I
Новые сановники
За последние месяцы в Турции произошло много различных перемен. Сменились сановники, их место заняли другие, а народ по-прежнему стонал под тяжестью неимоверных налогов. Христианские страны, находившиеся под владычеством турецкого государства, испытывали горькую участь. Не будучи в состоянии переносить всех тяжестей поборов турецких чиновников, они восстали. Из всех племен, томившихся и теперь еще томящихся под игом турок, боснийцы и болгары первыми взялись за оружие, чтобы стряхнуть нестерпимое иго и положить конец неимоверным требованиям и несправедливостям турецких наместников и чиновников.
Повсюду стали появляться люди, которые готовили восстание и подстрекали недовольных к открытым враждебным действиям. Эти клевреты Мансура-эфенди и его сообщника делали свое дело так ловко и с таким успехом, что действительно случилось то, чего желали эти ревнители магометанства: восстание действительно вспыхнуло и дало туркам повод дать волю своей ненависти к христианам во славу пророка. Все их преступные идеи были приведены в исполнение.
Их мечтой было восстановление падшего могущества и величия Оттоманской империи. Они хотели заставить еще раз засверкать угасающее светило ислама и придать ему новый блеск и славу. Хитрые подстрекатели отлично понимали, что могущество и величие Востока переживает свои последние дни, если такие султаны, как Абдул-Азис, будут стоять во главе государства.
При жизни султана Абдул-Меджида многие возлагали большие надежды на Абдул-Азиса. Последние дни жизни Абдул-Меджида были только тенью прежнего султанского величия.
Бледный, изможденный деспот ужасающим образом предавался пьянству. Это он приказал воздвигнуть мраморный дворец Долма-бахче, стоивший восемьдесят миллионов франков; служившие в его свите офицеры в рваных мундирах сопровождали его величество, а по молочно-белым мраморным плитам больших лестниц дворца слонялась нерадивая прислуга.
Но вот наступила роковая ночь Рамазана, в которую Абдул-Меджид расстался с жизнью и таинственной кончиной завершил свое жалкое существование.
Абдул-Азис в последнее время более чем когда-либо предчувствовал, что он вместе со своей империей приближается к пропасти. В дружбу Запада он не верил, он знал, как дорого обходится эта дружба, и потому решил, чтобы утвердить свое величие и могущество, еще раз попытаться обратиться к князьям Востока, которые еще видели в султане преемника Магомета и Аллаха. Со всеми почестями встретил он у Золотого Рога посла кашгарского эмира Якуб-бея, осыпал любезностями генералиссимуса афганской армии Магомета Саддык-хана и даже принял одного подвластного ему шейха Гассира-пашу как своего гостя в Долма-бахче. Все эти дружественные отношения, как кажется нам, вытекали из необходимости искать себе опоры в среде своих соплеменников и единоверцев. Насколько Абдул-Азис действовал с успехом, стараясь воспрепятствовать разрушению Калифата, мы увидим впоследствии.
Султан проводил довольно скучные и однообразные дни в своем дворце, в кругу своих жен, а в дворцовой мечети наслаждался зрелищем петушиного боя. Абдул-Азис очень любил петухов. Его любимец носил орден Османии. Замечательно еще то обстоятельство, что этим орденом владели многие сановники Османской империи и их нисколько не оскорбляло то чувство, что и петух султана гордился тем же орденом.
Двадцать первого числа месяца джемади-эль-аваль ежегодно совершалось в Константинополе празднество в честь восшествия на престол султана Абдул-Азис-хана. Если случайно какой-либо путешественник попадал на этот праздник, то его сердцем овладевали тоска и уныние. Он замечал напускную веселость и видел упадок могущества когда-то столь богатой и пышной империи Солимана. Все пропало. Турция доживает свои последние дни, и если еще держится, то только благодаря политическому равновесию, иначе соседние большие государства не замедлили бы присоединить ее к своим владениям.
Иностранец, посетивший город калифов, чтобы еще раз взглянуть на угасающий блеск бывшей мировой державы, оказывался среди торжественной вакханалии, по-видимому, назначенной для того, чтобы заглушить вопли бедствующего народа, и задумчивость охватывала его душу.
С наступлением знойного летнего вечера, за которым внезапно следует ночь, восточный семихолмный город (как называют Константинополь в противоположность Риму), заливается морем света, волны которого отливают пурпуром. Необозримые потоки пламени бледными светлыми полосами обрисовывают на темном небесном своде городские кварталы, мечети, дворцы и даже безмолвные кладбища. Словно огненные волшебные корабли, скользят суда по спокойному морю, похожему на расплавленную бронзу… вот прекрасный сон, на несколько часов заменяющий ужасную действительность.
Местами расставлены по улицам отряды пехоты и кавалерии, последние, однако, отдыхают от продолжительной праздничной службы, слезают со своих роскошных коней и не спеша прогуливаются по улицам. Наряды эти занимают постоянно только одну сторону дороги, другая же предоставляется публике.
Какая пестрая картина открывается здесь взору! Европейцы по большей части избирают для своих прогулок главную улицу Галаты, большой мост и площадь перед Ислам-Джами в Стамбуле. У стен сераля теснятся типичные фигуры магометан: модничают разодетые турки в чалмах, персы в высоких конических шапках, курды, те же хивинцы, и татары в своих исполинских, закрывающих все лицо головных уборах. У ворот сераля, на насыпях из песка и камней развалившихся зданий, сидит толпа мусульманских женщин, с часу на час ожидающих появления «земного светила», широколицего турецкого повелителя, лицо которого освещено хоть и усталой, но исполненной сознания собственного достоинства улыбкой. Конечно, его величие лучезарно, но блеск алмазов и других драгоценностей, ослепляя сиянием обыкновенных смертных, не дает теплоты. Этот праздник султана служит для напоминания роду Оттоманской империи о древнем блеске и величии их государей и в то же время разжигает ненависть к гяурам.
Но прежнее величие давно уже кануло в вечность, могущество Турции, перед которым некогда трепетала почти вся Европа, потеряло свою силу. Двести лет тому назад тогдашний султан сделал следующее объявление войны немецкому императору:
«Мы, Волки-ханы, милостью Великого Аллаха на небе, и я, бог на земле и величайший державный император, отрада и спасение турок и язычников и губитель христианства», – это было вступлением, затем следовало само объявление войны и в заключение говорилось: «А потому ты должен вполне ожидать, что мы в скором времени осадим и займем своими силами всю вообще Германию, нашу империю, не желая держать у себя тебя и твоего брата Карла».
Теперь времена переменились. Звезда счастья Оттоманской империи закатилась. Могущество исчезло, блеск и слава потускнели – и потускнели навеки. Положим, что великий визирь и мог бы сделать объявление войны цветистым слогом, но ему недоставало одного – могущества. Европа с презрением отнеслась бы к его словам.
При дворе в продолжение последних месяцев после описанного нами в прошлой главе падения шейх-уль-ислама произошли многочисленные перемены. Мансур-эфенди хотя и пал, но только его личность, а не идеи. Мансур был низвержен, но дух его еще жил и царствовал. Новым шейх-уль-исламом назначен был Феми-эфенди, во всем следовавший советам Мансура, который умел распространять вокруг себя сияние тайного могущества. Важным шагом в пользу Мансура было назначение Рашида-паши министром. Рашид был слепым орудием Мансура, и назначение его визирем давало низверженному Мансуру в руки новые средства и впредь утверждать всюду свое могущество. Одного визиря он имел вблизи султана и именно такого, который во всем беспрекословно исполнял его волю. Теперь задачей его было приобрести второго.
В вечер султанского праздника, полгода спустя после своего низвержения, Мансур-эфенди бежал от торжественных огней, заливавших морем света все дома и площади города. Он отправился в развалины Кадри. Здесь все еще была его власть. Здесь был невидимый трон, откуда направлялись нити, более могущественные, чем кормило правления в руках министров. Когда Мансур вошел в галерею башни Мудрецов, то встретил там Лаццаро, который, озираясь, подходил к нему. Теперь хитрый грек находился на службе у Мансура, так как разгневанная принцесса Рошана прогнала его от себя. Сегодня Лаццаро нес важное известие Мансуру, которое добыл по поручению последнего.
Мансур дал знак следовать за ним, и оба вошли в зал Совета.
– Ну что, был ты в доме Гуссейна-Авни-паши? – спросил Мансур своего слугу.
– Дом военного министра могущественного Гуссейна-Авни-паши охраняется часовыми и слугами, – отвечал Лаццаро. – Мне удалось познакомиться с Ибрагимом, доверенным слугой паши, и я отправился к нему. Произошло нечто очень важное и благоприятное для тебя, мудрый баба-Мансур, – продолжал грек, лукаво прищурив глаза, – нечто такое, что совершенно отдает в твои руки благородного пашу.
– Я поручил тебе узнать, желает ли Гуссейн-Авни-паша иметь свидание со мной.
– И я принес тебе, мудрый баба-Мансур, ответ, что благородный паша считает за честь сегодня же вечером посетить тебя здесь.
Сам Мансур был, по-видимому, поражен таким успехом.
– Как же это случилось? – спросил он.
– Твой раб Лаццаро донесет тебе сейчас обо всем, мудрый повелитель, и посвятит тебя во все подробности. Гуссейн-Авни-паша, военный министр, теперь твой. Он безусловно примкнет к тебе и вполне подчинится твоим советам, так как ему нанесено оскорбление, изгоняющее его из внутренних покоев императорского дворца Беглербега.
– Ему нанесено оскорбление? Кем же? – спросил Мансур-эфенди.
– Тем, кому благородный паша был до сих пор самым ревностным слугой, принцем Юсуфом-Изеддином.
– Что ты сказал? Принцем?
– Ты знаешь, повелитель, что у Гуссейна-Авни-паши есть молодая прекрасная дочь, которую зовут Лейла. Благородный паша, желая обеспечить себе благосклонность султана и еще более расположение принца и приобрести на него влияние, отдал свою дочь Лейлу принцу Юсуфу в супруги. Принц, казалось, был тоже влюблен в дочь паши, но это было лишь мимолетное увлечение; сердце принца все еще пылает любовью к пропавшей без вести дочери Альманзора. Довольно того, что Юсуф приказал вчера одному из своих адъютантов отвезти прекрасную Лейлу обратно в дом ее отца.
– Да, это действительно ужасное оскорбление, – проговорил Мансур, злорадно усмехаясь. Его радовало это обстоятельство, так как его враги все больше и больше попадали в расставленные бывшим шейхом сети.
– По прибытии в гарем отца прекрасная Лейла упала на колени, рвала на себе волосы, так как не могла перенести позора. Может быть, это горе было бы перенесено ею легче, если бы она не любила так безумно принца. Кажется, вся жизнь ее принадлежит этому злодею, – докладывал хитрому Мансуру Лаццаро.
– Трагическая судьба, клянусь бородой пророка!
– Когда донесли об этом благородному паше, он поспешил к своей дочери. Постигший ее позор, отчаяние, свидетелем которого был он сам, все подошло одно к одному, чтобы возбудить в могущественном визире страшную злобу, однако как военный министр, член тайного совета сераля и один из высших сановников он преодолел свой гнев. Он заперся с дочерью и дал ей клятву мести. Это успокоило Лейлу. Сегодня ее видели в экипаже на главной улице Перы.
– А паша?
В эту минуту в зал Совета вошел молодой дервиш и с низким поклоном остановился перед Мансуром.
– Прости, мудрый баба-Мансур, что я должен тебя побеспокоить, – тихо сказал он. – Прибыл благородный Гуссейн-Авни-паша и спрашивает тебя.
– События опережают мой доклад! – с поклоном сказал Лаццаро.
– Проводи сюда господина военного министра, – приказал Мансур молодому дервишу и встал, чтобы принять высокого сановника, появление которого заставило его торжествовать в душе. В его руках были теперь все новые опоры трона, все могущественные визири, кроме Махмуда-паши, великого визиря. Феми-эфенди, Рашид-паша и теперь даже и Гуссейн-Авни-паша, самый влиятельный из всех, так как в его распоряжении было войско, кумиром которого он был.
Мансур сделал своему доверенному слуге знак удалиться, а сам пошел навстречу военному министру.
Тот только что вошел в галерею башни. Он был в европейском костюме и в красной чалме. На бородатом лице его лежала печать сильной энергии, но вместе с ней виднелась и мрачная суровость.
Гуссейн-Авни-паша поздоровался с Мансуром-эфенди и быстро вошел с ним в зал Совета.
– Приветствую тебя, мой благородный паша, – сказал Мансур вкрадчивым тоном и с видом преданности. – Я не смел надеяться приветствовать тебя здесь. Тем более благословляю тот час, который привел тебя сюда.
Гуссейн-Авни-паша принял приглашение Мансура и сел рядом с ним.
– Благородный Рашид-паша сообщил мне, что ты приглашаешь меня на встречу, – отвечал он. – Настал для меня час последовать твоему приглашению.
– И это случилось в день султанского праздника? – пытливо спросил Мансур-эфенди.
– Объясняй себе это как угодно, Мансур-эфенди.
– В таком случае я объясню это в свою пользу или, лучше сказать, в пользу дела, которому я служу, – сказал Мансур. – Ты самый могущественный и усердный поборник желания султана изменить порядок престолонаследия и оставить престол принцу Юсуфу. Я желал бы обменяться с тобой взглядами по этому делу, и твое посещение доказывает мне, что ты желаешь удостоить меня этой чести, в то время как султан из окон сераля любуется ликующей толпой.
– Одни ли мы и не подслушивает ли нас кто-нибудь? – спросил Гуссейн-Авни-паша.
– Никто нас не видит и не слышит.
– Так знай же: я был сторонником желания султана, о котором ты сейчас говорил, мудрый Мансур-эфенди.
– Так ты уже более не поборник этого нововведения? – спросил Мансур, по-видимому, крайне удивленный. – Должен ли я верить своим ушам? Давно ли благородный паша, военный министр, надежда армии, так счастливо изменил свое мнение? Давно ли желания султана потеряли свою самую могущественную опору? Ты видишь меня радостно удивленным. Никакая другая весть не могла бы меня так осчастливить: ты должен знать, что желание это было оставлено всеми остальными вельможами империи. Один ты защищал его, и я боялся тебя, нет, позволь мне говорить с тобой откровенно: я боялся за тебя, ибо при падении султана это желание увлекло бы за собой всех своих приверженцев. Теперь я вдвое радостней приветствую тебя, благородный паша! Одно твое содействие, одна твоя помощь нужна нам для поддержания старых традиций нашего могущественного государства, находящихся в тесной связи с религией.
– Я пришел предложить тебе руку помощи, мудрый Мансур-эфенди, я стал другим. Я вижу теперь, что изменение закона о престолонаследии может привести к гибели. С этого дня я непримиримый враг этой перемены и мое единственное желание – употребить все средства для того, чтобы помешать исполнению этого.
– Позволь мне обратить твое внимание на то обстоятельство, что люди сживаются со своими желаниями, – отвечал Мансур. – Султан и принц Юсуф всей душой преданы своему желанию, и они употребят все для того, чтобы привести его в исполнение.
– Тогда они погибнут вместе со своим желанием, – мрачно сказал Гуссейн-Авни-паша.
Глаза Мансура сверкнули при этих словах. Он дружески обратился к военному министру.
– Намерен ли ты сдержать это свое слово, желаешь ли ты способствовать нашему делу? – спросил он.
– Я уже сказал тебе это.
– В твоей власти погубить султана и принца Юсуфа. В твоей власти низвергнуть их обоих.
Гуссейн-Авни-паша, казалось, ужаснулся чудовищности этого плана.
– Государственная измена… – прошептал он. Мансур дьявольски улыбнулся.
– Это пустой звук, подобные слова часто пугают нас, – сказал он, – тогда как мы не отступаем перед самим делом, если оно подвернется нам. Пойми меня как следует, благородный паша: не ты, не я, не мы все низвергнем султана и принца – они сами погубят себя. Желание отмены древних законов приведет их к падению. Твое дело будет только подстрекнуть и поощрить их к этому государственному перевороту. Партия наша велика, она охватила весь Стамбул и все государство – это партия принца Мурада, законного наследника престола. Спрашивается только, желаешь ли ты тайно примкнуть к этой партии. Если да, то в таком случае ты должен пытаться поддержать и укрепить в султане его желание и привести к нужному результату.
– Я готов на это.
– Ты важен для султана, так как в твоем распоряжении войско, – продолжал Мансур. – Дай понять ему, что, действуя силой, он и принц скорее всего достигнут своей цели.
– Да, да! Твоя правда! – воскликнул Гуссейн-Авни-паша.
– Уверь султана, что войско безгранично преданно ему и готово содействовать в перевороте, который должен оставить престол принцу Юсуфу. Это ободрит его и побудит к решительным действиям…
– Это будет предательством, – пробормотал паша.
– В твоей власти возвести на престол принца Юсуфа или…
– Ни за что! Никогда не бывать этому! – поспешил воскликнуть Гуссейн.
– Тогда прими во внимание мой совет: заставь султана поверить в успех насильственной меры, и он ухватится за нее, если ты только обнадежишь его в содействии войска. Больше тебе ничего не надо делать, благородный паша: султан и принц Юсуф сами бросятся в пропасть, дело обойдется без нашей помощи.
– Пусть будет так. Я ваш, – отвечал военный министр, и этим словом была решена участь султана и Юсуфа.
– Они падут, чего они вполне заслуживают, благородный паша.
– В добрый час, – заключил Мансур этот тайный и столь обильный последствиями разговор.
Затем он вместе с военным министром вышел из зала Совета и провел его через всю галерею до самого выхода. Там они расстались.
Мансур-эфенди, торжествуя, вернулся в башню Мудрецов, а Гуссейн-Авни-паша в своем экипаже поехал в город, который все еще утопал в море света – уныние и неудовольствие толпы заглушались блеском праздника.
II
Предатель
Между тем Сади так сильно возвысился в милости не только у великого визиря, но и у султана, что уже причислялся к визирям, не нося еще в действительности этого титула. Сильное, непреодолимое желание подниматься все выше и выше на пути к славе наполняло его душу, и в сердце его не было другой мысли, как только сделаться необходимым султану. Но великодушие Сади побуждало его сверх того преследовать еще и другую цель – облегчить нищету и бедствия народа. Махмуд-паша, великий визирь, нисколько не заботился о том, что положение низших классов в целом государстве с каждым днем становилось все ужасней, он преследовал только свои дипломатические планы, о внутренних же делах государства он очень мало беспокоился и менее всего думал о судьбе несчастного народа. Сади счел задачей своей жизни внять этим мукам, он хотел воспользоваться своим высоким положением не для своего личного обогащения, как это делало большинство других сановников, но для облегчения нужд и бедствий народа.
Эти стремления возбуждали в высших кругах только затаенный смех, а муширы и советники шептали друг другу, что эти человеколюбивые стремления молодого паши еще улягутся. Другие же полагали, что он должен питать слишком смелые замыслы на будущее, стремясь сделаться любимцем народа, и что это легко может ему удастся, так как вместе с рукой принцессы ему достанутся несметные богатства. Новый визирь Рашид-паша, а также и Гуссейн-Авни-паша выказывали ему большое расположение, а Сади был слишком доверчив, чтобы видеть за этим что-нибудь другое, кроме желания подружиться с ним. Сади сам был чужд всякого лукавства. Его исполненная благородных планов и стремлений душа, его жаждущий великих подвигов ум и в других не подозревал ничего дурного, а потому он чистосердечно и с радостью примкнул к новым друзьям.
Что он в этом бурном порывистом стремлении к славе и почестям забыл Рецию, что бледный образ ее только по ночам еще являлся ему во сне, виной тому было проснувшееся в нем честолюбие, которое заглушало все остальные чувства, но все-таки не могло уничтожить его благородства и великодушия. Первое время часто по ночам, когда он покоился на своих мягких подушках, когда блеск и свет угасали, и безмолвие ночи окружало его, в воображении его рисовался прекрасный образ Реции, слышался ее нежный голос, называвший его по имени. Он вскакивал с постели, и имя Реции замирало у него на устах. Утром же образ ее бледнел перед хлопотами во дворцах, перед просьбами бедных просителей, которым Сади покровительствовал, перед беседами с визирями и министрами, перед блеском трона, к ступеням которого он мог приблизиться. Потом образ исчезал, воспоминание терялось, внутренний голос, напоминавший ему о Реции, был заглушен суетой мира, жаждой подвигов. Упоенным взорам молодого паши представлялись ослепляющее сияние трона, заманчивая высота, и он чувствовал, что здесь найдется для него столько дела, сколько едва могли перенести его силы. Он чувствовал, что здесь на высоте необходимо честное сердце, бьющееся для блага народа и султана. И на нем, вышедшем из народа, прежде других лежала обязанность занять это место, которого недоставало при дворе, и выполнить все связанные с ним обязанности.
Через несколько дней после султанского праздника Гассан и Сади сошлись в Беглербеге.
– Очень рад, что встретил тебя, – сказал Гассан, входя вместе с Сади в пустую комнату по соседству с кабинетом султана.
– Ты хочешь что-нибудь передать мне?
– Предостеречь тебя, – отвечал Гассан.
– Предостеречь? И какой у тебя торжественный вид!
– Это потому, что мое предостережение очень важно.
– Относительно кого же намерен ты предостеречь меня, Гассан?
– Относительно новых друзей.
Сади с удивлением вопросительно поглядел на своего товарища.
– Я все еще не понимаю тебя, – сказал он.
– Ты собираешься примкнуть к Рашиду и Гуссейну.
– Они весьма предупредительны по отношению ко мне.
– И притом фальшивы.
– Ты меня удивляешь.
– Тем не менее, это правда, Сади, я не доверяю этим обоим визирям, они преследуют свои планы и замыслы. Рашид давным-давно является орудием Мансура.
– Мансур перестал иметь орудия, друг мой. Мансур не имеет уже более власти.
– Открыто – нет, это правда, но втихомолку он все еще раскидывает свои сети. Ты знаешь, что Рашид-паша ему одному обязан своим теперешним положением и всем, что имеет? Рашид и теперь еще орудие Мансура.
– Ты, Гассан, глядишь на все слишком уж мрачным взглядом.
– Не отвергай моего предостережения. И Гуссейн-Авни-паша с некоторых пор изменился. Причина понятна: ты знаешь, принц был настолько неосторожен, что отослал дочь его Лейлу в дом отца. Гуссейн никогда не забудет этого оскорбления, но он слишком умен и осторожен, чтобы хоть чем-нибудь обнаружить происшедшую с ним перемену.
– Мне кажется, Гассан, ты слишком далеко заходишь в своих подозрениях, тем не менее благодарю за предостережение. Рашид никогда не будет моим другом, я отвечаю только на его любезность, как того требует долг вежливости, Гуссейн же – другое дело, он военный министр и благоволит ко мне.
– И постарается употребить тебя для своих целей, – запальчиво перебил Гассан своего товарища. – Он знает, что ты в последнее время стал правой рукой великого визиря, и хотел бы через тебя получить необходимые сведения о подробностях и решении разных дел. Остерегайся его, вот мой совет. Сейчас тебя позовут к султану.
– Право, я не знаю, по какому делу.
– По твоему собственному, как ты увидишь. Вчера я получил от Зора первое письмо. Кажется, в Лондоне он запутался в приключениях и интригах, – сказал Гассан. – По крайней мере, из письма его видно, что он завален делами, постоянно в обществе и окружен удовольствиями. Любовь же его к леди Страдфорд, кажется, еще усилилась: он бредит ее красотой, умом и любезностью. Хорошо, если только он не игрушка в ее руках.
– Ты всюду видишь ложь и измену.
– Нас окружает много лжи, друг мой, – отвечал Гассан, который в последнее время часто бывал угрюмым и сосредоточенным: пророчество старой Кадиджи не выходило у него из головы.
– Мне кажется, – продолжал он, – что в будущем нас ожидают мрак и печаль.
– Нет, Гассан, брось эти глупости! – улыбаясь, воскликнул Сади. – Отгони от себя эти мрачные мысли и образы, прежде они не так одолевали тебя.
– Тише, звонок, я должен вернуться в кабинет, – прервал Гассан разговор и, оставив своего друга, поспешил на зов султана в его кабинет.
Через несколько минут он снова вернулся к Сади.
– Султан зовет тебя, – сказал он и отвел Сади в маленький, красивый тайный кабинет, где Абдул-Азис сидел на диване.
– Я приказал позвать тебя, Сади-паша, чтобы объявить тебе о решении, принятом мной и касающемся тебя, – начал султан, окинув испытующим взглядом красивого молодого пашу. – Мне докладывают, что принцесса Рошана намерена вступить в брак и что она желает отдать тебе свою руку.
Лицо Сади засветилось надеждой, он горел нетерпением услышать решение султана.
– Хотя ты и низкого происхождения, но я не против этого союза, так как ты своими заслугами и моей милостью возвысился до сана паши, – продолжал Абдул-Азис. – Я даже очень доволен, что принцесса желает вступить в брак.
– Приношу вашему величеству благодарность за это новое доказательство благосклонности, – прошептал Сади.
– Я ничего не имею против этого союза и желаю только, чтобы ты остался у меня при дворе, так как великий визирь хвалит мне тебя, – сказал султан. – Теперь ты знаешь мою волю. Гассан-бей, позови военного министра Гуссейна-Авни-пашу в мой кабинет.
Сади не мог уйти, так как не был еще отпущен, и, казалось, что Абдул-Азис хотел удержать его при себе.
Гассан отдернул портьеру. Военный министр с поклоном вошел в кабинет.
– Садись, паша, – приказал ему султан. Сади же остался стоять возле Гассана. – Ты пришел ко мне с докладом, начинай!
Гуссейн бросил вопросительный взгляд на Сади.
– Сади-паша останется здесь, – сказал султан. – Говори так, как если бы мы были одни.
Визирю, по-видимому, вовсе не хотелось, чтобы Гассан и Сади оставались свидетелями его доклада, он не знал, насколько можно было доверять им.
– Новые полки выступают завтра, – начал он. – Корабли с солдатами и военным снаряжением уже три дня как оставили гавань и отправились на место мятежа. Меня извещают, что все христианские народы, подвластные вашему величеству, намерены восстать, но пока довольно тех сил, которые мы уже отослали в Боснию.
– Мятежники принуждают меня к этому важному шагу, я приступаю к нему неохотно, так как заранее предвижу, что этот раздор приведет меня к столкновению с другими державами. Продолжай.
– Я хотел бы обратить внимание вашего величества на один благоприятный случай, – продолжал Гуссейн, – но не знаю, смею ли я в настоящую минуту говорить обо всем?
– Говори обо всем.
– Даже и о престолонаследии?
– Даже и об этом. Гассан-бей пользуется моим полнейшим доверием, и Сади-паша также знает мои намерения. Махмуд-паша не будет скрывать их от него.
– Я хотел, не теряя времени, указать вашему величеству, что теперь настала удобная минута ввести новый закон о престолонаследии, – сказал Гуссейн-Авни-паша. – Шейх-уль-ислам молчит, но исполнит желание вашего величества. Может быть, это удастся и без него, принудив его затем дать свое согласие.
– Что ты говоришь? – перебил Абдул-Азис визиря. – Ведь это насилие!
– Государственный переворот, ваше величество, не редкость в истории разных государств, это быстрый и энергичный шаг к достижению желания вашего величества, смелый удар, насильственная отмена обременительных и устаревших законов.
Сади недоверчиво глядел на человека, высказавшего такое предложение. Ему казалось, будто возле султана шипела змея, словно это были слова Иуды, хотевшего предать своего господина и благодетеля. Преследуя добрые, честные намерения, Гуссейн никогда не мог бы посоветовать султану подобной насильственной мерой поссориться с духовенством и этим дать грозное оружие в руки врагов.
– Ваше величество имеет в своем распоряжении меня и войско, – льстиво продолжил визирь, чтобы успокоить султана. – Теперь самая благоприятная минута. Всеобщее внимание устремлено на вассальные княжества, и войско внезапно выдвинулось на сцену. Войска вашего величества в образцовом порядке и душой и телом преданы своему повелителю, уж за это я ручаюсь.
– Ты говоришь о насилии. Я должен буду штыками и пушками придать вес своей воле?
– В назначенный вашим величеством день совершится этот переворот и, проснувшись на следующее утро, Константинополь найдет уже все оконченным, – продолжал Гуссейн. – Войска займут все важные пункты, шейх-уль-ислам и его советники будут окружены караулом, и новый закон о престолонаследии будет объявлен вашим величеством народу.
Абдул-Азис, по-видимому, находил удовольствие в заманчивой картине, которую рисовал ему военный министр, он задумчиво слушал его и позволил ему продолжать.
– Большинство слуг вашего величества стоят за этот план, противники же его и ненадежные будут в ночь накануне решительного дня арестованы в своих квартирах. Примкнув к новому закону, они тотчас же будут освобождены. Если народ возмутится, тогда выступят на сцену штыки: принцы будут отправлены в отдаленное место, а от имени наследника принца Юсуфа будут розданы народу деньги. Одним днем решится все и, не дожидаясь согласия шейх-уль-ислама, желание вашего величества будет приведено в исполнение.
– Я обдумаю твой план, Гуссейн-паша, – отвечал султан. Затем, отдав визирю еще несколько распоряжений, отпустил его.
Сади не мог дольше сдерживать себя. Как только Гуссейн вышел из кабинета, он бросился перед султаном на колени.
– О чем хочешь ты просить, Сади-паша? – спросил Абдул-Азис.
– Быть милостиво выслушанным вашим величеством, – отвечал Сади. – Речь Гуссейна не была речью верного слуги, умоляю ваше величество оставить его слова без внимания. Это были советы предателя.
Даже Гассан был удивлен этой неожиданной выходкой Сади, но тот следовал влечению своего сердца.
– Не отвергайте, ваше величество, моей просьбы, – продолжал он. – Внутренний голос говорит мне, что за словами этого визиря скрывается измена, фальшь, что заставляет меня трепетать – трепетать за жизнь вашего величества.
– Что ты сказал? – резко и сердито перебил молодого пашу султан. – Обвинение твое падает на испытанного советника и слугу моего трона.
– Внутренний голос не обманывает меня, я взываю о милостивом внимании вашего величества. Заманчивые предложения визиря фальшивы, а если и не так, то они результат заблуждения, последствия которого будут ужасны, – сказал Сади.
– Довольно, Сади-паша! – закричал султан. – Я извиняю твою опрометчивость твоими добрыми намерениями, но в этом случае просьба твоя опрометчива и недальновидна. Ступай!
Сади встал. Предостерегающий голос его не был услышан, он только повредил себе своими словами, это он чувствовал, он впал в немилость, но нисколько не раскаивался, так как не мог поступить иначе.
III
Отравление великого визиря
Единственное влиятельное лицо при дворе, которое оставалось противником бывшего шейх-уль-ислама и все еще мешало его замыслам и которого еще боялся Мансур-эфенди, был великий визирь. Махмуд-паша был человеком энергичным, хоть о внутреннем управлении его и говорили мало хорошего, но он твердо преследовал свои планы и выведывал планы других. Мы знаем, что в течение многих лет он был противником шейх-уль-ислама, и Мансур неоднократно называл его интриганом.
Феми-эфенди, новый шейх-уль-ислам, был человеком пожилым, держался вдали от двора и не слишком много давал говорить о себе, он был более под стать великому визирю, чем Мансур, который ненавидел и боялся великого визиря, потому что тот разгадывал его планы. Мансур хотел возвести на престол принца Мурада и вполне был уверен в его благодарности за такую услугу. За насильственное низвержение султана, кроме Рашида и Гуссейна-Авни-паши, были также и визирь Халил-паша, морской министр Ахмед-Кейсерли-паша и Мидхат-паша. Мансур уже нашел нового преемника великому визирю в лице преданного ему Мехмед-Рушди-паши, но прежде всего надо было во что бы то ни стало устранить Махмуда. При этом, однако, надо было избежать всякой огласки. Открытое насилие, убийство, нападение не могли иметь места, к тому же подобное дело трудно было выполнить: великий визирь никогда не выезжал без свиты и, кроме того, рассказывали, что он, по совету одного посланника, носит под сорочкой толстую кожаную кольчугу, которая вполне предохраняет его от ударов и пуль. Надо было, значит, подойти к нему другим путем. Мансур-эфенди только потому взял к себе в услужение грека Лаццаро, что имел свои причины купить его молчание и еще нуждался в его услугах. Извлекая из него необходимую пользу, Мансур… но не будем забегать вперед.
Лаццаро был при Мансуре и давно уже заметил, что тот ненавидел и боялся великого визиря.
– Что, ваша светлость, если бы Махмуд-паша скоропостижно умер? – тихо и почтительно спросил Лаццаро, все еще величая своего господина прежним титулом, бросив искоса на Мансура свой страшный взгляд.
– Говорят, великий визирь по временам прихварывает, – отвечал Мансур-эфенди.
Никто кроме него ничего не знал об этом, но Лаццаро тотчас же понял смысл его слов.
– Правда, ходят эти слухи, – сказал он, украдкой посмеиваясь. – Махмуд-паша уже немолод, притом он довольно тучен – при подобном сложении с ним может когда-нибудь случиться что-нибудь недоброе. Пожалуй, в один прекрасный день он скоропостижно умрет.
– Невелика будет потеря для государства.
– А ваша светлость избавитесь от противника. Мне хотелось бы сделать один опыт. У меня в Галате есть знакомая, которая в былое время много странствовала и принесла с собой из одного персидского монастыря много прелестных вещиц. Она показывала мне раз тоненький кожаный мешочек. Но надо быть с ним чрезвычайно осторожным. Между редкостными средствами против всякого рода припадков есть и такие, что при случае могут иметь опасное действие. Мне помнится, что раз она показала мне маленькую коробочку с желтой цветочной пылью и сказала, что она ядовита. Кто, утомившись жизнью, захочет умереть, тому стоит только понюхать эту коробочку. Одного запаха, тонкой струйки этой пыли достаточно, чтобы вызвать мгновенную смерть.
– Достаточно одного вдыхания этой цветочной пыли? Вот действительно редкое средство.
– У моей знакомой в Галате их много. Мне помнится, в одном из ее кожаных мешочков есть несколько зернышек. Кто проглотит хоть одно из них, делается жертвой неминуемой смерти.
– По-моему, цветочная пыльца лучше, такое зернышко все равно что пилюля, а пилюли почем зря не принимают.
– Так-то оно так, ваша светлость, но ведь можно растолочь это зернышко в порошок и насыпать в стакан, – сказал Лаццаро. – У моей знакомой есть еще более редкие средства. Так, в одном флакончике есть у нее белый, прозрачный, как вода, сок. Она говорит, будто он выжат из корня цветка, растущего в монастыре далеко в Персии. Сок этот действует как экстракт гашиша, но еще в десять раз сильнее. Одной капли достаточно, чтобы вызвать чудеснейшие видения, двумя можно возвести душу к небесам, а трех капель достаточно для того, чтобы она уже никогда больше не возвращалась на землю, чтобы человек заснул навеки.
– Опасные средства, – заметил Мансур-эфенди.
– Вот что пришло мне в голову. Не даст ли мне ваша светлость какого-нибудь поручения к великому визирю? – вдруг спросил грек.
– Поручение? Гм, да, – отвечал Мансур, медленно растягивая слова, как бы в раздумье.
– Мне помнится, я должен был запечатать и отнести письмо великому визирю.
– Так, так – письмо. Разве я тебе говорил об этом?
– Кажется, сейчас, ваша светлость.
– Сейчас?..
– Или давеча, точно не помню.
Теперь Мансур хорошо понял, чего желал грек. Он сел за письменный стол и написал просьбу от неизвестного, в которой просил о месте, и подписался вымышленным именем. Затем, свернув бумагу и написав адрес, но не запечатав письма, передал его греку.
– Проситель – бедняк, которому я желаю добра, – сказал он. – Может быть, у Махмуда-паши и найдется для него какое-нибудь место. Но не говори ему, что пришел от меня, это не принесет пользы просителю. Знает ли великий визирь, что ты у меня в услужении?
– Нет, ваша светлость, – отвечал Лаццаро, принимая письмо. – Этого никто не знает, кроме нас двоих, да проклятого Черного Карлика, которая снова ускользнула из рук палача и с тех пор бесследно пропала. Я уже разыскивал лжепророчицу, но все усилия мои были тщетны, я нигде не мог найти ее. Теперь все мои надежды на Сади-пашу.
– На Сади-пашу? – с удивлением сказал Мансур.
– Точно так, ваша светлость. Через него я еще надеюсь отыскать ее, она наверняка имеет тайные сношения с молодым пашой.
– Затем-то ты и шляешься так часто по вечерам?
– До сих пор я еще не имел никакого успеха. Но я терпелив, ваша светлость. Сирра и Сади-паша не друзья Лаццаро, хе-хе-хе, – пробормотал грек, скаля зубы, – а враги Лаццаро рано или поздно непременно попадут ему в руки.
– Доставь же просьбу Махмуду-паше, – перебил Мансур-эфенди откровения грека.
Мансур был слишком осторожен и боялся, чтобы откровенность грека не зашла слишком далеко.
Лаццаро пошел исполнять данное ему поручение. Из развалин он прямо отправился в Скутари и на пристани взял каик на весь вечер. Прежде всего он велел лодочнику везти себя в Галату. На противоположном берегу он вышел еще далеко от дома старой Кадиджи и велел лодочнику ждать здесь. Он предпочел пройти немного пешком, чтобы лодочник не мог видеть, куда он шел.
Уже стемнело, когда Лаццаро подошел к старому, грязному, деревянному домику старой снотолковательницы. У дома он увидел изящный экипаж, – верно, у Кадиджи были знатные гости. Пока грек раздумывал, не лучше ли ему подождать, дверь дома отворилась и из него вышли две дамы, плотно закутанные в ячмаки. Лаццаро по одежде узнал в одной из них принцессу Рошану, в другой же – сестру ее, супругу Нури-паши. Старая Кадиджа проводила принцесс до экипажа.
Грек спрятался от них и только после отъезда экипажа подошел к старухе, все еще смотревшей вслед своим знатным гостьям.
– А-а, это ты? – сказала она и указала в том направлении, куда скрылся экипаж. – Ты их видел?
– Это были принцессы.
– Хи, хи, хи, – захохотала старая Кадиджа вслед уехавшим дамам. – Пришли разгадывать свои сны – не много-то было в них хорошего. Принцесса любит Сади и все еще опасается своей соперницы Реции.
– Что, ты все еще ничего не знаешь о ней?
– Ничего, сыночек, совсем ничего. Но войди в комнату. Ведь ты пришел ко мне, не так ли?
– Значит, все еще нет никаких следов Реции. И Сирры тоже.
– Я все думаю, что они обе умерли, – заметила старая Кадиджа, вводя Лаццаро в грязную, жалкую комнату, где все еще носилось благоухание от нежных духов принцесс, а на столе горела старая лампа. – Третьего дня, – продолжала старуха, – на девичьем рынке у торговца Бруссы я случайно встретилась с одной женщиной, муж которой, как потом узнала, перс, башмачник. Она пришла спросить Бруссу, не попадалась ли ему девушка с ребенком, которую зовут Рецией.
– Рецией? С ребенком?
– Слушай дальше, – отвечала старая Кадиджа и в беспокойстве убрала золотые монеты, полученные ею от принцесс. – Услышав имя Реции, я стала прислушиваться, расспросила ту женщину, которую звали Макусой, и от нее узнала, что дочь старого Альманзора нашла себе убежище у башмачника Гафиза.
– Так это действительно была она? А какой же это ребенок?
– Это ее сын от Сади. Но Сади теперь и знать ее не хочет, вследствие чего она в отчаянии и бежала ночью из дома Гафиза.
– Когда же это было?
– Уже с полгода. Старая Макуса сама точно не знает когда.
– И она не возвращалась?
– Она так и пропала вместе с ребенком. Старая Макуса спрашивала у Бруссы, не попадалась ли она ему, но он засмеялся и сказал, что он не торгует девушками с детьми.
– Сади-паша еще не раз вспомнит ее, он, у которого теперь другие сватовства в голове, – с пренебрежением сказал Лаццаро. – Он отнял у меня Рецию, выгнал меня из дома принцессы – я этого никогда не прощу бывшему лодочнику, он должен бояться меня. Пробьет и его час.
– Так, так, сыночек, твоя правда. Если бы я только знала, живы ли еще Реция и Сирра. Но говори, что тебе нужно от меня? Зачем ты пришел к старой Кадидже?
– Ты должна дать мне щепотку пыли, которую принесла из персидского монастыря, мне нужно ее для одного хорошего приятеля.
– Для одного хорошего приятеля, хи, хи, хи! Ты все еще такой же шутник, мой сыночек, – засмеялась старая снотолковательница. – Ты хочешь получить от меня тонкую, драгоценную пыль, которая убивает на месте того, кто только вдохнет или понюхает, или другим каким-либо образом примет ее, не так ли? Но у меня ее осталось только самая безделица.
– Если ее достаточно для одного, я дорого заплачу тебе, – отвечал Лаццаро, звеня деньгами.
– Посмотрим. Уж не для молодого ли Сади-паши готовишь ты это угощение? – спросила старая Кадиджа.
С этими словами она пошла в угол комнаты, где приподняла старую, грязную подушку и вынула из-под нее оклеенный серебряной бумагой, звездами и разными фигурами ящичек.
– Тебе нужно это для прекрасного Сади, да? – повторила она.
– Да, если ты уж так любопытна.
– Посмотри, вот весь остаток, – продолжала старуха и достала из ящика тонкий стеклянный флакон, где было еще немного мелкого, как мука, желтого порошка.
– Я куплю у тебя остаток.
– Весь остаток? В уме ли ты? – вскричала старая снотолковательница. – Этим количеством можно отправить на тот свет человек десять! Довольно будет одной хорошей щепотки. Что у тебя там такое, письмо? – продолжала она, увидев, что Лаццаро вынул бумагу. – Письмо? Ах, я понимаю, ты хочешь употребить порошок вместо песка, хочешь посыпать им письмо. Смотри, довольно будет четверти. И ты дашь мне за это сто пиастров.
– Сто пиастров за одну щепотку?
– Это еще полцены, сынок. Такого порошка больше нигде нет.
Лаццаро бросил на стол горсть пиастров и развернул письмо.
– Осторожнее, чтобы пыль не попала нам в нос или в рот, а то мы погибли, – сказала старуха. – Предоставь мне это сделать, я уж знаю, как обходиться с этими вещами. Ба! – вдруг вскричала она, осторожно рассыпав немного порошка по бумаге и затем осторожно сложив письмо. – Вот какие у тебя знатные знакомые, хи-хи-хи!
Она успела пробежать глазами письмо и узнала, что оно адресовано великому визирю.
– Ба! На какие еще знакомства ты намекаешь? – сердито отвечал Лаццаро и вырвал письмо из ее костлявых рук.
– Зачем тебе иметь от меня тайны, сынок?
– Тайны, не тайны, а если ты не будешь молчать, тогда между нами все кончено.
– Ого, ты, кажется, боишься, чтобы я не разболтала о твоем письме?
– Да, когда бываешь пьяна.
– Никогда я не бываю пьяна настолько, чтобы забыть, что можно сказать и чего нельзя, – возразила старая Кадиджа. – Мы делали с тобой немало хороших дел, не забудь это, сынок. Не я ли отвела тебя к баба-Мансуру, когда ему понадобилось устранить Альманзора и его сына Абдаллаха…
– Ты это сделала. Но так как мы уже заговорили об этом, то скажи, пожалуйста, чему приписать твою ненависть к старому Альманзору и его семейству? Что скажешь ты на это, Кадиджа?
– В другой раз, сыночек, в другой раз, – отвечала старая снотолковательница.
При последних словах грека ею овладело сильное беспокойство, и судорожные гримасы совершенно исказили ее и без того страшно безобразное сморщенное лицо.
– Хорошая вещь твое письмо, хи-хи-хи! – продолжала старуха. – Да, да, по крайней мере освободится место и младшие смогут получить повышение. Берегись только, чтобы в случае скоропостижной смерти Махмуда-паши красавец Сади-паша не сделался великим визирем. Хи-хи-хи, почем знать, принцессе ведь приснилось нечто похожее.
– Лучше бы ты давеча ослепла, чтобы не читать чего не следует, – пробормотал, скрипя зубами, Лаццаро и вышел из дома старухи.
– Какие у тебя всегда благочестивые желания! – воскликнула Кадиджа, провожая своего друга до дверей.
Долго слышался ему отвратительный, хриплый смех безобразной старухи.
Он поспешно вернулся к пристани, где ждал его каик, и приказал лодочнику везти себя в Стамбул. Здесь, недалеко от сераля, помещался большой, роскошный дом великого визиря. Махмуд-паша к вечеру отправился на совет визирей в сераль. Заседание, на котором было решено быстрое усмирение мятежа вооруженной силой, продолжалось недолго, и в сумерках он вернулся домой. Поужинав в кругу семейства, он отправился в свой рабочий кабинет, где имел обыкновение засиживаться часто до поздней ночи. Рабочий кабинет великого визиря помещался рядом с большим приемным залом и возле маленькой прихожей. Прежде чем приняться за работу, Махмуд-паша отворил высокие двустворчатые двери в приемный зал, так как в кабинете было очень жарко. Затем он сел за письменный стол, над которым висела большая, роскошная лампа, и занялся окончанием некоторых административных дел. Но едва он успел просмотреть несколько бумаг, как вдруг услышал шум. Он быстро вскочил с места. В приемном зале, слабо освещенном несколькими канделябрами, ясно слышались шаги. Великий визирь посмотрел в зал, где царил таинственный полусвет. Вдруг перед его удивленным взором предстала какая-то фигура. Было еще не поздно, по галереям везде еще сновали слуги, может быть, это был один из них. Он окликнул – ответа не было. Он хотел посмотреть, в чем дело, но в эту самую минуту у входа в приемный зал он увидел фигуру в лохмотьях, в зеленой арабской повязке, а под ней на лице сверкала золотая маска. Великий визирь с удивлением посмотрел на таинственную фигуру, которая в ту же минуту исчезла.
– Золотая Маска, – пробормотал он. – Да, это была она, и в народе ходит поверье, что появление ее служит предостережением. Она появилась на улицах перед началом мятежа. Что предвещает мне ее появление?
Махмуд-паша не окликал ее и не преследовал. Он даже не звал прислугу. Несколько минут простоял он в раздумье, но размышления его были прерваны появлением камердинера. Великий визирь думал, что он пришел доложить ему о странном видении.
– Человек с письмом ожидает в приемной, ваше сиятельство, – сказал камердинер. – Он так настоятельно просит увидеть вас, что я наконец должен был уступить его просьбам.
– Что это за человек? – спросил Махмуд-паша.
– Какой-то проситель.
– Возьми у него письмо.
– Он не хотел его отдавать мне, боясь, что оно не дойдет до вашей светлости и что вы его не прочитаете.
– Скажи ему, что я приму и прочту письмо, а если он и тогда не захочет уйти, то выгони его.
Слуга с поклоном удалился.
– Странно, – пробормотал великий визирь. – Что означает появление сказочной фигуры в этих местах?
Он подошел к открытой двери и пристально всмотрелся в далекое, полутемное пространство. Зал был пуст, не оставалось никаких следов Золотой Маски. Слуга с письмом вернулся в кабинет и, положив его на письменный стол, удалился. Махмуд-паша в раздумье оставил зал. Что-то удерживало его спросить слугу о загадочном видении. Не было ли это просто обманом чувств, галлюцинацией?
Великий визирь сел за стол и снова принялся за работу. Около часа спустя взгляд его случайно упал на письмо и, вспомнив свое обещание прочесть его, он взял письмо, развернул его и ударил рукой по бумаге: ему показалось, что на ней желтая пыль. Маленькое, едва заметное облачко пыли поднялось с бумаги прямо в лицо великому визирю, но он, ничего не подозревая, принялся читать просьбу. От вдыхания этой пыли им овладел легкий припадок кашля, но Махмуд-паша не обратил на это внимания, прочел письмо до конца и таким образом вдохнул в себя весь яд, в нем содержавшийся. Некоторое время спустя он почувствовал сильную усталость и в изнеможении откинулся на спинку кресла. Им овладело состояние полнейшего оцепенения – роковое письмо выпало у него из рук. Перед его глазами носились беспорядочные картины. Ему казалось, что молния ударяет в него, что яркое пламя огромными языками обвивает его тело. Ослепленный яркими лучами, закрыл он глаза и все не мог избавиться от света сверкающих молний, он хотел бежать от них, но не мог. Смертельный страх овладел им.
Супруга его, удивляясь, что он так долго сидит за работой, вошла в кабинет. Каков же был ее испуг, когда он увидела, что муж ее лежит в обмороке, откинувшись в кресле, голова его и руки, словно налитые свинцом, тяжело свесились на пол. Легкий крик ужаса сорвался с ее уст. Она бросилась к мужу – он был в совершенном оцепенении. Она позвала прислугу, и немедленно были пущены в дело все средства, чтобы привести его в чувство. После долгого труда это наконец удалось им. Махмуд-паша действительно пришел в себя, но жаловался на мучительную боль в голове и во всем теле. Немедленно были призваны доктора, а великий визирь был отнесен на постель. За ночь, благодаря немедленной медицинской помощи, унялась головная боль, но зато боль в теле увеличилась, достигнув таких ужасающих размеров, что доводила его до обморока. Доктора сказали супруге визиря по секрету, что тут налицо отравление. Это доказывали все признаки его болезни, хотя и не нашли ничего, что подтверждало бы это подозрение. Великий визирь ужинал в кругу семьи и после этого ничего не ел.
Состояние Махмуда-паши было так опасно, что доктора сочли нужным приготовить его супругу ко всему. Конечно, они не могли определить, когда наступит смерть, но на выздоровление было так мало надежды, что они сочли долгом прямо объявить это его близким.
Наутро султан, узнав о внезапной болезни Махмуда-паши, послал Гассан-бея в его дом узнать о состоянии здоровья великого визиря. Гассан принес зловещий ответ, и весть об опасном положении первого сановника в государстве быстро разнеслась из уст в уста, а телеграф передал ее во все концы света.
IV
Восстание начинается
Угнетенные христианские народы начали восставать, вассальные княжества не хотели больше подчиняться для них одних установленным законам. Не хотели дольше переносить самоуправство турецких чиновников. Тщетно другие державы ходатайствовали у Порты за подчиненные ей христианские княжества. Визири обещали немедленно приступить к улучшению их положения, но дальше обещаний дело не шло, и христиане остались в прежнем положении. Тогда угнетенные народы, гяуры, как с пренебрежением называли их турки, восстали. Они не хотели выносить долее нестерпимое иго и, зная, что ничего не достигнуть просьбами и убеждениями, взялись за оружие, подстрекаемые разными лицами, происхождение и замыслы которых никому не были известны, но которые, в сущности, были переодетыми турками, подосланными Майсуром и другими, заодно с ним действовавшими, ревнителями ислама. Вере божественного пророка необходима была новая кровавая жертва, новое торжество.
Как при лесном пожаре опустошительное пламя неудержимо стремится вперед, не зная преград, так и пламя мятежа с неимоверной быстротой переходило с места на место, и в короткое время борцы уже собрались по зову их вождей. Все клялись вести с турками борьбу не на жизнь, а на смерть и лучше умереть, чем снова покориться. Силы восставших возрастали с каждым днем, и турецкие войска уже выступили для усмирения мятежа, о бурном начале которого приходили известия в столицу. И здесь втихомолку и открыто разжигали фанатизм. Повсюду на площадях являлись дервиши с зелеными знаменами и подстрекали толпу к кровавой религиозной войне. На улицах толпились софты. На оружейных рынках в скором времени распродали все запасы оружия, и на улицах Стамбула ослепленные фанатизмом турки грозно сжимали кулаки и размахивали кинжалами, ярко сверкавшими на солнце.
В Бейко, прелестном летнем дворце, а также и на пустынной тагандшитарской равнине между Скутари и Кадикией уже с давних пор возвышались белые конусообразные палатки войск. В этом смысле вышеупомянутый пункт есть историческое сборище созванных под знамена пророка борцов династии Османов. Здесь собирались войска, которые в тридцатых годах в виде подкрепления были посланы в глубину Анатолии, когда египетский Ибрагим-паша уже перешел Тавр и при Конхе разбил турок наголову. Весь северо-запад Анатолии походил тогда на огромнейший лагерь.
Перед Крымской войной и во время ее неоднократно повторялись подобные сцены, и теперь стоит только бросить взгляд на лагерное поле в Скутари, и все эти сцены снова выступают перед глазами наблюдателя. Живо представляется ему весь этот восточный сброд, яркие разнообразные костюмы которого напоминают маскарад. Сераскир употребил все усилия для подкрепления своих войск в мятежных областях. Хотя система набора рекрутов в азиатских провинциях и находится в младенческом состоянии, но кто знает короткую процедуру этого дела в Турции, тому нисколько не покажется удивительным, что отряды, расположенные лагерем по Босфору, с каждым днем все увеличивались. В больших городах барабанным боем сзывают нерегулярных солдат, затем следует чтение короткого приказа – и дикие орды мчатся в соседние округа, где ловят всех способных носить оружие и тащат в казармы. Долгие и утомительные походы приходится делать этим новобранцам. С высот Киликийского Тавра и опасных разбойничьих притонов Анти-Таврской горной страны спускаются они в малоазийские области: в Ангору или Канзий. Значение этого последнего города, где под куполообразным сводом почиет магометанский святой Джеллиль-Эддин помогает рекрутам забыть свое подневольное положение, воспламеняя сердца их любовью к Отечеству и разжигая фанатизм.
Многие из новобранцев пришли из северных понтийских стран. Надетые на них колючие амулеты указывают в них береговых жителей Симсонских островов, между тем как сильные, рослые фигуры, занятые приготовлением жирного барана, внутренность которого они начиняли пилавом, не могли скрыть их происхождения с Аракса, с озера Ван и из Курдистана. Все они вместе примкнули к малоазийским башибузукам. Их связующим началом служит седобородый дервиш из Баязета, амулеты которого, состоящие из пестрой коллекции камней, раковин, зубов акулы, бренчат на мускулистой, обнаженной шее. Глаза его дважды видели Каабу, а сандалии, ступавшие на землю Геджаса, изрезанные на мелкие ремешки, представляют странное, оригинальное украшение пояса. С восторгом приковываются взоры старика к сверкающим золотом исполинским куполам Айя-Софии. Взгляд этот словно устремлен на видение, может быть, он вызван употреблением слишком сильной дозы гашиша; сквозь розовый туман тусклый взгляд его погружается в золотую область рая. Пронзительно звучат барабаны арнаутов. Радостные крики потрясают воздух. Боязливо смотрит мрачный Аймар, а старый дервиш с истоков Евфрата вздрагивает, словно пробужденный от тяжелого сна.
Суеверные сыны гор Курдистана, которые у себя на родине находят большое удовольствие в таинственных приключениях, снова увидели давно исчезнувший призрак, Золотую Маску, предвестника бурных событий… Один хороший приятель рассказывал мне однажды, что в Сприи во время вступления французских войск в 1860 году в одну ливанскую деревню встретился он с Золотой Маской. Тот мелькнул посреди дравшихся, положил монету на прилавок кабака, где происходила ссора, и спокойно удалился тем же путем.
После заката солнца, когда вечерняя заря уже погасла на небосклоне, и яркое пламя костров осветило живописные группы башибузуков, черкесов и других горцев, в одном конце бивуака внезапно возникло дикое смятение. Нельзя было разобрать ни одного звука, и высокомерные дервиши с благоговением складывали руки на груди. Скоро загадка разрешилась – фигура в лохмотьях, с бледным лицом и необычайным взглядом, словно желавшим открыть мир страданий, проходила сквозь остолбеневшие от удивления ряды. Затем таинственный гость исчез во мраке ночи.
Мало-помалу на обширном поле водворилась тишина, только собаки с громким лаем бродили еще по лагерю, забирались в глубину его к кострам, где поедали остатки мяса и кости. Временами раздавался однообразный оклик часовых: «Кто идет?» Вот картина турецкого лагеря.
Теперь бросим взгляд на лагерь инсургентов: боснийцев и герцеговинцев, пестрой толпы людей в разнообразнейших костюмах, частью плохо вооруженных, которые близ одной деревни расположились на несколько дней для отдыха, между тем как вождь их ждет еще подкрепления из окрестных деревень и всех вызывает принять участие в борьбе за веру и Отечество.
Восстание начинается. Повсюду образуются подобные пестрые толпы. Из всех деревень, через которые они проходят, примыкают к ним новые борцы за веру и свободу, сопровождаемые благословениями жен и невест. Отважное мужество и воодушевление всецело овладели ими. Они были в том возбужденном состоянии, в котором воины, презирая опасность, смело идут на смерть.
Вот их лагерь за деревней, у огня лежат эти мощные, стройные люди с угрюмыми лицами, обрамленными черными кудрями и усами, с темными, сверкающими глазами. Пристально смотрят они в ярко-красное пламя, и один из них рассказывает о новых оскорблениях турок. Ночной ветерок колышет над ними верхушки вековых деревьев, а вдали слышится тихая музыка скрипок и цимбал – там танцует веселая пылкая инсургентская молодежь с красивыми черноглазыми деревенскими девушками, забывая на время о смерти, на которую они идут. Как мчатся они в диком, бешеном танце, затем, взявшись за руки, в такт музыке смелыми, ловкими прыжками выказывают силу своих мускулов! Сегодня танцуют – завтра будут биться! Сегодня целуются – завтра будут истекать кровью, сегодня веселятся, пьют, едят – завтра пойдут на смерть!
В кабаке, расположенном на краю деревни, два бледных, чернобородых инсургентских вождя с каким-то высоким иностранцем сидят за столом и пьют вино. Он сам присоединился к ним и, яркими красками рисуя прежние злодейства последователей полумесяца, разжигает в сердцах их еще большую ненависть к притеснителям, с бледным лицом и в сильном негодовании подстрекает инсургентов к решительным действиям и велит подавать им вина, чтобы при помощи его заставить их решиться действовать быстро и решительно. По-видимому, он отлично знаком с местностью, а между тем он не босниец, не серб, не болгарин. Он говорит обоим славянским предводителям, что слабый турецкий отряд под предводительством паши прибыл в лагерь, расположенный в двух милях от лагеря инсургентов, и ждет подкрепления. Он так увлекся своим красноречием, что даже не замечает, что в тени открытого портика два больших черных глаза наблюдают за ним и что стоящий в темноте слышит каждое его слово.
– С рассветом нападите на этот отряд – и вы наверняка одержите победу, – продолжает он. – Первую победу в вашем походе против ваших притеснителей. Враги ваши слабы, они не думают о нападении. Позовите сюда ваших солдат и начните атаку.
– Что там такое? – перебил один из инсургентских вождей иностранца. – Кто там? Что случилось?
Громкий крик раздался в портике, толпа мужчин и женщин обступила какого-то необыкновенно высокого полунагого человека.
– Укротитель змей! Посторонитесь! Укротитель змей! – слышалось со всех сторон, и собравшаяся толпа проводила старика, вокруг мускулистых, загорелых, обнаженных рук которого обвились змеи, до зала, где сидели оба вождя вместе с иностранцем и стояли еще несколько мужчин.
Укротитель змей был в старой, грязной чалме, с амулетом и дудкой на шее и в коротких, до колен, широких шароварах. Лицо его, так же как руки и ноги, было сильно загорелое, и резкий контраст с темным цветом кожи представляла длинная белая борода. Он казался очень старым. Он был худощав, но зато был рослый, мускулистый, сильный. Рубашка, скрывавшая верхнюю часть туловища, расходясь спереди, обнажала его худощавую, но широкую и сильную грудь.
– Дайте место укротителю змей! – слышалось из толпы. – Он сейчас заставит танцевать змей!
И в течение нескольких минут возле странного старика образовался кружок любопытных из девушек и парней.
Старик бросил шкуру на гладко утоптанный глинистый пол кабака, поджав ноги, уселся на нее и снял с рук пять-шесть змей, которые, повертевшись несколько минут, спокойно улеглись около своего хозяина. При виде длинных извивающихся змей присутствующие, особенно девушки, в ужасе отскочили назад, затем снова образовали круг, увидев, что страшные существа, повинуясь знаку своего господина, смирно легли у его ног. Но вот укротитель змей заиграл на дудке и притихшие, словно сонные, животные, услыхав эти звуки, мигом вскочили одна за другой. Странно было смотреть, как они, зачарованные музыкой, будто стрелы, тянулись вверх, приближая головы к дудке, и трясли своими острыми раздвоенными языками. Тут старик стал извлекать другие звуки из своей дудки, змеи вскакивали, приседали и принимались как бы танцевать под музыку. Это вызвало между присутствующими громкие крики одобрения: одни бросали старику деньги, другие предлагали ему вина, но старик отказался.
– Турок, он турок! – послышалось несколько голосов, но они заглушены были всеобщим интересом к танцующим змеям.
Но вот старик оставил дудку, музыка смолкла, а змеи длинным рядом остались стоять в той же позе перед своим укротителем, приподнявшись всем корпусом и высоко вытянув головы. Старик взял маленькую палочку и коснулся ею головы первой змеи. Она, словно мертвая, мгновенно упала, как бы по мановению волшебного жезла. И со второй, третьей и так до последней повторил он свой фокус; все повиновались ему и, словно мертвые, попадали на землю. Это был, по-видимому, конец странного представления. Между тем старик все еще оставался на земле со своими змеями, а толпа любопытных разошлась, только за столом пировали еще несколько человек.
Заклинатель змей. Художник Жан-Леон Жером
Оба инсургентских начальника и сидящий с ними иностранец, казалось, совсем позабыли о странном зрелище. Они все еще были увлечены жарким разговором, а иностранец прилежно пил за их здоровье.
– Если вы соберете всех ваших солдат, то у вас будет достаточно сил для того, чтобы обратить в бегство весь корпус паши, – сказал он так громко, что ни одно слово не ускользнуло от сидевшего рядом укротителя змей. – Он еще не знает, что вы со всех концов собираетесь сюда, иначе он не отважился бы зайти так далеко. До наступления утра вы должны выступить со своими храбрыми воинами, а на рассвете сделать нападение.
– Не делайте этого, – внезапно прозвучал глубокий, сильный голос – он принадлежал укротителю змей. – Это было бы для вас падением, гибелью!
Незнакомец вскочил с места.
– Кто сказал это? – гневно вскричал он.
– Я, Абунец, укротитель змей. Не полагайтесь на слова этого человека, он хочет заманить всех вас на смерть.
– Допросить старика! – беспорядочно закричали другие, а иностранец громко выражал свою ярость и, казалось, не хотел допустить укротителя змей до ответа.
– Это турок, шпион! – закричал он, указывая на Абунеца. – Он держит змей только для виду.
– Он – турок! Он отказался от вина, – раздалось в толпе.
– Паша подослал его выведать численность ваших сил, – продолжал иностранец, – он – шпион!
– Шпион! Да, да! Он шпион! – кричали многие. Абунец поднялся с места.
– Делайте, что угодно, господа, – сказал он, – возьмите меня под стражу как шпиона или выступайте против паши, говорю вам, что вы погибли, если сделаете нападение. Не хотите верить моему предостережению, так слушайте вон того…
Присутствующие, по-видимому, разделились на две партии.
– Тот же, что назвал меня шпионом, явился сюда подстрекать вас к нападению и тем передать вас в руки паши, – продолжал укротитель змей. – Берегитесь его, он – орудие Мансура, клеврет бывшего шейх-уль-ислама, он пришел заманить вас на смерть.
– Замолчи, старый пес, или я выбью из тебя храбрость! – закричал иностранец и, бешено размахивая кулаком, подступил к Абунецу.
– Не трогай меня, Алабасса, младший ходжа из Перы, или ты пропал, – отвечал укротитель змей.
– Он знает его! Он его знает! – восклицали присутствующие, обступая обоих противников. – Он знает его имя! Он назвал его младшим ходжой. А тот назвал старика шпионом.
Иностранец, которого укротитель змей назвал Алабассой, орудием бывшего шейх-уль-ислама, был вне себя от гнева. Злоба кипела в нем на старика, который снял с него маску и назвал его клевретом Мансура. Откуда мог знать это укротитель змей? Почему знал он его имя? С бешенством напал он на старого Абунеца и ударом кулака хотел заставить его молчать, считая это лучшим и скорейшим средством избавиться от опасного врага. Он полагал, что старость сделала Абунеца неспособным ко всякому серьезному сопротивлению и что потому ему не будет стоить никакого труда справиться с ним. Но расчет Алабассы оказался неверным, хотя его отнюдь нельзя было назвать слабым, к тому же злоба и опасность делали его сильнее, чем когда-либо, тем не менее нападение неожиданным образом приняло другой оборот, чем он предполагал.
Оба инсургентских вождя оставались пока безмолвными зрителями происшедшей ссоры. Они не знали, кому из двоих верить. Алабасса выказал себя их другом и доброжелательным советником, пил с ними вино и побуждал их к нападению – они никак не могли поверить, чтобы он мог быть изменником. Другой был бродяга, укротитель змей, по-видимому, принадлежавший к врагам или к туркам. Итак, положение старого Абунеца было весьма незавидно. Он был среди мятежников, которые ненавидели и опасались каждого турка. Позы присутствующих уже убедили его, что между ними не было ни одного, кто бы держал его сторону. Никто не помогал ему, никто не удерживал его противника, когда тот, размахивая кулаками, бросился на старика, – все оставались праздными зрителями происшедшего затем жестокого кулачного боя, никто не вмешивался в него – все стояли кругом и смотрели, даже оба инсургентских вождя и те, сидя за столом, равнодушно смотрели на бойцов, спокойно пуская голубоватый дым из своих коротких глиняных трубок.
Алабасса, клеврет Мансура, боялся дурных результатов, если только ему не удастся заставить молчать проклятого старика, который обличал его и как изменника мог привести к страшной смерти на одном из ближайших деревьев. Но бешеный удар кулака, направленный им в голову противника, отскочил от нее, словно та была из железа. Тем не менее, никто из присутствующих не сомневался, что в этой борьбе старый укротитель змей должен уступить, так как противник его был моложе и, казалось, значительно превосходил его силой. Алабасса вторично поднял кулак, чтобы на этот раз, словно молотком, ударить Абунеца прямо в голову, но в ту же минуту почувствовал на себе руки старика. Укротитель змей спокойно выдержал первый удар, второго он не стал дожидаться, а схватил своего противника за грудь и шею и далеко отбросил его от себя. При этом Алабасса нечаянно наступил на одну из змей. В бешенстве со страшным шипением бросилась она на него и заставила его в ужасе отступить – рассвирепевшее существо хотело преследовать его, остальные змеи последовали примеру своей подруги.
– Убери твоих ядовитых гадов, старый пес, иначе мы убьем их, – закричал вне себя от ярости Алабасса.
– Убейте змей! – кричали некоторые из присутствующих, сильно напуганные яростью странных животных.
– Кто тронет у меня хоть одну из них, смерть тому! – грозно воскликнул укротитель змей.
– Уж не хочешь ли ты воспользоваться ими для своей защиты, шпион? – с сарказмом спросил Алабасса, желая натравить всех присутствующих на старика.
– Я сам сумею защититься, младший ходжа из Перы, который хочет по поручению Мансура заманить этих воинов на погибель, – отвечал Абунец.
– Так спрячь же своих змей, чтобы я мог размозжить тебе твой проклятый череп, злоречивый пес! – кричал Алабасса, не в силах сдерживать долее своей гнев.
– Будешь ли ты отрицать, что ты Алабасса? – спросил укротитель змей, успокаивая раздраженных животных и пряча их в стоявший сбоку ящик. – Уж не намерен ли ты отрицать, что ты младший ходжа из Перы?
Алабасса бросился на старика, завязалась бешеная схватка. Яростное нападение молодого и к тому же раздраженного человека, по-видимому, должно было сейчас же положить конец этой борьбе – старый Абунец принужден был отступить. Но он отступил только на два шага, затем положение дел мгновенно изменилось. Укротитель змей схватил своего противника и с размаху бросил на землю. Он сделал это так быстро, так легко, что, казалось, это не стоило ему никаких усилий.
По его обнаженным, смуглым, худощавым рукам нельзя было догадаться о присутствии в нем такой силы, и все считали падение Алабассы просто случайностью. Мигом вскочил он на ноги и бледный, дрожа от бешенства и злобы, снова бросился на старого Абунеца, вытащив из кармана маленький кинжал, которого до сих пор никто не видел у него.
Абунец заметил блестящее орудие в руках не помнящего себя от ярости врага.
– А, так вот чего ты хочешь, младший ходжа из Перы, – хладнокровно сказал он. – В таком случае ничто не поможет, ты должен умереть.
С пеной у рта бросился Алабасса на своего противника, однако ему не удалось ранить его. Старик снова далеко отбросил его от себя и на этот раз с такой ужасной силой, что вызвал всеобщее удивление и на минуту поднялся во мнении толпы. В первый раз видели они старика, обладавшего такой силой, этого никто не ожидал от него и теперь просто не верил своим глазам. Такой оборот поединка невольно вызвал у всех крики удивления, и теперь казалось, что благосклонность толпы перешла на сторону человека, который имел еще такую громадную силу в своих сухих, старческих руках. Но Алабасса вовсе не хотел признать себя побежденным, хотя при падении и вывихнул левую руку. Он вскочил как ни в чем не бывало. В правой руке при свете свисавшей с потолка лампы сверкал кинжал. Скрипя зубами, как олицетворение безумной злобы, бросился он в третий раз на старика.
На этот раз нападение обошлось ему гораздо дороже. Терпение старика, казалось, истощилось. Не дожидаясь нового удара, он ударил Алабассу по лицу. Кровь хлынула у того изо рта или из носа, он зашатался: с такой ужасной силой поразил его меткий удар укротителя змей. Но тому хотелось положить конец борьбе. Второй меткий удар его кулака лишил чувств клеврета Мансура. Тогда Абунец вырвал у побежденного врага кинжал.
Словно мертвец лежал Алабасса на полу, а Абунец с мрачным видом стоял над ним, как победитель над побежденным. В его власти был этот человек, жалкое орудие Мансура. Ему оставалось только убить негодяя, вонзить ему в сердце кинжал. Но укротитель змей считал унизительным для себя убивать сраженного, лежащего у ног его врага, и с отвращением он отбросил от себя кинжал.
В эту самую минуту один из инсургентских вождей встал из-за стола: на улице перед кабаком поднялся страшный шум, с каждой минутой принимавший все большие и большие размеры. Ясно слышались крики нетерпеливых солдат, громко требовавших, чтобы их вели в битву. Но вот и внутри кабака снова поднялась суматоха. Воины утверждали, что укротитель змей был шпионом.
Предводитель инсургентов подошел к нему.
– Ты слышишь, мои солдаты считают тебя шпионом, – сказал он. – Я не желаю слушать твоих оправданий, все равно они ничем не могут изменить твоего положения. Ты мой пленник.
– Я не отказываюсь от плена, – отвечал старый укротитель змей. – Я знаю, что невиновен. Я вовсе не шпион. Я пришел предостеречь тебя от нападения. Не полагайся на слова того человека, который лежит на полу без чувств, он изменник.
– Обыскать карманы иностранца, – приказал предводитель стоявшим около него волонтерам.
Они бросились на Алабассу, оборвали его шитый шнурками кафтан и перешарили карманы.
– Вот бумажник! – закричал вдруг один из них, ощупав его рукой и почувствовав, что он глубоко вшит в подкладку.
– Оторвать его, – приказал начальник.
Солдаты сделали это и подали бумажник вождям. Те подошли к столу, чтобы подвергнуть бумаги тщательному осмотру. Все они, по-видимому, были вполне невинного свойства, так что один из вождей хотел уже собрать их и положить обратно в бумажник. Но в эту минуту другой нашел в нем секретное отделение, разорвал бумажник и достал несколько бумаг, доказавших, что старый укротитель змей был прав, называя иностранца младшим ходжой Алабассой из Перы. И это было бы еще ничего, он мог отказаться от своего прежнего положения и прежней религии. Но вот оба вождя, вокруг которых с любопытством толпились воины, нашли другие бумаги, из которых оказалось, что Алабасса был родом серб, что он, желая возвыситься в Турции, перешел в магометанство, что он состоял на службе у бывшего шейх-уль-ислама и действовал в его интересах. Тогда ярость всех бывших в кабаке инсургентов перешла все пределы, и оба вождя вовсе не считали своей обязанностью защищать изменника, шпиона и врага Отечества. Все бросились на успевшего уже прийти в чувство Алабассу. Он мигом был вытащен из кабака на улицу и растерзан на куски. Подобно диким зверям, набросилась разъяренная толпа мужчин и женщин на изменника, одни побивали его камнями и палками, другие рвали на куски. Через несколько минут клеврет Мансура обратился в бесформенную кровавую массу.
– Ведите нас в бой! – кричали инсургенты, размахивая оружием. – Мы хотим напасть на проклятых мусульман, хотим биться с ними. Зачем вы медлите, ведите нас. Мы хотим победить!
– Победить! Хотим победить! – отовсюду раздавались крики воинов, воодушевленных мужеством и ненавистью к врагам.
Это высокое чувство увлекло и обоих вождей.
– Не вступайте в битву! – закричал старый укротитель змей, которого два инсургента связывали веревками, чтобы как пленника потащить за собой. – Послушайтесь моего предостережения. Вы будете побеждены. Паша имеет в своем распоряжении силы, втрое превосходящие ваши…
Но голос предостерегающего Абунеца был заглушен криками солдат.
– Вперед! – громко разнеслось во все стороны.
– В бой! К победе! – кричали исполненные мужества воины, размахивая оружием.
Под прикрытием ночи они собрали свои отряды. Это было значительное войско. Затем жаждущие брани смельчаки выступили, увлекая за собой и плененного укротителя змей.
V
Жертва верной любви
Мы оставили Рецию как раз в ту минуту, когда она, беспомощная, всеми покинутая, в отчаянии, с ребенком на руках бросилась на рельсы перед приближающимся локомотивом. Что было ей теперь в ее жалком нищенском существовании, когда Сади оставил ее? Что было ей в жизни без него? Зачем должен был бедный ребенок, залог его любви, преждевременно узнать горе и нищету, единственный удел его и матери в этом мире с тех пор, как Сади бросил ее?
Есть глубина скорби, равная безумию. Если она охватывает нас своими когтями, если эта лютая скорбь терзает наше сердце, тогда нет места ни размышлению, ни страху, ни колебанию. В такую минуту, когда нам кажется, что Бог отступился от нас и нечего уже более ожидать нам на свете, в такую минуту Реция решилась умереть, не испугавшись ужасной кончины и греха, в такую минуту с улыбкой мужества, словно шла не на смерть, а на освобождение, бросилась она на рельсы.
Не являлась ли эта ужасная картина во сне Сади-паше? Где был он в то время, когда несчастная Реция искала смерти? Не подозревая о ее ужасной участи, занятый своими планами и важными делами, он сидел в роскошном дворце принцессы Рошаны. Неужели в эту минуту страшное предчувствие внезапно не охватило ужасом его душу? Не подсказал ли ему внутренний голос имя несчастной, покинутой им возлюбленной? Или ласки принцессы заглушили в нем тихий голос совести и он остался неуслышанным? Говорят, что при такой пылкой любви между любящими сердцами существует тесная связь, так что один предчувствует опасности и особенно тяжелые события в жизни другого, как бы далеко тот от него ни был. Имел ли Сади подобное предчувствие? Казалось, что да. У принцессы им внезапно овладело непреодолимое беспокойство, казалось, что-то влекло его оттуда, точно где-то ждало его какое-то дело.
Но не образ Реции носился над ним, не он наполнял его душу, не он всюду преследовал его. Он был давно уже вытеснен из его сердца другими, более блестящими образами.
В то время как несчастная женщина приняла отчаянное решение умереть вместе со своим ребенком, сторож на железной дороге, Туссум, человек уже пожилой, вышел из своего маленького, стоящего близ рельсов домика, чтобы исполнить свою обязанность: перед приближением поезда осмотреть полотно железной дороги. Осмотр этот приходилось делать ему так часто, что мало-помалу он стал чисто механически обходить рельсы. Такие работы, часто повторяющиеся и которые, в сущности, вовсе нельзя назвать работой, в конце концов делаются весьма небрежно. Но Туссум и в эту ночь исполнил свою обязанность. Низко, над самой землей держа фонарь, обходил он полотно железной дороги, производя осмотр. Была холодная, темная, неприветливая ночь, и старый Туссум качал головой, отправляясь в путь. Все небо было подернуто облаками. Сквозь них не сияла ни одна звездочка. Туссум осмотрел свою полосу и хотел уже повернуть назад к дому, как вдруг близко за собой услыхал рев локомотива. Он хотел отойти немного в сторону, так как ему хорошо было известно, что нельзя стоять близко к проходящему мимо поезду: ветром может втянуть неосторожного между колес.
В эту минуту шагах в пятидесяти ему показалась человеческая фигура. Туссум подумал, что ошибся, и хотел подойти поближе, но поезд с такой скоростью приближался к нему, что старик поневоле должен был отскочить от рельсов. Он побежал дальше, но не прошло и минуты, как с шумом мчавшийся локомотив догнал его. Тут он заметил, что какая-то женщина с ребенком бросилась на рельсы. Он закричал, но было уже слишком поздно. Шум поезда и рев локомотива заглушили его голос. Он хотел броситься к несчастным и оттащить их прочь с полотна – но было уже слишком поздно. Он сам бы неминуемо погиб, если бы в ту же минуту поспешил к Реции. Она уже бросилась на рельсы. Ужасная машина была совсем близко, для несчастной не было уже спасения.
Словно окаменев, Туссум не двигался с места. Глаза его были устремлены туда, где на рельсы бросилась Реция, он ясно видел еще ее белую одежду, резко выделявшуюся на темной земле, видел, как она еще раз простерла свою белую руку, как будто в последнюю минуту еще искала спасения и помощи, искала руки, которая бы вырвала ее и ребенка из когтей близкой смерти. Казалось, в последний момент ею овладело раскаяние. Но было уже поздно, все было кончено. Неподвижно стоял Туссум, угнетенный ужасным зрелищем, широко открыв глаза, пристально смотрел он на рельсы – фонарь выпал у него из рук. Поезд поравнялся с несчастными матерью и ребенком – вот он уже промчался через них… Они погибли…
Старый Туссум упал на колени, скрестил руки на груди и прошептал молитву. Такого ужаса он никогда еще не видывал. С отвращением, из крайности только поступил он сторожем на железную дорогу, эту дьявольскую машину, как называли ее сначала старые турки. Он и старая сестра его Харрем не имели больше никаких средств к жизни, а другого места он не нашел. Но в эту ужасную минуту, став свидетелем такого страшного происшествия, от которого все члены его тряслись, словно в лихорадке, он ощутил раскаяние, это было слишком ужасно! Он не смог спасти несчастную и ее невинное дитя!
Может быть, он даже подвергнется наказанию, сделав донесение о случившемся.
Поезд давным-давно уже умчался и, наверное, уже достиг отдаленного города, а Туссум все еще стоял на коленях на песке возле своего фонаря. Никто во всем поезде и не подозревал о случившемся. Один он, Туссум, знал это, один он был свидетелем ужасного происшествия. Но вот до ушей его долетел тихий крик ребенка. Туссум прислушался – он не ошибся, это был плач дитяти. Через минуту он стал громче. Туссум сейчас же подумал, что, может быть, бедный брошенный на рельсы ребенок избежал смерти, хотя и тяжело ранен. Собравшись с духом, он встал с колен, взял фонарь и по рельсам пошел к тому месту, где лежали Реция с сыном. Он думал найти изувеченный, окровавленный труп, но – удивительно! – хотя Реция и лежала словно мертвая между рельсами, так что вагоны наверняка прошли через нее и ребенка, но Аллах спас несчастных, первый удар лишил Рецию чувств, ребенок же остался невредим и громко плакал.
Туссум прежде всего осторожно отнес обоих с опасного места и положил на песок далеко от рельсов, так что теперь они были уже в безопасности, затем взял фонарь и по рельсам поспешил к своему довольно просторному сторожевому домику.
– Харрем! – крикнул он, толкнув ногой дверь, своей сестре, уже спавшей. – Харрем, поди-ка сюда! Случилось большое несчастье.
– Несчастье? – спросила сестра Туссума, она имела очень сострадательное сердце и прежде, когда еще была побогаче, охотно делилась всем, что имела, с каждым бедняком.
Туссум рассказал ей о несчастном приключении.
– Может быть, можно еще помочь им, – сказала Харрем. – Пойдем. Отведи меня туда.
– Ребенок жив, но женщина или девушка, кажется, погибла, – заметил Туссум, провожая сестру к тому месту, где лежала Реция с сыном. – Она не шевелится.
– О Аллах! – вскричала старая турчанка, набожно сложив руки, она была богобоязненна и добра.
– Клянусь нашим божественным пророком, это было зрелище, какого я век не забуду!
– Ты и теперь, Туссум, бледен, как мертвец…
– Я еще весь дрожу.
– Аллах велик, – сказала Харрем. – Если будет на то его святая воля, мы застанем в живых обоих.
– Мы отправим их в город.
– В город? Теперь, ночью, Туссум? Ни за что я не могу допустить этого. Их надо перенести в мою комнату.
– Но если она умерла?
– Вот они! Ты слышишь голос ребенка?
– Он кричит так жалобно! Бедная, несчастная женщина! – сказала сострадательная Харрем при виде бездыханной Реции, в отчаянии ломая руки. – Какую нужду и горе должна была испытать бедняжка, чтобы искать здесь смерти и бросить в ее страшные объятия невинного крошку. Мы с тобой, Туссум, бедны, но есть на свете люди еще беднее нас.
И добрая Харрем, в широком платье из светлой материи, с лицом, закрытым белым ячмаком, прежде всего подняла плачущего ребенка.
– Маленький мальчик! Возьми, подержи его, Туссум, он цел и невредим, – сказала она.
Старик довольно неловко взял ребенка на руки, тот испугался и закричал еще громче. Харрем наклонилась над Рецией и прежде всего сдернула покрывало с ее лица.
– Она еще так молода и прекрасна, но так бледна и безжизненна, словно мертвая. Вот посмотри, – говорила добрая старушка, в это место должна она была получить страшный удар, отсюда, через головную косынку, течет кровь.
– Ну что, она умерла? – спросил Туссум.
– Кажется, что так.
– Послушай, дышит ли она еще?
Харрем нагнулась к Реции, приложилась губами к устам безжизненной девушки, чтобы почувствовать, есть ли у нее еще дыхание.
Ребенок кричал так громко, так сильно, что Туссуму совсем нельзя было разговаривать с сестрой. Он отнес его в сторону и положил на песок, а сам вернулся оказать помощь Реции.
– Она еще дышит, но очень слабо, – крикнула ему Харрем.
Теперь ребенок был довольно далеко и крик его не мешал их разговору.
– Что нам теперь с ней делать?
– Мы должны помочь ей, должны прежде всего отнести ее домой, – отвечала Харрем. – Задело, Туссум.
Старик исполнил желание сестры, и оба попробовали нести Рецию, но эта ноша оказалась не по силам престарелой Харрем. Туссум как можно тише и осторожнее взял безжизненную Рецию на руки и один отнес ее в свою хижину. Харрем несла ребенка и фонарь.
Сторожевой домик был жалкой, ветхой деревянной хижиной, как и большинство домов в Константинополе, но зато состоял из нескольких комнат. Добрая Харрем прежде всего велела перенести Рецию, личность ей вовсе неизвестную, на свою постель, а чтобы успокоить ребенка, дала ему немного молока и уложила спать. Теперь она могла сосредоточить все свое внимание на несчастной больной. Освежила ей рану, обмыла кровь и позаботилась о том, чтобы Реции было покойно. Туссум предоставил все заботы своей сострадательной сестре, а сам лег спать.
Рана вскоре, по-видимому, начала заживать, но больная все еще не приходила в сознание: страх и возбужденное состояние, которые пришлось пережить бедной Реции, вызвали горячку. Много тяжелых дней и ночей принесла старой Харрем болезнь Реции. Целые недели пролежала больная в борьбе со смертью. Добрая старушка, кроме того, должна была еще заботиться и о ребенке, расцветавшем благодаря ее материнскому уходу.
Пришла весна. Казалось, что горячка хотела наконец покинуть Рецию. К больной вернулось сознание, рана зажила, но бедняжка была так слаба, что все еще надо было опасаться за ее жизнь. С удивительной самоотверженной любовью ухаживала за ней старая Харрем, употребляя все усилия для ее спасения. Отрывками, насколько позволяли силы больной, узнала она обстоятельства ее жизни и еще более привязалась к прелестной девушке. При своей бедности она не жалела ничего, тратила последний грош для подкрепления и восстановления упавших сил выздоравливающей больной. Больше всего помогло выздоровлению Реции то обстоятельство, что дитя ее было спасено, и она снова могла держать в объятиях своего любимца, свое единственное сокровище.
Так медленно подвигалось ее выздоровление. С наступлением лета она могла уже по целым часам оставлять хижину, утром и вечером гулять вблизи нее под тенью деревьев, вдыхая чудный, освежающий и подкрепляющий воздух. Харрем радовалась, что ей так хорошо удалось довершить дело спасения, на которое она употребила целые месяцы, и Реция чувствовала горячую благодарность к доброй, набожной старушке, сестре Туссума. Грустная улыбка сияла на бледном, но прекрасном лице Реции всякий раз, как Харрем говорила с ней и всячески старалась развлечь ее. Глубокая задумчивость лежала в ее взгляде и была разлита по всему прелестному лицу ее; длинные темные ресницы, осенявшие ее глаза, усиливали это выражение. Она была спасена, вырвана из когтей смерти и снова возвращена к жизни, горячо благодарила она свою спасительницу за все ее благодеяния. Она оказала ей помощь, спасла от неминуемой смерти и от греха сделаться самоубийцей и убийцей своего ребенка – она должна была жить, жить для своего сына. Часто в жаркие летние дни, по целым часам задумчиво глядя вдаль, она сидела под старыми тенистыми деревьями рядом с домиком. Деревья эти прилегали к стене, по-видимому, окружавшей какой-то парк или сад. Реция не знала, кому принадлежал этот сад, вблизи которого она охотно сиживала, погруженная в свои мысли. Да она и не спрашивала об этом.
На незначительном расстоянии находился маленький летний дворец султана, называемый Цветочным павильоном, так как огромный сад, окружавший этот маленький невидимый дворец, представлял собой роскошный цветник, далеко разливавший благоухание. На заднем плане раскинулись большие вековые деревья, цветущие кустарники, жасминовые беседки и розовые аллеи, и истинное наслаждение было гулять там вечером. Султан Абдул-Азис подарил этот Цветочный павильон принцу Юсуфу, который всегда с удовольствием посещал его и очень любил гулять в его прелестном саду. Для принца произвели некоторые перемены в павильоне, расширили гаремные покои, выстроили конюшни, устроили бега и, по приказанию султана, сделали все, чтобы пребывание в Цветочном павильоне для принца было приятным.
Несколько недель тому назад принц Юсуф со всем своим штатом переселился в Цветочный павильон на все летние и осенние месяцы. Принц не имел уже более при себе своего друга, своего прежнего наставника и адъютанта: Гассан постоянно находился в свите султана, а Юсуф не мог уже более привязаться в такой степени к другому адъютанту. Чаще всего любил он быть в одиночестве и без свиты выезжать на прогулки верхом.
Однажды принц по обыкновению приказал оседлать свою любимую лошадь. Он сошел в переднюю часть сада, где слуги водили стройное, изящное животное, вскочил в седло и один выехал из сада; все давным-давно знали его обычай выезжать на прогулку без свиты. Да никто в это время и не узнал бы в нем принца. Он был в черном европейском костюме, красной феске, подобно тысячам знатных турок, да и сбруя его коня была нисколько не богаче, чем у любого банкира в Галате.
Вследствие своей замкнутости, необщительности и меланхоличности характера принц Юсуф не очень-то был любим своей свитой, да и в остальных кругах. Было странно и даже неприлично принцу вести себя таким образом, возбуждать так мало внимания и быть таким мечтателем, вместо того чтобы сыпать вокруг себя золото. Принц Юсуф, по-видимому, ни к чему не имел пристрастия. Даже красота женщин и та не восхищала его. Несколько недель тому назад, как мы уже знаем из одной предшествовавшей главы, он отослал прекрасную и умную дочь Гуссейна-Авни-паши назад к отцу, так как не чувствовал к ней любви. Сердце мечтательного Юсуфа все еще принадлежало той звезде его жизни, которую он только раз видел и с тех пор не мог уже позабыть.
Говорят, человек любит истинно только один раз в жизни, все остальное, принимаемое им за любовь, – неистинное, подогретое чувство. Принц все еще мечтал о Реции. Гулял ли он в часы уединения по аллеям сада, катался ли верхом, – всюду стоял у него перед глазами ее прекрасный образ. Он не видел больше Реции, тщетными оставались все его попытки отыскать предмет страсти. Одно время он думал даже, что может любить другую и сделаться счастливым, потому-то он и взял в свой гарем дочь военного министра. Но то, что в первую минуту он счел любовью, было не более, как мимолетная вспышка страсти, которая угасла так же быстро, как и возникла. Что было ему теперь в Лейле, дочери Гуссейна? Он чувствовал, что не может сделать ее счастливой. Он не любил ее, он любил другую, которую не мог назвать своей, и любил ее так восторженно, так обожал ее, как солнце, как прекрасный цветок, как яркую звезду. Он не хотел, чтобы Лейла была несчастна, но осчастливить ее он был не в силах, и так, из доброго побуждения, вовсе не желая оскорблять чувства девушки, он отослал ее в дом отца.
В этот вечер, катаясь по полям, он всю дорогу думал о Реции и из головы его не выходил вопрос, придется ли ему еще когда-нибудь увидеть ее. На обратном пути, когда солнце уже склонялось к горизонту и тени приняли большие размеры, он случайно подъехал к той части стены, окружавшей его сад, по соседству с которой росли старые, тенистые деревья. Вдруг Юсуф заметил под их тенью медленно прогуливавшуюся молодую женщину. Казалось, она не слыхала и не замечала его приближения, она откинула покрывало с лица, чтобы свободнее вдыхать свежий вечерний воздух. Это была Реция. Оставив спящего ребенка в хижине, словно гонимая какой-то невидимой силой, она снова вернулась под сень деревьев, чтобы насладиться чудным вечером. Тут-то и заметил ее Юсуф; радостное волнение охватило его при виде прекрасного, горячо любимого им существа. Он не ошибался, это была она, прелестная Реция! Он снова нашел ее, снова видел перед собой ее чудный образ. Он невольно остановил лошадь, боясь пошевельнуться, чтобы не быть замеченным; Юсуф свободно мог любоваться прекрасной фигурой, прелестным, милым лицом своей возлюбленной.
Вдруг Реция заметила всадника и проворно накинула ячмак на лицо. Юсуф спрыгнул с лошади, не схватив ее повода; что было ему за дело, куда денется лошадь и что с ней станется. Он пустил ее, а сам поспешил к Реции. Какое счастье! Он снова нашел ее! Заметив, что она не узнала его, он не сказал, что давным-давно знает и любит ее, не сказал и кто он. Но он был с ней так вежлив, приветлив и деликатен, что расположил Рецию к себе. Она позволила ему идти рядом с собой и с удовольствием прислушивалась к его умному, увлекательному разговору. Да, она должна была сознаться себе, что этот знатный юноша обладал нежным, чувствительным сердцем.
Юсуф был счастлив, что нашел Рецию. Он спросил, где она живет, и молодая женщина чистосердечно и без замешательства отвечала ему. Тут она заметила, что лошадь его все удаляется. В ответ на это принц сказал, что она не убежит, но что он готов обойтись и без лошади, – он так рад, что наконец встретил ее. При этих словах молодая женщина покраснела под своим покрывалом. Немного погодя она объявила, что должна идти домой, и Юсуф не удерживал ее. Он простился, и они расстались.
Принц в счастливом настроении вернулся в павильон. Трудно было узнать в нем прежнего меланхолического, необщительного Юсуфа. К удивлению прислуги, он пришел пешком. Никто не смел спросить его о лошади. Через несколько часов конюхи поймали блуждающее по полю верное животное, отыскивающее своего хозяина. Прислуга не знала, чем объяснить этот странный случай, все заметили только, что принц был гораздо веселее и счастливее обыкновенного.
Реция не знала, что юноша, говоривший с ней, был принцем. Правда, ей казалось, что она уже раз видела его, но где – этого она не могла припомнить. Вернувшись домой, она долго еще думала о незнакомом, красивом, приветливом юноше. Когда она на следующий вечер снова пришла на свое любимое место, он был уже там. Теперь ей казалось, что она сделала нехорошо, снова придя на это место. Он же подошел к ней с нескрываемой радостью, подал ей руку в знак приветствия и предложил быть ее кавалером, уверяя, что это было бы для него высшим наслаждением, и что всю ночь и весь день он радовался возможности снова увидеть ее. Эти слова, выходившие из глубины души Юсуфа, произвели удивительное действие на Рецию. Она чувствовала, что юноша любит ее, что он всем своим чистым сердцем привязан к ней, может быть, она могла бы быть счастливой, ответив ему взаимностью… но она принадлежала другому, она была несвободна, она не могла принадлежать ему. Ее сердце, любовь – отданы были другому! Хотя Сади оставил и забыл ее, она все-таки желала оставаться верной ему до смерти. Она не могла отдать свою руку этому юноше, если бы даже он и желал осчастливить ее, она должна была остаться в нищете и бедности, должна была принести эту жертву своей любви.
На следующий вечер, снова встретив Рецию в тени деревьев, Юсуф опустился перед ней на колени, страстно схватил ее руку и признался в своей пламенной любви.
– Будь моей, Реция, – умолял он, – я люблю тебя, я не могу быть счастлив без тебя! Ты должна быть моей.
Хотя Реция и знала, что юношу зовут Юсуфом Изеддином, но ей неизвестно было, что это сын султана.
– Встань, – кротко сказала она, – не заставляй страдать себя и меня от таких слов, Юсуф. Не ищи моей взаимности, не требуй, чтобы я принадлежала тебе. Будь другом бедной Реции, которая не смеет нарушить своей клятвы. Я принадлежу другому, – тихо созналась она, – я не могу быть твоей.
– Ты принадлежишь другому? Еще и теперь?
– Вечно! Вечно!
При этих словах у принца так и упало сердце.
– Так ты не можешь любить меня? – тихо сказал он.
– Нет, я могу любить тебя, Юсуф, как друга, как брата, – отвечала Реция. – Такой же любовью должен и ты любить меня. Умоляю тебя сделать это. Не требуй от меня большего. Будем друзьями.
Просьба была так искренна, нежна и так мило произнесли ее уста Реции, что принц, увлеченный добротой и прелестью своей возлюбленной, схватил ее руку и осыпал поцелуями.
– Не отталкивай меня, Реция! – воскликнул он. – Я ведь ничего другого не желаю, как только иметь право любить тебя, прекраснейшая и очаровательнейшая из всех женщин.
И страстный юноша порывисто прижал руку Реции к своим устам.
Она дрожала, она чувствовала, что должна удалиться, должна бежать от Юсуфа, что она принадлежит Сади…
– Я твоя, мой Сади, твоя! – прошептала она, вырвалась от принца и убежала.
Юсуф смотрел ей вслед. Ему было и больно и вместе с тем хорошо на сердце. Он ничего больше не хотел, как только иметь право любить Рецию.
VI
Сирра и палач
Вернемся теперь к Сирре, которую Будимир доставил на место казни перед деревянными воротами Скутари. Только небольшая кучка любопытных собралась перед страшным эшафотом, воздвигнутым палачом. Холодная, сырая, пасмурная погода, да еще то обстоятельство, что ни газеты, ни объявления не извещали о казни пророчицы, объясняли слабое участие, какое принимал народ в ужасном событии, которое должно было произойти после заката солнца.
Мансур-эфенди, до самого часа казни все еще бывший шейх-уль-исламом, своим обширным влиянием постарался избежать огласки, он не знал, какое еще действие произведет на массу казнь пророчицы. Очень легко могло случиться, что в подобном случае народ вступился бы за чудо, и на месте казни дело дошло бы до опасных выступлений. Мансур-эфенди имел обыкновение заранее обдумывать все и принял меры для предупреждения подобного неприятного случая.
Когда тюремная карета подъехала к помосту, на котором возвышалась виселица, Будимир прежде всего приказал своему помощнику продеть веревку сквозь массивное железное кольцо в передней перекладине. Между тем отряд кавасов оцепил помост. Только что Будимир попробовал, хорошо ли действует опускной клапан, как вдруг прискакал гонец от Мансура с приказанием поспешить с исполнением приговора, чтобы казнь продолжалась недолго и не возбуждала бы большого внимания.
На место казни прибыло уже несколько имамов, на которых возложена была обязанность перед казнью призывать преступников к покаянию и молитве. Не раз приходилось им исполнять эту обязанность – сотни, даже тысячи преступников в последнюю минуту жизни видели они, – но и они содрогнулись от ужаса при виде Сирры. Такого страшного, отвратительного существа они никогда еще не видывали. На Сирре была надета длинная, красная одежда приговоренных к смерти. В этом ужасном костюме она казалась еще страшнее, чем когда-либо. Казалось, это было не человеческое существо, не девушка – такого странного создания, по-видимому, не принадлежавшего ни к людям, ни к животным, имамы никогда еще не призывали к молитве.
Сирра проворно и ловко, словно кошка, влезла на помост; помощник палача снял с нее веревки, исключая одну, привязанную к ее руке. Подобно тому, как водят на цепи диких зверей, так и помощник палача на веревке ввел Сирру на помост. Небольшая кучка зрителей из народа с ужасом и отвращением смотрела на преступницу, на это страшное существо, влезавшее на помост. Они не знали, что это была пророчица, бывшее орудие шейх-уль-ислама.
Напрасно искала Сирра удобного случая вырваться из рук палача. Она была таким созданием, для которого ничего не стоило при случае обновить рубцы, покрывавшие лицо и шею Будимира. В бешенстве и отчаянии она была страшна, владея ужасной силой, и была готова на все, чтобы только освободиться или отомстить за себя. Но помощник палача был осторожен. Он оставил одну веревку на руке Сирры. В то время как он поднимался по ступеням помоста, рядом с ним взбиралась и она, будучи не в силах убежать. Слуга Будимира крепко держал ее.
Солнце, в виде огненного шара видневшееся из-за тумана и туч, уже склонялось к горизонту, через минуту оно должно было исчезнуть – а казни в Константинополе совершались всегда после заката. Когда Сирра подошла к столбам, образовавшим виселицу, слуга передал своему господину веревку, на которой держал Сирру, словно дикого зверя. К ней подошли имамы. Сирра потребовала, чтобы ее прежде всего освободили от позорной веревки. Один из имамов дал знак палачу исполнить желание преступницы, и вот последние оковы были сняты с Сирры. Она ощутила себя свободной, но Будимир и его помощник были так близко, что им стоило только протянуть руку, чтобы схватить ее.
Имамы призвали осужденную к молитве и показали ей место, где она должна была совершить ее. Сирра последовала приглашению и опустилась на колени; ей это было очень кстати: теперь она избавилась от неприятного соседства черкеса-палача. Минута, отведенная для молитвы, была последней в жизни преступника. И так уже слишком долго длилась вся эта церемония. Будимир думал о приказании шейх-уль-ислама. Казнь должна была совершиться сию же минуту. Однако он не смел помешать молитве. Приложив руку к груди для молитвы, Сирра занята была в это время изобретением средства к бегству и спасению. Она все еще не отказалась от мысли избежать виселицы, все еще не приготовилась к смерти. Неужели она должна была умереть безвинно, неужели Мансур должен был победить, он и грек – восторжествовать? Нет, этого не должно случиться! Даже в последнюю минуту она не отчаивалась. Единственное, что ее беспокоило, это длинная красная одежда. Если бы она на самом деле рискнула сделать попытку к бегству, эта длинная одежда должна была служить ей непреодолимым препятствием, а сбросить ее она не могла. Однако она должна была на что-нибудь решиться. Время, данное Сирре для молитвы, уже проходило – палачом овладело нетерпение. Через минуту, когда он схватит ее и набросит петлю на шею, будет уже поздно, тогда все будет кончено.
Не теряя ни минуты, Сирра внезапно вскочила. Прежде чем Будимир и слуга его могли схватить ее, своей единственной рукой быстро сорвала с себя красный балахон и, оставшись в своей обычной черной одежде, проворно и ловко, как кошка, спрыгнула с подмостков в середину отступивших от ужаса кавасов. Громкий крик раздался из толпы свидетелей этого неожиданного происшествия. Безобразное создание, на которое с тех пор, как оно явилось на подмостки, все смотрели с удивлением и отвращением, теперь внезапно приобрело в глазах зрителей истинно страшный, дьявольский облик: большинство из них расступилось с громким криком, точно сам дьявол очутился посреди толпы.
Но Будимир не мог так легко отказаться от своей жертвы. Вместе с помощником он бросился в погоню за осужденной, в то время как кавасы разбежались с диким криком и все свидетели этой страшной дикой погони в ужасе расступились.
Как перед Сатаной, отступали все перед Сиррой, когда она сделала попытку укрыться в толпе от преследования Будимира. Несмотря на свою ловкость и проворство, она ошиблась в расчете: число зрителей было так незначительно, да и те, которые были, так испуганно отступали перед ней, что она тщетно пыталась найти в толпе защиту и спасение. Она бросалась туда и сюда, преследуемая палачом и его слугой, но все было напрасно. Недолго продолжалась эта погоня и кончилась неудачно для Сирры, которая опять очутилась в руках палача. Будимир снова втащил свою жертву на помост. Хитрой Сирре вторично чуть было не удалось убежать от него – в третий раз этого не должно было случиться. Со свойственной ему уверенностью и искусством он накинул ей петлю на шею, в то время как она стояла на опускном клапане – через минуту Сирра, вися на веревке, качалась бы в воздухе…
Но вот по дороге с другой стороны ворот показался мчавшийся во весь опор всадник, издали махавший белым платком. Палач, глаза которого от бешенства и напряжения во время погони за преступницей налились кровью, не видел всадника, но имамы закричали ему, чтобы он остановил казнь.
Уже нога Будимира была на засове, руки Сирры были уже завязаны на спине и петля накинута ей на шею. В эту минуту всадник подъехал к помосту. Это был Гассан, адъютант султана.
– Именем могущественного султана, остановись! – закричал он. – Осужденная помилована! Именем его величества, она должна остаться в живых!
Слова эти подействовали. Во всаднике, проворно соскочившем с коня, палач сразу узнал адъютанта султана. Сирра поняла, что она спасена. Петля уже так крепко стягивала ей шею, что она через секунды ждала ужасную смерть на виселице, и теперь, в последнюю минуту, вдруг подоспела помощь!
Будимир выпустил из рук веревку. Гассан подал ему приказ султана.
– Я пришел не слишком поздно! Осужденная невиновна в убийстве! – воскликнул Гассан и затем приказал кавасам подать карету.
Палач был лишен своей жертвы. Изумленные имамы тихонько перешептывались между собой. Сирра же, как только сняли с нее петлю, дрожа опустилась на колени.
Все зрители, мужчины и женщины, были крайне удивлены тем, что осужденная в последнюю минуту была помилована, этого никогда еще не бывало! Все говорили о безобразной фигуре Сирры, о поводе к ее осуждению. В это время Гассан приказал освобожденной девушке сесть в карету и, велев кучеру ехать в Беглербег, сам вскочил на лошадь и последовал за повозкой. Любопытные разбрелись, не увидев ожидаемой казни. Правда, они достаточно надивились приготовлениям к ней, самого же зрелища им увидеть так и не удалось.
Имамы поспешили в конак шейх-уль-ислама донести ему о случившемся, но не застали дома Мансура-эфенди.
Палач был в крайнем негодовании: хотя он и должен был получить такую же плату за казнь, как если бы Сирра действительно была повешена, однако он был сильно раздражен тем, что у него похитили жертву в последнюю минуту, когда им овладела уже жажда крови. Когда кавасы и любопытные разошлись, он все еще оставался вместе с работником на помосте. В слепом бешенстве он начал рубить столбы виселицы и ломать доски. Глухие удары топора доносились до ближайших улиц Скутари, между тем как вечер быстро покрыл своей мглой город и место казни.
В это время карета, в которой сидела избавленная от ужасной смерти Сирра, доехала до Беглербега. Здесь у больших ворот Гассан приказал спасенной им девушке подождать немного, пока он вернется. После этого он отправился в покои султана и доложил ему, что пророчица еще не казнена, а ждет внизу, чтобы выступить свидетельницей против Мансура и раскрыть его преступления.
– Я не желаю более ни видеть, ни выслушивать ее! – воскликнул Абдул-Азис. – Она должна радоваться, что избежала смерти, а в доказательствах вины шейх-уль-ислама мы более не нуждаемся, после того как он сегодня вечером отстранен от должности. Я желаю, чтобы Феми-эфенди занял его место, и приказываю, чтобы он от моего имени передал бывшему шейх-уль-исламу: пусть он радуется, что сильнее не почувствовал моей немилости. Тебе же обязаны мы благодарностью за твои неусыпные старания обнаружить истину и обличить виновных, тебе и Сади-паше! Мы желаем дать тебе явное доказательство нашей благосклонности и с этого дня жалуем тебя великим шейхом нашего двора. Ты знаешь, сан этот равносилен званию визиря.
Гассан преклонил колено перед султаном и благодарил его за эту необыкновенную милость. Место или, вернее, титул великого шейха при Константинопольском дворе давно уже было вакантным. Последним владельцем его был принц. Теперь же Гассан, как любимец султана, носил этот титул, дававший ему право не только по-прежнему быть всегда в свите султана, но и занять одну из высших должностей, с которой сопряжены были огромные доходы.
Когда через несколько дней после этого великий визирь занемог так опасно, что едва ли можно было надеяться на его выздоровление, то хотя Гуссейн-Авни-паша и заменил его в совете министров, но большинство его дел и докладов султану принял на себя Сади-паша. Абдул-Азису он был симпатичнее других, к тому же он пользовался полным доверием Махмуда-паши и более всех был посвящен в его дела.
Гуссейн-Авни-паша и его сослуживцы с досадой смотрели на нового молодого советника султана как на человека, казавшегося им опасным. Сади возвышался слишком быстро. Они начали бдительно наблюдать за ним. Хотя он еще и не мог вытеснить их, но все-таки повышение его было такого рода, что начинало сильно тревожить их, тем более что в свите султана был уже один важный придворный сановник, которого они боялись: им слишком хорошо была известна преданность его тому, кому он был обязан всем. От Махмуда-паши они уже избавились; хотя он еще не умер, но болезнь его была такого рода, что он был пока устранен. Теперь им угрожала новая опасность в лице Сади и Гассана. В обществе визирей возникали уже мысли и планы, преследовавшие неслыханную цель – свержение с престола султана Абдул-Азиса, который не расположен был служить их целям и хотел возвести на престол своего сына Юсуфа и отменить старые законы о престолонаследии. Но об этих планах пока еще умалчивали: они возникали только в головах отдельных лиц.
Хотя великий визирь Махмуд-паша и не умер скоропостижно от яда, поднесенного ему греком Лаццаро в письме, однако заболел таким сильным воспалением, что в течение нескольких недель жизнь его была в опасности. Даже когда непосредственная угроза его жизни была устранена, состояние его здоровья было еще настолько тяжелым, что доктора предписали ему немедленный отъезд из Константинополя. Махмуд-паша должен был в сопровождении семьи отправиться куда-нибудь подальше, в расположенное высоко над морем место, и там попытаться восстановить свое расстроенное здоровье. О занятии прежней, крайне ответственной должности пока нечего было и думать.
Когда Гассан через одного из слуг объявил ожидавшей его внизу в карете Сирре, что она свободна и может идти куда угодно, она тотчас же вылезла из кареты, а слуга вручил кучеру деньги за эту поездку. Итак, Сирра счастливо избежала всех опасностей, вырвалась из рук низвергнутого ею Мансура – но куда было ей теперь идти? Прежде всего ей хотелось отыскать Рецию. С этой целью она отправилась в дом убитой и уже похороненной Ганифы, но нашла дом пустым. Наступила ночь. Побродив безуспешно по улицам Скутари, она велела перевезти себя в Галату. Казалось, что-то тянуло ее к жалкому, старому, грязному домишке ее бесчеловечной матери Кадиджи, от которой она никогда не видела ничего, кроме оскорблений и мучений.
Чудно создано человеческое сердце! Вечно стремится оно вернуться под родительский кров, будь это даже бедная, жалкая хижина, и хотя бы ты там ничего не видел, кроме горя и лишений. Что за таинственная сила влечет нас под родительский кров? Есть ли хоть один человек на свете, который бы не стремился к нему, а в старости с отрадой не вспоминал о нем?
Итак, Сирра прокралась к жалкому, грязному, деревянному домишке, где жила ее мать – Кадиджа. Дверь была заперта. Над подъездом, как почти во всяком доме, находился маленький балкон. Со свойственным ей проворством Сирра взобралась на него и через отверстие в стене пролезла на чердак, где старая Кадиджа хранила разный ненужный хлам и куда она никогда не ходила. Тут Сирра расположилась на ночлег и здесь намерена была жить, подобно летучей мыши или сове, которые ищут себе убежища в заброшенных, необитаемых местах, где они защищены от людского преследования.
VII
Салон леди Страдфорд
Густой, серый туман расстилался над лабиринтом улиц Лондона. Сквозь это покрывало не было видно ничего, кроме бесчисленного множества мерцающих огоньков уличных фонарей. Экипажи должны были двигаться довольно медленно, зато на тротуарах пешеходы передвигались с деловитой быстротой.
В аристократическом квартале Лондона, известном под именем Вест-энд, под вечер тоже господствовало сильное оживление, но пешеходов здесь было немного, разве только лакеи да повара. Зато все улицы были переполнены экипажами, отвозившими гостей знатных лордов или их самих в роскошные отели.
По Риджент-стрит, одной из лучших улиц Лондона, шел в этот туманный вечер молодой иностранный офицер. Он был в турецкой форме: серой военной шинели и фуражке. По-видимому, он искал номер дома. Навстречу ему попался лакей в желтой ливрее.
– Одно слово, – обратился к нему иностранец на чистом английском языке, – как близко отсюда отель леди Страдфорд?
Лакей пристальным взглядом окинул молодого иностранного офицера.
– Недалеко, милорд, – отвечал он вслед за тем. – На этой стороне, сразу же за Кондуит-стрит.
Молодой турецкий офицер поблагодарил его и пошел дальше. Завернув за угол названной улицы, выходящей на Риджент-стрит, он увидел впереди себя одетую в черное даму, которая переходила через грязное, сырое и скользкое шоссе. В ту же минуту несколько кабриолетов промчались по улице, направляясь к Риджент-стрит. Даме грозила опасность быть раздавленной.
Молодой офицер увидел, что лошади одной кареты чуть было уже не сбили ее с ног, и счел долгом спасти даму. Схватить ее и поставить на тротуар было для него делом одной секунды.
– Прошу извинения, миледи, – сказал он, когда дама была уже в безопасности. – Еще секунда, и вы были бы смяты лошадьми.
Дама под густой черной вуалью, пораженная бесцеремонностью незнакомца, смерила его гневным взглядом и хотела уже высказать ему свое негодование, но внезапно изменила тон, как только узнала настоящую причину такого поступка иностранца и увидела, что обязана ему спасением. По всей фигуре и обращению дамы молодой офицер сразу понял, что она принадлежит к высшему кругу.
– Если так, то к чему извинения, милорд, – сказала она. – Я не имею никакого повода сердиться на вас, напротив того, должна быть благодарна вам за оказанную услугу.
Очевидно, что-нибудь особенное заставило эту даму отправиться в такое позднее время одну, да еще пешком и под такой густой вуалью, чтобы не быть узнанной. Молодой турецкий офицер был, по-видимому, этим заинтересован. Дама в свою очередь была удивлена, встретив в этот час на Риджент-стрит турецкого офицера не в экипаже, а пешком.
– Я, кажется, угадываю ваши мысли, миледи, – сказал молодой офицер, продолжая идти рядом с таинственной незнакомкой. – Вас удивляет то, что я отправляюсь в один из отелей этой улицы не в экипаже, а пешком.
– Еще более дивлюсь я тому, что вы, иностранец, так превосходно говорите по-английски, – прервала его дама. – Вы уроженец Востока?
– Точно так, миледи, я собираюсь нанести визит леди Страдфорд, отель которой должен быть здесь поблизости, – откровенно признался молодой офицер.
При этих словах дама чуть заметно вздрогнула, искоса взглянув на своего юного простодушного спутника. По-видимому, он принадлежал к иностранным дипломатам, но, казалось, мало еще освоился с их тонкостями. Но дама под черной вуалью жестоко ошибалась. Эта поверхностная простодушная откровенность скрывала за собой глубокий расчет и действительно имела быстрый и блестящий успех.
– Леди Страдфорд? – спросила она. – Вы ее знаете?
– Точно так, миледи. Год тому назад я имел честь быть представленным леди Страдфорд в Константинополе.
– Так она была и на Босфоре? – спросила дама, сопровождая свои слова язвительной улыбкой.
– Точно так, миледи. Но смею спросить, что значит это и с таким ударением произнесенное вами?
– То, что леди Страдфорд по разным тайным делам была уже в Париже, Мадриде и Риме.
– Я слышал, что леди служит дипломатии.
– Дипломатии, вот как! – сказала она, и в тоне ее голоса слышалось сильное раздражение. – Другие, – продолжала она, – напротив, утверждают, что леди просто авантюристка, цель которой составляют одни интриги.
– Это слишком суровый приговор, миледи.
– Ах, не говорите этого! – почти с гневом прервала дама своего спутника. – Такой авантюристке ни один приговор не может быть назван суровым. Эта леди Страдфорд – одна из тех темных личностей, о которых никто не знает ничего настоящего. Верно только то, что в Париже поведением своим она вызвала разные сплетни, наделавшие много шума, и что она в разводе с мужем.
– Так леди замужем?
– Разумеется. Разве вы этого не знаете? – отвечала таинственная незнакомка. – Впрочем, в ее духе оставлять всех в недоумении относительно своих семейных отношений, это ее метод.
Казалось, теперь только разговор приобрел интерес в глазах молодого офицера. После этих слов он решил, что дама под черной вуалью, должно быть, соперница Сары Страдфорд.
– Известие, что леди Страдфорд замужем, действительно застало меня врасплох, – сказал он.
– Замужем ли леди Страдфорд, я не знаю, говорят только, что муж ее капитан или адмирал сэр Страдфорд.
– Адмирал?
– С адмиралом ли или с капитаном она в разводе, не знаю, слышала только, что совсем недавно она вернулась в Лондон из дальнего путешествия. Это вас удивляет, милорд? – сказала, смеясь, дама под вуалью. – Да, да, о, если бы только поклонники этой авантюристки знали, как их оплетают ложью и как предмет их обожания обманывает своего супруга!
– Кто же эти поклонники, миледи?
– Какая нужда мне знать и называть всех их, милорд. Говорят даже, что к числу их принадлежит и герцог Норфолк, так говорят, а правда ли это, я еще не знаю.
– Герцог Норфолк! Советник первого министра? – спросил изумленный турецкий офицер.
– Он самый. Видите там экипаж? – вдруг воскликнула дама, указывая на изящную карету, куда только что сел господин, вышедший из роскошного, как дворец, дома леди Страдфорд. – Это герцог. Это действительно он.
Молодой офицер хотел задать еще один вопрос своей незнакомке, но она, не сказав ни слова больше, скрылась уже в тумане, расстилавшемся над Лондоном. Появление герцога Норфолка, которого она, казалось, ожидала, внезапно прогнало ее. Она поспешно удалилась. По всей вероятности, она была или отвергнутой возлюбленной герцога или вообще соперницей прекрасной Сары Страдфорд – так решил молодой турецкий офицер и, подойдя к дому знакомой англичанки, нажал на пуговку звонка.
Мигом отворилась дверь, и молодой человек вошел в теплое, хорошо освещенное помещение, представляющее собой просторную, устланную коврами галерею.
Навстречу ему вышел швейцар в ливрее.
– Нельзя ли доложить обо мне леди Страдфорд? – обратился к нему молодой офицер.
Дворецкий позвонил, и через несколько секунд на ступенях лестницы появился лакей, которому швейцар поручил иностранца.
В это время Сара Страдфорд стояла в своем будуаре, куда она только что вернулась после отъезда герцога Норфолка, который привез ей роскошный букет для оперы. Сара держала еще в руках душистый букет из редких, дорогих цветов: задумчиво смотрела она на цветы и в рассеянности ощипывала лепестки, на лице ее играла улыбка. Немного погодя, положив букет на мраморный столик, она подошла к зеркалу – убедиться, способна ли была ее наружность очаровать герцога. Казалось, она осталась довольна осмотром. Сара должна была сознаться, что все еще была красавицей, способной пленять мужчин, а ее изящный, эффектный туалет еще более увеличивал ее очарование.
Но вот в будуар вошла ее субретка и доложила своей госпоже, что в приемной ее ждет иностранный офицер, желающий засвидетельствовать ей свое почтение.
– Кто это такой? – спросила Сара, быстро оживляясь. Субретка на серебряном подносе подала ей визитную карточку.
– Зора-бей, военный атташе при турецком посольстве, – прочла Сара. Радость сверкнула в ее глазах, это известие, имя, казалось, наэлектризовали ее, в эту минуту она была сама жизнь, огонь.
– Пусть проводят благородного бея в желтый салон, – приказала она и после ухода горничной еще раз с радостной улыбкой взглянула на визитную карточку. – Это он! Он приехал! – шептала она в сильном волнении. – Наконец-то, наконец-то!
Похоже, Сара давно уже ждала молодого дипломата и тосковала о нем. Она, попасть в салон которой было большой честью, она, ежедневно торжествовавшая новые победы и состоявшая в союзе с большинством дворов, она, расположения которой добивались самые высокопоставленные лица Лондона, с трепетной радостью встретила приход этого молодого турецкого бея! Между тем как она принимала у себя других и для каждого находила приветливое слово, пользуясь ими для своих целей, настоящее расположение ее всецело принадлежало юному дипломату, только что начинавшему свою карьеру, которому в Лондоне предстояло впервые отличиться на этом поприще.
С высоко вздымавшейся грудью, сгорая небывалым нетерпением, с сияющим лицом спешила она через анфиладу роскошно меблированных комнат в желтый круглый салон. Стены салона были обиты золотисто-желтым штофом, потолок был украшен чудесной картиной, сделанной искусной рукой художника и изображавшей похищение сабинянок. Освещение этого салона было чудом искусства и производило удивительное впечатление. В стенах были окошечки с матовыми стеклами, разливавшими мягкий, нежный свет. Меблировка представляла смесь восточной роскоши с европейской утонченностью. У круглой стены помещались диваны, обитые дорогим, затканным цветами атласом. Посреди салона стояла огромная жардиньерка с тропическими широколиственными растениями и редкими душистыми цветами. У входа, словно на карауле, стояли два амура из белого мрамора, поддерживая большие вазы с цветами. Там и здесь стояли золоченые столики с шахматами, альбомами и разными безделушками Пол был устлан дорогим вышитым ковром.
При входе Сары в желтый салон, Зора-бей пошел к ней навстречу в полном восторге от ее появления.
– Наконец-то я опять вижу вас, миледи, – сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать руку прелестной женщины.
– Вы сдержали свое слово, сэр, вы явились сюда, вступили на дипломатическое поприще.
– Я у королевы дипломатов, – тихо отвечал Зора-бей, упиваясь восхитительной, многообещающей улыбкой прекрасной англичанки.
– Милости просим, сэр, – сказала Сара, любезно приглашая гостя сесть рядом с ней, – я очень рада видеть вас. Теперь вы должны мне рассказать о Стамбуле, о том, что было с вами в этот промежуток времени.
Зора-бей последовал ее приглашению и рассказал о позднейших событиях в Турции, о своих личных приключениях, об угрожавших ему опасностях и о своем назначении. Сара принимала такое искреннее участие во всем, что разговор с каждой минутой становился все живее и увлекательнее. Так быстро и радостно прошел первый визит.
Зора рано распростился, он слышал, что леди Страдфорд надо ехать куда-то на вечер или в театр и, должно быть, не ошибся, так как Сара не удерживала его. Она пригласила его на следующий вечер, объяснив, что завтра надеется быть свободной. Зора с удовольствием принял приглашение, какая-то непреодолимая сила влекла его к интересной, хоть и кокетливой англичанке.
На другой день Сара в восхитительном туалете приняла своего гостя, и Зора должен был сознаться, что никогда еще не видел ее такой прекрасной, как в этот вечер. Она провела его в маленький кабинет, меблированный черным деревом, где стоял ее большой письменный стол. Комната освещалась маленькой люстрой с тонкими матовыми колпаками. Черная мебель и темно-зеленая обивка стульев и диванов создавали в комнате чудный полумрак.
Зора рассказал своей покровительнице об успехе его первых визитов у влиятельнейших лиц лондонской дипломатии.
– Затем я был у герцога Норфолка, – продолжал он и при этом имени пристально посмотрел на Сару.
– Вот как, – улыбаясь, сказала она, – так вы были у герцога.
– Не он ли правая рука первого министра? Не от него ли зависит все, мой дорогой друг? – спросил Зора. – Вы знакомы с герцогом?
– Так себе, отчасти.
– Он кажется немного угрюмым и необщительным.
– Он дипломат, мой благородный бей, – снова сказала, улыбаясь, Сара.
– Потом я был во французском посольстве.
– У маркиза Витель?
– Не забывайте, что и он принадлежит к числу важнейших для меня лиц.
– И он принял вас любезно, не правда ли?
– По его обращению можно было подумать, что я ему уже известен, однако этого быть не могло, – продолжал Зора-бей, с улыбкой взглянув на Сару. – Он казался моим покровителем.
– Вы не ошиблись, Зора, я недавно говорила ему о вас в одном обществе. Вы не сердитесь на меня за это?
– Так вы знакомы и с маркизом? Значит, я не ошибся, миледи, предполагая, что у вас обширный круг знакомств и множество поклонников, – сказал Зора-бей. – К ним принадлежат и маркиз, и герцог, и министр.
– Да, мой дорогой друг, все, все! – улыбаясь, согласилась Сара. – Вы называете их моими поклонниками, хорошо. Пусть так, вы зовете их обожателями леди Страдфорд, но прибавьте: для достижения ею определенных целей.
– Так, значит, и я служу тем же целям, миледи?
Взгляд, полный упрека, был ему ответом.
– Я до сих пор еще не знала, что вы умеете так оскорблять, – сказала она глухим голосом.
– Если я обидел вас, то простите меня, Сара, – с чувством произнес молодой бей, – простите мне и вопрос, который я должен предложить вам.
– Говорите, – отвечала Сара.
– Вы замужем?
Сара слегка вздрогнула, казалось, она не ожидала этого вопроса, однако он был сделан вполне естественно и должен был дать ей понять, что Зора любит ее. Прежде всего он хотел получить ответ на этот вопрос. Он должен был знать во что бы то ни стало, была ли Сара свободна.
– Меня оклеветали перед вами, – после короткой паузы тихим, дрожащим голосом сказала она, – ваш вопрос убеждает меня в этом. Но я отчасти сама заслужила этот удар.
– Так это правда, Сара? Отвечайте мне! Так вы уже замужем?
– Нет, сэр, – коротко и гордо отвечала леди Страдфорд. – Все, что вам об этом наговорили, – ложь! Но довольно. Вы получили от меня объяснение, не спрашивайте более.
– Так это тайна, Сара?
– Пока еще – да. Позже вы все узнаете.
– Однако вы или другие ожидают адмирала Страдфорда?
– Я просила вас, Зора, не спрашивать больше, от вашей чести я требую на этот раз исполнить мою просьбу, – гордо и энергично перебила его Сара. – Я знаю, – продолжала она, – что вам и одному вам я обязана дать объяснение. Не дождавшись, пока я сама открою вам все, вы теперь уже коснулись этого пункта, не знаю, почему мне так трудно именно вам говорить об этом. Пока вы знаете довольно, впоследствии, повторяю, вы узнаете все.
– Не считайте меня недостойным вашего доверия, Сара. Я спрашиваю не из пустого любопытства, этого неудержимо требует мое сердце.
– Мне отрадно слышать такие речи, – задыхаясь, прошептала леди Страдфорд.
Была ли это комедия? Или в ней заговорила глубоко прочувствованная правда? Казалось, она была сильно взволнована. Зора схватил ее руку: она была холодной, влажной и дрожала.
По-видимому, он коснулся глубокой, тяжкой тайны, скрывавшей прошлое этой женщины.
– Простите меня, Сара, – кротко и нежно сказал он, заключая в свои объятия дрожащую леди, как будто желая утешить и защитить ее. – Часто смертельно оскорбляют другого по одной обманчивой внешности, необдуманно произнося ему приговор или веря разным нелепым слухам. Я не буду больше беспокоить вас своими расспросами. Вы сами, не ожидая моего вопроса, должны открыть мне все, когда придет время.
– Благодарю вас, Зора, за это обещание и за доверие. Поверьте мне, вы не будете обмануты. Если я только увижу, что не стою больше вашего внимания, что я слишком низко пала, что недостойна вашего участия, тогда… Но довольно! – перебила она себя, внезапно оправляясь от своей минутной слабости и быстро вскакивая с места. – Прочь все эти мысли и воспоминания! – решительно вскрикнула она. – Прочь все беспокойства и сомнения! Вы у меня, Зора, я рада, что снова вижу вас. Вы сдержали свое слово. Если бы даже я еще хотела сомневаться в серьезности и искренности вашего чувства, то ваше присутствие здесь – лучшее доказательство этому. Как должна я благодарить вас за то, что вы первый в жизни оказали мне такое уважение?
– Как первый, Сара?
– Да, первый. Вы хотите намекнуть мне на моих обожателей, как вы их назвали, – чем могут быть они мне, Зора? Или вы думаете, я не вижу их замыслы и льстивые речи? Подобного уважения они не могут мне оказать, друг мой. Но мы добрались до серьезных вещей, от которых отвязаться не так-то легко, разве только силой отогнав их, как мрачные привидения, как летучих мышей, беспокоящих нас. Будем говорить о другом, Зора.
Тут мрачная серьезность внезапно исчезла с лица прекрасной леди, и она снова стала прежней тонко улыбающейся дамой большого света, умеющей так мило и остро шутить, прежней веселой и любезной собеседницей.
Поздно ночью ушел от нее Зора, да и то скрепя сердце. Он должен был сознаться, что Сара была удивительным существом, что под дипломатической улыбкой ее и кажущимся ледяным спокойствием и строгой обдуманностью скрывалось нечто такое, чего не подозревал за ней никто: тайная скорбь, снедавшая ее сердце, которой она не смела коснуться.
Что скрывалось в ее тревожном прошлом? Каковы были ее отношения с ее многочисленными обожателями высшего круга? Не имел ли Зора полное основание быть осторожным? В душе его происходила борьба… но любовь одержала верх. И если бы даже любовь к этой прекрасной, живущей двойной жизнью леди влекла его к гибели, все же он не мог бы поступить иначе, Сара приворожила его. Какая-то волшебная сила влекла его к ней. К тому же она была не только прекрасной, умной, богато одаренной натурой, но, вместе с тем, и опытной, сведущей дипломаткой. Незаметно для Зора в минуту сомнения она помогала ему своим советом и знакомством: благодаря ей он скоро стал любим и уважаем во всех высших кругах лондонского общества как тонкий, ловкий дипломат.
Так прошло несколько месяцев. Однажды, вернувшись из гостей, Зора узнал от своего лакея, что в его отсутствие спрашивал его какой-то незнакомый господин. Зора спросил его имя, но слуга не мог удовлетворить его любопытство. Незнакомец не хотел назвать себя и сказал, что придет на другой день.
С нетерпением ждал Зора таинственного гостя и на другой день остался дома, чтобы опять не прозевать незнакомца. В назначенный час слуга вошел в комнату и доложил о приходе гостя. Зора приказал ввести его. Через минуту дверь отворилась, и на пороге показался таинственный незнакомец.
Трудно описать удивление Зора. В одно мгновение оно уступило место шумной радости.
– Сади-паша! Мой старый, верный друг! – воскликнул он и с раскрытыми объятиями поспешил ему навстречу. – Ты здесь, в Лондоне?
Это был действительно Сади, в европейском костюме. Его стройная фигура, твердая, уверенная поступь, изящные манеры – все обличало в нем придворного, а его искренность и радушие выдавали в нем прежнего Сади.
– Да, друг мой Зора, тебя действительно посетил Сади, который инкогнито в Лондоне, – отвечал он, усаживаясь в кресло.
– Вот так приятный сюрприз! – вскричал Зора. – Какое неожиданное свидание!
И оба верных старых друга сообщили друг другу все, что было пережито ими в это последнее время. Зора рассказал, как он через Вену и Кельн счастливо добрался до Лондона и как тогдашний поединок его с изменником Магометом остался без всяких важных последствий, что Сади и сам уже знал. Затем он описал свои первые опыты на дипломатическом поприще и очень удивился тому, что Сади знал все посланные им в Стамбул рапорты и письма.
– Ты должен узнать причину этого, – улыбаясь, сказал Сади. – Последнее время я находился в свите Махмуда-паши и пользовался его доверием, так что все важные депеши проходили через мои руки.
– Говорят, великий визирь внезапно захворал?
– Да, от яда, неизвестно каким образом ему поднесенного, врачи с трудом могли спасти ему жизнь, и он давным-давно уже уехал из Стамбула.
– А кто его преемник? – спросил Зора.
– Пока еще не назначен, только по моем возвращении отсюда решится это.
– Уж не сбывается ли мое предчувствие? – вскричал Зора, вопросительно посмотрев на своего друга. – Не твоей ли голове предназначается эта честь?
– Нет, Зора, не думаю. По этому поводу султан не высказал еще ничего определенного. Тебе хочется знать, что привело меня сюда, я это вижу. И так как в моем тайном поручении ты должен помогать мне и делом и советом, то я намерен прежде всего посвятить тебя в эту тайну.
– Итак, ты здесь инкогнито?
– Как приезжий путешествующий паша, а не чрезвычайный посол султана. Ты знаешь, что вассальные государства поднимаются и это может иметь важные последствия, которых теперь никто и не предвидит. При дворе узнали, что недавно французским посланником отправлена в Англию к первому министру депеша, в которой сообщается решение Франции относительно Турции. Поэтому очень важно достать эту бумагу или, по крайней мере, копию с нее. Это и есть цель моей поездки. Я хочу попытаться узнать от министров содержание этого документа.
– Я боюсь, чтобы тебе не пришлось удовольствоваться одними обещаниями, друг мой.
– Как это случилось со мной в Париже? Мне было невозможно что-нибудь сделать. Я узнал только, что бумага была помечена номером семьсот тринадцать.
– Семьсот тринадцать! – вскричал с улыбкой Зора. – Какое ужасное совпадение! Подумай только, ведь семь и тринадцать самые несчастливые цифры.
– Но, может быть, для нас они будут благоприятны.
– Ты ничего не узнаешь от министров, Сади, это государственная тайна. Но если ты не откажешься от помощи, которую предлагает тебе друг твой Зора, то он употребит все усилия, чтобы помочь тебе достичь твоей цели.
– Какие же средства есть у тебя для этого?
– Я могу сделать все тайными путями и средствами.
– Мне более нравится действовать открыто и прямо.
– Я это знаю, но теперь это может только повредить, Сади. Не заботься об интригах, которые неизбежно связаны с дипломатией, я беру на себя возможность достать бумагу номер семьсот тринадцать или копию с нее.
– Копию, да, это было бы лучше всего.
– Как долго думаешь ты остаться в Лондоне?
– Пока не исполню данного мне поручения. И мне надо спешить, так как долг призывает меня в Стамбул.
– Дело с этой бумагой, должно быть, будет интересным и притом именно в таком роде, как я люблю. Кроме того, у меня еще есть здесь союзница, которая будет в этом очень полезна. Ты хочешь, может быть, остаться неизвестным?
– Да, я хотел бы прожить здесь как можно тише и незаметнее.
– Хорошо, друг мой. Мы примемся за дело и попытаемся достать тебе копию, а пока останься у меня, и мы поговорим о прошлом и о том, что нам еще предстоит.
Дружеская беседа Зора и Сади продолжалась далеко за полночь.
Лондон на старой фотографии
VIII
Крест и полумесяц
Отряд обоих инсургентских вождей, ведший с собой старого заклинателя змей, проходил ночью через редкий лес, чтобы ранним утром напасть на стоящие за лесом лагерем турецкие войска. Только несколько миль разделяли врагов. Этот отряд был просто пестрой, плохо вооруженной толпой, но во многих местах образовывались уже правильно организованные отряды и восстание все более и более усиливалось. Народ, терпевший до сих пор иго турок, поднимался и готов был скорее умереть, чем переносить долее угнетение. Несмотря на бесчисленные обещания улучшить участь христиан и дать им одинаковые права с мусульманами, турецкое правительство и не думало делать что-либо для гяуров; несчастные терпели угнетение более чем когда-либо. Более чем когда-либо мусульмане давали почувствовать христианам свое превосходство над ними. Неудивительно поэтому, что восстание все более и более разгоралось, и один за другим поднимались угнетенные племена, доведенные до отчаяния притеснениями. С гор и равнин, отовсюду собирались люди в отряды инсургентов, каждый знал жестокость и зверство турок, каждый знал, что угрожает ему, если победа будет на стороне войск султана…
Тихо приближался отряд инсургентов к турецкому лагерю. Тогда старый заклинатель, которого вели связанным двое боснийцев, потребовал, чтобы его привели к предводителю отряда. Один из вождей инсургентов тотчас же подошел к старику.
– Ты считаешь меня шпионом, – сказал тихим голосом Абунец. – Я не сержусь на тебя за это, хотя я доказал уже тебе, что шпион был не я, а Алабасса.
– Ты турок.
– Но все-таки я не хочу вашей гибели. Я не хочу кровопролития, – отвечал старик. – Разве может быть шпионом тот, кто советует вам вернуться, кто предупреждает вас, что ваши силы слишком слабы и что вы идете на гибель? Вы ведете меня с собой. Что ж, я готов следовать за вами, пока вы не убедитесь, что я был прав, предостерегая вас.
– Когда мы это увидим, ты будешь освобожден.
– Будет уже поздно, когда вы это увидите, – сказал заклинатель. – Вернитесь, пока еще есть время.
– Вернуться было бы трусостью. Нет, никогда! – отвечал предводитель инсургентов. – Если мы победим, ты погиб, так как это докажет, что ты хотел спасти своих. Если мы будем разбиты, ты будешь волен идти куда хочешь. Я так решил, и мое слово неизменно.
– Ты хочешь, чтобы было так, – хорошо! Я сделал все возможное, чтобы предотвратить кровопролитие…
Инсургенты продолжали молча двигаться вперед, и наконец шедшие впереди отряда разведчики донесли, что на опушке леса находится лагерь турок, окруженный цепью часовых. Тотчас же решено было немедленно напасть на турок. Старого заклинателя змей привязали к дереву, чтобы он не мог убежать и сообщить туркам численность и намерения инсургентов.
При первом свете зари бойцы креста двинулись вперед. Вдруг в эту минуту в лагере турок зазвучали трубы, и все пришло в движение. Инсургенты бросились вперед, чтобы не дать врагам времени построиться, но было уже поздно, и ядра полетели навстречу нападающим.
Хотя при бледном и неверном свете зари трудно было определить силы противника, однако предводители инсургентов убедились в ту же минуту, что силы турок были гораздо значительнее, чем они предполагали. Старый заклинатель был прав. Но было уже поздно отступать, и инсургенты бросились вперед. Турки подпустили их почти к самому лагерю и встретили тут убийственным огнем. В то же время отряд кавалерии ударил с фланга, и нападавшие таким образом очутились между двух огней. Инсургенты дрались с изумительным мужеством, хотя ядра и вырывали целые ряды их и перевес сил турок был слишком велик. Но казалось, на этот раз мужество заменяло недостаток численности.
Несмотря на страшные потери, инсургенты неудержимо двигались вперед, проникли наконец в самый лагерь, и тут закипела отчаянная борьба не на жизнь, а на смерть. Однако неравенство сил было слишком велико, и после двухчасового боя инсургенты принуждены были отступить к лесу, чтобы там под защитой деревьев продолжать сражение. Такой маневр был очень благоприятен для инсургентов, только таким образом могли они спастись от совершенного истребления, которое было бы неизбежно, если бы туркам удалось отрезать их от леса. Турки сами увидели это, но было уже поздно. В лесу инсургентам нечего было опасаться нападения турецкой кавалерии, а пехота была для них не страшна.
Битва продолжалась, и гром выстрелов далеко разносился по лесу. Турки употребляли все усилия, чтобы проникнуть в чащу, но инсургенты мужественно отбивали все их нападения, и каждый шаг вперед стоил туркам потоков крови. Час проходил за часом, а бойцы полумесяца все еще не могли продвинуться вперед, и офицеры видели, что ряды их отрядов редеют от губительного огня противника.
Сам паша убедился наконец в безуспешности борьбы и отозвал свои войска. Ужасный план созрел в его голове, план, в случае удачи которого инсургенты были бы истреблены или отброшены с громадными потерями. Паша приказал кавалерии и пехоте занять опушку леса со всех сторон и велел вслед за тем артиллерии стрелять в ту часть леса, где скрывались инсургенты. Земля задрожала от грома выстрелов, и ядра посыпались на лес, дробя деревья и убивая инсургентов, искавших за ними защиты. Началась ужасная бойня. Избежавшие счастливо ядер и падающих деревьев падали под пулями турок, занимавших опушку леса, а спасшиеся от пуль гибли под саблями кавалеристов. Один из предводителей инсургентов был убит, но другому удалось наконец собрать в глубине леса остаток своего отряда. Мало-помалу собрались все уцелевшие, и к вечеру на поляне среди леса собралась третья часть отряда, остальные были или убиты, или тяжело ранены.
Несмотря на этот страшный урон, инсургенты не упали духом и единодушно требовали от вождя, чтобы тот вел их снова против турок. Они хотели во что бы то ни стало пробиться сквозь ряды врагов, чтобы соединиться с другими отрядами своих товарищей. Предводитель не противился их желанию и с наступлением ночи опять повел их к лагерю турок. Дружно бросились инсургенты на врагов, не ожидавших нападения, и ворвались в лагерь. Кровавый бой закипел между бойцами креста и полумесяца. Кто мог устоять против этого отчаянного мужества? Кто мог выдержать этот бешеный натиск? Турки смешались и дрогнули. Ничтожный отряд инсургентов проложил себе дорогу сквозь их ряды. Паша приказал было кавалерии остановить наступление врага, но было уже слишком поздно. Инсургенты успели уже пробиться сквозь ряды турок, хотя и ценой громадных потерь. Кавалерия пыталась было преследовать уходивших на соединение со своими инсургентов, но несколько залпов заставили ее отказаться от этого намерения.
Несколько инсургентов поспешили на то место, где они оставили заклинателя змей, чтобы излить на него свой гнев, хотя его слова и оправдались. Но этому несправедливому намерению не суждено было исполниться. У подножия дерева лежали только веревки, которыми был связан старик, а самого его не было. Нашли ли его турки и освободили, или ему удалось самому отвязаться, никто не мог этого сказать. Как бы то ни было, но заклинатель исчез.
IX
Реция и принц
Однажды вечером, вскоре после заката солнца, Черный Карлик проскользнула в развалины Кадри. Повсюду царила глубокая тишина, нарушавшаяся только треском бесчисленных кузнечиков. До сих пор Сирре не удалось еще узнать что-либо о судьбе Реции. Она перестала уже питать надежду, что той удалось избежать преследований Мансура и Лаццаро, и снова ею овладела мысль, что несчастная находится опять в чертогах Смерти.
Но несмотря на знание всех самых потаенных уголков этого ужасного места, все поиски Сирры были бесплодны. Это только усилило решимость Сирры защитить во что бы то ни стало несчастную. Она хотела своей любовью загладить все зло, которое принесла Реции ненависть Кадиджи.
Старая гадалка и не подозревала, что ее дочь нашла себе убежище так близко от нее, поэтому Сирра вышла из дома незамеченная матерью.
Добравшись до развалин, Черный Карлик стала внимательно рассматривать их, думая, где найти след Реции. В ту же минуту Сирра заметила, что к развалинам подходит Лаццаро с каким-то человеком, с которым он, по-видимому, горячо о чем-то разговаривал. Спрятавшись за развалившейся стеной, Сирра стала наблюдать за подходившими и узнала в спутнике грека Ходжу Неджиба, того самого, который в доме софта был в числе ее сторожей и которого она в последнее время часто видела у матери. По оживленности их разговора Сирра догадалась, что дело идет о чем-то важном, поэтому она решила следить за ними и, проникнув в середину развалин, добраться до зала Совета и подслушать у дверей. Для Черного Карлика, проворной и легкой, это было легко, и, проскользнув как змея сквозь расщелину стены, Сирра без труда добралась до зала Совета почти в одно время с греком и Ходжой Неджибом.
В зале Совета находился уже Мансур-эфенди. С того времени как он перестал быть шейх-уль-исламом, его честолюбие еще более возросло. Ничто не останавливало его в стремлении к власти. Все средства казались ему хороши для успеха его планов. Он не отступал даже перед кинжалом и ядом, чтобы только избавиться от тех, кто становился ему поперек дороги.
Сирра окаменела от ужаса, узнав из разговора Мансура с Лаццаро и Неджибом, что его ненависть простирается уже на Сади и что уже найдены убийцы, которые должны лишить его жизни вместе с великим визирем Махмудом-пашой.
– Сади-паша уже несколько дней как уехал, – сказал Лаццаро. – Куда и с каким поручением, этого я не мог никак узнать. Очевидно, тут есть какая-то тайна, тем более что паша уехал так неожиданно, что даже не успел побывать у принцессы.
– Продолжай следить. Он должен скоро вернуться, – приказал Мансур.
– Я принес тебе сведения о галатской гадалке Кадидже, могущественный баба-Мансур, – начал Ходжа Неджиб. – До сих пор тебе была неизвестна причина ненависти, которую питала Кддиджа к толкователю Корана Альманзору и всему его семейству. Теперь эта загадка разрешена.
– Говори, Ходжа.
– Я следовал твоему приказанию, могущественный и мудрый баба-Мансур, и в последнее время часто бывал у старой гадалки, – продолжал Неджиб. – Скоро я добился ее полного доверия, только об Альманзоре и ненависти к нему она продолжала упорно молчать. Но сегодня, благодаря опиуму, она выдала мне последнюю тайну, рассказала мне причину своей ненависти к Альманзору. Жадность побуждала ее к этому.
– Жадность? – спросил Мансур.
– Я давно уже знал, что Кадиджа не без причины ненавидит толкователя Корана и его семью, – заметил Лаццаро.
– Это открытие очень важно, мудрый баба-Мансур, – продолжал Неджиб. – Оно касается важной тайны, которая до этой минуты была от тебя скрыта. Старая Кадиджа знает о сокровище калифов могущественного дома Абассидов, последними потомками которых были Альманзор и его дети.
– Сокровище? – спросил мрачно Мансур.
– Да, мудрый и могущественный шейх! Сокровище, скрытое внутри одной пирамиды.
Мансур-эфенди был почти испуган словами Неджиба. Для него было очень неприятно, что о существовании сокровища калифов знает старая гадалка и что вдобавок об этом узнали Лаццаро и Неджиб. Однако он справился с овладевшим им волнением и принял презрительный вид.
– Глупости, – сказал он. – Пирамид так много. А сказала ли тебе Кадиджа, в которой из них лежит сокровище?
– Она искала и нашла ее. Она проникла даже внутрь ее, но не могла найти сокровища.
– Должно быть, благодаря опиуму она сделала все эти открытия?
– Нет, мудрый баба-Мансур, ты ошибаешься, – возразил Неджиб. – Опиум только развязал ей язык. Это сокровище – цель всех ее желаний, и уже целые десятки лет она употребляет все усилия, чтобы овладеть им.
– Значит, она еще не потеряла надежду?
– Нисколько. Это сокровище – для нее все. Для того чтобы присвоить его себе, она хотела истребить все семейство Альманзора.
– Присвоить? Значит, она уже нашла клад? – спросил Мансур.
– Она еще раз пыталась проникнуть внутрь пирамиды. Как я понял из ее слов, ей оставалось только проникнуть за одну стену, чтобы найти сокровище, и этого она не могла сделать.
– Этим и кончились ее попытки?
– До сих пор да. Но она нисколько не потеряла надежды и ждет только удобного случая, чтобы…
– Исполнить свое безумное намерение, – прервал Мансур-эфенди. – Эта гадалка, должно быть, помешалась, и на это надо обратить внимание, так как она может причинить много бед, если будет гадать не в полном разуме.
– Она не помешана, мудрый и могущественный баба-Мансур.
– Очень часто случается, что сумасшествие незаметно, но тем не менее оно существует. Надо присматривать за гадалкой, приведите ее сюда, она, не колеблясь, последует за вами, а здесь вы поручите Тагиру смотреть за ней.
Мансур хотел захватить в свои руки Кадиджу и при ее помощи попытаться найти сокровище калифов и затем, когда не будет более в ней надобности, сделать ее навек немой.
Сирра слышала весь разговор, происходивший в зале Совета, и, таким образом, также узнала, отчего мать ее с такой ненавистью преследовала Альманзора и его детей. Выйдя осторожно из развалин, Сирра спряталась за кустом у входа в чертоги Смерти, откуда ей можно было видеть ведущую в развалины дорогу. Было уже совершенно темно.
Прошло не более часа, как Сирра снова услышала шаги и голоса и увидела приближавшихся Лаццаро и Неджиба в сопровождении ее матери. Старая гадалка, очевидно, и не подозревала о грозящей ей опасности, так как она спокойно следовала за своими спутниками и, по-видимому, была в лучшем расположении духа. Скоро все трое подошли так близко, что Сирра могла расслышать их разговор.
– Да, мой сыночек, – говорила Кадиджа, – там ты найдешь прекрасную Рецию, которую ты так давно ищешь.
Сирра стала жадно прислушиваться. К несчастью, она не могла расслышать названия места, где спряталась Реция.
– Как ты могла это узнать? – спросил Лаццаро.
– Хи-хи! От меня ничего не скроется! – засмеялась старуха. – То, что я сказала, верно, иди – и ты найдешь ее там. Что это, разве мы не идем к башне?
– Нет, мы пройдем тут, – отвечал грек.
– Здесь я еще ни разу не была, сыночек.
В эту минуту они поравнялись с кустом, за которым сидела Черная Сирра, и вскоре исчезли в темных переходах развалин. Кадиджа все еще не подозревала, что через мгновение она будет уже заключена в тюрьму, откуда ей не суждено выйти живой. Смерть ожидала ту, которая так часто употребляла ее как орудие для выполнения своих замыслов. Наказание постигало преступницу скорее, чем кто-либо мог предвидеть.
Сирру больше всего беспокоило, что ей не удалось расслышать названия места, где скрывалась Реция, и поэтому она решилась ожидать возвращения грека, так как была уверена, что он тотчас же отправится на поиски Реции. Следуя за Лаццаро, Черная Сирра могла, таким образом, найти пропавшую дочь Альманзора.
Не прошло и четверти часа, как Лаццаро и Неджиб показались снова, разговаривая между собой и смеясь над испугом и криками старой гадалки, слишком поздно узнавшей, что она попала в западню.
У входа они расстались, и грек пошел через открытое поле по направлению к берегу Босфора. Поле было совершенно открыто, не было ни малейшего деревца или кустарника, за которым можно было бы скрыться, поэтому Сирра, несмотря на глубокий мрак, могла следовать за Лаццаро только с чрезвычайной осторожностью и на большом расстоянии. Пройдя мимо павильона принца, Лаццаро направился к полотну железной дороги. Вдали виднелся огонек, и к нему-то, казалось, и шел грек.
Подойдя ближе, Сирра увидела, что свет виднелся в окне домика железнодорожного сторожа. Реция должна была быть тут или по крайней мере обитатели домика могли указать, где найти ее.
Когда грек подошел к домику, Сирра остановилась и, припав к земле, чтобы не быть замеченной, стала наблюдать за каждым его движением. Лаццаро подошел к окну, в котором виднелся свет, и заглянул в него, затем он обошел домик с другой стороны и заглянул в противоположное окно. Вслед за тем он отошел от домика и пошел по направлению к Скутари.
Подождав несколько минут и видя, что грек не возвращается, Сирра пошла к хижине и тогда увидела, что было причиной поспешного ухода грека. Какой-то человек, должно быть, сторож, вышел из домика и обошел вокруг него. Не найдя ничего подозрительного, сторож вернулся в хижину; дверь заперли, и свет погас.
Тогда Сирра проскользнула к окну и тихо постучала. Обитатели домика, вероятно, крепко спали, так как внутри не послышалось никакого движения.
– Реция! Ты здесь? – спросила Сирра. Внутри домика послышался шепот.
– Реция! Милая Реция! – продолжала, повысив голос, Сирра. – Скажи мне, тут ли ты? Это я, твой друг, Черная Сирра.
Окно отворилось, и показалась голова Реции.
– Слава Аллаху! Это ты! – вскричала Сирра вне себя от радости. – Наконец-то я снова тебя вижу, дорогая моя Реция.
– Как же ты меня нашла? – спросила Реция, узнавая Сирру.
– О, как я рада, что нашла тебя!
Обменявшись несколькими словами со старой Харрем, Реция отворила дверь и вышла из хижины. Вкратце Сирра поспешила рассказать ей обо всем случившемся в последнее время и особенно предостерегала от грека, которому стало известно, где она укрывается. Узнав, что у Реции есть ребенок, Сирра пришла в восторг и начала прыгать как дитя. Просьбы были так настоятельны, что Реция наконец сдалась и вынесла из хижины сына, видеть которого непременно хотела бедная девушка.
– О! Это просто ангел! Маленький ангел! – вскричала сквозь слезы Сирра, осыпая дитя поцелуями. – Он будет так же красив, как ты и Сади.
Это имя напомнило Реции ее горе, и она залилась слезами. Сирра принялась утешать ее.
– Он возвратится к тебе, – говорила она. – Он не может забыть тебя. Ты так добра, так хороша, так верна, так достойна его любви! Ты одна только можешь сделать его счастливым, а не та гордая принцесса. Утешься, не приходи в отчаяние, прекрасная Реция.
– Вот мое единственное утешение, – сказала Реция, прижимая к сердцу дитя. – Все прошло, Сирра. Ах, я так люблю Сади!
– Знает он, где ты скрываешься? Знает он про ребенка? – спросила Сирра. – Нет? Но ведь он должен это знать.
– Ты хочешь отыскать его, звать сюда от моего имени? Не делай этого, Сирра. Если Сади не вернется ко мне сам, если его любовь не настолько сильна, тогда пусть лучше мое сердце разорвется от горя.
– Сади-паша не в Стамбуле. Он уехал.
– Откуда ты это знаешь?
– Я узнала это от его слуги несколько дней тому назад. Он уехал надолго, но куда и зачем – неизвестно. Сам султан послал его. Как высоко, значит, ценит его султан, как сильно он ему доверяет.
– Да, он высоко поднялся, – сказала Реция. – Лучше бы этого не было! Он осыпан почестями и наградами, но они разобьют его счастье, как и мое. Теперь я одна и покинута, Сирра… Но нет, это неправда! Аллах хотел дать мне утешение в моем горе.
– Сади к тебе возвратится!..
– Пусть он будет свободен, – прервала Реция. – Я не хочу разделять его сердца с другой после того, как я владела им одна.
– Ты не хочешь, чтобы он слышал о твоем ребенке?
– Нет! Нет!
– Но ведь он должен же знать, что ты жива, что ты его еще любишь. Ты не можешь запретить мне сказать ему это. Ты хочешь, чтобы он не знал ничего о ребенке? Хорошо, пусть будет по-твоему. Но я расскажу ему, когда он вернется, что ты по-прежнему верна ему. Только это одно. Пусть он делает что хочет, но он должен знать это, я не могу молчать. Аллах да защитит тебя и твое дитя, – продолжала Сирра, целуя ребенка. – Я скоро тебя увижу. Берегись Лаццаро. Прощай.
С этими словами Черный Карлик оставила Рецию и исчезла во мраке.
На другой день вечером, когда Реция, по своей привычке, сидела далеко от хижины под тенью старых громадных деревьев, ей вдруг послышался какой-то шорох. Она стала прислушиваться. Вдруг росшие вблизи кусты зашевелились, ветви раздвинулись и между листьев показалась голова Лаццаро. Реция словно окаменела от ужаса, она не могла ни вскрикнуть, ни двинуться с места. Осмотревшись, грек выскочил из скрывавших его кустов и бросился к несчастной.
– Наконец-то я тебя нашел, прекрасная Реция! – вскричал он, злобно сверкая глазами. – Не жди Сади. Он не придет сюда, он позабыл о тебе. Тебе остается теперь на выбор или принадлежать мне, или попасть снова в руки кадри.
Реция бросилась бежать, но не успела сделать несколько шагов, как грек был уже около нее и схватил ее за платье. Вокруг не видно было никого, и хижина сторожа была слишком далеко, чтобы там мог быть услышан крик. Реция, казалось, была полностью во власти Лаццаро.
Собрав последние силы, она крикнула, призывая на помощь.
– Молчать! – крикнул Лаццаро. – Чего ты кричишь, глупая? Будь моей, и тебе нечего будет бояться.
Реция снова крикнула, употребляя все усилия, чтобы вырваться из рук грека. В эту минуту вдали показался всадник, которого не заметили ни Реция, ни Лаццаро. Услышав крик, он пришпорил лошадь и поспешил на помощь несчастной.
– На помощь! – вскрикнула еще раз Реция в смертельном страхе.
– Она близка! – послышался вдруг чей-то голос.
Реция оглянулась и, увидев приближавшегося всадника, упала на колени. Это был принц Юсуф.
– Что это значит? – вскричал принц, соскакивая с лошади и приближаясь к Лаццаро.
Вместо ответа грек устремил на него взгляд, полный злобы и ненависти. Таинственная сила этого взгляда была такова, что принцем невольно овладел страх и он остановился неподвижно, казалось, будучи не в состоянии произнести ни слова. Прошла страшная тягостная минута.
Собрав последние силы, Реция бросилась к принцу и упала к ногам его, моля о защите. Глаза Лаццаро оставили на минуту принца, и это разрушило чары. Юсуф опомнился и вынул из кармана револьвер. Увидев это угрожающее движение, Лаццаро поспешил спрятаться за ствол дерева. Послав вслед ему пулю, принц наклонился к стоявшей перед ним на коленях Реции.
– Ступай в мой павильон, там ты будешь вполне в безопасности, Реция, – сказал он. – Не бойся ничего, никто тебя не потревожит там, даже я сам не войду без твоего позволения.
– Остановись, принц! Я не могу на это согласиться, – отвечала Реция. – Ты слишком добр и великодушен. Я не заслуживаю этого. Будь счастлив. Ты никогда более не увидишь меня.
В эту минуту принц и Реция были в нескольких шагах от домика сторожа.
– Ты не должна жить в этой несчастной хижине, – сказал принц. – Умоляю тебя, Реция, следуй за мной.
– Я не могу принадлежать тебе, принц, я должна уйти. Я уже не свободна. Прощай, ты больше меня не увидишь.
С этими словами она исчезла в дверях хижины.
– Я буду искать тебя – и найду! – вскричал принц.
X
Адмирал Страдфорд
В одном из салонов своего роскошного дома леди Страдфорд принимала знатного француза, которого прежде, однако, заставила довольно долго ждать той счастливой минуты, когда ему можно будет увидеть ее. Это был французский посланник.
– Милости просим, маркиз, – сказала, входя, леди Сара и протянула гостю руку, которую тот почтительно поцеловал.
– Я принес вам билеты в ложу на скачки в Дерби, – сказал маркиз. – Она самая лучшая на всем ипподроме.
– Какая любезность с вашей стороны, маркиз.
– Ваш поступок еще любезнее, – сказал маркиз, указывая на розу, украшавшую голову леди Страдфорд. – Или, может быть, это другая?
– Нет, это роза из того букета, который вы мне прислали.
– Знаете вы, откуда она?
– Таких нет теперь в нашем туманном Лондоне.
– Она из моего божественного Парижа. То есть не прямо оттуда, а из моих оранжерей, которые находятся в окрестностях. Как вам понравилась вчера примадонна?
– Я не была вчера в опере.
– Нет? Что с вами, мой дорогой друг, вы, кажется, печальны? Доверьте мне ваше горе, я сделаю все, чтобы утешить вас…
– Все! – прервала насмешливо Сара. – Остановитесь, маркиз.
– Как, миледи? Неужели я дал вам повод сомневаться во мне? Вы не в духе? – продолжал маркиз. – Это делает вас еще прекраснее, так что я безропотно покоряюсь.
– Вы говорите «не в духе», маркиз. Я убедилась вчера, что у меня нет ни одного друга.
– А, теперь я понимаю. Всему виной эта бумага, которую вы вчера просили. Но скажите мне, пожалуйста, к чему вам она?
– Я держала пари.
– Пари?
– Ну да.
– С кем?
– С одной дамой.
– Но что это может значить – пари о дипломатическом документе, да еще с определенным номером? Кстати, какой это номер?
– Семьсот тринадцатый.
– Право, не часто встречаются пари о номере.
– Номер здесь назначен совершенно случайно.
– А-а, – заметил, смеясь, маркиз, – в таком случае мы можем смастерить этот номер семьсот тринадцатый.
– О нет, этого нельзя. Мне нечего и говорить после того, как вы вчера объявили мне, что я могу требовать ваше сердце, ваше состояние, все, кроме этой бумаги. Мне она нужна была как доказательство.
– Не будьте несправедливы, Сара. Не ворчите на меня. Что вы хотите сказать? Дело идет о пари, о доказательстве. Доказательстве чего?
– На прошлой неделе у меня был разговор с одной дамой относительно вас.
– Меня?
– Да, вас! Эта дама оспаривала у меня ваше внимание. Дело дошло до пари, и я обещала доставить доказательство вашего ко мне внимания. Я должна была попросить у вас какую-нибудь бумагу из вашего архива или копию с нее. Назначен был номер семьсот тринадцатый. И теперь результат этого таков, что я вижу, что ошиблась в вас и, значит, проиграла пари.
– Но что за странная идея пришла вам держать пари о бумаге? Отчего вы не назначили вместо этого какой-нибудь наряд, экипаж, лошадей?
– О лошадях и нарядах держат пари разбогатевшие лавочницы, маркиз, – возразила оскорбленным тоном Сара. – Для нас нужно что-нибудь не совсем обыкновенное. Теперь я знаю, что я ошиблась в вас.
– Но, друг мой, обдумайте хорошенько…
– К чему? – прервала Сара. – Разве теперь не все уже ясно?
– Ищите какое-нибудь другое доказательство. Вы знаете, что я готов положить к ногам вашим все.
– Все! Опять все! – сказала с насмешливой улыбкой Сара. – Это все все равно что ничего. Поэтому-то я и требую от вас эту ничтожную бумагу, не имеющую никакого значения.
– Вы называете ничтожными государственные бумаги!
– Но ведь нужна только копия.
– Нет! Это невозможно…
– Довольно, маркиз, перестаньте говорить об этом, – прервала поспешно Сара.
– Вы сердитесь на меня, мой друг?
– Нет, – отвечала сухо Сара.
Маркиз пытался было продолжать разговор, но Сара ясно дала понять ему, что его присутствие для нее неприятно.
– Я оставляю вас, миледи. Надеюсь, что ваша немилость будет непродолжительна.
– Она продолжится до тех пор, пока я буду чувствовать, что ошиблась в вас.
– Сара!
– Милостивый государь!
– Я вижу, сегодня ничего нельзя от вас добиться. До свидания, мой дорогой друг.
Маркиз вышел.
– А, ты отказал, – прошептала Сара. – И ты, может быть, думаешь, что я позволю тебе надоедать мне своим присутствием. О, ты будешь жестоко наказан! Хорошо, что у меня есть еще средства добиться этой бумаги.
С этими словами Сара позвонила.
– Заложить карету! – приказала она вошедшему слуге и пошла в уборную, чтобы переменить туалет. Она надела дорогой бриллиантовый убор, подарок герцога Норфолка, и оделась с изящной простотой, отличающей аристократию. Через несколько минут экипаж был готов, и Сара приказала вести себя к герцогу Норфолку. Едва она вошла в приемную, как сам герцог поспешил выйти ей навстречу. Он был неравнодушен к прекрасной леди Страдфорд.
– Милости просим, дорогой друг, – сказал он, увидев ее. – Как я рад, что вижу вас. Я уже собирался ехать к вам, чтобы узнать о вашем здоровье.
– О, я знаю, что вы мой истинный друг, по крайней мере я надеюсь, что это так, – сказала Сара. – Впрочем, может быть, я ошибаюсь.
– Что за вопрос!
– Этот вопрос и мое неожиданное посещение – все это следствие одного неприятного сна, который я видела в эту ночь.
– Но что это за сон, который мог вас так обеспокоить?
– Мне приснилось, что вы любите другую и не думаете более обо мне.
– Что за идея!
– Я не могла уснуть всю ночь. Какой-то внутренний голос говорил мне: «Ты безумна, герцог уже забыл о тебе». Но в то же время другой голос повторял: «Он любит тебя».
– И этот голос не лгал, моя дорогая Сара. К чему было напрасно беспокоиться, лишать себя сна? По вашему лицу видно, что вы утомлены.
– Тогда мне пришла в голову следующая мысль, – продолжала Сара. – Я должна достать доказательство безосновательности моего беспокойства. Но какого рода доказательство?
– Доказательство моей верности вам, моя дорогая? Если оно нужно, требуйте что хотите, я с удовольствием дам вам его.
– Вы думаете о жертве, о драгоценностях, а я думаю о доказательстве любви, которая не имела бы никакой материальной ценности. Сегодня утром я увидела во сне…
– Что же?
– Число.
– Число – и доказательство моей любви к вам? Как связать это, мой дорогой друг?
– Вы сейчас это узнаете, герцог. Я видела во сне число семьсот тринадцать на одном письме или бумаге.
– Странный сон. Что же далее?
– Тогда я подумала, что я должна просить у вас как доказательство вашей любви бумагу с номером семьсот тринадцать из вашего архива.
– Странная просьба.
– Назовите это женским капризом, герцог, но только дайте мне это доказательство, успокойте меня. Дайте мне бумагу с номером семьсот тринадцать.
– Но, дорогой друг мой, этого никак нельзя сделать, – сказал герцог в сильном смущении. – К чему вам эта ничего не значащая бумага?
– Поэтому-то я ее и прошу, что она не имеет никакой цены.
– Но выберите лучше какое-нибудь другое доказательство, дорогая моя Сара. Требуйте убор, который носит только королева, требуйте мое имение Рамгет! – вскричал герцог. – Все, все я с радостью отдам вам!
– Я не хочу ничего другого. Я не хочу, чтобы существовала даже тень подозрения, что, требуя это доказательство, я хочу только обогатиться за ваш счет, – прервала его Сара. – Поэтому-то я и прошу именно эту бумагу.
– Но это невозможно!
– Неужели нельзя дать хотя бы копию?
– Даже и копию! Ведь содержание этих бумаг – государственная тайна.
– Тем более я буду настаивать на моей просьбе.
– Но что это за странный каприз!
– Значит, вы не хотите исполнить мою просьбу? Это подтверждает справедливость моих опасений.
– Требуйте все, все, что хотите, кроме этого!
Бледность покрыла лицо Сары.
– Благодарю вас, герцог, – сказала она, вставая с кресла, – благодарю вас, теперь я знаю довольно. Прощайте!
– Но… прошу вас, дорогая моя Сара…
– Леди Страдфорд, – поправила гордо Сара.
– Вы поймите…
– Довольно, герцог.
– Останьтесь хоть одну минуту.
– Ни одной секунды. Прощайте, герцог.
Герцог был в отчаянии. Сара гордо и спокойно вышла из его кабинета и поспешно вернулась домой.
В этот день ее надежды уже два раза были обмануты. Это поражение было невыносимо. Она считала, что ни герцог, ни маркиз не осмелятся отказать в ее просьбе, и жестоко ошиблась. Она не знала, что они не могли исполнить ее желания, не подвергаясь сами тяжелой ответственности.
Дома Сару ожидала новая неприятность. В ее отсутствие явился адмирал Страдфорд. Адмирал наружностью больше походил на какого-нибудь пирата, чем на морского офицера.
Уже давно он вынужден был выйти в отставку, чему виной были его многочисленные неблаговидные поступки и вообще жизнь авантюриста, которую он вел. Густая растрепанная борода окаймляла его загорелое обветренное лицо. Он еще носил морской мундир, но ордена и другие знаки отличия у него уже давно отобрали. Казалось, он никогда не был трезв. И на этот раз он также был уже изрядно пьян. Он шумел на весь дом и распоряжался как хозяин.
Увидев этого ненавистного ей человека, Сара побледнела. Она была готова ко всему, только не к встрече с мужем.
– Опять я, – сказал, увидев ее, адмирал. – Тебе это не нравится? Еще бы! Ну что, есть какие-нибудь новые связи?
– Что вам здесь надо? – спросила Сара, овладев наконец собой.
– Что мне надо в Лондоне?
– Что вам надо в моем доме?
– Тебя!
– Но ведь у меня есть ваше письменное обязательство не беспокоить меня вашим присутствием. За это обязательство я заплатила вам десять тысяч фунтов.
– Что мне за дело до этого обязательства?
Сара вздрогнула. Она догадалась, что Страдфорд успел уже пропить и растратить эти десять тысяч, а теперь возвратился, чтобы выудить у нее новую сумму.
– Что это значит, милостивый государь? – сказала она. – Мы совершенно разделены, наши дороги никогда не сойдутся более, вы это знаете. Чего же вы хотите от меня?
– Я повторяю тебе, что мое обязательство ничего не значит. Я уничтожаю его.
– Я надеюсь, что это не так-то легко сделать.
– Ты увидишь, что это возможно. Я сейчас дам тебе объяснения.
– Это значит, что вы пришли снова за деньгами?
– О, не стесняйся нисколько! Твои слова нисколько не оскорбляют, – сказал с насмешливой улыбкой Страдфорд. – Моя жена не может оскорбить меня.
– Я запрещаю вам входить в мой дом! – вскричала с гневом Сара. – И если вы не исполните моего требования, я вынуждена буду прибегнуть к защите закона.
– Не волнуйся напрасно, дитя мое. Это все одни пустые слова. Я знаю причину такого приема, и этот проклятый турок поплатится за это.
Сара вскочила.
– Что вы говорите! – вскричала она.
– Я говорю, что переломаю ребра этому проклятому турку! – крикнул адмирал, ударив кулаком по столу.
Сара увидела, что необходимо сделать вид, будто она покоряется – во избежание скандала. Чтобы выгадать время, нужно было успокоить бешеного. К этому побуждало ее еще то, что он угрожал единственному человеку, которого Сара Страдфорд искренне любила.
– Я готова слушать вас, – сказала она, делая страшные усилия, чтобы сдержать свой гнев.
– Вот так-то лучше. Ты убедилась, значит, в своем бессилии, – засмеялся адмирал с довольным видом. – Ты видишь теперь, что против меня упорство – плохое оружие. Тебе придется пока выносить мое присутствие. Я вернулся из Индии и хочу пробыть с месяц в Лондоне. Я занял четыре комнаты около желтой гостиной, надеюсь, что их будет для меня довольно.
Сара не показала и виду, как ужасны были для нее слова мужа.
– Я давно уже не видел Лондона, – продолжал адмирал, – и мне хочется пожить здесь. Кстати, моя касса совершенно пуста, кроме того, тебе представят завтра мои векселя, по которым тебе надо будет заплатить.
– Что же хотите вы здесь делать?
– Делать? Сначала я хочу немного поразвлечься, а потом… Да, ведь герцог Норфолк, кажется, в близких отношениях с тобой?
– Что вам до него?
– Я хочу ему представиться. Приятно было бы получить место с хорошим жалованьем, и где притом можно было бы ничего не делать.
Глаза Сары внезапно блеснули – казалось, ей пришла в голову неожиданная мысль. «Не попробовать ли достать эту бумагу номер семьсот тринадцать при помощи адмирала? Нельзя ли сделать его орудием своих планов?..»
Страдфорд поднялся.
– Обед подан уже, – сказал он. – Пойдем в столовую.
Сара, чтобы не делать сцены, уступила и последовала за адмиралом. Теперь все ее мысли были заняты планом обратить того, кто был для нее так страшен, в орудие ее замыслов.
XI
Сокровище калифов
– Я хочу видеть Мансура-эфенди! Проводите меня к нему! – кричала старая гадалка в чертогах Смерти.
Но глухонемой Тагир не слышал ее криков, а толстые стены тюрьмы не пропускали ни малейшего звука… Наконец однажды вечером в камеру Кадиджи вошел баба-Мансур. Увидев его, гадалка бросилась ему навстречу и упала на колени.
– Наконец-то ты пришел, мудрый и могущественный Мансур! – вскричала она. – За что заключили меня в эту тюрьму?
– Но ты вовсе не в тюрьме, – отвечал Мансур, – ты нужна мне, и я хотел обеспечить себе твою помощь.
– О, это совсем другое дело. Но зачем же ты велел схватить меня? Разве я не готова была всегда служить тебе?
– Ты гадалка из Галаты, не так ли?
– Да, по имени Кадиджа, мудрый баба-Мансур.
– Не была ли ты в родстве с толкователем Корана Альманзором? – продолжал Мансур.
– Да, мудрый шейх, ты прав.
– В каком родстве находишься ты с ним?
– О, этого я сама не знаю.
– Как узнала ты о сокровище калифов?
Кадиджа с изумлением взглянула на Мансура, казалось, не веря своим ушам. Как он мог узнать о сокровище древних калифов? Кроме нее, никто не знал этого. Она не помнила о том, что рассказала Неджибу под влиянием опиума.
– Я спрашиваю тебя, как узнала ты о сокровище калифов из дома Абассидов? – повторил Мансур.
– Как я это узнала… о сокровище… старый Альманзор был из дома калифов, – говорила бессвязно Кадиджа прерывающимся голосом. – О, ты всеведущ, мудрый баба-Мансур, ты также знаешь о сокровище калифов. О, ты всеведущ!
– Кто сказал тебе, что сокровище лежит в одной из пирамид?
– Сам Альманзор.
– И оно еще там?
– Да, им никто еще не мог завладеть.
– Ты искала сокровище.
– Как? Ты и это знаешь? – вскричала Кадиджа.
– Ты знаешь пирамиду, – продолжал Мансур.
– Тебе все это известно?
– Ты была внутри ее.
Кадиджа молчала, пораженная его словами.
– Однако ты ничего не нашла.
– Ты всеведущ! – вскричала гадалка. – Что значу я в сравнении с тобой! Приказывай, и старая Кадиджа будет тебе повиноваться. Я твоя раба!
– Наверняка ли ты знаешь, что пирамида, в которой ты была, именно та, в которой скрыто сокровище? – спросил Мансур.
– Я уверена в этом, мудрый шейх. Толкователь Корана указал мне ее.
– А если он дал тебе ложное указание?
– Альманзор никогда этого не делал.
– На которую же пирамиду он указал тебе?
– На пирамиду в степи Эль-Тей.
– Как могла ты проникнуть внутрь ее?
– Автранна был тогда еще жив. Он вынул камень, который закрывал вход.
– Кто этот Автранна?
– Мой муж. Он умер от чумы…
– Следующей ночью мы едем, и ты будешь сопровождать нас, – сказал Мансур.
– К пирамиде? Ты хочешь сам отыскивать сокровище калифов?
– Наследники умерли, и это сокровище принадлежит исламу. Так решил кади.
С этими словами Мансур-эфенди вышел из камеры старой гадалки.
Через несколько дней пароход высадил в Дамиетте Мансура-эфенди, Лаццаро, Кадиджу и шестерых дервишей, из которых один был хорошо знаком с минным искусством. В Дамиетте были наняты верблюды, и маленький караван двинулся в пустыню. Старая гадалка указывала путь.
Когда конному конвою каравана, сопровождавшему его для защиты от арабов, стала известна цель путешествия, всадники пришли в такое волнение и страх, что это обратило на себя внимание Мансура. Оказалось, что пирамида пользовалась в окрестности недоброй славой. Там слышны были временами голоса, крики и стоны. Услышав эту басню, Мансур только презрительно улыбнулся. Но на другой день утром весь конвой исчез. Они предпочли лучше лишиться платы, чем подвергаться опасностям соседства шайтана. Это обстоятельство было очень приятно для Мансура-эфенди, так как с ним остались только его дервиши, на которых он мог положиться.
Наконец пирамида была найдена, и старая гадалка начала искать камень, закрывавший вход. Но или Кадиджа успела уже позабыть его место, или не хотела его указывать, только она некоторое время ходила вокруг пирамиды совершенно безуспешно. Нетерпение овладело Мансуром. Но вдруг Лаццаро заметил в стене пирамиды круглый, сравнительно небольшой камень, который, по-видимому, был недавно сдвинут с места.
– Смотри-ка, – крикнул он старой гадалке, – не этот ли камень ты ищешь?
– Ах, да! Это, должно быть, тот самый, – сказала Кадиджа.
Грек попробовал сдвинуть камень, но безуспешно.
– Только один Автранна мог это сделать, – заметила Кадиджа.
Мансур приказал дервишам помочь греку, и камень наконец сдвинулся. За камнем показалось четырехугольное темное отверстие. Первый шаг был сделан. Доступ внутрь пирамиды был открыт.
Дервиши зажгли маленькие лампы, и по приказанию Мансура один из них пролез во внутренность пирамиды. За ним последовал Мансур и остальные дервиши, наконец последними влезли грек и Кадиджа. Спертый, удушливый воздух пахнул в лицо вошедшим. Мансур остановился, мрачный и задумчивый. Со всех сторон были глухие стены, и ничто не показывало существования сообщения с внутренностью пирамиды, а между тем старый документ говорил, что золото калифов скрыто во внутренней камере.
– Надо взорвать эту стену, – сказал Мансур-эфенди, обращаясь к дервишу, умевшему закладывать мины.
– Этого нельзя сделать, пока мы все тут, – отвечал дервиш. – Это слишком опасно, потолок может обрушиться и раздавить нас.
– Сделай тогда только слабую мину. Надо узнать, можно ли с этой стороны достичь нашей цели. Для этого надо только расшатать стену, чтобы легче было проделать в ней отверстие.
Дервиши повиновались и начали сверлить отверстие для мины. Мансур следил за их работой с лихорадочным нетерпением. Наконец после нескольких часов трудной работы все было готово, и Мансур приказал начинять мину.
– Я исполню твою волю, мудрый баба-Мансур, – сказал дервиш, – но я не могу отвечать за последствия. Как бы ни был слаб взрыв, я все-таки боюсь, что разрушение будет сильнее, чем ты желаешь.
– Пирамида не развалится?
– Нет, мудрый баба-Мансур, пирамида не развалится, но внутренность ее во всяком случае должна пострадать.
– Тем лучше. Нам легче будет проникнуть внутрь ее, если стены будут разрушены.
Дервиш более не возражал и принялся за исполнение данного ему приказания.
Все вышли из пирамиды. Последним оставил ее дервиш, устраивавший мину, предварительно запалив фитиль, который должен был гореть в течение нескольких минут. Наступило тягостное ожидание. Среди мрака, окружавшего пирамиду, там и сям мелькали огни ламп дервишей. Наконец послышался глухой взрыв. Порох сделал свое дело.
В сопровождении всех своих спутников бросился Мансур внутрь пирамиды, чтобы увидеть результат взрыва. В первой камере не было никакой перемены, только в одном месте заметна была широкая трещина, которой прежде не было. Результат взрыва оказался гораздо меньше ожидаемого: стена, закрывавшая сокровище калифов, была почти не повреждена.
Тогда Мансур-эфенди приказал дервишам разломать стену ломами. Они тотчас же принялись за работу, и после страшных усилий им удалось наконец сдвинуть с места один громадный камень. С глухим стуком упал колосс на песок, покрывавший пол камеры. В ту же минуту раздался страшный грохот и послышались крики ужаса и отчаяния. Казалось, вся внутренность пирамиды обрушилась, чтобы наказать дерзких, осмелившихся нарушить покой царской могилы.
Дервиши бросились на колени. Пораженный ужасом, Лаццаро был бледен как смерть. Даже Мансур почувствовал, что страх овладевает им. Когда прошла первая минута ужаса и остолбенения, шейх-уль-ислам схватил лампу и бросился к выходу из пирамиды. Однако в том месте, где находился выход, потолок обрушился, и громадные камни совершенно закрыли отверстие в стене. Мансур и его спутники были заживо похоронены внутри пирамиды.
XII
Таверна «Олд Кент»
– Ну что, не известно ли чего-нибудь о таинственном номере семьсот тринадцать? – спросил Сади своего друга Зора, садясь рядом с ним на диване.
– Дело оказывается труднее, чем я ожидал, – отвечал Зора. – Я знаю, как хочется тебе иметь эту бумагу, как важно для Турции ее содержание, но я боюсь, что наши поиски останутся бесплодны.
– Единственное, что я мог узнать наверное, – сказал Сади, – это то, что Англия на стороне Турции. И это уже успех, хотя и не такой, какого бы мне хотелось.
– Ты прав, Сади. Англия на нашей стороне, и я думаю, нетрудно будет заключить с ней союз. Но очень важно также знать намерения французского правительства. Моя последняя надежда на леди Страдфорд.
– Ты все еще надеешься на нее?
– Да, хотя теперь возникло новое, совершенно неожиданное препятствие моим планам.
– Что случилось? Я заметил, что ты сегодня что-то печален и мрачен.
– Случилось нечто очень важное, друг мой. Адмирал Страдфорд, который все еще считает себя мужем Сары, внезапно явился в Лондон. Он называет себя адмиралом, но, как мне кажется, не имеет ни малейшего права на это.
– Как же так?
– Ты можешь представить себе, как было неприятно для леди это неожиданное возвращение. Мне очень жаль ее, она, должно быть, втайне много страдает. Мне кажется, что она жертва семейных расчетов.
– Должен ли я откровенно говорить с тобой? – спросил Сади, открытая натура которого не могла более сдерживаться. – Мне кажется, Зора, что ты подвергаешься опасности попасть в скверное положение. Ведь леди Страдфорд замужем.
– Мы не можем судить о ней и об этом браке, Сади, – прервал Зора, – мы не знаем обстоятельств его, и, мне кажется, что ты несправедливо судишь о Саре.
– Я не сужу о ней, – отвечал Сади, – я только счел своим долгом предупредить тебя о грозящих тебе опасностях.
В эту минуту вошел слуга и подал Зора письмо на серебряном подносе.
– Кто принес это письмо? – спросил Зора.
– Слуга леди Страдфорд, – отвечал лакей.
После ухода слуги Зора тотчас же распечатал письмо и прочитал его.
– Странно, – сказал он, качая головой. – Нет никакой подписи.
– Значит, письмо не от леди?
– Может быть, и от нее. Но почему тогда она не подписала его?
– Может быть, на то была какая-нибудь особенная причина.
– Ах, да. Это должно быть так, дело идет, по всей вероятности, о новом средстве достать нужную нам бумагу. Слушай, что тут написано: «Приходите сегодня вечером в таверну “Олд Кент”, вас будут там ждать».
– И больше ничего?
– Ничего.
– Действительно, очень странное письмо, – заметил Сади. – Ты знаешь эту таверну?
– Да, она находится на улице под тем же названием на другом берегу Темзы в квартале, который пользуется довольно дурной славой.
– В таком случае это просто непонятно.
– Я думаю, что это имеет какое-нибудь отношение к нашим поискам, – заметил Зора. – Поэтому я хочу идти в эту таверну.
– В таком случае позволь мне сопровождать тебя.
– Ты свободен сегодня вечером?
– Да, я исполнил уже все, что мне было поручено, осталась только копия с этой таинственной бумаги номер семьсот тринадцать.
– В таком случае мне будет очень приятно, если ты будешь сопровождать меня, не потому чтобы я боялся идти один, но мне всегда приятно твое общество.
– Там мы узнаем, что значило это странное письмо. Зора позвонил и приказал вошедшему слуге найти кэб. Через минуту экипаж был подан, и друзья вышли из дома.
– На улицу Олд Кент, – сказал Зора кучеру, садясь в кэб.
Экипаж покатил по узким и мрачным улицам Лондона.
– Да, друг мой, – сказал Сади, – Турция теперь очень несчастна. Советники султана побуждают его к самым необдуманным поступкам. Я думаю, что злейшие враги наши не в Боснии, Сербии и Черногории, но в самом серале.
– Я не доверяю министрам. Все они, и Рашид-паша и Гуссейн-Авни-паша и Мидхат-паша, все они преследуют только свои личные цели.
– Я надеюсь, Сади, что рано или поздно увижу тебя во главе управления. Тогда положен будет конец этим смутам и беспрестанным восстаниям. Тебя не ослепляет фанатизм, ты сочувствуешь несчастьям страны.
– Будущее скрыто от нас, но я уверен, что тот путь, по которому следует теперь Турция, приведет ее на край бездны, так как ее втолкнул на этот путь человек, которого мы хотя и поразили однажды и свергли, но планы которого исполняют теперь министры. Мансур перестал быть шейх-уль-исламом и действует тайно с большим коварством, чем когда-либо.
– Восстание в Боснии – дело его рук.
– Да, я думаю, что это так, и я боюсь, что теперь он все силы бросил на распространение восстания. И у султана не нашлось ни одного советника, который убедил бы его дать христианам полную свободу. К чему эти угнетения, эти строгости, этот безумный фанатизм? Они копают могилу для Турции! Прости мне эти горькие слова, – продолжал Сади. – Я не понимаю ослепления министров. Я почти готов думать, что они только слепые орудия в руках какого-то человека, который хочет уничтожить Турцию.
– Может быть, тебе удастся еще отвратить опасность, – сказал Зора. – Будь всегда уверен в моей помощи и поддержке. Для тебя я готов на все.
В эту минуту кэб остановился в начале улицы Олд Кент. Друзья оставили экипаж и пошли по узкой и грязной улице, отыскивая таверну. Прохожие, попадавшиеся им навстречу, оправдывали дурную славу квартала. Видно было, что здесь собиралось дно Лондона. При виде этого в душе Зора зародилось сомнение. Что могло предвещать приглашение в подобное место, никогда не посещаемое порядочными людьми. Не было ли это какой-нибудь западней? А Зора еще не знал, что здесь не редкость ссоры и драки, оканчивающиеся кровопролитием, что здесь нередко находят на улицах убитых или тяжелораненых. Наконец Зора и Сади подошли к таверне.
Окна и двери ее были отворены, и оттуда неслись несвязные крики, хохот, брань. Посетители, то и дело входившие и выходившие, имели такой отталкивающий вид, что Сади, несмотря на то что сам вышел из народа, при виде их почувствовал отвращение, смешанное с испугом. Правда, надо сказать, что никак нельзя было назвать народом посетителей таверны «Олд Кент». Это были отбросы общества, собравшиеся отовсюду в огромную столицу. Тут были и матросы без места, и люди, имевшие старые счеты с законом, и авантюристы, неразборчивые в средствах, представители всех наций земного шара.
– Хотел бы я знать, что нас ждет в этой таверне, – шепнул Зора. – Однако войдем в нее.
Сади молча последовал за своим другом. Внутри таверна была очень проста. Большие, крепко сколоченные столы и простые скамейки и стулья составляли всю ее обстановку. Несколько ламп освещали обширный зал, или, скорее, сарай.
Казалось, еще не началась обычная жизнь этого заведения, так как в нем было сравнительно тихо и не слышно было особенно сильной брани. Несколько столов было занято по большей части мастеровыми. Особенно бросалась в глаза группа хорошо одетых людей, сидевших за отдельным столом и пивших вино.
Друзья сели за отдельно стоявший стол и спросили себе бутылку канского вина.
– Ну что, нашел ты кого-нибудь знакомого тебе? – спросил тихо Сади.
– Нет, пока я не вижу никого, – отвечал тот, также сдерживая голос.
В эту минуту отворилась дверь одной из боковых комнат и на пороге показался человек в мундире морского капитана, загорелый, с густой нечесаной бородой и диким выражением лица, на котором оставило следы неумеренное употребление спиртных напитков. Как только он вошел, тотчас из группы матросов отделились двое, очевидно, его поджидавшие, и подошли к нему.
Вошедший сказал им несколько слов шепотом и указал на стол, стоявший вблизи того, за которым сидели Зора и Сади.
– Клянусь бородой пророка, это адмирал Страдфорд, – сказал Зора, обращаясь к Сади.
– Муж леди Страдфорд?
– Мне кажется, что я не ошибся.
– Значит, это он пригласил тебя сюда.
– Я просто ничего не понимаю.
– Что ты думаешь делать?
– Это мы увидим, – отвечал Зора, в то время как адмирал подошел к указанному им столу и громко приказал хозяину таверны подать рому его «юнгам».
– Что ты на это скажешь? – сказал тихо Зора. – Смотри, как низко опустился этот так называемый адмирал. Эти «юнги», как мне кажется, вовсе не матросы, а просто переодетые негодяи. И вместе с такими людьми он пьет ром.
– Он, кажется, уже довольно пьян.
– Если бы я раньше узнал, что это за приглашение! Что ты посоветуешь мне теперь делать?
– Он, кажется, тебя не узнал.
Но Сади тотчас же убедился, что он ошибся. Адмирал узнал Зора, и все показывало, что он намерен затеять с ним ссору. Развалившись на стуле и засунув руки в карманы, адмирал смотрел с презрительной, вызывающей улыбкой на Зора и его друга.
Зора не обращал ни малейшего внимания на его выходки, теперь было вполне ясно, кем и с какой целью было написано приглашение. Тут только Зора понял, какой опасности он подвергался. Два матроса тоже начали поглядывать на него с вызывающим видом и ожидали малейшего повода, чтобы завязать ссору. Кроме того, было очевидно, что нечего было рассчитывать на чью-либо помощь, честные люди в подобных местах были так же редки, как белые вороны. Благоразумнее в его положении было не обращать никакого внимания на выходки адмирала и его матросов и воспользоваться первым удобным случаем оставить таверну.
Наступала ночь, а таверна все более и более наполнялась посетителями.
– Мы, кажется, попали в западню, – шепнул Сади.
– Нам остается только одно – уйти, – отвечал Зора, вставая со своего места.
Увидев это, адмирал в свою очередь вскочил со стула.
Казалось, это был заранее условленный знак, так как в ту же минуту оба матроса бросились с громким криком на Зора и Сади. Остальные посетители даже не пошевелились и остались равнодушными зрителями этой неожиданной сцены.
Адмирал бросился на Зора, противниками Сади были два матроса, мускулистые руки которых доказывали, что адмирал выбрал их не наудачу.
Впрочем, ловкость Сади заменила недостаток силы, и он, схватив первый попавший под руку стул, стал защищаться довольно успешно. Рассчитывая на свою исполинскую силу, адмирал думал, что легко справится с Зора, в котором он видел только молодого, изящного франта, умеющего говорить любезности дамам.
– А! Я научу тебя ухаживать за моей женой в мое отсутствие! Это тебе так не пройдет! – крикнул он, в бешенстве бросаясь на Зора и думая одним ударом уничтожить своего противника.
Но он жестоко ошибся, Зора не уступал ему в силе и превосходил его ловкостью. Легко отбив два нападения адмирала, он схватил его наконец поперек тела и бросил в угол таверны на груду столов и стульев. Послышался страшный треск, адмирал с криком и проклятиями упал среди обломков мебели, не выдержавшей его тяжести. Воспользовавшись этой минутой, Зора позвал Сади, думая оставить таверну, прежде чем адмирал успеет подняться.
В это время Сади удалось уже избавиться от одного противника, у которого сильный удар по голове отбил охоту нападать на него. Но в ту минуту, когда он думал уже разделаться так же и со вторым матросом, дело неожиданно приняло очень дурной для него оборот. На него с диким криком бросился хозяин таверны.
Увидев это, последний ловким ударом стула, все еще бывшего у него в руках, заставил второго матроса отлететь на несколько шагов и приготовился встретить нападение нового врага.
Но в эту минуту все бывшие в таверне поднялись как один человек и бросились на Сади и Зора.
Положение обоих друзей сделалось в высшей степени опасным. Выход из таверны был загорожен для них. Нападающие бросались, как дикие звери. О сопротивлении нечего было и думать, надо было отступать, и Зора, заметив в глубине таверны дверь, стал употреблять все усилия, чтобы пробиться к ней, он думал, что через нее можно будет пробраться на улицу.
После нечеловеческих усилий друзьям удалось добраться до двери и, отворив ее, они бросились в открывшийся узкий проход.
В эту минуту среди нападающих, хорошо знакомых с расположением таверны, раздались крики дикой радости и торжества. Радость их была понятна, проход вел не на улицу, а на небольшой двор, со всех сторон окруженный стенами. Зора и Сади попали в западню, из которой не было никакой возможности освободиться.
XIII
Помощь в нужде
Снова прошла осень. В столице Турции наступила зима с дождем и ветром.
Начинало уже рано темнеть, и богатые жители Стамбула покинули свои загородные виллы на берегу Босфора.
Вечером одного прекрасного зимнего дня по широкой дороге, ведущей к Долма-Бахче, шел человек спокойным, мерным шагом. На голове его была надета зеленая арабская повязка, из-под которой виднелась закрывавшая лицо золотая маска.
Двое старых турок, проходившие по дороге, при встрече с незнакомцем заметили в колеблющемся свете фонарей его золотую маску и, почтительно поклонившись ему, прошептали, прикладывая левую руку к сердцу: «Салам Алейкум!» Золотая Маска отвечал им наклоном головы и продолжал свой путь. Стоявшие у дворца часовые также почтительно склонились перед незнакомцем, увидев его золотую маску.
Наконец Золотая Маска подошел к маленькому домику в парке, где год тому назад Реция нашла убежище вместе с принцем Саладином. Теперь парк был печален и мрачен на вид. Деревья стояли обнаженные, и ветер носил по дорожкам опавшие сухие листья. В нише стены домика, который был уже заколочен по случаю наступления зимы, спала женщина, держа на руках ребенка.
– Реция и ее ребенок, – прошептал Золотая Маска, взглянув на спящую.
С этими словами таинственный незнакомец опустился на колени и сложил руки как для молитвы. Через несколько минут он поднялся и пошел назад той же дорогой, положив прежде около Реции хлеба, плодов и небольшую сумму денег.
Пройдя Перу, Золотая Маска вошел в Галату и остановился у деревянного дома, в котором жила Кадиджа.
Подойдя к двери, таинственная Маска постучал в нее, но, очевидно, этот стук не был услышан, так как в доме все осталось по-прежнему тихо. Тогда Маска постучал во второй раз и, отойдя на несколько шагов от двери, позвал Сирру глухим голосом.
В окне под крышей показалась голова Черного Карлика.
– Матери Кадиджи нет дома! – крикнула она.
– Я это знаю, – отвечал Маска повелительным тоном, – я зову тебя, а не ее.
Несмотря на темноту, Сирра узнала, кто стоит перед ней.
– А! Это ты! – вскричала она. – Я иду сейчас! – С этими словами она вылезла в окно и с ловкостью кошки спустилась на маленький балкон, находившийся под окном. – Зачем ты звал меня? – спросила Сирра.
– Ступай по дороге в Долма-Бахче, – сказал Золотая Маска, – там около садового павильона ты найдешь Рецию с ее ребенком.
– Рецию? Бедную Рецию? Там, на дороге?
– Ступай туда и приведи ее в дом твоей матери, пусть она здесь найдет себе убежище.
– Твои приказания для меня священны, – отвечала Сирра, – но позволь мне только сказать тебе, что моя мать ненавидит Рецию.
– Я знаю это, но твоя мать теперь далеко и не может скоро вернуться. Но спеши же, ты знаешь, где найти Рецию. Спеши, ночь скоро кончится.
С этими словами Золотая Маска отошел от дома Кадиджи и пропал во мраке.
Сирра поспешно спустилась с балкона на землю и быстро пошла по дороге в Долма-Бахче на поиски Реции.
Между тем Реция все еще продолжала крепко спать, спрятавшись в нише стены. Уже светало, когда она проснулась. Можно себе представить, с каким удивлением увидела она лежавший около нее хлеб, плоды и деньги. Кто мог принести все это? Она спала так крепко, что приближение Золотой Маски не пробудило ее, и эта неожиданная помощь казалась ей теперь чем-то волшебным.
Вдруг ей послышались чьи-то шаги. Со страхом прижав к груди спавшее еще дитя, взглянула она на дорогу. Но утренний туман покрывал окрестности и мешал различать предметы. Шаги между тем все более и более приближались, и наконец на повороте дороги показалась женщина.
Это была Сирра.
– Как ты попала сюда, Сирра? – вскричала с удивлением Реция. – Как ты могла узнать, что я здесь?
– Я видела Золотую Маску, и он сказал мне, где я могу тебя найти, – отвечала Сирра. – Как я рада, что наконец нашла тебя!
– Золотая Маска? Значит, это он принес мне и пищу и деньги. Я еще ни разу не могла высказать своей благодарности этому таинственному человеку, который так часто помогал мне и спасал меня от опасности, он приходит и исчезает как дух.
– Да, Реция, ты права, и я тоже ему многим обязана. Но это не всегда один и тот же человек. Я думаю, что Золотых Масок несколько.
– Я ничего об этом не знаю. Если их и много, то они повинуются воле одного или все одинаково добры и благородны.
– Я пришла сюда, чтобы позвать тебя в наш дом в Галате.
– В ваш дом, Сирра? – спросила с удивлением Реция. – Разве твоей матери нет там?
– Нет, Реция, ее нет дома, и она долго не вернется, так сказал мне Золотая Маска, он же и велел мне звать тебя к нам.
– О! В таком случае я пойду с тобой.
Сирра схватила на руки дремавшего еще ребенка и покрыла его поцелуями. Затем она двинулась в путь по направлению к далекой Галате, и по дороге Реция рассказала своей спутнице, какую нужду и лишения вынесла она в последнее время.
Было уже совсем светло, когда они достигли наконец дома Кадиджи.
– Знаешь, где я теперь живу? – сказала Сирра. – Там вверху, под крышей, – продолжала она, указывая на небольшое окно под самой крышей старого дома.
– Ты возьмешь меня к себе наверх, – сказала Реция, – тогда нас никто не побеспокоит.
– Подожди здесь немного. Мать заперла дом, когда ушла, но дома есть ключи, которые, я думаю, могут подойти к двери. Ты не можешь так карабкаться, как я.
С этими словами Сирра взобралась на балкон и исчезла в узком отверстии окна. Через несколько минут за дверью послышался звон ключей. Сирра скоро нашла подходящий ключ, и дверь отворилась.
Таким образом, по странной игре случая, Реция нашла убежище в доме своего злейшего врага. Но что, если старая гадалка вернется назад скоро? Эта мысль пришла в голову Реции, и она сообщила ее Сирре.
– О, будь спокойна, моя дорогая Реция, – сказала та с дружеской улыбкой. – Золотая Маска охраняет нас и не покинет в минуту опасности.
– Да, ты права, Сирра, я и позабыла этого благородного таинственного покровителя, – сказала Реция, поднимаясь вслед за Сиррой на второй этаж дома по узкой и темной деревянной лестнице.
– Сюда мать никогда не ходит, – сказала Сирра, входя в маленькую комнату под самой крышей. – Она поднимается еще иногда наверх, чтобы поискать чего-нибудь в старье, которое здесь сложено, но никогда не заглядывает в эту пустую комнату.
– Что у тебя там лежит около стены? – спросила Реция, глаза которой еще не привыкли к мраку, царившему в комнате.
– Это моя постель, – отвечала Сирра. – Правда, она сделана только из соломы и водорослей, но ее будет довольно для нас всех. Тут есть и одеяло.
Утомленная продолжительной ходьбой, Реция опустилась на солому, Сирра села около нее, и они начали рассказывать друг другу, что случилось с каждой из них в последнее время. Они говорили о смерти старой Ганифы, о преступлении, совершенном Лаццаро, и о защите, оказанной ему Мансуром-эфенди, а также об ужасных часах, которые Сирра провела в руках палача.
Несколько дней прошло в совершенном покое. Реция оставалась постоянно наверху, и только одна Сирра оставляла по временам дом.
На балконе. Художник Амадео Момо Симонетти
Однажды, когда Реция вышла на балкон, чтобы подышать свежим морским воздухом, ей бросилась в глаза плывшая вблизи великолепная яхта. Может быть, она и не обратила бы на эту яхту особенного внимания, если бы ее особенно не поразило то обстоятельство, что два человека, стоявшие на палубе судна, глядели на нее и горячо о чем-то разговаривали.
Яхта плыла по направлению к Константинополю и скоро исчезла из поля зрения Реции.
Вскоре после этого вернулась Сирра, уходившая ненадолго из дома.
– Ты видела эту красивую яхту, которая недавно проплыла мимо нас? – спросила Сирра.
– Да, Сирра, чья она?
– Бруссы, богатого торговца невольниками.
– Значит, это он, должно быть, стоял на палубе? – спросила в беспокойстве Реция, вспоминая слова жены башмачника.
– Ты говоришь про одного из тех, кто стоял на палубе? Я не могла разглядеть, кто они оба, но мне показалось, что один был одет в ливрею слуг принца Юсуфа, – отвечала Сирра. – Брусса, должно быть, привез невольниц, и принц захотел купить какую-нибудь из них.
– Не знаю отчего, но мне вдруг сделалось страшно, – сказала Реция. – Я предчувствую, что мне грозит какая-то опасность.
– О, не бойся ничего, моя дорогая Реция, – возразила Сирра. – Кому придет в голову искать тебя здесь? Под крышей этого дома ты более в безопасности, чем где-либо в другом месте.
– Я боюсь не за себя, а за мое дитя, за моего крошку Сади.
– Который будет живым портретом отца, – прибавила Сирра.
– Я уже привыкла к ударам судьбы, – сказала Реция, – и готова теперь ко всему. Но меня страшит мысль, что какое-нибудь несчастье может разлучить меня с моим ребенком. О, я не перенесу этого!
Вечером этого дня, когда Реция и Сирра давно уже спали, к берегу недалеко от дома Кадиджи подошла лодка. Из нее вышел толстый турок, богато одетый и со множеством колец на руках. На всей фигуре его лежал отпечаток напыщенной гордости, характеризующей выскочек. Вслед за ним из лодки вышли еще двое, из них один был, очевидно, раб толстого турка, а другой носил ливрею слуг принца Юсуфа.
– Джем, это и есть дом галатской гадалки, о котором ты мне говорил? – спросил турок своего раба.
С этими словами Брусса, так как это был не кто иной, как торговец невольниками, указал пальцем на дом Кадиджи.
– Да, господин, это ее дом, – отвечал раб.
– Тут-то ты и видел красивую женщину?
– Да, она стояла тут на балконе. У нее на руках был, как мне показалось, ребенок. Впрочем, этого я не мог хорошо разглядеть.
– Но хорошо ли ты видел женщину?
– Да, господин, она прекрасна, как роза. Ее глаза блестели, как звезды, – отвечал Джем.
– А ты, Фазиль, узнал ее? – спросил Брусса другого своего спутника.
– Да, я узнал ее, это была Реция, красавица Реция, к которой мой господин давно уже чувствует любовь.
– Принц не мог найти ее?
– Да, насколько я знаю, все его поиски были безуспешны. Но я уверен, что принц все еще любит ее и, чтобы завладеть ею, не остановится ни перед чем.
– В таком случае необходимо захватить эту женщину, чтобы оказать услугу принцу.
– За которую он щедро вознаградит. Принц не пожалеет денег!.. А ведь если бы не я, ты ничего не знал бы о прекрасной Реции, – заметил Фазиль.
– Другими словами, это значит – Брусса заплатит мне за мою помощь. Не так ли?
Джем и Фазиль засмеялись.
– Да, – сказал последний, – я думаю, что мне перепадет что-нибудь.
– Будь спокоен на этот счет, но только ты должен, разумеется, помочь мне завладеть Рецией.
– Для этого-то я и здесь, Брусса. Джем и я, мы проберемся в дом и похитим красавицу.
– А если старая гадалка станет шуметь и поднимет тревогу?
– Тогда мы ее свяжем. В темноте она нас не узнает, да если бы даже и узнала, то и тогда тебе нечего бояться, так как ты исполнишь заветное желание принца, и он не откажет тебе в защите.
– Эта женщина должна быть довольна, – заметил Джем. – Сколько других желали бы быть на ее месте! Все будут ей завидовать.
– Ступайте же за ней, – сказал Брусса, – я буду ждать вас в лодке.
Джем и Фазиль повиновались и осторожно направились к дому гадалки. Когда дело шло о выгоде, оба они не имели себе равных по ловкости и решительности.
Дверь дома Кадиджи была заперта, но дерево, из которого она была сделана, было так старо и гнило, что Джем без труда одним напором плеча сломал ее. Шума почти не было, так что ни Реция, ни Сирра не проснулись.
Войдя в дом, Фазиль и Джем зажгли маленькую лампу и тщательно осмотрели весь нижний этаж.
– Старухи нет дома, – заметил Фазиль, – но Реция должна быть здесь.
– Я видел ее на балконе, – сказал Джем. – Верно, она живет наверху, под крышей. Надо подняться туда.
– Хорошо, но оставь лампу здесь и пойдем как можно осторожнее.
Сирра и Реция спали крепким сном, не подозревая о приближении опасности.
В маленькой комнатке под крышей было совсем темно. Осторожно поднявшись по лестнице, Фазиль и Джем проникли в тесную комнату под крышей и последний, глаза которого уже привыкли к темноте, тотчас же увидел спящих. Джем указал на Рецию и на себя, потом на Сирру и Фазиля. Фазиль кивнул головой в знак согласия, и оба осторожно поползли к своим жертвам.
Послышался слабый крик и шум короткой борьбы. Реция и Сирра были связаны, прежде чем успели прийти в себя. Затем им обеим завязали рты, чтобы их крики не привлекли чьего-нибудь внимания. Сирру и ребенка бросили на солому, а пораженную ужасом Рецию перенесли в лодку, которая тотчас же отчалила от берега.
XIV
Ужасная ночь
Как мы уже видели, ужас объял Мансура и его спутников, когда обрушились камни со свода, потрясенного взрывом. Мансур первым опомнился, и к нему тотчас же вернулось его обычное присутствие духа. Осмотрев разрушение, причиненное обвалом, он подумал, что ему можно будет при помощи дервишей разобрать камни, закрывавшие проход, и таким образом расчистить себе дорогу на свободу. Но он не заметил всей величины опасности. Он не видел, что весь проход был завален камнями, далеко превосходившими величиной те, которые лежали внутри пирамиды.
– Надо приняться за работу, – сказал Мансур-эфенди, обращаясь к дервишам. – Возьмите ломы и попытайтесь разобрать камни, завалившие выход.
И в то время как дервиши и Лаццаро при свете двух ламп начали указанную им работу, сам Мансур, взяв третью лампу, направился в глубь камеры.
Там, на том месте, где прежде был камень, падение которого было причиной обвала, зияло темное отверстие. Было очевидно, что далее находились другие камеры пирамиды. Мансур заглянул в отверстие и увидел, что за ним было довольно большое пространство, посреди которого стояли каменные саркофаги. Не там ли было сокрыто сокровище калифов? Мансур не сомневался, что он нашел путь к сокровищам, все поиски которых были до сих пор бесплодны, потому что никто не решался взорвать стену или эта мысль никому не приходила в голову. Он думал уже, каких огромных успехов достигнет он в исполнении своих планов благодаря обладанию этим несметным богатством. Вдруг ему пришла в голову неожиданная мысль: что, если Кадиджа и Лаццаро найдут себе смерть внутри пирамиды? Их помощь становилась теперь бесполезной, и в то же время они были опасны, так как знали о существовании сокровища. Но как этого достичь? Их не могли задавить камни, так как более уже ничего не осыпалось со сводов и никакая сила на земле не могла принудить дервишей заложить новую мину.
В эту минуту к Мансуру подошел один из дервишей.
– Приди и взгляни сам, мудрый баба-Мансур, – сказал он, – обломки камней засыпали весь проход, кажется, там все обрушено.
Искаженное ужасом лицо дервиша показывало, какое отчаяние и страх овладели спутниками Мансура-эфенди.
– Отчего ты дрожишь? – спросил Мансур.
– О мудрый и могущественный баба-Мансур, мы погибли. Ничто не может спасти нас.
– Чего же ты боишься? – продолжал Мансур. – Ты боишься смерти, маловерный?
– Не гневайся на меня, великий шейх. Я боюсь не смерти, но жизни до смерти.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Мы отделены от всего света, мудрый шейх, и даже твоя воля будет не в силах уничтожить преграду, отрезавшую нам путь к спасению. Мы обречены на медленную смерть от голода и жажды. Я не боюсь смерти, но дрожу при мысли о предсмертных мучениях, которые нам предстоят.
Мансур не ответил ни слова и, схватив свою лампу, пошел к заваленному проходу. Там около камней неподвижно стояли дервиши, бросившие в отчаянии свою работу.
– А, это ты, – вскричал в смертельном страхе Лаццаро, увидев подходящего Мансура. – Ты мудр, ты всемогущ! Покажи же нам теперь твое могущество, спаси нас из этой могилы, где мы похоронены заживо!
– Да, помоги, спаси нас! – вскричала старая гадалка. – Мы не хотим погибнуть здесь. Мы хотим жить!
– Что значат эти безумные слова? – сказал суровым тоном Мансур. – Разве я не с вами?
– Что нам за польза в том, что ты тоже похоронен с нами? Умирай! Но мы хотим, мы должны жить! – вскричала обезумевшая от страха Кадиджа и, схватив лом из рук одного из дервишей, бросилась к груде камней, крича: – За мной! Помогайте! Надо вынуть эти камни. Сюда!
Грек последовал примеру Кадиджи, но дервиши остались на своих местах, ожидая приказаний шейх-уль-ислама. Они не дошли еще до такой степени отчаяния, когда человек перестает быть человеком, и еще готовы были повиноваться тому, кого так долго считали своим верховным начальником.
Мансур все еще не знал всей величины опасности, грозившей ему и его спутникам, он думал, что удастся легко расчистить выход. Поэтому все его мысли были сосредоточены на сокровищах, и он хотел во что бы то ни стало осмотреть всю внутренность пирамиды. Время показалось ему удобным для поисков, так как все его спутники думали теперь только о спасении и легко можно было уйти от них незамеченным.
– Ступайте, – приказал он, – возьмите ломы и старайтесь расчистить проход. Если каждый будет исполнять свой долг, мы скоро будем на свободе.
Дервиши бросились исполнять волю своего повелителя, а тот взял снова свою лампу и направился в глубину камеры, где находилось отверстие в стене. Отверстие было довольно велико, так что Мансур без труда пролез в него. Подняв над головой лампу, Мансур огляделся. Так же, как и в первой камере, здесь стояли посередине два каменных саркофага с мумиями. Было очевидно, что сокровище, если только оно скрыто в пирамиде, должно находиться именно здесь, так как ничто не показывало, что дальше есть еще камеры. Но здесь не было ничего. Тогда взгляды Мансура упали на каменные гробы. Не в них ли скрыто сокровище Абассидов? Может, оно находится под мумиями? Эта мысль осенила Мансура и, бросившись к саркофагам, он начал осматривать их с лихорадочной поспешностью. Не довольствуясь осмотром, он принялся наконец шарить руками, не обращая внимания на мумий.
Вдруг ему бросился в глаза лежавший на дне саркофага пожелтевший от времени лист бумаги. Он поспешно схватил его и прочитал следующие слова, написанные по-арабски:
«Ты ищешь напрасно, корыстолюбец! Сокровище калифов лежит не здесь. Уже многие искали его прежде тебя и заплатили жизнью за свою жадность. Беги!
Альманзор, последний потомок Абассидов».
Мансур стоял как громом пораженный и с ужасом, смешанным с изумлением, смотрел на письмо. Как! Значит, старый толкователь Корана, которого он считал мертвым, еще жив? Он успел, значит, перенести сокровище в безопасное место? А Мансур и его спутники напрасно подвергались опасностям, все их труды и усилия были напрасны.
Но где же может быть Альманзор? Где он скрывается?
Вдруг послышался крик ужаса и отчаяния, глухой стук и затем все стихло. Что случилось? Бумага выпала из рук Мансура и, схватив лампу, он бросился назад в первую камеру пирамиды.
Там царила глубокая тишина, прерываемая только тихими стонами. Дервиши не работали более, а стояли молча, столпившись все вместе.
– Что случилось? – спросил сурово Мансур-эфенди.
– Взгляни, мудрый и могущественный баба-Мансур, – отвечал один из дервишей. – Случилось ужасное несчастье. Со свода упал большой камень, ранил твоего слугу и убил старую гадалку.
В ту же минуту Мансуру бросилась в глаза Кадиджа, лежавшая в луже крови, почти совсем раздавленная каменной глыбой. Это был уже труп. Ее агония длилась несколько секунд. Рядом с ней лежал, стеная, грек, но он был более испуган, чем ушиблен. Камень только слегка задел его при падении. Часть желания Мансура исполнилась. На свете стало меньше одним человеком, знавшим о сокровище, которое Мансур все еще надеялся отыскать, несмотря на найденную бумагу.
Но в эту минуту близкая опасность заставила его забыть на время о сокровище. Тут только глаза Мансура открылись, и он понял, что грозило ему и его спутникам.
Дервиши с отчаянием в голосе сообщили ему, что весь проход завален камнями, вытащить которые нет никакой возможности. Стоит пошевелить один, как сверху осыпается еще несколько.
– Ты не ранен? – спросил Мансур лежавшего без движения Лаццаро.
– Я сам еще этого не знаю, господин, – отвечал грек слабым голосом. – Мы все погибли. Все, и ты также.
– Вы говорите, что нельзя разобрать камни? – сказал Мансур, обращаясь к дервишам.
– Взгляни сам, мудрый баба-Мансур! – вскричали они. – Камни лежат грудой и грозят убить каждого, кто осмелится их тронуть. Нет больше никакой надежды. Мы погибли!
– Камни не могут падать вечно, – сказал Мансур твердым голосом. – Мы должны разбирать их до тех пор, пока ничего не будет осыпаться.
– Все напрасно, – возразил один из дервишей, – даже если нам и удастся после долгих трудов и усилий вынуть некоторые камни, все равно…
– Ни слова больше! – вскричал гневно Мансур. – А что будет, если вы станете сидеть сложа руки? Знаете ли вы, что вам не избежать тогда голодной смерти?
– И здесь смерть тоже неизбежна, – сказал мрачно один из дервишей. – Смотри, старая гадалка плавает в своей крови.
Мансур невольно вздрогнул. Он видел, что его послушные слуги, его рабы, переставали повиноваться ему и думали только о спасении своих жизней.
– А, неверные собаки! – вскричал он. – Разве вы не знаете, что всегда должны быть готовы умереть без ропота, если на то будет моя воля?
– Разве ты не мудрый баба-Мансур? – сказал один из дервишей, которому отчаяние и страх придавали мужество смотреть без страха в лицо повелителя. – Разве ты не могущественный баба-Мансур? Если ты так мудр и всемогущ, то помоги нам и спаси нас от гибели.
– Я приказываю вам снова взять ваши ломы! – вскричал Мансур. – Кто хочет спастись, пусть следует за мной.
С этими словами он схватил лом и бросился сам к груде камней, заграждавших выход. Дервиши тотчас же последовали его примеру, и даже Лаццаро присоединился к ним, убедившись, что не ранен и даже не ушиблен.
Наконец после продолжительной и тяжелой работы удалось отодвинуть один большой камень, не вызвав нового обвала, затем другой, третий, но тут силы работавших истощились и их начали мучить голод и жажда. Мрачное отчаяние овладело спутниками Мансура. Они ясно видели, что работа им не по силам и что им не удастся расчистить весь проход. Усталость уже давала о себе знать, и нечем было подкрепить упавшие силы, так как у них не было никакой пищи.
Прошел еще день, и лампы одна за другой погасли. Воцарился глубочайший мрак, еще более усиливший отчаяние заживо похороненных.
На третий день голод и жажда достигли высшей степени, так как закончилась вода, бывшая в дорожных фляжках дервишей. Безумие овладело дервишами, дикие крики и вопли перемешивались с громкими молитвами. Выкрикивая все девяносто девять свойств Аллаха, они просили его даровать им хлеба и воды. Наконец голод принудил Лаццаро и некоторых дервишей переступить границу, отделяющую людей от зверей. Они решились утолить свой голод мясом мертвой Кадиджи. Один Мансур не принял участия в этом каннибальском поступке. Он страдал не менее других, но его железная воля давала ему силу молча выносить мучения. Кроме того, он нашел у себя в кармане несколько фиников, которыми мог отчасти утолить голод, но зато жажда еще больше стала мучить его.
На шестой день, когда мучения голода и жажды стали невыносимы, Мансур созвал своих спутников.
– Очень возможно, – сказал он, – что мулла в Дамиетте, который знает о нашей поездке, видя, что мы не возвращаемся, пошлет нас отыскивать. Но кто знает, когда придет эта помощь? Я слышу ваши крики отчаяния, я сам чувствую, что если мы не найдем скоро пищи и питья, мы все неизбежно погибнем. Поэтому один из нас должен принести себя в жертву для спасения других. Его мясо и кровь сохранят нам жизнь.
– Да, ты прав! Один из нас должен пожертвовать собой! – вскричали с дикой радостью спутники Мансура, в которых не было уже ничего человеческого: голод и жажда обратили их в диких зверей.
– Вы все, значит, согласны, – продолжал Мансур. – Хорошо, здесь есть заряженный револьвер. Тот, кому придется умереть, может при помощи его лишить себя жизни. Но теперь остается решить, кто должен принести себя в жертву.
– Мы должны бросить жребий! – закричали дервиши. – Да, жребий! Пусть жребий решит это.
– Мы не можем бросать жребий, – возразил Мансур, – здесь слишком темно. Я предлагаю другой способ. Один из нас пусть ловит других, и тот, кого судьба наведет на него, пусть будет убит.
– Да, да! Ты прав, баба-Мансур, пусть будет так, но никто не должен быть исключен, и ты, и грек должны тоже участвовать в жребии.
– Разве мы не здесь? Мы не можем никуда бежать, перед смертью все равны. Пусть сегодня Лаццаро отыскивает жертву.
Дервиши согласились с этим, и началась ужасная охота за людьми. Воцарилась мертвая тишина, каждый боялся пошевельнуться, чтобы не выдать своего убежища. Слышны были только легкие шаги грека, отыскивавшего свою жертву.
План Мансура был хорошо обдуман. Назначая Лаццаро, он знал, что тот подвергается такой же точно опасности, как и жертва, которую он схватит. По всей вероятности, тогда произойдет схватка, так как всякому дорога жизнь, и неизвестно, кто выйдет из нее победителем, схвативший или схваченный. Мясо побежденного послужило бы пищей остальным, которые не стали бы разбирать, кто побежден и кто победитель.
Прошло несколько томительных минут. Вдруг Лаццаро начал приближаться к каменным столбам, на одном из которых сидел шейх-уль-ислам. Несмотря на все свое хладнокровие, Мансур невольно почувствовал, что холодный пот выступил у него на лбу. Но его опасения были напрасны. Не его схватили руки грека. Кто-то из дервишей, думая, что Лаццаро не посмеет схватить своего господина, стал вблизи последнего, думая таким образом быть в безопасности.
Во мраке началась отчаянная борьба не на жизнь, а на смерть. Пойманный дервиш употреблял все усилия, чтобы вырваться из рук Лаццаро, державшего его, как железными щипцами.
Кто боролся с греком? Кто победит? Кто послужит пищей обезумевшим от голода? Темнота скрывала все.
XV
Бумага № 713
Австрийский посланник в Лондоне давал большой обед, на который был приглашен весь дипломатический корпус. Граф Бейст употреблял все усилия, чтобы достойным образом принять своих гостей, и к концу обеда благодаря шампанскому разговор сделался чрезвычайно оживленным.
На одном конце стола сидел маршал Грант, маркиз де Виден, французский посланник и герцог Норфолк. Между ними завязался разговор о красавицах Лондона, о светилах оперы и балета, и наконец маршал заметил, что он любит первую красавицу Лондона и пользуется взаимностью.
– О, позвольте, маршал! Я оспариваю ваши слова, – заметил с улыбкой герцог.
– Оспариваете?
– Я могу утверждать, что красивейшая женщина Лондона принадлежит мне.
– Извините, господа, – вмешался маркиз, – позвольте и мне вставить слово. Я думаю, вы хорошо знаете мой вкус. Я знаю здесь в Лондоне одну даму, расположением которой я имею счастье пользоваться, я могу признать ее первой красавицей Лондона.
– Значит, вы оспариваете, маркиз, что моя дама превосходит всех красотой? – спросил герцог Норфолк.
– И значит, вы сомневаетесь в моем вкусе? – прибавил маршал.
– Я вижу, – сказал с улыбкой маркиз, – что каждый из нас считает свою даму красивейшей. Очень легко решить, кто из нас прав. Выслушайте мое предложение.
– Я готов держать какое угодно пари! – вскричал маршал.
– И я тоже, конечно, – заметил герцог, уверенный в победе.
– Я предлагаю пригласить в одно и то же место наших дам и тогда уже решить спор, – сказал маркиз.
– Согласен! – вскричал маршал.
– Один вопрос, маркиз, – сказал герцог, обращаясь к французу. – Где вы думаете устроить это свидание?
– Сегодня вечером в опере. Что скажете вы о моем предложении?
– Я думаю, что оно вполне исполнимо, – ответил герцог. – Теперь скоро восемь часов, двух часов будет, я думаю, достаточно, чтобы все устроить.
Впрочем, в душе герцог был не вполне спокоен, так как он был в несколько натянутых отношениях со своей дамой. Он уже давно поэтому раскаивался, что отказал ей в ее оригинальной просьбе и велел уже принести бумагу с № 713, чтобы рассмотреть ее и решить, нельзя ли будет пожертвовать ею для заключения мира.
Обед уже кончился, и маршал Грант, не теряя времени, встал из-за стола, чтобы написать записку своей даме, прося ее приехать в оперу. Соперники последовали его примеру, причем герцог в своей записке выразил желание исполнить просьбу своей дамы касательно одной известной бумаги. Послав записки, все трое успокоились, вполне уверенные каждый в своей победе.
Когда егерь маршала Гранта принес Саре Страдфорд любезное приглашение приехать в оперу, она вспомнила, что не пробовала еще достать столь важную для нее бумагу через маршала. Поэтому она тотчас же решилась воспользоваться удобной минутой.
«Я буду, маршал!» Эти слова, без всякой подписи, стояли на записке, которую Сара дала посланному для передачи маршалу.
Через несколько минут явился слуга маркиза де Вилен, также с приглашением в оперу. Ответ был тот же: «Я буду» и тоже без подписи.
Наконец явился и посланный герцога. Насмешливая улыбка скользнула по лицу Сары, когда она увидела третье приглашение. Но когда она прочитала, что бумага, которую она просила, лежит уже на письменном столе герцога, ее глаза блеснули странным огнем, и она велела позвать слугу, принесшего письмо.
– Когда герцог написал это письмо? – спросила Сара, когда тот вошел.
– Полчаса тому назад, миледи.
– Герцог у себя дома?
– Нет, миледи, его светлость на обеде у австрийского посланника.
– Там он и написал письмо?
– Точно так, миледи.
– Кто еще был на обеде?
Слуга назвал несколько имен, в том числе маркиза де Виден и маршала. Узнав это, Сара угадала все остальное, и ее гордость возмутилась при мысли, что она должна потворствовать желанию, внушенному вином, возникшему у тех, кого она привыкла видеть у своих ног.
– Подождите, великие дипломаты! – прошептала с саркастической улыбкой Сара, отослав слугу герцога с запиской, в которой, как и в двух первых, стояло: «Я буду».
– О! Сегодня я перехитрю вас, – продолжала она. – Игра должна наконец кончиться. Сегодня у меня будет бумага, которая так нужна Зора.
Поспешно одевшись, Сара велела заложить экипаж и поехала к герцогу Норфолку.
Как она и предвидела, герцога не было дома, по всей вероятности, он думал отправиться в оперу прямо с обеда. Это обстоятельство как нельзя более благоприятствовало планам Сары. Она выразила желание войти в кабинет герцога, чтобы написать ему записку. Прислуга, хорошо знавшая леди Страдфорд, не посмела противиться.
Войдя в кабинет, Сара подошла к письменному столу и стала разглядывать лежавшие на нем бумаги. Торжествующая улыбка скользнула по губам Сары, драгоценная бумага была в ее руках! Схватив поспешно карандаш и лист бумаги, она начала переписывать содержание документа, имевшего для Турции такое важное значение.
Что, если в эту минуту вернулся бы герцог? Эта мысль нисколько не смущала Сару. Она спокойно переписала бумагу и, положив ее на старое место, спрятала копию у себя на груди. Затем она сняла с себя богатый бриллиантовый убор, подарок герцога, и положила его также на стол рядом с запиской, на которой стояли только следующие два слова: «Моей преемнице!»
Сделав это, она вышла из кабинета герцога и, сев в карету, велела везти себя в оперу.
– Герцог лисица! – прошептала она, когда экипаж тронулся с места. – Он хотел привлечь меня обещанием отдать эту бумагу, которой он никогда не решился бы пожертвовать. Но теперь он увидит, что я его перехитрила!
Через несколько минут Сара входила уже в свою ложу, в которой она часто принимала своих многочисленных поклонников. В находившейся напротив ложе сидели в нетерпеливом ожидании герцог, маркиз и маршал.
Герцог бросил гордый, торжествующий взгляд на маршала, невольное движение которого при виде Сары он счел за выражение удивления и восхищения. Маркиз тоже увидел Сару и улыбнулся, вполне будучи уверен в победе.
– Ну что вы теперь скажете, – сказал герцог, обращаясь к маршалу.
– Я удивляюсь, – отвечал тот, – отчего не явились еще ваши дамы.
– Как? Как? Что вы говорите! – вскричал герцог.
– Жаль, что ваши дамы не приехали, – заметил маркиз. – Что вы скажете о моем вкусе?
– Но ведь в ложе напротив нас сидит леди Страдфорд! – вскричал герцог.
– Леди Страдфорд и есть та дама, о которой я говорил, – сказал маршал.
Все трое взглянули друг на друга с выражением глубочайшего изумления.
– Мне кажется, что я понял, в чем дело, – заметил с улыбкой маркиз. – Нам очень легко решить наш спор, так как мы все трое думали про одну и ту же особу.
– Как? И вы тоже думали о леди Страдфорд? – спросил озадаченный маршал.
– Конечно, о леди Страдфорд, – сказал герцог.
– Значит, между нами царит полнейшее единодушие, – засмеялся маркиз.
– И ни один из нас не знал ничего об остальных! – вскричал маршал. – Право, я начинаю думать, что эта прекрасная дочь Альбиона – великолепный дипломат.
Герцог вспомнил в эту минуту о бумаге № 713 и, поспешно оставив оперу, вернулся в свой дом. На письменном столе в кабинете он нашел доказательство недавнего визита Сары, неприятно его поразившее, так как оно говорило, что между ними все кончено.
XVI
Убийство консулов в Салониках
В пятницу вечером 5 мая 1876 года по тенистой дороге недалеко от станции железной дороги в Салониках шли два путника. Один из них был одет очень бедно, почти в лохмотья. Его загорелые руки и ноги были обнажены, голову покрывала старая белая чалма. Его спутник был одет почти так же бедно, только вместо белой чалмы он носил зеленую, из-под которой виднелась золотая маска, закрывавшая лоб.
– Они не хотели слушать моих предостережений и были рассеяны. Алабасса же поплатился жизнью за свои преступления, – сказал первый путник, старик с седой бородой, обращаясь к Золотой Маске.
Это был не кто иной, как старый заклинатель змей Абунец.
– Уже давно, – продолжал он, – я хожу по стране, стараясь повсюду тушить пламя восстания, которое раздувают креатуры Мансура. Но этого не удалось мне достичь, восстание принимает угрожающие размеры, и сербы поднимаются на защиту своих единоверцев.
– Все братья попытаются отвратить несчастье, мудрый Бейлер-Беги, – отвечал Золотая Маска глухим голосом. – Но фанатизм слишком возбужден, и успех увенчал все происки Мансура.
– Я иду сегодня в Салоники, брат мой, оттого только, что и здесь сегодня должны начаться беспорядки.
– Ты говоришь о деле болгарской девушки Варды? Да, и оно тоже устроено Мансуром, я сам иду сюда, чтобы помешать кровопролитию, и теперь вижу, что и ты думаешь о том же.
– Мы служим одному общему делу, брат Хункияр. С тех пор, как я оставил пирамиду Эль-Тей, все мои усилия направлены на служение нашему девизу: «Все люди братья!» Для этого я снял знаки нашего братства и сделался заклинателем змей, чтобы легче и не будучи замеченным, преследовать мою цель. В Каире купил я змей, и старый перс выучил меня искусству заклинателя.
– Твою неутомимую деятельность, твою мудрость прославляют все боги, – сказал Золотая Маска, почтительно склоняясь перед Абунецом.
– Ты идешь, чтобы помешать восстанию вспыхнуть в Салониках, беги, Хункияр, оставь мне это дело и ступай дальше. Агенты Мансура и здесь не оставались в бездействии, и достаточно ничтожного повода, чтобы начались большие беспорядки.
– Я знаю только, что болгарка Варда, которая живет в деревне недалеко от города, любит одного молодого турка и ради него готова отречься от своей веры.
– В деревне образовались теперь две враждебные партии. Христиане и магометане угрожают друг другу, и сегодня вечером все должно решиться.
– Сегодня вечером?
– Да, магометане похитили Варду из дома ее родных, которые не соглашались на переход ее в другую веру, и сегодня вечером привезут ее в Салоники. Эта девушка – жертва обмана, который придуман Мансуром. Турок, которого она любит, – презренный помощник Мансура, и Варда будет отведена в гарем Эмира-эфенди. Девушка легко позволила себя уговорить отречься от ее веры, но ее родные поняли бесчестную игру, поэтому-то агенты Мансура и похитили ее из дома ее родных. Напрасно те жаловались губернатору на это насилие, их просьбы остались без всяких последствий. Это обозлило христиан, и теперь должно вспыхнуть восстание. Сегодня вечером Варда будет привезена магометанами в Салоники.
– Взгляни, мудрый Бейлер-Беги, – сказал Золотая Маска, указывая на видневшуюся вдали станцию железной дороги, около которой стояла толпа народа. – Вот уже начало.
– Христиане в Салониках узнали о похищении девушки, – продолжал Абунец, – и хотят силой отнять ее у турок. Для этого-то они и собрались на станции. Наступает решительная минута, брат Хункияр, спеши в город к губернатору и предупреди его о предстоящих беспорядках. Я постараюсь остановить толпу, чтобы предупредить кровопролитие, если это будет возможно. Ступай же, брат, спеши исполнить, что велит тебе долг.
– Будь благословен, благородный Бейлер-Беги. Много нам предстоит еще труда для защиты несчастных жертв религиозной ненависти. Бог с тобой и всеми нами! Бог есть любовь!
– Все люди братья! – прибавил Абунец, и путники расстались.
Золотая Маска направился в глубь городских улиц, а заклинатель змей поспешил к станции.
Несколько сот болгар собрались там уже в ожидании поезда, и повсюду слышались угрожающие речи.
В ту минуту, когда свисток локомотива возвестил о приближении поезда, мимо станции проезжал американский консул Ходжи, родом болгарин. Узнав о причине сборища, он выскочил из своей кареты и бросился на станцию. Там готовилось произойти в это время первое столкновение враждебных партий. Турки привезли уже одетую по-турецки Варду, а христиане хотели отнять ее у них.
В это мгновение посреди спорящих появился старый заклинатель змей.
– Слушайте! – вскричал он. – Выслушайте меня! Не следуйте советам дервишей. Они хотят только поселить между вами раздор.
Наиболее благоразумные из толпы остановились, но, к несчастью, американский консул бросился в эту минуту с несколькими болгарами на спутников Варды, чтобы отнять у них девушку, посадить в карету консула и отвезти в его дом.
– Остановитесь! – крикнул Абунец болгарам. – Отведите девушку в дом губернатора, пусть он разберет это дело. Не дайте восторжествовать фанатикам-дервишам!
Дикий крик заглушил этот предостерегающий голос.
Спутники американского консула отбили Варду и, посадив в карету, поспешно увезли со станции. Готова была уже начаться свалка, но Абунецу после нечеловеческих усилий удалось уговорить толпу мирно разойтись.
Но на другой день поднялась буря, которую не мог утихомирить таинственный глава Золотых Масок. Мрачное демоническое могущество Мансура победило.
Около полудня в мечетях собрались толпы народа, которые затем двинулись к дому губернатора требовать выдачи Варды. Губернатор обещал исполнить это требование, и толпа рассеялась. По непонятному ослеплению или, быть может, с умыслом, губернатор не принял никаких мер для восстановления порядка. Вместо того он послал узнать, где находится Варда.
Через несколько часов толпа снова собралась в главной мечети и около нее. Фанатичные муллы и дервиши разжигали религиозную вражду и говорили, что для всех мусульман будет позором, если девушка-мусульманка останется во власти гяуров. Эти слова произвели сильное действие на толпу. Волнение достигло высшей степени, слышались яростные крики и угрозы. Фанатики клялись истребить всех неверных.
Только тут решился губернатор принять меры и для этого послал за матросами двух турецких военных судов, стоявших в гавани, и велел собрать солдат. Но что значила против разъяренной толпы эта горсть солдат, да еще турецких! Кроме того, и они пришли слишком поздно. Нечаянно или с умыслом – это осталось неразъясненным.
Германский консул Аббош, узнав об угрожающем настроении магометан, отправился в мечеть вместе с зятем своим, французским консулом Муленом, думая личным влиянием подействовать на толпу и уговорить ее разойтись. Но консулы не подумали, что чернь была в высшей степени возбуждена агентами Мансура, что слепая ярость и религиозная ненависть так овладели ею, что никакая сила на земле не могла предупредить кровопролитие.
Едва толпа бешеных фанатиков завидела их, как тотчас же окружила и втащила в мечеть, где их ожидала смерть. Напрасно, узнав об этом, губернатор и кади Салоник бросились в мечеть, чтобы восстановить порядок и успокоить толпу, напрасно Абунец пытался образумить бешеных фанатиков. Все было напрасно. Разъяренные мусульмане бросились с кинжалами в руках на обоих консулов и убили их!
Тогда только пришли войска, которые требовал губернатор, но было уже поздно…
По настоятельным требованиям всех держав было произведено строгое следствие. Главные виновники были наказаны. Тела жертв были торжественно, с воинскими почестями похоронены, но все это не могло возвратить жизнь погибшим, не могло смыть пролитую кровь.
XVII
Великий визирь Сади-Раман-паша
Мы оставили Сади и Зора в ту минуту, когда они проникли в тесный и отовсюду загороженный двор таверны и когда адмирал и его сообщники уже торжествовали свою победу.
Но когда вся толпа со свечами и фонарями двинулась во двор, чтобы излить свое бешенство на пленников, там было пусто. С дикими криками бросились полупьяные сообщники адмирала обыскивать все закоулки двора, но их поиски были бесплодны. Наконец небольшая дверь в углу, о существовании которой они позабыли, объяснила им исчезновение пленников. Это привело их в бешенство, и они бросились в дверь, рассчитывая нагнать бежавших, но вместо Сади и Зора они встретили нескольких полицейских, при виде которых более благоразумные и менее пьяные обратились в бегство. Но адмирал и его два матроса продолжали шуметь, кричать и пытались сопротивляться, так что были арестованы, что, впрочем, случилось с адмиралом не в первый раз.
Сади и Зора вернулись домой поздно ночью, довольные, что так счастливо избавились от грозившей им опасности. Это была та самая ночь, когда в опере произошла описанная нами выше сцена между Сарой Страдфорд, маркизом, герцогом и маршалом.
На другой день Сади решил не пытаться более овладеть бумагой № 713 и ехать в Константинополь, так как ничего больше не удерживало его в Лондоне.
В это же утро он нанес последний визит герцогу Норфолку.
– Чем я могу быть вам полезным, благородный паша? – спросил герцог после обычных приветствий.
– Я люблю действовать открыто, герцог, и поэтому я прямо спрошу у вас, какое положение примет Англия в случае войны. Мне поручено узнать, каков будет образ действий Франции и Англии, когда наконец не станет возможности избежать кровопролития.
Герцог с удивлением взглянул на Сади. Тот спрашивал ни больше, ни меньше, как содержание бумаги № 713.
– Ах, любезный паша! – засмеялся герцог. – Кажется, вы такой искусный дипломат, что умеете даже пользоваться услугами дам для достижения ваших целей. Поздравляю вас, тем более что дама, о которой идет речь, так же умна, как хороша и любезна, последнее, конечно, только тогда, когда она хочет. Разве вы не узнали через нее то, о чем вы теперь меня спрашиваете?
– Нет, ваша светлость. Я действую прямо и никогда в этом не раскаивался. Этим путем можно всего достичь.
– И вы достигли многого, как я вижу, так как поручение, подобное данному вам, не дается первому встречному.
Накануне вечером Сара, выходя из своей ложи, потеряла копию с бумаги № 713, и поэтому содержание ее действительно не было известно Сади.
Но как бы в вознаграждение за эту неудачу герцог Норфолк сообщил молодому паше некоторые сведения о планах Англии относительно будущих событий. В свою очередь Сади уверил герцога, что, возвратившись, он употребит все усилия, чтобы добиться издания новых законов и принятия мер для предупреждения кровопролития.
От герцога Сади поехал к Зора и, простившись с ним, в тот же день оставил Лондон.
Между тем в Турции все более и более усиливались беспорядки. Султан Абдул-Азис потерял голову, стал слушать самые нелепые советы и этим еще более ухудшал положение государства. Слухи возбуждали народ, и толпы черни ходили по улицам Константинополя с криками: «Долой великого визиря!» Оружейники были буквально осаждаемы покупателями: даже старые ружья и ржавые сабли – все раскупалось нарасхват. Шейх-уль-ислам Феми-эфенди казался фанатичным софтам недостаточно энергичным, и они громко требовали его низложения. Положение дел становилось невыносимым. Войска набирались и вооружались с лихорадочной поспешностью.
В такое-то время вернулся Сади из Лондона и тотчас же отправился в Беглербег, чтобы доложить султану о результатах своей поездки.
Успех, увенчавший усилия Сади, произвел сильное впечатление на упавшего духом султана. Когда в заключение Сади сообщил мнение герцога Норфолка о необходимых переменах и улучшениях, Абдул-Азису, казалось, пришла в голову неожиданная мысль.
– Ты не только оказал мне новую важную услугу, исполнив так успешно данное тебе поручение, но и высказал благоразумные мысли, которые я вполне разделяю. За успешное исполнение поручения я награждаю тебя орденом Османии с бриллиантами, что же касается мыслей, то я поручаю тебе обработать их и изложить на бумаге как можно скорее. Теперь я нуждаюсь в благоразумном опытном советнике, который ясно видел бы положение и нужды государства.
Новое повышение Сади снова возбудило зависть при дворе. Завистники не могли простить ему его быстрого повышения, хотя оно было достигнуто благодаря его заслугам. Но он не обращал на это ни малейшего внимания и, не теряя ни минуты, принялся за работу, порученную ему султаном.
Дело шло о необходимых переменах во внутреннем управлении, об уравнении прав всех подданных султана, о средствах к прекращению восстания, принимавшего все более и более угрожающие размеры. Дни и ночи работал Сади, не зная усталости, наконец его проект был готов и представлен на рассмотрение султана и министров.
Всякий знакомый с положением Турции, конечно, не будет удивлен, узнав, что предложения Сади вызвали у министров целую бурю неудовольствий и возражений, наконец даже ненависть к их автору. Но султан нашел проект заслуживающим внимания и исполнимым и назначил Сади великим визирем. Таким образом, Сади достиг высшей степени почестей. Но вместе с возвышением его увеличивалась и опасность. Зависть сделалась, правда, скрытой, но еще более опасной. Поэтому друг его Гассан не выказал большой радости, узнав о новом его возвышении.
– Я знаю, что ты хочешь сказать, Гассан, – сказал Сади, заметив печаль Гассана, которым овладело смутное предчувствие близкого несчастья. – Ты думаешь, кто высоко поднялся, может низко упасть. Но не бойся ничего. Тому нечего опасаться, кого воодушевляет только желание послужить своей родине, кто готов всем для нее пожертвовать.
– Так ты думаешь и надеешься. Но сама эта уверенность в успехе твоего справедливого дела, она-то и погубит тебя. Ты знаешь, что тебя давно уже преследует зависть. Ты знаешь бесчестные и своекорыстные намерения министров Гуссейна-Авни-паши, Рашида-паши.
– Тем более я буду беречься их и защищать отечество от опасности, которой грозит ему исполнение их планов.
– Все-таки я боюсь за тебя, Сади. Еще есть время. Еще ты можешь отступить. Не дай блеску почестей ослепить тебя, он увлечет тебя на край гибели. Послушай меня.
– Не трать напрасно слов, друг мой. Мое намерение неизменно. Я не могу отказаться от милости султана.
– Я не поздравляю тебя с новым повышением, Сади, теперь настали тяжелые дни. Тебе не победить всех затруднений, которые будут заграждать тебе путь. Последний раз прошу тебя, остановись. Чтобы держаться в этой стране и при этом дворе, надо быть опытным в интригах и заговорах.
– Довольно! – прервал Сади своего друга. – Было бы трусостью отступить теперь. Именно сейчас, в это время испытаний, и надо доказать свою любовь к отечеству и свое искреннее желание служить всеми силами его благу. Мое решение неизменно. Я охотно принимаю на себя тяжелую ответственность, сопряженную с моим высоким положением. И я надеюсь на твою помощь, Гассан. Ты мой старый, мой единственный друг, ты будешь предостерегать меня, когда увидишь, что я вступил на ложную дорогу или сделал какую-нибудь ошибку.
Спустя несколько дней после этого разговора однажды утром слуги доложили Сади, что его хочет видеть какая-то девушка, которая уверяет, что она принесла великому визирю важные известия. Сади тотчас подумал о несчастной дочери галатской предсказательницы, которую он вместе с Гассаном когда-то хотел спасти. Он приказал поэтому впустить девушку.
Предчувствие не обмануло Сади, на пороге действительно показалась Сирра, Черный Карлик, казавшаяся еще меньше ростом и безобразнее, чем прежде. Увидев Сирру, Сади невольно вспомнил о Реции. Сирра напомнила ему о его преступной забывчивости.
– Наконец-то я нашла тебя, благородный паша! – вскричала Сирра, падая на колени. – Теперь ты можешь выслушать меня. Помоги мне. Случилось великое бедствие, и только ты один можешь в нем помочь.
– Говори, что привело тебя сюда?
– Несчастье Реции. О господин, помоги той, которая тебя так верно и горячо любит! Не дай ей погибнуть! – умоляла Сирра своим мягким, проникающим в душу каждого голосом. – О, теперь, когда я нашла тебя, я уверена, что ты не оставишь в несчастье бедную Рецию. Ты не можешь ее оставить.
Голос совести говорил Сади то же самое, и он стоял бледный и неподвижный.
– Ты говоришь про Рецию, дочь Альманзора? – спросил он наконец.
– Да, господин, про твою жену… и про твоего ребенка.
– Ребенка? – спросил Сади дрожащим голосом. – Где же теперь Реция?
В эту минуту он почувствовал всю тяжесть своего проступка.
– О благородный паша, великое несчастье случилось с Рецией и ее ребенком, который был ее единственным утешением. Но в твоей власти загладить все. Твоя могущественная рука может защитить и освободить их.
– Но скажи же, где Реция? Где дитя?
– Несколько дней тому назад дочь Альманзора вместе со своим ребенком нашла убежище в маленьком домике моей матери в Галате. Это бедная и тесная хижина, но Реция думала, что она будет в ней в безопасности до твоего возвращения. Но в одну ночь случилось ужасное несчастье. Двое каких-то людей прокрались ночью в хижину, похитили Рецию, а меня связали и оставили в хижине, так же как и ребенка.
– Кто же были эти дерзкие разбойники?
– Была темная ночь, и я не могла их видеть, но я не сомневаюсь, что ее взяли слуги Бруссы.
– Стамбульского торговца рабами?
– Его яхта плыла накануне мимо нашего дома, и он смотрел на Рецию, стоявшую на балконе. О! Это, наверное, были его люди!
– Но где же ребенок?
– О, не гневайся на меня, благородный паша, ребенка у меня украли.
– Значит, ты плохо берегла его.
– Нет, я берегла маленького Сади как зеницу ока! О господин, это был твой живой портрет. Аллах написал на его лице, что он твой сын. Я не спускала с него глаз…
– И все-таки его украли у тебя? – прервал Сади.
– Выслушай, как это случилось, и потом суди меня, благородный паша. Когда Реция была похищена людьми Бруссы, я осталась связанная на полу. Только к утру удалось мне развязать мои веревки. Тогда я взяла плакавшего ребенка и прижала его к моей груди, плача от горя. Прошло уже много времени, и было поздно гнаться за похитителями, так как они должны были быть уже далеко. Поэтому я сначала пыталась успокоить ребенка. Сперва он все требовал мать и отталкивал меня прочь…
– И ты ничего не узнала о судьбе Реции?
– Нет, ничего. Спустя несколько дней я воспользовалась минутой, пока он спал, и побежала в город, чтобы отыскать Бруссу. Но я не нашла его и ничего не узнала о Реции. Тогда я поспешила домой. Не более двух часов была я в отсутствии, но когда вернулась, ребенка уже не было в хижине. Я искала повсюду, в отчаянии думая напасть хотя бы на след похитителей, но все было напрасно. В это время я услышала о твоем приезде и поспешила к тебе, чтобы просить о помощи. О, не гневайся на меня, благородный паша!
– Я нисколько не сержусь на тебя, хотя меня очень печалит, что сын мой более не у тебя и ты не можешь отдать его мне. Ступай домой. Я приложу все усилия, чтобы отыскать Рецию. Будь уверена в моей вечной благодарности за любовь, которую ты питала к моей несчастной Реции. Но, я вижу, ты бедна…
С этими словами Сади взял со стола кошелек с деньгами.
– Я пришла сюда не за тем, чтобы требовать награды, благородный паша, – сказала Сирра. – Не для того спешила я к тебе. Ты и Гассан-бей, вы оба спасли мне однажды жизнь и этим заплатили мне за все мои услуги тебе. Моя любовь к Реции не нуждается в вознаграждении.
– Все-таки возьми хоть эту небольшую сумму, – настаивал Сади, протягивая кошелек Черной Сирре. – Старайся напасть на след ребенка. Если тебе понадобится для этого помощь, ты только скажи мне.
– Лучшая награда за мои труды – это твое обещание отыскать Рецию, твою несчастную жену. Да поможет тебе Аллах!
С этими словами Сирра вышла.
Сади задумчиво глядел ей вслед. Слова этого несчастного, изуродованного создания еще звучали в его ушах. Сколько чистой, верной любви, готовой на всякие жертвы, скрывалось под этой грубой оболочкой! Что он наделал! Он покинул Рецию и позабыл о ней, ослепленный стремлением к славе и почестям. Он был богат и знатен, наслаждался счастьем, а она, его жена, терпела нужду и лишения. Где теперь она? Где она страдает? Где возносятся ее стоны и жалобы к престолу Всемогущего? Где ломает она в отчаянии руки, разлученная со своим сыном, со своим единственным сокровищем и утешением?
Сади позвал одного из слуг и велел ему тотчас же привести Бруссу, торговца невольниками.
Не прошло и четверти часа, как Брусса входил в дом нового великого визиря Сади-Раман-паши, гордый и счастливый, что и этот сановник будет принадлежать к числу его клиентов. Брусса не сомневался, что Сади хочет пополнить свой гарем его рабынями. Его круглое лицо сияло при мысли о громадной поживе.
– Ты Брусса, торговец рабами? – спросил Сади, увидев его.
– Да, могущественный повелитель и паша. Бруссой зовется тот, кому выпало неслыханное счастье узреть твою высокую особу.
– С таким словами обращаются только к султану, нашему повелителю, – отвечал Сади, с презрением услышавший низкую лесть жадного торговца. – Что за женщины находятся на твоем рынке?
– Окажи моему роду высшую милость, благородный паша, и осчастливь своим посещением мой рынок. Высшие сановники не брезгуют смотреть на моих несравненных красавиц. У меня была куплена та невольница, которую Мехмед-Руш-ди-паша и Хамед-Кайверли-паша недавно подарили султану, нашему повелителю, тени Бога на земле.
– Я спрашиваю тебя, какие женщины есть на твоем рынке? – прервал Сади поток красноречия торговца невольниками.
– Жаль, могущественный паша, что ты не послал за мной три дня тому назад. У меня были тогда три красавицы. Клянусь бородой пророка, они достойны были назваться тремя розами. Самую красивую из них, названную Гюль-Багар (Весенняя роза), ты не найдешь более, она продана. Но остальные две, Роза Грузии и Горная роза, черкешенка, еще у меня, приди и взгляни на них.
– Откуда достаешь ты невольниц?
– Из Грузии, с Кавказа, из страны Нила, из Персии и Армении. Повсюду ездит твой раб, могущественный паша, чтобы покупать красивых девушек.
– Ты говоришь, что покупаешь – правда ли это?
Этот неожиданный вопрос, казалось, изумил и испугал Бруссу.
– Если бы ты знал, повелитель, какие громадные деньги трачу я ежегодно на покупку невольниц…
– Я спрашиваю тебя, – прервал Сади, – всех ли ты покупаешь? Мне говорили, что ты часто похищаешь женщин и силой приводишь их на свой рынок.
– Об этом я ничего не знаю, мудрый паша. Конечно, случается иногда что-нибудь подобное, но только как исключение.
– Это не должно больше продолжаться! – вскричал в гневе Сади. – Это не будет долее оставаться безнаказанным. Моим первым делом будет уничтожение этого позора нашей страны. Я знаю, что до сих пор на торговлю рабами и похищения людей смотрели сквозь пальцы, но этого более не будет. Я хочу положить конец этим низким и бесчестным делам.
– Ты гневаешься на меня, могущественный паша и повелитель. Грозный взгляд твой поражает твоего преданного раба.
– Ты не мой раб и не можешь им быть, побереги для других эту грубую лесть, которая только усиливает мой гнев. Ты говорил сейчас о трех женщинах, одну ты назвал Розой Грузии, другую Горной розой, третью Весенней розой. Как их настоящие имена?
– Их зовут Надине и Зита…
– А третья? Весенняя роза?
– Ее уже нет у меня, могущественный паша. Ее звали Рецией.
– Рецией! Где ты достал ее?
– Я нашел ее в одной бедной хижине в Галате.
– И ты украл ее там?
– Украл? – вскричал Брусса с отлично разыгранным удивлением. – Мой раб Джем привел ее ко мне. Значит, он украл ее? О, я убью его как собаку!
– Горе тебе, если по твоей вине какое-нибудь несчастье постигнет Рецию! – вскричал с гневом Сади. – Ты говорил, что ее уже нет у тебя?
– Весенняя роза уже три дня как куплена, могущественный паша и повелитель, – отвечал в смущении Брусса.
– Кем? – спросил Сади в лихорадочном волнении.
– Ее высочеством принцессой Рошаной, могущественный паша.
Сади вздрогнул. Это, очевидно, не было случайностью, это было дело Рошаны. Узнав о Реции, она захотела захватить в свои руки соперницу, которую Сади предпочел ей.
Решение Сади было скоро принято: поступок Рошаны прекратил все его колебания, выбор был сделан. Он должен был спешить освободить Рецию, свою дорогую, верную жену.
Отпустив сильно встревоженного торговца невольниками, Сади велел заложить карету. Он хотел тотчас же ехать к принцессе.
XVIII
Три розы
Прежде чем описывать бурное свидание Сади-паши с принцессой Рошаной, мы должны бросить взгляд назад и вернуться к тому времени, когда Реция была похищена Фазилем и Джемом из дома старой гадалки. Они перенесли ее в лодку, и через полчаса несчастная была уже в доме Бруссы, она не могла даже ни разу крикнуть, позвать на помощь, так как ее рот был завязан платком, под которым она едва не задохнулась.
В доме Бруссы ее отвели в отдельную, для нее специально приготовленную комнату, где ожидали ее черные невольницы, которые тотчас же одели ее в роскошное платье и красиво убрали волосы.
Рядом с комнатой Реции были комнаты двух остальных красавиц, Надине, Розы Грузии, и Зиты, Горной розы Кавказа, которые были отделены от остальных рабынь, так как Брусса возлагал на них большие надежды.
На следующий день в дом Бруссы явился богатый турок, паша из Адрианополя, нарочно затем приехавший в Константинополь, чтобы купить у Бруссы красивую женщину для своего гарема. Хитрый торговец знал богатство паши, а также знал и то, что тот был чрезвычайно скуп, поэтому он показал ему только обыкновенных невольниц, не отличавшихся особенной красотой и не имевших большой ценности.
В то же время пришел один стамбульский купец, желавший купить красивую жену своему сыну.
– Нет ли у тебя чего-нибудь получше? – спросил он. – Эти женщины мне не нравятся.
– Да, у меня есть три необыкновенные красавицы, но я их не выставляю напоказ, они берегутся для важных особ, – отвечал с улыбкой Брусса.
– Так покажи их нам! – вскричал паша.
– Боюсь, чтобы они не показались тебе слишком дорогими, благородный паша, – заметил с улыбкой торговец.
– Уж не думаешь ли ты, что у меня не хватит денег заплатить?
– Сохрани меня Аллах от таких мыслей, твое богатство велико, благородный паша, но я думаю, что цена покажется тебе слишком высокой.
– Покажи нам твой лучший товар, – сказал стамбульский купец, – мой сын хочет иметь красивую жену, и я не пожалею денег.
– Я очень рад, что могу показать вам гордость моего рынка, – отвечал Брусса. – Следуйте за мной, я покажу три цветущие розы, красивее которых нет на земле.
Войдя в большую прохладную залу, Брусса посадил своих покупателей на широкий диван и велел подать шербет.
Тотчас вошли две темнокожие, но красивые девушки-египтянки и, став на колени, подали обоим покупателям шербет на серебряных подносах. В то же время Брусса вывел для показа сначала грузинку Надине, потом Рецию и наконец черкешенку Зиту. Купец и паша, оба были поражены их необыкновенной красотой.
– Что стоит Весенняя роза? – спросил паша, указывая на Рецию. – Я хочу купить ее.
– Тысячу австрийских дукатов, благородный паша, – отвечал с низким поклоном Брусса.
– В своем ли ты уме? – вскричал паша.
– Скажи же теперь цены остальных двух, – попросил купец, обращаясь к Бруссе.
– Надине, Роза Грузии, стоит восемьсот дукатов, а Зита девятьсот.
Купцу, так же как и паше, цены показались слишком высокими.
– Я говорил вам это заранее, – заметил с улыбкой Брусса. – Но все-таки мне было очень приятно показать вам эти три прелестные розы.
– А что стоит вот эта? – спросил паша, указывая на невольницу, принесшую ему шербет.
– Дай мне сто дукатов, благородный паша, и она твоя, – отвечал Брусса.
– Возьми восемьдесят.
– Дай хоть девяносто.
– Ни одного пиастра более. Хочешь – соглашайся, хочешь – нет, я не прибавлю ничего.
Брусса уступил, и торг был заключен в ту же минуту. Купец же из Стамбула ушел, не купив ничего.
В этот же самый день Фазиль сообщил принцу, что он будто бы случайно узнал, что Реция, дочь Альманзора, находится в доме Бруссы, торговца невольниками. Это известие произвело на принца ожидаемое впечатление, и Фазиль не сомневался, что получит двойное вознаграждение – от Бруссы и от принца.
Вечером принц велел подать карету и в сопровождении одного Фазиля поехал в Стамбул. Фазиль ввел его в дом Бруссы и поспешил сообщить последнему о приезде принца. Брусса был очень этим обрадован и поспешил навстречу принцу, ожидавшему его с беспокойством и нетерпением.
Принц Юсуф глубоко любил Рецию, и его ужасала мысль, что если бы Фазиль не узнал случайно о судьбе Реции, несчастная могла быть уже продана.
Наконец вошел Брусса и приветствовал принца длинной, льстивой речью.
– Довольно! – прервал принц поток его красноречия. – Как попала в твои руки Реция, дочь Альманзора?
– Я знаю только, что ее зовут Рецией, ваше императорское высочество. Ее привели ко мне только вчера.
– Сколько хочешь ты за нее?
– Две тысячи дукатов, ваше высочество.
– Хорошо, завтра ты получишь их от моего кассира. Я не хочу спрашивать, имеешь ли ты право требовать эту сумму. Я хочу только освободить несчастную Рецию из этого дома, – сказал принц. – Приведи ее сюда, чтобы я мог сказать ей, что она свободна.
– Осмелюсь ли я попросить ваше высочество написать мне приказание выдать эти деньги? Я боюсь, что чиновники не поверят мне на слово.
– Хорошо, дай бумагу и перо.
Брусса поспешно подал принцу все принадлежности для письма, и тот написал приказание о выдаче двух тысяч дукатов.
– Теперь веди меня к Реции, – приказал принц.
Брусса позвал слугу с лампой и повел принца внутрь дома, в комнату, где была заключена Реция.
При виде принца луч надежды проник в сердце несчастной.
– Ты пришел! – вскричала она. – О, теперь я могу надеяться на спасение. Ты так благороден! Так добр! Помоги мне. Я здесь пленница.
– Ты не должна оставаться ни одного часа в этом доме, Реция, – сказал принц, – ты свободна. Двери откроются перед тобой.
– О, благодарю тебя, благородный, великодушный принц! Ты исполнен истинного благородства.
– Довольно, не благодари меня. Ты можешь идти куда ты хочешь, теперь ты свободна, но я еще раз спрашиваю тебя, хочешь ли ты следовать за мной, хочешь ли ты быть моей?
– Не спрашивай меня. Я не могу отвечать, принц, – отвечала в волнении Реция. – Я не могу принадлежать тебе. Не требуй этого.
– Ты свободна в своем выборе. Я не могу принудить тебя полюбить меня. Я мог протянуть тебе руку помощи, и этого сознания для меня довольно. Ступай куда хочешь. Но помни, если тебе понадобится помощь, ты знаешь, где найти ее. Прощай.
С этими словами принц бросился из комнаты Реции.
Реция была свободна. Она тотчас же сказала прислуживавшим ей рабыням, чтобы они принесли ей ее платье. Невольницы вышли, но не принесли платье, а вместо того стали под разными предлогами уговаривать Рецию остаться в доме Бруссы до утра.
Реция согласилась, но на следующий день повторилось то же самое, и несчастная с отчаянием увидела, что Брусса и не думает освобождать ее. Получив деньги, этот негодяй, вместо того чтобы удовольствоваться этим и без того уже громадным барышом, решился еще более увеличить его и снова продать Рецию кому-нибудь.
Прождав несколько дней и видя, что никто не заботится о судьбе несчастной, он убедился, что может безнаказанно привести в исполнение свой бесчестный план.
Раз Фазиль встретил на улице слугу принцессы Рошаны Могафи, и через полчаса последний явился к своей госпоже с видом человека, принесшего важное известие.
– Ваше высочество поручили мне, – сказал он, – узнать, не дочь ли Альманзора та женщина, которую любит его высочество принц Юсуф, и сегодня я услышал от Фазиля…
– Кто этот Фазиль? – прервала Рошана.
– Слуга принца, ваше высочество, – отвечал Могафи. – Сегодня я услышал от него, что эта женщина действительно дочь Альманзора, что ее зовут Рецией и что у нее есть маленький сын, который находится теперь в доме старой Кадиджи, галатской гадалки.
– Сын? – спросила принцесса, слушавшая с напряженным вниманием рассказ слуги.
– Да, ваше высочество, это сын Реции и Сади-паши, которого она все еще так любит, что не хочет принадлежать его высочеству принцу, – отвечал ловкий слуга.
– Ты говоришь, что дитя теперь в доме галатской гадалки. Где же мать?
– Она в доме Бруссы, торговца невольниками, ваше высочество.
В течение нескольких минут Рошана оставалась в задумчивости. Казалось, она что-то обдумывала.
После возвращения из Лондона Сади был у нее только раз и то на несколько минут, так как он был поглощен работой. В голове Рошаны мелькнула неожиданная мысль. Не вернулся ли Сади к Реции? Может быть, он искал ее? Может быть, в его сердце вспыхнула снова любовь к покинутой? У нее было дитя, залог их любви. При этой мысли кровь принцессы закипела. Она хотела во что бы то ни стало владеть одна сердцем Сади.
«Не захватить ли в свои руки мать и ребенка? – думала она. – Тогда я могу быть спокойна».
– Могафи, – сказала она, обращаясь к слуге. – Я хотела бы, чтобы ты принес во дворец ребенка из дома гадалки. Ему будет здесь гораздо лучше.
– Если ты этого желаешь, принцесса, то я сейчас же поспешу исполнить твое приказание.
– Но я хочу, чтобы об этом никто не знал.
– Я буду осторожен, ваше высочество.
– В таком случае – ступай.
Могафи отправился исполнять волю своей госпожи. Он стал сторожить у дома Кадиджи и, улучив минуту, когда Черная Сирра ушла из дома, пробрался в хижину и похитил ребенка.
Принцесса же немедленно поехала к Бруссе, спеша привести в исполнение свой план.
Торговец невольниками был обрадован приездом Рошаны и встретил ее с низкими поклонами, расточая самые льстивые фразы.
– Я слышала, что у тебя есть одна девушка по имени Реция, – сказала принцесса.
Брусса испугался, он подумал, что принцесса знает о покупке Реции Юсуфом.
– Я не знаю, у меня ли она еще, – отвечал он, прикидываясь, будто не хорошо помнит. – Кажется, ее купил его высочество принц Юсуф.
– Я думаю, что она еще у тебя, и хочу ее купить, – продолжала Рошана.
– Значит, она не у его высочества принца Юсуфа?
– Я никогда не вижу принца и не говорю с ним. Я слышала, правда, что он хотел завладеть этой девушкой, но я не знаю, у него ли она.
Эти слова успокоили Бруссу.
– Позволь мне разузнать, благородная принцесса, – сказал он. – Может быть, Реция еще и у меня. У меня так много красивых женщин, что я не могу всех их помнить.
– Покажи мне их, я знаю ту, которую хочу купить, – приказала принцесса.
Брусса вышел из комнаты, где он встретил принцессу, и велел невольницам привести Рецию.
Увидев принцессу, несчастная бросилась в отчаянии перед ней на колени.
– Кто бы ты ни была, – вскричала она, – спаси меня! Освободи меня из этой тюрьмы! Ты женщина. Ты поймешь, значит, мое горе. У меня есть дитя, которое у меня безжалостно отняли.
Реция не могла узнать Рошану, лицо которой было закрыто, но та тотчас же узнала ту, которую она однажды видела в объятиях Сади. Она увидела, что с того времени красота ее соперницы еще более расцвела, но это только усилило ее ненависть и укрепило в намерении отстранить соперницу, захватив ее в свои руки.
– Я покупаю Рецию, – сказала принцесса, обращаясь к Бруссу. – Ты получишь деньги в моем дворце.
– Возьми меня с собой! – умоляла Реция в смертельном страхе. – Не оставляй меня здесь ни одной минуты!
– Твоя просьба будет исполнена. Закройте ей лицо покрывалом, – приказала принцесса невольницам, которые привели Рецию. – Посадите ее в мою карету. Я хочу взять ее с собой.
– Благодарю тебя, – сказала Реция, закутывая лицо покрывалом.
Она и не подозревала, в чьих она руках.
Только когда карета остановилась перед дворцом Рошаны и слуги принцессы отвели новую невольницу внутрь мрачного здания, только тогда действительность предстала во всей наготе перед изумленной и испуганной Рецией.
Что все это значит? Для чего привезли ее сюда? Не должна ли она была найти тут Сади мужем принцессы? Должна ли она быть свидетельницей его любви к другой или ей было назначено занять место в гареме Сади? Эти вопросы волновали несчастную, и она не могла найти ответа ни на один из них.
Через несколько дней, как мы уже знаем, Сади-паша неожиданно явился во дворец Рошаны. Принцесса тотчас же приняла его, и он был введен в приемный зал дворца, окна которого выходили в сад.
Рошане бросилось в глаза сильное волнение, овладевшее Сади, лицо которого выражало сильный гнев. Она подумала, что он пришел, чтобы искать Рецию. Виновные прежде всего думают об открытии их вины.
– Наконец-то ты пришел ко мне, – сказала она, с улыбкой встречая Сади. – Наконец-то я тебя снова вижу. Но что с тобой, Сади-паша? Уж не заботы ли это о государственных делах волнуют тебя?
– Мне сказали, но я не могу этому поверить, что Реция, дочь Альманзора, находится в твоем дворце, – сказал Сади в сильном волнении.
– Реция, дочь Альманзора? – спросила принцесса с хорошо разыгранным удивлением. – К чему ты спрашиваешь об этом? Я думала, ты пришел, чтобы загладить свою вину, что ты так долго у меня не был, а ты с гневом спрашиваешь меня о какой-то Реции!
– Прости, принцесса, мое волнение. Ответь мне, здесь ли Реция?
– Ты совершенно переменился, Сади-паша, ты был прежде совсем другой.
– Положи конец неизвестности, которая меня мучает, принцесса.
– Ты спрашиваешь о Реции? Да, я купила как-то у Бруссы невольницу, которую так звали.
– Где она? Я хочу ее видеть!
– Какое странное требование! Что за дело тебе до моих невольниц?
– Я должен ее видеть! Я хочу узнать истину! – вскричал Сади, позабыв все.
– Так подойди к окну и взгляни в сад, – сказала гордо принцесса.
Дрожа от нетерпения, Сади бросился к окну. Вдруг он вскрикнул и отскочил назад.
В саду, под окнами зала, он увидел Рецию, работавшую под наблюдением садовницы.
Молния радости сверкнула в глазах Рошаны.
– Что с тобой, Сади-паша? – спросила она ледяным тоном.
Но Сади не слышал ничего. Сомнения и борьба, происходившие в нем, закончились. Он знал теперь свой долг. Сознание вины глубоко проникло в его сердце при виде той, которую он забыл и покинул, стремясь к славе и почестям.
Рошана унижением соперницы достигла только того, что с этой минуты выбор Сади был сделан.
Не говоря ни слова, Сади бросился вон из зала.
Принцесса взглянула вслед ему с холодной, злой усмешкой.
Прекрасные лилии. Художник Джон Фредерик Льюис
XIX
Подземный ход
Мы оставили заключенных в пирамиде в ту минуту, когда Лаццаро схватил одного из дервишей и между ними завязалась отчаянная борьба. Желание Мансура, по-видимому, исполнялось. Старая гадалка была мертва, а противник грека боролся со всем мужеством отчаяния, и вполне могло случиться, что тот будет победителем. А в таком случае смерть грека была бы неизбежна.
Мансур был невозмутимо хладнокровен и спокоен, он был вполне уверен в спасении. Он говорил себе, что не может здесь погибнуть. Каким образом он будет спасен, этого он еще не знал, но более всего надеялся на помощь дамиеттского муллы.
Между тем борьба все еще продолжалась, и в ней приняли участие остальные дервиши, не видя, на кого они нападают. Они помогали тому, на чьей стороне был перевес, не разбирая, кто это, Лаццаро или схваченный им дервиш.
Наконец отчаянное сопротивление жертвы было сломлено, и обезумевшие от голода и жажды бросились на него, как волки, и в одну минуту разорвали его на куски. В другое время они отвернулись бы с ужасом и омерзением от подобной пищи, но тут голод заглушил в них все человеческие чувства и обратил их в хищных зверей.
– Однако как он защищался! Пусть в следующий раз другой ловит, с меня довольно, – раздался вдруг голос, в котором Мансур тотчас же узнал голос грека.
Лаццаро вышел победителем из отчаянной борьбы, и надежда Мансура не оправдалась.
Ни Мансур, ни грек не решились прикоснуться к трупу дервиша, несмотря на то что страдали не меньше других. Железная воля помогала им переносить то, что было невыносимо для других.
Разделив еще теплый труп товарища, дервиши попрятались по углам, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не отнял у них их кровавую добычу. Один из них, чтобы быть более в безопасности, пролез через отверстие в стене во вторую камеру пирамиды. Но, боясь, что его и там легко могут найти, он пробрался в самый дальний угол и там прижался к стене.
Вдруг ему показалось, что один из камней уступил давлению его руки и слегка пошевелился. Безотчетный страх охватил его. Он стал ощупывать руками стену и нашел, что действительно один из камней, а именно широкая, вделанная в стену плита слабо держится. Он нажал рукой, и плита с глухим шумом упала на землю, открыв отверстие в стене, бывшее началом идущего в глубину прохода.
Глухой шум от падения камня был услышан Мансуром, и он тотчас же бросился по направлению, откуда шел звук.
– Что ты тут делаешь? – спросил он, подходя к дервишу.
– А! Это ты, мудрый баба-Мансур, – сказал узнавший его голос дервиш. – Посмотри здесь, я нашел отверстие в стене. Тут выпала плита.
Мансур с лихорадочным нетерпением стал ощупывать отверстие. Он был уверен, что это была какая-нибудь скрытая ниша, где находилось сокровище калифов.
Отверстие было настолько высоко, что в него мог пройти человек, немного согнувшись. Казалось, это был какой-то проход между обломками скал, из которых была сложена главная масса пирамиды. По-видимому, он вел вниз, так как пол его заметно понижался.
Дикая радость овладела дервишем при этом открытии.
– Сюда! Сюда! Проход! – закричал он, сзывая остальных во вторую камеру пирамиды.
– Где? Где ты? – раздалось со всех сторон.
– Здесь! Идите сюда! Здесь есть выход!
– Зачем ты зовешь других? – сказал с гневом Мансур. – Разве ты знаешь, куда ведет этот проход?
– Он ведет на свободу, мудрый баба-Мансур! – вскричал дервиш, радость которого не знала границ. – О, мы теперь спасены! Я говорю тебе, мы спасены! Иль-Алла! Аллах акбар!
Дервиши плакали, кричали, смеялись и бесновались, как помешанные.
Мансур углубился в проход в сопровождении открывшего его дервиша. Некоторое время они двигались в совершенном мраке. Вдруг вдали блеснула яркая звездочка. Это был луч света!
– Свет! Свет! – заревел дервиш. – Свобода! Мы спасены! Спасены! Сюда!
При этом известии всеми остальными спутниками Мансура овладело неописуемое волнение. Давя друг друга, бросились они все вместе к узкому отверстию. Каждый хотел первым выйти на свободу. Можно было подумать, что их жизни подвергались опасности каждую минуту промедления.
К счастью для них, ход был длинен и узок, так что они могли подвигаться вперед только медленно. В противном случае им грозила бы слепота, так как их глаза, отвыкшие от света, не вынесли бы быстрого перехода, хотя солнце уже заходило и наступали сумерки.
Мансур первым достиг конца прохода, наполовину засыпанного песком, и вышел на свободу. Тут только его железная натура сломалась. Он зашатался и упал без чувств на песок. Дервишами окончательно овладело безумие, одни из них скакали и кривлялись, произнося имя Аллаха, другие, лежа на земле, корчились в судорогах, третьи лежали как мертвые от истощения сил. Только двое из них скоро опомнились и овладели собой, из остальных же двое помешались. Их расстроенный мозг не вынес неожиданного потрясения. Один только Лаццаро спокойно перенес этот быстрый переход от гибели к спасению.
Очнувшись от забытья, Мансур тотчас же с двумя дервишами пошел искать верблюдов. Только два из них еще оставались, остальные же, по всей вероятности, убежали в пустыню, так как не были привязаны. Во вьюках были финики и несколько мехов с водой, которые Мансур и раздал своим спутникам, но понемногу, так как он знал, что после долгого голода большое количество пищи может быть смертельно.
В это время была уже ночь и, подкрепив себя немного пищей, несчастные заснули, утомленные долгим голодом и бессонницей, так как в течение шести дней, проведенных в пирамиде, они не могли заснуть ни на минуту.
Один Лаццаро не спал. Жадность, которая в нем была сильнее, чем в Мансуре, побеждала усталость. Этот бледный, истощенный страданиями человек выносил лишения легче всех других его товарищей. Он притворился спящим и лежал без движения до тех пор, пока не убедился, что всеми остальными овладел глубокий сон. Тогда он осторожно приподнялся и осмотрелся. Все было тихо и спокойно, даже верблюды спали. Неслышными шагами подошел грек к Мансуру и, наклонившись над ним, осмотрел все его карманы. Но они были пусты. Так же и во вьюках верблюдов не было и следа сокровищ калифов. Было очевидно, что Мансур или не нашел сокровища, или оставил его внутри пирамиды. Лаццаро хотел во что бы то ни стало воспользоваться этим случаем обогатиться. Если Мансур нашел сокровище, он должен с ним поделиться. С этими мыслями Лаццаро лег, думая наблюдать за всеми движениями Мансура, если тот проснется. Но тут тело взяло верх над духом, и крепкий сон овладел им. Когда грек проснулся, была еще ночь, но луна уже спустилась к горизонту. Близилось утро. Первой мыслью Лаццаро было взглянуть на Мансура. Место, где тот лежал вечером, было пусто. Демоническая улыбка искривила бледные черты Лаццаро.
Мансур еще раз решился проникнуть внутрь пирамиды для поисков сокровища калифов. Он не хотел делиться добычей, хотя мог погибнуть в этой охоте за богатством.
Кругом было темно, дервиши спали крепким сном. Грек осторожно поднялся и прокрался к подземному ходу, который вел внутрь пирамиды. Тут он убедился, что его догадки были справедливы. В глубине узкого прохода виднелся слабый свет. Мансур воспользовался сном своих спутников и, взяв с собой лампу, снова проник в пирамиду, чтобы продолжить поиски сокровища. Казалось, что свет мало-помалу приближается. Мансур, значит, уже возвращался. Может быть, он нес уже часть сокровища, чтобы спрятать его во вьюках верблюдов? Лаццаро прижался за выступом стены и ожидал приближения Мансура. Страшное волнение овладело им. В висках его стучало, в ушах раздавался шум, казалось, вся кровь прилила ему в голову. В эту минуту должно было решиться, будет ли он обладателем громадного богатства. Неужели он подвергался всем этим опасностям только для того, чтобы вернуться в Константинополь с пустыми руками?
Свет все более и более приближался, и наконец можно уже было различить Мансура, медленно идущего по узкому проходу.
Вдруг в нескольких шагах перед собой он увидел человека, заграждавшего ему путь.
– Кто тут? – спросил он, вынимая из кармана револьвер. – А, это ты, Лаццаро. Чего ты здесь ищешь?
– Сокровище, баба-Мансур, – отвечал грек.
По тону этого ответа Мансур понял, какая огромная опасность грозит ему.
– Назад! – вскричал он, вздрогнув и побледнев от охватившего его ужаса. – Выйди вон из прохода и дай мне пройти.
– Если я повернусь, ты меня убьешь. Нет, я хочу поделиться с тобой.
Вместо ответа Мансур прицелился в грека, приближавшегося к нему с угрожающим видом.
– Назад! – крикнул он.
Грек бросился вперед. Загремел выстрел, и в ту же минуту лампа упала из рук Мансура на землю и разбилась. Пуля Мансура не задела Лаццаро, он остался невредимым, и во мраке завязалась отчаянная борьба, борьба не на жизнь, а на смерть. Дервиши же спали так крепко, что их не разбудил даже гром выстрела, а шум борьбы в подземелье не достигал их ушей.
Мансуру нечего было надеяться на помощь, и он напрягал все силы, чтобы одолеть своего противника. И Лаццаро знал, что смерть его неизбежна, если Мансур одержит верх.
Несколько минут слышался глухой шум борьбы, наконец все стихло. В конце подземного хода показался Мансур, бледный, в разорванной одежде, с окровавленным кинжалом в руке. Отерев кровь с кинжала и приведя, насколько это было возможно, в порядок свое платье, Мансур подошел к спящим дервишам и, разбудив их, велел собираться в путь.
Тотчас же верблюды были навьючены, и маленький караван двинулся по пустыне. Дервиши спросили было о Лаццаро, но Мансур отвечал им, что с ним случилось несчастье, и они замолчали. Дисциплина, ослабевшая во время ужасного заключения, была восстановлена, и дервиши не смели ни о чем расспрашивать своего повелителя.
Через несколько дней Мансур счастливо достиг гавани, где его ожидал нанятый им пароход, и возвратился в Константинополь.
XX
Покушение на жизнь принцев
Поздно вечером в субботу 13 мая 1876 года у входа в развалины Кадри остановился экипаж, на козлах которого рядом с кучером сидел черный слуга. Это был экипаж султанши Валиде.
– Здесь мудрый Мансур-эфенди? – спросила она подбежавшего старого, оборванного дервиша.
– Да, повелительница. Мудрый баба-Мансур недавно возвратился счастливо из своего большого путешествия, – отвечал дервиш.
Негр соскочил с козел и открыл дверцу кареты. Султанша Валиде вышла из экипажа.
– Веди меня к Мансуру-эфенди, – приказала она дервишу.
В первый раз султанша искала льва в его берлоге, впервые проникла она в мрачные развалины Кадри. Дервиш показывал ей дорогу, слуга-негр шел позади. Она прошла мимо вертевшихся и кривлявшихся дервишей, певших и призывавших Аллаха, и наконец достигла башни Мудрецов, где находился Мансур.
Тут она увидела страшное зрелище. Старый дервиш, помешанный и потому считавшийся святым, лежал около полуобрушившейся стены, положив левую руку на землю, и ударял кинжалом с такой быстротой, что едва можно было следить за его движениями. С непередаваемой ловкостью вонзал он блестящую сталь в землю между раздвинутыми пальцами левой руки. Он был так поглощен этим занятием, что не видел и не слышал ничего, что около него происходило. Султанша, проходя мимо, бросила ему золотую монету. Он, подобрав ее и кивнув несколько раз головой, покрытой длинными седыми волосами, снова взялся за кинжал.
– Как имя этого несчастного? – спросила султанша у провожавшего ее дервиша.
– Алаи, повелительница. Но он не несчастен, он один из самых счастливых.
– Знает он, что делает?
– Его душа у Аллаха, – отвечал дервиш, указывая на небо.
Дверь башни отворилась, и султанша вошла в зал Совета. Мансур находился там.
– Благословляю вечер, когда я удостоился высокого посещения вашего величества, – сказал он, почтительно кланяясь султанше.
– Наступило тяжелое и опасное время, – начала султанша, по своей привычке прямо приступая к делу. – Я хочу переговорить с тобой.
– Посещение вашего величества для меня великая милость. Потеря доверия султана тяжело поразила меня, но это новое доказательство вашей благосклонности подняло мой упавший дух, – продолжал бывший шейх-уль-ислам.
– Перейдем к делу, Мансур-эфенди, – прервала его султанша. – Я приехала сюда сама, а не позвала тебя в мой дворец, потому что хотела, чтобы наше свидание осталось тайной. Ты знаешь, какое бурное время наступило. Война и смута охватили все государство, и происходят события, очень меня беспокоящие.
– Что же беспокоит тебя, повелительница? Подари меня своим доверием.
Султанша опустилась на диван, Мансур же остался стоять передней.
– Знаешь ты о заговоре в пользу принца Мурада? – спросила она вдруг и бросила на бывшего шейх-уль-ислама проницательный взгляд, наблюдая действие, произведенное ее словами. Ей указывали на Мансура как на одного из заговорщиков.
– О заговоре, повелительница? – спросил Мансур со столь искусно разыгранным изумлением, что даже проницательная и недоверчивая султанша была обманута. – Нет, об этом я ничего не слышал. Волнение в столице очень велико. Ты сама знаешь требования недовольных. Гяуры должны быть безжалостно истреблены. Софты недовольны главой ислама и находят его слишком уступчивым и медлительным. Неудивительно, что при таких обстоятельствах принцы думают о возможности переворота и рассчитывают на успех своих планов.
– Это значит, что принц Мурад думает, что близко время его восшествия на престол.
Мансур видел, что если он через султаншу побудит Абдул-Азиса принять относительно принцев слишком суровые меры, то это только увеличит число недовольных и ускорит переворот. Он всеми силами помогал министрам подготовить свержение султана, так как только от преемников его мог надеяться получить помощь.
– Я боюсь, ваше величество, что принцы рано или поздно возымеют эту надежду, – сказал он.
– Твои сдержанные слова еще более подтверждают справедливость моих опасений.
– Мне не было позволено доказывать долее мою преданность вашему величеству и нашему высокому повелителю султану, так как интриги одного выскочки лишили меня доверия его величества. Но я по-прежнему предан моему повелителю, несмотря ни на что, – сказал хитрый Мансур. – Если ты хочешь, высокая повелительница, выслушать мое мнение и мои советы, то я готов повергнуть их к твои ногам.
– Говори.
– Скорые энергичные меры могут уничтожить все замыслы врагов. Одно повеление может уничтожить самый корень опасности и отвратить мысли всех от какого бы то ни было заговора.
– Назови мне это повеление, Мансур-эфенди.
– Опасность будет уничтожена, если его величество султан даст приказание немедленно же арестовать принцев, отвести их во дворец Долма-Бахче и там содержать под строгим надзором.
– Арестовать! Да, ты прав, – сказала султанша, которую легко было побудить к подобным поступкам.
– Должно арестовать всех принцев, кроме принца Юсуфа, – продолжал Мансур, – не только принцев Мурада и Гамида, но и Рашида и Нуреддина. Таков мой совет. Арест должен быть произведен со всей возможной осторожностью и никак не позже чем утром.
– Да, я согласна с тобой, это необходимо.
– Сверх того, надо объявить принцам, что они не могут принимать никого без ведома главного камергера мушира Чиосси и они могут посылать письма, только им прочитанные и подписанные.
– Да, никакая мера не слишком строга, когда дело идет о безопасности султана. Я сейчас еду в Беглербег, чтобы уговорить султана арестовать принцев. Благодарю тебя за твои советы, – продолжала султанша, поднимаясь с дивана. – Я надеюсь, что скоро буду иметь возможность вознаградить тебя за них.
С этими словами она вышла из зала Совета, у дверей которого ее ожидал черный слуга.
Выйдя из развалин, султанша Валиде села в карету и велела везти себя в Беглербег.
Мансур глядел ей вслед с торжествующей улыбкой. Прежде такая хитрая и проницательная, султанша попала в расставленные сети. Если ей удастся уговорить султана последовать советам Мансура, то его падение неизбежно, так как подобные меры заставят колеблющихся еще министров примкнуть к заговору. Кроме того, он думал еще более усилить впечатление, произведенное султанскими повелениями. Он хотел устроить покушение на жизнь принцев, и притом так, чтобы оно было приписано султану или султанше Валиде. С этой целью он направился в келью дервиша Алаи, с наступлением ночи оставлявшего свое обычное место вблизи башни Мудрецов.
Алаи лежал на полу своей темной кельи. Свет и воздух проникали в нее только через узкое окно. Несмотря на мрак, он узнал Мансура и упал перед ним на колени.
– Алаи, – сказал Мансур.
– Я слушаю, великий шейх.
– Ты молишься?
– Я молюсь день и ночь, но мои грехи так велики. Я должен постоянно кинжалом напоминать себе о том, что я заслуживаю смерть.
– Хочешь получить прощение грехов?
– Да, великий шейх, мудрый и могущественный баба-Мансур! – вскричал в восторге дервиш. – Ты сжалился надо мной, ты хочешь дать мне прощение?
– Но ведь ты знаешь, чтобы заслужить это, надо сделать что-нибудь необыкновенное, какой-нибудь подвиг.
– Назови мне его, повелитель. Сжалься над твоим несчастным рабом.
– Тогда ступай в Долма-Бахче и проникни во дворец с кинжалом.
– И потом? Потом что?
– Ударь кинжалом, если увидишь принцев.
– Принцев? Они должны погибнуть?
– Сохрани тебя от этого Аллах! Ты должен дать схватить себя там.
– И это то дело, о котором ты говорил?
– Иди и исполни его, – приказал Мансур.
С этими словами он скрылся ловким и быстрым движением за выступом стены и оставил келью дервиша прежде, чем тот успел заметить его исчезновение.
– Где ты, великий шейх? – вскричал в изумлении Алаи, не видя больше Мансура. – Где ты?.. Здесь нет никого. Это было, значит, явление!.. Я повинуюсь его приказанию. Наконец я заслужу прощение! Прощение! Прощение!..
Слова Мансура Алаи счел за слова духа, посланного пророком, и слепо им повиновался.
Между тем султанша Валиде не теряла времени, и все принцы были арестованы и отвезены во дворец Долма-Бахче. Там мушир Чиосси сообщил им, что султан приказал, чтобы они не выходили из дворца и не принимали никого, не иначе как испросив прежде на это разрешение.
– Значит, мы здесь в тюрьме? – вскричал принц Мурад. – Я протестую против такого обращения с нами. Ни я, ни мои братья не делали ничего против воли султана и во всем ему повиновались. Передайте его величеству султану, нашему дяде, что мы не будем никуда выходить из этих комнат, так как не согласны подвергаться таким унижениям. О, скоро ли окончится наша жизнь, исполненная печали, горя и опасений!
Вскоре принцы получили также письмо султанши Валиде, где повторялись приказания султана и сверх того было прибавлено:
«Принцы не должны иметь детей, иначе последних будут убивать тотчас же после их рождения».
После этого всего принцы не могли ни одного часа быть уверенными в безопасности. Турция и так гремела по всему миру, благодаря возмутительным своим законам и обычаям, как жестокое государство. Но в самой Турции, например, преследование принцев крови считалось делом обычным. В этом полуевропейском, полуазиатском государстве проклятие тяготеет над тем, в чьих жилах течет султанская кровь. С самого раннего возраста им угрожает смерть. Ни одного спокойного дня, ни одного веселого часа не выпадает на их долю. Их жизнь проходит в беспрестанном ожидании гнева султана, преследований султанши Валиде.
Вечером того же дня случилось событие, еще более усилившее опасения принцев.
В их комнаты неожиданно проник старый дервиш. Никто не знал, как он мог пройти внутрь дворца; вероятно, стоявшие у входов часовые не заметили его. С обнаженным кинжалом бросился он на Мурада, наследника трона, и убил бы его, если бы принц Гамид не успел вовремя отвести руку убийцы.
На зов принцев сбежались слуги и схватили безумного Алаи, так как это был помешанный дервиш, по приказанию Мансура покусившийся на жизнь принцев. Слуги передали его часовым дворца. Они были из полка капиджи и потому отвели Алаи не в тюрьму, а назад, в развалины Кадри, где дервиш за свой поступок отделался только запрещением выхода из его кельи в течение месяца.
Это приключение усилило боязнь принцев, особенно Мурада, но уже близко было время, когда должна была кончиться их печальная жизнь, когда старший из принцев должен был возложить на свою голову корону.
XXI
Снова соединены!
Увидев Рецию, Сади бросился вон из дворца принцессы. Никакая сила на земле не могла бы удержать его. Между ним и Рошаной все было кончено. Поступок принцессы прекратил все его колебания.
Его выбор был сделан навсегда. Он смертельно оскорбил принцессу, оттолкнув ее от себя, чтобы возвратиться к своей первой любви.
Гнев и бешенство овладели гордой Рошаной. Она была покинута! Она должна была уступить сопернице! Это было позорно, невыносимо. Страстная любовь к Сади в одну минуту обратилась в глубокую ненависть к нему и к Реции. Она хотела их обоих уничтожить, раздавить. Демоническая улыбка сверкнула на ее лице, когда она вспомнила, что у нее есть средство отомстить. Дитя тех, кого она ненавидела, было в ее руках.
Между тем Сади, выйдя из дворца, поспешил ко входу в сад, отовсюду огороженный высокой стеной. Калитка в сад была заперта, и сбежавшиеся на зов Сади слуги и рабы объявили, что они не могут отпереть этой двери.
Одна лишь дверь отделяла Сади от Реции, и он хотел во что; бы то ни стало проникнуть в сад. Тогда он вдруг вспомнил, что есть еще и другой путь, и поспешил к террасе, выходившей на канал, омывающий сад принцессы.
Быстро сбежал он по ступеням лестницы, спускавшейся с террасы к самой воде, вскочил в лодку с двумя гребцами, по счастью тут находившуюся, и велел везти себя к саду дворца. Гребцы бросились исполнять волю паши и направили лодку к указанному им месту, откуда доступ в сад был прост.
Когда лодка остановилась у берега, Сади выскочил из нее и бросился по дорожкам и аллеям сада к тому месту, где он видел Рецию, работавшую над розовыми кустами. Под надзором садовника и садовницы Реция работала вместе с другими рабынями. Слезы отчаяния падали из глаз ее на роскошные цветы.
Вдруг ей показалось, что она слышит знакомый и дорогой ей голос.
– Реция! Реция! Моя бедная, дорогая Реция! – послышалось издали.
Раздались чьи-то приближающиеся шаги. Садовник и садовница бросились на колени.
Кто шел?.. Кто назвал имя Реции? Страх и надежда боролись в душе несчастной. Наконец она решилась поднять глаза. То был Сади. То был действительно он!
Упавшие на колени слуги с удивлением глядели на Сади. Что могло быть общего между могущественным пашой и бедной невольницей? Этого они не могли понять.
– Моя дорогая Реция! – вскричал Сади, схватив в свои объятия дрожащую, безмолвную Рецию. – Наконец кончились твои несчастья!
– Ты меня не забыл? – сказала слабым голосом Реция. – Ты меня не покинешь?
– Никогда! Я хочу быть твоим, я увезу тебя с собой.
– Это сон, – сказала Реция, улыбаясь сквозь слезы. – О, этот сон так хорош, что я хотела бы, чтобы он продолжался вечно.
– Он и будет вечен. Но это не сон, это действительность, моя дорогая.
Это была трогательная сцена. Даже невольницы, столпившиеся вокруг, не могли удержать слез, хотя и не понимали истинного значения этого свидания.
Сади бросил невольницам горсть денег и, схватив в объятия Рецию, понес ее к ожидавшей его на канале лодке.
– И ты меня не бросишь? Я буду снова твоей, совсем твоей? И ты снова будешь моим, Сади? – спросила Реция нерешительным голосом, словно все еще не доверяя своему счастью.
– Да, я буду тебя защищать. Я отведу тебя в мой дом, ведь гарем мой пуст.
Реция не осмелилась спросить про Рошану.
– Пуст? – лишь спросила она. – Твой гарем пуст? И ты паша, ты богат и знатен.
– Только ты одна можешь войти в мой гарем и быть моей женой, ты одна должна быть радостью и гордостью Сади. Ты не должна делить с кем-либо моей любви.
– О, теперь я вижу, что ты такой же, как и прежде! – вскричала в восторге Реция. – Это твои слова. Ты мой прежний Сади.
Сади с Рецией на руках спустился в лодку.
– Куда ты меня везешь? – спросила Реция, когда лодка переплыла через пролив и они сели в наемную карету, попавшуюся на берегу.
– В мой дом, а отныне он будет также и твоим, – отвечал Сади.
Через несколько минут экипаж остановился у дворца великого визиря. Реция взглянула с удивлением на Сади.
– Как, твой дом здесь? – спросила она.
– Да, здесь ждет нас счастье.
– Значит, ты великий визирь?
– Для тебя я был и всегда буду твоим Сади, – отвечал Сади с улыбкой, – так как все, что ты здесь видишь, все эти почести и богатство, все это непрочно и неверно.
– Вот твое царство, – сказал Сади, вводя Рецию в великолепно убранные, но пустые комнаты гарема. – Здесь ты должна быть госпожой.
Счастье Реции и Сади было бы полным, если бы нашелся пропавший ребенок, маленький Сади, исчезнувший таким таинственным образом, но все поиски его были бесплодны.
Сади позволил Реции взять к себе несчастную дочь Кадиджи Сирру. Но Черная Сирра отказалась от предложенной ей спокойной жизни и по-прежнему осталась в бедной хижине матери, продолжая поиски пропавшего ребенка.
Сади между тем работал дни и ночи, стараясь отвратить опасности, угрожавшие стране и трону, стараясь провести задуманные им нововведения и улучшения. Из всех советников и приближенных султана только он один употреблял свое влияние и свою власть на пользу отечества. Он видел собиравшиеся на горизонте мрачные тучи, на которые султан не обращал внимания; он видел всю опасность, грозившую трону со стороны тех, кого беспечный Абдул-Азис дарил своим доверием, и все его усилия были направлены к тому, чтобы сделать безвредными всех врагов султана в стране, в серале, повсюду. В этом деле он мог рассчитывать лишь на помощь Гассана.
Зора все еще не возвращался, хоть Сади и был бы очень рад видеть его рядом, но присутствие его в Лондоне было необходимо. Кроме этих двух друзей у Сади не было никого при дворе, и он одиноко стоял на своей высоте.
Спустя несколько дней, после того как Сади послал принцессе деньги, которые она заплатила Бруссе за Рецию, сама Рошана явилась неожиданно во дворец великого визиря.
До глубины души оскорбленная, принцесса сама искала Сади! Гордая женщина решилась идти к тому, кого она любила и кто отверг ее любовь.
Сади был чрезвычайно изумлен, когда ему доложили, что его желает видеть принцесса, и поспешил навстречу неожиданной посетительнице.
– Мой приезд доказывает тебе, – сказала, увидев его, Рошана, – что я нисколько не сержусь на тебя, хотя ты и даешь к этому повод. Я всегда была твоей доброжелательницей, всегда заботилась о тебе, и если ты обязан успехом своей деятельности и уму, то и я могу сказать, что доказала мое расположение к тебе. Но довольно. Я приехала сюда не затем, чтобы требовать от тебя признательности.
– Зачем бы ты ни приехала, принцесса, я всегда рад видеть тебя в моем доме, – сказал Сади.
– В твоем доме, говоришь ты? Хорошо, называй его как хочешь, так как сегодня дом великого визиря действительно твой дом уже потому, что сегодня ты в нем живешь.
– Ты хочешь сказать, принцесса, что никто не может быть уверен в будущем, что воля моего повелителя султана, сделавшая меня великим визирем, может и лишить меня этого сана – но это не оскорбит меня и не поразит. Я приготовлен ко всему.
– Ко всему – тем лучше, – продолжала принцесса. – Я по-прежнему принимаю в тебе участие и поэтому приехала теперь, чтобы предостеречь тебя. Ты, кажется, слепо доверяешь той женщине, которую ты увез из моего дворца, я повторяю еще раз, что нисколько не сержусь на твой бесцеремонный поступок. Но я хочу предостеречь тебя; ты подарил свое доверие недостойной.
– Недостойной? – спросил Сади с улыбкой. – Сади знает, кому он доверяет.
– Ты в этом убежден, Сади-паша, и тем необходимее оказать тебе печальную услугу, разрушив эту уверенность. Ты жертва обмана.
Сади показалось, что он понял намерение Рошаны.
– Я всегда был благодарен тебе за твои советы, принцесса, – сказал он, – но теперь они бесполезны. Я боюсь, что тебя ввели в заблуждение ложные слухи.
– Нет, я хорошо знаю истину моих слов и еще раз советую тебе обратить внимание на женщину, которой ты так слепо доверяешь. Тебе, может быть, неизвестно, что ее любит принц Юсуф. Спроси ее, знает ли она принца или нет. Спроси ее, виделась ли она с принцем, когда и где. Я говорю тебе только, спроси ее, более ничего. Я вижу, что ты считаешь все это клеветой, тем лучше, убедись сам в ее несостоятельности.
– Мне жаль обратиться к Реции с таким оскорбительным вопросом, принцесса. Реция так доказала мне свою любовь и верность, что я не имею права оскорблять ее таким вопросом.
– Значит, ты не хочешь последовать моему совету? Как хочешь. Ты убедишься, что я была права, но будет уже поздно, – сказала принцесса, и тон этих слов обличил внутреннее волнение, которое она всеми силами старалась подавить. – Мое предостережение должно оправдаться, – продолжала она. – Я не сомневаюсь, что свидания не прекратятся и здесь. Наблюдай внимательно, Сади-паша. Я не оставлю тебя без помощи и надеюсь скоро дать тебе доказательство моих слов.
С этими словами Рошана оставила Сади. Она знала, что сделала первый шаг к мщению. Хотя Сади и не поверил ей, но все же ее слова не остались без внимания.
XXII
Заговор министров
Несколько дней прошло со времени внезапного ареста принцев. В народе об этом ничего не было известно, но при дворе эта весть произвела сильное впечатление, последствия которого были очень важны. В доме военного министра Гуссейна-Авни-паши произошло тайное собрание министров и разных влиятельных лиц. По внешнему виду можно было принять его за простое дружеское собрание, действительная же цель его была совсем иной.
Тут находились министры Мехмед-Рушди-паша, Мидхат-паша, Халиль-паша, Рашид-паша и Ахмед-Кайзерли-паша, а также Мансур-эфенди и комендант столицы Редиф-паша. Цель собрания была известна всем, кроме Мидхата и Халиля, так как они не присоединились еще до сих пор к планам заговорщиков. Разговор зашел сначала о последних событиях на театре войны, и Гуссейн-Авни-паша, не колеблясь, объявил, что при настоящих условиях в царствование Абдул-Азиса нечего и думать об успехе.
– Разве вы не видите, друзья мои, – прибавил он, – что все теперь ополчились против султана. Что вы скажете о его недавнем возмутительном поступке относительно принцев?
– Этого нельзя долее выносить, – объявил Рашид. – Но должны ли мы спокойно смотреть, как убьют наследника трона? Да, убьют. Разве ты не знаешь о покушении на жизнь принцев, Мидхат-паша?
– Я ничего до сих пор не знал об этом, – отвечал Мидхат.
Мансур-эфенди с удовольствием смотрел на этот взрыв так долго им подготовлявшегося возмущения. Конечно, он и не думал объяснять, чья рука направила кинжал убийцы.
– Да, это так, как говорит Рашид-паша, – сказал Мехмед-Рушди. – Наемный убийца проник в покои принца, и если бы принц Гамид не успел вовремя заметить опасность и отклонить руку убийцы, наследник престола неминуемо бы погиб.
– Это действительно неслыханно, – сказал мрачно Мидхат-паша.
Он давно уже в глубине души был недоволен, и первого повода было достаточно, чтобы заставить его употребить свою энергию и решительность на пользу заговора.
– Причина этого покушения очень ясна, – сказал военный министр, этот неумолимый враг султана и принца Юсуфа, с тех пор как последний пренебрег его дочерью. – Хотят переменить порядок престолонаследия, а что более всего облегчит исполнение этого плана, как не устранение тех, кто имеет право на престол.
– Этот план никогда и ни в каком случае не должен исполниться! – вскричал Мидхат-паша.
– Значит, ты совершенно одного с нами мнения, благородный паша, – сказал Рашид. – Нововведений не должно быть.
– Мы должны препятствовать исполнению этого плана всеми силами, хотя бы даже пришлось прибегнуть к открытой силе, – объявил морской министр Ахмед-Кайзерли-паша.
– Я тоже думаю, что только энергичные меры могут спасти старые законы, – сказал Мехмед-Рушди. – Ты молчишь, мой благородный Халиль, что же ты думаешь делать, когда будут силой изменять порядок престолонаследия, ты будешь спокойно смотреть на это?
– Этого я не хочу и не могу, – отвечал Халиль-паша.
– Этого не может сделать ни один истинный мусульманин! – вскричал Рашид.
– Тогда мы должны действовать, – заметил Гуссейн. – У нас не спрашивают более нашего мнения, делают без нас все что хотят.
– Хотят, должно быть, исполнить свои планы при помощи нового великого визиря, – сказал насмешливо Ахмет-Кайзерли-паша. – Этот Сади-паша только на то и годится. Кто из нас любит его? Никто!
– Зачем этот человек стоит во главе управления? – заметил Мидхат. – К чему нам все его свободные идеи, его стремления к переменам и нововведениям. Знаете вы его предложения, друзья мои? Нашей власти конец, если они будут приведены в исполнение. К чему нам это равенство прав, уменьшение дани вассальных государств, учреждение школ – все эти выдумки Сади-паши!
– Не любовью и благодеяниями, а оружием должны мы подавить восстание. Мы должны быть верны нашим старым заветам, чувствовать, что мы турки и мусульмане.
– Да, мы должны быть верны нашей вере, – сказал, поднимаясь, неожиданно Мансур-эфенди. – Пусть она будет нашим руководителем в это мрачное время. Благородный Мидхат-паша сказал, что мы должны твердо придерживаться наших старых заветов, и это-то и есть главное. Кто хочет их уничтожить, должен пасть, хотя бы вместе с ним разрушилось государство. У нас только один выбор, друзья мои: или мы свергнем неверных и неспособных, или мы сами падем.
– Скажи лучше прямо, Мансур-эфенди, или султан падет, или мы вместе с государством! – вскричал Гуссейн-Авни-паша.
– Ты сказал решительное слово. Другого выбора нет, – сказал Рашид.
Глаза Мидхата-паши мрачно сверкнули. Вместе с сознанием опасности им все сильней овладевало желание принять участие в исполнении смелого плана. Замышлялась ни более, ни менее как государственная измена, и если бы слова, сказанные в доме Гуссейна, дошли до ушей султана, каждый из присутствовавших непременно получил бы красный шнурок.
Они замышляли наложить руки на наследника пророка, на «тень Бога», лишить его власти и захватить управление государством в свои руки.
– Да, другого выбора быть не может, – подтвердил Ахмед-Кайзерли-паша.
– Теперь надо только узнать, что скажет шейх-уль-ислам, – заметил Мехмед-Рушди. – Я думаю, его надо пригласить сюда.
– Нет, друзья мои, – возразил Гуссейн. – Его появление здесь могло бы возбудить подозрения. Разве нет с нами Мансура-эфенди? Что скажет он о нашем намерении?
– Свержение султана справедливо и необходимо, когда этого требует вся страна, – отвечал Мансур-эфенди.
– Не довольно ли для этого решения министров? – спросил Гуссейн.
– Нет. Но я могу поручиться за согласие шейх-уль-ислама, – продолжал Мансур. – Известно, что с некоторого времени Абдул-Азис страдает припадками умопомешательства. В эту ночь будет подобный припадок, и это обеспечит вашему плану помощь шейх-уль-ислама и его подчиненных во всем государстве.
Как Мансур мог знать наперед о том, что в эту ночь с султаном будет припадок безумия? Как мог он сказать об этом заранее, если бы этот припадок не был делом его рук?
– О, тогда исчезает последняя трудность! – вскричал Рашид. – В народе ни один голос не прозвучит в защиту султана.
– Особенно если будет лишен престола мертвец, – прибавил мрачно Гуссейн.
Вдруг в эту минуту в двери зала постучали. Заговорщики с изумлением переглянулись, как бы спрашивая друг у друга, что это может значить? Гуссейн колебался, не зная, отворить ли дверь или нет. Но стук снова повторился и притом громче прежнего. Гуссейн подошел к дверям и отпер их.
На пороге показался его адъютант.
– Простите, ваше превосходительство, – сказал он. – Великий шейх Гассан приехал с поручением от его величества султана и желает видеть вас.
Делать было нечего. Гуссейн не мог не принять посланца султана и скрепя сердце велел попросить его войти. Гассан вошел и поклонился побледневшему Гуссейну, думавшему, что его замыслы стали уже известны султану и его дворец оцеплен солдатами.
– Его величество султан посылает меня к тебе, благородный Гуссейн-Авни-паша, – сказал Гассан, обращаясь к Гуссейну. – Его величество, видя твое усердие и верность, желает, по представлению великого визиря Сади-паши, дать тебе доказательство своего благоволения.
Гуссейн ожидал всего, только не награды. Прочие министры, казалось, были так же изумлены словами Гассана.
– Его величество султан, – продолжал Гассан, – награждает тебя орденом Османии с бриллиантами.
С этими словами Гассан приказал войти ожидавшему его в соседнем зале камергеру и, взяв у него лежавший на красной шелковой подушке орден, передал его изумленному Гуссейну.
Одну минуту Гуссейн, казалось, колебался, но вскоре ненависть одержала верх над раскаянием и благодарностью.
Между тем Гассан внимательно смотрел на лица присутствовавших. Какой-то внутренний голос говорил ему: вот враги султана.
– Прошу тебя, Гассан-бей, передать его величеству мою глубочайшую благодарность, – сказал наконец Гуссейн, принимая орден.
Только когда Гассан вышел из зала, заговорщики смогли вздохнуть свободно.
– Выслушайте меня, друзья мои, – сказал Мехмед-Рушди, – скрывалось ли шпионство за этой присылкой ордена или это было просто совпадение, но во всяком случае нам надо ускорить наши действия.
– Да, это правда, Рушди-паша, – подтвердил Рашид. – Этого любимца султана и принца Юсуфа надо остерегаться. Я заметил его пытливые взгляды, он нам не доверяет.
– Зачем при дворе эти любимцы, ради которых отстраняют от дел других, более достойных? Что мне в этом ордене, когда я получил его благодаря милости выскочки! – вскричал в бешенстве Гуссейн, бросая орден на пол. – Кто управляет султаном? Этот Сади-паша, из-за которого был отставлен благородный Мидхат-паша, и этот любимец султана, великий шейх Гассан-бей? Клянусь Аллахом, это должно кончиться! И это будет так, если вы все думаете так, как я.
– Да, мы все согласны с тобой! – раздалось со всех сторон.
– Выслушайте мой совет, – послышался голос Мидхата-паши.
– Говори, благородный паша, – сказал Гуссейн. – Мы готовы последовать твоим советам.
– Нам необходимо принять твердое решение, – начал Мидхат-паша. – Не возбудив подозрений, нам едва ли можно будет еще раз собраться. Поэтому я советую обсудить сегодня весь план действий. Кто за свержение султана, тот пусть подойдет ко мне, кто же против, тот пусть останется на своем месте.
Все столпились около Мидхата, даже Халиль-паша присоединился к заговорщикам.
– Хорошо, друзья мои, – продолжал Мидхат. – Свержение Абдул-Азиса, значит, решено. И чтобы не рисковать, мы должны спешить.
– Назначить день или ночь, – сказали заговорщики.
– Скоро будет последнее число мая, пусть оно будет и последним днем власти Абдул-Азиса и его сына.
– Хорошо, мы согласны.
– Мудрое предложение Мидхата-паши принято! – вскричал Гуссейн. – Мудрый баба-Мансур ручается нам за помощь шейх-уль-ислама. Но если нам удастся свергнуть султана, нам необходимо будет докончить дело и не останавливаться на полпути. Что сделаем мы с Абдул-Азисом? Смерть должна сделать трон свободным и успокоить нового султана. Абдул-Азис и его сын должны погибнуть.
Несколько минут продолжалось молчание. Слова Гуссейна, казалось, устрашили всех.
– Отчего вы молчите, друзья мои? – продолжал он. – Вы сделали уже один шаг и останавливаетесь перед вторым? Я повторяю еще раз: Абдул-Азис и его сын Юсуф должны погибнуть. Поручите мне сделать их смерть похожей на самоубийство.
– На самоубийство помешанного, – прибавил хладнокровно Мансур-эфенди.
Мидхат и Халиль взглянули с немым изумлением на бывшего шейх-уль-ислама. Его хладнокровие пугало их; они нуждались в нем для достижения своих целей, но чувствовали тем не менее к нему невольное отвращение.
– Прежде всего должен быть устранен Сади-паша, – продолжал Гуссейн. – Этот новый советник султана и великий визирь стоит у нас поперек дороги. Он должен быть устранен, так как нам никогда не привлечь его на нашу сторону.
– И великий шейх Гассан должен пасть, – сказал Мансур-эфенди.
– Прежде надо подготовить падение Сади-паши, – сказал Рашид. – Дайте султану возможность представить весь ужас грозящего возмущения, подготовленного этим выскочкой, и не пройдет и дня, как великий визирь падет.
– Я предлагаю свою помощь для этого, – вмешался Мехмед-Рушди.
– О, если ты соединишься со мной, никакая сила на земле не спасет Сади-пашу! – вскричал Гуссейн.
– Я тоже готов помочь вам, – сказал Рашид.
Мансур улыбнулся.
– Он будет первым, – заметил он. – За ним последуют султан и все его приверженцы.
Разделив, таким образом, между собой роли в предстоящей кровавой драме, заговорщики расстались.
XXIII
Счастливая звезда Сади закатывается
Выйдя из дома военного министра, Гассан тотчас же поехал во дворец великого визиря. Сади-паша еще работал со своими секретарями. Узнав о приезде друга, он поспешил ему навстречу.
– Я хочу переговорить с тобой наедине, – сказал ему в сильном волнении Гассан.
– Что с тобой? Отчего ты так взволнован? – спросил Сади.
– Нас никто здесь не может услышать? – продолжал Гассан.
– Нет. Ты можешь говорить все.
– Я был у Гуссейна-Авни-паши.
– Ты возил ему орден?
– Да, и я нашел в его доме странное собрание. Знаешь ты о совете министров, происходящем в данную минуту в доме военного министра?
– Нет, Гассан. Но успокойся же, друг мой.
– Знаешь ли ты также, что на этом совете присутствует бывший шейх-уль-ислам?
– Кто?
– Мансур-эфенди!
Сади вздрогнул.
– Как! – вскричал он от удивления. – Мансур в доме Гуссейна-Авни-паши?
– С каких пор на советах министров присутствует комендант Стамбула?
– Редиф-паша?
– Да, и он был там. Выслушай мой совет, Сади, и последуй ему, иначе все погибло. Будет поздно, если мы пропустим эти часы. Надо принять решительные меры. Еще можно все поправить. Ты должен велеть арестовать всех, кто теперь находится в доме Гуссейна-паши.
– Что за мысль, мой дорогой друг!
– Поверь мне, Сади, теперь решается все. В доме военного министра готовится что-то ужасное, я прочитал это на лицах собравшихся.
– Остановись. Ты слишком легко поддаешься мрачным предчувствиям.
– Все погибло, если ты не последуешь моему совету, – продолжал настаивать Гассан и перечислил всех бывших у Гуссейна.
– Но что они могут замышлять?
– Я уверен, что они готовят что-нибудь ужасное, твое свержение, может быть, даже что-нибудь еще хуже. Но время еще не ушло, ты можешь еще все поправить.
– Арестовать первых сановников государства? Какой необдуманный поступок, Гассан! На каком основании могу я дать такое неслыханное приказание?
– Ты велишь арестовать их за государственную измену. Я уверен, что они замышляют по меньшей мере это.
– Что за мысль, Гассан!
– Завтра будет уже поздно. Ты колеблешься, ты смеешься, Сади. Еще раз умоляю тебя, последуй моему совету.
– Гуссейн-паша слишком честен, слишком предан султану, чтобы в нем могла зародиться подобная мысль. Вспомни также о благодарности и дружбе ко мне Халиля-паши.
– Не верь этой дружбе и благодарности, Сади. Не рассчитывай на верность Гуссейна. Заклинаю тебя всем, что для тебя дорого, только на этот раз послушай моего совета. Вели отряду надежных солдат оцепить дом военного министра и арестовать всех, там находящихся. Я принимаю на себя ответственность перед султаном за этот поступок. Подумай только, что там Мансур. Одно присутствие этого человека доказывает, что готовится измена. Разве ты не знаешь его? Сжалься над собой, Сади…
– Довольно, друг мой, – прервал Сади со спокойной улыбкой. – Ты заблуждаешься. Твоя подозрительность заводит тебя слишком далеко. Как могут все министры составить заговор против меня и султана? Выслушай меня спокойно. Очень может быть, что министры недовольны моими планами, но тогда их вражда направлена только против меня, а я их не боюсь.
– Нет, они замышляют не только против тебя, но против всего существующего порядка. И ты можешь еще отвратить опасность.
– Это невозможно, Гассан. Что сказали бы о подобном поступке? Да и, кроме того, я не верю в измену. Ты знаешь, что Мехмед-Рушди-паша при каждом удобном случае доказывает мне свою преданность.
– Тем более опасайся его.
– Ты знаешь также, что Халиль-паша обязан одному мне своим возвышением. Он известил бы меня, если бы заговор против меня на самом деле существовал.
– Не доверяй ему, Сади. Последние дни мая будут богаты событиями. Тридцать первого мая день рождения Лейлы, дочери Гуссейна, и слуги мои говорили мне, что в этот день в доме Гуссейна будет большой праздник.
– Что же ты в этом видишь, друг мой? К чему все эти мрачные мысли? Позволь мне идти моим путем, прямым путем, всегда ведущим прямо к цели.
– Пусть же тогда гибнет все благодаря твоей беспечности, – мрачно сказал Гассан. – Вместе с тобой я мог бы еще отвратить опасность, но один я не в силах этого сделать. Ты спокойно работаешь над своими планами, а враги уже подкапываются под тебя. Даже и султан, хотя он ценит тебя, не так уже расположен к тебе, как прежде, с тех пор как ты покинул принцессу. Поверь мне, что слова клеветников легко проникнут в его душу.
– Я исполняю мой долг и стремлюсь только дать спокойствие стране. Этого довольно.
– Как знаешь, Сади. Пусть Аллах защитит тебя. Люди уже не могут этого сделать! – вскричал Гассан и поспешно удалился из дворца.
Сади с состраданием смотрел вслед уходящему другу. Он жалел Гассана, повсюду видевшего мрачные тучи и грозящую опасность. Но буря уже собиралась над его головой, и его счастливая звезда закатилась.
Между тем волнение в Константинополе еще более усилилось и начинало принимать угрожающий характер. Фанатичные дервиши возбуждали религиозную ненависть черни и открыто проповедовали священную войну против неверных. А министр внутренних дел и полиции Рашид-паша и не думал принимать какие-нибудь меры для установления порядка и спокойствия в городе, напротив, он даже втайне разжигал страсти черни.
Вечером того дня, когда происходило собрание заговорщиков в доме военного министра, Рашид неожиданно явился в Беглербег и просил аудиенции у султана, говоря, что хочет сообщить ему важные известия. Он вошел к султану с таким озабоченным видом, что тот невольно заметил это и спросил его о причине волнения.
– Надо опасаться больших несчастий, – отвечал изменник. – Волнение в народе принимает угрожающие размеры, и уже есть признаки, что следует опасаться открытого возмущения.
Ничто не могло бы испугать султана более этого известия о тайной опасности.
– Возмущения? – сказал он. – Чего же хочет народ? Необходимо это выяснить.
– Это и мне пришло в голову, прежде чем я пришел сюда, – начал хитрый Рашид, – и я попытался собрать донесения: все говорят одно и то же. Народ хочет уничтожения гяуров силой оружия и падения твоего великого визиря.
– Народ не хочет перемен…
– Нет, народ проклинает врагов вашего величества, – продолжал Рашид, – народ хочет видеть, как уничтожат христиан.
– Разве не довольно уже крови? – спросил Абдул-Азис.
– Народ боится, что великий визирь хочет уничтожить веру и наши традиции. Народ не доверяет великому визирю. Против него особенно сильно возбуждено неудовольствие.
– В казармах довольно войск, чтобы подавить возмущение черни, – сказал мрачно султан. – Но в нынешнее тяжелое время опасность удваивается. Я подумаю, что надо сделать. Благодарю тебя, Рашид-паша, за твое усердие и надеюсь, что ты и впредь будешь наблюдать за спокойствием и порядком в столице.
Эти слова означали конец аудиенции, и Рашид вышел, почтительно поклонившись своему повелителю. Радость наполняла его душу при мысли, что он успел сделать первый шаг на пути к успеху плана, составленного заговорщиками.
Доверие султана к Сади поколебалось. Но, казалось, Рашид-паша явился во дворец не для одной только аудиенции у султана. У него была еще другая цель. Вместо того чтобы оставить дворец, он углубился в его переходы, направляясь к покоям султана.
Та часть дворца, где находился также гарем, была в ведении особенного визиря, которого можно было бы назвать министром. Он был во всех отношениях равен с высшими министрами, исключая только, что он не присутствовал на заседаниях совета министров.
Рашид велел одному из евнухов передать визирю, что хочет его видеть. Евнух тут же бросился выполнять приказание паши, и вскоре визирь гарема вышел к Рашиду.
– Мансур-эфенди посылает тебе свое приветствие, – сказал Рашид-паша. – Он поручил передать тебе этот сверток, – и подал его визирю гарема.
Между тем Гассан был так убежден в существовании заговора, что приискивал средства отвратить опасность без помощи Сади.
Какое-то предчувствие говорило ему, что последняя майская ночь будет богата событиями, поэтому он решился упредить заговорщиков. Надо было спешить, так как конец мая был уже близко. Это решение было безумно смело, так как после отказа Сади Гассан оказался один против всех важнейших сановников государства. Но он был из числа тех, кто не отступает ни перед каким отчаянным делом, если только оно кажется им справедливым и необходимым.
XXIV
Кровавая ночь в гареме
Оставшись один, визирь султанского гарема открыл сверток, переданный ему Рашидом от имени Мансура-эфенди. В нем находились четыре розовые свечи, совершенно похожие на те, что обыкновенно горели в покоях султана. Хотя по внешнему виду между свечами не было никакого отличия, оно должно было существовать, и свечи должны были иметь какое-нибудь особенное назначение, известное только визирю, так как никакое письменное объяснение не сопровождало посылку Мансура.
Один раз такие свечи уже были посланы Мансуром в гарем султана, и в ту именно ночь у Абдул-Азиса и был припадок помешательства, причина которого осталась неизвестной. Только приближенные султана знали об этом припадке, походившем на какое-то дикое опьянение.
Взяв свечи, визирь вошел в те покои, где султан обыкновенно проводил вечер. Все было пусто и безмолвно, ни одной невольницы, ни одного евнуха не встретилось визирю.
Как мы уже сказали, свечи, посланные Мансуром, нисколько не отличались от тех, которыми обыкновенно освещались покои султана, их можно было незаметно подменить, что и сделал визирь. Две свечи он поставил в спальне султана и две – в соседней комнате, где на низком столе стояли приготовленные для султана графины дорогих вин из разных стран. Абдул-Азис любил перед сном выпить вина вместе с избранными своими женами. Шампанское уже давно надоело султану, и последнее время он обратил свое внимание на испанские вина, изредка только пробуя сладкое венгерское, более всего нравившееся его женам.
Стены были обиты темно-красным шелком, пол покрыт мягким ковром. В комнате царил приятный полумрак, так как все освещение ее состояло из нескольких розовых свечей. Сама спальня султана была убрана с необыкновенной роскошью. Над широкой и мягкой шелковой постелью возвышался балдахин, а украшения и кисти его были отлиты из чистого золота. Стены были сделаны из голубого камня со сверкавшими на нем как звезды золотыми и серебряными блестками. В нише стены стоял под золотой висячей лампой малахитовый столик, где лежал развернутый Коран, по своей древности и роскошным украшениям считавшийся драгоценностью. Около постели в стене виднелся ряд кнопок из различных драгоценных камней. Если султану приходила фантазия послушать музыку, то ему надо было только тронуть одну из этих кнопок, и тотчас же раздавались звуки скрытого в стене органа. Слабый аромат амбры разносился по всем покоям гарема.
Из покоев султана в гарем вел широкий коридор, предназначавшийся только для слуг, так как для самого султана существовал другой ход, скрытый в стене и замаскированный вращавшимся зеркалом в спальне султана.
В маленьком зале, уставленном диванами, ожидали султана его многочисленные жены. Тут были красавицы Армении, Египта, Грузии, Кавказа и Аравии. Не было недостатка и в дочерях Европы. Одним словом, тут были собраны представительницы всех стран и частей света.
Как только в дверях зала показался султан, между женщинами произошло радостное движение, но ни одна из них не бросилась навстречу султану. Все должны были ожидать, кого из них выберет султан и кому он отдаст предпочтение на этот вечер. Только тогда могли некоторые из них сгруппироваться около повелителя. Одни подавали ему длинную трубку, другие приносили в маленьких чашках кофе и шербет.
Обычно за музыкой следовало происходившее в соседнем большом зале представление акробатов и борьба атлетов, затем танцы придворных танцовщиц, потом султан уходил в свои покои в сопровождении избранных жен.
Этот вечер не был исключением. Когда султан вернулся в свои покои, где уже горели розовые свечи, распространявшие тонкий аромат, евнухи тотчас же принесли вино. Для женщин были поданы бокалы шампанского, а для султана капское вино, которое он в последнее время предпочитал всем прочим.
Вдруг султан пришел в беспокойство. Им овладело какое-то странное волнение, капли пота выступили на лбу, широко открытые глаза дико блуждали по сторонам. Он приказал увести женщин, начавших жаловаться на сильную головную боль.
Схватив со стены саблю, Абдул-Азис, как бы движимый инстинктом, сбил на пол один из канделябров с розовыми свечами. Но при этом одна из свечей продолжала гореть, и вслед за ней затлелся ковер. Не обращая на это внимания, султан вскочил с дивана, где он сидел, и с обнаженной саблей бросился в свою спальню.
Спальня была также наполнена ароматом, распространяемым свечами, по-видимому, имевшим такое странное влияние на султана. Два евнуха бросились тушить тлевший ковер.
Вдруг на пороге появился снова Абдул-Азис с таким ужасным и злобным выражением лица, что страх невольно объял обоих евнухов. На изменившемся, неузнаваемом лице султана лежала печать безумия. Широко раскрытые глаза, казалось, хотели выскочить из орбит. Бледные, почти белые губы бормотали бессвязные слова. Но позади султана виднелось нечто, еще более ужаснувшее евнухов.
В спальне показалось светлое пламя и клубы дыма – горели подушки и одеяла постели. И там Абдул-Азис, объятый слепым бешенством, разбил и сшиб саблей подсвечники и канделябры.
Евнухи бросились мимо султана, продолжавшего бешено махать саблей, и начали употреблять все усилия, чтобы потушить пожар. При виде этого непонятный гнев овладел султаном, и он бросился на евнухов, успевших уже при помощи ковров и подушек потушить огонь.
Один из рабов вовремя увидел приближавшегося с обнаженной саблей султана и, поняв грозившую опасность, успел отскочить в сторону. Затем он с громким криком бросился в коридор, ища спасения в бегстве. Но другой евнух не успел спастись, и сильный удар саблей по голове повалил его без чувств на пол. Ударив несколько раз саблей несчастного, Абдул-Азис бросил его и, перенеся свой гнев на бежавшего, начал преследовать его, размахивая в воздухе окровавленной саблей.
В одну минуту ужасная весть облетела весь гарем, и все бежало перед султаном. Женщины убегали в самые отдаленные комнаты и запирались там. Черные слуги и евнухи в паническом страхе собрались в отдаленном зале дворца, думая укрыться тут в безопасности, как вдруг среди них появился обезумевший султан. Все бросились бежать, но ни один не осмелился вырвать оружие из рук безумного Абдул-Азиса.
Выход был слишком тесен, чтобы все могли покинуть зал, и несколько раз сверкнула в воздухе сабля султана, каждый раз находя новую жертву. Стены и пол зала окрасились кровью. Наконец удалось запереть все выходы из покоев султана. Долго еще были слышны крики сумасшедшего, звон разбитых зеркал, шум ломаемой мебели. Но мало-помалу все стихло.
Наступило утро. Явились доктор и султанша Валиде, и только тогда решились войти в покои султана. Он лежал без чувств на полу одного из залов, все еще держа в руке окровавленную саблю.
По приказанию докторов султана перенесли в его спальню и, когда он спустя несколько часов очнулся, то был в полном сознании, не помнил ничего из событий прошедшей ночи и лишь жаловался на усталость и головную боль.
XXV
Заговор
Каждую пятницу принцесса Рошана ездила в одну из мечетей Скутари, где на женской галерее у нее было свое отдельное место.
Однажды, когда она возвращалась из мечети, у подножия одного из минаретов ее остановил сгорбленный и, по-видимому, старый дервиш, до головы закутанный своим ирамом. Думая, что он хочет просить милостыню, принцесса бросила ему денег.
– Позволь сказать одно только слово, принцесса, – сказал вполголоса дервиш, когда Рошана проходила мимо него.
– Чего ты от меня хочешь? – спросила резко Рошана, недовольная навязчивостью дервиша.
– Я хочу, принцесса, передать тебе весть. Выслушай меня. Эта весть очень важна.
Принцесса не обратила внимания на эти слова и хотела уже пройти мимо старика.
– Подожди только одну минуту, – продолжал дервиш. – Сади-паша покинул тебя ради дочери Альманзора. Ты ненавидишь их обоих, принцесса. И я также ненавижу их.
Рошана остановилась и пытливо взглянула на старика.
– Откуда ты знаешь про Сади-пашу и мою ненависть? – спросила она.
– Я знаю больше, принцесса. Ты была предусмотрительна и приняла меры предосторожности. Дитя Реции в твоих руках, и ты можешь ужасно отомстить Сади.
– Кто ты? – спросила принцесса.
– Человек, ненавидящий Сади, ненавидящий Мансура, ненавидящий всех людей, – отвечал сгорбленный дервиш подавленным, шипящим голосом. – Теперь ты узнаешь меня, принцесса?
– Твой голос кажется мне знакомым.
– Я мог бы тебе служить и помогать.
– Прежде всего, твое имя?
Дервиш выпрямился и снял с головы ирам. Вблизи стоял фонарь, и его колеблющийся свет падал на странную фигуру старика. Казалось, ему было известно все, касающееся тайн принцессы.
– Кто ты? – повторила с нетерпением Рошана.
Ей хотелось во что бы то ни стало разрешить эту загадку.
Дервиш повернулся к свету, и перед глазами принцессы явилось бледное, искривленное демонической улыбкой лицо Лаццаро.
– Это ты! – вскричала принцесса. – К чему это переодевание?
– Тише, принцесса! Я не могу иначе показываться, – отвечал Лаццаро, снова закрывая лицо ирамом. – Никто еще не знает, что я избежал смерти в пирамиде. Мансур-эфенди не должен этого знать, он думает, что я гнию теперь в подземном ходе.
– Ты сделался слугой Мансура, не так ли?
– К моему несчастью, да. Это произошло после того, как ты из-за Сади отослала меня, принцесса. Несколько месяцев тому назад мы поехали в Египет и далее, в пустыню Эль-Тей, где Мансур-эфенди хотел отыскать сокровище старых калифов и завладеть им. Мы искали его в одной пирамиде и при этом едва не поплатились жизнью, но Аллах не хотел нашей смерти, и мы снова увидели свет.
– Если бы Мансур и ты вместе…
– И гадалка Кадиджа тоже была с нами, но она не вернулась живой, – прервал грек.
– Если бы вы все погибли там, человечество могло бы вздохнуть свободно, – сказала Рошана.
– О, тебе нравится шутить, принцесса. Мансур-эфенди и Лаццаро счастливо вышли из пирамиды, но сокровище не было найдено. В ту же ночь Мансур снова пошел один в пирамиду и я последовал за ним, чтобы добыть что-нибудь и на мою долю. Мы встретились в подземелье, и Мансур сначала попробовал на мне свой револьвер, а потом обработал кинжалом, как бешеную собаку. Только чуду обязан я, что во мне сохранилась еще искра жизни. Когда я очнулся, Мансура и оставшихся в живых дервишей уже не было, я был один среди песчаной пустыни. Тогда я напряг последние силы и, выбравшись из подземелья, пополз к караванному пути. Я знал, что он проходил недалеко от пирамиды. Там нашли меня купцы из Суэца. Ты думаешь, они помогли мне, принцесса? Нет! Они бросили мне только кусок черствого хлеба и гнилых плодов и пошли далее. Но потом мне встретились два бедуина, два степных разбойника, и они помогли мне в благодарность за то, что я сообщил им о близости каравана, а они уже давно его искали. Они дали мне воды, отвезли меня к цистерне, где я мог обмыть мои раны, одним словом, они спасли мне жизнь. И это были разбойники, принцесса.
– Ненависть овладела тобой, грек, – сказала Рошана.
– Да, ты права, принцесса. Я ненавижу твоего Сади-пашу, ненавижу мудрого баба-Мансура, ненавижу всех людей. Если бы не эта ненависть, я до сих пор еще не оправился бы от моих ран, она возвратила мне силы. Возьми меня к себе, принцесса. Я думаю, тебе теперь нужен такой слуга, как я. Возьми меня в твой дворец. Моя ненависть может оказать тебе не одну услугу. Кто, как не я, едва избежал смерти, кому, как не мне, нечего терять или выигрывать. Я тот, кто годен на что-нибудь важное.
Сначала принцесса с удивлением слушала слова Лаццаро, но потом решилась еще раз воспользоваться для своих целей услугами грека. Мысль, что Сади и Реция соединились снова, что она покинута и забыта – эта мысль не давала ей покоя и усиливала ее ненависть. Теперь ей представлялся удобный случай отомстить за себя.
Лаццаро понял, что принцесса готова исполнить его просьбу.
– Я знаю все, – сказал он, – я исполню все твои желания, принцесса, прежде чем ты их выскажешь. Не пройдет и недели, как Сади будет разлучен с Рецией. Не далее, как через семь дней Реции не будет более в его гареме. Они не должны торжествовать, смеяться над тобой. Они не должны наслаждаться счастьем ни одной минуты. Я отвечаю за это. Я отомщу за себя и за тебя. Если ты этого хочешь, то возьми меня к себе, принцесса!
– Возьми этот кошелек, – сказала принцесса, бросая свой кошелек Лаццаро, ловко поймавшему его на лету. – Чтобы оказать мне услугу, тебе не надо становиться моим слугой. Покажи, что ты можешь сделать, и тогда мы поговорим.
– Хорошо. Благодарю тебя, повелительница. Значит, договор заключен.
Рошана оставила грека и пошла к своей карете, ожидавшей ее невдалеке. Лаццаро проводил ее глазами и, когда экипаж скрылся из виду, он снова закутался в свой ирам и пошел от мечети, сгорбившись и, по-видимому, едва передвигая ноги.
Он направился к Беглербегу и после двухчасовой ходьбы достиг наконец дворца. Часовые, стоявшие у ворот, не хотели его впускать во двор. Нищенствующих дервишей насчитывались в Константинополе тысячи, и они пользовались весьма ограниченным уважением. Но греку удалось найти более сговорчивого часового, согласившегося пропустить его.
Привратник мечети. Художник Густав Бауэрфайнд
Войдя во двор, Лаццаро отошел в сторону и, скрывшись в тени одной из стен, казалось, чего-то ждал. Вдруг он оставил свой пост и поспешно направился на другую сторону широкого двора. Там показался Фазиль, слуга принца Юсуфа.
– Фазиль! – крикнул Лаццаро, сдерживая голос. Фазиль остановился и с изумлением оглянулся.
– Сюда, Фазиль, – повторил грек.
Тут только тот заметил старого дервиша.
– Кто ты? – спросил он с недовольным видом. – Как ты сюда попал?
– Подойди ко мне на одно слово, Фазиль, ты сейчас все узнаешь.
Голос дервиша показался Фазилю знакомым, и он решился подойти к нему.
Тогда Лаццаро снял с головы ирам.
– Подойди же сюда, подойди, – повторил он настойчиво.
– Как, это ты? Ты еще жив! – вскричал Фазиль, узнавая грека. – Ты, значит, вернулся?
– Ты слышал, что я не вернулся вместе с прочими, не так ли? Но Лаццаро еще жив! Добрый вечер, Фазиль. Да, это я опять.
– Это очень меня радует, – сказал слуга принца с видимым удовольствием. – Но к чему ты нарядился нищим дервишем?
– Об этом поговорим в другой раз, сегодня у нас есть более важные дела. Есть у тебя свободное время, Фазиль?
– Только не сейчас. Я послан, чтобы велеть принести льда. И кроме того, я хочу во что бы то ни стало услышать, о чем они там говорят, – отвечал Фазиль, указывая на ту часть дворца, где находились комнаты принца.
– Что же там такое? – тихо спросил грек.
– После! Гассан-бей у принца. Я скоро вернусь, жди меня здесь.
– Хорошо. Смотри же, слушай внимательно, Фазиль, не пропускай ни одного слова, я, быть может, заплачу тебе за них, – сказал Лаццаро и снова отошел в тень стены.
«Принц должен помочь моим планам относительно Реции и Сади, – думал, оставшись один, Лаццаро. – И если не он, так его слуги. Искусно составленное письмо к прекрасной Реции, потерянное на полу во дворце великого визиря – это будет первый шаг. Фазиль поможет мне сделать остальное. Гассан-бей у принца? Они говорят, верно, о чем-то важном. Ты и это узнаешь, Лаццаро. Мне кажется, ты как раз вовремя вернулся в Константинополь».
Спустя некоторое время во дворе снова показался Фазиль и, осторожно оглядываясь, протянул греку бутылку.
– Выпей-ка, это недурно, – сказал он тихо.
– Токайское, – заметил грек, попробовав вино. – Кто его тут пьет?
– Все! – засмеялся Фазиль. – Начиная с принца и кончая поваренком. Знаешь ты, что все это великолепие скоро кончится? – прибавил он, понизив голос.
– Я знаю только, что начинаются беспорядки.
– Дело плохо. Надо подыскивать новое место, так как на принца через несколько дней нельзя уже будет рассчитывать.
– О чем там они говорили? – спросил Лаццаро.
– Гассан-бей был у принца. Когда они одни, они разговаривают как родные братья.
– Ты все слышал?
Фазиль утвердительно кивнул головой.
– Гассан-бей говорил принцу, – сказал он, – что составлен заговор. Заговор министров для свержения султана. Это будет также и падение самого принца.
– Заговор министров? И Сади-паша в числе их?
– Нет, он тоже погибнет, если заговор удастся, – отвечал Фазиль.
«О, это совсем другое дело, – подумал Лаццаро. – Тут нам нечего больше делать».
– Гассан-бей, как видно, хотел, – продолжал Фазиль, – уговорить Сади-пашу принять меры против заговора, но тот не согласился и вообще не поверил его словам, так что теперь Гассан-бей хочет взяться за это дело один.
– Чего же он хочет?
– Уничтожить заговор и отвратить опасность. Он сказал принцу, что ночь последнего дня мая месяца назначена заговорщиками для исполнения их плана. Поэтому он хочет предупредить их и в предшествующую ночь арестовать всех.
– Гассан-бей?! Министров?!
– Да, в ночь с тридцатого на тридцать первое мая.
– Какое у нас сегодня число?
– Двадцать восьмое, – отвечал Фазиль. – Ждать придется недолго.
– Ты уверен, что Сади не участвует в этом заговоре?
– Я уже сказал тебе, что Сади-паша должен был арестовать министров, но не захотел этого сделать.
– Тогда нам ничего больше не остается делать, как помогать заговорщикам. Гассан-бей тогда тоже падет.
– Он это хорошо и сам знает. Поэтому-то он и хочет опередить заговорщиков. Принц тоже будет ему помогать.
– Этого не должно случиться, Фазиль.
– Почему же? Если этого не случится, я потеряю мое место, Лаццаро.
– Его тебе ни в каком случае не удержать, поверь мне. Гассан-бей ничего не сможет сделать.
– Он мужествен и умен, говорю тебе.
– Ну, даже если ему и удастся на минуту отвратить опасность, то все-таки ему никогда не уничтожить ее совсем. Что ты хочешь: оставить это место и заработать завтра большую сумму денег или остаться здесь на несколько дней и потом не иметь ничего?
– Большую сумму?
– Не меньше твоего годового жалованья.
– Это стоит послушать.
– Ты можешь завтра очень легко заработать эти деньги, Фазиль, – сказал вполголоса Лаццаро.
– Гм!.. Почему же ты сам не хочешь их заработать? – спросил недоверчиво Фазиль.
– Я не могу заработать их сам, – отвечал грек, – во-первых, тебе как слуге принца скорее поверят, чем мне, во-вторых, я не могу теперь еще показываться. Одним словом, я не могу заработать сам этих денег и поэтому хочу передать это дело тебе, так как ты мой друг.
– Хорошо, я согласен. Ты прав, тут я ничего не потеряю.
– Ну так иди завтра так, чтобы этого никто не заметил, к одному из заговорщиков – ты знаешь их имена?
– Да, Гассан-бей называл их, Гуссейн-паша, Мидхат-паша…
– Довольно. Ступай завтра к Мидхату-паше и скажи ему, что заговор открыт и что Сади-паша приготовился арестовать всех их накануне назначенного ими дня.
– Не Сади-паша, – заметил Фазиль.
– Это все равно. Скажи, что Сади-паша.
– Хорошо, пускай он.
– Тогда Мидхат не станет торговаться о вознаграждении. Завтра будет двадцать девятое мая, и у него будет еще время предупредить своих товарищей о грозящей им опасности. Они успеют еще исполнить свой замысел.
– Да, это правда.
– Когда же ты пойдешь?
– Завтра вечером.
– Не слишком поздно только.
– В девять часов.
– Ты в этом не раскаешься. Я приду узнать, как все произошло. Спокойной ночи, Фазиль.
И старые приятели расстались.
Когда на другой день Мидхат-паша возвращался в свой дом, у самого входа его остановил нищенствующий дервиш. Это был Лаццаро.
– Великий паша, – сказал он глухим голосом.
– Ступай на двор моего дома, – сказал ему Мидхат, – там тебя накормят и дадут денег.
– Я знаю, что ты великодушен и щедр, великий паша. Выслушай мои слова. Берегись Сади-паши!
Мидхат невольно остановился и взглянул с изумлением на нищего дервиша.
– Берегись твоего врага Сади-паши, – продолжал тот. – Высокое место предстоит тебе. Займи его. В эту ночь все зависит от тебя. Воспользуйся ею и берегись Сади-паши.
С этими словами Лаццаро низко поклонился Мидхату-паше и отошел прочь.
Слова старого нищего еще более усилили волнение, все более и более овладевавшее Мидхатом, по мере того как приближался день развязки. Эта развязка была ужасна. Речь шла о свержении султана и о возведении на трон другого. Удайся этот переворот, и те, кто его задумал, стали бы самыми сильными и могущественными людьми государства. Но в случае неудачи им не избежать позорной смерти.
Мидхат хотел быть сильнейшим и первым. Он не доверял остальным участникам заговора. Он более всего боялся, что их сила и влияние будут первенствующими, и он будет ими, как прежде Сади-пашой, отодвинут на второй план. Но если бы ему удалось стать во главе их и захватить в свои руки все нити заговора, тогда ему нечего было бы их опасаться и в случае успеха легко было бы устранить их.
В то время, когда Мидхат, объятый этими мрачными думами, ходил взад и вперед по своему кабинету, вошел слуга и доложил ему, что один из слуг принца Юсуфа хочет его видеть.
Это известие насторожило Мидхата. Как? К нему явился посланный принца?
Он тотчас же велел впустить слугу, и на пороге кабинета появился, униженно кланяясь, Фазиль.
– Выслушай меня, великий паша, – сказал он умоляющим голосом, падая на колени перед пашой.
– Кто ты? – спросил Мидхат в удивлении. – Мне сказали, что меня хочет видеть слуга его высочества принца Юсуфа.
– Это я, великий паша. Но лучше, если никто этого не узнает, так как я пришел не от имени принца. Я пришел, чтобы сообщить тебе об опасности, грозящей тебе и прочим министрам.
– Значит, ты изменник? – сказал Мидхат ледяным тоном.
– Ты можешь велеть кавасам взять меня, если хочешь, но я думаю, что ты наградишь меня. Заговор выдан.
– Выдан – кем? – вскричал Мидхат, охваченный ужасом.
– Сади-паша знает, что ты и прочие заговорщики назначили последнее число мая днем исполнения ваших планов. Он хочет накануне ночью арестовать всех вас в ваших домах.
– Сади-паша, – прошептал Мидхат, к которому уже вернулось его спокойствие. – И он назначил ночь с тридцатого на тридцать первое мая?
– Чтобы опередить вас.
– Это ночь с завтра на послезавтра, – продолжал вполголоса Мидхат. – Нам, значит, остается еще сегодняшняя ночь.
– Я пришел предостеречь тебя и твоих друзей, – сказал Фазиль.
Мидхат подошел к своему письменному столу и, вынув из ящика кошелек с деньгами, протянул его Фазилю.
– Ты вовремя пришел, бери свои деньги и беги, так как ты рискуешь теперь своей головой, – сказал он, указывая на дверь.
Фазиль поспешил взять кошелек и с низкими поклонами исчез из комнаты.
Мидхат-паша дернул зеленый шелковый шнурок колокольчика.
Вошел слуга.
– Заложить карету! – приказал Мидхат.
XXVI
Свержение султана
В тот же день, когда происходили описанные в предыдущей главе события, Сади-паша отправился в Беглербег с намерением просить аудиенции у султана.
Сади очень удивлялся, что в последние дни его ни разу не позвали во дворец для совещаний, хотя положение дел на театре войны и в самой столице становилось все более и более угрожающим. Абдул-Керим-паша, генералиссимус турецких войск, настойчиво требовал людей, пушек, провианта, особенно же – денег.
Султан очень неблагосклонно принял своего бывшего любимца. В ответ на сообщение Сади о требованиях генералов он сказал сурово, что, конечно, все должно быть им послано, чего бы они ни потребовали.
– Это, к сожалению, невозможно, ваше величество. В государственном казначействе нет ни одного пиастра.
– Тогда надо достать денег! На что же у меня министры? – вскричал Абдул-Азис.
– Вашему величеству известно, – отвечал решительно Сади, – что в настоящую минуту положительно невозможно достать денег. Но ваше величество может одним решением уничтожить все опасности и смуты.
– Что же это за решение?
– В подвалах этого дворца хранятся огромные суммы, принадлежащие лично вашему величеству. Если пожертвовать половину их для стесненной страны, вся опасность уничтожится. Такой великодушный поступок будет…
– Довольно, Сади-паша! – прервал с гневом султан. – Молчи лучше, если у тебя нет другого совета.
– Иного средства наполнить пустую кассу не существует, и я считал своей священной обязанностью в это опасное время высказать вашему величеству правду.
– Ни одного пиастра! – вскричал султан. – Что значит этот совет? Уж не думаете ли вы, господа министры, что вы можете распоряжаться моими личными средствами?
– Я этого никогда не думал. Ваше величество не поняли моего предложения. Я предлагал только средство быстро удовлетворить все государственные нужды.
– Ищи лучших средств! – вскричал Абдул-Азис и в сильном волнении прекратил аудиенцию.
Султан был так взволнован, что долго после ухода великого визиря расхаживал по своему кабинету и, наконец, позвав секретаря, велел приготовить приказ об отставке Сади-паши.
Спустя немного времени после того, как Сади вернулся домой, к нему явился посланец от султана с указом об отставке. В указе было сказано, что Сади-паша отрешается от должности великого визиря, так как задуманные им нововведения и перемены противны желаниям султана и народа.
Сади еще стоял в задумчивости, держа в руках это доказательство постыдной неблагодарности и несправедливости, когда к нему подошла Реция и, положив ему на плечо руку, с любовью взглянула ему в лицо.
Сади бросил бумагу и прижал Рецию к своему сердцу.
– Гассан был прав, когда говорил, что поздравляет меня с новым повышением, – сказал он. – Великий визирь Сади-паша получил уже отставку.
– Наконец-то ты принадлежишь безраздельно мне! – вскричала обрадованная Реция. – До сих пор я владела тобой только наполовину. Я благословляю эту бумагу. Хотя она тебя и огорчила, но она возвращает мне тебя.
– Одна только эта мысль и утешает меня, – сказал Сади.
– Я знаю и понимаю твои чувства, – продолжала Реция. – Тебя оскорбляет, что твои благородные намерения непонятны другим. Теперь ты свободен. Удались от неблагодарных с сознанием, что ты честно исполнил свой долг и заботился лишь о благе страны. Там, на берегу Босфора, мы купим маленький домик и будем жить без горя и забот. Мы будем искать и найдем нашего ребенка, и тогда счастье снова улыбнется нам на земле.
– Это прекрасные мечты, Реция, – сказал Сади с грустной улыбкой. – Я хотел бы, чтобы они сбылись. Но теперь оставь меня на некоторое время одного. Я должен еще привести в порядок дела. Скоро уже ничто не будет разлучать нас.
Реция ушла в свои комнаты, а Сади снова принялся за работу. Курьеры, адъютанты, кавасы то и дело посылались с бумагами и депешами. Великий визирь был так поглощен работой, что не заметил, как наступил вечер.
Вдруг ему послышалось, что кто-то робко и осторожно постучал в дверь. Сначала Сади показалось, что он ошибся, так как никто не мог пройти к его кабинету, не будучи замечен слугами. Но стук повторился. Сади хотел было уже позвонить, чтобы позвать слуг, но в эту минуту стук раздался в третий раз. Какое-то странное чувство овладело Сади, и, вместо того чтобы позвать слуг, он сам встал и подошел к двери, где слышался стук.
Дверь вела в библиотеку, где также стояли шкафы с бумагами. Чиновники давно уже разошлись с наступлением вечера, и в библиотеке не могло быть никого. Сади отворил дверь и взглянул в темную комнату.
– Сади-паша, – послышался глухой голос.
В ту же минуту Сади заметил в глубине библиотеки Золотую Маску.
– Зачем ты зовешь меня? – спросил он.
Его, казалось, нисколько не удивляло появление Золотой Маски. Он не спросил, как тот мог попасть к нему; он не позвал своих слуг. Он, как и многие, думал, что все возможно для таинственной Маски.
– Бери Рецию, твою жену, и беги, – продолжал Золотая Маска. – Тебе грозит опасность.
– Я должен бежать? Теперь?
– В этот же час, Сади-паша. Завтра будет уже поздно.
– Это было бы трусостью и дало бы повод к подозрению, что я злоупотреблял доверенной мне властью, – сказал Сади. – Благодарю тебя за твое предостережение, таинственный человек, но я не могу последовать твоему совету. Это бегство дало бы оружие в руки моих врагов.
– Ангел-губитель султана близок к своей цели.
– Кому даешь ты это ужасное имя?
– Тому, кто называл себя главой ислама, Мансуру-эфенди, – отвечал Золотая Маска. – Берегись его и тех, кто помогает его планам. Еще есть время. Еще ты можешь спастись и спасти Рецию.
С этими словами таинственная Маска исчез во мраке, прежде чем Сади успел опомниться от изумления.
В задумчивости вернулся Сади в свой кабинет. Должен ли он следовать совету Маски, думал Сади. Но вместе с тем это бегство послужило бы поводом к его обвинению. Только преступник бежит перед судом. Да и к чему бежать? Разве он не исполнял честно свой долг? Ему нечего опасаться самого строгого судьи. Нет! Надо твердо и мужественно встретить опасность. Но султан? Ведь Золотая Маска сказал, что ангел-губитель султана близок к своей цели. Что значат эти слова? Может быть, Абдул-Азису грозит опасность и есть еще время отвратить ее? Тогда обязанность Сади спешить предупредить его.
Сади хотел уже велеть заложить экипаж и не теряя ни минуты тотчас же ехать в Беглербег, как вдруг в кабинет вбежали несколько слуг с бледными, испуганными лицами и бросились на колени перед великим визирем, дрожа от страха.
– Что случилось? Что вас так пугает? – спросил Сади.
Но все объяснилось прежде, чем испуганные слуги успели выговорить слово. Дверь отворилась, и на пороге показался комендант Константинополя Редиф-паша в сопровождении нескольких высших офицеров.
– Что это значит? – спросил его Сади с замечательным спокойствием и хладнокровием, составлявшими отличительную черту его характера.
– Я должен арестовать тебя, Сади-паша, – отвечал Редиф.
– Кто приказал тебе это?
– Министры.
– Великий визирь выше министров. И в этот час я еще великий визирь, – сказал повелительно Сади. – Где письменный приказ, я хочу видеть его.
Редиф-паша вынул сложенную бумагу и подал ее Сади-паше.
– Мидхат, Гуссейн, Мехмед-Рушди, Халиль. А, и ты! Рашид, Ахмед-Кайзерли… – читал Сади. – Тут недостает главной особы, – сказал он, обращаясь к Редифу-паше, – здесь нет подписи Мансура-эфенди. Неужели эти люди в самом деле думают, что я покорюсь их безумному решению, комендант? – спросил Сади.
– Я должен напомнить тебе, Сади, – отвечал Редиф, – что твой дворец занят войсками, и если ты не последуешь за мной добровольно в башню Сераскириата, то я принужден буду прибегнуть к силе.
– А! Значит, заговор министров! Гассан! Гассан! Как ты был прав!
В эту минуту на пороге кабинета появилась Реция, и к ней уже успела дойти страшная весть.
С ужасом и отчаянием бросилась она в объятия Сади.
– Успокойся, моя дорогая, – шепнул он ей. – Мужайся. Я скоро к тебе возвращусь.
– Ты оставляешь меня?
– Я хочу, насколько от меня зависит, предупредить кровопролитие. Я не боюсь суда и со спокойной совестью буду ожидать расследования моих поступков. Будущее покажет, могут ли сказать то же подписавшие это повеление от имени народа. Я готов за тобой следовать, комендант. Передаю тебе мою саблю, обнажавшуюся только на защиту отечества. Прощай, моя дорогая. Да защитит тебя Аллах до моего возвращения!
– Как! Ты уходишь! Я не увижу тебя более! – вскричала в отчаянии Реция.
– Мужайся! Разве ты не жена Сади? – сказал Сади, пытаясь успокоить ее. – Прощай, мы скоро увидимся.
С этими словами он в последний раз поцеловал Рецию и последовал за Редифом-пашой, посадившим его в ожидавшую у дворца закрытую карету. Он повез Сади в Сераскириат, башня которого давно уже была обращена в тюрьму.
В течение этого времени заговорщики, собранные Мидхатом, послали султанше Валиде приглашение явиться в полночь на совет министров в Беглербег. Гуссейн-Авни, со своей стороны, пригласил принца Юсуфа и Гассан-бея в Сераскириат под предлогом совещания касательно вновь формируемых полков. Там они были арестованы приверженцами Гуссейна и посажены в башню.
Затем Редиф-паша пришел в Беглербег с отрядом солдат из полка капиджи.
В это смутное время ночные движения войск не были редкостью, и потому это не удивило никого. Никто не заподозрил в эту ночь, что происходит дворцовый переворот, и Константинополь остался совершенно спокоен.
В этот вечер султан, как это нередко бывало, отправился в подвал дворца, чтобы насладиться видом собранных там сокровищ. В Абдул-Азисе рядом с безумной расточительностью существовала крайняя скупость и жадность к деньгам, доходившая до того, что для него не было большего наслаждения, как любоваться богатствами, собранными в то время, когда государство было банкротом, а в казначействе часто не было ни одного пиастра, и солдаты и чиновники уже несколько месяцев не получали жалованья.
Никому не удавалось проникнуть в погреб, где хранились эти богатства. Никто не знал цифры его, и только впоследствии стало известно, что там было много миллионов.
Отперев собственноручно железные двери погреба, султан вошел в него и, поставив свечу на большой мраморный стол, стал открывать один за другим железные шкафы с деньгами и драгоценностями. Тут находились бриллианты всевозможных размеров, там сапфиры, дальше ярко сверкали рубины и белел жемчуг редкой величины.
С довольной улыбкой султан пересыпал их между пальцами. Это было его удовольствие, его наслаждение. Весь поглощенный этим зрелищем, султан не слышал, как во двор замка въезжали кареты, как вошел в него отряд кавалерии.
Вдруг послышался сильный стук в дверь подвала. Кто-то осмелился проникнуть к самой сокровищнице, куда вход был строго запрещен всем. В гневе и страхе за свои богатства султан поспешил к двери со свечой в руке.
– Кто тут? – спросил он.
– Отвори, повелитель, – послышалось за дверью. Абдул-Азис узнал голос своей матери.
– Зачем пришла ты сюда? – спросил он с удивлением, отпирая дверь, но не впуская мать в сокровищницу.
– Но ведь сегодня в полночь назначен совет министров. Они давно уже собрались и ждут тебя, – отвечала султанша.
– Как? Совет министров? Здесь, во дворце? В эту ночь? – продолжал султан, и удивление его все более и более возрастало.
– Ты сам велел им собраться, повелитель, и позвал также и меня, – отвечала султанша.
– Министры собрались? Что это значит? Уж не дело ли это Сади-паши? Великий визирь тоже здесь?
– Нет, но шейх-уль-ислам здесь.
Абдул-Азис побледнел, вздрогнул и едва не выронил из руки подсвечник.
– Что с тобой, повелитель? Ты беспокоишь меня, – сказала султанша Валиде, невольно опасаясь повторения ужасной ночи, уже описанной нами, когда султаном овладел припадок бешенства.
– Я не знаю ничего о совете министров. Но пойдем, – сказал Абдул-Азис с мрачным видом и, заперев свои богатства, поднялся по каменной лестнице, шедшей из подвала в его покои. Султанша последовала за ним.
Через минуту они уже были в зале, где собрались министры и шейх-уль-ислам в ожидании султана.
При входе Абдул-Азиса шейх-уль-ислам, седой Кайрула-эфенди, торжественным тоном произнес следующие слова:
– Мы пришли к вашему величеству с надеждой, что наша просьба будет исполнена и нам можно будет передать народу добрую весть…
– Кто созвал вас сюда в такой неурочный час? – прервал султан.
– Необходимость, – отвечал шейх-уль-ислам, этот высший сановник, преемник Мансура, названного Золотой Маской ангелом-губителем султана.
При этом ответе Абдул-Азис побледнел от гнева и быстрыми шагами подошел к столу, где стояли министры.
– Что это значит? – вскричал он дрожащим от ярости голосом.
– Мы пришли спросить ваше величество, – сказал шейх-уль-ислам, – согласны ли вы пожертвовать для блага страны теми сокровищами, что лежат в подвалах этого дворца?
Султанша Валиде окинула взглядом заговорщиков. Только тут поняла она их намерения и увидела истинные размеры опасности.
– Что они смеют говорить! – вскричала она высокомерным тоном, указывая султану на министров. – Я думаю, это просто заговор, повелитель, и ты не можешь дать им иного ответа, как…
– Мы спрашивали его величество, – прервал ее суровым и угрожающим тоном шейх-уль-ислам. – Мы ждем ответа: согласны ли вы, ваше величество, пожертвовать стране ваши сокровища или нет?
– Поберегите ваши глупые вопросы! – вскричал Абдул-Азис. – Мои деньги не выйдут из этого дворца. Ищите лучших средств помочь стране.
– Если так, то я считаю своей обязанностью возвестить вашему величеству, что волею народа вы лишаетесь престола.
– Часовые, сюда! Мои адъютанты! – вскричал в бешенстве Абдул-Азис. – Ни один из этих изменников не должен выйти из дворца! Их головы должны пасть! Схватить их! Заковать их в цепи!
Султанша Валиде бросилась к выходу – передать приказание султана, но Редиф-паша загородил ей дорогу.
– Откройте двери, – приказал шейх-уль-ислам. – Дворец занят войсками.
Двери отворились, и вошел отряд капиджи, верных слуг заговорщиков.
Пораженный ужасом, Абдул-Азис стоял, будучи не в состоянии выговорить ни слова.
Шейх-уль-ислам развернул бумагу, бывшую у него в руках.
– Мы просим ваше величество, – сказал он, – подписать следующий документ:
«Мы, султан Абдул-Азис, уступая желанию большинства наших подданных, отрекаемся от престола в пользу племянника нашего, султана Мегемеда-Мурада».
– Никогда! Никогда! – вскричал султан хриплым, беззвучным голосом.
– Мы очень об этом сожалеем, ваше величество, – сказал шейх-уль-ислам. – Это принуждает нас прибегнуть к силе.
– Гуссейн-паша! – вскричал султан, протягивая руки тому, кто был ему всем обязан.
Но Гуссейн стоял, мрачно скрестив руки, и не обратил внимания на слова своего повелителя. Кайрула-эфенди подал султану перо.
– Разве у меня нет более ни одного солдата? Разве все мне уже изменили? – вскричал в отчаянии Абдул-Азис. – Сади-паша! Сади-паша!
Тут только понял он, что отдалил от себя единственного верного ему человека и лишил себя последней опоры.
Теперь его положение было безвыходно. Помощи ждать было неоткуда. Перо было сунуто в руку султана, и он, покорившись своей участи, дрожащей рукой подписал свое отречение.
Затем сверженный султан, султанша и весь гарем были перевезены по реке в павильон Тофана, находившийся на берегу Босфора и назначенный местом жительства Абдул-Азиса.
На следующее утро фетва шейх-уль-ислама возвестила удивленной столице о свержении султана:
«Если повелитель правоверных не способен управлять государством, если он делает личные расходы, каких не может вынести страна, если его дальнейшее пребывание на престоле может иметь гибельные последствия, то позволено ли свергнуть его с трона? Да или нет?
Шариат говорит: “Да”.
Шейх-уль-ислам Кайрула-эфенди».
XXVII
Женщина с мертвой головой
Жители Константинополя спокойно приняли весть о дворцовом перевороте. Фетва шейх-уль-ислама произвела сильное впечатление. Повсюду в мечетях улемы читали фанатичные проповеди против нарушителей законов Корана, против государей, осмеливающихся щадить врагов ислама. Набожные мусульмане оделяли бедных единоверцев деньгами, и все надеялись, что наступили лучшие времена.
На утро следующего дня слуги доложили принцессе Рошане, что ее хочет видеть нищий дервиш, принесший ей, по его словам, важную новость. Рошана тотчас же велела впустить дервиша. То был, конечно, Лаццаро. А ей хотелось поскорее узнать подробности событий прошедшей ночи.
– Что скажешь ты теперь, принцесса? – спросил грек, когда Рошана выслала слуг и они остались одни. – Что это была за ночь!
– Знаешь ли ты все достоверно? Все подробности?
– Конечно, ваше высочество.
Грек поспешил рассказать события прошедшей ночи, нам уже известные из предыдущей главы. Он не скрыл также, что душой всего заговора был Мансур-эфенди.
– Я устроил все, чего ты хотела, принцесса, – сказал он наконец. – Твое желание исполнено. Сади-паша разлучен с прекрасной Рецией.
– Разлучен? Что же с ним случилось? Я думала, что он стоит во главе заговорщиков.
– Нисколько, ваше высочество. Сади-паша не принимал участия в заговоре. Он заключен теперь в башню Сераскириата.
– Сади заключен?
– Главное, он разлучен с прекрасной Рецией, и это почти целиком дело моих рук. Счастье кончилось. Дворец, где живет Реция, занят войсками. Ее глаза, я думаю, уже покраснели от слез, но слезы ей ничем не помогут. Голова благородного Сади-паши наверняка не останется на его плечах. Мансур-эфенди не найдет более удобного случая отомстить ему и Гассан-бею за усилия, употребленные ими к его низвержению. Черкесу-палачу будет немало работы.
– Ты говоришь, что он в башне Сераскириата?
– Да, ваше высочество, в отдельной камере башни. Жаль, что ты не в ладах с Мансуром-эфенди, а то тебе легко было бы проникнуть к пленнику.
Рошана молчала. Казалось, она обдумывала какое-то решение.
– Ее высочество султаншу Валиде сегодня утром отвезли в старый сераль, – продолжал Лаццаро, – точно так же и принца Юсуфа и великого шейха Гассана. Теперь все переменилось, и новый султан скоро решит судьбу принца. Если бы было сделано, как хотел Гуссейн-паша, то с принцем покончили бы еще ночью, но Мидхат-паша воспротивился этому и отговорил остальных министров. Я исполнил все твои поручения, не прикажешь ли еще чего-нибудь, принцесса?
Догадавшись, что Лаццаро ожидает платы, Рошана вынула несколько золотых монет и бросила ему.
– Благодарю, повелительница, ты знаешь, что нужно бедному слуге, ведь он должен дорого платить за каждый кусок хлеба, за каждый глоток воды.
Принцесса отпустила Лаццаро и, поспешно одевшись и закутав лицо покрывалом, вышла в сопровождении нескольких слуг из дворца и, сев в великолепный каик, велела везти себя к Сераскириату, находившемуся на самом берегу моря.
По всему берегу и на ступенях мечети виднелись группы турок. Одни читали воззвания шейх-уль-ислама, другие говорили о перемене на престоле и военных новостях. Но вообще повсюду царило полнейшее спокойствие. Народ, как и все народы, все-таки надеялся, что перемена поведет за собой улучшение его судьбы.
Через несколько минут великолепный каик принцессы достиг берега, где возвышалась старая башня Сераскириата.
Комнаты главной башни уже давно служили тюрьмой для важных преступников. В окружающих строениях помещалось военное министерство, военное казначейство и жили солдаты, несшие караулы в здании.
Высадившись на берег, принцесса послала вперед слугу, чтобы тот предупредил караул, кто делает Сераскириату честь своим посещением. Но только приказание министра могло открыть ворота, и принцессе пришлось, как и всем прочим, ждать разрешения.
Министра не было в Сераскириате, но Редиф-паша, узнав о посещении принцессы, поспешил выйти ей навстречу и ввести ее в Сераскириат, уверяя, что считает за особенную честь оказать услугу принцессе.
– Можешь ты отвести меня к Сади-паше? – спросила его Рошана, входя на обширный двор.
– Ваше высочество желает видеть Сади-пашу?
– Да, по одному очень важному делу.
Комендант очень хорошо знал, какие отношения существовали между принцессой и Сади-пашой.
– Я, не колеблясь ни одной минуты, готов исполнить желание вашего высочества, – поспешно отвечал он.
– Благодарю тебя за твою готовность к услугам, но я должна заметить еще, что я хочу переговорить с Сади-пашой наедине, без свидетелей.
– И это желание вашего высочества будет исполнено.
– Тогда веди меня к пленнику.
Редиф-паша тотчас же приказал отпереть двери башни и повел принцессу по ступеням старой каменной лестницы.
На втором этаже также находился караул, несмотря на то что дверь башни постоянно была заперта. Поднявшись сюда, Редиф-паша велел отпереть комнату Сади. Принцесса знаком поблагодарила услужливого коменданта и вошла.
Сади-паша стоял у окна, забранного решеткой, и смотрел на город, расстилавшийся у его ног. Стук открывшейся двери заставил его обернуться.
По роскошному платью и гордой походке неожиданной посетительницы он тотчас же узнал в ней принцессу. Рошана пришла к нему в тюрьму? Уж не была ли и она в числе заговорщиков?
– Где я тебя нахожу, Сади-паша! – сказала Рошана, подходя к заключенному.
– Арест нисколько не тяжел для меня, принцесса, – отвечал спокойно Сади-паша. – Только сознающий себя виновным может дрожать, я же не знаю за собой никакой вины и не боюсь суда.
– И все-таки ты сохранил спокойствие и гордость, всегда меня поражавшие в тебе, – продолжала принцесса. – Я пришла сюда, чтобы попытаться предложить тебе мою руку. Твоя же первая жена может быть прислужницей в твоем гареме.
– Остановись, принцесса. Этого никогда не будет.
– Не спеши с решением, Сади. Еще раз все зависит от тебя. Новое счастье, новые почести предстоят тебе, если ты будешь мужем принцессы. Я не колеблюсь сказать тебе это, так как в эту минуту решается судьба моего счастья. Если оно будет разрушено, то, клянусь тебе, та же участь ожидает и тебя. Если же ты станешь моим мужем, я освобожу тебя. Я снова возведу тебя на ступени трона султана, если ты согласишься быть моим – обещаю тебе свободу и…
– Не обещай мне ничего. Я не хочу достигнуть освобождения такой ценой, – прервал Сади. – Ты знаешь меня. Моя правота должна дать мне свободу, а не милость других, не твое заступничество.
– Может случиться, что правда восторжествует.
– О, тогда я буду искать средства заставить признать мою правоту, но никогда не соглашусь быть обязанным тебе.
– Ты отказываешься от моей помощи, Сади? Отказываешься ли ты также и от моей руки? – вскричала Рошана дрожащим голосом.
– Должен ли я оставить Рецию и принадлежать тебе? Должен ли я принадлежать вам обеим? Этого я не могу! Я проклинаю многоженство, как вину всех несчастий нашей страны. И какая судьба ожидала бы тогда Рецию?
В минуту гнева и возбуждения принцесса не обратила внимания на то, что ее лицо неожиданно открылось, хотя обыкновенно она старалась, чтобы никто, даже ее близкие слуги, не видел ее без покрывала.
Сади невольно отступил в ужасе.
– Так знай же, чью участь решаешь ты в эту минуту, – продолжала Рошана. – Последний раз протягиваю я тебе мою руку для союза и мира. От твоего ответа зависит жизнь и смерть твоего ребенка!
– Моего ребенка? Значит…
– Твое дитя в моей власти, да!
Сади вздрогнул. Эта неожиданная весть поразила его как громом. Ему предстоял ужасный выбор: или пожертвовать Рецией, или лишиться ребенка.
– Выбирай! Говори! – вскричала принцесса в лихорадочном нетерпении.
– Оставь меня! Нельзя назвать человеком того, кто может предлагать такой выбор. Кто может полюбить женщину, говорящую такие слова?! Выслушай мое последнее слово, принцесса. Я останусь всегда верен Реции.
Не говоря ни слова, принцесса снова закутала голову покрывалом и, отворив дверь, вышла.
Начальник караула встретил ее у дверей.
– Исполняй свою обязанность, – приказала принцесса повелительным тоном, указывая на дверь комнаты Сади. – Ты отвечаешь за пленника.
С этими словами она поспешно вышла из башни.
Сади долго не мог опомниться от изумления и ужаса.
«Человеческое ли существо принцесса? – невольно спрашивал он себя. – Такое же у нее сердце, как и у других женщин?»
Его дитя, сокровище Реции, находится в ее руках. Это более всего ужасало Сади. И он был пленником. Он не мог ей помешать, защитить, спасти своего ребенка. Никто, кроме него, не знал, где он находится, и не мог поспешить ему на помощь. Нечего было и думать, что принцесса отступит перед убийством.
Судьба Реции также очень его беспокоила, так как он знал, что и она тоже осталась одна и беззащитна, а между тем ей грозила опасность, потому что у нее был неумолимый и жестокий враг в лице принцессы Рошаны.
Между тем Реция все еще оставалась во дворце великого визиря, где она так недолго наслаждалась счастьем. Со страхом прислушивалась она к малейшему шуму в доме. Она еще не могла найти объяснения случившемуся. Она знала только одно, что у нее отняли ее Сади, благороднейшего человека в стране. Но что предстояло ей еще? Слуги все покинули ее, и она оставалась одна в великолепных залах дворца, казавшегося теперь печальным и пустым.
Вдруг уже поздно вечером ей послышалось, будто кто-то позвал ее по имени. Она оглянулась и увидела, что на пороге зала стоит Черная Сирра: ей удалось пробраться во дворец, несмотря на расставленные вокруг него караулы.
– Как! Это ты! – вскричала Реция, обрадованная тем, что хоть одна душа сочувствует ей и она может наконец высказать свое горе.
– Я знаю все, – сказала Сирра. – Оттого-то я и пришла сюда. Ты одна?
– Да, одна. Слуги покинули меня.
– Презренные! Но ты ничего от этого не потеряла, моя бедная милая Реция, возьми меня вместо них, я буду тебе верна. Часовые пропустили меня к тебе.
– Часовые? – спросила, бледнея, Реция.
– О, не пугайся. Они только оберегают хранящиеся здесь бумаги, имеющие очень важное государственное значение.
– Мне страшно с тех пор, как нет здесь моего Сади.
– Ты знаешь, куда его отвезли?
– Нет, я ничего еще не узнала, но я должна во что бы то ни стало узнать, где он. Я должна быть с ним.
– Это будет трудно сделать, моя бедная Реция, – отвечала Сирра. – Заговорщики, боявшиеся Сади, отвезли его ночью в тюрьму, где его теперь строго караулят.
– Ты, значит, все уже знаешь?
– Да, он в башне Сераскириата. Там, в одной из камер наверху, находится твой муж, твой Сади. Но мужайся. Знаешь, что я хочу предложить тебе, Реция?
– Я уже решилась. Я хочу идти в башню Сераскириата. Я хочу разделить горе моего Сади.
– Я думаю, это было бы напрасным трудом. Тебя ни за что не допустят к Сади. Нет, я хочу предложить тебе другое. Мы должны освободить Сади.
– Освободить! Да, Сирра, ты права. Аллах поможет нам. Мы должны освободить Сади.
– Тише! – шепнула Сирра, приложив палец к губам. – Никто не должен слышать нас. Я боюсь, что если твоему Сади не удастся скоро бежать, то в благодарность за все услуги, оказанные им стране, его осудят на вечное заключение, может быть, даже на смерть. Поэтому мы должны приступить к делу, не теряя ни минуты. Здесь нам нечего больше делать, Реция. Прежде всего надо оставить этот дом. Потом мы обдумаем наш план, и я говорю тебе, что он должен нам удастся. Ты снова соединишься с Сади.
– Идем, – шепнула Реция и, набросив на себя темное покрывало, вышла из дворца в сопровождении Сирры.
Часовые, расставленные повсюду, свободно пропустили их.
XXVIII
Смерть султана Абдул-Азиса
Для жительства свергнутого султана была назначена часть Чераганского дворца, более всех удаленного от столицы.
Часть жен Абдул-Азиса и султанша Валиде также были отвезены туда второго июня.
Дворец находился на берегу Босфора, и султан был перевезен туда на судне. Выйдя из каика, он начал расхаживать по берегу. На замечание одного из сопровождавших его офицеров, что он лучше сделал бы, если бы пошел в назначенный ему павильон, султан отвечал приказанием оставить его одного. Офицер, приспешник Гуссейна, отошел, как бы исполняя волю султана, позвал другого офицера и, подойдя опять к чрезвычайно раздраженному султану, потребовал снова, чтобы он шел в павильон.
В бешенстве султан выхватил револьвер и стал угрожать им назойливым офицерам. Тогда они решились оставить его в покое и ушли, расставив повсюду часовых.
Это не понравилось султану, и он тотчас же отправился в назначенный ему дом. Тогда офицер, командовавший караулом, приказал отнять у султана саблю и револьвер. Ненормальное состояние умственных способностей Абдул-Азиса оправдывало эту меру предосторожности. Оружие отобрали и отослали в сераль.
С пятницы до вечера субботы у султана постоянно были припадки исступления и ярости, а за ними следовали упадок сил и полнейшее уныние и отчаяние. Но в ночь с субботы на воскресенье солдаты, стоявшие на часах, все время слышали в саду дворца шум и дикие крики. Это Абдул-Азис кричал, требуя оружие и негодуя, что броненосцы спокойно стоят на якорях, вместо того чтобы стрелять в его врагов из всех своих орудии. Эта печальная сцена продолжалась долго, и офицер, командовавший караулом, послал об этом донесение министрам.
Это донесение как нельзя более благоприятствовало планам заговорщиков, давая им возможность подтвердить расстройство умственных способностей низвергнутого султана.
Немедленно же по получении донесения караульного офицера враги султана собрались на совет в развалинах Кадри. То были Мансур-эфенди, Гамид-кади и министры Гуссейн и Рашид. Мидхад и Халиль не хотели более подчиняться бывшему шейх-уль-исламу и способствовать успеху его планов.
– Я созвал вас, чтобы обсудить наши дальнейшие мероприятия, – сказал Мансур, обращаясь к собравшимся. – Вам уже известно донесение караульного офицера. Нам надо обдумать, какие меры следует принять. Я боюсь вмешательства Европы.
– Еще больше опасность, угрожающая со стороны приверженцев бывшего султана, – прибавил Гамид-кади. – Пока султан жив, мы не должны упускать этого из вида. Его приверженцы могут тайно сговориться и устроить государственный переворот.
– Хуже всего то, что, пока жив старый султан, новый должен постоянно беспокоиться за свою безопасность, – заметил Рашид-паша.
– К чему так много разговаривать о том, что вполне в наших руках! – вскричал Гуссейн. – Если, по-нашему, жизнь Абдул-Азиса опасна для нас, то она должна прекратиться.
– Я согласен с тобой, благородный паша, – сказал Мансур. – Она должна прекратиться.
– Но позвольте мне заметить, друзья мои, – вмешался Рашид, – что внезапная смерть Абдул-Азиса может возбудить подозрения не только в народе, но и в иностранных государствах. Ее сочтут насильственной.
– Этого не будет, если бывший султан сам лишит себя жизни в припадке умопомешательства, – возразил с хитрой улыбкой Мансур.
– На это у него не хватит мужества.
– Но пойми, друг мой, – сказал Гуссейн, – что вовсе не нужно, чтобы Абдул-Азис сам лишил себя жизни. Нужно только, чтобы это так казалось.
– О, теперь я понимаю слова моего мудрого друга Мансура-эфенди, – сказал с легким поклоном Рашид-паша. – Если это будет так же хорошо исполнено, как умно задумано, тогда важнейший вопрос, занимающий нас, можно считать разрешенным.
– Когда мудрый Мансур-эфенди предлагает какой-нибудь план, он обыкновенно знает уже и средства к исполнению его, – заметил Гуссейн. – Мы согласны с тобой. Расскажи же нам теперь все подробно.
– Устранение Абдул-Азиса необходимо, – отвечал Мансур. – Для него самого это будет избавлением от постоянных мучений и страха, для нас же это необходимая мера предосторожности. Но также необходимо, чтобы его смерть казалась всем самоубийством. Случай помог мне найти человека, умеющего лишать жизни так, что самое внимательное исследование не откроет следов насильственной смерти.
– Что же это, яд? – спросили все присутствовавшие почти в один голос.
– Нет, это совершенно своеобразное средство. При нем нечего опасаться даже вскрытия, тогда как почти всякий яд может быть легко открыт в трупе, – продолжал Мансур. – Этот человек – солдат-негр по имени Тимбо.
– Солдат? – спросил Гуссейн.
– Да, господин военный министр, солдат одного из вновь сформированных полков. С помощью какого-то знакомого ему доктора он берется умертвить султана, и даже доктора признают смерть его самоубийством.
– Но как же устроят они это? – спросил Гуссейн.
– Будет сделано так, словно Абдул-Азис лишил себя жизни каким-нибудь оружием, которое найдут у него же в руках, – отвечал Мансур.
– Что же, можно употребить этого солдата, – заметил Рашид, – но что мы с ним сделаем, когда он выполнит свое дело?
– Они оба получат награду и будут посланы в Аравию, – сказал Гуссейн. – Я берусь наблюдать за ними.
– Лучше всего будет, если они оба найдут смерть по дороге в Аравию, – заметил Мансур таким спокойным тоном, словно речь шла о самой ничтожной и обыденной вещи.
– Согласен, – сказал Гуссейн. – Где же солдат, о котором ты говоришь, мой мудрый Мансур-эфенди?
Мансур потянул за шнурок колокольчика. Вошел один из дервишей.
– Они оба тут? – спросил Мансур.
– Нет, мудрый баба-Мансур, – отвечал дервиш, – здесь только один из них.
– Кто же?
– Солдат-негр Тимбо.
– Пусть он войдет.
Дервиш вышел, и через несколько минут в зал совещания вошел, униженно кланяясь, изгибаясь, как угорь, Тимбо и бросился на колени перед Мансуром.
– Где же твой товарищ, шарлатан? – спросил Мансур, пока Рашид и Гуссейн внимательно рассматривали солдата. Гамид, казалось, уже знал его.
Негр вопросительно взглянул на Мансура, очевидно, не понимая его слов.
– Я говорю, где доктор, которого ты хотел взять в помощники? – повторил Мансур-эфенди.
– А! Да, доктор! Доктор не пришел. Его не надо. Тимбо может все за него сделать.
– Но мы должны же видеть и знать, кто он такой, – продолжал Мансур. – Как его зовут?
– О, он придет сюда. Когда ему прийти? – вскричал негр. – Тимбо отвечает за него. Он благоразумен и молчалив, как могила. Прикажи мне, и я сделаю все. Я буду смотреть за доктором.
– Этого довольно, – сказал нетерпеливый Гуссейн-паша, обращаясь к Мансуру и Рашиду.
– И ты обещаешь нам лишить жизни свергнутого султана в его покоях без шума, осторожно? – спросил Рашид.
Негр утвердительно кивнул головой.
– Да, без шума, – сказал он.
– И никто не догадается, что он умер насильственной смертью?
– Никто. Доктор и я, мы все отлично устроим. Ни красного следа на шее, ни малейшей раны, ни яда, ничего.
– Нужно сделать так, чтобы даже врачи подумали, что султан сам лишил себя жизни, – приказал Гуссейн-паша.
– Все будет сделано, как ты приказываешь, великий паша.
– По окончании вашего дела вы оба получите пятнадцать тысяч пиастров и должны будете тотчас же отправиться в Аравию, – продолжал Гуссейн.
– И это приказание будет исполнено, великий паша.
– Ступай теперь в свой полк. Завтра утром ты будешь назначен в караул к бывшему султану. Тогда тебе можно будет ввести к нему доктора и вам будет удобно сделать ваше дело, – продолжал Гуссейн.
Негр униженно поклонился каждому из присутствовавших и поспешно вышел.
У развалин ожидал его товарищ, называвший себя доктором. То был грек Лаццаро. Он был одет, как и все греческие и турецкие доктора, в широкий и длинный зеленый халат, на голове у него был намотан платок, висящие концы которого скрывали часть лица.
– Ну что, сделано? – спросил он Тимбо, когда тот вернулся из развалин. Негр кивнул головой.
– Сделано, – сказал он. – Завтра утром за работу. Я иду в караул в павильон и введу тогда тебя в комнаты султана.
– А что мы за это получим?
– Пятнадцать тысяч пиастров.
– Собачья плата за такую работу, – заметил грек. – Ты мог бы требовать больше. Не каждый день убивают султанов. Нас ведь двое. Я должен устроить, чтобы султан лишился сознания, иначе ничего не выйдет.
– Мы поделимся. Ты возьмешь половину– Тимбо возьмет половину.
– Идет. Я приду завтра рано утром в Чераган, и ты проведешь меня к султану.
Сообщники расстались. Негр-солдат отправился в свой полк, и еще ночью восемь человек, в числе которых был и он, получили приказание идти в караул в павильон Чераганского дворца, где жил свергнутый султан. Тимбо был поставлен у дверей комнаты, где спал Абдул-Азис.
Утомленный и разбитый страшным волнением несчастный султан к утру уснул, но ненадолго. Не прошло и двух часов, как он уже проснулся. И во сне не нашел он покоя. Ему все грезились убийцы, подосланные его врагами.
Поднявшись и совершив предписываемые религией омовения, он перешел в соседнюю комнату и потребовал зеркало и ножницы. Требуемые предметы были ему принесены, и он начал подстригать себе волосы и бороду, как он обыкновенно делал каждое утро.
В эту минуту в комнату, где он находился, вошел Тимбо и за ним Лаццаро, одетый по-прежнему турецким доктором. Султан с удивлением взглянул на вошедших незнакомых ему людей и положил около себя зеркало и ножницы.
– Доктор, – сказал с почтительным поклоном Тимбо, указывая на Лаццаро.
– Кто ты? Чего тебе от меня надо? Я тебя не знаю! – отвечал султан.
– Я пришел освидетельствовать состояние здоровья вашего величества, – сказал грек, подходя к Абдул-Азису.
Несчастный подумал, что это, верно, доктор, посланный султаншей Валиде, и машинально протянул руку, чтобы тот мог пощупать пульс. В ту же минуту Лаццаро поднес к лицу султана белый шелковый платок, пропитанный какой-то одуряющей жидкостью. Султан тотчас же лишился сознания.
Началось преступное дело.
Солдат-негр вынул из складок своего платья крепкую длинную иглу и воткнул ее в затылок султана так, что конец ее проник до мозга. Сон несчастного обратился в смерть. Только легкое вздрагивание обозначило переход в загробную жизнь. Тимбо вынул осторожно иглу и вытер выступившую каплю крови.
Бывший повелитель Турции не принадлежал более к числу живых. Оставалось только придать его смерти подобие самоубийства.
Лаццаро схватил лежавшие около убитого ножницы и проткнул ими вены на обеих руках. Кровь хлынула потоком. Тогда грек вложил ножницы в руку султана, чтобы казалось, будто он сам нанес себе раны. Затем он вышел из комнаты вместе с Тимбо так спокойно, как будто ничего не случилось.
Спустя несколько минут слуги вошли в комнату, где лежал султан, и отступили в ужасе, увидев его плавающим в крови. Тотчас же послали за докторами, но было уже поздно. Доктора могли только констатировать смерть Абдул-Азиса, по их мнению, произошедшую от слишком большой потери крови.
План Гуссейна и Мансура удался вполне. Европейские доктора, призванные в свою очередь, сказали то же самое, и только двое убийц могли рассказать истинную причину смерти несчастного султана.
Они были опасны своим знанием для тех, кто подкупил их, и поэтому их смерть была также предрешена. Но близок уже был и для врагов султана час возмездия. Земная кара уже готова была обрушиться на их преступные головы.