I. Разгорелась битва!

Маршал Конхо повел свои отряды на север, преследуя разрозненные банды дона Карлоса. Готовились дать несколько решительных сражений, на этом настаивал командующий, под началом которого соединились значительные силы; он стремился быстрей начать наступление.

Дон Карлос, узнавший о приготовлениях противника, тоже решил вступить, в открытый бой. Он не сомневался в успехе, потому что, по дошедшим до него сведениям, войска правительства под командой Конхо и других генералов значительно уступали его армии, по крайней мере по численности. Стянув вместе отдельные отряды, он мог получить гораздо большее войско, чем у противника, правда, армия его была очень разношерстной и походила скорей на толпу пестро одетых разбойников и авантюристов.

Конечно, войска правительства были лучше обмундированы, обучены и вооружены, чем карлисты, но дон Карлос говорил себе, что зато они могут взять отвагой. Дошло наконец до горячей, кровавой схватки между авангардом Конхо и одним из карлистских отрядов, карлисты были отбиты, но войска правительства заплатили за свою победу слишком большим числом убитых и такой невыгодной, со всех сторон открытой позицией, что победа не радовала.

Дон Карлос между тем полностью подготовился к сражению, которое хотел дать маршалу Конхо, он был твердо уверен в успехе.

Выдвинув вперед правый фланг, он укрепил центр, а командование поручил своему брату Альфонсу и Бланке, этой кровожадной гиене, личным примером подстрекавшей и без того жестоких карлистов к новым жестокостям по отношению к неприятельским солдатам и мирным жителям.

Стоило возникнуть подозрению, что жители какого-нибудь селения стоят на стороне правительства или чем-нибудь поддерживают его, тотчас Бланка отдавала приказ предать селение огню и убивать всех жителей без разбора. Перед ней дрожали больше, чем перед доном Карлосом и доном Альфонсом. Она была кровожадней их обоих.

Ей чужда была жалость! Она всюду рыскала со своими зуавами и уничтожала все, что ей сопротивлялось. Даже там, где из страха перед ней смирялись и шли на всякие жертвы, она не имела жалости, позволяя своим солдатам делать все, что им вздумается. Этим донья Бланка надеялась добиться их преданности и готовности не останавливаться ни перед чем.

Однажды, вскоре после бегства графини Инес из разбойничьего замка Глориозо, в лагерь дона Альфонса въехала какая-то странная повозка. Это была крестьянская телега, лошадью правил карлист. В телеге на маисовой соломе лежал укутанный одеялом, по-видимому, тяжело раненный предводитель какого-то карлистского отряда. Похоже было, однако, что он уже начинал поправляться, потому что, когда повозка остановилась, он поднялся с помощью карлиста и пошел, опираясь на него, правда, при каждом шаге лицо его подергивалось и зубы крепко сжимались. Рука у него была на перевязи, и, видимо, болело плечо. Он был страшно бледен и худ и походил на живого покойника.

– К донье Бланке! – приказал он глухим голосом. – Туда, к палатке с красным знаменем.

Карлист повел его. Встретившиеся солдаты кланялись и провожали его глазами.

Подойдя к палатке, раненый велел дежурному зуаву доложить и через минуту стоял перед доньей Бланкой. Она была одна.

– Как! Это вы, капитан Тристани?

– Я сделался неузнаваем после того выстрела, – отвечал он.

– Слышала о вашей ране, но не поняла, как это случилось, ведь в ту местность бунтовщики еще не проникли. У вас был, верно, какой-нибудь враг среди окрестных басков или выстрел предназначался не вам.

– Мне, ваше сиятельство! Изидор хорошо знает, кому обязан своей раной.

– Не графиня ли Инес, бежавшая в ту ночь, указала вас какому-нибудь скрытому в засаде врагу?

Изидор медленно покачал головой.

– Нет, ваше сиятельство, не с этой стороны была направлена пуля! Но довольно об этом.

– Вы на себя не похожи, Тристани!

– На волоске висел, ваше сиятельство! Ни за какие сокровища в мире не хотел бы выдержать еще раз такие муки, я готов был лишить себя жизни, меня поддерживала только мысль о мести.

– Вам вынули пулю?

– Вырезали, ваше сиятельство! Доктор в поисках ее ковырялся во мне зондом. Пресвятой Бенито! Я точно жарился на вертеле! Это продолжалось целых четыре дня. Сеньор доктор думал, вероятно, что у нас лошадиные натуры. Я стал наконец биться, как безумный, меня связали и чем-то одурманили, не знаю, что было дальше, после мне показывали сплюснутую пулю, засевшую глубоко в плече. Эти мучения усиливались еще мыслью о бегстве моей пленницы. Ах, ваше сиятельство, я предпочел бы чувствовать пулю у себя в плече, чем потерпеть такую неудачу!

– Нетрудно представить, Изидор, что я почувствовала, узнав об этом! Вам приказано было стеречь пленницу.

– И я исполнил приказание, ваше сиятельство.

– Дав ей убежать?

– Вы правы, ваше сиятельство, конечно, я виноват, – отвечал Изидор, останавливаясь на каждом слове, так прерывисто было его дыхание, – но на самом деле я не сидел сложа руки. Я отравил питье пленницы, но или она его не пила, или выпила недостаточно!

– Может быть, оно подействовало на нее позже, и она уже мертва?

– Нет, ваше сиятельство, она жива и благополучно добралась до Пуисерды.

– До Пуисерды? – быстро повторила Бланка Мария, и лицо ее приняло вдруг демоническое выражение. – Вы это точно знаете, Тристани, она в Пуисерде?

– Так мне передали мои агенты.

– Так, теперь я все понимаю! У вас хорошие шпионы. В Пуисерде!

– Там живет дядя графини Кортециллы.

– Да, да! Она нашла у него приют. Вчера мне сообщили, что генерал Мануэль Павиа воспользовался коротким затишьем и поехал в Пуисерду. Я думала, захотел осмотреть крепость, ха-ха-ха! – засмеялась Бланка с такой злобой, что даже Изидор с ужасом взглянул на нее. – Теперь все понятно! – продолжала Бланка. – Маркиз Павиа де Албукерке поехал в Пуисерду искать свою прекрасную возлюбленную! Добрый дядюшка выступит сводником, и молодая чета отпразднует там свою свадьбу! О, это приводит меня в бешенство!

– Дон Мануэль в Пуисерде! – сказал с усмешкой Изидор. – Черт возьми! А я хотел с помощью вашего сиятельства дойти до генерала. Теперь приходится расстаться с этими мечтами.

– Они теперь торжествуют в Пуисерде, – продолжала Бланка Мария. – Ну, Тристани, поблагодарила бы я вас за такую услугу, если бы не вспомнила…

– Вы приказали бы повесить меня, ваше сиятельство, я догадываюсь и на вашем месте сделал бы то же самое! Но я могу поправить дело, и тогда вы смените гнев на милость, ваше сиятельство.

– Вы – калека! – презрительно воскликнула Бланка.

– И калеке может прийти умная мысль, даже иногда умнее, чем геркулесу, ваше сиятельство, – отвечал Изидор, сдерживая досаду. – Во всяком случае, я ведь и калекой сделался, служа вашему сиятельству…

– Вы должны были сделать свое дело получше, а вы позволили выстрелить в себя и стали в результате совершенно бесполезны.

– Это я тоже понимаю, ваше сиятельство, – отвечал Изидор, едва сдерживаясь, – но надеюсь скоро выздороветь и снова стать полезным. Конечно, с моим назначением теперь придется повременить, я вижу, что мне нечего ждать от вашего сиятельства. Есть люди, напоминающие муху, попавшую в миску с супом, – она все старается выползти оттуда, но всякий раз снова соскальзывает в суп. Как только я подхожу к самой цели – вдруг словно что-то толкает меня назад. Черт возьми! Это, впрочем, не моя вина, ваше сиятельство. Меня приводит в ярость мысль о том, что враги мои теперь торжествуют, а я должен опять все начинать сначала. Мне это так же досадно, как вашему сиятельству досадна мысль о маркизе Павиа, обнимающем графиню Инес. Ваше сиятельство, если бы мы опять стали действовать заодно…

– Могу ли я рассчитывать на вас, если вы не сумели справиться с поручением, когда были здоровы!

– Я скоро выздоровею, ваше сиятельство!

– А события в Пуисерде будут ждать этого? – холодно спросила Бланка Мария. – У вас голова тоже, кажется, пострадала во время болезни. Между нами больше нет ничего общего.

– Это жестоко сказано, ваше сиятельство! Я пришел сюда в надежде поправить дело… Что бы вы сказали, если бы я предложил вам окружить Пуисерду и поймать птицу в клетке? Пуисерда – крепость, которую нужно взять…

– Его величество, дон Карлос, не хочет делать этого сейчас.

– Крепость нужно взять в осаду и захватить рано или поздно, ваше сиятельство; нельзя иметь с тыла защищенную неприятельскую местность.

– Повторяю вам, что король Карл против этого плана! Ничто не заставит его пойти сейчас на Пуисерду!

– Скажите прежде всего, ваше сиятельство, хотите ли вы, чтобы крепость была взята? Ведь тогда, во всяком случае, хоть одна птица будет в наших руках.

– Я бы прямо сейчас взяла Пуисерду в осаду и приказала обстрелять ее из пушек! – вскричала Бланка Мария, и глаза ее сверкнули мрачно и грозно. – Я бы разрушила эту крепость, сровняла ее с землей, но, увы! Это желание никогда не исполнится.

– А если бы я сделал его исполнимым, ваше сиятельство? – спросил Изидор, взглянув на нее своими косыми глазами, и самоуверенная улыбка скользнула по бледному, худому лицу.

– Вы хотите сделать то, что не под силу даже мне? Повторяю вам, король Карл намерен вступить в открытый бой с бунтовщиками и не согласен затевать сейчас что-либо еще.

– Никогда бы я не осмелился сомневаться в вашем влиянии, ваше сиятельство, или превозносить себя – нет, нет! Но у меня есть верное средство убедить его величество короля Карла благосклонно отнестись к плану. Я обещаю вашему сиятельству осуществить ваше желание и взять Пуисерду!

– Вы, кажется, относитесь к тому типу людей, которые все хотят сделать, много обещают и ничего не исполняют.

– Испытайте меня еще раз, ваше сиятельство, в этот раз я не обещаю ничего такого, чего бы не мог выполнить.

– Мне и самой хотелось бы сделать последнюю пробу, хотя бы для того, чтобы посмотреть, удастся ли вам повлиять на дона Карлоса и убедить его предпринять осаду Пуисерды.

– Я калека, но вашему сиятельству не придется повторить, что мой мозг пострадал так же, как и мое тело. Я исполню свое обещание. Смогу ли я потом надеяться на прошение и прежнюю милость?

– Если Пуисерда будет взята в осаду – клянусь душой, вы будете генералом и главнокомандующим.

– Я еще чертовски слаб, – сказал Изидор, – но обещание такого будущего действует на меня лучше всякого лекарства. Сейчас же отправляюсь в штаб-квартиру. Не могу обещать вашему сиятельству, что исполню ваше желание на этих днях, но ручаюсь, что оно будет исполнено непременно. Пуисерда будет взята в осаду. Честь имею кланяться вашему сиятельству! По всей вероятности, скоро вернусь с отчетом.

Изидор поклонился, насколько позволяла ему его рана в плече, и вышел.

Он тотчас же хотел отправиться в штаб-квартиру. Снова устроившись на маисовой соломе в телеге, он велел карлисту ехать туда, и повозка снова застучала по дороге.

Изидор улыбался. Он, видимо, доволен был результатом своего визита к Бланке Марии и не сомневался в дальнейших успехах.

Эта уверенность вливала в него новые силы, в первый раз он почувствовал, что не умрет от своей раны.

Имя Доррегарая огненными буквами горело в его воспаленном мозгу! Ненависть и жажда мести затмили ему все – а средства удовлетворить их все еще не было, все еще приходилось утешаться мыслью, что желанной минуты надо только немного подождать. Но так или иначе, а он должен был отомстить ненавистному. Бумаги, взятые у суперьора, ничему не могли помочь, потому что дон Карлос не обращал никакого внимания на подобные тайные общества, которые ему нисколько не вредили. Найти же какую-то другую силу и перед ней обвинить его в связях с Гардунией, было бы не только безумно, но даже невыполнимо при настоящем положении дел.

Этому воскресшему покойнику приходилось рассчитывать только на себя! Он должен был пролить кровь ненавистного на поле сражения или подкараулить его и выстрелить из засады. Эти мысли благотворно действовали на карлистского черта. Один сообщник сатаны поклялся извести другого. Доррегарай не уступал Тристани в жестокости и коварстве, только был несколько в другом роде.

Изидор занимался пустяками, то есть преследовал планы, которые сравнительно с планами мексиканца были пустяками! Доррегарай же был убийцей высшего полета, и если не считать донью Бланку, то самые страшные дела на этой войне, как мы увидим дальше, творил именно он. В последнее время он еще больше вошел в милость дону Карлосу, оставшись победителем в нескольких битвах и отличившись редкой бесчеловечностью во многих случаях.

Имя его произносилось со страхом. Пленные, имевшие несчастье попасть к нему в руки, были обречены на смерть. Он прославился своей смелостью, солдаты называли его новым Кабрерой и все как один хотели служить под его начальством.

Не только в лагере, но и на поле битвы, в самых кровавых схватках он постоянно был впереди со шпагой в руке. С тайным страхом уже начинали говорить, что он неуязвим и, наверное, связан с сатаной, так как его не берут ни штык, ни пуля.

Для предводителя банд авантюристов была очень выгодна такая репутация.

Доррегарай боялся Тристани, тот был опасен для него. Через несколько дней после выстрела, сбившего Изидора с ног, Доррегараю донесли об этом, и он считал его теперь умершим.

Изидор знал это и заранее радовался, представляя себе удивление Доррегарая, когда он вдруг явится перед ним.

Занятый этими мыслями, он и не заметил, как доехал до штаб-квартиры. Уже наступил вечер. От штабных офицеров он узнал, что дон Карлос уехал и вернется не раньше завтрашнего дня. Ему отвели помещение, куда он пригласил полкового доктора, осмотревшего рану и сделавшего новую перевязку. Изидор уснул в эту ночь спокойнее, хотя тревожные мысли все еще не покидали его.

На следующее утро знакомый офицер из свиты дона Карлоса позаботился, чтобы его хорошо покормили, и, как только дон Карлос вернулся, Тристани велел отвести себя к нему.

Ему довольно долго пришлось ждать, пока до него дошла очередь, так как в штаб-квартире принца скопилось много дежурных офицеров и адъютантов с депешами. Когда они закончили свои доклады, Изидора ввели к дону Карлосу. При нем были адъютант и его секретарь Виналет, которому он отдавал приказания на вечер.

Появление Изидора, казалось, не было ему неприятно. Тристани, несмотря на рану, стоял, вытянувшись по-военному. Дон Карлос тотчас обратился к нему.

– Так вам удалось спастись, капитан? – спросил он. – Мне сообщили, что в вас выстрелили из засады и что вы убиты.

– На этот раз кое-как уцелел, ваше величество, – отвечал Изидор. – Недалеко был от смерти, но, видимо, не суждено еще мне умереть.

– Да вы и теперь, кажется, не совсем оправились, капитан?

– Рана еще не закрылась, ваше величество.

– А вы уже опять торопитесь на службу? Слишком рано! Вам надо прежде окрепнуть. Здесь сейчас не место для инвалидов, потому что в ближайшее время нам предстоит большое сражение, где будут задействованы все наши военные силы.

– Я и сам чувствую, ваше величество, – отвечал Изидор, – что не в состоянии еще исполнять какие-либо обязанности, я пришел с тайным донесением, которое должно быть передано только вашему величеству.

– Тайное донесение? Говорите, капитан.

– Прошу ваше величество всемилостивейше простить, но это частное и очень деликатное дело, – сказал Изидор, взглянув на адъютанта и Виналета.

– Ваши частные дела требуют, как видно, больших предосторожностей, – сказал дон Карлос, – но я исполню желание воскресшего из мертвых.

Он сделал знак адъютанту и Виналету удалиться.

– Теперь мы одни, – прибавил он, – говорите.

– Дело, о котором я буду говорить, – продолжал Изидор, – касается не меня. Я, с позволения вашего величества, хотел бы сказать об одном обстоятельстве, все детали которого известны только мне.

– О каком обстоятельстве вы говорите, капитан?

– О привидении, явившемся в полночь в замке Глориозо, с позволения вашего величества.

Дон Карлос быстро взглянул на Изидора.

– О привидении? Разве оно появлялось еще раз? – спросил он.

– Несколько иначе, чем в первый раз, ваше величество. Привидение явилось снова в ту ночь, когда я был так тяжело ранен и когда графиня Инес таким непонятным образом ушла из замка. Говорят, молодая графиня Кортецилла подвержена лунатизму, может быть, эта таинственная болезнь и дала ей возможность выйти из замка, окруженного со всех сторон солдатами. Это было первое привидение, я его хорошо узнал, а второе привидение помогало графине в побеге.

– Лунатик действует во сне, а побег может быть совершен только в сознательном состоянии.

– В таком случае, ваше величество, это непостижимо.

– Кто же был вторым привидением?

– Это была сеньора Амаранта! Она жива, это была она, а не призрак! Ваше величество, поверьте мне, я хорошо знаю сеньору.

– Она жива, – Карлос, по-видимому, не хотел показать своего удивления или интереса, которое вызвало у него это сообщение. – Значит, сеньора пришла за графиней Кортециллой, но ведь та в замке Глориозо была вне опасности! Я был бы не против, если бы вы, вместо того чтобы выпустить графиню, привели к ней сеньору, и заперли бы их вместе, капитан.

– Я пытался вернуть их в замок, несмотря на свою рану, но напрасно. Однако желание вашего величества может быть исполнено еще и теперь.

– Каким образом, капитан? Разве обе сеньоры находятся сейчас в таком месте, где их можно поймать?

– Сеньора Амаранта проводила графиню в Пуисерду. По моему приказанию за ними следили, и моим солдатам удалось узнать, что сеньоры нашли убежище в доме дяди графини.

– Пуисерда…

– Это небольшая крепость, принадлежащая бунтовщикам, и там стоит небольшой неприятельский гарнизон. Если бы ваше величество отдали приказ окружить ее и взять, обе сеньоры были бы в ваших руках. Занять же крепость – просто пустяки.

– Но в настоящую минуту я не могу дробить силы, мои планы этого не позволяют.

– Ваше величество, я не говорю о непременном захвате, Пуисерду можно просто окружить небольшим числом солдат. Рано или поздно ведь ее все равно придется брать, а до тех пор я буду стоять в карауле с какой-нибудь сотней человек. Ваше величество дадите мне таким образом спокойный пост, на котором я успею окрепнуть, пока со своей сотней буду ждать, когда ваше величество вернетесь с победой и соберете войско для дальнейших завоеваний.

– Боюсь, что вас с вашей сотней ожидает плохой конец в случае вылазки гарнизона.

– Испытайте нас, ваше величество, жертва, во всяком случае, будет невелика, но я ручаюсь, что с сотней своих солдат неделями буду стоять в Пуисерде и не дам шевельнуться ее гарнизону.

—Ну, хорошо, желание ваше будет исполнено, капитан.

—Благодарю, ваше величество, за вашу милость и даю слово, что ни одна мышь не выйдет из Пуисерды и не войдет в нее, пока войска не придут брать крепость.

– Оставайтесь здесь, в штаб-квартире, и ожидайте дальнейших приказаний, —сказал дон Карлос Изидору, который теперь достиг своей цели и мог сообщить донье Бланке о предстоящей осаде Пуисерды.

Спустя несколько дней карлистский черт шел со ста пятьюдесятью вверенными ему солдатами к маленькой крепости.

 

П. Ламповый бал

В ту ночь, когда Тобаль Царцароза присоединился волонтером к правительственным войскам, оставив свой двор, одна из тех таверн «маленькой Прадо», в которой всегда бывает так много посетителей, была сильно оживлена. Тут давали народный бал, в каких охотно принимают участие и молодые девушки, и замужние женщины, женатые и холостые мужчины, потому что испанцы и испанки больше всего на свете любят танцевать.

Знатная донья со своим кавалером так же страстно предается танцу на частном балу, как и мещанка, идущая туда, где танцуют фанданго и ригодон, как и простая девушка, цветочница, продавщица магазина, гризетка, с неподдельной радостью танцующие на тех народных балах, которые получили название от чадящих ламп, освещающих огромные танцевальные залы.

Только неудержимая страсть к танцам может объяснить, почему эти залы бывают всегда так полны народа, а таких залов бесчисленное множество в беднейших кварталах Мадрида.

Название «зал» здесь совсем не подходит, эти помещения скорее похожи на огромные амбары. Но что за дело, были бы пол и стены, играла бы музыка, да было бы достаточно танцующих сеньоров.

Зал в таверне «Солнце», куда мы теперь войдем, был велик и душен, четыре свешивавшиеся с потолка лампы, казалось, качались в каком-то тумане, в воздухе плавали дым и пыль, поднятая танцорами.

Хозяин, боясь, как бы потолок не рухнул от дружного топота множества ног, велел расставить кое-где подпорки, нимало не мешавшие танцующим. В уголке на небольшом возвышении помещался оркестр из пяти музыкантов: двое с тамбуринами, двое с гитарами и один с кларнетом.

Музыка очень напоминала китайскую и невыносимо терзала слух, но музыканты хорошо держали такт и играли знакомые танцующим мелодии: в этом было все ее достоинство.

Танцующие сплетались руками и двигались с такой грацией и страстью, какие незнакомы жителям севера. Многие пары привлекали всеобщее внимание. Они были так хороши, что украсили бы любой балет, и заставляли забыть про их убогие наряды.

Все танцевали неистово. Смеясь и в такт покачиваясь, пары то плыли, то проносились мимо. Лица пылали, глаза горели, партнеры поднимали высоко в воздух своих дам, едва прикрытая грудь девушек бурно вздымалась, и короткие юбочки высоко взлетали кверху в страстном танце, хозяин с прислугой разносили вино, воду со льдом и фрукты тем, кто не танцевал или отдыхал после танцев, какая-нибудь особенно ловкая и красивая пара исполняла между тем грациозное па-де-де, поодаль за столами сидели за вином пожилые мужчины, явившиеся просто в качестве зрителей.

Тобаль Царцароза, только поздно вечером покинувший дом, по набережной вышел к таверне «Солнце», в то же время с другой стороны улицы, навстречу ему, показались двое мужчин, одетых как угольщики, с выпачканными сажей лицами.

Дав обоим пройти, Тобаль остановился и с изумлением поглядел им вслед. Внешность одного из них, по-видимому, пробудила в нем какое-то воспоминание…

– Неужели это он?.. – прошептал Тобаль, – неужели это Мендири, мой бывший товарищ, перешедший к карлистам и ставший одним из их предводителей?

Тобаль еще с минуту смотрел на спокойно удалявшегося мужчину…

– По всему – это он, но как Мендири мог очутиться в Мадриде? Он сильно рискует, показываясь здесь, но он ведь всегда был смел до дерзости и падок на такие выходки, которые как раз в духе карлистских капитанов… Зашел в таверну… клянусь душой! Надо бы удостовериться и посмотреть, что он будет делать! Сходство удивительное! Пойду погляжу! Выходим еще не скоро, до утра ведь далеко!

И Тобаль Царцароза, не надевший еще мундира, завернувшись в широкий темный плащ и надвинув на глаза шляпу с большими полями, повернул назад и вошел в таверну, встретившую его чадом и звуками музыки.

Прислонясь к одной из деревянных колонн, недалеко от которой разместились за столиком оба незнакомца, не заметившие его, он стал смотреть на танцующих, наблюдая в то же время за этими двумя.

– Это он, – прошептал опять Тобаль, – такого сходства не может быть! Это Мендири! Но с чего же этот ветреный волокита нарядился в такой костюм и выпачкался сажей? Кто это с ним? И что он делает тут, в Мадриде, когда несколько дней тому назад в газетах было сказано, что в окрестностях Виттории небезопасно из-за банд, возглавляемых Лоцано и Мендири?.. Нет, нет, это не он! Но эти лукаво сверкающие глаза! Послушаю, о чем они так серьезно рассуждают, надо узнать, Мендири это или нет. Другой мне совершенно незнаком, я никогда его не видал.

Угольщики между тем тихонько разговаривали.

– Туда ли мы пришли, Лоцано? – спросил один из них.

– Час тому назад я говорил с Ураменте, – отвечал другой, – и он сказал, что встретится с нами в таверне «Солнце», а на вывеске так и написано.

– Когда он хотел прийти? – спросил Мендири.

– Он не мог сказать точно, – тихо отвечал Лоцано, – он хотел сначала, одевшись слугой, пробраться во дворец Серрано и там разузнать немного о его образе жизни, чтобы можно было что-то планировать.

– Только бы был осторожен, – прошептал Мендири, – одно необдуманное слово может выдать его!

– Не беспокойся, я недаром его выбрал! Ураменте хитрый как лисица. Да и кому придет в голову, что слуга…

– Тише! – прервал его Мендири, – видишь этого в плаще у колонны?

– Который стоит спиной к нам?

– Он, может быть, подслушивает.

– Ну, ты уж слишком осторожен, – сказал Лоцано, похлопав его по руке и отодвинув кружку с вином, которое спросил только для вида, так как ни вино, ни сама кружка ему не понравились, – кто тут обратит на нас внимание? Мы выбрали такие маски, которые как раз под стать этому ламповому балу.

– Что если б маркиза Ирокедо увидела меня в таком наряде, —усмехнулся Мендири, – любопытно знать, признала бы она меня?

– Ты в самом деле не был у нее?

– Сохрани Бог! Ведь я тебе обещал.

– А я думал, что любовь к прекрасной маркизе не даст тебе покоя! Я был только у графа Тормадо и кабальеро Бланда.

– Что же они говорили? Узнали они тебя?

– Бланда узнал, но Тормадо уже собирался звать слуг, чтобы выгнать дерзкого угольщика.

Мендири засмеялся.

– Тогда ты назвался ему? – спросил он.

– Он очень обрадовался и обнял меня, несмотря на мой непривлекательный костюм. Они с Бландой не остаются без дела. Их партия, то есть партия короля Карла, все увеличивается.

– У Тормадо много людей, и он пользуется огромным влиянием.

– Он изъявил готовность принять нас у себя, но я из осторожности отказался. Он тебе кланяется.

– А Бланда?

– Хочет увидеться и поговорить с тобой.

– Ты им сказал о цели нашего приезда?

– Я дал понять.

– Что же они?

– Тормадо задумался, но его пугала только мысль об опасности нашего положения.

– Разве ты ему не говорил, что мы привезли с собой надежного человека, который выполнит задуманное?

– Именно это он и считает самым опасным.

– Ого! Не думает ли он, что Ураменте может изменить нам?

– Он намекнул, что все мои влиятельные сторонники в Мадриде не спасут меня тогда от топора или веревки, – прошептал Лоцано, – и он прав!

– Ты раскаиваешься? – с удивлением спросил Мендири.

– Что за вопрос! Разве не я первый начал дело? Нет, нет, я только передаю мнение Тормадо.

– Знаешь, – заметил Мендири, – он всегда был боязлив, сколько я помню. Я доверяю малому, которого мы привезли с собой.

– Ураменте создан для подобного дела.

– Договорился ты с Бландой и Тормадо насчет второго свидания, Лоцано?

– Я ни о чем не договаривался, так как все зависит от решения Ураменте.

– А как влияние Серрано? Колеблется?

– Какое! Бланда говорит, растет!

– Черт возьми!.. Меня ужасно стесняет этот человек у колонны, – пробормотал Мендири, с досадой взглянув на Тобаля. – Я почему-то все время невольно на него смотрю.

– Что нам до него за дело! Он глядит на женщин.

– Я его как будто где-то видел…

– Да ну его, – проворчал Лоцано. – Что-то Ураменте долго не идет!

– Надеюсь, что он не подопьет и не проболтается.

– В случае беды мы всегда успеем удрать. В этой таверне два выхода, – шепнул Лоцано, так что Тобаль не мог расслышать его слов. Он вообще немного разобрал из всего разговора, но убедился теперь, что это был Мендири, его прежний товарищ, перешедший в лагерь карлистов, и что другой сидевший возле него человек, тоже принадлежал к сторонникам дона Карлоса.

– Вот Ураменте, – сказал Мендири, толкнув Лоцано.

Тобаль осторожно, не поворачивая головы, покосился на отворившуюся дверь. В таверну входил человек в голубой ливрее, подбитой красным. Как у всех слуг в знатных домах, на нем была шляпа с галунами, панталоны до колен, белые чулки, плотно обтягивающие ногу, и башмаки. Появление его не привлекло ничьего внимания, так как слуги, освободившиеся поздно вечером от своих обязанностей, часто заходили в таверну выпить или поиграть в карты.

Мнимый лакей, отлично исполнявший свою роль, подошел к столу, за которым сидели угольщики, слегка кивнул им головой и снял свои белые перчатки.

– Ну, что? – спросил Лоцано.

– Все идет отлично, сеньор, – шепотом отвечал карлист Ураменте.

– Был ты во дворце Серрано?

– Точно так, сеньор. Это ведь пустяки, и дело было бы уже сделано, если бы мне не помешал проклятый адъютант. Стоя в портале дворца, я видел маршала, как теперь вижу вас, сеньор.

– Как же ты сумел войти, Ураменте? – спросил Мендири. – Тебя в этой ливрее не узнать.

– Очень рад, очень рад, сеньор! Я назвался слугой маркиза Алькантеса, у которого действительно служил прежде, я знал, что маркиз был в дружбе с маршалом, но, разумеется, не мог знать, что он теперь живет не в Мадриде, а в Севилье, это вызвало небольшие затруднения, но Ураменте всегда выйдет сухим из воды.

– Расскажи подробней, – сказали оба вождя.

– Придя вечером во дворец маршала, я обратился к носатому швейцару, или кто он там такой, у него еще толстая палка с золотым шаром на конце, и спросил, дома ли маршал. Он пренебрежительно посмотрел на меня, я еще более пренебрежительно поглядел на него – ведь я сам служил и знаю, как надо обращаться с подобными людьми.

Лоцано усмехнулся, Мендири тоже улыбался, поглаживая свою холеную бороду, Ураменте продолжал: «Светлейший герцог уехал, – отвечали мне. – Что вам нужно?» – «У меня поручение к господину маршалу». – «От кого?» – «От маркиза Алькантеса». – «Как? – закричал красноносый толстяк с палкой. – От маркиза Алькантеса? Как же так? Сеньор маркиз вчера приезжал из Севильи посоветоваться здесь с докторами и сразу же уехал». Это немного огорошило меня, но Ураменте всегда найдется. «Так, любезный друг, – сказал я, – но сегодня маркиз опять приезжал для совета с докторами». – «Ну, – проворчал старик с палкой, – так дайте мне ваше письмо, как только светлейший герцог вернется, а он может вернуться нескоро, я ему и передам». – «Нет, – отвечал я, – мне приказано передать маршалу на словах. Если позволите, я подожду его». Старик что-то проворчал и ушел к себе, а я остался ждать у одной из колонн портала и успел приготовиться.

– Ну, это было рискованно, – заметил Лоцано.

– Говори, говори дальше, – торопил Мендири, – мне кажется, ты хорошо затеял!

– У меня за пазухой был револьвер, данный вами, сеньор, и мой кинжал, хорошо наточенный! На него-то я и рассчитывал, думая воспользоваться револьвером для собственной защиты, когда придется убегать. Я продумал также, что буду говорить. Не прошло часа, как подъехала карета, в ней сидел маршал Серрано с адъютантом. Я отошел к швейцарской, чтобы выждать удобную минуту. Когда маршал прошел мимо меня, я ему поклонился, и мне стало как-то не по себе, у него такой гордый, величественный вид! Все низко кланялись ему, и он шел, точно король. Через некоторое время я последовал за ним. Клянусь вам, сеньоры, что завтра я найду удобный момент, и тогда или я, или этот маршал, но кто-то отправится на тот свет. Ведь дело самое пустое. Сегодняшняя сцена повторится завтра, и мне непременно удастся, клянусь пресвятой Девой!

– Итак, ты поднялся по лестнице… Что же дальше? – спросил Мендири.

– Там я обратился к камердинеру и попросил доложить маршалу, что я пришел с важным поручением от больного маркиза Алькантеса. Меня ввели в переднюю, где я должен был подождать немного, затем отворилась высокая дверь, и я увидел маршала. Он знаком позвал меня в кабинет. Я вошел. В маленькой роскошной комнате никого не было, кроме нас. Я поклонился маршалу, взявшись правой рукой за кинжал. Он спросил меня о здоровье маркиза и о причине его вторичного приезда в Мадрид. Мне показалось, что наступила удобная минута, и я уже сделал шаг к герцогу, как вдруг дверь открылась, вошел один из офицеров его штаба и остался в кабинете. Я сейчас же ответил герцогу, что маркиз вернулся в Мадрид, потому что ему сделалось опять хуже. «Так маркиз действительно решается на операцию?» – спросил маршал. – «Точно так, ваша светлость, – отвечал я, – и сеньор маркиз приказал мне спросить у вашей светлости насчет доктора». – «Но ведь маркиз знает, где живет доктор Антурио?»– сказал маршал. – «Точно так, ваша светлость, но сеньору маркизу хотелось услышать от вашей светлости, посоветуете ли вы взять этого доктора для операции». – «Конечно, конечно! – вскричал маршал. – Я завтра же пошлю Антурио к маркизу». – «Послезавтра, ваша светлость, если смею просить». – «Хорошо, кланяйтесь маркизу и завтра придите сказать мне о его здоровье». Затем он отпустил меня. Ну, скажите сеньоры, хорошо ли я исполнил свое дело?

– До сих пор хорошо, но главное-то ведь завтра, – отвечал Лоцано.

– Черт возьми! – вскричал вдруг Мендири, не возвышая голоса и указывая на колонну. – Где этот, что тут стоял?

– Он ушел?

– О ком вы говорите, сеньор? – спросил Ураменте. Мендири вскочил, он мельком увидел в эту минуту

Тобаля у выхода и поспешил за ним.

– Что нам-то до него, – заметил Лоцано, – просто кто-нибудь из посетителей! Садись, Ураменте, пей!

Карлист с благодарностью взял стакан того вина, которое казалось недостаточно вкусным Лоцано.

Между тем Мендири вышел из таверны и в темноте пошел за Тобалем, повернувшим за угол. Но в переулке он потерял его из виду. Тобаль спешил к ближайшей гауптвахте. Мендири, ничего не подозревая, вернулся в таверну, где Лоцано несколько успокоил его, кругом стояло много мужчин, так же, как и Тобаль, смотревших на женщин, пивших вино и куривших.

По дороге Тобалю, к счастью, встретились два офицера, возвращавшихся из гостей, и он подошел к ним.

– Простите, кабальерос, – сказал он, – но я должен сообщить вам о готовящемся покушении на жизнь маршала Серрано.

Офицеры испугались и велели ему рассказать, что он слышал. Конечно, он немного узнал из разговора троих заговорщиков и мог только сказать, что его прежний товарищ Мендири и двое других были переодетые карлисты и что один из них, выдающий себя за слугу маркиза Алькантеса, намеревался убить маршала Серрано.

Офицеры решили сами арестовать заговорщиков, так как идти за караулом было бы слишком долго. Тобаль пошел с ними для помощи в случае надобности, и они отправились к таверне.

Едва успели они войти, как Мендири заметил их и вскочил. Лоцано тоже быстро поднялся. Тобаль, входя, увидел всех троих за столом, но офицеры в толпе и давке не могли их сразу разглядеть. Один Ураменте остался на месте, не понимая, в чем дело, и с удивлением глядя на Лоцано и Мендири, которые поспешно бросились вон, расталкивая толпу.

Все переполошились, увидев офицеров и Тобаля, все кричали и бежали, толкая друг друга, так как никто не знал, что случилось и что должно произойти.

Офицеры тотчас бросились за двумя убегавшими карлистами. Ураменте попытался защищаться, выхватив свой кинжал, но Тобаль одним ударом лишил его возможности бороться.

Он в нескольких словах объяснил подбежавшему хозяину, в чем дело, и тотчас несколько человек побежали преследовать карлистов, но тем удалось пробраться сквозь толпу к другому выходу из таверны и счастливо избежать преследования, скрывшись в узеньких переулках.

При Ураменте нашли револьвер, но никак нельзя было доказать, что он карлист, а он, конечно, от этого отрекался. Его передали властям, стали расследовать дело и узнали, что он приходил к маршалу будто бы с поручением от маркиза Алькантеса, и не думавшего возвращаться в Мадрид. Этого было достаточно, чтобы обвинить его в измене и предать суду. Жизнь маршала была спасена.

 

III. Битва при Эстелье

Силы карлистов под предводительством Олло, Доррегарая и дона Альфонса были стянуты к Эстелье, так как маршал Конхо приближался с большой армией, готовясь атаковать их.

Дон Карлос тоже находился здесь и осматривал надежные, хорошо вооруженные укрепления, которыми окружили Эстелью. Тут солдаты могли спокойно ожидать нападения войск правительства, заняв лучшие позиции во всей окрестности.

Карлисты были полны мужества и воодушевления, чему в немалой степени способствовало то обстоятельство, что подготовленные окопы были прочны и надежны и могли служить не только прикрытием, но и давали возможность сдержать напор неприятеля. В продолжение всей войны банды дона Карлоса держались тактики как можно меньше подвергать свою жизнь опасности, и противники их несли огромные потери при попытках взять карлистские укрепления. В открытом бою карлисты явно уступали, но за своими окопами они были очень воодушевлены и мужественны.

Генерал Олло, высоко ценимый Карлосом как опытный полководец, выбрал в качестве поля битвы окрестности Эстельи, он командовал центром армии, Доррегарай и с ним для виду дон Карлос – правым флангом, а дон Альфонс и несколько других полководцев – левым.

Среди последних находился и старый генерал Себальяс.

Перед началом битвы к дону Карлосу явились представители отрядов его войск и сообщили, что Кастилия, Валенсия, Арагония, Каталония и другие провинции требуют старого генерала Кабреру, потому они просят принца назначить его главнокомандующим.

– Кабрера бунтовщик, – отвечал дон Карлос в сердцах и повернулся к представителям спиной. – Я бы хотел, чтобы он сейчас стоял рядом! – прибавил он, обращаясь к своей свите.

– Поэтому мы и просим ваше величество приблизить его, – сказали представители.

– Эти господа не поняли меня! – вскричал дон Карлос, продолжая обращаться к своей свите. – Скажите им, что я только для того хотел бы видеть Кабреру возле себя, чтобы велеть расстрелять его!

Мы знаем причину этого гнева.

Укрепления карлистов не ограничивались окрестностями Эстельи, где был центр армии, но простирались и к Муро, и к другим селениям, занятым флангами.

Несчастные жители давно скрылись, захватив с собой все необходимое из имущества.

Сбылось предсказание Антонио дону Карлосу: народная война погубила и торговлю, и земледелие.

Богатые поместья стали несчастьем для их владельцев, потеряв всякую ценность и в то же время облагаясь огромными военными налогами.

Вот что пишет очевидец: «Я знал одного несчастного владельца, у которого было огромное поместье, но он сделал все возможное, чтобы избавиться от него. Ему доказывали, что оно его собственность, но он клялся всеми святыми, что это не так, иначе ему пришлось выплатить тяжелые налоги. Когда его спрашивали: „Отчего же вы в таком случае не продадите его?“ – он отвечал: „Это невозможно, никто даже и даром не возьмет, хотя именье отличное“. Оно находилось милях в двадцати от Мадрида, и налоги с него платились только правительству – подумайте, а каково приходилось тем владельцам, которые должны были платить и правительству, и карлистам!».

Это подлинный рассказ очевидца, дошедший до нас. Ну а в тех местностях, где происходили сражения, положение было еще ужасней. Оттуда бежали все, унося с собой самое необходимое, чтобы избавиться от требований республиканцев и хищничества карлистов.

Целые селения стояли пустые, как вымершие. Карлисты, досадуя, что им нечем поживиться, сжигали дома и амбары, лишая таким образом жителей возможности вернуться впоследствии. Так как селения были брошены, то за них доставалось маленьким городкам.

Все время кого-то ставили на постой, все время требовали провианта. Если кто-нибудь смел сопротивляться, его без всяких разбирательств убивали или сжигали его дом.

С теми, кто пытался жаловаться, поступали еще хуже: либо их раздевали донага и привязывали к дереву, и так они должны были оставаться до совершенного изнеможения или до тех пор, пока кто-нибудь не сжалится над ними, либо убивали самым варварским образом.

Но и там, где карлисты встречали покорность, где им оказывали всевозможную поддержку, с жителями обращались ничуть не лучше. Эти варвары не только требовали доставки продовольствия, но отбирали у жителей даже деньги, уводили дочерей и жен. Если же мужья обращались с жалобами, их ждала смерть, и такая мученическая, какую могли выдумать только эти варвары.

Из городов все, кто мог, захватив с собой самое необходимое имущество, тоже бежали в Мадрид или на юг. Но многие не в состоянии были этого сделать, потому что пришлось бы оставить на произвол судьбы свой дом и двор. Эти бедняки доставляли карлистам не только провизию, но даже одежду и одеяла на ночь, потому что у большинства из них не было самого необходимого. За жалобы тоже грозила смерть.

Но ужаснее всего было положение мест, в окрестностях которых шли сражения, приводившие к страшным опустошениям. Снаряды разрушали селения и друга, и недруга, дома горели! И все-таки, насколько можно, войска старались обычно щадить мирное население, в этой же войне с карлистами главной целью было уничтожение, без пощады и сострадания, всякое человеческое чувство презиралось. Местности, удаленные от поля битвы настолько, что снаряды не доставали их, сжигались карлистами, искавшими случая удовлетворить свою бешеную жажду разрушения.

Никто не мог рассчитывать на жалость! Женщин, детей, стариков – всех убивали. И поскольку подобные злодейства дон Карлос, этот честолюбивый претендент на корону и богатства Испании, считал вполне естественными, вся Европа вынесла ему свой приговор! Виралет, министр иностранных дел при доне Карлосе, не постыдился послать европейским державам письменное объяснение, в котором вздумал доказывать, что правление Серрано есть правление противозаконное и что злодейства, приписываемые карлистам, совершаются республиканцами. Военный министр дона Карлоса, Игнасио Пиана, тоже поставил свое имя под этой бумагой.

Только безнравственные соратники дона Карлоса, надеявшиеся на богатую награду после въезда его в Мадрид, могли решиться публично говорить подобные вещи! Но история вынесет свой приговор им и их повелителю, как уже давно и повсюду вынесло его общественное мнение. Удивительно только, как дон Карлос и его орды, проклятые всеми, так долго продолжали творить свои бесчинства!

Войска правительства под командованием Мануэля Павиа де Албукерке, Жиля-и-Германоса и других полководцев соединились под единым командованием Конхо. Теперь старый, опытный маршал располагал огромными силами, которые в состоянии были дать большое сражение дерзким карлистам. Пример, геройская слава и решительность Конхо вызывали в республиканцах то воодушевление и мужество, которые так необходимы для достижения настоящего успеха. Все любили и почитали поседевшего в битвах полководца, которого заслуженно называли отцом солдат. Его имя вдохновляло войска. Громкое «ура» и горящие мужеством лица приветствовали везде его появление. Там, где он со шпагой в руке вел своих солдат, там не могло быть поражения. Ведь вся жизнь его была непрерывной цепью блестящих военных подвигов!

И этот герой вел войско против карлистов! Он зажег солдат простой, энергичной речью, он назвал святой обязанность защитить Испанию от злодея, освободить их прекрасную родину.

Солдаты громко вторили ему: «Идем победить или умереть за нашу прекрасную родину!» – и смотрели на седого полководца как на бога войны, несущего им победу.

Офицеры тоже были полны уверенности в успехе.

Вся армия была в самом радужном настроении.

Мануэль вернулся из Пуисерды, куда, как увидим дальше, его привело радостное событие, чтобы во главе своих отрядов принять участие в предстоящей битве. Его напутствовали горячими благословениями, пожеланиями и молитвами графиня Инес и ее домашние.

Жиль-и-Германос, маркиз Горацио де лас Исагас со своим верным Алео и Тобаль Царцароза тоже присоединились к армии Конхо.

Наступил вечер перед битвой при Эстелье. Большая часть войск правительства подошла к неприятельским позициям и растянулась вдоль них. Обширные поля, на которых завтра прольется кровь и раздастся гром пушек, теперь погрузились в мертвое молчание и мрак.

Вечер перед битвой несет в себе что-то торжественное! Каждый углубляется в себя, мысленно прощается с дорогими и близкими и совершает молитву. Каждый знает, что завтра жизнь его может кончиться, потому что завтра такой день, когда смерть собирает обильную жатву.

Кругом все было тихо. Солдаты спали одетые, положив оружие рядом с собой, возле кавалеристов стояли оседланные лошади, артиллеристы лежали около. стоявших на лафетах орудий. Везде были расставлены караулы и форпосты; все были утомлены и отдыхали, набираясь сил перед завтрашним днем.

Несколько поодаль от спавших солдат на пнях сидели три офицера, вполголоса разговаривая между собой. Папиросы их беспрестанно вспыхивали в ночном мраке, а на траве лежали жестяные фляжки с вином.

Двух офицеров мы знаем, это были Жиль-и-Германос, несколько более серьезный, чем обычно, и молодой маркиз Горацио де лас Исагас. Третий же, еще не старый мужчина с серьезным спокойным лицом, был в немецком мундире, на груди у него висел железный крест первой степени, знак отличия за участие в войне 1870– 1871 гг.

Он рассказывал офицерам, что Конхо разрешил ему идти вместе с войсками, что он должен все видеть своими глазами, ибо намерен посылать сообщения о событиях в немецкие газеты.

Жилю и Горацио, видимо, понравилась открытая, располагающая внешность немца.

– Если позволите, – обратился он к Жилю, – я останусь некоторое время с вами, не принимая участия в действиях, а только в качестве наблюдателя и буду пересылать сведения на свою родину, которая с самым живым интересом относится к событиям.

– Вы под моей защитой, капитан Шмидт, —отвечал Жиль, – и если наш маршал позволил вам видеть и слышать, что здесь происходит, то вы, конечно, можете оставаться, где вам угодно.

– Скажите, капитан, – спросил Горацио, – чью сторону принимает немецкая нация – нашу или кар-листов?

– Можно ли спрашивать, сеньор маркиз! – вскричал Шмидт. – В моем отечестве с участием относятся к республиканским войскам и желают им от души успеха, тогда как бесчинства карлистов вызывают у нас только отвращение и презрение.

– Еще вопрос, капитан, – сказал Горацио, – орден, который я вижу у вас, я слышал, дается за храбрость, когда вы его получили?

– В декабре 1870 года я командовал артиллерией в Амиенской цитадели, – начал Шмидт, – мне поручено было наблюдать за населением города и не допускать мятежа, пока армия была отвлечена битвой. Я оставался один в цитадели, гарнизон вынужден был оставить город. Между тем я начал замечать, что в городе что-то готовится. Тогда я распространил заявление, что об-, стреляю город, если замечу малейшее волнение среди жителей. Это подействовало.

– Черт возьми! У вас был отчаянный пост, – заметил Жиль.

– Все успокоилось, – продолжал Шмидт. – Я воспользовался затишьем, чтобы составить как можно скорее осадный парк из отнятых у французов орудий и взять тем временем маленькую французскую крепость Перон, мне очень этого хотелось. Она несколько раз за время битвы очень неприятно напоминала о себе. Я был тогда еще только фельдфебелем. И, спросив разрешения идти со своим осадным парком на Перон, я был послан с небольшим числом солдат обстрелять крепость. После семидневной осады крепость сдалась. Тогда меня произвели в капитаны и дали вот этот знак отличия.

– Вы заслужили его! – воскликнул Горацио. – Как бы я хотел, чтобы и мне пришлось участвовать в тех битвах, делать то же, что и вы, пусть даже за это пришлось бы заплатить жизнью!

– Не знаю, почему, но у меня как-то тяжело на душе сегодня, – заметил Жиль, пуская кольцами дым. – Это совсем на меня непохоже.

– А мне, чем ближе подходит решительная минута, тем становится легче, – отвечал Горацио.

– Мне кажется, мой друг, у вас есть на это какая-то особенная, тайная причина, – сказал Жиль. – Конечно, это не мое дело, я только говорю, что думаю. Но вы не считайте, что мне тяжело от страха за свою жизнь, нет, мне терять не много придется, меня гнетет предчувствие тяжелых потерь для Испании. Впрочем, все это вздор! Чокнемся за победу, маркиз, и вы тоже, капитан Шмидт, раз вы и ваш народ желаете нам успеха!

Все трое чокнулись и опустошили стаканы. В эту минуту к ним подошел метис Алео, верный слуга Горацио, которому очень шел военный мундир.

– Что тебе? – спросил маркиз.

Алео наклонился к нему.

– Сеньор, – шепнул он, – какой-то человек непременно хочет говорить с вами.

– Со мной? Кто же это?

– Капрал, сеньор!

– Ты его знаешь?

– Да, но…

– Говори же?!

– Я не смею, сеньор. Вы тогда, пожалуй, не станете его слушать.

Капитан Шмидт продолжал свой разговор с Жилем. Горацио встал.

– Да говори же, кто такой? – нетерпеливо вскричал он.

– Капрал линейного полка Христобаль Царцароза! Маркиз слегка вздрогнул.

– Это меня… – прошептал он, – но нет… как же он… Где капрал? – громко обратился Горацио к Алео.

– Вон там, сеньор!

Горацио приблизился к высокому, широкоплечему капралу, стараясь разглядеть его лицо. Теплая летняя ночь была достаточно светла для этого.

Он вдруг застыл на месте…

– Да, это он сам… – прошептал маркиз, – но почему он в мундире… и что ему от меня нужно…

– Сеньор маркиз, – начал Тобаль своим приятным голосом, подходя к нему на шаг ближе.

– Что такое? О чем вы хотите доложить, капрал? – спросил Горацио холодным, официальным тоном начальника, сам весь дрожа от волнения.

– Простите, сеньор маркиз, перед вами не капрал со служебным донесением! На рассвете начнется битва, мы оба готовимся к ней с желанием и жаждой найти смерть! Еще раз мы встречаемся с вами после Мадрида. Я Тобаль Царцароза, сеньор маркиз! Я вижу по вашему лицу, что эта встреча вам неприятна… Для меня же она – потребность!

– Почему же, сеньор Царцароза?

– Потому что я хотел бы перед битвой протянуть вам руку в знак мира… Не отстраняйтесь так гордо, сеньор маркиз! Сегодня я капрал, а вы вельможа, завтра же мы оба сравняемся – смерть уравнивает всех. Мне хотелось идти в бой примирившись и сказать вам, что я вас прощаю. Никогда не сказал бы вам этого, если б мы не встретились здесь перед лицом смерти. С самой юности я любил Белиту, целые годы искал ее, чтобы назвать своей, и нашел – в ваших объятиях! Если и вы любите ее так же, как я, вы поймете, что я в ту минуту испытал. Любовь и надежда разбились разом, с потерей Белиты исчезло и мое счастье. Вы отняли у меня то, что я имел, но и вам не приходится слишком радоваться и гордиться, потому что и вы ее потеряли, как и я. Мы оба лишились того, что наполняло наше сердце надеждой, что мы любили, вот почему мы здесь теперь! Примиримся же, сеньор маркиз, не отталкивайте протянутой вам руки!

В первую минуту Горацио хотел прервать капрала и напомнить ему разницу между ними, но тут он не выдержал. Тобаль перед лицом смерти протягивал ему руку и делал это так откровенно и просто, что он не мог ответить отказом.

Маркиз молча и крепко сжал руку капрала.

– Ну, теперь будь что будет – мы помирились. Один из нас, а скорей мы оба не вернемся с поля битвы, – сказал Тобаль, – но, по крайней мере, мы спокойно, не врагами идем в бой, нам легче на сердце.

– Благодарю вас за ваш благородный поступок, – отвечал Горацио, – он и мне облегчил душу. Нас воодушевляет одна цель – биться за родину и умереть.

Они еще раз пожали друг другу руки и разошлись, каждый к своему отряду, чтобы отдохнуть несколько часов перед битвой.

Едва занялась утренняя заря и прогнала ночную тень, как зазвучали барабаны и лагерь республиканцев мигом был на ногах.

Мануэль стоял на левом фланге, Жиль и капитан Шмидт – на правом, Горацио назначили адъютантом главнокомандующего. Тобаль был в одном из передовых отрядов левого фланга.

Артиллерия Конхо начала бой, открыв сильный огонь по неприятельским укреплениям.

Карлисты сначала отвечали с той же энергией, но затем немного притихли, так как не видели еще смысла в этом. Когда же Конхо придвинул ближе свои батареи и снаряды стали чаще бить по окопам, карлисты возобновили огонь с прежней силой, направив его на неприятельские орудия.

Земля стонала от взрывов, и черный дым застилал солнце.

Конхо велел обстрелять занятые карлистами дома и продвигаться вперед по всей линии.

Началась страшная пальба. Республиканцы шли штурмом на окопы карлистов, град пуль осыпал их. Войска Конхо смело двигались вперед, их отбрасывали, но они снова штурмовали неприятельские укрепления.

Жиль-и-Германос и весь правый фланг продвинулись вперед дальше всех и оттеснили войска дона Альфонса. Республиканцы понесли страшные потери, но захватили окопы и дома, занятые карлистами.

Не то было на левом фланге, где Мануэль и его солдаты геройски дрались с отрядами Доррегарая. Они оттеснили неприятеля от укреплений и пытались взять их приступом, но в это время Олло выслал отряды кавалеристов в помощь ослабевшему флангу. Мануэль и весь левый фланг, осыпаемые градом пуль, вынуждены были отступить.

Битва шла с переменным успехом. Поле покрылось ранеными и убитыми. Гром орудий, сигналы, победные крики – все смешалось в один оглушительный шум, темные клубы дыма заволакивали небо. Уже приближался полдень, а битва все не утихала.

Что происходило в это время в окрестностях Муро мы расскажем в одной из следующих глав.

Уже ряды левого фланга республиканцев так поредели, что солдаты начали падать духом.

Правому флангу, видимо, тоже трудно было бы удержаться на отбитых у неприятеля позициях.

Олло непременно выслал бы подкрепление оттесненным отрядам дона Альфонса. Но в ту минуту, когда солдаты Мануэля пришли в отчаяние, когда отдельные отряды лишились своих командиров, геройский подвиг одного из республиканцев придал битве новый поворот.

Капрал какого-то полка, большая часть офицеров которого пала, выхватив знамя из рук умиравшего знаменосца, прокричав что-то своим солдатам, бросился на неприятеля.

Это был Тобаль Царцароза! Со знаменем в левой руке и со шпагой – в правой бросился он на карлистов с мужеством, близким к отчаянию. Его пример воодушевил всех, мужество вернулось к солдатам, и все устремились за отрядом смелого капрала. Артиллерия поддержала их. Мануэль видел героя, и с громким «ура» тоже бросился вперед со своими солдатами. Через несколько минут ряды карлистов дрогнули.

Доррегарай, заметив опасность, пробился к тому самому месту, где дрался отважный капрал, дрался отчаянно, как человек, которому жизнь в тягость.

Бешенство охватило генерала. Он видел, что этот смельчак вырвал у него из рук такую верную победу.

Неуязвимый Доррегарай сумел пробиться к Тобалю иударить его шпагой. Тяжело раненный капрал упал, но на его месте тут же поднялся другой, подхвативший знамя из рук товарища, и республиканцы продолжали продвигаться, уничтожая все, что мешало этому движению.

Карлисты, видя тщетные усилия своего командира, отступали шаг за шагом и наконец снова укрылись в окопах.

Теперь поле очистилось перед войсками республики; с оружием в руках, несмотря на страшный неприятельский огонь, они шли все дальше вперед и выбили наконец карлистов с их позиций.

Напрасно Доррегарай и Олло выслали кавалерию против флангов наступавшего врага, она вернулась с большими потерями. Пример павшего героя-капрала заразил республиканцев. Тобаль не даром пожертвовал собой, после его смелого поступка отряды левого фланга рвались в бой, соперничая друг с другом в храбрости. Победа была бы блестящая и несомненная, если бы и центр армии действовал так же успешно, но о нем на флангах не было еще никаких известий.

 

IV. Жених и невеста

Прежде чем досмотреть до конца битву при Эстелье, оставим на время картину страшного кровопролития и отдохнем душой, вернувшись к событиям, происходившим в Пуисерде.

Невыразимо тяжело видеть, что до сих пор еще люди выходят друг на друга с оружием в руках! Всюду беспокоятся о том, чтобы распространять цивилизацию и учение христианской любви, расширять медицинские познания и облегчать страдания человечества, а тут толпы людей беспощадно убивают друг друга. Труд целой жизни гибнет в угоду честолюбию одного человека, домогающегося короны. Тысячи здоровых, сильных людей, которые могли бы принести столько пользы своему отечеству, вступают в беспощадный бой ради прихоти, ради мечты о престоле какого-то дона Карлоса, и Испания все ближе и ближе подходит к своей гибели!

Короткой передышкой, данной для отдыха перед битвой, Мануэль Павиа воспользовался, чтобы съездить в крепость Пуисерду, надеясь увидеться там с Инес.

Она говорила ему, что собирается жить там у своего дяди, старого майора Камары.

Дядя и тетка давно уже знали от Инес о ее сердечной тайне, и приезд генерала Мануэля очень обрадовал всех в доме.

– Дорогой маркиз Павиа, добро пожаловать! – вскричал старик Камара, протягивая гостю обе руки. Поздравляю с производством в генералы, очень порадовался, прочтя о вашем назначении. Когда я вышел в отставку, вы были еще совсем молоденьким офицером.

– Однако, – прервала его майорша, – позволь и нам поздороваться с маркизом!

Мануэль с любезной улыбкой подошел к хозяйке, за которой вошли Инес с Амарантой, и поцеловал ей руку, а затем обратился к Инес, совершенно оправившейся в доме доброй, заботливой тетки и радостно приветствовавшей Мануэля.

Старый Камара с удовольствием глядел на радость племянницы и очевидную привязанность к ней генерала. Ему очень приятно было думать о предстоящем союзе, так как генерал был, по его мнению, во всех отношениях хорошей партией. То же думала и жена его.

Сначала Инес несколько смутилась, но когда увидела, как ласково дядя и тетка приняли Мануэля, сделалась непринужденней, разговорилась и рассказала вместе с Амарантой, как они добирались до Пуисерды, после чего Мануэль поведал о своих приключениях.

– Я знаю по слухам и из газет, маркиз, – сказал майор, – что вы дали новый поворот событиям и что скоро, вероятно, будет положен конец бесчинствам кар-листов! С ними надо поступать без всякого сожаления. Право, я за всю свою службу не слыхивал о подобном способе вести войну!

– Сейчас готовится решительное сражение, майор. Власти не могут себе представить, с какими затруднениями мы здесь сталкиваемся! Казна пуста, а надо очень аккуратно производить выдачи, полки не все надежны, да мало ли еще что! Но я не сомневаюсь, что Серрано и Конхо положат этому конец. Маршал уже организует армию и скоро даст решительное сражение карлистам! Я воспользовался несколькими днями отдыха, чтобы поспешить сюда…

– И доставили нам этим большую радость, сеньор маркиз, – сказала майорша, еще очень красивая, несмотря на свои годы, и вполне светская дама. – Мы часто говорили о вас!

– Меня в высшей степени радует это, – отвечал Мануэль, с благодарностью взглянув на Инес, которая слегка покраснела и опустила глаза, – я и сам постоянно думал о донье Инес и беспокоился за нее, хотя знал, что она под защитой моего дорогого друга, патера Антонио.

– Патер изменил своему ордену, он вышел из монахов! – воскликнул майор.

– Это меня не удивляет, – сказал Мануэль. – Антонио принадлежит к тем благородным людям, которые ничего не делают против убеждения, малейшее разногласие между его обязанностями и совестью должно было непременно привести к подобному разрыву!

– Но он этим навредит себе, это опасно.

– Антонио не побоится никаких лишений и страданий, когда дело касается его убеждений. Я его знаю не один год, это сильный человек!

– Он благородный, возвышенной души человек, – поддержала Инес, – я глубоко уважаю патера Антонио.

– И хорошо делаешь, что с признательностью относишься к нему, – сказала майорша. – Это достойный человек, похоже, видевший мало радости в жизни.

– Но, несмотря на это, сохранивший любовь к людям, доходящую до самопожертвования, – сказал Мануэль. – Он всегда держался в стороне от всех. Выросши в монастыре, он никогда не знал отца и матери, никогда не знал родительской любви!

– А между тем он такой кроткий, как его не любить! – воскликнула Инес. – Не правда ли, милый дядюшка, и тебе ведь понравился патер Антонио?

– Да, должен сознаться! Мне особенно понравилось в нем то, что он, прощаясь со мной, обещал сделать все для примирения твоего с графом, как только вернется в Мадрид… Постой, дай мне сказать, милая Валентина, – обратился майор к жене, – я знаю, что этот разговор вам неприятен и тяжел, но тем не менее нечего бояться смотреть правде в глаза.

Племянница наша милое, доброе дитя, я очень рад видеть ее у себя, но вся эта история с ее отцом очень неприятна, и надо приложить все усилия, чтобы устроить примирение.

Патер, несмотря на то, что граф поступил с ним очень сурово, обещал мне все-таки уладить дело, и я надеюсь, что ему это удастся.

– Дай Бог, – сказала майорша, молитвенно складывая руки. – Граф во многих случаях бывает неумолим, и должна сознаться, если уж мы об этом заговорили, что наша Инес несколько поспешила, но мы, женщины, чаще слушаемся сердца, чем рассудка. Утешься, милое дитя, – прибавила добрая женщина, обнимая Инес, глаза которой наполнились слезами, – все уладится, и граф простит.

В такой откровенной беседе прошло время до ужина. Затем Мануэль простился и ушел в гостиницу, обещая вернуться на следующий день.

Оставшись одна с дядей и теткой, Инес рассказала им все то, о чем они еще только догадывались.

Уже из посещения генерала старики поняли, что у него серьезные намерения относительно Инес, но тем не менее не скрывали, что несогласие графа служит большим препятствием.

Инес, разумеется, была в сильной тревоге, так как и Мануэль, и отец были одинаково дороги ей, и размолвка с отцом была очень тяжела для нее.

Старый майор послал графу письмо, в котором призывал его к смирению, а майорша утешала и ободряла Инес. Придя на другой день, Мануэль нашел всю семью в прекрасном, большом саду, раскинувшемся вокруг домика майора.

Майор предложил Мануэлю пройтись, чтобы дать ему возможность высказаться.

Генерал заметил заплаканные глаза молодой графини и с участием смотрел на нее.

– Вы знаете причину горя Инес, – сказал, пожимая плечами, старик, – вам известно, что случилось. Инес горюет по отцу, а он жесток и неумолим. Но я вчера еще говорил, что надеюсь все-таки на счастливую развязку.

– Мне хотелось бы, майор, откровенно поговорить с вами, – отвечал Мануэль, – и попросить вашей помощи.

– Говорите, говорите, дон Павиа, – с улыбкой сказал старик, – чем могу, с радостью готов послужить.

– Как вам известно, граф Кортецилла имел планы насчет замужества графини Инес, которым не удалось исполниться…

– Странные планы, клянусь честью! Но граф всегда был чудаком, любившим окружить себя таинственностью. Мы с ним никогда не сходились. Но продолжайте, дон Павиа.

– Графиня Инес сбежала к вам из-за этих планов графа…

– Она должна была бы подождать, планы разрушились бы сами собой.

– Я явился к графу Кортецилле официально просить у него руки его дочери.

– В самом деле? Что же вам отвечал граф?

– Он отказал мне, это тяжелое для меня воспоминание, дон Камара! Граф Кортецилла обвинил меня в том, что я увез его дочь, и вызвал меня на дуэль.

– Что за глупость! Что он мог иметь против вас, дон Павиа?

– Он был очень разгорячен, и я едва сдержался, чтобы не отвечать в том же тоне. Вызов его я отклонил, так как не хотел поднимать оружие на отца той, которую люблю больше всего на свете. Мы расстались. Меня произвели в генералы, графиня Инес бежала к вам, вот в каком положении дело! Я горячо люблю графиню и не дождусь минуты назвать ее своей.

– Так этому-то мы и обязаны честью видеть вас у себя, генерал? Так, так, понимаю, – говорил старик, делая вид, что ничего не знает. – Ну, а что же говорит Инес?

– Донья Инес не против!

– То есть она заодно с вами, дон Павиа?

– Кажется, я смею это подтвердить, майор.

– Эге, так вот оно что! Тайный сговор, свидание в доме старого дяди, целый военный план нападения врасплох.

– Нет, нет, майор, не истолковывайте так моих слов! Я только надеялся найти в вас и вашей супруге добрых советчиков.

– Понимаю, понимаю, дорогой генерал! – вскричал старый Камара, с сердечной благодарностью протягивая руку. – Вы найдете в нас и советчиков, и верных помощников, потому что мы очень рады вашему союзу. Надеюсь рано или поздно уговорить и графа: я, говоря между нами, никогда не был его другом, но в настоящем случае мое вмешательство необходимо.

– Благодарю вас за эти слова! Они доказывают, что вы одобряете нас.

– И я, и моя жена! Как же могло быть иначе, дорогой генерал! Мне очень было бы приятно видеть племянницу возле вас, оба вы расположены друг к другу, оба хорошей фамилии, – говорил старик, – не вижу ничего, что мешало бы вашему союзу, и, со своей стороны, готов назвать вас женихом моей племянницы, так же как и жена моя.

– Вы делаете меня счастливым, майор! Я пришел к вам с тем, чтобы откровенно сказать, что у меня на душе. Вы знаете, все готово к решительной битве, знаете также, что в этом случае каждый должен готовиться к смерти, и поймете мое желание отправиться в бой с уверенностью, что донья Инес принадлежит мне, это так важно для меня!

– Я-то понимаю вас, дорогой генерал, но отец, граф!

– Совершенно справедливо, дон Камара, но, видя ваше дружеское отношение ко мне, решаюсь спросить, нельзя ли нам с доньей Инес обручиться без отцовского согласия?

– Конечно, это возможно, генерал! Когда кончается ваш отпуск?

– Завтра, дон Камара.

– Хорошо! Мы сегодня в кругу семьи объявим вас женихом и невестой. Пойдемте, генерал. Уже наступает вечер, вернемся к дамам, и я посвящу жену в нашу тайну, о которой, могу теперь признаться вам, она догадывается. Я очень рад, дон Павиа, что вы входите в нашу семью, и я, и жена моя. Дело теперь только за графом, а он-то еще ведь главное лицо тут. Ну, попробуем взять его врасплох, может, тогда поймет свою неправоту и даст согласие! Пойдемте же, дорогой генерал!

Добрый старик подхватил Мануэля под руку и повел его в беседку, где сидела майорша с Инес и Амарантой. Служанка принесла воду со льдом и любимое испанцами печенье ацукарильос.

– О, сегодня это не пойдет, – сказал майор, подходя с Мануэлем. – Милая Инес, ты ведь, кажется, умеешь хозяйничать? Будь добра, прикажи подать нам вместо воды шампанское со льдом и еще какое-нибудь вино.

– Что это значит, дядюшка? Разве сегодня праздник какой-нибудь? – спросила Инес.

– А разве мало того, что генерал Мануэль Павиа де Албукерке приехал к нам в гости? – вскричал майор. – Живей, моя крошка, живей!

– Я пойду с тобой, милая Инес, – сказала Амаранта, заметившая, что затевается что-то.

Они ушли, и майор рассказал жене в чем дело.

– И я тоже от души рада, сеньор маркиз, – сказала она взволнованным голосом, – но мне и грустно вместе с тем. Я надеялась, что Инес останется с нами навсегда, а вот вы и отнимаете ее у нас. Но все-таки я рада ее счастью, и зять мой, наверное, скоро сменит гнев на милость. В ней вы найдете, сеньор маркиз, милое, чистое, нежное существо, способное сделать счастливым каждого!

– Заверяю вас, – отвечал Мануэль, – что буду достоин вашего участия и расположения, я уверен, что с доньей Инес найду истинное, высочайшее счастье в жизни и постараюсь заслужить его.

Девушки вернулись с бокалами. За ними служанка внесла несколько бутылок вина и серебряное ведерко, в котором стояло шампанское, обложенное льдом.

Инес украдкой посматривала то на Мануэля, то на тетушку, то на старика дядю, улыбающееся лицо которого уже выдало ей его намерение.

– Дорогой гость наш завтра снова покидает нас, – начал майор после некоторого молчания, – обязанность зовет генерала на поле битвы, но мы должны сперва удовлетворить его желание, исполнить просьбу, с которой он явился к нам. Мы, конечно, не имеем права распоряжаться рукой нашей племянницы, граф Кортецилла, отец Инес, должен еще дать свое согласие, однако согласие это нельзя получить скоро, и поэтому в кругу нашего семейства мы позволим себе сегодня перед отъездом генерала отпраздновать событие, столь счастливое для нас: торжественную помолвку нашей племянницы Инес де Кортециллы с маркизом Мануэлем Павиа де Албукерке! Действительно, дитя мое, – обратился майор к Инес, – по здравому размышлению, я решил, что поступлю вполне разумно, отдав сегодня, накануне битвы, твою руку генералу. Ты плачешь, плутовка! Но я вижу, что это слезы радости. Позвольте же от всего сердца поздравить вас и пожелать вам счастья!

Инес сначала бросилась на шею доброму дядюшке, потом тетушке, которая вместе с нею плакала от радости. Графиня не находила слов, чтобы выразить свое счастье.

Майор поддел ее к Мануэлю, который нежно обнял и поцеловал ее.

Последней Инес обняла и поцеловала Амаранту, в то время как майор разливал по бокалам шипучее шампанское.

Скоро в старой беседке, куда с наступлением сумерек собрались домашние майора, раздался звон бокалов. Невеста была бы еще несравненно счастливее, если бы отец ее был с нею и если бы он в этот час дал свое согласие на ее брак.

Мануэль сиял счастьем и не мог выразить майору и доброй тетушке свою благодарность за их любовь и ласку.

Амаранта тоже душевно радовалась счастью Инес, хотя мысль о своей собственной судьбе по-прежнему угнетала ее.

Что ждет ее впереди? Она уже никогда, никогда больше не найдет спокойствия! Правда, на время она может забыть ради других свое горе, свое отчаяние, свое одиночество, но тем сильнее почувствует она потом свое несчастье снова пускаясь в скитания и нигде не находя покоя. Одно остается с ней неизменно – жажда мщения и ненависть к тому, кто соблазнил и бросил ее, кто отказался от нее и ее ребенка, кто в дьявольском ослеплении выхватил нож против нее: месть и ненависть к дону Карлосу. Он являлся ей ночью у ее постели, являлся среди белого дня, когда она оставалась одна в комнате, всюду тень его преследовала ее, всюду он вставал перед ней и нигде она не могла отделаться от мучительных мыслейо нем. Ведь это из-за него ее преследовали, из-за него она вынуждена была бежать из монастыря, оставив монахам свое сокровище. Свое дитя. Что еще ждало еевпереди? Что готовила ей судьба? Что готовила она ей ее несчастному ребенку и тому третьему, тому королю без королевства, усеявшему свой путь трупами?

Пока обманутая, покинутая Амаранта предавалась чтим мучительным мыслям, теплая прекрасная испанская ночь спустилась на землю, и влюбленные Мануэль и Инес, обнявшись, гуляли по саду, освещенному луной.

Старики сидели с Амарантои в беседке и тихо разговаривали о счастливом событии этого дня.

– Теперь ты наконец моя! —повторял Мануэль под тенью развесистых каштанов, тихонько привлекая к себе девушку и нежно прижимая ее к своему сердцу. – Мы расстанемсялишь на короткое время, чтобы потом навсегда принадлежать друг другу. Поверь мне, твои отец согласится на наш брак, не сомневайся в этом.

– Я не могу быть спокойна, зная непреклонный нрав моего отца, – отвечала Инес, – и еще одно омрачает мою радость… Ты снова идешь на воину!

– Не беспокойся, душа моя, и эти заботы рассеются. Я вернусь и поведу тебя к алтарю, назову тебя своей попел Богом и людьми. О! Как я счастлив от одной этой мысли! Ты будешь моей навеки!

Мануэль обнял Инес, которая обвила его шею руками, подняв к нему свое лицо, сиявшее любовью и счастьем, и ответила поцелуем на его горячий поцелуй.

Слабый лунный свет проникал сквозь густую листву, ночной ветер тихо качал деревья, осыпая цвет на стоявших под ними влюбленных, будто благословляя их священный союз. Никто не видел, никто не караулил их кроме луны: Инес и Мануэль стояли одни, и благоуханный ночной ветерок овевал их.

 

V. Геройская смерть маршала Конхо

28 июня 1874 года при Эстелье дано было самое ужасное, самое кровопролитное сражение.

Дон Карлос, хорошо понимавший значение этого дня, старался по возможности сосредоточить на месте битвы все свои силы. Все отряды его попеременно были пущены в дело, но, несмотря на это, победа все не приходила. Дон Карлос начал отчаиваться.

Левый и правый неприятельские фланги уже далеко оттеснили карлистов за линию укреплений.

Однако центр еще держался. Тут битва кипела, и тут еще можно было надеяться на успех, если Олло удастся одолеть неприятеля.

Дон Карлос со своим штабом разместился на возвышенности и в подзорную трубу наблюдал за движениями своих и неприятельских еойск.

Ординарцы то подъезжали к нему с докладами, то снова летели к войску с приказаниями. Олло и Доррегарай уже давно уехали к своим отрядам и бились с ними вместе. И с той, и с другой стороны солдаты уже начинали утомляться, но еще нельзя было предвидеть исхода, еще ни одна сторона не одолела.

Почти с лихорадочным нетерпением следил дон Карлос за каждым нападением, за каждым маневром, за каждым движением вперед. Со своего наблюдательного поста он мог видеть все поле и еще не считал сражение проигранным.

Действительно, карлисты бились славно и ни в чем не уступали республиканцам. Храбрость карлистов тем больше внушала уважение, что войска их были собраны из разного сброда, тогда как войско республиканцев состояло из обученных, дисциплинированных солдат. Карлисты не были обучены, и поэтому храбрость и смелость были единственным их оружием.

Особенно следует воздать должное их предводителям, которые повсюду шли впереди солдат и часто проявляли необыкновенную осмотрительность и демонстрировали смелые стратегические решения. Предводители эти не были исключительно иностранцами, среди них были и испанцы, прежде служившие в рядах правительственных войск и перешедшие к карлистам в надежде на скорейшее повышение.

Доррегарай изо всех сил старался вернуть потерянные позиции. Непостижимая неуязвимость его, казалось, подтверждалась и сегодня. Вокруг Доррегарая все гибли, падали, умирали, он один стоял невредим, и солдаты, все время видя его перед собой, снова возобновляли атаку.

Вокруг небольшого селения Муро, перед которым карлисты расположили свои окопы, разгорелась страшная битва. Здесь, казалось, возникала та самая точка, в какой иногда решается судьба всего сражения.

Сюда привлечено было внимание воюющих сторон, и карлисты, и республиканцы одинаково теснились к укреплениям.

Центр карлистов находился недалеко от селения, и здесь было собрано много орудий, так что все атаки республиканцев до сих пор оставались безуспешными.

Обе стороны бились неутомимо. Правительственные войска заняли селение Муро и непрерывно атаковали оттуда неприятельские окопы. Однако карлистские батареи, выгодно расположенные вдоль окопов и на окрестных возвышенностях, не подпускали неприятеля к укреплениям. Карлисты стали обстреливать селение, в котором тотчас же загорелось и задымилось несколько домов.

Батареи республиканцев не замедлили с ответом, однако неприятельские окопы были так прочны, что результатов обстрела почти не было заметно.

Все ясней становилась необходимость взять окопы приступом и прогнать оттуда карлистов. Только это могло решить сражение в пользу республиканцев. Однако трудно было надеяться при общем ослаблении войск на благополучный исход приступа. Неприятель занимал сильную позицию, и Конхо знал, что при таком штурме потери будут громадны.

Маршал Конхо на своем белом коне в сопровождении маркиза де лас Исагаса объезжал войска, воодушевлял их на битву и зорко наблюдал за движениями своих войск.

Побывав на правом фланге и похвалив солдат за удачный захват неприятельской позиции, маршал отправился на левый фланг, находившийся на противоположном конце поля почти в миле от правого. Тут Конхо дружески попрощался с Мануэлем, который тоже готовился оттеснить неприятеля и занять его позицию. Маршал понял, что если ему удастся занять еще центральную позицию неприятеля, то победа останется за ним.

Оставалось только выбить карлистов с этой последней позиции, захватить их орудия, и тогда правительственные войска ждет победа.

Маркиз Гутиерес де ла Конхо не мог отказать карлистам в храбрости и стратегических способностях, он не мог не удивляться их смелости и не мог не признать их опасными неприятелями. Хотя в течение своей долгой жизни маршал был свидетелем бесчисленных битв, однако он должен был сознаться, что это было самое кровопролитное из всех когда-либо виденных им сражений и что карлисты ни в чем не уступали регулярным войскам.

Поле было усеяно убитыми и ранеными. Носильщики и доктора не знали, за что браться, так много было для них работы. Всюду видны были следы ужасного, Все еще продолжавшегося побоища, Кое-где еще стояли или лежали в оврагах простреленные фуры и валялись впряженные в них раненые лошади. Республиканцы и карлисты, истекающие кровью, лежали на поле вперемешку. Это было страшное зрелище! Привыкший к таким сценам маршал Конхо и тот не мог не почувствовать сострадания к этим несчастным.

Но вместе с тем эти ужасные картины пробуждали в нем желание поскорее закончить кровопролитную битву. Число убитых было очень велико. Смерть свирепствовала, собирая все новые и новые жертвы. Отдельные полки пострадали так, что в них почти никого не осталось.

Вернувшись с Горацио к центру, маршал нашел в арьергарде несколько полков, меньше других участвовавших в деле и поэтому понесших меньшие потери. К этим войскам и обратился Конхо. Он сказал, что им нужно достойно завершить нынешний день и окончательно склонить победу на свою сторону. Он прибавил, что они обязаны прийти на помощь к своим товарищам, а когда в заключение маршал упомянул о победах левого фланга и о готовящейся атаке правого, восторженные крики солдат огласили воздух.

– Да здравствует отец наш Конхо! Вперед! Вперед!

Воодушевленные речью Конхо, пользовавшегося их безграничной любовью и уважением, солдаты, потрясая оружием, требовали, чтобы их тотчас же вели в бой и дали им возможность еще раз попытаться взять приступом батареи.

Возбужденные войска не сомневались в победе. Видя их воодушевление, маршал почувствовал, что смог зажечь их, и с новой надеждой повел их в бой.

– Вперед, дети! – воскликнул он. – Я сам поведу вас. Победа или смерть!

– Вперед! Вперед! Победа или смерть! – повторили за ним тысячи голосов, и войско двинулось за маршалом.

Как буря внезапно разражается, распространяя страх, трепет и смятение, так точно лавиной пошли теперь на неприятеля республиканские войска под предводительством Конхо и Горацио. Маршал смело несся вперед, счастливый тем, что ему удалось воодушевить и поднять солдат, рядом с ним, с восторженной улыбкой, высоко подняв саблю и вполоборота повернувшись к солдатам, летел Горацио. Наконец настала для него желанная минута: он мог достойно пасть на поле чести.

Осаждающие были встречены залпом неприятельских орудий.

– Прощай, Белита! – шептал Горацио. – Прощай, моя возлюбленная! Мы идем на смерть. Я никогда больше не увижусь с тобой.

Снаряды продолжали сыпаться, сея смерть в рядах наступающих. В пороховом дыму солдаты видели перед собой на белой лошади маршала Конхо с высоко поднятой саблей и возле него молодого адъютанта, ретивая лошадь которого взвивалась на дыбы. То были два героя, представлявшие великолепную картину: старик и едва возмужавший юноша, оба они бесстрашно глядели в глаза смерти, оба были впереди всех и вели за собой солдат в самый пыл сражения.

Солдаты пронеслись сквозь горевшее разоренное селение Муро, несмотря на то, что карлисты отчаянно пытались их сдержать. Все патроны были израсходованы. Карлистам приходилось стоять грудью против неприятеля, драться прикладами или вступать в рукопашный бой. Республиканцы теперь так близко подступили к окопам, что рукопашный бой завязался на всей линии.

Отчаявшиеся было карлисты, воодушевленные своими предводителями, опять пошли в атаку, чтобы удержать позицию. Обе стороны бились отчаянно, победа, однако, несомненно стала клониться на сторону республиканцев. Карлисты начинали отступать, а республиканские батареи продолжали свое наступательное движение. Победа республиканцев была несомненна, победа, к которой они так стремились и из-за которой так ожесточенно бились.

В эту минуту маршал Конхо смело бросился в гущу неприятелей. Горацио и другие офицеры последовали его примеру, рубя направо и налево. Знаменосец тоже не отставал от них.

Но вдруг недалеко от Конхо разорвался снаряд, и его ранило осколком в то самое мгновение, когда он ринулся вперед.

Горацио видел, как маршал левой рукой схватился за грудь, смертельно побледнел и покачнулся в седле…

Горацио страшно испугался, он понял, что Конхо ранен.

Карлисты с громким криком бросились вперед.

– Я ранен!.. – воскликнул маршал и упал с лошади.

Горацио схватил лошадь за узду, и в то же время несколько солдат подбежали, чтобы поднять и унести из схватки умиравшего.

Шпага вывалилась из рук маршала, и смерть запечатлелась на челе его, лошадь нетерпеливо заржала и рванулась к своему хозяину, будто понимая, что с ним происходит.

Смерть маршала придала карлистам смелости, и они уже надеялись вернуть потерянное, но солдаты Конхо, страшно озлобленные смертью своего предводителя, с новой силой ринулись на них.

Пока правительственные войска таким образом завершали свою победу, купленную столь дорогой ценой, Горацио сопровождал умиравшего маршала к перевязочному пункту.

Горацио, который желал и искал смерти, остался невредим, а маршал пал вместо него!

Доктора тотчас же осмотрели рану, но здесь уже ничто не могло помочь, и Конхо умер на руках у врачей.

Так с саблей в руке, посреди битвы, ведя своих солдат на приступ, скончался в битве при Эстелье испытанный герой, лучший из республиканских предводителей, добрый отец и покровитель своих солдат, маршал Конхо. Это была геройская смерть, достойная всех его подвигов, смерть, какой, может быть, втайне он сам желал себе.

Битва кончилась. Республиканцы победили. Карлисты были разбиты. Однако эта победа стоила Испании ее лучшего маршала.

Когда, наконец, ночь слетела на поле битвы и прекратилась долгая, упорная битва, а солдаты подошли в последний раз взглянуть на своего маршала, на своего отца и покровителя, который еще за несколько часов перед тем воодушевлял их на битву, восклицая: «Победа или смерть!»

Он победил, но победа эта стоила ему жизни.

С ним вместе полегло столько верных его солдат, что нельзя было и думать о том, чтобы преследовать карлистов и тем самым закрепить положение победителей.

Республиканцы заняли неприятельские позиции и забрали их орудия, но карлисты отступали, сохраняя порядок.

Дата битвы при Эстелье, 28 июня 1874, стала датой смерти великого человека, которого тем сильнее оплакивала страна, что его некем было заменить.

Конечно, в Испании было много хороших генералов и предводителей, но не было среди них такого, кого бы так любили и уважали солдаты, как старого Конхо.

 

VI. Примирение

Среди раненых, которых носильщики и доктора принесли с поля сражения, находился и капрал Тобаль Царцароза, мужественный и смелый подвиг которого был замечен генералом Мануэлем Павиа. Генерал тут же, на поле сражения, произвел Тобаля в офицеры. Но на что была Тобалю его слава и почести? Он был тяжело ранен и чувствовал, что его смерть близка. Он искал смерти и нашел ее.

Кроме зияющей раны на голове, нанесенной ему Доррегараем, Тобаль еще был ранен пулей в грудь. Доктора объявили, что первая рана хотя и медленно, но заживет, а вот пуля попала в легкое, и поэтому на полное выздоровление рассчитывать нельзя.

Тобаль сам говорил докторам, что для него нет спасения, но он не хотел бы перед смертью долго страдать и потому просит дать ему что-нибудь, что сократило бы ему жизнь и тем облегчило его страдания. Доктора только пожимали плечами, но не смели исполнить его желание, несмотря на то, что считали его весьма понятным и естественным. Им было жаль храброго офицера, иони постарались утешить его тем, что есть надежда и что в таких случаях часто происходят чудеса.

Тобаль Царцароза только холодно улыбнулся на это. На его бледном лице можно было ясно прочесть, что он вовсе не желал себе спасения.

Какое ледяное спокойствие выражало лицо раненого! Казалось, этот сильный человек до того утомлен жизнью, что надежда на нее не могла его радовать.

Сделав ему перевязки, доктора позаботились о том, чтобы в эту же ночь вместе с другими ранеными его перевезли в другое, более безопасное и спокойное место. Близ Логроньо в небольшом селении находился лазарет, куда осторожно повезли раненых и вместе с ними Тобаля.

Тобаль позволял делать с собой все; ни словом, ни звуком не выдал он своих страшных мучений. Тобаль по-настоящему мужественно, безмолвно и терпеливо переносил их. Он был настоящим мужчиной, самообладание его и стойкость были действительно безграничны.

Но тот, кто мог бы наблюдать за ним в эту ночь, заметил бы выражение страдания на его лице и, конечно, приписал бы его ранам. Но гораздо сильней, чем от ран, он страдал нравственно, и на лице его читалось именно это страдание.

Направляясь в лазаретном фургоне с двумя другими ранеными к селению, расположенному близ Логроньо, Тобаль всю эту бессонную ночь думал о Белите, о своем прошлом, о своей любви к этой девушке, которую он нашел в Мадриде дамой полусвета, всем известной красавицей.

Тобаль видел перед собой Белиту, о ней думал он в эту ночь… Ею были заняты его мысли, его сердце. Да, Тобаль так горячо любил Белиту, с такой тоской вспоминал о ней, что эти страдания пересиливали боль от ран. А все же он оттолкнул ее, когда она раскаявшейся грешницей пришла к нему, все же он с презрением отвернулся от нее, когда она бросилась к нему с такой радостью и надеждой.

Тобаль был не похож на других мужчин. Никакие жертвы, ничто в мире не могло бы его заставить протянуть этой вернувшейся Белите, этой покаявшейся грешнице руку примирения. Именно это стало причиной его несчастья, это он ясно понимал теперь.

Находясь при смерти, в ночной тишине жалел ли он о том, что сделал, о том, что не мог заставить себя поступить иначе? Раскаивался ли в том, что оттолкнул от себя Белиту?

Он сам не знал. Он чувствовал только, что любит ее больше всего на свете и что она лишила его счастья.

Тобаль сначала долго искал ее, потом несказанно обрадовался, найдя нгконец, и вдруг узнал, что она теперь принадлежит к тем женщинам, которые кокетничают со всеми мужчинами и шутя вступают в любовные связи.

Это было невыносимо для гордого сердца Тобаля. Он все бы мог пережить, даже ее смерть, только не эту ужасную действительность, которая мучила и терзала его, но все же не уничтожила в нем любви. Самым ужасным было то, что он любил и в то же время презирал ее, видя, что она развлекается и кокетничает с другими, она, которую он любил так давно, так искренно, так горячо. При одной мысли об этом сердце его разрывалось на части, и он ни в чем, нигде не находил покоя.

Тобаль много думал об этом. Он узнал в маркизе де лас Исагасе и в первую минуту поклялся убить его, но потом услышал, что маркиз сам добровольно ищет смерти и собирается на войну.

Это не только примирило его с противником, но и пробудило в нем желание поступить так же. Во всяком случае, смерть Горацио не могла уничтожить прошлого Белиты. Уйдет маркиз, место его займет другой, так думалось Тобалю, который не верил ни обещаниям, ни благим намерениям падшей Белиты.

Но он видел, как прилежно ходила она на работу, и поэтому решил облегчить ей путь к добродетели. У Тобаля были небольшие сбережения. Но они были ему больше не нужны, так как он надеялся, что не вернется. Мы уже знаем, как распорядился он своими средствами. Он передал свои деньги на доброе дело: они должны были помочь несчастной, если она действительно хотела исправиться, противостоять искушениям.

Сделав это распоряжение, Тобаль пошел на войну. В ночь перед сражением, следуя влечению своего сердца, он мужественно простился с Горацио, а теперь его цель была близка, он добился того, зачем пришел сюда: он был смертельно ранен, и дни его были сочтены.

Теперь, когда он был уверен в близкой смерти, перед ним еще яснее, еще прекраснее, чем когда-либо, являлась Белита, и он уже не гнал этих воспоминаний. Теперь все переменилось, и в глубине души его проснулось желание еще раз увидеть Белиту, проститься с ней. Все было кончено: он умирал, и Белита ничего об этом не знала.

Думала ли она еще о нем? Или проклинала его?

Она не подозревала, что Тобаль все еще любит ее и думает о ней, она не знала, что эта любовь сделала его несчастным и что из-за нее он решился умереть.

К утру лазаретный фургон въехал в город, жители которого столпились вокруг раненых, предлагая им еду и помощь.

Тобаль только выпил немного воды с вином – от значительной потери крови его страшно мучила жажда. Потом пришли два городских доктора, сменили раненым повязки, попытались вынуть пулю у Тобаля из груди, но им не удалось ее найти.

Несколько часов спустя раненых повезли дальше, и к вечеру они наконец достигли селения, расположенного неподалеку от Логроньо, в котором находился лазарет.

Однако барак, выстроенный для больных, был уже так полон, что в нем удалось поместить только одного из спутников Тобаля. Другого его товарища и его самого перенесли в сарай, наскоро подготовленный для приема больных и оборудованный всем необходимым.

Вдоль стен были сделаны лежанки из маисовой соломы и мягкого тростника, в сарай нанесли одеял и открыли наверху окошечки, чтобы внутри было побольше воздуха. В этот сарай внесли Тобаля и второго его спутника, положили их на лежанки и оставили лежать без присмотра, потому что лазаретных служителей не хватало. На весь лазарет был всего один служитель, и ему приходилось ухаживать за столькими больными в бараке, что на этих двух, помещенных в сарай, у него не оставалось времени.

Пришел доктор, осмотрел раны и сказал, что завтра вырежет пулю у Тобаля из груди.

Во время операции Тобаль с невозмутимым спокойствием позволял с собою делать что угодно и ни разу, ни одним звуком не выдал своих страданий. Но и в этот раз докторам не удалось вынуть пулю. Она так глубоко вошла в легкое, что нечего было и думать о том, чтобы ее извлечь. Надежды на выздоровление было очень мало. Потеря крови при операции была так значительна, что больной совершенно ослаб.

Доктор вынужден был прекратить свои тщетные попытки. Он с сожалением объяснил двум раненым, что при лазарете находится всего один служитель, поэтому он не может прислать его, хотя они и нуждаются в особом уходе. Доктор прибавил, что он охотно бы сам ухаживал за ними, но у него в бараке столько больных, что он просто не в состоянии это сделать.

Он позаботился о том, чтобы Тобалю сделали новую перевязку и дали обоим раненым прохладительное питье, а потом ушел, оставив их снова одних. Тобаль был очень плох. Он чувствовал, что слабость все увеличивалась и начинался нестерпимый лихорадочный жар. Тобаль надеялся, что смерть скоро избавит его от этих страданий.

Всю ночь он провел без сна. К утру наконец немного успокоился и заснул, но во сне его преследовали и мучили страшные видения. На следующий день снова пришел доктор и сообщил, что нашлась сестра милосердия, которая готова добровольно принять на себя обязанности сиделки. Тобаль едва слышал доктора, он впал в совершенную апатию. Лицо его горело, глаза глядели без всякого выражения, и видно было, что он уже не принадлежит этому миру. Лихорадку невозможно было унять, она грозила совершенно изнурить его, а раны все больше и больше воспалялись. Доктор вышел и скоро вернулся с сеньорой, которая твердой, спокойной походкой шла за ним. На ней было черное платье и такая же вуаль на голове.

Она была бледна, и в ее манерах, несмотря на молодость, видно было достоинство, как нельзя более гармонировавшее с высоким призванием, которому, казалось, она полностью посвятила себя. Видно было, что ей, должно быть, знакомы были несчастья, и что это побудило ее посвятить себя уходу за ранеными, пострадавшими за отечество.

Тихо и спокойно подошла она к Тобалю с намерением тотчас же заняться добровольно возложенными на себя обязанностями.

Но вдруг она всплеснула руками, громко вскрикнула и упала на колени у постели больного.

Доктор в удивлении сделал шаг назад.

Услышав ее возглас, раненый быстро повернулся к сестре милосердия, будто пробудившись от страшного сна.

– Белита! – воскликнул он, приподнявшись на своем ложе и простирая к ней руки. Лицо его сияло радостью. В эту минуту он не чувствовал своих ран. – Белита!.. Это ты? Я не брежу? Белита, ты со мною!

Белита, рыдая, закрыла лицо руками. Она не могла сказать ни слова, это неожиданное свидание до глубины души потрясло ее.

Доктор, не видя надобности беречь Тобаля от волнений, поскольку для него уже не оставалось никакой надежды, отошел в глубину сарая.

– Белита, ты ли это? Да, да, я не сплю, это не во сне! Ты пришла… Пришла ко мне… Я вижу тебя.

– Тобаль, мой милый! – воскликнула Белита, схватив его руку и прижав к своим губам. – Тебя ли я думала найти здесь!..

– Так было угодно Господу, Белита. Я ранен, я нашел смерть, которую искал. Да, я хотел умереть, я не мог больше жить без тебя! Я не мог этого вынести! Но теперь все кончено… Ни одного упрека ты не услышишь больше! Не плачь, мне это больно. Останься, останься здесь со мной… Уже недолго… Я это чувствую…

– Ты умираешь, ты оставляешь меня! – плакала Белита. – А я не нашла смерти, хоть и искала ее. Я бросилась на рельсы железной дороги, но меня, наверное, отбросило в сторону, потому что, когда я пришла в себя, то лежала уже далеко от рельсов и только чувствовала страшную боль, должно быть, от удара. Тогда я подумала, что мне еще рано умирать и что осталась у меня еще какая-то священная обязанность на земле. Когда же я совсем пришла в себя, то поняла, что мой долг – ухаживать за больными и ранеными, пострадавшими за отечество, в этом мое искупление.

Это решение пробудило меня к новой жизни, вытащило меня из пучины отчаяния, дало мне силу и мужество жить и до того воодушевило меня, что я не чувствовала больше своих страданий. Я видела, что мне открывается дорога к искуплению, что Бог указывает мне ее и велит идти на помощь к ближним. Я видела, что еще могу посвятить себя служению людям, и содрогнулась перед своим преступным намерением лишить себя жизни. Я надеялась заслужить милость и прощение, поспешив сюда, к раненым. Я не медлила ни минуты и, прибыв в Логроньо, узнала, что тут, в соседнем селении, уже нуждаются в моей помощи. Но тебя ли я думала найти здесь, Тобаль!.. – рыдая, она опустилась на колени, уткнувшись лицом в одеяло.

– Не плачь, – уговаривал Тобаль твердым голосом, гладя ее по волосам, – не плачь, мне больно это видеть. Не станем тратить последних минут попусту. Теперь ничего не изменишь. Но я горячо благодарю небо за то, что мне еще раз довелось увидеть тебя! Будем сильны, Белита! Не поддавайся печали, это недостойно! Нам не суждено было принадлежать друг другу и быть счастливыми, Белита! Но теперь ты можешь все узнать, я должен сказать тебе все: я никогда не переставал любить тебя, ты для меня и сейчас дороже всего на свете! Все мое упование, все мое счастье были в тебе, но теперь все кончено! К чему теперь думать о прошлом…

Знай, Белита, я годами искал тебя, все время искал, ни на минуту тебя не забывал! Но нам не суждено было соединиться, нам не дано было счастья на земле, так простимся по крайней мере дружески и помиримся перед разлукой!

– Так ты прощаешь мне все, все, в чем я грешна перед тобой?

– Я прощаю и благословляю тебя. Теперь я умираю спокойно, я верю, что ты станешь другой, что по крайней мере одна душа здесь будет молиться за меня! Я благодарю Создателя за этот миг блаженства, которым Он в последнюю минуту наградил меня! Белита, в этот торжественный час нашего последнего свидания помиримся, забудем все, что было между нами!

– Может быть, еще можно спасти тебя! О, не отнимай у меня этой надежды! Я сделаю все, все возможное, чтобы успокоить твои страдания, залечить твои раны и помочь тебе!

Печальный взор раненого был ей ответом. Тобаль снова опустился на лежанку, обессиленный этими неожиданными волнениями.

Ночью лихорадка возобновилась, и начался сильный бред, так что испуганная Белита разбудила и привела доктора.

Тот с сожалением объяснил ей, что он ничего не может больше сделать. Он только дал больному какое-то лекарство, и оно на время успокоило его и уменьшило страдания, но лихорадка временами возвращалась с новой силой, каждую минуту угрожая окончательно задуть еле теплящийся огонек жизни в измученном теле. Когда в промежутках к Тобалю возвращалось сознание, он с любовью и благодарностью смотрел на Белиту.

Через восемь дней, наконец, прекратились страдания Тобаля Царцарозы, и Белита тихо плакала и молилась над усопшим.

Она закрыла ему глаза, помолилась за него на кладбище, он же украсила его гроб цветами и бросила на него первую горсть земли.

Теперь Белите оставалось только идти дальше по избранной ею стезе искупления.

 

VII. На улице Гангренадо

Однажды вечером, повстречавшись со своими старыми друзьями-фокусниками, с которыми когда-то он вместе кочевал, прегонеро пропировал с ними всю ночь.

Не один бокал был опорожнен, но прегонеро не был пьян. Он мог много пить, не пьянея; никто бы не поверил, что он всегда первым осушал стакан.

Второй час уже был на исходе, когда веселое общество оставило питейное заведение и, оживленно разговаривая, направилось по домам.

Фокусники возвращались в свой барак, стоявший у ворот Аустраль, и прегонеро шел с ними, пока им было по дороге.

Так прошли они по улице Сиерво мимо салона дукезы, где еще продолжалось представление, в котором на этот раз принимали участие два новых артиста: сеньор Ребрамуро и его дочь Алисия, так они были названы на афише.

Часть компании не могла удержаться от искушения посмотреть на этих новых артистов, о которых они еще ничего не слышали, и решила пойти в салон. Прегонеро, видя это, попрощался со своими старыми товарищами и один пошел домой.

Погрузившись в свои размышления, прегонеро направился к улице Гангренадо.

Вокруг было совершенно тихо и пусто. На колокольне пробило три часа. Еще немного, и на востоке займется заря.

Двор прегонеро находился так далеко, что у него было достаточно времени, чтобы проветриться и совершенно прийти в себя после неумеренного употребления вина. Прегонеро и не стремился скорее оказаться дома, потому что после попойки он часто не мог заснуть. Прегонеро снял шапку, расстегнул жилет и рубашку на груди, чтобы вполне насладиться прохладой, и, сделав это, почувствовал себя очень хорошо. Ночной встречный ветер освежил его. Небо было ясное, безоблачное, и, несмотря на то, что многие фонари уже гасли, на улице не было темно.

В ту минуту как прегонеро завернул в мрачную, совершенно пустую улицу Гангренадо, до него долетел какой-то сдавленный крик. Казалось, кто-то звал на помощь.

Прегонеро остановился и прислушался.

Что это за крик? Откуда он? То был, несомненно, мужской, сдавленный голос…

Прегонеро невольно бросил испуганный взгляд на высокую старую стену монастыря, ему показалось, что, услышанный им, крик раздался оттуда, а то, что происходило за этой стеной, было скрыто от взоров всех смертных.

В народе ходили слухи, что вблизи монастыря часто слышались сдавленные крики и стоны. Может быть, наказывали какого-нибудь непослушного монаха или монахиню, нарушивших какой-либо орденский обет. Никто не мог в точности знать, что происходило там, за стеной, в монастырских кельях. А может быть, крик этот долетел в ночной тишине из тайной комнаты пыток?

Но нет, шум доносился не из монастыря.

Сдавленный крик повторился снова, и прегонеро на другом конце длинной улицы различил темные очертания нескольких человек, казалось, боровшихся между собой.

Что такое там было? Какая-нибудь драка…

Прегонеро все еще стоял на месте. Он подумал, не лучше ли ему убраться подальше, так как в последнее время он особенно тщательно старался избегать всех случаев, где могла пролиться кровь. Пока он не видел крови, действующей на него так ужасно, он оставался спокоен, но стоило ему увидеть ее, и он переставал владеть собой, а этого прегонеро боялся.

Он был уже готов повернуть назад и, оставив улицу Гангренадо, отправиться домой в обход, как вдруг тот же крик раздался в третий раз еще отчаяннее прежнего.

Прегонеро не выдержал. Что есть силы бросился он бежать вдоль монастырской стены к тому месту, где два человека, казалось, навалились на третьего, которого они теперь поспешно волокли по земле к монастырским воротам.

Увидев быстро приближавшегося постороннего, они пошептались между собой и еще больше заторопились.

– Эй, вы! Что вы там делаете? – вскричал прегонеро.

– Вы здесь живете? – спросил один из этих людей, обратившись к прегонеро.

– Нет, но я слышал, тут кто-то звал на помощь.

– Так я вам советую об этом не заботиться. Это не ваше дело, – грубо отвечал Рамон.

– Ступайте лучше своей дорогой, – добавил Франка и снова потащил теперь уже бессловесную жертву.

– Это что за дела? – воскликнул прегонеро, быстро надевая шапку, чтобы свободнее действовать руками. – Это что еще такое? Кто этот сеньор, почему он звал на помощь и что вы с ним…

– А вам что за дело? – бросив Антонио, обернулся Фрацко к прегонеро с видом, не оставлявшим никаких сомнений насчет его намерений. – Убирайтесь-ка лучше отсюда, не то вам придется отведать наших кулаков. Ясно?

– Правильно ли я вас понял? – отвечал прегонеро, с такой силой ударив Фрацко в грудь, что тот повалился как сноп. – Я хочу знать, что вы здесь делаете и кто этот человек, которого вы избили? Отвечайте!

Антонио начал шевелиться. Рамон, заметив это, не хотел продолжать драться с незнакомцем, опасаясь, чтобы громкие возгласы его не привлекли в их сторону прохожих.

– Ну, оставьте это, – примирительно обратился он к прегонеро, – ведь это дело вовсе вас не касается. Мы ничего дурного не хотели сделать. Мы только хотели этого пьяного патера отнести в монастырь, а он кричит и зовет на помощь спьяну каждый раз, как мы за него беремся, будто мы хотим его обокрасть!

– Патера? – повторил прегонеро, пристально вглядываясь в Антонио. – Ну, на патера он вовсе не похож!

Фрацко тем временем, придя в себя, поднялся с земли и сердито бормотал что-то сквозь зубы о сломанных ребрах.

– Оставайтесь здесь, если хотите, – продолжал Рамон, – и вы убедитесь, что мы ничего не собираемся с ним делать, а просто отнесем его в монастырь. Вот ворота. Мы отдадим его, чтобы не было скандала. Надеюсь, вам ясно, что я не лгу?

– Ну, если это правда, если патер просто пьян, и вы хотите отнести его в монастырь…

– Спасите меня от этих разбойников! – раздался слабый голос Антонио, старавшегося приподняться с земли. – Они напали на меня здесь, на улице.

– Не верьте ему, сеньор, – смеясь, повторил Рамон, – он пьян. Помогите нам отнести его в монастырь!

– Нет, я не пьян… Не оставляйте меня с ними! – воскликнул Антонио. – Эти люди напали и одолели меня, несмотря на то, что я защищался.

– Ну, он на пьяного не похож, – заметил прегонеро. – Сведу-ка я вас в ближайший караул, пусть там разберутся. Марш!

Этот неожиданный оборот, казалось, вовсе не понравился ни Району, ни Фрацко.

– Что тут долго толковать, – снова попытался уговаривать Рамон, – все так, как мы сказали; у нас нет никаких дурных намерений, избави Бог! Что мы можем ему сделать?

– Мне это все равно! Ступайте за мной в караул!

– Да брось ты его вместе с этим пьяным патером, – в бешенстве воскликнул Фрацко, – пусть с ним возится!

Рамон видел, что дело может кончиться плохо, и потому тоже решил убраться подобру-поздорову.

– Мне все равно, – отвечал он, – только берегитесь, сеньор, новой встречи с нами, а сегодня нам недосуг!

– Вы еще поплатитесь за это, вы еще вспомните о нас! – кричал Фрацко, удаляясь вместе с товарищем.

– Что мне до ваших угроз, убирайтесь, – крикнул им вслед прегонеро, – радуйтесь, что больше не отведали моих кулаков!

Прегонеро повернулся к Антонио, старавшемуся подняться с земли.

– Чего же они хотели от вас, эти два молодца? – спросил он Антонио.

Тот коротко рассказал ему обо всем случившемся, а Рамон и Фрацко тем временем скрылись в отдалении.

– Проклятые негодяи! – ругался прегонеро. – Видимо, они служат инквизиции, эти мошенники. Ишь, как улепетывают… Вы ранены, сеньор?

– Мне трудно дышать, они сильно сдавили мне горло, – слабым голосом отвечал Антонио, – и по голове сильно ударили.

– Да, я вижу, что вы не в состоянии идти дальше, а ведь ночь! Где же вы живете?

– У меня здесь, в Мадриде, сейчас нет жилья, – ответил Антонио.

– Куда же я отнесу вас? Нет ли у вас близких в Мадриде?

Антонио покачал головой.

– У меня нет близких, сеньор.

– Это плохо! Но тут на улице я тоже не могу вас оставить… Если б только все это случилось не ночью! Ну вот, он опять лишился чувств! – прервал прегонеро свои размышления, увидев, что Антонио снова повалился на землю. – Однако они хорошо отделали его, негодяи! Что же мне с ним делать? Куда его нести?

Прегонеро на минуту задумался, стоя возле Антонио. «Все уже давно улеглись спать, – думалось ему, – не в караул же его нести… Он, кажется, хорошего звания и ни в чем не виноват, а напротив, сам пострадал. Если б хоть один дом был открыт, а то все заперто и все спят. Может, отнести его в монастырь? Но он этого не хотел. Куда же мне с ним деться? Вот нашел я себе заботу! Я бы взял его к себе на двор, если б это не было так далеко! Черт возьми! Я тоже не могу торчать здесь всю ночь, да и ему нужна немедленная помощь, иначе того и гляди… Крови не видно, но они порядком помяли его!»

Антонио пошевелился.

– Э! Да о чем же я думаю! – пробормотал прегонеро. – Вот и прекрасно! Она приютит его до завтра, а я сбегаю за доктором! Она должна помочь ему из человеколюбия! Сеньор, как вы себя чувствуете?

– Я думаю, что смогу идти, если вы меня поддержите, – отвечал Антонио, собрав свои последние силы, чтобы встать.

– Вы чертовски слабы, сеньор. Пойдемте со мной. Я отведу вас здесь поблизости в один дом, а сам сбегаю за доктором.

Антонио, очевидно, находился в таком положении, что ему было решительно все равно, куда идти; он только смутно сознавал, что здесь ему не следовало оставаться.

– Держитесь за меня, сеньор, – продолжал прегонеро поддерживая Антонио и помогая ему подняться. Мнимый патер, должно быть, сильно страдал, он совсем не мог держаться на ногах.

Прегонеро обхватил его своими сильными руками.

– Так хорошо? – спросил он.

Антонио утвердительно кивнул головой. Он попытался идти, и это удалось ему. Машинально переставляя ноги, он потихоньку шел вперед с помощью прегонеро. Голова Антонио тяжело склонялась ему на грудь, и было видно, что он страдал сильней, чем можно было подумать. У него хватило силы воли, чтобы скрыть свои страдания, но он не мог пересилить овладевшего им оцепенения. Он не спрашивал прегонеро, куда тот ведет его, у него не было сил думать об этом.

Прегонеро завернул с ним на улицу Сиерво; казалось, что он вел умирающего.

Навстречу им из салона дукезы высыпали веселые гости – смеющиеся девушки, подвыпившие мужчины, но никто почти не замечал Антонио и прегонеро, а если кто и видел их, то смеялся над несчастным, принимая его за пьяного. Да это было и понятно!

Салон дукезы опустел, и слуги уже собирались закрыть высокие, большие двери подъезда, когда Антонио со своим покровителем подошел к дому.

– Эй, вы, подождите! – вскричал прегонеро. Слуги удивленно посмотрели на него.

– Что вам нужно? – спросили они. – Мы должны запереть двери.

– Пустите нас!

– Этого мы не можем сделать. Что вам угодно? – снова обратились слуги к прегонеро, заслоняя собою дверь. Салон закрывался, да и кроме того, прегонеро казался им не самым подходящим гостем.

– Пустите, мне нужно оставить здесь этого сеньора!

– Зачем? Сеньор, кажется, пьян или ранен. У нас не приют! – закричали слуги, стараясь не пропустить прегонеро. – Этого еще недоставало! Живей, запирайте двери!

– Я говорю вам, что мне нужно войти! – настаивал прегонеро, протискиваясь с Антонио в дом.

– Что тут такое? Что за шум? – раздался спокойный, но вовсе не повелительный голос.

– Пожалуйте сюда, сеньор Ребрамуро, посмотрите, – вскричали слуги в один голос, – вот этот человек протиснулся сюда с пьяным или раненым, Бог его знает.

– Разбудите дукезу, если она уже спит, – приказал прегонеро, – я отвечаю за это! Вот он снова падает в обморок! – воскликнул прегонеро, почувствовав, что Антонио вдруг потяжелел и выскользнул из его рук на пол. – Разбудите дукезу, она должна приютить этого несчастного на ночь, пока я сбегаю за доктором.

Худощавый пожилой человек, названный людьми Ребрамуро, подошел к необычным посетителям.

– Я пока поручаю его вам, – обратился к нему прегонеро, – проследите, чтобы он снова не очутился на улице. Я скоро вернусь.

– Кто же это? И отчего вы принесли его сюда? – спросил Ребрамуро.

– Я не знаю его, но дело не в этом. Вы разве сами не видите, что он нуждается в помощи? А почему я привел его сюда, это вы сейчас узнаете. Во-первых, я знаком с дукезой; доложите ей, что пришел прегонеро. А во-вторых, я пошел сюда, думая, что здесь еще открыто.

Худощавый старичок нагнулся к Антонио, лежавшему на полу без сознания.

Ребрамуро внезапно всплеснул руками.

– Пресвятая Мадонна! – воскликнул он. – Если я не ошибаюсь, это тот самый юноша… Да, да, это тот самый сеньор Антонио, который однажды сослужил мне такую службу!..

Так говорил управляющий дукезы, в котором читатели, вероятно, узнали уже нашего старого знакомого Арторо.

– Тем лучше, – возразил прегонеро, – тем более вы обязаны отплатить ему тем же и позаботиться о нем!

– О, я непременно это сделаю! Хоть я и не хозяин здесь, но надеюсь, что сеньора дукеза не прогневается на меня за это. Бедный юноша!

– О дукезе не беспокойтесь, – заметил прегонеро, – с нею мы договоримся. Ничего другого нельзя было придумать. Куда же его перенести? Я пришлю сюда доктора, и там уж вы присмотрите за сеньором. Я свое сделал.

– Но что же с ним случилось? Его невозможно привести в чувство! – жаловался Арторо.

– Два негодяя напали на него на улице Гангренадо, а я проходил мимо и выручил его. Должно быть, они порядком его помяли. Уложите его где-нибудь поудобней, а я пойду за доктором.

Прегонеро вышел из дома, крайне довольный тем, что ему, наконец удалось так ловко избавиться от этой обузы. Да и дело устроилось удачно, раз управляющий дукезы оказался знакомым сеньора. Прегонеро поэтому ограничился тем, что, отыскав доктора, довел его до дверей салона, а сам отправился домой.

Уже светало. Арторо не посмел тревожить дукезу. Он понимал, что не имеет права приютить у себя незнакомца без позволения хозяйки, но медлить было нельзя, надо было действовать решительно. К тому же незнакомец оказался тем самым Антонио, который защитил его дочь Хуаниту от карлистов и так помог ему! Арторо считал, что помочь этому несчастному – его прямая обязанность.

И, не думая, как примет это дукеза, Арторо приказал унести больного к себе наверх. Помещение управляющего хотя и не было очень просторным, но позволяло удобно устроить несчастного.

Вскоре пришел доктор, присланный прегонеро, и, осмотрев Антонио, посерьезнел, заявив, что у того сотрясение мозга. Он прописал холодные компрессы и полный покой, обещая еще зайти днем.

Хуанита, или Мария Алисия, как ее теперь называли в салоне дукезы, забыв свою усталость, добровольно взялась ухаживать за бедным сеньором Антонио. Воистину трогательно было видеть, как осторожно она двигалась, как заботливо меняла компрессы.

Поспав немного, Арторо сменил свою дочь, чтобы столь же заботливо и преданно присматривать за больным, все еще не пришедшим в сознание. Он делал все необходимое, а сам со страхом думал о том, как объяснит случившееся дукезе.

 

VIII. Смерть немецкого капитана Шмидта

После того как незаменимый храбрый маршал Гутиерес де ла Конхо погиб в битве при Эстелье, военный министр дон Хуан Сабала сам принял командование войсками.

В его приказе от 21 июля 1874 года из штаб-квартиры Сабалы было сказано:

«Солдаты! В тяжелых, опасных обстоятельствах чувство долга велит мне занять пост главнокомандующего. Великий предводитель маршал Конхо погиб! Его геройская храбрость послужила причиной его гибели. Как военный министр, я не мог никого назначить на этот пост, и поэтому сам принимаю командование над вами с надеждой и верой в вашу воинскую доблесть.

Отечество надеется на нас; оправдаем же его доверие, проявим сплоченность и примерную дисциплину, тогда никакие препятствия, никакие неудачи не остановят нас. И мы, сильные своим единодушием, твердо пойдем к своей цели.

Генерал Хуан Сабала».

Едва ли нужно было подобное воззвание, чтобы воодушевить испанцев на бой. Бесчинства карлистов были настолько возмутительны, что правительственные войска были полны жажды мщения.

Жестокость, какую карлисты проявляли к мирным жителям, к женщинам, пленным и детям, доводила республиканцев до бешенства. Неудивительно поэтому, что республиканцы отвечали жестокостью, не принятой в войнах цивилизованных народов.

Без зазрения совести, с какой-то мстительной радостью убивали карлисты пленных, терзали и расстреливали даже полковых врачей и маркитантов.

Послушаем, как валенсианец доктор Бральо Руес в трогательном письме прощается с матерью и своими сестрами.

Вот это письмо в буквальном переводе:

«Дорогая матушка и дорогие сестры! Сегодня, 17 августа, произведен был смотр пленных и выбрали из нас двенадцать офицеров, меня и несколько сотен солдат. Нас должны расстрелять, мне осталось жить всего несколько минут, и я хочу проститься с вами.

Меня не страшит смерть, но печалит разлука с тобою, возлюбленная матушка, и то, что я оставляю тебя и сестер на произвол судьбы, так жестоко поступившей с твоим единственным сыном. Прощай, матушка!

Прощайте, сестры! Передайте мой последний привет всем друзьям нашим и молитесь за мою грешную душу! Бральо».

Несчастный был расстрелян за то, что лечил раненых! И не он один, а еще многие подверглись той же участи. Действительно, только жестокие, испорченные натуры способны на такие преступления.

Но этим еще не все сказано. Войска карлистов состояли не из самых низших слоев общества. Вначале, действительно, под знаменами Карла VII собирались одни отщепенцы, но постепенно там появились и более достойные солдаты. Среди офицеров было немало образованных, сведущих и опытных людей. Тут было много хорошо обученных и знающих французов, англичан, итальянцев и испанцев. Был ли то пагубный пример дона Альфонса и доньи Бланки или просто желание перещеголять неприятеля в бесчеловечности, но все эти просвещенные иностранцы так же упивались жестокостью, как и самое негодное отребье. Особенно же отличались бесчеловечностью испанцы, перешедшие из регулярных войск под знамена дона Карлоса.

Мы опишем читателям картину, на которой изображена казнь немецкого капитана Шмидта и пленных правительственных войск в лагере карлистов. Зоркий глаз сразу заметит среди последних много весьма выразительных лиц. Они смотрят на казнь совершенно спокойно и даже, можно сказать, с удовольствием. Они следят за расстрелом с интересом, достойным лучшего применения.

Неужели эти изверги не думают, что завтра их может ждать подобная участь, если они попадут в плен к неприятелю, или они так уверены в том, что им удастся спастись от преследования в непроходимых горных ущельях?

Прежде чем приступить к рассказу о том, как немецкий капитан Шмидт был захвачен в плен карлистами, мы постараемся дать читателю некоторое представление об одном испанском племени, участвовавшем в этом деле. Мы приведем здесь описание очевидца, помещенное в одной немецкой газете.

«Из всех племен, населяющих Испанию, – пишет эта газета, племя мараготов едва ли не самое любопытное. У них, как у басков, есть свои обычаи, свой особый национальный наряд, и они никогда не вступают в брак с испанцами. Одежда их состоит из длинного, узкого камзола с широким поясом и коротких штанов до колена. На голове у них неизменное испанское сомбреро с широкими полями. Мараготы, несомненно, потомки тех готов, которые впоследствии смешались с испанскими маврами; само название – мараготы – указывает на это. Готы, как известно, приняли религию, одежду и обычаи мавров, и до сих пор потомки сохранили традиции своих предков.

Но столь же ясно видны в них и черты их степных прародителей. Трудно даже в Норвегии найти столь явный готский тип, какой встречается среди мараготов.

Долго жили они мирно в своем новом отечестве, пока притеснения, которым подверглись они в царствовании Филиппа II в 1568 и 1570 годах, не разбудили их горячую кровь и не подтолкнули к восстанию. Вследствие этого около 120 тысяч мараготов были изгнаны из Испании. В следующее царствование их постигла та же участь, так что почти полмиллиона мараготов эмигрировало из Испании в Африку.

Остатки мараготов рассеялись по Андалусии и Ара-гонии, где их весьма почитают за надежность и честность. Мараготы сильного, крепкого телосложения, но неуклюжи и тяжелы на подъем; лица же их, несмотря на то, что среди них есть и красивые, совершенно лишены выражения. Они говорят медленно, без лишних слов, от них никогда не услышишь шутки или остроумного замечания, что так характерно для испанцев. У них какой-то глухой, грубый выговор, и, слушая их, можно подумать, что это немец или англичанин говорит по-испански. Как правило, они флегматичны и рассердить их довольно трудно, но тем страшнее и опаснее их гнев, чем тише и спокойнее они бывают обычно.

Мужчины вовсе не занимаются земледелием. Занятие это предоставляется женщинам, которые обрабатывают каменистые поля и собирают небогатый урожай. Мужчины же занимаются исключительно перевозкой грузов и смотрят на земледелие как на постыдное занятие. Почти на всех почтовых дорогах Испании можно встретить этих так называемых арриерос. Они возят кладь на мулах. Особенно же часто перевозят грузы через пограничные горы между двумя Кастилиями. Почти вся торговля ведется в Испании мараготами, верность и честность которых настолько общеизвестны, что любой торговец, не задумаясь, доверил бы им доставку целой бочки золота от Бискайского залива до Мадрида. Если же, паче чаяния, что-нибудь произойдет с поклажей, то можно быть уверенным, что марагот-перевозчик здесь ни при чем. Чтобы напасть на марагота, нужна необыкновенная храбрость. Эти люди до последней возможности отстаивают вверенное им добро и часто собственным телом прикрывают его, если пуле случается сразить их, пока они заряжают свои длинные ружья.

При всем том нельзя сказать, чтобы они не были корыстолюбивы. Они берут за транспорт гораздо дороже других испанских арриерос, и всякий, кто вверяет им свое добро, уже знает, что платить придется много. Таким образом, мараготы далеко не бедны и потому не отказывают себе в наслаждениях, которые другим испанцам часто оказываются не по карману; они хорошо едят и много пьют, что немало способствует их тучности. Некоторые из них оставляли после себя громадные имения, завещая их храмам. На восточном портике собора в Асторге и теперь еще красуется скульптурное изображение одного из таких жертвователей. Марагот этот тоже был перевозчиком и пожертвовал на собор в Асторге много денег».

Часть мараготов с необыкновенной верностью, свойственной их племени, служила интересам дона Карлоса. Они были преданы претенденту так же, как и баски.

Раз вечером несколько мараготов, явившись к командиру Себальясу, доложили, что могут сообщить ему весьма важную новость. Новость эта состояла в том, что мараготы заметили невдалеке неприятельский отряд, при котором, как им показалось, находилось несколько иностранных офицеров.

Себальяс тотчас двинулся со своим войском в направлении, указанном мараготами, и, найдя выгодную для себя позицию, выслал авангард, чтобы привлечь к себе внимание неприятеля.

Загорелась ожесточенная битва, в которой карлисты победили. Вместе с другими пленными захватили они и немецкого корреспондента, капитана Шмидта.

Карлисты чрезвычайно обрадовались, заметив, что среди пленных находился немец, так как немцев они особенно ненавидели. Чтобы иметь основание поступить с ним так, как им того хотелось, карлисты объявили, что этот немец – шпион, да к тому же еще и еретик.

И эти люди хотели всех заставить верить, что они воюют за законного наследника и отечество! Они пытались показать, что делают угодное Богу дело, заточив в темницу немецкого корреспондента и обвинив его в государственной измене. Стыд и позор этим обманщикам, этим палачам, которые точно так же обвинили бы этого немца, если бы он был католиком.

О том, каким образом капитан попал в плен и что потом с ним случилось, мы узнаем не от него самого, а из рассказов его друзей, которые, подобно ему, тоже были корреспондентами в испанской армии. Однако и этих кратких сообщений достаточно, чтобы вызвать наше негодование.

Карлисты называли шпионом и еретиком человека, достоинство, храбрость, геройство, патриотизм и мужество которого нам уже достаточно известны из его собственного рассказа, приведенного выше. Эти разбойники глумились и издевались над ним. Он чувствовал и знал, что для этих варваров нет ничего святого, и, попав к ним в руки, уже считал себя погибшим.

Шмидт вместе с другими был помещен в отвратительную тюрьму, где пленных сторожили особенно строго. Карлисты радовались, глядя на них, как радуется кошка, глядя на мышь, уже наполовину замученную ею.

С дьявольской злобой, сначала всласть поиздевавшись над пленными, они приговорили их к смерти. Брань и глумление над беззащитными доставляли тюремщикам удовольствие.

– Что это за крест у еретика? – воскликнул один из карлистов, указывая на железный крест, который капитан носил на груди. – Снять его сейчас же!

Шмидт заявил, что лишь в минуту смерти он расстанется с этим знаком отличия, которым дорожит и гордится каждый немец. Он прибавил, что никогда и ни за что не отдаст его карлистам. После его смерти они могут с этим орденом делать, что хотят, но пока он жив, он не отдаст его на поругание.

Капитан сдержал свое слово, несмотря на то, что положение его от этого еще ухудшилось.

Несчастный вынужден был в тюрьме терпеть голод и жажду. До сих пор жизнь его была полна достоинства, и вдруг во цвете лет он должен был умереть такой постыдной смертью, приговоренный к казни разбойниками, после того как бесстрашно глядел в глаза смерти в войнах 1870 и 1871 годов!

Шпионом его прозвали за то, что он находился при правительственных войсках, а еретиком просто для того, чтобы иметь основание надругаться над ним, Еретик! Да разве он еретик? Слово это – пустое измышление фанатиков, домогавшихся власти, придуманное ими для того, чтобы настраивать людей друг против друга, тогда как от Бога завещано людям жить в мире между собой. Слово это – пустой звук, потому что еретиков нет. В том, что у каждой нации свой король и своя религия, еще нет причины для ненависти. Но целью религиозных фанатиков всегда было посеять раздор, зависть и ненависть между людьми для того, чтобы безраздельней властвовать над ними.

В сущности, у всех нас один Отец небесный, который смотрит на всех нас одинаково, как на детей своих. Все мы равны перед Богом, если только стараемся исполнять наши обязанности, служим Ему и любим своих ближних. Твердо уверенный в этой истине, капитан Шмидт согласился принять католичество, когда донья Бланка послала к нему для этого патера Франциско. Он сказал себе, что и в протестантской религии, и в католической можно быть одинаково хорошим человеком и что как протестанты, так и католики молятся единому Богу, Богу милосердия и любви.

Что же обещал этот недостойный патер Франциско несчастному, измученному пленному? Он объявил ему, когда тот принял католичество, что отныне он больше не еретик и что будет помилован.

Да устыдится этот лицемерный, вероломный монах .своего соучастия в злодействе! Он нарушил и опозорил этим святость своего сана.

Франциско хорошо знал, что к тому моменту, когда он обещал капитану помилование, приговор был уже произнесен.

Карлисты вынуждены были признать наконец, что пленный иностранец не шпион, а корреспондент; вторая причина для ненависти тоже не существовала больше, но все же они не хотели выпустить из рук своей жертвы.

Казнь должна была происходить в горной долине, и распорядителями были назначены Мендири и Лоцано, те самые, которые с таким трудом спаслись в Мадриде от преследования Тобаля и других офицеров.

Приготовления состояли в том, чтобы приискать удобное место и поблизости вырыть ров, куда надлежало бросить казненных.

Утром назначенного дня всю долину заняли уланы. За ними пришли могильщики и с лопатами в руках разместились вокруг рва.

Караул из пятидесяти человек карлистов привел неприятельский отряд, а с ним и капитана Шмидта на место казни. Все предводители, старшие офицеры, патер Франциско и еще один полковой патер уже находились на местах.

Приговоренных построили в ряд, и они стали молиться. Солдаты, которые должны были привести приговор в исполнение, выстроились в два ряда против них. Возле солдат с двух сторон расположились начальники, патеры, офицеры, как это изображено на достоверной картине Кейзера.

Теперь все было готово; пленные уже смотрели в глаза смерти.

Приговоренные сняли мундиры. Капитан Шмидт тоже снял свой мундир, украшенный железным крестом, и вслух в последний раз попрощался со своими близкими и далеким отечеством. Он стоял среди приговоренных, как герой, как воин, не знающий страха в минуту сильнейшей опасности.

Раздалась команда.

Карлисты подняли ружья, и каждый прицелился в свою жертву.

– Огонь! – выкрикнул офицер, и раздался ружейный залп.

Все приговоренные в последних судорогах упали на траву, насмерть сраженные пулями.

Один лишь немецкий капитан стоял неподвижно, он был только слегка ранен.

Еще раз прозвучала команда, и последовал второй залп.

Капитан, простреленный пулями, упал на землю.

Это была последняя жертва кровожадных карлистов. Казнь закончилась.

Без почестей, без молитвы, в невозмутимой тишине потащили казненных ко рву и бросили в него. Потом могильщики засыпали ров землей.

Так недостойно был похоронен в чужой земле храбрый немецкий капитан!

Дело было сделано. Карлисты с довольными лицами, как после геройского подвига, вернулись в свой лагерь. Ни памятника, ни даже простого креста не поставили они над казненными.

 

IX. Мать и сын

– Прегонеро, говорите вы, притащил ко мне в дом этого незнакомца? – спросила дукеза, когда Арторо доложил ей о происшествии, случившемся прошлой ночью. – Что это он вздумал? Разве я здесь открыла больницу или, может быть, он думает, что мой салон – богадельня для бездомных?

– Он действовал так из сострадания, сеньора дукеза!

– Из сострадания! – засмеялась Сара Кондоро язвительно. – Ягораздо лучше знаю приятеля прегонеро! Он хотел мне навязать обузу, ведь еще неизвестно, что такое случилось с этим незнакомцем!

– Он говорит, что он бывший патер здешнего мадридского монастыря Святой Марии, – сказал Арторо, не решаясь сознаться, что он знал Антонио.

– Так пусть он и идет в монастырь!

– Он не в состоянии еще этого сделать, сеньора дукеза!

– Это меня нимало не беспокоит!

– Доктор говорит, что болезнь может оказаться продолжительной.

– Тем хуже! Не держать же мне его здесь так долго! Что же узы думали, когда его приняли? Да и с какой стати я буду здесь принимать больных?

– Я не думал, что сеньора дукеза на меня за это рассердится!

– Чужого человека!.. Подумайте сами, что я буду с ним делать?.. Пусть он отправляется в монастырь, к которому принадлежит, и больше ни слова!

– Да ведь он совершенно без чувств!

– Что мне за дело до этого? – воскликнула дукеза равнодушно.

– Может быть, сеньора дукеза позволит оставить его здесь до тех пор, пока он не поправится настолько что будет в состоянии отправиться в монастырь? Впрочем, насколько я мог понять из слов молодого патера, он, кажется, больше уже не принадлежит к монастырю Святой Марии и до последнего времени находился в доме графа Кортециллы, воспитателем его…

– Все это к делу не относится, – с гневом прервала дукеза старого танцора, от которого, как нам известно, она узнала, что Эстебан де Кортецилла ее родной сын. Она уже несколько раз являлась в его дворец, чтобы увидеться с ним, но ей это так и не удалось, ибо граф, по обыкновению, отсутствовал.

Арторо стоял в недоумении.

– Что прикажет сеньора дукеза? – наконец спросил он ее едва слышно.

– А то, что вы и ваша дочь ухаживаете за этим патером, тоже никуда не годится! Этого допустить нельзя! Вы не в состоянии будете хорошо исполнять свои обязанности, если не будете отдыхать ночью!

– Мы чередуемся, сеньора дукеза!

– Нет, так не годится! Да и к тому же ваше жилище для этого слишком тесно, вашей дочери негде будет упражняться, а это мне повредит!.. Повторяю, этого допустить нельзя.

– Но теперь он совершенно беспомощен, сеньора дукеза!

– Это не что иное, как проделки прегонеро, чтобы доставить мне новую неприятность! Я его знаю! И вы?.. Вы позволили ему себя одурачить?

– Сострадание, сеньора дукеза…

– Сострадание!.. Опять сострадание!.. – воскликнула Сара Кондоро с досадой. – Этак вы из сострадания, пожалуй, навяжете мне на шею всех нищих и убогих Мадрида? Что же из этого выйдет?

– Я и сам думал об этом.

– Вытолкнуть на улицу патера нельзя уже потому, что он был в доме графа, – рассуждала дукеза спустя некоторое время, – но у вас, – продолжала она, – он тоже не может остаться! Перенесите его сюда, в эту незанятую комнату рядом с моим помещением, тут он может остаться, и приставьте к нему одного из слуг, чтобы за ним ухаживал!

– Приказания ваши будут исполнены, сеньора дукеза.

– Я не буду больше говорить об этом, но прошу вас, чтобы ничего подобного больше не повторилось, слышите? Если прегонеро, которому эта новая проделка так дешево сошла с рук, еще раз вздумает преподнести мне подобный подарок, то я прикажу слугам прогнать его палками из моего заведения, поняли? И я исполню то, что сказала! Именно палками! Это не что иное, как следствие его злобы ко мне! Я знаю прегонеро!

Старик-танцор в знак согласия, что исполнит приказания, поклонился и вышел из комнаты дукезы в сильном смятении.

Он и Хуанита осторожно перенесли патера в незанятую комнату, находившуюся рядом с собственным помещением дукезы, и положили его на мягкую, прохладную постель, открыли окна, чтобы дать больному побольше воздуха, и позвали одного из свободных слуг, передав ему поручение дукезы – ухаживать за больным.

На следующий день Антонио пришел в себя, и только тогда узнал, где он находится.

Когда Арторо пришел ухаживать за больным, тот стал расспрашивать его о случившемся и, напрягая память, вспомнил все, что произошло. Но он был еще настолько слаб, что не мог сделать ни одного движения; к вечеру он уснул и проспал до следующего полудня.

Доктор решил, что опасность миновала, но все-таки больному нужен полный покой.

Когда патер проснулся, Арторо, часто навещавший его, дал ему освежающих сочных фруктов и немного печенья, через час он дал еще воды с вином, потому что Антонио жаловался на жажду. Поблагодарив старого комедианта за помощь, Антонио попросил позвать к себе в комнату сеньору дукезу и, когда та вошла, извинился за причиненные им хлопоты, в чем он был невольно виноват, и с удовольствием и благодарностью обещал возместить ей все расходы.

– В этом нет никакой надобности, и я этого не требую, – отвечала старая Сара с некоторой гордостью. – Только лечитесь здесь как следует, вы здесь никому не мешаете, эта комната свободна. И патеру можно подать руку помощи! Вы же, – обратилась она к слугам, – выполняйте все желания патера и доставляйте ему яства и напитки, какие он пожелает, это меня не разорит. Итак, не отказывайте себе ни в чем, слышите ли? Что же касается уплаты, то об этом прошу вас не беспокоиться, дукеза Кондоро не нуждается в ней!

Старый танцор был поражен этой переменой и очень обрадовался, что Антонио, которому еще требовался присмотр, так как он был еще чрезвычайно бледен и слаб, начинает поправляться.

Сара Кондоро, несмотря на бледность молодого, страдающего патера, не могла не увидеть в нем очень красивого мужчину, чего она никогда не упускала заметить, к тому же ей хотелось хоть раз в жизни разыграть роль великодушной женщины, помогающей бедному патеру.

Сон, после которого Антонио чувствовал себя бодрее, казалось, был для него лучшим лекарством, и через несколько дней здоровье его поправилось настолько, что он смог подняться с постели. Но именно тут-то и стала заметна не покидавшая его сильная слабость. Он с трудом держался на ногах и только с помощью Арторо был в состоянии преодолеть небольшое пространство от кровати до стоявшего у окна стула. Доктор же уверял, что эта слабость не замедлит исчезнуть, и для укрепления больного назначил более питательную пищу и немного легкого вина.

Дукеза, услышав об этом, позаботилась, чтобы повар заведения готовил ему дичь, голубей, освежающее желе и всевозможные лакомства, так что Антонио не мог не улыбнуться при виде такого множества блюд и с удивлением смотрел на трогательную заботливость дукезы, с которой до сих пор он совершенно не был знаком.

Она сама навестила его, чтобы продемонстрировать этим свое внимание, и принесла с собой легкого хорошего вина. С большим удовольствием увидела она, как он приятно был поражен. Антонио вежливо поблагодарил ее, заверив, что не употребит во зло ее доброту и, как только будет в состоянии, не замедлит покинуть гостеприимный кров. Сара Кондоро с видом живого участия просила его быть без церемоний и не торопиться покинуть ее дом, так как его пребывание нимало ее не стесняет. Вообще она выказывала Антонио какую-то привязанность и заботу, что старый танцор мог объяснить себе только тем, что в Антонио она видела патера графа Кортециллы, хотя между нею и больным об этом и речи не было.

Дукеза почувствовала к молодому, красивому больному какую-то странную, невольную симпатию и На следующий день не замедлила вновь посетить его. Но так как она по обыкновению вставала не рано, а обедала довольно поздно (этот обычай высшего общества был ею недавно снова возобновлен), то появилась в комнате, находившейся рядом с ее помещением, только вечером. Осведомившись о том, достаточно ли ему удобно, она нашла, что выглядит он несколько лучше прежнего.

Антонио, поблагодарив ее, сказал, что ему гораздо лучше, он чувствует, как возвращаются к нему утраченные силы, и поэтому он надеется, что на следующий день сможет покинуть ее дом…

Дукеза любезно уговорила его, чтобы он не спешил и дал бы себе возможность совершенно восстановить свое здоровье.

В это время начинало темнеть, и в залах уже были зажжены свечи.

Появившийся с докладом слуга поставил в комнате Антонио лампу.

Сообщение слуги о каком-то новом посетителе не произвело, по-видимому, никакого впечатления на Сару Кондоро.

– Кто там такой? – спросила она, даже, как видно, не очень довольная этим обстоятельством.

Слуга пожал плечами.

– Сеньор желает лично видеть сеньору дукезу и говорить с нею.

– Вероятно, какой-нибудь странствующий артист, – сказала Сара Кондоро, – и в такое время! Кажется, всем хорошо известно, что я принимаю артистов только перед обедом, а теперь уже вечер! Чем он занимается?

– Этого я не могу сказать, сеньора дукеза, – ответил слуга, в недоумении.

– Разве он тебе не сказал? – спросила Сара.

– Нет, сеньора дукеза. И ничего особенного я в нем не заметил. На нем испанская шляпа, длинный темный плащ и высокие сапоги.

– И голоса его ты тоже не узнал?

– Я его никогда не слышал, сеньора дукеза, по крайней мере, я не помню такого.

– Гм… Странно!.. Пусть сеньор войдет, – пробормотала дукеза, выходя от Антонио в соседнюю комнату, а следовавший за нею слуга закрыл соединявшую комнаты дверь.

Слуга поклонился и исчез. Сара Кондоро в ожидании опустилась на стул, стоявший в зале у стола с лежавшими на нем книгами в роскошных переплетах.

Дверь отворилась. На пороге появился высокий мужчина, в движениях которого была видна какая-то поспешность и неуверенность. На нем был длинный темный плащ, щегольская черная шляпа, которую он снял только тогда, когда дверь за ним закрылась.

С нетерпением вглядывался он в дукезу, которая, слегка приподнявшись, тоже смотрела на незнакомца…

Так прошло несколько мгновений в странном и неловком молчании.

Почему так долго и так внимательно рассматривал дукезу этот уже не молодых лет человек с мрачным выражением на бледном, но благородном лице?

По выражению ее лица можно было догадаться, что она этого человека никогда не знала и видела теперь в первый раз.

– Знаете ли вы меня, сеньора? – спросил наконец незнакомец глухим, сдавленным голосом, который невольно выдавал его волнение.

– Нет, сеньор, – холодным и спокойным тоном отвечала Сара Кондоро.

Кинув взгляд на двери, незнакомец быстро приблизился к ней.

– Мы одни, сеньора дукеза, нас не подслушивают? – спросил он поспешно и с таким неприятным выражением лица, что почти испугал дукезу, невольно отшатнувшуюся от него.

– Что за вопрос, сеньор?

– Мне очень важно, чтобы меня никто не видел и не мог подслушать, – отвечал незнакомец и вдруг пошатнулся и ухватился за стол, на котором лежали книги, а лицо его приняло мертвенно-бледный оттенок.

Этот человек показался дукезе небезопасным.

– Прошу вас, сеньор, объяснить мне причину вашего посещения, – сказала она, отыскивая в то же время рукой колокольчик.

– Мое появление вас, кажется, пугает, сеньора, – произнес незнакомец. – Я понимаю… но только одну минуту, прошу вас… Вот, теперь мне лучше!.. Сядьте, чтобы я мог сделать то же самое, и заприте двери, – продолжал он с лихорадочной поспешностью, – заприте двери… До сих пор никто еще не знает, что я в Мадриде, и меня пока еще никто не видел!..

– Позвольте узнать ваше имя, сеньор? – повторила старая Сара, недовольная визитом этого мрачного, беспокойного, чего-то опасающегося человека. Она была в недоумении и терялась в догадках, что же это за человек и с какой целью он явился к ней.

– Сеньора!.. Я – ваш сын! – сказал он быстро, следя нетерпеливыми, горящими глазами за тем, какое впечатление производят на нее эти слова.

Сара Кондоро пристально всматривалась в его лицо…

– Как!.. – вскричала она. – Вы… мой сын?..

– Тише! Не так громко… Никто не должен нас слышать!

– Так вы…

– Эстебан де Вэя, которого зовут графом де Кортециллой!

– Стало быть вы… О, Боже! Вот неожиданность! – воскликнула дукеза, все еще опасаясь человека со столь странными манерами. – Вы мой сын – Эстебан де Вэя… Да, да, теперь я вспомнила!.. Эстебан!.. Так звали моего младшего сына… Так это вы! Я недавно узнала от старого комедианта Арторо, что вы были усыновлены и носите другое имя; я вас отыскала, но не смогла увидеться с вами, ибо оказалось, что вы в отъезде…

– Мне сказал о вашем визите мой преданный слуга. После этого я решился, сеньора, явиться к вам! У меня к вам огромная просьба…

– Боже, что с вами, Эстебан?.. Вас шатает… Вы бледны как мертвец!.. Вы так торопитесь и так боитесь чего-то!..

– Я никогда ничего не боялся, а теперь и подавно! Эстебан де Кортецилла не знает страха! – отвечал с мрачным выражением отец графини Инес.

– Но скажите, что случилось?

– Я должен сесть… Спрячьте меня у себя на несколько часов.

– Спрятать?

– Ненадолго, сеньора. Никто не знает, что я ваш сын и никому не придет в голову искать меня здесь!

– Но от кого я вас должна прятать, сын мой?

При этих словах граф Кортецилла взглянул на дукезу с какой-то странной смесью удивления и беспокойства.

– Вы – моя мать, вы узнаете все! Прошу вас, заприте двери! Меня ищут… Нас могут подслушать…

– Здесь вас никто не услышит.

– Может кто-нибудь войти и узнать меня!

– Но почему же, мой сын, вы скрываетесь, отчего этот страх и беспокойство?

– Я погиб… Спасения нет! Я пришел к вам лишь на несколько часов, на эту ночь… Я надеялся укрыться у вас, чтобы умереть спокойно…

– Умереть? Вы все больше меня пугаете, Эстебан…

– Вы тревожитесь? Из-за меня?

– О, сын мой, ваш вид ужасен!

– Яд… Это яд…

– Пресвятая Мадонна!.. Вы отравились?

– Тише, тише!.. Еще несколько часов… Я не хочу, чтобы меня нашли и арестовали, я не хочу дожить до такого позора!

– Вы… Граф Кортецилла? Ужасно… Доктора… Эстебан удержал свою мать, направившуюся к дверям.

– Сеньора, не надо доктора! Я хочу умереть и умереть спокойно! Меня ищут! Я глава Гардунии! Начальник из Толедо, этот жалкий трус, признался во всем!.. Все кончено!.. Уже все было подготовлено, чтобы меня поймать! Уже есть приказ о моем аресте! Дом мой был окружен, когда я, ничего не подозревая, возвращался из поездки. Я уже приближался к своему дворцу, когда преданный слуга предупредил меня об опасности! Я не должен попасть в руки правосудия, я не хочу дожить до этого позора! Уже несколько лет я носил с собой маленький пузырек с ядом… Узнав о том, что произошло, я его выпил!.. Я соскочил с лошади и, передав ее слуге, бросился бежать по темным извилистым переулкам сюда, к вам, чтобы иметь возможность умереть спокойно!

– Святой Бенито!.. Вот до чего вы дожили… Вы – глава Гардунии!.. Неужели же нет спасения?

– Нет! Но стыд и позор для меня невыносимы! Теперь вы все знаете! Я лучше умру, чем предстану перед судом! – О, зачем вы это сделали, сын мой!

– Этого уже не изменить, сеньора! То, что я сделал, было хорошо мною продумано! Я был беден и хотел стать богатым! Плохо носить графский титул и не иметь средств! У меня была дочь, которую я хотел видеть богатой и окруженной блеском! Для этого несколько лет тому назад я вступил в тайное, распространенное по всей Испании общество! А теперь… Все пропало!..

– О, в какую грустную минуту вижу снова я моего сына! Кто бы мог это предположить!

– Я чувствую, что конец приближается… Я умираю… Без мира в душе!.. Без покаяния!.. Без облегчения!.. – стонал граф Кортецилла, падая на стул.

– О Боже!.. Он умирает…

– Нет еще… Но через несколько часов… все будет кончено… Я умираю… без примирения с небом… – продолжал Эстебан глухо, согнувшись от боли.

– Ты не умрешь без примирения… Ты получишь отпущение грехов, сын мой!

– Куда вы… Что собираетесь сделать?..

– Патер, живший в твоем дворце, здесь. Хочешь, я позову его?

– Антонио? Он здесь?.. Да, позовите его, я хочу ему доверить, хочу ему сказать мое последнее желание… Скорее… А то… Я умру…

– Выпей этого вина, оно тебя подкрепит, – сказала дукеза, подавая стакан своему стонущему сыну.

Он начал пить с жадностью.

Между тем Сара Кондоро, заперев дверь в переднюю, поспешила в соседнюю комнату, где находился Антонио.

Через минуту она вернулась вместе с ним. Эстебан, увидев Антонио, протянул ему руку. Его глаза страшно ввалились, и перемена в его лице, произведенная действием яда, была так ужасна, что Антонио невольно содрогнулся.

Граф сделал ему знак, чтобы он подошел.

Сильно тронутый ужасной переменой, происшедшей с этим гордым человеком, патер бросился к нему и схватил протянутую руку…

– Примириться… – прерывисто говорил Эстебан… – Мне кажется… милостью… что я вас здесь встретил!

– В своей душе, граф, я уже давно с вами примирился!

– Вы… Благородный человек… Я это знаю! Сядьте здесь, я вам расскажу все… что меня мучает.

– Он умирает… Пресвятая Мадонна, мой сын умирает!

Антонио с удивлением смотрел на дукезу. В это время у Эстебана начались сильные конвульсии.

– Вина… Дайте мне еще вина! – требовал он.

– Да, граф Эстебан – мой сын, – пояснила дукеза Антонио, подавая графу вино, – и в какой час судьба уготовила нам свидеться, в его последний час!

Эстебан выпил вино с лихорадочной жадностью, и это, по-видимому, подкрепило его.

– Я хочу вам покаяться, хочу сообщить мою последнюю волю, – обратился он к стоявшему рядом потрясенному Антонио, – вы все узнаете и поймете меня. Тогда мне легче будет закрыть глаза! Честолюбие ввергло меня в пропасть! Страсть к блеску, богатству и власти стали причиной моего падения! Но я не жалею о том, что сделал! Я делал это обдуманно и с твердой решимостью! Я хотел видеть себя и свое дитя счастливыми, хотел, чтобы нам удивлялись и нам завидовали! Когда после смерти графа Кантара, влиятельного человека при дворе королевы Изабеллы, освободилось место начальника этого тайного общества, которое он столько лет возглавлял, и когда посланцы Гардунии явились ко мне, чтобы положить к моим ногам власть, влияние и богатство, я ни на одну минуту не задумался принять их…

– Я это знаю, граф, – сказал Антонио серьезно, с присущим ему достоинством.

– Вы знаете… – проговорил Эстебан, глядя своими запавшими широко раскрытыми глазами на патера. – Что вы знаете?

– Про вашу связь с этим тайным обществом.

– Как… Возможно ли?

– Про эту связь я знал еще тогда, когда жил в вашем дворце!

Эстебан в изумлении смотрел некоторое время на Антонио.

– Мне часто казалось, что я должен был вас бояться!

– Для этого, граф, у вас никогда не было повода!

– Так слушайте же дальше! Вместе с моей тайной властью и богатством росло и мое честолюбие! Я хотел видеть свое дитя на самом верху, чтобы все завидовали нам; я хотел сделать свою дочь королевой! Вот почему я пошел на союз с доном Карлосом, претендентом на престол!

– И это я знаю, граф!

– И вы не изменили мне, когда я самым постыдным образом с угрозами выгнал вас из своего дворца?

– Отцу графини Инес я простил все, – отвечал Антонио.

– Инес… Да, она ангел… Благодарю за эти слова, – сказал граф Кортецилла, и его мрачное лицо на мгновение прояснилось, точно солнечный луч осветил его… – Я был к ней несправедлив! Меня ослепляло мое честолюбие! Я хотел заставить ее отдать руку претенденту на престол, хотел своим богатством заплатить за корону для своей дочери! Я не спрашивал себя, сделает ли этот брак ее счастливой?! Я только видел ее, окруженную королевским величием, и ради этого готов был пожертвовать всем! Не думайте, что этим браком я надеялся купить себе прощение и избавление от справедливой кары правосудия, нет! О себе я не думал! Клянусь вам в этот последний час, о себе я не помышлял, я думал только об Инес! Но тогда же я был наказан: мое дитя покинуло меня! Невозможно описать все, что я тогда пережил; наказание было справедливым, и Инес была права, что оставила меня.

Дон Карлос недостоин был обладать ею! Я пришел в страшное отчаяние, вы это знаете! Я использовал все средства, чтобы вернуть мое потерянное дитя, я велел искать Инес… Но все напрасно, я даже не получил о ней никакого известия! До сих пор я томлюсь неведением, и мне кажется, что это ужасное, но справедливое наказание за все то, что я совершил.

– Я очень рад, что могу сообщить вам верные сведения о вашей дочери: графиня Инес находится в Пуисерде под покровительством своих родственников, дяди и тетки.

– Стало быть, она там… Скажите, откуда вы это знаете?

– Я сам проводил ее к родным!

– Благодарю!.. Примите душевную благодарность умирающего за .ваше благодеяние! – воскликнул граф глухо. – О, как еще Бог милостив ко мне! Мое дитя не здесь, оно нашло убежище у Камары! Что бы было, если бы она была здесь! Ужас и стыд ждали бы ее… Ибо ее отец… О, я не могу этого выговорить!.. Я умираю и смертью искупаю позор, в котором сам виноват!

– Графиня Инес хочет только одного – получить ваше прощение, – сказал Антонио.

– Передайте, что я простил ее. Я больше ее не увижу… Я чувствую, что конец близок… – отвечал граф Кортецилла; силы, казалось, совсем покинули его. – Мое дитя, я больше ее не увижу! Я оставляю ее… Она теперь бедна, у меня ничего нет… Мое имение будет конфисковано! Она должна будет услышать… о моем… постыдном падении и конце! И ее… этот позор… потрясет!.. Вот что не дает мне покоя в мой последний час!..

– Обратитесь сердцем к Богу, милосердие его безгранично, – произнес серьезно Антонио, которого сильно взволновала участь этого человека, а еще больше печалила участь его дочери. Он сложил руки и молился, и Эстебан тоже шептал молитву…

Дукеза стояла в стороне. Даже она была потрясена до глубины души этой трагедией и молитвенно сложила руки при виде своего умирающего сына, увиденного только тогда, когда смерть уже витала над его головой.

Эстебан молился с Антонио…

Какое-то торжественное спокойствие царило в комнате.

– Кончено!.. – прошептал граф. – Бог милосерден…

– Он умирает!.. – воскликнула Сара Кондоро.

– Оберегайте… Благословите… мою дочь… Мою Инес! – тихо проговорил Эстебан патеру.

– Я пошлю за доктором… Может быть, еще есть возможность его спасти… – сказала дукеза.

Граф Кортецилла только покачал головой.

– Не нужно доктора, – едва выговорил он и еще раз попробовал приподняться.

– Я перенесу графа на свою постель, – сказал Антонио, собрав все свои силы, чтобы перенести отца графини Инес на свою постель, находившуюся в соседней комнате.

И тот, кто еще сам нуждался в попечении, в свою очередь принялся ухаживать за умирающим! С трогательным сочувствием отнесся Антонио к графу, мучительно умиравшему от яда.

 

X. Осада Пуисерды

Изидор Тристани, оправившийся от своей раны гораздо скорее, чем ожидали доктора, тотчас поспешил с собранным им небольшим отрядом к маленькой крепости Пуисерде, намереваясь окружить ее.

Обдумав все, он решил, что теперь ему представляется случай заслужить расположение дона Карлоса и тем самым если не возвыситься над Доррегараем, то, по крайней мере, стать с ним на равную ногу. Он был уверен, что если завоюет Пуисерду и возьмет в плен Амаранту и Инес, то его повысят в звании.

Уже теперь он имел все шансы благодаря предпринимаемой осаде этой маленькой крепости возглавить значительные силы, ибо дон Карлос отдал приказ еще некоторым рассеянным отрядам из Каталонии присоединиться к Тристани.

Тристани руководил этой операцией и вместе с тем возглавлял все силы карлистов, соединившиеся под Пуисердой. В результате бывший начальник мелкого отряда имел теперь полную возможность на равных бороться с соперником!

Честолюбие Доррегарая было известно всем, и Изидор очень хорошо понимал, что такое поражение для его врага было хуже смерти. Теперь он видел перед собой давно желанную цель и намерен был для ее достижения сделать решительный шаг.

Само собой разумеется, что в Пуисерде поднялась паника, когда распространился слух о приближении большого отряда карлистов. Комендант крепости заявил гражданам, что готов защищать ее до последнего вздоха.

Вообще, в крепости находилось 300 пехотинцев и 120 артиллеристов, способных сдерживать только незначительные силы противника; но горожане, вдохновленные твердостью и решительностью коменданта, объявили, что готовы тоже встать на защиту крепости.

Часть горожан, немедленно вооружившись, отправилась на крепостные валы и заняла наблюдательные посты, между тем как другую часть старые офицеры, к которым не замедлил присоединиться и майор Камара, обучали обращаться с оружием и пушками. После этого у людей появилась уверенность, что карлистам будет нелегко овладеть крепостью.

12 августа 1874 года перед крепостью показались и снова как будто исчезли первые неприятельские отряды. Несколько дней спустя высланные из крепости на рекогносцировку всадники принесли известие, что к карлистам прибыли новые подкрепления и что во многих местах уже начали рыть траншеи.

В это самое время, как будто специально для того, чтобы запугать горожан, распространился слух об ужасном избиении карлистами олотских пленных, а это, несомненно, могло посеять панику, ужас и сомнения даже среди самых решительных. Пленные из отряда Новеласа находились в Олоте, когда готовилось первое наступление на Пуисерду. Чтобы оказать помощь крепости, правительственные войска двинулись к ней с намерением пройти через Олот.

Карлисты же, чтобы не лишиться своих пленных, отправили их в Вальфагону.

Как только они прибыли в этот город, Себальяс, известный карлистский вождь, отдал приказание всех их расстрелять. Но после некоторого раздумья ему показалось, что на это потребуется слишком много труда, и он изменил свое первоначальное приказание таким образом: расстрелять всех карабинеров правительственных войск в числе 75 человек, а из числа прочих пленных – офицеров и солдат – каждого пятого.

Он велел подать себе список и у каждого пятого имени, как палач, – нет, более кровожадный, чем палач! – поставил крест. Это был смертный приговор!

Таким образом было отмечено сто четырнадцать жертв, которые вместе с карабинерами были отправлены под конвоем к Риполю. На половине дороги отряд разделился: карабинеров повели налево, а прочих пленных – направо.

Когда первые достигли кладбища селения Легакес, входящего в приход Риполя, им объявили, что пробил их последний час.

Их связали по двое и группами от восьми до двенадцати человек отправляли на кладбище, где тотчас же расстреливали и закапывали. Среди них был один офицер. Большей частью это были люди женатые, отцы семейств.

В это время остальные приговоренные к смерти сто четырнадцать человек шли по направлению к Сан-Хуан-де-лас-Абадесасу.

В получасе ходьбы от городка было отдано роковое приказание – снять сюртуки. Из числа пленных успели спрятаться и спастись четверо несчастных. Остальных, связанных по двое, расстреливали одного за другим, как будто для того, чтобы продлить удовольствие их кровожадным палачам.

После этого жителям Сан-Хуан-де-лас-Абадесаса убийцы приказали собрать и похоронить тела убитых.

Горожане вырыли на кладбище огромную могилу, в которой были похоронены сто десять солдат, среди них один доктор и тринадцать офицеров.

В Пуисерде, несмотря на это ужасное известие, все еще надеялись на помощь, прибытия которой ждали с часу на час, но шли дни, а помощь не появлялась.

Поэтому находившимся в крепости приходилось рассчитывать только на свои собственные силы и готовиться к энергичной защите.

Валы и стены были заняты солдатами. Граждане прилежно занимались строевой подготовкой под командой старых, офицеров; насколько это было возможно, запасались всем необходимым, чтобы не остаться без съестных припасов и других средств, необходимых для выживания; каждый готовился к долгой и тяжелой осаде.

Скоро с крепостного вала можно было в подзорную трубу увидеть карлистов, все прибывавших и прибывавших к крепости.

Наконец спустя несколько дней к воротам крепости явилось несколько карлистских офицеров с требованием сдать ее, в противном случае они угрожали начать обстрел.

На это требование комендант и граждане ответили, что они будут защищать крепость до последней возможности.

Такой ответ, по-видимому, поразил карлистских офицеров, так как им хорошо была известна численность гарнизона, а потому решение защищаться казалось им безумным. Они повторили свое требование – сдать крепость без единого выстрела, без боя, ввиду того, что четыре тысячи карлистских солдат были уже на месте и еще одна тысяча должна была прибыть на днях с артиллерией, чтобы начать со всех сторон обстрел крепости.

Но комендант и граждане остались при своем решении, и офицеры удалились.

Небольшому, плохо укрепленному городу предстояла тяжелая борьба.

Старый майор Камара принес известие об этом озабоченным женщинам и постарался как мог подготовить свою жену, Инес и Амаранту к ужасам, лишениям и опасностям войны.

Не было никакого сомнения, что у города и его жителей впереди ужасные дни, ибо во время обстрела даже те, что находились в домах, не могли считать себя в безопасности.

Но у старого майора никто не жаловался и не унывал! Тихо и спокойно встречали его домашние приближавшуюся опасность! С каждым днем все ближе и ближе подступавшие осадные работы карлистов показывали, что в непродолжительном времени Пуисерда будет отрезана от внешнего мира.

С отчаянием смотрели солдаты и граждане на приближение этой минуты. Пороховые запасы были перенесены в крепкие и прочные погреба; крепостные рвы были наполнены водой; все были заняты необходимыми приготовлениями.

Осаждающие были настроены самоуверенно и почти легкомысленно и небрежно в том, что касалось мер предосторожности. Зная, что имеют дело с небольшим гарнизоном, они не сомневались, что легко победят его. Но чтобы окружить Пуисерду, Изидор собрал довольно значительное число солдат и приказал рыть со всех сторон траншеи по всем правилам осады.

Правительственные войска, казалось, не собирались мешать карлистам; помощь, которая очень скоро понадобилась бы маленькой крепости, все не подходила;

В один мрачный августовский вечер карлисты зажгли в нескольких местах траншеи огонь, при красноватом отблеске которого, напевая и прикладываясь к бутылке, продолжали работу под руководством офицеров.

Для Тристани невдалеке от места этих работ была раскинута обширная палатка. Днем присоединил он новый отряд к своему войску, а вечером выехал с группой младших командиров в другую часть осадного круга для осмотра производившихся там работ.

Когда поздно вечером он вернулся к своей палатке, один из офицеров доложил ему, чтю час тому назад в лагерь осаждающих прибыл король Карл VII, без свиты и не замеченный войском, и отправился в его палатку.

Тристани, обрадованный столь неожиданной честью, тотчас соскочил с лошади и поспешил к палатке, где увидел дона Карлоса, сидевшего на походном стуле.

На столе стоял подсвечник с двумя зажженными свечами.

Когда Изидор вошел и, отдав по-военному честь, остановился у двери, дон Карлос сделал ему знак подойти.

– Я вижу, что вы были деятельны и усердны, бригадир, – сказал претендент. – Город окружен?

– На днях он будет окружен со всех сторон, ваше величество!

– Не покидал ли кто города?

– Никто. Граждане, по-видимому, решили защищать город, ваше величество!

Дон Карлос на мгновение замолк, задумавшись и бесцельно глядя перед собой.

– Вы, уверены, что те, о ком вы мне недавно говорили, находятся еще в Пуисерде? – спросил он быстро. – Вы знаете, о ком я говорю? Я вам доверяю мои интимные дела!

– Ваше величество удостоили своего всеподданнейшего слугу такой милостью, которую он постарается заслужить, – отвечал Изидор.

– Вы будете вознаграждены за это, бригадир!

– Я уже вознагражден, ваше величество, вашими словами и вашим доверием! Приношу мою всеподданнейшую благодарность за производство меня в чин!

– Надеюсь, что ваши заслуги продвинут вас еще дальше! Так что вы ответите на мой вопрос?

– Я счастлив, что могу представить вашему величеству самые верные сведения на этот счет! Графиня Инес де Кортецилла и ее провожатая сеньора Амаранта находятся в Пуисерде, и именно в доме майора Камары на улице Монтана, рядом с Монтанскими воротами! Я же ручаюсь жизнью, что после взятия крепости захвачу графиню Инес и сеньору Амаранту и обеспечу защиту их от солдат.

– Для меня важна, собственно, одна сеньора, – сказал дон Карлос глухим голосом, – я желаю с ней объясниться по поводу одного обстоятельства, весьма живо меня интересующего…

– Не далее как сегодня я получил верное доказательство того, что молодая графиня, а следовательно, и сеньора Амаранта находятся в городе! Доказательством этим послужило письмо к молодой графине, которое один крестьянин вместе с несколькими другими письмами, спрятанными в его одежде, хотел пронести в город. Он уже миновал счастливо форпосты, когда был схвачен моими солдатами и приведен ко мне! По моему приказанию его обыскали и письма были найдены.

– Что вы сделали с крестьянином, бригадир?

– Я его отпустил, чтобы он доставил письма по назначению!

– Хорошо! С какой стороны ваши осадные работы ближе всего подошли к крепости?

– С этой стороны, ваше величество! На глазах начальника работа всегда идет успешнее!

– А где находятся ворота крепости, которые называются Монтанскими?

– Справа, если смотреть отсюда.

– Есть ли неприятельское войско вне крепостных стен, перед валами?

– Нет, ваше величество, весь небольшой гарнизон – внутри крепости!

– Увеличил ли неприятель укрепления?

– Мои форпосты и лазутчики донесли мне, что валы заняты солдатами и крепостные рвы наполнены водой, – отвечал Изидор. – О возведении же новых бастионов до сих пор здесь не слышали!

– Нынешней ночью я отправлюсь в крепость, – сказал дон Карлос после короткого молчания глухим голосом и с тем мрачным и решительным выражением лица, которое в последнее время можно было в нем заметить довольно часто.

– Как!.. Ваше величество хотите…

– Идти в крепость! Вы меня проведете до нее!

– Святой Бернардо, на что вы решаетесь, ваше величество!

– Я так хочу! Изидор молчал…

– Где находятся крепостные форпосты? – спросил дон Карлос.

– В нескольких сотнях шагов от валов, ваше величество.

– Известно вам, когда в крепости бывает смена?

– В одиннадцать и в час, ваше величество.

– Который теперь час?

– Начало одиннадцатого.

– Хорошо! Пойдемте! Накиньте ваш плащ! Я не хотел бы быть узнанным нашими форпостами.

Изидор исполнил требуемое, в то время как дон Карлос поднялся со стула и несколько раз прошелся по палатке. Он, в свою очередь, накинул на плечи плащ и вместо своей шапочки надел легкую шляпу карлиста. Ничто в нем не обнаруживало претендента на престол.

– Ваше величество! Позвольте мне обратиться к вам с просьбой, – сказал Изидор, обращаясь к нему.

– Говорите! Что вам еще нужно?

– Ваше величество, этим опасным путешествием вы ставите на карту вашу жизнь и все ваше дело! А потому считаю себя обязанным просить ваше величество…

– Поберегите ваши увещевания, бригадир! Мне необходимо быть в крепости.

– Но, ваше величество, если вас узнают?

– Не беспокойтесь об этом, бригадир! Этого я сумею избежать.

Изидор не решался более настаивать.

– Пойдемте, – приказал дон Карлос и оставил палатку вместе с Изидором.

У входа в палатку стоял дежурный офицер, Изидор на мгновение остановился, вопросительно указав на него.

Дон Карлос решительно покачал головой и направился прочь от палатки с видимым нетерпением.

– Никому ни слова о том, что его величество был здесь! – шепнул офицеру Тристани, последовав за идущим впереди доном Карлосом к находившимся недалеко траншеям, где едва заметно мерцали зажженные огни. Рабочие и карлисты, сновавшие взад и вперед с корзинами и фашинами, представляли собой какую-то фантастическую картину, они напоминали сборище дьяволов или подземных духов. До сих пор они находились еще на довольно значительном расстоянии от валов и стен крепости, так что орудия обеих сторон не могли нанести противнику никакого вреда. Из крепости пробовали уже несколькими выстрелами разрушить земляные работы и помешать работающим, но, заметив бесполезность выстрелов, прекратили огонь, намереваясь с приближением траншей снова его возобновить.

Таким образом, карлисты вели свои приготовления к осаде крепости с большим усердием и без всякой помехи.

Дон Карлос и Тристани довольно долго шли вдоль траншей и, воспользовавшись неразрытым еще местом, подошли к крепости ближе.

– Узнайте у наших часовых о положении неприятельских форпостов, – приказал дон Карлос.

Они направились к своим форпостам, стоявшим ближе других к крепости, и вскоре были уже рядом с ними.

Здесь огни не горели. Ночь была темной, поэтому, подойдя почти вплотную, можно было рассмотреть солдат, расположившихся небольшими группами.

На одном из форпостов заметили приближавшихся и приняли их за проверяющих офицеров.

Их окликнули. Изидор назвал себя, и их пропустили.

Через несколько минут они достигли последнего форпоста, и там им с точностью описали, где виден был вечером неприятельский караул.

Дальше дон Карлос хотел идти один.

То, что задумал претендент на престол, было весьма смелым и рискованным… И все это делалось ради девушки, когда-то отвергнутой и обманутой! Такая перемена была непонятна Изидору; он не мог понять, что заставляло принца так рисковать. Или он из тех людей, которым нужно обладать тем, что всего труднее достается? Не влюбился ли он опять в Амаранту после того, как ей так оскорбительно изменил? Или влекла его к ней какая-либо другая страсть… Боялся он ее или ненавидел?

Может, появление Амаранты на террасе замка было для него напоминанием и живым укором его собственной совести… Или хотел он любой ценой освободиться от этого тягостного воспоминания о прошедшем?

Ненависть или любовь, какая-то из этих страстей воспламеняла его до безумия и заставила отправиться ночью в неприятельскую крепость. Это мог сделать только человек, объятый дикой страстью, раб этой страсти!

Изидор был посвящен в тайны прошлого принца! Все они были ему известны! Потом, в отсутствие Карлоса, он будет посмеиваться при мысли, что принц, разлученный с прекрасной Амарантой, казалось, снова ее полюбил, и с такой страстью, что из-за нее рискует даже жизнью! Изидора удивляло столь разительное непостоянство! Это было необъяснимо для него; он не мог ничего понять! Было время, когда и он с удовольствием и с жадностью во взоре смотрел на Амаранту, но чтобы он когда-либо решился ради нее на такое дело, чтобы стал ее искать с такой страстью – этого он себе представить не мог, такая любовь ему была непонятна! Что же касается принца, иначе объяснить себе его поступка он не мог. После женитьбы на другой, любовь в нем, видимо, разгорелась снова, и притом с такой силой, что не давала ему покоя! Но почему он не хочет подождать, пока Изидор, взяв крепость, не захватит Амаранту? Зачем отправляется он этой ночью в крепость? Он, конечно, надеется отыскать Амаранту, не будучи кем-либо замеченным и узнанным. Но ведь она может его выдать и передать в руки врагов!

Поведение принца трудно было объяснить! Оно было похоже на действия влюбленного, истощенного страстью, пожирающее пламя которой доводит его до сумасшествия, делает его готовым на все!

Вот почему Изидор не осмелился обеспокоить принца новым предостережением, хотя опасность, которой последний подвергал себя, была ему далеко не по нутру. Тристани решил, что всякие благоразумные советы в данном случае были бы бесполезны, ибо дон Карлос ослеплен желанием обладать женщиной, которую он потерял.

– Останьтесь, бригадир, – шепнул Карлос своему провожатому, – и ждите здесь моего возвращения; если на рассвете меня не будет, тогда я вернусь в следующую ночь!

Было так темно, что с трудом можно было что-либо разглядеть на расстоянии десяти шагов.

Изидор пытался со своего места увидеть что-нибудь на неприятельских форпостах, но это было решительно невозможно.

Дон Карлос оставил его и тихо пошел вперед. Сильный ветер поднялся и зашумел на широкой пустой равнине, окружавшей крепость.

В это время донесся глухой бой башенных часов, пробивших одиннадцать.

Дон Карлос, осматривая местность, положил правую руку на револьвер и заткнутый вместе с ним за пояс кинжал.

Двигаясь по-прежнему тихо, он все ближе и ближе подходил к валам крепости.

Вдруг он остановился… В стороне, на некотором расстоянии, он заметил смутный силуэт двух рядом стоящих передовых караульных… Тогда он осторожно скользнул в сторону, не замеченный ими.

Скрывшись от них, он продолжал все ближе и ближе подходить к своей цели. Он еще не видел стены крепости, но, пройдя несколько шагов, обнаружил, что находится около валов и наружных укреплений.

Можно было предполагать, что здесь находятся часовые.

Дон Карлос, казалось, не обращал внимания на опасность, по мере того как приходил к заключению, что пробраться в крепость можно.

Было очевидно, что у него уже есть план. Но любой непредвиденный случай мог не только разрушить этот план, но подвергнуть опасности и саму его жизнь.

Если бы его увидел караульный, которого он вполне мог не заметить, или если бы в это время совершал свой обход патруль, он неминуемо бы погиб.

Но он рассчитывал на свое счастье и уже почти достиг рва, со всех сторон окружавшего крепость.

Пуисерда принадлежала к тем слабо укрепленным местечкам, для защиты которых уже с полсотни лет ничего не предпринималось. Король Фердинанд VII не заботился об этих маленьких и незначительных' крепостях, лежащих в Пиренеях, а его преемницы Христина и Изабелла охотнее тратили средства на монастыри и ордена, чем на такие нужные для города цели.

Вот в таком виде находилась теперь Пуисерда, внезапно оказавшаяся в осадном положении; во всяком случае, она была весьма слабо защищена и даже не вполне окружена водой. Некоторые рвы оплыли, обросли высокой травой и уже не заполнялись водой. В таких местах осажденные могли рассчитывать только на свои орудия, на высокие и отвесные валы и стены, которые штурмом не так легко было взять.

Насмешливая улыбка скользнула по бледному лицу человека, завернутого в темный плащ, когда в глубине рва он не увидел воды; пригнувшись, он осторожно спустился вниз и оказался в одном из обнесенных высокими валами рвов, поросшем высокой травой.

Вскоре в темноте он разглядел очертание ближайшего выдававшегося бастиона, амбразуры которого наверху видны были довольно ясно.

Он повернул в эту сторону и здесь, заметив угол, образуемый крепостной стеной, тихо и осторожно поднялся в высокой траве на вершину вала, который выходил к подножию крепости. Тут он поднял голову, вслушиваясь и напрягая зрение, чтобы удостовериться в том, что вблизи нет караульных.

Он не заметил ничего подозрительного. Все было тихо… Только ветер шумел вокруг валов и стен.

Тогда он совсем поднялся наверх и достиг подножия темной отвесной крепостной стены, около которой тянулся широкий вал.

Вдруг он остановился, плотно прижавшись к крепостной стене… В двадцати шагах от него тихо прохаживался взад и вперед часовой… Вскоре дон Карлос, казалось, на что-то решился.

Он выждал, пока часовой, охранявший маленькие ворота в стене, повернется к нему спиной, и быстро устремился к нему…

Его шаги, хоть он и двигался с величайшей осторожностью, произвели легкий шум, и часовой обернулся.

В нескольких шагах перед собой увидел он на одно мгновение неподвижно стоявшего человека в темном плаще.

– Кто идет? – вскричал часовой, не понимая, откуда тот взялся.

Только одно мгновение размышлял дон Карлос, как ему теперь поступить… Но случай подсказал ему это: рядом с караульным находились ворота, а следовательно, и вход в крепость!

– Кто идет? – нетерпеливо повторил солдат, опустив ружье, чтобы штыком пронзить дона Карлоса.

В этот момент последний, заметив намерение солдата, быстрым движением выхватил из-под плаща свой кинжал, и часовой не успел даже выстрелить, так быстро и верно вонзил свой кинжал дон Карлос! Выпустив ружье из рук, солдат упал со сдавленным, глухим вскриком на вал, поросший травой.

Второй удар кинжалом, нанесенный тотчас вслед за первым, чтобы раненый не сумел позвать на помощь, был смертелен; несколько стонов – и часовой вытянулся, как это обычно бывает с умирающими.

Ворота были свободны… Никто ничего не услышал за шумом ветра…

Дон Карлос бросил быстрый взгляд на часового и, удостоверившись, что он уже не в силах ему помешать, подошел к маленьким узким воротам. Они были крепко закрыты и служили скорее входом во внутренность стены, быть может, в какой-то склад или иное помещение, только не в сам город.

Это сначала раздосадовало Карлоса, так как, пробравшись к этим воротам, он ничего не достиг… Но после короткого раздумья он, казалось, снова что-то придумал.

Была полночь. В час должна была заступить смена. Дон Карлос сбросил с себя шляпу и плащ, спрятал свой кинжал и снял с мертвого часового мундир и кепи. Одевшись в его платье и взяв ружье, он стал совсем неотличим от любого из правительственных солдат.

Он оттащил мертвого к тому месту, где была вода, и столкнул в ров. Вернувшись обратно к воротам, он занял свой новый пост.

Видимо, счастье, не покидало его, и до сих пор все шло отлично. Темнота ночи тоже благоприятствовала ему.

Когда башенные часы пробили час, он услышал приближавшиеся шаги…

Вскоре появилась смена…

Другой солдат стал на часы, а он, вместе с прочими смененными, направился к Монтанским воротам и через них без задержки вошел в город.

 

XI. Разграбление Куэнки

В то время, когда началась осада Пуисерды, в других местах временами происходили кровавые столкновения неприятельских армий, при этом битвы принимали все больший и больший размах; это говорило о том, что война, против всех ожиданий, будет продолжительной.

Не беремся решить, как бы пошло дело, если бы Конхо не умер, и кто виноват в том, что война приняла затяжной характер, но одно не подлежит сомнению – вМадриде было слишком много разногласий между отдельными политическими партиями, что, безусловно, способствовало затягиванию войны.

Затруднения у республиканцев и правительства Серрано возникали еще и потому, что государственная казна была пуста, хотя налоги на все были уже и так непомерно высоки. Вести же войну без денег до сих пор не удавалось еще никому.

Таким образом, обвинение Серрано в том, что не принимались вовремя меры к подавлению восстания карлистов, не совсем справедливы, хотя многие и предполагали, что он после смерти Конхо не хочет никакому другому генералу дать возможность украсить себя лавровым венком последней решительной битвы. Объясняли это его непомерным честолюбием, из-за которого он будто бы старался замедлить нанесение окончательного удара, чтобы потом самому в качестве главнокомандующего войсками правительства нанести его и, доставив, наконец, спокойствие растерзанной стране, стяжать славу освободителя.

Если бы даже существовали факты, подтверждающие это предположение, то и в таком случае мы полагаем, что для замедления были, по всей вероятности, и другие причины, ибо Серрано имел полную возможность и после сражения при Эстелье, после смерти Конхо, стать во главе войска, чтобы те лавры, о которых говорили, достались ему. Но этого не случилось, и, конечно, причины затяжного характера войны следует искать скорее в недостатке денег и солдат, в интригах политических партий и в разъединении страны!

Правда, и у дона Карлоса не хватало средств, но он старался восполнить это, выпуская бумажные деньги, которые в занятой им провинции обязан был принимать каждый. Кроме того, он нашел поддержку у близких и дальних родственников, у своих приверженцев и у родственников его супруги, Маргариты Пармской.

Герцогиня Мадридская – таков был ее титул – отправилась в сопровождении своей свиты с минеральных вод опять в По, и французское правительство никак не препятствовало ее пребыванию во Франции.

Таким образом, все вышеупомянутые средства помогли дону Карлосу укрепить свои силы, и после битвы при Эстелье были сражения, в которых карлисты поступали с такой ужасающей жестокостью, перед которой бледнеет все, до сих пор нами описанное.

Претендент на престол не был лично главным виновником всех этих ужасов, скорей в них повинны предводители, а главным образом дон Альфонс, его рыжеволосый брат, и его супруга, донья Бланка Мария.

При взятии укрепленного городка Куэнки эти жестокости были доведены до крайней степени. Ниже мы расскажем об этом, ручаясь за достоверность описания, ибо передаем все со слов очевидцев.

Хотя со стороны тех партий, которые по причинам, им одним известным, считали нужным поддерживать кар-листов, были сделаны попытки смягчить факты или даже породить сомнения в их верности, все-таки до сих пор факты эти не были опровергнуты, а напротив, подтверждаются всеми очевидцами. Эти партии оправдывают кар-листов тем, что и правительственные войска допускали много жестокостей, но мы и не намерены скрывать их от суда наших читателей и расскажем об этом в свое время, чтобы дать таким образом истинную картину событий, совершившихся в Испании.

Карлистам, несмотря на храбрость защитников Куэнки, все-таки удалось ее взять. Прежде всего ими было занято предместье Карретариа, где сразу начались грабежи, поджоги, убийства и надругательства над женщинами.

Губернатор провинции послал Мадридскому правительству донесение следующего содержания:

«Со зверской злобой сжигали они дома, в которых скрывались преследуемые ими женщины и девушки; в других зданиях они разбивали и сжигали мебель и домашнюю утварь. Вскоре появились дон Альфонс и донья Бланка, встреченные радостными восклицаниями солдат. Их прибытие, казалось бы не дававшее никакого повода к усилению бесчинств, тем не менее вызвало новую волну жестокостей.

13 июля вечером и 14 июля днем карлисты неоднократно шли на приступ. 14 июля им удалось сделать пролом в стене, и вскоре улицы города были наводнены карлистами. Они врывались в дома, учиняя разбой, убивали жильцов независимо от того, защищались те или нет. Толпами бродили карлисты по городу, грабя дома. В ночь на 16 июля они заставляли оставшихся в живых жителей разрушать крепостные стены и тех, кто не умел действовать заступом или лопатой, тут же убивали у подножия этих стен.

Жители, пришедшие в ужас от убийства безоружных мужчин и женщин, отправили в собор, где дон Альфонс и донья Бланка только что получили причастие от епископа, депутацию женщин и духовенства с просьбой остановить убийства и грабежи, а также уменьшить размер контрибуции.

И какой же ответ получили просители от брата претендента и его жестокосердной супруги?

Без сомнения, мы не заслужим упреков за верное и правдивое описание доньи Бланки Марии де ла Ниевес, дочери похитителя престола Мигеля, которая предстает столь ужасной, что в такое с трудом верится, хотя мы при изображении ее ни словом не погрешили против истины.

Эта мегера, только что осмелившаяся вместе с Альфонсом принять святое причастие перед алтарем Всевышнего, отвечала женщинам, с мольбой опустившимся перед ней на колени, что не может же она не дать солдатам возможности хоть раз потешиться.

И что же произошло в течение этого времени, пока Бланка Мария и Альфонс стояли у алтаря?

Чтобы завершить свои кровавые дела, они объявили помилование тем из молодых граждан, которые в течение семи часов добровольно присоединятся к карлистам. Но это был подлый обман, ловко придуманная ловушка! Лишь только те, кто поверил этому обещанию, присоединились к карлистам, как их схватили и бросили в темницу, где их ждало самое бесчеловечное обращение.

Среди многих других был убит карлистами один сапожник в его собственном доме в присутствии жены и детей. Когда несчастная жена в отчаянии попыталась защитить его, то получила удар саблей по руке, лишивший ее одного пальца, а потом бесчеловечные убийцы заставили ее выбросить тело мужа из окна.

Один полицейский чиновник был заколот штыком, причем эти варвары смеялись, глядя на струившуюся из пронзенного сердца кровь умирающего.

Другая разбойничья шайка ворвалась в комнату, где лежал на кровати двадцатилетний юноша, больной оспой. Не сумев быстро приподняться, чтобы дать карлистам возможность осмотреть постель, он был убит в объятиях его рыдающей матери.

Через все эти ужасы дон Альфонс и донья Бланка торжественно прошествовали с музыкой и знаменами по улицам разоренного города. Покидая город, донья Бланка со знаменем в руках следовала в триумфальном шествии с идущим позади нее пленным бригадиром Игнасисом.

Те из граждан, которые утром добровольно пришли к карлистам, но попались в ловушку, шли теперь среди них, принуждаемые к восемнадцатичасовому форсированному маршу, отстававших карлисты тут же убивали.

Среди зуавов, из которых, как было сказано раньше, образовался особенно предпочитаемый доньей Бланкой батальон и ее почетная стража, находилось несколько французов-коммунаров и много беглых из Алькоя и Картахены.

Мало того, что карлисты грабили в городе кассы и сжигали правительственные архивы, они совершали много актов вандализма: в провинциальном институте уничтожили все физические инструменты и зоологические коллекции, в народных школах уничтожили мебель и все учебные пособия.

Таковы были деяния карлистов в Куэнке, происходившие одновременно с расстрелом немецкого капитана Шмидта. Все это вызвало протест всех цивилизованных наций! И действительно, этот грабеж и эти убийства показывали, что шайки дона Карлоса не воевали, а, как разнузданная толпа вырвавшихся на волю преступников, свирепствовали в несчастной стране, повсеместно производя грабеж и опустошения.

Семьсот пленных увели они с собой из Куэнки после беспримерного кровопролития, учиненного в этом городе, чтобы и потом иметь возможность удовлетворять свою кровожадность на безоружных людях.

Что же предстояло несчастным жителям Пуисерды после таких ужасных происшествий в Куэнке?

В будущем их ожидала подобная, а может быть даже и гораздо худшая, участь, ибо здесь предводительствовал карлистами и вел осаду против Пуисерды, казалось, сам дьявол, воплощенный в образе Тристани.

К несчастью, отряд правительственных войск под предводительством молодого капитана де лас Исагаса, посланный главнокомандующим для освобождения Куэнки, прибыл слишком поздно, чтобы воспрепятствовать грабежу и наказать злодеев на месте преступления. Битва при Эстелье и ее последствия были причиной этой медлительности, ибо там необходимо было сосредоточить все имевшиеся в наличии силы.

Горацио с вверенным ему отрядом форсированным маршем быстро направился к Куэнке и нашел здесь опустошения, о которых мы уже говорили.

Прибежавшие граждане кричали о мщении, девушки и женщины умоляли Горацио спасти их братьев и мужей, уведенных карлистами, и он обещал им это!

Встреченный здесь как спаситель и освободитель от позорной нужды и притеснений, он, напрасно искавший смерти в битве при Эстелье, с радостью видел теперь, что ему представляется прекрасный случай помочь этим несчастным и направить всю свою отчаянную храбрость на спасение пленных, стремительно ударив по неприятелю! Он мог пожертвовать своей жизнью, чтобы возвратить тысячам людей потерянное земное счастье и сотни людей спасти от ужасной смерти! Это была высокая и воодушевляющая мысль!

Хотя отряд, которым командовал капитан де лас Исагас, в сравнении с выступившим на Куэнку карлистским отрядом был весьма незначителен, но мужество и высокая цель, воодушевлявшая его, делали его равным по силе превосходящему его численностью неприятельскому отряду.

Благословляемый жителями Куэнки, выступил он со своими солдатами в погоню за карлистами.

Люди его были воодушевлены благородной целью – спасти 700 пленных собратьев и наказать карлистов без сострадания за произведенные ими в Куэнке зверства. Так объяснил им задачу Горацио.

Солдаты поддержали своего молодого капитана и поклялись лучше умереть, чем позволить карлистам убить 700 захваченных пленников.

В одном местечке, через которое проходил Горацио со своими солдатами, ему сообщили, что неприятель превышает его численностью в три раза и что поблизости его ждет еще подкрепление. Другой на месте Горацио, быть может, воспользовался бы этим известием, чтобы отказаться от исполнения своих намерений, но Горацио был тверд и, кроме того, речь шла об освобождении несчастных, которые без него неминуемо должны были погибнуть; речь шла об исполнении данного им в Куэнке обещания, поэтому, не медля ни минуты, поспешил он дальше, чтобы, следуя форсированным маршем, нагнать карлистов.

Судьба, казалось, благоприятствовала им. На следующий день к ним присоединился отряд, за счет этого подкрепления отряд Горацио увеличился настолько, что карлисты теперь превышали его численностью только вдвое, и, кроме того, в их распоряжений было теперь несколько орудий, в которых они нуждались больше всего и которые могли бы иметь большое значение при атаке.

Это подкрепление подбодрило людей, так что они уже с полной уверенностью в победе спешили скорее догнать неприятеля.

Горацио послал вперед взвод кавалеристов в качестве авангарда, чтобы иметь сведения о силе неприятеля, о его удаленности от них и о местности, где он находится. Вернувшись через несколько дней, они донесли, что карлисты расположились в нескольких милях от Салваканеты, причем лагерь не укрепили даже летними окопами. Один из всадников узнал от жителей, что карлисты все еще вели с собой 700 пленных, вероятно, не имея времени приговорить их к смерти и уничтожить.

Это донесение тотчас побудило Горацио и других офицеров немедленно выступить в Салваканету и атаковать неприятеля в его лагере.

Тотчас вся колонна разделилась на меньшие отряды, которые отправились по различным дорогам, чтобы напасть на карлистов одновременно с разных сторон и штурмом взять их лагерь.

Горацио со своими солдатами прибыл в Салваканету ночью, а утром на рассвете кавалерия уже атаковала карлистов.

В самом разгаре битвы при громе орудий бросился Горацио на неприятеля, стараясь штурмом взять наскоро возведенные окопы и лагерь карлистов.

Но они, хорошо зная, что численное превосходство на их стороне, защищались с большой стойкостью. Батареи их также не замедлили открыть огонь, а поскольку они имели большее число орудий, то и наносили большой вред, который скоро стал весьма ощутим, ибо ядра карлистов производили в рядах нападающих ужасные опустошения.

Но это не поколебало геройской храбрости немногочисленного войска!

Кавалерия продолжала свои атаки на неприятеля, а Горацио во главе своих храбрых пехотинцев пытался прорваться к занятой неприятелем возвышенности.

Сражение принимало все больший и больший размах; очевидно, карлисты не рассчитывали на такую храбрость и настойчивость малочисленного отряда. Они слишком полагались на свой численный перевес, а сами через несколько часов в некоторых местах стали уже отступать.

Когда Горацио заметил этот первый признак успеха, его охватила неудержимая радость и, готовый пожертвовать жизнью за эту победу, он с маленькой кучкой людей так стремительно бросился на неприятеля, что остальные отряды были не в состоянии поспевать за ними. Таким образом, он со своими людьми оказался окружен неприятелем, наступавшим на него со всех сторон и хотя поминутно отбрасываемым назад, но тем не менее, кажется, задавшимся целью победить этого смелого удальца.

Остальные офицеры со своими отрядами напрасно старались пробиться на помощь к своим слишком смелым товарищам; они не могли так быстро проложить себе путь через отважно сражавшихся карлистов.

Горацио и его маленькому отряду не было спасения! С неудержимой злобой вновь бросился в бой предчувствующий уже свое поражение неприятель, и тогда противники схватились врукопашную, причем на одного правительственного солдата приходилось десять кар-листов. Горацио и теперь, как бы воодушевленный предсмертной храбростью, бросился на окружавших его кар-листов и, опьяненный победоносными криками следовавших за ним, врубился в неприятеля, отступавшего перед ним.

В тот момент, когда он защищался от напавшего на него карлистского офицера, ему нанес сабельный удар кавалерист, и, смертельно пораженный, этот храбрый юноша упал…

Солдаты его, воспламененные жаждой мести за своего храброго начальника, неудержимо рвались вперед, и через несколько минут, когда Горацио выносили с поля битвы, сражение было окончено.

Карлисты были разбиты и бежали, преследуемые кавалерией, отнявшей у них три пушки, которые уже стреляли им вслед.

Когда отправленному через несколько часов в Салваканету тяжело раненному Горацио сообщили, что была одержана блистательная победа и 700 пленных освобождены, то лицо его прояснилось и он, казалось, забыл о своих страданиях.

Сложив руки в тихой молитве, принес он благодарение Богу за счастливый исход битвы… Представители от освобожденных пленных явились к тяжело раненному и со слезами на глазах благодарили его за спасение.

 

XII. Ужасное известие

– Сегодня одному крестьянину удалось, несмотря навсе опасности, пробраться через неприятельскую линию, – сказал майор Камара, возвратясь с утренних занятий. – Эти негодяи, правда, его схватили и обыскали, но потом все-таки отпустили; начальник карлистов сказал, что не желает лишать находящихся в крепости известий об ожидаемой ими помощи. Этот мошенник, кажется, насмехается над нами!

– Что же заставило этого человека пробраться в город? – спросила жена майора.

– Он принес письма, адресованные жителям Пуисерды!

– И из-за этого крестьянин так рисковал?

– Но ведь в этих письмах могли быть весьма важные известия, – предположил майор, бросив взгляд на Инес. – Иной, может быть, с нетерпением ожидает писем из Мадрида или еще откуда-нибудь.

– Мне кажется, дядя опять шутит, – сказала Инес, взглянув вопросительно на майора, который никогда не упускал случая повеселить дам.

– Я совсем не шучу, милое дитя. Осаждающие, кажется, согласились пропускать все письма, адресованные в город, но не согласны выпустить из него ни одного письма!

– Вероятно, у дяди есть письмо и к тебе, – обратилась майорша к Инес, видя недоумение и ожидание, ясно читавшиеся на ее лице.

– Дядя, в самом деле у тебя есть письмо и для меня? – с радостным нетерпением воскликнула Инес, быстро подбежав к слегка улыбавшемуся старому майору и умоляюще глядя на него.

– Разве ты ждешь от кого-нибудь письма, милое дитя? – спросил Камара.

– К чему так мучить ребенка? – сказала майорша.

– Ведь ты знаешь, дядя, что я с нетерпением жду письма из Мадрида, – сказала Инес, – и это письмо для меня так важно, что я дрожу от волнения и ожидания!

– Разве у тебя в Мадриде есть какие-то дела с судом? – продолжал спрашивать майор.

– С судом? Ты меня пугаешь, дядя! С каким судом? Я почти не знаю, что такое суд и что там делают.

– Гм! Это довольно странно, —продолжал старый Камара с задумчивым выражением лица, в то же время опуская руку в карман своего мундира. – По-настоящему следовало бы старому дяде прежде самому распечатать и прочитать это письмо.

– Так действительно для меня есть письмо?

– Да, и с большой казенной печатью, – сказал майор, вынимая письмо из кармана.

– Что же это значит? – спросила майорша. – Ведь ты, любезный Камара, писал письмо отцу Инес, пытаясь примирить его с генералом и вместе с тем ходатайствовать за него перед графом.

– Ну конечно, ведь ты же читала его! Майор подал удивленной Инес письмо.

– Открой его, дитя мое! Что же ты так дрожишь? Ты думаешь, что с генералом что-то случилось и суд извещает тебя об этом? Погоди, я открою письмо! Оно из суда и, кажется, из опекунского, – сказал старый майор, качая головой…

– О Боже… Уж не случилось ли чего с отцом нашей Инес? – заметила со страхом майорша.

– Боже мой… – прошептала Инес, в то время как Камара, распечатав письмо, бросил взгляд на его содержание. Он переменился в лице… При виде этого майорша испугалась.

– Говори же, что случилось? – сказала она. – Посмотри, бедное дитя совершенно напугано.

– Это тяжелый удар! – сказал майор глухим голосом. – Клянусь пресвятой Мадонной, это удар не только для Инес, но и для всех нас!

– Уже не умер ли Кортецилла? – спросила, побледнев, старая дама.

– Хуже того! Приготовьтесь к ужасному известию, – отвечал дрожащим голосом старый Камара, обычно столь сдержанный и спокойный. – Суд сообщает нам, что отец Инес пропал без вести.

– Пропал! Это я, я виновница всему! – воскликнула Инес с отчаянием.

– Нет, дитя мое, не ты виновна в том! Твой отец обвиняется в ужасной, страшной вещи! Он признан главой тайного общества, с давних пор известного в Испании под именем братства Гардунии, общества, прославившегося своими страшными злодеяниями. В руки правосудия попало несколько членов этого общества. Будучи арестованными, многие из них дали показания, и Кортецилла, чтобы избежать ответственности перед законом, скрылся. Бежал он или наложил на себя руки, это неизвестно, только найти его не могли, и в этой бумаге он значится пропавшим без вести.

– О Господи! – проговорила Инес слабым голосом, бросаясь в объятия своей тетки, между тем как Амаранта со слезами на глазах подошла к ней и молча, с немым участием, смотрела на нее.

– Кортецилла – глава общества? Это невозможно, – проговорила наконец супруга майора, глубоко взволнованная, но не потерявшая присутствия духа и самообладания, – нет, этого не может быть!

– Однако неопровержимые доказательства найдены в его дворце, – продолжал Камара, просматривая еще раз бумагу, – нет ни малейшего сомнения, улики слишком очевидны, да и само его исчезновение подтверждает это.

– Бедное мое дитя, – прошептала тетка Инес, прижимая ее к своему сердцу, – можно ли было подумать об этом! Какое счастье, что ты здесь, с нами. Сам Бог привел тебя сюда! Мы заменим тебе родителей, будь уверена, что ты найдешь в нас отца и мать.

– Суд спрашивает меня, согласен ли я принять опеку над тобой, дитя мое, – обратился майор к Инес, – и вместе с тем предупреждает, что дворец и все движимое и недвижимое имущество твоего отца должны быть конфискованы, – продолжал старик все еще взволнованным голосом, очевидно не оправившись еще от изумления и испуга, – Аресты продолжаются, судебный процесс принимает все больший и больший размах, весь Мадрид взбудоражен этим делом, но, несмотря на все розыски, следов Кортециллы не могут найти.

– О мой несчастный отец, – воскликнула Инес, рыдая, – что с ним, где он? Верьте, что все, все, что он делал и за что должен пострадать, он делал ради меня, меня одной!

– В этом ты не ошибаешься, дитя мое, это так, – сказала тетка, которая хотя и была в ссоре с Кортециллой, но все-таки чувствовала к нему глубокое сострадание и обрадовалась словам Инес, как оправданию, смягчению до некоторой степени его вины, если не перед судом, то по крайней мере в ее сознании. – Бедный, несчастный человек! Что он наделал!

Камара сложил бумагу и сказал более спокойным голосом, обращаясь к плачущим женщинам:

– Теперь обдумаем хорошенько, как поступать и что делать. Рыданиями и отчаянием горю не поможешь. Случившегося нельзя исправить! Конечно, для тебя это страшный удар, мое бедное дитя, но не предавайся отчаянию, постарайся перенести это мужественно, тем более что ты не одна в мире, у тебя есть мы, мы заменим тебе семью. Я сейчас же напишу заявление, что принимаю на себя не только опекунство над тобой, но и берусь полностью заменить тебе отца, что ты будешь моей дочерью! Поди ко мне, дитя мое, – продолжал мягким отеческим голосом старик, протягивая руки к рыдающей Инес, – успокойся, дорогая моя, мы родная твоя семья, ты можешь быть уверена, что мы никогда не оставим тебя, что мы любим тебя, как родную дочь!

Жена его в это время взяла судебное уведомление и сама прочитала его. Чтение это произвело на нее еще более угнетающее впечатление, чем пересказ фактов, сделанный майором. Ее фамилия никогда не была ничем запятнана, и читать официальное обвинение мужа ее родной сестры в том, что он глава разбойничьей шайки, было ужасно для нее. Его преступление ложилось клеймом и на его дочь, и на нее, и на весь их род!

«Эстебан Кортецилла – разбойник, злодей! О Боже! – думала бедная старушка. – Как хорошо, что сестра умерла в молодости и не дожила до этого ужасного несчастья!» Конфискация богатств Кортециллы представлялась ей самым незначительным событием в сравнении с лишением его дворянства, с бесчестьем, навсегда опозорившим его имя. И хотя в первые минуты после того как ее муж сказал, что Кортецилла исчез без вести, что, может быть, наложил на себя руки, ей было очень жаль его, но теперь она благословляла судьбу, что он скрылся, и признавала, что смерть его была бы еще большим счастьем!

Но потом опять грустные, тяжелые мысли охватили бедную женщину. «Хорошо, – думала она, – мы избавлены от позора видеть его осуждение, видеть его казнь на лобном месте, но что будет с бедной Инес? Какая судьба ожидает ее? Захочет ли генерал Мануэль, занимающий такое видное место в испанской армии, столь уважаемый всеми, жениться на ней, на дочери злодея, уличенного разбойника? Захочет ли он назвать ее своей женой? Общественное мнение вынудит его отказаться от нее, как бы дорого это ему ни стоило, как бы ни было ему тяжело это сделать!»

Эта мысль жаром обдала тетку Инес, она вся сосредоточилась на ней, забыв даже о причине, породившей ее, забыв о самом Кортецилле. «Мануэль должен отказаться от Инес, – думала она с отчаянием, – что тогда будет с ней?»

Прижав ее к своему сердцу и повторив еще, что теперь она должна считать ее своей матерью, она вышла вместе с мужем и последовала за ним в его кабинет, куда никогда не ходила, не вынося запаха табачного дыма, которым была пропитана атмосфера этой комнаты. Но теперь ей было не до этих мелочей.

Когда они вошли в кабинет и майор закрыл дверь, она в отчаянии заломила руки, старик был поражен, он ни разу в жизни не видел своей супруги в таком состоянии.

– Что же будет? – воскликнула она дрожащим голосом. – Перед Инес я не выкажу своего горя, я не подам ей вида, но этот удар сведет меня в могилу.

– Мы должны уметь переносить несчастья. Примем это как испытание и постараемся с достоинством перенести его! Конечно, это ужасное, страшное несчастье. Но отразиться на близких, на родственниках позором и бесчестием оно не может, не должно, по крайней мере!

– Да, это только так говорится, а на деле, поверь мне, бесчестье ляжет на всех нас.

– С какой стати, ведь мы даже не носим одной с ним фамилии, да и многие ли знают, что мы с ним родня, что он был женат на твоей сестре? – хладнокровно ответил майор. – А чтобы людям недоброжелательным, готовым всегда чернить другого, не дать повода бросать в нас камни и взваливать на нас ответственность за преступления Кортециллы, мы не должны показывать нашего горя, не должны подавать вида, что это ужасное дело сколько-нибудь касается нас лично.

– Скрыть это невозможно!

– Нынешние смуты и волнения как нельзя более

способствуют этому. Каждому теперь не до того, чтобы думать о других; каждый опасается за завтрашний день, думает и заботится лишь о себе.

– О, как мало ты знаешь людей! Будь уверен, они никогда не упустят случая, чтобы навредить другому, как бы ни были они озабочены своими делами; тем более они не оставят без внимания такое событие и доберутся до всех, имеющих несчастье находиться в родственных связях с виновными. Но представь себе еще то горе, которое ждет бедную Инес. Ведь несчастная девушка совсем надломлена и душевно и физически, а что ждет ее впереди, подумать страшно. Господи, кто же мог ожидать такое? Кто мог предвидеть это несчастье!

– Припомни мои слова, однако. Мне всегда казалось подозрительным поведение Кортециллы и то, что его богатство росло с каждым годом в течение последних семи лет. Источников его я никогда не мог понять, но они мне всегда казались нечестными. Не говорил ли я тебе несколько лет назад, узнав о его беспрестанных путешествиях в Пиренеи, что он, верно, игрок и проводит время в таких местах, как Дуранго, Андорра или Клисонда, что оттуда все его богатство. Ты оказалась права, что не верила мне тогда, он нашел источники почище этих вертепов.

– Да, в то время я его защищала.

– Защищала, обвиняя меня в несправедливости, в нерасположении к нему. Но теперь все объяснилось! Хуже этого он ничего не мог придумать!

– Несчастный, жажда к богатству ослепила, погубила его!

– Это нисколько не оправдывает злодейства.

– Тише! Ради Бога, тише! Инес не должна слышать этих ужасных обвинений, как бы они ни были заслужены. Пожалей ее, бедняжку!

– Разумеется, я никогда при ней не скажу ничего подобного, упаси меня, Боже. Но что за гадкий, отвратительный человек, не подумать…

– Молчи, Камара, он достаточно наказан, теперь не время осуждать его!

– Не время осуждать! А он не задумался отравить всю жизнь своей несчастной дочери, наложить на это невинное дитя такое клеймо…

– О Господи, Господи! – воскликнула сеньора Камара, закрывая лицо руками.

– Еще великое счастье, что он скрылся, и суд, считая его пропавшим без вести, приговорил его только к лишению дворянского звания и состояния, – прибавил майор.

– Лишение это распространяется на Инес или нет? – спросила его жена. – Сердце сжимается у меня при мысли о новом горе, новом несчастии, ожидающем ее.

– Ты говоришь об отношениях ее с генералом Павиа?

– Да, страшно, ужасно подумать об этом новом ударе для Инес. Он должен будет от нее отказаться. А какой стыд уведомлять его об этом позоре! Какими глазами он взглянет на нас!

– Ты несправедлива к генералу, считая его способным переносить на нас ответственность за поступки Кортециллы! Верь мне, он иначе взглянет на дело! Он слишком честен, чтобы оценивать людей не по их собственным достоинствам, а по их родственным связям!

– Но он не может жениться на Инес, он должен отказаться от нее!

– Да, он должен отказаться от графини Инес де Кортециллы. Генерал Мануэль Павиа Албукерке не может быть мужем графини Кортециллы, так как это имя опозорено. Но генерал Павиа может свободно жениться на Инес Камаре!

– Так ты думаешь, что мы можем дать ей наше имя? – спросила с изумлением добрая женщина.

– Разумеется! Мы удочеряем Инес, сироту, не имеющую ни отца, ни матери, понятно, что при этих условиях она принимает нашу фамилию! А на этой фамилии нет никакого пятна, она ничем не замарана, и потому для генерала нет никакого бесчестия жениться на девушке с этим именем!

– Но ведь он узнает о позоре, который навлек на себя Кортецилла, и хотя Инес будет носить нашу фамилию, фактически она все-таки остается дочерью преступника, все-таки она его плоть и кровь, да и перед светом этого нельзя скрыть, нет ни малейшего сомнения, что всем будет известно, что Павиа женится на Инес де Кортецилле, хотя в бумагах она и будет значиться Инес Камарой. И я сильно сомневаюсь, что генерал удовлетворится этой переменой имени своей невесты и не откажется от нее! Инес же не перенесет этого нового несчастья, этот удар сломит ее окончательно!

– Во всяком случае, мы обязаны предупредить генерала об всем случившемся! А дальше уже его дело, как поступить! Мы можем быть уверены в одном, что имеем дело с человеком честным и благородным, который пощадит и нас, и Инес, ибо в этом несчастии мы нисколько не виноваты! Но на этих днях нас ждут такие кровавые события, такие беды и несчастья, что дело Корте-циллы невольно позабудется!

– Но каково для Инес – переносить эту неизвестность?

– Не стоит ломать голову над тем, что может случиться да чего можно ожидать, когда, повторяю тебе, на днях мы услышим и увидим такие страшные военные события, что все остальное будет забыто! Война в самом разгаре, везде начинаются осады, каждому впору думать и заботиться о спасении своей жизни!

– Для Инес, – возразила сеньора Камара, – забота о жизни останется на последнем плане, я знаю ее, она так страстно любит генерала Павиа, что, откажись он от нее, жизнь ей станет немила, он для нее дороже всего на свете!

– Сейчас мы не должны показывать ей, что их свадьба может не состояться, – заметил майор. – Однако уже шестой час, а мы еще не обедали, я страшно хочу есть. Вообще я тебе советую не менять под влиянием горя нашего обычного распорядка жизни и, в особенности, не выказывать своего отчаяния. В подобных случаях пример много значит, если ты не станешь все время думать об этом ужасном происшествии, не выбьешься из колеи своих обычных занятий, ты поддержишь Инес, отвлечешь ее от дум о том, чего ни исправить, ни предотвратить нельзя. Идем же в столовую и сядем, как обычно, за стол!

Сеньора Камара не могла не признать благоразумными советы своего мужа, и вскоре все семейство сидело за столом. Хотя аппетита у молодых девушек и не было, но, чтобы не изменять обычного порядка в доме доброго майора, они приняли участие в обеде.

Ближе к вечеру Амаранта и Инес отправились гулять в сад вместе с супругами, и сеньора Камара со спокойным видом утешала свою племянницу.

Небо покрылось черными облаками, и в десятом часу, когда совсем стемнело, все семейство разошлось по своим комнатам, искренне пожелав друг другу спокойной ночи.

Дом майора был одноэтажный, и кровля на нем была почти плоская, как у большинства домов в Пуисерде.

Спальня старых супругов выходила окнами в сад, и потому на ночь их оставляли открытыми. Инес же и Амаранта занимали маленькую комнатку с одним окном, выходящим на улицу.

Когда молодые девушки пришли к себе, простившись с майором и его супругой, им показалось, что очень душно, и, против обыкновения, они тоже не закрыли окна.

Они долго разговаривали, и было уже за полночь, на улице стояла мертвая тишина и не было видно ни души, когда Амаранта легла наконец в постель. Инес же осталась сидеть у окна, говоря, что ей еще не хочется спать.

Через несколько минут раздалось тихое, ровное дыхание крепко заснувшей Амаранты. Подруга ее, глядя на пустынную улицу глазами, полными слез, погрузилась в свои грустные думы.

Ей страшно захотелось увидеть своего пропавшего отца. Ее мучила совесть, что она покинула его! «Что бы он ни сделал, – думала она, – он все же мой отец! И, может быть, он уже умер, не простив мне моего поступка, не прижав меня в последний раз к своему сердцу!».

Ее воображению живо представился его образ, в памяти всплывали разные воспоминания о нем. Веки ее сомкнулись, и воспоминания перешли скоро в грезы. Она задремала, и ей снилось, что она слышит его голос, что он зовет ее, но она не знает, где он, куда ей идти!

Желание увидеть его становилось все сильнее и сильнее, он не переставал звать ее. И она вдруг неслышно как тень встала со своего места и направилась к двери, следуя этому призыву, который явственно слышался ей во сне.

Амаранта крепко спала и не слышала, как ее подруга приблизилась к двери, открыла ее и вышла из комнаты.

Все потрясения дняи возбужденное состояние вновь вызвали припадок ее давнишней болезни, которой она была подвержена с детства. Читатель, вероятно, помнит, что она была лунатиком, и что не раз Антонио спасал ее от смерти во время опасных похождений, совершаемых ею во сне.

Все в доме спали крепким сном, и удержать ее было некому, на улице тоже не было ни души, и она неслышными, но твердыми шагами вышла во двор и взобралась на крышу дома. Месяц только что показался из-за облаков, которые начал разгонять ночной ветер. Инес шла вдоль самого края крыши.

В это время на улице показался какой-то. солдат. Робко осмотревшись по сторонам, он стал внимательно изучать улицу, где находился, и с любопытством, как будто нашел именно то, что искал, остановил свой взор на самом изящном из всех домов, на доме майора Камары.

Острый, наблюдательный взор задержался на открытом окне, но тут солдата отвлекла тень на крыше дома. Солдат в первую минуту бессознательно, как будто испугавшись, вздрогнул и припал к земле.

Инес продолжала свое опасное путешествие. Наконец, когда он внимательно всмотрелся в женскую фигуру, свободно и в то же время твердо идущую по самому краю крыши, улыбка показалась на его губах, он, по-видимому, понял, что перед ним лунатик. Солдат этот был дон Карлос. Он скоро узнал в лунатике Инес и сообразил, что это именно тот дом, который он ищет, и что она, блуждающая по крыше под влиянием лунатизма, неопасный свидетель. Обдумав все это в одну секунду, он быстро прокрался коткрытому окну, но вдруг в этот момент в комнате раздался крик и в окне показалась Амаранта, которая, проснувшись и увидев, что Инеснет в комнате, с испугом начала звать на помощь, догадавшись, в чем дело. Крик ее громко разносился по всему дому.

Дон Карлос продолжал стоять под окном, прислушиваясь, что будет дальше.

В доме послышались голоса, дверь на улицу с шумом отворилась, и он быстро удалился на безопасное расстояние.

Майор Камара, набросив на себя что попалось под руку, выскочил на улицу и убедился, что Амаранта не ошиблась в своих предположениях. Но на крыше уже появилась его жена со служанкой.

Женщины осторожно приблизились к Инес и тихонько отнесли ее в одну из самых уютных и веселых комнат изящного дома. Шум этот привлек на улице ночных сторожей, которые почтительно вступили в разговор с майором. Дон Карлос, все еще остававшийся на улице Монтана, проворчав проклятие, поспешно удалился, направляясь к заставе города, возле которой находился сторожевой домик.

В это время на городской башне пробило два часа ночи, через два часа наступал рассвет и оставаться в городе дольше было бы опасно.

 

XIII. Удачные розыски

Старый герцог Кондоро возвратился в Мадрид из маленького городка, в котором он не нашел разыскиваемого им старого танцора, но зато встретил Антонио и полюбил его с первой минуты знакомства. По возвращении в столицу он решил принять все меры для розыска Арторо. Надежда найти наконец этого человека, который один только и мог дать ему верные сведения об участи его пропавшего сына, придала ему силы и избавила от болезненных припадков. Герцог помолодел, ни разъезды, ни возбужденное состояние нимало не утомляли его, к великому удивлению Рикардо. Его мучило нетерпение: скорей, как можно скорей отыскать старого танцора. Он твердо решил добиться своей цели во что бы то ни стало и не отступать, пока не достигнет ее!

В первый день по возвращении в гостиницу «Три Короны», где он оставил бедного Клементо на попечение слуги, герцог пришел в его комнаты и был очень рад увидеть ложного дукечито в наилучшем расположении духа. Добродушно выслушал старик рассказы слабоумного юноши о том, какой славный шоколад ему дают каждый день и как его отлично кормят. Говоря же о вине, которым его угощали, он даже прищелкнул языком; очевидно, он считал себя вполне счастливым, так как единственные его потребности, потребности материальные, удовлетворялись вполне.

Старый герцог дал себе слово обеспечить бедного юношу на всю жизнь так, чтобы он мог пользоваться теми благами, которые предоставлены ему теперь и которых ему вполне достаточно для счастья. Он дал себе слово исполнить это и в том случае, если ему удастся найти своего настоящего сына и наследника.

Это доброе решение так благотворно повлияло на старого Кондоро, что из человека, всегда недовольного, раздражительного, сурового, он сделался вдруг очень общительным и мягким в отношениях с людьми. Многие знакомые, избегавшие прежде его общества из-за его неприятного характера, были поражены этой переменой и не знали, чему ее приписать; Рикардо, хотя и довольный счастливым настроением своего господина, не переставал, однако, переживать за него, уверенный, что это не долго продлится.

«Теперь, – раздумывал он, – герцог надеется разыскать старого Арторо и добиться от него сведений о сыне; и какие сведения он получит? А если ребенок действительно умер?! Каково ему будет тогда? Что будет с ним?»

Герцог же, по-видимому, не хотел допускать этой возможности, напротив, он, казалось, был твердо убежден, что дукечито жив! Было ли это предчувствием, или он не хотел никак расстаться с надеждой, стараясь утешить себя, поддержать свои силы? Вероятно, он и сам не определил бы этого.

Не раз обращался он к Богу с горячей молитвой помочь ему найти сына, без которого не милы ему ни жизнь, ни богатства.

На другой день по возвращении в Мадрид он велел Рикардо навести справки о старом танцоре, побывать во всех балаганах странствующих фокусников и во всех увеселительных заведениях.

Рикардо исполнил в точности приказания своего господина и пошел прежде всего к заставе города, где устанавливали свои балаганы все странствующие артисты, но в одном из них показывали человека в два фута ростом, в другом – великана, в третьем – женщину с тремя руками, в четвертом помещался зверинец; были тут балаганы с индейцами, с фокусниками, предсказателями и акробатами. Рикардо останавливался возле каждого из них, читал все объявления на стенах и у входов в балаганы, смотрел все представления, расспрашивал фокусников, акробатов, нет ли в их труппах Арторо, и в конце концов, пробродив там чуть не весь день, узнал только, что Арторо не было в этих балаганах; один из фокусников сообщил ему, впрочем, что он знает старого танцора и что несколько недель тому назад он встретил его в Виттории, но куда он отправлялся дальше, этого он не знает, однако уверен, что его с дочерью нет в Мадриде, потому что иначе он, конечно, от кого-нибудь услышал бы об этом.

Из балаганов Рикардо вернулся домой и сообщил герцогу, что поиски оказались безрезультатными, затем, наскоро пообедав, он отправился искать танцора в других местах. Он заходил во все увеселительные заведения, зашел даже в цирк, где показывали дрессированных собак и обезьян, но все было напрасно, Арторо нигде не оказалось. И тут он встретил только одного жонглера, который тоже знал старого танцора и сказал, что его в Мадриде еще нет, что, по всей вероятности, он дает свои представления где-нибудь в окрестностях столицы. С этим известием и вернулся дворецкий к герцогу.

Беспокойство и нетерпение герцога возрастали с каждым днем, и, наконец, он отправился сам за справками во все полицейские управления Мадрида. Но и это ни к чему не привело. Ни в каких списках этих учреждений не значились ни Арторо, ни его дочь. Чиновники, весьма почтительно относившиеся к герцогу, сказали ему, что разыскивать странствующих артистов и фокусников весьма трудно, но если только означенный танцор появится в Мадриде, то его сиятельству об этом сразу сообщат.

Герцог в ожидании этого известия успокоился на несколько дней, но потом снова впал в нетерпение и начал придумывать, где и как продолжать ему розыски.

Рикардо, живший интересами своего господина, с таким же нетерпением жаждал найти, наконец, старого танцовщика. «Очень возможно, – думал он, – что Арторо действительно дает свои представления где-нибудь в окрестностях столицы, но вполне может быть, что он и в Мадриде, просто полиция об этом не знает». Герцог дал в газете объявление, что Арторо приглашается по важному делу в гостиницу «Три Короны». Но это приглашение осталось без последствий. Тогда Рикардо предложил герцогу попробовать еще одно средство.

– Что за средство, Рикардо? – спросил герцог нетерпеливо. – Говори же скорей.

– Ваше сиятельство, для таких розысков нужен человек, знающий все трущобы, имеющий много знакомых среди здешних обывателей, ему легче будет выследить Арторо!

– Ты знаешь такого человека? Есть у тебя кто на примете?

– Мне кажется, что для этого годен сеньор Оттон Ромеро, от которого мы хоть что-то узнали о дукечито, тот прегонеро, ваше сиятельство, который…

– По-видимому, он страшный пройдоха, Рикардо!

– Тем больше он нам подойдет!

– Гм! Пожалуй, ты прав! Можешь ты найти его?

– Я его приведу, если угодно вашему сиятельству!

– Хорошо. Попробуем воспользоваться им!

– Он знает, где искать таких людей, как Арторо, ведь он и сам принадлежал некогда к их числу, сам странствовал с разными труппами, ему известны все уголки, все трущобы в Мадриде, а именно там и нужно искать старого фокусника!

– Да, это верно. Передай ему, что я обещаю большое вознаграждение за труды, если только он сумеет найти Арторо! Хотя мне и противно видеть его, но я готов пересилить свое отвращение к нему!

– Я думаю, что он будет нам очень полезен!

– Приведи его скорее, – воскликнул герцог, в душе которого слова Рикардо пробудили вдруг полную уверенность, что добиться своей цели он может именно через ненавистного ему Оттона Ромеро. – Неизвестность хуже всего на свете, во что бы то ни стало и как можно скорей я хочу наконец узнать истину!

Старый дворецкий тотчас отправился к прегонеро и, застав его дома, предложил немедленно поехать к герцогу. Предложение это чрезвычайно удивило Оттона Ромеро, хорошо помнившего презрение, выказанное ему герцогом при последней их встрече. Но после короткого раздумья он изъявил готовность следовать за Рикардо, рассчитав, что ему, может быть, удастся извлечь какую-нибудь выгоду из предстоящего свидания. Поспешно одевшись в свое парадное платье, он отправился с дворецким в гостиницу «Три Короны», и там Рикардо провел его прямо в комнаты герцога, ожидавшего их с нетерпением.

Прегонеро низко поклонился старому гранду.

– Ваше сиятельство желали видеть меня? – сказал он. – Если я только чем-нибудь могу быть полезен сеньору герцогу, смею уверить, что недостатка в готовности с моей стороны не будет!

– Получили ли вы от сеньоры герцогини причитающиеся вам деньги? – спросил герцог.

– Получил все сполна, ваше сиятельство! Но прежде всего примите мою душевную благодарность за все ваши милости по отношению к бедному Клементо, которому, как я вижу, ваше сиятельство доставили самое беззаботное, счастливое существование!

В этот момент в комнату вошел слуга и доложил вполголоса герцогу о каком-то посетителе.

– Патер Антонио? Просите его немедленно, – воскликнул герцог радостно. Затем, обращаясь к прегонеро, сказал: – Подождите одну минуту, не уходите!

Прегонеро поклонился и отошел в сторону.

На пороге показался Антонио, и герцог пошел к нему навстречу с распростертыми объятиями. Прегонеро, взглянув на гостя, сразу узнал в нем человека, спасенного им от смерти на улице Гангренадо.

– Как я счастлив, что вижу вас наконец, патер Антонио, – сказал герцог, взяв его за руку и подводя к креслу. – Но что с вами, вы очень изменились! – продолжал старый гранд, глядя с участием на молодого человека.

– Я был болен, ваше сиятельство! Но, слава Богу, теперь все прошло, я поправился и поспешил исполнить обещание, данное вашему сиятельству!

– От души рад видеть вас, так как с первой минуты нашего знакомства я искренно полюбил вас и надеюсь, что вы не откажетесь быть моим советником и утешителем! Я уже говорил вам при первой нашей встрече, что желал бы видеть вас возле себя, так как нуждаюсь в нравственной поддержке, которую, я уверен, найду в вас! Скажите же, свободны ли вы теперь и можете ли располагать собой?

– Свободен, ваше сиятельство, и вполне могу располагать собой!

– И вы согласны остаться у меня в доме, остаться со мной? Но прошу вас, подождите одну минуту, я должен несколько слов сказать сеньору, – торопливо проговорил герцог, указывая рукой на прегонеро, поклонившегося в это время патеру с многозначительным видом, показывающим, что патер не может не узнать его, ибо он оказал ему слишком важную услугу.

Антонио, прежде не обративший на него внимания, только сейчас взглянул на эту массивную фигуру в глубине комнаты и, сразу узнав своего спасителя, быстро встал со своего места и подошел к окну.

– Кажется, я не ошибаюсь, – сказал он, – не вы ли спасли меня от злодеев на улице Гангренадо?

– Да, вы не ошиблись, это был я! – ответил прегонеро.

– Как я рад, что встретил вас наконец, и могу отблагодарить и вознаградить вас за вашу помощь! Этот сеньор, – продолжал Антонио, обращаясь к герцогу и указывая на прегонеро, – несколько недель тому назад спас меня от двух разбойников, напавших на меня в ту ночь, когда я возвращался в Мадрид, и уже сбивших меня с ног! Нет ни малейшего сомнения, что они покушались на мою жизнь и я был бы убит, непременно погиб бы, не вмешайся этот сеньор!

– Прекрасный поступок! – заметил герцог.

– Услуга не такая уж важная, – скромно возразил прегонеро, – мне не стоило больших усилий справиться с этими мошенниками! Но действительно, судьба вовремя привела меня тогда на улицу Гангренадо, так как сеньор, которого я не имел чести знать, сильно нуждался в помощи. Спасти его было нетрудно, но после я действительно оказался в затруднении, ибо избит он был жестоко, а время было ночное, все дома заперты. Да, к счастью, я вспомнил о салоне сеньоры герцогини, открытом и в три, и в четыре часа ночи, туда-то я и отнес патера.

– В дом сеньоры герцогини? – повторил герцог.

– Да, ваше сиятельство, я отнес его туда, там он нашел приют и уход, в чем очень нуждался; я позвал доктора, и, как вижу теперь, все обошлось благополучно! Очень рад видеть достопочтенного патера на ногах!

– А я приношу вам, сеньор, искреннюю благодарность за спасение моей жизни, – сказал Антонио, протягивая руку прегонеро, – и считаю своей первейшей обязанностью вознаградить вас за вашу помощь, без которой я должен был неминуемо погибнуть!

– Адрес мой известен сеньору Рикардо, – заметил прегонеро, указывая на стоявшего в углу комнаты домоправителя, и затем с великодушным видом, что выглядело чрезвычайно комично, прибавил: – Но прошу вас не думать о вознаграждении, это совсем не нужно!

– Я попрошу у вас позволения переговорить с сеньором, – вмешался герцог, обращаясь к Антонио, – я хочу дать ему одно поручение. Садитесь, пожалуйста, патер Антонио! Отпустив сеньора, я смогу поговорить с вами, а я очень нуждаюсь в этом и так давно жду этой минуты!

Антонио сел, а герцог, подойдя к Оттону Ромеро, вполголоса попросил его приложить все усилия, чтобы отыскать танцора Арторо, который должен быть или в Мадриде, или в его окрестностях, а найдя его, немедленно сообщить ему, герцогу, где именно тот находится.

Прегонеро обещал исполнить данное ему поручение и, поклонившись старому гранду и патеру, вышел в сопровождении Рикардо из комнаты. Герцог же сел напротив Антонио, и лицо его выражало такое удовольствие, что очевидно было: он действительно рад гостю!

– Наконец-то мы одни, патер Антонио! – начал он. – Я очень боялся, что вам что-нибудь помешает исполнить ваше обещание! Меня бы это сильно огорчило, так как я вас искренно полюбил и положительно чувствую потребность в вашей поддержке.

– Я боюсь, ваше сиятельство, не оправдать ваших надежд, боюсь, что не в силах буду дать вам те советы и то утешение, которых вы ждете от меня. Я, как говорил вам уже, вышел из монастыря, официально я уже не принадлежу к духовенству.

– Все это я знаю, но вы остаетесь тем же патером Антонио, каким были в монашеской рясе, тем же истинно религиозным человеком, с благородными, высокими принципами и убеждениями, человеком в высшей степени симпатичным, доверясь которому, я смогу облегчить свою измученную душу! Какой-то внутренний голос говорит мне, что в вас я найду отраду, утешение, нравственную поддержку в те немногие дни, которые мне осталось прожить на свете!

– Ваши слова трогают меня до глубины души, и я хочу одного: оказаться вполне достойным вашего доверия, которого я еще ничем не заслужил!

– Да, вы оправдаете все мои надежды, патер Антонио. Я не из тех людей, что легко увлекаются, а потом ни с того ни с сего охладевают в своих чувствах и симпатиях, – сказал герцог. – Я нелегко схожусь с людьми, вообще я очень недоверчив и далеко не филантроп и не оптимист! И к вам я привязался не без основания, меня привлекло спокойное достоинство, благородство ваших принципов и убеждений, высказанных вами с такой простотой, что сомнения в их истинности и быть не может! Но довольно слов! Вы видите, как я отношусь к вам, теперь мы более не будем об этом говорить.

– Я пришел к вам как для того, чтобы исполнить мое обещание, так и для того, чтобы сообщить вашему сиятельству о местопребывании танцора Арторо, которого вы тогда искали!

Герцог вздрогнул.

– Как, вы знаете, где он находится?

– Да, я знаю и очень доволен, что могу порадовать вас известием, имеющим для вас такое важное значение!

– Оно для меня важнее всего на свете, патер Антонио! Говорите скорее, где он?

– Арторо и его дочь Хуанита дают свои представления в салоне герцогини, – сказал Антонио, еще не знавший, что эта герцогиня – бывшая жена герцога.

Старый гранд, видимо, испугался при этом известии.

– В салоне герцогини? – переспросил Кондоро. – Значит, она заманила-таки его к себе?

– Да, Арторо и Хуанита дают у нее свои представления!

– Вы, ошибаетесь, патер Антонио! Ни в объявлениях салона герцогини, ни в полицейских реестрах танцор Арторо не значится!

– Это ничего не значит, ваше сиятельство, я вам ручаюсь, что дочь и отец находятся у герцогини! Арторо показывается на сцене изящного салона герцогини под новым именем, чтобы скрыть свое балаганное прошлое, так как до сих пор он выступал только на ярмарках и в балаганах маленьких городков, теперь он называется Раменом Ребрамуро, а дочь его известна под именем Алисии.

– И вы сами видели их и узнали?

– Я видел их и говорил с ними, ваше сиятельство! Арторо и его дочь ухаживали за мной во время моей болезни, когда этот сеньор, вырвавший меня из рук злодеев, принес меня в дом герцогини!

– Так это он, действительно он, Арторо! – воскликнул герцог, вскочив со своего места с легкостью юноши. – К нему, скорей к нему! Я должен сейчас же его видеть и говорить с ним! Но нет, – вдруг остановился он, впадая в раздумье, – нет, так нельзя. Нужно это сделать как-то иначе; пожалуй, так недолго все дело испортить!

– Вы, вероятно, ваше сиятельство, находите неловким для себя появиться в салоне герцогини, не так ли? Не могу ли я исполнить ваше поручение и переговорить от вашего имени с Арторо?

– Нет, нет! Я должен видеть его и говорить с ним лично. И мне бы хотелось так устроить это, чтобы никто не слышал нашего разговора, чтобы никто не знал о моем свидании с ним! Я должен говорить с ним о таких важных вещах, о которых можно говорить только с глазу на глаз и которых никто не должен знать! Но я сгораю от нетерпения его видеть, помогите мне найти способ устроить наше свидание, так чтобы герцогиня не знала о нем! Постойте, кажется, мне пришла хорошая мысль. Ведь завтра или послезавтра в салоне герцогини будет маскарад, и мы отправимся туда с вами, патер Антонио, в масках. В этой суматохе я найду, вероятно, возможность поговорить с Арторо! Да, славная мысль, сделаем так, почтенный патер, и, может быть, после этого разговора вы увидите меня счастливейшим человеком!

 

XIV. Пуисердские женщины-героини

Наутро после ночного переполоха в доме майора Камары карлисты вдруг совершенно неожиданно атаковали маленькую крепость. С раннего утра до обеда земля дрожала от пушечных выстрелов.

Осажденные ответили тем же, и пока они осыпали осаждающих ядрами, принц сумел беспрепятственно вернуться к своим войскам, выбравшись из города с другой стороны. Это внезапное нападение, осуществленное отрядом под командованием Изидора Тристани, было предпринято именно для того, чтобы помочь дону Карлосу выбраться из города и вернуться в лагерь.

Но когда цель была достигнута и принц благополучно покинул крепость, карлисты решили продолжить возведение батарей и другие осадные работы. И все же маленькое войско, защищавшее крепость, отбросило карлистов назад с большой потерей для них; множество убитых и раненых оставили они на поле сражения. Храбрые защитники покрыли себя славой, особенно блестяще действовала их артиллерия!

Около полудня карлисты удалились. Пушечные выстрелы замолкли, в городе наступили тишина и спокойствие.

Неприятельские ядра причинили мало повреждений, так как только небольшая часть их попала в город. Не было разрушено ни одного дома, убитых не оказалось, были только раненые. Вообще эта первая попытка кар-листов овладеть маленькой крепостью оказалась неудачной и пробудила энергию и мужество в осажденных.

В семействе майора неожиданное нападение произвело страшное беспокойство и волнение. Пока майор, деятельно участвовавший в защите города, не вернулся домой, женщины не находили себе места, опасаясь за его жизнь и забыв все прочие свои горести и несчастья.

Когда он пришел к обеду, они бросились к нему со слезами радости и благодарили Бога за то, что удалось отразить первое нападение неприятеля, а потом с любопытством принялись расспрашивать обо всех подробностях. Старый Камара, принявший на себя командование несколькими батареями и распоряжавшийся чрезвычайно удачно, с удовольствием рассказывал о блестящих действиях артиллерии.

Инес, хотя и чувствовала себя несколько слабой и утомленной после ночного припадка, находилась все же в удовлетворительном состоянии. Неясно сознавая, что с ней случилось и узнав наконец от тетки о своих похождениях, она заплакала с горя, что причиняет столько беспокойств своим старым родственникам. Но сеньора Камара отнеслась к ней с такой нежностью и любовью, проявила к ней такое материнское участие, что девушка успокоилась.

Майор был уверен, что важные события в городе разгонят мало-помалу мрачные мысли бедной племянницы и она забудет о своем несчастье.

После обеда он снова отправился в крепость, чтобы проследить за исправлением некоторых повреждений, произведенных неприятельскими снарядами. Когда же все было исправлено, комендант крепости пригласил его на военное совещание вместе с прочими офицерами, так как предстояло принять серьезные меры для защиты города от предпринятых карлистами осадных работ. Майор советовал сейчас же начать палить из пушек, чтобы помешать им. Совет этот был принят, и крепостные пушки к вечеру загрохотали.

Жители города, сидя в своих домах, горячо молили Бога спасти их от нашествия врага, зная, что тот не только может разрушить весь город огнем и мечом, но не пощадит ни детей, ни женщин, ни стариков.

Все понимали, что если неприятель ворвется в город, он принесет разрушения, отчаяние и смерть. Матери прижимали к груди своих младенцев, старики вдохновляли своих взрослых сыновей на защиту города, дети плакали от грома пушечной пальбы, а в окнах домов дрожали и звенели стекла. И когда среди всеобщего уныния загудели колокола, призывая к вечерней молитве, храмы немедленно наполнились народом.

Такое напряженное состояние продолжалось несколько дней, ни одной ночи жители не спали спокойно, ожидая, что вот начнется обстрел, что ворвутся неприятели и зажгут их дома, будут грабить и убивать.

Действительно, через три-четыре дня после первой неожиданной атаки разнесся слух, что в предместье города уже упало несколько неприятельских снарядов. Отчаяние и страх сменили беспокойное ожидание опасности. Вскоре в крепости от снарядов, попавших в склады, вспыхнул пожар. Большинство мужчин находились на городских валах или в казармах, и пожар принялись тушить женщины.

Пушки, не умолкая, грохотали с обеих сторон.

Осаждающие близко подступили к городу. Никто не осмеливался отправиться из города к крепостным стенам, как никто и оттуда не ходил больше в город. Между тем ничего не было слышно о приближении каких-нибудь дополнительных войск и не было никакой надежды на подкрепление, поскольку правительственные войска были заняты в нескольких местах, тоже осажденных, и к тому же путь из Пуисерды был перекрыт со всех сторон и не было никакой возможности послать уведомление об опасности, грозящей крепости. У бедного города не было надежды на спасение. Карлисты не только сделали окопы и траншеи, но поставили даже башни, из которых могли наблюдать за последствиями своих выстрелов.

Однажды, с наступлением вечера, один отряд неприятельских войск двинулся с фашинами и штурмовыми лестницами к западной стене города, между тем как главные силы под прикрытием непрерывно паливших пушек отправились к востоку. Но осажденные встретили их таким убийственным огнем, что после нескольких отчаянных попыток прорваться карлисты вынуждены были отступить назад.

Впрочем, на этот раз их снаряды причинили большой ущерб, в нескольких местах начались пожары, которые отважно тушили женщины, а если не успевали тушить, то, по крайней мере, удерживали разрушительное действие огня. Когда карлисты отступили от городских стен, мужчины, измученные и уставшие, все же успели потушить огонь.

После горячего сражения в городе наступила мертвая тишина. Опасность миновала, но надолго ли?

Часть осажденных отправилась на отдых, другая – осталась в карауле.

Разбитые ядрами обгорелые дома приводили жителей в уныние! «Если осадное положение продлится долго, – толковали они между собой, – и если правительственные войска не явятся к нам на помощь, скоро весь город превратится в развалины. Сможем ли мы тогда устоять против неприятеля, силы которого увеличиваются с каждым днем?».

Сеньора Камара была в постоянном страхе и волнении, никакие увещевания мужа на нее не действовали.

Инес была совсем подавлена своим горем, хотя перед теткой она старалась скрывать его, чтобы еще больше не огорчать бедную старушку. Но Амаранту она не могла обмануть, та прекрасно видела, как страдает ее подруга! Да и могло ли быть иначе? Ей на долю выпало двойное горе: обвинение отца в страшном, ужасном деле и его исчезновение.

Что могло успокоить, облегчить ее страдания? Только известие о пропавшем! Но как было ожидать его в Пуисерде, в этом местечке, отрезанном войсками карлистов от остального мира! Беспокойство ее росло с каждым днем, и неизвестность мучила ее все больше и больше! Она бы с радостью уехала в Мадрид, чтобы попытаться отыскать отца, узнать что-нибудь о нем, а может быть, и увидеть его, если не живым, то хоть мертвым; поклониться его праху, помолиться за его душу! Но и это было невозможно, у нее, как и у всех других жителей Пуисерды, не было возможности выбраться из осажденного города!

После непродолжительного перерыва карлисты снова начали обстреливать город.

Очевидно, они решили взять его во что бы то ни стало и были уверены, что сопротивление не может продолжаться долго. Дон Карлос не ошибся, поручив Изидору Тристани руководить осадой! Можно было не сомневаться – он не отступит, не достигнув своей цели, да и бороться ему было легко, под командой его было войско в шесть тысяч человек. Могла ли плохо укрепленная крепость устоять против войска, которым командовал такой упорный человек, как Тристани, тем более что у осаждающих с каждым днем все увеличивалось число орудий?

Изидор снова послал в крепость парламентеров, угрожая превратить город в развалины, если крепость не сдадут добровольно. В случае же капитуляции он обещал пощадить пленных, но осажденные, зная, что этим обещаниям верить нельзя, что их всех от малого до старого ждет смерть, наотрез отказались от сдачи, заявив парламентерам, что они лучше умрут под развалинами Пуисерды, чем сдадутся в руки разбойникам, навлекшим на себя проклятие всей Испании!

Такого ответа Тристани не ожидал и пришел в страшную ярость.

– Ну так мы дадим им себя знать, за этот ответ они жестоко поплатятся! – воскликнул Изидор. – Клянусь вам, – прибавил он, обращаясь к своим подчиненным, – не оставить камня на камне в городе, как только он будет в наших руках. Не оставить в живых ни одного человека из осажденных! Нынешней же ночью обложим их со всех сторон и откроем огонь!

Солдатам же по взятии Пуисерды он обещал в течение двух дней предоставить полную свободу грабить город, прибавив, что они будут вполне удовлетворены, так как там много богатств.

Тристани лгал, говоря о богатствах Пуисерды, но, хорошо зная своих солдат, он верно рассчитал, что надежда на богатую добычу удвоит их мужество и энергию.

С наступлением вечера началась страшная пальба, пули и ядра со свистом понеслись к стенам несчастного города! Земля и небо дрожали всю ночь от непрерывного огня.

На следующий день этот адский грохот несколько утих, а к вечеру опять засвистели снаряды, опять застонала земля от взрывов; осаждающие увидели, что в городе запылало вдруг несколько домов. Пламя быстро распространялось, и Тристани, рассчитывая, что пожар должен вызвать смятение в городе, распорядился, чтобы один из отрядов для вида бросился на приступ крепости с одной стороны, а сам с главными силами устремился к валам с другой стороны.

С помощью фашин и штурмовых лестниц большая часть карлистов успела влезть на стены, но защитники бросились в атаку. Завязалось ожесточенное сражение, на помощь гарнизону кинулись жители города, так что на валах возле пушек осталось совсем немного людей. Тогда к орудиям бросились пуисердские женщины и девушки, они помогали мужчинам заряжать пушки, таскали снаряды и не теряли отваги, хотя ядра проносились порой прямо над ними. Дикие крики неприятелей, доносившиеся до них, не лишали их мужества, напротив, придавали им энергию отчаяния.

Сражение становилось все ожесточеннее, ядра градом сыпались на город, неся смерть и разрушения. Осажденные сознавали, что эта ночь все решит, что они должны сражаться или умереть, что спасти их может только победа над неприятелем. И они дрались с отчаянием, с ожесточением!

Как в сражении перед городскими стенами, так и на валах счастье улыбалось попеременно то карлистам, то осажденным. В некоторых местах осажденным удавалось отбросить нападавших, в других местах теснили их.

Но силы неприятеля были неизмеримо больше, и только ожесточение и отчаяние защитников крепости поддерживало их в этой неравной борьбе и даже иногда склоняло чашу весов на их сторону.

Заунывный звон набатного колокола, плач детей, стоны раненых и крики сражающихся, оглашая воздух, еще больше усиливали отчаяние осажденных. Но отчаяние это не было пассивным, оно толкало их на упорное сопротивление, даже женщины не стонали и не плакали, а повсюду отважно помогали мужчинам!

Улицы были ярко освещены заревом пожаров, и женщины, вытаскивая из домов детей и стариков и отводя их в храмы, бросались тушить огонь. Мало-помалу все храмы заполнились беспомощными жителями Пуисерды, а также ранеными и убитыми, которых относили туда героини-женщины. Между тем как старики и старухи, стоя на коленях, усердно молились, дети, узнавая среди умирающих или умерших своих отцов или братьев, бросались к ним с криком и плачем. А сражение все продолжалось. Пушки грохотали, смертоносные орды дона Карлоса под предводительством кровожадного Изидора, встречая везде энергичный отпор, рвались к городским стенам, но пока нигде не смогли прорваться в город, который, по-видимому, ждала неминуемая гибель!

 

XV. Падение Гардунии

Расскажем теперь о том, каким образом правительству удалось раскрыть тайное общество, распространившееся по всей Испании.

Деятельность братства Гардунии так усилилась в последние годы, грабежи стали повторяться так часто, и грабили не только частных лиц, но и учреждения, располагавшие огромными суммами, причем делалось это так ловко и искусно, что правительство начало подозревать, что все эти грабежи связаны между собой и совершаются не отдельными лицами, а хорошо организованным обществом; подозревая это, правительство старалось обнаружить следы такого общества и разыскивало его самым усердным образом, но, не найдя ни малейших признаков его существования, пришло к заключению, что его действительно нет. Случаи грабежей и воровства, повторяющиеся все чаще и чаще, стали расценивать как следствие усиливающейся испорченности общества, и мало-помалу как само правительство, так и население смирились с этим плачевным положением дел. Прежде чем в грабежах, совершаемых в разных провинциях, снова заметили систему и одну руководящую руку, прошли годы. Навели на эту мысль только убийство старого Моисея и разорение маркиза де лас Исагас, которого обокрал его управляющий Балмонко, продавший все его имения и скрывшийся с деньгами так, что и следов его не нашли.

По показаниям менялы Захарии суд пришел к заключению, что Моисея убил не кто иной, как чиновник Бартоло Арко, некогда служивший в банке города Толедо. Сразу вспомнили о громадных суммах, украденных в этом банке. Стало ясно, что и это воровство – дело его рук. Но поскольку он тоже скрылся, как и Балмонко и, несмотря ни на какие розыски, его не могли найти, то пришли к заключению, что оба они принадлежат к могущественному обществу, которое помогло им скрыться. Тогда-то со всех сторон и заговорили, что Гардуния не умерла, что братство это живет и что это его злодеяния.

После этого пришли известия из Картахены – города, разоренного сражениями против коммунаров, – что и там существовала какая-то тайная партия, которая, присоединившись к недовольным, участвует в войне, преследуя свои цели. Тогда исчезли последние сомнения в существовании Гардунии. и правительство разослало по всем главным провинциальным городам чиновников, поставив перед ними цель – во что бы то ни стало обнаружить следы этого общества.

Что затрудняло все эти расследования, так именно то обстоятельство, что как Бартоло Арко, так и другие преступники, подозреваемые в принадлежности к Гардунии, легко укрывались на севере, вступая в войска карлистов, а там правительственная власть не имела никакой силы и производить розыски не представлялось возможным.

Но вдруг неожиданный случай помог обнаружить эти ускользавшие столько лет следы Гардунии.

В мадридский суд было прислано из Толедо анонимное письмо, сообщавшее, что давно разыскиваемый правительством Бартоло Арко будет в такой-то день в доме алькальда, который на днях должен быть назначен начальником Толедо вместо недавно убитого кабальеро Альфанти. Письмо было написано, очевидно, одним из членов общества, считавшего себя обиженным или по какой-то причине пожелавшего порвать с ним.

Получив это уведомление, правительство сразу же тайно поручило одному ловкому следователю по уголовным делам осторожно арестовать Бартоло Арко, если полученное письмо не мистификация, и вместе с тем постараться раскрыть участие алькальда в тайном обществе.

Перед приездом этого чиновника в Толедо там только что был убит один из богатейших граждан города. Его нашли с разбитым черепом на безлюдной площади, около старого развалившегося храма.

Он возвращался домой поздно вечером, и, как видно, нападение было совершено неожиданно, он был убит ударом по голове.

Известие об ужасном происшествии разнеслось утром по всему городу, было организовано следствие, которое показало, что убийство совершено не с целью грабежа, так как ни деньги, ни часы не были взяты.

В тот самый день, когда это известие разнеслось в Толедо, туда прибыл следователь, присланный из Мадрида, и принял участие в следствии по этому делу.

По сведениям, собранным следственной комиссией, оказывалось, что убитый был богатым человеком, что незадолго до убийства он купил имения маркиза де лас Исагас, проданные ему поверенным маркиза, Балмонко. Чиновник, приехавший из Мадрида, на основании этого последнего обстоятельства сейчас же опечатал весь дом и бумаги покойного. Эта благоразумная мера привела к самым неожиданным результатам!

При просмотре бумаг были найдены письма, написанные рукой покойного, почерк при сравнении оказался тем же, что и в анонимном письме. Это заставляло думать, что он был убит по распоряжению начальников общества, узнавших о его предательском письме или имевших основание опасаться такого поступка с его стороны.

Затем были найдены еще некоторые бумаги, по большей части написанные шифром, доказывающие, что убитый сам принадлежал к Гардунии и, по-видимому, надеялся стать одним из высших членов общества.

Когда же, против ожиданий, на вакантное место толедского начальника был назначен не он, а человек, занимавший пост алькальда в Толедо, он оскорбился и написал анонимное письмо, решив отомстить обществу, и тогда оно наказало его смертью за предательство.

Вдова покойного на допросах показала, что ни о делах своего мужа, ни о его связях она ничего не знает, так как он никогда с ней не говорил о них.

Но ей не поверили на слово и, прежде чем объяснить, в чем именно заключались эти дела, продолжали допрашивать.

Все следствие велось так осторожно и так тайно, что результаты его не были никому известны, кроме самих следователей.

Однако, несмотря на все старания, следственная комиссия не могла напасть на след убийц, не могла дознаться, кем было совершено убийство. Алькальд, от которого были скрыты как обыск, сделанный в доме убитого, так и сведения, добытые этим путем, проявлял большое усердие в розыске убийц, и хотя за каждым его шагом следили, он вел себя чрезвычайно осторожно и не давал ни малейшего повода подозревать его в принадлежности к тайному обществу.

Мадридский чиновник, принявший на себя ведение этого дела, не хотел принимать никаких мер против алькальда до указанного в анонимном письме дня, когда у него должен был появиться Бартоло Арко.

Между тем он получил из Мадрида новые полномочия, которые давали ему право беспрепятственно арестовать этого сановника, пользовавшегося в Толедо всеобщим уважением.

Никто в городе не подозревал, что он мог иметь какие-то отношения с Гардунией или с каким бы то ни было тайным обществом. Если бы не письмо, написанное покойным, правительству никак бы не удалось напасть на след этой разбойничьей шайки, так долго остававшейся неуловимой, действующей при этом все более и более дерзко.

Но вот наконец наступил день, указанный в письме. Алькальд продолжал, по-видимому, усердно искать убийц, но, разумеется, все эти поиски и старания оставались безуспешными.

Дождавшись вечера, мадридский следователь окружил незаметно дом алькальда полицейскими чиновниками, на которых мог вполне положиться, и около полуночи один из них явился к нему с донесением, что в дом вошел человек, плотно запутанный в плащ.

Следователь с несколькими солдатами отправился к дому и, расставив часть из них у всех входов, сам в сопровождении остальных прошел во внутренние почкой.

Подойдя к дверям комнаты, где находился алькальд со своим гостем, и найдя их запертыми, он громко постучал. Никто не отвечал, в комнате царило глубокое молчание.

– Именем закона, – произнес он, – приказываю немедленно открыть!

Ответа опять не последовало. Тогда он велел солдатам выломать дверь, что сейчас же и было исполнено, но в комнате никого не оказалось; впрочем, не более чем через минуту на пороге показался алькальд, вышедший из соседней комнаты.

– Что это значит? – воскликнул он с грозным видом и, узнав стоящего перед ним следователя, прибавил надменным тоном:

– Как вы осмелились ворваться ко мне?

– Я получил приказание, сеньор, арестовать вас и советую покориться этой необходимости и не вынуждать меня к принятию насильственных мер!

– Где этот приказ? – воскликнул алькальд, бледнея от гнева.

Чиновник подал ему приказ, полученный из мадридского суда.

– Кроме того, я должен просить вас, сеньор, – продолжал следователь, – выдать человека, пришедшего к вам около часа тому назад.

– Это возмутительное насилие! Тут кроется какое-то недоразумение! Но клянусь вам, что виновник этого не заслуженного мною унижения будет строго наказан!

– Повторяю вам, сеньор, что вы должны подчиниться этому приказу, от исполнения которого я не отступлю, и еще раз прошу выдать вашего гостя!

– Но вы видите, что у меня нет никакого гостя, то есть, если кто-либо и входил в мой дом, то теперь его уже нет!

– Извините, сеньор, – ответил следователь, – выйти из дома никто-де мог, потому что дом окружен полицией уже несколько часов, у всех входов расставлена стража!

– Как! Мой дом оцеплен полицией!? – воскликнул в бешенстве алькальд. – Вы поплатитесь за эту дерзость!

– Прошу вас не забывать, сеньор, что я только исполняю свои обязанности! А чтобы доказать вам, что ваше запирательство ни к чему не ведет и ложь ваша напрасна, я скажу вам даже имя человека, вошедшего в ваш дом, – это Бартоло Арко, преступник, которого давно разыскивает полиция, чтобы передать в руки правосудия!

Алькальд сильно побледнел.

Он хотел было что-то сказать, но на первом же слове остановился, увидев, что альгвазилы вводят в комнату человека со связанными сзади руками.

– Он сопротивлялся, у него был кинжал, – сказал один из стражников, указывая на арестованного, стиснувшего зубы от злости, – и мы вынуждены были связать его!

– Итак, это действительно Бартоло Арко! – сказал следователь, узнав преступника, которого так давно разыскивало правительство. Обращаясь затем к алькальду, он прибавил: – Теперь, надеюсь, вы не будете отпираться, что укрывали человека, осужденного законом?

– Я совсем не знаю этого человека! Не знаю, преступник он или нет! – воскликнул в бешенстве алькальд. – Я требую справедливости, я требую, чтобы мне наконец объяснили, в чем меня обвиняют, что дает право на такое обращение со мной?

– Вот объяснение, которого вы требуете, – сказал следователь, вынимая из кармана и подавая ему анонимное письмо, написанное покойником, в котором говорилось о прибытии в его дом Бартоло Арко и о назначении его толедским начальником от тайного общества. – Теперь мне остается опечатать ваши бумаги и отвезти вас в Мадрид! Ваш товарищ, обвиняемый в убийстве и хищениях, тоже отправится в Мадрид, но в цепях и колодках!

При этих словах алькальд, очевидно, потерял присутствие духа, его самоуверенный и надменный вид исчез. Увидев неопровержимые улики, находящиеся в руках следователя, он понял, что запираться бесполезно и что он погиб безвозвратно.

Забыв всякую осторожность и благоразумие, он бросился было к арестанту, желая что-то шепнуть или передать ему, но следователь тотчас пресек эту попытку, получив в ответ злобный взгляд, ясно выражавший, что обличенный сановник готов был растерзать его на части, как дикий зверь.

Затем следователь велел отвести алькальда в соседнюю комнату, а Бартоло Арко – в тюрьму, и обоих держать под строжайшим караулом. Алькальд подчинился требованию чиновника, не возразив больше ни слова: Бартоло Арко немедленно был препровожден в надежную тюрьму, после чего следователь принялся обыскивать дом и рыться в бумагах, среди которых нашел множество неопровержимых доказательств того, что алькальд действительно был членом Гардунии. К несчастью, во всех этих бумагах не значилось имен остальных членов общества, но зато они обличали организацию столь тонкую, что, несмотря на ее многочисленность, несмотря на ее преступную деятельность, распространившуюся по всей стране, она оставалась незамеченной десятки лет, организацию, совершенство которой приводило в изумление самых опытных криминалистов, перед которой прежняя Гардуния казалась грубой и бессильной.

Теперь оставалось только узнать имена начальников общества, находившихся в разных провинциях и городах, и имя его главы, так называемого принципе.

Бартоло Арко и алькальд были на другой же день тайно переправлены в Мадрид, где суд немедленно принялся за рассмотрение этого интересного дела, но по-прежнему без всякой огласки, принимая все меры для сохранения его в тайне. Из бумаг алькальда, привезенных следователем, было видно, что генерал карлистских войск Доррегарай тоже принадлежит к Гардунии, это явствовало из его писем, в которых он уведомлял, что не желает больше принадлежать к обществу и оставляет его.

Суд не торопился выносить приговор Бартоло Арко, обвиняемому как в убийстве старого Моисея, так и во многих других преступлениях, обещая смягчить наказание, если он назовет главных членов общества. Мера эта оказалась действенной, и скоро он дал все требуемые от него показания. Правительство, узнав наконец имена всех начальников, распорядилось в тот же день немедленно арестовать их.

Все они, почти без исключения, попались, только принципе удалось избежать общей участи и ускользнуть от рук правосудия. Когда полиция окружила его дворец, с тем чтобы взять его, там его не оказалось, он был в отъезде, но где именно, никто из прислуги, разумеется, сообщить не мог. Правительственные власти дали предписание полиции стеречь его возвращение и никого не выпускать из дворца. И все же один преданный слуга сумел уйти и предупредить своего господина о случившемся, и таким образом граф Кортецилла спасся от преследования, пропав без вести.

В это самое время в Мадриде было получено известие от Доррегарая, в котором он объяснял, что хотя он и служит другому правительству, но готов передать преступника Балмонко в руки правосудия, что это будет лучшим доказательством того, что он сам не принадлежит к обществу Гардунии. Несомненно, этот хитрый лис, проведав каким-то образом о положении дел, поспешил открыто заявить, что не имеет ничего общего с этим ужасным братством, дававшим ему некогда огромные выгоды. Через несколько дней от него было получено еще письмо, в котором он объяснял, что во избежание всяких затруднений он приказал застрелить Балмонко и некоторых других членов общества.

Все попытки отыскать графа Эстебана де Кортециллу оставались тщетными. Вскоре разнеслись слухи, что он лишил себя жизни. Но и это ничем не подтверждалось, так как тело его не было найдено.

Мы оставили его, как читатель, вероятно, помнит, в то время, когда он пришел искать убежища в салоне герцогини, своей матери, где встретился с Антонио и нашел в нем утешителя и исполнителя своей последней воли.

Эстебан де Кортецилла, этот серьезный, строгий человек, этот миллионер, богатству которого многие завидовали, а теперь – преступник, искавший убежища у герцогини, чтобы только спокойно умереть, возбудил в душе Антонио такое глубокое сострадание и участие, что, как ни тяжело ему было помогать скрываться от правосудия главе общества грабителей и разбойников, он решил, однако, сделать это, не оставлять графа до последней минуты и приложить все силы, чтобы, спасти его, если возможно.

Патер отвел его в комнату, которую занимал перед тем сам, и позаботился обеспечить ему то спокойствие, в котором так нуждался умирающий преступник, сам ухаживал за ним, стараясь облегчить страдания, вызванные ядом, который все не приносил смерти.

И Сара, и Антонио вполне сознавали опасность, которой подвергали себя, укрывая графа, но ни тот, ни другой не колебались ни минуты, чтобы помочь несчастному. Они приняли все меры предосторожности, чтобы не выдать присутствия в доме опасного гостя.

Прошла ночь, и Кортецилла, проспав несколько часов, утром почувствовал себя лучше. Вероятно, он принял недостаточное количество яда, или яд утратил свою силу за долгие годы хранения. Антонио, заметив при пробуждении графа, что опасность миновала и попытка отравиться не удалась, начал уговаривать его отказаться от мысли о самоубийстве! Сара Кондоро тоже советовала ему искать спасения не в смерти, а в бегстве; она уговаривала его отправиться по другую сторону океана и там начать новую жизнь.

Эстебан де Кортецилла долго оставался в нерешительности, долго обдумывал свое положение и наконец, обратившись к Антонио с просьбой передать Инес его прощальный поклон и отцовское благословение и поблагодарив его и Сару за предоставленное ему убежище и помощь, простился с ними и ушел, никем не замеченный и не преследуемый.

Сара Кондоро наконец вздохнула свободнее, благополучно отделавшись от опасного жильца. Ей казалось, что у нее гора свалилась с плеч. После его ухода она зашла в комнату, где несчастный нашел убежище, и, застав там Антонио, сказала ему, что, вероятно, он ушел с намерением отправиться за границу под чужим именем. Сам же Кортецилла не сказал ни слова ни ей, ни Антонио о своих планах, и что стало с ним – так и осталось неизвестным.

Таким образом, граф Кортецилла ушел от ответственности за свои преступления, между тем как все прочие начальники, все высшие члены Гардунии были арестованы и препровождены в Мадрид.

Начался наконец процесс. Следствие, допросы тянулись очень долго, и мало-помалу все злодеяния этого многочисленного общества, распространенного по всей Испании, вышли наружу, и виновники их понесли заслуженное наказание.

Некоторые начальники были приговорены к тюремному заключению на разные сроки, в зависимости от степени их вины. Одни из них попали в тюрьмы Испании, другие были отправлены в колонии. Убийца же Моисея и те, кто тоже был замешан в убийствах, приговорены к смертной казни.

Бартоло Арко выслушал хладнокровно свой приговор, идаже когда под конвоем отправился с прочими осужденными во двор городской тюрьмы, где должна была состояться казнь и где прегонеро, новый палач, ожидал его, стоя у эшафота, на лице его не выразилось ни страха, ни тревоги.

В тюремном дворе посторонних было немного, так как туда пропускали только лиц, приглашенных судебными властями в качестве свидетелей.

Все осужденные были поставлены в ряд. Бартоло Арко сохранял спокойствие и хладнокровие все то время, пока шла казнь его товарищей. Но когда наконец очередь дошла до него, он сильно побледнел и упал без чувств; помощники палача вынуждены были на руках отнести его на эшафот.

Смерть старого Моисея была наконец отомщена, голова его убийцы, отрубленная топором нового палача, покатилась на песок. Казнь злодеев свершилась. Преступления их не остались безнаказанными!