так-то? Ну, не накрашена, нечем, не у Ирины ж просить. Но внешне-то я… вполне симпатичная дева, даже и без косметики. И на малолетку — ну уж никак, после всего, что со мной было… А что со мной было, с другой стороны? Сплошные регенерации. Они мне что, еще и возраст сожрали? В краю вечно молодых вампиров это в глаза не бросалось, они сами такие, а здесь… Ладно, лишь бы опекуна по малолетству не назначили, с остальным разберемся.

Мастер-класс стоил денег, но я отдала, не задумываясь. Все же пользоваться гостеприимством Алихановых было неловко, мы им даже не друзья друзей, мы вообще чужие. И не важно, что у них тут таких «непойми кого» полон дом, а рисовать большинство из тех, кто сидел рядом со мной, не то, что не умеют, но даже и не научатся.

Вашуков говорил красиво. О свободе сознания от материи, о свободе вещей от приписанных им функций.

— Что такое стул? — расходился художник. — Нас с детства убедили, нам вдолбили в сознание, что стул — это такой предмет для сидения. И мы настолько поверили в это, что перестали видеть, собственно, вот этот объект, — он потрясает в руках несчастный предмет мебели. — Но вы забудьте, что это стул, выкиньте из головы, что на нем сидят, и вы вдруг увидите… — а дальше челюсть его медленно опускается вниз, стул, только что воздетый под потолок на вытянутой руке, еще более медленно опускается на пол. — Здравствуйте, — произносит он уже совсем другим тоном, как-то приглушенно, потерянно. Словно испытал невероятное потрясение и не в силах прийти в себя. — Вы не стойте в дверях, проходите ближе, здесь есть место. Присаживайтесь, — и он приглашающе указывает на тот самый предмет, который, как он только что уверял, может быть всем, чем угодно, кроме места для сиденья.

— Благодарю, у вас очень звучный и выразительный голос, мне прекрасно слышно и отсюда, — раздается в ответ мелодичный голос Ясмины.

— А отсюда вам будет еще и прекрасно видно, — продолжает совершенствоваться в галантности художник. — Мы ведь собираемся рисовать. И вы сможете следить за тем, как рождается произведение искусства, находясь в самой непосредственной близости от мастера.

— Я слепая, Павел. Мне не увидеть. С любого расстояния.

— Совсем? — я думала, быть ошарашенным и потерянным сильнее, чем после ее появления, он уже не в состоянии. Но этим признанием она его просто уничтожила.

— Совсем. Я пойду, не буду вас отвлекать. Простите, что помешала, — она скрывается в коридоре, он с размаха садится мимо стула, а поднявшись, долго не может сообразить, на чем он, собственно, остановился. И все, что он говорит потом, уже совсем не так вдохновенно, ярко, образно. Мысленно он больше не с нами. Мысленно он с ней. Таинственной незнакомкой, которая при всем желании никогда не сможет увидеть ни одной его картины.

Ну а потом мы рисовали тот самый многострадальный предмет мебели, преображая его фантазией в нечто иное, невиданное прежде, увиденное во сне или алкогольном дурмане, нечто, что могло бы быть стулом, но не стало им, потому что никто не знал, для чего на свете нужны стулья… Так, по крайней мере, сформулировал задание Вашуков.

Ну а я рисовала стул. Тот самый, классический, обычный. Предоставленный Борисом для сегодняшнего мастер-класса и побывший «всем, чем угодно, кроме…» весьма недолго, пока не пришла Ясмина. Стул был константой и центром моей маленькой вселенной. А вот пространство вокруг ломалось и корежилось, вспенивалось океанскими волнами и сгорало огнем чудовищных взрывов…

— А ты всегда все делаешь наоборот, а, поклонница? — склоняется надо мной художник, окутав свежим ароматом алкоголя.

— Только если концепция оказывается дискредитирована еще в процессе представления.

— Кем же она дискредитирована? — грозно хмурит брови художник.

— Представляющей стороной.

Он некоторое время покачивается надо мной, пытаясь сообразить, издеваюсь я, «или вообще о чем?» Но водка — она по обе стороны гор на людей действует одинаково. Поэтому, так ничего и не решив и навсегда позабыв об этом, он переходит к следующему «ученику».

Урок рисования как-то плавно переходит в концерт. Не слишком голосистые ребята поют, аккомпанируя себе на гитарах. Часть песен известная, и народ радостно подпевает, что-то анонсируется как исполняющееся впервые. Не могу сказать, чтоб мне сильно понравилось, все же жизнь среди вампиров приучила к тому, что песня — это красота и мелодичность звучания. А здесь, похоже, и от этого предлагалось «освободиться». Но тексты песен заинтересовали. Необычностью образов, и все тем же сочетанием несочетаемого, что привлекло меня в живописи Вашукова, и невозможностью до конца и сразу понять все заложенные автором смыслы. В том числе и оттого, что где-то автор схитрил, и смысла и вовсе нет.

— А можно, я тоже спою? — неожиданно попросила Ясмина, когда запланированный концерт закончился, и гитара пошла по рукам в попытках вспомнить «что-нибудь хорошее». Она присоединилась к обществу вскоре после того, как листы картона с нашими рисунками были убраны, и, присев у меня за спиной, внимательно слушала, опустив голову мне на плечо и прижимаясь ко мне всем телом. Грелась.

Теперь же, получив гитару, она отстранилась и сосредоточилась на настройке инструмента, тихонько проводя по струнам и подкручивая колки.

— Я сегодня впервые в вашей компании, — негромко начала она. — И мне было очень любопытно уловить суть ваших экспериментов. Вы экспериментируете с формой, чтоб непривычный вид заставил бы вас острее воспринимать содержание. Из песен вы убрали красоту формы ради акцента на текстовом содержании. А вот обратный вариант: мы убираем текст, и остаются только мелодия и эмоция, — и прежде, чем хоть кто-то успел ей возразить, или сообщить, что песен без текста он слушать не намерен, она ударила по струнам.

И запела. Нет, не без слов, конечно, на эльвийском. На несуществующем для них языке, о несуществующих для них проблемах. Ее пальцы летали по струнам, выводя сложнейшие и красивейшие мелодии, ее голос обволакивал пространство, то усиливаясь, то вновь затихая. А эмоции — она предупреждала не зря. Эмоции били, разрывая душу, заставляя дышать чаще и чувствовать острее.

Подхваченная этим эмоциональным вихрем, я не сразу поняла, что она поет Его песни. Песни, созданные ее братом или песни, созданные на его стихи. Я не сразу поняла, что она так плачет, выплескивая на нас всю ту боль, что разрывает ей душу. Что она так хоронит его. И прощается. Разделенные эмоции. То, что было так естественно для ее народа, для ее мира. И чего она отныне была лишена, оставшись совсем одна, утратив природные способности к гипнотическому воздействию. Она делилась с нами своим горем через музыку, и не только я, знавшая, о чем ее песни, не могла удержать слез. Женщины рыдали все. Мужчины держались если только внешне.

Она пела и пела. Песню за песней, не давая опомниться. Полчаса или вечность. Время остановилось. Никто не разговаривал, не разливал, не выпивал, не закусывал, не шевелился. Не существовал. В этом пространстве не было ничего, кроме ее голоса. И эмоций.

А потом была оглушительная тишина. Которая звенела так, что, казалось, взорвется. Они пытались отдышаться. Люди, никогда не знавшие, что такое вампир.

— А я не верил, что бывают сирены, — Вашуков подобрал слова первым. — Всегда считал, что Одиссей, привязавший себя канатами к мачте, чтобы не прыгнуть в бездну, — это просто красивая гипербола. А он действительно прыгнул бы, не будь он привязан. Потому что если бы ты в этой песне пожелала бы, чтоб я прыгнул в окно — я бы прыгнул, не раздумывая. Я даже сейчас бы прыгнул. За одно твое слово…

— Я знаю, — спокойно соглашается Ясмина. — Но ты останься. Если хочешь быть полезным — будь живым. Мертвые не нужны.

А дальше все, словно отмерев, очень долго хлопали, повторяли до бесконечности загадочное слово «катарсис»… А потом уже наливали, и выпивали, и вновь выпивали, и кроме нас с Ясминой никто от выпивки не отказывался. Я, глядя на это, мрачнела все больше. Не потому, что осуждала их, нисколько. Я так соскучилась по человеческому обществу, по таким вот безбашенным пьяным компаниям, по всем тем веселым глупостям, что творят люди на первой стадии опьянения. И я сама с удовольствием пригубила бы — пусть не водку, здесь были напитки и послабее, глядишь, и не отравилась бы… Но Яська… Кто будет кормить мою Яську? Она ведь так рассчитывала на это сборище…

Правда, сама Яся признаков недовольства не выказывала. Она давно перебралась от меня к восторженно взиравшему на нее художнику, благосклонно кивала в ответ на его словоизлияния, позволяла ему обнимать себя, время от времени трогательно проводила кончиками пальцев по его щеке и что-то тихо шептала на ушко. Что, впрочем, не мешало ей при этом второй рукой многообещающе скользить по коленке типа, сидящего справа. М-да, она говорила, что цифра один ее не устроит… Вот только художник мало походил на человека, готового делить понравившуюся деву с кем бы то ни было.

Поэтому, когда нетрезвый сосед начал пылко обцеловывать шаловливую Ясину ручку, Павел это заметил. А заметив, не вставая залепил конкуренту кулаком в лоб. Дальше бурная, но непродолжительная драка, соперников, при активном участии хозяина дома, растаскивают, спаивают «за мир и дружбу»… Яська, отскочившая при начале конфликта к стене, настороженно выжидает с выражением бесконечного удивления на лице.

Вашуков просит ее вернуться и сесть рядом, она отказывается…

— Да ты… Да я за тебя… — пытается сформулировать все более пьянеющий художник. — Да я… Вот! — от переизбытка чувств от разбивает собственную рюмку об стол и под нетрезвый женский визг впечатывает ладонь в осколки.

Ясмина подскакивает почти мгновенно. Хватает разошедшегося художника за руку, подносит к губам, слизывает выступившую из пореза кровь… И тут же, страшно закашлявшись, сплевывает прямо на расстеленную на полу скатерть.

— Ты что, ты что, там же стекла! Ты порезалась? — тут же пугаются окружающие, пока она невнятно шипит что-то, пытаясь прийти в себя, а я пытаюсь обойти импровизированный стол, чтобы до нее добраться.

— Что ты сделал? — негромко, но прочувствованно возмущается Яська. Павел, перепуганный предположением, что она наглоталась осколков, лепечет что-то про удаль молодецкую и что он никак не думал… — Что ты с кровью своей сделал? Ты же убил ее, она мертвая!

— Яся, Яся, пойдем, умоемся, — я тяну ее прочь, пока она в возмущении не наговорила лишнего. — Нет, не нужна помощь, отстаньте, — отмахиваюсь от прочих. — Твоя особенно не нужна, руку перемотай, разудалый молодец! — мне, наконец, удается захлопнуть за нами дверь ванной.

— Не поранилась?

— Да не было там стекла, — отмахивается Яська. — Там кровь была мертвая! Что он сделал? Что он с ней сделал, ты можешь мне объяснить? Это не то, что пить, это же в рот взять невозможно!

— Бедная моя Яська, — я устало сажусь на край ванны. Как-то даже в голову не пришло, что людей «в естественной среде» она и не видела прежде, ей всегда привозили — отборных, здоровых, красивых. — Это называется алкоголь. То, что все они пьют. На людей влияет — сама видишь: мозг выключает совершенно. Еще один из вариантов свободы — свобода от осознанности собственных поступков. А пить такую кровь нельзя, Анхен говорил, она вам как яд. И еще два дня минимум будет чиститься. Хотя — это еще сколько они выпьют, — вздыхаю. Алиханов явно затарился по принципу «чтоб два раза не бегать», окончания банкета в связи с окончанием спиртного тут не предвидится.

— А я все думаю: почему я кровь чувствовать перестаю? Сначала ее тут много было, а потом запах все слабее, слабее, вонь одна… Уже успела себе придумать, что это я… Что обоняние отмирает…

— Нет, Яся, нет, — пугаюсь я ее страхам. — Меня же ты чувствуешь?

Кивает.

— Ну вот видишь, все хорошо с тобой, это просто алкоголь… Я и представить не могла, что ты не знаешь, я бы сказала…

— Безумие какое. Столько крови… — стонет Ясмина. — Столько полноценной крови, а пить нечего… Все перепортили. Просто взяли и перепортили…

— Люся! — ломится в дверь Вашуков. — Люсенька, солнце мое, открой. С тобой все в порядке?

Ясмина вздыхает.

— А подрались-то они с чего, ты не видела? Я поняла, что алкоголь, и что мозг работает хуже, но хоть какая-то причина должна ведь быть? Внешний раздражитель, я не знаю…

Теперь уже я вздыхаю.

— Ты соблазняешь сразу двоих, Ясь. У людей такое не принято. Если Вашуков решил, что ты его дева, он просто не позволит кому-то еще оказывать тебе знаки внимания. Да и никто не позволит.

— Но это не им решать! — возмущается вампирша. — И я не его дева, мне просто нужны партнеры для секса на этот вечер… Я же не знала, что они все негодные.

— Люся! Люся, ответь, не молчи, — сотрясает дверь Вашуков.

— Идем, — вздыхаю я. — Еще ведь дверь вынесет, мозг-то пропит.

Выходим.

— Люсенька, как ты? Прости меня, я не хотел… — бросается к ней художник.

— Вернись в комнату, — она отодвигает его на пару шагов одним небрежным жестом руки. — Ты больше не нужен, — и столько в этом неискоренимо вампирского: этот холодный равнодушный тон, спокойные, чуть снисходительные интонации, словно она говорит с рабом из стада, эта непоколебимая уверенность, что он выполнит беспрекословно…

— Люсенька, да ты что? — обалдевает Павел.

Она поворачивает в его сторону голову. На лице — скорее недоумение. Он не послушался, а она больше не в силах отдавать ментальные приказы. И что ей делать теперь?

— Пойдем на воздух, — тяну ее в сторону двери. — Может, встретим там кого, молодого и трезвого, — от запаха алкоголя уже действительно хочется продышаться. Хоть самую малость.

Я открываю дверь на лестницу, делаю шаг… и складываюсь пополам от сильнейшего кашля. Все кашляю, и не могу остановиться. Вся лестничная клетка в клубах едкого дыма, на миг мне кажется, что тут пожар. Но огня нет, лишь дым… от тлеющих бумажных трубочек, что держат во ртах сидящие на лестнице ребята.

— А это что? — пораженно выдыхает за моей спиной Ясмина и тоже закашливается.

— Это? Это марихуана, детка, — самодовольно отвечает один из расположившихся на ступеньках парней. — Хочешь попробовать?

— Да нет, обойдусь, — Чтобы ответить, Ясмине вновь приходится вдохнуть, и она опять начинает кашлять.

— Ну, не будь такой букой…

— Что у вас тут? — в голосе Бориса, выглянувшего на лестницу следом за нами, звучит явная угроза. — Гарик, я что просил?! — решительно отодвигая нас себе за спину, хозяин вечеринки грозно нависает над компанией. Благо внушительная комплекция позволяет.

— Боря, в чем проблема, успокойся, — примирительно поднимает руки Гарик. — Ты сказал курить на лестнице — мы курим на лестнице, нет вопросов. Картины там, жена запах не любит — мы все понимаем, не заводись…

— Ты из меня дурака не делай. Табак курить а лестнице, а не эту дрянь! Я говорил с этой гадостью ко мне не ходить? Говорил или нет?! Еще малолеток они мне тут будут на наркоту подсаживать! А ну вон пошли отсюда, пока за шиворот с лестницы не спустил!

— Боря…

— Я не ясно сказал? — он таки хватает за шиворот ближайшего и толкает вниз по ступенькам.

— Боря, Боря, Боря, — остальные успевают ухватить товарища не дав упасть и, возможно, разбиться. — Все, тихо, уходим, уходим.

— И чтоб ноги вашей в моем доме не было! — продолжает бушевать хозяин.

А я сгибаюсь в новом приступе кашля.

— А вы какого черта сюда выперлись?! — оборачивается Борис. — А ну марш в квартиру!

Спорить желания ни малейшего. Возвращаемся вновь за общий стол. Алиханов, схватив бутылку, начинает активно всем разливать, Вашуков пытается вновь завладеть вниманием Яси.

— А ты что ничего не пьешь? — хозяин замечает мой нетронутый бокал. — Тебе не нравится вино? Так не проблема, я налью другого. А если это плохое — да пошло оно в пропасть, — схватив мой бокал, Борис разворачивается к окну, открывает створку и с размаха выкидывает его прочь.

— Борис, — только и успеваю дернуться я.

— Да что я, для хорошей девушки хорошего вина не найду? Или чистого бокала? А с ними не водись. Не водись, нехорошие они люди, запомни мои слова… — он назидательно машет указательным пальцем. — Я же что? Я ж от всей души — вот, залейся, хоть обпейся тут, а они… — в голосе не слишком трезвого хозяина мешаются возмущение и обида.

А за окном вдруг грохочет, и багровое зарево освещает ночь. И снова грохот, и пол под ногами вздрагивает, и снова вспышка, и еще…

— Что это? — теперь в окно смотрим уже не только мы с Борисом. Народ скорее изумлен, чем напуган. Хотя есть и те, кто пытается сказать, что это война, что это монстры из-за темных гор сдвигают границу. Их обрывают, над ними смеются.

Мне не смешно совсем.

— Яся, что это? — шепчу вампирше. — Ты что-нибудь чувствуешь?

— Летние домики, — отвечает она еле слышно. — Летние домики… Надо уезжать, надо немедленно уезжать…

— Кто это сделал? Это люди или?..

— Или. Тех людей больше нет. Города тоже.

— Города? — ужасаюсь я.

— А ты правда думала, что то, что они сделали, сойдет им с рук? — в голосе обычно мягкой вампирши вдруг звучат такие убийственно-холодные нотки, что я невольно вспоминаю, кто ее воспитывал. — Не жаль! Никого! Ни одного! — она начинает дышать слишком глубоко и часто.

— Яся, Яся, пожалуйста, не надо, успокойся, — обнимаю ее, прижимаюсь к ней, пытаясь загасить ее вспышку.

Она обнимает в ответ, гладит по волосам.

— Только тебя хочу спасти. Тебя и ребенка… Надо ехать, Лара. Надо немедленно уезжать. Нельзя, чтоб тебя нашли, нельзя… Иначе все зря…

— Сейчас? — бросаю взгляд за окно. — Там, вроде, все затихло. Куда мы поедем ночью? Может, все же дождемся утра?

Она долго слушает что-то, далеко за пределами этой квартиры.

— Хорошо, дождемся утра.