БРАТЬЯ

Душный, знойный день клонился к вечеру. Темные тучи низко ползли по небу, бросая на землю мрачные тени. В воздухе чувствовалось приближение грозы.

В одной из хижин, расположенных в полуверсте от замка Дельмонте, девушка редкой красоты и юноша в костюме испанского гранда с любовью склонились над кроваткой ребенка. Юноша нежно обнял девушку, привлек ее к себе и крепко поцеловал в губы. Она восторженным взглядом смотрела на его тонкое, словно выточенное, лицо и совершенно неожиданно залилась слезами.

— Ты плачешь, Энрика? Но ведь это слезы радости?

— Я плачу и от радости, и от беспокойства, Франциско!..

— От беспокойства? Что же могло встревожить тебя? Будь спокойна, моя дорогая. Мое сердце переполняется любовью и счастьем при виде тебя и ребенка! Разве ты не знаешь, что я предан тебе телом и душой и что ты всегда найдешь опору во мне? Горе тому, кто осмелится оскорбить тебя! Ты для меня все, в тебя я вложил всю мою любовь, а Франциско умеет, не щадя жизни, ценить и уважать тех, кто его любит и кого он любит!

При этих словах красивый юноша выпрямился, вызывающим огнем засверкали его черные смелые глаза.

Молодая девушка с обожанием смотрела на его гордую, красивую осанку.

Франциско был поистине красавец! Тонко очерченные свежие губы так и просились на поцелуй, а маленькие черные усы придавали его продолговатому, правильному лицу то выражение смелости и удали, которое так нравится женщинам. Высокий лоб и с небольшой горбинкой нос довершали впечатление мужественности, которое производила его высокая, стройная фигура. Он снял шляпу, между пестрыми лентами которой торчало перо коршуна, за несколько дней перед тем ловко подстреленного им. Шитую золотом накидку он сбросил с плеч, обнажив на обтянутой темным бархатом груди золотую цепочку с маленьким образком. Короткие панталоны до колен с шелковыми бантами и золотыми пряжками, узкие чулки, плотно облегающие красивые, стройные ноги молодого человека, и изящные башмаки довершали его богатый костюм.

Энрика посмотрела ему в глаза.

— Меня мучит дурное предчувствие, мой Франциско! Пока ты со мной, туман печали рассеивается, но когда я остаюсь здесь одна с моим маленьким сокровищем, мне кажется, что его могут отнять у меня, что нас могут разлучить! Прости мне эти слова — мы, женщины, часто заранее тревожимся, хотя невзгоды еще далеко впереди, а вы, мужчины, не верите в опасность, пока беда не нагрянет!

— И тогда мы отражаем удары судьбы и побеждаем! Мы не обращаем внимания на предчувствия и игру фантазии, Энрика, но умеем встречать опасность. Пусть это успокоит тебя! Оставь эти мысли — я так горячо люблю тебя, что даже твои беспричинные слезы взволновали мою душу! Твое предчувствие пройдет!

— Оно теснит мне грудь, мне тяжело, но я постараюсь отогнать его, пока мой Франциско у меня!

Энрика обняла своего друга, лицо которого невольно омрачилось, так как слова девушки встревожили и его душу. Хотя он пламенно отвечал на искреннюю любовь Энрики, однако в нем незаметно возрастало тягостное чувство. Франциско попробовал стряхнуть его, забыть, но, когда наконец с наступлением ночи он простился со своей возлюбленной, поцеловал прелестного спящего ребенка и вышел из хижины, тоска снова овладела им.

Энрика проводила его. Он вспрыгнул на своего громко заржавшего андалузского жеребца и, придерживая серебряные поводья, простился с милой в последний раз.

Тоскливо сжалось ее сердце. Было душно и мрачно, в воздухе веяло грозой.

Франциско поскакал обратно в замок своего отца, часто оглядываясь и кивая головой. Энрика смотрела ему вслед, пока он не скрылся из глаз…

От замка Дельмонте, которого Франциско в скором времени благополучно достиг, далеко тянулась пустынная равнина, упирающаяся в подножие снежных вершин Сьерра-Морены, с юга окаймляющих плоскогорье, на котором лежит блестящий перл, Мадрид. Вся местность была покрыта лишь высокой степной травой, между тем как в нескольких милях от нее простирались поля, засеянные бурно растущими хлебными злаками, леса, фруктовые сады, виноградники.

Плодородные долины находились по другую сторону замка Дельмонте, а со стороны горного хребта глазу открывались бесплодные, голые степи.

Сильный ветер, какой обыкновенно предшествует грозе, свирепствовал в степи над выжженной дневным зноем высокой травой и с треском, подобным треску грома, разбивался вдали о скалы, темные силуэты и белые верхушки которых издали виднелись в те короткие мгновения, когда луна показывалась между быстро летящими тучами.

Весь день был мучительно жарок, теперь, наконец, давно ожидаемая гроза разразилась над истомленной южной местностью.

Опершись на один из низеньких шалашей, которые там и сям на скорую руку устраивают пастухи для защиты от палящих лучей солнца, стоял в эту бурную ночь недвижимо довольно молодой рыжебородый человек, закутанный в длинный темный плащ. Низко нахлобучив шляпу на лоб, сгорбленный, он пристально во что-то всматривался блестящими глазами. Тень от шляпы падала на его продолговатое лицо, скрывая бледные, искаженные страстями черты. Глаза его широко раскрыты, худая рука напряженно прижата к груди. С дрожащих уст срываются ругательства.

— Чтоб его черт побрал! Негодяя этого все еще не видно! А он хотел ждать меня тут, у шалаша, как только начнет смеркаться. Нет, видно, я вправду меньше значу, чем мой брат Франциско!

Большие дождевые капли с шумом падали из тяжелых черных туч. В отдалении послышались первые глухие удары грома вслед за ярко вспыхнувшей на небе молнией. Одиноко стоящий человек с проворностью кошки присел на корточки, спрятавшись под низенькой соломенной крышей, заскрежетал зубами.

— Ну уж если бы я не хотел погубить его и ее, никому не удалось бы удержать меня здесь… однако что это? Слух меня, кажется, редко обманывает.

Он приложил ухо к земле и ясно различил топот приближающейся лошади. Это он, наверное. Никто другой не отважился бы отправиться в степь в такую проклятую ночь, когда все черти точно с цепи сорвались!.. Но все же нужно быть настороже. Он под плащом вынул из ножен саблю, сверкнувшую, точно молния, но в ту же минуту опустил ее, орлиным взором разглядев всадника.

— Баррадас, это ты? — воскликнул он, выступая из тени шалаша и выпрямляясь.

— Точно так, дон Жозэ! Хорошо, что вы тут, а то мне как-то жутко.

— Что с тобой? Ты бледен, расстроен, да и поздно приехал…

— Смотрите, как моя вороная запыхалась! Я гнал ее так, что глыбы земли летели из-под копыт.

— Ты в полдень выехал из замка моего отца, а Бедойа всего в двух часах езды!

— Это правда, дон Жозэ, — отвечал Баррадас, соскакивая с лошади и накидывая на нее свой плащ, скрывавший богатую ливрею. — Однако вы промокнете не хуже меня, пойдемте лучше в шалаш!

Дождь действительно становился все сильнее и сильнее, гром и молния чередовались, огненные вспышки то и дело прорезывали небо, громовые удары тысячью глухих отголосков отдавались в далеких скалах. Жозэ и Баррадас вползли в низенький шалаш, последний предварительно обмотал вокруг шеста поводок вороной.

— Я еще в полдень уехал из Дельмонте, к вечеру был в Бедойе и исполнил там поручения вашего отца, его сиятельства дона Мигуэля. Потом пустился в обратный путь, так как вы мне приказали с наступлением ночи быть здесь, в шалаше. Но когда я проезжал лесом, что начинается у самой Бедойи и находится в часе езды отсюда, мне попалась толпа плачущих и воющих цыган…

— Ну так что ж такого? Разве ты никогда не видел, как ревут цыгане?

— Постойте, дон Жозэ, выслушайте меня, и вы сами поймете, что им было отчего испугаться! Ведь вампир-то опять показался!

— Ах, отстань, пожалуйста! Ты уже второй год распускаешь эти басни! — сказал дон Жозэ с видимым неудовольствием.

— Это мерзкое чудовище, которое, если верить слухам, облеклось плотью и кровью человека, прошлой ночью подманило к себе самую красивую девочку табора, десятилетнего ребенка, улучив минуту, когда она, играя, отошла подальше от матери, и — страшно выговорить — выпило ее горячую кровь! Бледный, холодный труп нашли только сегодня.

— Молчи! — повелительно закричал дон Жозэ на перепуганного слугу. Молчи о таких вещах! Что нам за дело до цыганского сброда!

— Я вам рассказываю об этом только потому, что хочу объяснить причину своей задержки в пути. Ведь нельзя же мне было не выслушать их, нельзя же было не посмотреть на мертвого ребенка! Укус на детской нежной груди как раз у сердца… Это-то и задержало меня и навело такой страх!

— Что за страх! Таким скелетом, как ты, без крови и мяса, вряд ли какой вампир захочет полакомиться!

— Слава Богу, вы правы, дон Жозэ! Ребенок действительно был полненький, хорошенький, как и в прошлом году. А все-таки у меня мороз пробежал по коже от боязни и ужаса, и я прискакал сюда что только сил хватило у вороной, к тому же все кругом так темно и неприветливо!

— Нам нечего терять время! Ты знаешь, что брат мой, дон Франциско, неравнодушен к служанке Энрике, знаешь также, что я… не люблю своего брата.

— Да зато Энрику любите — знаю!

— Тем лучше! Ты обещал сообщить мне с глазу на глаз важные новости.

— Точно так, дон Жозэ, с глазу на глаз, если мне жизнь дорога! Ведь дон Франциско такого же крутого нрава, как его сиятельство, ваш отец.

— Это касается Энрики — в противном случае я ни за что не променял бы своей постели на шалаш и не ждал бы тебя в эту адскую ночь!

— Это любовь, дон Жозэ, знаю очень хорошо, ведь влюбленным, говорят, все нипочем. Только вы не тревожьтесь понапрасну! Дон Франциско перебежал вам дорогу, так что вы должны отказаться от всяких притязаний на Энрику.

— Что ты знаешь нового, говори скорее! Ты видишь, я жду не дождусь!

— Ну, так… Энрика ночей не спит, все поет у маленькой кроватки, в которой…

— С ума ты сошел, что ты говоришь?

— В которой лежит нежный голубоглазый ребенок и улыбается ей!

Дон Жозэ сбросил шляпу с головы, его рыжеватые волосы беспорядочно разметались по лбу… руки дрожали… глаза сверкали неестественным огнем, бледные щеки и губы исказились ужасающей гримасой, и страшный смех заглушил очередной раскат грома.

— Баррадас, Баррадас! Неужели ты говоришь правду?

— Вы бы перестали думать об этой девушке, дон Жозэ!

— Сумасшедший ты! Да я же люблю ее… Понимаешь, что значат для меня твои слова? Я люблю эту женщину так же горячо, как ненавижу брата! Этот негодяй с младенчества стал мне поперек дороги. Он с рождения был любимцем дона Мигуэля Серрано из-за того только, что хитрая цыганка, чтобы выманить побольше денег, напророчила ему носить корону. А теперь он и Энрикой сумел завладеть, отнял ее у меня!

Баррадас, не подозревавший, что новость, которую он так услужливо поспешил рассказать младшему сыну своего господина, произведет на него столь глубокое впечатление, тщетно мечтал как можно скорее добраться до Дельмонте. В ту ночь он чувствовал себя чрезвычайно неприятно.

— Но ты лжешь, презренный! То, что ты говоришь, неправда! Если тебе жизнь не надоела, представь мне доказательство своих слов!

— Завтра вечером я провожу вас к хижине Энрики.

— Нет, теперь же.

— Помилуйте, дон Жозэ!

— Деревня — недалеко от замка, и я должен сию же минуту удостовериться.

Страстный, порывистый, сын дона Мигуэля Серрано опять надел шляпу на свои жесткие, взъерошенные бурей волосы, утер со лба пот, выступивший от волнения, и сделал нетерпеливый жест:

— Вперед! Веди меня к Энрике.

— Она, верно, спит, дон Жозэ!

— Подлый трус! Чего ты боишься? Грозы или девушки? Я тебе приказываю пошевеливаться. На твою беду я не знаю, где живет Энрика!

Баррадас счел за благо покориться, зная, как легко дон Жозэ приходил в ярость. Его с юных лет знали как скрытного, но полного диких страстей ребенка, имевшего свои особые тайные намерения, а когда он сделался постарше, его лицо иногда так ужасно искривлялось злобой, что каждый предпочитал пореже встречаться с ним. Отталкивающая наружность и скверный характер стали причиной того, что даже мать, донна Эльвира, умершая несколько лет тому назад, относилась к Жозэ много хуже, чем к красивому доброжелательному Франциско.

Отец, дон Мигуэль Серрано, часто отодвигал младшего сына на второй план и советовал Жозэ по крайней мере хоть манерой поведения стараться походить на брата, если уж природа обделила его красотой. Жозэ еще ребенком обнаруживал необыкновенную жадность, враждебность, склонность к злым шуткам, что в высшей степени поражало и огорчало его отца, так как и он, и его жена были людьми добропорядочными и благочестивыми. Он часто в раздумье покачивал головой, начинавшей уже седеть, и с душевной тревогой размышлял о будущности Жозэ. Зато на старшего своего сына Эльвира и Мигуэль не могли нарадоваться. Он был строен как кедр, способен к учебе и прилежен в овладении воинским искусством. Взгляд его был ясен, открыт, сердце отличалось мягкостью и добродушием — таким привыкли они видеть его. Когда он гарцевал на лошади, то весело перекликался с отцом, охотно принимавшим участие в его забавах; когда он брал у старого Доминго уроки фехтования, то не уставал восхищаться рыцарской доблестью и уверял, что непременно, при каких бы то ни было обстоятельствах, будет офицером; когда он фехтовал с братом, то всегда ласково указывал ему на его ошибки, тогда как тот, коварный и затаенный, всегда пользовался слабыми сторонами Франциско и с жестоким хладнокровием старался наносить ловкие, сильные удары, впрочем не оставившие заметных следов на теле старшего брата, кроме синих пятен от уколов рапирой. Никому не покажется удивительным, что старый Доминго, наблюдая за братьями, тоже скоро почувствовал антипатию к дону Жозэ, хотя и не смел показать виду; ведь и он, так же как и любимый им Франциско, все же был сыном его господина и повелителя.

После смерти донны Эльвиры владелец замка Дельмонте сделался молчаливее; он истинно, глубоко был привязан к своей прекрасной супруге, и тоска по ней не покидала его. По целым дням запирался он один в своих покоях, так что его взрослые уже сыновья были предоставлены самим себе.

Франциско достиг двадцатитрехлетнего возраста; хотя он обладал в высшей степени добрым и снисходительным сердцем, однако нрав его брата, становившийся день ото дня суровее, довел, наконец, до того, что они совершенно разошлись. К тому же замок Дельмонте был так велик, а чудный парк с павильонами, фехтовальными залами и жасминными беседками так обширен, что братья могли, живя вместе, при желании совсем редко видеться.

Расходясь решительно во всем, имея на все противоположные взгляды, они согласились только в одном, что послужило, однако, лишь поводом к их открытой вражде. Оба полюбили красавицу Энрику.

Энрика, будучи еще пятнадцатилетней девочкой, была взята в услужение к донне Эльвире и тихой прелестью всего своего существа, искренней добротой сердца так сумела привязать к себе свою госпожу, что та в последнее время сделала ее компаньонкой, а после смерти донны Эльвиры дон Мигуэль, из благоговейных чувств к своей супруге, отдал под присмотр Энрики все комнаты покойницы, подарил ей одну из хижин поблизости от замка и сохранил за ней то же жалованье, которое она получала при его жене. Это было три года тому назад. С тех пор Энрика развилась и созрела так пышно, что все удивлялись ее красоте. Нежный стан девушки был так красив и изящен, что живописец с трепетным нетерпением перенес бы строгую гармонию прелестных девичьих форм на полотно. Свежие краски ее лица, сиявшего сердечной добротой, казались еще ослепительнее в обрамлении черных волос.

В мягких очертаниях алых губ и задумчивом, чарующем взгляде сквозили кротость и меланхолия. Солнце начинало сиять ослепительнее, говорил ей Франциско, когда она поднимала к небу бархатные глаза, окаймленные темными длинными ресницами, — целый мир красоты открывался во взоре, полном невинности и простодушия. Грацией дышало каждое ее движение, так что, не зная истинного положения Энрики, можно было принять ее за донну высшего круга, хотя скромная одежда красноречиво свидетельствовала о том, что она из простого сословия. Об этой-то Энрике и рассказывал слуга Баррадас дону Жозэ, к ней-то и велел везти себя бледный сластолюбец.

Баррадас повиновался со страхом и неохотой, потому что видел, как дрожал дон Жозэ от волнения.

— Приведи мою лошадь, она привязана за шалашом! — нетерпеливо приказал Жозэ.

Баррадас привел.

В то время как дон Жозэ с легкостью пантеры прыгнул на коня, слуга надел вымокший плащ в надежде хоть как-то защититься от непогоды, как будто вовсе не существовавшей в ту минуту для его господина, и тщетно попытался взобраться на мокрую и скользкую спину своей вороной, ржавшей от тоски по конюшне.

— Ты, небось, уже совсем спишь, каналья! Смотри, берегись, чтоб я не разбудил тебя! — злобно крикнул Жозэ.

Ноги Баррадаса вдруг сделались сноровистее, и в одну минуту он так ловко уселся на лошадь, словно дело происходило ясным утром, а не мрачной, неприветливой ночью.

Ветер по-прежнему завывал в степи, и между скалами еще так страшно гремели раскаты, как будто гроза опять набирала силу. Дождевые капли тяжело ударялись о совсем уже мокрые шляпы обоих несшихся всадников… Баррадас с трудом поспевал за доном Жозэ, который, низко пригнувшись к голове лошади, во весь дух мчался по равнине, точно искусный пикадор по арене. Скоро показался старый, расположенный на возвышенности замок Дельмонте, будто темный колосс, но всадники пронеслись мимо. После получасовой езды они увидели избушки работников и пастухов. Дон Жозэ придержал вспотевшую лошадь. Баррадас привязал животных к кустам, неподалеку от дороги.

— Идите за мной, дон Жозэ, — прошептал он. — Правда, все спят, а вы ведь знаете, какой легкий сон у испанцев!

— Так что ж за беда хотя бы и проснулись? Впрочем, пойдем тихонько, я хотел бы подсмотреть, что делается у Энрики. Если ты сказал неправду, поверил глупым россказням, то дорого заплатишь за этот час тревоги, которую мне доставил! Если же ты прав, то сам вскоре убедишься, как щедро дон Жозэ умеет награждать верных слуг!

Баррадас осторожно шел впереди своего тихо крадущегося господина по дороге, которая вела к хижинам. Сердце его билось, но еще сильнее, порывистее, необузданнее билось сердце дона Жозэ, следовавшего за ним, — ожидание было написано на его лице, которому рыжая борода придавала еще более неприятное выражение. Впрочем, им и не нужно было подкрадываться, так как почти непрерывные раскаты возвращающейся грозы совершенно заглушали их шаги. Вдруг Баррадас остановился с довольным лицом и кивнул своему господину с тем торжествующим видом, который всегда принимают боязливые, привыкшие пресмыкаться существа, подобные ему, когда им удается, обличив других, отклонить от себя угрозу наказания. Баррадас, вытянув руку, указал на низенькую хижину, окна которой еще были освещены; он уже увидел голову девушки, которую они искали, но Жозэ, меньше его ростом, должен был подойти поближе, чтобы заглянуть внутрь домика. Легкий крик сорвался с уст Жозэ, точно его испугало сверхъестественное зрелище: в хижине, на удивление пленительная, сидела Энрика и улыбалась лежащему перед ней на подушках ребенку; дивные девичьи плечи обнажены, на лице, в то время как за ней незаметно подсматривали, застыли неописуемое блаженство и восторг; оно светилось радостью, надеждой и такой возвышенной, такой святой любовью, что даже сердце караулившего у окна черствого существа на минуту затрепетало. По телу Жозэ пробежала дрожь наслаждения; он пристально смотрел на прекрасную, ослепительную шею женщины, возбудившей в нем желание. Но она принадлежит другому — отцу горячо любимого ею ребенка! Глаза Жозэ злобно засверкали, а лицо искривилось такой страшной гримасой, что даже Баррадас, испуганный, отпрянул. А Жозэ не мог наглядеться на проклятое зрелище, как он выразился шепотом, и наконец, с застывшей на губах ледяной иронической улыбкой, способной заставить каждого задрожать от ужаса, вплотную приблизился к отворенному окну.

Энрика его заметила. Раздирающий крик вырвался из ее груди при виде страшного, знакомого лица, и она закрыла глаза руками. Услышав демонический смех, от которого содрогнулось ее сердце, она бросилась к своему сокровищу, будто желая защитить его от человека, появившегося у окна. Дон Жозэ почувствовал себя оскорбленным.

— Ему предсказано носить корону. Энрика тоже принадлежит ему! Я заставлю страдать их обоих, — пробормотал он, направляясь к лошадям, и тревожные раскаты грома были созвучны его угрожающим словам.

 

ЧЕРНЫЙ ПАВИЛЬОН

Замок Дельмонте лежал на возвышении, окруженный парком, полным душистых миндальных деревьев и кустов роз, гранатовых деревьев с темно-красными цветами и роскошных жасминных беседок, а вокруг замка шла, огораживая его, низенькая каменная стена, поросшая мхом, в которой были проделаны только два входа. Один из входов широкий, предназначенный для гостей, приезжавших в экипажах, находился вблизи террасы замка, другой был поменьше, для рабочих и слуг, и располагался поодаль, в глухой стороне парка.

Старый замок с венецианскими окнами и высокими резными дверьми производил величественное впечатление. Две башни, между зубцов которых некогда, быть может, грозно торчали жерла пушек, возвышались по углам его, теперь служа лишь прибежищем для хищных птиц и больших летучих мышей. Нижние их части, с узенькими окнами, были отданы прислуге замка, тогда как большая зала в главном корпусе, куда входили с широкой террасы, уставленной тропическими растениями и толстолистными алоэ, служила для приема гостей. В комнатах же, прилегавших к ней сверху и по бокам, между пилястрами, были устроены покои дона Мигуэля Серрано и его двух сыновей.

Серый, полинялый цвет, свидетельствовавший о древности замка Дельмонте, придавал ему почтенный вид. А мраморные ступени террасы, статуи знаменитых скульпторов, прятавшиеся в листве кустов и деревьев, и обширные плодородные нивы служили красноречивыми доказательствами богатства и благоденствия владельцев замка.

Слуги только что смахнули последнюю пылинку в большой высокой приемной зале, пол которой выложен мозаикой, а по стенам развешаны доспехи, украшенные золотом; эта зала с цветными окнами, похожими на церковные, с рыцарским убранством дышит благоговейным спокойствием и достойна принять испанских грандов. Не раз уже ее своды оглашались громким негодованием против престола, беззакония и инквизиции, не раз сжималась в кулак от гнева рыцарская рука. Вот и сегодня эта зала, вся залитая светом, должна принять знатных гостей дона Мигуэля Серрано, который в преддверии торжества решил пристально ее осмотреть. Почтенная голова его покрыта черной шляпой с богатой бриллиантовой пряжкой. С плеч ниспадает шитый золотом полуплащ, а на груди блестят многочисленные ордена. Он высок ростом, с серьезным лицом, обрамленным седой бородой. Вся его фигура выражает гордость и достоинство.

В то время как сквозь открытые высокие двери слышится шум подъезжающих экипажей, к дону Мигуэлю подходит его сестра, приехавшая еще накануне, чтоб в качестве хозяйки дома принять грандов и их супруг. Франциско также приближается к отцу из глубины комнаты. Лишь дон Жозэ остается в отдалении.

Входят гранды с доннами; по зале проносится шорох их тяжелых шелковых платьев, прикрытых сверху легкими, развевающимися мантильями. На груди и в волосах сверкают дорогие каменья. Гости, хозяин и его домочадцы раскланиваются, мужчины прижимают правую руку к груди во время поклона, дамы долго и низко приседают. Потом гости группируются по степени знакомства и приветствуют друг друга любезными словами и пожатием рук. Дамы идут к мягким стульям с высокими прямыми спинками, мужчины становятся возле колонн.

Расторопные слуги спешат поднести дамам на красиво раскрашенных хрустальных тарелках фрукты и лакомства из разных стран, мужчин же они обносят хересом в сверкающих бокалах. Дон Мигуэль ведет со своими старыми товарищами по военной службе, с генералами Леоном и Борзо, оживленную беседу. Дон Франциско, на котором с удовольствием останавливаются взоры не одной донны, заинтересованный, подходит поближе к ним.

— Позвольте мне сказать откровенно, господа, что наступили благие перемены! — говорил в эту минуту старый дон Серрано. — Подумайте, какого блага дождались мы от королей?! Посмотрим, не пойдут ли дела лучше при королеве! Вспомните Филиппа II, приведшего Испанию на самый край погибели, вспомните Фердинанда, этого короля со зверски жестоким сердцем! Проклятое воспоминание!

— Фердинанду поистине пристало быть между манопами на Растро или на улице Толедо, — сказал Борзо. — Горе стране, дон Серрано, где приходится по убеждению соглашаться с такими вещами! Вспомните Риего, который спас королю жизнь, бросившись между ним и угрожавшим ему штыком. Фердинанд отблагодарил его тем, что несколько месяцев спустя велел казнить самой варварской казнью, от которой волосы становятся дыбом. Меня одолевает ужас, когда я вспоминаю об этом!

— Потому я и говорю: воздадим хвалу Пресвятой Деве, что Испания наконец избавлена от короля Фердинанда! — с достоинством произнес дон Мигуэль. — Чего нам можно было ожидать от Карлоса, его брата? Не имели ли мы права думать, что он стал бы продолжателем политики Фердинанда и окончательно предал бы наше прекрасное отечество проклятию? Нет, нет, господа, пусть дон Карлос со своими шайками восстанет против правительницы Марии Кристины, назначенной его братом, пусть даже в этой борьбе и прольется благороднейшая кровь. Зато Мария Кристина, управляя страной при помощи великого полководца Эспартеро, от имени Изабеллы, своей дочери, останется верна словам, сказанным ей народу с балкона мадридского дворца, когда она, после смерти Фердинанда, взяла правление в свои руки, а именно, что «свобода духа и человеческое достоинство снова оживут в Испании!»

— Прекрасные слова, дон Серрано! И свобода духа, и человеческое достоинство — все это давно у нас умерло! Выпьем, господа, — сказал генерал Леон, — за их возвращение и полное восстановление, но однако…

— Ну, говорите, что же вы замолчали?

— Я служу правительнице точно так же, как мой товарищ Борзо, и мы с ним прольем кровь до последней капли за нее! Но Эспартеро, герцог Луханский, соправитель ее — не оправдает возложенных на него надежд!

Дон Мигуэль и Франциско услышали это с удивлением, в их мнении генерал-капитан войска королевы стоял очень высоко.

— Он великий полководец, но вовсе не правитель! — продолжал Леон. — Он гонится за мишурой, за внешним блеском, воюет беспрестанно и воображает, что больше ни о чем не нужно заботиться, что все сделается само собой! Поверьте мне, замок инквизиции, это проклятие Испании, в скором времени опять наполнится народом, духовенство снова захватит власть.

— Мария Кристина не действует заодно с иезуитами!..

— Да духовенство-то будет заодно с ней, хотя его опора и не особенно полезна для нее! — воскликнул с раздражительностью генерал Леон.

— Вы разгорячены, мой друг! — прервал его благоразумный Серрано. — И к тому же Мария Кристина не королева, она лишь регентша, пока молодая Изабелла не достигнет совершеннолетия.

— Королеве всего тринадцать лет, мало ли что может случиться!

— Вы мой друг, дон Леон, и Эспартеро тоже мой друг… вы понимаете, что я этим хочу сказать! До сих пор жаловаться не на что! В последние годы, с тех пор как правит Мария Кристина, мы глотнули воздух свободы и стали свидетелями благих нововведений. Будьте благодарны за это, дон Леон, берите пример с меня, — сказал старый дон Серрано и подал руку генералу, охотно пожелавшему бы еще большей свободы и много других благ.

Из глубины залы то слышался тихий звук арфы, напоминающий любовный шепот, то, заглушая говор грандов, раздавалось дивное, мелодичное бренчание мандолин. Кружились грациозно танцующие пары.

Франциско разговаривал с молодым офицером гвардии доном Олоцагой о битвах, в которых тот участвовал против шаек дона Карлоса, «короля лесов», как его прозвали, о Кабрере, страшном полководце карлистов, и о блестящей военной жизни. Глаза Франциско разгорелись от удовольствия. Гранды чокнулись бокалами за человеческое достоинство и за свободу духа; дон Олоцага и Франциско пили за здоровье молодой королевы, собственноручно надевшей первому на придворном празднике тот орден, который она носила, пили за счастье и за все высокое и прекрасное.

Между тем дон Жозэ стоял один, вдали от общества, безучастный к звукам музыки, мрачной душе которого все высокое и прекрасное было чуждо. Блестящими глазами следил Жозэ за происходящим. Оставаясь незамеченным в зале, увешанной блестящими доспехами, он думал о мести и погибели влюбленных.

Дон Жозэ после обеда заметил прекрасную Энрику в замке, но ловко сумел избежать встречи с ней. Теперь Жозэ, опираясь на колонну, не сводил глаз со своего брата Франциско, который внимательно вслушивался в музыку. Когда тот, наконец, ничего не подозревая, вышел из залы на террасу, иллюминированную разноцветными лампами, а потом исчез в тени цветущих гранатовых и миндальных деревьев, луч торжествующей радости озарил его лицо.

Франциско, сгорая от любви, спешил к Энрике, которую он должен был встретить в этот час в аллее парка. Он хотел еще раз поговорить с ней, прежде чем она вернется из замка в свою хижину, хотел видеть ее, свою прекрасную, верную Энрику, лучшую из женщин!

Под тенью цветущих, душистых деревьев встретились они.

Сердце Энрики билось так тревожно и вместе с тем так радостно каждый раз, когда она видела его, слышала его шепот и заверения горячей любви к ней. Она упивалась каждым его словом и стремилась к возлюбленному всей душой. Ведь она знает, что он говорит правду, она верит ему, как Евангелию, она не боится за будущность, так как знает, что Франциско останется ей вечно верен и когда-нибудь сделает ее своей женой!

Он проводил ее почти до ворот парка. Теперь ему следует возвратиться в залу, а ей в свою хижину. Еще один поцелуй запечатлел он на ее устах.

— Прощай.

— До свиданья! — раздается в парке. Франциско, услышав чьи-то шаги, спешит к террасе

по аллеям парка, а оттуда в блестящую залу, полную звуков музыки.

Энрика хочет выйти из-под тени кустов и деревьев и поскорее достигнуть ворот; вдруг она слышит шаги возле себя, в кустах… но, впрочем, кому же тут быть так поздно ночью? Она, верно, ошиблась.

— Должно быть, ветка упала! — говорит девушка тихонько сама себе и хочет идти дальше.

Тут какой-то мужчина преграждает ей дорогу. Энрика в испуге отшатывается… ледяной холод пронимает ее — это Жозэ!

Она хочет кричать, позвать Франциско, но ей как будто стянули горло, из кустов же выходит и подходит ближе еще чья-то фигура — отец Франциско.

Дон Жозэ с торжествующим видом стоит перед ней — план его удался как нельзя лучше, даже лучше, чем он смел надеяться.

— Посмотри, батюшка, — говорит он тихо, и его слова глубоко западают в сердце Энрики, — вот любовница моего лицемерного брата, всегда превосходно умевшего вытеснить меня из твоего сердца. Мы подкараулили их, чтоб ты не думал, что я лгу! Смотри сюда, это Энрика, с виду такая невинная служанка.

Дон Мигуэль Серрано был горько поражен этим неожиданным открытием, но самое тяжелое испытание еще предстояло ему впереди от хитрого, расчетливого Жозэ. Негодяй этот, зная самые сокровенные струны сердца своего отца, подготовил ему удар, на действие которого возлагал исполнение всех своих желаний.

— Но чтоб ты все знал о своем любимце и мог принять меры сообразно с тем, — сказал он таким голосом, который заставил вздрогнуть Энрику, напряженно слушавшую, — я, к сожалению, должен сделать тебе еще одно очень странное, совершенно неожиданное признание. Прошу тебя только при этом, батюшка, не забудь, что бессовестный виновник этого не я, а сын твой Франциско!

Жозэ сухо, холодно проговорил последние слова, наслаждаясь видом смотревшей на него со смертельным ужасом девушки.

— Посмотри, что несет тебе Баррадас! — продолжал он, не сводя глаз с Энрики.

Жозэ сделал знак слуге, и тот приблизился. Баррадас держал какой-то завернутый предмет.

У старого дона Мигуэля отнялся язык, он напряженно ждал дальнейших событий.

Тут Энрика взглянула на слугу, на его завернутую ношу и вздрогнула. Страшная мысль, ужасающее подозрение мелькнули у нее в голове… Но возможно ли это? Таким злодеем, таким зверем не мог быть даже Жозэ, а тем более его проклятый Баррадас!

Однако что же могло находиться под покрывалом? Неужели это все-таки ее ребенок, которого похитили из хижины?.. Слабая женщина вдруг почувствовала в себе сверхчеловеческую силу и гордо выпрямилась, она должна действовать, найти выход из ужасного положения.

Твердыми шагами поспешила она навстречу слуге, стремительным движением откинула покрывало — и ужасающий крик, до мозга костей потрясший дона Мигуэля, сорвался с уст ее, а прекрасное лицо побледнело от испуга и скорби.

— Дитя мое… дитя мое! — воскликнула она дрожащим голосом и с силой вырвала свое сокровище у грабителя, подкупленного Жозэ. — Делайте со мной что хотите, убейте меня… измучьте меня… только пожалейте моего ребенка!

Дон Жозэ с торжествующей улыбкой указал на Энрику и дал знак слуге уйти. Его утешала, радовала та мука, которую бедная девушка претерпевала в эту ужасную минуту. И ниоткуда не могла она ждать помощи! Если бы Франциско имел хоть слабое подозрение об искусной мошеннической проделке Жозэ, он в то же мгновение поспешил бы к любимой и поставил на место наглеца, забыв, может быть, что тот — его брат.

— Любовница держит в руках ребенка твоего первенца, — с ледяной холодностью обратился Жозэ к отцу, который в испуге отшатнулся. — Теперь суди сам.

Отчаянный крик Энрики и ее дышавшие горячей любовью слова: «Дитя мое!» — растрогали старого дона Мигуэля и вдохнули в него нежное чувство сострадания. Сердце его содрогнулось при виде мучительного страха бедной женщины. Он остановился в нерешительности.

Но на один только миг сострадание взяло верх в душе над негодованием. Дон Мигуэль вспомнил, что всему виной его первенец, его гордость на старости лет, его Франциско, на которого он возлагал все свои надежды. Лицо его напряглось от гнева, и Жозэ с удовольствием заметил, каким неприятным, зловещим огнем блистали взоры его отца.

— Он мне за это поплатится, — сказал дон Мигуэль дрожащим голосом, выдававшим его волнение. — Развратный повеса! Что же до тебя, сирена, то ты будь проклята, потому что маской невинности прикрыла змеиное умение обольщать, потому что обманула нас всех с рассчитанным коварством! Ты отняла у отца все, что ему дорого, ты отняла у него его счастье, оттого что думала благодаря ловкому обольщению сделаться донной Дельмонте! Да будет проклята твоя надежда, которую я разрушу во что бы то ни стало, хоть бы это стоило мне жизни! Да будет проклят плод вашей незаконной любви, да будет проклято всякое нежное чувство к тебе и к нему, которое вкрадется в мое сердце! Я буду непреклонен, неумолим и железной рукой разлучу вас навеки!

Энрика с возрастающей тревогой слушала безжалостные слова дона Мигуэля. Она чувствовала, как переставало биться сердце, мысли ее путались; в порыве отчаяния девушка бросилась на колени и закричала:

— Проклинайте меня, но не ребенка! Ничего во мне не было, кроме любви, никакой надежды, никакого желания, кроме желания быть любимой!

— Прочь с глаз моих, развратница! — воскликнул дон Серрано вне себя от гнева.

Тут Энрика упала без чувств, прижимая к груди свое единственное сокровище, — это было уже слишком для слабой, женской души. Дон Жозэ стоял с победоносной физиономией, улыбка его была ужасна.

— Девку и ее ребенка, которого, как видишь, она желает оставить при себе, чтоб не потерять своих законных прав, мы запрем в черный павильон, а то она найдет случай настроить моего слабого и легковерного брата против отца. Подобных змей никогда не мешает запирать покрепче, чтоб они не наделали еще бед! — сказал он и, когда дон Мигуэль одобрительно кивнул головой, позвал Баррадаса, этого неоценимого слугу, полезного во всех случаях, когда надо было что-нибудь похитить, выпытать, разузнать.

— Отнести Энрику и этого ребенка в черный павильон, — приказал он, — ты своей жизнью должен отвечать за них! Поэтому старайся, чтоб окна и двери были как можно лучше заперты. А теперь, батюшка, позволь мне провести тебя в твои покои, я вижу, тебя расстроила весть, которую я счел своей обязанностью сообщить тебе.

— Я хочу побыть один! — отстраняя его, отвечал дон Мигуэль, глубоко потрясенный.

Пока Баррадас готовился исполнить приказание своего господина, дон Жозэ, уходя вслед за отцом, еще раз взглянул на несчастную с таким выражением лица, которое лучше всяких слов говорило: «Ну теперь ты в моих руках, суровая красавица, — и ты, и ребенок твой!»

Но когда слуга вознамерился с жадностью обхватить доверенную ему Энрику, чтобы стащить ее в черный павильон, когда его отвратительное дыхание коснулось щек так долго лежавшей без чувств женщины и ее ребенка и Энрика почувствовала тяжесть его рук на себе, она вскочила. Сила, которую отчаяние способно дать женщине-матери, всколыхнулась в ней. Она должна спасти себя и своего ребенка, чтобы их не бросили в тюрьму, не подвергли лишениям или чему-нибудь еще более худшему.

Энрика уперлась, она Отбивалась от рук подлого слуги, снова обхвативших ее; но ведь ей надо было держать своего ребенка, а потому она могла располагать лишь половиной своей силы. Они стали бороться… Она защищалась долго, пока наконец не ослабела, не изнемогла. Все ближе и ближе тащил и толкал ее Баррадас к страшному павильону.

В большом парке Дельмонте, наполненном благоуханиями роскошной южной растительности, одна его часть была совершенно запущенной, одичавшей. Сырая болотистая почва, на которую никто охотно не ступал, способна была порождать лишь ядовитые растения и густой, заросший кустарник в тени вековых каштановых деревьев. Дурной, нездоровый воздух веял над ней, а в народе говорили, что в этом месте ночью происходило недоброе.

В этой отдаленной части парка стоял окруженный вековыми деревьями черный павильон, построенный из железа, окна которого тоже запирались железными ставнями. Он еще прежним владельцам замка служил тюрьмой для таких личностей, которые, почему бы то ни было, мешали им. С тех давних пор сохранилась молва, что по ночам в этой части парка слышатся вздохи и жалобные стоны. Снаружи павильон первоначально имел, должно быть, приятный вид, когда был выкрашен масляной краской под цвет древесной коры, а его восемь маленьких зубчатых башен, красивая кровля и средняя башня, самая большая, образующая шпиль, еще были новы и свежи. Но теперь краска сошла, обнажив темное, кое-где покрытое ржавчиной железо, красивая кровля и башенки сделались неузнаваемыми от грязных подтеков и сухих листьев, а во внутренность павильона уже давно никто не заглядывал.

В этот-то одиноко стоящий и крепкий павильон запер Баррадас, по приказанию своего господина, бедную Энрику и ее ребенка.

 

ОТЕЦ И СЫН

Франциско и не подозревал о случившемся. Беззаботно растворился он в толпе гостей, которые лишь к утру уехали в свои замки. Только когда веселье сменилось усталостью, он заметил отсутствие брата, а также, к большому своему удивлению, озабоченную серьезность отца, пришедшего в залу, чтобы проститься с гостями. На сына же он и не взглянул, не удостоил его и словом. В то время как Франциско раздумывал, что бы такое могло случиться, к нему подошел старый слуга Доминго, который любил его почти с отцовской нежностью и заботливостью, ребенком носил его на руках и которому Франциско мог, следовательно, вполне довериться.

— Дон Франциско, — сказал старик, и на его лице, сморщенном от старости, появилась серьезная озабоченность, — у нас происходит буря, приготовьтесь к ней! Его сиятельство, ваш отец, чрезвычайно взволнован, я мимоходом заметил, что он писал длинное письмо, а теперь, по окончании его, он беспокойно ходит взад и вперед по своей комнате. Он сию минуту приказал мне попросить вас к нему.

— Уж, верно, не просить меня об этом приказал он тебе, мой добрый старый Доминго, ты только так передаешь, смягчаешь по своей всегдашней привязанности и почтительности ко мне. Совсем другой лексикон у моего отца! Он горяч, вспыльчив, но ведь ты знаешь, что между ним и мной никогда еще не было произнесено ни одного сурового слова, что дон Мигуэль любит меня и что я всегда с радостью был и буду его послушным сыном! Поэтому я без всякого страха, со спокойной душой иду к нему, Доминго! Ступай вперед и скажи ему, что я немедленно исполню его приказание!

— Вы так и говорите с его сиятельством, дон Франциско, и все уладится, будьте уверены! — сказал старый слуга с важным видом и поспешил через коридор в комнату владельца Дельмонте, чтобы доложить ему о приходе его старшего сына. Он старался разгадать, по взволнованным чертам дона Мигуэля, что происходило у него в душе, и должен был сознаться себе, что лицо его не предвещало ничего доброго.

— Дон Франциско идет к вам вслед за мной! — доложил он и, повинуясь безмолвному знаку дона Серрано, с тяжелым сердцем вышел из комнаты.

Дон Мигуэль, высокую статную фигуру которого еще не согнула старость, снял легкую шляпу, которую имел привычку носить на серебристых седых волосах, внушающих почтение. Он стоял у своего стола, покрытого рукописями, географическими картами и книгами, и складывал какое-то большое письмо, которое, по-видимому, считал важным, потому что заботливо рассмотрел его, а потом запечатал большой печатью.

В эту минуту в высокую комнату, украшенную старинной резной мебелью и большими картинами, вошел его сын, как всегда, держа руку у груди и кланяясь, а так как дон Мигуэль не обернулся и не поприветствовал его, то он остался у двери, выжидая, пока отец не прикажет ему подойти поближе.

Дон Мигуэль сперва медленно окончил свою работу, может быть, для того чтоб несколько успокоиться. Свечи в комнате уже начинали бледнеть при свете занимавшейся зари. Наконец он выпрямился и взглянул на Франциско, ждавшего, когда отец заговорит.

— С наступлением утра ты отправишься в сопровождении Доминго, который останется при тебе, в Мадрид; там ты немедленно передашь это письмо моему бывшему товарищу по службе, теперешнему генерал-капитану королевской армии дону Эспартеро. Из замка Дельмонте ты не выйдешь ни на шаг, пока не будут оседланы лошади для тебя и для Доминго. Вот тебе мое приказание.

— Батюшка… это приказание жестоко!

— Отчего?

Дон Мигуэль повернулся к сыну и посмотрел на него таким взглядом, который выражал весь его гнев, теперь снова вспыхнувший.

— Горе тебе, если ты посмеешь ослушаться моего приказания и поедешь к той девке, которая сумела завлечь в свои сети легкомысленного глупца!

Дон Франциско побледнел, догадавшись о том, что произошло. При этих словах отца, сказанных медленным тоном, он вспыхнул и задрожал от волнения. Его рука сжалась от гнева и негодования, и невольно взялась за шпагу, висевшую сбоку, под полуплащом… «Он — отец твой!» — сказал ему внутренний голос, и сжатый кулак опустился, скользнув по рукоятке шпаги.

— До сегодняшнего дня, — с трудом проговорил он, — я с радостью повиновался каждому твоему приказанию, исполнял малейшее желание твое, но то, которое ты теперь изъявил, я не могу исполнить, хотя бы это стоило мне жизни!

— Негодяй, что ты позволяешь себе по отношению к тому, кому обязан жизнью и кто снова может отнять ее у тебя?

— Перед тобой стоит уже не ребенок, а человек зрелый, умеющий самостоятельно мыслить и действовать!

— Пока я жив, ты останешься моим ребенком, дерзкий, и судьба твоя будет 8 моих руках!

— Ну так убей меня лучше здесь на месте, но не принуждай поступить бесчестно! Я люблю Энрику, я навек связан с ней клятвой и останусь ей верен, пока дышу, как бы далеко тебе не уго но было послать меня!

Старый дон Мигуэль, мрачно потупив глаза, слушал откровенные и беспощадные слова сына, который гордо выпрямился и смотрел на него с многозначительным блеском в глазах.

— Нам не о чем толковать больше, — сказал он ледяным тоном. — Прочь с глаз моих и немедленно уезжай в Мадрид. Как я разочарован и обманут!

— И это твое последнее слово на прощание, батюшка? Это единственное благословение, которое ты предпосылаешь своему сыну, уезжающему в дальний, опасный путь? Я всегда искренне, глубоко был привязан к тебе и уважал тебя. Какой же я совершил проступок, за который ты так тяжко меня наказываешь? О, отец мой! — сказал Франциско своим полным благозвучия голосом, в котором звучала неотразимая задушевность, когда-то столь много значившая для его отца. — Вся вина моя в том, что я люблю прекрасное, божественное создание… Неужели ты проклянешь меня за это? Загляни в свое собственное сердце… вспомни свое прошлое, оглянись на ту золотую пору твоей жизни, когда в твоих жилах текла огненная, необузданная кровь, когда мир казался тебе душистым, светлым садом, празднующим весну… Не цвела ли любовь и на твоем пути?!

Старый дон Мигуэль дрожащей рукой поспешил опереться на стол. Глубоко тронувшие его слова припомнили седовласому старцу далекую, прошедшую молодость.

— Бог, Всевышний, что над нами, вложил в сердце человеческое любовь, дабы мы еще здесь, на земле, вкусили отблеск той радости, каплю того блаженства, которое ожидает нас за пределами нашего странствования. Зачем же ты в этом находишь предлог для ссоры? Перед Богом мы все равны, отец мой, высоко ли, низко ли мы поставлены, гранды ли мы, нищие ли, во всех нас он вложил одинаковую долю своей любви, и все имеют на нее одинаковое право! Решает сердце, а мое сердце, благодаря Пресвятой Деве, полно чистыми помыслами… Энрика же стоит выше всех!

В эту минуту как будто стон послышался со стороны заброшенной части парка, но скоро все утихло. Франциско со взором, полным любви, умоляющим жестом простер руки и приблизился к взволнованному старцу.

— Прощай, батюшка! Уже первые лучи солнца озарили стены, а ты приказал с наступлением дня оставить Дельмонте, мое родное гнездо! Как знать, увидимся ли мы опять когда-нибудь, как знать, будет ли мне дозволено предстать еще раз перед тобой, чтоб испросить твое благословение! Твоя воля послать меня в ряды сражающихся — я это вижу из адреса твоего письма: «Генерал-капитану войск ее величества королевы дону Эспартеро». Слава воссияет на пути моем, и клянусь, что или возвращусь к тебе, осыпанный почестями, или погибну смертью героя! Энрика же останется моей, я принадлежу ей и в этой жизни и в будущей.

Дон Мигуэль был глубоко растроган, и, когда его сын, полный бодрости и жизненных сил, упал перед ним на колени и склонил свою голову, он возложил благословляющую руку на своего первенца, хотя все еще отворачивал от него лицо.

Франциско встал. На дворе, у террасы ждал его Доминго с ржавшими конями.

— В путь, в Мадрид! — закричал ему Франциско. — Час отъезда уже пробил! Поедем в шумную толкотню света, в погоню за славой!.. Но прежде отправимся к хижинам, что вон там внизу, мне еще надо кое с кем проститься!

— А дон Жозэ, брат ваш? — напомнил Доминго.

— Его нигде не найти… да и притом я знаю, он нисколько не встревожится, если я и не прощусь с ним. А вот внизу есть два сердца, которые горячо меня любят!

Франциско вскочил на своего вороного. Доминго, которого дон Мигуэль в изобилии снабдил всем нужным для дороги, поручив ему обо всем заботиться, последовал за ним на своем небыстром коне, и они поскакали к воротам. В эту минуту у высокого венецианского окна показался старик-отец, чтобы посмотреть еще раз вслед своему сыну, уехавшему, быть может навеки.

Утреннее солнце только что залило золотыми лучами весь ландшафт, когда оба всадника подъехали к маленьким, бедным хижинам поселян, уже ушедших на поля. С сильно бьющимся сердцем поспешил Франциско к хижине Энрики… Дверь была отперта… Он задрожал от испуга… Что бы такое могло случиться?

Он вошел в низенькую комнату — она была пуста, кровать ребенка была пуста! Опрокинутые стулья вперемешку с одеждой в беспорядке валялись на полу. Ни Энрики, ни ее сокровища, ни малейшей возможности допытаться, куда они делись!

Страшная минута тревоги и неизвестности! Франциско бросился вон, созвал жителей, желая разузнать о происшедшем во что бы то ни стало. Однако никто из них не знал о случившемся. Доминго напрасно старался утешить его. Наконец он нашел возле замка какую-то пастушку, которая уверяла, что перед рассветом видела Энрику с ребенком на руках.

— Она шла из парка, почти бежала, и спешила к Бедойскому лесу, вон туда! — рассказывала пастушка.

Франциско и Доминго, не теряя ни минуты, во весь опор помчались в том направлении по мадридской дороге.

 

БЕГСТВО

Пастушка не ошиблась. Молодая женщина, ранним утром быстро бежавшая к лесу, была действительно Энрикой. Когда накануне вечером Баррадас втолкнул ее в темный павильон и крепко запер окна и двери, измученная девушка под тяжестью поразивших ее страшных событий упала без чувств. Долго ли она лежала таким образом на сырой земле неприветливого павильона, она не помнила, наконец крики ребенка заставили ее прийти в себя. Непроницаемый мрак мало-помалу стал рассеиваться, по мере того как ее глаза привыкали к нему; она оглянулась: комната, в которую не попадал ни один луч света, была пуста; черные сырые стены, переходящие в сводчатый потолок, окружали ее со всех сторон. Они не пропускали ни воздуха, ни света и не предоставляли ей ни малейшей надежды на спасение.

Отвратительные черви и большие слизни ползали по стенам. Жирные жабы прыгали по сырому земляному полу. Энрика быстро вскочила. Ребенок в испуге от непривычной темноты стал плакать. Ужасное положение! Мучимая смертельной тоской, она поглядела вокруг себя, ища спасения, напрасно стараясь поцелуями и ласками успокоить свое дитя, которое могло умереть, оставшись ночью в таком нездоровом, сыром воздухе. От хаоса горестных мыслей и впечатлений у нее по телу пробегала холодная дрожь.

— Спасите! Спасите, — шептала она, — все погибло! О, мой Франциско!

Тихо и осторожно подошла она к окну и попробовала запустить свои маленькие пальцы между крепких ставней, которыми запер окно Баррадас, и железной стеной, но металл не поддался ее усилиям. Она осмотрелась кругом — ни скамьи, ничего, на что можно присесть на минуту или положить ребенка, а самой обеими руками попытаться отворить запертую дверь; смертельного своего страха она не могла выносить долее. Если бы теперь подкрался Жозэ, если бы он попал к ней в уединенный павильон, никто не услышал бы ее крика, он мог бы сделать с ней что хотел. Кровь застывала у нее в жилах при этой мысли, которая так живо представлялась ей, что она, потрясенная до глубины души, полная страха, уже видела перед собой его тихо подкрадывающуюся фигуру, жадно блиставшие взоры, бледное, изнуренное страстями лицо, руки, тянувшиеся к ней и к ее ребенку.

— Пресвятая Дева Мария! — застонала она и упала на колени. — Неужели же нет в эту страшную ночь никакого спасения, никакого выхода?

Бледное, полное страха лицо Энрики было обращено к небу, с пламенной молитвой воздела она правую руку, другой рукой поддерживая ребенка, который от ледяного воздуха и от плача был так же бледен, как и она.

— Дева Мария, помоги бедной женщине, которая в этот мучительный час умоляет тебя о пощаде, помоги матери, у которой ребенок погибает в этой тюрьме. Если пытка эта продлится еще день, он умрет непременно. Погуби лучше меня, только спаси невинного ребенка!

Энрика еще раз посмотрела вокруг себя, как будто ища отверстия для выхода. Вдруг ее озарила светлая мысль. Там, где она стояла на коленях, земля была мягче и рыхлее, «ем в остальной части железного павильона. Уж не перст ли это Божий, повелевающий ей взрыть это место и поискать, таким образом, выхода?

В отчаянии мы все жадно ухватываемся за малейший проблеск надежды на спасение, так сделала и Энрика.

— Скорее за работу, — прошептала она, — еще целая ночь впереди. Только так могу я спасти себя и своего ребенка!

Не замечая червей, сперва внушавших ей большое отвращение, она начала искать в своей тюрьме какой-нибудь предмет, которым могла бы рыть землю. Широко раскрыв глаза, Энрика с лихорадочным волнением обыскала каждую пядь земли, но в суровом, неуютном павильоне не было ничего, что могло бы выручить ее. Приняв, наконец, решение, она поспешно положила ребенка подле себя, укрыла его хорошенько и начала руками взрывать землю. Мучительная работа для бедной женщины, подгоняемой страхом!

С напряжением всех своих сил Энрика все глубже и глубже копала землю у железной стены павильона; она задыхалась, судорожно подымалась и опускалась ее грудь, щеки покрыл неестественный румянец. Вдруг ребенок, заснувший беспокойным сном, начал лихорадочно лепетать; Энрика вскочила, ужас наполнил ее душу. Что если уже поздно, что если прелестное создание, от которого зависела вся ее жизнь, уже обречено на смерть? Ребенок опять утих.

С невообразимой быстротой продолжала она копать, мягкие руки исцарапались в кровь от земли и щебня, но она не обращала на это внимания; глаза ее заблестели, когда она увидела, что ее работа быстро подвигалась вперед. Тут ей пришло в голову страшное предположение: если железо стены далеко уходит в глубь, в землю, это создаст непреодолимую преграду ее работе.

— Нет, нет, — вскоре радостно воскликнула она. — Слава Богу!

Внизу не было никакого препятствия. Но силы уже истощались, и она должна была остановиться на минуту, чтоб оправиться от одышки. Капли пота выступили у нее на лбу, а прекрасные, черные волосы распустились во время работы. Она дрожала всем телом. Но любовь к Франциско и к своему ребенку поддерживала ее силы: ведь она была матерью, и на ней лежала забота о спасении своего дитя. С новым приливом сил начала она копать, и наконец луч восторга пробежал по ее лицу: она прорыла отверстие под стеной. Неутомимо выгребала Энрика землю окровавленными руками из прорытого отверстия, тем самым расширяя его.

— Мы спасены, спасены! — шептала она, как будто утешая себя и своего ребенка, стонавшего в лихорадочном бреду. — Уже пора, давно пора нам быть на воле, скоро на улице рассветет!

В эту минуту чистый воздух пахнул ей в лицо; она вскрикнула от восторга и попробовала прикинуть, пройдет ли ее стройный стан сквозь маленькое отверстие. Нужда и смертельный страх подсказали ей, что пройдет.

Потом бледная, дрожащая девушка схватила своего ребенка и, страстно поцеловав его холодные щеки, бережно положила на дерн, который рос вокруг павильона, после чего с большим трудом выбралась и сама на волю. Ребенок открыл глаза.

— Мы спасены! — сказала Энрика, глубоко и тяжело вздохнув.

В ту же минуту вдали послышался такой шум, как будто кто-то раздвигал ветви. Она вздрогнула. Какая опасность еще грозила ей?

Мучительная минута! Усталость исчезла, в один миг схватила она ребенка на руки и еще раз посмотрела в ту сторону, где зашевелились ветки. В предрассветном полумраке Энрика легко могла разглядеть новую опасность, так как глаза ее привыкли к темноте.

Из-за кустов подкрадывался к черному павильону какой-то человек; сердце Энрики сильно забилось, сдержанный крик сорвался с ее уст: приближавшимся человеком был Жозэ, она узнала его лицо. Согнувшись, скользнула она под тень деревьев, а оттуда дальше, дальше через парк к воротам, выходившим в открытое поле; раздраженной фантазии казалось, будто ее преследуют чьи-то шаги. Призвав на помощь последние силы, она стремглав летела, крепко прижимая ребенка к груди; ее белое платье фантастически развевалось при первом мерцании дня, а длинные распущенные волосы придавали сверхъестественный вид ее быстро несущейся фигуре. Все дальше и дальше бежала она, будто гонимая фуриями, опасаясь преследования Жозэ, шаги которого и отвратительный, торжествующий смех чудились ей позади.

Наконец она достигла обширного, густого Бедойского леса, в котором, как рассказывал Баррадас, вампир оставил ужасный след свой, и побежала между деревьями, не замечая, что колючий кустарник раздирал ей руки и платье. Но тут силы уже совершенно изменили ей; она изнемогла и упала меж цветов и травы, на которых дрожал первый солнечный луч; ее прекрасное лицо, покрытое смертельной бледностью, легло на подушку из пышной зелени. В стороне от дороги, в огромном, пустынном лесу, стоявшем торжественно и тихо как Божий храм, могучие деревья заботливо раскинули свои кроны над ребенком и матерью.

После отъезда гостей дон Жозэ, улучив, по его мнению, удобную минуту, чтобы беспрепятственно удовлетворить свое неукротимое желание обладать Энрикой, осторожно прокрался через парк в ту одичавшую часть его, где находился черный павильон.

На его бледном лице сияла радостная улыбка. Жозэ казалось, что он наконец достиг своей цели; он наслаждался этой уверенностью. Никто не мог ему помешать, так как Баррадасу было поручено сидеть в кустах неподалеку и следить за тем, чтобы его сластолюбивого хозяина не застали врасплох. Поспешно подошел он к железной двери, повернул ключ в крепком замке и вошел внутрь павильона, быстро захлопнув за собой дверь.

— Энрика, прекрасная Энрика! — прошептал он.

Но его ждала неожиданность. Сначала, широко раскрыв глаза, он стал искать пленницу, потом поспешно отворил дверь. В павильоне никого не было. Энрика убежала. Крик вырвался из груди его, дикий, бешеный крик. Все его планы, которые он так долго вынашивал, рухнули по милости презренного слуги; бешенство и отчаяние ослепили его, он должен был какой-нибудь жертвой успокоить свою бушующую кровь; сабля сверкнула в его руке, и он бросился к кустарнику, за которым стоял подлый Баррадас.

— Мерзавец! Ты должен ответить жизнью за эту женщину! Ты упустил ее ! Ступай к черту!

Рука дона Жозэ попала в цель, слуга Баррадас получил отставку навеки: он испустил крик боли — его-то и услышал Франциско в комнате своего отца, — потом с проклятием повалился на землю. А дон Жозэ, рассчитав, что беглянка не могла еще уйти далеко и что погоня за ней вряд ли будет бесплодной, пустился через парк за убегавшей Энрикой.

 

МОЛОДАЯ КОРОЛЕВА

Волшебно красивый дворец герцога Эспартеро был залит светом иллюминации. Мадрид праздновал бессмертные подвиги главного полководца королевы, правительницы Марии Кристины, бывшего вместе с тем и соправителем ее до совершеннолетия юной королевы Изабеллы.

Прадо, Пласа Майор и Пуэрто-дель-Соль — эти прекраснейшие улицы и площади испанской столицы были наполнены громкими криками «Виват!» восторженной толпы.

— Долой карлистов! Да здравствует Эспартеро, победитель при Лухане! — кричали тысячи голосов, а перед дворцом королевы, расположенном в очаровательной местности, раздавалось: «Да здравствует Изабелла! Да здравствует Мария Кристина!»

Эспартеро — великий полководец, но плохой регент и дипломат. Он — сын бедного извозчика из Гранатулы, благодаря храбрости и счастливым обстоятельствам, достиг славы, возвысился почти на уровень с троном и сделался Луханским герцогом; его радует могущество, и, несмотря на то что он чрезвычайно набожен, он любит наряжаться, окружать себя блеском и пышностью. Эспартеро пятьдесят лет, он крепкого и крупного телосложения, с бородатым смуглым лицом, на котором отражаются решимость и прямота — его главные добродетели. Богато вышитый, весь увешанный орденами генеральский мундир блещет золотом, дорогими каменьями и украшен пестрыми лентами. В тот день он ожидал к себе во дворец юную королеву Изабеллу и регентшу, мать ее, охотно выказывавших ему свое расположение при каждом удобном случае, потому что, когда Фердинанд VII перед смертью назначил королевой Изабеллу, никто так ревностно, как он, не принял ее под свою защиту, никто не сумел лучше отстоять ее интересы. Эспартеро и его сторонники боялись, чтобы брат жестокого Фердинанда, дон Карлос, имевший серьезные притязания на престол, не стал, подобно своему предшественнику, носить корону на погибель нации, продолжая возмутительные дела, прекратившиеся, наконец, со смертью Фердинанда.

Партия королевы была права, ибо Фердинанд VII, этот король «с головой быка и с сердцем тигра» был действительно чудовищем.

Вкус у него был низменный и грубый, страсти зверскими. Часто выходил он вечером из дворца, закутанный в плащ, в поисках самых непритязательных приключений, и утверждают, будто на улице Толедо ему иногда приходилось оказываться в крайне невыгодном положении. За несколько лет до его мучительной смерти, встреченной народом с благодарной молитвой, коменданты Севильи, Кадиса и Валенсии получили из военного министерства приказ немедленно арестовать своих начальников-генералов и поступить с ними, как будет сказано в запечатанном письме. Один из комендантов приступил к аресту… и что же оказалось в письме? Не теряя ни минуты, расстрелять генерала! А злодейский поступок этот был возложен на одного подчиненного, ненавидевшего генерала, дочь которого накануне посетила спальню короля.

Все это было еще слишком свежо в памяти мадридцев, чтоб они могли желать королем брата бесчеловечного Фердинанда.

Фердинанд после рождения принцессы Изабеллы уступил просьбам своей супруги Марии Кристины, заботливо ухаживающей за ним во время его долгой болезни, и восстановил древний испанский закон, по которому женщины могли наследовать престол, и тем дал повод к междоусобной войне, которую обделенный Карлос и его приверженцы с яростью начали вести после кончины короля.

До совершеннолетия королевы Изабеллы бразды правления находились в руках ее матери, Марии Кристины, женщины, которая больше заботилась об удовлетворении чувственности и искусном ведении интриг, чем о благе и справедливости; в помощь ей был назначен дон Эспартеро, герцог Луханский.

Войдем через подъезд, поддерживаемый восьмью колоннами, в переднюю, по которой взад и вперед снует толпа лакеев в блестящих ливреях, с вышитым на них гербом герцога. Ослепительный свет поражает наши взоры. Фонтан, бьющий посреди редких раковин и растений, приятно освежает воздух. Широкие мраморные ступени, устланные турецкими коврами, ведут в парадную залу, по которой расхаживают генералы всех родов войска в парадных мундирах и придворные вельможи, частью в старинных национальных испанских костюмах с довольно узкими чулками, с богато вышитым полуплащом и с брыжами из брабантских кружев, частью в белых жилетах и синих с золотыми пуговицами фраках. Эспартеро, разговаривая и кланяясь, подходит то к тому, то к другому из своих гостей, между тем как его жена, хоть и отцветшая уже, но все еще очень видная герцогиня Луханская в изящном туалете из серого атласа с гранатового цвета вышивкой и с каплями росы из больших бриллиантов, беседует с дамами. В наряде дам присутствовала смесь испанской одежды с французской: то донна в мантилье, застегнутой блестящими дорогими каменьями, и с высоким головным убором из кружев, тут дама с цветочной диадемой в волосах, в платье, глубоко вырезанном по парижской моде, и в прозрачной, легкой шали.

Бриллианты разной величины и оттенков блеском своим соперничают с бесчисленными огнями высокой, обширной залы. Потолок украшен дивными росписями, изображающими библейские сцены из жизни святых.

Вдоль стены тянутся хоры, увешанные шитой золотом драпировкой, и оттуда гремит на всю залу полнозвучная музыка, исполняемая оркестром гвардии. Чарующее впечатление производят красивые ниши, в которых бьют фонтаны душистой воды либо устроены ледяные горы или цветущие беседки.

Стены боковых комнат увешаны картинами, запечатлевшими батальные сцены: то Эспартеро несется вдоль неприятельских рядов на бешеном скакуне, то он осыпан ядрами. Одна из этих боковых комнат искусно подсвечена голубым, в другой, уставленной легкими креслами, царит красноватый полумрак.

По комнате ходят взад и вперед, разговаривая вполголоса, двое из старших генералов, с которыми мы уже встречались в замке Дельмонте, — Леон и Борзо, противники Эспартеро.

— Мы не могли отказаться прийти на этот праздник, не возбудив в нем подозрения, — сказал первый. — Мне кажется, что его гостеприимство не изменит наших убеждений.

— Вы точно заглянули мне в душу. Для блага Испании необходимо, чтобы Эспартеро был удален от трона. Он продаст нас Англии, у меня есть доказательства в руках.

— Может ли быть, Борзо? Представьте себе, я это предчувствовал! Нет, его нужно во что бы то ни стало отстранить, даже если при этом придется лишить его жизни!

— Если вы не откажетесь подать мне руку помощи, то подготовить восстание будет легко!

В эту минуту из-за осторожно отодвинутой портьеры, отделявшей залу от соседней комнаты, показалась голова лакея.

— Вот вам моя правая рука, дон Леон, — сказал генерал Борзо вполголоса, но все-таки довольно громко. — Уберем герцога и назначим другого советника… Однако слышите, оркестр грянул… это королевы приехали, пойдемте в залу!

Голова у портьеры исчезла, а оба генерала возвратились в толпу гостей, не подозревая, что их план низвержения Эспартеро был подслушан ловким слугой.

С хоров раздался национальный гимн, воспламеняя присутствующих патриотическим чувством, и в высокую, открытую настежь дверь вошли обе королевы в сопровождении Эспартеро и его жены, вышедших к ним навстречу к экипажу. Королева-мать Мария Кристина шла возле тринадцатилетней прелестной королевы Изабеллы в окружении придворных дам и адъютантов.

Генералы и высшие сановники образовали полукруг и застыли в почтительной позе.

Мария Кристина, полная женщина среднего роста лет тридцати пяти. В черных, гладко и просто причесанных волосах сияет бриллиантовая диадема. В глазах ее светятся гордость и ум, а очертания довольно большого рта свидетельствовали о том, что правительница не лишена энергии и чувственности.

Она одета в темно-голубое атласное платье, поверх которого накинута белая кружевная мантилья.

На юной королеве Изабелле белое шелковое платье, красиво убранное розовыми цветами. Накидка из кружев грациозно падает с плеч, в черных прекрасных волосах блестит венок из золотых цветов и изумрудов в обрамлении бриллиантов. Нежно-голубые глаза, живые, веселые, придают особую прелесть ее молодому цветущему лицу. Еще ребенком привыкла она, чтобы ей угождали, чтобы исполняли все ее прихоти. Сегодня на балу герцога Луханского ее по-детски простодушное лицо дышит радостью. Лоб у нее невысокий, что кажется особенно заметным из-за густых бровей, нос прямой, тонко очерченный, рот красивый с прелестными пухлыми губами.

Она только что, улыбаясь, обменялась несколькими словами со своей статс-дамой, миленькой черноглазой маркизой де Бевилль, а теперь разговаривает с капитаном Олоцагой, представленным ей на последнем придворном празднике генералом Эспартеро.

Между тем взоры правительницы Марии Кристины блуждали по зале. Она, казалось, искала кого-то среди присутствующих. Лоб ее озабоченно наморщился.

Эспартеро знал, чего недоставало правительнице. Сегодня он должен сделать решительный шаг, и либо проигрыш ждет его, либо того, кого напрасно искала нетерпеливым взглядом королева! Но герцог Луханский так привык к победам, что в эту опасную минуту был так же спокоен, как и на поле битвы.

Подошли молодые и старые генералы и офицеры гвардии. Каждый добивался счастья быть замеченным и отмеченным Изабеллой или Марией Кристиной.

Раздались бравурные звуки музыки, и лакеи в шитых золотом ливреях, разносившие на серебряных подносах пенистое шампанское, моментально скрылись. Мария Кристина удостоила танцем генерала Нарваэца. Герцога Луханского выбрала молодая королева.

Другие пары последовали примеру королев, и скоро все закружились в стремительном вихре танца.

После танца правительница удалилась в одну из уютных ниш, близ которой стоял герцог Луханский. Решительная минута приближалась. В нише на маленьком столе в бокалах стояло шампанское. Мария Кристина слегка пригубила божественный напиток. Эспартеро подошел к ней и предложил свои услуги.

— Вы очень внимательный хозяин, мой герцог, — сказала правительница вполголоса, садясь на один из стульев. — Я должна поблагодарить вас за пышное убранство вашего дворца и оказанный нам достойный прием. Но все-таки не могу не сознаться в своем недовольстве, вызванном тем, что в толпе высокопоставленных гостей ваших я не вижу того, кого наверняка рассчитывала здесь встретить!

— Кажется, моя соправительница сердится на меня за то, что я забыл пригласить новоиспеченного герцога.

— Забыли? Я думала, что герцог Рианцарес вправе занять первое место среди гостей. Вы улыбаетесь, генерал? Эта улыбка для меня оскорбительна.

— Ваше величество, я счел присутствие герцога Рианцареса, бывшего солдата лейб-гвардии Мунноца, неуместным в кругу генералов и благородных господ! — отвечал Эспартеро с гордым сознанием собственного достоинства.

— Он так же, как и вы, герцог, поднят моей милостью на ту высоту, на которой имеет теперь полное право быть! Полагаю, расстояние между Таранконом и Гранатулой не так уж велико!

Эспартеро побледнел — он понял намек правительницы на то, что Мунноц, сын лавочника из Таранкона, имеет такое же право на счастливое изменение своей скромной участи, как и он, сын извозчика из Гранатулы. Крайне тщеславный и гордившийся своим высоким положением Эспартеро почувствовал, что вся кровь прихлынула у него к голове, рука его задрожала; по своей всегдашней прямоте он нашел, что время, наконец, откровенно поговорить с регентшей.

— Ваше величество… саном своим я обязан единственно народу и этой шпаге, чем несказанно горжусь.

— Мадридский народ непостоянен, герцог!

— Постояннее, чем вы думаете, ваше величество! Мадридский народ умеет ценить достойных.

Эспартеро нажал на потайную пружину ниши, и с обеих сторон выдвинулась драпировка, отделившая от залы очаровательно освещенную беседку; Мария Кристина осталась с Эспартеро одна, и он стал перед ней на колени.

— Что это значит, герцог? — шепотом спросила она.

— Ради Бога, ваше величество, разойдитесь с Мунноцем! Он попирает ногами честь вашей короны, он дерзкой рукой разрушает все надежды, которые мы возлагали на ваше правление! Я с нетерпением ждал этой минуты, чтоб на коленях умолять вас освободиться от влияния этого человека и не забывать клятвы, данной вами когда-то народу с балкона вашего дворца!

Мария Кристина выпрямилась, темные глаза ее засверкали таким огнем, который лучше всяких слов давал понять, как глубоко задел ее за живое Эспартеро.

— А что вы мне посоветуете взамен, мой герцог? У вас совет, должно быть, наготове, ведь эту комедию вы разыграли, подготовившись предварительно?

— Влияние патеров, при содействии которых легче всего управлять народом, не было бы столь губительным, как Мунноца!

На устах Марии Кристины мелькнула ироническая улыбка, говорившая о ее умственном превосходстве и глубоком знании человеческой психологии.

— Я мать королевы, правительница Испании, герцог! Отворите портьеру!

Эспартеро встал и, повинуясь приказу, надавил на пружину. Грациозные пары опять закружились перед их глазами, бал был в разгаре.

Герцог Луханский чувствовал, что в игре с правительницей он проиграл свою партию; его оскорбило и унизило то, что она с презрением отказалась от предложенной им руки, и он горел нетерпением дать понять регентше, кому она выказала холодность и неприязнь.

На улице все еще раздавались восторженные крики толпы. Эспартеро улыбнулся, в голове его мелькнула удачная мысль.

— Позвольте мне, ваше величество, — сказал он нарочито громко, чтоб стоящие вблизи офицеры его услышали, — поблагодарить "мадридский народ за овации!

Он взял бокал с шампанским, подошел к ближайшему венецианскому окну и отворил его.

Народ увидел герцога-победителя, и восторг, выразившийся в неистовом крике, даже превзошел ожидания Эспартеро. Он поклонился и поднял бокал за здравие народа. В это время на площади Пласа Майор раздались пушечные выстрелы.

Королева сильно побледнела, она поняла, что хотел сказать герцог Луханский, демонстрируя после их разговора неподдельный энтузиазм мадридцев.

В эту минуту к торжествующему Эспартеро подошел слуга и подал ему два письма на серебряном подносе; герцог распечатал одно из них. Если бы ему, улыбающемуся так самодовольно, принесли известие о проигранном сражении, то это не испугало бы его до такой степени, как донос камердинера. «Леон и Борзо — изменники. Они плетут против Вас заговор. Я собственными своими ушами слышал их разговор», — было сказано в письме, которое Эспартеро тотчас же спрятал. Оправившись от испуга, он взял другое письмо в надежде, не подаст ли оно ему повод скрыть свое волнение.

Это второе письмо было от бывшего боевого соратника и доброго друга Серрано.

Лицо герцога, невольно омрачившееся, прояснилось, и он поспешно воскликнул:

— Где же молодой дон Серрано?

— Он ждет в передней, — отвечал слуга.

— Так приведи его сюда! Я очень рад, что могу принять его у себя, — сказал Эспартеро, отходя от окна и направляясь к двери.

В залу вошел молодой человек в запыленной одежде, благородная осанка и прекрасные черты лица которого производили приятное впечатление. Дон Франциско Серрано, только что приехавший со своим старым слугой в Мадрид, не передохнув после утомительной дороги, немедленно отправился к герцогу. Доминго остался внизу, у подъезда дворца, с уставшими, запыленными лошадьми, возбуждая любопытство толпы. Да он и сам с неменьшим любопытством озирался вокруг.

— Поздравляю с приездом, дон Серрано, — сказал Эспартеро, подавая руку несколько смущенному Франциско. Позвольте мне прежде всего прочитать письмо вашего высокочтимого отца.

Франциско имел время оглядеться по сторонам: какая богатая обстановка, какие блестящие мундиры! Разве может он сравниться с этими господами, увешанными звездами и роскошно одетыми с ног до головы?

Пока он никто — просто молодой деревенский дворянин, вступивший на новое поприще с тяжелым сердцем, мучимый неизвестностью и озабоченный напрасными поисками своей возлюбленной.

Но его смущение продолжалось недолго. Франциско почувствовал, что и в нем живет тот дух, который возвышает людей, и это сознание, возникшее в нем с неодолимой силой, возвратило ему уверенность в себе и спокойствие.

Эспартеро с улыбкой сложил письмо дона Мигуэля.

— Как он озабочен, ваш достойный отец! Поистине, дон Серрано, вы можете гордиться, что вы сын такого отца.

— Я постараюсь быть достойным своего отца, — сказал Франциско твердым голосом.

— Похвальное намерение, юный друг мой. Скоро вам представится случай отличиться, a так как сегодня у меня собрались все гранды и генералы Мадрида, то вы легко можете с ними познакомиться; сделайте одолжение, сходите в мои комнаты переодеться, лакей мой к вашим услугам. А когда вы вернетесь в залу, я вас представлю офицерам королевской гвардии.

Эспартеро подозвал к себе слугу и шепотом отдал ему приказание; Франциско с удивлением заметил, что герцог вручил слуге кольцо. Юноша поклонился герцогу, обрадованный его радушным приемом, и последовал за лакеем, несшим канделябр, во внутренние покои дворца.

Прием хозяина действительно так обрадовал Франциско, что после многих тревожных впечатлений, тяготивших его все это время, он в первый раз почувствовал себя нравственно лучше.

Эспартеро же, когда его оставил молодой Серрано, обернулся, и взгляд его упал на нишу, в которой он тщетно упрашивал правительницу отказаться от своего фаворита Мунноца, а потом осмелился перечить правительнице и нарочито демонстрировать ей свою популярность в народе.

Мария Кристина стояла еще в этой нише, а возле нее почтительно замер Нарваэц, соперник Эспартеро. Лавры Эспартеро не давали спать Нарваэцу, а восторженные крики толпы как ножом терзали его сердце.

Нарваэц — человек лет сорока трех, неуклюжий, коренастый, с почти четырехугольным лицом из-за сильно развитых лобных костей и широкого подбородка. Но на лице его, точно высеченном из камня, напрасно было бы искать хоть какие-нибудь признаки мягкости и благородства; даже глаза — зеркало души — холодны, сухи, а взгляд их пронизывал насквозь.

Нарваэц с ледяной физиономией стоит подле Марии Кристины, тогда как по соседству с ними, за тоненькой перегородкой, в полуспрятанной восхитительной нише находятся королева Изабелла, сидящая на садовом стуле, маркиза с лукавыми, игривыми глазами и дон Оло-цага, капитан гвардии королевы.

Молодая королева, по-видимому, находит удовольствие в беседе с остроумным, находчивым офицером, черты лица которого так же мягки и тонки, как его речи. Она уже целый час болтает с ним. Олоцага же, со своей стороны, не без удовольствия смотрит в глаза маркизы де Бевилль, которая то отвечает ему проникновенным взглядом, то спешит скромно опустить ресницы с обворожительной полуулыбкой.

В эту минуту к ним подходит, извиняясь, Эспартеро и подводит за руку молодого дона Серрано, только что раскланявшегося с генералами Леоном и Борзо.

— Ваше величество, позвольте представить вам благородного дона Франциско Серрано и рекомендовать его капитану Олоцаге для зачисления в гвардию вашего величества!

Изабелла подняла свои прекрасные голубые глаза и легким движением головы поприветствовала незнакомого дворянина, а Олоцага поклонился ему с благосклонной, даже дружеской улыбкой.

— От души рад вам, любезный дон Серрано! — сказал он вполголоса вследствие присутствия королевы.

У Франциско, вдруг очутившегося перед юной королевой, полуребенком, полудевушкой, которая уже в недалеком будущем возьмет бразды правления в свои руки, сильно забилось сердце. Ее маленькая изящная рука играла веером, а свежие губы шутя общипывали лепестки великолепной, душистой розы. Прелестный, мягкий взгляд рассеянно блуждал по зале, потом опять мимоходом задерживался на молодом, все еще не сводящем с нее восторженных глаз доне Серрано, костюм которого почти поражал своей скромностью среди всеобщей пышности.

Белое платье молодой королевы красивого покроя, убранное цветами, искусно подчеркивало стройность и гибкость ее юных форм, а из-под него была видна маленькая очаровательная нога, обутая в атласный миниатюрный башмачок розового цвета. Изабелла выпила немного шампанского и предложила дону Серрано без излишних церемоний подкрепиться после дороги возбуждающим янтарным вином.

— Так пусть мне будет позволено выпить в Мадриде первый стакан за здоровье вашего величества! — сказал он тихо.

— Благодарю вас, — с улыбкой отвечала Изабелла. — Пью за ваше воинское счастье, так как я слышала, что вы хотите вступить под гвардейские знамена. Право, маркиза, — обратилась она к молодой, прекрасной придворной даме, — мне кажется, что мы дона…

— …Дона Франциско Серрано Домингуэца Дель-монте, — помог ей, кланяясь, капитан Олоцага.

— Что мы дона Серрано где-то видели, как будто мы его давно знаем, и все-таки это невозможно: ведь он только что сегодня сюда приехал, а в замке Дельмонте мы никогда не бывали!

— Да, такое иногда случается, а на этот раз позвольте мне счесть это за доброе предзнаменование, — сказал Франциско.

— Можете! — отвечала королева приветливо и почти по-детски кивнула головой молодому, красивому, взволнованному дворянину.

Олоцага не слышал этих многозначительных слов, которыми при первой встрече обменялись Изабелла и Серрано; впрочем, он, наверное, своим проницательным взглядом заметил бы возникшую между ними взаимную симпатию, если бы все его внимание не направилось вдруг в совсем противоположную сторону.

Олоцага стоял у самой колонны, отделяющей эту нишу от той, где находилась регентша, и чутко прислушивался к тому, что происходило за тонкой перегородкой.

Он сперва случайно и невольно, а потом напрягая слух, расслышал короткий разговор, заставивший его побледнеть, когда он узнал голоса.

— Если я могу вполне рассчитывать на вас, генерал, а вы поклялись мне в этом, — услышал он, — то буду говорить с вами откровенно! Герцог Луханский воображает, что он Бог, и поэтому должен пастъ.

— Правительница повелевает — Нарваэц повинуется! — произнес другой голос.

— Если вам удастся низвергнуть своевольного, то наградой послужит герцогская корона!

— Ровно через четыре недели Эспартеро будет устранен!

Олоцаге, всегда все знавшему, приоткрылась еще одна тайна.

В нише все утихло.

Через некоторое время правительница и молодая королева возвратилась к себе во дворец. Другие гости также разъехались, простившись с немного бледным герцогом Луханским.

Когда генералы Леон и Борзо, подобно остальным, заняли свои экипажи, к каждому из них молча подсели два высоких бородатых человека. И Леон, — и Борзо в ту Же минуту поняли, что это значило, но противиться было безумием: алебардисты герцога Луханского, вооруженные до зубов, отвезли обоих генералов в королевскую тюрьму.

 

ТЕНЬ КОРОЛЯ

Наконец поздно ночью молодой дон Серрано со своим верным слугой Доминго, терпеливо ждавшим его подле дворца Эспартеро, отправился на квартиру к некоему продавцу сигар, согласившемуся пустить в дом жильцов. Пока старый слуга хлопотал по дому, дон Серрано предался размышлениям.

Квартира тощего как палка торговца Ромоло была лучше, чем можно было заключить по наружному виду дома. Две комнаты, выходившие окнами на Прадо, где даже ночью царило оживление, соответствовали убранством всем требованиям, какие предъявлял Доминго, в качестве усердного управителя, к жилищу молодого дворянина, а так как сверх того и его комната была очень уютна и чиста, то слуга, весьма довольный, вручил хозяину, усердно расхваливающему кресла, кровати и картины, горсть блестящих червонцев, не без сожаления выпуская их из рук.

— Ге, ге, — смеялся Ромоло, переступая на одном месте тонкими ногами, — это мышиная нора! Я не ожидал, что ночью приму к себе таких знатных господ… Очень вам благодарен, милостивые господа!

— Ладно, ладно! — отвечал Доминго.

Выпроводив растаявшего лавочника, он пошел распорядиться, чтобы покормили лошадей в сарае, находившемся во дворе маленького дома. Серрано между тем расположился у себя в спальне. Скоро господин и слуга заснули на новом месте так же крепко, как до сих пор спали в замке Дельмонте.

На другой день Франциско рассказал старому Доминго о герцоге, о королевах, о том, как он вступил в гвардию, состоявшую только из сыновей генералов и грандов и предназначенную для непосредственной охраны королевского двора.

— Ну, дон Франциско, после вчерашнего вечера вы стали совсем другой! Благодарю всех святых за это! Вы полны надежд на блеск и славу. А что может быть лучше для сына почтенного дворянина?

— Ого, старый Доминго, уж не думаешь ли ты, что я в состоянии забыть мою Энрику, какие бы там ни питал надежды на славу и блеск? Мне казалось, что ты лучше должен знать меня! Наши поиски остались бесплодны, но, верь мне, Доминго, я встречусь с ней опять, хотя бы все силы мира боролись против меня! Энрика непременно найдет дорогу сюда, если следующее письмо моего отца не уведомит меня, что она уже в Дельмонте.

— Его сиятельство ни при каких обстоятельствах не уведомит вас о возвращении Энрики, — утверждал Доминго.

— Ты плохо его знаешь! Он хоть наружно и кажется в высшей степени непримиримым, но втайне будет о ней заботиться; ему известно, что значит для меня Энрика, он слышал, что я никогда в жизни не разлучусь с ней! День нашей встречи скоро настанет! Но разлука не должна мешать мне как мужчине бороться с насилием и несправедливостью и стремиться к высоким подвигам, иначе Энрика будет презирать меня! Так смелее же в путь к почестям, к славе!

На другой день дон Серрано вступил в ряды королевской гвардии, и Доминго, увидав его в великолепном мундире из темно-красного бархата с золотыми кантами, к которому как нельзя более шла маленькая каска, украшенная золотым львом, не мог удержаться от радостных восклицаний.

Скоро дон Серрано уже был в отличных отношениях со своими товарищами, сразу увидевшими, что он достоин их дружбы, а так как сверх того он был добрее и приветливее многих из них, лучше умел стрелять и фехтовать, то сделался общим любимцем.

Он сам чрезвычайно привязался к одному молодому офицеру, частью потому, что нашел в нем ласковый прием и готовность помочь добрыми советами, частью и потому, что тот произвел на негЬ приятное впечатление своей открытой, смелой натурой. Это был лейтенант дон Жуан Прим, сначала хотевший посвятить себя юриспруденции, но потом последовавший своему непреодолимому желанию стать гвардейцем.

Дон Жуан Прим несколькими годами старше Серрано, но не такого высокого роста как он. У него широкая грудь, крепкие плечи, и все-таки он худощав, как большая часть испанцев. Его лицо с добрым, ясным выражением отличается изысканной бледностью, но черные как смоль волосы и густая борода эффектно оттеняют его. Взгляд больших темных глаз в высшей степени привлекателен и выражает мужество, уже не раз выказанное им во многих сражениях.

Такого друга всегда желал себе дон Серрано, и потому между товарищами, стремившимися к одной цели, скоро завязались самые тесные отношения. К ним охотно присоединился еще капитан Олоцага, который, несмотря на нежное телосложение, имел твердую осанку и поражал своих приятелей умением держать себя и глубоким знанием жизни и людей.

Он имел чрезвычайно изящные и тонкие черты лица, был всегда тщательно одет и причесан, а его руки, настолько нежные, что в нем едва ли можно было заподозрить искусного фехтовальщика, никогда не оставались без тонких перчаток.

Однажды, вскоре после приезда Франциско, трое молодых офицеров, имевших столь различные чины, сидели в высокой, со сводчатым потолком комнате дворца, предназначенной для гвардейцев королевы.

Прежде чем подслушать их разговор и продолжить наш рассказ, обратим внимание на расположение комнат мадридского дворца, так как это представляет для нас большую важность.

Дворец виден из любого места столицы, так как лежит на возвышении.

Образуя большой четырехугольник, он с одной стороны окружен каменной террасой, упирающейся в главный портал с двумя колоссальными львами по обе стороны, а вдоль террасы стоят огромные старые, поблекшие статуи. Задняя часть дворца примыкает к малому двору, образуемому жилищами придворных чиновников и слуг, передний же фасад слева граничит с великолепным парком, орошаемым рекой Мансанарес, которая протекает через весь Мадрид, а справа — с большим двором, где стоит караул и откуда на улицу ведут особые ворота.

Обширное высокое здание имеет серый, тусклый цвет. Стены безобразно толсты, двери и порталы образуют остроконечные своды, а окна верхнего этажа сводов не имеют. Если вы войдете через главный подъезд с террасы в широкий коридор, поддерживаемый мраморными колоннами, посредством которого можно разделить дворец на четыре части, то вас невольно поразит неприятное чувство.

Здесь почти темно, между колоннами ходит взад в вперед караульный, шаги которого глухо отдаются на каменном полу, в полумраке коридора то быстро проскользнет сгорбившийся монах, то пробежит слуга в шитой ливрее. Этот коридор перекрещивается с другим, также длинным и темным, который соединяет парк с большим двором. Между колоннами у самого входа широкие мраморные лестницы с обеих сторон ведут наверх, в более светлые коридоры, а оттуда направо — в покои короля, теперь предназначенные для правительницы Марии Кристины, налево — в покои королевы Изабеллы. Между этими обеими четвертями, которые сзади соединяются потайным коридором, находятся тронный зал и зал для коронации, где хранятся государственные регалии. В третьей четверти живет принцесса Луиза со множеством служанок и придворных дам, потом идет большая картинная галерея, и наконец, четвертую часть занимает собор, как это видно еще издали по высокому позолоченному куполу. Подробное описание отдельных комнат отложим до того времени, когда введем в них читателя, теперь же вернемся в большую комнату со сводами, предназначенную для королевской гвардии и расположенную в конце того коридора, который соединяет парк со двором; как раз вблизи этой комнаты, которая запирается стеклянной дверью, находятся лестницы и коридоры, ведущие в покои регентши, так что она, в случае надобности, тотчас может позвать на помощь свою гвардию и дворцовый караул.

Дежурная комната королевской гвардии, выходившая окнами в большой двор, также производила неприветливое впечатление, оттого ли что слабо была освещена, оттого ли что своды потолка отбрасывали мрачные тени. Потемневшие, потрескавшиеся картины висят по стенам.

Вокруг стола этой комнаты, скудно уставленной мебелью, сидят Серрано, Олоцага и Прим и ведут оживленную беседу. Перед каждым из них стоит недопитый стакан хорошего французского вина.

— Все случилось так, как я вам говорю, дон Серрано. Это были Леон и Борзо.

— Генералы — друзья моего отца…

— Они арестованы и посажены в тюрьму. Говорят, герцог Луханский боялся заговора, — рассказывал Прим, между тем как Олоцага с таким спокойствием смотрел на свое вино, как будто услышанное не являлось для него новостью.

— Если правда, что вы рассказываете, Прим, то я начинаю сомневаться, можно ли найти счастье в высших сферах общества. Леон и Борзо достигли своего положения храбростью и воинскими заслугами, а тут вдруг, по одному знаку сильнейшего, их низвергают совершенно безвинно!

— Говорят даже, что уже подписана смертная казнь обоих генералов.

— Приказ подписывается в настоящую минуту, — поправил Олоцага.

— Не может быть, господа, — воскликнул Серрано. — Разве от герцога зависит жизнь этих людей? Разве он имеет право убивать их за то, что они придерживались другого мнения?

— Тише, юный друг, тише, — сказал Олоцага, вставая и кладя руку на плечо Серрано. — Тот, о ком вы говорите, мог спускаться по лестнице мимо этой комнаты и слышать ваши слова! Не забудьте, не все можно высказывать что на уме! Но для вашего утешения сообщу вам, — продолжал Олоцага таинственно и вполголоса, — что жизнь Эспартеро также висит на волоске!

На лестнице, ведущей на половину регентши, послышались голоса и шаги. Серрано вскочил.

— Я должен удостовериться! — сказал он удивленным друзьям, надел свою каску и вышел в коридор через стеклянную дверь.

Вверху на лестнице показался свет. Сперва появился слуга, держа в руках подсвечник, за ним медленными шагами с бумажным свертком в руках проследовал Эспартеро, герцог Луханский в сопровождении двух адъютантов.

Серрано ударил себя в грудь и, как предписывал церемониал королевской гвардии, дотронулся до пола шпагой, вынутой из ножен.

Эспартеро сошел с лестницы и поприветствовал молодого, знакомого ему дворянина.

— А, дон Серрано, вы чем-то озабочены? У вас есть просьба ко мне?

— Не от себя лично, господин герцог, а от имени дона Мигуэля Серрано из Дельмонте! — твердо отвечал Франциско.

Эспартеро подал знак своим адъютантам идти вперед, слуга со свечой отступил назад.

— Говорите, что такое?

— Отец мой имеет честь быть другом знаменитых генералов дона Леона и дона Борзо.

Взор герцога омрачился, он с удивлением посмотрел на молодого дворянина.

— Это налагает на сына обязанность осведомиться об их участи, так как прошел слух, что они подвергнуты тюремному заключению! — продолжал Франциско по-прежнему твердым голосом.

— Объявите вашему отцу, что с обоими генералами поступили, как они этого заслужили! Они — мятежники и через два дня взойдут на эшафот! — сказал Эспартеро не без раздражения. — Я говорю это вашему высокочтимому отцу, но не вам, дон Серрано, и смею напомнить, что ваш юношеский пыл завел вас слишком далеко!

— Так я от его имени прошу у вас милости, ваше высочество!

— Через два дня вы, лейтенант Прим и капитан Олоцага — сообщите им мое приказание — должны будете присутствовать как свидетели при смертной казни обоих генералов, задумавших мятежные планы. Вот вам мой ответ на вашу неосторожную просьбу! Пусть это послужит вам уроком и напомнит о необходимости соблюдать суровую дисциплину на том поприще, которое вы избрали.

Эспартеро сделал ему знак удалиться и, свернув по коридору за угол, скрылся из виду.

Франциско стоял погруженный в раздумье; из сочувствия к участи друзей своего отца он лишился расположения герцога и получил ужасное приказание присутствовать при казни генералов, хотя им руководило доброе намерение.

С таким убеждением возвратился он в дежурную комнату, чтобы тут же сообщить своим друзьям, что им предстояло; но Прим и Олоцага уже вышли, должно быть, спустились к офицерам дворцового караула, всегда находившимся в хороших отношениях с дежурными королевской гвардии.

Франциско поэтому остался один в большой комнате. Он допил свой стакан, положил шпагу перед собой на стол и сел в то кресло, которое стояло против высокой стеклянной двери, ведущей в длинный, слабо освещенный коридор, так что свободно мог обозревать его насквозь. Он сделал это не из осторожности, потому что Серрано принадлежал к числу тех людей, которые смело встречают всякую опасность, не ведая страха. Напротив, он сделал это для того, чтоб понаблюдать, насколько справедлив был один слух, ходивший между дворцовой стражей, и притом спокойно предаться своим мыслям. Дело в том, что некоторые солдаты уверяли, будто уже с давних пор по временам около полуночи замечали в большом коридоре, который вел из парка мимо дежурной комнаты на половину королевы-матери, мрачную тень, совершенно походившую своими очертаниями на фигуру покойного короля. Рассказ о привидении потому заинтересовал Серрано, что его видели всегда несколько человек разом. Прим и Олоцага смеялись над незадачливыми свидетелями диковинного явления, особенно последний делал ироническую мину, как будто хотел сказать: «Молодцам, верно, все это приснилось» или «Позвольте мне оставить при себе, что я об этом думаю!»

Но любопытство Серрано и его страсть ко всяким приключениям уже давно побуждали его подкараулить как-нибудь тень короля; поэтому он налил себе еще вина из початой бутылки, расположился в кресле и стал смотреть через стеклянную дверь на длинный коридор, противоположный конец которого был совсем в тени.

Пока он сидел таким образом совершенно один, перед ним невольно начали воскресать картины былого. Особенно живо представлялся ему прелестный образ -Энрики. Что с ней случилось, где она сейчас? Эти вопросы так сильно занимали его, что он не слышал, как часы в соборе глухо пробили двенадцать.

— Она, верно, возвратилась в Дельмонте, — шептал Франциско, утешая себя. — Энрика любит меня горячо!

В эту минуту, когда он был погружен в мечты, послышался издали такой звук, какой издает дверь, давно уже не отпиравшаяся.

Франциско быстро очнулся и начал прислушиваться. Звук отворяемой двери повторился явственнее.

Как ни был смел и мужествен дон Серрано перед каждым противником из плоти и крови, при мысли о молве, с недавнего времени вновь ожившей среди солдат, им овладело смутное чувство суеверного страха. Вдруг ему показалось, что в темном коридоре поблизости от двери в парк действительно мелькнула чья-то тень.

Дверь в парк всегда была заперта. Неужели она издала тот свистящий звук? Не может быть!

Но Франциско все-таки тихо приподнялся и стал смотреть в коридор с напряженным вниманием… Глаза его не обманывали… Вдали, в темном конце коридора, яснее и яснее обозначилась тихо приближающаяся фигура; Франциско схватился за шпагу, холодная дрожь волнения пробежала у него по спине, так как он своими глазами видел подтверждение того, чего не мог себе объяснить. Серое привидение в длинном плаще, в глубоко надвинутой на лоб испанской шляпе медленно шествовало по плохо освещенному коридору. Вот оно достигло места пересечения двух коридоров. Лица совсем не было видно, рук тоже нельзя было различить. Солдаты между колоннами в ужасе бросились по сторонам, громко призвав на помощь небо и осенив себя крестным знамением.

Тень короля по безлюдному коридору направилась к покоям регентши.

Ниоткуда не раздалось крика: «Кто идет?» Ни один из караульных не посмел остановить привидение, окликнуть его или преградить ему дорогу штыком. Скрывшись из глаз караульных, оно все ближе стало подходить к дежурной комнате королевской гвардии.

Тогда Серрано с шумом отворил стеклянную дверь, отделявшую его от привидения.

— Кто ты такой, что ночью расхаживаешь по коридорам? — крикнул он.

Привидение на мгновение приостановилось, потом медленно продолжило свой путь, не обращая внимания на оклик.

— Стой и отвечай… или я проколю тебя своей шпагой! — угрожал Серрано. — Меня привидениями не запутаешь, отвечай или я колю!

Серрано взмахнул шпагой, намереваясь исполнить то, о чем он объявил твердым голосом.

Тогда привидение откинуло на плечи капюшон плаща, бородатое лицо показалось из-под шляпы — это был живой человек, стоявший в угрожающей позе перед Серрано.

— Прочь с дороги! — вполголоса басом пробормотала тень.

Высокая фигура незнакомца теперь вся была видна, а мрачное лицо с большими темными глазами приняло гневное, дерзкое выражение.

— Не отступлю ни на шаг, а если не ответите, кто вы такой и почему позволили себе так гнусно обмануть стражу, вы живой не уйдете отсюда! — решительно закричал Серрано и взялся за шпагу.

Тогда привидение освободило из-под черного плаща свою руку, в ней сверкнул револьвер.

— Вот тебе мой ответ, бессовестный! — сказал вполголоса незнакомец и выстрелил в Серрано.

Звук выстрела громко пронесся по коридорам дворца. Караульные смутились, но никто не осмелился пойти к месту, где он раздался.

Серрано упал с восклицанием: «Энрика!». Выстрел незнакомца ранил его. Воротник обагрился кровью. В ту же минуту с большого двора стремглав бросились на выстрел Прим и Олоцага.

Прим, увидя фигуру, растворившуюся во тьме коридора, в изумлении отшатнулся и невольно проговорил: «Мунноц, герцог Рианцарес!»

Олоцага с криком сострадания бросился к раненому Серрано.

Лестницы, ведущие в комнаты верхнего этажа, осветились, прибежали слуги с подсвечниками и, по приказанию правительницы Марии Кристины, отнесли незадачливого героя в передние покои. Тотчас же послали за лейб-медиком.

Регентша не удостоилась выразить сочувствие слишком усердному молодому дворянину, как она его назвала; и только молодая королева Изабелла, услышав о несчастном случае, послала своих приближенных узнать о состоянии дона Серрано.

— Скажите, что последствий не будет! — говорил уже совершенно пришедший в себя Франциско посланным королевы.

Пуля, проходя через толстый, обшитый золотым позументом воротник, утратила большую часть своей силы и только слегка оцарапала шею Серрано. Но даже и эта маленькая рана повлекла за собой значительную потерю крови и ненадолго лишила его чувств; теперь же, хотя и бледный, но с веселыми ясными глазами, лежал прекрасный молодой дворянин на походной кровати, на скорую руку устроенной в одной из комнат регентши, а Прим, по предписанию доктора, прикладывал компрессы к его ране. Серрано пожал ему руку в знак благодарности и взглянул на Олоцагу, который от души радовался, что рана не имела опасных последствий. Он подошел к улыбающемуся больному и, дружелюбно усмехаясь, сказал ему:

— Ничего, мой юный друг… пусть такие привидения расхаживают ночью сколько им угодно!

Это была тайна мадридского двора!

 

ЭШАФОТ

Рано утром пятого сентября 1843 года на улицах Мадрида раздался глухой барабанный бой, который заставил вскочить с постелей сонных жителей столицы; на этот день было назначено страшное зрелище, и скоро длинные вереницы людей потянулись на Пласо Педро, где за ночь был устроен черный высокий эшафот; мадридскому палачу, седому Вермудесу, который более двадцати тысяч раз обрушивал свой топор на шеи несчастных страдальцев, предстояла сегодня двойная работа.

Пласо Педро, обширная, окруженная низенькими домами площадь поблизости от Толедских ворот, с незапамятных времен служила местом смертных казней, и там, где стоял эшафот, пролилось столько человеческой крови, что земля, наверное, на сажень в глубину была напоена ею.

И все-таки на этом проклятом месте продолжали погибать люди по приказанию других людей! Мы возмущаемся жестокостью язычников, но скоро узнаем о таких верующих христианах, в сравнении с которыми язычники с их кровавыми жертвами покажутся невинными детьми!

Как раз у Пласо Педро находится здание инквизиции с отделениями для пыток, которые при свете факелов доминиканских монахов наводят ужас.

Помощники Вермудеса, в красных рубашках, в коротких, подвязанных красными лентами штанах, без чулок, искусно умели устраивать эшафот. Доски были уже обструганы, бревна отмерены, когда старому Вермудесу было отдано приказание к утру приготовить свой топор, так что работа живо поспела за одну ночь.

Помощники срубили четыре высокие широкие ступени, а наверху устроили площадку футов сто в квадрате, приделав к ней прочные подпорки и крепко сколотив ее гвоздями, чтобы эшафот не рухнул вместе с палачом, если преступник будет неистово упираться. Потом они накрыли окрапленные кровью доски черной материей, разложили ее на ступенях и обвернули ею плаху, которую прикрепили посередине площадки; тогда работа их была окончена.

Барабанный бой, производивший тягостное впечатление, замолк. Пласо Педро битком наполнилась народом, жаждущим зрелища. Богатые разместились в непосредственной близости от эшафота. В окнах домов и даже на плоских крышах торчат головы, тесно прижатые одна к другой. Черный эшафот, как ужасное наследие прежних столетий, возвышается среди площади при блеске яркого утра, золотое солнце разливает лучи свои на эту черную точку.

Вдруг вдали снова раздается грохот барабанов. Солдаты вывели из тюрьмы приговоренных к смерти генералов Леона и Борзо, чтобы конвоировать их в последний раз.

Страшное шествие приближается.

Впереди едет герольд, держа смертный приговор в руках, потом офицер того отделения войска, которое командировано для присутствия при смертной казни, подле него военные свидетели — дон Олоцага, дон Жуан Прим и дон Франциско Серрано, рана которого так быстро зажила, что он не мог уклониться от исполнения приказа Эспартеро. Их сопровождают барабанщики и рота солдат в парадных мундирах. Широко шагая, чтобы поспеть за ними, идут три священника с обнаженными головами, так что лысины их блестят на солнце. За ними следует множество монахов, точно так же обнажив опущенные головы. При виде генералов Леона и Борзо в народе слышится шепот. Они идут твердым шагом, гордо неся голову, без страха и колебания.

Выражение их лиц свидетельствует о том, что они приготовились к своей участи; взоры их смелы и бодры, они не вздрогнули при виде страшного эшафота, устроенного для них.

За ними шел высокий человек с черной шапкой на голове, какую носили судьи, и с длинным черным плащом на плечах.

Никто не сопровождает его: это Вермудес, мадридский палач.

Другая рота солдат замыкала шествие, приближавшееся к черному эшафоту.

Герольд сошел с лошади, бросив поводья слуге, подошедшему к ступеням. Свидетели и офицер солдатской роты стали по обеим сторонам лестницы. Потом герольд, Олоцага, Прим, Серрано и офицер поднялись по ступеням к закрытой материей плахе, за ними проследовали монахи и священники. Когда лестница освободилась, по ней поднялся Вермудес. После всех взошли на эшафот Леон и Борзо и твердым шагом подошли к плахе. Помощники палача точно выросли из-под земли и роем окружили генералов, которые при виде их почувствовали дрожь ужаса!

И в толпе, и на эшафоте была мертвая тишина.

Герольд обнажил голову. Вермудес, подчинившись его безмолвному знаку, сделал то же.

Тогда герольд громким, далеко раздающимся голосом начал читать смертный приговор, который гласил следующее:

«Мы, Мария Кристина, правительница Испании, нашли справедливым и повелели: пятого числа девятого месяца 1843 года в восьмом часу утра обезглавить обоих генералов, Франциско Леона и Родригеса Борзо, за измену нам и нашим советникам и за мятежные планы, угрожавшие безопасности страны…»

— Неправда! — прервал герольда дон Леон громким, твердым голосом. — Не мятежные планы замышляли мы, а напротив, планы, клонившиеся ко благу страны. За такое дело не стыдно умереть! Читайте дальше!

Шепот одобрения послышался в народе.

— Угрожавшие безопасности страны, — повторил герольд.

«Собственноручно подписано в Мадриде второго числа девятого месяца 1843 года и скреплено королевской печатью».

Вермудес передал одному из помощников черный длинный плащ и шапку, так что остался в одной куртке из черного бархата, резко обрисовывающей его мощную фигуру. Седая длинная борода его спускалась до самой груди, а лоб был так велик и округл, что почти сливался с теменем, покрытым лишь немногими белыми волосами. Глаза у него были большие, взгляд безжизненный, нос с сильной горбинкой. Во время чтения приговора ни один мускул его лица не шевельнулся. Мадридский палач уже слышал не раз те же самые слова, только с другими именами. Он хладнокровно смотрел на свои две жертвы, которым сегодня предстояло погибнуть от его руки. Привычка притупила чувства Вермудеса, она сделала его холодным, так что, исполняя свою страшную обязанность, он ни разу не испытал ни малейшего волнения, лицо его ни разу не передернулось судорогой.

Красный бархатный футляр закрывал лезвие топора, который держал в правой руке за длинную блестящую рукоятку.

— Смотрите, вот подпись и печать, — сказал герольд, — делайте, что вам приказано!

Уже помощники палача намеревались, по обыкновению, схватить свои жертвы, обнажить им шеи и потащить их к плахе, уже Серрано, Прим и Олоцага отвернулись, чтобы не видеть казни двух благородных людей, приговоренных к смерти за то только, что они осмелились пойти наперекор регенту Эспартеро, как вдруг Леон поднял руки в знак того, что хотел что-то сказать. Помощники палача решили помешать ему, народ настоятельно потребовал его выслушать, и Вермудес, во власти которого находились теперь жертвы королевского произвола, дал знак отпустить его.

Леон сделал шаг вперед. Голос его был тверд и спокоен, как будто бы он обращался с речью к своим солдатам.

— Мадридцы! Борзо и Леон идут на эшафот за вас! За вас и за Испанию! Долой Эспартеро, ему не место у трона! Он ведет нас назад, а не вперед! За вас и за Испанию положить голову на плаху нетрудно, так пусть же совершится наша казнь!

Леон был истым испанцем, гордым, мужественным даже в час смерти. Ропот послышался в толпе.

— Долой Эспартеро! — раздавалось все громче и громче.

Регентша была права, когда на балу у торжествующего герцога-победителя говорила: «Мадридский народ непостоянен!»

— Ни шагу! — воскликнул в эту минуту Леон помощникам палача. — Обойдусь без вашей отвратительной помощи, не хочу, чтоб вы задушили меня прежде, чем я буду обезглавлен. Я сам положу свою голову. Окажи мне только последнюю услугу, Вермудес, отруби ее разом!

— Будьте спокойны, прочитайте свою молитву!

— Вы также отойдите прочь от меня, монахи. Я один, без посредника, сумею говорить с моим Создателем. Станем на колени вместе, Борзо, и помолимся!

Громкие рыдания послышались в толпе.

— Это герои! — произнес чей-то голос.

— Виват генералам! Долой Эспартеро! — раздались возгласы.

Олоцага тихонько взял за руку Серрано, дотронулся до Прима и шепотом проговорил, причем его тонкие, изящные черты лица засияли священным огнем:

— Слышали вы глас народа? Это был глас Божий! Они герои!

Леон кончил молитву.

— Бедная жена моя! — сказал он дрогнувшим голосом. — Прощай, брат Борзо!

Он обернулся к плахе и, став на колени, твердо и мужественно положил на нее свою обнаженную шею. Вермудес открыл красный футляр, сверкнула сталь топора, в воздухе послышался свист. Еще секунда, и голова Леона покатилась по черному сукну к ногам свидетелей, кровь брызнула на мостовую площади. Мужчины и женщины, лихорадочно возбужденные геройской смертью Леона, обмокнули в нее свои платки.

Пришла очередь Борзо, его спокойствие и твердость духа могли цениться еще выше, потому что на его глазах свершилась казнь, страх перед которой способен поколебать самую железную волю. С удивительным самообладанием он воскликнул громко:

— Я прощаю тебя, Эспартеро! — и положил голову на плаху.

Последние его слова до глубины души потрясли Серрано, Прима и Олоцагу. Они выразительно переглянулись.

Голова Борзо также отсеклась с первого удара: старый Вермудес был мастером в своем деле.

— Ну, теперь мы на многое можем смотреть совершенно спокойно, — сказал Серрано, когда они сходили с эшафота. Прим и Олоцага молча кивнули на это головой.

Толпа разошлась медленно, но на Пласо Педро долго еще раздавались крики:

— Слава Леону и Борзо, долой их судей, долой Эспартеро!

 

АЛХИМИК ЗАНТИЛЬО

Несколько дней спустя, вечером, молодая королева Изабелла стояла в своем будуаре перед хрустальным зеркалом в золотой раме, и намеревалась одеться в великолепное платье при помощи маркизы де Бевилль. В глубине комнаты старая дуэнья Марита, всегда любившая во всем сомневаться, на все возражать, покачивала головой.

Покои молодой королевы выходили, как читатель, может быть, помнит, частью в парк, частью — на каменную террасу.

Сквозь отворенные окна слабо освещенного красноватыми огнями будуара веяло запахом цветов и живительной, ароматной прохладой. Деревья, вершины которых достигали окон верхнего этажа, при бледном свете луны отбрасывали такие причудливые тени, какие вряд ли удалось бы запечатлеть на холсте самому искусному художнику.

Будуар молодой королевы убран с истинно восточной пышностью и выглядит обольстительно.

Кресла и стулья с позолоченными спинками, диваны, маленькие столики с резными ножками, богатый ковер, заглушающий шаги, канделябры с красноватыми колпаками, свет от которых нежно скользит по всей комнате, — все это вместе взятое придает роскошно убранному будуару королевы таинственную, неотразимую прелесть; здесь юная, обворожительная королева не только обнажает свои формы, уже вполне развившиеся с южной пышностью, но и открывает особо доверенным лицам свои чувства, наклонности, самые затаенные мысли, зародившиеся вне этого будуара! Маркиза де Бевилль, живая и шаловливая француженка, оригинальные, веселые выходки которой часто вызывают улыбку одобрения, более других статс-дам приближена к молодой королеве и участвует во всех ее затеях. Паула де Бевилль во всех случаях выказывала пылкость и дерзкую смелость, чрезвычайно нравящиеся ее госпоже. Пока дуэнья Марита убирала в беспорядке разбросанные книги и бумаги на письменном столе, над которым в простенке между окнами висит позолоченное распятие, Изабелла и Паула хохотали, шептались и придумывали наряд пооригинальнее.

Королева только что расстегнула тяжелое шелковое платье и рассматривает в зеркале свой прелестный стан, стянутый розовым атласным корсетом. Она стоит подле маркизы, которая принесла ей новую накидку. Точеные плечи, прекрасная шея, белизну которой подчеркивает золотая цепочка с подвешенным на ней амулетом, начинающая округляться грудь отражаются в большом хрустальном зеркале, и, право слово, на подобную картину стоит подсмотреть. Прибавьте к этому густые, превосходные черные волосы, лишенные всякого убранства и кажущиеся оттого прекраснее, голубые мечтательные глаза и выражение молодого лица, то гордое и смелое, то мягкое и меланхолическое.

Кому в эту минуту посчастливилось бы увидеть расцветающую красоту королевы и полюбоваться на этот пленительный, чудный образ, тот поистине должен был бы согласиться, что эта юная женщина — венец создания!

Изабелла украдкой улыбалась, заметив в зеркале, что ее формы становились все прекраснее и совершеннее. Маркиза, наблюдавшая за ней с лукавой улыбкой, также встала перед зеркалом, чтобы сравнить свои пленительные формы с формами королевы. Резвая француженка была большой кокеткой, что особенно нравилось в ней молодой королеве, но оказывало на нее самое вредное влияние.

Туалет маркизы, получавшей прямо из Парижа свои прелестные платья, имел тот вызывающий, обольстительный, дерзко ветреный характер, который находится у самых крайних пределов приличия и дозволенного кокетства, но ловкие и грациозные француженки умеют оставаться на этой узкой границе, не переступая ее ни на шаг.

Дуэнья Марита помогала молодой королеве надеть темное платье и прикрепить сверху коричневую широкую накидку, позволяющую покрыть и голову.

— Мне как-то страшно, ваше величество, вы бы лучше не ходили никуда ночью!

— Неужели, Марита, ты еще так плохо знаешь свою неугомонную Изабеллу, с которой ты, бывало, едва могла справиться? Чтоб я отказалась от плана, который два дня забавляет меня как ребенка и дает волю моему воображению? Нет, нет, дорогая Марита, ожидай от меня чего угодно, только не думай, чтоб я лишила себя этого очаровательного, необыкновенного приключения!

— Если с вами случится беда, — предостерегала робкая дуэнья, складывая руки, — меня со срамом и бранью выгонят из дворца!

— Будь спокойна, Марита, Изабелла ручается за все! Да наконец, что же такое может с нами случиться?

— Правительница, ваше величество, может прислать за вами или сама прийти.

— Тогда смело, не колеблясь, скажи, что королеве было угодно прогуляться в парке! — учила Изабелла престарелую дуэнью.

— А если ее величество разгневаются?

— Моя мать всегда давала мне полную свободу, если хотела сделать для меня что-нибудь приятное, а посещение знаменитого гадателя Зантильо доставляет мне несказанное удовольствие, Марита!

Дуэнья озабоченно покачала головой и оправила широкую накидку королевы.

Маркиза де Бевилль высунулась в комнату, на ней был также широкий плащ с покрывавшим голову капюшоном.

Высокие золотые стенные часы пробили десять.

— Если вы готовы, маркиза, так пойдемте скорее и не забудьте ключи от парка!

— В такой отдаленный, глухой квартал, одни, без всякой защиты, — жалобно проговорила дуэнья. — Пресвятая Матерь Божья! Чем это кончится?

Изабелла и маркиза вышли из будуара в освещенный коридор, в конце которого мраморные ступени вели к месту пересечения дворцовых коридоров. Ни лакея, ни караульного! О, удача! Обе девушки проворно скользнули вниз по лестнице, потом направились к двери в парк, через которую незадолго до того проходила тень, оказавшаяся Мунноцем, герцогом Рианцаресом.

Паула быстро, стараясь производить как можно меньше шума, сунула ключ в замок редко отворявшейся двери, задвижка щелкнула и дверь со скрипом отворилась.

Изабелла прислушалась, потом обе девушки с сильно бьющимися сердцами спустились в парк, покрытый вечерней темнотой, и заперли за собой дверь. Они обе тихонько смеялись, заранее наслаждаясь восхитительным приключением, которое ожидало их. Пройдя каштановую аллею, они миновали фонтан, вода которого блестела при лунном свете, стали пробираться к двери, выходившей на улицу.

Это было пикантное развлечение, какого молодая королева еще никогда не испытывала. Маркиза, держа ключ в своей маленькой руке, осторожно подходила к последнему препятствию.

Вдруг она слегка вскрикнула от удивления. Они увидели, что с другой стороны приближался мужчина: он должен был непременно заметить их, если бы они еще хоть шаг сделали вперед.

Паула и Изабелла живо скользнули под тень каштановых деревьев, откуда при свете луны ясно смогли разглядеть приближавшегося человека.

— Если глаза меня не обманывают — это дон Серрано, недавно нам представленный, — шепотом сказала Изабелла.

— Да, это он! — подтвердила маркиза. — Как вы думаете, не открыться ли нам ему?

— Без сомнения, ведь это замечательно, что мы встретили его. Он будет нашим рыцарем в дороге и будет защищать нас!

— А если разболтает? — недоверчиво спросила Паула.

— Об этом уж я позабочусь, маркиза. Он уже близко — скажем!

Изабелла вышла из-под тени деревьев, молодая статс-дама последовала за ней.

Франциско, до сих пор не встретивший ни души в редко посещаемом, несколько запущенном парке, поднял голову и внезапно увидел перед собой точно выросших из-под земли двух девушек, шедших весьма быстро, несмотря на свои тяжелые плащи.

— Ах… дон Серрано… вы мечтаете в летнюю ночь? — спросила лукавым тоном и с прелестной улыбкой молодая королева, немного приподняв свой капюшон на голове.

— Королева?! — с удивлением прошептал Франциско.

— Она самая… но в эту минуту только донна Изабелла, выходящая на оригинальное приключение и вдобавок имеющая счастье встретиться с кавалером, который не откажется сопровождать и защищать нас; право, наш таинственный план все более и более начинает доставлять мне удовольствие!

Серрано поклонился.

— Я душой и телом принадлежу вашему величеству! — сказал он вполголоса.

— Как вы мило умеете говорить шепотом, и как хорошо, что на вас плащ, скрывающий ваш мундир; как будто вы знали о нашем плане. Уж не маркиза ли… — Изабелла бросила на свою удивленную спутницу вопросительный, любопытный взгляд.

— Я не видела дона Серрано с того вечера, как ваше величество говорили с ним, — отвечала Паула, быстро положив руку на сердце для большей убедительности.

— Я пошутила… однако пойдемте скорее. Дон Серрано, нам предстоит путь на улицу Толедо.

— Как, ваше величество, в этот квартал, пользующийся такой дурной репутацией?

— О, с вами я без страха пошла бы, кажется, в закоулки инквизиционной палаты! Кто с таким мужеством встречается с тенями и привидениями, как вы…

— Королеве угодно смеяться надо мной! — сказал Франциско не без упрека, идя подле Изабеллы к дверям парка.

— Нисколько, уверяю вас, дон Серрано, я доказала вам свое участие, послав своих приближенных, когда узнала об этом удивительном происшествии. Маркиза, передайте дону в руки и ключи, и судьбу нашу!

Паула исполнила приказание.

— Если ваше величество сказали это серьезно, то я могу гордиться таким доверием, — прошептал Франциско, осторожно отворяя калитку в стене и выходя первым на темную улицу посмотреть все ли спокойно.

Изабелла и маркиза быстро последовали за ним. Франциско запер за собой дверь и очутился на открытой улице со своими дамами.

Только теперь он почувствовал всю опасность этого пути — вдруг кто-то осмелится оскорбить королеву или какой-нибудь нахал вызовет его на ссору в этой глухой части города, изрезанной переулками, которую он даже хорошенько не знает!

Тогда узнали бы его и королеву, потому что он непременно пустил бы в дело шпагу, а таким образом приключение могло иметь нежелательные последствия.

— Улица Толедо, — вполголоса обратилась к нему Изабелла, — тут ведет налево переулок, а в этом переулке находится гостиница. Как она называется, маркиза?

— Трактир «Рысь», — тихо ответила Паула.

— Ради всех святых! — в изумлении воскликнул Франциско. — Что понадобилось вашему величеству в этой стороне?

— Знаменитый гадальщик Зантильо, умеющий предсказывать будущее! Мне любопытно узнать, что он скажет. Но не слишком ли далеко это для вас, дон Серрано?

— Спросите лучше, ваше величество, готов ли я умереть за вас сию же минуту, я не замедлю с ответом.

— Ну, так рядом с трактиром мы найдем одинокое жилье. Поспешим!

Все трое, закутанные в плащи, пошли по грязным улицам в отдаленную часть Мадрида, где приютилась голая нищета. Они миновали Пласо Педро, на которой не осталось и следа от смертной казни, происходившей здесь несколько дней назад, и достигли грязной, плохо освещенной улицы Толедо. Низкие полуразвалившиеся Дома с мелочными лавками, шинками и неприветливыми квартирами, толпа оборванных мужчин и женщин, ребятишки, просящие милостыню, шатающиеся с угрозами пьяные — вот картина, которую с испугом и отвращением увидела молодая королева. Она ближе прижалась к Серрано и чуть было не вернулась с дороги, но самолюбие заставило ее привести в исполнение задуманный план.

В эту минуту на одной из дальних боковых улиц, потом все ближе к ним, раздался неистовый крик, послышались громкие голоса.

— Держи убийцу, хватай его, он, верно, тут спрятался! Женщина кричала душераздирающим голосом.

— Дитя мое, дитя мое убили, человек в черной одежде убил, выпил из моего ребенка кровь!

Королева в ужасе остановилась. Крик матери был полон невыразимого отчаяния,' а то, что она кричала, потрясло королеву до глубины души. Изабелла вся побледнела, задрожала и схватила Серрано за руку.

— Из ребенка кровь выпил? — чуть слышно повторила она.

Франциско вспомнил, что он еще в замке своего отца слышал про вампира, наслаждением которого было выпивать горячую кровь молодых, невинных девушек. Сейчас, когда он узнал вновь о совершенном зверском злодействе, холодная дрожь пробежала по его телу.

С криком приближалась толпа народа, женщины, ломавшие руки, и мужчины, ревностно обыскивавшие с факелами у всех домов, во всех закоулках. Картина была ужасающая: двое бородатых мужчин бежали впереди, не переставая кричать:

— Ищите его, держите вампира!

Четверо или пятеро других бледных людей из сострадания оглядывали всю окрестность, также держа факелы, бросавшие на шествие зловещий отсвет. За ними следовало множество молодых и старых женщин, несших мертвую девочку лет десяти, с широко раскрытой раной на белой груди, как раз над сердцем. Другие мужчины и женщины с плачем и с криком завершали страшное шествие, направлявшееся по улице Толедо к ближайшему караулу.

— Дитя мое, дитя мое убито! — не переставала кричать мать, ломая руки, и нетвердым шагом, то спотыкаясь, то выпрямляясь снова, шла за стонущей толпой, из которой время от времени раздавались выкрики:

— Вампир в Мадриде!

Королева стояла с бледным лицом и смотрела вслед ужасной процессии, между тем как маркиза невольно перекрестилась и в испуге дрожала.

— Этот вампир, говорят, человек, — в душевном смятении тихо проговорила она, — кто бы мог в это поверить?

— А все-таки утверждают, что это правда, — сказал Франциско, — хотя никто и никогда не слыхал крика о помощи от его жертв, всегда выбираемых им из числа маленьких девочек.

— Пойдемте скорее, дон Серрано, мы должны повернуть на ту улицу, откуда вышло это страшное, погребальное шествие, потому что там трактир и дом алхимика.

Найдя дом гадальщика, Серрано начал стучать, но на его стук долго никто не отвечал.

Наконец кто-то пошевелился за дверью и грубый голос спросил неприветливым тоном:

— Кто тут еще такой пришел беспокоить ночью?

— Вы Зантильо, знаменитый мадридский алхимик?

— Ну да, а вам что?

— Одна дама хочет узнать от вас свою судьбу, отворите! — повелительным тоном сказал Серрано, которому эти вопросы надоели.

— Так скажите вашей даме, пусть она придет завтра днем, а не ночью; у меня в это время есть дела поважнее, чем болтать со всякими любопытными!

— За ваши предсказания будет заплачено золотом! — шепотом обещал Франциско.

— Я скоро не буду больше нуждаться в нем; еще десять лет, и я буду иметь столько золота, сколько не добыть во всех частях света, — говорил старый Зантильо, отворяя дверь, — еще десять лет должно освещать солнце мою смесь — она уже окрасилась — и тогда она будет совсем готова!

— Еще десять лет, — невольно повторил дон Серрано, рассматривая старца, вдруг очутившегося перед ним в своем длинном, темном одеянии с широкими рукавами, — а сколько времени вы уже ждете?

— Четырнадцать лет, юный незнакомец. Я рассчитал, что смесь следует выдерживать двадцать четыре года! Где ваша донна?

Королева, закутанная в плащ, подошла, маркиза за ней.

— А что нужно здесь другой донне? — спросил Зантильо, старик с белой бородой, которая доходила до самого золотого пояса, стягивавшего его темную одежду.

— Приятельница моей донны, пожелавшая видеть вас, великий Зантильо!

— Суетное любопытство! Старый Зантильо не такой гадальщик, чтоб каждому смотреть на ладонь, как это делают цыганки, и болтать всякий вздор. Старый Зантильо изучает планеты и влияние их на нашу землю, старый Зантильо постигает силы природы, и не одну тайну уже он исследовал, не одно чудо подчинил себе! Так это вы, донна, хотели узнать свою судьбу? — продолжал он, но ни один мускул на его старом, сморщенном лице не дрогнул, только глаза, ярко озаренные свечой, которую он держал в руке, горели юношеским огнем. — Пожалуйте за мной!

— Одна? — спросила встревоженная Изабелла.

— Одна, донна, или вы хотите, чтоб ваш кавалер слышал мои слова, видел те образы, которые я вам покажу?

— Донна, сопровождающая меня, и кавалер могут видеть и слышать все, что вы мне будете показывать и говорить, — отвечала не задумываясь молодая королева, потому что ни за что на свете не хотела одна входить к Зантильо, становившемуся все более и более известным всему Мадриду как чрезвычайно искусный алхимик.

— Как вам будет угодно, — пробормотал старик, — входите! Когда вы переступите порог священной комнаты, то делайте все так, как я вам скажу, и, если жизнь вам дорога, не говорите ни слова. Вы, донна, идите следом за мной и встаньте в тот круг, который вы видите на полу, вы же оба останьтесь вне круга!

Когда Зантильо запер за собой дверь своего одинокого, таинственного жилища, Серрано с любопытством осмотрелся. Сени, в которых он стоял с обеими дамами, были широкие, вымощенные камнями. Направо была дверь с разными непонятными надписями и иероглифами, налево темный коридор. В том направлении, куда пошел Зантильо, Франциско увидел впереди несколько ступеней, ведущих к большой двойной двери. Когда алхимик подошел к ней, ее отворила чья-то невидимая рука, и раздался шум, подобный треску пылающих дров.

Зантильо поклонился и вошел в обширную комнату, наполненную дымом, но без запаха. Королева последовала за ним, потом маркиза, которой было немного страшно, и дон Серрано, полный ожидания. Дверь заперлась за ними с тем же самым шумом и так быстро, что Франциско, как ни старался, не мог распознать, какая сила приводила ее в движение.

Ни свечки, ни лампы не было в слабо освещенной туманной комнате, даже стен нельзя было различить с первого взгляда. Гости алхимика очутились в каком-то странном, непроницаемом дыму.

Зантильо твердым шагом пошел вперед. Изабелла следовала за ним. Вдруг у ее ног, на полу, сверкнул блестящий серебряный круг; она вошла в него вслед за гадателем.

Паула и Франциско, оставшиеся в ожидании у двери, видели, как королеву окружил туман.

В эту минуту в комнате поднялся шум, подобный шуму сильной, порывистой бури, а между тем воздух вокруг присутствующих был неподвижен. Там, где стоял Зантильо, вдруг что-то сверкнуло, раздался шум и на широком алтаре вспыхнуло высокое пламя великолепного цвета, причину возникновения которого Франциско никак не мог себе объяснить; перед ним потускнели два беловатых огонька, которые вспыхивали возле него и теперь точно блуждающие огни прыгали над самой землей.

Зантильо стоял перед прекрасным, ярким пламенем и смотрел прямо на него; в середине блестящего круга, широко обхватившего и его, и алтарь, находилась Изабелла, полная ожидания, с бьющимся сердцем.

В обширной комнате сделалось теперь так тихо, как в запустелой церкви, только у стен, вдали, еще волновались, покрывая их, последние облака тумана.

— Пламя не обманывает меня своим чудным сиянием, тебя окружает порфира! — начал свою речь старый алхимик выразительным голосом, таким, какой, вероятно, был у древних прорицателей, — голову твою украшает корона, а прошедшее твое было ясно как солнечный луч. Я вижу супруга, предназначенного тебе! Люди в черном одеянии ведут его на ложную дорогу, они дают ему пить яд. Горе мне! Ты — Изабелла, дочь того жестокосердного, который приказал подвергнуть пытке моего отца, — вдруг воскликнул алхимик, — я вижу, как ты падаешь с высоты и попираешь ногой свою корону, как над тобой тяготеет проклятие предков, доставшееся тебе по наследству, как твой сгнивший престол обрушивается от руки того героя, которого ты однажды увидишь в зеркале, коленопреклоненного перед тобой!

— Перестань, ужасный человек! — простонала, глядя на алтарь, бледная как смерть королева, испуганно протягивая вперед руки и отшатываясь к Серрано.

В ту же минуту чудный яркий огонь угас, Зантильо упал, бледные огоньки поднялись снова, распространяя дым и туман и закутывая ими присутствующих.

Серрано оглянулся, дверь отворилась сама собой; он взял под руки обеих женщин, почти падавших от страха, и стал спускаться вниз по лестнице к двери, а оттуда, наконец, на чистый воздух.

Страшный грохот раздался в доме алхимика, позади них. Серрано был потрясен словами гадателя не менее, чем королева и маркиза, и потому благодарил Пресвятую Деву, когда за ними заперлась дверь и когда на них повеял свежий ночной воздух.

— Какой он страшный! — прошептала Изабелла. — Вашу руку, дон Серрано.

Франциско почувствовал, как королева оперлась на него своей дрожащей рукой и, полная тревоги и испуга, прижалась к нему. Маркиза с трудом оправилась от страха и поддерживала королеву с другой стороны. Помогая друг другу, они пошли назад, по мрачной, неприветливой улице.

Когда они проходили мимо трактира «Рысь», в нем еще раздавались крики и дикое пение, а мимо них мелькали оборванные, нищенские фигуры. Через низенькую дверь трактира, в котором, по-видимому, находился всякий сброд, выходила толпа цыган, возвращавшихся в свои леса; впереди шел высокий и широкоплечий цыганский князь с посохом в руке. Его наряд был живописен: шляпа с пестрыми лентами, широкая рубашка, увешанная блестящей цепочкой. Его ноги, одетые в короткие черные бархатные штаны, ловко приплясывали под веселые, мирные звуки скрипки, на которой играл шедший подле него гитанос. Цыганки с ребятишками за спиной следовали за ним, а сбоку шли безмолвные, мрачно глядевшие мужчины, с черными разметавшимися волосами.

Вдруг Франциско вздрогнул. Он забыл, где он находился, забыл, что вел королеву, он увидел в толпе цыган одну фигуру, мелькнувшую в полумраке и заботливо державшую ребенка на руках. Крик вырвался у него из груди, его сердце сильно забилось: это была она, это, без сомнения, была она! Чудная минута свидания с ней настала!

С криком «Энрика!» хотел он броситься за своей возлюбленной, которой принадлежала вся его душа и которую он наконец увидел после жестокой разлуки.

Испуганная королева удержала его за руку, с изумлением глядя на своего спутника, как будто хотевшего вырваться от нее. Встревожившись, спросила:

— Что с вами случилось, дон Серрано? Уж не хотите ли вы бросить нас и пуститься за одной из этих обольстительных цыганских девушек?

Холодная дрожь пробежала по телу Франциско. Он хотел забыть все, вырваться, закричать, он должен был догнать ее!

— Вы взялись проводить нас обратно во дворец, дон Серрано, не можете же вы оставить королеву здесь, на улице между всяким сбродом, и подвергнуть ее опасности! — сказала Изабелла.

Протянутая рука Франциско опустилась, уста, готовые закричать, онемели — он должен был остаться! Нестерпимое отчаяние овладело им.

— Простите, ваше величество! — шепотом извинился он. — Мне показалось, что передо мной мелькнула и исчезла одна особа, которая мне очень дорога.

Все свое состояние, замок Дельмонте, половину своей жизни он отдал бы, чтобы в эту минуту освободиться от проклятых оков, но долг чести обязывал проводить во дворец прекрасную молодую королеву, опиравшуюся на его руку и вверившую ему свою жизнь! Он шел все поспешнее, достиг наконец стены, окружавшей парк, отворил калитку и благополучно провел обеих дам через темные аллеи парка.

Отворив последнюю дверь и убедившись, что теперь королева вне опасности, Франциско стал живо прощаться. Он думал только об Энрике, едва слушая, что благосклонно шептала ему Изабелла, бросая на него свой прелестный взгляд.

— Благодарю вас, дон Серрано, я ваша должница. На днях, я слышала, королевская гвардия выступит в поход вместе с остальным войском против генерала Кабрера, вы также будете участвовать в сражении; в знак своей милости я хочу дать вам с собой в опасную дорогу талисман, — вот возьмите и носите его.

Изабелла, еще взволнованная впечатлениями, сняла со своей груди маленькую золотую цепочку с висевшими на ней топазом, вправленным в золото, и маленьким образком, быстро разорвала ее и отдала талисман удивленному Франциско.

— На память о вашей сегодняшней услуге! — прошептала она и бегом пустилась к себе, дружески кивнув головой оставшемуся кавалеру.

— Искренне благодарю! — с трудом проговорил Серрано. Постояв некоторое время в нерешительности, бросился бежать по темным улицам к тому месту, где недавно видел Энрику с ребенком, с его ребенком. Запыхавшись, добежал он до того переулка и спросил у слуг подозрительного трактира, не видели ли они девушку с ребенком на руках.

Никто не мог ничего сказать нетерпеливо искавшему Серрано, богатый мундир которого был виден из-под расстегнувшегося плаща. Не теряя надежды, он обыскал все закоулки улицы Толедо, но все было напрасно!

На рассвете он вернулся, едва дыша, покрытый пылью и грязью, в дом лавочника Ромоло, где его ждал обеспокоенный Доминго. Он сообщил Серрано по просьбе дона Олоцаги и дона Прима о предстоявшем на другой день выступлении, поскольку вблизи столицы были замечены аванпосты и шпионы генерала карлистов Кабреры.

— Осмотрел ли ты и зарядил ли наши пистолеты? — спросил взволнованно Франциско.

— Все в исправности, — отвечал старый Доминго.

 

ТРАКТИР «РЫСЬ»

Когда Энрика лежала без чувств в Бедойском лесу, мимо нее проходил цыганский табор, таща за собой на навьюченных лошадях весь свой скарб.

Полунагие, загорелые ребятишки бездомных скитальцев нашли ее и, таинственно кивая головой, подозвали цыганку.

— Цирра, поди, посмотри, что мы нашли! — воскликнули они.

Старая Цирра, повязанная пестрым платком, с поблекшим, желтоватого оттенка лицом, последовала за ними в кусты и скоро своими зоркими черными глазами увидела Энрику и ее спящую маленькую дочь.

Она нагнулась, прислушалась к их дыханию, потом сорвала росшую поблизости траву, с едким запахом, потерла между рук и поднесла к лицу Энрики, которая лежала как мертвая.

Энрика проснулась, оправила разметавшиеся по лбу волосы. Ей показалось, что она видела долгий, тяжелый сон. Она взяла на руки безмятежно спавшего ребенка и со счастливой улыбкой прижала к своей груди. Взглянув на окровавленные руки, она вспомнила жуткие события минувшей ночи и с ужасом осмотрелась, боясь преследований Жозэ.

— Чего ты боишься, дитя мое? — спросила хриплым голосом старая цыганка.

— Меня преследуют — меня и моего ребенка!

— Так пойдем со мной к мужчинам. Если ты отправишься в путь с нами, то они возьмут тебя под свою защиту!

— А куда вы отправляетесь? — спросила Энрика.

— В Мадрид. Мы там отдохнем день. Иди с нами, а если у тебя как и у нас нет родины, останься с нами вместе с твоим ребенком!

— До Мадрида я пойду вместе с вами, а там поищу помощи! — сказала Энрика и попросила старую Цирру, удивительно сильную для своих лет, помочь ей встать.

— Какая ты, должно быть, несчастная, как оборвана на тебе одежда! — жалела ее старая цыганка, пока она брала ребенка на руки. — Бедная женщина, ты такая еще молоденькая!

Они пошли за длинным пестрым шествием, прокладывавшим себе дорогу через лес. Цыганский князь, шедший впереди, хорошо знал путь; на нем лежала обязанность вести всех остальных и управлять ими.

Вскоре мужчины и женщины столпились вокруг Энрики и ее ребенка, желая узнать, что она пришла искать в их среде, но старая Цирра проворно объяснила им на их странном, совершенно чужом языке, которого не знает и не понимает никто, кроме этого бездомного, изгнанного народа, что девушка, так же как и они, лишена родины и что ее преследуют.

Тогда черноволосые с огненными глазами цыгане закивали ей дружески головами, и Энрика со своим ребенком окончательно вступила в их общину. Высокий престарелый князь подошел к ней и в знак приветствия поцеловал ее в лоб; возле него стоял его сын, стройный красивый цыган, и его черные блестящие глаза ласково смотрели на Энрику.

— Аццо также приветствует тебя, белая женщина, — сказал он мелодичным голосом.

Действительно, даже смуглое, как у испанок, лицо Энрики по сравнению с цветом кожи гитаносов, окружавших ее, казалось белым. Женщины и девушки, смуглолицые и плутоватые, были одеты в очень коротенькие обшитые пестрым юбки, так что из-под них виднелись их красивые, стройные ноги. Длинные, густые, черные волосы были убраны венками и лентами. Мужчины носили короткие штаны, также украшенные пестрыми лентами, и наполовину расстегнутые рубашки, из-под которых виднелись их крепкие тела. Один только князь носил испанскую шляпу, остальные были в белых и красных шапках.

Аццо, стройный княжеский сын, нес в руках скрипку. Многие цыгане курили коротенькие трубки, пуская густой дым. Волосы у них были нечесаные и в беспорядке спускались на плечи и на желтоватые лица. Глаза были блестящие, лица поблеклые, резкие черты носили выражение грусти, тоски; они то восторженно вскрикивали, когда раздавались звуки скрипки и цимбал, то опять задумывались, сидя под тенью буков и цветущих каштанов — задумывались о далекой, родной стороне, прогнавшей их от себя, о лотосах Нила, о древних преданиях их бездомного племени.

Когда ночной мрак опускался над лесами, они укладывались вокруг костра, глядели в огонь, от которого делалось отрадно их взорам и сердцу, и прислушивались к таинственным напевам, которые Аццо, княжеский сын, не сводивший своих мрачных взоров с Энрики, наигрывал им; одичалая молодежь вдруг воодушевлялась, вскакивала с места и при свете факелов начинала кружиться с черноглазыми девушками в страстной, увлекательной пляске, тогда как старики готовили ужин вокруг пылающего костра.

Энрика сидела в стороне со своим спящим ребенком на руках и думала о Франциско, о своем прекрасном прошлом; она сложила руки для молитвы и блаженным взором смотрела на свое маленькое сокровище, на залог своей любви.

Подняв голову, она увидела перед собой Аццо, стройного цыгана с черными, растрепавшимися волосами; темный, блестящий взор его покоился на грациозной фигуре Энрики, он как будто хотел вымолвить: «Я полюбил тебя безумно, белая женщина, с той минуты, когда ты пришла к нам и когда я тебя увидел в первый раз!» Но вместо холодных слов он желал бы, по обычаю цыган, обхватить прекрасную женщину руками, повести ее в хоровод под темные каштановые деревья и тут же, в пляске, запечатлеть на ее свежих устах горячий брачный поцелуй. Что же удерживало его? Он хотел дать ей другое доказательство своей любви.

— Мы богаты, неизмеримо богаты, белая женщина, а когда моего отца зароют под кустарником нашего кладбища, все эти сокровища достанутся мне. Ты не подозреваешь, да и никто не подозревает, какая у него куча серебра и золота, я один знаю, где оно спрятано, и впоследствии буду владеть им — вот возьми мою цепочку, носи ее, чтоб все видели, что я объявляю тебя своей невестой.

Аццо подал Энрике, с удивлением смотревшей на него, ожерелье из больших серебряных шариков красного цвета, отличительный знак цыганских князей, который они носят при торжественных празднествах. Но Энрика махнула ему рукой и с задумчивой улыбкой покачала своей прекрасной головой.

— Оставь это у себя, княжеский сын, и отдай более красивой женщине из твоего племени, — сказала она, — я не могу принадлежать тебе!

Поблизости, спрятавшись за старый широкий ствол дерева, стояла и прислушивалась женщина с роскошными формами, которая уже несколько дней ревнивым взором следила за Аццо. Ая по происхождению не принадлежала к племени гитаносов, она только примкнула к их обществу, выдавая себя за преследуемую; но проведя с ними долгое время, она заразилась их нравами, приняла даже их цвет и стала похожа на цыганку. Ая была уже не молода, но формы ее тела пышны, а лицо прекрасно и страстно. Глаза черные, большие, с длинными ресницами; прекрасные черные густые волосы ниспадают на ее красивую спину, на вздымающуюся грудь. Она любила сына цыганского князя и бросала вызывающие взгляды на стройного, молодого, дикого Аццо, который, как она теперь узнала с едва сдержанным криком удивления, любит другую, эту незнакомую женщину, носящую ребенка на руках. Ироничная, холодная улыбка появилась на ее лице, когда она увидела, что Энрика отказывается от подарка Аццо. «Белая женщина только разжигает его своим отказом!» — прошептала она и, возвратясь в кружок танцующих, с обворожительной, немного насмешливой улыбкой посмотрела на княжеского сына.

На другой день цыгане прибыли в Мадрид. Старой Цирре и цыганскому князю предстояло много хлопот и дел, связанных с важными покупками, поэтому нужно было где-нибудь остановиться. И цыгане отправились в тот грязный трактир, который находился в переулке, неподалеку от улицы Толедо. Над низкой грязной дверью этого дома была нарисована рысь — оттого и трактир носил такое название.

Когда цыгане расположились в верхнем этаже гостиницы, а Энрика со своим ребенком переступала через порог, мимо нее быстро протиснулся на улицу невысокий человечек с хитрыми, блестящими, немного косыми глазами. За ним бежала с криком толпа людей и чуть не опрокинула удивленную Энрику.

— Это погонщик ослов, он вор! — кричал один из преследовавших, по-видимому разносчик, и спешил догнать маленького человечка, бывшего уже в нескольких шагах от него.

— Сюда, ловите! Мошенник, кто ты такой?

Он своей железной рукой взял за ворот беглеца, который с жалобной миной упал перед ним на колени.

— Говори, мерзавец, ты украл у меня платки? Как тебя зовут?

— Сжальтесь, любезный господин, меня заставила нужда! — воскликнул толстый человечек с хитрыми, блестящими глазами.

— Ах ты негодный вор, у тебя сию минуту выпали серебряные деньги из кармана, какая же нужда? Кто ты такой?

— Меня зовут Кларетом; не отводите меня в суд!

— Проклятый погонщик, я тебе голову сверну!

— А я клянусь вам сделаться благочестивым человеком, и ничто не побудит меня опять к воровству, только смилуйтесь, пустите меня! — просил косой и скорчил такую несчастную физиономию, что наконец разносчик, которому он отдал из-под своей куртки украденные у него платки, освободил его, дав ему пинка на дорогу.

Такие сцены сплошь и рядом случались в трактире «Рысь» и в его окрестностях, но зато хозяин, находившийся в приемной комнате трактира, имел наготове все нужное, чтобы в случае необходимости энергично выгнать вон и избить до синяков кого-нибудь из неугодных постояльцев.

Он все видел и слышал, даже когда казалось, что он ни на что не обращает внимания, и, до поры до времени, позволял каждому делать, что ему угодно, лишь бы он исправно платил и не затевал скандал. Даже с его двумя стройными дочерьми выгодные постояльцы могли позволять себе все: что за дело ему было до этого?

Не позже чем сегодня он подслушал важный разговор, который вел какой-то человек, одетый в черное, с двумя другими, уже созревшими для виселицы. Но этот молодой человек с рыжей бородой и бледным лицом заказал три бутылки вина — следовательно, имел право говорить о чем угодно со своими оборванными плутоватыми спутниками. Из их разговора хозяин понял, что молодой человек принадлежал к шайке кар-листов и имел поручение от генерала Кабреры шпионить и вербовать волонтеров в Мадриде.

Что ему было за дело до человека с рыжей бородой, когда он звонкой монетой заплатил за свое вино, да еще и не допил его. Как хороший хозяин, он был обязан одинаково приветливо принимать всех: и слуг, и господ, и приверженцев королевы, и сторонников дона Карлоса — если только они аккуратно платили. Молодой человек в черном просидел до позднего вечера в трактире, потом вдруг скрылся.

Вверху, в низенькой просторной комнате, расположились цыгане на соломе, постланной на скорую руку. Князь и старая Цирра пошли в город по делам. Цыгане лежали вдоль стен: некоторые спали, некоторые курили, Думая о чем-то своем. Аццо лежал со скрипкой в руках, задумчиво глядя на стоявшую возле единственного окна Энрику. Мысль о том, что она хотела расстаться с ними по прибытии в Мадрид, не давала ему покоя. В глубине комнаты, неподвижно, как статуя, стояла пышная фигура страдающей Аи. Она скрестила на груди свои прекрасные, округлые руки, которые всегда закрывала с загадочной старательностью, и смотрела на дикое, страстное лицо оборванного княжеского сына, не спускавшего своих блестящих глаз с красавицы, пленившей его сердце.

Энрика печально смотрела на узкую, грязную улицу, думая о том, что она одна во всем мире и что нет у нее никого, к кому бы она могла бы обратиться, чтобы уведомить своего Франциско.

Вдруг внизу, в тени домов, ей показалась чья-то фигура, заставившая ее вздрогнуть; волосы у нее встали дыбом на голове от испуга и ужаса; но она, наверное, ошиблась. Каким образом мог Жозэ, брат Франциско, прийти на эту улицу? Во всяком случае ее обмануло сходство, но даже от одного только сходства кровь застыла в ее жилах. В страхе она прижала ребенка к своей груди, и с криком: «Защитите меня!» присела возле приподнявшегося Аццо, готового на все.

— Мой смертельный враг, — прошептала она, — я его увидела на улице.

Ая, между тем, страстно следила за каждым движением Энрики, однако ее волнение отражалось только в глазах, мускулы прекрасного лица были неподвижны, точно высечены из камня. Она видела, что Энрика просила у Аццо защиты, видела, что на его оживившемся лице мелькнула радость.

В эту минуту вдруг раздался тот страшный звук, тот отчаянный крик и дикий вой, который в этот вечер, как мы знаем, наполнил ужасом королеву Изабеллу, шедшую по улице Толедо с доном Серрано и с маркизой де Бевилль.

Энрика вздрогнула. Даже задумчивые, ленивые цыгане невольно вскочили, но скоро крик потерялся вдали, а Энрика не посмела выйти узнать о случившемся. Какой-то внутренний голос говорил ей, что здесь ей и ее ребенку угрожает опасность, что она должна бежать дальше без цели, без дороги, только бежать, бежать, пока ее держат ноги.

Ая с нетерпением ждала, когда ненавистная Энрика расстанется с ними в Мадриде, но напрасно. Белая женщина была вне себя от страха, она не смела показаться на улице, она не знала, где ей спастись!

После полуночи старая Цирра возвратилась в трактир «Рысь». Она увидела присевшую на полу Энрику и, полная сострадания к несчастной матери, за руку отвела ее в угол темной комнаты, где приготовила ей постель подле себя, и положила голову Энрики к себе на руки. Цирра, быть может, еще больше полюбила белую женщину с тех пор, как заметила, что ее любит Аццо. Энрика и ее ребенок проспали несколько часов, хотя ей и грезились тяжелые, страшные сны.

Ая же с неженской силой переносила всякую усталость. Она хоть и легла вместе с другими цыганками, но не смыкала глаз всю ночь от тревоживших ее беспокойных мыслей. Если бы кто-то смог их прочесть, то узнал бы, что эта чужая женщина, жившая среди цыган, под маской своей обворожительной наружности скрывала испорченную, зачерствелую душу и не останавливалась ни перед чем для достижения своих целей. Почему, например, эта Венера всегда так тщательно закутывала свои руки, нимало не заботясь, чтоб корсаж, стягивавший ее прекрасную грудь, скрывал от любопытных взоров ее формы?

Никто не знал, откуда и зачем появилась Ая в таборе: так тщательно она скрывала свою тайну. Старая Цирра уверяла, будто прежде Ая жила среди принцев и королей, как она слышала это от нее самой. Однажды Ая говорила об этом во сне, в другой раз, не подозревая, что старуха была рядом, воскликнула вслух: «Принц Франциско, как вы, я думаю, беспокоитесь о вашей приятельнице!» И вслед за тем расхохоталась так насмешливо и злобно, что старой Цирре сделалось страшно. Ая полюбила сына цыганского князя, может быть, потому, что непременно желала иметь дело с принцами, хотя бы и лесными; а может быть, потому, что слышала о неизмеримом сокровище, которое охранял его отец и которому принадлежало право распоряжаться им как самому старшему и первому между цыганскими князьями. Она решилась во что бы то ни стало завлечь в свои сети молодого, страстного юношу и готова была погубить всякого, встретившегося на пути к этой цели.

Когда начало светать, Энрика проснулась. Цирра также поднялась: отец Аццо приказал ей до солнца отправиться в путь с цыганами и обещал догнать их на условленной дороге.

Энрика взяла своего ребенка и хотела проститься со старой доброй Циррой, чтобы продолжать свой путь одной или же в отчаянии, утомившись, возвратиться в Дельмонте. Старуха схватила за руку стоявшую в нерешительности Энрику.

— Останься с нами, — советовала она, — иди с нами дальше, у тебя, так же как и у нас, нет родины, над тобой и над твоим прелестным ребенком также висит проклятие. Мы будем защищать тебя, мы навсегда примем тебя в свою семью, ведь ты тоже цыганка, хоть кожа твоя и белей нашей!

— Бездомная, пораженная проклятием как и вы! — повторила Энрика голосом, в котором выразились все ее мучения, вся ее несчастная любовь.

В эту минуту Аццо, точно упрашивая, заиграл на своей волшебной скрипке так задушевно, так страстно, как будто хотел вложить в мелодию все страдания, все проклятие своего отверженного народа. Он играл цыганские напевы, никем не сочиненные, появившиеся, как и само цыганское племя, Бог весть откуда.

Его проникновенная игра глубоко потрясла истомленное горем сердце Энрики. Из ее глаз полились горячие слезы тоски и скорби на бедного невинного ребенка, который улыбался материнским слезам и протягивал к ней свои маленькие ручки.

— Идешь ты с нами, белая женщина? — спросил Аццо, незаметно подойдя к Энрике и положа руку на ее плечо.

— Да, иду, пусть будет по-вашему. Вы правы, я безродная, бесприютная, обремененная проклятием, как и вы, — сказала Энрика дрожащим голосом.

— Так я буду защищать тебя ценой своей жизни, ведь ты говоришь, что у тебя есть смертельный враг! Цыган называют хитрыми и трусливыми, но Аццо — лютый зверь, когда он защищает тех, кого любит.

Он был так прекрасен в своем порыве, что становилась понятной любовь Аи к нему. Его гордая красивая осанка выражала силу и отвагу. Темные кудри беспорядочно падали на лоб, придавая ему дикую прелесть. Смуглое серьезное лицо приняло мягкое выражение, а прекрасные глаза с бесконечной любовью смотрели на Энрику. С красиво очерченных губ, точно против воли, сорвались печальные слова:

— Аццо любит прекрасную Энрику, а ее сердце неприступно.

— Я не могу любить тебя, потому что я уже отдала свое сердце другому, а отдать его можно только один раз! Если ты хочешь защищать меня, я буду тебе благодарна. Вот и все, что Энрика может обещать тебе, более не требуй.

Его лицо озарилось надеждой и радостью.

— Аццо будет доволен всем, что ни даст ему белая женщина! Пойдем вслед за другими!

Когда он посмотрел на дверь, его глаза встретились с глазами Аи, которая стояла у двери и все видела. Высокая статная женщина оставалась неподвижна, пока Аццо и Энрика с ребенком не прошли мимо нее. Она проводила их ледяной улыбкой, полной ненависти, и ее сладострастные, пухлые губы прошептали вслед ничего не подозревавшей сопернице:

— Не ты первая погибнешь от руки графини генуэзской.

 

НАПАДЕНИЕ

Вечером в тот же день, когда цыгане на заре оставили Мадрид, Серрано, Прим и Олоцага со своими слугами, образуя аванпост одной части войска, отправились в поход против шаек генерала Кабрера, приближавшегося к столице.

Когда они в блестящих мундирах, на своих ретивых андалузских жеребцах выезжали с большого двора, с балкона дворца смотрели им вслед молодая королева и маркиза де Бевилль. Все три всадника отдали честь, причем их лошади высоко поднялись на дыбы, а Серрано вспомнил об амулете, полученном из рук Изабеллы и висевшем у него на груди.

Доминго и двое молодых слуг Прима и Олоцаги следовали за ними с оружием, зарядами и некоторыми тщательно завернутыми съестными припасами, которые предусмотрительный Олоцага приказал уложить на всякий случай.

Три офицера королевской гвардии, из которых Прим был известен своей неустрашимостью, Олоцага своим умом и своей тонкой дипломатичностью, а Серрано был послан в помощь как пылкий, усердный новичок, получили приказание разузнать позицию и численность карлистов и рекогносцировать местность.

Шпионы королевского войска утверждали, будто один из аванпостов Кабреры находится в засаде неподалеку от столицы, потому что было замечено, как несколько худо одетых и плохо вооруженных солдат бродили по окрестностям. По другим известиям, напротив, выходило, что войско жестокого, наводившего всеобщий страх генерала карлистов еще было на расстоянии более сорока миль от Мадрида.

Нужно было разузнать это наверное, пока королевские полки будут держаться в городе, готовые каждую минуту выступить.

Молодые офицеры были очень польщены возложенным на них поручением. Широкоплечий, стройный, с бородатым оливковым лицом Прим сиял от удовольствия. Серрано горел нетерпением и желанием отличиться; что касается Олоцаги, то он скакал рядом с ними с таким душевным спокойствием и изяществом, как будто гарцевал перед окнами черноглазой донны.

Они выехали, намереваясь сперва осмотреть окрестности Мадрида, а потом к утру отправиться по направлению к Сеговии, чтобы выяснить, на какой позиции стоит неприятельский аванпост и как многочисленно следующее за ним войско.

Перед зарей цыгане встретились у ворот улицы Толедо со своим князем, уже ждавшим, чтобы вести их в буковый лес, который тянется на несколько миль, до самых равнин Сьерры-Гуадарамы.

Аццо шел подле своего отца, за ними тянулась пестрая толпа цыган и цыганок. Энрика шла рядом со старой Циррой, которая, хотя и прихрамывала, опираясь на трость, была неутомима в ходьбе. Ая следовала за ними с несколькими цыганками, несшими своих детей, а навьюченные лошади заключали шествие.

По большой дороге, еще совершенно пустынной, они приближались к лесу. Перед чащей лежало несколько оборванных людей дикой наружности. Припав к земле, они лишь изредка высовывали головы из-за земляного вала, скрывавшего их. Цыгане их не заметили, но один из них, по-видимому, предводитель, увидев толпу цыган и узнав Энрику, радостно заволновался. Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, и торжествующая улыбка осветила его бледное лицо. Это был Жозэ, поступивший к карлистам и ставший их шпионом.

Он целыми днями искал Энрику, но безуспешно, а теперь счастливый случай отдавал ее прямо ему в руки.

Его лицо приняло озабоченное выражение.

Он сосчитал карлистов, которыми мог располагать, — их было восемь человек, он — девятый. Цыган же, способных к обороне, было, как он успел заметить, больше, чем вдвое. Жозэ посмотрел им вслед, и в голове его созрел план, который должен был дать ему власть над Энрикой. Он убедился, что и Франциско также не нашел исчезнувшей девушки, и эта мысль была так отрадна для испорченной души Жозэ, что он громко рассмеялся. Карлисты с удивлением посмотрели на своего предводителя.

— Ступайте в кусты, вон на тот скат, и разделитесь, — приказал он, — Роза пусть сведет лошадей в самую чащу леса, для того чтобы днем никто не заметил нашего следа. С наступлением вечера я возвращусь, и тогда для вас будет работа, за которую дон Жозэ не мало заплатит вам!

Подозрительные люди громко загалдели в знак одобрения и подбросили свои шапки.

— Да здравствует дон Жозэ, наш начальник! — воскликнули они, между тем как бутылка усердно обходила их.

— Не кричите, висельники, да не напейтесь, чтоб вам к ночи быть бодрыми и в полном рассудке, — сказал им Жозэ. Обождав, пока будут исполнены его приказания, он скрылся в густом столетнем буковом лесу и пошел в том направлении, которое выбрали цыгане.

Цыгане за весь день сделали один короткий привал у ручья, наскоро поев хлеба с водой, и отправились дальше. Они дошли до бурной речки Мансанарес и двинулись вдоль ее берега, заросшего деревьями. Им приходилось идти то у самой воды, местами образующей шумные водопады в сажень вышиной и становящейся все шире и стремительнее, чем ближе к источнику, то сквозь непроницаемую чащу, поодаль от нее.

Когда начало вечереть, цыганский князь приказал остановиться и раскинуть лагерь для ночлега, а пока женщины раскладывали костер, чтоб сварить ужин, мужчины углубились за дичью в лес.

То тут, то там раздавались их глухие выстрелы. Вскоре они возвратились с богатой добычей диких птиц, превосходный вкус которых был им известен. Приготовление длилось недолго. Цыгане не привередливы, напротив, умеренны и неразборчивы в пище. Старая Цирра хлопотала, чтоб белую женщину, которую любил Аццо, не обидели за столом, а Энрика благодарила ее за это дружеским взглядом и пожатием руки. Когда после ужина каждый выбрал себе уютное местечко на пушистом мху, под кронами зеленых деревьев, Аццо улегся неподалеку от Энрики, чтобы исполнить свое обещание охранять ее. Кинжал со старинной, богатой серебряной рукоятью был заткнут у него за пояс, ружье лежало возле него на мягком мху. Он украдкой кивнул Энрике, которую уже совершенно одолела усталость, и еще раз оглядел табор кругом. Все спали. Костер почти угасал, и его последний, слабый отблеск падал на фигуры спящих людей. Все было тихо. Он также заснул, и во сне перед глазами его возникли картины счастья: Энрика покоилась у него на груди, он наслаждался осуществлением заветной мечты своего сердца. Лицо спящего Аццо выражало верх блаженства.

Все спали, лишь кто-то еще беспокойно бродил между деревьями — это Ая, роскошная женщина, живущая в цыганском таборе. Будучи не в состоянии сомкнуть глаз, она потихоньку оставила место ночлега, и, сгорая необузданной страстью, ходила взад и вперед в тени деревьев, сквозь которые местами проникал лунный свет. Кругом стояла глубокая тишина, разве что издали раздавался протяжный крик водяной птицы, свившей гнездо на густо заросшем берегу Мансанареса, или доносился плеск воды. Ни один листок не шелохнется на низко опущенных ветвях, и все-таки Ая стоит, прислушивается, все-таки ей чудится какой-то шорох, как будто человек или зверь подкрадывается в кустах; она не спускает глаз с того направления, откуда все ближе и ближе слышится шуршание. Ая решительная, энергичная женщина, не знавшая страха. Вдруг совсем близко от нее выглянуло бледное лицо, обрамленное рыжей бородой. Неприятные блестящие глаза зорко осматривали табор. Незнакомец сделал шаг вперед и в испуге отшатнулся, наткнувшись на Аю.

Ая спокойно стояла на своем месте.

— Чего тебе надо ночью в цыганском таборе, незнакомец? — тихо спросила она твердым голосом.

— Ни одному из вас я не причиню вреда, клянусь Пресвятой Девой! Но ведь у вас находится чужая женщина с ребенком? — обратился Жозэ к Ае, выглядывая исподлобья и подступая ближе.

— Уж не ты ли отец ребенка? — спросила она насмешливо.

— Нет, это дитя принадлежит моему брату. Да будут прокляты они оба, и ребенок, и она!

— Скоро к нему прибавится еще другой, ибо женщина эта любит цыгана Аццо! — сказала Ая, заметив, что незнакомец, полный ненависти, приближался к спящей Энрике.

— Развратница! Ха-ха-ха! — вполголоса расхохотался Жозэ. — А все-таки она вместе со своим ребенком должна быть моей! — прибавил он еще тише, чтобы Ая не могла расслышать его.

— Цыган Аццо не должен обладать этой женщиной, пока я дышу! — прошептала Ая голосом, в котором звучала такая вражда и ненависть, что Жозэ был глубоко потрясен. Лицо его прояснилось: речь шла о заговоре.

— Кто ты такая? — спросил он.

— Цыгане называют меня Аей, но слушай: если бы ты не пришел сюда с твоей ненавистью, эта чужая женщина погибла бы от моей руки. Ты же, кажется, имеешь на нее более давнее право, так делай с ней, что ты намеревался, а я помогу тебе!

— Искренно благодарю, а если тебе когда понадобится надежная рука, то вспомни о доне Жозэ Серрано, который охотно окажет тебе взаимную услугу!

В эту минуту позади него, прикрытые густой зеленью, показались некоторые из его спутников.

— Ты привел с собой подкрепление, Жозэ Серрано, и прекрасно сделал, потому что Энрика спит возле старой цыганки, а неподалеку, охраняя ее, лежит Аццо, которого я люблю и которого ты непременно должен щадить. Поэтому, чтоб добраться до Энрики, тебе надо переступить через спящих. А если они проснутся, когда ты захочешь похитить ее? — сказала Ая, оглядывая лагерь, теперь покрытый темнотой, потому что угас последний красноватый отблеск костра.

— Так возьмем ее силой! — отвечал Жозэ, принимая такую позу, которая говорила изменнице, до какой степени нетерпение взволновало дворянина, заключившего с ней союз.

На ее мраморном лице появилось выражение одобрения, ее губы, казалось, шептали: «Ты-то мне будешь полезен, я вижу, что тебя ничего не испугает, это мне нравится!» Она удалилась, когда увидела, что подходили люди Жозэ. Они подкрадывались, держа в руках заряженные ружья, за поясами торчали ножи.

Жозэ намеревался с двух сторон напасть на спящих цыган и, во время тревоги, незаметно похитить Энрику.

Четверо его людей, образовав большой полукруг, пошли в сторону реки; остальные четверо, оставшиеся с Жозэ, должны были выжидать, пока первые подадут сигнал к нападению. Сам он кошачьими, вкрадчивыми шагами приблизился к деревьям, под которыми, как указала Ая, спала Энрика и ее ребенок, тщательно укутанный.

Наконец он достиг такого места, с которого мог видеть весь табор, погруженный в сон. Близ потухшего костра лежали женщины и девушки, кругом, поодаль от них, мужчины. Ближе всех к нему мускулистый, крепкий цыганский князь, а как раз возле него старая цыганка, одна рука которой лежала на спящем ребенке Энрики. Далее, рядом с ребенком, спала Энрика. Жозэ мог разглядеть ее прекрасное лицо, погруженное в беззаботный сон. Равномерно волновалась грудь ее под тонкой одеждой, глаза были крепко закрыты.

Человек, спавший неподалеку, отдельно от других, по всей вероятности, был Аццо, о котором говорила Ая: он лег сюда, чтобы в случае надобности, оказать помощь своей возлюбленной.

— Еще соперник, дон Франциско, честь и слава твоему вкусу! — прошептал дон Жозэ с иронической улыбкой. Он находился у самой добычи своей, в двух прыжках от нее.

В эту минуту раздался условный знак: зловещий, оглушительный крик совы, искусно подделанный; с обеих сторон, с опущенными ружьями, через кусты, помчались люди.

Раздался первый выстрел. С неистовым криком проснулись изумленные цыгане от крепкого сна. Сначала они в беспорядке начали метаться во все стороны и бить своих, между тем женщины и дети с визгом бросились на то место, с которого встал цыганский князь и позвал их к себе. Курки старых ружей поминутно щелкали, выстрелы учащались — все это было делом одного мгновения.

На той стороне лагеря почти все цыгане собрались против четырех защитников Жозэ; здесь же, по эту сторону, против других четырех оборонялся только один — Аццо, к которому скоро подоспел на помощь его отец. Он выстрелил в одного из неприятелей, тот с дикими криком повалился на землю, потом он схватил как дубину приклад своего ружья и стал наступать на трех кар-листов, стрелявших в него.

Этой минуты только и дожидался Жозэ: Энрика, оглушенная внезапным шумом кровавого боя, вспыхнувшего вокруг, стояла подле старой Цирры, которая громко выла.

Торжествующая улыбка блеснула на его бледном зловещем лице. Скорыми шагами он поспешил к Энрике и обхватил ее своими руками — Энрика испуганно обернулась и с ужасом увидела лицо Жозэ, своего смертельного врага, жадно впившегося в нее взором. Она не могла обороняться: страшный человек точно железным обручем обхватил ее и намеревался поднять на руки и унести с собой.

Старая Цирра онемела от испуга и ужаса. Энрика считала себя погибшей.

— Аццо, помоги! — закричала она, наконец, в совершенном отчаянии.

Аццо поднял голову, услышав ее крик. Он увидел, что белую женщину хотят похитить у него, и это придало ему богатырскую силу. Пока отец его справлялся с двумя неприятелями, он заколол своего противника и теперь, взмахнув кинжалом, бросился на Жозэ. Тот заметил его.

С проклятием выпустил он из рук уже доставшуюся ему добычу и одним прыжком очутился в самом разгаре рукопашной схватки своих людей с цыганами. Он хотел сначала побить и перерезать всех мужчин табора, затем обратиться против Аццо и, вместе со своими людьми, отнять-таки у него Энрику.

— Смелее, трусы! — воскликнул он. — Двадцать дублонов червонным золотом каждому, кто отправит на тот свет одного из черных псов! Вперед!

С громким воем бросились его воодушевленные помощники на цыган, частью вовсе не вооруженных, частью упавших духом.

Цирра, ломая руки, проложила себе дорогу между неприятелями и цыганами, которые с ругательствами умирали вокруг, и убежала.

Аццо между тем поднял на свои сильные руки спасенную Энрику — она лишилась чувств и не понимала, что происходило с ней. Она только видела, что страшный Жозэ, как будто хотевший преследовать ее до самого края света, отступил перед Аццо, что тот взял ее на руки, охраняя ее, и хотел бежать с ней или снести ее в безопасное место.

— Сложи на меня заботу о твоей жизни, белая женщина! — шептал он ей, разгоряченный, взволнованный битвой. — Аццо положит жизнь свою за тебя, он спрячет тебя, а сам возвратится на помощь к своим братьям.

Княжеский сын пробрался сквозь кустарник со своей бесценной ношей и скрылся в чаще леса, чтобы до полного окончания битвы спрятать Энрику куда-нибудь в надежное место. Вдруг Энрика вскрикнула с таким отчаянием, что глубоко пронзила душу несшему ее Аццо.

— Дитя мое!.. Я оставила свое дитя в лагере! — воскликнула белая женщина и высвободилась из рук цыгана. — Я должна взять свое дитя!

— Останься здесь, я принесу его! — твердо и убедительно сказал Аццо, на все готовый для горячо любимой Энрики.

— Пусти меня, ступай с дороги, я должна взять свое дитя! — в совершенном отчаянии кричала Энрика и, собрав всю свою силу, вырвалась от удерживавшего ее Аццо, потом стремительно побежала в лагерь, чтобы взять свое дитя.

«Что если оно уже убито, раздавлено, похищено?» — эта ужасная мысль терзала душу бедной матери, в то время как она неслась впереди Аццо с такой быстротой, что он едва поспевал за ней.

Еще раздавался дикий крик, предсмертное хрипение, ругательства сражавшихся. Цыгане отступали, несмотря на то, что их мужественный, сильный князь впереди всех выдерживал напор пяти неприятелей. Люди его, один за другим, пали, а оставшиеся в живых искали спасения в бегстве. Он один боролся против сторонников Жозэ с отчаянной силой, которая, однако, скоро грозила оставить его, так как неприятели нападали все бодрее и бодрее.

В эту минуту Энрика, едва дыша, раздвинула ветви, еще отделявшие ее от того места, где находился ребенок. Крик восторга сорвался с уст ее: прелестная девочка лежала перед ней невредимая. Она радостно бросилась к ней, чтобы прижать к своей груди, чтобы спасти ее или умереть с ней.

Жозэ увидел обрадованную мать. Аццо между тем заметил своего отца, изнемогавшего, близкого к гибели. Он мог спасти его, подоспев к нему на помощь, — он должен был спасти его! Не замечая того, что враг Энрики оставил своих людей биться с цыганским князем, а сам незаметно ускользал, Аццо поспешил на помощь к отцу, который находился в крайней опасности и, наверное, погиб бы без него. Он хотел кровью отомстить за убитых братьев-цыган. Ему предстояло бороться с последними силами неприятеля, а Энрика и ее ребенок, по его мнению, были в безопасности.

Он бросился между разбойниками и своим ослабевшим отцом, и страшный бой разгорелся под тенью леса, куда сквозь вершины деревьев проникал чуть только занимавшийся день.

Тогда Жозэ во второй раз, еще осторожнее, подкрался к Энрике, прижимавшей своего ребенка к груди. Ее прекрасное лицо, бледное от несказанной тревоги этой ночи, светилось радостью: ее сокровище было найдено невредимым, и уста ее шептали благодарную молитву Пресвятой Деве. Выразительные, полные слез глаза обращены были к небу, а невинный ребенок, не подозревая обо всех случившихся бедах, с улыбкой протягивал к ней свои маленькие ручки.

— Бездомная, проклятая! — шептала она с глубоким волнением. — О, мой Франциско, когда я найду тебя опять, когда, наконец, пробьет час свидания с тобой, после этих ужасных дней, в возможность которых я никогда не могла бы поверить!

Вдруг перед ней явилась в темноте страшная фигура Жозэ. Прежде чем она успела отшатнуться, он выхватил ребенка из ее рук и поспешил в чащу. Энрика, окаменевшая от ужаса, не могла опомниться. Что он хотел сделать с ее ребенком?

Она бросилась вперед с той силой, которую отчаяние придает матери в минуту сильной опасности, и погналась за Жозэ, ловко проскользнувшим между деревьев. Она едва дышала от усталости и страха и обеими руками ухватилась за его полуплащ, развевавшийся от ветра, но застежка лопнула. Тогда, наконец, Жозэ остановился с диким смехом.

— Видишь, голубка моя, теперь ты сама бросаешься в мои объятия! — воскликнул он с одышкой и обнял полумертвую женщину, которая действительно, чтобы вырвать у него ребенка, бросилась к нему на грудь.

— Будь терпелива и покорна теперь, нежная птичка, Жозэ имеет над тобой власть!

Энрика смутилась. Он заманил ее далеко от лагеря, и она была полностью в его власти.

— Сжалься надо мной, отдай мне моего ребенка! Неужели в твоем сердце нет жалости? — застонала она, бросаясь перед Жозэ на колени и простирая к нему руки. Положи конец моим страданиям, убей меня и моего ребенка, только не мучь больше.

— Как ты можешь думать, что я убью тебя, прекрасная Энрика, ведь я люблю тебя и хочу обладать тобой! — сказал Жозэ, с наслаждением смотря на прелестную женщину, стоявшую на коленях перед ним.

— Нет, нет, голубка моя, ты принадлежишь теперь мне и скоро будешь любить меня точно так же, как моего брата, этого ветреного мотылька, который уже и не думает о тебе. Это тебя удивляет? Глупенькая, неужели ты воображала, что дон Франциско в вихре столичных развлечений, переходя от одной красавицы к другой, еще будет помнить о тебе, когда он до пресыщения насладился твоей любовью?

— Молчи, презренный! Ты лжешь! — воскликнула Энрика, гордо выпрямившись. — Твой брат — бог, а ты — порождение ада! Отдай мне моего ребенка!

Раздраженная до последней степени, мать бросилась на сластолюбца, с иронической улыбкой смотревшего на нее. Жалобный крик ребенка глубоко ранил ее сердце и придал ей силу.

При свете зари между ними завязалась неравная борьба. Жозэ оборонялся против отчаянных усилий Энрики, пытавшейся вырвать у него ребенка. Мужественно боролась она с ним, но силы оставили ее. Еще раз попробовала она одолеть врага, но упала с глубоким вздохом, который отозвался бы в душе у каждого, кроме этого зверя.

Жозэ быстро наклонился, с напряжением всех своих сил поднял мать и ребенка и исчез в чаще, по направлению к Мансанаресу.

Вдали между деревьями виднелась в утреннем тумане неподвижная, как привидение, высокая фигура Аи. Ее мраморное, холодное лицо все время было обращено в сторону той страшной сцены, которая только что разыгралась перед ней. Она следила за каждым движением и сохраняла непоколебимое спокойствие. Улыбка удовлетворения дрожала на ее пухлых губах. Ненавистная соперница была окончательно во власти того смелого негодяя, который под покровом ночи заключил с ней сегодня кровавый союз.

— Аццо будет моим, — прошептала она.

 

ПОМОЩЬ В БЕДЕ

Трое друзей королевской гвардии, проездив со своими слугами почти до полуночи по окрестностям Мадрида и тщательно осмотрев их, не нашли ничего, достойного их внимания, не наткнулись ни на какую подозрительную шайку. Тогда они, чтобы отыскать дорогу в Сеговию, отправились к густому буковому лесу и въехали в него, придерживаясь берега Мансанареса, поодаль от большой дороги; таким образом они не могли сбиться с пути. Цыгане проходили через этот самый лес по правую сторону реки.

Серрано, Прим и Олоцага со своими слугами остались на левом берегу Мансанареса, становившегося чем дальше, тем шире и быстрее.

Когда их маленькая кавалькада достигла самой дикой чащи леса, была уже глухая ночь, лишь местами падал бледный лунный свет сквозь непроницаемую тень, так что, наконец, Олоцага предложил своим друзьям сделать привал и, расположившись для ночлега, обождать утра, чем поминутно натыкаться на деревья.

— Хорошо, — сказал Серрано, — только позвольте мне, пока вы спокойно будете спать, быть настороже и присматривать, чтобы с нами чего не случилось. Доминго разделит эту обязанность со мной.

— С одним условием мы принимаем твое предложение, Серрано, — сказал дон Жуан Прим, пожимая ему руку.

— Ну, с каким же?

— Чтобы мы стерегли по очереди: на следующую ночь дежурным буду я, а потом ты, Олоцага. Таким образом я согласен.

— Разумеется, мы будем меняться каждую ночь, это справедливо и я совершенно это одобряю: Серрано начнет первым со старым добрым Доминго, а под их охраной можно спать спокойно — ведь они оба олицетворение долга и чести, — говорил Олоцага, устраивая на мху для себя и для Прима отличную постель из нескольких одеял. Их слуги легли рядом с ними, чтобы быть вблизи в случае надобности, и через несколько минут все четверо заснули крепким сном.

Франциско сидел на древесном стволе и думал о Дельмонте, о своей Энрике. Доминго между тем, придерживая оседланных лошадей, уже несколько времени прислушивался. Ему послышался в лесу какой-то шум. Вдруг раздался выстрел, за ним другой, третий, и все чаще и чаще — это перестреливались с цыганами шпионы-карлисты под предводительством Жозэ.

Серрано вскочил и прислушался с напряженным вниманием, чтобы определить, откуда именно доносились эти глухие выстрелы. Перестрелка не умолкала, стало быть, наверное, происходила где-нибудь битва.

— Доминго, — сказал он, — не будем терять времени! Вставайте, господа! Мы напали на кровавый след! Слышите ли вы?

Прим и Олоцага проснулись от его голоса.

— Не долго же мы отдохнули, — сказал последний, — что такое случилось? Ах, стреляют! Скорее в путь! Лошадей!

— Эти негодные заспались как сурки! — закричал Прим на слуг, протиравших глаза, и сам пошел за лошадьми под то дерево, где они были привязаны. — Поедем в разные стороны, на расстояние выстрела, чтоб разузнать, где именно битва. Эхо и лесная чаща не позволяют явственно расслышать звуки, но когда мы подъедем к нему поближе, то нападем на верный след!

Через несколько секунд все сидели на конях и, нагнувшись вперед с заряженными пистолетами, неслись по разным направлениям в ту сторону, откуда слышались выстрелы.

Серрано и Доминго ехали по берегу широкой шумной реки. Доминго скоро перегнал своего господина, который все еще вслушивался, и, едва удерживая нетерпеливого коня, мчался между деревьями, начинавшими несколько редеть, сквозь которые проникал уже первый луч рассвета. Выстрелы умолкли, но старый Доминго убедился, что направление, взятое им, все более и более приближало его к полю битвы. Господин его, дон Франциско Серрано, скрылся у него из виду, отъехав, вероятно, в сторону леса.

Старый Доминго один поскакал дальше вдоль берега Мансанареса и увидел вдруг в нескольких шагах от себя открытую поляну, через которую можно было разглядеть окрестность довольно далеко, так как она лежала на возвышении. Он въехал на холм, находившийся у самой реки, и окинул взором противоположный берег.

Крик сорвался с его уст. В кустах, на той стороне, он увидел склонившуюся к земле фигуру, которая наполнила его ужасом: это был человек, только что бросившийся на беззащитную жертву с выражением необузданной чувственности на искаженном страстью лице. Этот человек был Жозэ. Рыжая борода и бледное лицо с блестящими, злыми глазами не оставляли ни малейшего сомнения.

Доминго, дрожа всем телом и предчувствуя что-то скверное, подскакал к самому обрыву. Он вскрикнул от ужаса и негодования. Жертва, возле которой на том берегу притаился Жозэ, была Энрика и ее дитя.

Страшный человек поднял голову. Он увидел, что его подстерегли, что помешали ему. Узнав Доминго, он с ругательством схватился за ружье — порох вспыхнул — раздался выстрел.

Доминго схватился за грудь и закачался в седле. Все это было делом одной минуты.

Высоко поднявшись на дыбы, лошадь вместе с раненым повернула назад, в чащу. Громкий смех раздался позади, с другого берега.

Серрано, услышавший выстрел, помчался навстречу раненому Доминго. Он увидел кровь на груди своего старого верного слуги и удержал его бесившуюся лошадь. Прим и Олоцага также подоспели.

Доминго, обессиленный, упал с седла.

— Там… на том берегу, — сказал он чуть слышно, — скорее… Жозэ… убийца!

Кровь хлынула у него горлом и прервала его речь. Прискакавшие слуги взяли его на руки уже в агонии.

Серрано в смертельной тревоге пустился к указанному холму. Прим и Олоцага последовали за ним, взволнованные в высшей степени. На той стороне реки Жозэ сидел возле Энрики и ее ребенка.

Страшная минута для Франциско, отделенного быстрой рекой от своей возлюбленной, находившейся в такой крайней опасности. Он пришпорил своего жеребца, испуганного шумящим потоком. Он хотел броситься в воду и попробовать доплыть до Другого берега.

— Ради всех святых, — воскликнул Прим, насильно удерживая безумного смельчака, — ты идешь на смерть! Тебя вместе с лошадью безвозвратно унесет течением!

Тогда Франциско, почти обезумевший от страшного зрелища, схватил свой пистолет и направил дуло на Жозэ. Ослепленный ненавистью, жаждой мести, он выстрелил в него…

Но в кого попал он на том берегу? Что если он вместо презренного негодяя, называвшегося его братом, убил Энрику или свое собственное дитя? Ледяная дрожь пробежала по его телу.

— Там внизу есть брод, — воскликнул Олоцага, пришпоривая лошадь, — я знаю место, где мы можем переплыть реку. Скорей за мной!

Все трое поскакали к отдаленному месту, на которое указывал Олоцага.

Жозэ знал, как далеко было этим трем всадникам до брода, куда они понеслись стремглав, после того как пуля Франциско ударилась возле него в дерево. Отвратительная улыбка мелькнула на его лице, когда он увидел бессильное бешенство своего брата. У него еще было время привести в исполнение над обеспамятевшей Энрикой свое постыдное намерение и потом бежать с ребенком, жалобно звавшим свою мать. Нежная, хорошенькая девочка, с прекрасными, как у Энрики, глазами, производила на него особенно чарующее впечатление. Теперь ей было два года, но если бы ее воспитать в хороших руках, вдали от матери, тогда… Помышления и расчеты Жозэ были ужасны, но для его чувственности так заманчивы, что все мускулы его тела дрожали.

Он уже нагнулся к Энрике, лишившейся чувств, и хотел страстными поцелуями привести ее в сознание.

Вдруг чья-то сильная рука отдернула его за воротник от Энрики и сжала горло. С проклятием попробовал он подняться с земли и ударить своего противника, но железные руки не давали ему двинуться. Лежа под ним, он как ни старался, не мог разглядеть его. Его лицо, обыкновенно бледное, побагровело. Неужели это Франциско душил его? Не может быть.

Он увидел, как сверкнул над ним кинжал и напряг все свои силы, чтоб отпарировать руку своего противника. Ему удалось высвободиться из-под него. Если б он провел еще минуту в этом положении, мир был бы избавлен от чудовища. Вне себя от бешенства, с торжествующей улыбкой он глубоко вздохнул, отскочил и увидел перед собой Аццо, взмахнувшего ружьем. Еще момент и Жозэ лежал на земле, получив удар по голове. После того как цыганский князь в глухом лесу собрал остатки своего табора, Аццо, забыв все остальное, отправился искать Энрику.

Наконец он нашел ее почти в объятиях Жозэ и успел спасти несчастную женщину. Аццо мрачно смотрел на распростертого у его ног Жозэ, этого смертельного врага белой женщины.

Лицо его прояснилось, когда его взгляд упал на лежащую Энрику. Как он был счастлив, что его неутомимые поиски увенчались спасением Энрики, которую он уже считал погибшей. Он поднял на руки свою возлюбленную, забыв все горе, пережитое ночью. Страшное выражение мести, только что отражавшееся на его загорелом лице, сменилось выражением нежной заботы и радости. Бережно понес он найденное сокровище сквозь чащу в далекий табор, где старая Цирра, несмотря на все опасности, думала только об Энрике.

Аццо передал белую женщину старой цыганке, поручая ей привести ее в чувство, а сам прислушался к словам отца.

— Оставайтесь тут все до ночи, — говорил раненый в руку старый князь, — для того чтобы мы в священный час могли опустить наших мертвых братьев в неизмеримую глубину озера Гуадарамы, оно недалеко отсюда, всего одна легуа.

— Увы! — воскликнули жены павших, печально сидевшие поодаль.

Между тем к тому месту на берегу Мансанареса, где только что Аццо спас белую женщину и где лежал Жозэ, тихонько подкрадывалась Ая. Она увидела, что Аццо одержал верх над похитителем Энрики, а ее унес в новый лагерь. Но она заметила также, со злорадной улыбкой, что Аццо оставил на земле ребенка белой женщины. Грудь ее волновалась от ожидания, возьмет ли он его или нет.

Когда он скрылся с Энрикой между кустами, она боязливо оглянулась кругом и быстро схватила дитя, протягивающее к ней ручки.

Жозэ, обеспамятевший и окровавленный от сильного удара ружьем, зашевелился.

Ая как молния скрылась со своей добычей в чаще, никем не замеченная и не преследуемая. Она крепко прижимала к себе ребенка Энрики и шептала ему на ухо ласковые слова, чтобы он криком своим не выдал ее и не разрушил ее планов, которым случай так благоприятствовал.

Жозэ встал, провел рукой по лбу и вытер кровь. Медленно стал он припоминать случившееся. Голова его еще болела от страшного удара. Он пошел к реке, намочил себе лоб и рану холодной водой. Энрика и ребенок были у него похищены, он теперь это заметил с диким криком бешенства, похищены тем цыганом, которого он пощадил по желанию Аи.

— Черт побери, — пробормотал он, — если б я только не послушал ее, а ткнул этому молодцу кинжал в сердце, обе они были бы наконец в моей власти. Обе, прекрасная Энрика и ее дитя! А все-таки они должны достаться мне, даже если мне придется обыскать весь свет, переплыть моря; они будут моими, даже если бы их защищали войска и герои! Однако, чу! — прошептал Жозэ, возвращаясь с берега и выступая из кустов, — за мной погоня — это те трое из королевской гвардии! Если я попадусь в руки брату, он лишит меня жизни!

Так скорее же в путь, пока не дошло до этого, скорей, скорей! Еще мне, может быть, удастся с помощью моих трех шпионов, которые остались в живых и ждут меня в ущелье, так далеко заманить этих господ, что они попадут в руки нашему аванпосту, тогда дело примет совсем другой оборот — дон Франциско со своими друзьями будет в моей власти!

Жозэ теперь явственнее услышал топот лошадей. Он поспешил к дереву, к которому был привязан его арабский жеребец, отдернул узду и вскочил на него.

В это время Прим, Серрано и Олоцага с одним из слуг, совершив опасный путь, подоспели почти к самому тому месту, где с того берега видели присевшее на земле чудовище. Другой слуга был послан в Мадрид за медицинской помощью для умирающего Доминго. Серрано соскочил с лошади и побежал вдоль берега реки. С лихорадочным волнением искал он взорами Энрику и ее ребенка, а также того страшного человека, что сидел подле нее.

Наконец он достиг того места, где они находились, он узнал это по холму на той стороне, с которого он стрелял, узнал по смятой траве и по раздвинутым ветвям. Но все кругом было пусто. Энрика и ребенок исчезли. Жозэ также скрылся. Франциско напрасно искал их с широко раскрытыми глазами, Жозэ, по всей вероятности, унес их с собой.

Отчаяние овладело душой Франциско. Он дрожал от одной мысли, что, быть может, теперь, в другом месте, Жозэ уже достиг своей цели. Он судорожно закрыл лицо руками.

— О, зачем я не переплыл здесь! — простонал он. — Зачем вы меня удержали? Здесь все пусто, мы приехали слишком поздно!

Прим и Олоцага, которые прискакали с удвоенным желанием поймать Жозэ, потому что узнали от какого-то цыганского бродяги, что этот Жозэ и его люди были шпионы войска карлистов, бормотали сквозь зубы ругательства.

— А все-таки больше ничего нельзя было сделать! — сказала Олоцага.

— Смотрите, видите ли вы всадника, который скачет вон там, внизу, по долине? — вдруг воскликнул Серрано. — Это он, это Жозэ со своей добычей, вот он огибает лес и мчится к равнине, что идет до самой Сьерры. В путь, господа, на коней, догоним его и отнимем у него похищенных! Клянусь вам, что этот изменник не уйдет от меня, хоть бы нам пришлось умереть от погони.

— Мы охотно поедем с тобой за редкой птицей, — воскликнули Олоцага и Прим, вместе с Франциско отправляясь к лошадям, — потому что у этого беглеца, наверное, есть и шпионы, и помощь в засаде.

Они вскочили на своих коней, нетерпеливо бивших копытами о землю, и, в сопровождении слуг, понеслись к открытой долине, которую Жозэ выбрал для своего бегства.

 

БЫСТРАЯ ПОГОНЯ ЧЕРЕЗ ИСПАНИЮ

Я думаю, ни одна страна на свете не имеет в своих отдельных провинциях такого разнообразного климата, как тот большой полуостров, окруженный двумя морями, где происходит действие нашего рассказа. Еще в прошлом столетии его едва причисляли к Европе и мало посещали, потому что он отделен от Африки только узким проливом, а жители его недоброжелательно смотрели на иностранцев, называя их всех, без разбора Ingleses. Теперь же эта страна образует часть нашего материка, на нее обращены взоры всех народов.

Мало того, что она отделена от соседней Франции заоблачными горами, проходящими через всю Испанию с немногими перерывами, но еще и берега ее, омываемые морем, образуют естественную крепость. Понятно, что при таком географическом положении, обширное это государство преследовало свои собственные цели, было мало доступно чужеземной культуре и недоверчиво смотрело на всякого рода нововведения.

При начале нашего рассказа в Испании еще не было железных дорог, а когда, наконец, по приказанию королевы Изабеллы, были протянуты первые линии в окрестностях Мадрида, фанатические поселяне бесчисленное множество раз портили их, считая бесовскими выдумками. Они то разрушали рельсы, то подкладывали камни и бревна навстречу пыхтевшему чудовищу, а патеры и духовники еще более подстрекали народ. Они боялись, чтобы зарождавшееся просвещение не уменьшило их могущества, которое, как мы увидим впоследствии, еще окружало непроницаемым, ужасным мраком эту обширную прекрасную страну.

Северная часть Испании со своими снежными вершинами и неизмеримыми плоскогорьями имеет большей частью температуру, похожую на климат южной Германии, где зимой не редкость холодные ночи и суровые вьюги. В южных провинциях, наоборот, блестит вечное солнце, улыбается вечно голубое небо и веет ровный, теплый воздух, зреют лимоны и апельсины и растут роскошные пальмы. Смоквы и финики рдеют между зеленью, густые плетни из алоэ окружают пышные сады, где цветут гранаты. Под тенью душистых миндальных деревьев, закутанная в восточное покрывало, живая, пылкая испанка пьет свой любимый шоколад из красивой икары или во время полуденного, тропического зноя, опускает в воду апукарилльосы, чтоб придать ей прохладительность и вкус.

Кордова, Севилья, Гренада — при одном названии этих южных городов мы уже представляем себе картину восточной пышности и неги.

Севильянцы говорят:

Quien no ha visto la Sevilia, No ha vista Maravilla! (Кто не видел Севильи, Тот не видел чуда!)

На это гренадинцы отвечают:

Quien no ha visto la Granada, No ha vista nada! (Кто не видел Гренады, Тот ничего не видел!)

Прекрасны оба города, построенные арабами, мечети которых стоят еще по сию пору. Они имеют архитектуру восточных городов. Длинные улицы, при каждом доме богатая решетчатая бронзовая дверь, сквозь нее свободный вид на выложенную цветным мрамором залу; оттуда уже вход во двор, окруженный мраморными колоннами, стены и пол которого выложены блестящими мраморными плитами и мозаикой. Вокруг двора расставлены цветы и деревья, журчащие фонтаны освежают его, а сверху раскинут над ним шатер. Окна южноиспанских домов почти все заперты железными решетками, по обычаю далеких времен Мавританского владычества, но во внутреннем роскошном убранстве преобладают яркие цвета.

Прибавьте к этому сады с теми пальмами, которые, говорят, когда-то при своем вступлении к Кордову, развел последний халиф Омейядов, изгнанный бедуинами из африканской пустыни и переселившийся в Испанию. Теперь они, в бесчисленном множестве, величаво раскачиваются над всеми городами юга.

Нынешние испанцы обязаны арабам не одними только великолепными зданиями. Множество практически устроенных и распределенных водопроводов встречаем мы не только в этих городах, но и на полях, и на нивах, которые покрыты роскошной растительностью. Теперь же глазам нашим представляется свежая, цветущая равнина, на которой пестреют большие стада овец, коров и коз. Зато на полях неутомимо работают ослы и лошадки, которых используют и для перевозки тяжестей через горы, иногда впрягают в двухколесные повозки.

Но на многочисленных горных хребтах юга часто веет суровый воздух, и они не имеют той пышной растительности, которая украшает долины у их подошвы, а по ту сторону Сьерры-Морены и Мадрида становится все реже.

По берегу Мансанареса, до Сьерры-Гуадарамы, тянется уже не пальмовая роща, а буковый лес, по которому проезжали трое офицеров королевской гвардии, догоняя Жозэ.

Они достигли долины, в которой, обогнув лес, он скрылся. Они во весь опор мчались по густой травяной равнине. Доехав до угла леса, они пришпорили лошадей и понеслись к совершенно пустой степи. Впереди, в нескольких футах от товарищей, скакал Прим, иногда его обгонял Серрано, но Олоцага не понукал своего изящного, стройного андалузского коня и отставал все время на несколько шагов.

Франциско напрасно окидывал взором пустынную равнину, поросшую только высокой обгорелой травой: Жозэ уже добрался до горного прохода, прежде чем преследовавшие его всадники успели приехать в степь. Но в этой части Гуадарамских гор только одно ущелье, к которому и понеслись стремглав всадники, низко нагнувшись над головами своих лошадей, как будто бы дело шло о их жизни и смерти. Вот уже стоят перед ними высокие обнаженные горы с глубокими обрывами, на дне которых шумят бесчисленные потоки. Вдали кое-где возвышаются старые замки, между узкими неприступными трещинами одиноко сверкает зелень пальмы или жиденькая роща из маленьких, слабосильных сосен.

Наконец они достигли ущелья Де-лос-Пикос, этого единственного места, где через всю громадную горную цепь проходит трещина. С обеих сторон подле них крутые горы возвышались до самых облаков. Сбоку зияла пропасть. На том месте, где горы отступают назад и снова начинаются зеленые поля и рощи, Серрано вдруг остановился. До сих пор он ехал по следу Жозэ, теперь же он видел перед собой целое множество таких следов, а несколько далее они разделялись по разным направлениям.

— Стойте, господа, тут шпионы соединились, держали совет, и потом, как мне кажется, разъехались в разные стороны! — крикнул он своим друзьям.

Прим соскочил с лошади, чтобы поспешно рассмотреть свежие отпечатки следов. Привычным взглядом он скоро объяснил себе их путаницу.

— Жозэ соединился тут с тремя всадниками, — с уверенностью сказал он, — после короткого совещания один из них остался на главной дороге, что лежит перед нами и ведет в Сеговию, двое поехали направо, в поле, а последний направился вон туда, по этой тропинке к дальнему лесу. Нам тоже немедленно следует разделиться, господа. По всей вероятности, шпионы только здесь разъехались, чтоб сбить нас с толку, после же опять соединятся, мы, значит, впоследствии встретимся, а теперь понесемся что только хватит сил! Ты, Франциско, поезжай по главной дороге, Олоцага пусть возьмет тропинку в лес, а я отправлюсь по следам, что идут через поля. Кому нужен мой слуга? Вы оба молчите, ну так уж я возьму его.

— Прощайте, господа, — воскликнул Серрано и поскакал по дороге к Сеговии, — я надеюсь догнать самого Жозэ!

— Желаю успеха! — отвечал Олоцага, в знак прощания махнув рукой своим друзьям, и с быстротой ветpa помчался по тропинке, так что скоро скрылся у них из виду.

— Поедем, Пепи, — сказал Прим своему слуге, — мы должны непременно напасть на мошенников, а для этого нам надо пошибче подгонять наших лошадей. Ведь они далеко перегнали нас! Гей, вперед, это наше дело, Пепи, уж не первый раз мы гонимся за беглецами карлистами, не в первый раз мы и изловим их!

Пепи вместо ответа с довольным видом усмехнулся, говорить ему не было ни охоты, ни времени, потому что они уже пустились в погоню. Лошади так бодро, неудержимо помчались через поля, что любо было смотреть на их бешеную скачку. Земля высоко взлетала под их копытами.

— Мы хорошо выбрали наши дороги! — вдруг воскликнул Прим. — Двое этих молодцов в самом деле несутся здесь по полю перед нами, а если я не ошибаюсь, вот они и сами на горизонте показались из-за холма. Живее, Пепи, гони жеребцов так, чтоб они долго помнили, какая у нас была сегодня скачка!

Прим и слуга его скоро увидели налево от своей дороги старинный город Сеговию с его высоким средневековым готическим собором, дворцами и крепостями. Он открылся им и пронесся перед ними точно в панораме. Редко попадалось им село с низенькими глиняными хижинами, еще реже попадался поселянин в коричневой куртке и в штанах, завязанных у колен цветной лентой. Они безостановочно скакали вперед, все по следам, видневшимся на мягкой земле.

Уже стало смеркаться. Лошадь Пепи едва переводила дух. Но всадники не обращали на это внимания, только вперед, скорее вперед!

Вдруг Прим испустил крик радости: он увидел двух шпионов как раз перед собой, они сошли с лошадей, вероятно, чтоб отдохнуть.

— Пришпорь своего жеребца, — сказал он вполголоса своему слуге, — мы сию минуту догоним их!

Было около полуночи, месяц ярко светил на темно-голубом небе и фантастически освещал обоих всадников, стрелой летевших по равнине, а неподалеку от них двух карлистов, то нагибавшихся, то подымавшихся снова, лошади которых паслись поблизости. Они или не видели своих преследователей, или не обращали на них внимания, потому что, когда Прим, заметив, что они вдруг бросились к своим лошадям, нетерпеливо выстрелил в них, они громко, насмешливо расхохотались.

Прим, вне себя от бешенства, не обращая внимания на Пепи, погнался вслед за ними. Вдруг его лошадь остановилась, он увидел перед собой черные волны Дуэро.

— Мерзавцы разрушили мост! Нечего делать, приходится подавить свое бешенство и остаться с носом! — воскликнул он. — Да еще вдобавок лошадь Пепи загнана. Надо подумать, чем бы помочь горю! Ого, вот и один из наших негодяев свалился. Он не встает, лошадь ему верно вывихнула ногу, а товарищ оставляет его на произвол судьбы и убегает!

Дуэро, перед которым стоял Прим, пока слуга его подходил к нему, в этом месте не широк, но все-таки его невозможно было переплыть на полумертвой от усталости лошади, совершившей уже путь без малого в четырнадцать миль. Шпионы разрушили мост, так что только отдельные бревна торчали из воды. Отчаянное положение! Перебраться на ту сторону было необходимо, в объезд к городу Аранде было около пяти часов езды.

Прим с мучительным нетерпением обдумывал, что делать. Окинув взорами тот берег, он вдруг вскрикнул от радости: вблизи от них, освещенный месяцем, стоял шалаш, какой поселяне обыкновенно устраивают для себя, своих лошадей и земледельческих орудий, при обрабатывании отдаленных полей. Оттуда Прим ожидал помощи.

— Возьми свою лошадь с собой, Пепи, — приказал он, — и иди со мной к избушке.

Лошадь Прима вряд ли выдержала бы милю такой скачки, так как теперь, постояв на месте, она, казалось, вся окоченела.

— Мой превосходный жеребец испорчен, — сказал серьезно Прим, но если поселяне надлежащим образом выходят его, из него еще выйдет хорошая рабочая лошадь.

Оба всадника пошли к шалашу. Пепи с трудом тащил за собой хромую лошадь. Они постучались, но никто не шевельнулся.

— Черт побери! Нам нечего терять время, — ругнулся Прим и толкнул дверь. Ни одной человеческой души не было в шалаше, но зато там были лошади, волы, доски и колья.

— Скорее за работу, Пепи! Сперва поставим наших жеребцов сюда на солому и переменим на самых лучших между этими лошадьми. Потом наберем досок и устроим как-нибудь переправу через Дуэро. Живее, я думаю, дон Серрано уже перегнал нас на большой дороге, а этот бездельник карлист на целую милю ускачет вперед и, пожалуй, сыграет с нами какую-нибудь штуку!

Прим и Пепи вместо своих измученных коней взяли двух стройных, красивых скакунов, захватили с собой несколько крепких широких досок и поспешили к тому месту, где торчали бревна из воды.

— Чего только не научишься делать при такой погоне! — бормотал Прим, отмеривая доски и устраивая мост. — Даже плотничать и строить! Ты, Пепи, будь осторожнее, когда поведешь за мной свою новую лошадь, смотри, чтоб не случилось какой беды!

Переправа была готова раньше, чем Прим ожидал, и, хотя она была шатка и опасна, он ступил на нее, крепко держа лошадь за узду. Резвое, молодое животное сперва не хотело идти по мосткам, но Прим, осторожно шагая, потащил его за собой и, наконец, не без труда достиг противоположного берега.

— Осторожнее, Пепи, помни, что ты не у себя дома в конюшне. Не так шибко, Пепи! — предостерегал Прим, хотя для него важно было поскорее пуститься в дорогу, — постой, я поведу твою лошадь.

— Ничего, как-нибудь выберемся, господин лейтенант! — закричал ему Пепи в ответ и насильно потащил по узеньким мосткам свою упрямую лошадь, боявшуюся взойти на них. Но едва она очутилась в нескольких шагах от берега, едва услышала стук своих копыт над пустым пространством под досками, взвилась на дыбы, чтоб перелететь на другой берег, где стоял Прим, не могший подать в эту минуту никакой помощи.

— Выпусти ее! — закричал он своему слуге, но уже было поздно: лошадь, упав мимо берега, повлекла за собой и Пепи, крепко державшего ее за узду. Раздался плеск. Прим с ужасом увидел, что лошадь, отчаянно барахтаясь, попадала копытами в несчастного Пепи, и что, наконец, оба, бедный слуга и лошадь, пошли ко дну, после тяжелой, напрасной борьбы с волнами.

— Вот пошло несчастье за несчастьем! — проговорил Прим. — Берегитесь, канальи, я вам отомщу! Раненый-то пес уж получил по заслугам, а вот товарища его я еще догоню!

Стройный, сильный офицер вскочил на свою новую лошадь и помчался по равнине, уже освещенной утренней зарей. Он весь углубился в преследование шпиона-карлиста, по вине которого погиб теперь и его верный слуга. Может быть, ему посчастливится найти в этом шпионе самого Жозэ, по всей вероятности вместе с Энрикой, за спасение которой Серрано готов был отдать свою жизнь.

— Во всяком случае, — подумал Прим, — он также добыл себе на дороге другого коня, на одном и том невозможно скакать до сих пор с двойной тяжестью.

Они находились теперь более чем в двадцати милях от Мадрида, вдали уже сияли церкви и золотые башни Бургоса, а над ними снежные вершины Сьерры-де-Ока.

Прим почувствовал голод и жажду: солнце уже во второй раз поднялось с тех пор, как он и его товарищи были в дороге.

След, которого он все еще не терял из виду, шел влево от садов города Бургоса, далее в степь Сьерры-де-Ока. У одного из крайних домов предместья Прим на минуту остановился, велел подать себе бутылку вина, мяса и фруктов, дорого заплатил и уехал, а удивленные хозяева, покачивая головой, посмотрели ему вслед. Пища подкрепила его, и он пустился в погоню с такими же свежими силами, как будто только начинал ее, но скоро заметил, что его лошадь, далеко не такая сильная и прыткая, как его загнанный жеребец.

Вдруг ему показалось, что из рощи, лежавшей поодаль от степи, выехал на свежей, превосходной лошади тот всадник, который перед этим бросил своего упавшего товарища, тот самый, которого преследовал Прим. Энрики с ним не было, стало быть, это не Жозэ, а лишь один из его шпионов. Несмотря на то, Прим пришпорил своего коня и взбешенное животное со своим седоком полетело через равнину. Во что бы то ни стало нужно было догнать этого шпиона, который недалеко уехал вперед и, по-видимому, не обладал таким искусством и такой смелостью, как Прим.

Бешеная, опасная была скачка!

Карлист заметил Прима, догонявшего его с отчаянным напряжением последних сил своей лошади. Он сознавал, что погибнет, если офицер Марии Кристины, жаждавший мести, настигнет его.

Лошадь Прима задыхалась, но он с радостью видел, что все ближе подъезжал к шпиону. Их было только двое на обширной, безлюдной степи, тянувшейся вдоль горной цепи. Мертвая тишина царствовала кругом над обгорелой высокой травой, лишь вдали кричал коршун над пропастью в горах, да отдавались копыта лошади по сухой траве.

Прим с торжеством заметил, что он был от беглеца на расстоянии выстрела, но из-за тряски при верховой езде он не мог рассчитывать на меткость своей руки, хотя был удивительно искусным стрелком, и рисковал попасть вместо седока в лошадь, которую он непременно желал сохранить.

Шпион собрал последние силы, чтобы уехать от него, а Прим чувствовал, что его лошадь становится все слабее.

— Этим не поможешь, — сказал он, — надо положиться на свою руку и на свое счастье.

Он вынул из седла свой заряженный, выложенный золотом пистолет и, обхватив руками шею своей лошади, чтобы сесть несколько удобнее, осторожно, медленно направил оба дула на беглеца.

Раздался первый выстрел, отозвавшийся бесчисленным неприятным эхом в горах.

Карлист поскакал далее, в насмешку подбросив свою шляпу на воздух.

— Черт бы его побрал! — ругнулся Прим. — Этот мерзавец отнимет у меня славу хорошего стрелка! Он напрягал все свое зрение и внимание, чтобы послать ему вслед вторую пулю.

Снова раздался страшный грохот выстрела, а когда дым рассеялся, Прим увидел, что раненый шпион, шатаясь, готовится к обороне.

— Раз промахнуться может самый опытный стрелок, только его ошибка не должна повторяться! — сказал он, отправляясь к неприятелю с самым хладнокровным видом. Пуля свистнула мимо него, — это карлист, скрежеща зубами, послал ее своему преследователю. Вдруг лошадь его пошла медленнее, он не имел уже силы подгонять ее, и, изнемогая от потери крови, которая струилась из его спины, без чувств упал с седла. Лошадь протащила его еще несколько шагов и остановилась.

Прим подъехал к раненому и соскочил на землю. Вынув из стремени ногу умирающего, он снял седло и узду со своего измученного, дрожавшего скакуна и надел их на свежую, бодро ржавшую лошадь.

Он не взглянул на умирающего, потому что, хотя военная жизнь приучила его смотреть на мертвых, это зрелище всегда производило на него неприятное впечатление. Он уже хотел сесть на лошадь, но вдруг вспомнил, что мог еще узнать от карлиста, куда направился Жозэ, и пуститься вслед за ним. Когда он нагнулся к умирающему, чтоб услышать от него ответ, тот уже не мог говорить. Из кармана его куртки высовывался бумажник. Прим схватил его, думая не найдет ли он там какого-нибудь известия. Он долго перелистывал книгу, исписанную лишь местами, наконец нашел страницу, на которой неразборчиво было написано:

«Аванпост остановился у Церверы, соединиться следует в проходе Сьерры-де-Сеойс, доступ в него через деревню Сеойс».

По всей вероятности, это было именно то известие, которого он искал с лихорадочным нетерпением.

Аванпост у Церверы! Это совпадало с теми слухами, которые ходили в штаб-квартире в Мадриде насчет неприятельской армии.

Соединение в проходе Сьерры-де-Сейос, стало быть, там соберутся все шпионы и Жозэ со своей добычей в числе их. Доступ через деревню Сейос. Это название было два раза подчеркнуто, значит, оно имело какую-нибудь особенную важность.

Приму помнилось, что деревня эта лежала далеко в горах, и он никогда не слыхал, чтобы через нее можно было достигнуть ущелья. Напротив, в это ущелье, так же как в Де-лос-Пикос, дорога шла по открытой степи. Что же означали эти слова?

Примом вдруг овладело мрачное предчувствие, ему пришло в голову, не ожидает ли его друзей на этом обыкновенном пути к горному проходу какая-нибудь опасность, о которой они не подозревают. Они, пожалуй, спешат на свою погибель, он может предостеречь их, хотя и сам не знает, какого рода эта опасность, но надо полагать, он догонит их слишком поздно.

— Доступ через деревню Сейос, — повторил он про себя, — не надо мешкать, надо скакать далее, авось, я прежде их доберусь до ущелья и предостерегу их!

Прим вскочил на новую лошадь, нетерпеливо бившую ногами, и умчался, чтобы по возможности засветло доехать до далекой Сьерры-де-Сейос, находившейся в пяти милях от моря, стало быть, в сорока милях от него.

Когда разъехались в разные стороны три дворянина королевской гвардии, Олоцага, послав приветствие рукой, поскакал на стройном андалузском коне по тропинке, идущей налево от большой дороги, в лесистую часть провинции.

Заботясь о своем здоровье, он приказал слуге сунуть в кожаный мешок седла красивую манерку, доверху наполненную подкрепляющим вином и аккуратно завернутое жаркое. В передней части седла находились, как и у друзей его, два заряженных пистолета.

С такими запасами он пустился по одинокой тропинке, терявшейся в овраге. Спокойно и хладнокровно сидел он на своем стройном коне, как будто бы ехал по улицам Мадрида. Зорко следя за лошадиным следом, ясно видневшимся на сырой почве, он быстро мчался, оставляя за собой большие деревни. Когда наступила ночь и слабый лунный свет начал падать между темными деревьями, он иногда осматривал свой пистолет, взводя курок, но предосторожность его оказывалась излишней: препятствия на дороге никакого не было. Олоцага был храбр и мог помериться с любым противником, но в дремучем лесу им овладевало неприятное чувство. Из чащи деревьев ему навстречу сверкали рысьи глаза, в кустах что-то шевелилось и двигалось.

Против засады не застрахован даже самый мужественный, неустрашимый человек, и в темноте подстерегающий неприятель всегда имеет преимущество.

Олоцага пользовался каждой открытой поляной, освещенной луной, чтобы посмотреть, не сбился ли он с пути. Когда на его часах было три часа утра, он уже сделал двадцать миль, но ни Жозэ, ни шпиона, ехавшего по этому направлению, еще не было видно.

Свежий сырой утренний воздух веял ему в лицо. Он с беспокойством заметил, что его жеребец ослабевал и шел медленнее. Он пришпорил его, хотя знал, что его конь и без того бежал из последних сил. Что он будет делать на одинокой, покрытой смрадным дымом дороге, когда наступит ужасная минута? Лошадь еще неслась во весь опор, с отвращением вдыхая туманный воздух, шпоры же помогли ненадолго. Вдруг Олоцага с изумлением увидел нечто, возбудившее в нем и надежду, и ужас. Он приостановил едва дышавшую лошадь, чтобы лучше разглядеть, что именно находилось перед ним. Посреди дороги, покрытой туманом и дымом, он увидел перед собой пруд или болото, в голубовато-серой воде которого стояли две стройные, крепкие лошади, высоко поднявшись на дыбы. На берегу какой-то человек, согнувшись, присел к земле, и всеми силами старался удержать Животных. Сердце Олоцаги сильно забилось — одна из этих лошадей могла спасти его от всякой беды.

— Гей! — громко закричал он. — Если ты не можешь справиться с жеребцами, так я тебе помогу, с условием, что ты уступишь мне одного из них за хорошие деньги! Слышишь, ты там! Что сидишь на земле?

Ответа не было, лошади застыли с поднятыми ногами. У Олоцаги пробежала по телу холодная дрожь, мысли его перепутались, смертельный испуг овладел им, — где же это он находился?

— Дурак я, — сказал он вслух, — вздумал бояться какого-то угрюмого укротителя бешеных лошадей! — И насильно заставил своего упирающегося коня поворотить в ту сторону, где тот же самый человек, все еще прижавшись к земле, держал поводья. Он уже подъехал так близко к болоту, что передние ноги его лошади стояли в грязи. Он должен был достоверно разузнать, в чем дело. Но ему показалось, что поднявшиеся на дыбы стройные лошади с развевающимися гривами в эту минуту отодвинулись далее от него. Он нагнулся как можно ниже под головой своего жеребца и разглядел теперь, что лошади, так же как и присевший на корточках человек, были свинцово-сероватого цвета, имели вид мумий и казались какими-то сверхъестественными существами, наводя суеверное, странное впечатление своими обманчивыми фигурами.

Олоцага не видел, куда направлял свою лошадь. Он чувствовал только, что капли холодного пота выступали У него на лбу и что он невольно ухватился руками за шею лошади, с трудом тащившейся шаг за шагом назад по дороге. Первые лучи рассвета проникали сквозь Деревья, а из лесу веял в лицо почти обеспамятевшему всаднику прохладный ветерок. Он сдернул шляпу с головы, вдохнул в себя чистый воздух, потом взял из манерки подкрепляющее вино, чтобы освежиться. Что путало мысли и почти лишало его чувств? Что случилось с его лошадью, которая дрожала всем телом и вдруг оступилась?

Не теряя ни минуты, Олоцага соскочил с седла, и невольно, а может быть, повинуясь внутреннему голосу, схватил пистолет и быстро побежал. Лошадь издохла позади его. Точно гонимый страшными призраками, Олоцага мчался по дороге к более открытому месту, по полю, но вдруг упал без чувств.

Когда он очнулся, то увидел себя на руках у какого-то поселянина, который охлаждал его лоб и смачивал его горячие губы освежающим напитком.

— Ради Бога, — воскликнул он, вставая, — что такое случилось?

— Вы слишком близко подъехали к ядовитым болотам, что близ Аранды, господин офицер. Если бы вы побыли там еще несколько минут, вы бы непременно погибли! Благодарите Святую Деву, что она дала вам силы добежать сюда, теперь вы спасены!

— А лошади, а непонятный их вожак…

— Ах, значит и вас приманил этот ужасный призрак! Он уже многим стоил жизни, — сказал поселянин и перекрестился. — Это ядовитые пары и туманы болота принимают такие формы, чтоб привлекать тех, кто этого не знает и привести их к погибели.

Олоцага провел рукой по лбу. Он вспомнил теперь, что ему нужно было догонять карлистов, что он потерял много времени.

— Скажи мне еще одно, добрый человек. Не проезжал ли кто-нибудь на лошади мимо тебя сегодня рано утром?

— Как же, проезжал. Я сегодня в пять часов работал вон там, на поле, и видел, как кто-то стремглав проскакал мимо.

— Была с ним женщина на лошади?

— Нет, не было. Он был завернут в темный плащ, мне он показался карлистом.

— Ты не ошибся! Какая досада, что я изнемог от вредных испарений и поддался обманчивому призраку, я уже так близко подъехал к шпиону, а теперь он, я думаю, далеко впереди меня!

— Он у хозяина соседнего поля взял свежую лошадь и ускакал.

— Так достань и мне другую лошадь, самую быструю, какую только найдешь, я заплачу тебе на вес золота. Вот, возьми кошелек и приведи лошадь!

— Я бы и без золота это сделал, потому что вы офицер королевской армии, — сказал поселянин, — но ведь вам нужен превосходный жеребец, чтоб догнать того карлиста, по чьей милости вы попали в болото. Я приведу вам лошадь из деревни, у меня есть одна на примете, с ней вы, наверное, скоро настигнете этого негодяя! Я тоже приверженец Марии Кристины и очень счастлив, что мог спасти одного из ее офицеров!

Пока Олоцага пил вино из манерки, которая еще лежала подле него на траве и как нельзя более пригодилась ему в дороге, радушный поселянин пошел через пашню за обещанной лошадью. Скоро он возвратился с таким мускулистым, стройным, арабским жеребцом, что королевский офицер одобрительно улыбнулся.

— Благодарю за все, что ты для меня сделал, мой добрый друг, — сказал Олоцага, пожимая руку поселянина и давая ему несколько золотых дублонов.

— Стоимость лошади я приму, но больше ни реала! Да сохранит вас Пресвятая Дева! Теперь будьте покойны и поезжайте по следам, опасность миновала!

Королевский офицер вскочил в седло и, дружески кивнув головой, поскакал по узенькой тропинке, которая извилинами тянулась между полем и лесом. Он должен был неутомимо скакать несколько часов кряду, чтоб возвратить потерянное время и подъехать поближе к карлисту, который заманил его в болото, надеясь навлечь на него неминуемую смерть. Но извилистые дороги и разные холмы, лежавшие впереди, ограничивали кругозор, так что Олоцага, проскакав целый день без устали еще не мог увидеть шпиона. Он рассчитал, что сделал более тридцати миль, и подумал о Приме и Серрано, которые в эту минуту, вдали от него, с таким же остервенением и с такой же быстротой преследовали неприятелей.

К вечеру он приехал в одну из больших, многолюдных деревень, которые были разбросаны по плодородным равнинам. Окруженные садами, эти низенькие, построенные из глины и покрытые тростником домики поселян имели веселый, приветливый вид.

Олоцага почувствовал, что он должен был подкрепиться здесь пищей, чтобы продолжать погоню. Поэтому он завернул в бедный деревенский трактир и заказал бутылку вина, а для закуски не мог найти ничего, кроме любимого блюда испанцев из смеси говядины, шпика, цветной капусты, перца и лука. Вино оказалось лучше, чем он думал. Отдохнув минуту, он продолжил погоню со свежими силами.

Когда он выехал из деревни на дорогу, усаженную деревьями, он вдруг увидел перед собой карлиста, который преспокойно пообедал в деревне, воображая, что неприятель погиб от ядовитых испарений. Олоцага приостановился от радостного волнения, теперь успех погони был обеспечен! Он во весь опор припустил свою лошадь, и она помчалась с такой быстротой, что он все ближе и ближе подъезжал к неприятелю, почти уже находившемуся в его руках.

Тогда карлист обернулся, точно предчувствуя опасность и, несмотря на сумерки, уже покрывшие поля и лес, узнал в настигавшем его всаднике своего преследователя. Он пришпорил свою лошадь и, нагнувшись, понесся по дороге, которая теперь все более и более удалялась от леса и извивалась по низменным полям, покрытым роскошными посевами. Вдруг карлист повернул прямо через нивы к подымавшемуся на горизонте горному хребту, который скоро узнал Олоцага — это была Сьерра-де-Сейос. Копыта его лошади уничтожали посевы, но при такой погоне на жизнь или смерть он об этом не заботился. Олоцага последовал за ним.

Таким образом при ярком лунном свете понеслись оба всадника, с ужасающей, неимоверной быстротой, точно два призрака, так что поселянин, увидевший их издали, перекрестился. Все чернее подымались горные вершины, все ближе подъезжали к ним, достигнув уже безлюдной степи, шпион и его преследователь.

Было уже, пожалуй, позже полуночи, когда Олоцага заметил, что лошадь карлиста едва двигалась с места, как он ни силился заставить ее бежать.

Они приблизились к огромному выступу темной горной цепи, со множеством пропастей и рытвин, за которыми лежала деревня Сейос.

Олоцага скоро увидел, что его лошадь начала ослабевать, и пробормотал проклятие, но вслед за этим должен был сам себе сознаться, что она превосходно выдержала скачку. Когда он снова поднял голову, карлист исчез. Олоцага вздрогнул: «Куда мог деваться так скоро всадник?» Мрачные тени достигающих до облаков скал темными массами возвышались перед ним на краю пустынной степи, так что он должен был напрягать свое зрение, чтобы разглядеть что-нибудь.

Наконец, радость блеснула на его озабоченном лице: он увидел, как шпион, лошадь которого пала, быстро и ловко бежал к горному выступу, по-видимому, для того чтобы спрятаться там.

Он хотел достигнуть прохода Сьерры-де-Сейос, который был виден на широкой расщелине горного хребта, освещенной луной.

— Ну, теперь ты попался, мошенник! — с удовольствием пробормотал Олоцага. — Или ты мне покажешь теперь ваш притон, куда явится и Жозэ, а за ним Серрано и Прим, или получишь двойную награду за твой злодейский умысел отравить меня в болотах, который тебе чуть-чуть не удался.

Он проскакал мимо лежавшей замертво лошади беглеца и как раз перед собой увидал узкую мрачную тропинку, уходившую в скалы. Его лошадь теряла последние силы и едва передвигала ногами. Олоцага поудобнее закинул ружье на плечо, взял свой пистолет и соскочил с усталой лошади, предоставляя ее самой себе. Пристально осматриваясь кругом, он осторожно пошел за шпионом. Тропинка, кое-где освещенная луной, пролегала между серой зубчатой скалой и глубокой пропастью с отвесным обрывом. Олоцага сознавал, что в этом опасном месте он погибнет, если к карлисту подоспеют на помощь. Хладнокровно, держа наготове свой пистолет, спешил он далее. Наконец, он увидел перед собой беглеца, который искал куда ему спрятаться.

— Один из нас погиб, — сказал про себя Олоцага, — он или я! По-моему, пусть лучше он! Стой, каналья! — крикнул он громко, так что гул неприятно раздался в обрыве. — Стой, или я пошлю тебе отсюда столько пуль, что какая-нибудь да попадет в тебя, как ты ни увертлив!

Шпион, притаившийся в расщелине скалы, ответил своему преследователю выстрелом. Пуля ударилась о противоположный обрыв. Олоцага немедленно пошел к опасному человеку. Смерть была у него перед глазами, но он не в первый раз встречал ее с тем железным спокойствием, которое дается в минуту высшей опасности. Карлист должен был еще зарядить ружье, он и спешил воспользоваться этим промежутком. Олоцага заметил, что рука неприятеля высовывалась из трещины, и выстрелил, подойдя к нему поближе. Тысячи отголосков раздались вокруг. Послышалось страшное ругательство — он попал в руку шпиона. Сделав несколько шагов, Олоцага очутился возле него.

— Сдайся, или я тебя убью! — закричал он ему. — Я хочу знать, где дон Жозэ с похищенной девушкой и где вы сговорились собраться все вместе?

Карлист, на бледном лице которого отразилось бешенство и жажда мести, волновавшая его, все еще стоял в узкой трещине скалы. Глаза его страшно блестели. Забыв, что он мог владеть только одной рукой, он схватил было Олоцагу, но левая упала вниз, по-видимому, причиняя ему страшную боль. В правой же руке сверкнул нож.

— Ого, негодяй, — воскликнул королевский офицер и увернулся от удара, — к черту тебя. Туда тебе и дорога!

С этими словами Олоцага ловко схватил его за ту руку, в которой он держал нож и потащил к пропасти.

— Вот тебе за отраву и за выстрел. Так бы вас всех, мошенников!

Шатаясь, падая, шпион потянулся за плащом Олоцага, чтоб увлечь победителя за собой в пропасть. Жизнь друга Серрано висела на волоске. Еще минута, и он низринулся бы вместе с неприятелем в бездну.

Но он успел отдернуть плащ к себе, и шпион с отрывистым криком исчез у него из глаз. Олоцага чувствовал лихорадочную дрожь, он только теперь понял, от какой страшной опасности избавился на этот раз.

— Завтра, быть может, моя очередь, — сказал он серьезно, — к этому всегда нужно быть готовым.

Невольно согнулись его колени, и он на этом же месте воздал благодарность Небу за свое спасение. Когда он встал, ему пришло в голову, что, быть может, оба его друга менее счастливо совершили свою погоню, чем он.

Где он мог найти их? Без сомнения, сборное место преследуемых шпионов была Сьерра-де-Сейос, но она простиралась на такое далекое расстояние, что Олоцага почти не надеялся встретиться с товарищами. Всего вернее искать их поблизости от ущелья, поэтому он быстро пошел по той же тропинке, чтобы найти какое-нибудь возвышение, с которого он мог бы свободно обозревать окрестность. Скоро он взошел на вершину и стал смотреть по тому направлению, которое взяли Серрано и Прим. Ночной ветер дул здесь так резко, что Олоцага покрепче закутался в плащ. Взоры его нетерпеливо блуждали по однообразной равнине. Вверху лежало ущелье, рядом с ним, за группой скал, деревня Сейос, куда можно было добраться только в обход, с той стороны пропасти. Ущелье же казалось легко доступным с того возвышения, на котором находился Олоцага.

Бледный лунный свет лежал на серых и желтых мертвенно тихих скалах и на обширной высохшей степи внизу. Вдруг Олоцага увидел вдалеке черную точку, которая подходила все ближе и ближе. Сердце его застучало от ожидания. Его мучила неизвестность, что это такое было. При слабом свете луны, покрывавшем степь, он скоро разглядел, что это был всадник. С напряженным вниманием глядел Олоцага вниз. Крик радости вырвался у него из груди: он узнал приближавшегося человека.

— Серрано! — прошептал он. — Он ищет следы, он припоминает что-то. Слава Богу, он, кажется, знает дорогу в ущелье, он едет сюда вверх по тропинке. А какую лошадку он загнал до смерти!

— Серрано, Франциско! — вне себя от радости закричал Олоцага и поспешил вниз, навстречу к своему доброму другу, прибывшему с ним в одно место.

 

СЕРРАНО В ПЕРВОМ СРАЖЕНИИ

— Хвала Пресвятой Деве, что мы с тобой остались целы и невредимы после адской погони! — воскликнул Олоцага и радостная улыбка осветила его тонкое аристократическое лицо. — Однако на что ты похож? Что с тобой сделалось? Ты весь в саже, плащ твой местами обгорел, а лицо так закоптело, что почти не узнаваемо…

— Я приехал из настоящего ада! — отвечал Серрано немного хриплым голосом, крепко пожимая руку своего друга. — А все-таки Жозэ от меня ускользнул, вместе с Энрикой, теперь он потерял всякое право на мое сострадание, и с этого дня не брат мне больше! По всей вероятности, он приехал в Сьерру-де-Сейос с час тому назад, след его доходил до подошвы скал.

Олоцага рассказал свое приключение со шпионом.

— Так постараемся добраться до ущелья, я должен поймать этого разбойника, даже если бы пришлось гнаться за ним по ту сторону Сьерры до самого моря! Я четыре раза, именем королевы, переменил лошадей у поселян и уже почти совсем настиг его, как вдруг он убил одного солдата, отнял у него свежую, хорошую лошадь и ускакал вперед. Он воспользовался этим, чтоб зажечь полуразвалившуюся таможню, через которую идет дорога в Бургос. По обе стороны дороги лежит, как тебе известно, неизмеримое болото, следовательно, мне надобно было скакать под горящие своды таможни, чтоб не делать объезда более восьми миль.

— Мерзавец, — сказал Олоцага, — и ты поехал через огонь?

— Лошадь моя сначала испугалась пламени, и мне сделалось жутко, когда я увидел, что вокруг всего свода трещал огонь, но я хорошенько дал почувствовать шпоры лошади, и она бешено понесла меня в таможню, едва видную сквозь дым и пламя. Я нагнулся, закрыл глаза и рот и поручил свою жизнь Пресвятой Деве! На одну минуту я почувствовал такой жар и дым вокруг себя, что чуть не задохнулся, но при мысли, что могу сгореть заживо, я пришпорил лошадь и был спасен! Мое платье загорелось, но я замял искры. У лошади сгорели хвост и грива, мои волосы и борода тоже пострадали. Позади меня рухнули бревна таможни, так что задержись я еще минуту, и они своей пылающей массой задавили бы меня. Я поскорее поехал дальше по следам и наконец достиг гор, где был обрадован встречей с тобой. Теперь поспешим. Прима ждать не будем!

Оба дворянина королевской гвардии быстро пошли по узкой тропинке, слабо освещенной луной, к ущелью Сьерры-де-Сейос, в котором они надеялись настичь Жозэ.

Вдруг Олоцага, шедший впереди, остановился. Тропинка пересекалась трещиной, которая в верхней своей части была невелика, но потом расширялась в ужасную пропасть, выступы скал были всего в двух футах расстояния, так что без труда можно было перескочить с одного на другой. Олоцага, не долго думая, прыгнул, Серрано за ним. Они вскрикнули: под ногами Франциско покачнулся выступ скалы, висевший над пропастью. Не теряя присутствия духа, он, падая, ухватился за кустарник. Обломок скалы с грохотом покатился в бездну, и Серрано повис в воздухе, судорожно цепляясь руками за камни и корни.

Это была минута такой страшной опасности, что Олоцага побледнел. Он лег на твердую землю, и, собрав все силы, помог своему другу выкарабкаться.

Они оглянулись на широкую расщелину, лежавшую позади их.

— Пойдем скорее, — советовал Олоцага, — чтоб добраться до ущелья, там безопаснее. Чу! Что это такое?.. Как будто человеческий голос!

Серрано прислушался. Действительно, от начала тропинки, по которой они только что взобрались, вторично донесся до них какой-то глухой крик.

— Неужели это Жозэ, — прошептал встревоженный Серрано, — может быть, он идет по опасной дороге, на краю пропасти и тащит за собой Энрику?

Грудь Серрано высоко вздымалась. Олоцага посмотрел на ту часть тропинки, которая была отделена от них расщелиной. Кто мог идти за ними, кто мог окликать их?

— Серрано! Олоцага! — послышалось уже совсем явственно. — Отвечайте! Вы на опасной дороге!

— Боже мой! Да это Прим! Это он зовет нас!

— Прим! — отозвались они.

Через несколько минут Прим, встревоженный и полумертвый от бега, показался на той стороне трещины.

— Куда вы идете, вы погибли! Мерзавцы нарочно заманили вас на непроходимую дорогу к ущелью. Перед вами, да и позади вас открытая бездна!

Серрано и Олоцага в ужасе переглянулись. Если бы Прим подоспел часом раньше, они не были бы в такой ужасной опасности.

— Идите назад, во что бы то ни стало! К ущелью, ведет теперь только одна дорога, мимо деревни Сейос, и по ней сейчас пробирается Жозэ к своему аванпосту. Ради всех святых, спешите! Он уже сзывает карлистов, лагерь их тут же за ущельем, и хочет перерезать нам единственный путь. Тогда нам останется или спрыгнуть сюда в пропасть, или наткнуться на их штыки. Карлистов пятьдесят человек, я видел их лагерь вон с того возвышения!

— Делать нечего, Серрано, — серьезно сказал Олоцага, пожимая руку своего друга, как будто прощаясь с ним на всякий случай, — придется немедленно перепрыгнуть назад, через трещину. Удачный скачок — и мы спасены!

— На волосок ошибемся и… — Серрано не договорил.

— Не смотри вниз и не раздумывай, мой юный друг! Выход только один! — сказал Олоцага с тем спокойствием, которое в минуту опасности всегда оказывало на Франциско благотворное влияние.

— Решайтесь же, уж ночь проходит! — воскликнул Прим.

— Я сейчас! — сказал Серрано и отступил несколько шагов назад, чтобы разбежаться, взлетел над пропастью и упал в объятия Прима!

— Превосходно! Об Олоцаге я не так беспокоюсь: он легче тебя. Уж он приготавливается… Ах, смотри, вот прыгает-то! Хвала Пресвятой Марии! У меня еще волосы дыбом стоят на голове! Идите скорее за мной, я вас выведу на дорогу!

Серрано и Олоцага поспешно шли за своим другом, не имея времени даже поблагодарить его за то, что он их спас. Если б они остались на тропинке, откуда не было никакого выхода, они неизбежно попались бы в руки карлистов, которых вел к ним Жозэ.

Все трое чувствовали себя спокойными и в безопасности с тех пор, как были вместе. Это придало им новые силы.

Вскоре тропинка осталась позади, и они пошли вдоль склона горы, неся за плечами заряженные ружья. Они молчали и торопливо шли к деревни Сейос. Прим чувствовал себя окрыленным — теперь эта ночь была для него праздником. Он шел впереди, а за ним Серрано и Олоцага.

Вскоре они увидели группу низеньких хижин, живописно разбросанных в большой лощине горного хребта и, не заворачивая в деревню, пошли вверх по дороге, ведшей в горы.

— Прежде чем повернуть в ущелье, — сказал вполголоса Прим, — я хотел бы узнать, не ведет ли на нас этот Жозэ карлистов. Только осторожнее, господа, чтоб нас не заметили!

Все трое молча взошли на возвышение, лежавшее под проходом через Сьерры-де-Сейос. Когда голова Прима поднялась выше вершины, он сделал знак своим друзьям, чтобы они не шли дальше.

Серрано и Олоцага взглянули оттуда на окрестности и чуть не вскрикнули от удивления, но Прим, предвидя это, дал им знак молчать. Как раз перед ними между подножием гор и обширным сосновым лесом было раскинуто шесть палаток. Скоро они могли различить внизу людей, а Серрано даже показалось, что он узнал Жозэ, суетливо бегавшего от одной палатки к другой. Вдруг послышался сигнал к выступлению.

Карлисты в своих синих сюртуках, доходивших до колен, опоясанные ремнями, за которыми торчали охотничьи ножи, образовали колонну. Это аванпост, состоял он из пятидесяти человек вместе с несколькими офицерами, которых легко можно было узнать по их султанам, развевавшимся на низеньких касках.

При свете занимавшейся зари, они ясно различили Жозэ, так как он был не в военном платье, а все в том же черном полуплаще. Он оживленно говорил с офицерами, сидевшими, как и он, на лошади, пока солдаты готовились к выступлению.

— Это они идут ловить нас, жестоко ошибутся, подлецы! — шепотом сказал Прим. — Но должно быть, хорошего же они о нас мнения, что целым аванпостом собрались на нас троих! Смотрите не прозевайте, господа! Как только колонна подойдет сюда, к ущелью, застрелим лошадей из-под офицеров, тогда мы можем быть уверены, что они не приведут других к себе на помощь!

— Значит, ты намереваешься завязать с ними открытую битву? — спросил Олоцага, невольно посмотрев на Прима, на Серрано и на себя, как будто хотел сказать — нас трое против пятидесяти.

— Не воображаешь ли ты, что они добровольно выдадут тебе этого Жозэ и похищенную Энрику? Или ты хочешь ни с чем вернуться назад после нашей погони? Дон Салюстиан Олоцага, капитан королевской гвардии, опять ты изволишь колебаться?

— Мне только кажется, что смельчакам не всегда счастливится, Прим, — вполголоса отвечал Олоцага, — и что этот Жозэ прикажет нас расстрелять, если мы попадемся ему в руки!

— Возвращение так же опасно, как и открытая борьба! У нас превосходная позиция, и во всяком случае лучше быть здесь, чем там, между скалами, где негде повернуться. Готовьтесь! — скомандовал Прим. — Палите!

Все три выстрела раздались как один, и внизу результат показал, что три дворянина королевской гвардии были отличные стрелки. Лошади Жозэ и других двух офицеров бешено встали на дыбы и затем упали. Каждую из них пуля метко ударила в голову.

Крики бешенства раздались между смущенными карлистами, даже не знавшими в первую минуту, откуда было совершено на них внезапное нападение. Потом Жозэ, на бледное лицо которого, окруженное рыжей бородой, падал первый дневной луч, указал им на ту вершину, где стояли три друга, кладя пистолеты перед собой и заряжая ружья.

Залп выстрелов раздался им в ответ, пули со свистом пролетели над их головами.

— Такой великолепной позиции у меня еще в жизни никогда не было, господа! — с довольной улыбкой сказал Прим и опустил курок. Его выстрел уложил на месте одного из неприятелей. Серрано и Олоцага также прицелились в колонну. Офицеры совещались с Жозэ.

С удивительным спокойствием и распорядительностью Прим зарядил снова, выстрелил, опять зарядил и все это шло у него равномерно, как часовой механизм. Пули карлистов грозно свистели вокруг него, но он не обращал на это внимания. Он стоял так хладнокровно, как будто все заряды неприятелей не могли ему ничего сделать, и с железной стойкостью наблюдал, чтобы ни один его выстрел не пропал даром.

Вдруг Серрано заметил, что один из офицеров и несколько солдат отделились и галопом понеслись к ущелью, чтобы со стороны деревни напасть с тыла на королевских стрелков. Другая часть под предводительством Жозэ, притаилась у подножия отвесной скалы, чтобы оттуда стрелять по головам, высовывавшимся из-за вершины. Остальные же с другим офицером также поехали к ущелью, быть может, намереваясь атаковать их с такого места, которое было знакомо только карлистам.

Прим тотчас же смекнул все и увидел, что теперь их положение становится опаснее. Одиннадцать человек было убито у скалы, стало быть, каждый отряд состоял из тринадцати человек.

Олоцага дотронулся до плеча Серрано и указал ему на дорогу, ведущую к ним вверх, по которой они перед этим шли сюда и где теперь каждую минуту могли показаться противники.

Прим положил свое ружье на край обрыва и выстрелил вниз, в неприятелей, которые стерегли, чтобы высунулась хоть одна часть его тела. На его выстрел они ответили восемью зарядами, надеясь попасть в него, но Прим был неуязвим, как он иногда в шутку рассказывал про себя, и так твердо в это верил, что бездумно подставлял свою голову под неприятельский огонь. И действительно, странное дело, пули попадали в его шляпу, свистели вокруг него, но ни одна не задела его, может быть, именно потому, что он был так хладнокровен и бесстрашен.

Вдруг позади него раздались выстрелы, которые Олоцага и Серрано направили на приближавшееся к ним отделение, только что появившееся из-за гор. Серрано был так взволнован и разгорячен, что не попал ни в одного из неприятелей. Олоцага со своим спокойствием и хладнокровием увидел, что один из карлистов упал, другие же бросились к ним вверх по дороге.

— Ты только будь спокойнее, как можно спокойнее, Серрано, — сказал Олоцага своему пылкому товарищу, — ничего, ты ведь в первый раз в бою! Пускай они подойдут к нам поближе, тогда каждый из нас выберет себе, в кого стрелять! А, вот и мы получили подарок!

Карлисты послали первый залп на трех друзей. Прим заметил, что позиция их была уже далеко не так выгодна. Серрано обернулся и прицелился в наступавших.

— Вот молодец, теперь ты мне уже больше нравишься, — сказал ему Прим, — главное, побольше хладнокровия, это самое важное в такой обстановке, в которой мы имеем удовольствие находиться. — Ах! Чуть-чуть было не в меня! Смотри — под самой рукой разорвало плащ! Погоди, мерзавец, я тебе отплачу, слишком метко стреляешь!

Он прицелился, и действительно искусный стрелок в ту же минуту упал назад, ударив себя в грудь.

Хотя у карлистов оставалось только шесть человек, их все-таки было вдвое больше, и поэтому они бодро наступали.

— Отлично дерутся, черт возьми! — сказал Прим. — К ним сию минуту идет на помощь другой отряд. Вон выступает из деревни! Ну, Олоцага, теперь-то пришло время продать свою жизнь подороже — выстрелы затрещали с обеих сторон.

Трое друзей стояли далеко друг от друга, карлисты же составляли сплошную цепь и громко закричали от радости, когда увидели, что подкрепление подходило ближе. Прим начал теперь быстро стрелять, так что пот выступил у него на лице от усилия. Серрано старался не отставать от него, и его выстрелы также положили на месте многих из наступавших. Олоцага едва поспевал за ним и удивлялся ему. Пули засвистели вдруг еще сильнее: новый отряд послал им свой первый залп.

Прим, имея возле себя таких помощников, еще не отчаивался. Воздух был наполнен дымом и мешал прицеливаться.

Вдруг Серрано пошатнулся.

— Что случилось? — в сильном испуге воскликнул Олоцага. — Ты ранен?

— Ничего, будьте по-прежнему спокойны! — с улыбкой отвечал Серрано, хотя чувствовал боль в груди, — вам некогда осматривать меня!

Вне себя от бешенства стрелял Прим в наступавших. Вдруг у него сбоку, там где обрыв менее отвесно опускался к деревне, послышался крик.

— Вперед, гей, люди! Поймаем трех измученных приверженцев королевы!

Это был голос Жозэ, напавшего на них с фланга.

Прим заскрежетал зубами, гибель их была неизбежна. Позади зияла бездна, впереди — направленные на них неприятельские ружья. Но одна и та же мысль воодушевляла всех троих: они хотели показать наступавшим со всех сторон карлистам, как встречают смерть офицеры королевской гвардии.

Жозэ добрался до вершины горы и, окруженный своими солдатами, остановился на минуту в нерешительности. Он встретился лицом к лицу со своим братом, которого ненавидел с малолетства. Теперь, наконец, он был у цели и мог удовлетворить свою жажду крови. Злобная улыбка передернула его губы, когда он обдумывал, что ему сделать, убить ли ненавистного наповал своим ружьем или взять его в плен живого, чтобы отомстить ему, как только вздумается! Умертвить надо было Франциско в любом случае, тогда не только Энрика достанется ему, но еще и огромное наследство без раздела!

Франциско с гневом и презрением посмотрел на торжествующего злодея, спрятавшего, по его мнению, Энрику. Он уже было бросился на Жозэ, чтобы задушить его своими руками, совершенно забыв про пули неприятелей. Голос Прима удержал его.

— Ни с места, Франциско, будем биться здесь, будем защищаться все вместе!

— Мы погибнем наверное, друг Прим, простимся! — отвечал Серрано.

— Нам некогда! Живее, вот так, палите, чтоб мерзавцы, по крайней мере, взбесились и разом убили нас! — воскликнул Прим, снова стреляя с непоколебимым хладнокровием.

Карлисты наступали на них с обеих сторон, и королевские офицеры уже видели явную смерть перед собой. Глаза Жозэ горели торжеством победы. Вдруг, на дороге к полю сражения, огибая деревню возле обрыва показались два всадника. Они ехали по дороге в Мадрид из Сантандерской гавани, лежавшей в шести милях от Сейоса, и, услышав выстрелы, свернули в сторону, чтобы посмотреть, кто участвовал в сражении. Один из двух всадников был, по обыкновению испанских грандов, в высокой остроконечной шляпе, украшенной большим белоснежным пером морской птицы. С плеч ниспадал фиолетовый бархатный плащ, покрывавший богато вышитый и увешанный орденами сюртук. Штаны у колен были завязаны лентами также фиолетового цвета.

Всадник был громадного роста и необыкновенно крепкого сложения. Вся его массивная фигура, восседавшая на коне, дышала силой и внушала невольный страх. Полное загорелое лицо, обрамленное черной бородой, было в высшей степени добродушно, а темные глаза приветливо смотрели из-под густых бровей.

Еще колоссальнее был другой всадник, по-видимому, слуга первого. Коричневый плащ, накинутый на его мощные плечи, должно быть, дал ему надеть ночью его господин. Ноги его геркулесовой фигуры были обнажены, так что можно было беспрепятственно подивиться на его крепкие мускулы. Его рост был выше шести футов. Черное лицо его лоснилось, резко выделяя блестящие белки больших глаз. Низкий лоб, сплюснутый нос и вывернутые губы, из-под которых сверкали белые зубы, довершали его наружность. В седле у него, как и у его господина, торчали два заряженных пистолета. Обогнув гору по направлению к полю битвы, они заметили сражавшихся.

— О масса, неприятно смотреть, когда тридцать нападают на троих! — сказал он немного ломаным испанским языком.

— Да еще вдобавок тридцать карлистов на трех королевских, Гектор! — ответил его господин звучным голосом, в котором слышалась досада, и поскакал вверх по горе. Его шляпа с пером показалась над выступом.

— Святая Божья Матерь, ведь это Топете, корабельный капитан королевы! — воскликнул Прим, на которого в эту минуту наступали карлисты. — Я это вижу по белому перу! Ободритесь, друзья мои, Топете и его негр спешат к нам на помощь!

Карлисты, уверенные в победе, схватили свои ружья, чтобы прикладами бить трех королевских офицеров и обессилить их, не убивая совсем, так как думали, что, быть может, их полководец Кабрера еще извлечет пользу из живых. Вдруг за их спиной раздались выстрелы. Двое из них, раненые, с криком упали на землю. Не успели они оглянуться назад, как опять грянули выстрелы, ранившие двух карлистов, только что перед тем в восторге встречавших победу.

Три дворянина выиграли таким образом время, зарядили ружья и снова стали стрелять. Лицо Прима сияло, Олоцага улыбался. Серрано вдруг заметил, что люди Жозэ отступают.

— Белое перо, слава Богу! — воскликнул Прим и по-прежнему начал заряжать и стрелять в изумленных карлистов. — Пощадите офицеров и рыжего Жозэ, что вон там! Теперь счастье перешло на нашу сторону, мы возьмем их в плен живыми!

Франциско с удовольствием посмотрел на двух могучих людей, так кстати подоспевших к ним на помощь в минуту высшей опасности и бывших, по-видимому, превосходными стрелками. Ни одну пулю не посылали они даром в отступавших неприятелей.

Жозэ, скрежеща зубами, окинул взором своих солдат, совершенно побитых, и убедился, что успех на этот раз, уже почти принадлежавший ему, опять ускользнул у него из рук. Рассчитывать на упавших духом карлистов было нечего. Они сознавали теперь, что им угрожает опасность с двух сторон, и падали один за другим, хотя еще оборонялись против новых неприятелей, в страшном смятении. Себя он думал спасти во что бы то ни стало, хоть бы все другие пали до последнего человека. Какое ему было дело до того, что он привел их на погибель? Но он еще раз хотел выстрелить в ненавистного Франциско. Если бы выстрел ему удался, он доставил бы себе несказанное счастье, которого давно добивался.

Топете и его негр попробовали не отставать в стрельбе от Прима, но, вероятно, они не были так неуязвимы, как он, потому что сначала была убита защищавшимися карлистами лошадь Гектора, а потом и жеребец Топете.

В эту минуту Серрано заметил, что его брат прицелился в него. Он отскочил в сторону и бросился на негодяя, близко подошедшего к той дороге, по которой взобрались наверх его солдаты. Карлисты, тесно стоявшие один подле другого, обратились в бегство во весь дух, только оба офицера с немногими людьми еще держались.

Серрано сильной рукой схватил трусливого Жозэ, поволок назад и взглянул в его бледное, дрожащее лицо. Тот, между тем, украдкой ощупывал кинжал.

— Куда ты спрятал Энрику, подлец? — крикнул ему Франциско. — Сознайся или я пущу в тебя эту пулю, клянусь Святой Девой!

Вместо ответа Жозэ с кошачьей изворотливостью взмахнул кинжалом.

— Вот тебе ответ, ненавистный! — прошептал он. Но Франциско был готов к такому намерению Жозэ, схватил угрожавшую ему руку и с силой сжал ее.

— Теперь мы поквитаемся! — сказал Франциско серьезно. — Берегись, мерзавец, теперь я сочту своей обязанностью убить тебя! Но сперва ты должен мне сознаться, куда девал несчастную Энрику и мое дитя!

Жозэ еще раз искоса взглянул на позицию солдат. Он увидел, что большинство его людей плавали в крови, Другие обратились в бегство, а пули Топете и Прима догоняли их. Офицеры же намеревались сложить оружие: стало быть, ему не оставалось никакой надежды, он должен был примириться с мыслью, что попадет в плен.

— Скажи, злодей, где моя Энрика и ребенок? — повторил раздраженным тоном и с угрожающим жестом Франциско.

— Делать нечего, — сказал Жозэ, подавляя злобу, — я сведу тебя к ним!

— А где они спрятаны? Внизу, в палатках?

— Что ты, Боже сохрани, они в лесу, в пещере, по ту сторону гор, — сказал Жозэ с рассчитанным спокойствием и покорностью. В голове у него блеснул такой мошеннический план, что внутренне он задрожал от радости.

— В лесной пещере, у самого Мадрида, там, где я увидел тебя?

— Да, там, где ты стрелял в меня, — повторил Жозэ, нарочно делая ударение на этих словах, чтобы тронуть Франциско, доброе сердце которого было ему известно и на благородство которого он рассчитывал.

— Так тотчас веди нас туда, — сказал Франциско. Жозэ понял, что колебаться или отговариваться

в эту минуту было безумно: ружей пять или шесть прицелились бы в него, и он не ушел бы от верной смерти. Поэтому он рядом с братом отправился к тому месту, где находились два офицера под присмотром негра. Топете и Прим, по-видимому, давно знакомые, радостно обнялись.

— Белое перо с черным человеком опять появились как нельзя более кстати! — сказал Прим, невольно утирая слезу восторга. — А то, ей-Богу, я уже обдумывал свое завещание! Подите сюда, Олоцага и Серрано, познакомьтесь также и вы с добрым, славным капитаном Топете. Без него мы все трое или отправились бы на тот свет, или попали бы в плен к негодяю Кабрере! Обнимитесь, мы теперь истинные друзья! — воскликнул Прим, в то время как колоссальный Топете с приветливой улыбкой сильно пожимал нежную руку Олоцаги, а потом обнял юного Серрано, храбрость которого ему чрезвычайно понравилась.

— Истинные друзья, даже родные по крови, как я вижу! — сказал Топете, заметив на своем сюртуке крупные капли крови, в которой он запачкался, обнимая Серрано. — Вы ранены, мой юный друг?

— Он этого даже не заметил, — сказал Прим, — право, Франциско, ты совсем такой же, как я! Во время сражения я менее всего думаю о себе.

Серрано теперь только увидел, что пуля прошла сквозь его одежду и причинила ему ту резкую боль, которую он почувствовал, но не обратил внимания. Прим расстегнул ему простреленный сюртук. Оказалось, что пуля попала в большой топаз в золотой оправе, который он получил от королевы; камень разорвало с такой силой, что некоторые осколки врезались ему в грудь, но пуля уже потеряла свою мощь.

— Это перст Провидения, — серьезно сказал Олоцага, — поскорее осмотрим и прочистим рану!

Серрано изумился: амулет королевы спас ему жизнь. Если бы он не висел у него на груди, и пуля ударила бы в его грудь, он, быть может, теперь уже испустил дух.

— Странный случай, — пробормотал он, пока Прим мягкой, искусной рукой вынимал осколки и промывал рану водой, поспешно принесенной ему.

Прим и Топете, поручив негру караулить пленных, спустились в деревню, чтобы достать лошадей для возвращения в Мадрид. Долее оставаться здесь они не могли, иначе попались бы в руки Кабрере, которого мог привести один из убежавших карлистов. Топете рассказывал, что главное войско его находилось в пяти милях от них, у подошвы Сьерры и готовилось к отступлению.

Вскоре были приведены восемь лошадей. Серрано совершенно оправился от боли, и ничто не задерживало их в этом опасном месте.

— Мы просим вас, — сказал Олоцага, подъезжая к трем пленным и чрезвычайно вежливо указывая им на лошадей, — сопровождать нас и воздержаться от всякого покушения на бегство! Иначе мы будем вынуждены принять такие меры, которые не могут быть приятны ни для кого из нас! Будьте так добры, заручитесь мне в этом честным словом!

Оба офицера неприятельской армии исполнили просьбу, но Жозэ начал отговариваться:

— Вы забываете, милостивый государь, что мы насильно за вами едем, — сказал он Олоцаге, который только с презрением посмотрел на него, — и, следовательно, было бы неестественно не воспользоваться Удобным случаем для бегства.

В то время как Олоцага советовал негру, неподвижно стоявшему рядом, особенно тщательно присматривать за Жозэ, тот пробормотал:

— Что за важность в честном слове, бежать-то мы и сами не хотим; мы хотим отомстить вам и погубить вас.

 

УЕДИНЕННЫЙ ДОМ

Странный вид представляла кавалькада, мчавшаяся галопом по большой дороге, возбуждая любопытство поселян и горожан.

Прим и Топете ехали впереди, за ними два офицера-карлиста, Жозэ посередине, потом следовал негр, и, наконец, Олоцага и Серрано заключали кавалькаду.

В городе Аранде, куда они добрались к полуночи, уставшие и голодные, был сделан привал, для того чтобы подкрепиться, отдохнуть несколько часов и переменить измученных лошадей. Гектор усердно прислуживал друзьям своего господина, а с пленных не спускал глаз. На заре Прим уже стал торопить к отъезду, но оба его друга чувствовали страшную усталость после битвы и усиленной погони. Они отдыхали в первый раз в продолжение всех этих дней, и природа потребовала свое.

— Завтра мы будем в Мадриде, господа, — сказал Прим. И эти слова произвели магическое действие. Олоцага соскочил с постели, куда он и Серрано легли одетые, чтобы быть готовыми на всякий случай. Топете, ехавший в Мадрид по делам службы, потягивался своими могучими членами, Серрано думал об Энрике и о своем ребенке, которых он так давно не видел и которых он, наконец, должен был найти с помощью Жозэ. Потом он вспомнил и молодую королеву, амулет которой спас ему жизнь. Осколок камня, привязанный к маленькой, золотой цепочке, еще висел у него на груди.

Топете был неоценимый товарищ в дороге, всегда веселый, бодрый и притом такой добросердечный, что Серрано от души полюбил его. Свежие, купленные на станции лошади бежали отлично, так что этот день, за который они успели добраться почти до самых Гуадарамских гор, прошел для них незаметнее и приятнее, чем они ожидали. Они были уже в семи милях от Мадрида, и при скорой езде во время ночи, могли надеяться к утру быть там.

Но вдруг лошади военнопленных повесили голову и пошли так тихо, несмотря на шпоры, что Прим предложил этим трем господам поменяться лошадьми с тремя королевскими офицерами и попробовать, не пойдут ли они у них лучше.

Оба офицера наотрез отказались, уверяя, что они в высшей степени утомлены, не могут более тронуться с места, и что непременно нужно завернуть в гостиницу не только для того, чтобы подкрепиться, но и для того, чтобы переночевать, если с ними не хотят поступить бесчеловечно. Остальной путь до Мадрида, по их мнению, можно бы было совершить на другой день.

— Извините, господа, уж если кто из находящихся здесь имеет право быть утомленным, так скорее мы. Не доставало еще в семи милях от столицы делать привал! Потрудитесь немножко пришпорить ваших лошадей, да и сами сядьте попрямее, авось дело и пойдет на лад. К тому же я никогда не слыхал, чтоб тут поблизости была гостиница.

— Мы военнопленные и должны покориться, — сказал один из офицеров, — но я не могу не заметить, что дворяне редко так сурово поступают со своими равными. Сейчас видно, какие обычаи в ходу между войском Марии Кристины и какая участь нас ожидает!

— Позвольте, господа! — воскликнул теперь Прим нетерпеливо. — Мне кажется, не мешало бы вам быть воздержаннее на слова. Если вы так голодны и утомлены, что непременно хотите остановиться, пусть будет по-вашему. Знайте, что королевские офицеры приветливы даже с пленными неприятелями. Если вам известна какая-нибудь гостиница здесь, то покажите, мы исполним ваше желание.

Олоцага с первого раза нашел, что обещание Прима было опрометчиво. Он сам не знал, почему он отказал в этом случае офицерам, тогда как обыкновенно он был самый любезный из трех друзей.

— Гостиница здесь есть на плоскогорье, я знаю наверное, — сказал Жозэ, — я в ней не был сам, и потому не видел ее, но мне ее описывали.

— Так покажите нам дорогу, — отвечал Прим, не подозревая ничего дурного.

Топете зорко следил за Жозэ, готовясь своей мощной рукой удержать его лошадь за поводья, если бы ему вздумалось бежать.

Олоцага, между тем, сообщил своему другу Франциско, что он вовсе не одобрял этого замедления.

— Да ведь разница всего в нескольких часах, — сказал последний, рассчитывая, что он из гостиницы может пойти с Жозэ в то место, где спрятана Энрика, — а о покушении на бегство этих офицеров нечего и думать: они дали нам честное слово, да к тому же численное превосходство на нашей стороне.

Топете, Жозэ и Прим наконец свернули с дороги и поехали по узкой тропинке, ведшей в Сьерру-Гуадараму. Нападения королевские дворяне не могли ожидать. Они знали, что карлистам далеко было до этого места, и потому совершенно спокойно, без всякой мысли об опасности, ехали по направлению к далекой светившейся точке, которую Жозэ указал как цель их пути.

Вскоре они увидели вдали одиноко стоявшую на склоне горного хребта гостиницу, в которой хотели переночевать. Это было двухэтажное, довольно видное строение с обширными сараями и разными хозяйственными службами, так что казалось, будто здесь часто останавливалось множество проезжих. Но окрестность ее была пустынна и неприятно дика.

Гостиница находилась совершенно в стороне от всякого жилья, как раз возле серых утесов, неподвижно возвышавшихся за ней. Ни дома, ни дерева не было вокруг — ничего, что указывало бы на чью-нибудь хозяйственную, заботливую руку.

В эту ночь, по-видимому, не было никого в одиноком жилище. Все окна были темны, только внизу, около сеней, горел свет, который всадники заметили еще издали. Прим соскочил с лошади, переступил порог и позвал хозяина. Жозэ и Топете, зорко наблюдавший за всеми его движениями, вошли в дом.

Хозяин, маленький и толстый, почти совсем круглый человек с красным лицом и хитрыми, блестящими глазами, явился, неся свечу, и при виде дворян отвесил им более десяти низких поклонов.

— Можете вы дать нам сносное помещение для ночлега? — спросил Прим.

— Лопец счастлив, что ему пришлось принять у себя высоких гостей! Вся гостиница, все самые лучшие комнаты к вашим услугам, господа офицеры, — сказал он скороговоркой, оглядев их опытным взглядом. Узнав Жозэ, он уже широко раскрыл глаза и хотел поздороваться с ним, но Жозэ мигнул ему, чтобы он молчал.

— У меня и винный погреб есть порядочный, высокие господа, — продолжал он, в то время как Прим и Олоцага осматривались в доме.

Направо вела дверь в приемную, налево, как они скоро убедились, в спальню толстого хозяина.

В глубине была широкая, удобная лестница, а рядом с ней другая дверь, которая, как обнаружил Прим, была заперта.

— Прекрасные, удобные комнаты для знатных господ у меня наверху, — сказал Лопец, суетливо распоряжаясь.

— Нам нужно крепко запертое, но удобное помещение для этих трех дворян, наших военнопленных! — объяснил Олоцага.

— И об этом не беспокойтесь, высокие господа. Вот эта запертая комната — я сейчас принесу от нее ключи — совершенно безопасна, а вместе с тем удобна и отлично убрана, — говорил толстый человек, отправляясь в приемную. Они снова встретились взглядом с Жозэ, ловко и осторожно перемигнулись, давая знак, что понимают друг друга, и никто из четырех друзей этого не заметил.

Только Гектор, негр, стоявший подле двери и в один миг окинувший сени своими умными, лукавыми, зоркими глазами, заметил взгляд хозяина гостиницы, брошенный тайком. Поспешно привязав лошадей к шесту перед домом, он с хитростью, свойственной неграм, начал теперь из глубины сеней внимательнее следить за тем, что происходило.

Толстый маленький Лопец возвратился с ключами и отворил дверь подле лестницы.

Прим и Серрано заглянули туда, пока Топете и Олоцага осматривали приемную и другие внутренние комнаты гостиницы.

— Ничего, комната годится, окна расположены достаточно высоко и заперты решетками, постели и стулья есть, поэтому просим господ офицеров войти сюда. — громко сказал Прим, — хозяин принесет вам так же, как и нам, ужин и вино, чтоб вы не жаловались на житье в плену у королевских офицеров!

— Да кто же мог когда-нибудь пожаловаться на королевских офицеров? — прихваливал маленький хозяин с красным полным лицом. Потом, когда карлисты и Жозэ вошли в уютную комнату, напоминавшую тюрьму маленькими окнами, находившимися высоко от земли и запертыми решетками, он обратился к Серрано и дружеским тоном продолжал:

— Доны могут быть совершенно спокойны, тут уже сколько раз сидели проклятые карлисты и, как ни старались, не убежали отсюда! Дверь крепкая, окна от земли высоко, стены толстые. К тому же в доме никого нет, кроме меня да слуги. Моя добрая жена умерла три недели тому назад, — сказал он плачущим голосом и белым фартуком утер слезы, — но как знать, оно, может быть, и лучше. Женщины иногда некстати жалостливы и вообще ненадежны, а теперь уж я за все ручаюсь, и вы можете заснуть так же спокойно, высокие господа, как если бы сами стерегли здесь у дверей.

Три дворянина королевской гвардии и морской капитан Топете вошли в приемную, оставя негра в сенях, и подкрепились действительно очень хорошим вином Лопеца и превосходным ужином, который он им подал. Когда для военнопленных также был накрыт стол, Прим, Олоцага и Топете пошли наверх, в приготовленные для них спальни, но Серрано непременно пожелал остаться внизу, караулить пленных у дверей их комнаты.

— Гектор пусть позаботится о лошадях, чтоб нам наконец завтра пораньше добраться до Мадрида, а мне позвольте стеречь их внизу, тогда я буду спокоен, что никто из них не уйдет, — сказал Франциско и пожелал друзьям доброй ночи.

Они разошлись по своим спальням. Им не бросилось в глаза, что толстый, низко кланяющийся Лопец, шедший впереди них с подсвечником, назначил им всем комнаты, не имевшие сообщения одна с другой. Они были совершенно спокойны, особенно с тех пор как Серрано вызвался караулить внизу.

Каждый нашел у себя в спальне яркий огонь в камине, потому что ночью от Сьерры веял холодный воздух, удобную постель, состоявшую из матраца и нескольких толстых шерстяных одеял, и еще бутылку вина. Измученные усталостью, они завернулись в свои одеяла и заснули так же крепко, как бывало в Мадриде в своих роскошных квартирах.

Серрано, приказавший приторно любезному Лопецу, когда тот и ему пожелал спокойной ночи, зажечь свечу в сенях, остановился подле дверей. Шпага висела у него сбоку, а ключ к единственной двери в комнату пленных он держал в руке. Глаза его не смыкались сном, он с тоской думал лишь о своей возлюбленной, разлученной с ним.

— Где ты, когда я найду тебя опять, моя Энрика? — шептал он. — Может быть, уже сегодня ночью!

Он хотел заставить Жозэ провести его к ней.

Было около девяти часов. Глубокий мрак покрывал окрестности, в одиноком доме царствовала мертвая тишина.

Франциско, завернутый в свой плащ и прислонившись к лестнице, стоял перед самой дверью комнаты, где пленные, вероятно, уже улеглись спать. Свеча бросала красноватый отблеск на стены, на дощатый пол и на запертую дверь, ведшую на улицу. Толстый хозяин давно уже с низким поклоном ушел в свою спальню, стена которой, как Серрано перед тем заметил, граничила с сенями и доходила до самой комнаты пленных. Негр, вероятно, также давно спал при лошадях в отведенном для них полуоткрытом сарае, во дворе. Стало быть, Франциско один еще не спал в этой незнакомой гостинице и во всей округе. Он положил руку на шпагу и с напряженным вниманием стал смотреть на двери и на лестницу.

В эту минуту свеча вдруг погасла. В темноте по всему дому раздался глухой крик, который вскоре прекратился, потом некоторое время слышался стук. Наконец, все замолкло, и снова водворилась мертвая тишина.

У наружной двери, прислушиваясь, стоял негр. Гектор перед этим видел взгляды, которыми обменялись Жозэ и почтительный хозяин. Поэтому он, с терпением черного, втихомолку наблюдал и следил за всем. Покормив лошадей и поставив их на солому, он не лег спать, но подкрался к двери гостиницы, запертой изнутри, и зорким взглядом начал смотреть в замочную скважину. Он заметил, как в доме с разных сторон осветились окна, и это увеличило его подозрение.

Гектор терпеливо слушал у двери. Он не мог уже попасть в дом, но во что бы то ни стало хотел узнать, что затевал хозяин против его господина и его друзей.

Вдруг он увидел, что свеча в сенях погасла, затем услышал глухой крик и стук. Он вздрогнул. Его опасения в эту минуту оправдались. Он посмотрел вверх, на окна офицеров, запертые решетками; никто не шевельнулся, они крепко спали.

Не подать ли ему голос? Ведь они были каждый в отдельной комнате, а ему нельзя было попасть к ним на помощь в дом. Не постучаться ли в дверь? Осторожный, предусмотрительный негр рассчитал, что в таком случае, каждый из них погиб бы поодиночке. Никто в доме не подозревал, что он за всем наблюдает, что он может достать откуда-нибудь помощь. Семь миль было до Мадрида. Дорогу он знал хорошо. Он не в первый раз ехал по ней со своим господином. Через шесть часов, даже раньше, он мог вернуться с людьми и освободить своих, пока, как он надеялся, они будут защищаться. Неслышными шагами, как можно быстрее, отправился он к лошадям, оседлал самого лучшего скакуна и поскакал во весь опор, не щадя своих сил, как будто от одной минуты зависела его жизнь, по направлению к ущелью Де-лос-Пикос, потом в лес, вдоль берега Мансанареса.

 

КОРОЛЕВА И НЕГР

При мадридском дворе произошла между тем перемена, имевшая важные последствия. Эспартеро, вследствие опрометчивого приговора обоих генералов, Леона и Борзо, стал так ненавистен народу, что Нарваэцу было легко исполнить обещание, данное им на балу у герцога Луханского разгневанной Марии Кристине.

С помощью денежных средств, которые правительница в изобилии предоставила сопернику Эспартеро, он собрал войско из своих приверженцев и из преданных ему солдат и открыто выступил против герцога-победителя. Эспартеро хотел опереться на помощь мадридского народа. Ему не верилось, чтобы какой-то Нарваэц мог прогнать и низвергнуть его, он рассчитывал на милость регентши в роковую минуту. Но вдруг он увидел, что ошибся в расчете, что потерял милость народа и монархини. Герцог, еще незадолго перед тем окруженный изъявлениями восторга, теперь униженный, должен был уехать из Мадрида, оставя регентше и народу воззвание, в котором предлагал объявить королеву Изабеллу совершеннолетней.

Эспартеро бежал. Нарваэц въехал в столицу и был принят Марией Кристиной чрезвычайно милостиво. Его холодный, испытующий взгляд зорко наблюдал за всеми.

Нарваэцу не нужно было напоминать правительнице об обещании, данном ему в нише дворца Эспартеро. Мария Кристина при первой же встрече возвела его в сан герцога Валенсии. Министрам же она сообщила свое намерение объявить молодую королеву совершеннолетней и тогда обвенчаться с герцогом Рианцаресом, бывшим солдатом лейб-гвардии.

Все это случилось в несколько дней.

В тот вечер, когда дворяне гвардии прибыли в уединенную гостиницу, королева Изабелла сидела одна в своем кабинете, находившемся между будуаром и большой залой, в которой адъютанты, камергеры и некоторые дамы ожидали ее приказаний. Изабелла любила маленькую, прелестно убранную комнату, где малиновые бархатные обои смягчали падавший через высокое окно свет. В ней не было ни золота, ни мозаики, но зато были роскошные, мягкие диваны и кресла, располагавшие к мечтам и раздумью.

Королева отпустила всех своих статс-дам, даже маркиза де Бевилль и дуэнья Марита были отосланы в свои комнаты. Изабелла лежала на одном из красивых диванов, устремив глаза на великолепную живопись потолка, эффектно освещенную лампой.

Но прекрасные глаза королевы ничего не замечали, юная головка погружена в мечты.

Перед ней возник образ молодого смелого дворянина, с неотразимой силой привлекшего к себе сердце только что расцветшей королевы. Этот образ был так прекрасен, что все мысли Изабеллы были заняты лишь им, она видела лишь его одного.

— Лучше всего заснуть, — сказала она, наконец, уверенная, что никто не подслушивает ее, — тогда все забывается и рушатся преграды, лежащие между ним и мной! Отчего он не королевский сын. Отчего, Франциско Серрано, не могу я открыто отдать тебе свое сердце?

Да, это любовь. Первая, горячая любовь. Я в этом убедилась теперь, когда ты вдали от меня, среди опасностей! И зачем должна я подавлять, скрывать эту любовь, отчего я не могу избрать тебя и назвать своим? Оттого, что я ношу корону, что я имею счастье быть королевой! Печальное счастье, заставляющее нас для короны заглушать порывы нашего сердца!

Золотые часы на красивой, резной консоли, между статуэтками Амура и Психеи, звонким боем возвестили час пополуночи. Вдруг в зале послышались голоса. Молодая королева приподнялась и прислушалась.

— Не мешкайте, масса, иначе они все погибнут! — говорил кто-то взволнованным, дрожавшим от страха голосом.

— Дон Топете и дон Серрано погибнут, пустите меня к королеве! — кричал этот голос на немного ломаном испанском языке.

Изабелла вздрогнула — она явственно расслышала имя Серрано.

Что такое случилось?

В эту минуту за дверью, завешенной драпировками, послышались шаги. Изабелла с лихорадочным напряжением ждала, кто войдет. На ее прекрасном лице можно было прочитать душевную тревогу.

Портьеры осторожно раздвинулись. В дверях, позади королевского адъютанта, появилась колоссальная фигура негра.

— Извините, ваше величество! Негр корабельного капитана дона Топете уверяет, что пришел с чрезвычайно важным, безотлагательным известием и ни за что не хочет подождать.

— Пусть он войдет, — сказала Изабелла, томимая неизвестностью. — Кто вас послал? Какое у вас известие?

Слуга Топете, скрестив руки на груди, бросился на ковер и, низко кланяясь, почти дотронулся лбом до земли.

— О, великая фейда, меня послала смерть, которая угрожает моему массе и твоим дворянам! — сказал Гектор отрывистым голосом, еще дрожавшим от страшного напряжения после быстрой верховой езды.

— Ради Бога, встань и говори скорее, кто эти дворяне? — спросила королева, желая убедиться, так ли она слышала или ее воображение, разгоряченное мыслью о Серрано, обмануло ее.

— Дон Топете и его друзья, доны Прим, Серрано и Олоцага! Они после тяжкой битвы взяли в плен трех злобных неприятелей. Там, за горами, в глухом трактире, эти неприятели устроили для них западню. Завтра утром они все умрут, великая фейда, если ты не отправишь со мной солдат!

Молодая королева, слушая рассказ с возрастающим волнением и тревогой, подошла ближе к негру.

— Он завтра умрет… Дон Серрано тоже попал в эту западню?

— В сражении он был спасен, пуля ударилась об маленькую икону на его груди, а теперь он погибнет! — говорил негр.

— Мой амулет! Благодарю тебя, Матерь Божия! — сказала королева и быстро кивнула адъютанту, отошедшему в глубину комнаты. — Сию минуту прикажите дать этому верному слуге роту улан с лучшими лошадьми и сообщите мне, что они получат от меня тысячу золотых дублонов, если до рассвета будут в той гостинице, которую им укажет проводник! А ты проси себе какой хочешь милости и тогда поезжай, лети во весь дух, чтоб подать помощь этим дворянам! — сказала королева негру.

— Гектор просит хорошей лошади. Та, на которой он прискакал сюда, пала!

Изабелла одобрительно улыбнулась ему.

— Дайте ему самую породистую лошадь из моей конюшни, — приказала она, — если ты приедешь сюда с этими дворянами, то получишь от меня богатую награду. Изабелла не забудет тебя!

Гектор поцеловал тяжелое шелковое платье королевы, вскочил и с быстротой молнии скрылся в большой зале. Со двора раздавался шум приготовлявшихся к отъезду всадников. Обещанная награда произвела желаемое действие, и через несколько минут уланы помчались под предводительством негра.

Молодая королева беспокойно ходила взад и вперед по своему кабинету, терзаемая то страхом, то надеждой. В сердце ее все более и более созревала любовь к красивому храброму дворянину, за которого она теперь в первый раз испугалась. Дуэнья Марита несколько раз отворяла портьеру, чтобы посмотреть, не вошла ли уже молодая королева в свой будуар. Изабелла этого не замечала, она отворила окно и часто смотрела на улицу, прислушиваясь. Она жаждала узнать, спасен ли Франциско Серрано, и беспрестанно боялась увидеть нового всадника с ужасным известием, что он погиб. Все было тихо, только караульные монотонно шагали взад и вперед. Чем дальше, тем больше возрастало беспокойство прекрасной королевы. Впервые она проводила ночь с тяжелой заботой, с сильно бьющимся сердцем, не преклонив голову на свои шелковые подушки, обшитые дорогими кружевами, над которыми золотая корона поддерживала богато вышитый занавес.

Франциско Серрано не подозревал, что о нем молилась королева, что из страха за него она не смыкала глаз.

Когда в глухом трактире внезапно погасла свечка, Серрано почувствовал, что из-под его ног выдернули доски пола и он полетел вниз.

Франциско не успел даже громко вскрикнуть, чтобы дать знать своим друзьям о внезапном несчастье. Если б он и закричал, то вряд ли бы они услышали его. Он только испустил легкий крик удивления, когда пол вдруг исчез под его ногами. Он упал в узкое темное пространство, похожее на колодец. Злоба на изменников давила его. В бессильном бешенстве он попробовал освободиться из мрачной тюрьмы.

— Черт побери! Этот подлипала хозяин действует заодно с мерзавцами карлистами! — сказал Франциско. — Хоть бы откуда-нибудь добыть мне света в эту мышиную нору, куда меня заманили негодяи! Доски пола выдернул из-под меня Лопец из своей комнаты, теперь я все понимаю! От меня избавились, и теперь я спокойно должен смотреть, как этих негодяев освободят, как их выпустят на все четыре стороны, а меня осмеют. Прим и Олоцага спят наверху, не подозревая ничего дурного, и мой голос не донесется до них.

Серрано руками ощупал все углы подземелья, чтобы узнать, где он находился и не было ли какого-нибудь выхода из этой тюрьмы. Стены и пол круглого подземелья были сыры и гладки. Без сомнения, здесь когда-то был резервуар для воды, как это часто делают в маловодной Испании, чтобы всегда иметь под руками свежую воду, с трудом доставаемую. Франциско уперся об отвесную стену колодца и, упираясь ногами в другую стену, попробовал вскарабкаться наверх, но он каждый раз с ругательством обрывался и опять падал в глубину.

Вдруг луч света проник к нему и позволил ему разглядеть отвратительные зеленые стены и пол подземелья. При свете луча, упавшего к нему сквозь маленькое отверстие, Франциско увидел, что доски наверху опять были задвинуты, так что совершенно спокойно и без страха можно было ходить над его головой.

И действительно, в эту самую минуту кто-то ступил на мост, казавшийся сверху безопасным, и направился к комнате пленных — это был Лопец.

— Ах ты, негодный обманщик! — закричал Серрано изо всей силы, выхватил шпагу и попробовал кольнуть ею толстого, тихо и хрипло смеявшегося приверженца карлистов, но шпага его оказалась короткой.

— Ах ты лгун, мерзавец! — воскликнул Серрано, — лицемерный злодей! Я тебя убью, если ты меня не выпустишь!

— Что это, никак там кто-то говорит? — отвечал Лопец, притворяясь, будто ему вовсе неизвестно, где Серрано.

— Постой, бездельник! Ты хочешь освободить кар-листов, но ты забываешь, что ключ у меня с собой! Ну, что же ты, отвори дверь, коварная бестия! Ты должен будешь разломать ее, а тогда мои товарищи наверное проснутся, если только они не спят как медведи! Прим, Олоцага! — закричал Серрано что только было у него сил. — Топете! Неужели вы все спите?

— Они все прихлебнули винца, а с вина они спят так крепко, что мы можем взять их из-под одеял и унести! — пробормотал, смеясь, толстый Лопец.

Серрано слышал, как он разговаривал и советовался с пленными, и должен был допустить, чтоб они сломали дверь, не будучи в состоянии помешать им.

Как ни был осторожен Лопец, глухой стук долетел до Серрано, затем послышались тихие шаги освобожденных и, наконец, снова наступила темнота.

Три офицера беззаботно спали в своих комнатах и не подозревали, что происходило внизу.

Было уже около полуночи, когда Олоцага вдруг проснулся от своего крепкого сна и привстал с постели. Ему показалось, что до него глухо и слабо доносился такой звук, как будто бы кололи дерево; он напряженно прислушался — неужели это сон?

Глубокая тишина царствовала в темной комнате. Огонь в камине погас, и, должно быть, вследствие этого, было чадно. Олоцага почувствовал глухую головную боль. Тут только он вспомнил, что каждому из них была дана отдельная комната. Вечером ему это не бросилось в глаза, а теперь, когда проснулся ночью и увидел, что он совершенно один в незнакомом уединенном доме, ему пришло в голову, не с намерением ли это было сделано?

Если бы теперь вдруг пленные напали на каждого из них порознь, как могли они защищаться?

— Но ведь Серрано внизу и не спит, — пробормотал Олоцага, — а все-таки следовало запереть дверь, я совсем забыл это сделать!

Он встал…

— Дурак я! К чему это? Прим будет смеяться надо мной!

В эту минуту он явственно расслышал чьи-то тихие шаги внизу в сенях и по лестнице, которая затрещала. Желая убедиться, что такое происходило в доме, он поспешил к двери, чтоб отворить ее и выйти.

Дверь была заперта.

— Ого, теперь подозрение мое усиливается! — сказал Олоцага. — Надо зажечь свечу и поскорее одеться!

Он пошел к камину, где лежали спички и попробовал достать огня, но напрасно.

— Это Лопец вымочил их, — прошептал он с неподвижным, напряженным взглядом, — теперь нет более никакого сомнения, нам подставили ловушку!

Олоцага ощупал в почти непроницаемой темноте свой сюртук и свою шпагу, быстро подошел к окну, отворил его и вполголоса позвал негра. Ответа не было. Только из сеней все ближе и ближе слышались тихие шаги. Олоцага постучал в стену, отделявшую его от соседней комнаты, надеясь, что разбудит кого-нибудь из своих друзей и заставит их прислушаться. В эту минуту сунули ключ в замок его двери. Олоцага вынул шпагу и одним прыжком очутился у входа.

— Первого, кто ночью войдет в мою комнату, я убью, — закричал он.

После этой угрозы на минуту сделалось тихо.

— Если мы попали в разбойничий вертеп, то у нас достанет мужества снова выбраться из него! Горе тебе, мошенник-хозяин, если ты попадешь в мои руки!

Ключ тихонько повернулся, отворилась дверь, и пять человек внезапно бросились на Олоцагу, который отскочил и стал обороняться.

— Куда вы девали Серрано, убийцы? — закричал он. — Назад! Первого, кто подойдет, я проколю шпагой, как вот этого клятвопреступного карлиста, который теперь извивается, точно змея!

— К черту его! — сказал Жозэ вполголоса, чтоб не разбудить других двух офицеров, на которых они также хотели напасть. — Всех их надо перерезать!

В то время как карлисты, Жозэ и Лопец наступали на королевского офицера, отчаянно оборонявшегося, из соседней комнаты послышалось громкое ругательство и шум. Топете проснулся, услышав падение убитого карлиста, и поспешно оделся. Он также почувствовал глухую боль в голове, но не обратил на это внимания и с обнаженной шпагой пошел к двери, отделявшей его от сеней.

— Где ты, Гектор? — воскликнул он. — Кто запер дверь? Дело что-то не ладно!

Топете напрасно стал искать ключ и, услышав приглушенный шум нескольких голосов, не мешкал более.

— Черт их побери, эти канальи заперли меня! Неужели вы думаете, что я буду ждать, пока до меня дойдет очередь. Вы нашли же дорогу, ну и я также сумею выбраться!

Топете уперся своими могучими плечами в дверь и разломал ее без труда, так что щепки полетели на лестницу. Потом он вышел через проломанное отверстие в сени и, держа шпагу в руке, отправился к той комнате, где Олоцага, в крайней опасности, отбивался от четырех неприятелей.

— Ах вы, черти, я вас заколю сейчас, — воскликнул он и, взбешенный, ударил шпагой в темноте, сам не различая кого.

Толстый Лопец простонал, а слуга его, видя его убитым, воспользовался темнотой и улизнул. Топете же пошел далее, чтобы освободить Олоцагу, который на жизнь и на смерть дрался еще с карлистом. Вдруг он увидел перед собой руку Жозэ, который хотел ударить его своей шпагой.

— Я недаром следил за вами весь день! — воскликнул он. — Ваше бледное, рыжее лицо с самого начала мне не понравилось. Бьюсь об заклад, что вы главный зачинщик мошеннической проделки, так вот же вам награда за все!

— Оставьте его, Топете, он брат Серрано! — закричал Олоцага. — Его нужно живым взять в плен!

Но капитан уже успел сильно ударить Жозэ.

— Уж поздно, да неужели этот мошенник — брат Серрано? В таком случае, сам сатана вмешался в его появление на свет! — сказал Топете, взглянув на падавшего Жозэ, которому шпага прошла сквозь грудь и плечо. — Однако не церемоньтесь с другим-то негодяем, он усердно на вас наступает и…

Топете замолчал… Олоцага уже убил карлиста. Вдруг издали раздался громкий барабанный бой и дошел до победителей.

— Что это значит? Сигнал к нападению, принятый в войске королевы! — воскликнул изумленный Олоцага. — А вот и Прим наконец проснулся от своего оцепенения и подал голос… отворите ему дверь и покажем ему поле битвы. Но прежде всего, благодарю вас за помощь, дон Топете. Хвала Святой Деве, что вы проснулись вовремя. Бьюсь об заклад, что эти мошенники подмешали нам какого-нибудь усыпительного зелья в вино. Но где же Серрано? — озабоченно спросил Олоцага, пока Топете выпускал Прима.

Барабанный бой и конский топот подходили все ближе и ближе.

— Вот здесь масса в плену, а может быть, он уж и умер! — послышался на улице громкий, знакомый дворянам голос.

— Да это Гектор, мой негр! — воскликнул Топете, зажегший свечу в комнате Прима и теперь отправившийся вниз по лестнице вслед за Олоцагой, который искал Серрано.

Какой-то глухой звук долетел до них. Оба дворянина на минуту остановились. Откуда доносился глухой, непонятный крик о помощи? Олоцага сошел с лестницы и, спустившись в сени, явственнее услышал голос Серрано. Он приблизился к .тому месту, с которого Франциско упал в подземелье, и теперь расслышал даже слова бедного пленника.

— Раздвинь доски там вверху, милый Олоцага, и помоги мне выбраться на Божий свет! Этот подлец-хозяин заставил меня упасть сюда, чтоб беспрепятственно выпустить пленных.

Топете помог Серрано выкарабкаться из своей тюрьмы посредством принесенной веревки и затем сломал дверь на улицу, чтоб впустить своего негра. Тот был удивлен, увидев своего господина и друзей совершенно бодрыми и веселыми, а Топете еще более изумился, увидев королевских улан, показавшихся при свете зари.

— О масса, Гектор достал помощь!

— Как, ты ночью ездил в Мадрид?

— Да, масса, в Мадрид и обратно! Молодая прекрасная королева прислала солдат!

Серрано и Олоцага, удивленные, с улыбкой посмотрели друг на друга.

— Слишком поздно явились уланы, — воскликнул Топете, — мы с негодяями уже справились!

— О, бедные солдаты. Они поздно приехали и не получат тысячи червонцев от молодой королевы! — говорил Гектор.

— Тысячу червонцев вы получите во всяком случае, — сказал Топете, — мы вас избавили только от работы!

Пока шепот радости слышался между уланами, Серрано обратился к Олоцаге, стоявшему возле него:

— Вы убили их всех, стало быть и Жозэ…

— И он лишился жизни, я не успел этому помешать! Но утешься, Франциско, вспомни, что он был в числе наших врагов!

Прим положил руку на плечо испуганного друга.

— Благороднейший человек, не жалей этого изменника, — прошептал он, — его постигла справедливая участь, он долго заставлял страдать тебя!

Франциско, в сопровождении Прима и Олоцаги, поспешил в окровавленную комнату, где первый дневной луч осветил четыре мертвых тела.

Жозэ уже не мог сказать Франциско, где была спрятана Энрика и ее дитя.

— Поедем поскорее в Мадрид, мой друг, — напомнил Олоцага, — я распоряжусь, чтоб сегодня же этот дом был объявлен казенной собственностью и занят караулом, а мертвые чтоб были погребены надлежащим образом.

Франциско последовал за своими друзьями. Хотя Жозэ и делал ему много зла, но в эту минуту великодушный брат его все-таки чувствовал боль в сердце.

Уланский офицер почтительно поклонился четырем дворянам, по изорванной, испачканной одежде которых было видно, сколько они претерпели всяких опасностей и трудов.

Когда взошло солнце, они сели на лошадей, которых им подвел Гектор и поскакали к ущелью Де-лос-Пикос, а оттуда во всю прыть в столицу, которой благополучно достигли через четыре часа езды.

Когда они подъехали ко дворцу, адъютант доложил королеве Изабелле, что дворяне гвардии прибыли в Мадрид невредимыми, после нескольких славных стычек.

— Хвала Пресвятой Деве! — прошептала молодая королева, потом прибавила, обращаясь к адъютанту, я хочу поговорить с моими храбрыми офицерами. Как только они приведут себя в порядок, сообщите им немедленно о моем желании. Я не нахожу достаточной почести для таких офицеров моего войска!

Между тем, в уединенном доме под горой один из карлистов, считавшийся убитым, медленно и осторожно встал с места. На его лице, искаженном злобой и болью, блуждала насмешливая улыбка. Это был Жозэ, принятый офицерами за мертвого. Он прислушался и злобно засмеялся:

— Постойте, я вас еще порадую, легковерные дураки! У Жозэ еще много дел на земле, ему нельзя умирать! А уж если вы попадетесь мне в руки, так я вас раню понадежнее, чем вы меня!

Удар Топете, не видевшего хорошенько в темноте, куда он метил, попал не в грудь Жозэ, а только в плечо. Он чувствовал только сильную боль, да лихорадочный озноб от раны, но через несколько недель он мог совершенно поправиться.

Зато оба карлиста и толстый Лопец лежали неподвижно, раскинув руки и ноги, без малейших признаков жизни.

— Что мне за дело до вас? Лишь бы мне только выбраться живым из этой западни! Воображаю, как разинет рот мой братец, когда я вдруг воскресну из мертвых! Вы хоть четвертуйте Жозэ, и тогда не можете быть вполне уверены, что он умер.

 

ПОСТАВЩИЦА АНГЕЛОВ

Поблизости от Пласо Педро, мадридского места казни, узкий переулок ведет к черным волнам Мансанареса. В этом месте он широк и не так загроможден домами, как в остальной части города. Берега с обеих сторон не вымощены и вечером не освещены, а вдоль реки попадаются кое-где низенькие полуразвалившиеся дома, притоны маньол и преступников. Днем жители их точно вымерли, но вечером и ночью выходят оттуда разряженные женщины и смелые разбойники.

Эта мертвая, уединенная улица на берегу Мансанареса называется Прадо Вермудес, в насмешку над великолепным Прадо в центре Мадрида, предназначенным для аристократии. Неприветливый Прадо Вермудес обязан своим прозвищем также и тому, что крайний его дом, или лучше сказать мыза, составляет собственность палача. Уже целые столетия это жилище принадлежит семейству Вермудес, в котором кровавая должность переходила всегда от отца к сыну, если только сын оказывался способным к ней по своей ловкости. Об этом заботился каждый раз отец, не только передавая своему наследнику многолетний опыт советами и ручными приемами, но и заставляя его делать упражнения, которые любому очевидцу внушили бы отвращение и ужас.

Прежде чем пойти дальше, заглянем во внутренность отверженного жилья и посмотрим на эти упражнения. Тогда мы, может быть, поймем отчего каждый Вермудес с таким хладнокровием, с таким равнодушием убивает подводимых к нему жертв.

Владение палача с одной стороны ограничено черными водами Мансанареса, с других трех сторон отделено от внешнего мира высоким толстым дощатым забором. В заборе проделана широкая дверь, запертая на замок, которую старый Вермудес сам отворяет и запирает, когда кто-нибудь является к нему. Внутри забора находится пустынный двор, а за ним дом палача, чрезвычайно комфортабельно устроенный. У больших веселых окон, стоят горшки с цветами; внутри мягкие кресла и старинная дорогая мебель, достающаяся по наследству от отца сыну. По-видимому, жители этого дома не отказывают себе ни в каком удовольствии, ни в каком желании, а все-таки им чего-то не достает, чего они не могут купить никакими деньгами. Им не достает доброго имени, любви и уважения их сограждан.

Когда вы ступите на задний двор этого дома через заднее крыльцо, то увидите, у кого находитесь. Доски и бревна эшафота, местами обрызганные кровью, в порядке расставлены с одной стороны, с другой стоят шесты виселицы и полированные плахи, а над ними сушатся черные сукна и чехлы. Тут же лежат веревки, лестницы, тележки и другие приспособления.

В глубине заднего двора находится низенькое широкое здание, разделенное на две половины. В одном из них, сидя за круглым столом, играют в карты шесть помощников Вермудеса. Их грубые, бородатые лица с диким исступлением следят за переменой счастья, и нередко хозяин должен прибегать к помощи своего сильного, увесистого кулака, чтобы водворить между ними порядок и спокойствие.

Другая половина здания предназначена для упражнений подрастающего сына палача. Тут уже несколько столетий каждый отец обучает своего наследника кровавому ремеслу.

У старого Вермудеса, который так мастерски казнил генералов Леона и Борзо, тоже был сын. Его он назначил своим наследником и каждый день обучает его, показывая разные необходимые приемы и посвящая его во все тайны своего ремесла.

Мрачная низенькая комната освещалась яркой лампой, подвешенной к потолку и горящей день и ночь. Трупы самоубийц, рядами расставленные по стенам, должны оставаться здесь три дня. В первый день их осматривает суд, чтобы письменно засвидетельствовать смерть, во второй день их посещают родственники, на третий они отдаются в полное распоряжение палача.

Вермудес входит в зловещую комнату, ведя за руку своего сына. Слуги ставят одну из гладко обточенных, низеньких плах на самую середину, так чтоб свет лампы озарял ее, потом приносят одного мертвеца за другим и кладут на круглый вырез плахи. Над ними-то должен упражняться сын Вермудеса в присутствии самого мастера.

Такое страшное изучение кровавого ремесла необходимо, иначе смерть приговоренных была бы еще страшнее, муки их еще дольше!

Старый Вермудес неподвижно стоит возле своего сына и не перестает повторять ему, что он исполнитель законных приговоров.

Старый Вермудес казнил, не моргнув глазом, не задумываясь, но если бы ему были обещаны миллионы за незаконное убийство, он с презрением отказался бы от них. Еще никогда рука его не совершала неправого дела, никогда не было у него даже в мыслях ничего дурного. Он был палач, но вместе с тем хороший человек, способный на все высокое. У него была сестра, которая жила даже поблизости от него, но он говорил с железным спокойствием, с непоколебимой решительностью: «У меня была прежде сестра».

Не доходя до жилища палача, посреди широкой еще в этом месте реки лежит омываемый ее черными водами остров. Он окружен низкими пальмами и кустами алоэ, за которыми стоит хижина, скрытая в них, так что с берега ее едва видно. На плоском берегу острова, под тенью кустарников привязан узкий челнок. Здесь ничто не шевелится, тихого острова никто не замечает. Прадо Вермудес малолюден, его развратные жители слишком заняты своими собственными делами и не обращают внимания на низенькую хижину, в которой живет одноглазая Непардо. Никто никогда не видит и не слышит ее. Свое сообщение с берегом и с остальными людьми она поддерживает, вероятно, только ночью. Старая одноглазая Непардо и есть сестра палача, которую он не хотел знать.

Мария Вермудес, теперь безобразная сгорбленная старуха, в молодости своей была очень красивой девушкой. В то время как брат ее обучался у отца наследственному ремеслу, Мария получила отличное образование. Скоро нашелся молодой человек, горячо ее полюбивший, которого не испугало звание ее отца. Он согласился лучше перенести разрыв со своими родными, со всем, что ему так долго было близко, чем отказаться от прекрасной Марии.

Молодой, достаточно богатый Непардо женился на дочери палача и несколько лет счастливо прожил с ней. Их брак оставался бездетен, что сильно огорчало их обоих.

Старый Вермудес умер, сын его, тот самый, который теперь уже был стариком, принял от него должность и старался утешить сестру в ее бесплодности.

У Марии Непардо зародилось подозрение и с каждым днем росло больше и больше. Ей казалось, что муж был неверен ей, что он у других женщин искал того, чего не могла дать ему она. Однажды ночью она проснулась, полная дурных мыслей и подозрений. Непардо вернулся домой в это самое время. Она притворилась спящей и обождала, пока он лег на свою постель и уснул.

Тогда она тихонько привстала, мучимая жаждой мести. Оттого ли, что привычка и охота убивать была у нее в крови и перешла к ней по наследству, она не могла преодолеть своего желания, подкралась к постели Непардо и задушила его своими руками. Потом побежала к своему брату, мадридскому палачу, и нахально, с хвастливой речью, созналась ему в своем преступлении.

Полиция начала искать жену убитого Непардо. Вермудес с ужасом видел приближение этого дня, когда он должен был казнить свою сестру на открытом эшафоте Пласо Педро при огромном стечении народа. Ему слышались уже страшные насмешливые слова:

— Смотрите, палач отрубает голову своей родной сестре.

Такого позора не хотел дождаться железный Вермудес. Но эта женщина, называвшаяся его сестрой, которая из слепой ревности оказалась способна задушить своего мужа, не должна была избегнуть наказания. Поздно вечером завернутый в свой плащ Вермудес поспешно отправился во дворец. В это-то время у него в доме полиция ждала его возвращения, чтобы схватить преступницу. Незадолго перед тем король Фердинанд VII, любивший палача и нередко нуждавшийся в нем, позволил ему просить себе какой угодно милости, но тогда ему нечего было просить.

Теперь, поздно ночью, он явился вдруг к жестокому, преданному низким страстям монарху, и тот приказал ему выразить свою просьбу.

— Я прошу, чтоб мне позволили казнить женщину, задушившую сегодня своего мужа, не на эшафоте, а где и как мне вздумается!

— Я разрешаю тебе, а какое же ты выберешь наказание?

— Самое страшное, чтоб быть справедливым! Я сегодня ночью собственноручно ослеплю ее!

— Отлично! — воскликнул король. — А кто эта женщина?

— Сестра моя, — мрачно ответил Вермудес. Фердинанд, этот палач на престоле, громко расхохотался, услышав забавную мысль своего собрата.

В ту же ночь, когда ушла полиция, Вермудес приказал слугам отвести Марию Непардо в зловещую комнату, где, упражняясь в своем ремесле, он дал клятву своему отцу без страха и колебания служить правосудию.

Он стоял холодный и неподвижный, точно каратель из другого мира. Пять человек слуг тащили неистово упиравшуюся женщину, и, наконец, остановились с ней в ужасной комнате, которая была ей хорошо знакома.

Вермудес не считал ее более своей сестрой. Женщина, которую тащили слуги в красных рубашках, теперь была для него только Мария Непардо, задушившая своего мужа и заслужившая справедливую казнь.

— Привяжите ее к плахе, лицом кверху! — приказал он твердым голосом.

Слуги с удивлением посмотрели на своего хозяина.

— Что ты хочешь со мной сделать? Сжалься, лютый зверь! — воскликнула преступница, терзаемая смертельным страхом и всеми силами стараясь освободиться из рук ужасных людей. — Неужели ты ударишь по мне топором? Неужели брат мой убьет меня?

Вермудес молчал. Он указал рукой на плаху под лампой, освещавшей все кругом. Слуги повалили Марию Непардо на пол, потащили ее к плахе и вдавили ее шею в глубокий вырез, чтобы привязать ее лицом вверх.

В эту минуту вошел шестой слуга и быстро передал хозяину раскаленное железное орудие.

Ужасный, душераздирающий крик вырвался из груди преступницы. Мария Непардо, которую помощники палача держали своими железными руками, увидела теперь, что с ней хотели делать.

— Злодей, ты будешь выжигать мне глаза? — воскликнула она, терзаемая страхом и ужасом.

Вермудес взял у слуги раскаленное железо и с ледяным хладнокровием подошел к Марии Непардо. Твердой рукой поднял он страшное железо и поднес к ее правому глазу. Раздался ужасный шипящий звук и такой пронзительный, потрясающий душу крик, что даже Вермудес не без волнения услышал его.

Черная окровавленная впадина очутилась на том месте, где только что сиял блестящий светлый глаз. Но страшное наказание совершено еще только наполовину.

Со сверхъестественной силой, приведенная в отчаяние несказанной болью, Мария Непардо вырвалась. Ей удалось разорвать ремень, и она уже хотела высвободиться совсем, делая последнее судорожное усилие, как вдруг раскаленное железо во второй раз поднятое рукой Вермудеса коснулось ее лица.

Горловой крик, какой испускают сумасшедшие в припадке бешенства, крик боли, неистовой злобы и смертельного ужаса раздался в комнате.

Слуги не могли и не должны были более удерживать ослепленную женщину. Она вскочила, забыв, что ее лишили зрения, но через несколько шагов упала, окруженная темнотой, потом снова приподнялась, вытерла кровь с лица и, вскрикнув от боли, испустила страшное проклятие. Шатаясь, вытянув вперед руки, она побежала через двор, за ворота вдоль берега Мансанареса. Тут только она заметила, несмотря на мучительную боль, что глаз не был поврежден. Вермудес дотронулся только до брови и глубоко прожег ее. Мария Непардо, хотя готовая упасть без чувств от страшного мучения, испустила крик радости, когда увидела, что один ее глаз был спасен.

Вермудес, между тем, вышел из страшной комнаты с тем спокойствием духа, которое дается лишь тому, кто исполняет свой долг.

Одноглазая поселилась через некоторое время на острове Мансанареса, почти напротив дома палача, и до стареющего, одинокого Вермудеса часто доносился оттуда ужасный смех.

Мария Непардо нарочно показывала своему брату, что она была жива, что впадина правого ее глаза исцелилась. Она смеялась над ним, потому что он, против своего желания, оставил ей левый глаз.

Прошли десятки лет. Смех замолк. Вермудес был уже старик. Постарела и одноглазая Непардо, сгорбленная пустынница, ожесточившаяся против людей и презиравшая их. Она жила совершенно замкнуто на своем острове, и никто не обращал внимания на ее темные, подозрительные занятия. Когда-то обворожительная, прекрасная Мария превратилась в отвратительную, безобразную старуху, с черным пластырем на пустом глазу. Лицо съежилось от морщин, нос вытянулся вперед, левый глаз коварно и злобно выглядывал из-под глубокого рубца.

Между некоторыми личностями мадридской аристократии одноглазая Непардо получила странное, таинственное прозвище поставщицы ангелов.

Чтобы узнать, откуда произошло это название, перенесемся на остров одноглазой старухи, через темные волны Мансанареса.

На плоском берегу острова, поросшего мелкими кустами, стояла низенькая хижина, грубо выстроенная из кирпича и глины. Дверь хижины была так низка, что нужно было нагибаться, чтобы войти в нее. Дверь отперта, и только через нее проникает свет в неприветливую комнату, где иногда горит тусклая лампа. Старая одноглазая Непардо только что зажигает ее, так как вечерний мрак уже спускается над островом. Темнота благотворно действует на нее, ночь ее любимое время, она подходит к занятиям и делам старухи, называемой поставщицей ангелов.

При слабом красноватом мерцании лампы виднелась бедная постель, на которой лежали маленькие дети, покрытые грязными одеялами.

Их худые тельца, состоявшие только из кожи и костей, беспомощно лежали на вонючем тюфяке. Вообще вся обстановка несчастных питомцев старой Непардо производила удручающее впечатление. Она сама никогда не имела детей и говорила, что вознаграждает себя за это, воспитывая чужих.

Знатные донны посещали одноглазую старуху и поручали ее заботам докучливых свидетелей их увлечений. Они никогда уже не получали назад маленьких, невинных жертв. Они это знали заранее, но каждая из них умоляющим, нежным голосом и горячими словами упрашивала старую Непардо как можно лучше заботиться о ее ребенке и опускала кошелек с червонцами в ловко протянутую руку старой гиены.

Она, очень хорошо понимавшая каждую из своих знатных знакомых, с отвратительной улыбкой на высохшем, безобразном лице, обещала ей неусыпно заботиться о вверенном ей новорожденном, а через несколько времени с печальной миной объявляла донне, пришедшей узнать о здоровье своего ребенка, что Пресвятой Деве было угодно призвать его к себе и увеличить число своих ангелов. Кошелек с золотом снова награждал ее за попечение, тем дело и кончалось.

Правосудие напрасно старалось привлечь старую Непардо к ответственности за такое множество умерших детей, но ее нельзя было обвинить ни в каком преступлении, и поставщица ангелов беспрепятственно продолжала свое выгодное ремесло на острове посреди Мансанареса.

Одноглазая поставила тусклую лампу на очаг своей убогой хижины, устроенный в виде камина возле задней стены. Налево от него спали несчастные дети, назначенные вскоре пополнить число ангелов. Направо лежал матрац, покрытый одеялами, который старуха постаралась поудобнее устроить для себя. Полуразвалившийся стол и несколько соломенных стульев довершали более чем скудную обстановку хижины. Сама она была одета в коричневый плащ поверх короткой грязной юбки, которая, судя по полинявшей шелковой вышивке, была ей подарена какой-нибудь знатной доной.

Она нагнулась, просунула свои тощие, костлявые пальцы в щель подле очага и вынула оттуда кошелек. При слабом свете лампы видно было, как заблестел единственный глаз старой Непардо, как на высохшем лице вдруг появилась жадная улыбка, когда она вынула из кошелька червонцы. Она взвешивала их на руке и опускала один за другим, наслаждаясь звонким побрякиванием. В эту минуту ей было жаль, что у нее только один глаз для созерцания своего богатства.

— Червонное золото, червонное, — шептала она своим беззубым ртом, — настоящее блестящее золото, за которым все они гонятся, которое всем ворочает на свете! Что ты теперь в сравнении со мной, презренный Вермудес, оборванный голодранец? Ты нищий, больше ничего, при всей твоей резне! Ты имеешь дело с сильными и идешь к своей цели быстро, а я имею дело со слабыми и иду медленно, а при проверке выходит, что это все равно! Червонное золото, как отрадно ты для голодной человеческой души! А все не насытится она, сколько ни живет, все больше и больше хочется ей золота! Нет большего наслаждения чем любоваться на него!

Одно из несчастных детей вдруг закричало таким жалобным, бессильным голосом, такие раздирающие, глухие звуки вырвались из груди его, что сердце разорвалось от тоски. Но одноглазая старуха не спешила к нему на помощь, только дальше надвинула одеяло на плачущего ребенка, чтоб заглушить под ним его крик.

— Этот мальчик донны Эльпардос. Говорят, что могущественный доминиканец, патер Маттео, его отец; прекрасная донна Эльпардос двора Марии Кристины очень благоволит ко всем этим набожным господам, да и немудрено: ей таким образом отпускаются грехи, прежде чем она успеет совершить их! Ну, донна Эльпардос, сегодня же ночью ваш мальчик отправится к ангелам, я в этом вполне уверена!

Она только что хотела подойти опять к свету лампы, чтоб полюбоваться червонцами и пересчитать их, как вдруг ей послышался плеск воды. Она прислушалась, потом осторожно и ловко опустила золото опять в кошелек и поспешно сунула его в глубокую щель возле камина.

— Это удары весел, гости опять являются ко мне. Всем им нужна старая Непардо.

Действительно, к хижине приближались чьи-то шаги, по всей вероятности, шаги какой-нибудь донны, а вскоре можно было расслышать и шум ее платья. Старуха исподлобья посмотрела на дверь своей хижины и пошла навстречу к гостье, которая в эту минуту показалась на дворе и быстро подходила к порогу, неся что-то завернутое на руках. Она была закутана в длинную широкую мантилью темного цвета и низко опустила вуаль на лицо, так что поставщица ангелов не могла разглядеть его. Но она тотчас же заметила, что имела дело со знатной, еще молодой донной, и костлявые пальцы ее уже сжимались при мысли о новом золоте.

— Мария Непардо, богатая и могущественная донна желает поговорить с вами! — прошептала покрытая вуалью незнакомка.

— Да хранит вас Господь, благородная донна! Вы можете говорить, никто вас не услышит, и не помешает вам, здесь на острове никого нет, кроме меня и этих прелестных малюток! — сказала одноглазая с приветливой улыбкой и повела незнакомку к одному из соломенных стульев, притворив за ней дверь.

Донна слегка открыла мантилью и вуаль, лишь на столько, что можно было разглядеть ее стройную фигуру и удивительно нежный цвет кожи.

— Если на вас можно понадеяться и если вы не будете болтать, то я золотом заплачу за вашу услугу!

Вот, возьмите это и внимательно слушайте, что я вам буду говорить! — сказала незнакомка ледяным тоном, по которому было понятно, что она привыкла повелевать.

Одноглазая отвратительно засмеялась и дрожащими от волнения руками приняла щедрый денежный подарок.

— Приказывайте, что вы желаете, высокая донна, старая Непардо исполнит! О как вы милостивы, вы уже узнали, что старая пустынница голодает и терпит нужду! Что вас тревожит, откройте мне ваше сердце, скажите мне ваши желания, ваше имя, старая Непардо молчалива, как могила!

— Так слушайте! Ребенок, которого я держу тут под мантильей, девочка…

— Я должна взять ее на воспитание? О милая, прелестная малютка! — сказала старуха, хватая маленькое существо. — Дайте мне ее!

— Этот ребенок в высшей степени мне дорог, Мария Непардо, я поручаю его твоим заботам! Но не для того, чтоб его постигла такая же участь, как этих детей, что вот там полумертвые лежат на соломе, а для того, чтобы ты здесь, вдали от света, воспитала его для меня! Горе тебе, если ты объявишь мне, что он улетел к ангелам, когда я захочу взять его от тебя! Берегись, если ты не будешь беречь его, как зеницу ока и не вырастишь его для меня! Но если ты исполнишь мое приказание, то получишь богатую награду за все твои труды и попечения!

— Исполню, исполню, высокая донна! Девочка эта дорога вам, и когда вы возьмете ее от меня, то порадуетесь, какая она будет здоровенькая! — уверяла старуха.

— Сама ли я возьму ее, этого я еще не знаю, — продолжала гостья, — только вот что заметь еще. Хорошенько заметь, Мария Непардо! Видишь ли ты это кольцо, не забудь его, гляди на него подольше, пока оно не врежется в твоей памяти… изумруд с бриллиантами вокруг, а на изумруде корона с вензелем Q.

— Корона с вензелем Q! — с изумлением повторила одноглазая старуха и поклонилась в знак почтения: теперь только она узнала, что имела дело с очень высокопоставленной донной, чего доброго с королевой.

— Кто бы ни принес тебе это кольцо, пусть это служит тебе знаком, что я никогда более не желаю видеть ребенка… ты понимаешь меня…

— О, совершенно! Положитесь на меня во всем, старая Непардо исполнит вашу волю, высокая донна, однако… как зовут эту малютку?

— Назови ее Марией, Марией-Энрикой! Но обыкновенно зови ее Марией, я так приказываю тебе; имя ее отца тебе незачем знать, для тебя имеет важность только мое желание и кольцо, которое я тебе показала. Не забудь же: изумруд с короной.

— И с вензелем, — добавила старуха, — память моя еще свежа, высокая донна.

Незнакомка отдернула покрывало с ребенка, которого она вручила одноглазой Непардо, взглянула на прелестную девочку, смотревшую ей прямо в лицо своими большими невинными глазами, потом плотнее завернулась в мантилью и пошла к двери хижины.

— До свидания, Мария Непардо, — сказала она своим ледяным, сухим голосом, в знак прощания махнула прекрасной, точно выточенной из мрамора рукой и спешно переступила через порог. Одноглазая хозяйка, и без того уже сгорбленная от старости, не переставала низко кланяться ей и провожала ее до двери.

— Останьтесь! — приказала прекрасная донна, не желавшая, чтобы поставщица ангелов наблюдала за ней.

Луна ярко освещала высокую прекрасную фигуру незнакомки, поспешно шедшей к берегу. Воздух в хижине был так удушлив и так пропитан зловонием, что теперь она захотела на минуту откинуть свою вуаль и вдохнуть в себя свежую прохладу. Она оглянулась назад, но старуха вошла уже в хижину. Тогда она подняла вуаль и лунный свет через пальмовые вершины упал на прекрасное холодное, мраморное лицо Аи. Она казалась так пленительна, что легко можно было поверить ее прежней жизни среди королей.

— Графиня генуэзская, заклейменная железом палача, всех вас заберет под свою власть! — прошептала она чуть слышно, снова опустила вуаль и быстро подошла к гондоле, в которой должна была возвратиться на берег.

 

ЭНРИКА И АЦЦО

Вту ночь, когда цыгане с плачем и с песнями, так странно и чуждо звучавшими, хоронили своих убитых, Аццо, полный тревоги, стоял на коленях возле белой женщины, не приходившей еще в себя после страха, испытанного ею. Лицо Энрики раскраснелось и пылало от жара, рот передергивало судорогами, так что Аццо, в испуге и беспокойстве, не сводил с нее глаз. Он прохлаждал ей лоб водой, и по каплям смачивая ей сухой язык питьем, которое опытная цыганка сварила для прекрасной белой женщины.

Несколько дней спустя, старой Цирре также пришлось стоять на коленях у постели, устроенной из веток и мха; старый цыганский князь, до сих пор не обращавший внимания на свою рану в руке, вдруг почувствовал в ней такую невыносимую, жгучую боль, что быстро сорвал с нее рубашку и, крепко стиснув зубы, подал старой Цирре, прося исцеления.

Старуха с криком ужаса заметила, что рана начинала чернеть. Она немедленно уложила князя в постель, так как необходимо было привести все тело в спокойное положение, и призвала на помощь все свое искусство, чтобы отыскать наилучшее средство против распространения антонова огня. Старая Цирра очень хорошо знала все тайные свойства растений и корней. Не было почти ни одной болезни, против которой она бы не нашла лекарства. В настоящую минуту опасность была очень велика, потому что могло начаться заражение крови. Нужно было оказать скорую помощь, иначе все будет потеряно.

Старая Цирра поняла это. Она стала искать снимающие боль травы для раны. Внутрь она дала выпить больному подкрепляющий чай, который вынула из своего запаса. Она неотступно ухаживала за цыганским князем, терпеливо переносившим свою боль, но не забывала при этом давать Аццо полезные наставления и прохладительные напитки для Энрики. Тяжелые сны и образы тревожили бедную женщину, лежавшую в бреду. Она с открытыми блестящими глазами говорила несвязные слова, которых Аццо не понимал.

— Сжальтесь, дон Мигуэль, сжальтесь! — стонала она. — Ваше проклятие преследует меня и моего несчастного ребенка. Я буду избегать Дельмонте, я буду просить милостыню, только возьмите назад это жестокое проклятие! Франциско святой, а брат его Жозэ — сатана, он протягивает ко мне свои жадные руки… На них кровь… Он хватает моего ребенка, ребенка Франциско… Его пальцы в крови… Сжальтесь!

Тут только Аццо вспомнил, что ее ребенка не было с ними. Он знал, что белая женщина, как только выздоровеет от опасной горячки, спросит его:

— Куда ты дел моего ребенка?

И Аццо не находил ответа на этот страшный вопрос, полный горячей материнской любви. Он должен будет сказать ей:

— Белая женщина, дитя твое потеряно!

Это было бы жестоким, смертельным ударом для выздоравливающей. Аццо начал припоминать, где он мог отыскать ребенка Энрики. Наконец, ему стало ясно, что он забыл его подле обеспамятевшего Жозэ. Этот враг белой женщины вероятно схватил его, так как Аццо, обрадовавшийся, что может спасти Энрику, забыл умертвить его.

Он отправился на то место, где некоторое время назад нашел Энрику, лежавшую без чувств. Жозэ не было там, а вместе с ним исчез и ребенок. Аццо возвратился в табор к больной, находившейся в лихорадочном бреду, чтобы спасти, по крайней мере, ее, которую он любил больше жизни и за которую с радостью отдал бы все на свете. Он любил ее больше своего старого отца, метавшегося теперь по земле от страшной боли.

На другой день старая Цирра подозвала Аццо к постели отца. Она должна была сознаться, что никакое искусство, никакие тайны природы не могли остановить антонова огня, уже дошедшего до плеч. Цыганский князь, несмотря на крепкое телосложение и на привычку к кочевой жизни, умирал. Он подозвал к себе своего сына, единственного потомка тех царей, которые, утратив свой престол и свое отечество, пошли скитаться по чужой земле.

Старая Цирра принесла ему его предводительский посох и ожерелье из серебряных шариков. Он дал ей знак уйти и оставить его наедине с сыном, потом с трудом приподнялся, опираясь на свою здоровую руку. Аццо упал перед ним на колени.

— Множество столетий тому назад, — сказал умирающий цыганский князь, — наши отцы, вытесненные с истоков Инда кровожадными и корыстными племенами, оставили свое отечество, чинганскую землю, чтоб поискать другие места. Тогда толпой переселенцев управлял некто по имени Аццо. Аццо был царь. Он взял с собой в далекую опасную дорогу свое сокровище, чтоб в случае нужды доставить помощь и спасение себе и своему народу.

— Мы, значит, происходим от этого Аццо, который был выгнан из своей земли и отправился искать убежища? — спросил сын больного, терзаемого ужасными страданиями князя.

— Этот Аццо— мой и твой предок! Он пошел через южные персидские пустыни, что простираются от Мак-рана до Евфрата, потом через Аравию. Переселенцы разделились. Между народом, сделавшимся теперь кочевым племенем, возникло недовольство, и, хотя великий Аццо пожертвовал для народа большую часть того сокровища, которое взял с собой, мятежники покинули его; каждый выбрал себе другую дорогу. Некогда столь могущественное чинганское племя рассеялось, разбрелось во все стороны, и от могущества его не осталось и следа! Предок твой дошел, наконец, до этой земли. Тут он увидел леса и степи, в которых мог укрыться с остатками своего народа…

Старый цыганский князь с трудом продолжал свой рассказ. Силы его исчезали все быстрее и быстрее, он уже чувствовал, как медленно и вяло текла кровь в его жилах.

— И этот последний остаток раздробился, — с трудом продолжал он, — часть народа погибла на юге, другая — во Франции. Так слушай же! Остатки того сокровища, которое наш предок взял с собой из нашей далекой родины, и которое я еще старался увеличить, достанутся тебе! Одному тебе принадлежат эти богатства, зарытые в вековом лесу, по ту сторону Мадрида! Ты один можешь вырыть их, ты один должен владеть ими! Не расточай их, позаботься о потомках, позаботься о том, чтобы собрать рассеянные племена. Ты князь цыган. Твое богатство, имя и звание принадлежит тебе по праву, по наследству.

Умирающий сорвал с шеи ожерелье из серебряных шариков и, собрав последние силы, надел его на шею сына. Затем он вручил ему княжеский посох и начал оглядываться кругом, как будто чего-то искал. Большая часть его орды была убита, последний остаток древнего племени царей, пришедших издалека, мало-помалу уничтожался. Умирающий чувствовал, что те немногие мужчины и женщины, еще остававшиеся в живых, после его смерти окончательно разбредутся. Аццо поцеловал руку своего отца.

— Под большим священным камнем на склоне горы Оры, в самой чаще нашего леса, ты найдешь урну с золотом и драгоценными камнями.

— Ты показал мне это место, — сказал Аццо.

— Значит, все исполнено, что мне следовало, пока я жив… совершить… и приказать… Душно мне! — закричал умирающий слабым голосом. — Свету… темно, мрачно… вокруг меня…

Старый цыганский князь испустил дух в объятиях своего сына. Аццо стоял на коленях подле тела отца и молился. Старая Цирра не стонала и не плакала. Она обождала, пока Аццо отойдет от покойника.

Тогда она распустила свои длинные волосы, разметавшиеся по ее отцветшему лицу, и подошла к умершему. Осторожно вынула она кинжал из пояса покойника и привязала его к постели, острием вверх.

Старая Цирра чувствовала, что и для нее настала пора умирать, когда скончался отец Аццо, цыганский князь. Молча и с удивительным спокойствием бросилась она на мертвое тело, так что поднятый кверху кинжал поразил ее сердце.

Часто называют цыган трусливыми, эгоистичными существами, ничего не уважающими и не заслуживающими никакого уважения, но между ними всегда были и будут благородные, сильные духом люди.

Старая Цирра не могла более жить без цыганского князя. Она видела упадок своего бездомного, теперь окончательно разоренного племени и решилась лучше умереть, нежели продолжать свою одинокую жизнь.

Когда настала полночь, Аццо, который предчувствовал намерение Цирры, отнес своих родителей к Гуадарамскому озеру. Там на дне его, среди бесчисленных мужчин и женщин их племени, должны они были покоиться вечным сном.

Аццо видел, как рассеивались остатки его орды, но он не обращал на это внимания. Душа его вся была занята только белой женщиной, которая после долгого спокойного сна пробудила в нем, наконец, надежду сберечь ее. С трогательной заботой просиживал он над ней ночи, осторожно покрывая ее теплыми одеялам и, наконец, заметил, к несказанной своей радости, что Энрика была спасена. Она открыла свои прекрасные глаза, взгляд которых был мягок и лучезарен, как звездное сияние в летнюю ночь.

— Останься, Франциско! — прошептала она. Потом она выпрямилась и с удивлением посмотрела

вокруг себя. Сон исчез. Возле нее сидел цыган, не спуская с нее своих огненных взоров. Теперь только начала она припоминать все случившееся.

Энрика протянула руку счастливому Аццо, как бы благодаря его за помощь и попечение о ней, но потом она дико оглянулась, ища что-то, и губы ее задрожали.

Аццо заметил это и постарался утешить ее, иначе выздоравливающая легко могла впасть снова в страшную горячку.

— Я не смел оставить тебя, белая женщина, но теперь я пойду за твоим ребенком! Будь спокойна и терпелива, я сделаю все, что ты потребуешь!

— Так принеси же мне моего ребенка, отыщи его, я хочу его видеть!

Энрика чувствовала такую слабость и изнеможение после болезни, что скоро опять крепко заснула. Аццо принес подкрепляющий напиток и попробовал постепенно приготовить ее к тому, что он нигде не мог найти ее ребенка.

— Жозэ похитил его, — воскликнула она, хватаясь руками за Аццо, — спаси меня от него, спаси моего ребенка, ради всех святых!

— Аццо будет защищать тебя ценой своей жизни и отыщет твоего ребенка, но сперва пойдем со мной к горе Оре, там у меня есть неотложное дело! С помощью богатств, которые я там найду, мы преодолеем все препятствия, и я все положу к ногам твоим, чтобы ты подарила меня радостным взглядом твоим ясных очей!

— Я должна отыскать Франциско, Франциско поможет нам! — шептала Энрика, медленно отправляясь в путь вместе с Аццо. — Обещай мне, что ты проведешь меня к моему Франциско! Ведь ты говоришь, что любишь меня, ты ухаживал за мной, спас мне жизнь, так доверши свое доброе дело и найди мне Франциско! Я прокляну тебя, если ты, сохранив мне жизнь, будешь держать меня вдали от него. У меня одна мысль, одно стремление — найти его, и если ты откажешь мне в этом, то лучше бы мне погибнуть! Обещай мне, благородный Аццо, что ты до конца исполнишь свое доброе дело, что ты во всем поможешь мне, бездомной, и ты приведешь меня в объятия моего Франциско Серрано.

Аццо печально слушал трогательные, умоляющие слова прекрасной Энрики и убедился, что пока Франциско будет жив, ему не добиться ее любви. И все-таки Аццо во что бы то ни стало хотел назвать белую женщину своей! Он надеялся, что если ему удастся убить Франциско, то Энрика забудет своего прежнего друга и согласится принадлежать ему!.. Но убить его он должен будет тайно, потому что если Энрика узнает, тогда будет потеряна всякая надежда на ее взаимность.

— Хорошо, — сказал, наконец, Аццо, — я буду искать с тобой Франциско Серрано, потому что ты любишь его! Я заглушу боль в моем сердце и забуду, что мысли Энрики принадлежат другому, но одно пусть обещает мне белая женщина, — прибавил он с мрачным сверкающим взором. Лицо его дрожало, полное страстной любви.

— О добрый, благородный Аццо! — в восторге воскликнула Энрика. — Теперь я охотно пойду с тобой! Ты поможешь мне отыскать Франциско и моего ребенка!

— Только одно обещай мне, белая женщина! Ты должна будешь идти со мной, куда я тебя поведу, будешь носить одежду, которую я принесу тебе и будешь принадлежать мне, если твоего Франциско Серрано нет более в живых!

Энрика в ужасе остановилась.

— Что ты говоришь, Аццо? Если моего Франциско нет более в живых?

— Тогда ты должна принадлежать мне! — повторил пламенный сын чужой земли.

— О, Пресвятая Дева поможет мне, — прошептала Энрика, подымая взоры к нему, — я увижусь опять с Франциско! Я найду своего ребенка!

— Обещаешь ли ты мне, что я от тебя требовал?

— Обещаю! Помоги только найти Франциско и мое маленькое сокровище!

Глаза Аццо загорелись горячей любовью. — Так пойдем на Ору, а оттуда в Мадрид! — воскликнул он.

 

КАРНАВАЛ

С наступлением 1844 года при мадридском дворе начали устраиваться блестящие празднества.

Молодой, но уже отживший принц Франциско де Ассизи приехал из Неаполя к испанскому двору, и в его честь задавались беспрестанные балы и банкеты, стоившие огромных денег. Говорили, что молодой Бурбон имеет намерение посвататься за свою родственницу, прелестную королеву Изабеллу.

Мария Кристина, находившаяся под влиянием патера Маттео, который до своего приезда в Мадрид играл немаловажную роль при неаполитанском дворе и был горячим поклонником принца Франциско, была согласна на этот брак. Супруг королевы-матери, герцог Рианцарес, тоже подал свой голос в пользу этого плана, хотя наружность принца ему очень не нравилась.

И действительно, маленькая, жиденькая фигурка принца Ассизи напоминала куклу своей миниатюрностью. Черты лица его были правильные, красивые, но зато цвет кожи был грязно-желтый, щеки блеклые, а глаза так безжизненны, что неприятно было смотреть на молодого принца, уже совсем отжившего, одряхлевшего.

То же самое было и с его умственными способностями. Весь его интерес сосредоточивался на охоте и на молитве.

Когда принц Франциско был представлен молодой королеве Изабелле, он не мог даже поддержать разговора, и живая, словоохотливая королева, наконец, обратилась к Олоцаге и к Серрано, стоявшим тут же поблизости. Скоро она разговорилась с ними так оживленно, что Мария Кристина сжалилась над принцем и завела с ним беседу о их общей родине. После ухода гостей она спросила молодую королеву, отчего она так мало разговаривала с принцем. Изабелла расхохоталась и отвечала:

— Да ведь принц пищит, а не говорит. Такого голоса я еще не встречала ни у одного мужчины! Я отвернулась поскорее, чтобы не расхохотаться ему в лицо! Хоть бы умел извлекать возможную выгоду из этого забавного голоса, но ведь из него надо вытягивать слова — это уже не смешно, это скучно.

Изабелла была права. Голос принца Франциско был так высок, так неестествен для мужчины, что нельзя было слышать его без удивления и выносить его разговор.

В сравнении с дворянами королевской гвардии он играл весьма печальную роль, а потому никто не обвинил бы молодую королеву, что она охотнее разговаривала с ними, чем со своим скучным неаполитанским кузеном.

Прим, Серрано и Олоцага за усердие и храбрость были, по приказанию королевы Изабеллы, назначены командорами, а Топете — контр-адмиралом. Негр же получил из рук королевы драгоценную золотую цепочку с медальоном, в который был вделан ее портрет. Гектор чрезвычайно гордился этим подарком и гордо расхаживал с ним по улицам Мадрида, как будто каждому готовился закричать: «Смотрите-ка, это мне повесила на шею ваша королева!»

С того утра, когда Изабелла приняла четырех спасенных дворян и приветствовала их, не скрывая своей радости, она еще не имела случая поговорить отдельно с Серрано, хотя втайне сильно этого желала. Он часто бывал между гостями или в числе дежурных офицеров за столом Марии Кристины, но она не могла найти удобной минуты, чтобы завязать с ним интимный, откровенный разговор. Ее прекрасные глаза с восторгом следили за стройной фигурой Серрано, а юная головка уносилась в мечтах.

Серрано с изумлением заметил взоры молодой королевы, обращенные на него. Сначала он не знал, чем объяснить их, но потом у него мелькнула мысль, что эти взоры безмолвно говорили ему о тайной, только что зародившейся любви.

Любовь королевы, притом такой молодой и прекрасной, как Изабелла, имеет непонятную, всемогущую прелесть. Франциско Серрано чувствовал это каждый раз, когда видел ее.

До этого времени он не был к ней ближе чем все другие придворные офицеры, и между ними еще не было произнесено ни одного откровенного слова.

Франциско Серрано, и без того ослепленный блеском придворной жизни, совершенно поддался обаянию быть любимым и отличенным молодой прекрасной королевой. Он уже начал мало-помалу забывать, что его клятвы, его любовь принадлежали другому существу. Грациозная фигура Энрики, скорбно протягивавшая к нему руки, все более и более бледнела перед возникавшим образом прекрасной голубоглазой королевы. Иногда Энрика еще являлась ему во сне: она смотрела на него полными слез глазами, показывала ему своего ребенка и манила его к себе, уходя вдаль.

Но он обо всем забывал, как только приходил в покои Изабеллы, как только подмечал задумчивый взгляд королевы, любившей в первый раз.

— Дон Серрано, — сказала она ему однажды, когда приближалось время карнавала, — вы знаете, что в честь нашего кузена будет устроен во дворце маскарад. Вы в числе приглашенных, и мы надеемся увидеть вас.

— На таких больших маскарадах трудно быть замеченным, ваше величество, — отвечал Франциско, — трудно всех рассмотреть и кого-либо найти.

— О нет, можно найти того, кого желаешь видеть! Какой цвет вы любите больше всех, дон Серрано? Извините за мой вопрос и отвечайте скорее! Мой скучный кузен идет к нам!

— Голубой цвет ваших прекрасных глаз кажется мне самым очаровательным! — прошептал Франциско, кланяясь королеве, которая теперь с улыбкой встала навстречу принцу де Ассизи и, поклонившись Серрано, приняла предложенную ей руку унылого кузена.

— Высокая кузина, — сказал возбужденный шампанским и потому более разговорчивый, чем всегда, маленький, тщедушный принц, — через восемь дней состоится прелестное увеселение — маскарад, потому позволю себе предложить вам вопрос, за который прошу извинения: какой цвет более всех нравится моей кузине?

Изабелла улыбнулась забавному случаю.

— Если вы хотите, чтоб я сказала откровенно, принц…

— О, дорогая кузина, умоляю вас!

— То я должна сознаться, что мой любимый цвет зеленый, ярко-зеленый! Неужели вы этого еще не заметили? О, так я должна упрекнуть вас в невнимательности!

— Напротив, я это заметил, ведь диадема у вас с зелеными листьями. Пора бы вам, однако, перестать бранить меня, высокая кузина! В обществе прекрасных дам необходимо научиться обращать внимание на все!

— И все хорошенько запоминать, принц! Благодарю за вашу руку, будьте здоровы и не скучайте до маскарада!

Изабелла раскланялась, чтобы уйти с маркизой де Бевилль в свои комнаты. Принц Франциско поцеловал маленькую, хорошенькую ручку своей улыбавшейся кузины и еще что-то шепнул ей про зеленый цвет.

Когда портьера задвинулась и принц, убежденный, что сегодня он произвел особенно благоприятное впечатление на молодую королеву, возвратился в залу, Изабелла от души расхохоталась.

— Если вы увидите на балу зеленого карлика, маркиза… ха! ха! ха!.. то будьте уверены, что это мой высокочтимый кузен из Неаполя. Зеленый цвет вдруг оказался и его любимым цветом чуть не с колыбели! О, как весело будет на этом маскараде!

По улицам Мадрида волновалась пестрая толпа. Наступил карнавал с разнообразными увеселениями и его праздновали с той необузданной, беспечной веселостью, которая свойственна всем народам юга. На Пуэрто-дель-Соль, как и на Прадо, с утра до вечера делали тысячу глупостей, самых резвых и удальских, в которых принимал участие не только простой народ, но и мадридская аристократия, скрытая под маской. Надевались самые фантастические костюмы и чем они были забавнее, тем больше возбуждали смеха. Тут колдунья разъезжала по улицам на плечах рыцаря, там дон Кихот сидел верхом на палке вместо Россинанта. Султан шествовал с гаремом, состоявшим из переодетых в женское платье мужчин, бородатые лица которых были весьма каррикатурны; далее шли козел и портной, который деревянными ножницами, оклеенными серебряной бумагой, щипал обнаженные руки замаскированных донн, в то время как козел его становился в самые забавные позы и делал неистовые прыжки.

Пестрая толпа и восторженные крики наполняли все улицы и площади. Даже Пласо Педро забыла теперь свое древнее назначение, даже на ней теснился веселящийся народ, хотя менее роскошно одетый, чем на Пуэрто-дель-Соль, вокруг балаганов, где «черный великан», при звуках крайне фальшивой музыки, пожирал маленьких детей, а «доктор Фауст» показывал свои необъяснимые фокусы.

Старый и малый, богатый и бедный, забыв все различия классов, все заботы, полностью отдались веселью.

Мадридцы праздновали карнавал даже в самые тяжелые, самые несчастные свои годины: поэзия этого веселья развлекала народ и заставляла его забывать, хотя бы только на неделю, его позор, его бедствия, деспотизм духовенства, тяготевший над ним, точно роковое проклятие. Он плясал и скрывал свое озабоченное, бледное от голода и изнеможения лицо под толстой румяной маской.

Этот раз карнавал праздновался со здоровым юмором, с невозмутимой беспечностью. Опасности последних нескольких лет были забыты — войска карлистов были далеко, они ведь и сами праздновали карнавал в горах. Чужой принц, гостивший при дворе, велел бросать в народ золотые монеты и разносить ему печенье и фрукты. Молодая королева, разъезжая по Прадо, дарила разные красивые безделушки женщинам и девушкам, теснившимся вокруг ее экипажа, а мужчинам из простонародья, принимавшим ее с восторженными, громкими криками «виват», приветливо кланялась. Ни один форейтор не расчищал дорогу впереди, ни один солдат не конвоировал открытого экипажа. Молодой хорошенькой королеве не угрожало ничего, кроме бесчисленного множества летевших на нее цветов и букетов, которыми она, мать ее, Мария Кристина, и младшая сестра Луиза были почти засыпаны. Только у самых дверец экипажа, вежливо и осторожно, давая место теснившейся толпе, ехали два высокопоставленных офицера, дон Франциско Серрано справа, подле королевы Изабеллы, и дон Жуан Прим на другой стороне, возле королевы-матери.

Такое отличие доставалось только самым высшим грандам и фаворитам; поэтому народ узнал, что дон Серрано и дон Прим, пользовавшиеся милостью королевы, быстро подвигались к почестям. Иногда их сменяли дон Олоцага и дон Топете. Кроме того, молва о их необыкновенных приключениях во время погони за карлистами уже разнеслась по всему городу и не замедлила доставить им популярность, имевшую чрезвычайно важное значение.

Настал день большого придворного праздника.

Нетерпеливее всех ожидала его четырнадцатилетняя Изабелла, которая имела большую склонность к романтическим приключениям. Маскарад предоставлял ей прекрасный случай устраивать встречи и сцены по своему желанию при содействии фантастической, обворожительно роскошной обстановки, полной блеска красок и поэзии.

У главного портала, куда должны были подъезжать экипажи с гостями, были расставлены канделябры в виде светящихся деревьев. Кругом, на террасах, горели плошки. Ракеты без шума, пестрыми шарами взлетали в воздух, возвещая начало праздника.

Экипажи подъезжали длинными вереницами, поворачивали к подъезду и останавливались у лестницы, залитой светом, которая вела в приемные залы королевы.

Широкая мраморная лестница, покрытая коврами, оживилась. Вдоль золотых перил на каждой ступени стояли слуги, ожидавшие приказаний гостей.

Там, где эта лестница, ведущая в парадные залы, разветвляется, стояли по обе стороны два колоссальных льва, на одного из которых Наполеон, въезжая в Мадрид, положил руку и сказал: «Теперь ты в моей власти, кастильский лев!» У этого места мужчины и дамы расходились в разные стороны, чтобы потом, пройдя через множество передних, встретиться в волшебных громадных комнатах, откуда уже раздавалась музыка.

Для того чтобы незванные, под прикрытием маски, не очутились на придворном балу, генерал-интендант дворца отдал приказание слугам каждого экипажа при въезде в портал называть по имени сидящих в экипаже приглашенных.

Таким образом, в числе других высоких имен, называемых со всеми титулами, слышались и те, которые особенно интересуют нас: дон Серрано, дон Топете, принц Франциско де Ассизи, дон Олоцага, дон Жуан Прим. И, наконец, лакей, сидящий подле кучера в богатой обшитой галунами ливрее, шепотом произнес: «Его преподобие, патер Маттео!» — камердинеры поклонились, и экипаж покатился под колонны.

Лакеи, отворяющие дверцы, не знают, кто сидит в карете; если бы они даже знали, то не удивились бы тому, что патер королевы-матери в маске посещал бал.

Выйдя из кареты, патер помог сойти приехавшей вместе с ним донне, царственная фигура которой обращала на себя внимание. Замаскированная донна, патер и другие неузнаваемые гости поднялись наверх, в парадные залы, где уже волновалась блестящая толпа и кипела фантастическая, веселая жизнь.

Главная зала с зеркальными стенами, кажущаяся неизмеримой, ослепительно освещена четырьмя люстрами, усеянными огнями, и множеством канделябров. Посреди этой залы, которая вмещала более четырехсот человек, был устроен высоко бьющий фонтан, распространяющий аромат и прохладу, а по углам залы раскинуты великолепно убранные шелковые палатки, в которых столы сервированы шоколадом, мороженым, шампанским и конфетами.

К этой большой зале, называемой залой Филиппа, примыкает другая, маленькая и круглая, так называемая приемная гостиная, откуда отворенная настежь дверь ведет на широкую лестницу, спускавшуюся под открытым небом прямо в парк и освещенную для сегодняшнего бала бесчисленным множеством огней.

С другой стороны Филипповой залы находится ротонда из раковин, обширная, слабо освещенная комната, разделенная коридором на две половины, образующие два полукруга. Каждый из этих полукругов, несколько продолговатых, образует восхитительный грот из раковин, посреди которого, между группой мраморных наяд, плещет фонтан. Садовые стулья и спрятанные в искусственном камыше мягкие скамейки соблазнительно манили отдохнуть. Сверху падал матовый блеск, точно лунный свет в летний вечер. Но как ни пленительны оба грота, они для посвященного человека имеют отталкивающее свойство: их устройство таково, что в одном из гротов явственно можно расслышать все, что чуть заметно шепчется в другом, хотя они отделены широким коридором и портьерами.

К одной из этих прелестных комнат приближалась теперь та донна, которая приехала с патером Маттео. На ней красивая шелковая накидка, падающая на плечи пышными складками и покрывающая голову так, что оставляет на виду только ее лицо в черной атласной маске, из-под которой блестели ее темные глаза.

Вслед за ней отделился от толпы и прошел туда маленький господин в живописном костюме неаполитанских рыбаков. В сетке, украшающей его голову, продернута изумрудно-зеленая лента, зелеными бантами завязаны его короткие штаны. На плечах и на рукавах зеленая серебристая вышивка, а лицо его покрыто черной маской.

В то время как донна в красной шелковой накидке и зеленый рыбак вошли в один грот, в другой тихонько прокрадывался не замеченный ими доктор в большом белом парике, с карикатурной маской и с огромной тростью. Он очень обрадовался, что этот грот еще не занят, следовательно, он беспрепятственно может подслушивать, о чем будут говорить в другой половине маски, за которыми он следил.

Рыбак догнал донну и дотронулся до ее плеча.

— Зачем ты убегаешь от меня, гадальщица? — сказал он. — Мне бы хотелось показать тебе руку, чтоб узнать от тебя будущее!

— Я не убегаю от тебя, маска, я только на минуту пришла прохладиться в этот грот.

— Так отдохнем здесь вместе. Твоя фигура и твой голос, несмотря на маску, мне так знакомы, что я попросил бы тебя побыть со мной несколько минут. Мне хочется узнать наверное, кто ты такая.

— Ты не должен узнавать этого, маска!

— Ах, ты напомнила мне, что… вот возьми мою руку и погадай мне!

Зеленый рыбак быстро снял белую перчатку и подал гадальщице левую руку, сверкавшую дорогими перстнями.

— Ты привык повелевать, как я вижу, а будущее твое готовит тебе престол… ха, ха, ха, принц Франциско, не правда ли, я отлично гадаю? Вы забываете вашу рыбачку небесно-голубого цвета! А заметили ли вы, что между гостями есть также голубое домино? Ну, ступайте же, не медлите, оставьте гадальщицу заниматься своим ремеслом.

— Юлия! Возможно ли? Божественная женщина, так это ты? — прошептал принц Франциско и хотел подвести донну к одной из мягких скамеек.

— Потише, принц. Помните, что мы с вами не в неаполитанском дворце, да к тому же то время, когда вы были у моих ног, уже давно прошло, так давно, что можно… забыть его!

— Юлия, что ты говоришь? Как я могу забыть эти счастливые дни, в которые я узнал жизнь и ее радости? Если ты забыла меня, то никогда меня не любила, значит ты давала ложные клятвы!

— О, принц, клятвы любви не следует понимать так буквально: видите, я великодушнее чем вы, и отдаю вам назад все ваши, поскольку вижу, что вы любите королеву и будете осчастливлены браком с ней! Покорно благодарю за сладкие оковы, принц! Графиня генуэзская вам клянется!… Ха, ха, ха!..

Ая быстро вывернулась из 'рук маленького принца, чтоб возвратиться в залу, и при этом необыкновенно ловко и расчетливо спустила темно-красный плащ, до этого покрывавший густыми складками ее прекрасные, роскошные формы. Под ним на графине генуэзской было чешуйчатое трико, плотно облегавшее ее всю от груди до ног и блестевшее свинцовым, серо-голубым цветом. Сверху развевалась белая легкая юбочка с голубой отделкой.

Этот костюм так резко обозначал пластичные формы ее прекрасного тела, что принц на минуту онемел, пристально глядя на нее. Он вспомнил чарующее влияние, которое всегда имела на него графиня генуэзская.

Франциско де Ассизи побледнел, руки его, которыми он старался удержать прекрасную Юлию, дрожали.

— Только тебя люблю я, останься! Еще минуту доставь мне наслаждение полюбоваться твоей красотой, — воскликнул он и упал на колени, — ведь я так долго был лишен тебя!

— Принц у ног преступницы, осужденной на галеры! Знает ли его высочество, что жизнь иногда так смешна, так жалка, что того и гляди решишься на самоубийство!

— Ради всех святых, неужели ты, прекраснейшая из женщин, на которую с восхищением обращены все взоры, неужели ты можешь ненавидеть жизнь? За то, что ты на улице пронзила кинжалом свою соперницу, раздраженный народ предал тебя суду! Я бы, напротив, превознес тебя за это: ведь поступок твой был явным доказательством твоей любви!

— Графиню генуэзскую присудили к галерам, народ пришел бы в неистовство, если бы этот приговор не был объявлен публично!

— У тебя были покровители, доставившие тебе возможность бежать, но друг твой, измученный тоской Франциско, напрасно ждал твоего возвращения, любви от тебя, известия, привета!

— Графиня генуэзская была изгнанница, принц, могла ли она думать, что Франциско, которого она любила, который почтил ее своей привязанностью, еще удостоит ее ласковым взглядом?

— Юлия, душа моя принадлежит тебе! Не покидай меня больше, будь моей!

— О, какое счастье, принц, слышать эти слова! — сказала она с невыразимой прелестью своего голоса. Ая, в мыслях смеявшаяся над ним, отодвинула свой плащ в сторону, — но я не могу более быть у вас, оставьте меня!.. Скажу вам только, что желая еще один раз увидеться с вами, я решилась проникнуть сюда, в мадридский дворец, где живет ваша невеста, и не пожалела для этого никаких усилий, преодолела все трудности, пренебрегла всеми опасностями! Да, принц, еще один только раз пришла я взглянуть на вас, а теперь прощайте.

— Юлия!

— Вы забываете, принц, где мы находимся! Голубая рыбачка может внезапно прийти сюда, в этот грот, и будет неблаговидно, если она застанет зеленого рыбака на коленях перед незнакомой гадальщицей, а не перед ней!

— Я оставлю Мадрид сегодня же ночью, если ты потребуешь!

— Куда же вы отправитесь, принц Франциско? Бежать надо мне, изгнаннице, а не вам, жениху королевы!

— Останься, никто не посмеет до тебя дотронуться и похитить у меня! Если я подведу к алтарю королеву Испании, это будет делом политики, а не влечением сердца! Сердце мое принадлежит тебе, Юлия! Клянусь!

— Не клянитесь, принц! Уйдите!

— Ни на шаг не уйду, сядем лучше на эту скамейку, ее скрывает камыш и фонтан, насладимся нашим свиданием.

— Вы взволнованы!

— Был ли я когда-нибудь спокоен в, твоем присутствии?

— Сюда идут, прощайте, принц! Графиня генуэзская любит вас всей душой!

— Волшебница, ты должна быть моей, хотя бы это стоило мне жизни!..

Если бы в эту минуту сняли маску с лица поспешно удалявшейся Аи, то увидели бы ее торжествующую, насмешливую улыбку. Но она знала, что черная маска надежно скрывала ее смеющиеся черты.

Принц вскочил, услышав голоса за гротом, и поспешил к двери. Юлия исчезла в толпе главной залы, а мимо принца прошла турчанка, которую вел под руку виноградарь. Из второго грота осторожно выходил доктор.

— Она победила! — пробормотал патер Маттео и поспешил за гадальщицей в красном плаще, чтобы выразить ей свое одобрение.

Турчанка коснулась своей изящной, маленькой ручкой до руки виноградаря, когда изумрудно-зеленый рыбак проходил мимо них.

— Принц Франциско! — шепнула она.

— Ах, какая прелесть этот грот! Не угодно ли вам отдохнуть здесь немного на свежем воздухе, маркиза?

— Охотно, дон Олоцага, но… надо быть настороже, если желаешь мечтать при этом лунном свете!

— Вовремя напомнили, маркиза, благодарю вас! Я чуть не забыл, что здесь легко можно разболтать свои тайны!

— А что, дон Олоцага, если бы вы сели вон у того камыша, а я бы пошла в другой грот? Тогда никто не мог бы подслушать нас, кроме нас самих, а между тем ваши слова непременно долетали бы до моего уха так же, как и мои ответы до вашего!

— Презабавная мысль, маркиза! Одно только я могу возразить против нее: я был бы лишен вашего присутствия, а это для меня ужасно!

— Вы чрезвычайно опасны, дон Салюстиан, горе женскому сердцу, которое целиком поверит вам!

— О, маркиза, неужели вы не доверяете мне? Знаете, я придумал лучший план чем вы — не пойти ли нам вместе в грот отдохнуть?

— Вы намерены сидеть молча?

— Маркиза, можно говорить и без слов!

— Вы мечтатель, дон Олоцага!

— В пожатии руки, во взгляде скрывается иногда глубокий смысл, я желал бы поговорить с вами теперь таким образом!.. О, маркиза, отдайтесь чарующей прелести бала, забудьте пустую церемонность и согласитесь на мою просьбу. Ведь согласилась же перед этим королева на просьбу принца!

— Вы думаете? Ну, если вы удовольствуетесь таким согласием, дон Олоцага, то можете получить его!

— Как, вы думаете, что королева…

— Любезничает с высоким кузеном, — маркиза оглянулась по сторонам, — и дурачит его! Вы желаете, стало быть, того же? — Смотрите, вон идут рыцарь дон Прим и геркулесовский Пират, дон Топете, который везде сам выдает себя. Присоединимся к ним!

— Вы очень горды и холодны, маркиза!

— Но не так, как вы думаете! — воскликнула шаловливая, обворожительная турчанка. Она была в коротенькой юбке с тяжелой отделкой и в легкой, пышной дымке, волновавшейся на груди, которая из-под нее казалась еще пленительнее. Кокетливо надетый на голову тюрбан с бриллиантами довершал оригинальный костюм миловидной маркизы де Бевилль. Она подошла теперь к Топете и нарисовала ему на ладони Т, а потом расхохоталась его удивлению, так как, по ее мнению, каждый должен сразу был узнать его.

В Филипповой зале взад и вперед двигались маски.

Час тому назад королева Изабелла незаметно вошла в залу и смешалась с толпой гостей. Мария Кристина, одетая в дорогой костюм странницы, остановилась у ароматного фонтана, рядом с герцогом Рианцаресом, к статной фигуре которого чрезвычайно шел великолепный охотничий костюм. Она окинула взорами всю залу.

Домино и монахи, индусы и китайцы, полишинели и матросы, продавщицы цветов и королевы — все это мелькало перед глазами и сливалось в одну пеструю массу. Бриллианты и дорогие камни всех цветов сияли вокруг, роскошь нарядов донн говорила о богатстве аристократии.

Мария Кристина не могла потихоньку не заметить этого герцогу, который отвечал ей, как всегда, сухо и вполголоса:

— Значит они будут в состоянии заплатить лишние налоги, если этого потребует война!

В эту минуту прошел мимо регентши доктор с гадальщицей.

Мария Кристина пристально посмотрела на первого. Она узнала патера Маттео, своего духовника, который оживленно беседовал с донной.

— Ваше вступление было прекрасно и как нельзя лучше удалось, — шептал доктор, — я теперь не сомневаюсь, что вы опять достигнете вашего прежнего всемогущего влияния! Все что возможно будет сделать, чтоб поддержать вас, мы сделаем. Ведь договор наш не уничтожится при новых обстоятельствах и при новой обстановке?

— Вы знаете, Маттео, что я предана иезуитам, вы знаете, что я всегда поддерживала это общество своим влиянием…

— И не в ущерб себе, умная женщина!

— Положим, что выгода была обоюдная!

— Без сомнения, иначе братия не стала бы рисковать своей головой, чтоб…

— Чтобы спасти меня! Преподобный отец, вы ошибаетесь, если думаете, что я обязана своим спасением вашему обществу! — надменно и с суровой сухостью прошептала Ая. — Цепи мои уже были разорваны, когда братия нашла дорогу ко мне в тюрьму! Графиня сама сумела превратить своих тюремщиков в орудие своей воли!

— Полмира превозносит неотразимые прелести прекрасной Юлии. Не думайте, чтоб я на минуту сомневался в могуществе вашей красоты! Вы только что дали самое сильное доказательство…

— Оставьте лесть. Видите ли вон там рыбачку с голубыми бантами?

— Это королева!

— Один из голубых домино, которых здесь немало, идет рядом с ней в приемную гостиную. Мне перед этим показалось, будто голубая рыбачка назвала дона Серрано, но она прошептала это так тихо, что я едва могла разобрать…

— Вы правы, графиня, подле королевы действительно идет дон Франциско Серрано.

Глаза Аи заблестели. Когда она несколько минут назад вдруг подслушала это имя и увидела того, кого искала, она решилась пойти за ним вслед, но она хотела сперва удостовериться, действительно ли Франциско Серрано брат того Жозэ, с которым она говорила несколько дней тому назад. Теперь она узнала, что напала на верный след.

— Вы знаете дона Серрано, графиня? — спросил Маттео.

— Я сегодня хочу познакомиться с ним.

— Вы, кажется, намерены завоевать всех прекрасных мужчин, гордая Юлия!

— Мы с вами в этом отношении сходимся, ведь вы тоже с необузданной жадностью хотите завоевать и подчинить себе все души. Патер и женщина — есть ли более могущественные властелины на земле?

— Вы опять все та же гордая, надменная графиня генуэзская, не знающая никаких пределов и законов. Короткий перерыв вашего блистательного поприща пропал бесследно!

— Бесследно?

Ая незаметно под широким плащом ухватилась за левую руку, которая была тщательно прикрыта, как и всегда. При слове «бесследно» холодная, гордая графиня невольно дотронулась до известного места на руке. Мраморное прекрасное лицо ее сделалось под маской еще холоднее. Маленький рот с обольстительными пухлыми губами злобно передернулся. Казалось, что под этими прекрасными чертами таился смертельный яд.

Рука ее опустилась от невольно тронутого ею места, сатанинская улыбка мрачно задрожала на ее устах: так луч солнца блестит сквозь грозовые, свинцовые тучи. Взоры Аи следили за голубой рыбачкой и за домино.

Франциско Серрано был удивлен и испуган, когда заметил, что королева Изабелла одета тоже в голубой цвет. Он понимал, как неосторожно поступала она, надев его цвет, тогда как принц Франциско был в зеленом костюме, сиял изумрудным убранством! Что если Мария Кристина заметит сходство их костюмов. Что если оно бросится в глаза принцу?

Серрано обрадовался, когда увидел, что между гостями было еще несколько голубых домино, кроме него, но потом ему пришло в голову, что именно вследствие этого Изабелла не могла узнать его.

Тогда он начал следить за ней так пристально, как только позволяла толпа масок и скоро отделился от своих друзей, Прима и Топете, бывших до сих пор вместе с ним.

Королева шла под руку со своим кузеном, но должно быть, беседа их не была оживленной, потому что она начала оглядывать всю толпу. Вдруг она как будто нашла, кого искала, подошла к фонтану, вблизи которого стояла королева-мать, отпустила принца и остановилась на минуту в ожидании. Голубое домино подошло к прелестной рыбачке.

— Ты носишь один цвет со мной, прекрасная маска, — прошептал Серрано, притворяясь, что не узнает королеву, — позволь мне поэтому предложить тебе руку!

— Сперва дайте мне вашу ладонь! — отвечала королева вполголоса и нарисовала Ф и С на руке Серрано.

Франциско, как будто придумывая и соображая, отвернулся от прелестной Изабеллы, голубые глаза которой с обожанием смотрели на него. Она взяла его под руку и теперь в восхищении шла рядом с молодым, прекрасным дворянином, которому принадлежало ее сердце.

Через несколько минут Франциско медленно и взволнованно взял маленькую ручку своей донны и нарисовал на ней К и И.

Изабелла кивнула головой, точно обрадовавшись, что Серрано теперь узнал ее.

— Я узнала вас тот же час, а вы должны были несколько времени ходить и говорить со мной! — шептала она.

— Не мог поверить счастью, что королева выбрала один цвет со мной!

— Этот знак моей милости был необходим и для меня же самой! Как бы вы нашли меня иначе в толпе масок… как бы я вас узнала? А ведь я хотела поговорить с вами! — прошептала прелестная Изабелла и вдруг, опомнившись, покраснела под маской.

Франциско обомлел от восторга.

— О, зачем не могу я упасть на колени перед вами и покрыть вашу королевскую руку поцелуями? — сказал он, взволнованный, и забывшись пожал руку Изабеллы. Он с испугом заметил, что она отвечала на его пожатие — не ошибся ли он? Нет! Молодая, расцветающая, очаровательная королева любила его.

— Здесь, в зале, очень жарко дон Серрано, — шепнула она.

— Позволите ли вы мне провести вас через приемную гостиную на террасу?

— Да, пройдемте незаметно в парк. Помните, дон Серрано, я с вами уже раз шла по парку.

— В ту ночь, когда вы с маркизой захотели посетить улицу Толедо…

— И когда алхимик сказал мне такие ужасные вещи. Каждое слово его запечатлелось в моей памяти! А знаете ли вы также, дон Серрано, что с тех пор я много думала о вас, что я испытывала за вас страх и беспокойство, что я радовалась, когда вы въезжали во двор? Нет, вы этого ничего не знаете!

— А амулет ваш, спасший мне жизнь? О, королева, как благодарен я вам за все!

Рыбачка и домино одинакового цвета пошли на освещенную матовыми, разноцветными огнями террасу, по которой тут и там попарно ходили маски.

В аллеях парка также были гости, преимущественно вблизи великолепно освещенного фонтана, водяная пыль которого искрилась и блестела миллионами бриллиантов.

— Пойдемте лучше вот в эту аллею, она менее оживлена, дон Серрано, а после шума и толкотни в зале приятно насладиться минутой спокойствия.

— Как вам угодно, королева, — прошептал Франциско и, огибая душистую рощу, посреди которой возвышались тенистые сосны, повел счастливую, влюбленную Изабеллу сперва вниз, по освещенной террасе, потом в более темную аллею парка, где направо и налево виднелись слабо освещенные беседки.

Франциско был взволнован, сердце его сильно и громко стучало, он в эту минуту чувствовал только то, что под руку с ним шла недавно расцветшая, чудная женщина, что эта женщина была королева, молодая, прекрасная, любившая его.

Кто устоял бы в эту минуту против наслаждения вести под руку эту страстную молодую королеву?

Франциско Серрано забыл все, что связывало его с прошедшим, забыл свою прежнюю, когда-то столь пламенную, любовь, забыл и своего ребенка…

Бедная Энрика! Жестокая женщина похитила у тебя твое дитя, а прекрасная юная королева отняла у тебя Франциско.

В ту минуту, когда дон Серрано упав на колени, покрывая поцелуями трепетавшую ручку Изабеллы, в аллее послышались шаги.

— Сюда идут! Дон Серрано, прошу вас, уйдите!

— О, королева, за минуту такого счастья можно перенести все!

— Идут маски! Ради всех святых, встаньте и скорее ступайте в эту темную боковую аллею!

— Вы приказываете, я повинуюсь с тяжелым сердцем! Но дайте мне надежду, что в другой раз я буду иметь счастье быть у ваших ног! — быстро прошептал Франциско.

Изабелла отколола розу с груди и подала Франциско. Он прижал ее к губам и скрылся в темной сосновой аллее.

Королева медленно направилась к террасе. Со стороны рощи к ней приближались две маски, доктор и гадальщица.

— Он исчез, он ускользнул от нас! — тихо прошептала гадальщица доктору и повернула в освещенную аллею, ведшую к фонтану. Патер Маттео подошел к королеве и выразил удивление, что она одна в парке.

— В зале так душно, — с досадой ответила Изабелла, — я сошла в парк, чтобы отдохнуть.

— И совершенно одна? Не взяли с собой никакой статс-дамы? Вы легко могли простудиться вечером в парке, ваше величество!

— Я сейчас возвращусь в залу! А у статс-дам сегодня слишком много хлопот и для самих себя!

В то время как Изабелла с патером приближались к террасе, дон Франциско Серрано вышел из лабиринта садовых аллей к фонтану, чтобы также возвратиться в зал.

Несколько пар масок, шутя и болтая, ходили взад и вперед по широкой главной аллее. Франциско прошел мимо них.

Вдруг он почувствовал, что кто-то слегка дотронулся до его плеча; но он не обратил внимания, всецело занятый молодой, очаровательной королевой, от которой его так грубо оторвали.

— Дон Серрано! — явственно прошептала незнакомая маска, закутанная красным плащом.

Он остановился и оглянулся в изумлении.

— Дон Франциско Серрано, подождите минуту! Или ваша новая любовь влечет вас так неодолимо, что вы не только совершенно забыли про первую, но даже не можете остановиться на минуту?

— Кто ты такая, маска, что знаешь меня? — спросил Франциско, удивленный и испуганный.

— Гадальщица, как видишь!

— Ты, кажется, умеешь прочитывать на масках имена гостей?

— Если вам угодно, умею! Вашу руку, дон Серрано!

— К сожалению, я спешу, прекрасная маска.

— Вы любите королеву и не можете вынести ни минуты разлуки с ней!

— Кто осмеливается говорить это? Я хочу знать, кто ты такая!

— Женщина, довольно с вас! Вспомните об Энрике! Франциско вздрогнул. В ту самую минуту, когда он,

полный страсти, спешил вслед за Изабеллой, к нему вдруг подошла маска с упреком, с напоминанием, глубоко поразившим душу его.

— Энрика ищет вас! С искренней любовью и с трогательной верностью разузнает она о вас повсюду! Все искушения, которые манили ее, она оттолкнула твердо и сознательно, душа ее принадлежит одному вам, вы являетесь ей во сне, к вам стремятся все ее желания! Возвратиться к вам, найти вас, быть принятой вами с прежней горячей, несказанной любовью — вот единственная цель ее жизни! — шептала Ая своим задушевным голосом, по ее воле глубоко проникавшим в сердце всякого, кто ее слушал.

— Кто ты такая, маска, что напоминаешь мне теперь об Энрике? — спросил Франциско.

— Не старайтесь узнать, дон Серрано, никогда не узнаете! Довольно с вас того, что я говорила вам: Энрика ищет вас! С окровавленными ногами, раздирая платья о колючие кусты, идет она по вашим следам. Она не знает, где вы находитесь, она не знает, что вы таете у ног королевы!

Франциско вздрогнул, лицо его вспыхнуло под маской.

— Я должен знать, кто ты, маска, что осмеливаешься…

— Говорить правду? Не подымайте вашей руки, дон Серрано, чтоб отдернуть мою маску! Вы совсем забыли бедную Энрику, но если ее образ исчезает перед блеском, манящим вас, то вспомните, по крайней мере, вашего ребенка…

Гадальщица знала все. Она одним словом могла погубить его. Франциско убедился в этом с изумлением и ужасом.

Кто была эта непонятная женщина?

Он в раздумье стоял на одном месте, в сердце его начал оживать образ бедной, ищущей его Энрики. Он видел, как блуждал, стараясь рассмотреть его, ее прелестный кроткий взгляд. Он видел, как краснели от слез те самые глаза, про которые он, бывало, полный горячей любви, говорил, что солнце сияет, когда Энрика откроет их.

— Где она, где мое дитя? Я должен увидеть их обеих!

— Я с часу на час жду известия о них, подожди, скоро узнаешь!

— Кто ты, всемогущая женщина! Напрасно стараюсь я припомнить тебя, напрасно я смотрю на твою высокую, царственную фигуру, которую ты стараешься согнуть, и прислушиваюсь к незнакомому звуку твоего голоса.

— Не припоминай, не прислушивайся! Подумай об Энрике, подумай о твоем ребенке!

— Если ты женщина из плоти и крови, то… — Франциско, не помня себя от волнения и любопытства, хотел сорвать черную маску с лица, но она ловким движением уклонилась от него.

В эту минуту, когда голубое домино хотело пуститься за быстро удалявшейся гадальщицей, ему заслонил дорогу длиннорукий Пьеро, преследуя прекрасную Коломбину, убегавшую от него. Потом его окружила целая толпа масок, так что он должен был отказаться от своего преследования незнакомой гадальщицы. Он издали еще раз увидел ее в толпе, она насмешливо кивала ему, и ему показалось, что до него доносились слова:

— Подумай об Энрике, подумай о вашем ребенке! Потом она внезапно скрылась у него из глаз.

 

ДВОРЕЦ САНТА МАДРЕ

Между тем Нарваэц, герцог Валенсии, приобретал все больше и больше влияния не только на королеву-мать, но и на молодую королеву. Хотя этого черствого человека, никогда не испытавшего любви и вообще неспособного к теплому чувству, имели право упрекнуть в жестокости, но всеми было признано, что он человек честный и, при всем своем честолюбии, неподкупный.

Мария Кристина уважала и ценила в нем энергию, с которой он в несколько недель сумел освободить ее от тягостной опеки герцога Эспартеро, и строгую дисциплину, и изумительный порядок, водворившиеся в войске, благодаря его железной руке.

Эта строгость была в высшей степени необходимым нововведением, потому что в отдельных частях войск беспрестанно вспыхивали всякого рода недовольства и маленькие мятежи, которые принимали опасный характер, потому что переодетые шпионы дона Карлоса помогали недовольным деньгами и провиантом.

История внесет в свои летописи, что этот генерал с холодным, неподвижным лицом и с безжизненным взором сильной рукой боролся против мрачного влияния инквизиции, старавшейся опутать мадридский двор своими сетями, и одержал многие тяжело доставшиеся ему победы.

На широкой мало оживленной улице Фобурго возвышалось мрачное, неприветливое здание, которое все старательно избегали. Дворец инквизиции пользовался недоброй славой и наводил на всех ужас. Доминиканский монастырь и знаменитый дворец Санта Мадре, весь залитый кровью при Филиппе и Фердинанде, находились в одной и той же ограде.

В царствование упомянутых королей улица Фобурго совсем опустела, точно вымерла, потому что никто не хотел жить поблизости от страшного дворца инквизиции. Хотя жертвы всегда приводились ночью, и ночью же совершались все казни и пытки, но одна мысль, что вдруг донесутся до слуха жалобные стоны и крики умирающих, отравляла жизнь соседних обитателей. Поэтому все предпочитали селиться на других улицах, чтобы быть подальше от страшного дворца Санта Мадре. Он был наполнен народом еще при отце Изабеллы, но в последние годы, под управлением Марии Кристины, в нем царила темная, скрытая от взоров света, деятельность.

Последуем на улицу Фобурго, вслед за сгорбленным, плотно закутанным в рясу монахом, который поспешным шагом идет под тенью домов.

Была полночь. Луна ярко освещала плоские крыши и одну половину широкой улицы, которую избегал монах. По-видимому, он совершил далекое путешествие, его шляпа с широкими полями покрыта пылью, на ногах у него сандалии, и он опирается на посох. Несмотря на усталость, он широко шагает и, наконец, достигает высокой старой стены, которая тянется вдоль улицы Фобурго, на расстоянии, по крайней мере, пятисот шагов.

Толстый низенький монах подошел к углублению стены, где устроена дверь, и позвонил. Ожидая, когда к нему выйдут, он обернулся, и яркий лунный свет упал на его безбородое мясистое лицо.

На вид ему было лет двадцать пять. Маленький широкий нос над добродушными толстыми губами придавал его лицу хоть вульгарное, но внушающее доверие выражение. Можно было бы даже назвать круглое лицо монаха приветливым, если бы глаза его, которые довершали впечатление своим косым взглядом, не заставляли невольно усомниться в его добродушии. Он старался держать глаза опущенными, но когда незаметно подымал их, то в них отражалось столько коварства и хитрости, что даже его спокойная, обдуманная речь не могла заставить забыть этот взгляд.

Наконец, послышались шаги: кто-то приближался на звон колокольчика по каменным плитам монастырского двора. Ключ с треском повернулся в замке старой толстой двери.

— Кто там? — спросил грубый голос изнутри.

— Брат Кларет из доминиканского монастыря в Бургосе, — отвечал монах. Это был тот самый погонщик ослов, которого на наших глазах, несколько месяцев тому назад в трактире «Рысь» поймали на воровстве. В эти несколько месяцев он не только переменился наружно, вследствие беззаботной монастырской жизни, но и внутренне стал совсем другим человеком.

— Да благословят святые твое прибытие, брат Кларет!

— И да укрепят твою душу, брат привратник! — заключил входящий монах благочестивое приветствие.

Яркий свет луны заливал пустынный широкий монастырский двор, так что он неприятно резко отделялся от темного силуэта старого здания, возвышавшегося перед Кларетом. Направо и налево от каменной дорожки находились две травяные лужайки, а еще далее, позади них, шли по обе стороны монастыря колоннады, освещенные луной.

Каменная дорожка вела к узенькой двери монастыря с остроконечным сводом. Точно такие же своды имели и узкие, запертые решетками окна здания, которые казались ветхими. Дверь нижнего этажа вела в коридор, выложенный Каменными плитами и уставленный толстыми колоннами, к которым справа и слева примыкали запертые комнаты братьев ключников и хозяйственные службы. В глубине виднелись лестницы, которые вели в молитвенную залу. Кельи монахов были разбросаны по всему обширному зданию, плоская крыша которого, украшенная почерневшими зубцами, подряхлела от времени.

В ту минуту, когда брат привратник запер за Кларетом крепкую, обитую железом дверь, с башни, находившейся над входом, послышался серебристый звук монастырского колокола, звонившего к заутрене. Узкие окна в несколько минут осветились, и тронулось длинное торжественное шествие поющих монахов, к которому должны были примкнуть все, даже Кларет и привратник. Они выходили один за другим с переднего двора с обнаженными головами, так что лысины их издали светились. Пристально уставившись глазами в текст книги, которую держали перед собой в левой руке, они пошли через наружный монастырский двор, вдоль колоннад и, наконец, скрылись в молитвенной зале наверху.

В час пополуночи монахи возвратились в свои кельи.

— Для чего ты приехал из Бургоса в Мадрид, брат Кларет? — спросил брат привратник по окончании заутрени.

— Меня послал его преподобие патер Роза к преподобным патерам Маттео, Антонио и Мерино! — отвечал Кларет.

— Так ступай со мной, брат Кларет, ты найдешь патеров еще в Санта Мадре.

Брат привратник повел Кларета опять через монастырский двор в одну из колоннад и потом по колоннаде далеко за монастырское здание. Кларет прошел мимо цветущего, душистого монастырского сада с тихими тенистыми аллеями и с теми темно-красными, похожими на мак цветами, растущими в сырости и в тени, которые можно найти при каждом монастыре. В народе было распространено предание, что из них приготавливают тот страшный яд «арбула», убивающий одним своим запахом, тайна которого известна только испанским монахам.

За садом возвышалось огромное здание, в том же стиле что и монастырь, точно так же покрытое старинной серой краской и производившее такое же суровое впечатление.

Этот широкий, обширный дом — дворец Санта Мадре, судилище инквизиции. В подземельях его находятся отделения для пыток, а в доме устроены залы для судебных заседаний. В них-то писались и утверждались самые кровавые приговоры, которые когда-либо люди выносили другим людям. Каждое слово, сказанное или написанное в этих залах, сулило кровь, и все-таки над входом, куда вступали столь многие и откуда столь немногие выходили, стояла надпись большими золотыми буквами:

«ЦЕРКОВЬ НЕ ЖАЖДЕТ КРОВИ».

Кровь, впрочем, действительно не проливалась на лобном месте инквизиционного дворца: жертв сжигали и вешали, предварительно замучив их до полусмерти. Кровь проливать страшились, но зато располагали такими утонченными, искусно рассчитанными мучениями для несчастных, навлекших на себя вражду и месть одного из членов тайного суда, что они чуть слышным стоном умоляли своих палачей избавить их от пытки благодеянием смерти.

Кровь не текла во дворце Санта Мадре, но стонов и проклятий раздавалось в нем бесчисленное множество, и к небу возносились страшные жалобы. Лобное место Пласо Педро могло назваться спокойной обителью в сравнении с этим дворцом, имя которого было так благозвучно, но внутри которого совершались возмутительные жестокости. Старый Вермудес был агнец, мягкосердечный ребенок в сравнении с Мутарро, тайным исполнителем приговоров инквизиционного суда.

Кларет, монах из Бургоса, шел позади брата привратника по широким ступеням дворца. В трех больших углублениях находились двери. Привратник подошел к покрытой черной тенью двери, которая была посередине, и постучал железным молотком, подвешенным к ней.

Три раза повторился его стук, потом привратник громко проговорил:

— Отвори, брат Кларет из Бургоса желает быть представлен патерам.

Дверь тогда отворилась сама собой. Глубокий мрак окружил монаха, так что он уже намеревался идти назад на ступени, освещенные луной, но чья-то незнакомая рука крепко схватила его правую руку, и дверь без шума заперлась за ним, не пропуская ни одного луча света.

Кларет не мог видеть того, кто, не говоря ни слова, принял его во внутренность дворца Санта Мадре, он только чувствовал, как тащил его за собой незнакомец. Ни одного слова не сорвалось у него с языка, он беспрекословно шел за своим странным, молчаливым проводником. Несмотря на полную темноту, его окружавшую, Кларет заметил, что дорога шла пустынными коридорами, мимо колонн и углов, потом услышал эхо глухого звука шагов и убедился, что они находились в закрытой комнате.

— Помнишь ли ты три правила братства? — твердым голосом сказал проводник, внезапно остановившись.

— Я жизнью своей поклялся исполнить их, — отвечал Кларет.

— Каждому, кто вступает в священную комнату дворца Санта Мадре, я обязан напоминать их, — сказал невидимый проводник, — смотри вон туда!

Кларет широко раскрыл глаза и увидел перед собой озаренного ярким лучом света, как будто падавшим с потолка, нищего монаха. Лицо его было истомлено голодом, и в то время как правая рука бросала серебряные монеты в народ, левая — жадно протягивалась за куском черствого хлеба, который подавала ему чужая рука.

Это был обет нищеты.

Точно по волшебству все исчезло. Непроницаемый мрак водворился там, где за минуту перед тем стоял монах из плоти и крови. Снова упал луч света. Появился патер с гневно распростертой рукой, перед ним — полуокаменевший монах. Приговоренный смиренно опустил глаза и безропотно переносил наказание самой ужасной смертью.

Это был обет послушания.

Кларет в ужасе смотрел на происходившее, но все снова покрыла непроницаемая тьма.

Каким образом возникли эти волшебные явления, находившиеся столь близко от удивленного монаха, что он руками почти касался их? Хотя он часто слышал о таинственных чудесах и наказаниях инквизиционного дворца, но вход в него был дозволен не каждому доминиканскому монаху. Ему отворилась дверь страшного дома, только благодаря посольству от патера Розы к Маттео и Антонио.

Перед глазами Кларета еще раз упал ослепительный луч. Как раз подле него стояла, точно живая, обнаженная дивная женщина.

Изумленный монах, с поднятыми кверху руками, отшатнулся от пленительного зрелища, точно хотел воскликнуть: «Прочь от меня искушение!»

И все-таки он с любопытством, с наслаждением продолжал смотреть на эту женщину, прекрасная фигура которой стояла перед ним, озаренная ослепительным светом.

Она простирала к нему руки, как бы маня его на свою нежную грудь, по которой черные длинные волосы, волнами ниспадая с прекрасной головы, спускались почти до колен, — темные, большие глаза бросали на него горячие, страстные взоры, свежие губы, готовые на поцелуй, манили с такой неотразимой всемогущей силой, что монах, жадным взором впиваясь в стоявшую перед ним женщину, совершенно забылся и хотел броситься к ней.

В эту минуту дивное ведение исчезло, и его, еще взволнованного, окружила глубокая темнота.

Это был обет целомудрия.

Крепкая рука невидимого спутника опять схватила его и повела через бесчисленные перекрестки. Тут Кларет заметил, что незнакомец, обшаривая стену, что-то искал; он, вероятно, дернул за колокольчик, потому что вдруг вдали три раза послышался серебристый звон.

— Ты у цели! — басом проговорил проводник, выпустил его руку и скрылся в темноте позади Кларета. Перед последним отворилась дверь, до сих пор так плотно запертая, что ни один луч света не указывал на ее существование.

Из внезапно отворенной залы блеснул ему навстречу ослепительный свет, и теперь он увидел, что до сих пор шел по высокому, выкрашенному в черный цвет коридору, сверху закругленному сводом.

Кларет вошел в светлую большую комнату, высокие венецианские окна которой были плотно завешаны черными занавесями. Черным же покрыт был и стол, у которого сидели три патера: Маттео, высокий, крепкий, толстоголовый духовник королевы-матери, патер Антонио, старый тощий иезуит, на лице которого лежала печать хитрости, и патер Мерино, еще молодой монах с фанатическим блестящим взглядом. По лицу его можно было видеть, что этот страстный, суровый монах способен был сделаться цареубийцей, если бы фанатизм побудил его к тому.

Дверь затворилась за Кларетом, он склонил голову и сложил руки на груди.

— Что привело тебя во дворец Санта Мадре, благочестивый брат из Бургоса? — серьезно спросил патер Маттео.

— Преподобный патер Роза посылает вам свое приветствие и благословение! — отвечал Кларет, снова кланяясь.

— Да хранит и впредь Пресвятая Дева брата Розу! Что имеет сообщить нам преподобный?

— Такую важную тайну, что высокий патер не решился вверить ее бумаге, а послал меня, брата Кларета, чтобы сообщить ее вам. Путешествие мое продолжалось четыре дня, и мои ноги покрыты мозолями.

— Ты служишь святому делу, награда твоя не пропадет! Сообщи нам слова преподобного патера Розы!

Кларет подошел к черному столу и вполголоса, давая этим понять, какой важности была вверенная ему тайна, проговорил такие слова, которые, если бы их услышал посторонний, безвозвратно и неминуемо привели бы его в руки Вермудеса как изменника королевскому дому. Эти слова преподобный Роза действительно не мог передать на бумаге, а только через надежного и хитрого поверенного.

— Пять дней тому назад, — начал Кларет свою таинственную речь, — в бургосском монастыре был посланный от инфанта дона Карлоса. Войска его, возглавляемые генералом Кабрерой, беспрепятственно подвинулись к самому Бургосу числом в сорок тысяч человек. Дон Карлос возвратит вам всю власть над Испанией, которой инквизиция пользовалась в царствование Фердинанда, если вы согласитесь заключить с ним союз и окажете ему свою помощь! Он письменно поручится, что даст вам все могущество, какого вы только пожелаете и потребуете, — он заново отстроит все монастыри, отнятые у вас и сожженные во время проклятого восстания. В тот день, когда он въедет в мадридский дворец, он заплатит вам такую сумму, которой вы сейчас не получаете и половины! Преподобный патер Роза выхлопотал себе двенадцать дней отсрочки, чтобы посоветоваться с преподобными патерами могущественного дворца Санта Мадре. Завтра, чуть свет, Кларет поспешит обратно в Бургос с вашим решением. Пусть преподобные патеры потрудятся дать мне его!

Маттео с возрастающим вниманием слушал важное предложение жаждущего престола дона Карлоса. Антонио и Мерино также с удовлетворением узнали лестную для их самолюбия новость: вопрос о короне предлагали решить им. Но на их лицах нельзя было прочесть и тени гордости.

От них зависела теперь участь целой страны. Не в первый раз уже, без ведома внешнего мира, решалась судьба Испании в пределах дворца Санта Мадре. Из этой таинственной залы простиралась невидимая сеть на всю страну, опутывала ее и заходила даже за пределы моря, дальше границ ее; из этой залы могущественная рука доставала до ступеней трона.

— Выйди на минуту вон туда, в боковую комнату, брат Кларет, — сказал Маттео, — брат прислужник даст тебе закусить.

Кларет вошел в указанную комнату. Когда он скрылся в ней и дверь заперлась за ним, глаза трех патеров оживились.

— Что скажут мои братья Антонио и Мерино на предложение дона Карлоса? — спросил Маттео.

— Что его следует отвергнуть по двум причинам, — сказал старый Антонио дрожащим голосом, но с юношеским блеском в глазах, — отвергнуть, во-первых, потому, что этот дон Карлос не имеет того, что он без всякого труда обещает.

— А если не имеет, то участь его в наших руках! — прервал старика страстный, фанатический Мерино.

— Мой юный брат забывает выслушать мою вторую причину, прежде чем высказать свое мнение. Я говорю: предложение дона Карлоса следует отвергнуть, во-первых, потому, что этот хитрый ничтожный мятежник не имеет того, что обещает с целью задобрить нас и склонить на свою сторону. Во-вторых, потому, что, как мы слышали час тому назад из уст преподобного патера Фульдженчио, через принца де Ассизи, имеющего достоверную надежду сделаться супругом королевы, вся власть и так сосредоточится в наших руках! — сказал старый Антонио. — Ухватимся прежде за то, что верно, и постараемся удержать его.

— Можем ли мы рассчитывать на протекцию Франциско де Ассизи — это еще вопрос! — возразил Мерино.

— Это был вопрос. Франциско де Ассизи целиком в наших руках! Графиня генуэзская возвратила себе опять свое прежнее неотразимое влияние на него.

— В таком случае еще неизвестно, получит ли этот неаполитанский принц руку Изабеллы? — спросил Мерино.

— Получит! — отвечал Маттео. — Королева-мать одобряет этот брак.

— Да, но герцог Валенсии против него!

— Этот Нарваэц — наш опасный противник! Можно достичь равновесия, противопоставив ему влияние Людовика-Филиппа! — предложил всемогущий Маттео, по-видимому, имевший все дворы в своем распоряжении.

— Так примем же решение! — напомнил старый Антонио, который не считал возможным колебаться. — Будет ли принято предложение инфанта?

Каждый из трех тайных судей инквизиционного трибунала взял шарик из кармана своей монашеской одежды, незаметно положил его в стоявшую на столе урну и тогда тщательно накрыл ее опять.

В этой урне белыми и черными шариками был определен приговор бесчисленному множеству людей. Если в ней оказывалось два или три черных шарика, то жизнь подсудимого была потеряна, спорный вопрос решен отрицательно. Но если в ней находилось два или три белых шарика, то это означало, что решение принято в пользу предложенного вопроса.

Трое судей порознь подошли к урне, потом к ней приблизился патер Антонио и перевернул ее на черное сукно стола.

— Два шарика черных! — сказал сухой старик с хитрыми глазами. — Предложение дона Карлоса отвергнуто. Сообщите монаху из Бургоса это решение, брат Мерино.

— Но погодите, еще одно слово, пока мы не разошлись! Принц де Ассизи через брата Маттео подал прошение на счет одной суммы денег, которой ему недостает и которую он хочет занять у иезуитов. Решили ли мои братья этот вопрос?

— Принц требует миллион реалов, — сказал Маттео, — я думаю, пусть он сперва обеспечит свой брак с Изабеллой Испанской, прежде чем брат казначей выплатит ему эту сумму.

— Мы с этим согласны, — отвечали Антонио и Мерино, — пусть он подтвердит обеспечение, тогда получит и деньги.

— За успех плана я ручаюсь, — сказал патер Маттео с уверенностью и спокойствием, которые должны были бы привести всякого в изумление, — да хранит вас и нас всех Пресвятая Дева!

Патер Маттео поклонился, братья Антонио и Мерино ответили на его поклон и разошлись. Мерино направился к монаху из Бургоса, чтобы передать ему отрицательный ответ, два других патера — через две различные двери залы. Каждого из них ожидал брат прислужник со свечей и повел их по неприветливым, темным коридорам дворца Санта Мадре в их комнаты, находившиеся в разных этажах этого здания, проклинаемого целым народом.

 

ПРЕРВАННОЕ СВИДАНИЕ

Нежное чувство, возникшее в сердце королевы Изабеллы, разгорелось еще сильнее от непрошенного появления масок в саду и теперь вспыхнуло уже настоящим пламенем.

Расцветающая, юная королева привязалась к прекрасному дворянину со всей страстью, которую только может родить золотое южное солнце и теплая, мягкая южная ночь. Она с восхищением видела, что он также горячо отвечал на ее любовь.

Дон Франциско Серрано, командор войска королевы, с обаятельной уверенностью, подымавшей его в глазах современников, чувствовал, что Изабелла отдавала ему предпочтение.

Умный Олоцага своим наблюдательным, опытным взглядом тотчас заметил, что Франциско нравилась прелестная, пышно расцветающая королева и что взоры Изабеллы на всех придворных праздниках охотнее всего устремлялись на его друга.

Прим, любимец генерал-капитана Нарваэца, был командирован с частью войска под Бургос.

Топете же еще оставался со своими друзьями в столице и в своем роскошном отеле задавал пиры. Он обладал громадным состоянием, был весьма гостеприимен и лучшим удовольствием его было собирать вокруг себя близких ему людей.

Франциско в первые недели после карнавала, приложил все усилия, чтобы отыскать таинственную гадальщицу и узнать от нее более подробные сведения об Энрике и ее ребенке, но все было напрасно: незнакомка, которая, по всей вероятности, принадлежала к высшему кругу, так как была приглашена на маскарад, скрылась бесследно. Никто не мог дать ему даже приблизительных сведений о таинственной гостье и, несмотря на ее обещание в скором времени известить его об Энрике и ее ребенке, он напрасно ждал хоть какого-нибудь известия от нее.

Старый Доминго, пораженный пулей Жозэ, умер и не мог напоминать своему господину о его долге перед Энрикой. Это был единственный человек, который не постеснялся бы откровенно поговорить с блестящим доном Серрано и помочь ему не забыть данных клятв. Но верный слуга крепко спал под великолепным памятником и не мог поддержать своего питомца.

Франциско Серрано был слишком опьянен наслаждениями придворной жизни и той любовной обольстительной атмосферой, которой веяло в убранных золотом покоях Изабеллы. После серьезного разговора с гадальщицей на балу в его душе ожил образ Энрики, но скоро он опять закружился в вихре удовольствий мадридского двора, где празднества и банкеты все сменялись одни другими, потому что не только принц Франциско еще считался гостем, но несколько недель тому назад приехал и младший сын Людовика-Филиппа, короля французов, Антон Монпансье, которого непременно следовало принять со всевозможным гостеприимством. Ведь Людовик-Филипп был высокоуважаемый приверженец испанского двора и, как он сам неоднократно говорил, «друг» королевы-матери, Марии Кристины.

Однажды в числе многих других гостей пригласили к ужину Олоцагу, Топете и Серрано. Мария Кристина любила похвастать умными, изящными, богатыми дворянами своего войска.

Таким образом, образовался блестящий кружок в залах королевы-матери, соединенных с комнатами Изабеллы галереями и коридорами.

Герцог Рианцарес, бывший солдат лейб-гвардии, оживленно разговаривал с Нарваэцем, герцогом Валенсии. Маленький, тщедушный принц де Ассизи, временами украдкой зевавший, вяло беседовал с герцогом Монпансье, а почтенный патер Маттео стоял в стороне с благочестивым патером Фульдженчио, сопровождавшим принца.

Королева-мать очень благосклонно приняла Серрано. Олоцага мило пошутил с очень молоденькой, часто хворавшей принцессой Луизой, которая, по-видимому, произвела глубокое впечатление на молодого Антона Монпансье. Топете обращал на себя внимание великолепной бриллиантовой булавкой, надетой им сегодня для того, чтобы не отстать от принцев, с богатством которых его состояние смело могло соперничать. Изабелла нарочно долго любовалась огромным сверкавшим всеми красками бриллиантом контр-адмирала, чтобы отвлечь свои мысли от Серрано.

Герцог Рианцарес повел свою супругу, Марию Кристину, все еще сиявшую оживленным румянцем, к длинному, изящно сервированному столу, на котором красовались самые редкие цветы, распространяя аромат. Принц де Ассизи предложил руку своей царственной кузине, герцог Монпансье — принцессе Луизе. Олоцага поспешил к маркизе де Бевилль, значительно и самонадеянно улыбавшейся.

Нарваэц без дамы пошел рядом с королевой-матерью, Серрано и Топете должны были удовольствоваться некоторыми приглашенными дамами, Маттео и Фульдженчио повели друг друга лакомиться превосходными блюдами и дорогими винами. Изабелла, не замечая принца, ведшего ее под руку, устремила свои взоры на того смелого стройного офицера, который на маскараде покрыл ее ручки поцелуями.

Серрано подошел к столу со своей донной. Взгляд его встретился со взглядом молодой королевы, которая первая должна была опуститься на свое кресло и этим подать знак всем другим усесться на свои места. Изабелла взглядом пригласила Франциско поместиться поближе к ней и тогда только села за стол. Все последовали ее примеру. Сначала, пока лакеи разносили жаркое, рагу и пучеро, разговор вертелся только вокруг армии, войске карлистов и разных новых учреждениях, к которому незаметно и очень внимательно прислушивался патер Маттео, но когда было подано шампанское, разговор принял, мало-помалу, более интимный характер. Королева украдкой пересмеивалась с Серрано, стараясь расшевелить своего кузена, сидевшего подле нее. Мария Кристина сидела со своим красавцем герцогом филлибхен, как будто еще продолжался их медовый месяц, герцог Монпансье, сын короля французов, краснощекий принц с толстым подбородком, любезничал с томно улыбавшейся принцессой Луизой, а Олоцага шутил с хорошенькой маркизой так мило и элегантно, как умел шутить только он.

Единственным молчаливым и угрюмым гостем за столом королевы, несмотря на вино, был Нарваэц, герцог Валенсии, этот железный человек без сердца и без радостей; по убеждению соправителя, он был возвышен до престола не для наслаждений, а для неусыпного и упорного труда.

После вкусно приготовленного мороженого королева подала знак встать из-за стола. Гости церемонно раскланялись и разбрелись в разные стороны, образовав отдельные маленькие группы.

Лакеи разносили мороженое, шампанское и любимый шоколад в небольших, раскрашенных в китайском вкусе чашках беседующим гостям, из которых одни удалились в ниши маленьких боковых зал, другие, весело болтая, непринужденно расхаживали взад и вперед.

Мария Кристина в сопровождении герцогов Валенсии и Рианцареса ушла в свой кабинет, а молодая королева улучила удобную минуту, чтобы незаметно обменяться несколькими словами с доном Франциско Серрано.

Олоцага, заметив удаление королевы-матери, постарался оживленным разговором отвлечь внимание маркизы от влюбленной парочки.

— Наконец, королева, настала минута, когда я могу быть подле вас! — прошептал Франциско Изабелле, жадно внимавшей его речам; они были сладкой музыкой для ее взволнованного сердца, которое с увлечением вторило им и заставляло ее забывать все окружающее.

— Пойдемте отсюда, дон Серрано, здесь, между чопорными гостями королевы, мы чувствуем радость жизни только наполовину! Там же нас никто не заметит и не услышит, — сказала с жаром молодая прекрасная королева.

Франциско влюбленным взором смотрел на красавицу, лицо которой в эту минуту пылало ярким румянцем. С сильно бьющимся сердцем шла она подле друга, горячо любимого ею, через слабо освещенные пустые салоны, и позволила проводить себя в тот самый уединенный кабинет, где некоторое время тому назад лежала на диване, томимая тревогой за него; лампа распространяла все тот же пленительный матовый свет, так что даже слишком яркий блеск не нарушал торжественного покоя этой комнаты. Издали, из комнат, где были гости, доносились тихие звуки музыки, еще больше волновавшие их сердца, без того уже с неодолимым волнением стремившиеся друг к другу.

Влюбленные были в упоении восторга. Вдруг у двери кабинета раздался шум, портьеру быстро отдернули. Нарваэц сначала в изумлении, потом гневным, осуждающим взором посмотрел на молодого командора его армии.

Суровый герцог Валенсии при виде этой сцены в первую минуту не знал, как ему держать себя, но когда он заметил, что Изабелла, недовольная, даже разгневанная его непрошенным вторжением, хотела сделать ему выговор, он быстро предупредил ее, полагаясь на влияние, которое он имел не только на королеву-мать, но и на все войско — эту опору трона.

Серрано оглянулся и теперь также с сильным испугом увидел генерал-капитана Нарваэца, главнокомандующего всей армией. В первую минуту он схватился за шпагу, с мрачным взором выслушав слова могущественного герцога Валенсии, сказанные отрывисто и сухо.

— Командор Серрано до рассвета должен отправиться с контр-адмиралом Топете в Бургос и там соединиться с командором Примом, который через три дня даст сражение генералу Кабрере!.. Там пусть господа офицеры приложат все свое усердие и сделают как можно больше завоеваний, двор же пусть предоставят дамам и инфантам, так оно будет лучше!

— Господин герцог! — воскликнул Серрано, возмущенный тоном и обращением сурового Нарваэца. — Я такой же дворянин, как и вы…

— Вы член армии, господин командор! Неужели я должен напоминать вам о военных правилах дисциплины? Вы забываете, где вы находитесь!

— Придет время, когда…

— Ваше величество, мне поручено вашей августейшей матерью отвести вас в ваши комнаты! — прервал его Нарваэц, недослушав его и не обращая внимания на гневное выражение лица молодой королевы. — Поэтому не угодно ли будет вашему величеству принять мою руку. Эта рука выиграла много сражений, и ваше величество смело может положиться на нее!

Изабелла поклонилась своему другу, бросив на него бесконечно нежный взгляд.

— Господин герцог, мы надеемся, что генерал Серрано, которого вы вместе с доном Топете для важного дела посылаете в Бургос, — обратилась королева, повернувшись к изумленному, но хранившему молчание Нарваэцу, — что генерал Серрано в скором времени, вследствие своей отличной храбрости и неустрашимости, станет вам так же дорог, как и нам! Да хранит вас Пресвятая Дева, генерал Серрано!

Франциско поклонился, ему показалось, что Изабелла, проходя мимо него под руку с Нарваэцем, шепнула ему: «Мое сердце вы уносите с собой…»

Когда Франциско, так внезапно произведенный в генералы, остался один в кабинете королевы, все случившееся еще раз, озаренное дивным светом, промелькнуло у него в голове.

При воспоминании о Нарваэце им овладевало чувство гнева, и он сам удивлялся своей сдержанности во время разговора с ним. Исключительно этой сдержанности он был обязан жизнью, потому что Нарваэц действовал с неумолимой строгостью; если бы он обнажил шпагу, то Нарваэц, без сомнения, велел бы по закону его расстрелять, и королева не смогла бы помешать его смерти.

— Наши расчеты только отложены до того времени, когда я буду на одной высоте с вами, господин герцог Валенсии!

Франциско заспешил, чтобы с наступлением дня отправиться в сопровождении Топете и его негра в Бургос, где он должен был встретиться с Примом; теперь под его командой находился значительный отряд войск, и если бы военное счастье благоприятствовало им, они с Примом через несколько месяцев могли возвратиться в Мадрид победителями, увенчанными лаврами.

В ту же самую ночь Нарваэц начал торопить со свадьбой королевы Изабеллы с принцем Франциско де Ассизи: после сегодняшней сцены он во что бы то ни стало хотел видеть замужем страстную, рано развившуюся королеву. Мария Кристина охотно согласилась на более поспешное исполнение этого плана. И через несколько дней большие пергаментные листы брачного контракта, по которому принц де Ассизи должен был принять одно только имя короля, правление же должно было сосредоточиться лишь в руках королевы, были надлежащим образом подписаны, засвидетельствованы министрами, по всей форме сообщены архиепископу Мадридскому и только тогда сданы в большой архив королевского дома.

Изабелла приняла это событие, совершавшееся по необходимости в угоду политике, без малейшего знака одобрения или участия.

Она, по-видимому, смотрела на предстоявшую ей перемену жизни как на неизбежное зло, спокойно и хладнокровно, а к своему жениху была так же приветлива, как к Нарваэцу, Маттео и Фульдженчио.

В одно и то же время младшая сестра королевы, принцесса Луиза, была помолвлена с герцогом Антоном Монпансье, так что в скором времени мадридскому народу предстояло праздновать две свадьбы сразу, с небывалой еще пышностью, блеском и всякого рода увеселениями. Юная королева и принцесса быстрыми шагами приближались к тому дню, который считается прекраснейшим в жизни каждой женщины, однако же для этих Двух сестер он должен был сыграть ужасную роль.

 

ХРУСТАЛЬНАЯ ЗАЛА САНТА МАДРЕ

Принц Франциско де Ассизи добился того, чего желал; он получал королевскую корону и порфиру! В скором времени он вступит на престол и тогда получит возможность беспрепятственно удовлетворять все свои желания. Любил ли он королеву?

Этот вопрос менее занимал маленького, отжившего принца, чем тот, когда он опять увидится с графиней генуэзской, которая после нескольких месяцев разлуки, внезапно явилась перед ним и опять увлекла, опьянила его своими неотразимыми чарами.

Божественная Юлия, эта расчетливая женщина, вдруг представшая перед ним на маскараде, эта страшная сирена, отравившая молодость принца, которая, как мы узнаем, была виновницей его скудного развития, теперь снова в союзе с иезуитами увлекла жениха королевы в бездну; эта Ая не оставляла ослепленному принцу ни одной ясной, чистой мысли; она, более чем кто-либо, несла на своих пышных, прекрасных плечах всю тяжесть ответственности за последующие безнравственные отношения. Если бы королева нашла в принце здорового, пламенного, отвечающего на ее страстность супруга… Но не будем забегать вперед.

Роковой день, когда была совершена помолвка, приходил к концу; вечерний мрак спускался над мадридским дворцом и над улицами обширного оживленного города.

Молодая королева по окончании парадного обеда среди блестящего окружения задумчиво и печально сидела в кресле в своем будуаре. Маркиза де Бевилль стояла в глубине комнаты. Она знала, что мучило ее госпожу, что терзало ее душу.

Изабелла с тоской думала о разлученном с ней прекрасном дворянине. Образ Серрано не давал ей покоя; еще сегодня этот образ вдруг предстал перед ней, когда она положила свою маленькую мягкую ручку в дряблую руку своего кузена, который скоро должен был стать ее мужем. «О, если б это была рука Франциско!..» — подумала она.

Тот, кто сидел возле нее, был действительно Франциско, но не тот возлюбленный Франциско, который отправлялся в Бургос, а она, изнывавшая в тоске по нему, должна была весело улыбаться. Ее статс-дамы были счастливее, — маркиза сегодня за столом увиделась со своим остроумным милым Олоцагой, королева же должна была томиться!

И все-таки она была рада, что, по крайней мере, вечером ее избавили от мучительной беседы с кузеном, что ее оставили в покое, что позволили в уединении своего будуара подумать о возлюбленном ее души.

В то время как Изабелла украдкой отрезала серебряными ножницами один из темных локонов своих прекрасных волос, вкладывала его в письмо, которое писала к генералу Серрано, и отсылала в лагерь близ Бургоса с нарочным верховым, давая Франциско таким образом особенное, редкое доказательство своей безмерной милости и привязанности, молодой принц де Ассизи, закутанный в длинный темный плащ, низко надвинув на лоб испанскую шляпу, поспешно шел по худо освещенным улицам столицы. Его дорога шла поблизости Пласо Педро, а потом круто сворачивала на улицу Фобурго.

Когда он позвонил у двери знакомого нам доминиканского монастыря и ответил брату привратнику на его вопрос: «Принц де Ассизи желает быть проведен к преподобному патеру!», маленькая крепкая дверь отворилась очень быстро. Брат глубоко поклонился и прошептал благочестивое приветствие. Принц пожал ему руку.

— Проведи меня к преподобным патерам, брат привратник, — сказал он приветливо своим неестественно высоким голосом, — я надеюсь, что найду здесь и своего духовника Фульдженчио.

— Точно так, чужой преподобный патер из Неаполя также находится в Санто Мадре.

— Прекрасно, проведи меня к нему.

Принц, следуя за братом привратником, приближался к монастырскому двору, тонувшему во мраке наступившей ночи. Порывистый ветер, какой часто Дует весной с Сьерры-Гуадарамы на Мадрид, неприятно гудел среди колонн длинной открытой галереи, воздух при этом был теплым как летом и удушливо сухим.

Принц и монах дошли, наконец, до монастырского сада и пошли по его густым аллеям по направлению к инквизиционному двору, куда хотел войти принц Франциско де Ассизи.

Вдруг по одной из аллей сада скользнула монахиня, плотно закутанная в свое покрывало, но несмотря на это, принц узнал в высокой фигуре монахини графиню генуэзскую.

Он хотел было броситься за ней, но она уже скрылась в чаще кустарника.

Через несколько минут принц по темным проходам дома следовал за невидимым проводником, будучи не в силах распознать мимо скольких коридоров, перекрестков, углов он проходил; вокруг него царила непроницаемая темнота и он также, как незадолго перед тем монах Кларет, был отдан в полное распоряжение таинственного, молчаливого спутника.

Принцу де Ассизи не нужно было проходить через комнату обетов, поэтому он остановился по знаку проводника. Когда принц дернул за колокольчик инквизиционной залы, привратник внезапно исчез, и перед принцем отворилась дверь залы с черными занавесками, с черным сукном на столе и с тремя монахами в темных клобуках.

В стороне, у одного конца стола, стоял патер Фульдженчио, у другого, перед каким-то предметом, покрытым черным сукном, — низенький темноглазый монах с большой головой и короткой шеей.

Дверь заперлась за принцем. Три патера встали и поклонились Франциско де Ассизи, который ответил на их поклон.

— Я пришел, преподобный отец, попросить вас, во-первых, включать меня и впредь в ваши молитвы, во-вторых, показать вам, что я, принц Франциско де Ассизи, подписал свой брачный контракт с королевой Испании Изабеллой.

— Мы это знаем, — сказал старый патер Антонио, указывая на большой лист бумаги, исписанный старинным канцелярским почерком, — ты требуешь суммы в миллион реалов, брату казначею приказано выдать их тебе. Подпиши!

Принц подошел поближе, а монах с короткой шеей и с толстой головой поднял черное покрывало с находившегося перед ним предмета — это была шкатулка, наполненная блестящими червонцами.

Франциско, думавший лишь о том, что теперь, с помощью этого золота, он сможет предаться новым удовольствиям, не зная ни меры, ни цели, даже не взглянул на содержание квитанции и без колебаний подписал на ней свое имя мелкими буквами. Брат казначей запер шкатулку, передал Франциско серебряный ключ и с поклоном удалился.

Патер Маттео свернул бумагу, которую подписал принц. Фульдженчио, которому поручено было опекать принца, взял шкатулку, чтобы отнести ее в комнаты Франциско де Ассизи, готовившегося сделаться королем Испании; на квитанции принц подписал продажу своей свободы судьям инквизиции. Он уж давно был в их руках, но все же не настолько, как им было нужно для достижения неограниченной власти. На устах Франциско вертелось изъявление одного желания, которое должно было окончательно предать его членам этого страшного трибунала.

— Извините, преподобные патеры, — сказал он, волнуемый беспокойством и сильной страстью, — извините меня, расстающегося со своим прошлым, за одно последнее желание, прежде чем я обменяюсь кольцами с королевой. В пределах Мадрида я на минуту, вскользь, увиделся с одной женщиной, которую я любил и, как чувствую, до сих пор люблю! Графиня генуэзская явилась моим восхищенным взорам только для того, чтобы потом опять также поспешно скрыться и исчезнуть. Где она?

— Франциско де Ассизи, графиня генуэзская имеет намерение постричься в монахини! — отвечал суровым монотонным голосом старик Антонио, а глаза его, неприятно сверкавшие, были устремлены на принца.

— Графиня генуэзская хочет постричься в монахини? — воскликнул Франциско, в высшей степени изумленный, даже испуганный. — Юлия хочет похоронить себя в стенах монастыря?

— Ты называешь это похоронить себя, но мы с ней называем это спасти себя от мирского соблазна и греха! — сказал Антонио.

— О, в таком случае, умоляю вас, позвольте мне еще раз взглянуть на эту божественную женщину, доставьте мне еще один только раз блаженство, к которому стремится мое сердце.

— Просьба твоя будет исполнена, Франциско де Ассизи, ты увидишься с ней еще раз! Но только не забудь: ты можешь смотреть на нее, а не говорить с ней! Брат Мерино, проводи Франциско де Ассизи в хрустальную залу, где в настоящую минуту совершается наказание двух монахинь, преступивших обет послушания. Послушница, которую еще раз желает видеть Франциско де Ассизи, присутствует при этом наказании, чтобы живее запомнить, что обеты не снимаются даже по ту сторону гроба! — сказал старик Антонио.

Мерино, молодой монах с фанатическим блеском в глазах, встал, взял принца за руку и пошел с ним к одной из дверей, ведших в соседние залы и коридоры. Когда дверь заперлась за ними, их покрыла та же непроницаемая темнота, никому не позволявшая разглядеть, что находилось вокруг, и таким образом узнать снова место, по которому однажды проходил.

Путь через холодные, сырые коридоры огромного здания был долгий. Наконец, Мерино отворил какую-то дверь. Такой же мрак, как и прежде, окружал принца. Монах за руку повел его. Тут ему, лихорадочно взволнованному ожиданием, послышалось что-то похожее на приглушенный стон и перед ним как будто блеснул слабый свет.

— Ты у цели, Франциско де Ассизи! — вполголоса сказал монах и через несколько шагов настолько отдернул плотную черную занавеску, что взорам принца, в изумлении отшатнувшегося, почти ослепленного, представилась хрустальная зала дворца Санта Мадре, освещенная как днем.

Перед ним открылось зрелище, искусно и рассчитанно действовавшее на чувства, от которого волосы становились дыбом на голове.

В зале, стены и пол которой состояли из хрусталя в три дюйма толщиной, отвратительный черный дьявол в маске хлестал двух несчастных женщин, которые, не имея никакой одежды, кроме платка, повязанного вокруг бедер, то увертывались от страшного палача, то в страхе, обессиленные, припадали к полу. Франциско увидел, что кровавая розга, которой черный человек бил обеих стройных монахинь с искаженными от боли чертами лица, была сделана из проволоки. В толстых стеклянных стенах были Нарочно оставлены вышлифованные места, сквозь которые с ужасающей отчетливостью можно было видеть фигуры монахинь и вообще все, что происходило в хрустальной зале.

Через эти места братья наблюдали за исполнением их приказания над несчастными жертвами.

Перед одним из таких мест в ужасе стоял теперь принц де Ассизи, которому было дозволено заглянуть в эту тайную залу инквизиционного дворца, для того чтобы он мог еще раз увидеть графиню генуэзскую, бывшую свидетельницей страшного наказания обеих монахинь, преступивших обет послушания. Они должны были радоваться, что подверглись такому легкому наказанию, после которого раны их могли зажить, во всяком случае через несколько месяцев. Принц увидел на другом краю залы монахиню. Испуг и радость заставили его вздрогнуть, когда он рассмотрел ее лицо и узнал графиню генуэзскую, обворожительную Юлию с холодными чертами лица, с прекрасными глазами и формами. Он мог еще раз полюбоваться на любимую женщину, взволнованный воспоминанием о прежних отношениях с ней, жаждущий услышать из ее уст одно из тех слов, которыми она шутя подчиняла его своей власти.

В то время как он не спускал глаз с холодной, неподвижной Аи, Мутарро, отвратительный палач инквизиции, по-видимому, еще молодой, продолжал безжалостно, до крови, полосовать обнаженные плечи стонавших монахинь. Одна из них, тщетно молившая графиню генуэзскую о помощи и заступничестве, казалось, с отчаянным спокойствием переносившая все, что с ней делали, прижалась к стеклянному полу. Прекрасные, пластичные формы ее до сих пор непорочного тела могли бы очаровать и смягчить даже исполнителя страшного наказания, если бы у этого черного дьявола еще оставалось хоть какое-нибудь чувство. Но это был испытанный, недоступный жалости, жестокосердный человек. Впоследствии мы увидим, что он способен был дать еще более ужасные доказательства своего усердия.

Другая монахиня старалась увернуться от ударов палача. С раздирающим криком делала она большие прыжки и бегала по всей зале, преследуемая Мутарро, который не обращал внимания на то, что плечи и белоснежная спина его прекрасной жертвы уже были забрызганы кровью. Маленький платок, до сих пор покрывавший ее пышные бедра, развязался и был потерян во время этой ужасной беготни, так что несчастная, сама этого не замечая совсем, без покрывала старалась спастись как-нибудь от палача. Ужасное было зрелище! Такие точно приговоры осмеливались выносить своим ближним фурии инквизиционного суда!

Из-за прозрачных, отшлифованных промежутков пола выглядывали отвратительные, похотливые головы монахов.

Мутарро швырнул почти обеспамятевшей женщине окровавленный платок, потом начал хлестать другую сестру, присевшую на пол, пока она не упала, обессиленная, измученная. Только тогда он прекратил кровавую сцену и бросил несчастным сорванные с них платки. Они могли поблагодарить судей, что были посланы только в хрустальную залу. Быть может, потому, что они были молоды и прекрасны, их не отправили в отделения для пытки, находившиеся в подземельях инквизиционного дворца. Наказание, только что перенесенное ими, было игрой против того, что их ожидало бы там.

Сгорбленные, съежившиеся от боли, несчастные монахини старались прикрыть свою наготу, а затем ускользнуть вон и оставить Санта Мадре.

В то время как принц Франциско де Ассизи все еще смотрел на графиню генуэзскую, к нему подошел патер Мерино. Черный занавес, со всех сторон плотно покрывавший хрустальную залу, снова задернулся, и принца увели от восхитительной Юлии, которая теперь могла иметь неограниченную власть над влюбленным принцем, если и впредь сумела бы пользоваться ею и надлежащим образом эксплуатировать ее. В то, что у нее для этого доставало расчетливости и испорченности и что она даже намеревалась это сделать, мы уже вполне можем поверить.

В монастырском саду она заметила воспламененного любовью принца и знала, что он расспрашивал о ней, что он будет любоваться ею. С холодным удовлетворением принимала она жадные взоры «маленького Франциско», как ей угодно было называть его, а теперь с насмешливой улыбкой вышла из хрустальной залы в темные коридоры дворца.

— Какой-то незнакомый человек ждет тебя у монастырских ворот, сестра, шептал провожавший ее монах, — он одет в черный плащ, в черную испанскую шляпу и у него рыжая борода.

— Жозэ, брат великого Серрано! — тихо проговорила она. — Превосходно!

Она поспешно пошла с проводником по темным коридорам, затем по монастырскому саду и по колоннаде.

Привратник отворил маленькую дверь в стене, и Ая, закутав плечи и лицо, вышла к ожидавшему ее Жозэ.

— Принесли ли вы известие об Энрике, знаете ли вы, где Аццо?

— Все знаю, нетерпеливая союзница, они найдены. Я после долгих трудов наконец отыскал след.

— Так говорите же, где я могу найти их, ведите меня к ним!

— Пойдемте со мной, увидите обоих. Славная парочка, клянусь вам честью! Вы думаете, что я шучу? Как же вы ошибаетесь! — говорил Жозэ, рассчитывая, что каждое слово его глубоко поражало напряженно слушавшую Аю в самое сердце, полное горячей, страстной любви к Аццо.

Жозэ поспешно вышел из улицы Фобурго, рядом с Аей, мучимой ревностью и ожиданием. Они направились к роскошной Пуэрто-дель-Соль, освещенной лунным светом, где мадридская аристократия наслаждалась прохладным ночным воздухом, прогуливаясь пешком и катаясь в изящных экипажах, так что улица делалась похожей на Корсо.

Жозэ схватил руку Аи и потянул ее под тень дома, откуда они могли ясно рассмотреть всех проезжающих и проходящих. Вдруг он вздрогнул.

— Они едут, — сказал он, — подойдите сюда, вот отсюда вы можете видеть их, прекрасного цыганского князя и бледную Энрику.

Приближался экипаж с четверкой великолепных породистых арабских рысаков, которые грациозно и бодро везли легкую коляску. Даже аристократия с изумлением и с удовольствием любовалась их редкой красотой. Богато выложенная золотом упряжка украшала превосходных животных. Сзади скакали два егеря, а в легком роскошном экипаже сидели Энрика и прекрасный Аццо, дикий сын цыганского князя. Одежда их была царственно великолепна. Энрика была в роскошном белом костюме. Тонкую вуаль она откинула назад, так что ее прелестное лицо с темными, прекрасными глазами было на виду.

Аццо все еще как будто не хотел расстаться со своим Удобным цыганским костюмом, к которому он привык. Поверх своей легкой одежды он накинул вышитый плащ на пестрой шелковой подкладке, на голове была испанская шляпа. Плащ спереди застегивался таким великолепным огромным алмазом, какой едва ли можно было найти среди драгоценностей испанского королевского дома. Он сверкал точно разноцветная молния, когда незнакомцы, возбуждавшие любопытство толпы, подъехали поближе. Этот бриллиант украшал еще предка Аццо в то время, когда он управлял своим народом в далекой восточной стране, откуда был изгнан. Драгоценность эту Аццо нашел среди сотен других в завещанном ему сокровище.

Прекрасная пара ехала по Пуэрто-дель-Соль, окруженная царской пышностью, вызывая удивление пешеходов и привлекая любопытные взоры всадников. Энрика, как будто утомленная или печальная, прислонилась к мягким шелковым подушкам экипажа. Аццо старался предупреждать малейшие желания своей прекрасной донны.

Наконец они приблизились к тому месту, где стояли Ая и Жозэ. Крик удивления сорвался с гордых губ Аи. Жозэ насмешливо, злобно улыбнулся.

— Это он, а возле него презренная развратница, разрядившаяся в шелк и золото! Проклятая змея, — шептала Ая вне себя от злобы, бешенства и ревности, — так ты действительно отняла его у меня! Ну, со вторым любовником тебе посчастливится не менее, чем с Франциско Серрано! А где твой ребенок, нежная мать? Ха-ха-ха!

Ая захохотала так резко и громко, что Энрика и Аццо услышали ее и обернулись в ту сторону, откуда раздался смех. Они увидели ее страшное лицо, а возле нее рыжего Жозэ, смертельного врага испуганной Энрики, который, насмешливо кланяясь, снял свою черную остроконечную шляпу с головы.

Через несколько минут изящная коляска исчезла в толпе других экипажей и всадников.

— Куда же ты девала дочь прекрасного Серрано? — с сатанинским смехом повторила графиня генуэзская. — Ну, теперь дни твои сочтены!

— Ведь у вас дитя, наверное у вас! — с блеском в глазах прошептал Жозэ.

— Вы слишком любопытны, спросите лучше воплощенную невинность, что сейчас уехала. Ведь должна же она знать, где ее сокровище! — надменно, с суровой холодностью сказала графиня генуэзская и хотела удалиться, но потом обратилась снова к своему страшному союзнику, на лице которого, отпечаталась отвратительная страсть, — готовы ли вы к тому, чтобы в любую минуту выехать из Мадрида, в погоню за теми двумя? Теперь, увидев нас, они, должно быть, на некоторое время скроются куда-нибудь подальше.

— У меня превосходные рысаки, а оружие еще лучше! — сказал Жозэ вполголоса.

— Так поезжайте вслед за ними немедленно! Если вам удастся приблизиться к продажной развратнице, тогда…

— Тогда вы желали бы раз и навсегда отделаться от нее? Да, это действительно самый короткий путь! — докончил Жозэ, искоса глядя на Аю своими сверкающими взорами.

— Но только без шума, без огласки! Вот, возьмите этот пузырек. Он содержит десять капель превосходного бесцветного яда. Влейте несколько капель на платок или даже на лепестки душистой розы, один их запах умертвит неизбежно и быстро, так что никто не найдет ни малейших признаков яда. Спрячьте его хорошенько! Но если Аццо будет так тщательно охранять эту девку, что зам не удастся незаметно подойти к ней, тогда вы только не упускайте ее из виду. Уж я возьму ее в руки, даже без помощи яда или кинжала!

— Вы могущественная владычица ночи! Удивительная мастерица своего дела! — прошептал Жозэ, готовясь уйти.

— Погодите, вы еще не так изумитесь искусству ночной владычицы! — отвечала графиня генуэзская игордо, сухо поклонилась.

 

КОРОЛЬ ЛЕСОВ

Неподалеку от древнего города Бургоса, который лежит на склоне Сьерры-де-Ока, генерал карлистов Каб-Рера собрал свое многочисленное войско. Несмотря на все свои поражения, он с неутомимой бодростью еще раз хотел дать генеральное сражение королевскому войску и сделать, таким образом, последнее усилие, чтобы завоевать Мадрид и испанский престол для дона Карлоса, изгнанного брата покойного короля Фердинанда.

Кабрера, которого за его жестокость прозвали манст-раццовским тигром, был не только смел и мужествен, но еще и коварен, а в войске его господствовала отличная дисциплина, так что королевским войскам трудно было бороться с ним. Только благодаря превосходной артиллерии они всегда оставались победителями. Жажда крови этого тигра до сих пор состязалась с мстительностью Нарваэца, и страшные драмы разыгрывались вследствие этого кровавого соперничества.

Теперь, по приказанию Нарваэца, генерал Конха вел отборные королевские войска против наступавшего Кабреры. Кроме того, командору Приму, любимцу генерал-капитана Нарваэца, было поручено выступить со своим полком в Бургос. Так как нападение на карлистов предполагалось произвести по возможности большими силами, то по расчетам герцога оказалось чрезвычайно кстати, что и дон Серрано, известный ему как храбрый и искусный офицер, был послан с полком кирасиров присоединиться к Конхе и Приму. Таким образом ему удалось собрать армию, против которой карлисты вряд ли могли устоять.

На одной из плоских возвышенностей Сьерры-де-Ока, похожей на крепость, потому что со стороны города Бургоса к ней был доступ только через узкое, проложенное в горах ущелье, Кабрера раскинул свой обширный лагерь, представлявший дикую, живописную картину войны.

У входа в ущелье негостеприимного скалистого горного хребта спрятанный за возвышениями находился аванпост войска карлистов.

Солдаты, рассеянные тут и там, внимательно смотрели на равнину и на город Бургос.

Обмундирование войск дона Карлоса было чрезвычайно скудным и состояло отчасти из отдельных лоскутков иностранных военных мундиров.

Так, например, уланы были в синих сюртуках, красных штанах и шапках, а пехота в серых шинелях, доходивших до колен, так называемых понхо, с низкими касками на голове, какие были у королевского войска. Оружие было старое, сабли зазубрились и заржавели от небрежного обращения. Ноги были обуты только в сандалии, недостаточные для ходьбы по неровным, плохим дорогам, а многие даже лишены были того красного шерстяного шарфа, любимой одежды испанцев, называемого фаей, который для тепла крепко обматывают несколько раз вокруг ног и живота. Маленький кожаный мех для вина, la bota, который имел при себе каждый королевский солдат, также редко встречался у карлистов. Зато у гусар были прекрасные лошади, которых они отнимали у поселян, а офицеры пользовались всевозможными удобствами и наслаждениями, благодаря богатому жалованию, получаемому ими от претендента на престол. Артиллерии при войске Кабреры совсем не существовало.

Теперь подойдем незаметно через ущелье к лагерю и рассмотрим его. Была ночь. Солдаты аванпоста стояли, прислонившись к выступам скал, или лежали, держа во рту любимые глиняные трубки. Одни из них насвистывали удальскую песню, другие выражали недовольство тем, что именно сегодня прикомандированы к аванпосту, когда король, как карлисты привыкли называть дона Карлоса, появился в лагере и щедро угощает солдат деньгами, вином, ликерами и фруктами.

Темное ущелье было так узко, что в нем едва могли пройти рядом шесть человек солдат. Издали долетал несвязный шум и говор.

Тропинка вела к плоскогорью, освещенному луной, на котором было раскинуто множество серых палаток.

Войско доходило до десяти тысяч человек, так что на плоскогорье находился целый городок серых палаток, изрезанный улицами и переулками, оживленный солдатами. Множество разносчиков и маркитантов сновали туда и сюда, продавая табак, пучеро, ликеры, вино, а для офицеров шоколад и сигары. Каждый полк образовал четверть этого городка. Посередине стояли оживленные палатки генерального штаба, отличающиеся величиной и роскошью, при которых находился караул. Они были устроены с полным комфортом, так часто нравящимся высокопоставленным военным.

Перед одним из маркитантских шатров раздались шумные голоса.

— Да здравствует король Карлос! — кричал хриплый пехотинец и так высоко поднял свой стакан с вином, что забрызгал себя и своих раскрасневшихся соседей.

— Виват король! Он испанец, он брат нашего покойного короля! — воскликнул другой и безостановочно пил за здоровье дона Карлоса.

Вокруг грубо сколоченного, походного стола, с разгоряченными лицами сидели два гусара и один улан. Они жадными взорами следили за игрой в кости, не обращая внимания на крики и возгласы. Стук костей смешивался с восклицаниями «виват» и производил какой-то неясный гул.

— Вина! — сказал один из гусар, постоянно проигрывавший и с каждым разом уменьшавший свою ставку.

— Ты должен ставить столько же, сколько и я, — крикнул ему, счастливо улыбаясь, улан и стукнул кубком, — опять выиграл, платите, если у вас остался хоть какой-нибудь реал!

— Не бойся, у нас осталось денег больше, чем ты получишь, нищета! Ты, кажется, свои-то только игрой и накапливаешь! Вина сюда, ведь я приказывал, глух, что ли мерзавец-маркитант?

— Вы сердитесь, потому что проигрываете ставку за ставкой.

— Хвастуны, дурачье, — воскликнул улан, — уж не воображаете ли, что обыграете меня?

— Молчи, собака, а не то я тебе закрою рот!

— Попробуй, хвастун! Ведь я не боюсь вас, оборванцев!

— Вот тебе ответ, — воскликнул один из гусар и так сильно ударил улана по лицу, что кровь хлынула у него из носа и изо рта.

Это был сигнал ко всеобщей драке. В один миг солдаты разделились на партии и скоро вся четверть лагеря была в движении. Раздавались неясная брань, крики. Штыками были нанесены опасные раны и окровавлены многие головы.

Подобные сцены ежедневно случались в войске кар-листов. В последние месяцы это не было редкостью и повторялось все чаще и чаще, так что целые отделения дезертировали. И при первом удобном случае они переходили к королевским войскам, потому что жалованье платилось им неисправно, а дону Карлосу они только из-за жалованья и служили. Кто платил более и аккуратнее всех, кто менее всех делал учений, и в особенности менее всех водил их в огонь, тот более всех и привлекал их, тому они и служили всего охотнее.

Единственная причина, благодаря которой еще не разбежалась врозь вся эта толпа мошенников, бродяг, лентяев и честолюбцев, был страх, внушаемый Каб-рерой, а для некоторых, немногих, приверженность к нему.

Сегодня Кабрера был в своей генеральской палатке. У него находился дон Карлос, для которого он сражался и жил, инфант дон Карлос, из-за которого уже столько было пролито крови и который все еще не терял надежды добыть престол.

Пройдем мимо адъютантов и офицеров, стоящих группой перед высокой, украшенной флагом генеральской палаткой и вполголоса болтающих. Подняв портьеру, мы очутимся в широкой, четырехугольной, кверху суживающейся комнате. Пол покрыт толстым ковром, вдоль стен стоят походные кровати, столы и стулья посередине, так что комната имеет совершенно приличный вид.

На одном из столов стоят остатки роскошного ужина и недопитые стаканы и бутылки с вином. На другом лежат карты,рисунки и книги.

За этим столом сидят два человека в генеральских мундирах; один из них худощав, уже немолод, с орлиным носом и с суровыми, строгими чертами лица — это Кабрера. Он говорит мало, зато действует всегда с решимостью. Его дико сверкающие глаза соответствовали тому, что его называли манстраццовским тигром.

Перед ним стоит, указывая рукой на одну из карт, широкоплечий неуклюжий человек среднего роста. Если бы он не носил богатого мундира с множеством орденов, то его скорее можно! бы было принять за зажиточного поселянина, чем за инфанта. Его широкое лицо с выдающимися скулами и с большим ртом производит неприятное впечатление, а маленькие серые глаза безобразны. Этот неуклюжий широкоплечий господин, увешанный орденами и говорящий чрезвычайно громко, не кто иной, как знаменитый инфант дон Карлос, известный в Мадриде и в королевском войске под именем «короля лесов». Резиденция его действительно довольно часто находится при шайках в лесу или в непроходимых горах.

— Я надеюсь, что войско генерала Олано скоро появится, ваше величество. Нарочные уже прибыли ко мне оттуда.

— Так значит через несколько дней вы одержите победу, мой милый Кабрера! Мне говорили, что армия честолюбивой супруги покойного брата состоит только из восьми тысяч человек, под командой Конхи, генерала, как известно, весьма опрометчивого. Вы же, мой любезный генерал и друг, будете иметь в своем распоряжении войско в двенадцать тысяч солдат, когда соединитесь с Олано! Я вверяю вам мою судьбу, полагаясь на ваше уменье и вашу опытность, для меня все зависит от этого сражения, потому что, если Конха будет побежден, дорога в Мадрид нам открыта. Мне говорили, что дочь моего высокого покойного брата в скором времени будет праздновать свою свадьбу; было бы отлично, если бы мы незванные явились в Мадрид, как раз к этому торжеству.

— Я не берусь заранее обещать, ваше величество! — сказал строгий манстраццовский тигр. — Мы будем сражаться и Кабрера не отстанет от других!

— Я это знаю, мой верный друг! — ответил инфант и протянул свою руку генералу для того, чтобы тот поцеловал ее, но Кабрера не умел льстить и просто пожал протянутую ему руку.

— Я остаюсь у вас, мой любезный воин, и хочу вместе с вами участвовать в этой решительной битве! Пока вы совершали утомительный поход, я заключил некоторые дипломатические союзы, от которых ожидаю много добра! Во-первых, мы послали во дворец Санта Мадре…

Инфанта прервал один из дежурных адъютантов, который, кланяясь, быстро вошел в палатку.

— Что вам нужно? — спросил дон Карлос лаконически.

— Патер Роза идет сюда с монахом и просит аванпост допустить его к вашему величеству, так как он явился по важному делу.

— Патер Роза из Бургоса? Превосходно! — сказал король лесов и его угрюмое лицо просияло, — превосходно! Проведите его преподобие сюда в нашу палатку, мы полюбопытствуем узнать, что принесет нам это тайное посещение ночью. Да пошлет святой Франциско утешительное известие!

Дон Карлос начал ходить взад и вперед по палатке, слабо освещенной лампой, подвешенной к потолку, и видно было, что он томится ожиданием, беспокойством. Кабрера между тем неподвижно стоял у стола, рассматривая карты, как будто ему не было никакого дела до усилий инфанта достичь желаемого с помощью дипломатии.

Шаги послышались у палатки. Дон Карлос остановился и с нетерпением посмотрел на дверь, его маленькие глаза заблестели.

Портьера отодвинулась, и в палатку вошли два сгорбившихся монаха, закутанные в широкие плащи, с покорными, льстивыми физиономиями. Один из них остался у двери, другой откинул свой плащ и подошел к инфанту.

— Да благословит Пресвятая Дева моего милостивого короля! — сказал он кротким голосом.

— Благодарим вас, преподобный отец. Какой ответ принесли вы нам от инквизиторов? — с поспешностью спросил инфант.

— Патеры дворца Санта Мадре посылают поклон моему милостивому королю! — медленно отвечал престарелый высокий Роза, лицо которого было бледно, несмотря на превосходную монастырскую кухню и на отличный винный погреб.

— Ну, а ответ-то?

— Брат Кларет, повтори слова, сказанные тебе в Санта Мадре! — приказал патер.

Маленький круглый монах с косыми глазами низко поклонился и подошел.

— Великие инквизиторы после долгого совещания поручили мне передать в Бургос следующие слова: «В Санта Мадре не соглашаются, основываясь на одном только обещании, данном человеческими устами, которое человеческий разум может взять назад…»

— Как осмелились говорить такие вещи королю? — с горячностью прервал дон Карлос монаха. — Пусть властители дворца Санта Мадре не преувеличивают свое могущество!

— Ввести опасные нововведения, — хладнокровно продолжал Кларет, как будто ему дела не было до злобно горящих взоров инфанта, — которые представляют гораздо больше трудностей, чем, по-видимому, воображают в лагере близ Бургоса. Из Санта Мадре поэтому помощи ожидать нельзя!

— Дерзкие, лукавые скорпионы! — пробормотал Дон Карлос, с бешенством топая ногой. Ковер заглушал стук, так что никто этого не заметил, но гнев инфанта заметили оба монаха и стоявший позади них Кабрера.

— В Санта Мадре думают иначе, чем я ожидал, — сказал патер Роза, — не гневайтесь за откровенное слово, милостивый король!

— Ладно! Сообщите как можно скорее великим инквизиторам, что, как только мы вступим в нашу столицу, первым нашим делом будет очистить улицу Фобурго и сжечь дворец Санта Мадре. Ступайте же как можно скорее, передайте это самоуверенным судьям инквизиции, преподобный патер, иначе они не успеют спастись бегством, когда мы войдем в Мадрид! — воскликнул инфант, в высшей степени раздраженный. — Мы сами сумеем проложить себе дорогу туда — вашу правую руку, любезный Кабрера!

— В Санта Мадре никогда не ошибаются, дворец Санта Мадре пережил многих императоров и королей! — серьезно сказал патер из Бургоса и направился к двери палатки.

Кларет последовал за ним.

Король лесов, взбешенный и униженный, расхохотался им вслед, чтобы облегчить свою злобу.

— Теперь еще более необходимо употребить все усилия и во что бы то ни стало завоевать дорогу в Мадрид! Это черное гнездо будет, наконец, разорено, клянусь Пресвятой Девой! Мы сожжем его дотла, если нога моя вступит в город моих отцов!

Долго еще ходил раздраженный инфант взад и вперед по палатке, долго еще советовался и обдумывал он свои планы с Кабрерой. Только когда начало светать, он одетый бросился на одну из походных кроватей и заснул.

Олано с остальным войском заставил ожидать себя дольше, чем думал Кабрера, судя по рассказам нарочных: он появился лишь через восемь дней.

Дон Карлос горел нетерпением и торопил сражаться, но осторожный, выжидавший благоприятной минуты Кабрера медлил в продолжение нескольких недель, надеясь, что Конха нападет на него на скалистом плоскогорье. Наконец, он отдал приказание в следующую ночь выйти на равнину через ущелье и отправиться в Бургос, за которым находился лагерь Конхи.

Масса войска потянулась по горной расщелине, потом разлилась по пустынной степи, которая рядом со Сьеррой простиралась далеко за Бургос. Кабрера, основательно обдумавший вместе с инфантом расположение своих полков, взял команду над центром и в отличном боевом порядке повел его против королевской армии. Олано был поручен авангард, который у подошвы горного хребта должен был окружить Бургос своей конницей и к утру, образуя левый фланг, начать атаку.

Кабрера с центром последовал за ним. Донельзя усердному жаждавшему боя и непременно желавшему участвовать в сражении инфанту достался правый фланг.

Все это уже было известно до малейших подробностей в превосходно устроенном и организованном лагере войск королевы. Конха, Прим и Серрано получили в своей генеральской палатке известие о выступлении неприятельской армии. Без шума распределили они свои полки, караульные огни не зажигали, чтобы не выдать ширины и длины выставленного войска, не раздавались также и сигналы. Глубокий мрак лежал над королевским лагерем, так что неприятели сочли эту минуту самой удобной для нападения. Ни один выстрел аванпоста не встретил скакавших впереди гусар, не послышался ни один подозрительный звук. Олано, довольно усмехаясь, последовал с остальным войском за неудержимыми гусарами. Он отдал своим офицерам приказание, как можно осторожнее и тише подойти к неприятелю, чтобы напасть на него во время сна. Его смутило, что аванпост не остановил его. Неужели королевское войско до такой степени считало себя в безопасности, что даже своим караульным позволило заснуть? Это казалось ему невероятным.

Олано должен был с левым флангом войска карлистов напасть на правый фланг неприятеля. Он уже мог, несмотря на темноту ночи, разглядеть через подзорную трубу силуэты неприятельского лагеря, а также свой центр, следовавший за ним под предводительством Кабреры.

Вдруг пушки, расставленные на одном из возвышений соседнего горного хребта, ярко вспыхнули. Раздался страшный сигнал к сражению, оглушительный треск, который возвестил, что войско Изабеллы не было погружено в сон, а напротив, внимательно следило за приближением неприятеля. Ядра метко и быстро, одно за другим, полетели в ряд растерявшихся карлистов.

Громкие сигналы послышались с обеих сторон, сливавшиеся с грохотом пушек, блеск которых страшно озарял темноту. Пули со свистом разрезали воздух. Крики, ругательства раздавались в рядах генерала Олано.

Все это было делом одного мгновения.

Инфантерия Прима двинулась против отчаянно наступавших карлистов. В идеальном порядке, хладнокровно, как их командор, посылали они громкие залпы. Войско Олано отвечало тем же.

Кабрера подоспел с центром, когда уже начало светать. Все его внимание было обращено исключительно на то, чтобы отвлечь битву от того места, где на возвышении стояла превосходно стрелявшая артиллерия, все его распоряжения были направлены к достижению этой цели. Фланг Олано, если бы ему удалось оттеснить Прима, точно так же мог укрыться от этого страшного огня, поскольку в тылу у королевского войска оставались лишь немногие орудия, перебрасывавшие ядра в войско Кабреры через ряды своих.

Конха, встревоженный и разгоряченный, заметил тотчас же, что на стороне неприятеля было численное превосходство. Он никак не ожидал, что Олано присоединится к Кабрере. С нетерпением послал он все полки в огонь и приказал Серрано также больше не мешкать.

— Инфант с правым флангом неприятеля еще находится вне действия, дон Конха, — сказал Серрано, — по моему мнению, важно приберечь для него наш левый фланг.

— Ну, так нападите на Кабреру сбоку, генерал Серрано, чтобы принудить короля лесов к участию в битве! Если мы не воспользуемся этими первыми часами смятения неприятеля и воодушевления наших войск, то придется заключить перемирие, а это в высшей степени нежелательно.

Скоро битва с обеих сторон разгорелась с яростным ожесточением. Конха со своим штабом был на том возвышении, где стояла артиллерия, адъютанты носились взад и вперед, чтобы воспользоваться слабыми сторонами неприятеля.

Серрано и Прим действовали решительно, они сохраняли хладнокровие и мужество, так что солдаты их бодро сражались, не отступая ни на шаг, тогда как центр, по-видимому, не мог устоять против натиска Кабреры. Конха беспрестанно посылал новые полки взамен обессиленных, артиллерия Прима делала чудеса, и она-то главным образом была причиной, что окончательное решение страшной битвы весь день колебалось. То одерживали верх королевские войска, то снова удавалось карлистам, подбодренным щедрыми обещаниями их короля, достигнуть какого-нибудь утеса или завоевать возвышение.

Солдаты с обеих сторон были утомлены и должны были позаботиться о своих павших и раненых. Когда вечер спустился над обширным, залитым кровью полем битвы, к холму, на котором находился Конха со своим штабом, верхом подъехали посланные от Кабреры с белым флагом, чтобы предложить ему трехдневное перемирие.

В первый раз Кабрера позволил себе сделать такое предложение. В первый раз он сделал уступку и разрешил выменять королевских военнопленных, до сих пор он всегда приказывал без пощады расстреливать их.

Конха согласился на перемирие, тем более что его солдаты также были утомлены жаркой битвой. Оба войска отодвинулись на одинаковое расстояние. Новые распоряжения были сделаны с обеих сторон и по истечении трех дней бой возобновился с еще большим кровопролитием.

Прим восторженными словами воодушевлял своих солдат и подавал им такой пример храбрости, какой они вряд ли имели случай видеть до сих пор. Этот пример производил сильное действие на всех.

— Мы должны победить, даже если нам всем придется погибнуть! — закричал он своим офицерам и метко начал стрелять в наступавшего неприятеля. Он стрелял и заряжал так ловко и быстро, что другие едва поспевали за ним. Благодаря примеру Прима, его солдаты первые с восторженным криком прорвали неприятельскую цепь и оттеснили карлистов.

Хотя этот первый успех и громкие крики победы поощряли других королевских солдат и способствовали повсеместному воодушевлению, но, к сожалению, центр Конхи, несмотря на все усилия и истинно геройскую неустрашимость, не в состоянии был больше держаться под неутомимым натиском солдат Кабреры, которые шагали через трупы павших, не обращая на них никакого внимания.

Центр поколебался. С ужасом заметил это стоявший на своем возвышении и за всем следивший Конха. Адъютанты сообщили артиллерии приказание удвоить энергию своей атаки. Битва стала ужасна, залпы выстрелов все чаще и чаще сливались с глухим грохотом пушек. Двенадцать тысяч карлистов, из которых теперь оставалось не более девяти тысяч, в лихорадочном ожесточении дрались с шестью тысячами королевских солдат…

Инфантерия Серрано с бешенством бросилась на правый фланг неприятеля. Он вместе с полком хорошо вооруженных кирасиров атаковал неприятельских гусар, которыми, как он заметил, подъехав ближе, командовал сам король лесов.

— Счастье за нас, солдаты! — закричал дон Франциско своим всадникам и взмахнул сверкающей шпагой. — Видите ли вы толстого дона на вороной? У него генеральский мундир с орденами!

— Это король лесов! — воскликнули кирасиры. — Он должен достаться нам в руки живой, или мы не достойны носить мундир королевы Испании! Долой кар-листов!

Началась бешеная кровопролитная свалка. Сам Серрано наносил такие меткие удары наступавшим на него неприятелям, что скоро очутился впереди всех.

Но и солдаты его исправно исполняли свою обязанность. Где недоставало шпаги, были пущены в ход пистолеты, и скоро Серрано с удовольствием заметил, что он оттеснил неприятелей. Тут вдруг его жеребец взвился на дыбы, раненный карлистом. Серрано, не переставая драться и находясь в крайней опасности, почувствовал, что лошадь падала под ним. Он уже был у желанной цели, и уже настигал короля лесов, дравшегося с удивительным мужеством. Серрано надеялся, сделав еще несколько шагов и ранив нескольких неприятелей, очутиться возле инфанта; однако прежде ему пришлось заботиться о том, как бы не попасть под умирающего жеребца. Через несколько минут он сидел на другой лошади, которую уступил ему один из его солдат и с новой силой бросился вперед.

Ряды гусар заметно уменьшались. Он слышал, как инфант разными обещаниями поощрял своих, и с тем воодушевлением, которое вселяет надежда на победу, проложил себе кровавую дорогу через наемников дона Карлоса, отступавших перед его сверкающей, поднятой шпагой. Наконец, он возле инфанта, лицом к лицу, рядом с ним…

— Сдайтесь, ваше высочество, ваше дело проиграно!

— Кто вы, наглый приверженец неправого дела? — скрежеща зубами отвечал инфант. — Берегитесь, вы забываете, что королевская кровь течет в моих жилах!

— Не заставляйте меня защищаться от вашего нападения! — сказал Серрано, так искусно парируя удары короля лесов, что тот изумился. — Сдайтесь генералу ее величества королевы, Франциско Серрано!

— Одна только смерть выдаст меня вам, изменник! — отвечал инфант, пылая гневом, и с такой яростью начал наступать на щадившего его генерала, что тот подвергался опасности самому быть заколотым, если не обессилить своего противника.

Кирасиры Серрано между тем дрались так храбро, что гусары начали ослабевать, и Конха мог двинуть артиллерию против центра Кабреры, внося в его ряды опустошение и смерть.

В эту минуту Франциско перехватил отлично прицеленный удар инфанта и воскликнул с поднятой шпагой:

— Вы мой пленник, ваше высочество, благодарите, что я щажу вашу жизнь!

Едва Серрано успел это проговорить, как один неприятельский гусар, которого он в горячности не заметил, нанес ему такой быстрый и меткий удар по голове, что его каска слетела, а сабля карлиста глубоко ранила его в лоб под самыми волосами. Серрано пробормотал ругательство и свалился на землю. Злобно усмехаясь, король лесов отступил со своим полком, будучи не в состоянии больше выдерживать напор храбрых, неутомимых кирасиров.

Через час судьба сражения была решена.

Кабрера хоть не обратился в бегство с остатками своего войска, но все-таки потерпел полное поражение и отступил на то плоскогорье Сьерры-де-Ока, где он знал, что будет вне опасности.

Равнина же близ Бургоса, где была окончена кровавая, ожесточенная битва, представляла страшное зрелище. Искалеченные лошади, человеческие трупы — все это лежало в беспорядке, кучами. Тут карлист, у которого были оторваны обе ноги, молил о смерти, там королевские солдаты со стоном лежали в предсмертной агонии, далее лошадь, у которой одна нога была разбита, силилась бежать, влача ее за собой, в другом месте лежала целая куча мертвых пехотинцев, рядами, один возле другого. Земля обагрилась кровью и, вся взрытая копытами лошадей, представляла страшную картину опустошения.

В то время как кавалерия преследовала отступавших неприятелей и старалась как можно больше истреблять их, роты пехотинцев быстро сформировались, чтобы немедленно оказать помощь тем раненым, у которых еще оставалась надежда на спасение.

Конха со своими офицерами сам выказал при этом чрезвычайную распорядительность. Глубокая скорбь выразилась на его лице, когда он узнал, что на левом фланге генерал Серрано опасно ранен.

Удар саблей, нанесенный ему карлистом, спасшим короля лесов, действительно глубоко ранил его в лоб. Прим, которому, по желанию очнувшегося от обморока генерала, тотчас было сообщено о его несчастии, нашел своего друга и товарища по оружию чрезвычайно обессиленным страшной потерей крови и с криком глубочайшей скорби бросился к нему.

— Дорогой Франциско! — воскликнул он в страхе. — Говори, как ты себя чувствуешь?

— Невыносимо плохо, Жуан, этот мерзавец нанес меткий удар! Досаднее всего то, что я должен был снова упустить инфанта, от которого зависит все дело, и который был уже совсем в моих руках!

— Франциско, храбрейший между нами! Даже в такую минуту ты думаешь не о себе и не о своем страдании, а только об общем деле! Но Святая Дева смилуется над нами! Сюда, доктор, здесь нужно все ваше искусство, генерал Серрано ранен. Требуйте, чего хотите, только помогите и облегчите страдания моему другу!

Доктор, еще молодой, крепкий человек, в пехотном мундире, подошел к раненому.

Серрано лежал, положив голову на руку Прима, мертвенная бледность покрывала его лицо. Гордый всадник, только что с поднятым мечом теснивший неприятельские ряды, прекрасный дворянин, полный цветущего здоровья, бросившийся в рукопашную схватку не думая о смерти и опасности, лежал теперь почти умирающий в объятиях своего друга, которого пощадила судьба.

Прим, полный тревоги, не спускал с него глаз, но на лице Серрано не было ни малейшего признака боли и страдания. Улыбка скользила по его губам, в то время как он шептал:

— Легко умирать за королеву и за Испанию! Серрано этими словами только выразил то святое чувство, которое было у него в душе. Он не думал, какое они произведут действие, а между тем его простые слова воспламенили всех окружавших и во всех сердцах нашли отголосок.

— Да здравствует генерал Серрано! Да здравствует победитель при Бургосе! — раздалось вокруг, и на загорелую бородатую щеку Конхи даже капнула горячая слеза печали и умиления!

Врач искусной рукой сделал первую перевязку и еще не терял надежды вылечить опасно раненного генерала. Он сознался встревоженному Приму, что излечение будет долгим и потребует много сил, что прежде всего больному необходим покой и заботливый уход и что везти его в Мадрид нельзя.

Конха и Прим посоветовались, каким образом поступить, чтобы вылечить дорогого раненого. Наконец, они решили вместе с врачом отправить его в доминиканский монастырь в Бургос, где ему могли обеспечить надлежащее попечение и выздоровление. Врач должен был остаться при нем и ежедневно сообщать им о здоровье генерала, так как они должны были еще преследовать неприятеля и извлечь возможную пользу из своей победы.

Серрано слабым голосом выразил свое согласие, когда Прим сообщил ему о их решении, и немедленно, в сопровождении доктора, был отправлен на поспешно устроенных носилках в Бургос.

После того как раненые были отнесены в безопасное место и им была оказана необходимая медицинская помощь, а мертвые похоронены тут же на равнине, Конха, Прим и другие начальники стали теснить карлистов со всех сторон и в следующие месяцы одержали еще несколько побед в сражениях. Прим выказал такую храбрость, что Конха, от имени извещенного обо всем Нарваэца, произвел и его в генералы, обняв на поле битвы.

— С тысячей таких людей, как Серрано и вы, — воскликнул он гордо и вдохновенно, — я берусь завоевать полмира — да ниспошлет только Святая Дева нашему Другу скорое выздоровление!

 

СВАДЬБА КОРОЛЕВЫ

Седьмое мая 1845 года был для столицы Испании днем, ознаменованным самым шумным, восторженным празднеством. Мадрид, великолепно убранный, праздновал бракосочетание своей королевы. Улицы походили на цветущие сады. С балконов свешивались ковры, украшенные гирляндами, а в окнах развевались флаги с гербами Испании и Неаполя. Улицы и площади, по которым должен был проезжать двор, были усыпаны букетами и венками и украшены душистыми цветочными гирляндами, которые грациозно обвивались вокруг домов, как будто связывая их.

С утра уже стремилась пестрая разряженная толпа старых и молодых, богатых и бедных к собору, где в двенадцать часов должно было состояться церковное торжество. Места внутри большой старинной церкви были предназначены для членов двора, а на широкой улице еще рано утром теснился народ, чтоб занять место, откуда бы можно было видеть высоких молодых и инфантов.

К полудню все было полно битком, так что алебардисты герцога Валенсии с трудом могли проложить дорогу сквозь толпу для проезда экипажей двора к собору.

Давка с часу на час становилась чувствительнее, а любопытство народа напряженнее. На необозримом пространстве плотной массой пестрела нарядная толпа, ожидая появления молодой королевы и принцессы Луизы, с удивительным терпением и спокойствием в образцовом порядке плотно друг к другу стояло более двадцати тысяч человек.

Высокие алебардисты, одетые в толстые блещущие золотом латы и древнеримские шлемы, что придавало им величественный средневековый вид, по обе стороны улицы образовали сплошную цепь, так что между ними проход остался свободен. По этому-то проходу покатились, наконец, убранные золотом парадные экипажи королевской фамилии в сопровождении экипажей адъютантов, статс-дам, камергеров и прочей свиты.

Когда появилась великолепная королева Изабелла, тысячи голосов восторженно закричали:

— Да здравствует королева Изабелла!

Восемь белоснежных лошадей везли управляемую четырьмя лейб-кучерами в галунах блестящую золотую карету королевы. Спицы колес были из чистого золота, а дверцы и внутренняя часть обиты белыми бархатными подушками.

Эта королевская карета, в которой еще Филипп и Фердинанд подъезжали к собору, свидетельствовала о непомерном богатстве испанской короны и о тех сокровищах, которые богатые золотом дальние страны должны были в виде дани доставлять владычествующему полуострову.

— Да здравствует королева Изабелла! — все еще раздавалось в необозримой толпе.

Молодая королева, сегодня кажущаяся еще прекраснее обыкновенного, милостивым поклоном благодарила народ. Экипаж ее уже подъезжал к собору. Герцог Валенсии отворил дверцы. Холодный, суровый Нарваэц подал прекрасной невесте руку, чтобы провести ее через слабо освещенную паперть в древний, наполненный фимиамом собор, к королеве-матери, которой предстояло проводить к алтарю двух дочерей одновременно.

— Вы, ваше величество, кажетесь немного бледными и взволнованными, если я не ошибаюсь! — вполголоса сказал герцог молодой королеве.

— Наружность нередко обманывает, господин герцог! Мне кажется, напротив, сегодня я должна быть душевно счастлива! — отвечала королева холодным тоном, который не гармонировал с ее словами. Войдя в церковь, куда собрались донны для шествия к алтарю, Изабелла приветствовала свою мать. Нарваэц, поклонившись ей, удалился налево к другим грандам и сановникам.

Высокая пространная церковь имела величавую архитектуру. Два длинных ряда массивных колонн со сводами разделяли ее на три части, в которых три широких прохода между бесчисленными стульями вели от паперти к главному алтарю. По стенам, а также у боковых алтарей и главных колонн были развешаны большие великолепные картины, писанные масляными красками, изображавшие святых во весь рост.

Громадные окна, через разноцветные венецианские стекла которых обыкновенно падал на колонны и на всю Церковь какой-то особенный свет, теперь были завешены.

Собор был облит мягким блеском, несколько похожим на солнечное сияние, который происходил от бесчисленного множества зажженных огней. На души молившихся он должен был оказать самое отрадное, глубокое действие. Огромное впечатление, которое испытывал каждый, вступавший в мадридский собор, еще более увеличивалось и получало неотразимую силу от звуков органа, гармоническими густыми волнами разливавшихся по всей церкви.

Там, где высокие массивные колонны кончались перед ступенями, покрытыми коврами и ведшими к главному алтарю, в тени последних колонн находились места из массивного темного дерева, отведенные для исповеди.

По обеим сторонам ступеней церковные служители курили ладаном. Над алтарем, между двумя высокими лампадами, висело массивное золотое распятие.

Те из членов двора, которые не принадлежали к свидетелям и к непосредственной свите, находились в местах для исповеди. Звуки органа торжественно и плавно гудели по обширной церкви. Час великого таинства настал.

По средней части собора, под великолепным балдахином, который несли шесть священников, шел мадридский архиепископ в полном облачении. Двадцать причетников следовали за ним, неся золотые кадила. За ними шло более сорока патеров и монахов, образуя длинное, торжественное шествие. В первом ряду шли Антонио, Маттео, Мерино и Фульдженчио.

С правой стороны приближалась к главному алтарю Изабелла, молодая королева Испании. На ней было белое атласное платье с длинным шумящим шлейфом. С миртового венка ниспадала широкая блондовая вуаль. Прекрасную шею и грудь, покрытую барбантским кружевом, украшали великолепные королевские алмазы. Корону же, которую она сегодня променяла на миртовый венок, усеянный бриллиантами и сделанный в виде короны, несли позади нее на малиновой бархатной подушке.

Изабелла была прекраснее, обворожительнее, чем когда-либо, в своем белом атласном платье. Темная зелень с белоснежными цветами и сверкающими бриллиантами в ее черных волосах образовали простой и между тем вполне царственный убор. Ее мечтательные голубые глаза смотрели сегодня еще мягче, еще прелестнее, а на молодом лице был отпечаток грусти и тоски.

Что наполняло душу юной королевы и навевало на ее черты выражение печали, когда она приближалась к алтарю? Кому принадлежало сердце королевы, окруженной блеском и счастьем, ради кого омрачено тоскою ее лицо?

Мария Кристина следовала за Изабеллой. На ней было платье из малинового бархата с белой атласной нижней юбкой, голову украшала диадема из драгоценных камней. Королева-мать, по-видимому, была недовольна этим высоким торжеством, поэтому она была не в силах скрыть на своем лице, становящемся с каждым днем резче, того гордого, ядовитого выражения, которое всегда появлялось у нее, когда бывшая правительница была чем-нибудь неприятно задета.

За ней шли донны, принадлежащие к высшей аристократии и составляющие непосредственную свиту обеих королев. Среди них было много прекрасных лиц с южными, огненными глазами. Маркиза де Бевилль была одета в прелестное белое платье с дорогой кружевной накидкой и с гранатовой веткой в прекрасных темных волосах.

С левой стороны собора в это же время приближался к алтарю принц Франциско де Ассизи с блестящей свитой сановников и офицеров, украшенных орденами.

Принц сегодня, несмотря на маленький рост и узкое лицо, имел совершенно благовидную наружность. На нем был генеральский мундир, состоящий из красивого синего сюртука с красным воротником и с обшлагами, выложенными золотым шнурком. Низенькую каску он держал в левой руке.

За ним следовали Нарваэц, заступающий место герцога Рианцареса, супруга королевы-матери, который внезапно заболел, и офицеры всех полков, среди которых Олоцага, генералы О'Доннель, Прим, Конха, граф Честе Барселонский, гранды Кабаллеро де Рода, Посада, Геррера и многие другие. Генерала Серрано между ними не было. Архиепископ Мадридский прежде всех поднялся на ступени главного алтаря.

Мария Кристина подвела королеву Изабеллу, герцог Валенсии — принца де Ассизи. Статс-дамы группировались справа, мужчины слева. Патеры стали по бокам алтаря, монахи остались у подножия ступеней.

Королева и принц опустились на колени. Изабелла потупила свои прекрасные голубые глаза. В эту минуту в левом проходе церкви раздались поспешные шаги и послышалось бряцанье шпор по мозаичным плитам, несмотря на звук органа. Какой-то военный с гордой осанкой подходил к алтарю. Монахи дали ему дорогу. Он тихо и осторожно присоединился к грандам на левой стороне.

Орган умолк. Архиепископ обратился к королеве и к Франциско де Ассизи с роковыми вопросами.

В эту минуту прекрасная Изабелла подняла свои задумчивые голубые глаза и должна была собрать все свои силы, чтобы не пошатнуться, потому что там, между грандами, она увидела Серрано.

Это он, это Серрано, к которому с тоскою рвалась ее душа, когда она приближалась к алтарю, чтобы отдать свою королевскую руку другому. Это Франциско Серрано, он спешил к ней, он появился именно в ту минуту, когда она готовилась сказать свое «да!»

Удивительный случай — важное предзнаменование! Темные глаза Франциско Серрано были устремлены на прекрасную Изабеллу. Архиепископ должен был повторить королеве свой вопрос. Она ответила ему чуть слышно. Он соединил руки новобрачных.

Тут только Изабелла, не спускающая глаз с Серрано, заметила на лбу у него след опасной раны. От нее скрыли, что Франциско Серрано ранен, — расчетливый Нарваэц сообщил ей только то, что Серрано и Прим, генералы королевской гвардии, одержали блестящие победы и так увлеклись войной, что о возвращения в Мадрид совершенно забыли.

Но на самом-то деле войско карлистов давно уже было рассеяно и истреблено, а Прим медлил возвратиться единственно потому, что не хотел оставить своего друга одного в Бургосе.

Изабелла изнывала в тоске. Никакого известия не получала она от Франциско. Вслед за его отъездом она послала ему локон своих прекрасных волос, но не получила ни одного слова благодарности, ни одного знака любви. И вдруг он стоит перед нею. Рубец от раны объяснил бледнеющей Изабелле причину его отсутствия. Франциско Серрано страдал за нее, для нее подвергался смерти. Чарующая сила этой мысли разожгла сердце юной, мечтательной королевы.

Дон Жуан Прим тоже был в соборе. Он подошел к ступеням, и, взглянув на обольстительную прекрасную Изабеллу, сознался себе, что желал бы быть на месте принца де Ассизи. Это желание мелькнуло у него вголове как молния, и он в ту же минуту забыл о нем и даже не заметил, с каким восхищением смотрел на прелестную молодую королеву ее супруг. Архиепископ благословил новобрачных. К Изабелле пошла навстречу королева-мать, к королю Нарваэц. Статс-дамы окружили королеву, принося ей свои поздравления, гранды пошли к молодому королю, чтобы пожелать ему счастья.

В то время как королева-мать пошла на правую сторону церкви, а Нарваэц на левую, чтобы подвести к алтарю принцессу Луизу и герцога Антона Монпансье, молодой король, увидя Серрано, мрачно и молчаливо стоявшего в стороне, подошел к нему.

— Ах, мой дорогой генерал, как я рад видеть, что вы оправились от вашей раны. Что же, неужели вы не находите ничего сказать супругу вашей королевы?

— Вашему величеству угодно будет извинить меня, что я, все еще находясь под впечатлением увиденного и услышанного, в первую минуту не нашел слов!

— Да, часто случается, что самые энергичные люди в такие торжественные минуты лишаются голоса и способности говорить, — сказал супруг королевы. — Я вас вполне понимаю и не сержусь на вас.

Серрано поклонился машинально. Взоры его были устремлены на Изабеллу, которая остановилась таким образом, что могла смотреть ему в лицо. Они обменивались взглядами и передавали друг другу свои мысли на таинственном, только для них понятном языке.

К алтарю приблизились сын Людовика-Филиппа и принцесса Луиза. Они также подошли к архиепископу, преклонили колена, обменялись кольцами и приняли благословение. Церемония была окончена.

Молодая королева первая вошла в экипаж, в свою золотую карету, чтобы возвратиться во дворец, при торжественных криках толпы. За ней последовал ее супруг, потом королева-мать с принцессой, а в другом экипаже герцог Монпансье с Нарваэцем.

Придворные гранды и донны ехали позади.

Весь Мадрид был залит огнями. Окна домов были богато иллюминованны, на балконах и крышах горели разноцветные огни. На Прадо и других улицах были устроены огненные фонтаны, шествия с факелами, транспаранты. Этот торжественный день прошел весело и шумно для мадридского народа, толпившегося на разукрашенных улицах, освещенных как днем. Театры были открыты бесплатно, на Прадо и на Пласо Майор разносили вино и пили при громе пушек за здоровье высокой четы, вокруг которой во дворце, также наполненном радостными криками, собралось множество веселых и знатных гостей.

Все комнаты были освещены — тронный зал, зала Филиппа, покои Марии Кристины и королевы Изабеллы.

Принцесса Луиза, теперь герцогиня Монпансье, намеревалась через несколько дней уехать со своим супругом в южные провинции. Половина, которую до сих пор занимала она, была отдана молодому королю Испании, супругу Изабеллы, так что во дворце ожидалась важная перемена.

В тронном зале, для высокого празднества этого дня, был накрыт стол с неимоверной роскошью. В других залах, гостиных и галереях были устроены столы для гостей и членов двора более чем на тысячу приборов.

Королева и принцесса теперь только, во дворце, могли заговорить со своими супругами. Этикет требовал сверх того, чтобы новобрачные сидели за столом рядом, а против них — королева-мать.

Когда Серрано и Прим хотели возвратиться из собора, они, по высочайшему повелению, были приглашены на праздник, во дворец. Кроме того, королева оказала им необыкновенную милость, посадив их за тот стол, где обедали только члены королевской фамилии, Нарваэц и граф О'Доннель. Топете и Олоцага поместились в зале Филиппа.

Несмотря на множество изысканных блюд, Франциско Серрано ел мало. Он с трепетом заметил, что Изабелла также не могла преодолеть себя и почти ничего не ела. Зато супруг королевы обедал с превосходным аппетитом. Сегодня он был в чрезвычайном расположении духа, никогда его не видели таким развязным и разговорчивым. Франциско де Ассизи, прежде чем отправиться в собор для торжественной церемонии, получил из прекрасных рук душистую записку, сильно взволновавшую даже его, безжизненного, вялого, флегматичного принца. Эту записку, без всякой подписи, передал ему патер Фульдженчио — она гласила:

«Принц! Через несколько часов вы будете супругом королевы. Женщина, вам близкая и когда-то любимая вами, молит Бога о вашем счастье! Если вам будет угодно завтра ночью прийти в монастырский сад Санта Мадре, то она сообщит вам нечто интересное для вас».

Франциско де Ассизи знал, от кого была записка. Сидя подле своей молодой и прекрасной супруги, он думал о той страшной, обольстительной сирене, которая разбила, испортила всю его жизнь и до сих пор имела на него могучее, волшебное влияние. Он с улыбкой думал о прелестной графине генуэзской.

За обедом царил строгий этикет, потом также церемониально был протанцован польский танец, который королева со своим супругом начали первыми. Лишь по окончании польского Изабелле представился удобный случай шепнуть мимоходом несколько слов генералу Серрано.

— Мне непременно надо поговорить с вами — я томлюсь в ожидании этой минуты. Я хочу многое сказать вам! — прошептала она. — Приходите в полночь в раковинную ротонду!

— Я исполню ваше приказание! — отвечал Серрано с неподвижным лицом, и Изабелла скользнула далее.

Казалось, что никто не обратил на них внимания в эту минуту. Но вдруг Серрано увидел на другом конце залы Нарваэца, бесстрастное лицо которого было обращено к нему, а проницательный, испытующий взгляд зорко наблюдал за ним. Нарваэц заметил, что королева что-то шепнула Серрано. Он несколько времени продолжал стоять неподвижно, скрестив руки на груди, и все смотрел на Серрано своими холодными, суровыми глазами.

Серрано почувствовал, что яркая краска разлилась по его лицу. Он теперь только вспомнил о роковой встрече с генерал-капитаном войска в кабинете Изабеллы. Он задрожал от гнева, когда подумал, что высокопоставленный герцог Валенсии нарочно отослал его в Бургос, желая устранить его и выдать в его отсутствие королеву замуж. Серрано только что перед началом Церемонии прискакал в Мадрид на замученной до смерти лошади и думал исполнить свой необходимый, безотлагательный долг — представиться главнокомандующему. Чтобы не подать герцогу справедливого повода к обвинению, ему следовало, несмотря на свое отвращение, все-таки исполнить эту обязанность.

Где дело шло о правилах военной дисциплины, таммогущественный и строгий Нарваэц не допускал никакого извинения, никакой снисходительности, все равно, был ли виновный лейтенантом или генералом.

Поэтому Серрано отправился через всю залу к герцогу, все еще стоявшему неподвижно как статуя, на одном месте, и смотревшему с каменным лицом на молодого генерала.

— Наша работа в Бургосе окончена, господин герцог, — сказал Серрано голосом, который выдавал его внутреннее волнение, — более точный рапорт будет представлен завтра генеральному штабу.

— Ваша рана еще не зажила, господин генерал! Это одно заставляет меня смотреть снисходительнее на ваш крайне неуместный доклад в залах ее величества!

Герцог отвернулся, оставив генерала Серрано, крепко стиснувшего зубы, и, не удостоив его поклоном, вышел из залы.

Франциско оглянулся, не был ли кто свидетелем этой сцены. Он был один. Только Прим и Олоцага, приближаясь к двери из соседней гостиной, заметили, что герцог резко отвернулся от Серрано и подошли к своему другу, бледному от бешенства.

Серрано взял руку Прима и крепко пожал ее.

— Между ним и мной дело не ладно! — пробормотал он.

— Потише, ты все еще не привык гладить таких медведей по шерсти, мой милый Франциско! — прошептал Олоцага. — Воздадим каждому должное!

— В таком случае, его я должен наказать своею шпагою! — с раздражительностью воскликнул Серрано и схватился за шпагу.

— Ты знаешь, что мы всегда при тебе, — сказал Прим, поставивший себя на место Франциско, а потому не находивший что возразить против его гнева, — в случае дуэли, ты можешь вполне рассчитывать на нас!

— Если уж захочешь непременно сделать по-своему и не послушаешься моего совета, — добавил Олоцага.

— Убирайся ты, проклятый дипломат, со своим хладнокровием и своей вежливостью! — горячился Серрано.

— Верно угадал, мой добрый, старый друг, я действительно намереваюсь сделаться дипломатом. Так как я не могу со шпагой угнаться за вами, героями, то я попробую, не пойдет ли дело лучше с портфелем — да, да, не смейтесь, я уже готов посвятить себя дипломатии!

— Верю тебе, неженка в тонких перчатках, дамский любимец! — шепнул Прим. — Мы же останемся верны нашему ремеслу!

С этими словами он взял под руку Серрано, снова улыбнувшегося, и все три офицера гвардии пошли отыскивать своего друга Топете. За сверкающим хересом и пенящимся шампанским проболтали они вместе с ним до самого утра.

 

КРАСИВЫЙ ГЕНЕРАЛ

По поводу двойной свадьбы при испанском дворе, один замечательный историк выражается о придворных интригах следующими слова:

«Имя Людовика-Филиппа было неразлучно связано со всеми свадебными интригами при испанском дворе. Его публично обвиняли в том, что он, зная прежнюю жизнь Франциско де Ассизи и считая его неспособным иметь наследников, нарочно устроил его брак с королевой, чтобы таким образом удержать испанский престол за своими внуками. Народ повсеместно разделял это мнение французского короля о принце, и впоследствии даже многократные разрешения от бремени королевы не разубедили его.

Но если бы действительно такова была причина, по которой добрый гражданский король удовольствовался Для своего сына (Антона Монпансье) принцессой и не женил его на королеве, то следовало бы из этого заключить, что он забыл о развращенности нравов, обычной в Доме его бурбонских родственников. Поэтому мы не Думаем, чтобы покойный Людовик-Филипп когда-либо рассчитывал на неспособность принца Франциско и на Добродетель невинной Изабеллы для доставления своим внукам испанского престола».

Прежде чем продолжить наш рассказ, мы желали сообщить нашим читателям эту краткую историческую заметку, необходимую нам, чтоб разъяснить себе многое впоследствии.

Молодому королю, как нам известно, в маленькой Л душистой записке было назначено свидание на следующий вечер в монастырском саду Санта Мадре, и он последовал этому приглашению с аккуратностью, достойной более важного дела.

С наступлением ночи, когда он мог незаметно совершить свое посещение, Франциско де Ассизи отправился в доминиканский монастырь на улицу Фобурго, нетерпеливо позвонил и с бьющимся сердцем прислушался к шагам брата привратника.

Наконец, отворилась маленькая крепкая дверь. Монах, по-видимому, знал, что было нужно Франциско де Ассизи в Санта Мадре, потому что он молча взял его за руку и повел к колоннаде, а оттуда — в монастырский сад. Дойдя до ступеней, спускавшихся в сад, он удалился и оставил маленького короля одного.

Темные силуэты низеньких миндальных деревьев и пальм казались ему какими-то непонятными, зловещими существами, а отдельные кустарники — ползущими по земле людьми. Это впечатление делалось еще неприятнее от воспоминания о хрустальной зале и от сознания, что он был один. Он должен был собраться с духом и бодрее пойти по аллеям сада, чтобы не поддаться искушению позвать назад привратника, шаги которого раздавались по колоннаде.

Наконец, над монастырем взошла луна и, хотя слабо и бледно, все же осветила неприятную окрестность своим мерцанием. Он осторожно шел вперед, прислушиваясь и оглядываясь. Вдруг какая-то человеческая фигура обогнула рощу из алоэ и приблизилась к нему. Франциско остановился, чтобы рассмотреть ее.

— Монахиня? — пробормотал он. — Клянусь всеми святыми, это моя Юлия!

— Добрый вечер, ваше величество! — прошептала Ая.

— Прекраснейшая из женщин, одна ли ты? Можем ли мы поговорить без свидетелей? — спросил Франциско де Ассизи умоляющим голосом. — Давно я жду той минуты, когда опять могу назвать тебя своею, божественная Юлия!

— Милостивый король, вы говорите с монахиней, которая отреклась от всей мирской суеты, от всех воспоминаний, всех страстей и от своей любви. Вы говорите с сестрой Патрочинио, милостивый король, а не с вашей Юлией, которая когда-то называлась графиней генуэзской!

— Я знаю все, Юлия. Сжалься надо мною, оставь свою холодность! Постригайся в монахини, называй себя сестрой Патрочинио, но не запрещай мне любить тебя, не отказывайся принадлежать мне!

— Вы слишком поспешны, ваше величество! А я уж думала, что вам невозможно будет даже прийти поговорить сегодня ночью с той, которую вы прежде называли своей Юлией.

— И которую я до сих пор так называю и люблю еще нежнее, пламеннее, после нашей долгой разлуки.

— Милостивый король, вы женаты, лишь сутки тому назад вы праздновали свою первую брачную ночь! — шептала Ая с каким-то страшным выражением.

— Губы мои еще ни разу не прикоснулись к королеве, Юлия, я принадлежу одной только тебе!

Торжествующая улыбка появилась на лице прекрасной монахини.

— Странно, — прошептала она, наклоняясь к Франциско, таявшему от любви, — неужели вы так холодны к прекрасной Изабелле?

— Я люблю тебя, тебя одну, ты должна принадлежать мне!

Король в восхищении взял руку графини и повел ее по темной садовой аллее.

— Куда вы, ваше величество? — шепнула она.

— Юлия, прими поцелуй, которого я еще не давал своей супруге, будь моею еще один раз, доставь мне блаженство прижать тебя к своей груди — в твоих объятиях улыбнулось мне счастье в первый раз! Ты пришла, и я опять у ног твоих! О, насладимся этим свиданием, вспомним о том чудном времени, когда мы ходили Рядом по парку, на берегу родного залива, когда мы качались в гондоле на волнах, волшебно освещенных ясной ночью, забудем все, что случилось с нами с тех пор!

Ая вполне отдалась ему и позволила провести себя в одну из темных беседок монастырского сада, состоявшую из низко опущенных, переплетенных ветвей. Она теперь была уверена в своем влиянии на принца и решилась воспользоваться им.

— Знаете ли вы, милостивый король, какая цель этого последнего свидания? Я не в состоянии была запереться в стены монастыря, не простившись с вами в последний раз, — вполголоса сказала Ая с чарующим, мягким выражением в голосе, приближаясь к дерновой скамейке, куда подводил ее Франциске

Франциско не в силах был сказать ни слова на ее рассчитанную, еще более увлекавшую его речь. Он был очарован роскошной, прекрасной женщиной.

— Прочь темную одежду, скрывающую от меня твои дивные формы! Долой покрывало, — сказал он тихим голосом. — Ты со своей царственной фигурой создана для трона, твое очаровательное лицо затемняет своей божественной красотой все лучшие, совершеннейшие произведения искусства! Прочь жалкое покрывало! Кого природа так щедро наделила изяществом форм, тому грешно добровольно скрывать эти чудеса!

Король поспешным движением сдернул с ее прекрасной фигуры покрывало и коричневую накидку, какую обыкновенно носят монахини. Глаза его заблестели.

— Что вы делаете, король…

Двенадцать лет тому назад, — на этой же самой дерновой скамейке монастырского сада Санта Мадре много ужасных дел было сделано развратным королем. Фердинанд XII всегда приказывал приводить жертв своего ненасытного сладострастия, все равно, принадлежали ли они к сословию грандов или бедных поселян, в этот уединенный монастырский сад, где никто не тревожил его наслаждений. Если Фердинанду имела несчастье понравиться какая-нибудь красивая женщина или девушка, она погибала безвозвратно. Страшный сластолюбец приказывал схватить ее или поручал искусным монахам заманить ее сюда. Здесь, в саду, он принимал ее в свои объятия и заставлял отвечать на свою любовь самыми возмутительными средствами.

На этой же дерновой скамье Фердинанд, приведенный в отвратительную ярость, убивал сопротивлявшихся ему жертв, и они без вести исчезали. Родственники никогда не узнавали, что с ними сталось. В земле Мопастырского сада лежало множество таких несчастных девушек и женщин.

Вдруг Ая вскочила… До нее донесся запах истлевших трупов этих несчастных жертв прежнего короля, предшественника того Франциско, который обнимал ее.

Она была бледна, волосы ее, извиваясь точно змеи, ниспадали на ее мраморно-белую спину и грудь. Она своими прекрасными руками оттолкнула супруга королевы, быстро вскочила и накинула покрывало на плечи.

— Прощайте, Франциско де Ассизи, вы позволили себе больше, чем я могла дозволить вам!

Король пустился за ней вслед и схватил ее за платье, когда она хотела выйти из-под глубокой тени спустившихся ветвей на освещенную месяцем дорожку.

— Не уходи от меня, Юлия, или я буду преследовать тебя до самых монастырских стен, умоляю тебя, сжалься! — страстно шептал ей Франциско де Ассизи и упал на колени перед гордой Аей. — Будь моею, ведь в тот блаженный час, когда я увиделся с тобой снова, ты созналась мне, что любишь меня! Если это правда, то ты не захочешь навек разлучиться со мной!

— Не терзайте моего сердца, милостивый король! Чтоб решиться на этот шаг, я должна была сделать неимоверное усилие над собою! Но теперь я не должна более видеть вас, вы супруг королевы, и поэтому…

— Злосчастная решимость, стоившая мне спокойствия!

— Сестра Патрочинио отрекается от своего счастья, от своей жизни… от своей любви! Не могу не сознаться вам в эту минуту, что удерживали меня только вы одни. Я вынуждена спрятаться в стены монастыря ради вашего семейного счастья! — сказала она мягким, трогательным голосом.

— Эта жертва с твоей стороны убивает меня. Мое сердце, полное горячей любви к тебе, не может вынести твоего высокого самоотвержения. Говорю тебе, останься! Останься! Я не могу потерять тебя. Только к тебе стремятся все мои желания… Сжалься надо мной!

— Ваша Юлия постриглась в монахини и дала обет, вы знаете, что возвратить его уже нельзя!

— Так живи при дворе, пусть мой патер Фульдженчио представит тебя моей супруге, монахиня Патрочинио найдет там лучшее место, чем здесь, в пустынных стенах монастыря. Согласись на мои просьбы, Юлия.

Я проложу тебе дорогу, я сделаю все, так что тебе останется только прийти во дворец.

— Это будет неосторожный шаг, ваше величество, постоянное, тяжелое испытание для нашего сердца!

— Напротив, тогда исполнится моя задушевнейшая мечта видеть тебя ежедневно, жить с тобою под одной кровлей! — с искренним, теплым чувством прошептал король.

Холодная, расчетливая Ая в душе торжествовала. Именно эти слова хотела она услышать от слабого, опутанного ее сетями Франциско де Ассизи, только этого решения добивалась она. Ее усилия увенчались успехом! Находясь у самого трона, она могла или с помощью короля, или с помощью патеров привести в исполнение все свои темные планы: завладеть Аццо, к которому рвалось ее сердце, в то время как она лицемерно уверяла Франциско в своей любви, покрыть Энрику унижением и позором, погубить ее! Глаза ее радостно засверкали. Она рассчитывала еще, кроме того, что ей легко будет взять в свои руки королеву. Она не помнила себя от восторга, но лицо ее выражало тревожную думу. После долгого колебания она, наконец, согласилась, прошептав:

— Пусть будет по-вашему, на вас будет лежать вся вина и все последствия!

Супруг Изабеллы расстался с пышной графиней генуэзской. Она очутилась одна в монастырском саду, где вокруг нее в сырой тени росли пурпуровые цветы арбулы, такие же ядовитые как коварная Ая.

Злобный смех раздался позади увлеченного, очарованного Франциско, который удалялся по колоннаде, — так смеются демоны, когда попадает под их власть безвозвратно еще одна человеческая душа и они, скрежеща зубами, запускают в нее свои когти.

Возвратимся теперь во дворец, освещенный лишь местами. Королева, желая провести весь день в уединении и в тиши, чтобы отдохнуть от вчерашней усталости, приказала осветить залы и коридоры не с обычным блеском. Караульные расставлены были только внизу на перекрестках и у подъездов, статс-дамы и адъютанты ушли в свои комнаты. Отдано было приказание ни под каким предлогом не тревожить королеву, потому что она не желала кого бы то ни было принимать.

Об этом приказании было сообщено герцогу Валенсии, как и обо всем, что происходило во дворце, как бы оно ни было маловажно.

— Были сегодня гости у ее величества? — спросил Нарваэц адъютанта лаконически и сухо.

— Только его преподобие, патер Фульдженчио, который по желанию его величества спрашивал о здоровье королевы.

Нарваэц дал знак адъютанту уйти.

— Иезуиты опять берут верх! — прошептал герцог, в раздумье глядя на карты, развернутые перед ним.

Когда соборные часы пробили двенадцать, он надел свою военную шапку и вышел черезмаленькую, завешенную дверь из своей комнаты.

Он очутился в темном коридоре, ведшем в картинную галерею дворца, а галерея примыкала к широкому проходу, устроенному в виде залы, который соединялся и с Филипповой залой и проходил между двумя половинками раковинной ротонды.

Этот широкий проход, с множеством углов, ниш и портьер, был покрыт коврами, заглушавшими шаги герцога и так слабо освещен, что он несколько раз останавливался: ему чудились в полусвете какие-то человеческие фигуры в стороне от ниш. Герцог не был боязлив, но ему не хотелось выдавать свое присутствие громким криком «Кто идет?», так как он имел намерение пройти через все комнаты дворца.

Нарваэц и между войском был известен своей привычкой внезапно, неожиданно появляться там, где его менее всего ожидали и где менее всего было приятно его присутствие.

Он приблизился к тому месту, которое отделяло обе половинки раковинной ротонды, плотно закрытые портьерами.

Какой-то непонятный шум долетел до его уха. Герцог в изумлении прислушался, откуда шел этот странный шелест. Фонтаны пускались только при торжественных случаях, когда гости собирались в зале Филиппа, да к тому же дрожащий звук, невнятно доносившийся до него, был слишком слаб, чтобы его можно было принять за плеск и журчание воды — откуда же мог он раздаваться?

Нарваэц, полагая, что его обманул далекий говор, слабо доходивший до него через стены, уже хотел продолжать свой путь, но вдруг, повинуясь какому-то внутреннему голосу, обернулся назад, приподнял одну из портьер и вошел в слабо освещенную раковинную ротонду.

Нарваэц остолбенел: он узнал теперь, откуда происходил шорох. Он услышал два голоса, которые разговаривали в другом гроте, хотя шепотом, но все же настолько громко, что слова могли долетать до него.

Герцог Валенсии нахмурил брови — его предчувствие сбылось. Серрано, который был ему ненавистен и который сам ненавидел его, разговаривал с юной королевой.

— Ведь я не получила известия от вас, мой Франциско! Сердце у меня болело. Я боялась, уж не забыли ли вы меня, хотя я послала вам знак моей привязанности вскоре после вашего отъезда.

— Я тысячу раз прижимал его к своим губам, ваше величество, но что я выстрадал, когда узнал, что вы обмениваетесь кольцами! — прошептал Серрано. — Что я выстрадал вчера, когда я подошел к алтарю и увидел…

— Молчите, Франциско! Забудьте все, этого не было, это вам приснилось! Вы герой, генерал Серрано, вы были ранены, защищая меня! Знаете ли вы, что когда вчера я вдруг увидела вас перед собою, когда я посмотрела на ваше милое лицо, на котором еще не зажил глубокий рубец вашей раны, то я непреодолимо пожелала видеть вас на том месте, где стоял мой двоюродный брат, которого я не люблю! Если б вы были на этом месте, то я громко ответила бы на вопрос архиепископа, — да, ему я останусь верна всю жизнь, ручаюсь в этом клятвою! Но все мое желание было тщетно. С тем, кого я люблю, я могу видеться лишь украдкой, да и то ненадолго. Едва насладясь свиданием, я уже должна готовиться к разлуке. Прощайте, мой Франциско! Изабелла не забудет вас!

— Как благодарен я вам за такую милость, королева!

Серрано нагнулся, чтоб поцеловать ее руку. Изабелла ласково улыбнулась, потом плотнее надвинула на плечи темный длинный плащ, который был на ней еще во время таинственной прогулки к алхимику Зантильо, закрыла свое хорошенькое лицо, и направилась к потаенной двери, ведшей из грота в ее комнаты. Эта дверь была устроена в раковинной стене почти совершенно незаметно для непосвященных.

Серрано еще несколько времени оставался в гроте, припоминая услышанные сегодня от королевы слова любви, потом в раздумье пошел к портьере, раздвинул ее и очутился в слабо освещенном проходе, чтобы через него отправиться в коридор, а оттуда спуститься вниз на перекресток дворцовых коридоров.

Но не успел он сделать несколько шагов в этом тихом и мрачном проходе, как вдруг увидел перед собой чью-то фигуру, покрытую тенью, которая, казалось, была высечена из камня. Это был живой человек, который нахально подслушал его разговор с королевой и теперь в тени уединенного прохода поджидал его.

— Кто идет? — окликнул Серрано, выдергивая шпагу.

— Отвечайте лучше вы: кто идет в такую пору? — сказал, дрожа от гнева, неподвижный человек.

— Так береги свою голову, шпион! — воскликнул Серрано, в высшей степени раздраженный, и начал наступать на своего противника.

Нарваэц, подвергавшийся опасности быть раненым или даже убитым, также вынул свою шпагу из ножен и отпарировал сильный удар Серрано, который не дал ему времени высказать какое-либо приказание, объясниться или хоть закричать ему свое имя. Шпаги громко зазвенели, удары наносились и отпарировались с удивительной ловкостью. Оба были искусные бойцы.

Громкий стук шпаг раздался по всем коридорам и дошел до караульного внизу, который тотчас же доложил о происшествии. Через несколько минут появились солдаты.

— Возьмите этого безумца под арест! — воскликнул Нарваэц изумленным караульным, — Герцог Валенсии приказывает обезоружить и взять под арест этого мятежного генерала!

— Берегись тот, кто первый подойдет ко мне, я воткну ему свою шпагу в грудь! — воскликнул Серрано. Он теперь считал все потерянным и, по крайней мере, без борьбы не хотел сдаться сильному врагу.

В эту минуту вбежали Прим и Топете.

— Ради Бога, Франциско! — воскликнул Прим. — Так это действительно правда, несчастный!

— Шпионов и доносчиков я наказываю всегда, кто бы они ни были! — отвечал Серрано громким, твердым Голосом.

— Генерал Прим, во имя королевы Испании, возьмите этого бунтовщика! — приказал Нарваэц, бледный от бешенства.

— Генерал Прим может быть избавлен от этого неприятного поручения, потому что я сам отдаю себя под арест! — сказал Серрано и отправился мимо караульных, давших ему дорогу, прямо к королеве, чтоб попросить себе самого строгого наказания.

Изабелла уже знала о происшествии.

Вторичное подслушиванье герцога Валенсии и его систематическое шпионство до такой степени возмутили ее, что она немедленно послала своего адъютанта к королеве-матери, чтобы доложить о себе. Она желала поговорить с ней теперь же, ночью.

Мария Кристина сидела со своим супругом, герцогом Рианцаресом, за шахматной игрой.

Герцог проигрывал каждый раз, только не из любезности к своей супруге — бывший гвардейский солдат никогда не был любезен, а потому, что до сих пор никак не мог вникнуть во все тонкости игры. В эту минуту королеве-матери доложили, что вблизи раковинной ротонды генерал Серрано поднял шпагу против генерал-капитана войска Нарваэца.

Мария Кристина вскочила, глаза ее заблестели, она уже готова была сказать лишнее слово в припадке вспыльчивости, но потом опомнилась и обратилась к своему супругу.

— Случаи такого рода в высшей степени опасны, и нам бы следовало показать пример над молодым генералом, — прошептала она.

— Действительно, это неслыханно! Если бы я был на месте герцога Валенсии, то я бы этого генерала…

Бывший гвардейский солдат Мунноц не успел докончить. Адъютант доложил о королеве, и в ту же минуту Изабелла, чрезвычайно взволнованная, вошла в гостиную своей матери. Она остановилась при виде герцога Рианцареса, который вчера, в день ее свадьбы, был болен и вдруг совершенно выздоровел — никто лучше Изабеллы не умел одним взглядом выражать многое, и на этот раз даже супруг ее матери, не особенно проницательный, понял ее взгляд, вскочил и подошел к ней.

— Хорошо, знаю, господин герцог! — прервала его Изабелла против правил этикета таким тоном, который выказывал ее сильное волнение и ее желание отныне управлять одной, не подчиняясь ничьей опеке, не находясь ни под чьим влиянием.

Мария Кристина с изумлением посмотрела на свою дочь.

— Я сегодня же пришла к вам, мать моя, не для того, чтоб пожаловаться, но только, чтоб узнать, кто поручал герцогу Валенсии ночью расхаживать по комнатам нашего дворца, — спросила молодая королева.

— Герцог Валенсии — опора трона и, кроме того, чрезвычайно опытный, тактичный дон! — сказала Мария Кристина. — И поэтому мы считаем необходимым сослать на несколько лет вспыльчивого молодого дворянина в какую-нибудь крепость на Пиренеях, где он может успокоиться.

— А я считаю еще полезнее удалить бессовестного герцога Валенсии от двора и отправить его в такую местность, где его систематическое шпионство будет гораздо нужнее, чем здесь! — сказала Изабелла с решительностью, что в высшей степени изумило королеву-мать и вызвало даже у герцога Рианцареса удивленный взгляд.

— Я не могу более выносить причуд бывшего генерал-капитана и снисходительно смотреть на них! — продолжала она. — Сегодня же ночью будут отданы нужные приказания.

— Можно ли предпочитать заслуженному Нарваэцу этого молодого, незначительного генерала, дочь моя? — сказала Мария Кристина с вынужденным спокойствием. — Во всяком случае, поднять шпагу против герцога, значит, нарушить всякую дисциплину!

— Генерал не мог ожидать, что когда он ночью будет проходить через раковинную ротонду, там спрячется герцог для подслушивания! — сказала с едкостью молодая королева. — Такого рода случаи сделались в последнее время довольно часты! Мы постараемся принять меры, чтобы высокие сановники нашего двора не исполняли обязанности презренных шпионов, иначе с ними легко может случиться несчастье за занавеской, где они будут спрятаны. Желаю нашей высокой матери и герцогу Рианцаресу покойной ночи!

Изабелла поклонилась своей матери, слегка кивнула ее супругу и поспешила в свои комнаты, где адъютанты сообщили ей, что генерал Серрано сам себя отдал под арест.

— Генерал ошибается! — воскликнула королева, подходя к своему письменному столу. — Как называется этот маленький мост, что лежит поблизости от города Бургоса, я забыла его симпатичное название?

— Мост де ла Торре! — подсказал, кланяясь, изумленный адъютант.

— Так, так, благодарю вас! Пусть генерал Серрано потрудится прийти в мою комнату. Генерала Прима тоже попросите ко мне. Я так обязана этим двум генералам за их неоценимые услуги, которые они оказали нам при Бургосе против карлистов, — сказала Изабелла задушевным голосом членам своей свиты, которые сейчас же ушли, чтобы исполнить ее приказания.

Через несколько минут дон Франциско Серрано и дон Жуан Прим вошли в комнату королевы. В то время Нарваэц, отправившись к Марии Кристине, узнал от нее такую дурную новость, что в ту же ночь решился уехать.

Серрано, которого королева называла теперь не иначе, как своим «красивым генералом», поклонился и прошептал несколько слов о заслуженном наказании.

— Я была крайне обрадована вчера вашим приездом, дон Серрано! — сказала королева. — Простите, что в радостных хлопотах вчерашнего дня я забыла исполнить одну из прекраснейших обязанностей: награждать великие деяния самых верных наших подданных! Я назначаю вас генерал-капитаном наших войск, так как герцога Валенсии неотлагаемые обстоятельства принудили уехать в свой замок. Ваша рана, еще не исцеленная, которую вы получили вблизи моста де ла Торре, будет украшением вашего сана, господин герцог де ла Торре, лучшим украшением, которое когда-либо может достаться в удел герою! Поздравляю вас, господин герцог!

— Ваше величество, я думал, что я обречен на казнь! — сказал Серрано дрожащим голосом, падая перед Изабеллой на колени и прижимая свою правую руку к сердцу. — Я думал, что я обречен на казнь, и вдруг вижу себя осыпанным всеми милостями, которые только может оказать монархиня своим верным слугам.

— Я надеюсь, что дону Мигуэлю Серрано, вашему достойному отцу, доставит некоторую радость ваша герцогская корона и то ничтожное отличие, которое мы даем его сыну в виде небольшого знака нашей признательности. Но и вас, генерал Прим, достойного товарища по оружию герцога де ла Торре и соучастника его победы, я должна отблагодарить за столь многие доказательства вашей преданности и храбрости. В генералы произвел вас заслуженный Конха еще на поле битвы, я же возвожу вас в сан маркиза де лос Кастилльейос и надеюсь, что, в союзе с вашим высоким другом, вы и впредь также усердно будете служить делу!

Прим в первую минуту, увидя отличие, которое получил Серрано, вместо того чтоб очутиться в неловком и опасном положении, как он ожидал, был крайне изумлен и обрадован. Но он почти лишился языка от восторга, когда прекрасная королева, сегодня казавшаяся ему еще очаровательнее, обратилась также и к нему и после возведения его в титул маркиза, дала ему поцеловать свою маленькую, нежную руку.

Серрано и Прим с немым восторгом смотрели на юную королеву, которая в эту минуту была необыкновенно хороша. Она была взволнована, и от этого на щеках ее вспыхнул оживленный румянец, а голубые глаза, обыкновенно задумчивые и нежные, горели непривычным огнем. Она стояла, милостиво улыбаясь, но с гордым сознанием своего могущества. Казалось, что в эту ночь она решилась смелою рукою взять бразды правления и действовать отныне самостоятельно.

Маркиз де лос Кастилльейос и герцог де ла Торре низко поклонились.

— Теперь только я приобрела некоторое право на вас, милостивые государи, и надеюсь всегда иметь вас при себе. Королева нуждается в друзьях, а вас я бы желала причислить к ним.

Свита, адъютанты и вошедшие в эту минуту статс-дамы с изумлением услышали о необыкновенном отличии, доставшемся обоим дворянам гвардии. Они удивленными глазами смотрели на королеву, которая вдруг с такой решимостью захватила власть, принадлежавшую до сих пор Марии Кристине и Нарваэцу.

Изабелла приветливо поклонилась и ушла в свой будуар, где ожидала ее маркиза де Бевилль и дуэнья Марита.

Серрано и Прим, возбудившие общую зависть, упали друг к другу в объятия, как только остались одни.

Олоцага и Топете первые от всего сердца поздравили их.

— Теперь скоро дойдет очередь и до нас, — утешал Топете себя и своего друга, — они только показывают нам дорогу к славе, мы следуем за ними! Будьте милостивы к нам, господин главнокомандующий целым войском — ей-богу, даже не смеешь сказать тебе, то есть вам, ты!

Олоцага молчал. Очевидно, он не только был изумлен, но в первую минуту даже смущен блестящим повышением своих друзей. Потом на устах его опять появилась тонкая улыбка светского человека, который все принимает всегда с одинаковым спокойствием и благодушием. Он пробормотал про себя:

— Все это не мешает принять к сведению для будущей карьеры дипломата! Покойной ночи, господа, — прибавил он громче, — как-то вам поспится с новыми титулами герцога и маркиза!

 

БОЙ БЫКОВ В МАДРИДЕ

Прошло несколько месяцев с тех пор, как герцог Валенсии был внезапно сослан и уступил свое место «красивому генералу» королевы, молодому дону Франциско Серрано.

Нарваэц, не простившись ни с кем, не сказав никому ни слова, уехал из Мадрида в ту же ночь, когда был устранен от должности с таким оскорбительным презрением, и поселился в своем замке, размышляя о неблагодарности монархов и непрочности счастья.

Мария Кристина в первую минуту чрезвычайно изумилась самостоятельному поступку своей коронованной дочери и попробовала возвратить себе прежнюю власть, но Изабелла с этого дня нарочно начала непосредственно совещаться с министрами, и притом с такой решимостью, что королева-мать скоро убедилась в безвозвратной потере своего влияния.

Ей осталось еще одно средство снова завладеть прежним могуществом, и Мария Кристина, избаловавшая в детстве свою дочь и служившая ей дурным примером относительно нравственности, не побоялась употребить даже это отчаянное средство, пока оно не поглотило даже ее и не повлекло всех к погибели.

Главнокомандующий испанской армией всегда должен был жить в самом дворце, где для него был приготовлен целый ряд комнат, убранных с царским великолепием. Здесь-то и поселился теперь Франциско Серрано, герцог де ла Торре.

Его безграничное влияние и его отношение к королеве в скором времени сделались известны всему двору и даже министрам, так что передняя молодого герцога всегда была полна донами, ловившими от него малейшее милостивое слово, малейший знак его благоволения, и стремившимися напомнить о себе всемогущему фавориту. Сами министры большею частью старались подружиться с герцогом и узнать его мнение о государственных делах, чтобы через него повлиять на молодую королеву, открыто выказывавшую ему свое расположение.

Франциско Серрано находился почти на высочайшей точке счастья. Он был любим королевой, уважаем целым народом, окружен блеском и пышностью.

Но был ли счастлив до глубины души герцог де ла Торре, генерал-капитан Испании? Не выдавались ли и у него минуты, когда он, каждое слово которого было законом, а малейшее желание исполнялось прежде, чем он успевал его высказать, томился грустью и был молчалив, сосредоточен?

Несмотря на все развлечения, на всю пышность, перед Франциско Серрано, когда он оставался один в своей великолепной комнате, возникал милый, очаровательный образ. Франциско в забытьи протягивал к нему руки, из груди его вырывался вздох, от которого он сам вздрагивал.

Образ исчезал, Франциско проводил рукой по глазам и по лбу. Уж не вытирал ли герцог де ла Торре тайную, невольную слезу?

О нет, Боже сохрани, кто бы мог подумать это о любимце королевы Изабеллы, окруженном блеском и почестями, сиявшем молодостью и красотою? Как мог счастливый, могущественный герцог де ла Торре проливать слезы?

— Если он плачет, то он смешон! — сказала бы королева, до такой степени она была уверена, что генерал-капитану Серрано не о чем было тосковать.

Непонятно создано человеческое сердце. Перед ясным, солнечным блеском нового счастья все более и более исчезало когда-то столь живо прочувствованное прежнее блаженство, перед образом страстной, ежедневно являвшейся к нему Изабеллы, исчезал прелестный образ Энрики, печально разыскивавшей его, и бледнел с каждым днем, являясь ему все реже и реже.

Герцогу де ла Торре не оставалось времени для этого воспоминания, а между тем он когда-то любил Энрику со всем пылом своей молодой страстной души.

Слова таинственной гадальщицы на последнем маскараде вдруг глубоко взволновали его и напомнили ему о потерянной Энрике и о его ребенке. После той ночи он начал разыскивать их, целыми днями расспрашивал всех, потом нетерпеливо ожидал обещанного известия — и, наконец, образ Энрики опять затмила молодая, прекрасная, любившая его королева.

Франциско Серрано, благороднейший сын благородного отца, был опьянен славой и почестями.

Приближался день, когда в колоссальном Coliseo de los toros должно было состояться ежегодное зрелище — бой быков.

На этом празднестве, с жадностью ожидаемом всеми испанцами, всегда присутствовал и двор. Народ остался бы весьма недовольным, если бы королева, будучи испанкой, не приняла участия в общем удовольствии и не появилась в колизее, куда стремились все, стар и млад.

Большой амфитеатр Coliseo de los toros, который был построен неподалеку от Прадо, на площади, предназначенной специально для такого рода зрелищ, походил на наши цирки. Внизу была большая круглая арена, окруженная высоким забором, куда вели ворота с двух сторон. Немного повыше находились два ряда крытых лож и затем множество скамеек, расставленных по всей окружности.

Этот колизей вмещал по крайней мере пять тысяч человек, но можно с уверенностью сказать, что во время боя быков на большой площади вокруг амфитеатра теснилось еще столько же людей, не доставших мест, или не имевших денег, но во что бы то ни стало желавших находиться поблизости к любимому зрелищу, чтобы восторженно вскрикивать, когда внутри колизея раздавались рукоплескания, и свистеть, когда матадор навлекал на себя неудовольствие.

Так и в этот раз со всех сторон собиралась толпа, чтобы посмотреть на двух знаменитых бойцов, Пухету и Кухареса.

Скамьи заполнялись мужчинами и женщинами. Пестрая сплошная масса сверху донизу покрыла амфитеатр.

— Сегодня борется Пухета!

Это был магнит, непреодолимо манивший всех без исключения. Он восхищал мадридский народ и везде принимался с громкими криками одобрения, превосходя смелостью всех своих соперников и предшественников. Мужество его было похоже на презрение к жизни, а сверх того он был красавец, расположения которого добивалась не одна жаждавшая любви сеньора. Мадрид в то время, так же как Париж при Людовиках, готов был сделаться вторым Содомом.

— Сегодня борется Пухета! — говорили прекрасные женщины, нетерпеливо ждавшие зрелища.

Ложи наполнялись медленнее — они были предназначены для богачей. Придворные ложи располагались посредине, отличаясь величиной и украшенные сверху коронами. Возле них была ложа патера, который должен был находиться тут же, наготове, чтобы совершить над раненым обряд последнего помазания.

Под ложами находилась другая арена с воротами, откуда выходили бойцы и выпускались животные.

Оркестр помещался наверху.

Скамьи уже были заняты все, до последнего места, и торжественная минута приближалась.

Тогда появился двор в большой, обитой красным бархатом ложе. Королева Изабелла со своим супругом, Мария Кристина с герцогом Рианцаресом, генерал-капитан герцог де ла Торре, генерал Прим, и блестящая придворная свита, среди которой можно было заметить маркизу де Бевилль, дона Олоцагу подле нее и контр-адмирала Топете.

При появлении двора оркестр заиграл гимн. Народ с любопытством рассматривал высоких особ. На Изабелле было великолепное голубое платье, на которое богатыми складками ниспадала испанская мантилья. Рядом с ней сидел ее супруг в генеральском мундире с орденами. С другой стороны — королева-мать в тяжелом желтом атласном платье. Подле Марии Кристины сидел герцог Рианцарес. За стулом королевы стоял Франциско Серрано, герцог де ла Торре, в блестящем, шитом золотом мундире главнокомандующего.

Другие места ложи заняла свита. Маркиза деБевилль села как можно ближе к королеве. Прим прислонился к пилястру, как раз возле Серрано. Олоцага остался по соседству с маркизой. Топете поместился всамой глубине ложи, так как его колоссальный рост позволял ему даже оттуда свободно обозревать всю арену. Своему негру, украшенному медальоном королевы, он с великим трудом достал место в верхних рядах. Гектор непременно должен был присутствовать на этом зрелище. Топете знал наперед, что оно доставит ему несказанное удовольствие.

Театр был полон, за исключением одной ложи, находившейся сбоку от королевской и еще не занятой.

Изабелла подала распорядителю боя быков знак начинать. Оркестр грянул шумный, бравурный марш, при звуках которого всегда вступало торжественное шествие на арену.

Герольд появился с толпой куадрилий и, когда музыка на минуту утихла, возвестил, что теперь начинается бой быков и что каждому под страхом смертной казни воспрещается близко подходить к арене и чем бы то ни было мешать представлению.

Загремели барабаны — герольд и куадрильи въехали на обширную арену. За ними шел матадор, в одной руке держа сверкающий меч, в другой — красный шелковый плащ. Шепот одобрения пробежал по амфитеатру.

— Да здравствует матадор Пухета! — раздались тысячи голосов.

Вслед за куадрильями шел знаменитый боец в пестрой испанской одежде, держа в мускулистой руке своей широкий меч, убивший наповал так много разъяренных животных.

На его черноволосой голове была надета остроконечная испанская шляпа с красной лентой, а вокруг шеи кружевная обшивка. Сверх белой рубашки у него черная короткая бархатная куртка. Вокруг бедер был обмотан красный шелковый шарф с золотыми кистями, придерживающий черные бархатные штаны. Над коленями к штанам пришиты красные, развевающиеся банты. Белые чулки обтягивали мускулистые ноги бойца, обутые в башмаки с красными бантами.

Пухета почтительно снял шляпу перед королевской ложей, потом поклонился испанскому народу, который встречал его шумными криками восторга.

За ним следовали четыре пикадора на конях с копьями в древнеиспанской рыцарской одежде. Лошади, на которых они выезжали на арену, были выбраны среди самых красивых и самых смелых, чтобы они не испугались устремленных на них рогов разъяренного быка.

Четыре пикадора были одеты одинаково. На них были высокие остроконечные шляпы и пестрые, богато вышитые куртки с золотой цепочкой и амулетом. На плечах были накинуты короткие полуплащи на шелковой подкладке. Бархатные штаны доходили до колен и оканчивались пестрыми, развевающимися бантами. В одной руке у них были поводья лошади, в другой — длинное блестящее копье.

Таким образом выезжали они попарно на арену, вслед за матадором.

Позади них шли восемь безумно смелых бандерильеро. Они одеты почти так же, как матадор, с тою только разницей, что последний держал в своей крепкой руке меч для защиты, а безоружные бандерильеро не имели ничего, кроме бумажных флагов с крючками на конце. Эти легкие дротики с флагами и крючками ловкие смельчаки бросали на шею взбешенному быку, несущемуся против них. Крючки, впиваясь ему в тело, раздражали животное до беспамятства, так что оно неистово брыкалось ногами и тряслось в бешенстве, а пестрые флаги ударяли его по глазам и по ушам. Первый между бандерильеро был знаменитый Кухарес. Глядя на его невероятную, безумную смелость, бледнеющие зрители Уже не раз чувствовали, как волосы подымались у них дыбом на голове от испуга и ужаса…

Испанцы любят ту минуту, когда безумный храбрец прекращает их ужас своей победой, и тысячи голосов Раздаются:

— Да здравствует Кухарес!

Он, подобно своим товарищам, поклонился коррехидору, королевской фамилии, и потом самоуверенно взмахнул своей шляпой, украшенной пестрыми лентами, в знак приветствия народу.

Новые крики были ответом любимцу публики.

Толпа куадрилий следовала за бандерильеро, и, наконец, нарядно убранные, разукрашенные пестрыми лентами лошаки заключали длинное, праздничное шествие. Они назначены для того, чтобы увезти с арены раненых и убитых быков и лошадей.

Медленно обойдя всю арену кругом под звуки музыки герольд, матадор и бандерильеро опять удалились через высокие ворота. Остались только куадрильи и четыре пикадора.

Они пришпорили своих лошадей и приблизились к той двери, откуда должно было броситься на арену назначенное для сегодняшнего боя животное.

Королева через одного из своих адъютантов послала корехидору позволение начать бой. Тот бросил вниз ключи от этой двери. Куадрильи отворили ее и побежали от устремившегося на арену быка.

Животное было выбрано сильное и крупное. Нетерпеливо и бесстрашно кивая головой, на которой торчат большие острые рога, оно понеслось по песку арены почти до самой середины ее и вдруг остановилось, дико озираясь.

Крик одобрения раздался при этих смелых движениях быка, который теперь почувствовал, что он в плену, и заметил пеструю драпировку вокруг себя. Это раздражало его до такой степени, что он от злости стал взрывать рогами песок.

Этой минуты только и ждали пикадоры. С опущенными копьями напали они на быка, который с яростью оглядывал своих противников. Он чувствовал, как щекочут его направленные на него копья, и с неистовым мычанием бросился на одного из пикадоров. Но в ту минуту как он, припав головой к земле, стремительно несся к нему, чтобы проколоть своими рогами и лошадь, и всадника, другой его противник слегка ранил его своим копьем. Он остановился, оглянулся кругом, не зная куда ему броситься. Наконец внезапно устремился на ближайшего пикадора, но тот ловким движением своего превосходно дрессированного коня увернулся от него. Бык кинулся на следующего, который также хотел уклониться с дороги, но разъяренное животное поворотило в сторону вместе с ним и вонзило свои рога в бедра лошади, так что пикадор с большим трудом избежал той же самой участи, быстро соскочив на землю. Бык освободил свои окровавленные рога из брюха лошади, которая без малейшего стона издохла, и понесся вслед за человеком, убегающим от него. Тогда его три помощника перерезали быку дорогу, дразня и раня его и стараясь отвлечь его внимание на себя, чтобы спасти своего пешего товарища.

Во время этой потрясающей сцены, составлявшей начало страшного, кровавого зрелища, была занята и последняя ложа, до сих пор пустовавшая. Чрезвычайно изящный и богато одетый дон, полуплащ которого был застегнут сверкающей бриллиантовой розеткой, подвел к самой балюстраде бледную, но очаровательную, прекрасную, грациозную донну. Он был смуглым брюнетом с тонкими чертами лица и блестящими прекрасными глазами. На милом бледном лице его спутницы было выражение душевной тоски. В ее чудных глазах, полузакрытых темными ресницами, лежала глубокая, затаенная скорбь, которую она, по-видимому, не могла преодолеть, несмотря на всю пышность, окружавшую ее. Черное платье облегало ее прекрасные формы, мантилья и кружева, украшавшие голову и грудь, были также черного цвета, но среди этого мрачного костюма блестели бриллианты такой редкой величины, что взоры публики невольно обратились на ту ложу, где сидели незнакомцы. Позади них, в глубине ложи, стояли два егеря в богатых ливреях, ожидая каждую минуту приказаний от своих господ, очевидно богатых и знатных.

Королева также посмотрела на эту ложу, как и все Другие женщины, пока герцог де ла Торре вполголоса разговаривал с адмиралом Топете о каких-то служебных делах. Изабелла с удивлением заметила прекрасную незнакомку, одетую в черное платье со сверкающими бриллиантами, и ее черноглазого спутника, оригинальные черты которого возбуждали всеобщее любопытство. Но в эту самую минуту то, что происходило внизу, на арене, опять привлекло внимание публики, и Даже королева, вместе с мужчинами и дамами, окружавшими ее, вся отдалась зрелищу с тем оживленным, страстным сочувствием, которое в такой степени свойственно одним только испанцам.

Пикадоры ускакали с арены, оставя одного разъяренного быка, дико метавшегося по всему обширному Пространству.

Их сменили с чрезвычайной быстротой восемь бандерильеро, самонадеянно улыбающихся и приветствуемых народом громкими восклицаниями. Для них борьба с разъяренным животным была еще опаснее, так как они не имели ни лошадей, ни оружия.

Атлетическая фигура любимца публики Кухареса скоро выдвинулась на первый план. Он всегда с ужасающей смелостью бросал быку самое большее число бандерильо на шею. Его товарищи разделились попарно, так что бык, бешено мычавший, вдруг увидел себя окруженным с четырех сторон своими новыми врагами. Его глаза сверкали от злости. Он ринулся на своих жертв, но бандерильеро не дожидались его нападения. Двое из них подошли к раздраженному животному и бросили свои дротики на его широкую шею — крючки вонзились в его мясо. Чудовище почувствовало боль, но не знало еще, откуда она происходила.

С удивительной резвостью бросилось оно на ближайших своих врагов, напавших на него, и на следующих двух бандерильеро, кидавших ему свои дротики на шею.

Бык дрожал всем телом, бил ногами о землю и в отчаянии гнался то за одним, то за другим противником. Бандерильеро были, однако, ловчее и увертливее, чем неуклюжее, толстое животное.

Публика не сводила глаз с потрясающей сцены. С напряженным вниманием следили бесчисленные зрители обширного амфитеатра за движением обеих сторон, борющихся внизу, — это была отчаянная борьба на жизнь и смерть, потому что, если бы бык схватил одного из своих преследователей, погибель его была бы неминуема.

Мертвая тишина царствовала в огромном колизее — вдруг раздался чей-то пронзительный, раздирающий крик.

Что случилось? Откуда послышался этот крик? Не вырвался ли он из груди Кухареса, который в эту минуту, подпуская быка к себе, находился в страшной опасности?

Крик послышался в одной из лож. Бледная, одетая в черное платье донна испустила его, когда взглянула случайно на ложу королевы.

Безумно смелый Кухарес только что воткнул быку в шею дротик, на конце которого была привязана горючая змейка. Искры кололи, жгли животное и привели его в ожесточенную, слепую ярость. Со смехом дразнили его ловкие бандерильеро, приманивая то туда, то сюда; рога его, опущенные вниз, над которыми развевались красные флаги, почти касались курток смельчаков, игравших со смертью.

Восторженные крики одобрения были наградой за страшную погоню. Но взоры королевы не следили более за опасным зрелищем. Изабелла давно уже смотрела только на незнакомую донну в черном платье, которая появилась в боковой ложе, и на ее спутника. Изабелла заметила, что прекрасная бледная незнакомка испустила крик, когда взглянула на королевскую ложу, и ее мучило любопытство узнать, кто была печальная донна, украшенная такими дорогими бриллиантами.

— Господин герцог, — обратилась она к Серрано, который все время внимательно следил за зрелищем и не замечал восторженных криков и движений толпы, — господин герцог, не знаете ли вы, кто такая эта прекрасная донна напротив нас, вся в черном, рядом с доном, который, очевидно, принадлежит к высшей аристократии. Неужели вы ее не замечаете? Она дивной красоты и теперь смотрит сюда на нас.

Герцог де ла Торре окинул взором все ложи, чтобы удовлетворить любопытство королевы.

Вдруг его взгляд упал на бледную донну в черном платье, призывавшую его к себе глазами. Серрано вздрогнул.

— Энрика! — прошептал он.

Это слово он сказал вполголоса, невольно, но удивленная королева расслышала его.

— Как, господин герцог, вы знаете эту донну?

Серрано чувствовал, что он готов был упасть. Он ухватился за спинку стула, которая отделяла его от королевы, наблюдавшей за ним нетерпеливым, блестящим взором.

— Вы бледнеете? Что могло так сильно потрясти вас? Вы знаете эту донну, а я горю нетерпением услыхать, кто она?

— Да, действительно, я знал эту донну, — сказал Серрано, не находивший слов от сильного волнения, — в прежнее время.

— Однако, несмотря на прежнее время, эта донна, кажется, чрезвычайно взволновала вас. Вы дрожите, да и незнакомка, которую вы назвали Энрикой, не совсем спокойна. Посмотрите, с какой тревогой и мольбой она взглянула сюда.

Королева говорила шепотом, чтобы никто из присутствующих не расслышал. Оркестр возвестил вступление матадоров, после того как бандерильеро оставили быка одного, метавшегося в бешенстве во все стороны по арене.

Дверь отворилась. Пухета, любимец народа, появился при громе неумолкаемых, восторженных криков. Он был величествен, когда гордо поклонившись, держал в правой руке сверкающий меч, а в левой красный плащ. Твердым шагом приблизился он на середину арены и не удостоил взглядом разъяренного быка. Это хладнокровие на виду самой смертельной, страшной опасности, это спокойствие на обагренной кровью почве арены, где метался взад и вперед раздраженный до неистовства бык, производило сильное впечатление на испанцев. Крики «виват!» не умолкали. Матадор наслаждался безграничной любовью народа, с улыбкой кланяясь во все стороны обширного амфитеатра.

Королева все еще не спускала глаз с той ложи, где Энрика сидела подле Аццо.

Наконец-то Энрика, находившаяся почти в плену у сына цыганского князя, нашла своего Франциско, которого искала с такой смертельной тревогой. Он стоял напротив, в ложе королевы. Изабелла говорила с ним о ней, но Энрика этого не заметила. У нее была только одна мысль, одно желание: встретить своего друга, увидеться с ним опять.

Франциско, по всей вероятности, также узнал ее, поэтому она послушалась совета Аццо обождать, чтобы он пришел к ней по окончании боя быков.

Герцог Рианцарес, усердный поклонник боя быков, спустился в конюшни арены, чтобы побеседовать с пикадорами и посмотреть их превосходных лошадей.

Серрано все еще стоял за креслом королевы, которую сильно мучило нетерпение узнать, кто была незнакомка и какое отношение имела она к ее горячо любимому другу. Она хотела это знать во что бы то ни стало.

Франциско Серрано смотрел в ложу Энрики и встретил ее прелестный взгляд, полный неодолимого стремления к нему, безмолвно приветствовавший его. Он снова увидел ее прекрасные, когда-то обожаемые черты, на которых ясно была написана ее беспредельная любовь к нему. Франциско почувствовал тяжкий упрек своей совести: он должен был увидать Энрику и своего ребенка, даже если бы это стоило ему жизни.

Но Изабелла и ее любовь к нему?

Герцог де ла Торре в первый раз почувствовал нравственную тяжесть, которую наложило на него его величие. Герцог де ла Торре, стоявший, благодаря милостям королевы, выше всех своих современников, почувствовал, как он был беден, несмотря на весь свой блеск, потому что должен был затаить самые задушевные чувства своего сердца и изменить Энрике, чтобы не навлечь на себя гнева королевы.

Матадор Пухета вышел на арену. Бык, ослепленный бешенством и болью, бросался то туда, то сюда, взрывал рогами песок и приходил все более и более в ярость от красных флагов, которые развевались у него над глазами. Вдруг он выпрямился, заметив матадора с красным плащом, в руках, и побежал к нему. Матадор махнул плащом взбешенный бык еще быстрее помчался навстречу опытному и неустрашимому бойцу. Пухета спокойно ждал его, хладнокровно подставил ему свой меч — животное в ярости бросилось прямо на острие и тут же упало, смертельно раненное. Матадор совершил свой великий подвиг, толпа отблагодарила его рукоплесканиями и начала ожидать второй части зрелища, более комичной, а именно боя с Эмбаладо, быком, у которого к рогам были привешены шарики. В этом бою мог участвовать каждый, кто не боялся получить толчок.

Этот второй бык был предоставлен простонародью. Королева поднялась с места. Она внимательно следила за Серрано, не упуская ни одного его взгляда. Изабелле пришло в голову, что эта незнакомая прекрасная донна, которую Франциско невольно назвал Энрикой, была дорога ему, и эта мысль не давала ей покоя. Маркиза де Бевилль подошла к ней, чтобы подать ей мантилью и помочь одеться.

— Маркиза, — прошептала Изабелла значительно и поспешно, — не можете ли вы доверить кому-нибудь одно важное поручение?

— Да, ваше величество, дону Олоцаге, — отвечала Паула вполголоса.

— Ну, так попросите его, если вы вполне на него надеетесь, пойти за незнакомой донной, которая сидит в ложе напротив нас, и разузнать, кто она такая и кто ее спутник. Для меня это сведение в высшей степени важно, маркиза.

— Я бегу исполнить приказание вашего величества, — прошептала Паула, надевая мантилью на чрезвычайно взволнованную Изабеллу.

Мария Кристина также встала с места, и супруг ее должен был следовать за ней, хотя, по-видимому, он охотно остался бы и на вторую часть зрелища.

— Проводите, пожалуйста, мою мать до экипажа, — обратилась Изабелла к своему супругу, — так как господин герцог Рианцарес совершенно забывает нас! Я же попрошу руку господина герцога де ла Тор-ре! — прибавила она, обращаясь к Серрано, который никак не ожидал этой задержки, но не показал виду ни малейшим движением лица, что порывался к Энрике.

Король взял под руку Марию Кристину, Изабелла с торжествующей улыбкой положила свою руку на руку герцога де ла Торре. У подъезда Франциско еще нашел время подозвать Прима.

— Ради всех святых, — шепнул он ему, — узнай, где живет Энрика с незнакомым доном. Она вон там в ложе, сию минуту встает с места, чтобы догнать меня.

— Донна в черном платье?

— Это Энрика! Иди за ней вслед, я должен знать, где она живет, где я могу ее найти!

— Господин герцог, вы сегодня чрезвычайно невнимательный кавалер, — сказала королева с едким выражением, — уж не донна ли в черном платье произвела эту перемену?

В то время как маркиза поспешно показывала дону Олоцаге удалявшуюся Энрику и просила его во что бы то ни стало проследить за этой донной, генерал Прим с другой стороны уже пробрался сквозь толпу за двумя незнакомцами.

Герцог Рианцарес ожидал Марию Кристину у подъезда колизея. Серрано, увидев, что король подходил к своей супруге, надеялся быть свободным. Он хотел проводить Изабеллу и маленького Франциско де Ассизи до экипажа и тогда поспешить за своим другом Примом, чтобы, наконец, увидеть Энрику и своего ребенка. Экипаж подъехал, Изабелла вошла в него, король за ней, Серрано поклонился.

— Мы приглашаем господина герцога отправиться с нами, — сказала королева так настойчиво, что отказаться было нельзя.

Франциско Серрано должен был принять высокую честь, возвратиться во дворец в экипаже королевской четы и отказаться от радости увидеть Энрику и своего ребенка, которого он ожидал найти у нее. Он их почти забыл ради королевы, которая завладела его сердцем.

Энрика проложила себе дорогу сквозь толпу, чтобы добраться до своего Франциско. Она, наконец, очутилась всего в нескольких шагах от него, еще минута, и она догнала бы его. С улыбкой блаженства на лице видела она перед собою конец всех своих страданий.

Вдруг Франциско вошел в королевский экипаж — она закричала, но он не услышал ее, потому что карета уже понеслась с быстротою молнии…

 

ЛАБИРИНТ

Беспокойство герцога де ла Торре не ускользнуло от Изабеллы. Взгляд женщины, подозревающей своего возлюбленного в измене, глубоко проникает в душу. Но Изабелла еще не верила, чтоб существовала какая-то прочная, глубокая связь между Франциско и той прекрасной незнакомой донной, которую она сегодня видела в первый раз. Она ломала себе голову, придумывая, кто бы она могла быть и каким образом Франциско познакомился с ней. Она, однако, надеялась в очень скором времени получить о ней желаемые сведения, так как маркиза послала своего поверенного проследить за незнакомцами.

Успокаивало пылкую королеву то обстоятельство, что Энрика появилась в колизее в сопровождении очень богатого дона, который не спускал с нее глаз и смотрел на нее взглядом, полным горячей любви.

Дорогой беспрестанно приходилось кланяться народу, восторженно кричавшему приветствия, но зато, к большому удовольствию Серрано, беседовать пришлось мало. Наконец, экипаж повернул к порталу дворца, король повел свою супругу в ее комнаты — Серрано был освобожден от оков, невыносимой тяжестью лежавших на нем уже в продолжение нескольких часов. Он поклонился, Изабелла улыбнулась любезно и, красноречиво глядя на него, сказала:

— Я скоро надеюсь увидеть вас, но только в другом расположении духа.

Серрано поклонился, но в эту минуту он думал лишь о том, какое средство ему выбрать, чтобы найти Энрику и своего ребенка.

Он поспешил домой и с возрастающим нетерпением стал ждать Прима, который должен был доставить ему желаемые сведения. Мучительны были для него часы ожидания.

Изабелла, также чрезвычайно взволнованная, ходила взад и вперед по своей зале. Наконец, послышались шаги и маркиза де Бевилль вошла с известием, ожидаемым с такой невыносимой тревогой.

— Ваше величество, — прошептала Паула, — несмотря на все усилия, совершенные даже с опасностью для жизни, проследить за двумя незнакомцами в страшной толкотне было невозможно.

— Так почему же не приказали алебардистам со шпагами в руках разогнать эту отвратительную толпу? Неужели у меня такие плохие друзья и слуги, что я не могу добиться исполнения самого ничтожного желания? Право, маркиза, можно забыть, что я королева Испании! Для того только, чтобы пощадить несносную, противную толпу, настоятельная просьба королевы ставится ни во что — ха-ха-ха, маркиза, никогда еще я так живо не чувствовала, что наверное можно рассчитывать только на самое себя!

— Ваше величество разгневаны, но я все-таки ничего не могу переменить. Дон Олоцага весьма ревностно исполняет приказания вашего величества.

— Но еще ревностнее ваши, маркиза!..

— Дон Олоцага с опасностью для жизни бросился вслед за незнакомцами, которые уезжали в великолепной карете с четверкой прекрасных андалузских лошадей…

— Кажется, у этой донны не только бриллианты роскошнее, чем у королевы Испании, но даже лошади быстрее и лучше, чем в нашей конюшне! — сказала королева, не скрывая желчной насмешки.

— Он бросился за незнакомцами, — продолжала маркиза, — но не мог настигнуть их. Он заметил, что бледная дама в черном платье попробовала подойти к карете вашего величества, потом, вследствие давки, должна была отказаться от этого намерения и опустила свои руки, уже протянутые вперед. Ее спутник помог ей войти в экипаж, два егеря дали ему дорогу, и прежде чем дон Олоцага мог достигнуть того места, откуда экипаж тронулся, незнакомцы уже скрылись из виду.

Изабелла была раздражена, ее глаза мрачно блистали, никогда нельзя было бы подумать, что эти голубые, мягкие глаза могли иметь такое выражение.

— Вот преимущество королевы, — сказала она с горечью, — во всем она должна положиться на других, самые заветные ее желания находятся в зависимости от произвола окружающих ее. Изабелла сильно топнула ногой.

Молодая королева была вне себя от волнения. Она поспешно ушла в свой будуар, заперла все двери и портьеры и с досадой бросилась в кресло.

— Что если это правда, — прошептала она, — что если он любит эту женщину, которую назвал Энрикой…

Прим, по-видимому, успешнее, чем Олоцага исполнил свое поручение. Спустя несколько часов, когда сумерки начали спускаться над столицей, он вошел в комнату Серрано.

— Нашел, любезный друг! — с восторгом воскликнул он.

— Скажи, где она? Говори скорее! Я должен тотчас же к ней идти! — воскликнул Франциско.

— Имей терпение, всякое предприятие требует сначала обдуманности и спокойствия! Итак, во-первых, маркиза дала Олоцаге такое же поручение, какое ты возложил на меня.

— Оно шло от королевы?

— Конечно. Хотя Олоцага прибыл в одно время со мною ко дворцу того Креза, который, как кажется, покровитель твоей Энрики, однако же он ничего не нашел сказать о ней маркизе! — сказал Прим, весело смеясь.

— Отлично, так, значит, никто из могущих ей угрожать не знает ее местопребывания? Но что ты говоришь о покровителе? Я страшно боюсь, что Энрика попала в руки какого-нибудь негодяя, который…

— Который, по крайней мере, должен быть какой-нибудь восточный принц. Да, мой друг, его дворец на Гранадской улице так великолепен, что герцог де ла Торре со своей удивительной изобретательностью едва ли мог бы придумать что-нибудь подобное!

Франциско Серрано остолбенел. В первый раз пронеслась в его воображении прекрасная картина его первой любви со всеми обольщениями уже минувшего счастья. В первый раз пришла ему мысль, что Энрика, это прелестное создание, могла полюбить другого мужчину и последовать за ним. То, что он считал немыслимым и невозможным, то, о чем он позабыл, гоняясь за счастьем и славою, теперь являлось перед ним с ужасной вероятностью. Энрика могла полюбить другого, одним словом, поступила так, как он сам поступил. Как она была хороша сегодня. Ее бледное и серьезное лицо сделалось еще прекраснее.

— Был ты во дворце? — спросил он нерешительно.

— Нет, я только видел, как прекрасная Энрика с доном, который ее провожал, вышли из кареты и скрылись за дверьми дворца.

— А потом?

— Потом я спросил у одного егеря, кто живет в этом дворце.

— Что же ответил он тебе? Говори скорее, я томлюсь тоской и беспокойством, — умолял Серрано.

— Дворец принадлежит дону Аццо, ответил мне вежливо егерь, он живет в нем один с донной Энрикой.

— Дон Аццо, — проговорил Франциско задумчиво, — я этого имени никогда еще не слыхал.

— Мне помнится, я где-то слышал, что первые цыганские князья носили это имя, — возразил Прим.

— Спасибо, мой дорогой Жуан, теперь мне надо идти на Гранадскую улицу.

— Так позволь мне проводить тебя. Серрано не решался, что ответить.

— Я знаю, что это тебе неприятно, но не думай, что я тебе в чем-либо буду мешать, я только считаю своим долгом не покидать тебя.

— Если так, то ты, должно быть, знаешь больше меня.

— Какое-то предчувствие говорит мне, что я не должен пускать тебя вечером одного в этот чудесный дворец, в который ведут четыре или пять дверей, — возразил Прим.

— Мой милый товарищ, я все более и более чувствую, что ты должен мне заменить брата, который покончил свою темную жизнь в уединенной гостинице Сьерры-Гуадарама. Позволь мне обнять тебя, мой Жуан. Теперь отправимся скорее на Гранадскую улицу, ибо знай: моя первая горячая любовь принадлежала этой прекрасной, когда-то цветущей Энрике, и с тех пор как я ее снова увидел, любовь эта восстала с новой силой от крепкого продолжительного сна. Надень этот плащ, у меня есть другой для себя, и пойдем скорее!

Франциско Серрано и Прим вышли из замка и направились через толпу людей и множество переулков на отдаленную Гранадскую улицу, украшенную многочисленными великолепными зданиями.

Вдруг мимо них проскользнула фигура, закутанная в черный плащ и скрылась в тени домов. Прим с изумлением посмотрел на нее: что-то промелькнуло в его воспоминании, но он не мог себе тотчас же дать отчета в том, где он прежде видел эту сгорбленную фигуру. Он ничего не сказал. Взоры Серрано были обращены наверх к освещенным окнам и балконам, в которых между цветущими гранатовыми деревьями мелькали женские лица.

Друзья приблизились к большому великолепному зданию, которое, бесспорно, было самое красивое на всей улице, населенной грандами.

Шесть толстых двойных колонн из белого мрамора поддерживали широкий балкон, покрытый тропическими растениями. Между этими столбами ступени из тщательно сложенной мозаики вели к пяти дверям, которые казались сделанными из прозрачного металла. За первой дверью видна была чудесная садовая беседка, за второй — было совершенно темно, а за третьей простирался двор, освещенный через разноцветные стекла и окруженный колоннадой, среди которой подымался фонтан из гигантской мраморной чаши, брызгая миллионами капель. Четвертая дверь, казалось, также вела в непроницаемую темноту, за которой, однако же, простиралась необозримая синева, и, всматриваясь в нее, чудилось, что любуешься безоблачным небом.

Это был дворец князя без дворянского диплома и без земли, но с неизмеримым богатством, единственного наследника предков в далеком восточном государстве.

Серрано и Прим подошли к чудесному дому, высокие окна которого были наполовину освещены матовыми лампочками, висевшими между тропическими растениями и пальмами.

Прежде чем дон Жуан успел сказать своему другу: «Это то большое здание, в которое вошла сегодня Энрика», как Серрано вдруг вскрикнул. Он смотрел на одно из высоких окон и вдруг заметил стоявшую у него женскую фигуру, одетую в черное.

— Энрика! Там стоит моя Энрика, она смотрит на меня, она ждет меня!

Прим посмотрел вверх на дворец и увидел Энрику, бледную и задумчивую.

— Через какую дверь она вошла? — с поспешностью спросил Франциско.

Прим стал думать, но то ему казалось, что первая дверь отворилась перед ней, то средняя, и, наконец, он должен был сознаться, что забыл, через какую дверь она вошла.

В эту минуту Энрика заметила двух закутанных в плащи мужчин. Франциско протянул к ней руки, она его узнала и позвала к себе.

Не медля более, Серрано толкнул среднюю дверь, которая вела во двор, окруженный колоннадой и покрытой матовым светом. Дверь легко отворилась. Нетерпеливый Франциско оказался в прохладном дворе. Он торопливо пошел по изящному мозаичному полу, не замечая драгоценных колонн, которые бесчисленными рядами окружали ротонду.

Дверь без шума затворилась за ним. Он очутился один в обширном дворе, в котором неприятно раздавались его шаги. Никто не выходил к нему навстречу, несмотря на то, что он стучал своей шпагой.

Томимый душевной тоской и нетерпением, он осмотрелся по сторонам и в первый раз увидел между колоннами дороги, ведущие со всех сторон во внутрь дворца.

Серрано не знал, куда идти.

Наконец, он поспешил к тому проходу, который лежал перед ним, думая, что он ведет в верхние этажи, не замечая однако же, что этот коридор, посредством большой дуги, соединялся со множеством других проходов. Он торопливо выбрал тот из них, который казался ему вернейшим, и достиг, наконец, нескольких ступеней. Теперь он надеялся добраться до верха, как вдруг новый проход привел его к чудесной садовой беседке, которую он видел за первой дверью.

Серрано был поражен великолепием, окружавшим его. Группы тенистых пальм и цветущих миндальных деревьев, красивые гроты, одни с душистыми розовыми кустами и роскошным жасмином, другие — с высокими алоэ, третьи — с низкими финиковыми пальмами, птицы, поющие при свете, ярком как днем, все это было осенено потолком в виде свода и представлялось взорам удивленного Серрано заколдованным садом.

На задней стороне гротов он заметил выходы. Быстро прошел он мимо кустов и деревьев, вошел в одну из этих каменных беседок, устроенных с удивительным изяществом, и нигде не нашел ни одного человека, все скамейки и стулья были пусты. Достигнув выхода из грота, он очутился опять в коридоре, который посредством дуги соединялся с новыми ходами, по которым он, наконец уже разгорячившийся, вернулся в ротонду.

Подумав немного, Серрано решился еще поискать лестницу, которая бы вела в верхние этажи. Он был убежден, что она непременно должна быть. Он выбрал другое направление между колоннами и пошел далее. Снова достиг он нескольких ступеней, но опять-таки обманулся. Запыхавшись, он сошел с них, пробежал еще через проход, спустился еще с нескольких ступеней и вдруг очутился в пространстве, наполненном голубым эфиром. Франциско пытался проникнуть в этот чудесный окружавший его свет, вбежал в него и наткнулся на холодный камень такого же голубого цвета. Он оглянулся и, куда только глаз его достигал, везде видел голубое небо, и даже дорога, по которой он шел, скрылась под этой синевой.

Дрожь пробежала по разгоряченным членам Серрано, он думал, что спит и все это видит во сне. Казалось, что чудный, но обманчивый образ заманил его в лабиринт, в котором он хотел найти этот образ и чем более его искал, тем более терял его.

— Энрика! Если действительно это была ты, а не видение, то отзовись! — воскликнул он так громко, что слова его оглушительно раздались по всему пространству.

На это восклицание он не получил никакого ответа.

После неутомимых розысков ему показалось, что он, наконец, находится в том проходе, через который пришел. Обрадовавшись этому, он попробовал вернуться в ротонду, чтобы отыскать выход.

Он опять пошел через проходы, которые ему казались то другими, то опять теми же. Но не нашел более колонн и, наконец, увидел дверь, непрерывно вертящуюся на своей оси. Через эту дверь он вошел в темное пространство и стал ощупывать стены, как вдруг услыхал чей-то шепот, который привел его в ужас. Он стал прислушиваться и не верил себе, как мог тот ужасный человек, которого он считал умершим, появиться вдруг здесь, где он надеялся встретить Энрику?

Франциско Серрано стал сомневаться в своем рассудке. Он думал, что попал в страшный волшебный дворец, в котором разные ужасы охраняют прельщающую любовницу.

Действительно, дворец, в котором он находился, был волшебный: его построил один знаменитый мадридский архитектор, представивший блистательный образец своего искусства. Этот дворец должен был походить на знаменитый лабиринт острова Крит, с его запутанными садами, проходами, залами, ротондами и салонами. Архитектору удалось создать творение такого сказочного великолепия и ловкого расчета, что во всем свете нельзя было бы найти ничего подобного.

Он надеялся, что молодой король или герцог Монпансье купят этот дворец, потому что для приобретения его необходимо было княжеское богатство.

Но эти знатные господа сделали своим супругам менее ценные свадебные подарки. Вместо них нашелся наконец какой-то странный чужеземец, которому дворец пришелся по вкусу и средствам. Он купил его у архитектора и тотчас же заплатил чистым золотом.

Этот Крез был Аццо. Он переехал во дворец с донной, одетой в черное, и с небольшим штатом.

Трудности, с которыми был сопряжен вход в этот лабиринт, привлекали молодого Креза, так же как и затруднения, сопряженные с выходом из него. Таким образом он имел преимущество перед нежданными посетителями и, кроме того, был уверен, что Энрика, которую он хранил как зеницу ока, не может внезапно покинуть дворец.

Он окружил свою возлюбленную княжеским великолепием и внимал каждому ее желанию. У него была одна мысль, одна надежда: со временем сделать ее своею и заставить позабыть Франциско.

Но мечты Аццо были напрасны.

Энрика отстраняла всякое великолепие от себя. Она попала в золотую темницу его дворца, потому что Аццо уверил ее, что он постоянно разыскивает Франциско. Она надела черное платье, потому что сердце ее изнывало не только по возлюбленному, но и по ее ребенку.

Многочисленные слуги и камер-юнкеры окружали Энрику в ожидании ее приказаний. Аццо подходил к ней всегда с доказательствами любви и самой трогательной доброты, но она была подавлена горем и печалью. Ежедневный ее вопрос был:

— Нашел ли ты моего Франциско? Аццо отвечал всегда одно и то же:

— Забудь его и полюби меня!

Мы видели как однажды, когда они ехали по одной из улиц Мадрида, Ая и Жозэ очутились близко от их кареты. В это время раздался язвительный и торжествующий смех. Энрика обернулась и, увидав ужасные лица, прижалась к Аццо.

Постоянно карауливший Жозэ стал очень часто после этого дня пробираться незаметным образом по ночам ко дворцу. Он наконец узнал, какой из входов в лабиринт ведет в покои Энрики. Тут он решил, что если не может обладать ею живой, то, по крайней мере, умертвит своей собственной рукой ту, которая его так презирала. Также должен умереть и тот ненавистный, который назывался его братом и был окружен всевозможным счастьем.

Настал день боя быков. Аццо нанял ложу, чтобы сделать сюрприз своей прекрасной пленнице, не подозревая, что там может произойти новая встреча. Энрика же с радостью поехала на представление, потому что внутренний голос говорил ей, что она опять найдет там свое счастье.

Потому глаза ее блуждали по сторонам огромного пространства, наполненного народом. Вдруг она увидела того, кого так долго искала, и у нее вырвался радостный крик. Душу ее объяло блаженство, в ней появились новые надежды. Ей хотелось тотчас же побежать к своему Франциско, от которого она когда-то слышала самые горячие клятвы, ей хотелось поскорее прижать его к своему переполненному сердцу.

Но она должна была перебороть в себе ужасное нетерпение и беспокойство, потому что Аццо сказал, что Франциско не сможет оставить ложу королевы раньше конца представления.

Наконец, все поднялись, и тут Аццо не мог уже более удержать Энрику, которая через толпу прокладывала себе путь. Он с трудом следовал за ней. Наконец Франциско очутился перед ней, она даже могла рассмотреть его, и все-таки их разлучили.

Она опечалилась от горя, но Аццо ее обнадежил уверением, что Франциско теперь не замедлит ее отыскать. Когда же они вернулись во дворец, он опять запер свою возлюбленную в золотую клетку, пообещав отправиться в замок, чтобы сказать Франциско о местопребывании Энрики. В его же душе возникло намерение сразиться с соперником и тем навсегда положить конец борьбе за прекрасную женщину.

Настал вечер. Энрика была тронута добротою Аццо, не подозревая о его намерении вызвать Франциско на бой, и стала у окна, ожидая с нетерпением того чудного мгновения, когда опять увидится со своим возлюбленным. Вдруг она взглянула вниз на улицу, освещенную бледным светом луны, и увидела двух мужчин, закутанных в плащи, один из которых смотрел вверх на нее.

— Мой Франциско, — это он! — радостно вскрикнула она.

Он протянул к ней руки, он нашел ее, значит он еще любит ее.

Еще одна минута и она могла бы успокоиться в его объятиях после такой долгой и ужасной разлуки.

Не сказав никому ни слова, она потихоньку вышла из своих покоев. Объятая смертельным страхом, бросалась она из одного прохода в другой, по которым Аццо водил ее всегда в темноте.

Она остановилась, стараясь припомнить, по какому направлению она постоянно ходила, должно быть, по этому, вот коридор, тот самый, по которому ее вел Аццо. Она поспешила пойти по нему, чтобы дойти до лестницы, но напрасно! В окружавшей ее темноте она не могла узнать, что находится в лабиринте, и через залы и проходы возвращалась все к одному и тому же месту.

Наконец, душевная тоска и смертельный ужас овладели ею: Франциско, должно быть, уже давно во дворце и отыскивает ее, так же как она его. Крупные капли пота струились по ее лбу, сердце ее сильно билось. Она со страхом поняла, что бессильна найти своего Франциско.

Еще раз бросилась она отыскивать в темноте скрытый выход из этого ужасного лабиринта. Страстное желание достигнуть цели дало ей силы.

— Я должна найти тебя, мой Франциско, хотя бы я при этом провалилась сквозь землю, — воскликнула она и пошла в противоположном направлении. Вдруг она схватилась за дверь, тихо вертящуюся. У нее вырвался радостный крик — наконец она достигла скрытого выхода. Она осторожно прошла через дверь и, ощупывая стену руками, стала пробираться потихоньку вдоль нее.

Непроницаемая темнота окружала ее.

Она благодарила Бога, когда наконец достигла первой ступени лестницы, ведущей в нижние помещения, в которых она должна была найти своего Франциско. Левой рукой придерживалась она стены, правую же вытянула далеко перед собою, чтобы, сходя с лестницы, предохранить себя от ушиба.

Сердце ее сильно и громко билось. Она уже достигла излома темной лестницы, как вдруг леденящий трепет пробежал по ее членам, — рука ее, протянутая в темноте, наткнулась на чью-то голову.

Энрика переживала ужасные минуты. Сначала она думала, что ошибается, потому что никто не мог проникнуть в лабиринт ее дворца, но вскоре в ней исчезло всякое сомнение, рука ее действительно лежала на человеческой голове. Она стояла, не смея шевельнуться.

Страшное мгновение тянулось бесконечно. Она чувствовала в темноте, что против нее сидит скорчившись невидимый, сгорбленный враг.

Неужели Аццо караулит ее здесь?

Этого не могло быть, он не стал бы в своем дворце сидеть скорчившись в углу.

— Ты ли это, прекрасная голубка? — шепнул вдруг какой-то голос, который ошеломил Энрику и привел ее в ужас. Она даже не могла придумать возможности такой встречи. Ей казалось, что ее мучит страшный сон. Но голова под ее рукой зашевелилась и поднялась. Энрика чувствовала только, что она теряет рассудок и что все члены ее дрожат.

— Жозэ! — шепнули ее оцепеневшие губы, и она в темноте упала без чувств на руки своего страшного преследователя.

— Так наконец-то ты моя, белая— голубка, вполне моя! О, ты ведь знаешь, как я желал тобою обладать.

В эту самую минуту раздались шаги. Жозэ остолбенел со своей ношей на руках. Он ясно слышал, как кто-то приближался по проходу к лестнице.

— Кто шептался тут? — спросил голос снизу. Жозэ задумался над тем, что ему делать. Он должен

был непременно знать, кто этот проклятый нарушитель его блаженного часа. Он заскрежетал зубами и уже собрался идти навстречу к приближавшемуся, как тот выдернул шпагу и закричал:

— Я требую ответа, кто шептался тут?

Лицо Жозэ передернула адская улыбка. Он не ошибся — это был его брат.

— Какое право имеешь ты что-либо спрашивать здесь, мальчишка? — воскликнул он, опуская Энрику на площадку лестницы, и с удивительной ловкостью выдернул свою шпагу и, не теряя ни секунды, напал на своего врага. — Вот тебе ответ, он тебя удовлетворит!

Хотя Франциско Серрано и отпарировал в темноте удары своего страшного брата, закрывая себе голову, однако ужас его был так велик, что ему необходимо было опомниться.

— Что за привидение, взявшее на себя оболочку и голос Жозэ? — воскликнул наконец Франциско.

— Я Жозэ Серрано! Защищайся или твой последний час настал, один из нас должен умереть!

Франциско невольно пробормотал молитву. Он, никогда не веривший в призраки и привидения, почти онемел от ужаса, когда в темноте на него напал умерший Жозэ.

— Так ты сам бессмертный сатана! — прошептал он и ловко стал отражать удары своего врага.

Шпаги звенели. Бой все приближался по темному проходу к вертящейся двери, удар за ударом сыпался с неистовой быстротой. Жозэ промычал проклятие.

— Ах, мошенник, ты меня чуть не убил! У тебя есть навык, но ты забываешь, что сражаешься со слабым! — воскликнул Жозэ, хрипло смеясь.

Оба толкали друг друга к свету, то один был около двери, то другой. Наконец Жозэ проскользнул через нее в более светлый проход. Он непременно хотел добраться до ротонды. Франциско последовал за ним, шпаги свистали, удары были наносимы и отражаемы с одинаковой ловкостью, пока они, продолжая бой, не дошли до ротонды.

— Сюда хотел я тебя довести, брат! — промычал Жозэ глухим голосом. — Теперь прими от меня долг!

С быстротою молнии и таким ловким ударом, какой только употребляют мошенники для того, чтобы ранить сильнейшего противника, он поразил своего врага в непокрытую голову. Франциско зашатался. Он хотел отплатить мошеннику, но рука его вместе со шпагою тяжело опустилась. Жозэ же в это самое время с ловкостью кошки побежал назад к вертящейся двери. С торжествующей улыбкой на бледном и искаженном страстями лице, подошел он к лестнице и нагнулся, чтобы взять Энрику. Жозэ произнес отвратительное проклятие — Энрика исчезла!

Распаленный гневом, но боясь все-таки, чтобы его не поймали, он пробежал через ротонду на улицу.

Прим увидел его, бежавшего с блестящей шпагой в руке. Объятый страхом, вошел он в ротонду, там между колоннами лежал Франциско Серрано, истекая кровью, бежавшей из его раны на голове.

— О Боже! Мое предчувствие! Что случилось, мой Франциско?

Раненый пришел немного в себя.

— Где этот дьявол Жозэ? Он меня чуть не убил. Прим посмотрел с удивлением и заботою в глаза своему другу.

— Ты должен на меня опереться, — проговорил он, подымая Франциско, потом прибавил потише, — он в лихорадочном бреду.

С большим трудом вытащил он из дворца истекавшего кровью, почти бесчувственного Франциско и едва нашел фиакр, чтобы свезти его в замок. К счастью, никто их не встретил.

Прим перенес Франциско на постель и оставался при нем, пока он, наконец, не заснул, хотя и беспокойно, так как во сне все говорил про Жозэ.

Наступила уже ночь, как вдруг королева послала за главнокомандующим, желая ему передать что-то важное.

Адъютант принес удивленной королеве таинственное известие о том, что герцог де ла Торре ранен.

— Но ведь господин герцог не вернулся же в последние четыре часа в Бургос? — сказала королева колким тоном, который выдавал ее волнение и опасения. — Я, право, в затруднении, какой орден дать храброму герцогу.

 

ПРОРОЧЕСТВО МОНАХИНИ

Водном из флигелей замка, имеющем прямое сообщение с покоями королевы, жила с недавних пор одна благочестивая и даже, по уверениям отца Фульдженчио, удивительно вдохновенная монахиня, которая благодаря этому и удостоилась милости королевы.

Патер имел большое влияние на королеву, так что вследствие его ходатайства и склонности самой Изабеллы верить во все неземное, последняя отыскала монахиню, одержимую чудесным недугом, как называли тогда ясновидение, и предложила ей помещение в своем замке. Появление монахини Рафаэли дель Патрочинио произвело на нее хотя и своеобразное, но все-таки выгодное для иезуитов впечатление.

В придворных кружках рассказывали, что в определенные ночи неодолимая сила повергала эту монахиню ниц и тогда она могла давать чудесные ответы на самые таинственные вопросы, что она была одержима сомнамбулизмом и в этом состоянии видела будущее.

Этот рассказ, конечно, передавался друг другу под строгим секретом и тем скорее сделался всем известен.

Королева также скоро узнала его. В ту самую ночь, когда так неожиданно был ранен Франциско Серрано, благочестивый отец Фульдженчио пришел к королеве с известием, что достойная сожаления монахиня Патрочинио погружена в свой магнетический сон. Это случилось как нельзя более кстати.

Но никто не должен был об этом знать и потому Изабелла, набросив на голову и плечи густую вуаль, без провожатого последовала за отцом Фульдженчио к флигелю замка.

— Позвольте вас предупредить, ваше величество, чтобы, несмотря на ваше великое благочестие, вы не испугались при виде тяжело испытываемой сестры, — шепнул патер королеве.

— Так она, бедная, действительно страдает?

— И очень сильно, ваше величество. Болезнь эта неизлечима и постоянно повторяется через известный промежуток времени, истощая душу. Монахиня очень часто предсказывает с удивительной точностью день и час, в который она снова впадает в свой сон.

— Я очень жалею благочестивую сестру и считаю своим долгом заботиться о средствах, могущих облегчить ее страдания и принести ей пользу. Только мне кажется, что ее наружность говорит о силе и здоровье.

— Это именно и есть, ваше величество, чудесный признак ее состояния, тело процветает, между тем как душа томится! Позвольте мне, ваше величество, быть проводником вашим, — шепнул патер, и, проскользнув на цыпочках вперед, вошел в слабо освещенную комнату, которую темно-синий ковер делал еще более мрачной.

Посреди комнаты на постели, не шевеля ни одним членом, лежала монахиня Патрочинио. Руки ее были стиснуты и лежали вдоль тела, вытянутого как мертвое. Бледное как мрамор красивое лицо покоилось на белой шелковой подушке, по которой рассыпаны были длинные черные волосы. Немного открытые губы показывали кончики прекрасных зубов. Дыхания же не было слышно. Грудь ее не опускалась и не подымалась, и она так походила на мертвую, что Изабелла, которую патер подвел к постели монахини, при первом взгляде на нее, с ужасом отвернулась.

Наконец, преодолев страх, подошла она к монахине, спавшей мертвым сном. Глаза последней были полуоткрыты, выражение их было восторженное, и неземной их взгляд сделался еще страшнее, когда монахиня почувствовала, что к ней подошли.

— Сестра Рафаэла дель Патрочинио, — начал отец Фульдженчио, сложив руки и став к ногам неподвижно лежавшей монахини, — видишь ли ты нашу великую королеву?

— Я вижу не только королеву, стоящую у моего изголовья, но и всех близких ей, — начала монахиня монотонным голосом, — я вижу короля, преклонившего колени в своей спальне. Я вижу королеву-мать, отворяющую в эту минуту потаенную дверь, через которую должен прийти к ней герцог дель Рианцарес. Я вижу герцога де ла Торре, только что раненого в доме своей возлюбленной.

Королева побледнела, услышав, что опасения ее оправдались. Надеясь еще больше узнать от ясновидящей монахини, она сделала знак патеру, чтобы он удалился.

Фульдженчио тихо вышел в переднюю и запер за собою дверь, так что Изабелла, любопытство которой было страшно возбуждено, осталась одна с хитрой монахиней.

Графиня генуэзская, Ая, жаждущая мести, играла смелую комедию.

Королева стала на то же место, с которого патер допрашивал ясновидящую и, в свою очередь, спросила:

— Как зовут возлюбленную герцога де ла Торре?

— Которую? Ту, которую он более любит, зовут Энрикой.

Королева задрожала, услышав, что Франциско любит незнакомку, одетую в черное, горячее и постояннее, нежели ее; этого было слишком много для пылкого сердца Изабеллы.

— И Франциско Серрано был сегодня у этой Энрики?

— Он ее искал на Гранадской улице, во дворце нынешнего покровителя Энрики, дона Аццо, который позаботился о том, чтобы не каждый мог к нему проникнуть. Франциско Серрано не нашел своей возлюбленной.

По лицу Изабеллы пробежала торжествующая улыбка.

— Но как же он попал в драку? — спросила она.

— Он встретился на лестнице дворца с третьим любовником Энрики.

— Нравственная красавица! — прошептала с насмешкой королева, потом прибавила громко:

— Когда Франциско Серрано увидится с Энрикой?

— Завтра вечером. Когда Аццо уйдет из дворца, нетерпеливый герцог найдет возможность проникнуть

к своей возлюбленной.

— Ты говорила мне, что чужой не может войти во Дворец, так скажи мне теперь, что надо сделать, чтобы найти Энрику? — спрашивала королева с возрастающим нетерпением.

— Ты увидишь перед собой пять входов, из которых три будут привлекать тебя таким великолепием, какое только может создать рука человеческая. Два же из них непроницаемо темны. Ты выбери один из последних, а именно тот, который лежит направо. Возьми с собой свечку и в десятом часу вечера ты найдешь Серрано у Энрики.

— Отлично, — подумала Изабелла, — мне теперь недостает только предлога, чтоб забрать в свою власть прекрасную Энрику. Может быть, и в этом поможет мне ясновидящая.

Монахиня все еще лежала неподвижно с полуоткрытыми глазами.

— С каких пор Франциско Серрано знает эту Энрику? — спросила взволнованная Изабелла.

— С самого детства, — ответила монахиня тем же монотонным голосом.

— Я должна ее взять в свои руки, чего бы мне это ни стоило, — проговорила оскорбленная в своей любви женщина, — скажи мне еще одно.

— Говорите скорее. Ваши вопросы причиняют мне боль, которая предвещает всегда мое освобождение от ослепительных лучей, пронзающих меня и проникающих повсюду.

Лицо Изабеллы просияло. Она знала теперь, как поставить ясновидящей вопрос, для того чтобы не только узнать, что ей было нужно, но и испытать монахиню, которая своим непостижимым знанием уничтожала всякое сомнение в своей правдивости.

— Кто, кроме дона Серрано и Энрики, будет находиться завтра в десятом часу во дворце на Гранадской улице? — спросила Изабелла, в высшей степени возбужденная.

— Королева! — ответила ясновидящая.

— И каким образом королева возьмет власть над Энрикой?

— Через вопрос: куда Энрика дела своего ребенка, отец которого Франциско Серрано.

Изабелла задрожала. Она должна была опереться, чтобы не упасть от этого ответа. По красивым ее чертам пробежала холодная улыбка.

— Через вопрос: куда Энрика дела своего ребенка? — повторила она. Ее дрожащие губы никак не могли произнести имя Франциско Серрано в связи с именем соперницы. Она торжествовала, потому что все знала, все, даже более того, что желала и опасалась узнать.

— Неверный, — произнесла она шепотом, — я его страшно накажу за то, что он обманул два женских сердца.

Королева пошла к двери, которую патер Фульдженчио отворил с низким поклоном.

Она закрыла лицо свое и шею вуалью и скорыми, но твердыми шагами воротилась в свои покои. Лицо ее горело страстным волнением. В эту же ночь она написала собственной рукой некоторые решения и распоряжения на следующий день и вечер. Молодая королева за один час стала старше на несколько лет.

Если бы она могла взглянуть в комнату флигеля, она бы увидела, что коварная женщина поймала ее в свои сети. Монахиня Рафаэла дель Патрочинио, которая так долго лежала неподвижно и с таким искусством и ловкостью сыграла роль ясновидящей, повернулась наконец на своей постели, покрытой матовым голубым светом, который еще больше увеличивал впечатление, произведенное на королеву. Когда она, наконец, осознала свое превосходство и великую победу, на ее прекрасном лице мелькнула адская улыбка.

Графиня генуэзская приподнялась с постели. Белая и широкая одежда опустилась вдоль ее прекрасного тела, слегка обрисовывая ее пластичные формы. Когда она взглянула на себя, довольная улыбка показалась на ее обольстительно прекрасном лице. Ей теперь пришло в голову, что ее божественные формы и умение их ловко скрывать, могут ей дать силу, которая сделает ее непобедимой, тем более что королева уже была в ее руках.

Она распахнула белую одежду, чтобы убедиться, не ослабла ли ее красота и правы ли ее обожатели. Прекрасная графиня, осмотрев себя, созналась, что если бы она была мужчиной, то также была бы ослеплена красотой своего тела и не противостояла бы ему.

Патер Фульдженчио вошел неслышно и стал молчаливо наблюдать за этим осмотром, который открыл ему все прелести роскошного тела прекрасной женщины. Глаза патера сверкали как огненные искры. Еще одна минута и благочестивый отец, забывшись, бросился бы как разъяренный тигр на дивную графиню генуэзскую, чтобы утолить страсть, кипевшую в каждой его жиле.

Всегда верно рассчитывавшая Ая с холодной улыбкой посмотрела на патера, который стоял у порога бледный и взволнованный.

— Позовите в мой кабинет, благочестивый брат, мужчину в коротком черном плаще и с рыжей бородой, — сказала она, — мне нужно еще ночью с ним переговорить. Вы удивлены? Не думайте, благочестивый брат, что между мною и этим незнакомцем, служащим мне, существуют какие-нибудь особенные отношения. Вы ведь знаете, достойный брат, что Рафаэла дель Патрочинио постриглась и сделалась вашей сестрой, отказавшись от всех мирских сует.

Патер Фульдженчио знал власть монахини. Его губы подернулись завистливой и дикой улыбкой. На лице его отпечатались все пороки и грехи, какие только могут наполнить человеческую душу.

— Оставьте кесарю кесарево! — проговорил он, но графиня не хотела понять этой шутки патера и подошла к двери, ведущей в ее кабинет. Она еще раз обернулась к ничего не значащему, по ее мнению, инквизитору и шепнула ему, придавая глазам своим особенный блеск:

— Через шесть месяцев день святого Франциско, и мы, благочестивый брат, увидимся в этот день в павильоне Санта Мадре.

— О, желанная ночь, — ответил патер шепотом, — горе мне, если я тебя не обниму. Я с ума сойду, если другой придет раньше меня и мои губы не прикоснутся к твоим. О, прекраснейший из грехов!

Ая вошла в кабинет и заперла за собой дверь. Эта комната, устроенная для монахини, хотя и поражала своей рассчитанной простотой красок и обстановки, однако же далеко не походила на монашескую келью.

Около одной стены стоял изящно вырезанный деревянный налой с большим распятием из черного дерева. Около другой — письменной стол из розового дерева без всяких украшений, который распространял благоухание по всей комнате. В одном углублении этой стены стояло большое, сделанное из чистейшего белого мрамора изображение Святой Девы, а перед ним висела вечно теплящаяся маленькая лампада. В нижней части ниши, на столике, стояла мраморная чаша со святой водой. Несколько стульев из черного дерева дополняли меблировку кабинета монахини. Зато самый избалованный вкус какой-нибудь королевы не мог требовать большего комфорта и удобства, с какими были устроены будуар и спальня прекрасной графини, отделенные дверью и портьерой от ее кабинета.

Войдя в кабинет, она села к письменному столу и стала быстро писать. Не одна Изабелла писала в эту минуту приказы и распоряжения. Ая также должна была сделать свои приготовления к следующему дню.

Несколько минут спустя вошел в комнату брат герцога де ла Торре, тот страшный рыжебородый Жозэ, со сверкающими глазами и бледным лицом, искаженным страстями, который сделался теперь орудием графини.

Ая не удостоила его никаким поклоном. Она имела довольно оснований, чтобы презирать дона Жозэ Серрано. И действительно, должны были быть основания, если даже эта женщина-демон приходила в ужас от адской развращенности и отвратительной порочности животного, которое называло себя братом герцога де ла Торре.

Но графине генуэзской еще нужен был дон Жозэ.

— Какое еще поручение вы хотите возложить на меня, беспокойная графиня, — сказал он, — после того как я вас удостоверил, что неотступно стою на карауле?

— Вы должны, дон Серрано, доставить самым секретным образом два письма. Эти письма так важны, что от них зависит ваша и моя жизнь. Первое назначено владельцу чудесного дворца на Гранадской улице.

— Аццо, которого вы любите?

— Другое испанскому главнокомандующему, герцогу де ла Торре.

— А, моему светлейшему брату.

— У вас, конечно, есть преданные вам люди, которые в точности исполнят ваши приказания и не проговорятся?

— Они их исполнят так же точно и молчаливо, как бы я сам это сделал.

— Хорошо! Я полагаюсь на вас и на ваших людей.

Рыжебородый мошенник, выйдя из комнаты, остановился под одним из канделябров замка, и прочел только слегка запечатанные письма, с тем чтобы, прийдя домой, снова на них наложить печать. Между тем графиня позвала своего поверенного камердинера, явившегося тотчас же по ее призыву.

Вошедший в комнату мужчина был уже не молодой человек с хитрым лицом, но скромной наружности и очень просто одетый.

— Мне нужно дать тебе поручение, Иоаким! — сказала графиня, перечитывая маленькое душистое письмо, которое было следующего содержания:

«Мария Непардо.

Податель сих строчек вручит вам как знак верности условленное кольцо, и вы пришлете мне через него порученного вам ребенка по имени Мария Энрика. Кольцо можете себе оставить за ваши попечения».

Под этими строками графиня приложила кольцом печать и сложила письмо.

— Завтра, когда наступит вечер, ты пойдешь в Прадо Вермудес. Там на реке Мансанарес лежит одинокий остров…

— Я его знаю, ваша светлость.

— На этом острове живет отшельница Мария Непардо. Ты переедешь к ней в гондоле, но не произнесешь ни слова о поручении, прежде чем не найдешь одноглазую женщину. Ты ей передашь письмо и кольцо и получишь от нее девочку. Все для меня зависит от этого ребенка, и ты мне отвечаешь жизнью, если с ним случится что-нибудь, прежде чем он дойдет до моих рук.

— Я вам его принесу невредимым, ваша светлость.

— Только не сюда, Иоаким! Я в десятом часу буду ждать у темной боковой двери Антиохской церкви, куда ты немедленно принесешь ребенка, тщательно закрытого.

— Слушаю, ваша светлость.

— Береги кольцо, ты без него не получишь ребенка, — проговорила Ая тихим, но настоятельным голосом, вручая слуге письмо и драгоценную вещь.

— Завтра в десятом часу я буду с ребенком у темной боковой двери Антиохской церкви, — проговорил он также вполголоса и удалился.

— Теперь опасно оставлять ее у корыстолюбивой Марии Непардо, потому что через несколько дней будут предлагать золото, чтобы достать сведения о ребенке, — проговорила шепотом Ая, — завтра в это время ненавистная соперница будет низвержена: Аццо не откажется от таинственного приглашения. Наконец-то я достигаю желанной цели.

Графиня генуэзская стояла величественно выпрямившись, рассчитывая все выгоды, какие могли ей принести только что предпринятые ею действия.

Ая как змея караулила свою жертву и манила ее всевозможными обманами, наблюдая сверкающими взорами за сокращающимся расстоянием, отделяющим ее от жертвы. Ая употребляла все прелести и обольщения своего прекрасного тела, чтобы возбудить самую горячую, самую буйную любовь, любовь, готовую на все, и потом с ужасающим хладнокровием использовала эту страсть для своей выгоды.

В прекрасной груди графини генуэзской не было сердца, а между тем она любила Аццо самой бешеной страстью.

Когда наступило утро, Франциско Серрано, после довольно спокойно проведенной ночи, почувствовал себя лучше и сильнее. Он встал, не желая, чтобы королева узнала о том, что он был ранен, и не подозревая, что Изабелле уже все было известно.

Стиснув от боли зубы, Франциско Серрано надел свой богатый мундир и стал принимать, как обычно, доклады генералов. Прим и Топете спросили его, как он себя чувствует, и радовались, видя его опять здоровым. Олоцага предпринял таинственное путешествие, о цели которого он не сообщил своим друзьям. Но несмотря на все любезности, в поведении дипломатично сдержанного дона было столько таинственности, что Серрано не стал более обращать внимания на рассказ Прима.

В эту минуту один из адъютантов принес герцогу письмо, маленький аккуратный формат которого доказывал, что оно было написано женской рукой. Топете Добродушно улыбнулся.

— Верно от высочайшей особы, — шепнул он своему Другу, пока тот распечатывал записку.

Франциско был поражен, и сердце его сильно забилось, когда он, вскрыв письмо, прочел следующее:

«Дорогой мой Франциско!

Приходи сегодня вечером в десятом часу в объятия твоей Энрики, которая страшно желает тебя видеть. Я нахожусь в заключении, и если ты не придешь в назначенный час, в который я буду совершенно одна, то я лучше умру, чем буду продолжать жить в разлуке с тобой».

Рука Франциско, державшая доказательство любви Энрики к нему, сильно дрожала. Прочитав эти строки, он почувствовал, как был несправедлив, заподозрив свою возлюбленную в неверности при виде ее богатого покровителя.

— Да, я приду к тебе, — проговорил он про себя, — хотя бы мне это стоило жизни.

Герцог де ла Торре не подозревал, что строки эти были подделаны. Он ждал вечера с мучительным нетерпением. С несвойственной ему поспешностью отстранял он самые важные дела, которые лежали на его ответственности как главнокомандующего. От волнения он забыл даже о ране, полученной им от брата во дворце Аццо.

Франциско был поражен появлением в чудесном дворце того, кого он считал умершим, но Прим, который видел насквозь все мошенничества его презренного брата, вскоре разъяснил себе это обстоятельство. Теперь же он видел, как Франциско получил письмо, и, когда наступил вечер, не мог не предостеречь своего друга от неожиданных опасностей, которым он снова мог подвергнуться.

Франциско благодарил заботливого Прима, но никакое препятствие, никакое предостережение не могло бы заставить его отказаться от намерения отправиться на Гранадскую улицу.

— Мы с Топете не можем тебе сопутствовать, — сказал Прим, предчувствуя недоброе, — и потому позволь тебя уговорить быть осторожным. Ты превосходный боец и герой на поле битвы, но ты не можешь себя защитить против презренных, которые подстерегают из-за угла в темных проходах.

— Спасибо тебе, дорогой Жуан, но ты не скажешь более ни одного слова, когда я тебе сообщу, что письмо это от Энрики, которая томится в заточении. Сегодня вечером, в десятом часу, я отправлюсь к ней, чтобы освободить и возвратить себе возлюбленную, — проговорил Серрано голосом, исполненным чувства, — теперь посуди сам, могу ли я не стремиться туда? Я насилу могу дождаться блаженного часа.

— Нам приказано явиться к королеве, — произнес Прим в раздумье.

— К королеве? — спросил удивленный Франциско, но потом с поспешностью прибавил, — хорошо, что она меня не пригласила, иначе я должен был бы в первый раз в своей жизни придумать ложь, чтобы уйти из ее гостиной. А вы, не думая обо мне, предайтесь веселью и всем удовольствиям, которые вам предлагают. Я же спешу к своей Энрике.

Друзья расстались. Прим, с тягостным предчувствием в сердце, пошел к Топете, чтобы вместе с ним отправиться к королеве, а Франциско, так как уже приближался столь желанный час, надел большую шляпу, закрывающую его лицо, и темный плащ.

Наконец, стрелка его больших стенных часов подошла к десятому часу. Франциско ощупал свою шпагу под плащом, надвинул шляпу на лоб и отправился через боковой коридор.

Через несколько минут он был на улице. Никем не узнаваемый, пробирался он через толпу и достиг, наконец, дворца на Гранадской улице. Балкон был освещен, но Энрики не было на нем.

Немедля Франциско вошел доверчиво в ротонду и через бесчисленное множество проходов все же достиг вертящейся двери. В темном проходе добрался он до лестницы и быстро вбежал на нее.

Вдруг раздался вблизи нежный напев женского голоса. Франциско стал с восторгом прислушиваться. Он узнал голос Энрики. Несколько шагов только отделяли его от возлюбленной, но он никак не мог найти входа в покой, у которого стоял так близко.

Наконец Франциско решился позвать свою возлюбленную и громким голосом произнес:

— Энрика!

Дверь отворилась у ближайшего перекрестка, около которого он бродил, и осветила темное пространство.

— Энрика! — крикнул он еще раз и приблизился к проходу, по которому раздавались навстречу легкие Шаги. Лицо его засияло, когда увидел свою возлюбленную. Энрика слышала зов, узнала его голос и с трепещущим сердцем, молча, обессиленная счастьем, упала на руки так давно ожидаемого возлюбленного.

— Мой Франциско, — проговорила она наконец, между тем как слезы радости катились из ее прекрасных глаз, и в этих двух словах выразилось все блаженство ее души. Сердца их сильно забились и губы соединились в горячий поцелуй. Что за счастливое свидание для двух любящих сердец, всегда пламенно стремившихся друг к другу, несмотря на все, что случилось во время их внезапной разлуки!

— Я пришел тебя освободить, моя Энрика, — сказал наконец Франциско, — возьми скорее плащ и пойдем со мной.

— Прежде всего дай мне насмотреться на тебя, дай мне прийти в себя от блаженства, которое я чувствую, покоясь в твоих объятиях! Как тяжела была эта долгая разлука! — проговорила Энрика с такой любовью, так чистосердечно, что Франциско был глубоко тронут. Он последовал за ней в гостиную, из которой она вышла к нему навстречу.

Прекрасную фигуру Энрики обдал матовый свет большой изящной гостиной, убранство которой изобличало нежную женскую руку. С балкона, соединенного прямо с гостиной, веяло запахом роскошных цветов; великолепные картины, изображения мадонн украшали стены, но Франциско смотрел только на свою возлюбленную.

Черные волосы ее, без всяких украшений, падали роскошными локонами на плечи, ее кроткие глаза, осененные темными ресницами, смотрели на него подобно двум звездам. Маленький изящный ротик улыбался блаженной улыбкой, которой он давно уже не видел. Черное платье покрывало ее нежные и прекрасные формы.

Но Франциско вдруг выпрямился, в его душу, наполненную до сих пор блаженством счастья и любви, проникла ужасная мысль, которую он едва мог высказать.

— Где наш ребенок? — спросил он, наконец, нерешительно и всматриваясь с лихорадочным ожиданием в лицо своей возлюбленной. — Во имя всех святых, говори, где наш ребенок?

Энрика задрожала. Этот вопрос поразил ее как проклятие, как всеуничтожающая молния. Ужасная скорбь, томившая ее душу, уничтожила все блаженство этого свидания. Дрожащими бледными губами несчастная произнесла:

— Его похитили — он пропал.

Франциско закрыл лицо руками, его прекрасные темные волосы упали в беспорядке на лицо и висели между его пальцами. Герцог де ла Торре застонал под страшным бременем этого известия.

— Кто-то идет, бежим! — воскликнула Энрика голосом, исполненным страха.

— Ты меня для этого позвала? И ни слова о печальном известии в твоем письме, — сказал с горечью Франциско, пораженный до глубины своей души.

— В моем письме? — повторила Энрика. Холодная дрожь пробежала по ее членам: она не писала Франциско. Между тем шаги все приближались к ним.

Страшная минута ожидания!

— С тобою я все могу вынести! — воскликнула вдруг, прильнув к его груди, измученная страхом и горем Энрика.

Казалось, сам Бог внушил ей эти слова, и еще раз Франциско почувствовал все счастье своего свидания с нею. С выражением пламенной любви прижал он Энрику к своему сердцу, между тем как она все смотрела по направлению к двери боязливым взором.

— Кто осмелится тебя еще раз у меня отнять? — воскликнул Франциско Серрано, гордо выпрямившись и сбросив свой плащ, так что можно было видеть его высокую, стройную фигуру и богатый мундир главнокомандующего.

— Герцог де ла Торре тебя защитит! Горе тому, кто захочет тебя вырвать из моих рук!

С этими словами Франциско выдернул правой рукой свою блестящую шпагу, между тем как левой он держал Энрику. Вдруг из их уст вырвался громкий крик удивления.

Дверь отворилась и вдоль длинного коридора, освещенного красным огнем факелов, они увидели целый ряд адъютантов и страшных шпионов инквизиции, называемых фамилиарами. На пороге же стояла женщина высокого роста. Темно-синяя мантия обхватывала ее плечи и ниспадала с них широкими складками. Густая белая вуаль закрывала ее лицо и шею.

Франциско пристально всматривался во внезапное явление.

— Королева! — проговорил он и опустил шпагу. Изабелла отбросила назад свою вуаль, и Франциско

с Энрикой увидели гордое и строгое лицо своей повелительницы. Ее обыкновенно мечтательные голубые глаза сверкали в этот момент подобно молнии, да и всем своим видом молодая королева выражала гнев и оскорбление, бушевавшее в ее сердце.

Изабелла сомневалась до последней минуты в возможности случившегося, она не могла решиться поверить словам, которые порочили любимого ею человека. Когда близок был роковой час, назначенный ясновидящей, взволнованная королева решила сначала не идти на Гранадскую улицу. Тогда должно было рушиться пророчество монахини, и все, что она сказала, могло быть ложью. Эта мысль на мгновение успокоила королеву, измученную ревностью, но вскоре ею с новой силой овладели любопытство и неистовое желание убедиться, основательно ли подозрение и правду ли сказала ясновидящая. Она вскочила со своего кресла. Взор ее блистал отвагой и решимостью.

— Я должна удостовериться, — воскликнула взволнованная королева и, обращаясь к маркизе де Бевилль, сказала:

— Велите, маркиза, заложить мою маленькую карету и передайте вот этот приказ дежурным адъютантам, вы меня проводите на Гранадскую улицу, где мы хотим осмотреть чудесный дворец, принадлежащий одному иностранцу по имени Крез, о котором только и говорят с некоторых пор в Мадриде.

Четверть часа спустя королева вошла во дворец через вторую дверь, которая прямо вела к лестнице в верхний этаж. Ее сопровождали маркиза и несколько фамилиаров, посланных Фульдженчио, с факелами в руках. Изабелла прошла через коридор и сама подошла к двери гостиной, из которой раздался голос:

— Горе тому, кто захочет тебя вырвать из моих рук!

Изабелла толкнула дверь и перед ней страшным образом осуществилось то, что предсказала ясновидящая. Она должна была позвать на помощь все свои силы, чтобы сохранить присутствие духа и, только пошатнувшись от изумления и желая удержаться, невольно схватила она руку маркизы.

— Я, господин герцог, вырву из ваших рук эту донну, потому что я> знаю, что при вашей храбрости никто другой не осмелится этого сделать со шпагой в руках. Я пришла для того, чтобы еще раз оценить оказанную вами услугу, которая конечно будет последняя: господин герцог де ла Торре, вы держите в руках убийцу!

Королева сделала шаг вперед. К ней воротилась вся ее сила и обдуманность. Она хотела наказать изменника, которого так горячо любила, и наказание должно быть ужасно.

Энрика, смущенная всем случившимся, пошатнулась при последних словах королевы и, вырвавшись из рук Франциско, бросилась на колени и протянула руки к королеве.

Все присутствующие ужаснулись, когда Изабелла сказала: «Господин герцог, вы держите в руках убийцу». Маркиза, бледная и испуганная, смотрела на донну, одетую в черное, и на главнокомандующего, мрачный взор которого был обращен на королеву. Адъютанты, в высшей степени изумленные, переглядывались, думая найти друг у друга объяснение.

— Ваше величество, я был дворянином прежде милостей, которыми вы меня до сих пор осыпали: дон Франциско Серрано и Домингуэц Дельмонте просит у вас объяснения страшных слов, которые вы произнесли против беззащитной женщины, — холодно и гордо сказал в высшей степени взволнованный Франциско, подходя к Изабелле, которая смотрела на него также гордо и холодно.

— Вы произносите странные речи, господин герцог. Вы опекун этой донны?

— Встань, Энрика, — произнес Серрано, протягивая руку Энрике, лежавшей у ног королевы, которая и не замечала ее, — я за тебя отвечаю. Свидетелей ваших слов здесь довольно, теперь я требую, ваше величество, Доказательства!

Королева сделалась бледна как вуаль, упавшая на ее грудь, и задрожала всем телом, потому что знала, что встретит в раздраженном Серрано страшного противника. Но она решилась действовать и с горькой улыбкой вспомнила ясновидящую, которая дала ей в руки все к тому средства.

— Вы требуете доказательства того, что донна эта убийца, извольте: куда дела она ребенка, которого она постоянно называла своим сокровищем? Куда девала она эту нежную девочку?

Франциско Серрано почувствовал, как холодный пот выступил на его лбу. Он видел, что Энрика теряет сознание. Ужас этого часа был не по силам измученной женщине.

— Донна молчит, господин герцог, — продолжала насмешливо королева, в высшей степени возбужденная, — и молчание это оправдывает мое обвинение. Я намерена вам доставить более верные сведения об этом обстоятельстве, которое, как видно, интересует, вас ещё более, чем меня.

Страшное предчувствие овладело Франциско: он узнал фамилиаров и догадался, что инквизиция тайно восстановлена.

— Я приказываю схватить детоубийцу! — проговорила Изабелла.

Поклонившись королеве, адъютант отворил дверь и Франциско увидел блестящие шлемы и латы королевских алебардистов.

— Капитан де лас Розас, я приказываю вам отвести убийцу на улицу Фобурго, с тем чтобы она в монастыре доминиканцев призналась в том, что она сделала с ребенком. Этого требует справедливость.

Энрика провела рукой по глазам и по лбу. Ей казалось, что она видит все во сне. Она не могла найти ни слов, ни слез.

Когда же Франциско встал между ней и капитаном де лас Розасом, чтобы защитить ее до последней капли крови, она посмотрела на него немым, но трогательно-умоляющим взором, как будто хотела сказать: ты своим вмешательством погубишь нас обоих, а между тем, если ты будешь свободен, спасешь меня, может быть.

Королева же, заметив намерение Франциско, проговорила резким тоном:

— Господин главнокомандующий, я приказываю. Энрика боролась. Ей хотелось еще раз броситься к ногам королевы и просить о пощаде. Она так была измучена похищением ребенка. Но кто бы поверил ей, что у нее украли ее сокровище?

Изабелла сделала знак капитану де лас Розасу. Она, торжествуя, наслаждалась гневом и страданием Франциско. В последние дни она стала совсем другой.

Энрика, шатаясь, последовала за офицером алебардистов, который должен был ее вести на улицу Фобурго. Когда же массивные фигуры конвоя отделили ее в коридоре от Франциско, она упала от изнеможения. Солдаты схватили ее за платье и таким образом тащили, пока капитан не увидел это и, сжалившись, велел бездушным людям нести несчастную на руках.

Между тем Изабелла нашла время, чтобы шепнуть незаметным образом герцогу де ла Торре:

— Я должна с вами переговорить, дон Серрано, и очень скоро, иначе я буду в состоянии и вас погубить.

— Для королевы это будет нетрудно, — ответил вполголоса Франциско, который уже составлял в уме планы для спасения Энрики, — поступите, ваше величество, так, как вам скажет ваше сердце.

Когда стража и факельщики вышли из дворца, Изабелла с маркизой села в свой экипаж и воротилась в замок.

Франциско Серрано, закутавшись в плащ, пошел по тому же направлению. Он торопился в замок, желая тотчас же вызвать из залы королевы Прима и Топете, чтобы вместе с ними освободить Энрику, как бы она ни была заточена, хотя бы ее бросили в подземелья Санта Мадре, куда не проникает никакой звук снаружи.

 

НОЧЬ УЖАСОВ

Между тем как совершалось все нами рассказанное во дворце Аццо, графиня генуэзская закуталась в длинный темный капюшон, надела на лицо маску и сверх нее опустила еще густую черную вуаль, и, не взяв провожатого, вышла из замка. Когда она убедилась, что никто ее не видел и не следит за ней, она двинулась в путь через множество улиц и переулков по направлению к Антиохской церкви. У нее было там назначено два свидания, и место, выбранное ею, было самое удобное.

Антиохская церковь стояла на площади, густо оттененной со всех сторон оливковыми и каштановыми деревьями. Эту площадь пересекали две дороги, по которым вечером очень мало кто проходил. Одна из них вела к главному входу церкви. Под тенью его высоких колонн можно было незаметно наблюдать за приближающимися. Другая дорога вела к более низкому, но также темному боковому входу. Ая ждала своего доверенного Иоакима, которого она послала за похищенным ребенком, дав ему в руки кольцо с изображением королевской короны над буквой G.

Она шла по дороге, устланной мелкими камнями наподобие мозаики, и, приближаясь к колоннам, вдруг остановилась. Ей показалось, что она слышит легкий шум шагов, и мгновенно перешла из-под тени каштанов в тень колонн. Она не ошиблась. По улице шел, тихо выступая, какой-то человек. Сердце графини генуэзской сильно билось. Вдруг у нее вырвался крик радости.

— Как глупо, что я испугалась. Я ведь должна была знать, что это Иоаким. Но он ничего не несет, во имя всех святых, у него ничего нет в руках! Нетерпение сводит меня с ума. Где ребенок? — проговорила ужасная женщина, сверкая глазами.

Доверенный слуга поспешно приближался. Наконец он дошел до колонн.

— Что случилось, ты один?

— Простите, ваша светлость.

— Несчастный, где ребенок? — проговорила Ая в смертельном страхе.

— Хотя вы сказали, ваша светлость, что Мария Непардо отдаст мне ребенка взамен кольца, но она этого не сделала! — сказал Иоаким.

Ая грозно выпрямилась.

— Она отказалась дать тебе ребенка? Разве эта гиена не прочла письма, которое я тебе отдала вместе с кольцом?

— Я ей отдал кольцо, но письмо…

— Что — письмо — говори, что случилось с письмом? Ты видишь, что нетерпение и страх меня с ума сводят.

— Простите, ваша светлость, я уронил письмо в воду и не мог его достать. Его сперва унесло течением, а потом оно затонуло.

— Мошенник, и ты отдал Марии Непардо одно кольцо? — вскрикнула Ая, в высшей степени взволнованная.

— Она сделала вид, что ей этот знак известен, и я подумал, что и вы так поступили бы, ваша светлость.

— Что она сказала? Говори скорее!

— Когда я потребовал ребенка, то одноглазая отвратительно засмеялась. «Скажите вашей барыне, что дитя в сохранности, — крикнула она мне. — Прежде чем вы принесли кольцо, о нем уже позаботились, ваша барыня знает как. Вы только передайте ей мою благодарность за подарок и скажите ей, что дитя давно и хорошо

упрятано!»

— Она, значит, его убила против моей воли, — проговорила Ая вполголоса, — теперь пропала вся польза, которую мог мне принести этот ребенок. И надо же было поручить это дело тебе, презренному мошеннику!

— Я разве не служил вам всегда верно, ваша светлость?

— Это видно по сегодняшней твоей службе, подлый льстец! Зачем ты не бросился за письмом, когда ты знал его важность?

— Мне казалось, что кольцо важнее письма и что достаточно будет его одного. Да чему бы оно послужило, ваша светлость, если бы я бросился за ним? «Дитя давно и хорошо упрятано», — вот собственные слова Марии

Непардо.

— Эта одноглазая гиена не успокоилась, пока не принесла и этого ребенка в жертву, как она сделала со всеми другими, и думала мне этим угодить! — проговорила Ая, отослав от себя Иоакима презрительным движением руки. — Производство в ангелы, вероятно, нравится ей. Я непременно хочу к ней пойти, как только мне можно будет это сделать незаметным образом. Не Аццо ли это приближается, наконец, в тени деревьев к главному входу? Это он!

Старые часы Антиохской церкви глухо пробили половину десятого. Аццо был аккуратен. Не предчувствуя ничего, что происходило в его дворце, он отправился на таинственное свидание, от которого должен был узнать, как ему обещало письмо, важную новость. Подойдя к колоннам, он остановился и, чтобы лучше осмотреться, приподнял свою испанскую шляпу, между тем как правой рукой взялся за пистолет. Так как никто не шел ему навстречу, то он побоялся, не попал ли в какую-нибудь западню. В этот самый момент вышла из тени деревьев донна, тщательно закрытая густой вуалью. Аццо поманила белая прекрасная ручка и он, улыбаясь, выпустил из рук пистолет. Он последовал за незнакомкой в тень, бросаемую колоннами, желая узнать, для какого дела она его призвала.

Сердце Аи страстно и горячо ликовало, потому что Аццо, которому она так желала принадлежать, был около нее.

— Кто ты, прекрасная донна, что пригласила менядля сообщения какой-то тайны? — спросил он тихо. — Густая вуаль скрывает твое лицо.

— Я твоя тень, дикий Аццо, ж повсюду следую за тобой без твоего ведома, и ты не подозреваешь о моей невыразимой страсти.

— Ты знаешь мое имя, так скажи же мне свое.

— Ты его узнаешь, только выслушай меня прежде: ты должен быть моим, хотя бы это стоило жизни тебе и мне! Так любит тебя женщина, которая до сих пор смеялась над любовью других. Забудь Энрику!

— Что ты говоришь, загадочная женщина? Я только и живу для Энрики, — сказал Аццо, с удивлением глядя на закрытую вуалью женщину.

— Забудь Энрику, она более не принадлежит тебе.

— Энрика в моем дворце.

— Была, но в эту минуту ее уже там нет. Пораженный Аццо отступил назад.

— Следуй за мной и ты увидишь, где она находится! — проговорила Ая и, выступив из тени колонн, пошла по дороге, ведущей к улице, — тогда ты поверишь моим словам и клятве, что ты будешь мне принадлежать, живым или мертвым.

В высшей степени возбужденный и заинтересованный, Аццо невольно последовал за таинственной женщиной, которую он счел за сумасшедшую. Ая взяла его за руку и повела на улицу. Она рассчитала верно.

По ближайшему переулку, ведущему на улицу Фобурго, шла отвратительная процессия. Впереди ехал на лошади капитан де лас Розас, за ним следовали, также верхом, алебардисты гигантского роста. Сзади шла почти изнемогающая Энрика, которую поддерживали и дразнили служители инквизиции. Затем шли три патера, а по сторонам шесть фамилиаров с факелами, бросавшими во все стороны красноватый цвет. Алебардисты заключали шествие.

Ая показала рукой на страшную процессию. Народ, встречающийся на улице, боязливо сходил с ее дороги. Аццо пристально смотрел на отвратительное зрелище, которое, как бы по приказанию загадочной женщины, явилось перед его глазами. Он думал, что находится под влиянием страшной галлюцинации, он никак не мог поверить в возможность того, что видел.

— Забудь Энрику, она тебе больше не принадлежат! — говорила закрытая вуалью женщина, указывая да шествие.

Аццо дрожал. Что, если у него действительно похитили его возлюбленную, если это ее ведут? Он подошел ближе к страшной процессии и увидел, что она состоит из людей и что это не галлюцинация: он узнал свою Энрику, которую они тащили. Он не мог более сомневаться в том, что это была она. Он вырвался из рук Аи и бросился на фамилиаров, на алебардистов и на патеров, громко зовя Энрику.

Алебардисты грубо загородили ему дорогу и шествие пошло скорее. Аццо не знал, что случилось и куда тащили Энрику. С прерывающимся дыханием и смертельным страхом вернулся он за объяснением к таинственной донне, которая, казалось, господствовала над всем.

— Кто ты такая, ужасная женщина? Зачем тащат Энрику, возлюбленную моего сердца? — вскрикнул он в отчаянии.

— Потому что она стояла на моей дороге! — ответила донна. — Она должна умереть, а ты должен быть моим.

— Так я хочу знать, кто ты, чудовище. Ты, верно, вышла из ада! — воскликнул взволнованный Аццо.

Одной рукой он обхватил стан таинственной донны, а другой быстро и ловко сдернул с ее лица вуаль и маску. Он отшатнулся в ужасе, увидев холодное как мрамор лицо, которое смотрело на него пожирающим и вместе с тем угрожающим взором.

— Ая! — прошептали его побелевшие губы.

— Она последует за тобой на край света, ты должен ей принадлежать живым или мертвым.

— И это похищение моей Энрики — дело твоего адского изобретения, фурия?

— Энрика умирает, потому что стоит на моей дороге.

— Так умри же и ты, дьявольская женщина! — воскликнул Аццо вне себя от гнева и, схватив пистолет, выстрелил.

— Вот первый признак любви, — воскликнул голос среди дыма, — возненавидь меня сперва, а потом научишься меня любить.

То был голос Аи. Она исчезла в темноте, между тем как Аццо, измученный страхом и горем, возвращался в свой дворец, думая найти там объяснение всему случившемуся. Но лакеи его и егеря ничего не знали кроме того, что Энрика была схвачена и уведена.

Куда ее увели и где эта Ая, которую он сегодня вдруг опять увидел? Он хотел ее разыскать, чтобы выманить у нее силой или. добрым словом спасение Энрики.

Все поиски его были тщетны, и его богатый дворец был для него в эту ночь темницей, потому что все напоминало ему о пропавшей возлюбленной, все тянуло к ней.

Теперь проследим за процессией, которая исчезла с Гранадской улицы. Энрика была так поражена всем случившимся и находилась в таком оцепенении, что ничего не чувствовала из всего происходившего вокруг нее. Она шла между сыщиками инквизиции, которые поддерживали несчастную, и вскоре ею овладел ужас, когда она подумала, что ничего не может возразить против ужасного обвинения в убийстве своего ребенка. Она только могла уверять, что его украли у нее. Ее чистая, невинная душа придала ей опять силу переносить все, что с ней делали.

Она находилась в полной власти страшных сыщиков и монахов, которые окружали ее, зло ругаясь и толкая ее. Наконец они дошли до ворот монастыря, у которых капитан де лас Розас должен был передать пленницу инквизиции для исследования подозрения в убийстве, возведенного на нее.

Была почти полночь, когда процессия подошла к стенам монастыря, в тени которых стоял сгорбленный человек, закутанный в темный плащ. Он отлично видел все, что происходило перед монастырем. Когда этот человек в плаще и шляпе увидел среди шествия Энрику, он оскалил зубы и дьявольская улыбка пробежала по его бледному лицу.

— Как голубка дрожит, — произнес он про себя так тихо, что капитан, приближавшийся к воротам, не мог его слышать. — Подожди только, дурочка, тебя тут скоро укротят! Не попробовать ли и мне пробраться в монастырь? Я бы насладился, глядя, как ее поведут к доброму Мутарро, который испробует на ней свое искусство. Нельзя! Проклятые факелы мешают!

Капитан позвонил в колокол и передал под воротами несчастную Энрику в руки патеров. Тело прекрасной женщины перешло в полную их власть. Они только и заботились о том, чтобы как можно скорее бросить свою жертву в подземелье Санта Мадре.

Но когда дверь затворилась за Энрикой, когда военный отряд удалился и она, испуганная, очутилась одна в ужасном монастыре, вдруг раздался благовест, призывавший всех к ночному богослужению. Патеры, монахи и фамилиары должны были все, без исключения, присоединиться к монастырской братии, чтобы идти к богослужению. Поэтому пленницу оставили во дворе монастыря вместе с сыщиками, которые потушили свои факелы и вели вполголоса разговор, приводивший Энрику в ужас.

— Что ты думаешь о развратнице, Эмилио? — сказал один из этих грубых людей, приглушая свой голос. — Отличное ведь жаркое будет для Маттео в день святого Франциско.

— Мне ничего не сделают, если я ее уведу, это уж не первая, которую отдавали на наше «попечение».

— Начни ты, а мы за тобой последуем, — возразил третий, подходя к Энрике с намерением потрепать ее за щеку, она с ужасом бросилась назад.

— Ага, какая суровая! Постой, тебя Эмилио проучит, а Мутарро докажет тебе, что ты не боишься щекотки, ха-ха-ха!

Энрика смотрела с широко раскрытыми глазами на этих живодеров инквизиции, которым она служила потехой. Дрожь ужаса пробежала по ее членам, она, несмотря на темноту, увидела отвратительные, подлые, жадные лица этих слуг инквизиции. Она еще ни разу в жизни не видела людей с такими отвратительными, грубыми, животными чертами лица.

Богослужение кончилось. Монахи, казалось, разошлись по своим кельям, а патеры отправились на совещание в Санта Мадре. Энрика ужаснулась: «Неужели ее действительно хотели отдать на произвол этих низких слуг, которые в темноте все приближались к ней и осыпали ее отвратительными словами и ласками?»

Она осмотрелась, думая спастись где-нибудь от грубых, окружающих ее людей, не понимавших ни просьб, ни стыда — жалость им была так же чужда, как всякое Другое благородное чувство.

Между тем из монастырского сада, приближаясь к ним, шел вдоль колоннады монах. Энрика благодарила Пресвятую Деву, потому что кто бы он ни был, хотя бы исполнитель страшных приказаний, все-таки он избавит ее от этих чертей, скалящих на нее зубы. Она хотела идти ему навстречу.

— Ага! Вот идет твой друг Мутарро, — воскликнул насмешливо один из слуг.

Энрика уже раз слышала это имя и потому при повторении его сильно вздрогнула. Она предчувствовала, что это должен быть палач инквизиции и не ошиблась. На нем был черный бархатный камзол, лицо было замаскировано, а на руках одеты перчатки, так что он с головы до ног весь был облачен в черный цвет, и не было видно ни одной черты его лица.

— Где грешница? — спросил Мутарро своим глухим и резким голосом.

Слуги бросились на Энрику и притащили ее к черному человеку.

— Закройте ей лицо, — крякнул он и бросил слугам черный платок, они его схватили и набросили на голову Энрики, в изнеможении старавшейся еще бороться. Потом завязали его веревкой вокруг шеи несчастной жертвы и так крепко, что ей не хватало воздуха. Они держали ее руки в своих железных ладонях, как в тисках, несмотря не ее старания их вырвать.

Энрика невольно закричала о помощи.

— Завяжите шнурок крепче, она противится! — произнес страшный палач инквизиции.

Крик Энрики был подавлен. Она стала бороться, обратив все свои силы против слуг, легко ее побеждавших. Она не знала, куда ее ведут, — сопротивления ее были напрасны. Да и что могли сделать все усилия нежного существа против дюжих и грубых помощников палача? Они ее тащили, и она должна была переносить все бесстыдные шутки, которыми они ее осыпали.

Мутарро шел впереди, отдавая им приказания. Энрика надеялась, что ее поведут к судьям — к людям. Они шли долго, и Энрика почувствовала наконец, что ее обдало холодным и сырым воздухом; ее взяли на руки, снесли вниз по лестнице, потом продолжали путь по длинным коридорам, еще спустились по лестнице и Энрике стало ясно, что она теперь потеряна для света, что она будет заключена в глубоких подземельях Санта Мадре, о которых все говорили с ужасом и отвращением. Инквизиция была открыто уничтожена после смерти Фердинанда VII, чему народ верил и надеялся на прочность этого желанного обещания. Но мы имеем веред глазами страшное доказательство того, что этот бич Испании не только в тайне продолжал совершать свои смертоубийства, но что даже молодая королева Изабелла не задумалась отдать опасную соперницу в когти инквизиции, для того чтобы она более не стояла на ее дороге.

Санта Мадре была молчаливая могила.

Наконец, зазвенели ключи, слуги втащили ослабевшую Энрику в маленькую сырую темную келью, сорвали с ее головы платок и положили ее на кучку гнилой и мокрой соломы. Затем Мутарро запер дверь и вручил тюремщику ключ под новым номером, для того чтобы он носил в келью новой жертвы скудную пищу — хлеб и воду.

Когда палач и его помощники исполнили свою обязанность, они удалились, произнося самые грубые шутки, и разошлись по своим домикам, находившимся подле монастыря.

Санта Мадре и улицы облеклись в темную ночь, поднялся холодный ветер и большие дождевые капли падали с черных облаков, ходивших по небу и совершенно затемнивших обыкновенно яркую луну, которую испанцы любят более солнца. Никогда в Мадриде не бывало такой бурной и ужасной ночи, — казалось, небо пришло в ярость от всего случившегося.

Было уже далеко за полночь. На пустынных улицах, тускло освещенных огнями немногих, уцелевших от дождя и ветра фонарей, изредка мелькали одинокие, плотно закутанные в коричневые плащи, фигуры засидевшихся в кофейнях гуляк.

На улице Фобурго было страшно темно, и потому ночные гуляки избегали ее, тем более что ветер свистал из-за каждого угла домов, срывая с окон ставни, сделанные из дерева или плетенные из соломы, и ревел в стенах монастырского двора. Дождь стучал в окна.

Вдоль самых стен монастыря пробирались две фигуры, закутанные в черные плащи. Тот, который шел впереди, казалось, не чувствовал ни бури, ив дождя, или, по крайней мере, не обращал на них внимания, — другой же сильно вздрагивал, — испанская кровь горяча и потому она сильнее чувствует редкие холодные ночи.

— Знаешь ли ты наверное, что Топете вас уже ждет? — спросил шепотом первый из них.

— Пока мы переходили площадь Педро, Топете оставил нас, чтобы замешаться в толпе и пройти через менее людную Пуэрта Села.

Оба мужчины продолжали свой путь вдоль стены под прикрытием темноты, столь глубокой, что едва можно было различить человека в трех шагах расстояния, — они подошли, наконец, к воротам.

— Кто там? — спросил вдруг вполголоса первый из мужчин, потому что ему показалось, что какая-то голова выглядывает из углубления ворот.

— Шшь! Масса герцог, это Гектор. Будьте осторожны и не шумите, брат привратник только что выходил! — прошептала черная голова.

— Отлично, Гектор, — слуга Топете стоит на карауле, — проговорил вполголоса Франциско Серрано, ибо первый из закутанных мужчин был никто иной, как герцог де ла Торре.

— Где же теперь брат привратник?

— Он пошел в свою комнату спать, — ответил негр, очень довольный, что его взяли с собой для участия в ночном предприятии. Он все еще вспоминал ту ночь, когда наравне с дворянами подвергался опасностям.

— Значит, тебя поставил сюда твой господин для наблюдения? — спросил второй из закутанных мужчин, подходя к Гектору вслед за Франциско.

— Да, масса Прим, и я такой наблюдатель, который все слышит и видит.

Дон Жуан невольно улыбнулся, ему также было по нутру это ночное похищение. Он принадлежал к такому разряду людей, которые тем более находят удовольствия в предприятиях, чем более в них опасностей и затруднений. Потрепав ласково негра по плечу, потому что он, так же как и Серрано, был очень рад его видеть, Прим спросил его:

— Давно ли ты тут, Гектор?

— С четверть часа и в этот промежуток времени здесь ничего не происходило.

Серрано шепотом позвал Прима.

— Там у боковой стены стоит Топете, — сказал он ему, — пойдем скорее, ночь как раз благоприятствует нашему предприятию.

Вскоре все три друга соединились.

— Вот веревочная лестница и кляпы, — сказал Топете, кладя на землю у стены принесенные им предметы — у каждого из нас есть кинжал, итак, не будем больше медлить. Мне только нужно вам сообщить еще одну вещь: пока я искал самое удобное место в стене, какой-то человек, как бы показывая мне дорогу, перескочил через это самое место в монастырский сад.

— Это, должно быть, был какой-нибудь влюбленный монах, который слишком долго просидел у своей сеньоры, — сказал Прим, — но все-таки будем осторожны. Ты ничего больше не слыхал после того?

— Ничего больше не слыхал и не видел. Кто же из нас, господа, полезет? — спросил Топете, прикрепляя без труда, посредством крюков, веревочную лестницу на самый верх стены.

— Зачем ты это спрашиваешь? Ведь ты знаешь, что жребий пал на долю Серрано и на мою. Ты же останешься здесь и, когда мы сделаем тебе знак, придешь к нам на помощь, возьмешь Энрику и будешь заботиться о том, чтобы никто нас не беспокоил, — сказал Прим своему другу-великану, которому очень хотелось испробовать свои силы на дверях и на палачах Санта Мадре.

Между тем Франциско Серрано взбирался по крепкой веревочной лестнице и дошел почти до конца ее, как вдруг какой-то человек, отойдя от стены, у которой он стоял плотно прижавшись и мог услышать весь разговор друзей, бросился в кусты монастырского сада. Серрано не видел его, потому что было слишком темно, он только слышал легкий шум, но не обратил на него внимания.

Он перебрался через крутую стену и ждал только Прима, чтобы спустить веревочную лестницу во внутреннюю сторону.

— Дай Бог нам успеха! — прошептал дон Жуан, приблизившись к Франциско. — Теперь проникнем в знаменитый сад Санта Мадре.

Друзья опустились без труда на мягкую, сырую землю.

Прим в этот же самый день имел возможность получить от короля, не возбудив подозрения, некоторые сведения о дворце инквизиции, и потому он шел осторожно мимо кустов, между пиний и миндальных деревьев. Франциско шел за ним, держа кляпы наготове.

Они приблизились к широким каменным ступеням, ведшим к входу во дворец. Средняя дверь была отперта, а мы знаем, что она вела в комнаты патеров, — следовательно, они еще не расходились. Прим отворил дверь тихо и осторожно, как вдруг чья-то рука схватила его.

Темнота и неожиданность этого нападения заставили храброго, готового на все товарища Серрано, отступить на несколько шагов, — он чувствовал, как невидимая вражеская рука обхватила его горло.

— Ого! — проворчал он и, не теряя ни секунды, бросился на стоявшего за дверьми врага.

Серрано, увидев, что Прим попал в схватку, сбросил с себя плащ, чтобы освободить руки, но когда он пришел на помощь к своему другу, тот уже успел овладеть своим противником и так крепко сжал его губы, что Франциско оставалось только всадить ему в рот кляп и связать руки и ноги.

— Это тюремщик, — проговорил Прим, — нам нужно прежде всего завладеть ключами.

Удивленный монах никак не думал, когда напал на вошедших, что он имеет дело с чужими, потому что никто не мог проникнуть в монастырь, не сказав предварительно у ворот своего имени, — и вдруг он увидел себя во власти двух посторонних мужчин, против силы которых он ничего не мог сделать, — и вдобавок еще тесный кляп не позволял ему звать на помощь.

Он только смотрел глазами, сверкавшими яростью, как победители его сняли с него ключи, отнесли его за колонну и зажгли потайной фонарь, с помощью которого они могли найти вход в подземелья. Не было никакого сомнения, что Энрику заключили в одну из подземных келий, и потому они осторожно спускались, освещая мокрые стены Санта Мадре.

Когда помощники палача, положив несчастную женщину на гнилую солому, вышли из кельи, Энрика пришла в себя после всех ужасов, испытанных ею в последний час, — она вздохнула свободнее, когда увидела себя одну и избавленную от прикосновения к ней отвратительных слуг. Она стала на колени и молилась, — долго стояла она с распростертыми к небу руками, на сыром полу своей темницы. Вдруг ее оторвали от молитвы жалобные звуки, до того потрясающие душу, что она встала и крепко прижала руки к своему лицу. Страдальческие вздохи повторились, и Энрика повернулась в ту сторону, откуда они раздавались, но темнота и толстые стены, окружавшие ее, препятствовали ее невольному намерению пойти туда, откуда шли эти ужасные звуки.

Она различила, однако, что это была женщина, испытывавшая страшные мучения. Стоны несчастной как бы пробудили от глубокого сна всех остальных невольных обитателей мрачного подземелья — со всех сторон послышались стоны, плач и вздохи страдальцев.

Энрика осмотрелась по сторонам и ничего не смогла различить в окружавшей ее темноте. По ее телу пробежал трепет ужаса — глаза расширились, зубы невольно застучали как в лихорадке, она протянула руки, как будто хотела оттолкнуть от себя эти страдальческие звуки, которые были в состоянии свести ее с ума.

И действительно, всякий, кто был заключен в этих комнатах, почти вскоре сходил с ума от страха, внушаемого местом, которого не может описать ни одно перо. ,

Тихо и боязливо подошла несчастная к своей соломенной постели и скорчившись села около нее на сырой пол. Могильный воздух окружал ее, холодный пот выступал на лбу, она не смела дышать и широко раскрытыми глазами смотрела в непроницаемую темноту, откуда со всех сторон раздавались ужасные стоны тех, кто не умер под пыткой.

Минуты показались Энрике часами — все ее члены дрожали от отчаяния, она призывала смерть, которая, конечно, была бы для нее благодеянием. Вдруг лихорадочно прислушивавшейся Энрике показалось, что кто-то тихими шагами приближается к ней по одному из подземных ходов. Она пришла в ужас, что это опять сыщики, что настал и ее черед испытывать все мучения, после которых несчастные жертвы издавали столь тяжкие стоны.

Энрика не ошиблась: шаги приближались к той части отвратительного подземелья, в которой находилась ее келья, и она увидела слабый свет через узкую как волос щель своей двери. Энрика стала про себя горячо молиться, она предавала свою душу в руки Божьей Матери, она молила ее за своего пропавшего ребенка и за Франциско, которого она одного любила на земле, для которого она и жила.

Вдруг раздался как Божий голос тихий, приглушенный зов, который подходил все ближе и ближе; она вскочила и стала прислушиваться.

— Энрика, находишься ли ты в одной из этих келий? — спросил тихий голос. — Эирнка, отвечай!

— Я здесь, здесь, мой Франциско! — отозвалась она, спеша к двери, через щель которой луч света делался все ярче и ярче. У нее сердце сильно билось, она хорошо узнала голос, она бы его различила среди тысяч голосов.

Франциско перебрал все ключи большой связки, пока не нашел того, который подходил к тяжелой двери, отделявшей его от Энрики. Дверь, наконец, отворилась, и измученная женщина бросилась со слезами в объятия Франциско.

— Нам нельзя медлить, пойдем скорее! — торопил их Прим, хотя и у него навертывались слезы от этого трогательного свидания. — Нам нельзя терять ни одной секунды, подумай, что будет, если найдут тюремщика, прибавил он, чтобы заставить их поспешить.

Слова его подействовали, и между тем как он нес потайной фонарь, Франциско вел Энрику по коридорам подземелья, из келий которого все еще раздавались потрясающие душу стоны, то слабые, умирающие, то опять громкие. Энрика схватила руку Франциско.

— Не оставь и этих несчастных, спаси и их, так же как ты меня спас с помощью Пресвятой Девы! — умоляла его Энрика трогательным голосом.

— Это невозможно, как бы я сам этого ни желал, мы их не спасем, а сами погубим себя, мы должны торопиться, ради Бога, пойдем скорее! — и Франциско сжал крепче руку своей возлюбленной, которая все еще медлила.

Прим стал торопливо подыматься по лестнице.

— Нам угрожает страшная опасность, если мы в эту ночь не будем свободны, то ты пропала! — проговорил он шепотом и повлек Энрику по сырым коридорам Сайта Мадре.

Наконец, они достигли длинной колоннады, которая вела к высокой двери. Прим стал прислушиваться, он потушил из предосторожности фонарь и подошел к коридорам, ведущим в верхние помещения. Ему показалось, что приближаются шаги и голоса.

— Идите скорее! — шепнул он своему другу, который вместе со спасенной им Энрикой стоял у выхода. Я здесь останусь для караула и защиты, пока не буду уверен, что вы достигли стены, а вы торопитесь!

Неохотно оставил Франциско своего друга одного в этом дворце, наполненном угрожающими опасностями, но он подумал, что прежде всего надо спасти Энрику, и не стал более колебаться.

Тюремщик все еще лежал за колоннами, крепко скрученный, с кляпом во рту. Все пространство было покрыто непроницаемым мраком. Осторожно и тихо отворил Франциско большую дверь, его обдало холодным ночным ветром, и он вместе со своей возлюбленной очутился на лестнице, ведущей в монастырский сад. Еще немного и Энрика была спасена.

Тяжелая дверь тихо затворилась за ними, между тем как Прим остался в страшном дворце, чтобы помочь бегству и удостовериться, угрожает ли какая-нибудь опасность от шагов, раздававшихся на лестнице, ведущей в верхние помещения.

Серрано так крепко держал дрожащую от волнения руку своей возлюбленной, как будто боялся, что ее опять у него отнимут. Они торопливо спустились с лестницы, холодный дождь мочил их лица и леденящий ветер выл в монастырском саду, погруженном в глубокий мрак. Они пошли по мокрым дорожкам по направлению к тому месту стены, где висела веревочная лестница.

Энрика еще не нашла ни одной минуты, чтобы благодарить Франциско за неожиданное спасение, она едва могла пожать ему руку и шепнуть одно слово любви, — так он торопился и со страхом уговаривал ее спешить. За стенами легче будет найти свободную минуту для благодарности и для горячих объятий.

Несмотря на глубокую темноту, Серрано издали узнал место, где должна была висеть веревочная лестница и пошел по той дороге, по которой он вместе с Примом шел ко дворцу.

Наконец, они достигли стены. Франциско провел рукой по ней и остолбенел — на мокрой и холодной стене не было никакой лестницы.

В смертельном страхе искал он дальше, наконец, вполголоса стал звать Топете, но все напрасно! Ветер и стена заглушали его голос, а громче звать он не смел, чтобы не обнаружить своего присутствия.

— Ах, какой холод! — произнесла жалобно Энрика, на которой не было ни капюшона, ни плаща, чтобы защитить дрожавшие члены от дождя, ветра и холода. Помощники Мутарро не оставили ей даже вуали, чтобы закрыть лицо и шею.

Франциско видел, что Энрика мерзла и, желая ей дать свой плащ, взялся за плечи и только тогда вспомнил, что он сбросил его с лестницы дворца в сад, боясь, что он будет мешать его рукам действовать. Между тем Энрика не могла более ждать, пока отыщется лестница, — она дрожала всем телом, ей необходима была защита от холода.

— Прижмись крепко к стене и подожди меня немного, — шепнул ей Франциско, подгоняемый состраданием и страхом. — Я сбегаю назад к лестнице, чтобы захватить плащ и позвать заодно Прима, который ни за что не должен больше там ждать.

В то самое время, как Франциско с Примом шли ко дворцу и искали подземную темницу, какая-то фигура в черном плаще и в остроконечной испанской шляпе проскользнула за ними тихо и ловко как кошка. Этот черный человек, казалось, жадным взором и с большим любопытством следил за действиями друзей. Он прислушивался, пока они не исчезли внутри дома, и дьявольская улыбка передернула его лицо, когда он узнал, что Серрано и Прим, завладели ключами.

— Не поднять ли мне теперь шум? — проговорил он, сознавая превосходство своего положения. — Они оба попали в западню, из которой не смогут выйти. Впрочем, нет, такой поступок был бы непростительно опрометчивым с твоей стороны, Жозэ. Тебе не только нужно запереть в этой мышеловке похитителей Энрики, но и завладеть ею. Ничего не может быть легче этого. Какая бы ни была опасность, которой я подвергну себя, но, по крайней мере, останется неизвестным, что я следил за ними. Теперь же надо скорее приняться за дело.

Прислушиваясь к удалявшимся шагам Франциско и Прима, Жозэ знал наверное, что они освободят Энрику, и он стал только думать о том, как бы удачнее осуществить свой план.

Вдруг его бледное рыжебородое лицо озарилось торжествующей улыбкой — ему пришла в голову хорошая мысль. Быстро и не производя ни малейшего шума, пошел он к стене, к тому самому месту, где Франциско и Жуан вошли в сад, — там все еще висела веревочная лестница, составлявшая для них единственное средство к обратному пути.

С помощью длинной ветки отцепил он от стены две железные скобы. Ему покровительствовала буря, препятствовавшая Топете слышать то, что он делал.

Веревочная лестница упала на руки этого черта, который насмешливо улыбнулся, думая, что он этим отрезал путь двум благородным людям и прекрасной Энрике, ненавидимой и между тем страстно желаемой им. Затем он пошел со своей ношей вдоль стены, чтобы отыскать место, отдаленное от прежнего, к которому мог бы прикрепить лестницу и, перебравшись через него, оказаться на улице Фобурго незаметно от Топете, потому что тот из-за угла ничего не мог видеть. Способ же, которым он хотел завладеть Энрикой, составлял вторую часть его плана.

Но между тем как он уже хотел занести веревочную лестницу на стену недалеко от ворот, ему вдруг вовремя пришла в голову мысль, что около ворот стоит на карауле негр и что он наверное или окликнет его, или подойдет к нему, когда он будет перебираться через стену. Жозэ должен был найти лучший и более верный способ, чтобы перебраться через стену, а он никогда не был в затруднении, когда нужно было найти дурную мысль.

Немедля более, он понес веревочную лестницу к кусту и так ловко бросил ее в самую его середину, что ее нельзя было бы найти и при дневном свете, тем более в такую темную, бурную ночь.

Потом он пошел, осторожно прислушиваясь, к колоннаде, проскользнул по ней и приблизился к решетчатым окнам келий, в которых жили братья экономы и брат привратник. Жозэ, казалось, был вполне знаком с расположением всего замка. Он подошел к первому от входа окну и стал прислушиваться, потом вытянул осторожно шею, чтобы заглянуть во внутрь келий, и убедился, что привратник крепко спит на своем твердом ложе, потому что лампочка, которую все братья используют для того, чтобы идти к полуночной службе и возвращаться в свои кельи, была потушена.

Жозэ подошел ко входу во дворец, который всегда был отперт. Монахи не боялись воров, потому что у них не было никаких сокровищ и, кроме того, они знали, что ворота были всегда крепко заперты. Жозэ же им доказал, что в замке есть сокровища, которые можно украсть, и что стены еще недостаточно высоки, чтобы можно было положиться на ворота.

Буря страшно ревела. Ее шум гулко отдавался в коридорах замка, по которым, осторожно прислушиваясь, шел Жозэ. Под покровительством этого шума он мог смело ступать по широким плитам и дойти до кельи брата привратника. Дверь этой кельи была заперта, но замка в ней не было.

Жозэ подождал немного, чтобы буря сильнее разъярилась, и воспользовался ее ревом, чтобы отворить, вероятно, скрипучую дверь. И действительно, она произвела такой свист и треск, что у Жозэ от страха волосы стали дыбом. Он с бешенством стиснул зубы, потому что брат привратник проснулся и, привстав на своем твердом ложе, взглянул на дверь.

— Страшная ночь, — проговорил он, между тем как Жозэ быстро притворил дверь, и снова лег, ничего не подозревая. Но ловкий исполнитель низких планов настолько притворил дверь, чтобы можно было ему без шума ее снова отворить, когда брат привратник перевернется на другую сторону и снова заснет.

Жозэ ждал с нетерпением, чтобы привратник стал опять ровно и глубоко дышать, — тогда он тихо и осторожно отворил дверь настолько, чтобы ему можно было войти в келью. Он едва мог различать в темноте постель и спавшего в ней монаха.

Жозэ более всего занимал вопрос, куда привратник прятал ключ, и он с широко раскрытыми глазами стал осматривать келью. Ему угрожала опасность, если бы монах вдруг проснулся, и, повернувшись, увидел его посреди кельи. Но приобретение ключа было так важно и Жозэ был так ловок, что, несмотря ни на что, ни секунды не сомневался в успехе своего предприятия. Он тщетно обыскал небольшую келью своими зоркими глазами и нигде не нашел желанного ключа, который никак не мог быть маленьким.

Вдруг ему пришла мысль, что монах, вероятно, кладет ключ себе под голову. Он немедленно подошел к постели привратника, не задумываясь даже перед дерзким намерением просунуть руку под жесткую подушку, на которой покоилась голова спящего монаха.

— Вот так будет образцовый поступок! — сказал он про себя, подвигаясь неслышно к подушке и подымая руку.

С ловкостью кошки пропустил он свои пальцы между деревом и жесткой подушкой и стал их потихоньку подвигать вперед. Спавший монах шевельнулся — Жозэ нагнулся и затаил дыхание. Привратник вытянулся на своей постели. Если бы он проснулся, эта минута могла быть смертельной. Но счастье сопутствовало брату Франциско в исполнении всех его планов: привратник тотчас же заснул опять крепко и спокойно.

Жозэ все подвигал вперед свои пальцы. Вдруг по его членам пробежал радостный трепет: он дотронулся до холодного железного ключа. Теперь надо было вытянуть ключ из-под подушки, плотно лежавшей на дереве, и это мог выполнить только Жозэ, обладавший осторожностью, ловкостью и терпением. Тихонько схватил он ключ и стал его тянуть.

Между тем время шло: Франциско с Примом должны были уже воротиться из подземелья. Но Жозэ и на этот случай все приготовил: они никак не могли выйти с Энрикой из западни, потому что дорога им была отрезана.

Рука Жозэ подвигалась, наконец, к краю подушки, и вскоре он с торжеством выдернул ключ. Потом он пошел тихонько к двери, которую только притворил, и быстро проскользнул в коридор, опять заперев без всякого шума дверь настолько, чтобы холодный ветер не дошел до монаха и не разбудил его. Тогда он побежал к выходу и, осторожно прислушиваясь, вышел в монастырский сад. Темнота и буря позволили ему пробираться скорыми шагами через кусты и достигнуть того места стены, с которого он снял веревочную лестницу. Тут он стал караулить, осматриваясь кругом своими блестящими глазами.

Когда Франциско ушел от Энрики, чтобы принести ей плащ и позвать Прима, она стала дожидаться его, крепко прижимаясь к стене и дрожа от страха. Ее душа была потрясена с тех пор, как она слышала в подземелье ужасные вопли и стоны, вдобавок ее окружала непроницаемая темнота.

Она увидела, наконец, что к ней возвращается Франциско. На нем был надет плащ, но он шел, к удивлению Энрики, без Прима. Он подошел к ней и проговорил торопливо и тихо:

— Теперь пойдем, следуй за мной! Дрожащая Энрика видела с удивлением, что Франциско шел перед ней вдоль стены, не отдавая ей плаща, который он принес нарочно для нее. Но она подумала, что он, вероятно, второпях забыл ее защитить от нестерпимого холода.

— Нашел ты веревочную лестницу? — спросила она, наконец, шепотом.

— Она нам не нужна, иди только за мной, у меня есть ключ от ворот, — отвечал он ей также шепотом.

Энрика приостановилась, хотя голос, который она слышала, был приглушенный, однако же ей показалось, что он не принадлежит Франциско, а между тем это не мог быть никто другой.

— Но где же твой друг дон Жуан? — спросила она.

— Он переносит лестницу через стену.

Энрика, которая была уже так близка к желанной свободе, удивилась последним словам своего провожатого и старалась, несмотря на темноту, разглядеть его фигуру, которая быстро двигалась перед ней. Странное предчувствие, вызванное, может быть, звуком слышанного ею голоса, наполнило ее душу и объяло ее ужасным страхом. Она не могла постигнуть, как голос и фигура Франциско стали вдруг походить на голос и фигуру его брата, который был для нее отвратителен.

— Франциско, — шепнула она, остановившись, — дай мне взглянуть на тебя!

Они были уже у самых ворот.

— Пойдем скорее! Когда мы будем за стенами, то ты меня увидишь и обнимешь, — отвечал он торопливо, тихо и ловко вставляя ключ в старый и большой замок тяжелых ворот. Между тем как он повертывал ключ, Энрика, мучимая неизвестностью, решительно подошла к нему, протянула дрожащую руку к его шляпе и ловким движением сорвала ее с головы в ту самую минуту, когда ворота повернулись на своих петлях.

У Энрики вырвался страшный крик ужаса — она увидела насмешливое лицо и рыжие волосы Жозэ. У нее задрожали колени. С широко раскрытыми глазами она стала всматриваться в отвратительного человека, как будто хотела убедиться, что видит перед собой действительность, а не обманчивый отвратительный образ, вышедший из ада. Между тем Жозэ крепко держал ее, схватив за руку, и с торжествующим лицом старался вытащить Энрику через отворенную дверь на улицу.

Он надеялся, что возлюбленная его брата, которая никак не могла думать, что увидит его в стенах монастыря, не узнает его так скоро и что ему удастся проскользнуть мимо негра. Теперь же необходимо было действовать быстро и смело— Крик Энрики был, вероятно, услышан не только негром, но также Примом и Франциско, и если ему не удастся в это мгновение быстро похитить желанную им женщину, то он должен будет попасть в руки своих врагов, которые на этот раз непременно убьют его.

Все эти мысли пробежали с быстротой молнии в уме всегда решительного Жозэ. Он сбросил плащ, схватил обеими руками изо всех сил сопротивлявшуюся Энрику и высоко понес ее, чтобы таким образом достигнуть вместе с ней улицы Фобурго. В темноте враги могли скоро потерять его из виду.

Энрика тщетно боролась против своего страшного преследователя и с ужасом почувствовала, как он ее схватил и, положив голову свою на ее грудь, добрался до выхода.

Несмотря на бурю, Гектор услышал крик и побежал к воротам. Он от холода не мог устоять на месте и должен был ходить взад и вперед. Увидев ворота отворенными, он подумал, что один из друзей его господина завладел ключом и теперь со своей спасенной ношей бежит по улице. Он хотел даже идти ему на помощь и понести ему плащ, как вдруг услыхал жалобные крики и борьбу несчастной женщины. Он побежал, но с ужасом отшатнулся: перед ним стоял, с глазу на глаз, в эту страшную ночь тот изменник, которого он считал умершим и который, как он думал, вышел из могилы, чтобы отнять у его господ их драгоценную добычу.

У Гектора в руках были шпаги его господ, которые они оставили слуге, потому что шпаги мешали им подыматься на стену. Он выбрал лучшую из них и решительно напал на Жозэ. Последний, проговорив отвратительное проклятие, опустил свою добычу на землю, держа, однако же, в левой руке ее платье так крепко, что никакая сила не могла бы его вырвать из нее, между тем как правой схватился за шпагу. Страшный звук оружий сливался с ревом бури и производил такой ужасный треск, что беспомощная Энрика в отчаянии упала на колени и стала молиться.

Жозэ все еще крепко держал ее платье, как вдруг ему послышались голоса. Полагая, что это приближаются Прим и Серрано, он нанес страшный удар неопытному негру, который застонал и упал на Жозэ, получив смертельную рану в живот.

В эту минуту Жозэ выпустил Энрику. С радостным криком и ничего не обдумывая, побежала она в темноте на улицу Фобурго. Жозэ с трудом отбросил от себя падающего гиганта негра и увидел на монастырском дворе фигуры Прима и Серрано, которые скорыми шагами подходили к открытым воротам.

— Проклятая, она ускользнула от меня, но я ее снова поймаю! — закричал Жозэ, яростно заскрежетав зубами, и помчался по тому направлению, по которому с быстротой молнии бежала Энрика.

Шум и звук шпаг разбудили брата привратника и некоторых других монахов. Полусонные и дрожа от холодного ветра, вышли они на монастырский двор. Они увидели двух мужчин, уходивших с поспешностью через ворота на улицу, но в темноте они не могли их узнать, а только услышали три выстрела и набожно перекрестились.

Франциско, Прим и Топете, который также вскоре присоединился к своим друзьям, с необыкновенной быстротой послали свои пули вслед убегавшему врагу, имени которого они не знали. Затем они подошли к негру и оттащили его подальше от ворот, которые с поспешностью были заперты братом привратником, онемевшим от страха.

Франциско и Топете нагнулись над негром, между тем как Прим поднимал шпаги.

— Кто это на тебя напал? — спрашивали они, ожидая с нетерпением объяснения. — Где девушка, которую мы хотели спасти? Где Энрика, которая только что была с нами и вдруг бесследно исчезла?

Гектор указал на улицу, по которой убежала Энрика и по которой последовал за ней Жозэ.

— Как! Она бросилась в бегство от этого неизвестного человека? — воскликнул Франциско, а потом, как будто имея предчувствие о случившемся, он спросил:

— Знаешь ли ты этого человека? Скажи, как его зовут?

— Жозэ, — прошептал еле дышавший негр, кровь которого окрашивала мостовую улицы.

Друзья молча и серьезно переглянулись. Они, казалось, дали в эту минуту священный обет предать верной смерти негодяя при первой встрече с ним и тем положить конец несчастьям, которые он постоянно причинял.

С истинным и глубоким горем смотрел Топете на Гектора, который на этот раз, сделавшись жертвой изверга, издавал свой последний вздох. Франциско же увидел себя вновь разлученным с Энрикой, не насладившись даже счастьем своего свидания с ней. Его мучил еще страх, что Жозэ настигнет бежавшую девушку и что тогда для него будет навеки потеряна Энрика и ее ребенок.

Тогда как три друга стояли на улице Фобурго и ждали рассвета, чтобы доставить тело мертвого Гектора во дворец Топете, Энрика, освободившись наконец от руки Жозэ, побежала в темноте, не имея никакого убежища.

Между тем ей надо было скрыться, чтобы не попасть опять в могущественные руки инквизиции, которая предаст ее страшным мучениям, потому что королева обвинила ее в убийстве ребенка.

Страх и отчаяние овладели несчастной, когда она вдруг ясно услышала шаги преследовавшего ее Жозэ, и, оглянувшись, с ужасом увидела его самого. Собрав все свои силы, она продолжала бежать по темным улицам. Она пробежала Пласо Педро, улицу Толедо, несколько площадей и, пробравшись наконец через переулки преступников и маньол, достигла Прадо Вермудес. Почти задыхаясь, с распущенными волосами, ничего не видя и не слыша, продолжала она бежать. Жозэ был уже на расстоянии нескольких шагов от нее и радовался, что так счастливо достиг своей цели, как вдруг из дрожащих уст Энрики вырвался страшный крик. Она исчезла перед пораженным преследователем, который нигде не мог найти ее.

Жозэ долго еще стоял с широко раскрытыми глазами на берегу бушующего Мансанареса.

 

ЛЕТУЧАЯ ПЕТЛЯ

Почти два года прошло после вышерассказанного.

Прежде чем вернуться ко дворцу и проследить все перемены, происшедшие после той ужасной ночи, прежде чем узнать, как Энрика избавилась от своего преследователя, мы должны познакомить нашего читателя с новыми личностями, которые будут играть важные роли в дальнейшем ходе происшествий.

На расстоянии около мили от Мадрида, там, где роскошные буковые и каштановые деревья доходят до самой равнины Сьерры-Гуадарамы, на опушке леса стояли развалившиеся каменные стены. По их длинному протяжению можно думать, что они составляли несколько сот лет тому назад укрепленный замок с множеством пристроек, что доказывали остатки толстых стен, обломки колонн и огромные кучи разного хлама и лома. О происхождении этого отдаленного замка и падении его существовали самые разнообразные легенды. Одно достоверно было известно, что этот мавританский замок сто лет тому назад достался во владение одному испанскому гранду древнейшего рода графу Теба. Каким-то Дурным поступком навлек он на себя гнев своего короля, и этот гнев был так страшен, что граф должен был бежать, а замок его со всеми домами и пристройками был взорван.

С тех пор развалины этого замка, выстроенного в мавританском стиле, сделались ненарушимым убежищем ночных птиц, нищих, цыган и преступников.

В последние годы все стали избегать страшные развалины, ибо кругом сделалось известным, что внутри них происходят нехорошие вещи.

Однажды, как только стало темнеть, два всадника промчались по узкой тропинке, ведущей от возвышенности в котловину, и приблизились к темной окраине леса, вблизи которой стояли развалины замка Теба. Они приостановили лошадей, чтобы не достигнуть цели своей раньше ночи.

На одном из всадников была маленькая черная маска, остроконечная шляпа с маленькой черной кокардой и богатый короткий плащ. Небольшие руки, затянутые в перчатки, грациозно держали узду легкой андалузской лошади.

Второй всадник оказывал глубочайшую почтительность и уступал дорогу своему товарищу. Он не был замаскирован, но на его испанской шляпе также была приколота маленькая черная кокарда, которая нисколько не бросалась в глаза, потому что испанцы вообще любят украшать себя разными бантами и лентами. На нем был черный бархатный плащ и короткие панталоны с черной кокардой на колене. Его красивые руки были затянуты в черные перчатки. Цвет лица гордого араба был также черный, так что можно было справедливо назвать второго всадника черным рыцарем.

Тени деревьев делались все длиннее и темнее. Еще не успело солнце скрыться за горизонтом, как показалась луна, распространяя на холмы и долины свой нежный, обольстительный свет, мягкий как волшебная ткань. Она покрыла серебристым светом луга и поляны, опушку леса и каштановые стволы.

Картина представлялась странная, таинственная, но и прекрасная, когда на своих красивых лошадях, шедших шагом, выступили из-под тени деревьев два всадника, наполовину освещенные луной. Перед ними выступили, одна за другой все части зубчатых развалин Теба.

Всадники направили своих лошадей прямо к развалинам.

— Посмотрите туда, граф Манофина, — сказал первый из донов, — там, кажется, ребенок?

— Извините меня, мой благородный господин, — отвечал второй всадник, — но мне кажется, что это изогнутая пальма, которая издали имеет вид сгорбленного человека.

— Поедемте туда, мы не сделаем круга. Да притом мы всегда ездили через лес к развалинам замка Теба и потому никогда не имели случая осмотреть ту сторону. Мне кажется, что вы ошибаетесь, граф Манофина.

Действительно, то, что видели всадники, производило издали при бледном лунном свете странное впечатление.

Приближаясь к развалинам замка Теба, прежде всего видишь огромную насыпь громадных камней, обломков колонн и ступеней. Среди всего этого насыпаны большой кучей известка и цемент. Это дикое возвышение окружено крепкой стеной, на которой остались еще следы окон и входов, украшенных узорами лепной работы. В одном месте стена эта была высокая, а далее — все более и более обломана.

Недалеко от этой первой части руин виднелись развалины старого мавританского замка. Стены возвышались в самых низких местах до двадцати футов, а вершины их были зубчаты и изломаны не только силой взрыва, но и силой времени, которому все подчиняется. Столбы, составлявшие основание исполинского замка и состоявшие из громадных камней, противостояли как ломке, так и силе времени, и гордо возвышались, как неприкосновенное произведение вымерших поколений. Колонны и арки передней постройки были разломаны и своим падением так загородили вход, что никто не мог проникнуть во внутрь руин.

На расстоянии около тысячи шагов вдоль длинной и дикой стены стояли угловые башни. Их едва можно было узнать, потому что они развалились до основания, образуя свалку из камней, ступеней, стен и арок и предоставляя в продолжение многих лет убежище для змей, ящериц и червей, пресмыкающихся в тени и сырости.

Около самой дикой и высокой развалины виднелась низкая сгорбленная тень, которую граф Манофина при бледном лунном свете принял за изогнутую пальму.

Приближаясь к началу развалин, оба всадника неотступно смотрели на странную тень. Первый из них, тот, который был замаскирован, не помнил, чтобы он когда-нибудь видел ее прежде, несмотря на то, что ему были хорошо известны каждый выступ и каждая сломанная колонна замка Теба.

Вдруг низкая тень пошевельнулась, выпрямилась и исчезла, так скоро и непонятно, как будто она провалилась сквозь землю.

— Во имя всех святых, тут что-то неестественно! — воскликнул замаскированный дон, всадил шпоры в бока своей лошади, которая, испугавшись, стала на дыбы, и поскакал к тому месту, где исчезла маленькая сгорбленная фигура.

Нельзя было сомневаться в том, что в высокой груде камней находилось отверстие, через которое проскользнула тень, но они не могли отыскать в развалинах ни малейшего убежища, в которое можно было бы спрятаться.

— Непостижимо! — проговорил граф, возвращаясь к тому месту, с которого исчезла тень.

В эту минуту из двери, которая находилась в углублении стены и которую едва можно было видеть среди развалин, вышел человек пожилых лет. Он быстро подошел к ним, снял свою остроконечную испанскую шляпу, украшенную маленькой черной кокардой, и низко поклонился им, желая подержать их лошадей.

— Да будет благословение Пресвятой Девы с вами, мой благородный господин, и с вами, господин граф! — сказал он почтительно.

Этому человеку было сорок лет, но ему можно было дать шестьдесят. Его сгорбленная фигура с трудом двигалась на слабых ногах. Сделав несколько шагов, он долго кашлял, прижимая неуклюжие, длинные руки к впалой груди. Его серовато-желтое лицо было покрыто морщинами, и только живые глаза доказывали, что душа этого человека моложе его наружности.

— Не беспокойтесь, мой старый Фрацко, — сказал первый всадник, не желая, чтобы ему помогал сгорбленный старик, — мой широкоплечий Гито стоит как стена, когда я схожу с него, и мы можем сами отвести наших лошадей.

— Да будет проклято Санта Мадре! — проворчал старый Фрацко.

— Собрались ли братья Летучей петли? — спросил первый всадник, желая отвести свою лошадь в скрытый угол стены. Но в эту минуту подошел граф и, взяв узду из рук благородного господина, повел обеих лошадей в глубокую тень, бросаемую развалинами. Затем он последовал за своим господином, который направлялся к двери, скрытой под выступом.

— Господа члены Летучей петли здесь, — ответил Фрацко, — после донесения мне нужно будет, мой благородный господин, сообщить вам кое-что по секрету.

— Хорошо, мой старый Фрацко, отворяй. Провожатый легко отворил посредством потайной пружины косую дверь. Замаскированный господин и граф вошли в узкий проход, который казался с трудом выделанным среди взгромоздившихся развалин. Он производил неприятное впечатление, ибо от малейшего прикосновения камни могли обрушиться и погрести живым того, кто шел по этому коридору. Он вел в глубокие подземелья некогда огромного замка Теба.

Старик затворил за собой дверь и последовал за двумя мужчинами, которые подошли к высокой стене, подымавшейся на десять футов в виде свода, и пошли вдоль нее по хорошо выровненной дороге, над которой не висел ни один угрожающий камень.

Замаскированный господин вдруг нагнулся и прошел через широкое отверстие этой внутренней стены. У него, так же как и у графа, была на боку шпага и из камзола под плащом виднелся украшенный золотом пистолет. Пробравшись через стену, они очутились в большом четырехугольном пространстве, освещенном бледным светом луны, который ниспадал с темно-голубого ясного неба.

В этой необыкновенной зале, окруженной дикими развалинами рассыпающихся стен, собралось большое общество почтенных людей, дожидавшихся прихода того самого господина, который теперь вдруг явился перед ними. Они сидели отдельными группами, и, несмотря на свое большое число, так тихо беседовали, что пришедшие не могли уловить ни одного звука из их разговоров. Их богатое испанское одеяние доказывало, что они были все гранды и знатные высокопоставленные Доны. Большая часть из них были с седыми бородами, но между ними также находились и молодые. У всех же была приколота на шляпе черная кокарда.

Новоприбывший, за которым следовал граф Манофина, отдал свой плащ Фрацко, и тогда только все увидели богатое украшение, висевшее на шее благородного господина, — жемчужная цепь лежала на бархатном камзоле, закрывавшем его грудь, а к этой цепи был привешен на черной кокарде большой блестящий золотой крест. В эту минуту все обнажили свои головы, низко и молча поклонились приветствовавшему их господину, который прошел среди них, не снимая своей маски. У него была величественная и грациозная походка, так что по ней одной, несмотря ни на его изящные манеры, ни на благородную осанку, можно было в нем угадать истинного дворянина. Он подошел к противоположному концу стены, где против самого входа, находилось ступенеобразное возвышение, составленное из двух камней, лежавших один на другом. Оно своей оригинальностью подходило к дикой обстановке.

Если бы кто-нибудь в этот момент мог неожиданно взглянуть на собрание, не зная его цели и намерений, то имел бы повод испугаться при виде мрачного зрелища, освещенного слабым мерцанием бледной луны. Он мог бы подумать, что какая-нибудь сила перенесла его в давно минувшие времена, когда существовали хорошо организованные общества разбойников и убийц, но никак не подумал бы, что страшное на вид собрание в развалинах замка Теба имеет в основании благородное дело.

А между тем тайное общество, называемое «Летучая петля», имело самую возвышенную и прекрасную цель.

Оно было основано три года тому назад, когда снова восстановлены были все ужасы инквизиции. Служа истинной вере, и с постоянно возрастающими силой и успехом, боролось оно не на жизнь, а на смерть с гнусным помрачением рассудка и старалось искоренить пытку, которую придумали инквизиторы для распространения своего могущества по всей земле.

Общество «Летучая петля» тайно сражалось словом и шпагой против злодеяний и убийств. Оно употребляло все средства, массой предлагаемые ему для уничтожения гнусных злодеев, которые под прикрытием церкви совершали безнаказанно в продолжение нескольких столетий ужаснейшие преступления. Орден Летучей петли поклялся задушить инквизицию.

В самом начале это тайное общество имело главной целью мстить за такие преступления, которые не преследовались правительством. А это бывало очень часто: во-первых, тогда, когда не представляли довольно доказательств вины, а во-вторых, тогда, когда преступники занимали важное место в государстве или в церкви.

Сыщики этого тайного общества, после предварительного тайного исследования, казнили виновного среди улицы посредством летучей петли. Эта петля была ничто иное, как тонкий шнурок, набрасываемый издалека на шею виновного, который мгновенно падал мертвым.

Тайное общество носило название «Летучая петля». Название это происходило от ужасного молчаливого орудия казни, которое когда-нибудь настигало известных преступников и душило их, не проливая ни одной капли крови.

Мы опишем теперь подробно этот известный во всей Испании и когда-то страшный аркан.

На одном конце тонкого волосяного шнурка, длиной в десять аршин, прикреплен свинцовый шарик, величиной с маленькое яблоко. К другому же концу привязано кольцо, которое исполнитель казни надевает себе на руку. Спереди на свинцовом шарике находится черная петля, служащая частью для того, чтобы скрыть шарик, частью же для насмешки, как бы украшением для него.

Когда сыщики получали приказание схватить виновного, то можно было быть уверенным, что последний недолго проживет, потому что они своей ловкостью и терпением превосходили даже фамилиаров и сыщиков инквизиции.

Как только поверенный узнавал приговоренного к смертной казни, он тотчас же бросал ему на шею свинцовый шарик с петлей и всегда достигал своей цели, если даже виновный ехал на самой быстрой лошади. Шарик со свистом пролетал мимо, но так как сыщик притягивал его опять к себе, а жертва продолжала идти вперед, то шнурок с такой силой навертывался три или четыре раза вокруг шеи пойманного, что он падал назад и был мгновенно задушен петлей, натягиваемой сыщиком. После незначительной паузы шея умершего освобождалась от волосяного шнурка и таким образом совершалась казнь.

Вследствие этого аркана, называемого el nudo escurridizo, все тайное общество и получило название «Летучая петля», аего грозная слава дошла не только до трона, но и до дворца Санта Мадре.

В продолжение последних двух лет во главе этого ордена стоял тот благородный господин, который, как мы видели, вошел вместе с графом Манофиной в руины замка Теба — место сбора членов Летучей петли.

Никто не знал его. Он, под именем дона Рамиро, оказал столько важных услуг обществу своими советами, что его единогласно выбрали гроссмейстером ордена. Его влияние простиралось даже до ступеней трона.

Прежде общество тайно собиралось в стенах самого Мадрида, но дон Рамиро перевел место его сбора в руины замка Теба, как будто он имел особенное на то право.

Для караула этой развалины он назначил старого Фрацко, усерднейшего противника инквизиции. Этот старик один из всех членов Летучей петли знал настоящее имя благородного господина. Но тайна эта покоилась в его груди как в могиле.

Дон Рамиро всегда являлся на собрание замаскированным и никто не имел возможности видеть его или проникнуть в окружавшую его тайну. Одни говорили, что у него на лице какой-нибудь отвратительный знак, другие же думали, что гроссмейстер имел влияние на высокопоставленные лица в испанском правительстве и потому ему необходимо было держать свое имя в глубокой тайне.

Граф Манофина был богатый гранд, великолепная дача которого находилась недалеко от города на дороге к развалинам замка Теба, и потому он почти всегда приезжал вместе с гроссмейстером в назначенный день недели, для совещания в тайном убежище.

Теперь вернемся к обществу, собравшемуся вокруг ступеней незамысловатого трона, с которого было решено более дел, нежели с золотого престола королевы в мадридском замке, окруженного льстецами и иезуитами.

— Приветствую вас, братья Летучей петли! — сказал гроссмейстер таким приятным, звучным голосом, что понятно было необыкновенное влияние, производимое им. — Пусть тот из вас, кто хочет сообщить важный доклад или донести горькую жалобу, подойдет ближе и говорит откровенно, чтобы мы могли преследовать и наказать виновных. Пресвятая Дева покровительствует нашему союзу и потому со дня на день растет его сила и влияние. Итак, да не ослабнет наша единодушная борьба против дьявольской инквизиции!

— Да будет так! — раздалось со всех сторон. Фрацко же пробормотал:

— Да будет проклято Санта Мадре!

Из среды присутствующих выступил важный и гордый испанец и подошел к трону. Короткий плащ, ниспадавший с его плеч, был роскошно вышит и придерживался богатой пряжкой, под которой висел блестящий амулет, состоявший из необыкновенно больших драгоценных камней. Лицо его было продолговато и носило следы уже приближающейся старости.

Он снял шляпу и низко поклонился гроссмейстеру.

— Генрикуэц дель Арере обращается с просьбой, — произнес он, преклонив колена, голосом, дрожавшим от волнения, — меня посетило горе, от которого я поседел в несколько дней, — у меня похитили дочь, мою Долорес.

— Расскажите нам, как это случилось, дон Генрикуэц дель Арере! — произнес гроссмейстер серьезно.

Старый дон поднялся с колен и начал свой печальный рассказ.

— Мой дворец находится, приблизительно, в тысяче шагов от Антиохской церкви. Я в нем живу с дочерью Долорес, которую все находят красавицей, но она еще более добродетельна, нежели красива. Ежедневно ходила она к обедне в ближайшую Антиохскую церковь и часто исповедовалась молодому патеру, которого она никогда не видела, но который, должно быть, возымел к ней греховное желание. Шесть дней тому назад, вечером, закрылась она вуалью и вышла из дворца, сказав горничной, что идет к исповеди в Антиохскую церковь. Я долго ждал возвращения своего ребенка, но час за часом проходил в смертельной тоске и нетерпении, а ее все не было. Мной овладело страшное предчувствие, и я побежал в церковь. Там обыскал я все скамейки, не оставив незамеченным ни одного местечка. Потом обошел все исповедальни. В одной из них сидел патер, а около перегородки стояла на коленях женщина. Исполненный радости и надежды, ждал я, когда закончится исповедь и женщина поднимется. Я думал узнать в ней Долорес, но увы! — то была не она. Проклятие сорвалось с моих дрожащих губ, да простит меня Пресвятая Дева! Я подошел к другой исповедальне. Она была пуста, но около нее на коленях стояла старушка и молилась, перебирая четки.

— Давно ли вы тут молитесь, добрал женщина? — спросил я, исполненный страха.

Старушка посмотрела на меня и увидела мою тоску.

— Около четырех часов, сеньор, — ответила она.

— Не видели ли вы в этой исповедальне молодой девушки?

— Видела, сеньор. Тут была красивая молодая донна.

— Куда девалась молодая донна? Заклинаю вас, говорите? Ответ ваш имеет для меня громадное значение! — воскликнул я.

— Куда девалась молодая донна? — проговорила старушка, припоминая, — подождите, вот как это было: патер, которому она исповедовалась, вышел из исповедальни в то время, как она еще оставалась на коленях и молилась. Она встала и последовала за ним.

— Когда это было?

— С час тому назад.

— Не может быть, чтобы она за ним последовала! Подумайте еще хорошенько, матушка, и скажите, действительно ли она за ним последовала? — вскрикнул я, в высшей степени встревоженный.

— Не прошло и пяти минут как он вышел и она направилась по этому слабо освещенному проходу к боковой двери.

— Во имя всех святых, скажите мне, знаете ли вы этого патера?

— Знаю, сеньор, это был преподобный отец Мерино.

— Молодой начальник инквизиции в Санта Мадре! — объяснил дон Рамиро.

— Да, это был он! — воскликнул гранд голосом, исходившим из глубины пораженного отцовского сердца. — Я вышел из Антиохской церкви и стал думать о том, где могло быть мое дитя, если оно не вернулось в мой дворец. Благородные господа, — мою дочь украл патер Мерино.

— Позвольте, дон Генрикуэц дель Арере, — произнес голос из среды членов Летучей петли, — чтобы вы сделали, если ваша дочь добровольно последовала за патером?

— Я бы пронзил ее насквозь своим кинжалом! — воскликнул отец, гордо выпрямляясь. — Лучше видеть труп, нежели… Но нет, господа, оно было не так. Я еще не кончил своего рассказа! Торопливыми шагами шел я по улице и спрашивал у всех, не видали ли патера с молодой донной, покрытой вуалью. Наконец, нищая, стоявшая около изображения какого-то святого, сказала мне, что она видела такую пару и слышала, как патер говорил донне: «Если вы хотите остаться верной Пресвятой Деве, то следуйте за мной, я достану вам из монастыря доминиканцев священный амулет». Мной овладел леденящий ужас. Я бросился бежать по улицам и, запыхавшись, достиг, наконец, монастыря на улице Фобурго. В эту минуту я с ужасом увидел, что моя несчастная, ничего не подозревавшая дочь исчезла за воротами под руку с этим Мерино! Я побежал и грозно сжатым кулаком стал стучать по запертой двери, угрожающим голосом требовал я, чтобы меня впустили и отдали мне мое дитя. Меня назвали сумасшедшим и стали стращать священной одеждой.

— Да будет проклято Санта Мадре! — пробормотал в эту минуту какой-то голос.

— У меня похитили моего ребенка, мою Долорес! — заключил свою жалобу несчастный, уже стареющий дон Генрикуэц дель Арере.

— А через три дня — день святого Франциско, — напомнил замаскированный гроссмейстер ордена.

Все присутствующие поникли головой и закрыли глаза руками, так как все знали значение этих немногих слов.

В ночь, следовавшую за днем святого Франциско, инквизиторы совершали свое великое празднество.

— Дон Генрикуэц дель Арере, ты через три дня получишь свою дочь, живую или мертвую! — произнес гроссмейстер ордена.

Старый гранд низко поклонился. Несмотря на слабый свет, бросаемый луной в залу руины, можно было видеть глубокую скорбь, которую выражало его лицо.

— Да будет сделано по вашей воле, дон Рамиро. Я получу свою потерянную дочь живую или мертвую, как вы сами определите.

С этими словами Генрикуэц вернулся в толпу собравшихся, из которой вдруг раздался голос:

— Еще одна жертва готовится для дня святого Франциско.

— Назовите ее, — произнес гроссмейстер.

— Это молодая прекрасная женщина, которая живет у Марии Непардо. Фамилиары прокрались к Мансанаресу, и прекрасная женщина вместе с одноглазой будут посажены в Санта Мадре.

— Что касается одноглазой, то она недостойна никакого сожаления, — произнес другой голос, — она детоубийца.

— Она была детоубийцей, но с тех пор, как у нее поселилась неизвестная прекрасная женщина, она совершенно изменила свой образ жизни, — сказал первый голос.

Гроссмейстер прервал этот разговор, обратившись к стоявшему около него графу.

— Когда до нас дошли слухи о злодеяниях Марии Непардо, то вы, граф Манофина, получили приказ исследовать ее жизнь. Что вы узнали?

— У одноглазой нет теперь ни одного ребенка, а живет только молодая женщина, — отвечал граф громким голосом, — инквизиция добралась до обеих, чтобы вытребовать неизвестную прекрасную женщину.

— Так ей надо прийти на помощь, — сказал гроссмейстер и тихо сообщил свои приказания графу Манофина.

Из заднего плана темной залы выступили десять стройных молодых испанцев и подошли к дону Рамиро и графу, между тем как члены тайного союза, раскланиваясь, выходили постепенно из скрытого таинственного места сборища. На этих молодых, отважных людях были надеты короткие темные куртки, остроконечные шляпы с маленькими черными кокардами, красные широкие пояса, короткие бархатные панталоны, белые, обтягивающие ногу чулки и сандалии, от которых шаги их были легки и почти неслышны. В правой руке каждого из них была страшная летучая петля.

Почтительно склонившись перед благородным господином, они выслушали короткий, но решительный приказ. Не произнося ни слова, они поклонились, сделав изящное движение, в знак того, что они все поняли и ничего не хотят возразить.

Казалось, будто бы изысканные, грациозные и между тем рыцарские манеры гроссмейстера перешли даже к его подчиненным. Он раскланялся движением своей маленькой красивой руки, которая с такой силой умела держать опасные бразды и приобрела такое могущество.

Граф Манофина также удалился с низким поклоном и оставил благородного господина со старым Фрацко в зале руины Теба. Между тем как он прошел по коридору, окруженному развалинами, и вышел в потайную дверь, молодые, стройные исполнители страшного наказания пролетели по опушке темного каштанового леса на своих дивных арабских скакунах, каких не было даже у королевы.

Манофина сел на свою лошадь и также покинул развалины замка Теба, волшебно освещенные луной. Он вспомнил исчезнувшую тень и проговорил про себя:

— Почем знать, кто был виденный мной блуждающий черт. Во всяком случае это не человеческое существо.

Взгроможденные развалины, бросавшие темные тени своими страшными фигурами и зубчатыми обломками, производили в ночной тишине впечатление чего-то таинственного и привлекательного. Кто видел раз эти прекрасные исторические и чудесные руины, освещенные как в эту ночь луной, тот не скоро мог забыть эту волшебную картину.

Граф Манофина проехал мимо последних развалин и приближался уже к тени, бросаемой лесом; в это самое время он опять вспомнил сгорбленную тень и покачал головой. Вдруг из середины развалин тихо поднялась обворожительная белокурая головка ребенка, которая стала прислушиваться и выглядывать так же бесстрашно и самонадеянно, как будто она поднялась с мягких пуховых подушек. Вскоре среди развалин показался, насмешливо улыбаясь, весь ребенок. Это была девочка, лет шести, ребенок такой красоты, что ее можно было бы принять за маленькую фею. Белокурые локоны падали на ее хорошенькую шейку, белая коротенькая юбка испанского покроя плотно обхватывала ее хрупкие члены, на ее маленьких ножках были надеты сандалии и она, высоко подняв свои голые ручки, радовалась и танцевала так весело и ловко, как маленький лесной дух.

— Они меня не нашли! — говорила она, ликуя и танцуя, и эти слова звучали так же мило и очаровательно, как вся ее фигурка.

— Что на это скажет добрая старушка Жуана и дедушка, милый дедушка Фрацко? — восклицала она.

 

ТАЙНЫ РАЗВАЛИН ЗАМКА ТЕБА

Дон Рамиро, благородный господин с большим золотым крестом на груди, остался один со старым Фрацко в большой зале. Старый привратник подошел к гроссмейстеру тайного ордена.

— Мне нужно еще кое-что сообщить вам, мой благородный господин, — сказал согнувшийся старик, — кое-что очень важное, — кашель прервал старика.

— Так говори же, — сказал дон Рамиро и, взяв из рук старого слуги свой плащ, легко накинул его на плечи.

— Графиня и донна Евгения здесь! — шепнул Фрацко.

Гроссмейстер вздрогнул. Несмотря на то, что маска скрывала его лицо, видно было, что новость эта сильно подействовала на него.

— Донна Евгения здесь? — повторил он, и в этих словах слышалось все блаженство любящего сердца.

— Она здесь проездом со своей светлейшей матерью! — сказал старик. — Госпожа графиня в Мадриде, ваша светлость, а донна Евгения прискакала сегодня вечером сюда в руины замка своих праотцов, чтобы поговорить со старым Фрацко и особенно с Жуаной, но главным образом для того, чтобы спросить меня, не может ли она где-нибудь вас увидеть. Она этого не сказала, но я все-таки понял.

— Ты знаешь людей, — сказал, улыбаясь, благородный господин.

— Недаром же я состарился. Донна Евгения сделалась еще прекраснее, чем была тогда, когда вы видели ее распускающуюся, как бутон.

— Еще прекраснее чем была тогда? — прервал дон Рамиро старика. — Донна Евгения здесь, о, пойдем, пойдем скорее!

Замаскированный дон сделал рукой знак старому Фрацко, чтобы он шел вперед. Они вышли из пустынной залы и через опасный коридор прошли в потайную дверь. Было около полуночи. Развалины с окружающими их холмами и долинами, освещенными ясным лунным светом, погрузились в глубокое безмолвие.

Старый Фрацко с благородным господином вышли из развалин, загромоздивших вход в таинственную залу, прошли через маленькое открытое местечко и достигли лежавшей недалеко от него развалины, которая была еще лучше скрыта, нежели руины бывшего замка Теба.

В этой развалине жил старый Фрацко с женой своей Жуаной. Совершенно отделенные от света, они жили около двадцати лет в этой части руины, в которой никто не мог бы подозревать существования человеческой души.

Старый Фрацко долго служил у одного потомка того графа Теба, которому когда-то принадлежал замок. Двадцать лет тому назад он женился на молодой, прекрасной Жуане, черноглазой андалузянке, перед которой мужчины останавливались в восхищении, когда она проходила с Фрацко по улицам Мадрида.

Но, к несчастью, экипаж страшного короля Фердинанда проехал однажды мимо прекрасной Жуаны. Она взглянула на него своими огненными глазами и встретила взор короля, смотревшего на нее. Через два дня Фрацко не нашел своей жены дома.

Отчаяние, гнев, жажда мести наполняли душу разгоряченного молодого испанца, у которого таким бесстыдным образом похитили любимую им женщину. Говорили, будто бы прекрасную Жуану увели в Санта Мадре.

— Так я возвращу себе жену свою! — воскликнул скрежеща зубами возмущенный Фрацко. — Я ее силой вырву из дворца на улице Фобурго.

Люди предостерегали разгоряченного супруга, но он был оскорблен до глубины своего сердца, он был унижен в том, что ему было наиболее дорого. Фрацко побежал к замку и требовал, чтобы его повели к королю. Адъютанты выталкивали его, а часовые стращали штыком.

— Я требую, чтобы мне возвратили жену мою! — кричал в отчаянии Фрацко и старался снова проникнуть в покои. — Я требую, чтобы мне возвратили жену мою! — кричал он так страшно, что толпа людей стала собираться вокруг него и приняла сторожу разгневанного Фрацко, который, хотя и окровавленный, все-таки старался проникнуть во дворец.

Ропот перешел во взрывы ярости и народ стал брать камни и оружие для борьбы против охраны замка. В продолжение нескольких секунд отряд уланов очистил улицы и площадь замка, употребив решительное оружие против сторонников Фрацко. Не прошло часа, как на улицах, окружающих замок, лежало уже более ста убитых бунтовщиков, между тем как Фрацко, посреди суматохи и шума, был легко схвачен и тотчас же отправлен в Санта Мадре, где ему хотели дать на всю жизнь несколько памятных знаков.

Несчастного супруга прекрасной Жуаны схватили и повели в комнату пытки. Там стоял столб, имевший вид виселицы, с перекладины которого спускалась веревка. Под этим столбом стоял замаскированный Мутарро. Патеры перед орудием веревочной пытки спрашивали у Фрацко, не хочет ли он сознаться, что обвинение его было фальшиво, что жена его находится дома, и что, следовательно, он произнес сознательно клевету на короля.

Фрацко смотрел с ужасом и презрением на отвратительных судей инквизиции, окружавших его с молитвенниками в руках и закрытых своими широкими капюшонами. Он с содроганием смотрел на замаскированного палача, стоявшего около орудия пытки.

Мутарро связывал уже узел.

— Признавайся, безбожник, что ты ложно обвинил короля, — настаивал инквизитор. Фрацко же перед этим требованием дрожал от гнева и ярости.

— Отстаньте от меня, отвратительные твари! — воскликнул он, в высшей степени возмущенный. — У меня похитили жену мою, чтобы обесчестить ее. Я требую, чтобы мне ее возвратили!

По знаку, сделанному инквизитором, палач подошел к побледневшему Фрацко, слуги схватили его, а Мутарро накинул ему на голову отвратительный кораца и на плечи желтый санбенито. Он защищался, но сила его скоро уступила превосходству слуг, которые потащили его к веревке. В то время как они соединили его руки за спиной, Мутарро надел и закрепил петли на сгибах его рук.

В эту минуту, когда вся кровь Фрацко застыла в его жилах, он был в состоянии во всем сознаться и все сказать, что только ни потребовали бы от него инквизиторы. Но, когда он вспомнил, что у него похитили и обесчестили жену, когда он подумал, что ему на это нужно дать свое согласие, то еще секунду назад готовый на все, он закричал:

— Делайте со мной все, что хотите. Будь проклято Санта Мадре, будь проклят тот, кто украл у меня жену мою!

Начальник инквизиции со скрещенными руками поднял молитвенник. Это было немым знаком для палача. Помощники его схватили другой конец веревки, и перекладина, на которой она лежала, со скрипом повернулась.

Фрацко был вскинут на воздух на высоту, по крайней мере, двадцати футов. Его тяжелое тело держалось только на сгибах рук, которые были вдеты в петли. Глаза у него вздулись, волосы висели в беспорядке, и когда он взлетел на воздух, то из уст его невольно вырвался стон.

Прислужники палача вдруг выпустили из рук конец веревки, которой они высоко вскинули несчастного, и Фрацко с быстротой молнии полетел с высоты к полу, на фут расстояния от него. Сочленения его хрустнули, жилы вытянулись и разорвались. Он от боли потерял сознание.

Тогда слуги осторожно спустили веревку до полу и обмочили водой лоб и губы страдальца. Он должен был прийти в себя, прежде чем будут продолжать над ним ужасную пытку. Дело долго не доводили до смерти: палач инквизиции имел на то навык.

Когда, наконец, Фрацко со стоном и ужасом открыл глаза, то над ним повторили ту же пытку. Когда он вторично с ужаснейшей силой был сброшен с высоты, то на петлях веревки осталась какая-то масса членов и мяса, лишенная всякого человеческого образа.

Мутарро отвязал окровавленную веревку от сгибов, которые были разодраны до костей, а помощники его положили мученика на пол комнаты пытки и своими грубыми руками вправили его члены в их надлежащее положение.

Начальник инквизиции спросил еще раз у полумертвого Фрацко:

— Берешь ли ты назад свое ложное обвинение?

Раздался непонятный горловой звук.

— Он берет его назад! — сказал страшный монах. — Слышали вы? Отнести его в келью!

Но этот звук, который начальник инквизиции принял за утвердительный ответ на его вопрос, был вызван потоком красной и горячей крови, выходившим из груди и рта несчастного.

Слуги инквизиции потащили его в отвратительные подземелья Санта Мадре для того, чтобы он там пришел в себя и неслышно выстрадал первые ужасные муки.

Когда после нескольких недель Фрацко, навеки изувеченный, был, наконец, перенесен к себе в дом, он нашел там свою жену.

Оба так различно и между тем так страшно искалеченные имели впереди отравленную жизнь. Больные телом и душой, они видели перед собой одну только ночь, без единого луча солнца, без детей, без радости, без наслаждения. Жуана обняла своего супруга и стала на колени перед его постелью. Она была невинна во всем горе и несчастий, причиненном ей. Ее прекрасное лицо отцвело и поблекло в несколько месяцев. Если бы король увидел теперь прекрасную Жуану, то оттолкнул бы ее от себя. Глаза ее были тусклы, и она с любовью, полной самопожертвования, сидела около постели бедного больного Фрацко.

Несмотря на то, что он был уже одной ногой в гробу, со временем его сильная натура справилась с многочисленными ранами. Он настолько окреп, что смог стоять и ходить. Но его руки, вывихнутые, с разорванными жилами, остались слабыми, и в груди сохранилась на всю жизнь болезнь, которая делала его неспособным ни на какую работу.

Тогда графиня Теба указала ему на еще хорошо сохранившуюся часть развалин, которую она подарила ему, для того чтобы он мог найти убежище для себя и Жуаны.

Она не могла ему оказать другой помощи, потому что со смерти своего мужа должна была использовать свои ограниченные средства на воспитание единственной дочери своей Евгении.

Старый, изувеченный Фрацко охотно поселился в одиноком убежище замка Теба и горячо благодарил за него старую графиню. Он нежно заботился о юной Евгении, которая часто приходила к рано состарившейся чете, с тем чтобы посетить те места, в которых жили ее предки.

В обществе госпожи де Монтихо, как называли почти везде графиню Теба, и ее расцветающей дочери вскоре появился молодой дон самого изысканного воспитания и образования.

Он часто сопровождал прекрасную Евгению в ее посещениях развалин замка Теба и тогда познакомился со странной четой, жившей в таком уединении.

Вдруг госпожа де Монтихо со своей прекрасной дочерью исчезла на несколько лет. Молодой дои тоже перестал ездить к старому Фрацко, который, несмотря на свое слабое здоровье, весь предался служению обществу Летучей петли, когда узнал, что оно борется против инквизиции.

В одном из собраний этого тайного союза Фрацко снова увидел молодого дона, который только тогда узнал, вследствие чего были так изувечены несчастные супруги. Он скоро сделался спасителем и благодетелем бедной Жуаны и ее несчастного мужа, который каждую речь заключал словами: «Да будет проклято Санта Мадре!»

Он имел право произносить это ужасное проклятие, потому что лишился в этом страшном дворце больше, чем жизни.

Молодой дон сделался гроссмейстером ордена, а Фрацко охранителем тайного места сборища, о котором никто, кроме членов Летучей петли, не имел ни малейшего подозрения.

Услышав о прибытии донны Евгении, дон Рамиро, в высшей степени взволнованный, последовал за Фрацко, чтобы увидеться после долгой разлуки с любимой девушкой. Когда они переходили через широкую дорогу, отделявшую развалины замка от более сохранившегося остатка большого, величественного строения, в котором жили Жуана и Фрацко, две женские фигуры показались у входа в него.

— Молодой графине стало, вероятно, душно в моем совином гнезде, — сказал Фрацко, — в такую прекрасную ночь на воздухе лучше.

Дон поднял глаза и увидел молодую, величественную донну, стоявшую около старой, серьезной Жуаны, на лице которой не осталось ни малейшего следа прежней красоты.

Гроссмейстер ордена остановился. К нему действительно приближалась Евгения де Монтихо, еще более похорошевшая за эти восемь лет. Дон Рамиро остановил свои удивленные взоры на этом восхитительном образе.

Евгении де Монтихо было около двадцати четырех лет. Все ее существо дышало обольстительной прелестью. Легкое светлое платье ловко обхватывало ее стройную фигуру. Белая вуаль ниспадала на ее густые рыжевато-белокурые волосы и покрывала ее прекрасные плечи. Евгения бросила взгляд на приближающегося дона, но тотчас же опустила глаза на букет из темных гранатовых цветов, который она держала в руках. Нежный свет лунной ночи освещал ее высокую красивую фигуру и придавал еще больше таинственности этому свиданию.

— Мы должны расстаться, — проговорила донна, — наши дороги расходятся, вы остаетесь в Мадриде, а мы с матерью едем в Париж.

После краткого разговора они сели на своих лошадей и оба при лунном свете поскакали вдоль опушки леса к далекому Мадриду, где дороги их навеки должны были разойтись.

— Видите ли вы, дон Олоцага, разрушенные стены, — сказала своему молчаливому спутнику прекрасная Евгения де Монтихо, останавливая лошадь и глядя назад на безмолвные руины замка Теба, — вот исчезнувшие замки, погребенное величие! Пусть таким же будет для нас прошедшее.

Олоцага пришпорил своего коня, и они оба полетели среди ночи, как будто хотели бежать от прошлого.

Старый Фрацко долго и с горечью смотрел им вслед, потом, собираясь уже войти в свое жилище, чтобы хорошенько устроить две комнатки для своих гостей, он увидел в тени, бросаемой развалинами, выбежавшую к нему навстречу маленькую девочку.

— О, мой добрый отец Фрацко, — воскликнула она ласкаясь, — возьми же меня теперь с собой к милой Жуане.

— Ты опять осталась так долго при лунном свете между развалинами, мой маленький лесной дух! Ай-ай-ай, а я-то думал, что ты давно спишь в своей маленькой кроватке, — говорил сгорбленный старик, лаская девочку, — а вот и Жуана. Возьми-ка Марию к себе, а я беру нашего нового гостя, маленького Рамиро, оставленного мне господином гроссмейстером, и желаю вам спокойной ночи.

 

ДЕНЬ СВЯТОГО ФРАНЦИСКО

Мы оставили Энрику в ту ужасную ночь, когда она бежала от преследовавшего ее отвратительного Жозэ. Она уже чувствовала на своих щеках его дыхание, его дрожащая рука была готова схватить ее, когда она достигла Прадо Вермудес, улицы, которая шла вдоль берега Мансанареса и вела ко двору палача. Тут силы положительно оставили ее, и она, изнемогая, упала бы на руки дьявола, преследовавшего ее, как вдруг из-под ее ног исчезла земля. Она уже не была способна кричать, и душа ее пришла в такое состояние, когда ничто, что бы ни случилось, не могло ее поразить.

Энрика исчезла перед взорами Жозэ.

Несколько секунд спустя ее покрыли волны Мансанареса.

Если бы вода темного потока не была бы согрета в продолжение жаркого дня и не представляла, таким образом, большого контраста с внезапно наступившим холодом ночного воздуха, то Энрика, утомленная и разгореченная бегом по мадридским улицам, никогда более не вышла бы из глубины на поверхность реки, на берегу которой стоял Жозэ, пораженный ужасом.

Он слышал, как захлебывалась женщина, которую так жаждала его душа, он видел, несмотря на окружавшую его темноту, как белые руки Энрики исчезли под волнами, и он в ужасе отвернулся, ему не хотелось следовать за утопающей, обреченной на верную смерть.

Энрика, утопая, потеряла сознание. Но борьба со смертью и чувство самосохранения, должно быть, сильно подействовало на нее, потому что она еще раз поднялась над поверхностью реки и старалась удержаться на ней, барахтаясь руками. Она уже столько захлебнула воды и платье ее так измокло, что ей стоило громадных усилий, вызываемых боязнью смерти, хоть один лишний миг продержаться на поверхности воды. Но даже мысль о смерти в этих волнах была для нее благодеянием в сравнении со страхом попасть в руки отвратительного брата Франциско, тогда судьба ее была бы несравненно ужаснее.

Она вдруг почувствовала, что достигла середины Мансанареса, подымаемая и влекомая потоком, который помогал ей держаться на поверхности. Настала для нее последняя минута, последние силы, которые ей придавала боязнь смерти, истощились… Энрика должна была через несколько секунд погрузиться в воду, несмотря на течение. Темнота ночи не позволяла ей видеть берега. Беспомощная, качалась она на волнах. Тут силы покинули ее, руки ее опустились без движения в воду, и серое утро должно было принести ей смерть…

— Пресвятая Мария, помоги! — прошептали ее бледные губы, которые все ближе и ближе приближались к увлекающим ее вниз волнам… еще одна секунда и Энрика погибла…

Вдруг силой течения выбросило на твердую землю бедную измученную женщину, для которой счастье в жизни светило так непродолжительно, последнее время дни ее проходили в страхе и бедствиях. У нее похитили ребенка, величайшее сокровище, и преследовали как детоубийцу за то, что она так сильно и самоотверженно любила Франциско. Но несчастная, измученная Энрика не осушила до дна чаши страданий, ибо волны ее выбросили на тот низкий островок, на котором, находилась хижина одноглазой Марии Непардо.

Энрика, бледная и неподвижная, лежала среди кустов и пальм на плоском берегу острова. Утренний ветер скользил по ее смертельно-бледным чертам, а волны еще орошали ноги несчастной.

Старая Мария Непардо покинула остров при наступлении ночи, после того как посланный графини генуэзской вручил ей кольцо, при получении которого она должна была отдать ребенка, порученного ей прекрасной графиней.

Она дала ответ посланному осторожной Аи, что она уже обо всем позаботилась и что девочка хорошо упрятана, это значило, что поставщица ангелов медленно уморила ее, так же как и многих детей до нее.

Девочка Энрики относилась к одноглазой старухе с доверием и любовью, чего никогда не оказывали ей другие дети, и Мария Непардо почувствовала к этому ребенку расположение, которого она сама не могла себе объяснить. Она, не имевшая никогда детей, начала обращать всю свою любовь, без которой она до сих пор так легко обходилась, на вверенного ей ребенка.

Старая одноглазая женщина наслаждалась нежными словами, ласками и доверием невинного ребенка, и ей скоро понравилось, что болтливая девочка ее обнимала и целовала.

Как должен был этот ребенок быть одинок и несчастен, если он мог так доверчиво полюбить страшную Марию Непардо! Вместо того чтобы лишить этого ребенка всего необходимого и поступать с ними так, как она поступала со всеми детьми до него, Мария Непардо, напротив, стала с необыкновенной любовью и заботой ухаживать за бедной девочкой, тронувшей каменное сердце старухи. Из разговора с незнакомой знатной донной одноглазая Непардо ясно поняла, что маленькая Мария обречена на смерть, несмотря на кольцо, но старуха никак не могла решиться на это преступление, хотя с самого начала несколько раз пробовала морить голодом милого ребенка, ласково протягивавшего к ней ручки.

Поэтому, когда в тот вечер Иоаким явился, чтобы в обмен на кольцо получить от нее маленькую Марию, одноглазая старуха обманула его, сказав, что ребенок хорошо упрятан, впрочем, она думала этими словами вполне угодить незнакомой донне.

Она взяла кольцо и оставила у себя маленькую Марию. Когда посланный удалился, она нагнулась над спавшей девочкой и задумалась.

Ей пришло в голову, что ребенок, которому донна придавала так много значения, может подвергнуться опасности, живя на ее острове. Незнакомка может внезапно явиться и, найдя у нее ребенка, уничтожить его, тем более что донна эта казалась ей приближенной ко двору.

Одноглазая старуха стала думать о том, как бы лучше спасти маленькую Марию от преследований страшной женщины, и решила тотчас же покинуть остров, так как донна могла еще прийти к ней ночью.

Завернув свою любимицу в темный платок, Мария Непардо направилась к маленькой лодочке, которую она всегда использовала под прикрытием ночи, уложила в нее голубоглазую Марию с такой заботой и осторожностью, каких едва можно было ожидать от этой преступницы. Затем взялась за весла как можно тише, чтобы не разбудить ангела, которого она на этот раз не вела к смерти.

Мы видим очень Часто, что в груди таких натур, как Мария Непардо, бьются два совершенно различных сердца. Насколько она была отвратительна, зла и мстительна, настолько любила и охраняла маленькое существо, воскресившее своими ласками совсем почти умершие хорошие качества сестры палача.

Весло одноглазой старухи бесшумно опускалось в воду, между тем как глаз ее старался рассмотреть обыкновенно пустынный берег, чтобы убедиться, не наблюдает ли кто за ней. Ночь была такая бурная и темная, что она едва могла держаться направления к Прадо Вермудес и положительно не видела берега.

На соседних колокольнях пробило девять часов. Вдруг старая Мария Непардо увидела, что течение реки привело ее к той стороне берега, где стоял отгороженный двор старого Вермудеса.

Одноглазая старуха содрогнулась от ужаса при виде низкого строения, в котором однажды палач раскаленным железом коснулся ее глаз. Она боролась с волнами, она гребла изо всей силы, чтобы удалиться от того места, с которым были связаны для нее самые страшные воспоминания.

Но буря с каждой минутой становилась все сильнее и сильнее, дождь проникал даже под покрывало маленькой Марии.

Вдруг сломалось весло и в руках старой Непардо остался только коротенький обломок; волны вполне завладели лодочкой и с силой выбросили ее на берег.

Маленькая Мария громко вскрикнула. Старая Непардо услышала шаги, приближавшиеся от двора старого Вермудеса к тому месту, где остановилась лодка. Старуха с гневом и ужасом увидела своего брата в сопровождении слуги, несшего факел, направлявшегося к тому месту, где она, с ребенком на руках, старалась встать на твердую землю.

Старый Вермудес услыхал шум, производимый ударами весел, и крик маленькой Марии. Он взял с собой одного из слуг, чтобы с помощью факела узнать, что происходит на его берегу. Одноглазая старуха старалась скрыться, но волны унесли лодочку с быстротой молнии.

Вермудес увидел, что какая-то женщина пробирается вдоль низкого строения, и потому, взяв факел из рук слуги, он велел ему догнать женщину и узнать, кто она такая.

Отцовский дом, из которого Мария Непардо была выгнана с проклятием, был ей отлично знаком. Она знала в нем и во дворе его каждый угол, каждый поворот. И потому она пробежала как можно скорее мимо дома, чтобы достигнуть ворот изгороди. Но она слышала уже, как к ней приближался слуга, и решила, если он ее поймает, не давать ребенка в руки палача, не оставлять маленькой Марии в этом проклятом доме.

— Но кто осмелится отнять у меня ребенка, — подумала она вдруг и мужественно решилась обернуться навстречу своему преследователю и приближавшемуся Вермудесу.

Чтобы лучше рассмотреть сгорбленную женщину, глаз которой сверкал молнией, палач приблизил факел к ее лицу и вдруг побледнел — он в первый раз увидел Марию Непардо после ужасного наказания, совершенного им над ней.

При борьбе с бурей и волнами одноглазая старуха не заметила, как потеряла черную повязку со своего выжженного глаза, ее редкие седые волосы дико развевались ветром вокруг головы, и лицо ее, освещенное красным отблеском факела, имело такое страшное выражение, что всякий, кто бы не знал Марии Непардо, принял бы ее в эту минуту за исчадие ада.

Вермудес посмотрел сперва на пустую впадину ее глаза, потом увидел, что старая обитательница острова несла на руках ребенка. Сейчас же пришло ему в голову, что правы те люди, которые называли его сестру детоубийцей, что Мария Непардо, которая родилась с ним от одной матери, осталась такой же отвратительной гиеной, какой была прежде.

Старым Вермудесом овладел страшный гнев, когда он подумал, что его сестра, которая занимается убиением младенцев, также обрекла на смерть и этого ребенка, покоившегося на ее руках, дикий крик которого достиг его слуха.

Старый Вермудес содрогнулся при этой мысли.

— Отвратительная гиена! — воскликнул он. — Неужели еще не утихла в тебе жажда крови? Неужели мне суждено встретить тебя с новой жертвой? Теперь ты отправишься в ту комнату, где должна будешь сознаться в том, что ты хотела сделать с этим ребенком.

— Отвести ее в дом! — приказал он слуге, указывая на Марию Непардо и ставя ребенка на землю.

— Несчастный, не хочешь ли ты у меня похитить мой последний глаз, который был спасен только случаем? Небо накажет тебя!

— Оно бы меня наказало, если бы я тебя отпустил с этим ребенком, не узнав прежде твоих намерений на его счет. Неужели ты думаешь, убийца, что до нас в Прадо Вермудес не дошла твоя отвратительная слава? Убирайся туда, где ты должна будешь сознаться.

Слуга запер сестру палача в низкую освещенную тусклой лампой комнату, которая была ей слишком хорошо знакома.

Поставив ребенка на землю, Вермудес сам пошел помогать слуге справиться с Марией Непардо. Через несколько минут она очутилась в одной из комнат палача, возле той самой плахи, к которой ее привязали, когда родной брат ослепил ее.

— Чего ты требуешь, чудовище? Отдай мне ребенка, с которым ты меня разлучил, которого ты украл у меня, это единственное существо, любящее меня и любимое мной.

— Лицемерка! Мы знаем твои отвратительные намерения, ты хотела убить ребенка!

— Клянусь именем Пресвятой Девы, что я не хотела этого сделать.

— Докажи свою невинность, ты под большим подозрением.

— Ну так, разбойник, приведи сам ребенка и спроси его! Если девочка убежит, если она отвернется от меня, чтобы искать у тебя защиты, то привяжи меня вторично к этой плахе, я тогда дам тебе на то право.

— Ребенок не уйдет от тебя ко мне, потому что будет тебя бояться.

— Будь проклято малейшее движение моей руки, малейший знак моего глаза, малейшее слово, которым бы я хотела приманить ее. Когда ты приведешь ее, девочка сама весело и с любовью бросится ко мне, как к своей матери, она радостно протянет ко мне свои ручки, без всякого принуждения, а с настоящей, искренней любовью. Может ли так поступить ребенок, над которым висела моя рука? Может ли он так поступить, когда его мучает страх, когда он видит свою мучительницу связанной и которую он может разом уничтожить, сказав всю правду.

Вермудес задумался. Предложение одноглазой, казалось, поколебало его, но он был так недоверчив к ней, что боялся, не имеет ли она какое-нибудь тайное намерение посредством своего предложения надуть его.

— Стереги эту женщину! — приказал палач слуге и вышел, чтобы привести ребенка, которого он оставил во дворе.

Ночь была темная и бурная. Вермудес стал искать девочку, но труды его были напрасны — ребенка нигде не было. Озабоченный Вермудес звал его громким голосом, но никакого ответа не последовало.

Он поспешил вернуться в низкое строение, в котором находились слуги и одноглазая старуха, и приказал им скорее идти на помощь, чтобы отыскать ребенка.

Если Вермудес до сих пор сомневался в словах своей сестры, то в эту минуту, когда на ее отвратительно безобразном лице появился смертельный испуг, он должен был убедиться в том, что Мария Непардо говорила правду.

— Что ты говоришь, несчастный? — воскликнула она в отчаянии. — Ты не нашел ребенка? Зачем оторвал ты его от моего сердца? Мария, моя Мария, где ты? — кричала она, и между тем как Вермудес выходил с факелом в руках, она схватила висевший над плахой тусклый фонарь и сама отправилась отыскивать ребенка, которого она любила больше всего на свете.

Буря и дождь вскоре погасили факел палача, так что он и слуга его должны были искать ощупью. Одноглазая старуха, согнувшись почти до земли, с фонарем в руках, бродила вокруг темного двора и представляла собой страшное зрелище. Ее седые волосы развевались ветром, тусклый свет фонаря бросал красный, таинственный свет на покрытое морщинами лицо, на котором выступали беспокойно сверкающий глаз и черная отвратительная впадина.

— Мария! — громко кричала она по временам своим хриплым голосом. — Нет моей Марии, кто взял моего ребенка?

Но как поиски, так и крики были тщетны. Не осталось ни одного местечка страшного двора, которое бы они не обшарили. Мария Непардо повсюду искала ребенка: и между окровавленными досками, и между повозками, и между плахами — все думая, что она, может быть, спряталась от Вермудеса, потому что ребенок, хотя и трехлетний еще, а все понимал и мог его бояться.

Когда одноглазая старуха дошла до забора и до ворот, которые вели в Прадо Вермудес и были отворены настежь, ею овладела непреодолимая ярость — она задрожала всем телом и была бы в состоянии собственными руками задушить своего родного брата, старика Вермудеса, который похитил у нее ребенка.

Она схватила стоявший на земле фонарь и бросила его об лестницу, ведущую в дом палача, который был когда-то домом ее отца. Стекло задребезжало и глубокая темнота покрыла одноглазую старуху и весь двор.

— Будь проклят ты, законный преступник! Да будут прокляты твой дом, твоя жена и твой ребенок! Зачем похитил ты у одноглазой старухи последнее, что она имела? Тебе не нравилось, что твоя родная сестра испытывала радость, что у нее был ребенок, которого она всю жизнь ожидала. Будь проклят ты, с намерением и злорадством похитивший у меня ребенка, любовь которого воротила меня к человечеству. Тебя, развратника, на вечные времена оттолкнули от себя люди, они презирают тебя и еще более будут презирать, когда узнают, что ты мой брат! Ты стыдишься меня, ненавистный убийца, а тебя стыдится весь народ.

Выйдя из ворот, старая Мария Непардо еще долго искала и звала ребенка на берегу Мансанареса и на Прадо Вермудес, но голос ее не мог уже более его достигнуть.

Когда лодка одноглазой старухи была выброшена на берег и маленькая Мария от испуга вскрикнула, по берегу Мансанареса шел изувеченный человек. Он возвращался с собрания членов Летучей петли, которое на этот раз было в самой столице и окончилось очень поздно. Путь его лежал мимо двора палача, потом через поля и сельские дороги, до опушки отдаленного леса, где лежали руины замка Теба. То был старый Фрацко, который, возвращаясь домой, услыхал испуганный крик ребенка.

Он остановился и стал прислушиваться. Он знал, что посреди реки находится остров, на котором живет старая Непардо, а ему была известна ее страшная репутация. Он знал также, что старый Вермудес брат этой Непардо. Вдруг он ясно расслышал, что плачущий ребенок находится внутри двора.

Сильный ужас охватил изувеченного старика. Он старался, несмотря на бушевавшую бурю, подслушать, что происходило за изгородью.

Осторожно подошел он к воротам, тихонько отворил их, так что никто не слышал и даже колокольчик не зазвонил, и тогда яснее и ближе услыхал он плач ребенка. Но ночь была так темна, что он не мог видеть самого ребенка, который, как он думал, был обречен на смерть.

Тихонько и осторожно пошел он по направлению, откуда раздавался плач, и, наконец, нашел на мокрой земле двора съежившегося и плакавшего от страха ребенка. Прежде чем дитя успело раскричаться, он схватил его и с этой тяжелой для него ношей достиг выхода, так скоро, как только позволяли ему его силы.

Когда он достиг улицы, девочка от страха и боязни стала кричать. Фрацко успокаивал ее, обещая отвести к матери. Он думал при этом об удивленном лице Жуаны, когда она увидит его с ребенком на руках, которого он даже и не видел и который мог быть больным, горбатым и некрасивым. Ребенок все продолжал звать бабушку Марию, добрую бабушку Марию.

Старый Фрацко сперва удивился этому зову ребенка, потому что не мог думать, чтобы он так называл одноглазую старуху. Но потом ему пришло в голову, что, может быть, эта преступница умеет привлекать к себе своих маленьких жертв, чтобы тем вернее и лучше убивать их.

Плотно завернув ребенка и защищая его от непогоды, бежал он по тропинкам, которые шли то влево, то вправо и след которых он беспрестанно терял в темноте. Наконец достиг он знакомых развалин и жилища своего, лежавшего в глубине их, где Жуана уже с беспокойством ожидала его.

Он рассказал ей о случившемся и передал ей ребенка.

— Слава Пресвятой Деве, — воскликнула она, пожимая руку старому Фрацко, — что тебе удалось спасти бедное, маленькое существо. Теперь надо позаботиться о том, чтобы оно успокоилось.

Когда мать Жуана сняла покрывало с маленькой Марии и показала ее своему мужу, они оба от радости всплеснули руками. На них смотрела прелестная голубоглазая девочка. Она сначала много кричала и плакала, но потом, утомившись, заснула в кроватке, приготовленной для нее Жуаной.

Вернемся к одноглазой старухе в ту ночь, когда у нее исчезла маленькая Мария.

Когда начало рассветать, она прекратила свои напрасные поиски, гневно погрозила дому своего брата, который отнял у нее единственное ее сокровище, и отвязала от столба одну из гондол, чтобы вернуться в свою пустую хижину.

Рыбаки знали, что одноглазая старуха пользуется иногда их гондолами, но так как она всегда возвращала их, то они и не отказывали ей в том.

Старая Непардо никогда не проезжала днем через Мансанарес, а так как солнце уже взошло, то она поспешила спустить гондолу в воду. Она уже довольно близко подъехала к острову, когда вдруг увидела безжизненную молодую женщину, лежавшую наполовину в воде. Старуха сейчас же догадалась, что несчастная выброшена волнами на остров. Привязав гондолу, она подошла к лежащей женщине, испустившей глубокий вздох. Энрика раскрыла на мгновение глаза, но потом снова закрыла их. Совершенно измученная, умирающая, она бы наверное опять исчезла в волнах, если бы старая Непардо не схватила ее за руку и не вытащила на берег. Потом Мария сходила в свою хижину и принесла оттуда маленькую старинную склянку с крепким нюхательным спиртом, которым она потерла виски умирающей женщины.

Когда Энрика снова раскрыла глаза и светлый взгляд ее встретился со взглядом старухи, то последняя отступила с удивлением: так велико было сходство между ней и похищенным у нее ребенком. Ей показалось странным, что она нашла на острове эту несчастную женщину, которая так живо напоминала ей маленькую Марию. Она ничего не могла более сделать, как протянуть руку и помочь ей встать. С трудом пробиралась бедная, избежавшая смерти Энрика сквозь кусты и пальмы, до хижины одноглазой старухи. Несмотря на злое лицо Марии Непардо, которое казалось еще страшнее из-за того, что она потеряла повязку, закрывавшую искалеченный глаз, Энрика ухватилась за протянутую ей руку старухи, как за последнюю надежду, и с помощью ее доплелась до хижины. Одноглазая старуха сняла с Энрики мокрое оборванное платье и дала ей хотя и лохмотья, но по крайней мере сухие, и кое-как согрела ее, пока сушилось ее платье. Заметив такое удивительное сходство пострадавшей с пропавшим ребенком, Мария Непардо почувствовала какое-то желание помочь бедной женщине, посланной ей судьбой.

Ласки маленькой Марии, которая, несмотря на страшное лицо старухи, целовала и обнимала ее, очень изменили к лучшему Марию Непардо — она сделалась гораздо добрее.

Все порученные ей до сих пор дети с ужасом и криком отворачивались от нее, что очень облегчало ей исполнение данных ей поручений и ее собственных намерений. Маленькая же Мария, напротив, всегда подходила к ней с лаской и невинной улыбкой и тем исправила грешницу. С тех пор как к ней явился этот ангел-хранитель, Мария Непардо не стала более повторять своих страшных преступлений.

Одноглазая старуха думала обо всем этом, сидя около постели заснувшей Энрики, похожей на похищенного у нее ангела. Она подошла к печке, в отверстии которой был спрятан мешок с золотом, схватила его и с наслаждением стала любоваться блеском денег. В несчастной Непардо снова проснулось корыстолюбие, и она смотрела с сожалением в угол, на ложе, на котором так долго лежали несчастные, обреченные на смерть дети и которое теперь было пусто. Солома и ветхие одеяла не покрывали более хилые тела маленьких существ, зато и мешок в руках одноглазой более не пополнялся.

Когда дремлющая Энрика зашевелилась, Мария Непардо быстро нагнулась, пряча золото. Но бедная, усталая женщина не проснулась. Сон производил на нее благотворное действие после ночи, исполненной ужасов. Он успокоил ее чересчур взволнованную душу и изнуренное тело. Ее бледное лицо сияло радостью, губы улыбались сквозь сон. Она в это время видела, что лежит в объятиях Франциско, которого она наконец нашла после стольких дней нужды и мучений. Энрнке кааалось во сне, что Франциско ее целует. То были блаженные видения, столь чудные, что дремавшая готова была бы с ними перенестись в вечность.

Когда Энрика проснулась, она с ужасом увидела, что все это было только сном. Но в первую минуту она не могла отдать себе отчета в том, как далеко заходила действительность и где начинался сон. Понемногу и с трудом стала она припоминать все, что с ней случилось. Она вспомнила, что видела Франциско во дворне Аццо, что королева обвинила ее в убийстве ребенка, что сыщики преследовали ее; когда она взглянула на жалкую хижину, то ей показалось, что она находится в темнице. Исполненная страха, вскочила она и приблизилась к одноглазой.

— Меня преследуют, спасите меня! Во имя всех святых, укройте, спасите меня, они говорят, что я убила своего ребенка!

Слова Энрики звучали такой глубокой печалью, что сердце Марии Непардо дрогнуло. Энрика упала перед ней на колени.

— Но поверьте мне, это неправда! Я любила свое дитя больше собственной жизни, я скорее бы сделала самой себе вред, нежели ребенку моему. Они меня преследуют, хотят меня потащить в Санта Мадре — мне уже страшно от одного имени этого! Я была поймана, меня уже посадили в подземелье, но там удалось мне спасти свою жизнь. Они преследуют меня — они меня ищут! Так пожалейте же бедную Энрику, которая не имеет пристанища на земле, для которой нет места для отдыха и покоя!

Старая Непардо с удивлением думало о необыкновенном сходстве, существовавшем между похищенной у нее Марией и этой несчастной Энрикой, не имевшей пристанища и преследуемой сыщиками инквизиции. Взгляд ее все более смягчался.

— Оставайся у меня. Я тоже была женщина отвергнутая и без пристанища, но я это заслужила. Оставайся у меня. На этом острове ты в безопасности, а если и вздумают тебя здесь искать, то я сумею тебя скрыть!

— Благодарю тебя, Пресвятая Дева! — произнесла Энрика, обращая к небу свои дивные глаза.

Затем старая Непардо рассказала ей, как она была чудесно спасена и найдена ею. Энрика вспомнила тогда все ужасы прошлой ночи и сказала:

— Страшный Жозэ гнался за мной до берега, ночь была совершенно темная, я упала в воду, и затем ничего более не помню.

— Волны выбросили тебя на мой остров.

— Это перст Божий. Дайте мне у себя убежище, не отталкивайте меня, не выдавайте меня, несчастную, врагам, — умоляла она.

— Ты можешь вполне быть спокойна на этом острове. Ни сыщики, ни палач не могут подозревать, что мы здесь, а между тем, если бы не святое Провидение, приведшее тебя сюда, ты наверное попала бы в руки или Мутарро, или брата моего — Вермудеса.

— Вашего брата?!

— Разве это так ужасает тебя? Не бойся, я не выдам тебя своему брату — подлец отнял у меня драгоценнейшее сокровище!

Энрика со страхом посмотрела на одноглазую, слова которой, вместе со сгорбленным телом и отталкивающим лицом, произвели на нее в эту минуту такое впечатление, от которого она поневоле вздрогнула. Но потом ее успокоила мысль, что одноглазая предложила ей убежище и что она здесь скрыта от своих врагов. Она чувствовала во всем теле боль вследствие мучений прошлой ночи и стала благодарить Бога за то, что более не бродит по улицам Мадрида. Энрика встала и подошла к старухе, единственному существу, оставшемуся теперь рядом с ней, и посмотрела на нее взором, молящим о прощении за то, что она за минуту так испугалась ее. Она протянула ей руку и благодарила за ее сострадание. Энрика, мечтавшая о высоком блаженстве жить вместе с любимым ею Франциско, должна была теперь считать себя счастливой, что беглая, отверженная преступница дала ей приют в своей хижине.

Когда стало смеркаться, Энрика села в угол, мечтая о прошлом. Вдруг старая Мария Непардо вскочила. Она услыхала удары весел — кто-то приближался к острову.

— Ступай, Энрика, — быстро проговорила она, — я не знаю, кто так поздно едет ко мне. Будет лучше, если ты спрячешься около хижины и обождешь ухода нежданного посетителя.

Энрика с трепетом оглянулась. Последняя ночь произвела на нее такое действие, что она везде ожидала увидеть врагов и все опасалась быть преследуемой. Поэтому она быстро выбежала из хижины и исчезла между деревьями, в то время как лодка еще не успела причалить к острову. Старая Непардо стояла на берегу у дверей хижины и с нетерпением ожидала посетителя.

К ней подошла, наконец, стройная, высокая донна, с совершенно закрытым вуалью лицом. Одноглазая вздрогнула: предчувствие не обмануло ее. Незнакомая донна, принесшая ей маленькую Марию, пришла узнать о своем ребенке. Графиня генуэзская, укутанная в широкий темный плащ, подошла к ней и быстро схватила ее за руку, чтобы вовлечь во внутрь хижины.

— Мария Непардо, я сама пришла к тебе, — сказала она голосом, выражавшим страшную угрозу, — я сама пришла, потому что слова, которыми ты проводила моего человека, напутали меня.

В это время Энрика подошла к двери, чтобы посмотреть через щелку, не ее ли это преследуют. Одноглазая между тем отвечала:

— Милостивая донна, я сделала то, что мне было приказано!

— Я не для того принесла тебе ребенка, чтобы ты отправила его на тот свет, а для того чтобы ты его сберегла и воспитала для меня вдали от всего мира. Я сказала тебе, что дитя мне это дорого, и грозила тебе вечной своей местью, если, когда я приду за ним, ты скажешь, что его уже нет на свете.

— Я еще до сих пор помню каждое ваше слово, милостивая донна.

— И все-таки ты ответила человеку…

— Что маленькая Мария хорошо упрятана.

— Ты ему не поверила, несмотря на то, что он показал тебе кольцо.

— Да, кольцо, состоящее из изумруда, окруженного бриллиантами, а в изумруде королевская корона над буквой Q. Все это совершенно верно, милостивая донна, — говорила одноглазая.

Энрика слышала каждое слово.

— Ая! — произнесли неслышно ее губы, и она еще более напрягла свой слух, чтобы ничего не упустить из дальнейшего разговора.

— Так я сама пришла потребовать от тебя ребенка, — сказала графиня, — все зависит от него.

— Ваше приказание в точности исполнено, милостивая донна. Дитя, которое вы назвали Марией Энрикой, — здесь старуха невольно вздрогнула, — отлично упрятано между ангелами.

— Горе тебе, Мария Непардо, если ты говоришь правду!

— Вспомните ваше приказание, милостивая донна! Не бойтесь, у Марии Непардо славная память! Если кто-нибудь, сказали вы, принесет тебе кольцо, то это будет значить, что дитя должно…

Одноглазая шепнула последующие слова так тихо, что Энрика не могла расслышать. Ая же внимала им с беспокойством.

— Ваш человек принес мне кольцо, милостивая донна, — заключила Непардо.

— Подлец! — произнесла графиня генуэзская. — И все-таки это, значит, истинная правда а кет больше спасения?

— Я думала заслужить вашу благодарность, милостивая донна, за точное исполнение вашего поручения, а вместо этого…

— Неужели я еще должна вознаграждать вас за то, что вы со мной сделали? Возьмите это, но я бы вам в тысячу раз больше заплатила, если бы вы не поспешили так исполнить это несчастное приказание.

Старая Мария Непардо задумалась: донна сказала, что она дала бы ей еще в тысячу раз более, а между тем кошелек, который она вручила ей, весил порядочно. Ей пришло в голову сказать донне, что дитя еще может быть в живых, но она тотчас же подумала, что неизвестность, может быть, еще более рассердит донну, чем уверенность в смерти ребенка.

— Я чрезвычайно жалею, что не угодила вам, милостивая донна, — сказала она подобострастно, — но я сделала только то, что должна была сделать.

Графиня обернулась к двери, Энрика уже более не сомневалась, то была Ая, которая украла у нее ребенка и принесла его одноглазой, но где мог он теперь быть? Она не заметила его в хижине. Страшная неизвестность мучила ее. Она хотела войти и потребовать от Аи отчета, но вовремя поняла, что этим она только выдаст себя и что змея, взгляды которой с первого раза, как она их увидела, произвели на нее страшное впечатление, может погубить ее.

Графиня подошла к выходу и, до крайности взволнованная и рассерженная, оставила хижину. Энрика хотела броситься на нее, хотела задержать ее, но чему послужило бы это? У нее ведь не было более ее ребенка, он находился у одноглазой, и она может его снова увидеть и получить обратно.

Сердце Энрики, спрятанной в тени деревьев, сильно билось, вся душа ее трепетала от радости и материнской любви, потому что она, наконец, опять надеялась найти свое сокровище. Горячо молясь, подняла она руки к небу, благодаря Матерь Божию за то, что она привела ее сюда.

Ая села снова в лодку, а Энрика бросилась в хижину. Дыхание ее прервалось, глаза сверкали, она осматривалась во все стороны, крича:

— Эта женщина приносила вам мое дитя, мою Марию, которую я считала погибшей. Ах, пожалейте меня, отдайте мне ее…

Энрика упала на колени, простирая руки к одноглазой.

— Дитя было твое, я в этом вполне тебе верю, оно так на тебя похоже, что я испугалась, когда увидела тебя.

— Да, да, мое дитя! — воскликнула Энрика со смертельной болью. — Где же оно теперь, скажите всю правду. Выгоните меня, убейте меня, но не говорите, что вы не можете мне возвратить его. Душа моя трепещет! Мать просит у вас возвратить ей то, что ей милее всего на свете, то, что у нее безжалостно украли.

Глаза Энрики были прикованы в лихорадочном ожидании к губам Марии Непардо.

— У меня нет более твоего ребенка! — проговорила старуха, поникая седой головой.

У Энрики вырвался раздирающий вопль, ноги ее подкосились. Хотя она и ожидала со смертельной боязнью услышать эти ужасные слова, но она все-таки не теряла свою последнюю надежду и вдруг снова услышала от нее ужасную весть, которая уже однажды растерзала ей материнское сердце:

— У меня нет более твоего ребенка.

Последние силы покинули Энрику. Волнение, которое изнуряло ее и увеличивало начинавшуюся в ней болезнь, сокрушило ее в одно мгновение. Лихорадочная краска показалась на ее бледном лице, и губы ее стали произносить несвязные слова.

— Значит, это действительно было ее дитя, — проговорила сквозь зубы Непардо, — кто может быть донна, которая мне принесла его? Проклинаю себя, безбожник! Если бы не ты, маленькая Мария еще была бы у меня!

Она положила на постель измученную мать и стала ухаживать за ней. Она жалела несчастную больную и все более и более принимала участие в ее судьбе, видя, что лихорадочное состояние ее с каждым днем увеличивается. Она клала примочки на горячий лоб Энрики и давала ей успокоительные напитки, пока не заметила, что лихорадка проходит, чему чрезвычайно обрадовалась. В первый раз в своей жизни одноглазая старуха могла сказать, что она спасла человека, но она, наверное, не сделала бы этого, если бы Энрика не была так похожа на маленькую Марию и не была бы матерью той, к которой она так привязалась. Она, может быть, предоставила бы Энрику ее судьбе, она, быть может, и возненавидела бы даже ее, если бы маленькая Мария еще была у нее. Она боялась бы, что мать вытеснит ее из сердца ребенка, но теперь маленькая Мария навеки пропала для обеих.

Несчастная больная поправилась только через несколько месяцев. Она осталась в живых для того, чтобы узнать и почувствовать мучительное известие о том, что ее дитя навеки пропало. Энрика осталась у Марии Непардо, где она считала себя в безопасности от преследований Жозэ и сыщиков. Почти три года оставалась она на острове.

Между тем приближался день святого Франциско, о котором мы уже слышали на собрании Летучей петли, когда один голос объявил, что патеры для празднования своей ночи намерены не только воспользоваться прекрасной Долорес, но что сыщики инквизиции обходят остров Мансанарес для того, чтобы захватить одноглазую старуху и молодую женщину, живущую у нее.

Старая Мария Непардо замечала уже несколько дней кряду, что какие-то подозрительные тени подкрадываются к Прадо Вермудес, но она скрывала это от все еще слабой Энрики, которая только и думала о пропавшем у нее ребенке.

Однако же, накануне дня святого Франциско, одноглазой старухой овладел такой мучительный страх, что она не могла более скрыть своих опасений.

— Энрика, — сказала она взволнованным голосом, — мы должны покинуть этот остров, мы здесь в опасности!

— Они нашли следы мои? Говори, что ты знаешь!

— Я этого-то и опасаюсь, какие-то подозрительные люди прокрадывались сегодня опять вдоль того берега.

— Приказывай и делай что хочешь, только спаси меня от них! — просила Энрика, вздрагивая при воспоминании о пережитых ужасах.

— Завтра с заходом солнца мы уедем. Мне будет тяжело расставаться со своей хижиной, но, может быть, нам удастся когда-нибудь вернуться на этот остров.

А теперь, я не ошибаюсь, нам угрожает здесь большая опасность.

Стара, Непардо не ошиблась. Жозэ доложил благочестивой монахине Патрочинио, одаренной особенными знаками Божеской милости, как она сама говорила про себя, что он преследовал спасающуюся Энрику до Мансанареса и что она утонула в его волнах. В голове практичной и все рассчитывающей графини возникло подозрение, что, может быть, ненавистная ей Энрика спаслась и скрывается на острове Марии Непардо. Для этого графиня приехала в тот вечер к одноглазой старухе с двойной целью. Но несмотря на подозрительные взгляды, которые она бросала вокруг себя, ничто не говорило о пребывании там Энрики. Только когда она уже села в лодку, ей показалось, что кто-то прошмыгнул между деревьями, но она тотчас же подумала, что это ей показалось.

В продолжение нескольких месяцев сыщики инквизиции тщательно разыскивали Энрику, так как сама королева приказала найти ее. Когда же пропал всякий след ее, они прекратили на время свои розыски, полагая, что та, которую обвинили в убийстве, умерла в волнах Мансанареса.

Однако же незадолго до дня святого Франциско, фамилиары Санта Мадре, имевшие на улице Толедо и в Прадо Вермудес несколько знакомых преступников, узнали, наконец, от них, что на острове старой Непардо живет красивая молодая женщина. Услыхав об этом, владыки Санта Мадре решили во что бы то ни стало достать красавицу, и сыщики инквизиции были снабжены необходимыми для этого приказаниями и бумагами.

Для ночи, следующей за вышеупомянутым днем, следовало приготовить в большой беседке монастырского сада не только лучшие вина и кушанья всех стран, но и красивейших женщин на тот случай, если бы одному из важных патеров, разгоряченному вином, было бы не сдержать на один час обет целомудрия.

В день святого Франциско тянулись обыкновенно большие процессии вдоль улиц Мадрида. Во всех частях города видны были молящиеся, толпы лицемеров и хитрых нищих, расставленных в два ряда, которые громко молились, перебирая четки. Их монотонное причитывание нарушало пискливое восклицание просителей, после каждого Аве Мария.

Во всех церквах Испании служили обедни, и все изображения святого Франциско были украшены оливковыми ветвями.

Королева поехала в Антиохскую церковь, на исповедальню которой было положено запрещение иезуитами и инквизицией. Король молился в дворцовой капелле.

На улицах видны были только сгорбленные фигуры молящихся, крепко прижимавших свои молитвенники к груди и спешивших в церковь, да изредка пробегал монах, закутанный в черную рясу, которому жители Мадрида недоверчиво смотрели вслед.

Народ знал так много дурного об иезуитах, как о монахинях, так и о монахах, что положительно желал их уничтожить. Но что бы сказали испанцы, если бы увидели, что монахи и патеры делают в замкнутой беседке монастырского сада Санта Мадре в ночь, следующую за днем, исполненным молитвы.

Прежде чем описать подобную оргию, мы должны еще бросить взгляд на королевский замок и на Франциско Серрано и узнать, что произошло там в последние три года после той ужасной ночи.

 

ЗАВЕЩАНИЕ ДОНА МИГУЭЛЯ СЕРРАНО

Когда молодая королева с маркизой де Бевилль вернулась из дворца Аццо в замок, первая, казалось, была в самом лучшем расположении духа. Она оделась в новый прекрасный наряд из розового атласа и в короне из жемчугов и бриллиантов явилась в гостиные, где ее ожидало большое общество, состоявшее из высших сановников как военных, так и гражданских.

С улыбкой на устах, как будто она вернулась с прогулки, на которой рассыпала вокруг себя благодеяния, явилась она еще прекраснее, чем когда-либо, в преклоняющееся перед ней общество. Она так свободно и беззаботно разговаривала с каждым гостем, как будто у нее не было никакого горя. Она сияла такой радостью, как будто были исполнены сокровенные желания ее души.

Когда же она вернулась в свой будуар, отпустив маркизу и дуэнью Мариту, то упала в кресло и закрыла лицо руками. Холодное отчаяние терзало ее, а сердце жгла безумная ревность.

Печально смотрели ее прекрасные глаза, и грустная, болезненная улыбка в первый раз показалась на красивом лице молодой королевы.

— Он любит ее, — проговорила она, — что я достигла тем, что погубила Энрику? Все равно все мысли и желания его будут с ней. Я ничего не достигну, пока она будет жива.

Кто привык видеть всегда улыбающееся, доброе и мечтательное лицо Изабеллы, тот испугался бы, глядя на нее теперь. Казалось, будто бы выражение страшного Фердинанда, отца ее, показалось в одну минуту на ее красивом лице.

— А что если бы она умерла! — произнесли чуть внятно ее трепещущие губы. — Санта Мадре ведь не болтливо!

Занятая мучительными мыслями и планами, Изабелла перешла, наконец, в свою превосходную спальню, в которой соединилось все, что только существует на земле удобного, красивого и богатого.

У стены против двери стояла мягкая постель, завешенная белыми шелковыми занавесями с золотой вышивкой и золотыми кистями.

Над шелковыми подушками висела, держа занавес, большая золотая корона, поддерживаемая двумя золотыми львами. Рядом с этой постелью стояли белые мраморные столы со всевозможными принадлежностями для туалета и с золотой чашей, наполненной святой водой. У стены, около входа, висели образа, а под ними и вокруг них были развешаны картины превосходной работы, изображавшие красивых женщин и мужчин, слегка только прикрытых прозрачной тканью. Потолок комнаты был украшен подобными же картинами. Над белым мраморным камином был устроен орган, который посредством легкого нажатия пальцем играл восхитительные мелодии, а между тем положительно не был заметен для глаз. Над этим органом стояла высокая статуя, изображавшая Деву Марию, из безукоризненно чистого белого мрамора. Перед ней горела золотая неугасимая лампада.

У изголовья королевской постели, на том месте, где занавеси могли быть совершенно отдернуты и собраны за золотую ручку, стояла колонна, образовавшая маленький круглый столик. На нем стояли всевозможные прохладительные напитки и находились пружины, служившие для вызова придворных дам и дуэний. Мягкие турецкие ковры покрывали весь пол комнаты и заглушали шаги и малейший шум.

Надо еще заметить, что громадная картина, рама которой доходила до пола, скрывала потайную дверь, выходившую в коридор, никому из посторонних недоступный и сообщавшийся прямо с покоями короля. Маленький золотой замочек, которого нельзя было заметить с первого взгляда, так как он находился под богато вызолоченной рамой картины, запирал этот вход, и ключ от него лежал на круглом мраморном столике.

Изабелле еще не приходилось употреблять этот ключ, потому что супруг ее, маленький король, не входил еще ни разу в спальню своей красивой, обольстительной супруги. Мы уже отчасти познакомились с безнравственной жизнью короля, подробности же мы узнаем из нижеследующего.

Иезуиты желали вполне захватить Франциско де Ассизи в свою власть и потому действовали не только через прекрасную графиню генуэзскую, но даже посредством обольстительных сирен госпожи Делакур, которую мы посетим в одной из следующих глав.

Но молодая супруга вовсе не сердилась на короля за то, что он не требовал от нее золотого ключика и ни разу еще не вошел в ее спальню.

Надев ночной наряд, Изабелла расположилась на мягких подушках своей королевской постели и тяжело задумалась. С губ королевы сорвался звук, исполненный горечи и злобы, когда воображению ее представилась фигура Энрики.

Изабелла встала через несколько бессонных часов, в течение которых она мучительно металась на постели. Она подошла к столу и трепещущей рукой написала начальнику инквизиции приказание.

Это было первое роковое письмо, которое молодая королева решилась написать ужасным обитателям Санта Мадре, но к счастью ее, оно опоздало.

Адъютант, которому королева собственноручно вручила запечатанный конверт, вскоре воротился и поспешно доложил ей, что женщина, обвиняемая в детоубийстве, успела убежать в прошлую ночь из подземелья Санта Мадре.

Изабелла вскочила, как будто ее ужалила змея.

— Кто это сделал? — воскликнула она, пылая гневом. — Энрика ускользнула от меня, но она во что бы то ни стало должна быть отыскана и возвращена туда, откуда убежала. Я это приказываю.

В эту минуту королеве доложили о герцоге де ла Торре.

— А вот и отлично! — вскричала Изабелла в волнении, пусть герцог войдет ко мне в кабинет.

Адъютант удалился для того, чтобы провести Франциско из большой залы в тот знакомый нам покой, откуда однажды Нарваэц подслушивал влюбленных.

Изабелла подошла к хрустальному зеркалу своего будуара и внимательно посмотрела на свое прекрасное, взволнованное лицо. Изабелла хотела дать почувствовать герцогу весь свой гнев.

Надев с помощью маркизы де Бевилль атласное небесно-голубого цвета платье и прикрепив на голове, посредством бриллиантовой булавки, богатую вуаль, она сделала знак своим дамам, чтобы они не следовали за ней. Королева вышла одна в маленький кабинет, где она хотела принять Франциско без свидетелей.

Медленно и пристально всматриваясь своими чудными голубыми глазами в поклонившегося ей Франциско, вошла она в кабинет и тихо опустила за собой портьеру. Павший любимец стоял перед гордо смотревшей на него королевой.

— Герцог, вы, кажется, просили у нас аудиенции — мы слушаем вас, — проговорила Изабелла, замечая только теперь, что Франциско Серрано держал в руках золотую шпагу главнокомандующего.

— Ваше величество, — сказал Франциско взволнованным голосом, напрасно стараясь преодолеть волнение при виде королевы, которую он любил и которая, он это вполне сознавал, была оскорблена до глубины своей души, — ваше величество, я прошу об отставке!

— Разве вы уже достигли той высоты, которой вы домогались, когда с удивительной храбростью вступили в ряды нашей армии? Или, может быть, вы находите, что ваши понятия о чести несовместимы со службой у нас после ареста, который мы должны были произвести вчера вечером в вашем присутствии? Вы очень горды, герцог, — прибавила Изабелла, приближаясь к Франциско, — и очень отважны! Кто осмелился освободить преступницу из подземелья Санта Мадре?

— Франциско Серрано осмелился это сделать!

— Очень хорошо. Так, значит, дон Серрано, герцог де ла Торре, главнокомандующий всех войск Испании это сделал! Дон Серрано, которого я так любила, полагается на то, что я не предам в руки палача герцога де ла Торре! Но, право, герцог, испанские повелители не раз отрубали голову сановникам за дела отважные, но — заслуживающие наказания. Королева приговорила герцога к смерти, но она не может принести в жертву дона Франциско Серрано!

— Ваше величество, отложите в сторону всякое великодушие, умоляю вас. Приказывайте все, что вам угодно!

— Не горячитесь, дон Серрано! Я все забуду, если вы скажете, куда скрылась убийца, которую вы так великодушно спасли.

— Ваше величество, неужели вы меня считаете таким бесчестным, способным на подобную измену, для того чтобы спасти свою голову? В таком случае пишите скорее приказ Вермудесу и я сам его снесу, — воскликнул Франциско в пылу благородства. Он был в эту минуту так прекрасен, что Изабелла не могла не любоваться им.

— Так королева просит вас сказать ей, где находится Энрика, довольно ли с вас, дон Серрано?

Франциско поник головой.

— Это грустная тайна, ваше величество, — сказал он, — ему уже было известно, что Жозэ бежал за несчастной до самого Мансанареса и что она, как все полагали, нашла себе могилу в его волнах.

— Энрика умерла? — спросила Изабелла с нетерпением.

— Мне только что об этом доложили, ваше величество. Вода не оставляет даже следов, по которым можно было бы отнять у нее труп несчастной жертвы!

Королева была сперва очень удивлена этим известием, но потом на ее лице показалась довольная улыбка.

— Вы требуете отставки, герцог? Неужели печальное известие вас до того поразило, что шпага ваша стала вам чересчур тяжела? Я думаю, что смерть в волнах должна быть предпочитаема той, которую заслуживает детоубийство.

— Сам Бог видит, что Энрика невинна! — воскликнул Франциско, воодушевляясь.

— За других очень легко клясться, но оставим это! — сказала королева сердито.

— Итак, мне остается только просить вас принять эту незапятнанную шпагу, которую вы мне собственноручно вручили в блаженную минуту, — сказал Франциско, преклоняя колено и передавая золотую шпагу королеве, смотревшей на него полными страсти глазами.

— Герцог де ла Торре, забудьте все, что случилось с того дня, как я возложила на вас эту должность.

— Я только что получил еще другую новость, которая сильно поразила меня и наполняет мое сердце грустью: дон Мигуэль Серрано так сильно заболел, что он пожелал еще раз перед смертью увидеть своих сыновей.

— Почтенный ваш отец? Ах, так спешите в замок Дельмонте. Вас будут сопровождать мои искреннейшие пожелания и надежды на его выздоровление, — проговорила Изабелла и голос ее звучал тепло и сердечно.

— От души благодарю вас, ваше величество. Я не желал бы больше покидать больного отца, так прошу вас возвратить эту шпагу тому, у кого она была отнята. Возвращусь ли я когда-нибудь в Мадрид, это не может быть решено сегодня.

— Я беру назад очень неохотно и только по настоятельной вашей просьбе этот знак величайшей к вам милости, герцог! Да возвратит вас к нам скорее Пресвятая Дева с известиями о выздоровлении вашего отца! Я не привыкла видеть вас перед собой на коленях, дон Серрано, — прибавила она с двусмысленной и благосклонной улыбкой, подавая Франциско руку и заставляя его встать, — желаю вам всего лучшего во время вашего отсутствия в Мадриде, но надеюсь, что нам не долго придется обходиться без вас. Вы знаете, как нам необходимы храбрые воины, герцог, и я уверена, что вы не откажетесь мне помочь. Это было бы еще обиднее, чем…

Королева замолчала, и лицо ее сделалось серьезно, даже печально.

— Франциско Серрано вам навеки останется предан, королева. Меч его будет служить вам еще усерднее во время сражения! Рассчитывайте на меня и требуйте от меня все, что вам угодно. Франциско Серрано всегда готов умереть за свою королеву — это не пустые слова, ваше величество.

— Рана, которую волосы не в состоянии скрыть, лучше всего говорит мне о справедливости ваших слов. Да поможет вам Пресвятая Дева и да возвратит она здоровье отцу вашему, чтобы вы не долго оставались вдали от нас, — проговорила взволнованно Изабелла. Она сделала ему легкое движение своей маленькой красивой ручкой и исчезла за дверью.

Распростившись с Примом и Топете, Франциско в тот же день уехал в сопровождении одного слуги в замок Дельмонте.

С отцовской гордостью следил дон Мигуэль Серрано за блестящей карьерой своего старшего сына, но несмотря на это, на лице его, покрытом морщинами, лежала печать тяжелой грусти. Старый гранд, суровый по наружности, был, однако же, добрый, справедливый человек, и тот, кто пользовался его расположением, наверное был достоин его.

Когда дон Мигуэль узнал после отъезда Франциско в Мадрид, что бедная, обольщенная сыном его, Энрика успела собственными силами спастись из ужасного павильона и бросилась без всякой цели навстречу угрожавшей ей нужде, он был чрезвычайно тронут и должен был сознаться, что старший сын его был единственным виновником всех бедствий Энрики и что он сам еще увеличил их, слушая и следуя советам брата Франциско, который разжигал его гнев.

Старый дон Серрано стал с этих пор выказывать в обращении своем с сыновьями чрезвычайную холодность, свойственную его характеру. Когда же он узнал, хотя и не обо всех подлостях Жозэ, он страшно разгневался против него. Блестящая карьера Франциско не могла стереть обиды дона Мигуэля на сына за его поступок. Когда он сильно заболел, то его обрадовало, что он мог еще вовремя написать свою последнюю волю. Почувствовав приближение смерти, он велел известить сыновей, чтобы они спешили к его смертному одру.

Жозэ был первый, приехавший на этот призыв с выражением самых притворных чувств. Он прибыл к умирающему старику одним днем раньше Франциско и старался самым коварным образом уверить отца в благородстве своих поступков. Хотя старый дон Мигуэль и слушал все, что рассказывал его младший сын, но он верил ему только наполовину. Жозэ с радостью видел, как проходил час за часом, а Франциско все еще не приезжал. Между тем дон Мигуэль становился все слабее и слабее, так что его младший сын надеялся отнять все наследство от опоздавшего брата. Умирающим голосом позвал старик своего старшего сына, и этим он снова показал, что Франциско был его любимец.

— У него нет времени приехать к смертному одру своего отца, — сказал с ненавистью Жозэ, — он приедет только к разделу.

— Горе отцу, имеющему таких сыновей! — простонал старик.

В это время в комнату вошел бледный, взволнованный Франциско и тихо приблизился к постели умирающего отца. Не обращая внимания на ненавистного и презренного брата, наклонился он к отцу, который только теперь заметил его своим угасающим взглядом и еще узнал.

— Наконец-то ты приехал, мой Франциско, — сказал он шепотом, между тем как Жозэ, скрежеща зубами, отошел к окну, чтобы не быть свидетелем сцены, которая вызывала у него гнев и зависть, — умирающий отец твой уже много раз звал тебя. Я теперь благодарю Пресвятую Деву, что она дозволила мне увидеть тебя еще раз.

Франциско упал перед ним на колени и покрыл поцелуями протянутую ему руку.

— Простите меня за все, в чем я перед вами виноват… я делал все от чистого сердца и желал вам добра… будьте добрыми и храбрыми людьми, оставайтесь верными своей королеве.

— Ах, неужели я должен был приехать только чтобы проститься с тобой! Отчего хочешь ты нас уже покинуть, отец? — воскликнул Франциско вне себя от горя.

— Донна Эльвира, мать ваша, ждет меня; прощайте, прими мое благословение.

Умирающий дон Мигуэль видел в эту минуту одного Франциско, преклонившего колени у его постели, а потому он слабеющей рукой благословил только его, между тем как Жозэ неподвижно стоял в отдалении.

— Он скончался, — произнесли невнятно его губы, когда, бросив косой взгляд на постель, он удостоверился, что голова дона Мигуэля неподвижно погрузилась в подушки. — Ты явился слишком поздно, чтобы уменьшить мою часть из наследства, гордый герцог, — прибавил он так тихо, что молящийся Франциско не мог его расслышать, — королевская корона была тебе обещана цыганкой. Ты, правда, дошел уже до герцогской, но теперь мера твоего счастья наполнена. Как я тебя ненавижу! Если бы я мог, я ценой своей крови подкупил бы всех чертей, чтобы стереть тебя с лица земли. Два раза ты ускользнул от меня, братец Франциско, в третий раз, быть может, я буду счастливее!

Грустная весть о смерти дона Мигуэля Серрано распространилась очень скоро по всем окрестностям, и не только многочисленные управляющие и рабочие его больших имений собрались вокруг гроба любимого и уважаемого ими дворянина, но даже и владельцы окрестных имений поспешили отдать последнюю честь почитаемому всеми дону Мигуэлю. Гроб его был поставлен в обширный склеп, в котором покоились в продолжение веков его предки.

Чтобы показать свое участие и доказать особенную милость, королева послала на похороны герцога Валенсии, отчасти, может быть, для того, чтобы у гроба дона Мигуэля заключить мир с его сыном.

Нарваэц, который принял снова шпагу главнокомандующего единственно только потому, что видел, как в нем нуждаются при мадридском дворе, действительно протянул герцогу де ла Торре руку примирения. Этого бесчувственного человека, может быть, особенно тянуло к этой дружбе потому, что он видел гордого дона Серрано потрясенного горем.

Когда приказные, приехавшие из Бедой, чтобы исполнить последнюю волю дона Мигуэля, открыли завещание, то никто не был так заинтересован его содержанием, как Жозэ.

Завещание дона Мигуэля гласило так:

«Я, нижеподписавшийся, вполне все обдумав и в полном разуме, определяю сегодня 1-го ноября 1845 года следующее: владение Дельмонте со всеми его землями, с замком и другими строениями, в том состоянии, в каком оно будет находиться в день моей кончины, передаю бывшей служанке супруги моей, сеньоре Энрике Армеро в неограниченное и потомственное владение. Я столь обязан этой особе, что хоть этим завещанием надеюсь покрыть весьма малую часть своего долга.

Мое движимое имущество, состоящие из двух миллионов золотых дублонов, как окажется из книг управляющего моего Элеонардо, я не завещаю сеньоре Энрике Армеро, а делю его следующим образом:

Мой старший сын Франциско получит половину этого имущества. Мой второй сын Жозэ — то, что ему приходится по закону, а остальная часть суммы должна остаться у Элеонардо до тех пор, пока у одного из сыновей моих не родится законный, засвидетельствованный церковью, сын. Первому внуку завещаю эту сумму вместе с именем моим. Я приказываю таким образом исполнить в точности волю дона Мигуэля Серрано и Домингуэца Дельмонте».

Франциско был тронут добротой отца, но его милость опоздала, потому что Энрики, как он думал, не было в живых. Жозэ подтвердил это, диктуя приказному, что Энрика погибла в волнах Мансанареса. Но в завещании было сказано: «в потомственное владение». Все расчеты уничтожились этими словами. Судьи предписали, что Дельмонте должно оставаться в распоряжении управляющего, пока не найдутся наследники Энрики.

Жозэ, получив то, что ему определялось законом, остался почти с пустыми руками, между тем как он рассчитывал получить огромную сумму. Это еще более увеличило его злобу против брата и желание его погубить.

Оба брата жили во время погребения и раздела под одной кровлей, но каждый в отдельном флигеле и избегали видеть друг друга.

Франциско, зная характер брата своего, постоянно был наготове отразить оружием нападение Жозэ, и он не ошибся в своих опасениях.

Когда прошли первые дни скорби, Франциско двинулся в путь вместе со своим слугой, чтобы возвратиться в Мадрид. Он проезжал ночью Бедойский лес, как вдруг увидел себя окруженным толпой всадников, которые с криком «Во имя королевы!» схватили поводья лошадей и угрожали кучеру и лакею Франциско смертью. Полная темнота окружала лес и дорогу, так что Франциско не был в состоянии разглядеть, сколько было осаждающих и были ли на них мундиры. Ему сейчас же пришло в голову, что эти люди, действующие во имя королевы, были просто разбойники, которые под предводительством Жозэ поклялись его убить.

Не долго думая, отворил он дверцы кареты и выскочил из нее навстречу разбойникам, держа в одной руке заряженные пистолеты, а в другой шпагу.

— Кто осмеливается употреблять во зло имя королевы? — вскричал Франциско громким голосом. — Герцог де ла Торре требует его к себе!

Громкие крики были ответом на вызывающие слова Франциско, и он увидел, что четыре или пять всадников скачут на него.

— Остановитесь, кто приблизится еще на шаг, тот обречен на смерть, — сказал он грозным голосом.

Ему ответили громким смехом. Он затрепетал, узнав ужасный голос Жозэ.

— Убивайте его, люди, — закричал Жозэ, воодушевляя тех, которые с первого раза были ошеломлены направленным на них пистолетом.

Франциско между тем уже свыкся с темнотой и мог вполне различить фигуры своих врагов. Он заметил за ними сгорбленного Жозэ и затрепетал, потому что в эту минуту пистолет последнего был направлен на него.

— И я с тобой одной плоти и крови, — промолвил Франциско, в то время как его слуга, собравшись с духом, выстрелил в эту минуту изнутри кареты в разбойников. Крик ярости был ответом на этот знак рукопашной схватки. Между тем как некоторые из товарищей Жозэ кинулись на слугу, остальные напали со всех сторон на Франциско. Герцог де ла Торре не растерялся. Он допустил к себе ближе двух впереди стоявших и выстрелил из обоих пистолетов. Двое из сообщников Жозэ упали без чувств на землю, между тем как две или три пули просвистели над головой Франциско и вонзились в карету.

Он улыбнулся и напал на двух разбойников, которые только что хотели проколоть его лакея, храбро отражавшего до сих пор их нападения.

— Соскочи ко мне, — вскричал он ему, замахиваясь на врагов и этим очищая дорогу слуге, — надо показать подлецам, с кем они имеют дело! Защищайтесь, ночные птицы, или спасайтесь!

Слуга выскочил из кареты, кучер Франциско удерживал лошадей, подымавшихся на дыбы; один из разбойников схватил их за поводья.

Выстрелы раздавались один за другим между деревьями леса. Затем последовал рукопашный бой, так как товарищи Жозэ истратили все свои заряды.

Франциско быстрыми и ловкими ударами отпарировал нападения двух бородатых чернолицых разбойников. Он увидел, что из целой толпы осталось только четверо, способных на продолжение боя, и пятый Жозэ, который стоял позади, как призрак, ожидая удобной минуты, чтобы вонзить шпагу в ненавистного ему Франциско.

Но герцог был слишком хладнокровный и ловкий боец, чтобы противнику удался такой удар. Видя, что на него снова нападают двое врагов, он прислонился спиной к карете, чтобы не быть застигнутым врасплох и быть в состоянии отражать быстрые удары нападающих на него.

В ту минуту, как Франциско решился положить конец бою, он увидел, что Жозэ стал подкрадываться к противоположной стороне кареты, надеясь, что темнота поможет ему проскользнуть незамеченным.

— Подлец хочет через окно ударить меня в спину, убить кучера и потом удрать с деньгами и каретой! — проговорил он тихо, потом закричал: «Черт вас дери, негодяи, разве вы думаете, что я намерен учиться с вами фехтованию!»

С этими словами он нанес одному из врагов такой удар по голове, что тот, ошеломленный, повалился без чувств на землю, в то время как другой, испуганный и не желавший подвергнуться участи товарища, отступил, призывая на помощь одного из сражавшихся со слугой. Франциско видел, как действительно один из последних отделился от товарищей и подходил к нему, но в то же время он заметил, что Жозэ уже открыл дверцы кареты и намеревался ударить его в спину.

— Сюда! — крикнул он лакею, который, сперва ловким ударом вонзив шпагу свою в грудь противника, поспешил на помощь к герцогу, защищавшемуся против двух разбойников.

— Защитите мою спину, — шепнул он ему, — с этими я сам справлюсь!

Лакей увидел сгорбленного человека, входящего в карету.

— Подожди, подлец, — промолвил он сквозь зубы, — тебя я застигну и убью раньше, чем ты ожидаешь!

В то время как Франциско, не уступая, отражал яростные нападения двух разбойников и несколько раз спотыкался переходя через убитые тела, подвергаясь опасности упасть, слуга его стал за дверцами кареты и ожидал, пока Жозэ, в котором он не мог узнать брата герцога, не откроет их изнутри и не бросится барину его в спину.

Но, как Франциско уже догадался, Жозэ должен был еще устроить внутри кареты весьма важные дела. Лакей услыхал сперва звук заглушённого проклятия, раздавшийся с козел кареты. Тогда только дверь тихонько отворилась и показалась голова, покрытая испанской остроконечной шляпой, голова подлеца, вероятно, убившего кучера. Лакей Франциско ударил по ней. Раздался ужасный крик, кровь брызнула на дверцы кареты, но у раненого осталось еще довольно сил, чтобы ударить своей шпагой по скрытому врагу и отступить от него.

— Подлец! — вскричал слуга и ударил куда попало во внутрь кареты. — Что? Этого мало? Так получи же все сполна.

Жозэ упал из кареты на дорогу, в то время как Франциско, ранив одного разбойника, отогнал их на несколько шагов в лес. Они, наконец, предпочли спастись в тени деревьев, откуда они могли бы, зарядив в безопасности свои ружья, выстрелить во Франциско. Последний же не имел намерения еще ждать нападения и продолжать драку с этими негодяями.

— Оставь его! — крикнул Франциско своему лакею, отыскивавшему Жозэ для того, чтобы покончить с ним, — отвязывай лошадей.

Франциско сел в карету, а лакей влез на козлы и теперь только заметил, что кучер сидел без чувств с поникшей на грудь головой. Подлец вонзил ему в спину кинжал, дошедший до самого сердца, так что несчастная жертва, даже не вздрогнув, закончила жизнь свою на облучке.

Лакей взял вожжи из рук умершего, и лошади понесли карету с быстротой молнии.

Франциско слышал еще некоторое время стук копыт гнавшихся за ним разбойников. Но звук становился все слабее. Два выстрела еще раздались в ночной тиши, а затем все стихло. Разбойники, нанятые Жозэ, увидели, должно быть, что не смогут догнать на своих клячах славных рысаков герцога де ла Торре.

На следующий день Франциско прибыл в Мадрид и сейчас же уехал в Сейос, где находились войска. С королевой он простился холодно и церемонно.

Слава о его громких подвигах доходила до двора, где предавались самым распутным удовольствиям, в которых двор жил без устали в течение двух лет.

Вдруг в начале 1848 года над всей Европой пронесся такой ураган, который возмутил почти все государства. Таким же образом на Пласа Майор в Мадриде тоже взбунтовался народ, поддерживаемый несколькими полками недовольных солдат. Они хотели в апреле вышеупомянутого года произвести революцию, которая должна была доказать двору, что необходимо положить конец влиянию иезуитов и распутной жизни во дворце.

После нескольких дней кровопролития Нарваэц с большим трудом восстановил порядок и мир тем, что потребовал и получил от королевы указ о всепрощении пленных. Но Нарваэц чересчур положился на свою власть и, продолжая действовать, потребовал удаления родственника маркизы де Бевилль, молодого маркиза Бедмара, искусно сумевшего втереться в доверие к королеве. Тогда Изабелла велела снова честному Нарваэцу выйти в отставку летом 1848 года и на его место поставила генерала Бальбао, ничтожного человека, который при бывшем бунте на Пласа Майор отличился лишь своей жестокостью. Нарваэц знал очень хорошо, что он был обязан этим новым унижением единственно только влиянию патера Фульдженчио и ненавистной ему монахини Патрочинио. Он стоял на их дороге, и они его уничтожили для того, чтобы поставить на его место человека гордого, слабого, ими возвышенного, который должен был вполне находиться под их влиянием и исполнять все их требования. Весь Мадрид восстал против этого, и, когда Нарваэц в день получения своей отставки показался на улице Алькальда, он был принят с таким восторгом, что об этом даже узнала королева и ее мать.

Хотя Мария Кристина, под влиянием патера Маттео, и лишила герцога прежнего своего доверия, но все же окончательно отказаться от его услуг в смутное, неспокойное время считала опасным. Изабелла призвала его снова ко двору, но на этот раз Нарваэц согласился вернуться к государственной деятельности при определенных условиях. Он потребовал, чтобы генерал Бальбао был сослан в Центу, а патер Фульдженчио, который вел все интриги против него, в Севилью.

Нарваэцу даже удалось удалить, хотя только на несколько месяцев, монахиню Патрочинио в монастырь Аранхуеса. Он, правда, навлек этим на себя злобу и ненависть короля, но ему хотелось хоть раз восстановить спокойствие вокруг себя, чтобы быть в состоянии произвести без помехи необходимые нововведения.

Бракосочетание графа Монтемолина с принцессой Салернской, племянницей короля неаполитанского, которое уничтожило все дипломатические отношения между Мадридом и Неаполем, очень затруднило Нарваэца, но еще более его заботило приведение в порядок государственного долга, которое было постоянно обещано в каждой речи при восшествии на престол, но никогда не приводилось в исполнение. Это дело было тем более трудно для Нарваэца, что против него постоянно увеличивалась злоба иезуитов и патеров, употреблявших все свои старания, чтобы затруднять его правление.

Нарваэц сам хорошо понимал, что если он пойдет дальше против инквизиции, к помощи которой прибегала сама королева, то этим совершенно уничтожит себя, и потому обратил сперва всю свою энергию на приведение в порядок войск и на восстановление в них дисциплины, что должно было положить конец постоянным восстаниям отдельных полков.

Он оставлял без внимания как инквизицию, так и интриги двора, за это ему дали полную власть распоряжаться в других делах. В таком положении находился двор, когда наступил день святого Франциско, о котором мы уже упоминали.

В день святого Франциско мы оставили королеву едущей в Антиохскую церковь, где она имела обыкновение молиться и исповедоваться, так как там были патеры, которые могли похвалиться ее полным доверием.

 

ПРЕРВАННАЯ ОРГИЯ

День святого Франциско клонился к концу. Мужчины и женщины, закутавшись в свои плащи, спешили в церковь, куда их призывали к вечерней службе фимиам и звуки органа.

У Прадо Вермудес, недалеко от Толедского моста, лежащего на Мансанаресе, стоит одна из известных своей дурной молвой гостиниц, которыми так богаты предместья Мадрида. В них пьянствуют нищие, цыгане, разбойники и иногда моряки. Поздно вечером к этой гостинице, нижние окна которой были освещены, подходили два человека, закутанные в плащи. Один из них подошел к ближайшему окну, чтобы заглянуть во внутрь комнаты, но она была до того наполнена дымом и копотью, что почти невозможно было различить гостей, сидевших за простыми деревянными столиками.

— Войдем. Патер Маттео сказал мне, что мы в девятом часу найдем здесь еще третьего посетителя, — шепнул один из мужчин другому, и первый вошел через низкую дверь в душную комнату.

За столами сидели разного рода подозрительные личности. Перед каждым из них стояла оловянная кружка с дешевым вином. За одним столом сидел мужчина в лохмотьях с бледным, несчастным мальчиком, за другим — монах с мрачным лицом, наполовину закрытым капюшоном, за третьим — шестидесятилетняя старуха, на лице которой так и виден был отпечаток пьянства, за четвертым — два мальчика с развращенными лицами потихоньку разговаривали друг с другом. За этой комнатой находилась большая зала, из которой раздавались крик и шум. Там танцевали и бесчинствовали маньолы. Дочь хозяина, молодая испанка с длинными черными волосами и жгучими глазами, стояла в дверях и, прислуживая пьянствующим гостям, подслушивала разговор двух мужчин, сидевших у ближайшего к ней стола.

— Это случилось сегодня вечером, с час тому назад, — воскликнул рассказчик, дитя лавочника, который живет на углу Пласо Педро и улицы Толедо, — хорошенькая девочка лет девяти сделалась жертвой чудовища. Уже несколько вечеров кряду видели, как человек в черном полуплаще бродил в окрестностях, но никто не подозревал, что это мог быть тот вампир, который постоянно находит себе в Мадриде новых жертв.

— Говорят, что он только наполовину человек, что он ублюдок, рожденный от человека и животного! — прибавил другой.

— Это такой же человек, как и мы, но его кровожадность или отвратительная страсть, которую никто из нас не может растолковать, заставляет его отыскивать себе маленьких хорошеньких девочек. Если он завидит подобного ребенка, то без устали бродит вокруг его жилища, пока не найдет удобного случая схватить его и, как лютый зверь, высосать теплую кровь из невинной девочки.

— И его никогда нельзя найти, как будто он умеет делать себя невидимым.

— Я слышал на Пласо Педро, будто альгуазилы напали на его след, — уверял рассказчик.

В это время две личности, которых мы оставили при входе в гостиницу, подошли и сели вблизи от разговаривающих.

Снимая шляпы, они осматривали общество, чтобы узнать, здесь ли тот, которого они надеялись встретить.

— Принеси нам вина, очаровательная девушка, — обратился один из них к дочери хозяина.

— Вы получите хороший напиток, сеньор! — отвечала, улыбаясь, девушка и поспешила к прилавку.

В это время отворилась дверь с улицы и на пороге показался мужчина с острым проникающим взглядом и укутанный в черный плащ. Черная шляпа, низко надвинутая на лоб, не позволяла рассмотреть его лица, когда же он дошел до середины комнаты и стал осматривать присутствующих своим жгучим взглядом, тогда узнали в нем еще не старого, но худого и бледного мужчину с рыжей бородой. Он снял шляпу только тогда, когда подошел к концу длинного стола, у которого сидели двое новоприбывших мужчин. Тогда можно было вполне рассмотреть его длинные всклокоченные волосы и рубец под глазом, от которого делалось еще страшнее его бледное лицо, искаженное страстями.

Читатель без сомнения уже узнал в новоприбывшем Жозэ Серрано, получившего этот рубец почти три года тому назад в схватке своей со слугой Франциско, когда, взобравшись в карету, он хотел вонзить кинжал в спину своего брата так же ловко, как он успел это сделать с кучером. Жозэ с трудом избежал смерти, потому что разбойники, которых он заманил на ночное нападение, бросили его плавающим в крови и не позаботились о его дальнейшей судьбе, но крепкая натура Жозэ выдержала и эти раны, не оставившие на нем других следов, кроме огромного рубца.

Когда он, ища кого-то глазами, хотел пройти мимо только что прибывших двух незнакомцев, последние подошли к нему и приветствовали его, скрестив обе руки на груди (как обыкновенно приветствуют друг друга фамилиары), и так низко поклонились ему, что один из них дотронулся до лба Жозэ. Потом все трое подошли к столу, девушка принесла им третью кружку вина.

Между тем как прежний рассказчик все еще описывал своим любопытным слушателям ужасы совершенного убийства и закончил уверением, что наконец напали на след вампира, один из фамилиаров хотел вполне убедиться, что мужчина с рыжей бородой был именно третье лицо, необходимое для их предприятия. Для этого он открыл свой камзол и показал серебряную медаль с изображением Иисуса Христа.

На груди Христа блестело солнце — символ света и в то же время, как будто в насмешку, символ инквизиции. Вслед затем фамилиар посмотрел на камзол Жозэ и вдруг заметил на том месте, где он ожидал видеть медаль — пятно, темно-красное, хотя и стертое, но все-таки еще свежее. Фамилиар внезапно перевел взгляд свой с камзола на бледное лицо Жозэ и не мог более сомневаться в том, что это было кровавое пятно.

Жозэ, должно быть, заметил этот взгляд, потому что он быстрым движением раскрыл то место камзола, где у него была медаль и, показав ее поскорее, прикрыл грудь плащом, побледнев еще более, когда он увидел у себя на груди кровавое пятно.

— Нам нельзя терять времени, — шепнул фамилиар, — ночь приближается.

— Есть ли у вас лодка наготове? — спросил Жозэ также тихо.

— Все готово, вы останетесь на берегу для караула, а мы переедем на остров.

— Правда ли, что молодая женщина по имени Энрика, которую преследует суд, находится у Непардо? — продолжал Жозэ.

— Мы видели прекрасную детоубийцу — она нашла себе убежище у старухи и в продолжение нескольких лет никто и не думал, что она там находится, — теперь же явилось подозрение, потому что они обе занимались одним и тем же ремеслом, а подобные люди всегда сходятся!

Жозэ улыбнулся. Он сперва не хотел верить, когда узнал от патеров, которым его рекомендовала графиня генуэзская как молчаливого и дельного помощника, что Энрика наконец найдена. Он считал ее умершей и думал, что какое-нибудь близкое сходство обмануло шпионов инквизиции. Теперь же он понял, что может быть полезен при ее аресте. Жозэ желал смерти Энрике и ее ребенку, о существовании которого он надеялся получить верные сведения от графини генуэзской, еще и потому, что они были наследницами Дельмонте. Фамилиары допили свои кружки. Жозэ сделал только вид, что допил свою.

Из залы доходил ужасный шум, крики распутных женщин смешивались с криком мужчин и с дикой музыкой, игравшей для танцев. Оттуда входило в первую комнату и выходило из нее множество людей в самых разнообразных костюмах, так что никто не обратил внимания, когда оба фамилиара, заплатив за свое вино и поклонившись дочери хозяина, удалились вместе с Жозэ. Притом большинство гостей были такие же негодяи, как Жозэ, и в этой гостинице постоянно сговаривались для совершения каких-нибудь преступлений. Трое сыщиков инквизиции пошли к берегу.

— К чему нам еще пить здесь на собственные наши деньги, — сказал первый фамилиар вполголоса, — когда мы после благополучно оконченного дела можем насладиться на улице Форбурго хорошим старым монастырским вином? Вот наша лодка, поедем, — прибавил он, обращаясь к своему спутнику и указывая на лодку, привязанную к берегу, — вы останетесь здесь, сеньор, и будете ожидать нашего возвращения! Если вы услышите или увидите что-нибудь необыкновенное, или заметите, что нам угрожает опасность, то свистните как можно громче, понимаете?

— Я понял все, теперь поспешите, — возразил Жозэ, между тем как оба фамилиара влезли в лодку, — и не допускайте, чтобы эта женщина улизнула от вас.

— Патеры никогда бы нам этого не простили, вы можете быть уверены, что это равносильно тому, будто она уже здесь.

Лицо Жозэ подернулось самодовольной улыбкой. Он выбрал себе место на берегу, откуда мог хорошо видеть, если кому-нибудь вздумается подойти к берегу с суши или с реки. Он расположился, закутавшись хорошенько в плащ, так как ночь была прохладная. Между тем фа-милиары отчалили от берега с тем, чтобы достигнуть острова как можно скорее и без всякого шума.

Непроницаемая темнота покрывала реку. Сыщики уже проехали две трети пространства, как вдруг один из них поднял весло и стал прислушиваться, — ему показалось, будто он слышит вблизи плеск. Вскоре и другой фамилиар услыхал шум, происходящий от ударов весла в воду и они оба, до крайности удивленные, стали прислушиваться, не понимая отчего мог происходить этот шум.

— Это лодка идет на нас с моста, — сказал шепотом один.

— Пустяки! Открой лучше уши! — произнес другой, сидевший на носу и видевший уже перед собой остров. Плескание это раздается с острова, смотри туда — что? Ничего не видишь?

— Ты прав, лодка отчаливает от берега, в ней, если я не ошибаюсь, сидят две женщины. Мы приехали вовремя, привяжем их лодку к нашей и потащим ее за собой.

Как бы в подтверждение предположения первого фамилиара, показалась третья лодка, которая ловко управляемая скользила по волнам, оставаясь вблизи от острова и держась на известном расстоянии от лодки сыщиков. В ту минуту как последняя подходила к лодке, в которой сидели Мария Непардо и Энрика, третья лодка быстро приближалась к ним.

Первый фамилиар схватил уже веревку, чтобы скорее привязать лодку с обеими женщинами к своей. У последних, видевших себя во власти тех самых фамилиаров, которые в ту ужасную ночь тащили Энрику в Санта Мадре, невольно вырвался крик ужаса, — этот крик дошел до Жозэ и вызвал на его лице улыбку удовольствия, потому что он увидел, что сыщики завладели обеими женщинами.

В ту самую минуту как первый фамилиар хотел бросить веревку на нос лодки, другой сыщик старался приблизиться к ней, чем привел в ужас несчастную Энрику.

В это мгновение что-то прожужжало в воздухе и промелькнуло около фамилиаров..

Старая Непардо и Энрика только что видели сыщиков в их лодке, как вдруг они провалились и исчезли с глаз обеих женщин, точно их поразила молния.

Только лодка фамилиаров сильно закачалась и слышно было падение двух тяжелых тел на дно. Третья лодка приблизилась тогда к лодке фамилиаров. Сидевшие в ней два испанца в коротких куртках молча сняли с убитых сыщиков аркан летучей петли и оставили лодку с ее немыми хозяевами на произвол воды. Молча привязали они веревку к концу лодки, в которой сидели испуганные женщины, ничего не понимавшие, что происходило вокруг них, и стали грести ловко и почти без шума, оставаясь вдали от берега и направляясь к мосту. Они остановились под главной его аркой и пристали к лестнице, по которой было удобно выйти на берег в таком месте, где было безопаснее и многолюднее, чем в Прадо Вермудес.

Когда обе женщины достигли благополучно берега, они благодарили Пресвятую Деву, но потом, все еще гонимые страхом, долго бежали по улицам города. Лодка с их молчаливыми спасителями исчезла в темноте.

Между тем Жозэ, с хорошо выбранного им места у Прадо Вермудес смотрел с беспокойством на реку и каждую минуту ожидал лодки фамилиаров с Энрикой, так как он уже давно слыхал ее крик. Вдруг он увидел тихо приближавшуюся к берегу лодку без людей, предоставленную игре волн. Жозэ подошел ближе к ней и, видя, что она не пустая, хотел удержать ее.

Он приблизился к самому краю берега и узнал по цвету лодки, что это была та самая, в которой оба фамилиара отправились на остров.

— Они, надеюсь, не были так неосторожны, чтобы, приставши к берегу, не привязать лодку? — проговорил про себя удивленный Жозэ. Он нагнулся и с кошачьей ловкостью схватил конец лодки, чтобы, притянув ее к себе, посмотреть, что там находилось, и потом отправиться на остров за неосторожными сыщиками.

На бледном лице его вдруг выразился ужас, волосы встали у него дыбом, когда он увидал лежавших на дне лодки двух мертвых фамилиаров.

— Черт возьми! — проговорил он, выпрямляясь и отталкивая лодку снова в воду. — У женщин хватило больше мужества и силы, чем у этих двух подлецов, заплативших смертью за свою беспечность. Они ускользнут от меня, если я не успею напасть на них врасплох, когда они будут причаливать к берегу.

Между тем как Жозэ бежал вдоль Прадо Вермудес и жадными взорами всматривался в реку, прислушиваясь к малейшему шуму, в Санта Мадре начинался уже праздник святого Франциско.

Мы просим, по этому случаю, нашего благосклонного читателя отправиться вместе с нами на улицу Фобурго, оставив до крайности озлобленного Жозэ искать свою добычу, между тем как Энрика со старой Непардо давно уже достигла улиц Мадрида.

Внутри монастырского сада Санта Мадре стоит совсем в стороне большая высокая беседка, почти такая же старая, как великолепный дворец инквизиции, стоящий на заднем плане.

Эта беседка, состоящая из нескольких маленьких комнат и большой залы, великолепно убранных и снабженных всевозможными удобствами и украшениями, была в известные дни местом отдыха и наслаждения для патеров Санта Мадре, которые не смели искать себе отдыха или наслаждения вне стен монастыря. В этой скрытой, недосягаемой для чужих глаз беседке производились с незапамятных времен ежегодные оргии, сладострастнее и приятнее которых нельзя было бы нигде найти.

У начальников инквизиции и у членов тайного трибунала также кровь текла в жилах и также кипела страстью. В них тоже пробуждались желания хотя бы на одну ночь быть свободными от данной ими клятвы и наслаждаться, но наслаждаться с торопливостью и избытком, потому что в остальные дни наслаждение было им запрещено.

Окна большой беседки, хотя изнутри хорошо завешенные и закрытые, а снаружи окруженные густо рассаженными алоэ, пропускали, однако же, через щелки несколько светлых лучей. Громкий смешанный говор слышался на лестнице, ведущей к плотно закрытой двери.

В первой комнате бегали и суетились прислуживающие братья с блюдами, бутылками, чашками, стаканами и кушаньями всех сортов.

Из этой передней три хода вели в комнаты беседки, выстроенной в таком же старом, тяжелом стиле, как монастырь и дворец, окна и двери также высоки, коридоры также страшно темны и украшены колоннами, только теперь, по случаю праздника, вся беседка Санта Мадре была залита ярким светом, подобным дневному. Проход с левой стороны соединялся с залой, в которой патеры пировали за большим длинным Столом. Ход, лежащий справа, вел в комнату, откуда прислуживающие братья доставляли в залу все кушанья и напитки, из которых им доставалась немалая доля, так что и их лица уже разгорелись и маленькие глаза блестели, так же как и у их господ. Средний ход вел в несколько маленьких комнат одинаковой величины, куда и мы скоро войдем, осмотрев сперва большую залу.

Стены последней покрыты чудными фресками работы знаменитого живописца, поступившего в прошлом столетии в монастырь доминиканцев. Фрески эти — превосходные иконы, изображающие большей частью женщин. Позабыв все земное, обращают они взоры и руки свои к небу, так что не замечают, как платья красивыми складками спадают с их чудных тел и освобождают их от всяких земных одежд. Они таким образом предстают восхищенному взору зрителей, между тем как их красивые лица обращены с молитвой к небу.

На заднем плане залы стоит орган, чудные звуки которого, распространяясь по всей комнате, восхищают слух. Посреди комнаты стоит длинный, заманчиво накрытый стол, плотно заставленный яствами, способными удовлетворить требования самого тонкого гастронома.

Четыре высокие разрисованные вазы стояли на некотором расстоянии одна от другой, они наполнены искусно выбранными цветами, распространяющими по зале благоухание. Между ними расставлены обширные мраморные чаши (работы известных художников), в которых красовались виноград, финики, апельсины и другие фрукты.

Патеры сидели в старомодных креслах с высокими спинками за этим превосходно накрытым столом. Перед ними стояли тарелки и чашки с наилучшими кушаньями, рыбами, всевозможными жаркими, пучеро из цветной капусты, тонко приготовленными рагу, фазанами и илькасами (жирные маленькие птицы, похожие на наших дроздов), и ко всему этому прибавьте огромное количество вин всех сортов, привезенных из всех стран для алчущих инквизиторов.

Тут были рейнвейн и жгучее венгерское, бургундское, шато д'икем, херес, белое и красное шампанское — одним словом, все вина, какие каждый из патеров мог бы пожелать для себя.

Разговоры за столом становились все оживленнее и на лицах благочестивых отцов, под влиянием обильно принятого алкоголя, расплывалась блаженная, сытая улыбка, сквозь которую проглядывала зажигавшаяся дикая страсть.

— Нарваэц должен пасть, — говорил патер Маттео, сидевший на конце стола, соседу своему, серьезному Антонио, — королева должна выдать нам его в течение одного года.

— Не он один должен пасть, — произнес однозвучным голосом седой Антонио, — у нас еще есть другие враги, которых следует во что бы то ни стало уничтожить.

— Королева уничтожит герцога, если мы этого потребуем, — сказал патер Мерино, страстный монах-фанатик, с бледным лицом и мрачно блестящими глазами, — если она нам его не выдаст, если она осмелится противостоять святой инквизиции, тогда она сама умрет!

Эти последние слова были высказаны страстным монахом с таким злобным и грозным выражением, что никто не посмел усомниться в готовности Мерино исполнить эту угрозу, если бы королева не уступила желаниям инквизиции. Этот патер с фанатично блестящими глазами был, как мы уже знаем, один из начальников инквизиции. Он телом и душой принадлежал тайному и страшному судилищу и, не задумываясь, делал все, что находил для себя полезным.

— Нарваэц не единственный наш враг, — повторил седой Антонио, между тем как остальные пятнадцать монахов, сидевшие за столом, следили с любопытством за его словами, — у нас есть враги еще опаснее и сильнее его!

— Святое судилище уничтожит их и одержит над ними победу, — сказал Мерино, проглотив затем полный стакан вина. Потом он перевел глаза на стены залы, на картины, изображавшие красивых женщин, освещенных светом ламп, и возбуждаемый вином и страстями, почувствовал, как кровь закипела во всем его теле и бросилась ему в голову и в сердце. Прислуживавшие братья принесли лед, в котором все нуждались. Антонио же отказался от него.

— Я никогда не употребляю лед, моя кровь холодна и спокойна, прожитые мной восемьдесят лет истребили во мне весь жар.

Мерино же, напротив, возбужденный и разгоряченный, проглотил огромное количество льда, но он чрезвычайно ошибался, думая, что охладит и успокоит внутренний жар. На одну минуту только, пока лед таял на языке, ощущалась некоторая прохлада, но затем внутренний жар давал себя чувствовать еще с большей силой.

Вдруг один из прислуживающих доложил патеру Маттео, что новый фамилиар Жозэ желает передать важное известие.

— Что, привел он красивую женщину, которую преследует королева? — быстро спросил Маттео и глаза его заблестели от сладострастного желания.

— Он один! — доложил прислуживающий.

— Приведи сюда фамилиара, он нам скажет, почему он и его помощники не исполнили нашего приказания.

Инквизиторы в нетерпеливом ожидании обратили свои взоры на вход.

В дверях показалась высокая худая фигура Жозэ Серрано. Он сбросил с себя плащ и шляпу и не без причины расстегнул настолько камзол, чтобы можно было разглядеть его серебряную медаль. Скрестив руки на груди и низко поклонившись, он вошел в комнату. Лицо его было, по обыкновению, бледно, рыжая борода и волосы в страшном беспорядке. Он оглядывал все общество, которому должен был привести жертву.

— Тебе дан был приказ привести сюда обеих женщин, живущих на острове Мансанареса, так как мы узнали, что младшая из них та самая беглая Энрика, обвиненная в детоубийстве, которую мы напрасно искали в продолжение трех лет. Отчего же ты не привел их? — спросил разгоряченный Маттео.

— Я напрасно их ждал и искал в продолжение целых двух часов, почтенные патеры!

— Где оба фамилиара, бывшие с тобой?

— Убиты, они лежат без чувств на дне лодки, в которой они ездили на остров, — ответил Жозэ.

— Убиты? — вскрикнули удивленные Мерино и Маттео. — Ты говоришь, что фамилиары убиты?

— Когда волны пригнали лодку к берегу, я их нашел в ней мертвыми, почтенные патеры.

— Не нашел ли ты на них каких-нибудь знаков насилия? — спросил седой Антонио со своим обычным хладнокровием.

— Мне показалось, что на шее их была узкая кровавая черта! — возразил Жозэ.

— Летучая петля! — произнесли Маттео и Мерино, между тем как лицо Антонио выражало уверенность в участии этого общества.

— Фамилиары оставили меня на берегу для караула, а сами отправились на остров за женщинами. Теперь их больше нет на свете и хижина на острове пуста. Энрика исчезла!

Крик неудовольствия вырвался у большинства патеров. В особенности же отсутствие этой женщины произвело неприятное впечатление на Маттео и рассердило его.

— И ты не мог напасть на их след? — спросил он.

— До сих пор я еще ничего не нашел, но ведь легко будет их отыскать. Эта Энрика, которая тотчас же будет осуждена на смерть, как только она явится в суд для дознания, назначена наследницей владений Дельмонте, а приговор ее к смерти и конфискование наследства может принести громадную пользу инквизиции! — сказал Жозэ.

— Явись завтра вечером в судебную залу, послушник Жозэ, мы поручим тебе найти бежавших и дадим тебе необходимую для этого власть, — сказал седой Антонио.

Звуки органа затихли во время разговора. Когда же он окончился и Жозэ удалился, орган опять заиграл. Прислуживающие братья стали снова подливать вино в стаканы патеров.

Патер Маттео подошел к разгоряченному Мерино.

— Не говорил ли ты, что красивая дочь старого гранда находится в эту ночь в наших стенах? — спросил он дрожащим голосом.

— В комнатах, к которым ведет средний коридор, находится много красивых женщин, — отвечал Мерино шепотом, — и молодая донна Долорес, желающая постричься в монахини, также между ними. Я хочу пойти к ней, чтобы узнать, предпочитает ли она нас светским мужчинам. Если ты хочешь заглянуть в остальные комнаты, так пойдем со мной.

Старый Антонио остался в зале, а Маттео и Мерино пошли в средний коридор, ведший в маленькие отдельные комнаты, в которых находились прекрасные жертвы.

За ними вышли из залы и другие инквизиторы…

В эту ночь они дозволяли себе полную свободу, и воздержанная до сих пор страсть всех этих еще молодых людей до такой степени возбудилась и воспламенилась, что им не было никакой преграды.

В последней комнате среднего коридора, так же как и во всех остальных покоях этой таинственной части дома, не было окон. Она была освещена розоватым отблеском красивых ламп. Вся комната была покрыта коврами и на мягком диване сидела прекрасная дочь дона Генрикуэца дель Арере.

Страшный Мерино употребил во зло ее доверие. Хотя бедной донне прислуживали с должным почтением и вниманием, однако же ее не выпускали из стен Санта Мадре. Все мольбы ее о свободе были напрасны — ей не позволяли вернуться к отцу.

Донне Долорес еще не было шестнадцати лет. Ее прелестные, тонкие черты и нежные, прекрасные формы дышали невинностью.

Длинные темные волосы падали в беспорядке на ее плечи, покрытые белым тюлем. Нежный румянец исчез с ее лица с тех пор, как она последовала за сладострастным Мерино с полной уверенностью, что он исполнит свое обещание и вручит ей священный талисман.

Прекрасные глаза ее, оттененные длинными черными ресницами, проливали обильные слезы. Она дрожала от страха и тосковала по отцу.

Долорес знала, что дон Генрикуэц дель Арере любит ее, что он ее ищет, мучимый страхом и неизвестностью. Эта мысль терзала ее более всего. Она никак не могла понять, почему ее так долго держат в этой комнате, из которой нет возможности спастись. Она не могла заснуть и сидела на диване, закрыв свое прелестное лицо руками.

Вдруг услыхала она приближающиеся тихие шаги. Ее оживил луч надежды — лицо ее прояснилось и она вскочила, простирая свои маленькие белые руки к двери, откуда она ожидала желанной свободы. Ключ в замке тихо повернулся. Между тем она посмотрела на лампу, розовый свет которой делался все слабее и слабее. Долорес чувствовала, как сердце ее билось от страха и надежды — дверь тихо отворилась. Вошедший, шаги которого заглушались ковром, затворил за собой дверь и обратился к своей прекрасной пленнице.

Долорес с надеждой всматривалась в лицо вошедшего, ожидая от него спасения. Она простерла к нему руки, чтобы поблагодарить его и сияющими от радости глазами старалась она его узнать и услыхать желанную весть.

Вдруг у нее вырвался крик испуга. Долорес узнала того самого Мерино, который привел ее в темницу. Она увидела глаза его, исполненные сладострастия, и отшатнулась — внутренний голос шепнул ей: «Спасайся от приближающегося к тебе дьявола-искусителя!»

Она хотела скрыться от него, но как найти убежище в этой маленькой комнатке без окон? Долорес с испугом оглянулась и в отчаянии схватилась за голову. При этом движении ее роскошные волосы распустились, а шаль упала, обнажив ее прекрасные плечи. Она не заметила этого, потому что отгадала намерение монаха и, страшно побледнев, старалась спастись от него.

Мерино же тотчас догнал ее и страстным движением охватил ее руками.

— Отчего ты от меня бежишь, сестра Долорес? — проговорил он, и его горячее дыхание коснулось уже щек ее.

— Оставьте меня, вы бесчестный человек! — кричала испуганная девушка и с силой оттолкнула от себя монаха.

— Ты здесь потому, что хочешь постричься и отказаться от света, — возразил Мерино, стараясь подвести ее к дивану.

— Отойдите от меня, отворите дверь — я ничего другого не хочу, как воротиться к отцу моему, дону Генрикуэцу дель Арере.

— Ты не можешь более отказаться от желания, которое ты мне уже раз передала и которое уже известно почтенным патерам. Ты уже погибла как для отца твоего, так и для мира — ты принадлежишь стенам монастыря!

— Прочь от меня, негодяй. Отвори дверь или Долорес задушит тебя!

— От таких рук должно быть приятно умереть! Умереть на твоей груди — значит перейти в мир вечного блаженства, — проговорил Мерино с ужасным выражением и дрожащим от волнения голосом, приближаясь с Долорес все ближе к дивану.

Ковер заглушал шум борьбы. Несчастная девушка со сверхъестественной силой защищалась от объятий Мерино, страсть которого была доведена до крайней степени и придавала ему ужасную силу. Руки его касались прекрасного тела девушки, и желания его были еще более возбуждены этой борьбой.

Долорес чувствовала, что ей скоро нельзя будет более противиться усилиям Мерино, она чувствовала, что силы ее оставляют и что ноги ее дрожат.

Никого не было вблизи, никто не мог прийти к ней на помощь, никто не мог ее освободить от объятий сладострастного монаха, который видел себя, наконец, близким к желанной цели.

Ведь это была ночь святого Франциско, которая приносила свободу и наслаждение в стены Санта Мадре. Фанатик Мерино достал себе для этой ночи такую чудную жертву, что ему завидовали все остальные инквизиторы.

Но Мерино хотел поделиться с братьями и намеревался предоставить им свою жертву после того, как сам вполне насладится ею.

После подобного мучения жертва отправлялась, обыкновенно, в какой-нибудь отдаленный монастырь в Пиренеях или Сьерры-де-Ока, где она должна была постричься в монахини — молиться и страдать. Да будет проклято Санта Мадре!

Руки прекрасной Долорес ослабли, волнующаяся грудь ее прикасалась к груди Мерино. Быстрое, прерывающееся дыхание ее не позволило ей кричать и звать на помощь.

Мерино подвел ее к дивану.

Колени Долорес подкосились — преступная рука ужасного монаха коснулась уже ее талии.

В эту минуту у страждущей девушки вырвался ужасный крик.

Мерино улыбнулся — он был уверен, что крик этот ему не помешает.

Вдруг сильная рука ударила в дверь комнаты. Дрожащий и пылающий от волнения монах приподнялся, проклятие сорвалось с губ его. Он удивлялся и не мог понять, какой подлец осмеливался ему мешать в ту самую минуту, когда он уже достигал своей цели.

— Монах, отворяй! — закричал незнакомый ему голос.

Мерино вскочил, пораженный дерзостью того, кто осмеливался так звать его.

— Монах, отворяй! — повторил еще громче тот же незнакомый голос.

Мерино задумался.

— Ах, помогите мне! — закричала совершенно обессиленная Долорес, падая на колени и простирая руки к небу.

В эту минуту дверь упала во внутрь комнаты под ударами топора и на пороге ее показался дон Рамиро, гроссмейстер ордена Летучей петли. Золотой крест украшал его грудь, черная маска покрывала его лицо, а около него стояли два стройных, сильных испанца, под ударами которых сломалась дверь.

Долорес поспешила навстречу к своему спасителю, между тем как Мерино, видя грозившую ему опасность, схватил стоявшее на камине большое распятие и в 'одно мгновение ударил им по лампе, освещавшей комнату. Тогда в ней водворилась непроницаемая темнота.

Пользуясь этим, быстро как тень проскользнул Мерино. мимо слуг Летучей петли и исчез в темных аллеях монастырского сада так ловко, что никто не мог последовать за ним.

— Действительно ли вы мой избавитель или тоже пришли меня мучить? — спросила девушка у замаскированного дона, фигуры которого она не могла рассмотреть в темноте.

— Я пришел сюда, донна Долорес дель Арере, для того, чтобы возвратить, вас отцу вашему, — отвечал гроссмейстер таинственного ордена и взял за руку обрадованную девушку. — Следуйте за мной! Бальданеро, — прибавил он, обращаясь к стоявшему около него испанцу, — сзывай всех на обратный путь!

— Ах, как мне благодарить вас за избавление от тех мучений, которые я должна была испытать здесь — за избавление от отвратительных объятий и от всего, что мне предстояло здесь претерпеть? — сказала Долорес, проливая слезы радости и следуя за своим спасителем.

Между тем как Бальданеро собирал своих товарищей, расставленных для караула в монастырском саду, дон Рамиро с двумя оставшимися у него испанцами отворял двери всех остальных маленьких комнат.

Монахи быстро и ловко скрылись, а навстречу к своему избавителю выбегали наполовину раздетые молодые красивые девушки и простирали к нему руки. На лицах их изображался ужас. Они на коленях молили дона Рамиро, чтобы он вывел их из этих проклятых комнат, где их старались обесчестить, чтобы потом заставить постричься в монахини.

Замаскированный гроссмейстер был еще более их вооружен против Санта Мадре и инквизиции. Он поднимал и успокаивал несчастных девушек, обещая вывести их тотчас из этих стен.

Еще последняя комната оставалась не открытой. Дон Рамиро отворил дверь в нее. Тут находился Маттео, вполне погруженный в порыв своих страстей. Духовник королевы-матери мучил молодую женщину, навязывая ей свою любовь. Занятый достижением своей цели, он не слыхал шума в коридоре — и вдруг увидел перед собой замаскированного дона, помешавшего исполнению его сладострастных желаний.

Рассерженный этим появлением, он быстро вскочил. Маттео был бы в эту минуту в состоянии предать незнакомца в руки палача Мутарро.

— Кто вы такой, смелый незнакомец, скрывающий лицо свое под маской? Как вошли в этот дом, в эту комнату? — закричал он, дрожа от злости.

— Как я сюда попал, останется для вас неразъяснимой тайной, патер Маттео, на вопрос же ваш: зачем я сюда пришел, я охотно отвечу, потому что это касается вас.

— Кому принадлежит этот голос? — произнес сквозь зубы начальник инквизиции, который уже собирался позвать прислуживающих братьев для того, чтобы они задержали незнакомца, но воздержался от этого.

— Я пришел для того, чтобы спасти эту прекрасную женщину и запретить вам осквернять ее тело прикосновением ваших рук. Так ли служат церкви, патер Маттео?

Несчастная женщина воспользовалась свободным мгновением и с мольбой припала к своему избавителю. Маттео хотел оторвать ее от незнакомого спасителя.

— Она свободна! — холодно сказал гроссмейстер ордена. — Не смейте более прикасаться к спасенной жертве, находящейся под моим покровительством!

— Кто же вы такой? Каким образом могли вы войти в сад монастыря Санта Мадре? Ключ от ворот находится только у брата привратника, больше ни у кого. Второй ключ лежит в министерстве, а другого входа нет! Я хочу знать, кто вы такой! — закричал Маттео и дернул за звонок для призыва братьев, прислуживавших в беседке.

Никто не явился на зов всемогущего начальника инквизиции.

— Не трудитесь, патер Маттео! — сказал гроссмейстер озлобленному монаху. — Здесь нет никого, кто бы послушался вашего приказания. Я свое дело сделал! — прибавил он и спустил настолько свой плащ, что удивленный Маттео увидел на груди его большой золотой крест.

— Летучая петля! — произнес, отступая, начальник инквизиции.

— К вашим услугам, патер Маттео! — отвечал гроссмейстер с учтивым поклоном и вернулся в переднюю, из которой был выход в сад монастыря.

Рукой, затянутой в черную перчатку, подозвал он к себе двух людей, стороживших до сих пор залу беседки. Они последовали за замаскированным гроссмейстером так же как и испанец, который все время был около него.

Бальданеро ждал его в саду со спасенными женщинами и девушками.

У входа во дворец Санта Мадре присоединились к ним еще два приверженца.

Ни в галерее, ни в саду не встретили они ни одного монаха. Они все скрылись, когда услыхали, что приехал гроссмейстер тайного ордена, перед которым раскрывались все ворота и двери. Впечатление сверхъестественного, произведенное замаскированным доном, очень помогало последнему во всех его предприятиях и до того увеличило его власть, что не только в Мадриде, но и далеко в окрестностях его стали рассказывать о нем чудеса и стали верить в его непогрешимость. И действительно, было достойно удивления, когда дон Рамиро со своей стражей подошел к монастырю, ворота отворились перед ним без всякого труда. Монахи, видевшие это, набожно перекрестились.

У ворот монастыря присоединились к гроссмейстеру и его спутникам еще два человека. Они все вместе вышли из страшного монастыря. Спасенные женщины плакали от радости.

Дон Рамиро запер ворота, потом поручил спасенные им жертвы служителям ордена Летучей петли, наказывая последним, чтобы они берегли женщин и довели бы их в безопасности до их домов.

Сам же он взял под свое покровительство донну Долорес с тем, чтобы возвратить ее отцу.

Своим неожиданным появлением гроссмейстер ордена Летучей петли нарушил пир начальников инквизиции и патеров именно тогда, когда они собирались более всего им насладиться.

В эту же самую ночь в Санта Мадре должно было состояться важное совещание, цель которого была истребить не только Нарваэца, но и братство Летучей петли, а главное неизвестного всемогущего его гроссмейстера.

 

МАРКИЗ ДЕ ЛОС КАСТИЛЛЬЕЙОС

Приближался к концу 1848 год. Несмотря на возобновившееся влияние Фульдженчио на короля и монахини Патрочинио на королеву, министр-президент Нарваэц все-таки имел в своих руках неограниченную власть, которой он старался пользоваться для того, чтобы очистить двор от искателей приключений и кровопийц, жаждущих золота, которые, пользуясь слабостью королевского дома, извлекали для себя всевозможные выгоды. Кроме того, Нарваэц неутомимо воевал против инквизиции и против лицемерных, льстивых патеров, против их власти, которую они всеми силами старались забрать в свои руки. Этот проницательный человек с твердым как камень сердцем сам домогался власти, и потому все соперники ему были противны. Ему был не по душе всякий, кто стоял на его дороге, ведущей к трудно достигаемой цели! Вследствие влияния патера Маттео, Мария Кристина и супруг ее даже изменили хорошее мнение, которое они имели о Нарваэце. Несмотря, однако же, на это, последний чувствовал себя довольно сильным и продолжал пробивать себе дорогу своей твердой железной рукой.

Герцогу де ла Торре было поручено командование целой армией, с помощью которой после трехлетней войны он отогнал генерала Кабреру к Пиринеям и отнял у карлистов последнюю надежду.

Вследствие этого поход Серрано огласился такой громкой славой, что сам Нарваэц, этот закаленный в бою человек, ожидал с нетерпением скорого возвращения победителя.

Через несколько дней в театральной зале замка собралось вокруг королевы избранное общество, для того чтобы присутствовать при исполнении нового водевиля и послушать несколько песен Миралля. Обширная театральная зала находилась между раковинной ротондой и покоями королевы. С обеих сторон ее тянулись колонны, и, образуя внизу ниши, поддерживали ложи. У самой балюстрады, за которой находился оркестр, отделявший залу от сцены, стоял ряд позолоченных кресел, предназначенных для королевской фамилии, а затем вся зала была наполнена стульями для публики. В первым ряду сидела Изабелла, ее супруг, который, против обыкновения, явился в театр, королева-мать, герцог Рианцарес, Нарваэц и Мануэль де ла Конха, за ними помещались: Прим, маркиз де лос Кастилльейос, Топете, министры Олоцага, О'Доннель и многочисленная богатая свита, состоявшая из дам и мужчин.

Олоцага стоял, облокотившись, около одной из колонн. Его трехлетняя дипломатическая деятельность позволила ему достигнуть звания первого министра совершенно подготовленным.

Но, став министром, дон Салюстиан остался тем же утонченным придворным и, быть может, сделался им еще более.

Его лицо было серьезно, лишь какое-то мягкое, грустное выражение показывало, что он испытал горе и старается его скрывать. Но как только он заговаривал, эта грусть исчезала, и его всегда приветливое лицо опять делалось любезным и озарялось улыбкой. Каждое его движение было свободно и изящно, всякое его слово рассчитано и всегда производило желаемое впечатление. Он был мастер своего дела и также хорошо умел рассыпаться перед пустыми барынями как говорить с народными депутатами.

Все, кто хоть когда-нибудь общался с молодым министром, доном Салюстианом Олоцагой, были от него в восторге. От него веяло тем таинственным рыцарством, которое так любят испанцы.

Во время представления Прим подошел потихоньку к Олоцаге, взял его за руку и увел в тень, бросаемую колоннами.

— Не знаешь ли ты чего-нибудь о могущественном обществе Летучей петли? — шепнул ему дон Жуан, видимо взволнованный. — Я сейчас случайно слышал разговор короля с королевой-матерью и услыхал, что…

— Ну, что? — спросил Олоцага с видимым равнодушием.

— Что этот орден берет верх над правительством.

— Вот как! А мы ничего не знаем об этом в кабинете.

— Довольно странно! Нам, однако, необходимо узнать источник всего этого. Король сказал, что несколько дней тому назад опять попались в руки ордена два достойных мужа.

— Просто два плута, так я, по крайней мере, слышал со стороны, какие-то два фамилиара, — прошептал Олоцага.

— Кажется, что и Мария Кристина знает об этом, потому что она рассказывала королю, что таинственный предводитель этой партии может отворить любую дверь и любой замок, что успешно доказал это на улице Фобурго. Надо стараться как можно скорее узнать обо всем этом обстоятельно.

— Действительно, пусть узнают сперва то, что делается внутри стен Фобурго, — сказал Олоцага.

— Говоря искренне, дорогой мой Салюстиан, власть патеров до такой степени с каждым днем усиливается, что можно всего опасаться. Если положение дел не изменится, то повторится 1836 год, — возразил Прим.

— Недаром же окружают королеву монахиня Патрочинио и патер Фульдженчио, а Марию Кристину этот Маттео, — сказал Олоцага и потом прибавил, но так тихо, что Прим не мог расслышать: «Маттео, злодей ночи святого Франциско!»

Никем не замеченный, Прим смотрел из-за колонны на первый ряд кресел, и взор его был устремлен на приятно улыбавшуюся в эту минуту красавицу королеву. Молодая, восемнадцатилетняя Изабелла действительно достигла в это время полного расцвета всей своей красоты. Голубые глаза ее горели восхитительным блеском, а роскошные формы, благодаря прекрасному наряду, казались еще лучше и обольстительнее под мелкими прозрачными складками кружев. Ее лицо выражало в одно и то же время гордость, сознание своей власти и страстно любящую натуру. Человек равнодушный и не знающий женского сердца не мог бы заметить этого выражения, но оно имело громадное значение для того, кто в эту минуту упивался очаровательной Изабеллой.

Королева возвела Прима в маркиза де лос Кастилльейос в ту самую ночь, когда она пожаловала Франциско Серрано титул герцога. С той минуты он стал на нее смотреть совершенно другими глазами, и эта перемена так усилилась в последние годы, что маркиз проводил целые часы перед портретом Изабеллы, и ее образ преследовал его во сне и наяву.

Пылкий Жуан Прим, бредивший победами и приключениями своего товарища по оружию Серрано, любил королеву и молился ей как молодой мечтатель, который любуется высоким, недосягаемым для него образом Девы. Ему достаточно было видеть упоительную красоту Изабеллы, безмолвно, беспрепятственно созерцать ее и в этом наслаждении сосредоточивалось до сих пор все счастье маркиза де лос Кастилльейос.

Никто не подозревал этой любви Прима, даже его друзья до сих пор ничего о ней не знали. Топете ничего не замечал, потому что он был беззаботный и добродушный человек. Олоцаге слишком много нужно было наблюдать за самим собой и за своими отношениями, а Серрано целых три года был вдали от Мадрида. Его ожидали в скором времени с большей частью войска.

Сама королева еще не замечала скрытой любви молодого генерала. Она, как говорили придворные сплетники, очень любила нежные взгляды и немые разговоры и сама очень талантливо умела на них отвечать.

Она и теперь не видела, что взгляд Прима был прикован к ней. Причиной тому, может быть, было и то, что кончилась пьеса и на сцену вышел певец Миралль, пленяя слушателей своим голосом и безукоризненной стройностью своего стана. Миралль был низкого происхождения и добился известности, благодаря прекрасному голосу, которым наделила его природа. Черты его широкого лица были грубы, манеры и обращение неуклюжи, но мягкий, полный неги тенор заставлял все забывать.

Миралль запел одну из тех глубоко трогательных песен, которые никогда не теряют своей силы. Изабелла с восторгом слушала эти возбуждающие звуки, а Прим не спускал глаз с ее томного, страстного лица.

Когда королевская капелла исполняла с величайшей нежностью и искусством ретурнели последнего куплета, вдруг послышался странный звук. Королева выпрямилась и напрягла слух — удивление изобразилось на лице всех присутствующих: никто не знал, откуда и почему раздавался неожиданный, приближающийся гул. Оркестр умолк.

Но вот явственно зазвучал вступительный марш войска, гул обратился в звучную, громкую военную музыку, представлявшую в настоящую минуту удивительный контраст с только что замолкшим пением, исполненным упоительной любви и неги. Звуки гремящих труб, игравших величественный марш, отозвались радостью в сердцах всех слушателей, и на их лицах невольно выразилась гордость при мысли о возвращающемся на родину победоносном войске.

Королева вскочила с кресла. Мария Кристина и король также встали со своих мест. Взоры всех были обращены на вход в театральную залу в ожидании видеть того, о котором возвестили торжественные звуки.

Королева приказала своему адъютанту тотчас же узнать о причине этой военной музыки и, в случае возвращения герцога де ла Торре, немедленно просить его прийти в театр.

Нарваэц смотрел на вход своим пристальным взглядом и приготовился, в случае возвращения Серрано, предложить ему вопрос, который должен был предшествовать всем остальным.

Но вот быстро распахнулась дверь залы — на пороге показалась величественная фигура герцога де ла Торре в генеральском мундире, окруженного блестящей свитой загорелых веселых офицеров.

Франциско Серрано изменился за последние три года. Его осанка сделалась еще благороднее, прекрасные губы окаймляла густая борода, немного запущенная во время похода, лицо его приняло строгое выражение.

Он вошел в залу, кланяясь всему блестящему обществу, потом подошел к своей повелительнице и приветствовал ее холодным, принужденным поклоном; она не могла скрыть радости, наполнявшей все ее существо. Милостивым движением руки приветствовала она Серрано и следовавших за ним офицеров.

— С каким известием возвращаетесь вы на родину, герцог? — спросила Изабелла и с нетерпением ожидала его ответа.

— Осмеливаюсь доложить вашему величеству, что генерал Кабрера с остатками карлистов бежал за границу. — Испания очищена от врага, кровопролитие прекратилось.

По зале пробежал шепот одобрения. Королева же воскликнула с сильным биением сердца:

— Королева Испании обнимает герцога де ла Торре, благодаря его во имя народа за совершенные им подвиги. Не обращайте внимания на беспорядок вашего мундира, — прибавила она, — вы возвращаетесь с поля чести.

Изабелла привлекла и прижала к сердцу удивленного герцога, который, преклонив колени, хотел поцеловать ей руку. На улице раздавались звуки труб.

— В лице герцога я благодарю все войско, — произнесла Изабелла громким, взволнованным от радости голосом и прибавила шепотом, обращаясь к возвратившемуся воину:

— Сегодня же вечером я ожидаю вас в своем будуаре для решения важного вопроса — вы пройдете беспрепятственно.

Мария Кристина не могла не последовать примеру своей дочери и также обняла счастливого победителя. Король и герцог Рианцарес выразили свою благодарность пожатием руки храброго воина.

Нарваэц, скрестив на груди руки, смотрел на этот страстный прием как на кукольную комедию. Герцог Валенсии не был любителем подобных сцен. Он находил, что Серрано исполнил только свой долг и даже сделал такой промах, который давал ему, герцогу Валенсии, право обратиться к генералу Серрано со следующими словами:

— Позвольте и нам, генерал, предложить вам один вопрос, — произнес он, отчеканивая каждое слово, между тем как королева давала тайное поручение маркизе де Бевилль.

— Мы слышали, что вы несколько дней тому назад расстреляли полковника Вальдера без всякого суда и донесения. Вправе ли вы были так поступить, генерал?

— Я думал донести вам об этом не в залах ее величества королевы, а завтра на главном смотре, — отвечал Серрано, намеренно повышая голос, — но так как вы предпочитаете узнать об этом здесь же, то слушайте: с полмесяца тому назад войска Кабреры были до такой степени обессилены, что нельзя было и подумать о битве, оставалось только преследовать и уничтожать разбитые остатки неприятеля. Полковник с отличным отрядом уланов так быстро преследовал бежавших, что перерезал путь одному обозу и взял его в плен. Я же преследовал неприятеля с другой стороны. Полковник Вальдер, друг вашего детства, и такой же жестокий как вы, не получив разрешения, приказал перевешать и перестрелять всех находившихся в этом обозе, состоявшем из женщин и детей.

— Ужасный поступок! — проговорила королева.

— Да, ужасный, дьявольски ужасный. Среди женщин, напрасно умолявших о спасении, находилась старая, покрытая сединами мать Кабреры. Как поступили бы вы, герцог Валенсии, если бы враг приказал убить вашу старую мать, которая, побуждаемая безграничной и трогательной любовью, следовала бы за вами во всех ваших походах?

Нарваэц, этот каменный человек, был тронут таким вопросом и не нашел на него ответа.

— Кабрера, генерал Кабрера, этот неутомимый, храбрый солдат, проливал, как мне сказали, жгучие, кровавые слезы и конечно последние в своей жизни, потому что после такого злодеяния сын убитой матери имеет право стать таким же холодным и бездушным как… камень (Серрано хотел сказать: «Как вы, герцог»). Помолчав немного, Серрано продолжал:

— Когда утихло горе, генерал Кабрера почувствовал непреодолимую жажду мщения. Немного спустя, заманил он к себе барона Абеллу, богатого высокопоставленного гранда Испании с тем, чтобы исполнить над ним свою месть.

— Барон Абелла убит? — прервал его с жаром герцог Рианцарес.

— Генерал Кабрера приказал расстрелять невинного точно так, как тот зверь убил его седую мать. В каком поступке вы находите больше варварства, герцог Валенсии?

— Потом, обращаясь к королеве, которая с напряженным вниманием следила за его рассказом, он сказал: «Я велел полковника Вальдера застрелить на месте, чтобы не говорили во всей Европе, будто армия королевы Испании скрывает в своей среде убийц».

— Вы поступили совершенно справедливо, герцог де ла Торре, мы утверждаем все ваши приказания. За совершенные вами новые подвиги, которые доказывают, что вы можете быть достойной опорой трона, мы назначаем вас маршалом Испании.

Между тем как Франциско, преклонив голову, не находил слов, чтобы выразить свою благодарность за такую истинно королевскую награду, Изабелла, милостиво раскланиваясь со своими придворными, вышла из театральной залы. Одни из присутствующих с завистью, другие с удивлением смотрели на маршала Серрано, которого поздравляли Мария Кристина, король и герцог Рианцарес.

Нарваэц же не сказал ни слова своему сопернику на пути к славе. Он не любил разглагольствований и чувствительных сцен. После ухода королевы и прочих высоких сановников он возвратился в свой отель, не слишком довольный новыми распоряжениями Изабеллы.

Прим же, несмотря на свою ревность к милостям Изабеллы, которыми она наделила Франциско, бросился от души обнимать своего друга. Олоцага осыпал его радушными поздравлениями, а Топете, этот достойный контр-адмирал, так сильно пожал руку Серрано и крепко поцеловал его, что Франциско невольно должен был улыбнуться при виде такого могучего товарища и его откровенного выражения своих чувств.

— Мне кажется, — воскликнул он, — что ты все растешь и толстеешь, друг Топете!

— Причиной тому бездействие, любезный друг, я так жажду встретиться вместе с вами с какой-нибудь опасностью в бою или на охоте, а то я совершенно отвыкну держать оружие в руках. Но посмотрите, мы остались одни, пойдемте ко мне, мы там поболтаем вдоволь за бутылкой хорошего вина.

— На этот раз вы меня извините, господа, — возразил Франциско, — но я сделал сегодня в этом мундире более пятидесяти миль, а вы знаете, что это значит.

Прим и Олоцага также не могли принять приглашения, так что старые друзья должны были отложить свою беседу до другого, более удобного вечера. Дежурный камергер доложил маршалу Серрано, что для него отведено и приготовлено помещение в самом замке, так что приятели, дружески простившись, расстались в театральной зале. Олоцага и Топете сели в свои экипажи и разъехались по домам, а маркиз де лос Кастилльейос, проводив их, возвратился в замок. Он решился на смелое дело, вполне соответствовавшее его образу мыслей, это дело было до такой степени смелое и опасное, что никто другой не отважился бы на него.

Часы замка пробили одиннадцать. Обождав немного, маркиз вышел из помещения, предназначенного для караула королевы, в коридор, накинул на себя военный плащ, высоко подняв его над плечами, чтобы часовые не сразу узнали и не окликнули бы его. Но у него возникло сомнение, когда он приблизился к ступеням лестницы, ведшей из галереи в комнаты королевы. Хотя он избрал этот тайный путь, с тем чтобы миновать передние комнаты, где находились адъютанты и камергеры, однако же он должен был, прежде чем вступить в кабинет королевы, пройти мимо двух караулов. Последним же дан был строжайший приказ, под страхом наказания, никого, ни под каким бы то ни было предлогом не впускать в кабинет королевы, разве только по личному повелению ее величества.

Маркиз де лос Кастилльейос подошел к мраморной лестнице и стал прислушиваться — все кругом было тихо и безмолвно.

В это мгновение воображению его представился дивный образ молодой Изабеллы, и он, увлекшись своей мечтой, простоял некоторое время в забытьи. Но приближалась полночь, и Прим побежал по лестнице, покрытой коврами. Вскоре достиг он коридора, где должны были прогуливаться часовые, сбросил свой плащ, чтобы тотчас же показать, кто он такой, но он напрасно искал глазами караул — перед дверьми кабинета королевы не было никого.

Маркиз де лос Кастилльейос никак не мог понять, чтобы значило такое странное обстоятельство. Удивляясь своей счастливой судьбе, так помогавшей его предприятию, он подошел к первой двери, отворил ее и очутился в маленькой комнате, принадлежавшей Жуане Марите.

Из этой комнаты дверь вела в будуар королевы — глухой смех раздавался оттуда. Следовательно, Изабелла была еще окружена своими фрейлинами.

Маркиз подошел к тонкой перегородке, отделявшей его от той, к которой он так стремился. В тот самый момент, когда он дотронулся до замка, ему показалось; что кто-то его преследует — он быстро и без шума отворил дверь. Услышав приближающиеся шаги, дуэнья Марита удалилась. Маркиз де лос Кастилльейос очутился посреди будуара королевы Изабеллы.

Мы слышали, что королева пригласила к себе на этот вечер маршала Серрано для тайных совещаний и потому, по ее повелению, не было стражи у входа в ее покои. Кроме того, дуэнья Марита получила приказание не отказывать ожидаемому дону и впустить его в будуар.

Потому-то старая Марита не испугалась и не вскрикнула при внезапном появлении маркиза. Изабелла тотчас же опустилась в роскошное кресло перед большим зеркалом будуара, стоявшим как раз против портьеры, ведшей в комнату дуэньи.

Стенные лампы, покрытые розовыми шарами, распространяли нежный и упоительный свет на всю комнату. Марита поставила перед зеркалом два больших канделябра, а маркиза де Бевилль, эта прелестная француженка с плутовскими глазами, стала вплетать в роскошные волосы Изабеллы венок из душистых роз. Королева ей не сказала ни слова, но маркиза сама узнала по ее волнению, что она должна увидеться с Франциско Серрано после продолжительной разлуки и потому хочет блистать всей своей соблазнительной красотой.

Действительно, всякий, кто бы в эту минуту увидал молодую королеву, увенчанную венком из чудных роз, должен был бы сознаться, что она никогда не была так прелестна.

Золотые часы на камине пробили полночь.

Вдруг в комнате послышался шорох. Маркиза подавила крик и отступила от кресла, в котором сидела королева, любовавшаяся своим туалетом.

Изабелла, ожидая Серрано, вдруг увидела Прима, преклонившего позади нее колени. Она оцепенела от удивления.

— Преклонив здесь колени, можно только умереть, — произнес маркиз.

Пораженная Изабелла увидела его в зеркале, а за ним маршала Серрано, стоявшего в недоумении. В этот момент королева с ужасом вспомнила слова алхимика Зантильо, который ей предсказал следующее:

«Я вижу, как твой сгнивший престол падает под ударами тех восставших против тебя героев, которых ты однажды увидишь перед собой в зеркале».

Из груди Изабеллы, вырвался отчаянный крик, она устремила взор на Серрано и Прима, леденящий ужас охватил ее члены, ей казалось, что она видит страшный сон, и королева закрыла свое бледное лицо руками.

 

СИРЕНЫ ГОСПОЖИ ДЕЛАКУР

Спустя несколько недель после нашего рассказа, мы перенесемся вместе с нашим благосклонным читателем через улицы Мадрида к Прадо и пройдем мимо громадного Coliseo de los toros. Здесь мы присутствовали несколько лет тому назад при бое быков, тогда, когда королева встретилась с Энрикой и стала с тех пор ее преследовать. Подобные представления повторялись ежегодно, но Изабелла не присутствовала более ни на одном из них под тем предлогом, что ей неприятно видеть кровавый бой — на самом же деле Изабелле было тяжело возбуждать в себе роковые воспоминания, связанные с этим местом.

Уже несколько недель тому назад новоприбывшие труппы наездников стали давать в колизее представления, вследствие чего весь театр был по-прежнему набит народом. Все стремились в цирк, как чернь, так и знать Мадрида, и всех привлекала туда прекрасная наездница мисс Олидия. Она всех приводила в восторг своей отважной и ловкой ездой на неоседланной лошади.

Великолепие и соблазнительный покрой ее наряда, прелестные формы молодого тела превосходили все, что можно было до сих пор видеть. Густые светлые волосы и волшебный блеск ее глаз сделались предметом всеобщего разговора в высшем обществе, тем более, что в противоположность этой белокурой красавице на арене также выступала живая черноглазая полька, старавшаяся перехватить пальму первенства у мисс Олидии. На площадях, на перекрестках и стенах колизея — всюду были прибиты объявления с заманчивыми именами Олидии и Жозефы.

Представление только что кончилось. По улицам Мадрида кишела масса народу, возвращавшегося из цирка. Мимо цирка, по направлению к дачам, лежащим на пути в Аранхуес, две фигуры, закутанные в плащи, шли по дороге, засаженной по обеим сторонам густыми каштановыми деревьями. Холодный ветер дул им навстречу и заставлял их еще больше торопиться. Кроме длинных плащей, покрывавших их фигуры, на обоих были надеты остроконечные испанские шляпы.

— Вы знаете отель госпожи Делакур? — спросила одна из этих особ.

— Я его знаю только по описанию, благочестивая сестра, а сам в нем еще никогда не бывал.

— Но вы знаете, что сегодня там маскарад, на котором будут король и герцог Рианцарес.

— Я знаю это из разговора двух важных особ, но позвольте, к нам приближается какой-то экипаж.

Спрячемся в тени этого дерева. Видите, это карета короля.

— Радуйтесь, благочестивый брат, мы исполняем свой долг по отношению к нашему обществу тем, что идем сегодня ночью в дом госпожи Делакур.

— Я все знаю, прекрасная графиня. Вы хотите видеть, которая из женщин отбивает у вас короля, и вы ревнуете его, — проговорил патер Фульдженчио.

Между тем экипаж быстро промчался мимо спутников.

— Вы думаете, благочестивый брат, что я ревную. Вы, без сомнения, шутите, — как же может графиня генуэзская, принявшая монашеский обет для более достойного служения обществу Иисуса, желать что бы то ни было для самой себя? — сказала монахиня Патрочинио с намеренной холодностью и таким тоном, на который одна она была способна. Ха-ха-ха, благочестивый брат, графиня генуэзская видела королей и героев у своих ног.

— Кому знать это лучше патеров-инквизиторов, благочестивая сестра? Кто верит этому больше меня? Ты обольстительная женщина, — шептал Фульдженчио, страстно сжимая ей руку, — какой человек, будь он святым, может тебе противостоять? Знай, что если бы, насладившись с тобой невыразимым блаженством, я должен был претерпеть все муки колесования, я бы все же не отступил.

Ая улыбнулась под черной маской, скрывавшей ее лицо. Она с удовольствием слушала пылкие выражения патера, доказывавшие ей, что все еще нельзя было противиться ее красоте и могуществу.

Несколько недель тому назад король покинул свою «божественную Юлию», как любил он называть графиню, которая приняла в монашестве имя Патрочинио. Эта перемена в короле была так решительна, что в Сайта Мадре было решено во что бы то ни стало узнать причину, так как это обстоятельство очень изменяло интересы иезуитского ордена.

До сих пор, благодаря хитрой и соблазнительной монахине, король был полностью под влиянием духовенства, но с момента разлуки с графиней влияние это заметно ослабло. Не было сомнений, что король увлечен другой женщиной.

Инквизиции легко было через своих многочисленных агентов узнать желаемое.

Придворные, как гласили тайные донесения, часто собирались в доме госпожи Делакур.

Это было достаточно для патеров инквизиции.

Названная нами донна была женщиной лет около сорока. Двадцать лет тому назад молодая живая француженка Марион Делакур была фавориткой покойного короля Фердинанда, известного своей скупостью. Однако же он поддался ловкой девице Делакур и поплатился несколькими тысячами червонцев. Когда она ему надоела, кокетливая француженка сумела заманить в свои сети богатого молодого банкира Соломанку. Этот щедрый финансист подарил прекрасной француженке, ставшей внезапно дамой высшего круга, великолепный загородный дом по дороге в Аранхуес. Но и ему надоели, наконец, ее прелести, и отцветшая Марион старалась теперь другими путями увеличить свое состояние. Наконец, она нашла род торговли, посредством которой, не вредя самой себе, совершала превосходные операции, а именно: торговала прелестями других.

Госпожа Делакур употребила свой капитал на переделку дачи и сделала из нее такой отель, подобие которому можно было бы найти разве только в Париже.

Мы увидим ниже, что она спекулировала не безуспешно, торгуя людьми, что, судя по выгодам, которые она извлекла за короткое врем», должно было приносить ей миллионы.

Она обнесла свою уединенную виллу крепкой стеной футов в десять вышиной, украсила ее кокетливыми балконами, красивыми вьющимися растениями и великолепными пальмами, которые перекидывали свои ветви через стену. Сад же, находившийся внутри стен, был убран прелестнейшими павильонами и беседками. Вообще расположение парка было так бесподобно, что в летние месяцы ничего не могло быть заманчивее вечеров и ночей, проводимых в этом замкнутом саду госпожи Делакур. Беседки и скрытые дерновые скамейки, вокруг которых журчали ручьи и каскады, были населены нимфами и дриадами, прелесть которых при этой волшебной обстановке получала особую притягательную силу.

Но не думайте, что госпожа Делакур сделала из своего святилища общественное увеселительное место, куда мог явиться всякий, имеющий известное количество секудосов. Ничуть не бывало! Расчетливая донна содержала свой парк только для друзей и поклонников. Только перед ними гостеприимно раскрывались его ворота, им одним прислуживали лакеи в золоченых ливреях с удивительной ловкостью и молчаливостью. К этим друзьям и поклонникам госпожа Делакур причисляла только придворных, их родственников и знакомых. Представленному ими гостю оказывался особенный почет. От посторонних же залы и парк сеньоры Делакур ограждались высокой стеной. Этот расчет был в высшей степени верен и выгоден, потому что таким путем поддерживался изящный тон, и гостиные ее наполнялись исключительно высшим обществом. Между прочим, герцог Рианцарес и брат его граф Аркона стали часто и с удовольствием посещать этот дом. Иногда даже, когда в гротах и беседках парка появлялась какая-нибудь новая красавица, можно было видеть там короля за стаканом шампанского в кругу своих приближенных. У госпожи Делакур бывали и другие знаменитые придворные и гранды Испании, а именно: министр Олоцага, полковник Милон дель Бош и адмирал Топете, мускулистое телосложение которого всегда вызывало улыбку на устах сирен, когда он появлялся среди них. Эти сирены были главной притягательной силой таинственного отеля, что отлично понимала хозяйка дома, и потому-то она так усердно заботилась о том, чтобы находить красивейших женщин всех стран и, по возможности, менять их, ибо госпожа Делакур знала по опыту, что разнообразие есть главное условие для получения полного удовольствия.

Прежде чем явиться на маскарад в замок донны, оглянемся немного назад и посмотрим, как обыкновенно проводились в этом парке летние ночи. С почтительным поклоном впускает вас лакей в обыкновенно замкнутую дверь стены. Вашим взорам представляется вилла, осененная тенью величественных вековых деревьев. Террасы, украшенные душистыми цветами и густым плющом, ведут к открытым дверям здания, с обеих сторон которого два громадных канделябра разливают целое море света. Перед виллой бьет фонтан, то высоко подымаясь, то падая вниз и рассыпаясь в воздухе миллиардами капель. Вы видите, как герцог Рианцарес проходит мимо виллы с прекрасной Нинон и исчезает в аллеях парка.

Вот, болтая, прохаживается с черноглазой Франциской граф Аркона. Здесь благородный дон Милон дель Бош, взяв под руку красивую Дорозу, входит в таинственную беседку, закрытую ветвями, а вот там, в тени миндальных и каштановых деревьев, Топете проводит время с красавицей Кларой. Прекрасная Нинон, живая француженка, обворожила мужа Марии Кристины. Она одета в плотно обхватывающее ее стан платье нежного светло-голубого цвета. Французский покрой ее платья настолько открывает вздымающуюся грудь Нинон, чтобы герцог мог убедиться в прекрасном телосложении своей донны.

Аллеи сада с душистыми беседками и с переплетающимися над ними густыми ветвями деревьев освещены пестрыми фонарями и лампами. Здесь из искусственной скалы бьет ключ, там камни образуют грот, слабо освещенный матовым светом. Вот крытая и оттененная густым кустарником стоит дерновая скамья, служащая для отдыха и грез, с другой стороны, в уединенном и отдаленном месте, находится беседка, обвитая виноградной зеленью и освещенная лампой. К этой-то беседке и пробирается герцог с прекрасной Нинон. Войдя туда, он прижимает потаенную пружину и на его зов прибегают лакеи с шипучим жемчужным шампанским. Прекрасная Нинон становится разговорчивее, вино ее возбуждает и ее светло-голубое платье, сшитое из тончайшей прозрачной ткани, давит ей грудь.

Сирены госпожи Делакур отлично умеют пересыпать деньги из кошельков своих обожателей в кассу хозяйки дома. Они позволяют приближаться к себе настолько, чтобы прелести их не исчерпались в одну ночь. Прекрасная Нинон и пылкая Клара — обе знают меру удовольствий, ежедневно заманивая к себе своих обожателей. Нарядная Дороза с миловидным выражением умеет не хуже черноглазой Франциски болтать и шутить, даже оставаясь часами в уединенном гроте с глазу на глаз со своим обожателем, который все-таки не мог бы похвастаться, назвав прекрасную сирену вполне своей. В этом-то и заключается все искусство кокеток, этому-то и учат советы сведущей госпожи Делакур, уверенно идущей по пути к миллионному состоянию.

Случай, а может быть и опытный глаз, помогли ей отыскать молодую, стройную и удивительно красивую андалузянку, которую она, после долгих увещаний, убедила переехать в ее виллу. Черноволосая, вполне развитая красавица, пылкая шестнадцатилетняя Эльвира разжигала своими огненными глазами сердца мужчин и играла важную роль в отеле госпожи Делакур — последней действительно удалось завлечь молодого короля при помощи этой сирены, от которой веяло молодостью и невинностью. Лишь только маленький Франциско де Ассизи заметил прекрасную Эльвиру, как тотчас же решился посетить виллу сеньоры Делакур, где он был приятно удивлен встречей с герцогом Рианцаресом и его братом. Они выбрали в тенистом парке восхитительную беседку, шампанское лилось рекой. Госпожа Делакур была вне себя от гордости и радости, и с этого вечера дом ее, больше чем когда-либо, сделался сборным местом расточительной знати Мадрида.

Миллион, занятый королем у отцов инквизиторов, давно был истрачен. Надо было удвоить заем, потому что любовь прекрасной сирены Эльвиры стоила ему очень дорого.

Скоро госпожа Делакур приискала новые средства, чтобы увеличить прелесть и разнообразие предлагаемых ею удовольствий.

Она устроила для своих знатных посетителей живые картины по античным рисункам и слепкам древних греков и придавала им особенную естественность тем, что сирены, изображавшие фигуры в картинах, одевались в трико мраморного цвета. В большом зале пальм, куда мы еще отправимся во время маскарада, была устроена сцена, на которой представлялись живые картины, удивлявшие зрителей своей необыкновенной красотой; и здесь-то можно было вполне оценить пластические формы обнаженных сирен и вдоволь ими восхититься.

Доны должны были отдать справедливость знанию и вкусу госпожи Делакур, потому что ее сирены были одна другой красивее и обольстительнее.

В зимние вечера давались здесь балы, представления в соблазняющих костюмах и вообще всевозможные увеселения, какие только можно придумать для карнавала. Прелестная Эльвира скоро наскучила своему обожателю, и госпожа Делакур серьезно задумалась над приисканием новых средств для его увлечения.

Однако же прошло уже несколько дней, а она ничего не могла придумать, как вдруг случаи привел в ее дом личность, на помощь которой она почти не смела рассчитывать.

В ночь после праздника святого Франциско, когда в залах госпожи Делакур представлялись живые картины, в которых на этот раз для Франциско де Ассизи участвовали знаменитые наездницы цирка Олидия и Жозефа, один из ливрейных лакеев вызвал хозяйку в парк, где ее ожидали две женщины, настойчиво требовавшие переговорить с ней. Госпожа Делакур с досадой последовала за лакеем. Она испугалась, увидав перед собой старую одноглазую Марию Непардо, покрытую лохмотьями и с ней бедно одетую девушку. Госпожа Делакур принуждена была любезно улыбнуться, потому что эта одноглазая обитательница острова на Мансанаресе оказала ей несколько лет тому назад такую важную услугу, что она поневоле должна была простить своей помощнице это внезапное появление.

Госпожа Делакур подумала, что старуха обращается к ней с просьбой о подаянии, поэтому она с любезнейшей улыбкой вынула из кармана платья туго набитый кошелек и вынула из него несколько золотых монет. Одноглазая Мария Непардо, стоявшая рядом с дрожавшей Энрикой, жадно косилась своим единственным глазом на блестящие монеты и не противилась принять их от госпожи Делакур, когда последняя подала их ей со словами:

— Кажется, дела ваши не очень хороши, Мария Непардо. Я обязана вам за старое, возьмите эти деньги.

Старуха покачала головой.

— Мы пришли к вам не за деньгами, — сказала она, — а за кровом. Я знаю вас и уверена, что вы не вытолкнете нас за дверь в эту холодную ночь, когда нас преследуют сыщики инквизиции.

Госпожа Делакур не на шутку испугалась.

— Как, вы хотите остаться у меня? — спросила она. — Кто эта бедная девушка?

— Моя дочь Виана — примите нас, Марион Делакур, у нас нет убежища на ночь.

Довольно полная и еще хорошо сохранившаяся хозяйка дома задумалась и устремила в землю глаза, которые до сих пор проницательно глядели на Энрику.

— Ваша дочь Виана еще чиста и невинна? — спросила она наконец.

— Чиста и невинна! Как можете вы сомневаться в этом, сеньора Делакур?

— Ну, так пойдемте. Я вас приму у себя на эту ночь и дам комнату вам в заднем флигеле, рядом с моими покоями. Лакей принесет вам ужин и другие платья. Вы, кажется, обе очень утомлены? Который год вашей дочери, Мария Непардо?

— Виане двадцать лет, — прошептала одноглазая. Между тем Энрика, совершенно не понимавшая цели

старой Непардо, ушла в отдельно стоявший флигель.

В один из следующих вечеров, король, который не находил удовольствия ни в обществе прекрасной наездницы Олидии, как герцог Рианцарес, ни в обществе черноглазой польки Жозефы, как граф Аркона, увидел бледную, миловидную Энрику, которую принимали в доме госпожи Делакур за дочь Марии Непардо и потому называли только сеньорой Вианой. Она радовалась, что ей было дано на некоторое время спокойное убежище, где она могла не опасаться отвратительных сыщиков инквизиции, от которых она с трудом спаслась, благодаря помощи Франциско и его отважных друзей. Она охотно позволяла называть себя Вианой и даже решилась, уступая настоятельным требованиям госпожи Делакур, показаться в ее залах. Она не знала посетителей этого дома, да и не спрашивала о них. Сидя в обществе, она думала о Франциско и о своем пропавшем ребенке.

Ее бледное лицо и вся фигура были удивительно прелестны. Король не обращал более внимания на заманчивых сирен, он ничего не видел, кроме бледной, прекрасной Вианы, которая произвела на него сильное впечатление.

Франциско де Ассизи, избалованный и с расшатанными нервами, нравственно и физически разрушенный, благодаря стараниям инквизиции и иезуитов, стал смотреть на бледную и робкую сеньору с новым интересом, которого он до сих пор еще ни разу не испытывал. Он не мог даже отдать себе отчета в своих чувствах. Каждый вечер, экипаж его останавливался у ворот уединенной виллы, и он ездил туда только для того, чтобы любоваться бледной красавицей, не принимавшей участия в удовольствиях сирен. Он смотрел на Виану как на прелестнейший цветок, сорвать который не хватало У него духа.

Проницательный взор госпожи Делакур скоро заметил расположение короля к дочери одноглазой, и потому она оказывала им обеим самое радушное гостеприимство. Каждый день приносила она новые платья скромной бледной Виане и, наконец, поднесла ей драгоценное украшение, убедительно прося Виану носить его. Это жемчужное ожерелье было подарком короля.

Виана не входила в общество сирен госпожи Делакур, ее задумчивость и грусть не подходили к смеху девиц, игравших страстями, и потому она держала себя в отдалении. Виана проходила по залам с легкостью дивной сильфиды, и ее скромность и красота приковали к ней внимание избалованного Франциско де Ассизи, которого даже живые картины, исполненные сладострастия, не могли долго развлекать.

Виана одевалась всегда в самые скромные из подаренных ей госпожой Делакур платьев, а роскошные темные волосы заплетала в косы — но она не могла скрыть своих глаз, она не могла изменить привлекательной прелести своего лица.

Король однажды заметил, что Виана надела на себя подаренное им жемчужное ожерелье. Она это сделала вследствие неотступных просьб гостеприимной госпожи Делакур. Франциско не мог оторвать взора от ее восхитительных глаз.

Виана, однако же, все еще опасалась, что ее найдут преследователи и вырвут из этого нового убежища. Энрика нигде не могла бы лучше скрыться, чем в доме госпожи Делакур, так как она никогда не думала принимать участия в чувственных удовольствиях сирен. В одну из последовавших ночей госпожа Делакур собиралась дать в своих залах бал-маскарад, на котором обещал быть король, но только с условием, что встретится с Вианой.

Вследствие этого госпожа Делакур употребила все свое влияние, пустила в ход и просьбы и угрозы, чтобы уговорить Энрику явиться на маскарад. Одноглазая старуха тоже утверждала, что необходимо оказать эту незначительную услугу их бескорыстной приятельнице, и потому Энрика согласилась на их просьбу. Госпожа Делакур разложила перед ней массу роскошных костюмов, но она выбрала скромный костюм монахини, который так подходил к ее грустному настроению.

Госпожа Делакур поспешила сообщить королю о выборе, сделанном прекрасной Вианой.

В эту ночь роскошные экипажи везли знатных донов по дороге к дому госпожи Делакур. В том же направлении шли патер Фульдженчио и прекрасная графиня генуэзская. Патер облек себя в костюм монаха, а графиня была одета в черное домино, которое вместе с остроконечной шляпой придавало ей вид испанского дона. Фульдженчио достал через Маттео у герцога Рианцареса билеты для входа, так что им ничто не препятствовало войти в виллу.

Глаза Аи страстно блестели под маской.

— Я должна знать, кто похитил его у меня! — прошептала она, подходя к дверям.

Черный рыцарь в развевающемся белом плаще и могучий турок вошли вместе с ними в парк госпожи Делакур. Патер и графиня генуэзская сбросили с себя плащи и поднялись по ярко освещенной лестнице. Когда распахнулись перед ними огромные двери, Ая должна была сознаться, что владелица этого отеля заманчиво и прекрасно принимала своих гостей. Первая зала представляла собой ледяной ландшафт. Высокие, удивительно естественно сделанные скользкие скалы из матового стекла с расщелинами, льдинками и обрывами были освещены розоватым оттенком заходящего солнца.

Здесь двигалось столько нарядных масок в бриллиантах и драгоценных камнях, сколько не встречалось в самом дворце во время шумных праздников карнавала. Вот гречанка идет обнявшись с разодетым китайцем. Тут султан с рыцарем: времен крестовых походов, там больше дюжины гибких паяцев кривлялись и гнались друг за другом сквозь толпу. Две прелестные охотницы подхватили Мефистофеля, а богини спорили между собой за обладание стройным пажом, изображавшим Париса. Вокруг них теснились темные и пестрые рыцари и решали этот милый спор.

Ая, в черном домино, в черной без всякого украшения шляпе, направилась с монахом во вторую залу. В ней не было такой тесноты. Та часть залы, где обыкновенно давались представления, была занята многочисленным оркестром. Остальные три стены были украшены искусственными пальмами, вершины которых осеняли великолепно раскрашенные ландшафты. Два высоких, обставленных пальмами входа вели отсюда в скалистую залу.

Это было огромное пространство со сводами, поддерживаемое высокими колоннами. Оно казалось высеченным в громадной скале различными проходами и гротами. Впечатление, производимое этой залой, было поразительно. Проходы ее были освещены то розовым, то синеватым, то зеленоватым цветом и образовали своды из удивительно натурально подделанных камней, местами были нагромождения в виде диких зубчатых скал. В конце всякого прохода находились привлекательные ниши, которые завешивались портьерами. В каждой из них стояли высеченные из камня столы и кресла, манившие посетителей к приятному отдыху.

Черное домино и монах вошли в эту третью залу. Перед ними шла прекрасная Диана, поражая всех своими красивыми формами, коротким и прозрачным одеянием.

Зеленое короткое платье с золотыми обшивками еще рельефнее выставляло обтянутые в трико телесного цвета ноги и прелестную шею, на которую спускались игривыми локонами ее светло-русые волосы. Изящный колчан, висевший на ее спине, казалось, был похищен у самого Амура, а стрела, которую держала в руках Диана, во всяком случае поразила чувства ее кавалера, рыцаря крестовых походов, потому что он пускал в дело все свое красноречие, чтобы увлечь прекрасную маску в одну из ниш.

В это мгновение черное домино увидело напротив себя другое, которое, остановившись перед ним, измеряло его взором с головы до ног. Ая ответила с большой храбростью на этот безмолвный осмотр, и когда маленькое домино удалилось, она прошептала:

— Я держу пари, что это домино король.

— Может быть, вы правы, благочестивая сестра, проследим за ним.

Пока графиня и патер осторожно следили за черным домино, гигантского роста султан подошел к обворожительной маркитантке, которая, расположившись перед своей палаткой, услужливо предлагала проходящим шампанское и малагу. Огромный, широкоплечий султан в высокой шелковой чалме начертал на маленькой ручке хохотавшей маркитантки имя Эльвира, а она в ответ написала на его руке букву Т.

— Ха-ха-ха, я узнала вас! Не можете ли вы уговорить это черное домино войти в палатку?

— Черное домино? Конечно могу, прекрасная моя Эльвира, но каждая услуга должна быть вознаграждена.

— О, не будьте таким эгоистом, султан, и поспешите! Если вам угодно, чокнемся прежде, — я налью вам жемчужного шампанского.

— Что с вами, милейшая маркитантка? Такой наградой вы можете потчевать минезенгеров средних веков, а не султана. Чтобы стало тогда с нашими гаремами, маленькая Геба? — проговорил Топете и обхватил стройный и между тем роскошный стан андалузянки, а так как он был на целую голову выше прекрасной Эльвиры, то глаза его невольно опустились на ее красивый корсаж.

— Один или два поцелуя, — вот, по-моему, награда и то самая малая.

— Вот как! Еще самая малая!

— Горда, как все андалузянки, — сказал Топете, и схватив Эльвиру, увлек ее в палатку, — извольте платить звонкой монетой.

— Черное домино давно исчезло, — проговорила в сердцах сопротивлявшаяся красавица.

Веселый Топете, получив награду вперед, поспешил на поиски черного домино, с которым хотела говорить Эльвира.

Он дотронулся до плеча графини генуэзской, которая сквозь маску с удивлением смотрела на огромного султана.

— Черное домино, мне поручено просить тебя в палатку маркитантки, — сказал он.

Ая тотчас же смекнула, что султан принял ее за то черное домино, которое только что ушло от них и подходило теперь к какой-то маркизе де Помпадур, одетой в изысканный, почти царский наряд.

Она послушалась султана, шепнув патеру: «Следите за ним», и вошла в палатку. Там она увидела прекрасную андалузянку, отдыхавшую на турецком диване и облитую матовым светом, наполнявшим всю палатку.

Когда вошло черное домино, она быстро встала, между тем как Топете, с улыбкой опуская занавес, погрозил ей пальцем.

— Простите, ваше величество, — проговорила прелестная девушка, падая на колени, — мне необходимо поговорить сегодня с моим повелителем.

— А смею ли я спросить, что вас к тому побуждает? — проговорила Ая, подражая голосу короля.

— Как холодны эти слова! Было время, когда вы иначе говорили с бедной, любящей вас Эльвирой. Вы мне и теперь так же дороги, как и в тот день, когда… когда ваши поцелуи жгли мои пылающие щеки. Вам первому позволила я себя поцеловать.

— Вы шутите, Эльвира! А скажите мне, как часто клялись вы в том же самом?

— Полноте, ваше величество. Я была еще невинным ребенком, когда здесь поверила вашим обещаниям. И едва вы успели выпустить меня из своих объятий, как уже обнимаете другую. Вы обратили в шутку свои обещания, а я не шучу!

— Обнимаю другую… кого же, скажите? — спросила Ая с сильным биением сердца и обратившаяся вся в слух.

— Кого, как не бледную Виану. Вы, конечно, не можете еще назвать ее своей, но вы стремитесь к тому всей душой. Я все знаю!

— Бледная Виана? Невозможно, — повторила графиня генуэзская, отчасти с тем чтобы запечатлеть это имя в своей памяти, отчасти же для того, чтобы припомнить, не слышала ли она его где-нибудь прежде.

— С какой мечтательностью произносите вы дорогое для вас имя! Не скрывайтесь больше, вы любите бледную Виану! Я заметила это, следя за вашими взорами, прикованными к ней.

— Где Виана?

— Вы меня об этом спрашиваете? О, ваше величество, вы жестоко смеетесь надо мной.

— Не сердись, прекрасная Эльвира, твои глаза действительно тебя не обманули, я люблю бледную незнакомку! — сказала Ая, желая выйти из палатки.

Узнав все, она хотела теперь отыскать Виану.

— Ее влияние должно быть очень сильно, если он променял меня на нее, — думала монахиня.

При последних словах черного домино Эльвира сорвала с себя маску и закрыла свое прекрасное лицо руками. Графиня генуэзская воспользовалась этой минутой, чтобы выйти из палатки.

— Ты терпишь то же, что и я, — прибавила она с дьявольским хохотом и смешалась с толпой масок, отыскивая патера Фульдженчио.

Король, не замечая следовавшего за ним по пятам и подслушивавшего его монаха, подошел к маркизе де Помпадур. Он не ошибся, приняв эту маску в шелковом нарядном платье и красивом напудренном парике, за госпожу Делакур. Он что-то начертил на ее правой руке, обтянутой перчаткой. Она утвердительно кивнула ему головой и ответила условленным знаком.

— Какой вы черный, ваше величество! С каких пор полюбили вы темные цвета? — шутя спросила прекрасная хозяйка.

— С тех пор, сеньора, как я увидел бледную Виану, — возразил король, — вы обещали, что она явится сегодня на маскарад. Где мне найти ее?

— Вы очень нетерпеливы, ваше величество! Ваша милая Виана находится здесь в числе масок и я удивляюсь, что вы с вашей проницательностью не заметили ее.

— Вы справедливо обвиняете меня, сеньора, я всех нашел и узнал: пылкую Нинон, одетую русалкой, черноглазую Франциску в турецком костюме, наездницу Жозефу, одетую пажом, — одним словом, всех, кроме прекрасной, бледной Вианы.

— Видите ли вы там в стороне в тени тех пальм одинокую монахиню? — спросила госпожа Делакур, проходя вместе с королем через средний зал.

В это время оркестр заиграл так громко, что патер Фульдженчио едва мог расслышать слова госпожи Делакур.

— Я знал наперед, что Виана будет издали смотреть на происходящее, — отвечал Франциско де Ассизи, глядя на отшельницу в черной маске, одетую в самый простенький монашеский костюм.

— Поспешите, ваше величество, я вижу, как вы томитесь нетерпением, — проговорила госпожа Делакур и обратилась к лакеям с каким-то приказанием.

Король направился к монахине. Энрика заметила приближавшееся к ней черное домино и намеревалась незаметно отойти всторону, но король схватил ее руку и с нежностью положил ее в свою.

— Позвольте, сеньора, быть вашим проводником, — сказал Франциско де Ассизи, и ему казалось, что он говорит с существом, высоко стоящим над ним, несмотря на то, что он был король, а она простая донна, живущая в отеле Делакур.

— Вы слишком добры, сеньор, но куда же вы хотите меня вести? Здесь, в тени пальм, мне было очень удобно наблюдать за веселой толпой масок.

— Я надеялся, что вы позволите мне провести часок в вашем обществе.

— Кто вы такой, сеньор? Я не имею права ничего ни запретить, ни позволить, и я никому недорога.

— Я король, я люблю тебя, Виана! — произнес еле дыша Франциско де Ассизи, входя вместе с монахиней в скалистую залу.

Виана вздрогнула от испуга. Она вспомнила все опасности, которым ее подвергла Изабелла, а супруг этой королевы, если это действительно был он, сжимал ей руку и говорил: «Я люблю тебя, Виана!»

Ей пришло в голову спросить у него о своем Франциско Серрано, которого он должен был знать.

— Может быть, — думала она, — он возвратит мне горячо любимого мной человека, если я на коленях буду его умолять об этом.

Вслед за тем у нее возникло сомнение. Черное домино, может быть, не король, а кто-нибудь другой, желающий ее обмануть.

— Доверься мне, Виана. Ты задумчива и грустна всегда, если у тебя есть какая-нибудь печаль, доверь ее мне, и я постараюсь тебя избавить от нее.

— Вы слишком милостивы к несчастной Виане, благородный дон.

— Я люблю тебя и молюсь тебе, чистое, непорочное существо. Умоляю тебя, сними маску! Доставь мне счастье полюбоваться на твое милое лицо! Ты можешь это сделать для меня? — говорил король, увлекая нежным движением монахиню к одной из скалистых ниш.

— Бедная Виана вам не пара, благородный дон, бедная Виана не на своем месте в этих залах, исполненных веселья, она более не знает радостей.

— Но если тебя любит король, ты снова узнаешь радость и веселье, — мягко и чистосердечно говорил Франциско де Ассизи.

Виана боролась. Ее сердце стремилось поверить важнейшую тайну своей жизни королю, супругу той женщины, которая преследовала и ненавидела ее, и между тем она опасалась, что он предаст ее.

Франциско де Ассизи подошел вместе с монахиней к скалистой нише, освещенной нежным розоватым светом.

По их пятам шли монах и черное домино.

— Это она. Я ясно слышал имя, это Виана, которую он любит, — шепнул первый.

— В таком случае я увижу ее, если даже это будет стоить мне жизни, — отвечала Ая.

Король с монахиней вошел в скалистую нишу и затянул занавес.

— Позволь только взглянуть на твои дивные черты! — говорил он. — Требуй за это, что хочешь, я все исполню. Ты боишься меня, потому что я скрылся с тобой от глаз любопытных гостей! Доверься мне, я от тебя ничего не потребую; позволь только взглянуть на твой кроткий лик!

Король бросил в сторону свою маску и с мольбой протянул к ней руки.

Виана исполнила желание короля — она отстранила рукой черную маску и обратила к нему свое бледное, прекрасное лицо. С дрожащих ее губ готова была сорваться просьба:

— Отдайте мне моего милого Франциско Серрано, которому я принадлежу душой и телом!

В это самое мгновение черное домино снаружи отдернуло слегка занавеску ниши и заглянуло во внутренность ее.

Из груди подсматривавшей графини вырвался глухой крик. Она узнала Энрику в ненавистной и опасной сопернице Виане и с ужасом отскочила назад, как будто ее ужалила змея. Итак, Жозэ был прав, когда донес ей, что Энрика жива. Это была она под именем Вианы.

Ая зашаталась. То, что она сейчас видела, было таким ужасным ударом для ее сердца, что ей сначала показалось, что она видит сон. Но отчаяние ее было непродолжительно. На мраморном лице графини генуэзской появилась злобная улыбка.

Король в забытьи смотрел на стоявшую перед ним чудную девушку. В скромном, невинном взгляде Вианы, в обольстительной прелести ее лица заключалось столько таинственной власти, что король не осмелился бы своей нечистой рукой дотронуться до ее нежного, прекрасного стана.

— Выскажи какое-нибудь желание, чтобы я, исполнив его, почувствовал высокое блаженство, — говорил Франциско, — скажи, что теснит твое сердце, что наводит тоску на твое прелестное лицо?

— Если вы действительно король, то у меня есть к вам просьба. Это желание наполняет всю мою душу.

— Говори, твоя просьба для меня священна, прежде чем ты ее выскажешь.

— Клянитесь мне, что вы никому не откроете ее, кроме того, к кому она относится, — говорила Энрика в сильном волнении.

— Клянусь! Требуй, что хочешь. Глаза ее заблестели.

— Скажите мне, где Франциско Серрано? Приведите его сюда, жизнь моя принадлежит ему! — вскричала Энрика.

Король вскочил.

— Франциско Серрано! — повторил он протяжно и грустно. — Я поклялся, пусть будет так!

В этот момент зашевелилась предательская занавеска.

Король гневно сорвал покрывало, отделявшее нишу от прохода. Перед ним стояло, выпрямившись, то черное домино, которое уже раз осматривало его с ног до головы.

— Кто ты, дерзкий нарушитель чужих тайн? — запальчиво вскричал король, подступая к черному домино. — Кто ты, подслушивающий у занавесок?

Франциско де Ассизи быстро схватил маску и ловко сорвал ее с лица черного домино. Король отшатнулся: он увидел холодное, гордое лицо графини генуэзской, глаза которой с презрением смотрели на него. Бледная, испуганная Энрика с отчаянным криком тоже отступила перед этим неожиданным явлением.

— Ая! — бессознательно произнесли ее губы. Страшная графиня с мраморным холодным лицом

стояла неподвижно. Потом презрительно усмехнулась и исчезла как тень в толпе масок.

 

ТАЙНЫ МОНАХИНИ

При мадридском дворе после той ночи, когда в будуаре произошла роковая встреча королевы, все были в неприятном настроении.

Королева Изабелла серьезно заболела вследствие простуды, как гласил бюллетень. В кругу же приближенных ходил слух, что это расстройство было следствием сильного потрясения, произведенного внезапным появлением маркиза де лос Кастилльейоса.

Но никто не мог угадать истинной, таинственной причины этого лихорадочного возбуждения. Изабелла тщательно скрывала ее, и никто не знал удивительного пророчества алхимика Зантильо, которое нашло себе подтверждение в ужасной, случайной встрече.

Перед ее глазами все еще носились образы Прима и Серрано, которых она так неожиданно увидела в зеркале.

Когда королева, сильно встревоженная и испуганная, опустилась в кресло, а маркиза де Бевилль схватила святую воду и уксус, Прим поднялся и, шатаясь, бросился в объятия Серрано. Герцог вывел его из комнат, не задав ему ни одного вопроса.

Франциско видел его, стоящего на коленях, и слышал его слова. Он понял, что Прим был влюблен.

— Пусть будет что будет, я не мог действовать иначе, Франциско! Зови меня сумасшедшим, презирай и ненавидь меня, я все-таки отвечу тебе: я не мог поступить иначе, — проговорил Прим, спускаясь вместе с Серрано по мраморной лестнице и входя в коридор.

— Дорогой мой Жуан, — отвечал маршал Испании, сжимая руку своего милого друга, как будто ничего между ними не случилось, — ты любишь обольстительную королеву с платоническим благородством. Не бросайся добровольно в водоворот, из которого трудно спастись! И я любил Изабеллу, ты знаешь это, но сегодня сердце мое совершенно спокойно. Оно так же бесстрастно, как бы между королевой и мной никогда не существовало никакого союза любви.

— Да, Франциско, я так горячо люблю королеву, что уверенный в своей гибели, я готов броситься в водоворот, что делать — я иначе не могу.

— Откуда взялось у тебя, храбрейшего воина, это сумасбродство трубадуров? Не достает еще, чтобы ты, держа в одной руке меч, взял в другую мандолину.

— Ты прав, Франциско, а все-таки я люблю Изабеллу. Еще никогда мое сердце не билось и не трепетало ни от одной женщины, и я не знал другого счастья кроме битвы и круга друзей. Я впервые узнал любовь и она создала себе жертвенник в лице королевы Испании.

Серрано улыбнулся и горячо пожал Приму руки. Маркиз сел в свой экипаж и поспешил домой после этой ночи, исполненной волнений.

Герцог де ла Торре, маршал Испании, отправился в покои, отведенные ему во дворце. Он долго сидел, не смыкая глаз в одной из этих высоких комнат. Франциско Серрано столько пережил в последние годы, что один час покоя был для него благодеянием.

Энрика, как думал он, погибла в волнах Мансанареса, дитя его было похищено, старый Мигуэль, его отец, умер — эти мрачные картины беспрестанно носились в его уме.

Только на рассвете Франциско отправился в спальню, приготовленную для него со всевозможным комфортом и великолепием.

Через несколько дней королева поправилась. Еще было заметно, что она расстроена, но при дворе утверждали, что этот бледный цвет лица, который делал королеву еще прекраснее, был следствием начинающегося интересного положения, на что почти нельзя было надеяться. Известие об этом, хотя еще отдаленном, но радостном случае, быстро распространилось по всем слоям общества, и народ стал смотреть другими глазами на короля, на которого до сих пор почти не обращал внимания. Возлагали надежды, что он еще в состоянии оставить трону законного наследника.

Через несколько дней Изабелла опять собрала вокруг себя дружеский кружок, но она уже мало обращала внимания на рулады певца Миралля. Ее память была еще слишком занята происшествием роковой ночи.

Франциско Серрано стоял около кресла королевы, Топете разговаривал вполголоса с Нарваэцем, Прим удалился в приемную залу и оттуда смотрел на Изабеллу. Министр Олоцага любезно подсел к маркизе де Бевилль и разговор их, казалось, был очень важный, потому что прелестная француженка не могла даже выбрать время, чтобы послушать Миралля.

— Герцог, — обратилась Изабелла к Серрано, когда певец кончил арию и лакеи стали разносить мороженое, — дайте вашу руку. Мне необходима поддержка при малейшем движении, до такой степени я еще чувствую себя слабой после той ночи, когда так внезапно и страшно помешали мне принять вас.

— Я еще должен горячо благодарить вас, ваше величество, — отвечал Франциско вполголоса, подавая ей руку, — за то, что эта ночь не имела никаких последствий, кроме вашего нездоровья, о котором я душевно сожалею и молю Бога о вашем выздоровлении.

— Вы все знаете, Франциско. Помните вы ту ночь, когда вы меня проводили к страшному алхимику?

— Я помню каждое его слово.

— Его слова сбылись, Франциско, мне страшно. Вы и маркиз де лос Кастилльейос показались мне в зеркале, — прошептала Изабелла и, сама того не замечая, сжала руку маршала.

— Вы можете по этому судить, как было бессмысленно это предсказание, которому удивительный случай придал долю вероятности, потому что те, кого вы увидели в зеркале, преданнейшие ваши воины.

— Конечно, вы и генерал Прим мои лучшие друзья, я вполне верю вам и все-таки мной овладевает непонятный страх при мысли, что может быть…

Изабелла замолчала. Она не могла продолжать, так сильно еще было впечатление, произведенное на нее тем роковым явлением.

— Что может быть? Что мы вас когда-нибудь покинем, королева? Скорее ваш супруг, ваша августейшая мать повернутся к вам спиной, но генерал Прим и я останемся верными вам и вашему трону.

— Клянитесь мне в том, Франциско, свято клянитесь, чтобы я могла найти покой! Если вы и маркиз на моей стороне, то у меня два героя, на которых я всегда могу твердо опираться, — говорила Изабелла тихо и настойчиво.

— Я клянусь за себя и за маркиза, я клянусь всем, что для меня свято, остаться вам верным… Если и вы не оставите нас, — произнес Серрано.

— А все-таки, Франциско, я знаю, что вы меня больше не любите.

— Я служу вам по-прежнему.

— Но вы больше не любите меня, зачем избегать ответа на вопрос? Вы больше не любите меня.

Тронутый этими грустными словами, Серрано нежно посмотрел на Изабеллу, шедшую рядом с ним через залы.

— Вы все знаете, королева.

Во время этого откровенного и трогательного разговора маршал Серрано довел королеву до ее будуара и поднял портьеру, чтобы пропустить ее.

— Да, ваша любовь принадлежит ей, Энрике! — сказала королева. — Вы молчите?

— Я принужден раскланяться и поблагодарить вас за милости, которые вы мне оказали, позволив проводить вас до порога вашего будуара, — прошептал Серрано.

— Я расстроена, Франциско, доведите меня до кресла.

С этими словами Изабелла опустилась на мягкую подушку и закрыла свое бледное лицо руками, чтобы скрыть слезы, которые текли из ее томных голубых глаз.

Королева горячо любила этого молодого красивого дворянина, а он между тем всегда старался обращаться с ней по возможности сухо и холодно. Теперь, после долгой разлуки, претерпев множество тяжелых ударов судьбы, сильно поразивших его сердце, он очутился с глазу на глаз с Изабеллой в ее будуаре. Франциско Серрано, опустившись на колени, прижал к своим губам ее маленькую мягкую ручку.

Затем он поспешно встал и удалился из будуара, к которому приближалась дуэнья Марита с лейб-медиком.

С королевой сделался припадок лихорадки. Она должна была по совету доктора принять лекарство и лечь в постель. Около нее остались маркиза и дуэнья.

В эту ночь гвардейцы королевы собрались во дворце Топете. Приветливый, гостеприимный адмирал, который был всегда особенно счастлив, когда мог угощать друзей, приказал ярко осветить залы и собственноручно принес разом такое количество бутылок шампанского, за которым его лакеям пришлось бы сходить три или четыре раза. При этом он так добродушно улыбался, как будто хотел сказать: «Это тогда только вкусно, когда мы пьем его вместе». Он зорко смотрел за тем, чтобы стаканы не оставались пустыми.

Офицеры королевской гвардии, скрестив шпаги в знак клятвы, заключили в эту ночь союз, цель которого состояла в том, чтобы отстранить от королевы вредное влияние духовенства и высвободить ее из рук министра-президента Нарваэца, который хотел властвовать над ней и над народом.

Прим и Серрано первые дали в том клятву и Олоцага и Топете тотчас от души последовали их примеру. Эти честные четыре воина сами не знали до какой степени был силен их союз. Не один Олоцага имел огромную власть, хотя все-таки влияние его было самое важное, но и Топете имел много приверженцев во флоте, а Прим и Серрано в войске, так что их соединенные силы должны были сделаться всемогущими. Таким образом они надеялись освободить королеву из рук ее дурных советников и иезуитов и так поднять Испанию, чтобы она не томилась под слепым деспотизмом и мрачным владычеством инквизиции, а процветала бы под свободным, справедливым правлением королевы. Произнеся клятву, они осушили стаканы и соединились друг с другом еще теснее, чем когда-либо. После разговора с Франциско Серрано королева была уверена, что четыре друга будут стоять за нее. Патер Фульдженчио, по поручению короля, приходил ежедневно осведомляться о здоровье его августейшей супруги. Когда, после описанной нами ночи у госпожи Делакур, он вошел в покои королевы, Изабелла была уже совсем здорова. Патер пришел с намерением напомнить королеве о монахине Патрочинио, а так как Изабелла была одна, то случай для этого был удобен, тем более что хитрый монах заметил, что воспоминание о пророчестве Зантильо все еще мучит ее.

Таинственная монахиня была так важна и могла снова дать ей такую власть, что она с нетерпением ожидала, когда королева будет принуждена прибегнуть к ее ясновидению.

Отец Фульдженчио утешал королеву, говоря, что она должна благодарить небо за то, что ее страдания прошли так скоро и были так легки.

— Вспомните, ваше величество, ту несчастную, страждущую монахиню, которая, благодаря высокой вашей милости, нашла себе приют в вашем дворце, вспомните, как тяжко страдает Рафаэла дель Патрочинио и с какой покорностью она переносит свои страдания.

— Мне ужасно жаль ее, — сказала Изабелла, — как ее здоровье?

— Она опять впала в тот магнетический сон, который возносит ее душу.

— Монахиня в магнетическом сне? — спросила королева, и какая-то мысль оживила ее.

— Когда я отправился к вашему величеству, она только что забылась и лежала в голубой зале, но я велел перенести несчастную монахиню в ее спальню, потому что впечатление, производимое безжизненной страдалицей, лежавшей в этой голубой комнате, ужасно и способно возбудить всевозможные предрассудки.

Изабелла, озабоченная воспоминанием о Зантильо, решилась еще раз спросить об этом пророчестве таинственную сомнамбулу, которая так верно ей все предсказала в ту ночь, когда она преследовала Энрику.

— Прикажите лакеям и монахам удалиться из комнаты благочестивой сестры, — сказала Изабелла, не замечая с какой радостью достойный патер выслушал ее слова.

Он смиренно поклонился и поспешил исполнить приказание королевы.

Изабелла на этот раз с нетерпением ожидала ответа, который должна была ей дать монахиня на ее вопросы. Она оделась и быстро прошла через парадные комнаты и коридоры к церковному флигелю.

Королеву Изабеллу ожидали. Дверь отворилась без шума, чтобы никто не мешал ей, патер Фульдженчио отослал даже горничную. Отцы-инквизиторы очень предусмотрительны, если дело идет о их могуществе и влиянии.

Он тихо поднял портьеру, ведшую в спальню монахини. Изабелла вошла в пустую комнату, в которой на кресле перед спальным столиком и большим распятием из слоновой кости в полулежачем положении покоилась ясновидящая. Комната освещалась только неугасимой лампадой, висевшей в нише перед мраморным изображением Пресвятой Девы.

Изабелла почувствовала невыразимый ужас. Ей казалось, что она дышит отвратительным воздухом Санта Мадре. Эта безжизненная монахиня — мученица, лежавшая перед ней с полуоткрытыми глазами, производила на нее самое тяжелое впечатление, которое увеличивалось еще обстановкой: пустой комнатой, лишенной всякого украшения, и мерцающим светом лампады, падавшим на ясновидящую, одетую в коричневое платье кающихся.

Надо было удивляться характеру графини генуэзской, которая не боялась, что Пресвятая Дева накажет ее, бесстыдную обманщицу и соблазнительницу, что Бог поразит ее своим гневом. Вдали раздавались раскаты начинающейся грозы и увеличивали ужас этого часа.

Изабелла дрожала от страха и беспокойства. Однако же несмотря на это она непременно хотела убедиться в верности пророчества Зантильо, и никто, кроме лежавшей перед ней ясновидящей, не мог ей доставить желаемые сведения.

— Благочестивая сестра, королева страдает, неизвестность в будущем страшит и мучит ее. Что ты видишь?

Монахиня сперва молчала, но через минуту губы ее тихо зашевелились.

— Я вижу ужасы, — произнесла она монотонным голосом, — королева с гордостью и счастием ожидает наследника своему престолу, но пусть она ежедневно молится на коленях в церкви святого Антиоха, потому что чреву ее грозит проклятие!

Изабелла в ужасе отшатнулась.

— Королева родит мальчика, но перед моими глазами мальчик этот лежит бездыханный!

— Мертвый! Умилосердись… — говори дальше.

— Берегитесь герцога де ла Торре, — продолжала своим неприятным голосом монахиня, и далекие раскаты грома страшно аккомпанировали ее словам.

— Он мне клялся в верности, следовательно, мне нечего его опасаться.

— Берегитесь герцога де ла Торре, — повторила Ая, — вы надеетесь на его преданность, он же думает только об Энрике.

— Энрика умерла, неужели же он будет любить мертвую? — спросила королева быстро и с торжеством.

— Энрика жива, — произнесла монахиня, и голос ее звучал так ужасно, что Изабелла отступила. Широко раскрыв глаза, смотрела она на ясновидящую и старалась уверить себя, что это страшный сон.

— Энрика жива? — проговорила королева после долгого молчания, припоминая справедливость прежних предсказаний сомнамбулы.

— Берегитесь герцога де ла Торре. Энрика жива!

— Знает он, что она жива?

— Нет. Никто не подозревает, что она спасена и никому неизвестно, куда она скрылась, — говорила монахиня. По дороге в Аранхуес, в вилле госпожи Делакур вы найдете возлюбленную Франциско Серрано.

— Ты лжешь, монахиня, ты лжешь! — вскричала Изабелла в величайшем волнении и дрожа всем телом.

— Королева не застанет более Энрики в вилле госпожи Делакур, — продолжала сомнамбула, не обращая внимания на возбужденное состояние Изабеллы, произведенное ее словами, — если она не поспешит тотчас же туда.

— Если ты говоришь правду, если та ненавистная возлюбленная Франциско действительно не умерла…

— Отец Фульдженчио проводит королеву в ту виллу. Если она не будет там до полуночи — то будет поздно! — говорила монахиня.

Изабелла стояла в задумчивости у кресла ясновидящей, возбуждавшей в ней непреодолимое желание отыскать и уничтожить Энрику.

— Ежедневно молись в церкви святого Антиоха, — заключила достойная дочь инквизиции.

Королева решилась на опасное предприятие, совершенно соответствовавшее ее страстному характеру.

— Вы проводите меня, почтенный отец, — сказала она выходящему из-за портьеры Фульдженчио, который всегда был под рукой, когда в нем нуждались, — будьте так добры, прикажите заложить мой маленький экипаж. Я бы желала, чтобы никто не знал об этой ночной поездке. Ожидайте меня перед будуаром, мы должны торопиться.

Фульдженчио молча поклонился. Он знал, что каждая услуга, оказываемая без замедлений и возражений, имеет двойную цену.

Королева исчезла в своих покоях. Убедившись, что Изабелла удалилась, Ая осторожно встала. Новый обман удался ей не хуже первого. Ее темные глаза радостно сверкали. Ужасный план, составленный в Сайта Мадре, достигал своей цели, благодаря ее ловкой помощи.

Фульдженчио, приказавший заложить карету, воротился к прекрасной монахине, чтобы выслушать ее приказания.

— Час тому назад Энрика еще была на вилле, а потому королева застанет ее там. Вы знаете тайну и поручение, возложенное на вас. Не упустите, благочестивый брат, этого благоприятного случая.

Тут графиня генуэзская нагнулась к уху инквизитора, потому что никто не должен был слышать произнесенных ею слов, хотя значение их было бы непонятно для непосвященного.

— Еще рано родиться инфанту. Не забудьте, что тогда наша власть над королевой и страной погибнет.

Фульдженчио молча поклонился.

Ужасная тайна связывала этих двух предателей в монашеском клобуке.

Патер пошел к тому месту, где должен был встретиться с королевой. Монахиня смотрела ему вслед и сатанинское выражение ее лица было до такой степени злобно и ужасно, что если в эту минуту графиня могла бы увидеть его в зеркале, то ужаснулась бы самое себя, как Василиско, о котором говорит предание, что, увидя себя в зеркале, он упал мертвым от ужаса и страха.

Королева, совершенно закутанная длинной густой вуалью, приблизилась к Фульдженчио, молча спустилась во двор замка, где ожидал ее небольшой экипаж, которым часто пользовались придворные дамы. Кучер, закутанный в плащ, не подозревал, что в карету села королева.

— На улицу, ведущую в Аранхуес, — закричал ему патер и, прыгнув в карету, скромно занял место сзади. Карета понеслась по улицам города, мимо Прадо и колизея. Гроза приближалась. Стало так темно, что кучер с трудом видел дорогу, обсаженную каштановыми деревьями. Молния по временам освещала ландшафт. Пользуясь этим мгновенным освещением, Фульдженчио внимательно осматривал местность, чтобы не проехать мимо дома госпожи Делакур. Наконец, он приказал кучеру остановиться. Королева и провожатый ее решили выйти из экипажа, не доезжая до виллы, чтобы явиться туда совершенно неожиданно.

Первые капли дождя с шумом падали на вершины каштанов. Но если бы гроза была еще ужаснее, Изабелла не вернулась бы назад и не отказалась бы от этого неприятного, даже опасного путешествия. Гроза усиливалась. Удары грома раздавались все чаще, молния сверкала так ослепительно, что, казалось, само небо хотело помешать предприятию этих двух людей, имевших совершенно различные цели. Оно, казалось, хотело раскрыть перед их глазами всю гнусность и низость их действий. Относилось ли это предостережение неба к исполненной страсти королеве или к предателю-иезуиту, шедшему рядом с ней и имевшему самые отвратительные и ужасные намерения?

В тот самый момент, когда оба пешехода приблизились к воротам стены, наличие которых означало несколько низких ступеней, патер услыхал, несмотря на гром, что ворота отворяются.

— Кто-то идет, ваше величество! — прошептал он.

Изабелла остановилась. Она не знала, кто идет и боялась, что это, может быть, выходят гости госпожи Делакур или поклонники ее сирен, которым королева не должна была показываться в таком виде. Она с лихорадочным нетерпением смотрела на ворота. Две закутанные женские фигуры показались на пороге.

Фульдженчио зорко смотрел на эти фигуры, которых в темноте нельзя было разглядеть, и бросал на королеву вопросительные взгляды. Вдруг Изабелла вскрикнула, узнав при мгновенном свете молнии Энрику, приготовившуюся бежать вместе со старой Непардо.

— Это она, — вскричала взволнованная королева, — я не ошибаюсь, — это она!

Энрика также узнала королеву и ее сердце замерло от ужаса. Она беспомощно оглядывалась, ожидая нападения сыщиков. В этот момент ворота со скрипом затворились.

Изабелла хотела приблизиться к женщинам, чтобы вполне удостовериться, что та, которую она считала мертвой, жива. Если бы Энрика попала в руки королевы, гибель ее была бы неизбежна. Одноглазая старуха тянула ее за руку, чтобы скорее скрыться в темноте.

Изабелла быстро поднялась по ступеням и подошла к Энрике. Но вдруг сверкнула молния так сильно и ослепительно, как будто она упала между королевой и спасающейся девушкой. Испуганная, ослепленная Изабелла закрыла глаза и зашаталась. Пользуясь этим моментом, одноглазая старуха и Энрика бросились бежать по дороге в Аранхуес и скрылись в темноте.

Вдруг королева почувствовала, что ее маленькие ноги, обутые в роскошные атласные башмаки, запутались во что то лежавшее на ступенях. Она хотела удержаться, но не встретила никакой опоры. Фульдженчио не подоспел к ней на помощь, и Изабелла с криком упала, ударившись об лестницу.

Лицо патера ужасно передернулось. Предмет, в котором так несчастливо запуталась королева, принадлежал ему: это был его плащ, который он, вероятно, сбросил для того, чтобы он не мешал ему следовать за королевой.

С величайшей заботливостью нагнулся он к стонавшей королеве и помог ей подняться и возвратиться к карете. Раскаты грома и подымающийся вихрь заставляли их спешить.

— Она убежала! — шептала Изабелла, изнемогая от боли.

Она с ужасом чувствовала, что предсказание монахини Патрочинио было правдой.

 

ДИТЯ В ЯМЕ ВАМПИРА

Прежде чем нам продолжать рассказ о том, что происходило в других местах в ту ночь, когда королеву постиг случай, имевший очень печальные последствия, вернемся к Аццо, о котором мы ничего не слыхали с тех пор, как Энрику повезли в Санта Мадре.

Когда у него из дворца похитили его возлюбленную Энрику, для которой он готов был пожертвовать всем, им овладела жестокая тоска. Этот дикий сын безродного племени не находил себе места, тоскуя по ней. Он страстно целовал каждую вещицу, которую она держала в руках. Вне себя от отчаяния он хотел убить своих слуг за то, что они во время его отсутствия не могли ценой своей жизни защитить его возлюбленную. Испуганные слуги оставили дикого потомка цыганских князей, которому огромное богатство не доставляло уже никакого удовольствия. Великолепие его покоев опротивело ему, деньги не имели для него никакой цены, так как он не мог их бросить к ногам Энрики.

В темных кружках Мадрида, которые жили тем, что грабили богатых, очень много говорили о сокровищах Аццо. Вскоре к нему явились одетые в странные костюмы люди сомнительной репутации, грабежи которых делали небезопасными отдаленные улицы Мадрида и сельские дороги. Они предложили к услугам Аццо свои кулаки и кинжалы.

Они брались за несколько дуро умертвить всех врагов дона Аццо, как бы они ни были высоко поставлены, и каждый из этих мошенников один громче другого перечислял все услуги, какие он только мог оказать в таком деле. Аццо вытолкал их всех из своего дворца. Когда Аццо ненавидел, он любил сам сражаться со шпагой в руках. По прошествии нескольких дней Ая уведомила его в надушенном письме, что Энрика утонула в водах Мансанареса.

Письмо было без подписи, но Аццо угадал, кем оно было написано. Глаза его засверкали, кровь у него закипела в жилах при мысли, что эта неизвестная ему женщина, о местопребывании которой он даже не знал, была причиной смерти его Энрики.

Он хотел отомстить этой ужасной женщине, которая в ту страшную ночь избежала его пистолета. Он хотел отыскать ее и достойно наказать за предательские поступки. Он ее так же сильно ненавидел, как любил Энрику.

Его дворец стеснял его. Дикий сын свободы переехал сюда только для того, чтобы окружить Энрику роскошью и после долгого странствования дать ей постоянное убежище. Теперь его снова тянуло к степям и ущельям, которые скорее могли его утешить, нежели дворец со всеми его воспоминаниями.

Покинув город, Аццо глубоко вздохнул. Легкая рубашка заменила его богатый наряд. На нем не было никаких украшений, кроме недорогого образа. На ногах его были надеты сандалии, а короткие шаровары были украшены разноцветными бантами, как носят обитатели отдаленных полуостровов. В руке он держал гитару, на которой так чудесно умел исполнять цыганские песни.

Свой дворец он передал управляющему, который все ходил за ним, покачивая головой и называя своего господина странным. Драгоценные камни и золото он отнес на скалу Ора и там при ясном лунном свете зарыл свои сокровища в то самое место, откуда он их взял.

Кто бы теперь встретил сына цыганского князя, тот никогда бы не мог узнать в нем того дона Аццо, волшебный дворец и сокровища которого славились во всем Мадриде. Крез обратился в странствующего цыгана, на которого все смотрели очень недоверчиво. Спал он под листвой и жил вместе с дикими зверями, удаляясь от людей, подобно бродягам и разбойникам. Он не любил своей жизни и проводил ее как бы во сне, куря и играя на гитаре.

Мечты об Энрике наполняли его душу, воспоминание о ней было высочайшим его наслаждением. Он мысленно переносился к тому времени, когда она была с ним, и тем только он жил. Но когда возвращалось к нему сознание настоящего, им овладевала невыразимая тоска. Глаза его принимали дикое выражение, волосы в беспорядке падали на его лоб, и он от ярости сжимал кулаки. Тогда летел он снова в Мадрид, искал в церкви святого Антиоха и по всем улицам города ненавистнейшего демона, называемого Ая. Кто бы встретил его в такое время, тот ужаснулся бы при мысли, что этот страстный, дикий сын лесов был бы способен сделать, если бы встретил смертельно ненавидимого врага.

При такой жизни годы проходили для одиноко странствующего Аццо как месяцы. В последний день святого Франциско, о котором мы рассказывали, цыган был вечером в Мадриде. Он на один час отправился в свой дворец, где воспоминания об Энрике еще живее предстали перед ним, так что он поспешил воротиться в лес. Проходя по улицам, он думал об Ае и проклинал себя, что не нашел до сих пор убийцы Энрики. Пройдя площадь Педро, он вышел на улицу Толедо.

Читатель помнит, что мы оставили в тот вечер дочь лавочника, эту цветущую маленькую девочку, на углу улицы Толедо во власти чудовища, этого ужасного вампира, для которого высшим наслаждением было высасывать горячую кровь невинного ребенка.

Никто ничего о нем не знал кроме того, что он был человек, что лицо его было бледное, искаженное страстями и что он носил бороду. Другие распространяли самую сказочную молву об этом загадочном сластолюбце. Говорили, что тело у него человеческое, но на спине имеются черные крылья, наподобие летучих мышей, только несравненно большего размера. Некоторые даже уверяли, что он рожден от человека и дикого зверя.

Подобного рода сказки слагаются всегда, когда дело идет о чем-нибудь непонятном или о каком-нибудь ужасном преступлении, как то неслыханное злодейство, которое в ту ночь, когда цыгане шли в трактир, постигло еще другого ребенка. И то и другое преступление были так сходны, что не могло быть никакого сомнения в том, что обе девочки сделались жертвами одного и того же изверга. Весь город был взволнован таким зверским сладострастием. О вампире говорили с ужасом и отвращением.

Во всех кружках Мадрида как женщины, так и мужчины со страхом говорили об этом преступлении и не решались верить в его возможность. Каждый хотел сам удостовериться в истине этого происшествия, так что лавка купца на улице Толедо, куда принесли мертвую хорошенькую девочку, не оставалась ни на минуту пустой.

На нежной беленькой шее нашли рану, которая вместе с другими увечьями твердо убедила докторов в преступлении, и они передали ребенка альгуазилю, чтобы выяснить, отчего именно последовала смерть.

Между тем, когда освидетельствовали мертвое тело девочки, Аццо шел по улице Толедо. Глаза его сверкали страшным блеском, волосы в беспорядке окаймляли его бледное худое лицо. Дикий сын лесов шел быстро, гонимый своей безысходной тоской. Вдруг он услыхал, что кто-то быстро следует за ним. Он не знал, преследуют ли его или это просто случай. Мысли Аццо были в высшей степени напряжены. Ему тотчас же пришло в голову ударом кинжала избавиться от этого человека, который не на шутку, казалось, преследовал его. Он обернулся и при лунном свете увидел в нескольких шагах от себя темную тень в испанской остроконечной шляпе и коротеньком плаще. Аццо узнал отвратительного Жозэ — смертельного врага Энрики.

Жозэ, злобно усмехаясь, подошел к Аццо и дотронулся до его плеча. Его худое бледное лицо, искаженное страстями, выражало смущение и какое-то страшное, преступное волнение. Глаза его были широко раскрыты и налиты кровью, мускулы его лица подергивались, рыжая борода и волосы спутаны.

Аццо был в недоумении, не зная, как ему поступить с врагом Энрики, так внезапно явившимся ему.

— Ах, друг цыган! — сказал Жозэ, увлекая за собой в темный угол улицы Толедо Аццо, смотревшего на него с гневом и презрением. — Я вас было и не узнал, а у меня есть к вам поручение, для которого я повсюду искал вас. Деньги ваши, вероятно, все вышли, не правда ли? Это меня и не удивило бы, потому что любовь ваша к этой…

— Не смей произносить ее имени, мерзавец! — перебил он удивленного и ловко отступившего Жозэ.

— Тише! Разве мы пили на брудершафт, друг Аццо? В таком случае и я могу говорить с тобой на ты, — сказал Жозэ с язвительной улыбкой и дотронулся до рукоятки блестящего пистолета, — меня прислала к тебе с поручением женщина, которая имеет страстное желание тебе принадлежать.

— Говорите скорее, что вы желаете! — возразил Аццо гордо и повелительно.

— Мы, как видно, оба спешим, так слушайте же: прекрасная Ая хочет вас видеть и переговорить с вами. Что передать от вас этой прелестной женщине? Она, я думаю, ждет с нетерпением, чтобы вы хоть раз вошли в ее спальню. Был бы я на вашем месте, я бы, черт побери, не только раз, но каждую ночь ходил бы к ней.

— Где могу я встретить Аю? — спросил Аццо сурово.

— Ага! Ваша кровь тоже не ледяная! Вы встретите тоскующую по вам Аю через три дня у стены монастыря Аранхуеса.

— Аранхуеса? Разве Ая в Аранхуесе?

— Да, она там, вероятно, для того, чтобы давно желаемое свидание с вами никем не было замечено и не могло иметь последствия, — сказал Жозэ с язвительной улыбкой, — так не забудьте, цыган, через три дня у стены монастыря Арнахуеса, в тени красной развалившейся стены. Желаю успеха! А мне нужно бежать, потому что у меня есть еще важное дело, требующее исполнения в эту же ночь.

Мы знаем, что Жозэ должен был встретиться в таверне Прадо Вермудес с фамилиарами.

— Кланяйтесь прекрасной Ае, слышите, и вспомните обо мне, когда вы будете наслаждаться с ней, это будет праздник для вас, — пробормотал Жозэ, собираясь уходить, — еще одно слово! Вы мне запретили произносить имя женщины, которую вы любите, Ая же вам скажет такую удивительную вещь, что у вас сердце забьется. Желаю вам здоровья и успеха! Ха-ха-ха!

С этими словами Жозэ исчез на грязной улице, ведущей в Прадо Вермудес. Аццо долго смотрел ему вслед.

— Что она мне скажет такое про Энрику, что у меня сердце забьется? — спросил он себя. — Я буду настороже и навострю свой кинжал, он мне пригодится — эта женщина не улизнет теперь от меня!

Пробираясь сквозь мрак, Аццо пошел к воротам и, избрав проселочную дорогу, направился в Аранхуес. Ему нечего было торопиться, потому что свидание назначено было только через три дня и до Аранхуеса было всего 14 миль.

На третий день он прибыл на бесплодную равнину, на которой лежал живописный Аранхуес, осененный пальмами, каштановыми и оливковыми деревьями, как оазис среди пустыни. Роскошный замок, окруженный фонтанами и пальмами, был великолепен. Он исстари служил увеселительным местом испанских королей, поражая своей прелестью глаз путешественника, только что перешедшего пустынные равнины, лежащие между Мадридом и Аранхуесом.

Между тем как стало темнеть, Аццо прошел мимо замка и парка и увидел невдалеке в долине монастырь мрачной архитектуры, окруженный высокой стеной. В том углу стены, где снова начиналась дорога, темные деревья осеняли красные развалины каменной стены — это было то самое таинственное место, где цыган Аццо должен был, наконец, увидеть ужасную Аю.

Он вошел под огромную арку монастыря и, взобравшись на стену, лег там. Он сверху мог отлично видеть вес, что делалось под деревьями, между тем как снизу никто не мог его заметить.

Сумерки стали постепенно опускаться на долину и на монастырь, деревья делались все темнее, и Аццо стал с напряженным вниманием прислушиваться.

Наконец, к деревьям стала подходить человеческая фигура. Как только она завернула за угол и ее осветила луна, Аццо, несмотря на длинный темный плащ, покрывавший подкрадывавшуюся, тотчас узнал в ней ненавистную Аю. Он вскочил, дрожа от ненависти и жажды мести. Как лев, готовый броситься на свою жертву, Аццо невольно нагнулся к земле и стал наблюдать за каждым шагом Аи, приближавшейся к тому самому месту, где он хотел ей отплатить должным образом.

Выждав, когда Ая приблизилась, он сошел вниз. Страшен был в эту минуту цыган, схватившийся за рукоятку острого кинжала и тихо приближавшийся к развалинам монастырской стены.

Аццо неслышно проскользнул дальше, все еще боясь, чтобы жертва его не улизнула. Наконец, он подошел близко к тени деревьев, так что закутанная графиня генуэзская узнала его и на губах ее показалась торжествующая улыбка.

— Ая повелевает, и дикий, пылкий Аццо слушается, — прошептала она, между тем как глаза ее жадно искали красивого цыгана.

Когда он близко подошел к ней, Ая отступила на шаг, как бы движимая недобрым предчувствием.

— Ты аккуратен, Аццо, — проговорила графиня, — и скоро будешь ты снисходительнее к моим желаниям и приказаниям.

Страшный, огненный взор цыгана, смотревшего из-под волос, упавших ему на лицо, был направлен на демона, гордо стоявшего перед ним и дышавшего страстью.

— Аццо, теперь ты мой. Если ты не будешь исполнять мои желания, то я употреблю насилие! — проговорила Ая с угрозой.

Цыган пристально взглянул на нее, и лицо его стало еще мрачнее.

— Выбирай одно из двух — или безусловное повиновение мне, или я выдам сыщикам твою ужасную тайну. Ониищут изверга, который снова показался три дня тому назад в Мадриде, они караулят его, описывая во всех газетах дикие черты твоего лица и просят отыскать тебя, обещая за то большие награды.

— Что ты говоришь, безумная? — воскликнул Аццо, который никак не мог понять ее слов.

— Будь спокойнее, иначе ты сам себя выдашь! Аццо, зачем ищешь ты такого отвратительного, неестественного наслаждения? Зачем ты высасываешь у детей кровь и лишаешь их жизни, между тем как красивая женщина, видевшая у своих ног вельмож, предлагает тебе все, чем только можно прельстить человека. Она оттолкнула всех для того, чтобы удовлетворить страсть, терзающую ее сердце. Эта страсть — ты, Аццо! И ты, вампир, должен или принадлежать мне или умереть.

Цыган отступил при этих словах, сказанных с такой ужасающей страстью.

— Ты тот самый страшный сластолюбец, перед которым содрогается Мадрид. Ты был в Бедойском лесу, когда в кустах нашли безжизненное дитя бедной цыганки. Ты был в лавке, когда этот несчастный прелестный ребенок был найден изувеченным и обезображенным. Ты тотчас же ускользнул на улицу Толедо, между тем как дочь лавочника, изуродованная и вся в крови, лежала на руках рыдающего отца. Ты тот самый изверг с бледным страстным лицом, с густыми волосами и бородой, ты тот вампир, которого неотступно ищут, чтобы заковать в такие цепи, какие не носит ни один преступник Санта Мадре.

Аццо вскрикнул. Было ли это выражение его безграничной ярости или дикий цыган действительно увидел, что его узнали и выдали его бесчеловечный поступок? Он поднял руку и в его сжатом кулаке заблистал кинжал. С криком ненависти бросился он на графиню генуэзскую, которой невозможно было вырваться и бежать, и воткнул острый кинжал в ее грудь.

Действительно, как предсказал Жозэ, это был праздник для цыгана, дрожавшего от гнева, праздник, исполненный такого наслаждения, какого не мог бы испытать даже любовник на белоснежной груди своей возлюбленной, ибо Аццо, наконец, мог этим удовлетворить пожиравшую его ненависть.

В то время как Аццо мощной рукой коснулся кинжалом груди Аи, что предвещало ей неизбежную смерть, вдруг раздался страшный смех. Кинжал скользнул по груди графини как будто она была сделана из мрамора или железа.

Графиня была предусмотрительна. Она одела ту самую чешуйчатую ткань, которой однажды во время карнавала любовался Франциско де Ассизи и которую он принял за искусно избранный маскарадный наряд. Но это было нечто более значительное.

Аццо был вне себя от гнева.

— Ты хочешь от меня избавиться, безумец! Но я этого ожидала! Теперь я покажу тебе мою власть! Ты будешь меня помнить! Знай, что твоя Энрика жива, но ты ее никогда не увидишь, потому что она уже в руках Жозэ Серрано.

Ошеломленный цыган смотрел вслед удалявшейся Ае и невольно сравнивал ее с богинями севера, про которых существует столько страшных легенд. Фигура Аи еще раз мелькнула и исчезла в темноте, оставив смущенного Аццо. Он провел рукой по лицу и тихо прошептал:

— Энрика жива!

Эти слова запечатлелись в душе цыгана. Он хотел во что бы то ни стало найти и укрыть Энрику от преследований ее непримиримого врага. Но ненавистная Ая не навела его ни на какие следы, и он не знал, где ее найти. Однако же мысль, что она еще жива, ободрила его, и он поскакал в Мадрид.

Не останавливаясь, помчался он в столицу, целыми днями бегал он по улицам и площадям, беспрестанно смотрел на балконы и окна и постоянно спрашивал управляющего своего дворца, вернулась ли Энрика? Но все было напрасно.

Наконец, после долгих тщательных розысков, цыгану пришло на ум, что Энрика, спасаясь от преследований, нашла себе, быть может, приют вне города. Он стал бродить по всем предместьям, спрашивая всех, не видели ли красивой молодой женщины. Часто отвечали ему утвердительно и Аццо, поддерживаемый надеждой, спешил к указанному месту. Но это были все незнакомые лица. Удаляясь от города, он стал бродить по окрестностям и, наконец, дошел до развалин замка Теба, в которых жил старый Фрацко со своей Жуаной и где тайное общество Летучей петли собиралось на свои ночные совещания. Утомленный напрасными поисками и исполненный любви к Энрике, он подошел к большой стене и сел на сломанную колонну. Деревья бросали уже продолговатые тени и небо покрывалось тучами. Цыган взял свою гитару и стал играть свои песни, то дикие и таинственные, то нежные и приятные, полные воспоминаний об Энрике.

Из-под взгроможденных стен и камней показалась вдруг кудрявая голова девочки. Прислушиваясь, она направилась в сторону, откуда раздавались прекрасные звуки. То была маленькая Мария, которая, услыхав музыку, вышла из этого убежища. Она увидела играющего цыгана. Его игра так понравилась ей, что она кивнула головкой цыгану, пораженному встречей. Он думал сначала, что это видение, но когда прелестная головка стала кивать, то ему нечего было сомневаться в том, что это действительно был ребенок, скрывающийся в развалинах.

Продолжая играть, Аццо подошел к ней. Он задрожал всем телом, когда увидел перед собой ребенка так похожего на Энрику. Какое-то предчувствие говорило ему, что этот ребенок, находящийся непонятным для него образом в развалинах, — потерянная и украденная дочь Энрики, та самая маленькая Мария, которая несколько лет тому назад исчезла с берега Мансанареса. Когда Аццо стал приближаться, малютка шмыгнула опять в свое убежище. Только детский смех указал ему на маленький вход в пещеру, под стеной, в которой милый ребенок охотно и весело играл один. Даже новый товарищ ее, Рамиро, живой мальчик с блестящими глазами, не смел входить в ее пещеру. Оба ребенка имели совершенно разные склонности. Маленькая грациозная Мария играла с разноцветными каменьями и цветами, а Рамиро, который был немного старше ее, делал из каждой палки шпагу и из каждого выступа коня. Девочка более всего любила играть в своей потайной комнате, как она называла пещеру. Дикий мальчик бегал по горам и лесам. Старый Фрацко давал им полную свободу, а добрая Жуана находила самым лучшим после уроков позволять детям резвиться сколько их душе угодно. «Это укрепит их здоровье!» — говорила она всегда.

Подземелье, в котором Мария старательно работала, аккуратно накладывая один камень на другой, чтобы устроить себе королевский трон, сделалось для нее самым лучшим местопребыванием. Всякий раз, как она выходила оттуда, она тщательно закрывала его вход камнями, для того чтобы ни человек, ни животное не могли проникнуть в ее подземное царство. По утрам она снова снимала все камни и исчезала в потайном пространстве, которое, вероятно, в те ужасные времена, когда замок Теба еще гордо возвышался, было не что иное, как подземная темница. Это пространство было чрезвычайно велико и широко. Обрушивающиеся развалины не сломали его каменной крыши, сделанной в виде свода, но стены пещеры совсем почти обвалились, потому что они были выстроены из зубчатых камней, что придавало дикий вид этому подземелью.

Маленькая Мария приносила сюда свои разноцветные камни и цветы, для того чтобы никто не мешал ей играть, и до последнего времени невинный ребенок ничего не замечал необычного. Но в один из последних дней, снимая утром камни, она заметила что они лежат не так, как она их положила. На следующее утро повторилось то нее самое. Ей, наконец, пришло в голову, что ночью кто-нибудь прокрадывается в ее пещеру и делает себе из нее убежище. Но ей никак не удавалось заметить, кто завладел ее пещерой. Когда она увидела Аццо, игру которого с таким удовольствием слушала, ей тотчас же пришло в голову, что это именно он посещает по ночам ее жилище. Она с любопытством всматривалась из-за своей засады в цыгана, который подходил к отверстию. Его глаза из-под упавших на лоб волос ласково смотрели на девочку, которая, боязливо прячась от него, сидела на корточках между камнями в углу пещеры.

— Миленькая, маленькая Мария, — звал Аццо, протягивая ей руку, — приди ко мне и расскажи, где твоя мама.

Ребенок со страхом смотрел на незнакомца, который все ближе и ближе подходил к ней.

— Приди ко мне, я не сделаю тебе никакого зла, я только хочу узнать от тебя, как ты попала сюда и где находится твоя мама Энрика, которую я ищу.

— Матушка Жуана! — закричала маленькая Мария и зарыдала.

— Жуана? — с удивлением повторил Аццо. — Проведи меня к ней.

Цыган хотел обнять девочку, но она так громко закричала и стала звать на помощь, что Аццо испугался и поспешил выйти из пещеры.

Темные облака заволокли все небо, и уже слышались раскаты грома. Это было как раз в то время, когда королева посетила монахиню, успевшую воротиться из Аранхуеса во дворец.

Аццо тихо вышел из пещеры и стал поджидать, не узнает ли он, кто это мать Жуана, которую девочка звала на помощь. Фрацко уехал с женой в Мадрид и, окончив дела, возвратился домой только поздней ночью, поэтому никто не слыхал криков девочки, к тому же они еще заглушались в закрытой пещере. Рамиро спал в комнате Фрацко.

Маленькая Мария была окружена мраком. Когда, наконец, незнакомец удалился, она тихо и осторожно подкралась к отверстию, собираясь побежать скорее к жилищу своих родителей в конце длинной стены. Но не успела она высунуть свою кудрявую голову, как загремел гром, и молния так осветила пустую, бесплодную равнину перед развалинами, что девочка с отчаянным криком бросилась назад в пещеру.

В эту минуту к ней крался сгорбленный человек. Тучи так заволокли небо, что невозможно было узнать приближающегося.

Когда молния осветила развалины, он тотчас же проскользнул быстро в пещеру и стал прислушиваться. Убедившись, что ничто ему не помешает, он подошел к тому месту откуда раздавался плач девочки. Маленькая Мария почувствовала как две мощные руки обхватили ее. Она хотела оттолкнуть незнакомца, которого она в темноте не могла видеть, но все усилия ее были напрасны. Она уже почувствовала теплое дыхание на своем лице, покрытом холодным потом.

Тогда, зовя на помощь, она испустила отчаянный крик и невольно вцепилась в лицо своего отвратительного врага, который все крепче и крепче прижимался к ней. Она почувствовала, что он стал рвать с нее одежду и что она, беспомощная, находилась вполне в его власти. Но девочка не понимала, что хотел от нее этот незнакомец, а только почувствовала, что он поступает с ней бесчеловечно. Из уст девочки вырвался последний страшный крик, полный отчаяния.

В ту самую минуту, когда его губы с ужасным намерением коснулись нежного тела ребенка, чья-то рука схватила изверга, чтобы оторвать его от несчастной жертвы.

Вампир пришел в ярость оттого, что невидимый враг помешал ему в минуту самого высшего наслаждения, оторвал его от девочки. Быстро и ловко вырвался он из рук невидимого противника, но тот опять успел его схватить.

Страшная борьба, сопровождаемая криками бедного ребенка, разыгралась в пещере. Соперники не имели времени взяться за оружие: с такой ловкостью велась борьба. После долгой борьбы один из них вырвался и быстро скрылся в темноте. Был ли то вампир или спаситель маленькой Марии?

Темная, бурная ночь не позволяла его узнать. Не смотря ни на крупный дождь, ни на гремящий гром, вскочил он на лошадь, привязанную в лесу, и поскакал к ближайшему трактиру. Лошадь, от сверкающей молнии, становилась на дыбы, но всадник обеими руками крепко держал узду и, пришпорив лошадь, помчался к горам, лежавшим между развалинами замка Теба и Мадридом. Нагнувшись к шее своей лошади, он спешил что было сил.

Яркая молния осветила мчавшегося всадника, то был Жозэ. С быстротой молнии скакал он к предместью. Задыхаясь вошел он в трактир и, отворив дверь, позвал сыщиков инквизиции.

— Вампир! — произнес он. — Идите за мной, мы его найдем около жертвы в пещере!

Дикий крик одобрения ответил на эти отрывистые слова Жозэ, потому что была назначена высокая награда тому, кто схватит вампира. Сыщики надеялись заслужить ее.

С криком и ревом бросились они на своих лошадей и с быстротой ветра понеслись через горы и развалины. Гром гремел так, что наводил ужас, а молния освещала путь ночным путешественникам, которыми предводительствует злобно улыбающийся Жозэ.

Скоро достигли они развалин, зажгли факелы и окружили высоту — вампир захвачен. С оружием в руках вошел Жозэ вместе с сыщиками инквизиции в подземелье. С бешеным криком бросились они на Аццо, сидящего на корточках возле ребенка. Мария была жива, но ею так овладел страх, что она лежала почти без чувств.

— Хватайте цыгана! — воскликнул Жозэ. — Цыган Аццо — вампир!

Сыщики тотчас же накинулись на Аццо, напрасно старавшегося себя защитить. Все его клятвы и уверения были напрасны. В то время как Аццо привязывали к лошади, несколько фамилиаров отвели маленькую Марию в жилище Фрацко, где спасенное дитя, плача, бросилось к Рамиро, который все еще был один в доме.

Остальные сыщики во главе с Жозэ мчались с захваченным ими цыганом к отдаленному Мадриду.

 

АРЕСТ КОРОЛЯ

Мы просим читателя не думать, что наши рассказы чересчур неправдоподобны. В то время интриги и приключения при мадридском дворе и в приближенных ему кружках были так необыкновенны, что история не может их определить довольно точно.

Настоящая глава чисто историческая, так же как и рассказ о тайном союзе «Летучая петля» и следующая глава под заглавием «Кинжал монаха», в них все основано на строжайшей истине.

Мы сочли необходимым, прежде чем продолжать рассказ, поместить эти немногие слова, с тем чтобы не сомневались в нашей правдивости.

Франциско де Ассизи сдержал слово и исполнил просьбу бедной Энрики. С грустной улыбкой на устах он сообщил герцогу де ла Торре, что бледная донна жива и находится в настоящую минуту в доме госпожи Дела-кур.

— Я нахожу, герцог, что вкус у вас не дурен, — шутил король, который с удовольствием вспоминал Энрику и надеялся ее скоро увидеть.

При этом известии Серрано весь затрепетал. В его душе возникли тысячи вопросов и забот. Ему хотелось знать, каким образом Энрика была спасена и где она скрывалась до сих пор после той ужасной ночи. То считал он это известие за мистификацию, за какое-нибудь недоразумение, то опять им овладевал страх, когда он думал о том, что Энрика, может быть, находится в обществе бесславной госпожи Делакур.

Получив это известие, Франциско отправился в Аранхуес, где в первый раз вступил в виллу и увидел в ее залах сирен, известных своим дурным поведением. Напрасно искал он между ними Энрику. Госпожа Дела-кур также не могла ему ничего сообщить о ней, разве только то, что после короткого пребывания в ее доме, она покинула его, побуждаемая каким-то странным беспокойством. Но куда она делась, об этом госпожа Дела-кур, к великому своему сожалению, ничего не знала. Эта ловкая дама научилась при дворе быть осторожной и потому никогда не давала положительных сведений.

Она старалась обратить внимание маршала Серрано, посещение которого она считала за честь, на прекрасную Олидию и на пылкую Жозефу.

Но Франциско очень быстро исчез из ее гостиных и вернулся к себе. Он жаждал покоя для того, чтобы подумать о средствах, как напасть на след, хотя и спасенной, но еще потерянной для него Энрики.

Между тем Маттео и Фульдженчио не теряли времени при дворе. Хотя между ними и герцогом Валенсии не было открытой борьбы, однако же обе стороны чувствовали, что они стоят на дороге друг у друга и что одна сторона должна непременно уступить другой, так как они обе стремятся к одной цели — к неограниченной власти.

Нарваэц не имел никакой опоры, кроме своей железной воли и влияния на королеву Изабеллу. Маттео же имел поддержку в лице королевы-матери и ее супруга, а Фульдженчио — короля. Нарваэц знал своего противника, этот сильный и проницательный человек не смущался их низким союзом. Он предоставлял ему действовать и ожидать только его приближения, чтобы покончить с ним одним ударом.

Черствый, но прямой и честный, Нарваэц думал, что этим он удержит власть в своих руках, и шел беззаботно своей дорогой. Во всяком случае его цель была честнее той, какую имели патеры Санта Мадре.

После той ночи, когда королева ездила на виллу по дороге в Аранхуес, она в продолжение нескольких дней нигде не показывалась и никого к себе не допускала. Ее душу терзало грустное чувство, которого она никому не смела высказать. Наконец она решилась выйти из своих покоев, чтобы узнать, известна ли Франциско Серрано тайна, удручающая ее сердце. Изабелла любила его тем сильнее, чем больше было между ними препятствий.

По желанию королевы, в залах замка собралось избранное общество, в числе которых был и король, пришедший, как говорили, для того чтобы доказать своей супруге, сколько радостей доставило ему ее появление. Но мы увидим потом, что причина, заставившая короля посетить двор, была совершенно другая.

В большой Филипповой зале с зеркальными стенами и ярким освещением собрались Нарваэц и министры Сарториус и Олоцага, маршал Серрано, генералы Конха и Прим, О'Доннель и Браво Мурильо, адмирал Топете и много офицеров. Около полуночи явилась Мария Кристина с герцогом Рианцаресом и большим придворным штатом. Наконец, перед самым выходом королевы, вошел и Франциско де Ассизи. Маленький король казался очень взволнованным. Его обыкновенно безжизненные, тусклые глаза ярко блестели, как будто в голове его засело какое-нибудь твердое намерение или решение. Вообще лицо его выражало такую энергию, какой нельзя было ожидать от этого апатичного короля.

Разговор в зале был натянутый и никак не мог войти в обыкновенную колею. Каждому, кто начинал говорить, самому казалось, что он путается, и никто не мог себе разъяснить этого странного настроения и стеснения. Оно, может быть, происходило оттого, что двор, как и народ, был разделен на множество партий.

Наконец, показалась королева. На ней было белое атласное платье и богатая кружевная мантилья. В прекрасных волосах ее блестела бриллиантовая корона, а нежную белую шею украшало ожерелье из разноцветных блестящих звезд, которые еще больше увеличивали впечатление, произведенное ее появлением.

Королева была бледна и взволнована. В ее воспаленных веках и задумчивом взоре видны были следы бессонных ночей. Вдруг взор ее оживился и стал искать кого-то в зале.

Король приветствовал свою супругу. Она ответила ему поклоном и холодной улыбкой, почти также формально раскланялась с Марией Кристиной и спросила ее мимоходом о сестре Луизе, герцогине Монпансье, которая вместе с мужем своим выбрала себе резиденцией Севилью.

Потом она милостиво подошла к Нарваэцу, который не переменил обыкновенного выражения своего лица и отвечал ей холодно и серьезно. Взор Изабеллы был направлен в сторону, где стоял Франциско Серрано. Ей хотелось угадать по его глазам, нашел ли он Энрику, — сомнение страшно мучило ее.

С галереи, увешанной богато вытканными коврами, раздавалась музыка, лакеи разносили фрукты и мороженое на больших золотых подносах.

Королева вместе с Марией Кристиной села на приготовленное для нее место и велела маркизе приказать принести им шампанского, единственный напиток, который она любила, потому что он приятно волновал ее и помогал вести оживленный разговор. Лакеи тотчас же поднесли им шипучее вино.

Король прежде любил называть себя первым подданным королевы, нос тех пор как положение королевы сделалось всем известно, король, руководимый иезуитами Санта Мадре, стал предъявлять всевозможные требования.

Не один раз уже Франциско де Ассизи требовал от королевы разных уступок, которые она, хотя и не охотно, все-таки делала ему, для того чтобы поддерживать согласие при дворе. Было снова открыто более пятидесяти монастырей, а при выборах кортесов покровительствовала лицам, угодным иезуитам, что привело в негодование большую часть народа. Королева первая подала повод к возмутительным статьям, для заглушения которых она сделала редактора газеты «Геральдо» Сарториуса (впоследствии граф Сен-Луи) министром внутренних дел.

Между тем как придворные мужчины и дамы после представлений королеве разделились на группы, Франциско де Ассизи подошел к Изабелле с новым требованием. Он с первого взгляда убедился, что Нарваэц стоит в отдалении, обсуждая вместе с министром Олоцагой какое-то преобразование. Со стаканом в руке, наполовину наполненным вином, король подошел к Изабелле.

— Августейшая моя супруга, — проговорил он, — позвольте мне выпить за ваше драгоценное здоровье и за благополучный исход нашего ожидания.

— Искренне благодарю вас, ваше величество, — произнесла едва слышно Изабелла, поднося стакан к губам.

В эту минуту лицо ее приняло меланхолическое выражение и голубые глаза ее затуманились.

— Одно только обстоятельство тревожит наше счастье, — продолжал король, садясь возле королевы на указанный ею стул, — и это обстоятельство заставляет нас серьезно задуматься, потому что оно возмущает спокойствие страны.

Королева с удивлением посмотрела на своего супруга.

— Вы меня крайне удивляете. Мне любопытно знать, какое это может быть обстоятельство? — проговорила она вполголоса.

— Я чувствую невозможность далее скрываться от вас, ваше величество. Теперь нас никто не слушает и потому позвольте мне высказать свою просьбу, которую передает вам через меня большая часть ваших подданных. Герцог Валенсии употребляет во зло ваше доверие и высокую должность, которую вы благоволили ему пожаловать.

— Как, ваше величество? У меня нет ни малейшего повода не доверять министру-президенту Нарваэцу. Чья сильная рука поддерживала нас во всевозможных обстоятельствах? Кто лучше его умеет поддерживать дисциплину в войске и порядок в разных отраслях правления? Нет, нет, ваше величество, вам сделали фальшивые доносы. Окружающие вас только и ищут, как бы унизить герцога Валенсии в наших глазах!

— Вы своими словами, Изабелла, даете мне чувствовать, что я ваш подданный. Но так как я ношу титул короля, то обязан всем пожертвовать, чтобы обратить внимание моей супруги на опасность, которая угрожает ей от ее любимца, — продолжал король, который на этот раз был красноречивее обыкновенного.

— Я решительно не чувствую себя в состоянии наказать герцога за его услуги и доказательства преданности. Вы называете его моим любимцем, хорошо же, пускай это звание будет за ним.

— Говорят даже в народе, что из множества ваших любимцев он более других имеет право носить это звание.

— Тот, кто занимает престол, должен стоять выше всякой народной молвы, — отвечала королева с гордостью и плохо сдерживаемым негодованием.

— Однако же нельзя оставить без всякого внимания все, что говорится, в сплетнях бывает иногда доля правды.

— Не намерены ли вы давать мне предписания или делать мне упреки, ваше величество? Герцог Валенсии необходим для нашего престола.

— Он честолюбец, ищущий только неограниченной власти. Он дурной советник, потому что холодный, расчетливый эгоизм диктует ему все, что он говорит! — проговорил король взволнованным голосом.

— Пускай предоставят мне судить об этом или, может быть, думают, что я так недальновидна, что не могу узнать своих приближенных? Вы, кажется, могли в течение нескольких лет заметить, ваше величество, что я держала себя очень далеко от всего, что вы делали, так предоставьте и мне свободу действий. Договор этот, кажется, нетрудный.

Изабелла встала — она была очень взволнована. Красные пятна выступили на ее бледных щеках. Она распрощалась с Марией Кристиной, гордо и холодно поклонилась королю и под предлогом легкого нездоровья вышла из залы.

Франциско де Ассизи был тем более рассержен словами своей супруги, что патер Фульдженчио довольно ловко дал ему понять, что королева положительно не станет внимать его просьбам и советам. Франциско де Ассизи хотел когда-нибудь обратиться к королеве с решительным восклицанием: gavdez!

Улыбаясь, как будто ни в чем ни бывало, проводил он свою супругу из залы и заговорил с королевой-матерью. Герцог Рианцарес заметил кое-что из маленькой сцены, происшедшей между королем и его супругой, а так как он хотел во что бы то ни стало еще более навредить Нарваэцу, то при выходе из залы, он, как бы в шутку, шепнул королю:

— Не робейте, ваше величество, мы должны помнить, что мы мужчины.

Супруг Изабеллы улыбнулся ему в ответ и остановился на минуту в раздумье.

— Рианцарес прав, мы должны знать, что мы мужчины, — шепнул он про себя, — я хочу непременно достигнуть своей цели, так как я многим обязан патерам. Мне никогда не будет предоставлено столько власти, как теперь, и я хочу ею воспользоваться.

Король направился к покоям своей супруги, желая в эту же ночь испытать свое влияние. Твердыми шагами подошел он к передней и торопливо приказал дежурному адъютанту доложить о себе королеве. Этот необходимый этикет раздосадовал его, потому что он торопился и ему некогда было подчиняться этим формальностям.

Королева хотела сперва отказать своему супругу, но потом она согласилась его принять для того, чтобы сказать ему откровенно, что она хочет царствовать одна. Притом ей было любопытно узнать, что король так торопится сообщить ей ночью после их разговора. Франциско де Ассизи переменно поклонился королеве.

— Крайняя необходимость заставляет меня беспокоить вас в такую пору, — проговорил взволнованный король, — и я никогда не прощу себе своей смелости, если она каким бы то ни было образом потревожит вас.

Любезным движением король указал на кресло, с которого только что поднялась Изабелла.

— Так позвольте и вас попросить сесть, ваше величество. Я крайне встревожена.

— Мне очень горько это слышать и потому позвольте мне говорить с вами коротко, чтобы не беспокоить вас долго.

Король говорил по-французски. Он всегда употреблял этот язык, когда был взволнован и должен был говорить быстро.

— Я пришел, — продолжал он, — для того чтобы объявить вам о своем твердом решении, а именно, что я сегодня же ночью переношу свою резиденцию в Аран-хуес. Я хочу жить вдали от Мадрида и отдалиться от вашей резиденции, так как мое влияние здесь ни во что не ставится.

Изабелла вскочила. Взглядом, исполненным изумления и испуга, смотрела она на короля, который наслаждался успехом своей угрозы.

— Как, вы хотите…

— Перенести свою резиденцию, да, намерение мое непоколебимо! Мне уже наскучило считаться пятой спицей в колеснице. Я хочу избавиться от придворных интриг. Моя привязанность к вам заставляет меня говорить вам всю правду. Это будет предметом толков при дворе, но я не могу поступать иначе и должен предпринять самые решительные меры. Я и пришел с тем, чтобы сообщить вам об этом.

Изабелла была в высшей степени взволнована и недовольна решением своего супруга, она должна была собраться с силами, чтобы перенести всю тяжесть этого удара. Это быстрое решение задело за живое не сердце ее, а только рассудок.

— Что может вас заставить отступить от вашего прекрасного намерения? — спросила она, наконец.

— Ничего, если вы называете его прекрасным.

— Я хочу знать, что могло вас побудить отделить свою резиденцию от моей?

— Позвольте мне об этом поговорить откровенно, так как оно есть, без всякой маски и без прикрас. Нарваэц не должен оставаться при дворе.

Услышав такую дерзкую и бесстыдную речь, Изабелла быстро встала.

— Этого не будет, Франциско де Ассизи.

— В таком случае мне ничего более не остается делать, как проститься с вами. Сегодня же ночью я переношу резиденцию в Аранхуес.

Король поклонился.

— Нарваэц остается? — спросил он тихо.

— Остается, Франциско де Ассизи! Я не боюсь угроз.

— Через час меня уже не будет в Мадриде. Король вышел за портьеру.

Изабелла посмотрела ему вслед с невыразимым гневом. Ничего не значащий принц, которого она сделала королем, отважился вдруг перечить ей и таким образом, какого она никак не ожидала. Она должна была выбрать между двумя, между Нарваэцем, который был верной опорой ее трона, и Франциско де Ассизи, который был для нее нулем.

Однако же Изабелла не могла скрыть в эту минуту сильного волнения, которое было вызвано перенесением королевской резиденции в Аранхуес и внезапным отделением ее двора от двора короля. Она знала, что ходят слухи о двусмысленных отношениях ее с королем. Теперь же она думала о том, до чего могут дойти эти толки, когда король вдруг отделит от нее свою резиденцию, между тем как уже почти всем было известно ее положение. Не должна ли была эта непонятная разлука подлить еще масла в огонь и дать повод к дальнейшим сплетням? Изабелла с ужасом провела рукой по лбу.

— Он не должен переезжать, я употреблю все свои силы, чтобы помешать ему, — проговорила она, — я должна поговорить с Нарваэцем, он решит, как нам поступать.

Королева позвонила.

— Попросите сюда главного министра-президента! — проговорила она с волнением.

Нарваэц был человек с железным характером. Он спал не более пяти часов в день и всегда готов был служить своей повелительнице. Тотчас же по призыву он явился в будуар королевы, порог которого он переступал в первый раз. Он предчувствовал, что дело, о котором королева спешила переговорить с ним среди ночи, должно быть особенно важно.

— Господин герцог, — обратилась к нему Изабелла, видимо, взволнованная, — через несколько минут в нашем дворце должно произойти событие, которое будет иметь тяжелые последствия, если только мы тотчас же не воспрепятствуем его исполнению. Король собирается отделить свою резиденцию от нашей и перенести ее в Аранхуес.

Нарваэц вскочил, как будто его ужалила змея.

— Король хочет переехать в Аранхуес? — повторил он в недоумении. — Это невозможно!

— А между тем он только что объявил мне об этом.

— Ни под каким видом этого не должно быть. Дайте мне полную власть, ваше величество, и я этого не допущу.

— Даю вам полную, неограниченную власть, — проговорила озабоченная королева, — делайте все, что вам покажется необходимым.

— Прошу вас дать мне письменное приказание, ваше величество, потому что то, что случится через час, будет изменой королю, если только у меня не будет полной доверенности с вашей подписью.

Изабелла подошла к письменному столу и собственноручно написала бумагу, по которой передавала верховную власть министру-президенту. Молча поклонившись, Нарваэц удалился.

Через несколько минут во флигеле дворца, где жил король, послышались однообразные шаги алебардистов герцога Валенсии. Храбрые войска никогда не спрашивают, куда их ведут и кого взять в плен, но беспрекословно исполняют приказания своего офицера. Этот офицер был не кто иной, как Олано, которого мы видели несколько лет тому назад главой карлистов. Он был тогда на стороне короля, но когда он увидел, что войска дона Карлоса совершенно распускаются, то перешел к герцогу Валенсии и до того предался ему, что последний решился дать ему поручение в высшей степени трудное и деликатное. Олано во главе алебардистов подошел к покоям короля и окружил их в одно время со всех сторон. Потом без доклада вошел в комнату короля, где последний совещался с интендантом на счет отъезда своего в Аранхуес.

Франциско де Ассизи с гневом и удивлением посмотрел на офицера, осмелившегося переступить порог его покоев.

— Кто вы такой и что вам надо? — закричал он, обращаясь к Олано.

— Я получил приказание арестовать ваше величество! — ответил с невозмутимым спокойствием громадный офицер.

— Вы сумасшедший! — воскликнул король вне себя от гнева.

Интендант его смотрел с удивлением на храброго офицера, которого нисколько не потревожила запальчивость маленького короля.

— Прикажите караулу потащить этого бунтовщика в государственную подземную темницу. Или вы думаете, что подобная дерзость может остаться безнаказанной? Кто вы такой? Ваше имя?

— Генерал Рос де Олано, ваше величество, — отвечал офицер, низко кланяясь.

Не ожидая такой сцены и вне себя от ярости, Франциско де Ассизи не знал, с чего начать. Он думал, что произошел бунт в войске, что нередко случается между испанскими солдатами. Он с силой дернул за ручку колокольчика, чтобы позвать адъютантов. Никто не слыхал и не являлся. Король побледнел. Он поспешил к двери, быстро рванул ее и хотел призвать караул.

С широко раскрытыми глазами отступил он в свою комнату. Коридоры и двери были заняты алебардистами герцога Валенсии.

— Это измена королю! — воскликнул Франциско, скрежеща зубами. — Вы мятежник! На эшафот его! Кто приказал вам вторгнуться сюда?

— Я от имени королевы арестовываю вас! — отвечал Олано, наклоняя голову. — Вот собственноручный приказ ее величества королевы.

Франциско де Ассизи увидел наконец, что он должен покориться и казаться довольным. Он понял, что Изабелла хотела этим насилием помешать его отъезду в Аранхуес, так как перенесение резиденции наложило бы тень на репутацию супруги короля. Франциско принудил себя улыбнуться.

— По приказанию ее величества! — сказал он, как будто дело шло о шутке. — Я понимаю теперь в чем дело, господин генерал, и подчиняюсь королеве с величайшим удовольствием. Король взят в плен! Сообщите ее величеству, что король сдался сам.

Почтительно поклонившись, Олано дал приказы своим адъютантам, а сам остался в комнате арестованного короля.

Король принужден был, улыбаясь, отказаться от всех своих прав, он даже обнял герцога Валенсии, который горьким образом дал ему почувствовать свою власть. Внутренне же они оба еще более чем когда-либо не доверяли друг другу и ждали только случая, чтобы погубить один другого, чтобы повторить свои нападения.

Вскоре после этого королева преждевременно разрешилась мертвым мальчиком, к великому прискорбию всей страны. Ужасное пророчество монахини Патрочи-нио сбылось.

Карлисты и Монпансье снова стали возвышаться, между тем как влияние герцога Валенсии с каждым днем ослабевало.

В Санта Мадре все было благополучно.

 

ПРЕКРАСНЫЕ ДНИ В АРАНХУЕСЕ

Из всех испанских колоний остров Куба в последние годы беспокоил двор более других. В конце лета 1849 года в Новом Орлеане были организованы набеги американских морских разбойников, которым, однако же, энергичный президент Тейлор на этот раз преградил путь.

В следующую весну генерал Лопес, испанский креол из Каракаса, задумал во главе 500 человек отделить от отечества очень богатую колонию. Но это рискованное дело ему не удалось благодаря отваге испанского гарнизона, генерал-капитан острова Кубы Ронкали показал себя североамериканскому правительству вполне заслуженным и достойным офицером. Вследствие этого были составлены разные отважные планы. За короткое время нужно было снарядить войско, чтобы послать на помощь правлению острова. Ронкали был сменен, и команда этой экспедицией была поручена генералам Конхе и Приму. Эти два героя во главе храброго войска употребили всю свою энергию на то, чтобы положить конец новым нападениям морских разбойников, часть которых была взята в плен, приговорена военным судом к смерти и через несколько часов расстреляна в Гаване. Креол Лопес, изменник и предводитель шаек, пытался бежать, но был пойман и мужественно перенес гаротту, которая отличается от гильотины тем, что, вместо того чтобы ударом топора разом лишить жизни несчастную жертву, ей понемногу раздробляют шейный позвонок. Часть американского населения возмутилась против строгости Конхи и Прима. Испания же благодарила их, потому что была обязана их решительности тем, что эта важная колония осталась за ней. Этот предприимчивый поход доставил большое удовольствие маркизу де лос Кастилльейосу, тем более что Топете сопровождал его во главе маленькой эскадры. Не доставало только Серрано и Олоцаги, чтобы напомнить им их прежние походы.

Между тем Нарваэц, измученный враждовавшими партиями, добровольно подал в отставку, потому что ему серьезно опротивели интриги королевы-матери, ее супруга и даже самого короля. Изабелла долго не соглашалась на его отставку, но потом исполнила его требование и опять попала во власть своей матери и иезуитов. Мария Кристина заботилась о том, чтобы во главе правления стал приверженец инквизиции и человек, беспрекословно повинующийся ей во всем. Этот человек был Браво Мурильо, испанец, обращавшийся надменно с народом и со своими подчиненными и раболепно прислуживавший королеве. Его первым геройским поступком было притеснение газет, имевших свободное направление, и седьмого апреля 1851 года он распустил собрание кортесов, для того чтобы подобными деяниями приобрести влияние в палате, члены которой должны были соглашаться на все его требования.

Королева Изабелла предпочла бежать от государственных забот и от умножавшихся в народе партий, желая насладиться жизнью.

Изабелла перевела свой двор вместе с королевским в старый восхитительный замок Аранхуес, свалив все заботы правления на министров, большая часть которых, как мы увидим позже, употребила во зло ее доверие.

Старый замок Аранхуес, серый снаружи, но разукрашенный внутри, самым очаровательным образом опоясанный роскошными парками и садами, был оазисом среди бесплодных равнин, окружавших его. Аранхуес был любимым местом отдыха всех королей и в особенности королев и представлял собой прекрасный образец искусства.

Если кто-то в сильную жару шел по открытой дороге до того места, где разрушенная и местами обросшая мхом стена окружает Аранхуес, то он мог бы свободно вздохнуть в этом оазисе, где старые, великолепные деревья бросают густую и прохладную тень. Темная зелень каштановых деревьев смешивалась с яркой зеленью лимонных и миндальных деревьев, между тем как величественные пальмы возносили над ними свои вершины как бы для того, чтобы защитить их от палящих лучей солнца.

Дорога вела к главному входу, по обеим сторонам которого стояли два высеченных из камня льва. За этим входом открывался великолепный вид. Широкие, посыпанные крупным песком дороги вели к искусственному озеру, окруженному живописными кустарниками. Из его середины бил огромный фонтан одной высоты с домом. Маленькие красивые гондолы с золотыми украшениями чуть виднелись из-за кустов, которые, переплетаясь на заднем плане с пальмами и кипарисами, восхитительно обрамляли озеро, в котором отражалось голубое небо.

За пальмами и кипарисами к старинному замку, лежавшему на возвышении, вела широкая дорога, окаймленная цветущими апельсинными деревьями. Направо от озера тянулись флигели для прислуги и великолепно выстроенные конюшни. Налево простирались сады, засаженные цветами всех стран и самыми редкими тропическими растениями. Сады эти соединялись с огромным парком и вместе с ним орошались источниками, проведенными из далеких гор. Водопроводы, состоящие из больших труб, были широко распространены в Испании, и не только в городах, но и во всех окрестностях, которые без них обратились бы в бесплодные пустыни.

Оазис Аранхуес был обязан этим источникам своими величественными, роскошными деревьями, великолепными парками, где дорожки, пещеры и беседки сделаны были во вкусе прошлого столетия и напоминали собой версальские сады. Многие деревья и кустарники, тщательно подрезанные, имели такие формы, что невольно бросались в глаза. Кое-где виднелись нимфы и другие каменные статуи, наполовину скрытые зеленью.

Роскошная оранжерея в виде огромного полукруга распространяла и наполняла воздух ароматом. Немного дальше простирались красивые дерновые ковры, украшенные огромными стеклянными шарами и беседками из широколиственного алоэ и фигового кактуса. Затем был виден фасад с мраморными колоннами, которые поддерживали балкон замка. По обеим сторонам его возвышались башни, покрытые роскошными вьющимися растениями.

Между высокими белыми мраморными колоннами виднелся свод величественного портала замка, стены и арки которого были отделаны прекрасной работой. Окна как среднего флигеля, так и обеих башен украшены красивыми арками. А плоская крыша всего замка была покрыта разрушающимися бойницами, в промежутках которых возвышались маленькие башни.

Воздух в портале поражал своей свежестью. Свод его был сделан из плит, которые в виде мозаики сложены в красивые арабески. Две большие мраморные лестницы, покрытые толстыми коврами, вели в верхние покои. Внизу же, направо и налево, находились помещения для адъютантов и телохранителей. Этот главный портал, образующий род ротонды, магически освещался по вечерам множеством ламп, бледный свет которых падал на большую мраморную статую, изображающую беспорочную Юнону, и производил чарующее впечатление. По обеим сторонам лестницы, между которыми стояла эта статуя, лежали два мраморных льва.

Высокие и просторные верхние покои, предназначенные исключительно для королевской семьи и приближенных ее, превосходили своим великолепием и роскошью залы мадридского дворца. Средняя комната, над дверью которой находится корона с королевским гербом, была обита темно-красным бархатом. На стенах висели большие картины в богатых рамах, освещенные множеством золотых канделябров.

Как трон, стоящий на заднем плане залы, так и бесчисленные стулья были обиты темно-красным бархатом, а ножки и спинки их отделаны золотом.

Высокие окна этой комнаты, так же как и всех остальных, являясь одновременно стеклянными дверьми, выходили на балконы, покрытые душистыми цветами и тропическими растениями. Маленькая зала вся была убрана цветами.

Шелковые обои, обивка кресел и диванов были вытканы цветами по белому фону. По разным углам находились великолепные золотые ниши, камины, зеркала и люстры. Из этой комнаты вела дверь в залу из красного мрамора, плиты которого так искусно приделаны одна к другой, что невозможно найти ни начала, ни конца. Маленькие столы этой прохладной гостиной также были сделаны из светло-красного мрамора, а мягкие кресла обтянуты шелковой материей такого же цвета. Эта комната вела в покои королевы, которые прелестью своей и великолепием превосходили все до сих пор описанное. Тяжелые занавеси, вышитые золотом, ковры, кресла необыкновенной красоты и роскоши, статуи и картины производили, особенно при вечернем освещении, чарующее зрелище. Снизу, от самых лучших цветов, какие только может производить земля, веяло дивным ароматом. Через открытые окна падал лунный свет летней ночи, от которого слабело освещение бесчисленного множества ламп.

Прогулявшись в парке, Изабелла вернулась в свои покои. Чудеснейшая летняя ночь, какая только может быть на юге, спустилась на землю. Нежные, трогательные звуки распевающих соловьев долетали через открытые окна до королевы, которая лежала на мягком диване. Она задумчивым взором всматривалась через отворенное окно в сад.

Изабелла безмятежно переносится мыслью к тем прошедшим временам, когда она была так счастлива. Ей припомнились слова Франциско Серрано, которые он ей однажды сказал:

— Человеческое сердце любит только один раз в жизни, а то, что оно после чувствует, ничто иное, как обман наших возбужденных нервов.

— Да, Франциско, ты сказал правду, — прошептала королева. — Человеческое сердце один раз только любит истинно и пламенно, и никогда оно не может забыть этой любви. Ты был моей первой любовью, и до сих пор душа моя тоскует по тебе! Годы любви прошли, Энрика встала между нами — мы стали встречаться с холодной вежливостью. Мы стали встречаться как чужие и говорить друг другу льстивые слова. Тебе это было легко, Франциско, тебе ничего не стоило подходить ко мне с придворно-вежливой холодностью. Да, твоя первая любовь принадлежит другой. Видел ли ты Энрику? Нашел ли ее после того, как она удалилась из дома, указанного мне монахиней? Некоторые из донов, приглашенных к завтрашнему празднику, уже прибыли. Неужели ты не явишься, Франциско Серрано? Неужели предпочтешь отговориться нездоровьем? Без тебя праздник не будет праздником. И ничего у меня нет в знак памяти от тебя, никакого изображения, ничего, кроме постоянных воспоминаний о тебе.

В это мгновение Изабелле послышались шаги. Она встала и стала прислушиваться, ею овладело радостное предчувствие. Она подумала, не Серрано ли прогуливается по аллеям парка.

Королева вложила свои маленькие ножки в хорошенькие атласные туфельки и встала с мягкого дивана. Томимая любопытством, тихо и осторожно вышла она на балкон. Накинув на плечи кружевную мантилью, она пошла узнать, кто гуляет по аллеям парка так поздно.

В прекрасных глазах королевы видно было любопытство и страстное ожидание. Изабелла испугалась, думая, что ее обманывает разыгравшаяся фантазия. Этот ночной посетитель сада был герцог де ла Торре!

Изабелла была обрадована и поражена неожиданным появлением любимого человека, о котором она столько мечтала. Предчувствие ее сбылось.

Перед самым наступлением ночи Франциско Серрано прибыл в Аранхуес вместе с Олоцагой и Примом, недавно возвратившимся с острова Кубы.

Не будучи в состоянии заснуть он отправился в парк прогуляться. Он шел, вдыхая в себя ароматный воздух. Красный песок дорожек хрустел под его ногами, а сабля равномерно стучала по земле. Франциско не обращал внимания на этот шум. Сложив руки за спиной и сдвинув брови, задумчиво прогуливался он при лунном свете.

Красивое лицо маршала Серрано было чем-то озабочено. Франциско не видел больше Энрику. Все прелестные картины блаженства его первой любви являются теперь как сон, как прошедшее, и уступают место строгому, холодному рассудку.

В сердце маршала Серрано жили воспоминания о прошедшем счастливом времени, и он тосковал о прелестном создании, потеряв всякий след Энрики.

Франциско Серрано принимал живое участие в делах своего отечества, чтобы этим заглушить мучительные воспоминания об Энрике и о своем ребенке. В тихую ночь картина прошедшего являлась перед ним еще яснее — и вот для того, чтобы освободиться от этих мучительных воспоминаний, герцог де ла Торре пошел подышать свежим воздухом. Франциско смотрел на озеро, из которого с шумом поднимался в воздух водяной столб.

Серрано шел вдоль замка, приближаясь к парку, и подходил к таинственной тени его дивных деревьев. Франциско вступил в середину ротонды, окруженной стенами из зелени, как вдруг увидел человеческую фигуру, приближавшуюся к нему по темной аллее, идущей от замка. Франциско остановился и стал всматриваться. В это время луна осветила приближавшуюся фигуру, Франциско не хотел верить своим глазам.

— Королева! — прошептал он.

— Да, Франциско, это Изабелла, которая, наконец, нашла удобный час, чтобы после долгого-долгого ожидания поговорить с вами на свободе, — произнесла со вздохом королева.

— Разве можно положиться на кусты этого парка?

— Как на этих подслушивающих, которые не могут ничего выдать, — ответила ему шутя Изабелла, указывая своей прелестной рукой на статую, спрятанную в зелени. — Франциско, я жаждала этого часа. Отчего же мне нет покоя от вас?

— Королева, забудьте то, чем я был когда-то для вас.

— Как вы холодны и жестоки! Как вы переменились. А когда-то ваши уста шептали мне про любовь, каждое ваше слово горело жарким пламенем и глубоко запало в мое сердце! О, Франциско!

— Но вы были в Санта Мадре, с тех пор вы столько молились и исповедовались, что эти взоры, это пламя должно было давно погаснуть для вас, королева!

— В Санта Мадре! Вы хотите мне напомнить то, что сделала моя страстная любовь! Франциско, вы не знаете, что чувствует женщина, когда ей изменяют!

— Но вы на моих глазах пошли к алтарю, между тем как еще не зажила моя рана!

— В тот день, о котором вы говорите, я погибала, тогда судьба мне выкопала яму! — простонала Изабелла, закрывая лицо своими нежными руками.

— Кто же в этом виноват? — спросил маршал холодно.

— Мать моя и иезуиты.

— Франциско Серрано был в отсутствии. Если бы вы его призвали, то он поступил бы с вами лучше, нежели они!

— Франциско, я была ребенком! Все советовали мне это сделать, все, даже Нарваэц и Олоцага, которых я всегда охотно слушала… оно совершилось… а что совершилось, того нельзя более отменить.

— Так научитесь терпеть, королева! — сказал маршал ледяным тоном, который терзал душу Изабеллы.

Она посмотрела на Франциско, удивляясь, что он так говорит с ней, когда она с открытым сердцем обращается к нему.

Ею овладел страх за будущее, она видела себя одинокой и всеми покинутой.

Франциско Серрано, должно быть, понял ее ощущения, потому он сказал:

— Я вам поклялся в верности и буду постоянно около вас, чтобы защитить вас своей жизнью, рассчитывайте на меня — больше я ничего не могу вам обещать.

Маршал, почтительно наклонив голову, положил руку на грудь и удалился.

Изабелла была страшно взволнована.

— Берегитесь герцога де ла Торре, — повторила она тихо и дрожа слова монахини, — он меня ненавидит, а мне суждено его любить.

С этими словами королева вернулась в свои покои.

На следующий вечер в парке собралось многочисленное блестящее общество. Все лица улыбались и выражали радость, как будто на земле не существовало больше горестей. Все были одеты в роскошные платья, и драгоценные камни в таком изобилии украшали их, как будто на земле не было больше бедности и нищеты.

Во всяком случае доны и донны, которые прогуливались в тени прекрасных деревьев парка, сияя счастьем и поражая богатством, конечно, не знали ничего, кроме радостей, роскоши и наслаждений. Они и понятия не имели о бедности. Если бы они только видели, что происходит в трущобах, где царит нищета, они бы, наверное, не могли бы так спокойно смеяться. Они бы, наверное, устыдились бы лишних миллионов, которые блестели на их груди, в волосах и на нежных руках.

Аранхуес лежал так далеко от Мадрида, что жалобные стоны несправедливо осужденных, невинно разоренных и голодающих не доходили до ушей королевы. К тому же у королевы были министры, которые, как она думала, прекрасно управляли и заботились о бедных. Что же можно было еще сделать для народа?

Около сорока красивых разноцветных гондол качались на озере, готовых принять нарядных гостей, ждавших только появления королевы. Было решено, что каждый дон выберет себе для этой прогулки даму и вместе с ней войдет в гондолу, в которой кроме них должен еще сидеть на корме гондольер в матросской одежде.

В парке появилась Мария Кристина в атласном платье нежно-зеленого цвета, сшитом в Париже по самой последней моде и годном для хорошеньких, молоденьких фрейлин, но никак не для старухи-королевы. Кроме того, Мария Кристина так искусно придала своему лицу свежий румянец, что каждый, смотря на нее, удивлялся.

С берега озера раздавались звуки труб. Наконец, показалась на дороге, обсаженной померанцевыми деревьями, королева, шедшая под руку с королем. Это было знаком, чтобы блестящее общество собралось вокруг гондол.

Изабелла была одета в легкое светло-голубое платье, отделанное нежными белыми кружевами и блестящими нитками. Внизу оно было подобрано в виде маленьких воланов, из-под которых виднелось нижнее платье из белого атласа и хорошенькая ножка, обутая в светло-голубые атласные ботинки. Ее прекрасные, черные волосы были украшены маленькой бриллиантовой короной, к которой была прикреплена длинная белая вуаль, ниспадавшая ей на шею и плечи.

На короле был богатый генеральский мундир, который более всего шел к нему, что он, впрочем, сам знал.

— Позвольте вас попросить, ваше величество, — сказала королева, подходя к собравшемуся у берега озера обществу, — подвести к гондоле мою августейшую мать. Я решила сегодня отличить одного из наших подданных, попросив его сопровождать меня. Надеюсь, что вы не будете противиться моему желанию.

Король выразил свое согласие почтительным поклоном и подошел к Марии Кристине.

— Попросите ко мне генерала Прима, — продолжала королева, бросая приветливые взгляды на многочисленных дам и мужчин.

Она заметила Прима, Олоцагу и того, которого более всего искали ее прекрасные, голубые глаза. Но Франциско Серрано стоял в стороне и, поклонившись вместе со всеми королеве, казалось, более не замечал ее. Он не обратил внимания, что на ней было надето платье небесно-голубого цвета, что должно было ему напомнить прекрасную рыбачку.

Изабелла раскланялась со своей августейшей матерью, между тем как король подходил к маркизу де лос Кастилльейосу, взоры которого впились в прекрасную, цветущую королеву.

— Дорогой генерал, — проговорил Франциско де Ассизи, обращаясь к загоревшему от похода Приму, — королева делает вам высокую честь, прося вас к себе в гондолу, пойдемте!

Удивленный Прим не верил своим ушам. Он не понимал, как могло вдруг исполниться то, о чем он даже и мечтать не смел, он не мог прийти в себя от счастья, когда его подвели к королеве, которую он обожал.

Он, герой на поле битвы, совершенно оробел перед королевой. Несмотря на то, что любовь его была платоническая, несмотря на пропасть, которая отделяла его от королевы, он все еще обожал ее, как в первый день.

— Вот и храбрый генерал наш! — обратилась королева к Приму с приветствием. — Я считаю своим долгом отличить вас за важные услуги, которые вы оказали нам на острове Куба! Достойный ваш товарищ по оружию, дон Конха, сделан управителем острова, вас же я прошу, после всех трудностей похода, сопутствовать мне во время нашей прогулки. Я жалую вас графом де Рейсом, и мой замок того же названия принадлежит отныне вам.

Прим, низко поклонившись, произнес несколько слов благодарности.

— Не благодарите, генерал, — шутила Изабелла с очаровательнейшей улыбкой, — я была принуждена сделать вам эту милость, — королеве может сопутствовать только граф, а так как я сегодня выбрала вас для нашей прогулки, так… пойдемте же, — благосклонно заключила королева и указала на гондолу, которая, как по волшебству, была в несколько секунд освещена миллионом фонарей.

Действительно, картина была восхитительная: ничего не могло быть прелестнее лодочек, блестевших разноцветными огнями и грациозно качавшихся на воде. Чем становилось темнее, тем очаровательнее делалась эта картина.

Изабелла приблизилась вместе с Примом к назначенной для нее гондоле, нос которой был украшен большим золоченым орлом, державшим корону. Жуан подал руку королеве. Король вошел с Марией Кристиной в другую гондолу, а дамой герцога Рианцареса была княжна Аронта. Олоцага, по обыкновению своему, пригласил маркизу де Бевилль.

Таким образом, пара за парой садились в гондолы и ехали к середине озера.

Вскоре разноцветно освещенные гондолы представляли живописнейший вид, который был еще более увеличен отражением фонарей в волнах. На берегу озера играл великолепный оркестр.

Гондолы, украшенные венками и фонарями, то шли одна за другой, то перегоняли друг друга. Тут ехали две рядом, там быстро пронеслась другая мимо: вообще можно было заметить, что те, которые желали сойтись, отлично устроили свои дела этой ночью.

С берега подымались к небу блестящие ракеты, превращаясь в тысячу огней. Из-за кустов показался вдруг розовый огонь, осветивший озеро и гондолы. Вскоре он стал менять цвет, производя волшебное впечатление. Раздались, наконец, пушечные выстрелы, что было сигналом для начала действия фонтана, который очень занимал все общество.

Королева, казалось, была очень довольна этим праздником, и она от души смеялась, когда громадный контр-адмирал Топете, стараясь поймать брошенный ею букет, чуть не упал через борт.

Королева, для того чтобы ее не понимал гондольер, говорила с Примом по-французски, и последний напрягал все свое внимание, боясь проронить малейшее ее слово.

— Где же герцог де ла Торре? — спросила вдруг Изабелла, после того как она тщетно искала его глазами. — Неужели он не захотел принять участие в нашей прогулке?

— Мне показалось, что я видел маршала в тени тех кустов, — отвечал Прим.

— Маршал не нашел, вероятно, донны, достойной его. Да, впрочем, его нельзя в этом винить: он становится стар и холоден. Кто знает, может быть, и мы скоро будем такими же!

— Этого не может быть! Королева всегда молода и сердце ее горячо.

Изабелла улыбнулась. Она знала, что Прим ее любит.

— Мне кажется, что у вас, граф, должны быть две души: одна нежная рыцарская, другая пылкая, жаждущая приключений. Я хорошо помню ту ночь, когда вы без доклада вошли в мой будуар. Вы меня тогда вдвойне испугали, потому что знаменитый алхимик Зантильо предсказал мне, что я увижу в зеркале изменников моему трону. Вот причина, почему я так испугалась, увидев вас и маршала Серрано в зеркале.

— Зантильо обманщик. У него надо бы спросить, откуда он берет свои предсказания, причинившие уже столько несчастий! — сказал Прим, в высшей степени огорченный относившимися к нему словами алхимика.

— Вы правы, граф Рейс. Говорят, что наш народ несет последние гроши к этому обманщику. Чтобы избавить народ от разорения и дурного влияния алхимика, я хочу призвать его к допросу.

В эту минуту темно-красный свет, изображавший вечернюю зарю, покрыл все озеро и качавшиеся на нем гондолы. Волшебное действие этого света вполне удалось: и вода, и кусты, и лодки с их гирляндами и сидевшими в них парами — все было залито восхитительным красным светом.

Гондола королевы приблизилась к темной части берега. Она велела ехать туда потому, что яркий свет слишком сильно действовал на нее. Но многие гондолы уже приехали к тому месту, так что Изабелла увидела вокруг себя несколько пар, которые вовсе не желали ее присутствия.

Между ними королева узнала маркизу, тихо разговаривавшую со своим кавалером, министром Олоцагой.

Изабелла смотрела внимательно на отдаленные гондолы, держа в руках букет из белых и розовых роз. Она играла им, между тем как глаза ее искали гондолу, в которую она хотела бросить этот букет.

Вдруг глаза ее заблестели: несмотря на полумрак, царивший в этой части озера, она увидела гондолу, в которой кроме гребца сидел один только кавалер, без дамы. В эту минуту около этой гондолы ехала лодка Олоцаги, который обратился к одинокому дону с шуткой.

Заметив направление гондолы одинокого кавалера, Изабелла бросила туда несколько букетов из корзины с цветами, которая стояла в ее гондоле. Потом она вдруг бросила букет из роз по тому направлению, где она видела гондолу одинокого дона.

Этот кавалер без донны был Франциско Серрано.

Изабелла не имела времени посмотреть, достигло ли ее доказательство любви своей цели.

Улыбаясь, она попросила графа Рейса приказать гондольеру возвратиться домой, потому что было уже пора садиться за ужин, который королева велела приготовить в павильоне парка.

Между тем как гондола королевы приближалась к пристани, трубы заиграли сигнал к возвращению с прогулки.

Прим помог улыбающейся Изабелле выйти на берег, где ее ожидала многочисленная толпа камергеров, интендантов и адъютантов.

В эту минуту дорога, обсаженная померанцевыми деревьями, осветилась разноцветными огнями.

— Я прошу вас дать мне руку, граф Рейс! — милостиво сказала королева.

— Блаженство этой ночи стоит целой жизни, ваше величество, я никогда его не забуду.

— Мне это очень желательно, и потому я с вами с первым, господин граф, чокнусь, — шепнула Изабелла, придавая своему голосу обольстительную интонацию.

Блестящие пары последовали за королевскими четами к павильону парка, залитому светом, как в яркий солнечный день. Это был красивый, наполовину раскрытый павильон в турецком вкусе. Он был весь украшен золотыми полумесяцами, а вокруг крыши его, вырезанной и сделанной наподобие палатки, висели тысячи колокольчиков, которые мелодично звучали, движимые ночным зефиром.

В этот вечер, для принятия двора, павильон был весь заставлен накрытыми столами, удобными креслами и диванами, на которых, сидя и наслаждаясь хересом, малагой и шампанским, можно было вдыхать ароматный, живительный воздух южной ночи.

Прим довел королеву до приготовленного для нее кресла с короной и низко поклонился ей.

— Неужели, ваше величество, эти часы должны пройти, не оставив мне ни одного воспоминания? — прошептал он.

— Ваша жалоба совершенно справедлива, господин граф, — ответила с улыбкой Изабелла, между тем как она с радостью заметила, что в числе других гостей к павильону подходил и Франциско Серрано, — но я все-таки должна остаться у вас в долгу, потому что я раздала все цветы, не подумав о моем верном кавалере! Я не забуду этого долга, господин граф, и заплачу его при первом случае.

В высшей степени обрадованный Прим поклонился Изабелле, а потом королю, который церемонно сел около своей супруги.

Подле них разместились направо и налево королева-мать, герцог Рианцарес, княжна Аронта, маршал Серрано и затем все остальные гости по достоинству.

Испытывая сильное волнение, Изабелла взглянула на герцога де ла Торре, в надежде увидеть на нем букет из белых и розовых роз, потому что все доны прикололи себе брошенные им букеты, как трофеи праздника любви.

Франциско сидел за столом недалеко от королевы подле донны, которую судьба посадила около него, и разговаривал с ней с холодной и вынужденной улыбкой. На Франциско Серрано не было роз. Изабелла увидела это, побледнела, так ей было горько видеть, что Франциско пренебрегает брошенными ею цветами, несмотря на записочку, которую он должен был в них найти. Королева сделалась очень молчаливой и рано удалилась.

Олоцага случайно поймал букет из розовых и белых роз, не зная, кто его бросил и кому он был предназначен. Только когда ушла королева, он нашел возможность прочесть находившуюся между цветами записку, которая гласила так:

«Воротитесь ко мне, иначе я погибну».

Олоцага тотчас же догадался, что слова эти должны заключать в себе глубокую и роковую тайну, но на записке не было ни подписи, ни имени.

 

ОТШЕЛЬНИК

На западе от Мадрида, за широкой пустынной равниной, простирается большой и густой буковый лес. Перед ним стоит возвышение с кельей святого Исидора, которую духовенство превратило в прекрасную часовню. Святой Исидор сделался с тех пор покровителем Мадрида, и вода, находящаяся в колодце его часовни, имела свойство примирять поссорившихся друзей и любовников.

За этой часовней, к которой приходят очень часто поклоняться, находился густой и дикий лес, в который редко заглядывал человек. Через него не было дорог, а только кое-где виднелись узкие тропинки.

В самой чаще этого леса, в десяти милях от Мадрида, находилась котловина, в которой стояла одинокая хижина. На путешественника, стоящего на высоте и смотрящего в котловину, хижина эта, покрытая тростником, производит странное впечатление. Всякий спрашивает себя, как может существовать человеческое жилище в таком уединении и какой человек обрек себя на житье в такой глуши.

Эта романтическая хижина была построена между четырьмя деревьями, составлявшими своими грубо обтесанными стволами ее боковые столбы, и представляла, таким образом, истинное произведение дикой страны.

Хижину окружало большое пространство, разделенное на грядки и обсаженное разными растениями. Кругом царила тишина и какой-то мир, исполненный блаженства, которого ничто не может нарушить.

Во внутрь хижины вела дверь без задвижки и без замка. Ее большая комната была разделена на две части перегородкой из грубо обтесанных деревьев, сделанной, как видно, гораздо позже наружных стен.

В левой комнате стоял стол из древесного ствола и грубо обтесанных досок; несколько скамеек было расставлено вдоль задней стены. Налево от входа находился камин, сложенный из камней, в котором было сделано отверстие в стене для выхода дыма. Направо же от входа стояло большое распятие, вырезанное из дерева, и которое, как видно, стоило большого труда тому, кто его делал. Перед этим распятием стояла чаша со святой водой, а рядом с ним была высокая постель из мха и листьев. На выдающейся от стены балке висело старое одеяло, а на другой такой же балке были подвешены сушеная рыба, дикие плоды, каштаны и оливы.

В другой комнате было две постели также из моха и листьев, над которыми висела маленькая лампа. На одной из этих постелей лежала скорчившаяся фигура, покрытая теплым одеялом, из-под которого была видна только голова с закрытыми глазами. Это мертвенно-бледное лицо с седыми волосами, упавшими на лоб, наводило невольный ужас.

По огороду, засаженному тыквой, капустой и разной другой зеленью, шла стройная нежная девушка. Великолепные черные волосы обрамляли ее прелестное лицо, сиявшее добротой и тихой грустью. Когда она поднимала свои дивные глаза, они сияли как звезды. Это была Энрика. Она ходила за водой к далекому ключу и теперь возвращалась к хижине, в которой она нашла себе приют вместе со старухой Марией Непардо. Она тихонько вошла в комнату, чтобы не разбудить одноглазую старуху. Нагнувшись к ней, она стала прислушиваться к ее дыханию.

В то же время к двери хижины подходил старик. Его высокую, худощавую фигуру покрывала широкая темная одежда, которую носят монахи. Руки его были сложены на груди, а на ногах не было ни сапог, ни сандалий. Лицо старика, покрытое глубокими морщинами, которые происходили не от старости, смотрело смиренно вниз. Редкие волосы окружали его лицо наподобие венца, спускаясь длинными прядями и почти сливаясь с седой бородой, волнами падающей на грудь. Высокий, выдающийся лоб и благородно очерченный нос придавали наружности старца строгую важность.

Старый, сгорбленный Мартинец, кающийся отшельник дремучего леса, носил на своих плечах невидимый страшный гнет. Он переносил самые горькие лишения и усердно молился в продолжение более половины своей жизни. Но несмотря на все старания, он теперь так же мучился, как и в то время, когда он бежал в эту глухомань, чтобы, отказавшись от мира и всего, что составляет счастье и радость человека, в уединении, без жены и детей, без любви и дружбы, влачить свою тягостную жизнь.

Руки Мартинеца были омочены в крови, потому-то он, когда молился Богу, никогда не осмеливался простирать их к небу.

В его хижине были только самые необходимые вещи и то все его изделия. Лесничие большого королевского леса не беспокоили его, с уважением относясь к его жилищу. Если они случайно встречались с суровым Мартинецем, то всегда с почтением подходили под его благословение. Кроме этих надсмотрщиков, почти никто никогда не заглядывал в эту глушь, так что отшельник нашел, наконец, желанную тишину.

Много лет провел он в своем уединении, и никто не нарушал его одиночества. Волосы его поредели, борода поседела, но душа все еще была полна печали и муки.

Однажды ночью, когда бушевала непогода, сверкала молния и с шумом и треском расщепляла деревья, а буря чуть не разрушила хижину отшельника, старик Мартинец бросился на колени перед распятием.

— Господи Иисусе и Пресвятая Дева, — простонал он, содрогаясь при мысли о страшном суде, — грех, совершенный мной, еще не искуплен, дозволь мне еще приносить Тебе молитвы и даруй мне случай совершить доброе дело, дабы избегнуть мучения грядущей жизни!

Усердно молился старый Мартинец. Молния пощадила окружающие его деревья, буря улеглась. Дня через три неожиданно явились перед хижиной отшельника две чужие женщины, с испуганными лицами и в изорванных одеждах. С мольбой протянули они к нему руки.

— Приюти нас, не прогоняй! Мы изнемогаем от усталости и голода! — воскликнули они.

Старик Мартинец вспомнил свою молитву.

— Войдите в мою хижину, все мое будет ваше, бедняжки!

Энрика, рыдая от радости, бросилась к ногам старого отшельника, благодаря его за благодеяние. Кривая старушка тоже была тронута гостеприимством пустынника, к отдаленной хижине которого направила их Божья десница, счастливо избавившая их от преследования.

Старый Мартинец поднял Энрику, поцеловал ее в лоб и повел обеих женщин внутрь хижины, чтобы дать им отдохнуть и подкрепиться.

Пока утомленные женщины подкрепляли себя пищей, так охотно и радостно им предложенной, старый Мартинец торопливо таскал мох и листья, чтобы устроить им постель. Отшельник до самого утра рубил деревья и строил из них стену, которой перегородил хижину на две части. Он нежно заботился о несчастных женщинах, рассказавших ему причину своего бегства.

— Оставайтесь у меня сколько поживется, вы никогда не будете ни в чем нуждаться. Я сам не обижу вас и никому не позволю дотронуться до вас пальцем.

Энрика и старая Непардо вскоре почувствовали спокойствие и отраду в хижине отшельника, которая, казалось, была окружена небесным миром. И сам Мартинец до того привык к тихому хозяйничанью Энрики, что часто пламенно благодарил Пресвятую Деву за то, что она направила их к нему. Так проходили годы.

Трех жителей хижины все более и более объединяло стремление угождать Богу, и каждый из них старался возвыситься до другого. Но Энрика часто с затаенной грустью посматривала на озабоченное лицо старого Мартинеца, над которым тяготело неведомое бремя. Она не допрашивала его о причине грусти, но только втайне молилась о старце-отшельнике, разделившем с ней свою келью.

За год перед тем случилось происшествие, нарушившее тишину в глуши леса. Однажды Энрика шла по лесу в сопровождении Мартинеца — вдруг раздались отдаленные выстрелы, звук рогов и ржание лошадей. Старый отшельник удивленно остановился и, схватив руку Энрики, сказал:

— Они охотятся, пойдем, скроемся от этой буйной шайки!

В ту же минуту они были окружены охотничьими собаками, они не могли удалиться, но принуждены были дождаться охотящихся наездников. Испуганная Энрика смотрела то на собак, которые, оскалив зубы, следили за каждым ее движением, то туда, откуда раздавались звуки рогов и лошадиный топот. Вдруг между деревьями появились наездники. Энрика узнала королеву, мчавшуюся на коне и одетую в зеленое платье. Окруженная своими блестящими придворными, она присутствовала на охоте. Энрика чуть не лишилась чувств, но потом отчаянно решившись на все, она хотела пуститься в бегство, но Мартинец удержал ее, быстрым движением пригнул к земле и прикрыл ветвями кустов.

Прискакавшая королева заметила одного Мартинеца. Она обратилась с вопросом к сопровождавшим ее, чтоб узнать, кто этот благочестивый старец, так неожиданно появившийся в глуши лесной.

Должно быть, ни интендант, ни министры не могли дать удовлетворительного ответа, потому что Изабелла направила свою белоснежную лошадь к месту, где стоял Мартинец и скорчившись на коленях притаилась Энрика.

Поравнявшись с ними, Изабелла остановила лошадь. Великолепное платье и маленькая охотничья шляпка с большим пером придавали ей такой очаровательный вид, что Энрика, которая украдкой выглядывала на нее из листвы, не могла не удивляться и не восхищаться ее красотой в этом прелестном наряде.

— Кто ты, старец? — спросила королева.

— Отшельник Мартинец, который здесь всю жизнь спасается и молится!

— Да ниспошлет тебе мир Пресвятая Дева! — ответила Изабелла и хотела бросить в руки сгорбленного старца кошелек, но он отвел ее руку.

— Раздай бедным то, что ты предназначила для меня, королева, старый Мартинец не нуждается в деньгах, дай ему местечко в твоем лесу и вспомни его в твоих великих молитвах!

Изабелла удивленно посмотрела на старца, который, казалось, ни в чем не нуждался, и первый отказался принять из ее рук дорогой подарок. Королеве Испании никогда еще не приходилось получать подобного отказа.

— Удивительный старец! — прошептала она. — Разве тебя беспокоят в этом отдаленном убежище? — спросила она с живостью. — Ты будешь состоять теперь под моим особым покровительством, и я отыщу тебя в твоей келье, чтобы подивиться твоей жизни и получить твое благословение.

Старый Мартинец низко поклонился.

— Я сам молюсь о мире и благословении Божием, королева, уже двадцать лет ищу я прощения грехов!

Изабелла тепло и сочувственно поглядела на него, тогда только увидела она, что егеря тщетно старались отогнать собак с места, на котором стояла Энрика.

Она скрестила руки на груди и низко наклонила голову до земли…

— Что там за девушка? — спросила удивленная королева.

— Моя дочь, которая разделяет со мной уединение пустыни! — ответил Мартинец, хотя его голос был слаб и сильно дрожал от волнения. Он должен был во что бы то ни стало спасти бедную, преследуемую женщину, которая стояла около него на коленях.

Изабелла с жалостью поглядела на этих людей, не существующих более для мира, и подала знак к отъезду — рога прозвучали, и стая оставила, наконец, перепуганных отшельников.

— Сохрани вас Пресвятая Дева! — закричала им удаляющаяся королева.

Когда великолепный поезд исчез в лесу, Энрика и Мартинец поднялись и тяжело вздохнули.

С молитвой простерла Энрика руки к небу, потом опустилась к ногам старого Мартинеца. Он поднял ее и поцеловал в лоб.

— Ведь ты дочь моя? — спросил он. — Небо ниспослало тебя мне, как всякому отцу хорошее дитя, я имею право называть тебя моей дочерью!

— А мне так отрадно, отец Мартинец, когда вы меня так называете! — говорила Энрика с детской искренностью.

Старец взял руку девушки и пошел с ней назад к хижине. Хижина эта была окружена огородом. Мартинец работал на нем вместе с Энрикой. В этом занятии он проводил целые часы, в которые забывал свою скорбь. Ему казалось тогда, что Энрика была добрый ангел, посланный небом, чтобы помочь ему переносить тяжелую долю.

Неожиданно захворала одноглазая старушка. Мартинец собирал целебные травы, силу которых он еще прежде испробовал, но лихорадка не покидала Марию Непардо. Ей, вероятно, грезились страшные видения, потому что она то непрерывно манила кого-то рукой, то отчаянно стонала и перечисляла детские имена.

Энрика ухаживала за больной с такой заботливостью и самоотверженностью, что еще более привязала к себе старого отшельника. Никогда не было ему так отрадно, как в эти дни.

Вероятно, он предчувствовал, что тоже скоро будет нуждаться в подобном попечении, и утешал себя сознанием, что он уже более не так покинут в своей глуши, как в былые времена.

Энрика кончила свою молитву перед распятием, находившимся на половине Мартинеца, и села у кровати больной. Когда кругом все было так тихо и мирно, как в церкви, ее мысли невольно обращались к прошедшему. Тоска по ребенку и Франциско до того становилась невыносимой, что ее сердце надрывалось и из глаз выступали горячие слезы.

Днем она скрывала свою неизъяснимую скорбь, заметив, что старый добрый Мартинец и без ее жалоб удручен своим собственным горем, так что ей приходилось даже утешать и ободрять его.

— Я навеки разлучена с вами, — шептала она в глубокой горести. — Разве я могу надеяться найти своего ребенка? Увижу ли я когда-нибудь Франциско? Нет, меня не допустят до него. Что мне еще искать на земле? Что меня удерживает покончить с этой мучительной жизнью? Мое дитя погибло, а Франциско, окруженный славой и блеском, забыл меня! Какое это было счастье, когда он приходил каждый день и клялся мне в своей любви. Я не думала, что меня ожидает такое горе. Я верила и любила. Боже, как ужасно! Я покинута и забыта!..

Взор ее упал на больную, убогую старушку, у которой никого не оставалось на земле, кроме нее. Она представила себе, что старая запуганная Мария Непардо совсем погибнет, если ее не будет тут, она осторожно поправила мягкой рукой всклоченные седые волосы на лбу беспокойно спавшей старухи, и освежила ее сухие, горячие губы. Потом она вспомнила о старце-отшельнике, который в душе также тяжело страдал, как и она, или даже был еще несчастнее ее. Кто же утешит его, если она его покинет?

Энрика сознавала с некоторой гордостью, что была не совсем бесполезна и покинута на земле; все с большей надеждой развивалась в ней решимость во что бы то ни стало противиться всем преследованиям и ужасам.

Ведь она была невинна, неужели же Бог допустит, чтобы она попала под власть этих злодеев? Энрика знала, что все ее несчастья шли от Аи и Жозэ, но она надеялась на заступничество Бога и Пресвятой Девы, и это утешало ее и придавало ей силы.

После долгих тяжелых дней здоровье старой Непардо стало заметно поправляться. Лихорадочное состояние и страшные сны постепенно проходили, тусклый взгляд единственного глаза прояснился так, что она даже могла узнать сидящую возле кровати Энрику.

Старушка чувствовала, что любовь и уход Энрики были только воздаянием за ту преданность и за те заботы, которые она сама когда-то проявляла об Энрике.

Энрика радостно и чистосердечно улыбалась, глядя на нее, а старый Мартинец с удовольствием замечал доброту до самоотвержения и добродетель ниспосланной к нему небом дочери, согревшей, как лучи солнца на закате, его тяжелую жизнь.

Отрадное зрелище придавали три обитателя этому лесу, отдаленному от мира и его треволнений. Мирное одиночество действовало на них благотворно, хотя у всякого в глубине души таилась печаль, до которой никто не дерзал прикасаться.

Однажды, сидя в чаще леса, старый Мартинец внезапно почувствовал, что кровь его холодеет, в глазах потемнело. Машинально протянул он руки за помощью, но силы и сознание уже покинули его. Без признаков жизни лежал старец в безлюдном лесу, освещенный заходящим солнцем, которое бросало свои лучи сквозь поредевшую листву на его смертельно бледное лицо.

Настал последний час старого Мартинеца. Ангел смерти распростер над ним свою десницу, чтобы вознести его к вечному свету перед престолом правосудия Божия, где бы он дал ответ за тяжкий кровавый грех, томивший его.

Престарелый отшельник страшился этой минуты, он переносил жизнь, преисполненную лишений и молитв, чтобы подготовиться к ней, и все-таки она застигла его врасплох, потому что он не успел еще передать свою последнюю волю тем, которые облегчили последние годы его жизни.

Энрика и Мария с беспокойством ожидали возвращения старого Мартинеца. Обыкновенно он входил в хижину с закатом солнца, а уже почти наступила ночь. В страшном беспокойстве стояли они обе перед хижиной и прислушивались, затаив дыхание, но кругом было тихо.

— Я пойду отыскивать его, — сказала, наконец, Энрика, — видимо, его постигло какое-нибудь несчастье!

— Куда же ты отправишься отыскивать его ночью? Лес так велик и обширен! — предостерегала ее старушка.

— Я знаю места, где Мартинец любил бывать. Не мешайте мне, Мария Непардо, вспомните, как он всегда был к нам добр и полон любви. Было бы грешно, если бы я не употребила все усилия, чтобы найти его и помочь ему, потому что он, наверное, в опасности. Мое сердце предсказывает беду!

— Так иди, а я останусь здесь у хижины, потому что ноги мои слишком слабы!

Энрика бросилась в чащу. Она добежала до местечка, находившегося на берегу озера, обнесенного густой тенью деревьев, где он часто проводил долгие часы, но не нашла старого Мартинеца!

Гонимая все возрастающим мучительным страхом, устремлялась Энрика далее в чащу, часто подвергаясь опасности свалиться в пропасть, спотыкаясь о пни и сучья деревьев. Темнота все усиливалась, но она, не переводя духа, бежала дальше. Она чуть не погибла в болоте, случившемся на пути: не предвидя опасности от ярко блестящего зеленого мха, Энрика ступила на него и начала уже вязнуть, но. к счастью, успела выскочить.

Пот катился с нее градом, но она все бежала дальше. Тщетно обежала она все знакомые места — старый Мартинец не находился.

Мучимая смертельным страхом, вспомнила она, что на другом берегу быстрого лесного ручья было еще местечко в глухой чаще, куда отшельник иногда любил ходить молиться.

Долго не размышляя, бросилась она к тому месту ручья, где берег был более отлогим, и добежала до него.

— Помоги мне, Пресвятая Дева! — прошептала она и поспешно бросилась в воду.

И Пресвятая Дева уберегла ее! Она благополучно достигла противоположного берега, несмотря на то, что течение ручья, падавшего с гор в долину, омывало разгоряченную Энрику до самого пояса. Выкарабкавшись из воды, она бросилась в чащу еще с большей поспешностью.

Вдруг ей показалось, что недалеко от нее в кустах лежит человек. Крик ужаса и страха вырвался из ее груди. Затаив дыхание, подбежала она к нему и, громко рыдая, упала к ногам старца, обвивая руками его безжизненное тело.

— Но может быть, еще можно помочь, — шептала она, — тело еще теплое, надо действовать и не падать духом.

Немедля, побежала она обратно к ручью и принесла в больших листьях холодной воды, освежила лоб старца и смочила его губы, но видя, что несмотря на все ее усилия Мартинец все-таки не приходит в себя, она в отчаянии упала около него и громко зарыдала.

Старец раскрыл утомленные глаза.

— Отец Мартинец, проснись! — вскрикнула Энрика и смочила снова темя отшельника. — Взгляни на меня, взгляни на меня хоть раз еще твоими честными добрыми глазами и промолви хоть одно слово!

— Что случилось, дитя мое? — слабым голосом простонал старец, с трудом приподнимая руки. — Кажется, настал мой последний час!

— О, не говори этого, отец Мартинец! Что станет тогда с твоей дочерью Энрикой? Где придется ей искать защиты, если ты покинешь ее?

— У моей сестры Жуаны. Я все тебе скажу, все скажу — я должен облегчить свое удрученное сердце. Отправимся в хижину, там ты все услышишь! — почти беззвучно прошептал старый Мартинец.

Отхлебнув немного воды, он силился приподняться.

— Нет, не могу, дочь моя, сил нет! Я чувствую приближение смерти.

Энрика с трудом удерживала слезы.

— Не бойся, отец Мартинец, ободрись. Обними меня и облокотись на мое плечо, я доведу тебя до хижины и уложу в постель.

— Мы помолимся с тобой перед распятием! Пресвятая Дева милостивее примет мою молитву, если ты будешь молиться со мной. Ты олицетворение невинности, ты мой добрый ангел!

Энрика почти приподняла старца, силившегося встать на ослабевшие ноги. С большим трудом и осторожностью она вела его по лесу по направлению к хижине, медленно подвигаясь со своей тяжелой ношей, но взгляд старца, полный благодарности, вознаграждал ее и придавал ей новые силы.

Наконец, поздно ночью доплелись они до хижины, перед которой, все еще поджидая их, сидела кривая старушка. Она помогла Энрике, насколько у самой хватало сил. Отшельник указал на распятие, им самим когда-то выточенное, и Энрика помогла ему опуститься перед ним на колени и сама стала возле него. Мартинец сделал знак рукой, чтобы Мария удалилась, сам же пожелал остаться наедине со своим добрым ангелом, чтобы он помолился за него, облегчил тяжесть предстоящей минуты и возбудил в нем надежду милосердия и прощения Божия. С содроганием взглянул старик Мартинец на свои руки — они были запятнаны кровью, которая не смывалась даже после многих десятков лет, проведенных в молитве.

Энрика сложила руки к молитве. Ее бледное, прелестное лицо было обращено к небу, казалось, она сама была изображением Богоматери, на которую с надеждой взирал отшельник.

После горячей молитвы она заботливо уложила старца на постель из мха и укутала теплым одеялом.

— Я все тебе расскажу перед смертью. Я хочу облегчить свое сердце, а ты помолись за мою душу! — говорил он утомленным голосом.

Энрика опустилась на колени перед кроватью старого Мартинеца. Она покрывала его дрожащую руку поцелуями и слезами, которые старалась скрывать от него.

— Они в крови, и ты будешь проклинать меня. Я уже давно проклял себя!

— Что ты говоришь! Пресвятая Дева помилует тебя! Я буду утешать тебя, молиться с тобой и облегчу твои мучительные минуты.

— Как отрадно мне с тобой и как прошедшее давит мне грудь! — сказал старец. — Слушай меня!

 

ПРИЗНАНИЕ

— То, что я буду тебе рассказывать, знает только Бог да я. Никакой земной судья не произносил надо мной приговора. То, что я совершил, предстанет только перед лучезарным престолом правосудия Божия.

Отец мой, Мануэль Дорино, был зажиточный продавец фруктов в Севилье и глубоко уважаемый человек. Трудом и честностью он вырвался из нужды и смог дать мне и сестре Жуане хорошее воспитание, а впоследствии даже рассчитывал оставить нам порядочное наследство. Но несмотря ни на что, он неутомимо добивался еще большего. Я помню очень живо, как он часто работал по ночам, чтобы только не нанимать лишнего работника.

Мать наша умерла при рождении Жуаны. Впоследствии я благодарил святых за это, как казалось тогда, горе, потому что этим она избавилась от величайшей скорби, которая может постигнуть жену и мать.

Итак, у нас был только отец, к которому мы привязались со всей силой своих молодых сердец. Хотя его занятия и неутомимая деятельность не дозволяли ему постоянно заниматься нами, он все-таки с любовью и вниманием заботился обо всем, в чем мы могли нуждаться. По вечерам он гулял с нами по набережной Гвадалквивира, отдыхая от дневных трудов. Он объяснял нам, что нас поражало, и радовался нашим вопросам и ответам.

Люди хвалили отца за то, что он служил нам хорошим примером нравственности, и за то еще, что он не женился во второй раз. Старинный предрассудок, что мачеха всегда бывает злодейкой для оставшихся сирот, вполне укоренился в сердцах добрых соседей и родственников.

Впоследствии мне часто приходила мысль, что, может быть, нам всем было бы лучше, если бы наперекор этому предрассудку отец мой все-таки женился во второй раз, но в ответ на такие вопросы, которые звучали как бы упреком судьбе и небу, я думал про себя, что и тогда даже могло случиться то, что составило несчастие моей жизни.

Когда я стал подрастать и усвоил некоторые знания от многих учителей, нанятых моим отцом для сестры Жуаны и меня, во мне все более и более увеличивалось желание поступить на военную службу. Ах, когда трубили трубы или играла музыка, радостно билось мое сердце и зрело решение во что бы то ни стало добиться офицерского кинжала.

Отец же мой иначе рассчитывал устроить мою жизнь. Ему хотелось, чтобы я продолжал вести дела после его смерти. Торговля эта приносила большие барыши, да ему и тяжело было кому-то чужому передать дело, которое стоило ему столько трудов и в которое он вложил всю свою душу. Это-то и было причиной первого раздора между отцом и сыном — первого и единственного до той страшной ночи, которая решила мою судьбу.

Хотя старый Мартинец часто останавливался в своем рассказе, но тут он принужден был совсем прервать его. По его высоко вздымающейся груди видно было, каких страшных усилий стоило ему продолжать рассказ. Но он должен был излить давящее признание своего тяжелого греха и облегчить душу, прежде чем закрыть глаза навеки.

— Однажды отец позвал меня в свой кабинет, через порог которого мы никогда не смели переступать и потому казавшийся нам какой-то святыней. Я уже предчувствовал, что меня ожидало.

— Мартинец, — сказал он строго мне, высокому шестнадцатилетнему юноше, — пора тебе избрать какое-нибудь занятие. Выбирай с толком, потому что на чем порешишь, тому и быть. Знай, что я не позволю тебе менять и передумывать. Нет ничего вреднее непостоянства и недовольства избранным занятием.

— Я давно об этом подумал, — ответил я, — и совершенно согласен с тобой, что надо быть твердым и преданным своему делу. Но это возможно только тогда, когда чувствуешь к нему призвание, любишь его и привяжешься к нему всей душой.

— Мне бы очень хотелось, сын мой, видеть тебя более благоразумным и доказать тебе, во-первых, что не все то золото, что блестит, а во-вторых, что Бог посылает благословение сыну, идущему по стопам отца и сооружающему то, чему отец положил основание. Мое ремесло процветает под Божием благословением. Доказательством этому служат мои сношения, простирающиеся даже за пределы Франции и Англии. Помоги мне расширить эти связи, работай со мной, чтобы имя Мануэля Дорино, столь уважаемое в торговом мире, не исчезло бы с моей смертью, чтобы дело мое поддерживалось бы и еще более процветало при сыне. Вот тебе мой совет. Взвесь его хорошенько и отвечай, согласен ли ты принять его?

— Нет, отец, — отвечал я твердо и спокойно, — я не могу с тобой согласиться — я уже решил! Не сердись на меня и не мешай моему решению, потому что это не остановит меня!

Я видел, как нахмурились брови моего отца, как налилась жила на лбу и как он сердито взглянул на меня.

Я, может быть, был не прав, что так категорично отвечал на его вопрос, но я был от природы тверд, откровенен, без уверток, а к тому же еще наследовал от отца и горячей страны, в которой родился, вспыльчивость и страстность.

— Я знаю, что тебе вскружили голову пестрые офицерские мундиры, — наконец, заговорил мой отец, пройдясь несколько раз по комнате и стараясь подавить свой гнев, — поверь мне, блестящая нищета и раны на теле — вот все, что ожидает тебя!

— Служить моему отечеству. Да это и есть величайшее блаженство, которое грезится мне. О, отец, не мешай мне в этом, дай мне твое согласие и благословение, завтра же я вступлю в уланский полк, а через несколько лет твой сын станет уже офицером и будет считать себя самым счастливым человеком и вечно благословлять тебя!

— Это безумие! — вскричал Мануэль Дорино. — У меня нет другого сына, которому я мог бы доверить мое имя и торговлю. Откажись от своего решения! Ты не получишь моего согласия!

— Этим ты принудишь меня поступить против твоего желания. О, отец, — сказал я, умоляя его на коленях, — исполни величайшую просьбу моей жизни! Я не гожусь в торговцы, моя беспокойная душа стремится к иному — только среди солдат мое место! Отвергни меня, как недостойного, если я когда-либо изменю своему решению, только не мешай мне теперь!

Отец мой понял, конечно, что я не способен был осуществить его мечты. Сперва он очень рассердился, прогнал меня от себя и старался не глядеть на меня, но потом стал понемногу успокаиваться. Я уже предчувствовал, что его решение будет в мою пользу. Через несколько дней он опять позвал меня в свою комнату, взял за руку и подвел к блестящему уланскому мундиру. Отец заказал его тайно от меня, чтобы заодно с этим радостным сюрпризом, объявить мне свое согласие.

Я был до того тронут, что не мог выговорить ни слова. Придя немного в себя и проливая радостные слезы благодарности, я бросился в объятия отца, которому, было очень приятно видеть бурную радость, овладевшую мной. Я покрывал поцелуями его лицо и руки, и даже Жуана, знавшая заранее о моих намерениях и решении, прибежала к нам, чтобы вместе со мной благодарить отца.

Вне себя от радости и гордости примерял я по очереди отдельные части моего наряда. Все сидело как нельзя лучше. Когда же я явился к отцу блестящим солдатом и радостно бросился к нему на грудь, тогда только удалось мне вызвать на его губах улыбку одобрения и родительской гордости.

Жуана прыгала вокруг меня, шумно выражая свою радость.

— О, Мартинец, какой ты красивый улан! — повторяла она.

Это были счастливые годы, самые счастливые во всей моей жизни. Отец радовался, глядя на мое усердие и видя, насколько я был счастлив. Девушки за решетчатыми окнами и на балконах любили поглядывать на меня, а я частенько кивал им головой. Какой молодой солдат не заглядится на хорошенькое женское личико?

Недалеко от дома моего отца жила вдова с дочерью. Прелестная Амара была так же прекрасна и мила, как ты, дочь моя Энрика. Прелестная Амара цвела в уединении, она не появлялась на улицах Севильи. Когда народ проводил в болтовне и шутках вечерние часы, она оставалась при матери, для которой была единственной отрадой. Старая мать ее была слаба и часто хворала. Амара же кормила ее, работая на богатых.

У маленького домика, в котором жили мать и дочь, несколько решетчатых окон и низкий вход выходили на улицу. Сзади, почти касаясь прохладных вод Гвадалквивира, протекающего за домами этой улицы, находился красивый широкий балкон с большими стеклянными окнами.

Я наблюдал за Амарой уже несколько месяцев и все выжидал случая увидеть и поговорить с ней наедине. Случилось, что она пришла в лавку отца за фруктами для больной матери в то время, как я отправлялся на службу. Прекрасная Амара обменялась со мной первым взглядом. Никем не замеченный, выждал я ее на перекрестке и шепнул ей, не позволив себе, впрочем, следовать за ней, чтобы не подать повода другим девушкам попрекать ее любовником:

— Амара, выйди сегодня вечером на балкон. С наступлением ночи тебе передадут известие.

Девушка поглядела на меня своими большими черными глазами. Они выражали удивление и словно говорили, какое известие могут сообщить бедной Амаре? Но зная хорошо сына почтенного и честного Мануэля Дорино, она шепнул мне:

— Я буду ожидать известия!

С лихорадочным беспокойством ожидал я вечера, никогда еще день не казался мне таким длинным. Я все думал о прелестной дочери вдовы. При первых словах, которыми мы обменялись, она так глубоко взглянула в мою душу своими обворожительными темными глазами, что образ ее неотступно носился надо мной.

Я был тогда двадцатилетним юношей, Энрика, в котором разгоралось горячее пламя любви. Чем только не пожертвуешь в эти годы, чтобы увидать возлюбленную? Все казалось возможным и доступным поклоннику такой очаровательной сеньоры, какой была Амара. Наконец, наступил вечер. Я нанял гондолу и тихо поплыл вверх по Гвадалквивиру.

Севилья словно рай земной. Нельзя не любоваться даже и этим узким водным путем красивейшего из городов. Я плыл мимо набережной, выложенной камнем и образующей крепкую и надежную пристань для выгрузки товаров, к которой пристают корабли всех стран, и очутился на месте, обросшем величественными пальмовыми деревьями, бросающими свою тень с берега через всю реку. В этом месте сидят и прохаживаются по вечерам жители Севильи, наслаждаясь часами прохлады. Я принужден был спрятаться в моей гондоле, чтобы не быть узнанным прогуливающимися по берегу девушками, и очень обрадовался, очутившись под мрачной тенью домов. Почти у каждого из них низкий балкон с отверстием в решетке, обращенной к реке, через которое свободно можно было спуститься в лодку.

Пока я осторожно пробирался между балконами, наступил поздний вечер с его таинственным полумраком. Наконец, я разглядел неподалеку от себя домик вдовы.

Сердце мое сильно билось и со сверкающими глазами я высматривал, сдержала ли слово Амара, стояла ли она на своем балконе и выжидала ли известия, обещанного мною.

Среди пальмовых и других деревьев, украшавших балкон, я еще не мог различить образ возлюбленной. Но когда я подплыл ближе и тихонько причалил гондолу к балкону, красавица Амара вышла на него через низенькую дверь своего домика, осматриваясь кругом и грациозно ступая. С любопытством подошла она к решетке.

Молодой, красивый улан шагнул из гондолы к ней, она тихонько вскрикнула и хотела поспешно скрыться внутри дома, но я умолял принять от меня известие, обещанное и привезенное мною.

Амара очаровательно и лукаво улыбалась, как будто предчувствуя значение этого послания. Я признался покрасневшей и потупившей свои прелестные глазки Амаре в моей пламенной любви к ней. В этом-то и состояло мое известие, сообщенное той, которая, как мне казалось, не без удовольствия прислушивалась к нашептываемым мною словам.

Она мне ответила, что тоже любит меня. С тех пор не проходило вечера, чтобы я не проводил его у балкона возлюбленной. Листья и цветы прикрывали наши свидания. Я любил ее со всей силой моей пламенной души. Казалось, и она с нетерпением поджидала эти очаровательные часы.

Мой отец скоро заметил, что было место, где я приятнее проводил время, чем в отцовском доме, но он не мешал мне. Вскоре я узнал, что и он по вечерам редко бывает дома, что и он, подобно мне, искал развлечений вне дома.

Сестра Жуана жаловалась несколько раз на отца и брата за их невнимание к ней, но потом мало-помалу привыкла к одиночеству. Но мог ли я прожить целый вечер, не видавшись с Амарой? Я был произведен в офицеры, и отец ни в чем не отказывал мне, несмотря на то, что незадолго перед тем он потерпел большие потери. Утонуло несколько его кораблей, и обанкротился один из его иностранных товарищей.

Офицер Мартинец Дорино, слывший среди своих сослуживцев за способного неустрашимого воина, а среди друзей за верного помощника в нужде, любил дочь бедной вдовы все с возрастающей страстью. Часто, среди ночной тиши, стоя на балконе над плескающимися волнами Гвадалквивира, клялись мы друг другу в вечной любви, закрепляя клятвы горячими поцелуями.

Иногда по прошествии часа сладкой болтовни, Амара напоминала юному офицеру, что наступила пора разлуки, отговариваясь тем, что мать и соседи могут заметить их свидания.

Хотя мне было очень тяжело сокращать эти очаровательные часы, но никогда в душу мою не западало ни малейшее подозрение. Как мог я не верить Амаре, этому чистому существу, когда она так мило клялась мне в верности своими прелестными устами. Я уступал ее настоятельным просьбам, прощался с ней, и садился в гондолу, долго еще махая платком. Она же с любовью глядела мне вслед.

Я всей душой привязался к этой девушке. Чувствуя себя не в состоянии изменить ей, даже помышлять об иной красавице, я не мог допустить мысли, что Амара способна была изменить мне.

Но несмотря на все это, она в последнее время казалась рассеянной и холодной. Когда я с любовью упрекал ее, она как-то иначе уверяла меня, что любит по-прежнему. Но я все еще извинял ее во всем, все еще искал и находил оправдания происшедшей в ней перемене, всегда ограждая ее от подозрений.

Чем она была холоднее, тем пламеннее, безумнее возрастала во мне страсть к этой прелестной, обольстительной женщине.

Я еще удерживал в себе бушующие чувства, я еще щадил ее невинность, но с блаженством помышлял о минуте, когда с неизъяснимым упоением буду иметь право вполне предаться восторгу обладания ею.

Я объявил ей, что порешил в скором времени переговорить с отцом о наших отношениях. Она приняла это известие, которое должно было обрадовать ее, с притворной радостью… Я убедился впоследствии, что это была притворная радость, холодно дрожавшая на ее губах, но тогда я был вполне уверен, что сердце Амары также радостно билось, как и мое собственное.

Купец Мануэль Дорино, мой отец, становился с некоторых пор все молчаливее и угрюмее. Сначала я никак не мог понять, отчего он вдруг стал так холоден к Жуане и так избегал сына. Моя снисходительная, милая сестра, прозванная красавицей нашими многочисленными знакомыми, напомнила мне, сколько потерь потерпел отец за последнее время. Мы употребляли все наши усилия, чтобы развеселить его, и старались угождать ему во всем. Мы утешали его и просили не горевать ради нас. Мне показалось, что он узнал о моей любви к дочери вдовы, и потому, долго не мешкая, я попросил его согласия на мою гласную помолвку с Амарой.

Отец побледнел при этих словах, назвал меня тщеславным дураком, замышляющим завестись стадом, не имея за душой ни гроша, и запретил мне и помышлять даже о дочери вдовы.

Я выслушал спокойно, и потом объяснил отцу, что уже давно люблю Амару, и вечно останусь ей верным, так же как и она мне. Жуана, став посредником между отцом и сыном, умоляла нас отложить решение этого вопроса до другой, более благоприятной минуты. Она добилась, впрочем, того, что восстановила между нами внешнее согласие. С моей стороны это примирение было совершенно чистосердечно, я вообще скоро перестал сердиться после объяснения с отцом.

Хотя престарелый отшельник с трудом передавал рассказ о своем прошлом, однако даже и этого усилия он не мог переносить более, силы его заметно слабели. Но он должен был отделаться от кровавой тайны его жизни, он не мог умереть без признания, это бремя было слишком тяжело для него.

Дрожа всем телом, схватил он руку Энрики и, задыхаясь, попробовал приподняться. Потом он указал на кружку с водой, чтобы свидетельница его последних минут освежила его горячие губы и пересохший язык.

Энрика ухаживала за ним и утешала его. Она сдвинула плотнее мох под головой старца, чтобы он лежал выше и мог свободнее дышать.

— Однажды вечером, — продолжал отшельник, — когда я, закончив службу, спешил по неосвещенным улицам к ожидавшей меня гондоле, старый нищий неожиданно загородил мне дорогу. Он взял меня за руку и в знак того, что хочет сообщить мне что-то важное, шепнул имя «Амара».

Я вообразил, что он принес мне поручение от невесты, а потому вошел с ним под тень густых миндальных деревьев.

— Вы собирались сесть в гондолу и отправиться к Амаре? — шепнул старик. — Амара обманывает вас!

Я вздрогнул, словно в меня вонзили кинжал.

— Кто ты, бродяга? — воскликнул я в крайнем волнении. — Как ты осмеливаешься позорить Амару?

— Вы предполагаете, что Амара любит вас, вас обманывают, Мартинец Дорино! Я желаю вам добра и давно уже наблюдаю за вашей любовью. Из моего окошечка ежедневно любовался я вами и прелестной сеньорой! Я люблю вас… и…

— Продолжай! — вскричал я в страшном нетерпении.

— И мне очень обидно за вас, что прелестная сеньора так бессовестно и оскорбительно вас обманывает!

— Расскажи мне все, что видел!

— Амара принимает по ночам на своем балконе еще и другого посетителя.

— Несчастный, ты лжешь, это невозможно! — воскликнул я в бешенстве. Я готов был задушить доносчика этих ужаснейших обвинений.

— Не шумите так, дон Мартинец Дорино! Каждую ночь приходит к вашей прелестной сеньоре посетитель в черном плаще.

— И Амара принимает этого посетителя?

— Она выжидает вашего ухода, а потом принимает дона в черном плаще.

Я, вытаращив глаза, глядел на человека, в миг уничтожившего все, что было мне так дорого. Я до того был взбешен, что принужден был употребить всю силу воли, чтобы не наказать сгорбленного старца вместо той, которая была причиной этого страшного доноса.

— Кто этот дон? — спросил я глухим голосом.

— Сами поглядите, может быть, вы его знаете! — отвечал нищий.

— Берегись, мошенник, если ты обманул меня! — закричал я ему.

— Завтра в эту же пору будет ожидать вас старый нищий здесь, под миндальными деревьями на набережной, и тогда я буду доволен, что предупредил вас об измене этой змеи, не заслуживающей вашей благородной любви!

Я пристально поглядел в лицо сгорбленного старика. Мне все казалось, что он переодетый мошенник, подкупленный обмануть меня и сообщить мне ложный донос. Нищий заметил мой недоверчивый взгляд.

— Вы всегда можете найти меня там на углу. Я сижу в нише у образов, — сказал он, — я не обижаюсь, что вы скорее верите прелестной Амаре, чем старому нищему с набережной. Завтра же вы будете благодарить меня!

С этими словами он заковылял далее, я же стоял в нерешимости, не зная как лучше поступить.

— Это невозможно, — шептал я в волнении, — Амара любит меня, а он говорит, что она целует другого, когда я ухожу… Но почему же она так настаивает, чтобы я скорее уходил? Отчего стала она холоднее в обращении со мной, чем в былые времена? Отчего она так холодно клянется мне в любви и верности? А прежде она так пламенно прижимала меня к своему сердцу…

Я решился следить за ней, начиная с предстоящей ночи. Как всегда подплыл я в гондоле к ее балкону, как всегда ожидала меня Амара у самого входа. Я вышел к ней, но не говорил ни слова об ужасном известии. Когда я увидел ее опять среди окружавших ее цветов, то залюбовался улыбающимся, прелестным личиком. И если бы даже подозревал ее прежде, то не поверил бы теперь. В это мгновение я обнял ее и забыл обо всем. В глубине души просил я у нее прощения за все недостойные мысли, которыми я оскорбил ее, покрывал поцелуями ее мягкие губы и повторял ей, что в скором времени она должна быть моей и что я приступлю к свадебным приготовлениям. Амара была счастлива!

Но не прошло получаса, как она мне уже напомнила, что пора уходить. Она боялась, что нас увидят и про нее будут сплетничать.

Я исполнил ее желание. Мы обменялись еще поцелуем, последним между Мартинецем и прелестной Амарой!

Когда я удалился в гондоле вниз по течению реки, по направлению к набережной, она долго еще махала мне вслед своим белым платком, пока я совсем не скрылся из виду. Выждав целый час, я опять вернулся к ее дому, осторожно прячась в тени домов и балконов. Я хотел убедиться в точности слов нищего, я хотел видеть своими собственными глазами, принимала ли Амара дона в черном плаще, предварительно выпроводив меня от себя.

Неистово билось мое сердце. Ведь любовь моя к прелестной Амаре была пламенна и безгранична! Когда я стал приближаться к домику старой вдовы, мне почудилось, что кто-то быстро вошел в него. Но расстояние было еще слишком велико, чтобы можно было различить что-либо в ночном полумраке. Сильно ударив несколько раз веслами, я быстро подплыл к решетке балкона. Он был пуст, ни одной гондолы не видно было вблизи. Следовательно, нищий обманул меня! Я с трудом мог дождаться следующего вечера, чтобы сказать ему, что он лжет или ошибается. Бог знает, что старый нищий мог видеть из своего окошечка и кого он мог принять за Амару и незнакомого дона! — думал я.

Наступил следующий вечер, я не мог дождаться его! Нетерпеливо и гордо направился я к набережной, когда начинало смеркаться. Старый нищий ожидал меня, по уговору, в тени цветущих миндальных деревьев.

— Ну, что, дон Мартинец Дорино, — спросил он меня, — обманул я вас?

— Ты, верно, сам ошибся, — возразил я, радуясь, что подозрение его не подтвердилось, — я тайно вернулся через час после того, как расстался с Амарой и никого не нашел на балконе.

— Никого не нашли на балконе? — недоверчиво улыбаясь, спросил нищий. — Не ослепли ли вы, дон Мартинец? Я видел из своего окошка, как вскоре после вашего ухода от прекрасной грешницы дон в черном плаще опять явился к ней.

— Мерзавец, теперь я убедился, что ты клевещешь! — воскликнул я, дрожа от злости. — Я подъезжал ведь к самой решетке балкона и убедился, что никого на нем не было и никакой гондолы не стояло у балкона.

Нищий задумчиво улыбнулся.

— Дон Мартинец, вы правы, когда вы вернулись, уже никого не было на балконе. Вероятно, прекрасная Амара и ваш соперник заметили вас и вошли в домик. Гондолы вы тоже не нашли, потому что этот дон в черном плаще не ездит в гондоле. Все случилось, как вы говорите, а все-таки он был у прекрасной сеньоры.

Я дрожал от ревности.

— Так посоветуй мне, с чего начать, чтобы подкараулить этого дона у Амары?

— Навестите прекрасную сеньору сегодня вечером, как и всегда, чтобы она ничего не подозревала. Когда же вернетесь сюда в гондоле, поспешите по улицам к домику Амары, живо войдите через низкую дверь и тихо пройдите к балкону, тогда-то вы увидите, что нищий вам друг и хочет предохранить вашу любовь от бессовестного обмана. Незнакомому дону в черном плаще не уйти от вас, если вы загородите ему дорогу из дома, он попадется в ваши руки!

— Кто же этот дон? — протяжно спросил я, прямо глядя нищему в глаза.

— Сами увидите, дон Мартинец Дорино! — ответил сгорбленный старик и удалился.

Я отправился, как и всегда, к Амаре, но я не мог принудить себя выказывать столько же любви и доверчивости, как и прежде. Прелестная женщина и не подозревала, что во мне происходило. Я сказал ей, что поссорился с одним из товарищей. Мы расстались. Я бросился в гондолу и живо доплыл до набережной. Амара, по обыкновению, долго махала мне вслед. Ведь это был знак ее любви и тоски.

С сильно бьющимся сердцем поспешил я по улицам к низкому дому бедной вдовы. Глаза мои сверкали, руки дрожали от нетерпения, я хотел во что бы то ни стало узнать, обманул ли меня нищий или сказал правду.

Тихо и осторожно отворил я дверь и крадучись приблизился к выходу на балкон. Послышался шепот — сердце мое замерло во мне. Я подошел ближе, не выходя из тени прохода, и увидел Амару в объятиях неизвестного мне соперника, закутанного в черный плащ!

Мной овладело отчаяние. Дрожа всем телом, я стал за ними наблюдать. Я с ужасом увидел, что моя целомудренная невеста, столь заботившаяся о своем добром имени и отсылавшая меня после какого-нибудь часа, проведенного с ней, вполне отдавалась неизвестному соблазнителю. Я видел как он покрывал поцелуями ее губы, шею и дивную грудь!

Рассудок мой помутился, и я в бешенстве бросился к ним. Вмиг очутился я перед изменниками.

Они вскочили, Амара испуганно закричала и спряталась на груди незнакомца. Я выхватил кинжал и с проклятием проколол змею и ее соблазнителя в ту самую минуту, когда они стояли, прижавшись друг к другу. Кинжал глубоко вонзился в спину Амары, а потом с быстротой молнии в грудь соблазнителя. Кровь брызнула из ран. Амара с ужасом и мольбой протянула ко мне руку, но рука тяжело опустилась. Я метко попал! Неизвестный дон пошатнулся, ноги Амары подкосились, и они оба свалились через отверстие решетки, к которому приблизились, отступая от меня. Я послал им вслед проклятие, страшно прозвучавшее в ночной тиши, а волны бурного Гвадалквивира поглотили их навеки!

Старый Мартинец замолчал. Энрика с ужасом закрыла лицо руками. Страшен был рассказ престарелого отшельника, передаваемый глухим голосом.

— Шатаясь, отправился я домой, — продолжал он, наконец. — Жуана еще не спала и поджидала отца и меня. Она испугалась, увидев мое изменившееся лицо; я ничего ей не сказал о страшном событии, удалился в свою комнату, чтобы наедине подумать о последствиях моего кровавого поступка. Но я еще не в состоянии был спокойно взвесить ни моего поступка, ни его последствий.

Жуана напрасно поджидала отца: Мануэль Дорино больше не возвращался домой! Через два дня нашли его на берегу Гвадалквивира, а неподалеку от него тело прелестной Амары. У обоих были глубокие раны.

Тогда только узнал я имя неизвестного соперника. Преследуемый отчаянием и угрызениями совести я бросился с остатками своего имущества к несчастной матери убитой Амары. Мне ничего не надо было для себя, я просил смерти, а деньги свои хотел употребить на добрые дела, облегчая нищету и горькую долю больной вдовы. Без объяснений положил я в комнату несчастной, плачущей матери Амары все небольшое состояние, выпавшее на мою долю. Совершив это, я бежал из Севильи.

Я не смел искать смерти, потому что она была бы слишком легким наказанием за такое страшное преступление. Ведь и в самой могиле не нашел бы я желанного покоя. Я вполне сознавал, что сына, омочившего руки в крови своего отца, ожидают на земле страшные угрызения совести, а в могиле вечные муки. Я раздумывал, не отправиться ли мне к судьям и донести на самого себя, но потом решил, что не им судить такое преступление, которым проклял себя Мартинец Дорино.

Старый отшельник изнемогал. Глаза его закрылись, казалось, он переходил в вечность. Но он еще не все досказал.

— Терзаемый страшными мучениями, метался я с места на место. С мольбой падал я ниц, в пыли, перед изображениями Пресвятой Девы. Но покой и утешение не ниспосылались проклятому грешнику.

Без цели и занятия блуждал я по лесу. Наконец, однажды я порешил отречься от мира и посвятить свою жизнь посту и молитве. Более сорока лет переносил я все лишения, я пламенно молился и каялся… но настоящее спокойствие только тогда померещилось мне, когда Пресвятая Дева ниспослала тебя, дочь моя Энрика, в мое безнадежное одиночество. Твое присутствие для меня — благодеяние, ты низвела мою душу в мир небесный. Теперь тебе все известно, дочь моя Энрика, — молись!

Старый Мартинец с любовью и мольбой устремил на нее свои угасающие взоры, видно было, как он жаждал успокоения.

— А Жуана, ваша сестра? — тихо спросила Энрика.

— Я уже очень давно не получал о ней никаких известий. Лесничий королевы сообщил мне как-то, что Жуана, собрав остатки небольшого капитала, оставшегося после отца, покинула Севилью и вышла замуж за очень хорошего человека. Но и ее преследовали несчастья. Король Фердинанд увидел ее, она понравилась ему. По его приказанию ее похитили от мужа, чтобы удовлетворить его низкие желания. Распаленный гневом, требовавший ее назад Фрацко был сослан в Санта Мадре…

Энрика содрогнулась от страха при этом ужасном имени.

— И там изувечен! Теперь только, после долгих лет, живут они мирно, как мне сказали, вдали от Мадрида в развалинах Теба. У меня только одна просьба к тебе, дочь моя Энрика. Когда я сомкну глаза, отправься к моей сестре Жуане, расскажи ей все и передай ей мое завещание. Ты найдешь его под этим ложем. Проси Жуану и ее мужа молить за мою душу Пресвятую Деву, ты же, дочь моя, оставайся в хижине, пока находишься еще в опасности, и считай, что она принадлежит тебе.

Старый Мартинец замолчал и тихо сжал руку рыдавшей Энрики, присутствие которой принесло ему столько отрады и осветило последние годы его жизни. Она не покидала его, со слезами на глазах следя за беспокойным сном и каждым его движением. С состраданием припоминала она рассказ престарелого отшельника. Ему пришлось пройти через самые ужасные страдания, которые могут постигнуть человека. Терзаемый и гонимый грехом, мучимый угрызениями совести, обманутый и лишенный того, что было всего дороже его сердцу, он сохранил только свою веру. Он удалился от людей, чтобы там сохранить ее в полной чистоте. Отрекшись от мира, он вел в лесу жизнь лишений и покаяния и чувствовал, что Божия благодать снизошла к нему. Энрика, так много перестрадавшая, понимала, что она не могла сравнивать свою судьбу, даже в самые тяжелые минуты, с теми ужасами, которые пришлось перенести отшельнику.

Теперь только поняла она причину грусти старого Мартинеца, теперь узнала она о давящем бремени, тяготевшем над ним.

С наступлением ночи отшельник отошел в вечность, благословив рыдавшую возле него Энрику. Он просил света, как будто страшная тьма окружала предсмертные его минуты. Чтобы уступить настоятельным просьбам умирающего, Энрика и Мария Непардо зажгли глиняные лампы и сосновые факелы, но не об этом свете земли испуганно молил он угасающим голосом: его душа жаждала вечного света милосердия и любви. Внезапно из его уст вырвался возглас изумленного восторга, блаженная улыбка озарила лицо умирающего, словно ему блеснул лучезарный свет прощения Божия.

Энрика и Мария Непардо похоронили его вблизи хижины, украсив его могилу лесными цветами. Здесь должен был вечно покоиться престарелый Мартинец, окруженный густыми кипарисовыми и каштановыми деревьями и осененный спокойствием и тихим миром.

Каждый вечер приходила Энрика молиться на его одинокую могилу. И даже старая Мария, украдкой от Энрики, пробиралась на могилу отшельника и никем не видимая молилась за его душу. Луна роняла свой свет сквозь дрожащие листья, освещая могилу и склоненную над ней старуху.

Энрика еще не исполнила последней воли старого Мартинеца: она должна была покинуть уединение леса, чтобы известить о постигшем несчастии сестру усопшего и передать ей его завещание, которое она нашла, по его указанию, под ложем. Оно состояло из старой книги, в которую Мартинец, на случай смерти, записал повествование о своей жизни, кольца, подаренного ему Амарой, заржавленного кинжала и ящичка с золотыми и серебряными монетами.

Энрика бережно уложила все эти вещи, чтобы передать их Жуане, сестре отшельника, жившей, как ей сказали, в развалинах замка Теба со своим мужем Фрацко. Когда Энрика взяла в руку заржавленный кинжал, она с содроганием вспомнила, что он был обагрен кровью неверной Амары и Мануэля Дорино — какое страшное воспоминание о прошлом старого Мартинеца!

Несколько дней спустя Энрика отправилась к Жуане, чтобы передать ей завещание отшельника. Мария же осталась сторожить хижину.

 

БУКЕТ ИЗ РОЗ

Между тем мадридский кабинет министров, в действия которого королева вмешивалась все менее и менее, продолжал принимать противозаконные решения, идущие вразрез с конституцией. На печатное слово налагалось все более запрещений, и в октябре 1851 палата сенаторов пополнилась вновь избранными пятьюдесятью «благонамеренными» членами, которые в угоду министру потворствовали всем его желаниям. Браво Мурильо, стоявший во главе министерства, сумел так расположить королеву в пользу патеров, что во всех действиях Изабеллы чувствовалось их влияние. Заметив это, Олоцага решился предостеречь королеву.

Королева была опять в ожидании, и лейб-медики рассыпались в советах. Не без основания держали ее вдали от всех государственных дел. Это был веский предлог, чтобы избавить великую женщину от забот и тревог, в сущности же, чтобы без помех забрать в руки безграничную власть.

Когда министр Олоцага просил себе тайной аудиенции, то невольно вспомнили о том, сколько приятных минут дон Салюстиан доставлял королеве в былые времена ее юности во время докладов, которые служили поводом к посещениям министра. Ведь Олоцага и без того принадлежал к тем четырем придворным личностям, которые для Изабеллы были окружены особенным обаянием, проистекавшим от их рыцарски почтительного обращения с ней. Хотя на празднике в Аранхуесе ей пришлось перенести оскорбление от Серрано, в то время как она сама предполагала оскорбить его открыто, выказывая свое расположение графу Рейсу, королева все-таки еще чувствовала в глубине своего сердца сильное влечение к маршалу, который всеми силами старался избегать двора. Изабелла надеялась в этом случае узнать от Олоцаги о многом, что ее сильно волновало.

Дежурный адъютант повел министра в кабинет королевы, удивляясь, что для него было сделано исключение против предписанных наставлений докторов: во что бы то ни стало избегать всевозможных аудиенций.

Приятная наружность Олоцаги нисколько не изменилась. Казалось, он не старел с годами, он все также был красив и изящен.

Как только затворилась дверь за вышедшим адъютантом и Олоцага убедился, что никого не было в комнате, он собрался с мыслями, еще раз взвешивая слова, с которыми намеревался встретить королеву. Его лицо приняло почтительное выражение, так подходившее к его изящным манерам.

Олоцага принадлежал к разряду таких людей, которых очень трудно разгадать. Эти люди всегда говорят как будто чистосердечно, в сущности же ничего не говорят, не выдают своих задушевных убеждений и умеют скрывать свои мысли за произносимыми словами.

Остальные министры сначала никак не могли понять, что за человек их любезный сотоварищ. Скоро они почувствовали превосходство Олоцаги над ними, а потому не доверяли ему, и чувствовали себя неловко в присутствии этого дипломата.

Дипломатом Олоцага был в полном смысле слова. Он умел улыбаться, когда грозили ему кинжалом, он сумел бы почтительно раскланяться, если бы вздумали похитить его возлюбленную. На его глазах произошло много событий, а потому сознание своей силы придавало ему спокойствие и уверенность в себе.

Олоцага взглянул на пошевельнувшуюся портьеру.

Изабелла, закутанная в широкую, роскошную кружевную мантилью, предстала перед низко кланявшимся министром.

Королева была здорова и выглядела прекрасно. В матовом блеске ее голубых глаз видна была какая-то особенная нежность.

— Дон Олоцага, я желаю знать, что делаете вы и приверженные вам гранды, которых я давно не встречала в моих залах.

— Слишком много чести, ваше величество! Приверженные мне гранды и я приносим нашу благодарность за милостивые ваши слова.

— Сядем, дон Олоцага, я чувствую усталость! — сказала Изабелла, легким движением руки приглашая своего министра сесть.

— Я невыразимо благодарен вашему величеству за то, что вы удостоили меня частной аудиенции, я должен коснуться такого деликатного вопроса… — проговорил Олоцага с легкой усмешкой.

— Вы, право, возбуждаете мое любопытство, господин министр. Давно вы не радовали меня вашим доверием, разве только…

— Когда вашему величеству угодно было меня выслушивать без свидетелей.

— И наши беседы всегда имели поучительный характер, — смеялась Изабелла, — расскажите-ка мне, дон Олоцага, как поживает прелестная донна, которая когда-то играла со мной. Я говорю о донне Евгении, — королева старалась припомнить имя.

— Монтихо, — подсказал поклонившись министр, — если не ошибаюсь, донна находится в настоящую минуту в Париже с ее матерью, графиней Теба.

— Я так и думала, что вы должны были знать об этом, дон Олоцага, — о, не прикидывайтесь удивленным! Я, конечно, очень ценю ваше искусство скрывать свои чувства, но в настоящем случае я заметила ваше участие к этой донне, и часто им любовалась! — шутила королева, забавляясь притворно-простодушным видом хитрейшего из своих министров.

— Во всяком случае это было уже так давно, ваше величество, что некоторые обстоятельства могли совсем ускользнуть из памяти среди стольких изменений в моей жизни, а потому и прошу, ваше величество, извинить меня. Но что я очень ясно сохранил в памяти, так это, ваше величество, наши разговоры о религии.

— Я тоже их не забыла и должна сознаться, что они имели для меня большое значение! — задумчиво сказала королева.

— Я с прискорбием сомневаюсь в этом, ваше величество, именно потому-то и явился я сюда.

— Что это значит, дон Олоцага? Я, кажется, отвыкла понимать без объяснений связь между вашими мыслями.

— Прошу извинить меня, если я говорил непонятно, ваше величество, и простить, если я буду говорить прямо, без обиняков. Говорят, что королева находится под влиянием отцов-инквизиторов!

Изабелла приподнялась с явным удивлением и неудовольствием. В ту же минуту встал и Олоцага и приблизился к королеве на несколько шагов.

— В этом ищут предлога, чтобы иметь право осуждать действия вашего величества. Я считал святейшей своей обязанностью немедленно предупредить ваше величество.

— Я горжусь своим благочестием и извиняю ваши слова только в память того, что вы вложили в мое сердце семя благочестия. Да, дон Олоцага, не пугайтесь, если меня упрекают, то вы тому причиной!

— Ваше величество, я набожный человек, но не лицемерный ханжа!

Олоцага произнес эти слова громче и решительнее, чем говорил обыкновенно.

— Кто решается произносить приговор над благочестивыми отцами Санта Мадре? — спросила королева, которая была, видимо, оскорблена.

— Они завлекают ваше величество в свои руки, чтобы завладеть властью, перед которой они преклоняются и к достижению которой направлен весь запас их благочестия. Дозвольте мне повторить с гордостью, ваше величество: я набожен, но презираю лицемеров!

— И эти отцы Санта Мадре, исповедники и советники моего дома…

— Тоже ханжи, ваше величество! — сказал Олоцага в волнении.

— Вы были однажды моим наставником, дон Олоцага, а потому буду считать не произнесенным то, чего никто не слыхал, исключая меня, — прошептала королева, понизив голос и устремив на него строгий взгляд, — я предупреждаю вас, господин министр, не повторять этих слов, потому что я уважаю отцов церкви!

— Четверо из ваших приближенных поклялись предупреждать вас обо всем, что может омрачить славу вашего величества, — продолжал Олоцага; Изабелла внимательно прислушивалась, — я имею честь принадлежать к числу их, а потому считаю своей обязанностью высказать королеве то, что она выслушивает так неблагосклонно. Служить Богу величайшее счастье, отцы же инквизиции употребляют вашу веру и вас самих как средство для достижения своих целей.

— Когда гранды, к которым вы принадлежите, защищали с мечом в руках престол и нашу страну, я всегда изъявляла им свое благоволение, вмешиваться же в мои личные убеждения совершенно неуместно!

— Ваше величество оказало мне честь, назвав меня своим наставником! — проговорил Олоцага, подходя ближе к королеве и склоняясь перед ней. — «Вернитесь ко мне, иначе я погибла!» — прошептал он, следя за выражением ее лица.

При этих словах Изабелла изменилась в лице, она не умела настолько владеть собой, чтобы не выдать своей тайны. Она отшатнулась назад и испуганно устремила взгляд на склонившегося министра. Слова, которые прошептал он, были написаны в записке, вложенной Изабеллою в букет из алых и белых роз, который она бросила во время прогулки в гондолу Франциско Серрано.

Олоцага выпрямился — теперь он знал достаточно.

— Я сообщу вам мое решение, господин министр! — с трудом проговорила, наконец, королева, гордым и холодным поклоном отпустив Олоцагу.

Когда он, раскланявшись по всем правилам этикета, вышел из кабинета, Изабелла, бледная от волнения, порывистым движением вскочила с кресла. Кто осмелился это сделать? Она жаждала объяснений, она должна была знать, каким образом Олоцага овладел этими словами, из чего он заключил, что она их написала; обидчик дорого заплатит за нанесенное им оскорбление.

Раздраженная королева сжимала свои маленькие, мягкие ручки.

— Если Франциско так злоупотребил моим доверием, — шептала она, — если он не удовольствовался ответить хотя бы ледяной холодностью, тогда, о, тогда, я думаю, что я в состоянии буду вечно ненавидеть его!

Поспешно вернувшись во внутренние покои, королева приказала позвать к себе интенданта. Она поручила ему устроить в самом непродолжительном времени вечер в театральной зале, и разослать приглашения донам Приму, Топете и министру Олоцаге.

— Назначьте на четвертое декабря, господин интендант, — прибавила она, подумав немного, — я уж позабочусь, чтобы в этот день высших сановников двора не задержали государственные дела, так как я считаю этот прием в высшей степени важным.

Интендант не смел возражать, но когда лейб-медик задумчиво покачал головой и хотел обратить внимание на состояние здоровья королевы, она остановила его, произнося с такой решительностью, к какой вообще не привыкли ее окружающие:

— Я так хочу!

Интендант ревностно и поспешно принялся за приготовления, так что вечером четвертого декабря 1851 года блестящее общество собралось в театральной зале дворца. Все втайне удивлялись этому вечеру, так как известно было, что через несколько недель королева ожидала рождения ребенка. Некоторые же предполагали, что этот прием имел какую-нибудь тайную причину — к числу последних принадлежал дон Олоцага, который еще не сообщил своим друзьям своего знаменательного разговора с королевой.

Прим, Серрано и Топете явились по приглашению в толпе многочисленных гостей, украшенных всевозможными орденами и лентами. В ожидании королевы все стояли полукругом.

Герцог Рианцарес с королем вошли в залу и, дойдя до балюстрады, остановились, разговаривая между собой.

Появление интенданта и звуки народного гимна возвестили приближение королевы.

Изабелла вошла в залу в сопровождении матери. Король встретил их и, церемонно раскланявшись, подвел к приготовленным креслам.

На обеих королевах были тяжелые атласные платья, а на плечах широкие накидки: обеих королев постигла одинаковая участь.

Королева была очаровательна. Белое платье и роскошная кружевная мантилья придавали ей еще больше прелести. Прозрачная белизна еще больше усиливала красоту ее лица. Ее большие голубые глаза вопросительно взглянули на стоявших в первом ряду грандов — Изабелла убедилась, что Франциско Серрано в их числе. Ее взор встретился и со взглядом Прима, который принял его с глубоким чувством уважения.

Представление началось. Давалась французская пьеска с неизбежными каламбурами и двусмыслицами, от которых король украдкой улыбался, а герцог Рианцарес громко смеялся.

В антракте разносили вино, шоколад, мороженое и дорогое печенье.

Королева ни до чего не дотрагивалась. Она воспользовалась случаем пройтись по залам, так как легко уставала не только стоя, но и сидя. Внимательный маленький король предложил руку своей супруге, но Изабелла поблагодарила его и попросила сопровождать себя вместо него президента Браво Мурильо, вероятно, с целью передать ему какое-нибудь приказание или сообщить что-нибудь. Королева встала, а за ней и все ее придворные. Серрано стоял, разговаривая с Олоцагой, неподалеку от королевы.

— Господин президент, — тихо сказала Изабелла, обращаясь к Браво Мурильо, — я имею причины подозревать в неискренности дона Салюстиана Олоцагу, и это подозрение сильно мучит меня.

— Подозрения вашего величества, к несчастью, совершенно уместны, — отвечал, понизив голос, лукавый слуга иезуитов, давно ненавидевший Олоцагу.

— И вы говорите мне об этом только теперь, господин президент?

— Почтительнейший слуга вашего величества боялся посеять раздор и решился выждать, пока вы, ваше величество, заметите своим проницательным оком ненадежность дона Олоцаги! Радуюсь, что настала эта счастливая минута, пока еще вредное влияние дона Олоцаги не довело нас до неминуемой беды.

— Так как ваши слова подтверждают мои собственные опасения, то я сегодня же вечером произнесу над ним свой приговор! Прошу вас, господин министр, обратить внимание на знак, который я сделаю вам, разговаривая с маршалом Серрано. Я хочу передать ему приказание. Видите этот букет из алых и белых роз? Потрудитесь не спускать с него глаз во время моего разговора. Если этот букет упадет на землю, то я прошу вас немедленно изготовить рескрипт министру Олоцаге!

— Приказание королевы будет исполнено! — прошептал, низко кланяясь, Мурильо.

Изабелла, которая в самом деле держала в руках букет из алых и белых роз, подошла к тому месту, где стояли Прим и Серрано. Королева подняла глаза. При виде герцога де ла Торре она притворно удивилась, как будто только что его заметила.

— А! Маршал Серрано здесь! — сказала королева, особенно милостивым взглядом отвечая на поклоны отступающего Мурильо. — Кажется, мои храбрые гранды стали врагами общества?

— Я полагаю, ваше величество, что этот выговор не может относиться ко мне, — отвечал Франциско, подходя к ней.

— Если вы получили этот выговор, то пеняйте сами на себя, господин герцог, — гордо сказала Изабелла, показывая букетом, что желает продолжать свою прогулку по залам и чтоб Франциско следовал за ней. Я хочу предложить вам вопрос, который меня мучит и так важен для меня, что я сделала этот вечер единственно затем, чтобы преодолеть это мучительное томление, — продолжала Изабелла, идя с Франциско по зале и остановившись на конце ее, — но я желаю также, чтобы никто его не слышал и не понял всей его важности!

— Я вас слушаю, ваше величество, — отвечал Серрано подавленным голосом, следуя за королевой по зале.

Оба остановились.

С этого места Мурильо мог следить за всеми движениями королевы.

— Видели ли вы когда-нибудь этот букет? — спросила королева, рассеянно расправляя лепестки роз.

— Я вижу его в первый раз, ваше величество, — отвечал маршал.

— Не попал ли такой же букет в вашу гондолу во время прогулки в Аранхуесе?

— Я не получал ни одного цветка.

Королева Изабелла побледнела. Она напрасно оскорбила своего любимца, предположив, что он был предателем.

— Не помните ли, кто был подле вас в ту минуту, когда фейерверк озарил окрестность, освещая даже самые отдаленные берега?

— Если я не ошибаюсь, то гондола министра Олоцаги плыла за моей, — отвечал Серрано.

— Хорошо… ах! — сказала Изабелла, как бы нечаянно уронив букет на пол.

Маршал нагнулся, поднял его и подал королеве.

— Прошу вас, оставьте у себя эти розы, Франциско, так как те, которые были назначены для вас в Аранхуесе, не попали в ваши руки, — говорила ласково Изабелла.

Маршал и не подозревал, что от его слов зависела участь одного из его друзей.

— Письмо же, не достигнувшее вместе с букетом своего назначения, я сама в скором времени устно передам вам. Пусть кончают пьесу! — приказала королева, медленно направляясь к своему месту.

Министр-президент Браво Мурильо вышел из залы.

В ту же самую ночь, возвратившись домой, Олоцага получил подписанный королевой приказ о ссылке его в Валенсию.

Олоцага улыбнулся. Он знал причину, повлиявшую на внезапное, болезненно поспешное приказание. Но он знал также, что для него оно не имело никакого значения.

— Оставайтесь на том пути, на который ступили, всемилостивейшая государыня, — прошептал он, нахмурив брови, — тогда слова вашего девиза будут знаменательнее для вас, нежели для меня!

Олоцага исполнил все правила, соблюдаемые в подобных случаях. Он явился к королеве и к Браво Мурильо, зная заранее, что неотложные дела помешают им принять его. После того он поспешил к своим удивленным товарищам.

— Господа, я уезжаю на год в Валенсию! — сказал он, лукаво улыбаясь.

— Во имя всех святых, как же это возможно? — воскликнул Топете. — Этого никак нельзя допустить!

— Успокойся, добрейший друг! — заметил Олоцага, ударив его по плечу. — Ты скоро утешишься: ведь ты, говорят, намереваешься жениться на прелестной дочери дона Генрикуэца дель Арере, и тогда…

— Но как же возможно так неожиданно? — вмешался Серрано, нахмурив брови.

— Мы поговорим об этом потом. Маленькие происки придворных, интрига, которая, как всякое зло, сильно пахнет отцами Санта Мадре. Нечего говорить об этом!

— Черт возьми…

— Тише, Топете, честный моряк, можно ли так говорить? — смеясь увещевал его дон Салюстиан.

— Он еще смеется, отправляясь в ссылку, на это способен только дипломат! — прибавил контр-адмирал.

— До свидания, друзья мои! Через час ваш друг Олоцага будет на пути в Валенсию. Только не думайте, что я целый год не буду в Мадриде, даже и месяца не пройдет, как я явлюсь к вам!

Серрано удивленно поглядел на бывшего министра.

— Он, верно, шутит, — подумал он.

Но Олоцага сделал такое необыкновенно серьезное лицо, по которому ничего толком нельзя было понять, так что маршал прибавил:

— Ты всегда любишь таинственное, загадочное! — Только послушай дружеского совета: не являйся в Мадрид, пока ты находишься еще в опале. Иначе ты так можешь себе навредить, что никто не в состоянии будет избавить тебя от весьма неприятных последствий.

— Ведь не в тюрьму же я отправляюсь в Валенсию, милый маршал, и не как Олоцага явлюсь я к вам! Это опять выходит как-то загадочно и таинственно! Но утешьтесь, господа, скоро вы все узнаете!..

— Что подразумевают дипломаты под словом «все»?

— Ну, все, что вам надо знать, ха-ха-ха, а пока до свиданья! Я думаю, сегодня во дворце кто-то злится больше того, кого хотел разозлить и наказать. Иногда наказание просто благодеяние. Прощайте!

Олоцага, смеясь, простился с друзьями.

Через час караул Валенсианских ворот донес командиру и тот доложил дворцовому коменданту, что дон Олоцага в сопровождении двух слуг проехал через ворота и отправился по дороге в Валенсию.

 

КИНЖАЛ МОНАХА

На улицах и площадях Мадрида было большое смятение и волнение народа в последующий день за арестом вампира в развалинах Теба.

Всякий хотел слышать рассказ о взятии преступника, всякий хотел видеть изверга, у которого была ужасная потребность душить детей и высасывать их горячую кровь. Со дня святого Франциско, в который это возмутительное преступление повторилось в самом Мадриде, бешенство народа до того усилилось, что попадись этот вампир в руки разъяренной толпы, его вмиг бы разорвали в клочки. В народе распространились самые причудливые рассказы о пещере вампира, в которой вырвали из рук этого жаждущего человеческой крови чудовища плачущего ребенка. Цыган, по приговору народа, заслуживал самое ужасное наказание. Они не могли подобрать пытки и даже наиболее страшного смертного наказания, чтобы применить в этом случае.

Странный ненавистный монастырь улицы Фобурго, в который ночью притащили вампира, вдруг приобрел всеобщее уважение возбужденной толпы, с одобрением говорившей, что для таких мошенников, как этот цыган, только и место в Санта Мадре, где их по заслугам допросят и примерно накажут.

— Уж не будет он больше сосать крови! — кричал, грозно махая рукой, голодный горец в толпе оборванных товарищей.

Вся эта толпа стояла у самого входа на улицу Фобурго.

— Там уж позаботятся об нем, — подхватил другой, — очаровательные винтики для пальцев, приятное колесо, веревочная пытка, а иногда, чтобы погреться, огонек под подошвы и несколько золотничков на грудь!

Громкий хохот послышался в ответ на эту выходку, так попавшую в тон настроения толпы.

— Надо было бы помучить вампира так же, как он мучил детей, — закричала высокая женщина, — вот это было бы настоящее наказание!

— Только один раз? Его надо бы столько раз терзать, сколько он сам умертвил детей, и каждый раз настолько, чтобы он оставался в живых, чтобы снова начинать мучения! — прибавил тощий портной. — Он ведь довольно откармливался человеческой кровью и вдоволь ею насладился.

— Не беспокойся, злой портнишка, он сто раз умрет в Санта Мадре! — вмешался другой…

Все газеты были полны рассказами о поимке вампира и о подвиге, совершенном фамилиарами улицы Фобурго. Этим ловким шпионам инквизиции выдали обещанное вознаграждение, так как им удалось совершить то, чего, несмотря на все их старания, не могли исполнить королевские стражи. Вскоре напечатано было в городской газете, которая всегда сообщала народу приятные для него известия с особой подробностью, хотя часто в ущерб правде, полное описание вампира. Рассказывали при этом, что он жил в своем великолепном дворце в Мадриде, но странствовал как цыган, чтобы ему было легче совершать свои страшные преступления, в которых никто никогда не заподозрил бы дона Аццо. А потому, по словам газеты, все должны радоваться, что такое опасное существо находится наконец под замком.

Этот странный рассказ, так подходивший под весь загадочный образ жизни этого «страшного сластолюбца», как называли цыгана, был с жадностью воспринят со всех сторон и многократно подтвержден даже судьями. Преступника хотели судить в сенате и содержать в городской тюрьме, но разъяренный народ с таким остервенением воспротивился этому намерению, что правительство с удовольствием уступило и передало цыгана Аццо судьям Санта Мадре.

Если Аццо в самом деле был вампир, то страдания, перенесенные им, во всяком случае благотворно подействовали на настроение народа, с содроганием вспоминавшего о его ужасных злодеяниях.

Фамилиары во главе с Жозэ спешили на заре по улицам Мадрида к доминиканскому монастырю. Цыган, привязанный к лошади, подобно Мазепе, был окружен ими со всех сторон. Жозэ часто оглядывался на пленного, чтобы убедиться, что он в самом деле находится между ними.

— Мошенник, — ворчал он про себя, приближаясь на лошади к монастырским воротам, находившимся в самом строении, — вот удачно-то поймал, не удастся тебе постращать меня в другой раз. Надо немедленно известить графиню генуэзскую, что тебя можно найти в Санта Мадре. Ох! Как графиня обрадуется — она и не подозревает, что я знаю место пребывания ребенка ненавистной Энрики. О, Жозэ все найдет, чего ему хочется и что ему нужно!

Брат Франциско Серрано дернул звонок, через несколько минут выбежал брат привратник.

— Открой нам! Фамилиары с Жозэ во главе привезли вампира!

Шепот одобрения приветствовал вновь прибывших, когда привратник отворил ворота.

Вскоре собрались все монахи, стараясь увидать вблизи чудовище в человеческом образе, которое было еще кровожаднее отцов инквизиции. Они с интересом разглядывали бледного цыгана, у которого глаза зловеще блистали, а волосы в беспорядке висели по лбу и щекам. Аццо, в своей затаенной ярости и с искривленным от страдания лицом, представлял такое зрелище, из которого с содроганием можно было вывести, что он в самом деле вампир. Его цыганский наряд был разорван и превращен в лохмотья грубыми руками фамилиаров, лицо и руки были расцарапаны до крови, черные длинные волосы были всклокочены, и из-под них зловеще блистали его блуждающие глаза. Ни слова не вырывалось из его бледных губ. Что ему было кричать, в чем уверять?

Цыган Аццо спокойно стоял на монастырском дворе, перенося все без звука жалобы. Только его блестящие глаза беспокойно блуждали. Неужели бледный Аццо был виноват?

Вдруг его лицо, полузакрытое волосами, дрогнуло — черный палач Санта Мадре приближался к колоннаде, прилегающей к монастырю.

— Вот какую редкую птицу вы поймали! — прошептал он, обращаясь к Жозэ и фамилиарам, и бросил им черное сукно и петлю.

Фамилиары обвили ими голову Аццо, который испустил страшный крик: отвратительные шпионы чуть не задушили его. Они тащили его в подвал Санта Мадре, куда Мутарро бросил свою новую жертву.

Жозэ торжествующим взглядом следил за удаляющимся цыганом, а потом поспешно ускользнул из монастыря, чтобы донести графине генуэзской о происшедшем.

Великие инквизиторы с удовольствием услышали, что вампира поймали их шпионы и лазутчики — они очень хорошо сознавали, что благодаря этому приобрели новую силу. В награду за эту услугу они приняли Жозэ в монастырское братство.

Благодарный и усердный, Жозэ указал им дворец цыгана на улице Гранада. Расходы на его процесс были покрыты продажей этой драгоценной собственности, которая была конфискована монахами.

Вскоре после этого королева родила мертвого ребенка, что, впрочем, заранее знали в Санта Мадре. Влияние отцов все более увеличивалось, так что Нарваэц был сменен, и они назначили главой министерств и правления Браво Мурильо, с которым мы уже встречались при дворе.

Проходили месяцы, а цыган Аццо томился в подземелье, так как отцы все откладывали его допрос и приговор, может быть, боясь явиться с этим вампиром в неблагоприятную им минуту, а может быть, оттого, что великие инквизиторы были слишком заняты советами и делами. Все, что совершалось во дворце, было заранее решено и предписано ими.

Таким образом наступило четвертое декабря 1851 года, когда королева отослала в заточение Олоцагу. В этот же день явился в Санта Мадре усталый и запыленный монах, передавший великим инквизиторам чрезвычайно важное известие. В Париже уже три дня сражались на баррикадах, как гласило донесение. Президент Наполеон возвел себя в императоры французов и заставил удивленный народ провозгласить себя им. — Париж походит на поле сражения, — передавал монах великим инквизиторам Испании, — второго декабря Людовик Наполеон возложил на свою голову императорскую корону!

При дворе узнали об этом важном событии только на следующий день. Королева поспешила послать новому владыке соседнего государства, который, будучи еще президентом, уверял ее столько раз в преданнейшей дружбе, свои поздравления и искренние пожелания.

Близость и соседство республики всегда имеют свою выгоду, поэтому испанский двор радостно принял и признал это событие, так удивившее всю Европу.

Мадридский народ толпами стоял на площади Пуэрто-дель-Соль и слушал чтение газетных новостей, кофейни были переполнены, посетители громко спорили, но все говорили осторожно, так как было известно, что переодетые стражи получили строжайшее предписание с точностью передавать все высказанные мнения, а порицателей и недовольных немедленно арестовывать.

Тайное же брожение умов было сильно возбуждено, и все более и более распространялось в народе, но так осторожно, что правительственные шпионы не могли за ним следить. Двадцатого декабря того же года королева благополучно разрешилась от бремени инфантой. Ребенок был здоров и мать вне опасности.

Это известие, принятое с единодушной радостью, благотворно подействовало на народ. Утешали себя надеждой, что королева с королем были в наилучших отношениях и что королева подарила народу инфанту.

Влияние Изабеллы усилилось в связи с этим, и в некоторых неудачах и дурных поступках обвиняли ее советников, министров.

В Санта Мадре, вечером двадцатого декабря, сидели в совещательной зале у длинного, покрытого черным сукном стола три великих инквизитора Испании — Антонио, Маттео и Мерино. Им было сообщено о благополучном разрешении королевы. Это событие породило некоторые вопросы, которые должны были быть основательно обсуждены патерами.

Круглолицый Маттео, духовник королевы-матери, только что сообщил своим высокопочтенным братьям, что за последнее время влияние монахини Патрочинио на Изабеллу весьма ослабло и что, следовательно, необходимо найти средство овладеть королевой посредством приставленного к ней исповедника-духовника.

— Сегодняшнее событие нанесло нам сильный удар, — спокойным голосом отвечал престарелый Антонио, — последствия которого трудно рассчитать. Изабелла получит через него такую силу, которой нам нельзя будет противодействовать ни через короля, ни через Мурильо!

Мерино, младший из монахов, фанатик в душе, с мрачно блестящими глазами до сих пор молча прислушивался к изречениям своих собратьев. Теперь и он хотел излить скопившийся яд против Изабеллы и ее любимцев.

— Сестра Патрочинио вытесняется новым влиянием Франциско Серрано, с непонятной скоростью возвысившегося до герцога и маршала! Изабелла находится под влиянием этого генерала и Жуана Прима, которому пожалован титул графа Рейса! Сколько трудов и хлопот стоило президенту Мурильо, чтобы хоть на краткое время удалить третьего любимца, этого хитрого Олоцагу!

— Их необходимо устранить для всемогущества Санта Мадре!

— Ведь нам же удалось низвергнуть герцога Валенсии! — сурово отвечал Антонио.

— И все-таки этот Нарваэц опять вблизи Мадрида и, при всей нашей силе, нам все-таки не удалось добиться от непостоянной Изабеллы Бурбонской, чтобы ради блага страны мечом покончить с тем тайным обществом…

Маттео Нахмурил брови, они вспомнили с Мерино ночь святого Франциско.

— С тем тайным обществом Летучей петли, даже о предводителе которого мы ничего положительного не можем добиться. Известно только, что имя его дон Рамиро.

— И что они собираются в развалинах Теба, — прибавил Антонио.

— Скажи — собирались, престарелый, почтенный брат, — сказал разгоряченный Мерино, — с тех пор, как мы безотлучно стережем развалины, чтобы подкараулить это опасное общество, ни один из его членов не подойдет к зданию, как будто кто из нас выдал им тайный план Санта Мадре.

— Но все-таки наблюдения брата Жозэ для нас очень важны.

— Ты говоришь о поимке вампира? — Конечно, оно чрезвычайно важно! Но еще важнее схватить этого тайного предводителя, осмелившегося проникнуть в наши стены. Перед ним открываются замки наших дверей, он, вероятно, живет под землей, так как наши фамилиары не могут найти его следа. Кажется, Изабелла Бурбон-ская боится Летучей петли!

— Ты прав, высокопочтенный Мерино, — отвечал Маттео, — она, вероятно, боится, так как колеблется позволить арестовать их.

— Так Санта Мадре заставит ее! — вскричал Мерино со зловещим блеском в глазах. — Верховная власть в наших руках. Тот, кто захочет похитить ее, должен погибнуть!

— Соблаговолите, мои достопочтенные братья, принять от меня доказательство, — говорил Маттео, — что Изабелла Бурбонская в глубине души не принадлежит отцам церкви и что она не признает их власти.

— Мы рады слушать твои основательные обвинения, брат Маттео, — отвечал старец Антонио.

— Вам известно, мои дорогие братья, что мы разрешили Марии Кристине, когда она была в материальном затруднении во время войны с доном Карлосом, взять бриллианты со статуи святого Исидора, оцененные в миллион дуро, и заменить их поддельными. С тех пор прошло уже десять лет. Благочестивые прихожане церкви святого Исидора не заметили подмены. Теперь же прошел назначенный нами срок. Уже полгода тому назад я строго и настойчиво напоминал Изабелле Бурбонской о возвращении бриллиантов. Напрасно! Она отвечала пустыми обещаниями, а святой старец до сих пор лишен своего украшения.

— Так ее надо заставить возвратить бриллианты из казенной кассы! — сказал патер Антонио.

— Изабелла уклонилась от этого предложения.

— Если она откажется, то будет святотатницей, она приняла обязательства своей матери, — мрачно сказал Мерино.

— Теперь она будет опираться на влияние, приобретенное ею над народом рождением ребенка! — пояснил Маттео. Саркастическая улыбка озарила его круглое лицо.

— Беда ей, если она еще осмелится сопротивляться могуществу Санта Мадре, она не первая, которая дорого за это поплатится, — говорил бледный страстный Мерино.

— А если она станет надеяться на помощь других?

— То должна умереть! — вскричал Мерино.

Сгорбленный старый патер Антонио невольно взглянул на молодого брата, при последних словах вскочившего с места. Казалось, он был готов на все, у него уже раз вырвались подобные слова. А фанатизм, блестевший в его глазах, явно показывал, что он способен был исполнить свои угрозы.

— Санта Мадре старше престола и дворца Мадрида, — заговорил престарелый великий инквизитор, — Санта Мадре могущественно и непреклонно, Изабелла Бурбонская знает это от матери и по истории! Она не должна забывать, что она только под нашей властью остается на своей высоте. Если же она захочет возвыситься над нами, тогда ей грозит гибель! Прошу достопочтенных братьев, собравшихся здесь, через четыре недели произнести по этому делу окончательный приговор. До тех пор должно выясниться, будет ли это опасное общество Летучей петли преследовать Изабеллу Бурбонскую, и желает ли она возвратить святому Исидору его украшения. Увеличения срока мы не можем допустить!

— Мы согласны с тобой, достопочтенный брат Антонио, — говорили Маттео и Мерино.

Никто не подозревал, что было решено во дворце на улице Фобурго.

Сестра Патрочинио, допущенная к королеве через несколько дней, получила предписание дружески предложить больной эти два вопроса, важности которых она и не подозревала.

Изабелла ответила монахине, чтобы впредь не являлись к ней с подобными вопросами и что государственная казна до того истощена, что если бы она даже и пожелала возвратить бриллианты, то была бы не в состоянии исполнить своего желания. К тому же камни были пожертвованы статуе святого Исидора королем, а следовательно, королева имеет право взять их обратно по-своему усмотрению.

Через четыре недели после совещания трех великих инквизиторов, они опять собрались, по уговору, в мрачной зале Санта Мадре; что там произошло и о чем говорилось, ни единое человеческое ухо не слышало. Только верно то, что по окончании этого возбужденного совещания каждый из трех великих инквизиторов опустил руку в урну, стоявшую на столе, покрытом черным сукном. Младший из трех патеров дьявольски улыбнулся, когда увидал попавшийся ему жребий, но и этого жребия человеческое око не видало, так как великие инквизиторы отошли к камину и каждый собственноручно бросил свою бумажку в пламя, ярко блестевшее в камине тайного здания.

Здоровье королевы заметно поправлялось. Бюллетени о здоровье с каждым днем были все более и более удовлетворительны. Лейб-медики по неотступным просьбам духовников и министров дали свое согласие на служение благодарственной обедни. Королева назначила этот церковный праздник на второе февраля 1852 года.

Никто и не предполагал, что ожидало королеву. Изабеллу только мучило какое-то странное, беспокойное предчувствие чего-то недоброго. Чем ближе приближался назначенный день, тем больше ею овладевало беспокойство, дошедшее до того, что она хотела даже отложить церемонию до другого дня, но побоялась заслужить гнев Пресвятой Девы и церкви, а потому, поборов себя, она назначила церковь святого Антиоха для служения благодарственного молебна.

Королева, рассылая приглашения высокопоставленным лицам, особенно любезно приглашала маршала Серрано, графа Рейса и контр-адмирала, чувствуя, что чем ближе они будут к ней, тем лучше для нее.

В три часа пополудни королева с королем отправились в церковь святого Антиоха. Они ехали в праздничной карете, запряженной великолепными серыми лошадьми. На паперти старой, всеми чтимой церкви они были встречены Примом, Серрано и Топете, а в самой церкви министрами во главе с Браво Мурильо и некоторыми старыми генералами. За королевой вошла в церковь Мария Кристина с супругом.

Изабелла приблизилась со своим супругом к нише, в которой находилась мраморная статуя Пресвятой Девы, изображенная в человеческий рост.

Ни один священник не встретил королеву, шедшую приносить свою благодарственную молитву, ни один из исповедников церкви святого Антиоха не явился к ней.

Изабелла удивленно поглядела вокруг — страшное предчувствие овладело выздоравливающей. Маленький болезненный король искал глазами духовенство, но не осмелился сделать никакого замечания.

На алтаре, к которому подошла Изабелла со своим супругом, горели свечи. Противоположный боковой алтарь, к которому подошла Мария Кристина с герцогом Рианцаресом, тоже был ярко освещен, кавалеры и дамы свиты и всего двора заняли места в почтительном отдалении от царственной четы.

Звук органа торжественно гудел в высокой церкви, а мерцающие ч свечи, благоговейно действуя на молящихся, освещали своды храма, сливаясь с курящимся фимиамом.

Изабелла была бледна и озабочена. Гладко причесанные прекрасные темные волосы окаймляли ее лицо. Взамен всякого украшения на ней было наброшено белое покрывало, которое, падая на плечи и платье, придавало ей особую прелесть. Милые голубые глаза на минуту остановились на Серрано, а потом, следуя невольному порыву сердца, устремились на престол Пресвятой Девы со Спасителем на руках, милосердно взиравшей на нее. Никогда еще Изабелла не была так хороша, как в настоящую минуту. Франциско Серрано невольно любовался ею. Закончив молитву, королева встала и, сопровождаемая супругом, направилась к церковной трапезе. Мимо них прошел монах, прячась в свой капюшон. Никто не обратил на него внимания. Один Прим с удивлением заметил его. Он поднял глаза и увидел стоявшего у главного престола в полном церковном облачении престарелого Антонио. Сгорбленный монах поспешно подошел к королеве. Франциско де Ассизи отступил в сторону, предполагая, что монах явился к королеве с какой-нибудь просьбой. Изабелла заметила стоявшего перед ней служителя церкви.

— Патер Мерино! — удивленно прошептала она…

— Да, это он… изменница! — воскликнул монах. — Вот тебе проклятие Санта Мадре!

Изабелла с содроганием отступила назад, сдавленный страшный крик вырвался из ее бледных губ. Она увидела, как Мерино, скрежеща зубами, вытащил из-под капюшона блестящий кинжал и замахнулся им на нее. Все это произошло в одну минуту. Придворные онемели от ужаса.

Мерино вонзил кинжал в грудь королевы. Она уже чувствовала, как холодная сталь проникла в ее тело. Из уст присутствующих вырвался крик ужаса. Еще минута — и кинжал проколол бы сердце королевы…

Дамы закрыли лицо руками, другие попадали в обморок. Мужчины в страшной суматохе кричали о помощи. Король, вместо того чтобы схватить преступника, окропившего престол Всевышнего кровью королевы и неслыханно обесчестившего церковь, шатаясь, подался назад.

В ту минуту, когда уже убийственный кинжал вонзился в жертву и кровь уже обагрила белое кружево, окаймлявшее грудь королевы, монах почувствовал, как чья-то железная рука схватила его за локоть и с неодолимой силой отдернула назад. Раненая королева опустилась на руки маршала Серрано. Скрежеща зубами, в фанатическом бешенстве глядел Мерино в лицо Прима, верная рука которого удержала его преступный кинжал в последнюю минуту. Он уже не сомневался в успехе своего покушения, увидев пролитую им кровь. Живо и ловко пропустил сумасшедший монах свой острый кинжал из одной руки в другую, намереваясь проколоть им грудь своего нового врага.

Но Серрано, поддерживая королеву, в ожидании приближающихся придворных дам, закричал другу, чтобы он остерегался монаха. Прим схватил Мерино за шиворот, лишая его всякой возможности вредить кому-либо. В эту минуту с престола раздались угрожающие слова Антонио:

— Осмеливающийся бесчестить церковь и ее служителей, да будет проклят!

— Проклятие убийце Мерино! — ответили тысячи голосов громящему инквизитору.

Церковь представляла потрясающее зрелище: жалобные крики женщин, беготня адъютантов, плач приближенных. Королева-мать с супругом в ужасе приблизились к раненой королеве, Серрано и маркиза де Бевилль смачивали ее лоб святой водой. Королева открыла глаза и увидела, что Франциско держит ее в своих руках!

— О, бесценный! — шептала она ему едва внятным голосом и взором, исполненным страдания, поглядела на избранника своего сердца, а потом на мать.

Прибежавшие лейб-медики объявили, чтобы успокоить окружающих, что рана безопасна, но необходим тщательный уход за ослабевшей королевой.

Прим и Топете передали преступника дежурному караула. С трудом охраняло войско фанатика-монаха от ярости рассвирепевшего народа.

Великого инквизитора Мерино посадили в государственную тюрьму, а там Вермудес заковал его в кандалы. Согласие на это приказание Серрано с трудом вырвал от королевы. Никто другой из высокопоставленных лиц, даже Браво Мурильо, не осмелился бы выполнить этот приговор.

 

ДОН РАМИРО

Прежде чем мы начнем описывать волнение, происшедшее во дворце, а еще более в Санта Мадре, бросим беглый взгляд на большую государственную тюрьму Мадрида. Мы с удовольствием узнаем, что отвратительный монах, не побоявшийся пролить кровь царственной особы на самих ступенях алтаря, надежно сидит под ключом и запорами.

Вблизи от Растро находится большая площадь Изабеллы. Ее дома почти все ветхи и серы, в нижних этажах которых помещаются лавки. На площадь выходит узкая и грязная Пуэрта Мунеро. В ней тоже были низкие, неуклюжие дома с маленькими окнами. Редко увидишь в этих окнах цветок или лицо. Мрачное и тяжелое впечатление производила правая сторона улицы. В ней жили тюремные сторожа. Мрачна и неприветлива их жизнь. Они торопливо снуют по узкой улице Мунеро, когда пробьет час смены, спеша провести хоть короткое время в кругу своей семьи.

Грустную жизнь проводят эти люди. Ежеминутно страшась нападений злейших преступников, они делят с ними за ничтожную плату их тяжкое заточение. Часы отдыха и свободы скудно отмерены и определены. Постоянно мучимые своей великой ответственностью, они влачат жизнь вдали от наслаждений и радостей. Даже цвет лица от спертого тюремного воздуха и скудной пищи их желт и безжизнен. Нрав же их от постоянного общения с преступниками стал недоверчив и ожесточен. Жизнь их проходит самым тягостным образом. Покончив дежурство, то ночное, то дневное, они выходят на узкую улицу Мунеро, левая сторона которой занята высокой тюремной стеной. Они проходят через ворота в стене, у которых постоянно стоят два часовых с заряженными ружьями. Торопливо идут они по грязному, пыльному тротуару узкой улицы, к своим низким затхлым жилищам. Жены их давно поджидают к обеду. Они поспешно глотают кушанья и, усталые до изнеможения, бросаются на жесткую постель, чтобы насладившись несколькими часами сна, опять отправиться в свою тюрьму.

Если удастся пройти через постоянно запертые и охраняемые ворота, которые привратник, живущий у наружного их входа, обязан отворять всякому имеющему на то право, то очутишься на большом тюремном дворе. Прямо — здание уездного суда, где совершаются допросы и ведутся все судейские дела. В этом огромном доме бесчисленное количество комнат, проходов и казначейств. У окон крепкие решетки, обитые железом высокие двери, которые постоянно заперты. За ними опять двор с несколькими лужайками, где в известные часы по определенным дням преступникам дозволено прогуливаться и дышать свежим воздухом. Всякие помыслы о бегстве, даже самых решительных и отчаянных, безнадежно рассыпаются при виде высоких боковых стен этого двора. На заднем плане двора возвышается темно-красная высокая тюрьма. В ней бесчисленное количество маленьких отверстий и два выхода постоянно на запоре. Обе стороны, равно как и задний фасад этого превосходно укрепленного здания, тоже усыпаны маленькими решетчатыми отверстиями — доказательство того, что в нем бессчетное количество тесных камер. Из этих отверстий, у которых виднеются желтые лица заключенных, видны с обеих сторон пустые пространства, отделяющие высокую стену от тюремного двора. Задний же фасад круто поднимается над самым Мансанаресом.

Монаха, покусившегося на жизнь королевы, передали судьям государственной тюрьмы. Вермудес приковал ему к ногам и рукам кандалы с цепями, и тюремщики повели его через двор. У окон показались лица заключенных. Все хотели увидеть нового товарища, слыша зловещий звук, издаваемый гремящими цепями при малейшем движении Мерино.

Большая железная дверь, в которой ключ со скрипом два раза повернулся в замке, отворилась перед монахом. Перед ним раскрылся полуосвещенный коридор нижнего этажа. Два сторожа день и ночь стерегли его. Широкие лестницы вели к обеим сторонам верхних этажей. С трудом поднимался Мерино с одной ступени на другую, так как цепь на ногах была чрезвычайно коротка. Не малое число ступеней пришлось ему преодолеть. Сторожа привели его во второй этаж и поместили в отдаленную камеру.

С дерзким видом и нагло улыбаясь, приблизился бледный монах к тяжелой, крепкой двери предназначенного ему помещения. Глаза его зловеще светились. Один из сторожей, именно тот, которому поручены были преступники этого коридора, выбрал из своей гремящей связки ключ, подходящий к камере, отворил дверь и велел преступнику войти. Мерино беспрекословно повиновался. На его лице не видно было раскаяния. Сторож, замкнувший дверь, сообщил товарищу свое мнение о нем. Он решил, что узник номер 17 должен быть отъявленным преступником и что он будет опасаться его, ему что-то очень не понравились его злые, блуждающие глаза.

— При нем ничего не оставили, он не может повредить тебе, — ответил другой сторож, — внизу его всего обшарили. Кровавый кинжал лежит в суде, другого орудия при нем не оказалось.

— Наверное этот монах приготовился к официальному осмотру и заранее ловко скрыл, что следовало! Вспомни только, как разбойник Винато, когда уже был взят под стражу, ухитрился стащить приготовленную для часов пилку и сумел спрятать в такой части тела, где конечно никто и не думал искать!

Второй сторож засмеялся.

— Пилкой он ничего не сделает. А если бы даже и рассчитывал распилить ею железные прутья своего окна, то все-таки ему не поздоровится, если он слетит с этой вышины в Мансанарес!

— Ты уже сложил патеру, что принял нового преступника?

— Сейчас отправляюсь с докладом. Воображаю, как патер Кларет будет проклинать королевского убийцу!

Читатель припомнит, что встречался уже с этим патером в трактире «Рысь» в качестве посланника монастыря в Бургосе к великим инквизиторам Санта Мадре. Как видно, маленькому косому монаху посчастливилось. Он уже несколько месяцев проживал в столице и получил высокое назначение главного исповедника государственных преступников.

Сторож доложил патеру Кларету о прибытии нового преступника. Достопочтенный священник с низким лбом и с сладострастными губами преклонил, как бы в молитве, свою голову.

— Да просветит Пресвятая Дева этого несчастного! — говорил набожный патер.

Звук его голоса был так льстиво мягок, что понятно было такое быстрое возвышение маленького аббата.

— Где же грешник?

— В номере семнадцатом, откуда выпущен осужденный три дня тому назад, — отвечал сторож.

— Преступник до такой степени ослеплен? — спросил патер. Он еще не подозревал, что это был Мерино.

— Самый преступный злодей из всех, благочестивый отец, королевский убийца Мерино!

При этом известии Кларет невольно согнулся, как будто его ударили обухом по голове. Оправившись немного, он вопросительно взглянул своими косыми глазами на стоявшего перед ним сторожа. Он думал, что великого инквизитора сдали в Санта Мадре — и вдруг он очутился в государственной тюрьме.

— Правду ли ты говоришь, сторож? — спросил он. — Неужели на самом месте преступления схватили грешника и, в ожидании наказания, привезли сюда? Да просветит его Пресвятая Дева! Ах! Как люди злы и греховны!

— Он, скованный, лежит в камере и ожидает благочестивого патера, — отвечал сторож.

— В оковах! — прошептал Кларет. — Помилуй его, Пресвятая Дева!

Великий инквизитор Мерино в оковах! Это неслыханное событие, это неожиданное известие так поразило исповедника государственных преступников, что он с трудом скрывал страх и негодование. Великий инквизитор пользовался почетом и уважением наравне с королем. Личность великого инквизитора для ордена иезуитов всегда стояла высоко и была неприкосновенна и свята. Патер Кларет осенил грудь свою крестом. С почтительнейшим поклоном удалился от него сторож,

— Кто осмелился это совершить? — бормотал исповедник, приподымая голову. Выражение лица его из кроткого, умиленного и униженного превратилось в гневное и запальчивое.

— Великий инквизитор Мерино, исполнитель приговора верховного трибунала, в кандалах! Горе вам, несчастным, предполагающим иметь большую власть в руках, нежели отцы Санта Мадре! Вы дорого поплатитесь за свою смелость — великий инквизитор неприкосновенен! Не он погибнет, а вы!

Уже смеркалось. Патер Кларет закутался в капюшон и поспешил из дома заключенных. Двери отворялись по первому его знаку, а караул пропускал его без расспросов и остановок.

Дойдя до улицы Мунеро, он завернул на площадь Изабеллы. Съежившись и осторожно поглядывая, по сторонам, крадучись скользил он по переулкам к улице Фобурго.

Через полчаса приблизился он к монастырю доминиканцев. Он шел за приказаниями великих инквизиторов, чтобы действовать по их воле касательно заключенного Мерино, которого у него еще не хватало духу навестить. Патер Кларет всегда был расчетливым, осторожным иезуитом.

В этот вечер в мрачной зале Санта Мадре, у длинного черного стола, сидели только два великих инквизитора — Антонио и Маттео.

Престарелый патер был еще в том самом облачении, в котором несколько часов назад громил с престола церкви святого Антиоха защитников королевы. Старое, морщинистое и сжатое лицо старца пылало гневом и ненавистью. Его сухие руки были судорожно сжаты. Серые строгие глаза были широко раскрыты, а белки налиты кровью. От ненависти и злости скудные остатки его старческой крови бросались в голову. Он страшно изменился в своей ярости.

Тучный исповедник королевы-матери был тоже взволнован и разгорячен. Его толстое лицо горело больше обыкновенного, а на глазах даже навернулись слезы.

— Совершилось неслыханное, невероятное преступление, Санта Мадре до того унижено, осрамлено, что только кровью можно смыть это пятно! — воскликнул Антонио.

— Ни одна светская власть не осмелилась совершить того, на что решилась Изабелла Бурбонская! О горе, горе ей!

— Да, горе ей, если завтра же она не снимет цепей с нашего достойного собрата и не сошлет в изгнание тех советников, которые осмелились наложить руку на великого инквизитора! — сказал Маттео дрожащим голосом.

В эту минуту вошли, кланяясь, сестра Патрочинио и Фульдженчио, исповедник короля. Они были так же раздражены, как и патеры.

— Все погибло, — вскричала графиня, — или мы должны на все решиться! Мерино в цепях. Через пять дней он будет казнен. Серрано и Прим принуждают слабую Изабеллу Бурбонскую подписать смертный приговор.

— Брат Мерино не подлежит приговору какой-нибудь Изабеллы! — сказал старец Антонио. — Что еще имеете вы сообщить нам?

— Ни просьбы, ни угрозы Франциско де Ассизи не могли принудить его супругу исполнить требования Санта Мадре, Изабелла Бурбонская опирается на силу своих любимцев: Серрано, Прима и Топете. Она желает, чтобы Мерино был осужден! — говорил Фульдженчио.

— А бриллианты святого Исидора? — спросил Антонио.

— Будут возвращены по выздоровлении.

— Она сдержит свое обещание! — грозно прошептал Маттео.

— Ну, а что же порешили насчет Летучей петли?

— Изабелла решилась преследовать это общество или, вернее, ее предводителя! — сообщила графиня генуэзская.

— Она будет преследовать его? — недоверчиво спросили Антонио и Маттео.

— Как только вы, почтенные отцы, сообщите ей, кто предводитель тайного общества. Имя его дон Рамиро. Но не забудьте, что в Испании множество донов Рамиро! — прибавила монахиня.

— Кто же этот дон Рамиро? — мрачно повторил Антонио. — На что ж годны эти лентяи фамилиары? Пусть они следят за каждым человеком, которого зовут дон Рамиро! Они узнают, кто дон Рамиро, и тогда Изабелла Бурбонская не посмеет далее колебаться! Если она и тогда будет изворачиваться, то мы сами накажем коварного врага!

— Вот идет брат Кларет, духовник заключенных, — воскликнул Маттео, показывая на отворившуюся дверь. Увидим, что он нам скажет.

Кларет вошел в комнату с подобострастным видом, скрестивши руки на груди и исподлобья оглядываясь кругом.

— Да сохранят вас все святые, достойные отцы! — заговорил он своим мягким голосом. — И да освободят они от неправых уз великого Мерино, ныне томящегося в темнице! С обливающимся кровью сердцем приступаю я к святому трибуналу, чтобы получить приказания к скорому спасению и освобождению великого отца!

— Приветствуем тебя, благочестивый брат, — отвечал старец Антонио, — и ценим твои слова! Мирская власть желает присвоить себе право произнести приговор над великим инквизитором. Ты хорошо сделал, что напомнил нам о спасении и освобождении. Ни под каким видом благочестивый Мерино не должен оставаться во власти Изабеллы Бурбонской. Мы должны вырвать его оттуда!

— Конечно, благочестивый брат совершенно прав, хитростью или насилием, но Мерино должен быть освобожден! — воскликнул Маттео.

— Не насилием, благочестивый отец, только хитростью, на это, может быть, пригодится исповедник государственных преступников! — сказал маленький Кларет.

— Послезавтра будут праздновать крестины инфанты, — заметила монахиня Патрочинио, — всех слуг государства будут угощать, служащих при государственной тюрьме тоже, верно, не забудут!

— Исключая сторожей, сестра Патрочинио, — с умыслом сказал благочестивый брат Кларет, — дежурные сторожа не принимают участия ни в каких празднествах.

— В таком случае, отчего бы брату исповеднику не уступить великому отцу своего платья и выпустить вместо себя из камеры. Он без всякой помощи мог бы выбраться на свободу! — предложила графиня генуэзская.

— Ты забываешь, что тогда брату исповеднику пришлось бы остаться в камере вместо отца Мерино. Я говорю это не из страха быть разорванному сторожами или народом, что может быть выше блаженства быть мучеником за веру, но из опасения, чтобы не догадались, кто был причиной этого освобождения! — сказал Кларет, лукаво поводя глазами.

— Ты прав, брат исповедник! — воскликнул Антонио. — Никто не должен подозревать, кто освободил отца Мерино!

— У меня есть другое предложение, благочестивый отец, — прошептал Кларет, — правда рискованное, но если удастся, то не оставит ни следа, ни подозрения.

— Сообщи нам его, благочестивый брат. Мы ценим твое усердие в нашем святом деле, — сказал Антонио.

— Отца Мерино надо освободить, минуя двери и коридоры.

— Что же, из окошка? — воскликнула испуганная графиня генуэзская. — Ты забываешь о высоте и оковах!

— Оковы можно распилить, дорога же из окошка в гондолу по крепкой веревочной лестнице, конечно, опасна, но легче и лучше, чем через проходы и двери, — пояснил исповедник государственных преступников.

— Брат Кларет прав, — воскликнул Антонио, — послезавтра вечером мы приступаем к делу, над Мерино не должен быть произнесен приговор Изабеллы Бурбонской! В ту же ночь он должен бежать на первом пароходе в Неаполь или Рим, там его уже спрячут!

Маттео и Фульдженчио преклонили головы.

— А любимцы королевы? — спросила монахиня.

— Должны слететь вместе с этим таинственным доном Рамиро! — отвечал престарелый Антонио.

Любимцы королевы, которым она была обязана сегодняшним своим спасением от неминуемой смерти, ничего не подозревали об этом таинственном совещании Санта Мадре.

Когда королева пришла в себя на руках Серрано, Мерино был уже удален от раненой королевы. Прим сам вывел его, а Топете ему помогал. У дверей они встретились с Серрано, который вел королеву к ее экипажу. Она села в него с маркизой де Бевилль. Супруг же ее вернулся во дворец с Марией Кристиной и герцогом Рианцаресом. Все были в сильном волнении.

В ту минуту, как Серрано усаживал в экипаж бледную, ослабевшую королеву, около него очутился человек, с ног до головы одетый в черное и с маленькой маской на лице.

Серрано удивился такому неожиданному появлению незнакомца, шепнувшего ему:

— Если бы вы не спасли королеву, Летучая петля спасла бы ее! — тогда только он вспомнил, что видел этого черного незнакомца в тени колонны в мрачной церкви святого Антиоха, но даже и теперь он не мог обратить на него должного внимания, так как королева, усевшаяся в экипаж, слабым голосом обратилась к нему:

— Я желаю принять у себя завтра вас, маршал Серрано, графа Рейса и контр-адмирала Топете!

Франциско низко поклонился. Изабелла кивнула головой особенно милостиво, и экипаж помчался во дворец. Серрано обернулся, но черный дон уже скрылся, а Прим и Топете не заметили его.

Три приближенных гранда королевы решили вместе явиться на следующий день, чтобы справиться о здоровье Изабеллы. Они были вполне счастливы, что могли доказать на деле всю свою преданность и готовность служить королеве.

Народ сильно волновался, так как весть о покушении в церкви святого Антиоха быстро распространилась по всему городу. Толпы народа стояли на улицах, по которым должна была проехать королева. Народ хотел увидеть ее и убедиться, что она была не смертельно ранена. Изабелла беспрерывно улыбалась и кланялась направо и налево, хотя чувствовала сильную слабость, утомление от потери крови и волнения, но сочувствие и привязанность, выраженные так горячо народом, поддерживали ее силы. После страшного злодейства монаха это ликование о ее спасении как бальзам действовало на взволнованную ее душу.

На Пласо-де-Палачио и в самом дворце было сильное волнение. Все радостно принимали королеву. Отдельные голоса даже требовали немедленной смерти злодея. Адъютанты успокаивали народ. Они от имени королевы благодарили его и объявляли, что монаха Мерино закуют в оковы и что в самом непродолжительном времени, по окончании необходимой процедуры суда, он подвергнется публичной казни.

— Смерть монаху! На виселицу его! — кричала разъяренная толпа.

Некоторые же лица, которые в подробности знали происшествие, рассказывали его другим, обступившим их. Они прерывали свой рассказ угрозами злодею и одобрением отважным спасителям.

Генерал Прим, маршал Серрано, Топете — эти имена беспрестанно повторялись в толпе. Наконец, расположение народа выразилось в возгласах:

— Да здравствуют Прим, Серрано и Топете!

С этого вечера имена этих трех деятелей стали до того популярны, как еще ничьи во всей Испании.

Маленький же король с Марией Кристиной и герцогом Рианцаресом пустились в различные догадки, стараясь отыскать причину, побудившую монаха на это неслыханное покушение. Они пришли, наконец, к заключению, что так как патер Мерино такой почтенный служитель церкви и к тому же великий инквизитор, то, по их мнению, он мог совершить это преступление, только в припадке непостижимого бешенства.

— Но объясните же мне, — воскликнул герцог Рианцарес, — как мог патер Антонио, вместо того чтобы проклинать злодея, отлучать от церкви спасителей королевы. Этого я никак не могу понять!

— Престарелый патер, вероятно, не знал, почему эти господа набросились на Мерино, он видел только, что его обступили, и считал своей обязанностью заступиться за него, — пояснила королева-мать.

Она никак не могла успокоиться после этого несчастного происшествия. Ее испугала опасность, угрожавшая ее дочери, и тревожило, что этот поступок опять будет причиной злосчастного раздора между двором и патерами.

— И такой раздор, — продолжала Мария Кристина, всегда вел к неминуемой грозящей беде! Поверьте мне, первое условие для поддержания испанского престола — согласие между ним и отцами Санта Мадре. Я предчувствую, что нам угрожает страшная опасность!

— Но зачем же так мрачно смотреть на вещи? — сказал маленький король. — Дело уладится. А сегодня будем благодарить Пресвятую Деву за то, что она спасла жизнь королевы.

Франциско де Ассизи поручил патеру Фульдженчио осведомиться о здоровье Изабеллы. Фульдженчио взял с собой монахиню Патрочинио и вместе отправился во внутренние покои королевы.

Эти приверженцы иезуитов, предложив Изабелле несколько вопросов, вернулись к королю с известием, что состояние королевы не только вне всякой опасности, но что ее величество желает сделать у себя прием, чтобы доказать всему двору, что она спасена и здорова.

Браво Мурильо приказал во всех церквах служить благодарственные молебны, но большинство священников, приверженцев иезуитов, отслужили обедни, не упоминая о спасении королевы и не принося особенных благодарственных молитв Пресвятой Деве, что служило доказательством могущества Санта Мадре.

Королева принимала на следующий день после страшного покушения. Экипажи беспрерывно подъезжали к подъезду, и сановники, и гранды съезжались со всех сторон, чтобы выразить спасенной королеве свою радость и сочувствие. Перед дворцом же собралась густая толпа народа, которая до тех пор кричала «ура», пока Изабелла не вышла на главный балкон дворца. По ее приказанию, на почтительном расстоянии показались спасители ее жизни: Серрано и Прим.

Народ без устали ликовал и шумел все громче и громче. Когда Изабелла, поклонившись, удалилась с балкона, адъютанты начали бросать деньги в толпу, чтобы она весело провела этот день и следующий, назначенный для празднования крестин инфанты.

Королева же, публично благодаря своих спасителей, пожаловала генерала Прима в маршалы Испании.

Дон Жуан, тронутый этим до глубины души, опустился на колени перед Изабеллой, милостиво улыбавшейся ему, и осмелился прижать к своим горячим губам ручку прелестной испанской королевы.

Прим вспоминал об этом дне, как о самом счастливом из всей его жизни. Он был несказанно счастлив, что ему удалось защитить королеву от кинжала монаха. Небо ниспослало ему блаженство принять ее благодарность, высказанную в самых нежных словах. Его сердце сильно билось, когда очаровательная королева шепотом сказала, подавая ему свою маленькую ручку:

— Этот Зантильо обманщик, я теперь только вполне убедилась в этом, маршал Прим! Я расположена к вам и вашим друзьям больше, чем когда-либо. Сохраните и вы ко мне вашу привязанность.

— Сегодняшний день — лучший день в моей жизни! — отвечал дон Жуан, вставая.

Королева была необыкновенно весела. Казалось, она хотела забыть о происшествии в церкви святого Амтиоха, которое должно было иметь самые дурные последствия. Она долго разговаривала с Топете, который объявил ей о своем намерении обвенчаться с дочерью доблестного дона Генрикуэца дель Арере. После него она обратилась к Серрано.

— Теперь уже нет надобности, Франциско, — сказала она ему, когда они случайно остались вдвоем, — чтобы я сообщала вам слова потерянного письма.

— Мне все-таки было бы очень интересно услышать их, ваше величество, — отвечал Серрано.

— Если вы хотите, так слушайте же! Письмо гласило: «Вернитесь ко мне, иначе я погибла!» Видите ли, вы со своими друзьями доказали мне вчера, что вернулись опять ко мне. Примите за это мою благодарность, Франциско. Я не могу жить без вас. Мне все немило, когда вас нет, не забывайте этого никогда!

— Франциско верен своему слову, он всегда хотел защищать королеву, если она будет нуждаться в его помощи и не будет отталкивать его.

— Это невозможно, это никогда не случится, Франциско, потому что вам принадлежит моя душа, хотя она должна принадлежать другому!

Маттео, духовный отец королевы-матери, неслышно подошел к Изабелле, подслушав ее последние слова. Он тоже принадлежал ко двору и считал своей обязанностью сказать королеве несколько вежливых слов. Он крадучись подошел к ним, неслышно ступая своими мягкими башмаками, и низко поклонился королеве, она же испугалась его неожиданного появления и до того неприятно была поражена им, что не могла сдержать себя, чтобы не сказать ему:

— Пора бы, господин патер, изменить свою древнюю обувь на более современную: в наших залах не привыкли к таким неслышным шагам!

— Слуги церкви придерживаются старинных обычаев, они стоят выше моды! — отвечал Маттео, устремив ненавистный взгляд на раскланивавшегося маршала Серрано. — Отцы не пользуются благосклонностью испанских правителей с тех пор, как дочь Фердинанда VII возложила на свою голову испанскую корону!

— Испанская королева всем сердцем предана вере и церкви своих предков. Я ничего более не имею сказать почтенному исповеднику моей августейшей матери.

Изабелла отвернулась. Маттео же, сильно взбешенный словами королевы, озирался по сторонам, боясь, не заметил ли кто-нибудь этого грубого приема. Лицо его горело от злости и стыда. Воспользовавшись первым удобным случаем, он незаметно удалился.

— О, если бы она упомянула имя Мерино! — шептал он себе под нос. — Тогда ярко бы разгорелось то, что теперь тлеет под углями. Я не побоялся бы произнести над ней проклятие церкви! Опомнись, Изабелла Бурбонская, не доверяйся своему счастью, скоро этот же самый ликующий народ будет стоять на Пласо-де-Палачио, перед дворцом Санта Мадре — опомнись, пока еще не поздно! Ты вспомнишь о власти, над которой теперь смеешься, когда услышишь, что патер Мерино освобожден из твоей тюрьмы, несмотря на то, что она окружена сотнями часовых и караульных.

Исповедник королевы-матери тихо и никем не замеченный вышел из залы.

Через час вернулись в свои дома Серрано, Прим и Топете.

Когда Франциско вернулся в свой великолепный дворец на Пуэрто-дель-Соль и вошел в свою комнату, дежурный лакей поднес ему на серебряном блюдце изящную записочку. Франциско поспешно схватил письмо — в нем опять ожила надежда получить известие от Энрики, и как всегда он горько разочаровался.

Он торопливо разорвал со всех сторон запечатанный конверт и прочел:

«Маршала Серрано, герцога де ла Торре, покорнейше просят через день после получения этих строк прийти к „Черному морю“ в конце дороги „ла Манха“. Просят иметь при себе хорошее оружие, но явиться без всякого проводника.

Дон Рамиро».

Франциско удивленно рассматривал таинственное приглашение. Оно казалось ему слишком важным, чтобы оставить его без внимания. Он приказал держать наготове, в случае нужды, пистолеты и андалузского коня, сам же отправился к Приму и Топете. Они тоже получили подобные записки с таинственным приглашением и подписанные тем же именем дона Рамиро.

 

БЕГСТВО МЕРИНО

Пока на следующий день в честь маленькой инфанты служили обедню в церкви Санта Мария Майора, самой старинной из всех мадридских церквей, народ гулял на площадях Палачио, эль Пертиль и Педро (ныне именуемой Пласо-де-ла-Себада). Мадридский народ громкими криками и вином все еще праздновал счастливое спасение королевы и крестины инфанты.

С наступлением ночи можно было увидеть на улице, ведущей из Мадрида в ла Манху, трех всадников, закутанных в темные плащи. Они неслись красивым галопом на своих превосходных лошадях.

Вскоре они оставили за собой столицу. Мадрид лежал на возвышенности, облитый последними лучами заходящего солнца, красуясь своими бесчисленными шпилями, блестящими на солнце. К западу от Мадрида всадники миновали пустыню святого Исидора, перед ними тянулась дорога в ла Манху, обсаженная с обеих сторон деревьями.

— А интересно было бы знать, что нас ожидает! — громким голосом сказал один из трех всадников; он был головой выше своих товарищей и так широк в плечах, что можно было предположить, что под плащом было два человека, — неправда ли, почерк очень знаком? Но я не могу припомнить ни одного из наших товарищей по имени Рамиро, хотя имя самое обыкновенное!

— К чему ломать голову, Топете? — отвечал другой, ехавший возле него. — Конечно, нас ожидает приключение, ведь с нами давно не случалось ничего необыкновенного. Но ты особенно молчалив, Франциско, разве тебе не нравится таинственное приглашение?

— Правду сказать, Жуан, меня мучит какое-то беспокойство, которого я не могу понять. Но вы сами знаете, как я люблю иногда пускаться ночью за приключениями, мне нечего уверять вас в этом, — отвечал Серрано, удерживая свою лошадь.

Они поехали шагом один возле другого. Серрано продолжал:

— Мне кажется, как будто нас хотят удалить на згу ночь из Мадрида, чтобы совершить что-то недоброе! Мне кажется, что никто нас не ожидает у «Черного моря».

— Ты думаешь, что нас хотят провести? Черт возьми! — воскликнул Топете своим громким голосом. — Это случилось бы с нами в первый раз, и не прошло бы даром осмелившимся подшутить над нами!

— Ведь «Черное море» лежит только на расстоянии какой-нибудь мили от Мадрида, — заметил Прим, — если таинственный дон Рамиро не окажется там, то мы все-таки через час может опять быть у ворот Толедо. За такое короткое время ничего особенного не может случиться. Не могли же мы оставить без ответа это таинственное приглашение, и я надеюсь, что на этот раз твои предчувствия не сбудутся, Франциско.

— Меня мучит предположение, что Санта Мадре не оставит этого мошенника Мерино в руках административной власти! — задумчиво сказал Серрано.

— Ведь он закован, а в цепях хитрому монаху будет трудненько бежать! — заключил Топете.

Все трое внимательно стали рассматривать местность, где предполагали найти «Черное море». Оно лежало в стороне от большой дороги, окруженное небольшой рощей. Это озеро было так мрачно и так страшно, вода же так черна и глубока, что его прозвали «Черным морем». Ни зверей, ни птиц не водилось вокруг него, а потому сложилось поверье, что вода этого моря ядовита.

Гвардейцы остановились на перекрестке, от которого шла тропинка с большой дороги к видневшейся вдали пиновой роще. Ночь была неприятная и темная, холодный ветер дул с гор, в феврале всегда покрытых снегом.

Серрано ехал впереди, за ним следовал Прим, а Топете замыкал шествие. Каждый из них держал в руке заряженный пистолет. Они были окружены темнотой и каждую минуту могли подвергнуться нападению. Наконец, они увидали справа от тропинки черную воду. Их обдало гнилыми испарениями болота.

— Остановитесь, господа! — шепнул Топете своим друзьям. — Я не могу ехать дальше, пока не зажгу сигару, — эта вонь невыносима!

— Сигары выдадут нас, если против нас затевают недоброе, — заметил Прим.

— Черт возьми всех мошенников, они во всяком случае отведают наших кинжалов! — отвечал Топете, подъехав к ним и передав свои сигары.

Затем он вынул из жилета богатую золотую огнивицу и зажег трут. Огонь, добытый таким образом, не может потухнуть, даже если бы ветер и непогода будут бушевать над ним.

— Господа, я практичен как и всегда! — шепнул он с неподражаемым добродушием. Он своим хладнокровием всегда придавал бодрость и спокойствие окружающим его.

Но в ту самую минуту, когда Топете выбивал из кремня искру для сигары, в двадцати шагах от них щелкнули курки нескольких ружей. Этот звук был знаком нашим гвардейцам, они мгновенно притянули поводья.

— Кто там? — громким голосом закричал Серрано.

— Дон Рамиро! — отвечала какая-то фигура, неясно отделявшаяся в темноте, если не ошибаюсь, я говорю с маршалом Серрано?

— Вы правы, здесь Серрано, маршал Прим и контр-адмирал Топете, явились по вашему приглашению, хотя оно звучало довольно таинственно! — воскликнул Франциско.

Он, подобно своим друзьям, не очень доверял незнакомцу, стоявшему во тьме, а потому держал в руке заряженный пистолет.

— Зажгите огни, — приказал неизвестный голос. Через несколько минут, несмотря на сильный ветер, разгорелись три светлых факела. Это были бенгальские огни. Они сопротивлялись ветру и горели с треском, освещая окружающие предметы.

Только тогда Серрано разглядел господина, с ног до головы одетого в черное платье и с маленькой черной маской на лице. В нескольких шагах от него стояли три стройных, рослых испанца, державшие факелы. За ними стоял четвертый, слуга, который держал под уздцы нетерпеливых лошадей. У всех на острых шляпах были приколоты маленькие бантики. Франциско уже прежде, при имени дона Рамиро, подумал об этом тайном обществе, он повернулся к товарищам и шепнул им:

— Летучая петля! Смертельные враги Санта Мадре!

— Дон Рамиро приветствует гвардейцев королевы и созывает их на совет! — воскликнул замаскированный дон.

— Вы предводитель Летучей петли? — спросил Прим.

— К вашим услугам, маршал! — отвечал дон Рамиро. Серрано, Прим и Топете сошли с лошадей, один из слуг взял их под уздцы и отвел к остальным лошадям.

Надеюсь, господа, вы не рассердитесь, что я пригласил вас на такое странное и почти романтическое свидание, — сказал предводитель, голос которого глухо звучал из-под маски, — но дело идет о довольно рискованном предприятии, которое должно быть совершено в сегодняшнюю ночь, В Мадриде о подобном предприятии нельзя говорить, так как там даже и у стен есть уши!

— Скажите в чем дело? — спросил Прим, ближе подходя к таинственному незнакомцу.

— В час пополуночи королевский убийца Мерино будет освобожден фамилиарами инквизиции из государственной тюрьмы!

— Я это предчувствовал! — шепнул Франциско, сверкая глазами.

— Черт возьми! — воскликнул удивленный Топе-те. — Да как же это возможно? Ведь монаха стерегут со всех сторон, да вдобавок он еще закован по рукам и по ногам.

— Пока мы с вами тут рассуждаем, цепи вероятно уже распилены маленькими стальными пилочками.

— Но ведь этот мерзавец не может один совершить этой работы? — прибавил Прим.

— Исповедник государственных преступников, монах Кларет из Бургоса, слепо исполняет приказания Санта Мадре. Он распиливает цепи Мерино приготовленными заранее часовыми пилками. В час ночи Мерино убежит! — говорил черный дон. — Конечно, общество Летучей петли до того многочисленно, что в какой-нибудь час я мог бы собрать несколько сот самых отважных помощников, но я предпочел предоставить действовать в эту ночь тем доблестным донам, которые спасли королеву от кинжала этого подлеца!

— Мы чистосердечно благодарим вас за ваше доверие и докажем вам, что заслуживаем его! — сказал Серрано. — Позвольте нам, хотя мы ничего о вас не знаем, разве только то, что вас зовут дон Рамиро, с благодарностью пожать вашу руку. Вы благородный человек, вы мужественны и неустрашимы, так как пошли против позорных действий улицы Фобурго!

— Надо остановить бегство этого мерзавца. Мы сочувствуем вам и готовы служить делу своими кинжалами!

Три гвардейца пожали руку незнакомца.

— Нам нечего медлить, желаю вам счастья, господа!

Через час мы опять сойдемся у ворот Толедо, — сказал дон Рамиро.

— Отлично, ей-богу! — воскликнул Прим. — Вот будет славная ночь! Досадно только, что нашего четвертого товарища, Олоцаги, не будет с нами.

— На лошадей! — сдерживая смех, закричал предводитель Летучей петли. — До свидания, господа, не забудьте — у ворот Толедо!

Один из стройных испанцев подвел Серрано, Приму и Топете лошадей, они вскочили на них, факелы разом потухли, и новые союзники в темноте помчались по различным дорогам к отдаленной столице. Мадрид был так пуст, словно вымер, даже сторожа в эту ночь не возвещали жителям часов: ведь и они тоже на славу пировали в трактирах; изредка только раздавался невнятный голос, да шел, шатаясь, запоздалый гуляка. Не прошло еще и получаса, как три гвардейца с доном Рамиро и его приближенными уже съехались на мосту у самых Толедских ворот. Этот удивительный мост с высокими сводами красиво переброшен через Мансанарес. В одной из его арок безмолвным слугам Летучей петли удалось скрыть Энрику с кривой Непардо, а оттуда спасти по лестнице, спускавшейся до самой воды. Совещание длилось недолго. Серрано, Прим и Топете вошли в гондолу, привязанную к лестнице. Одному из слуг отдали лошадей, а предводитель с двумя остальными поспешно направились по темным улицам к площади Изабеллы и, убедившись, что никто не видал их, завернули на улицу Мунеро. Они поспешили к открытым площадям, примыкающим к Мансанаресу и отделенным стеной от государственной тюрьмы. Они поспели вовремя.

Прежде чем продолжать наш рассказ, заглянем в камеру Мерино. Монах почти не дотронулся до скудной пищи, которую обыкновенно просовывали через отверстие в двери. Но это было, конечно, не от мучений совести, на которые не был способен инквизитор из Санта Мадре. Лихорадочное ожидание и волнение отняли у него всякий аппетит. В маленькой четырехугольной камере монаха был только мешок с сеном и скамейка. В одной из холодных, каменных стен было небольшое окно два фута вышиной и в два шириной, без рам, но с толстой решеткой. Всю ночь просидел Мерино на скамейке, глядя в пол и упершись локтями в колена. С рассветом явился к нему исповедник государственных преступников. Мерино давно поджидал его, ведь Кларет был обязан ему как великому инквизитору своим местом.

Кларет выждал, пока сторож удалился, и замкнул за собой дверь, затем он низко склонился перед закованным патером.

— Да помогут тебе все святые, благочестивый великий брат, — сказал он вполголоса, — перенести испытание, которое наложила на тебя земная власть!

— Был ли ты в Санта Мадре? — прошептал Мери— , но. Он уже заранее рассчитывал на помощь инквизиции.

— Я только ночью вернулся оттуда, великий брат, и принес хорошие известия, — отвечал Кларет, подходя к бледному неподвижному монаху, страшно и мрачно глядевшему на него.

— Говори, на чем порешили благочестивые братья? Кларет нагнулся к Мерино, который нетерпеливо ожидал ответа.

— Ты должен сделать вид, что беспрекословно и терпеливо переносишь свою долю, а ночью лечь спать, чтобы подумали, что ты покорился. Завтра поутру сторож принесет тебе кружку со свежей водой. Как и сегодня он войдет в камеру и осмотрит твои цепи, скамейку и железную решетку твоего окна — он обязан пересмотреть все это. После того он завтра больше не вернется к тебе. Ведь он подает утром обед, а вечером хлеб через отверстие в двери, значит, он не будет мешать тебе исполнить то, что я сейчас сообщу тебе. Но будь осторожен, чтобы никто тебя не слыхал, и поглядывай почаще на окошечко в двери. Если сторож приподымет его немного, он все может видеть, что делается у тебя.

— Все это мне известно, брат Кларет. Что же я должен скрывать от сторожей? — нетерпеливо спросил монах.

— Вот тебе пилки. Ты должен завтра в продолжение дня тихо и осторожно распилить ими колодки на руках и ногах. Надеюсь, что к вечеру ты окончишь свою работу. Если одна пилка притупится или сломается, то возьми другую, — шепотом говорил толстый исповедник государственных преступников, боязливо и торопливо передавая закованному великому инквизитору две острые стальные пилки.

— Хорошо, — тихо отвечал Мерино, — а затем?

— Когда совсем наступит ночь, я приду к тебе, великий брат, под предлогом наставлять и утешать тебя, в сущности же, чтобы освободить тебя!

— Если это тебе удастся, благочестивый брат Кларет, то будь уверен в моей вечной благодарности, — ты останешься мною доволен! — многозначительно взглянув на него, шепнул закованный узник.

— Не говори о благодарности, я исполняю только свою обязанность, великий, благочестивый брат, — униженно кланяясь отвечал хитрый Кларет, — исполни только то, что я сказал тебе, тогда все удастся, и Санта Мадре восторжествует!

Мерино простился с ревностным слугой инквизиции. Кларет постучал в дверь. Сторож отворил ее, и он благочестиво и смиренно вышел из камеры.

Заключенный монах в точности исполнил предписания Кларета.

Вечером он в цепях улегся на кровать, как будто предаваясь воле судьбы. На другое утро он дождался осмотра сторожа, который и не подозревал, что за пазухой у монаха были спрятаны две пилочки. Когда сторож удалился, Мерино принялся за работу.

Работа была опасна и утомительна. Опасна потому, что если бы сторож услыхал неизбежный скрип, который производила пила своим трением по железным кандалам, и вошел к нему, то бегство было или невозможно, или отложено на неопределенное время, а утомительна потому, что он только с трудом мог пропускать через толстые кандалы маленькую стальную пилочку.

К полудню он распилил кольца на левой руке и ноге. Он попробовал пропустить руку через немного увеличившееся отверстие, но железо было так толсто, что почти совсем не распиливалось. К великому изумлению, Мерино увидел, что принужден распиливать каждое кольцо с двух сторон. Это его. страшно взволновало и испугало, потому что одна из пилок уже притупилась и испортилась, следовательно, вторая может тоже распилить только два кольца. К вечеру он успеет только подпилить кольца на первой ноге и руке, но все-таки будет в цепях, освобождение придется отложить до другого раза. Он сильно надеялся, что Кларет ему как-нибудь поможет. Он осторожно распилил все кольца по разу и только окончил работу, как заскрипел ключ в замке. Дрожь пробежала по всему его телу.

Вошел сторож, который в потемках не разглядел его смущения. Он пришел объявить ему, что на следующий день его поведут на допрос. Для того чтобы сторож не подходил к нему, Мерино с живостью отвечал, что он готов на все и ничего не страшится. В эту минуту с поникшей головой вошел духовный отец.

Сторож удалился, с почтением кланяясь отцу Кларету.

— Я до глубокой ночи буду молиться и утешать несчастного, — сказал исповедник, — не мешайте нам!

Сторож вышел из камеры и замкнул дверь. Кларет выждал, пока шум его удаляющихся шагов не замолк в коридоре.

— Ну, как идет твоя работа, великий, благочестивый брат? — спросил он.

Мерино показал ему, что он окончил только половину работы.

— В таком случае надо торопиться, но мы еще поспеем! — шепотом сказал благочестивый брат, вынимая из-под капюшона крепко сплетенную веревочную лестницу и кладя ее под окном. Дай мне испорченные пилки, — продолжал он.

Мерино подал их. Кларет ловко швырнул их через окошко в волны Мансанареса. Потом он подошел к сидевшему на скамейке преступнику, вынул из-за пазухи две новые стальные пилки, передал одну из них Мерино, и они вдвоем усердно принялись распиливать железные кольца.

— Ведь ты не побоишься, — шептал Кларет, — если тебе придется спуститься по веревочной лестнице из окна к Мансанаресу?

— Я приучил себя переносить все, что должно совершиться, а потому я без страха и замешательства вступлю на опасный путь. Я уже понял, что меня ожидает, когда увидал веревочную лестницу! — тихо и спокойно говорил пленный монах.

— В таком случае все удастся. Слушай, когда мы освободим тебя из оков, нам придется еще распилить один из железных прутьев решетки. К двум остальным прутьям я крепко и осторожно привяжу веревочную лестницу. Когда старые тюремные часы мерно пробьют полночь, тогда мы примемся за твое освобождение.

— Разве внизу нет караульного? — спросил Мерино, торопливо распиливая кольцо.

— Нет, великий брат, на этом пути ты не подвергаешься никакой внешней опасности. Ты только благополучно спустись по лестнице, внизу будут ожидать тебя в гондолах наши фамилиары. Я уверен, что твое мужество и твоя ловкость не покинут тебя в такую решительную минуту.

Мерино улыбнулся. Он радовался тому, что освободился от своих судей, и в его мстительной душе уже складывался план, как он будет мстить и мучить своих ненавистных врагов, через которых он попал в эту темницу. Мерино был дьявол в человеческом образе. Если бы этому фанатику-монаху удалось выбраться на свободу, которой он так жаждал, его врагам плохо пришлось бы от его преследований: ни сан, ни слава не спасли бы их от беды. Мерино мысленно уже избирал себе орудия своей мести.

Мерино с наслаждением предавался своим грезам и уверял себя, что его ненавистным врагам не уйти от его преследований.

Пилка цепей была очень утомительна. Наконец, с помощью Кларета отрезали последнее кольцо. Осторожно и тихо опустили они на пол тяжелые железные оковы, Мерино потянулся и расправил свои усталые члены. В ту же минуту густо и однозвучно пробило полночь на тюремных часах.

— Отлично, — шепнул Кларет, — мы не опоздали ни на минуту.

Исповедник приставил скамейку к стене, в которой было проделано окно, вынул новую острую пилу и принялся верной рукой распиливать средний железный прут с нижнего конца. Дело шло на лад, так что не более как через полчаса он уже покончил с ним. Теперь оставалось только распилить с верхнего конца этот толстый железный прут, тогда откроется отверстие, через которое худой Мерино легко пролезет, а там свобода!

Но руки Кларета были слишком коротки. Хотя он подымался на цыпочки и вытягивался изо всех сил, но все-таки не мог достать до надлежащего места. Мерино был выше его, а потому встал вместо него на скамейку, взял пилу и начал трудиться над последней железной преградой. Исповедник государственных преступников между тем развертывал и расправлял веревочную лестницу. Она была чрезвычайно крепка и надежда, и вместе с тем скручена из необыкновенно тонких и упругих бечевок.

Вдруг послышались шаги в коридоре. Кларет отскочил в сторону. Что если узнали о замысле Санта Мадре?

Что если вдруг теперь, за четверть часа до бегства, вздумают обыскивать камеру и найдут распиленные цепи и приготовленную лестницу? Кларет ясно понимал, что в таком случае они погибли, и он, и Мерино, и что тогда нечего будет и помышлять о спасении.

Великий инквизитор услыхал приближающиеся шаги. Ему оставалось еще пропилить какой-нибудь дюйм. Он осторожно, без шума, соскочил со скамейки, поставил ее к стене на старое место, а сам скорчился над лежащими на полу цепями. Он взял конец в руку, чтобы сторож не мог разгадать, что она отпилена. К счастью, в камере было темно, так что при благополучных обстоятельствах он мог еще спастись.

Кларет только что тихо и ловко успел усесться на скамейку, как шаги остановились перед дверью Мерино — замок заскрипел.

Мерино смертельно побледнел и задрожал всем телом. Неужели он лишится свободы, которую почти держал в своих руках? Если бы у Мерино было под рукой какое-нибудь орудие, он способен был убить этого ненавистного посетителя. Монах-фанатик, не признававший никого, кроме Санта Мадре, — был готов броситься как дикий зверь на входящего сторожа и задушить его своими собственными руками.

Кларет испуганно взглянул на исказившееся лицо инквизитора и поспешно шепнул ему:

— Ничего, великий брат, только не шевелись. Затем иезуит Кларет, то возвышая, то понижая голос

начал бормотать слова утешения.

Но когда дверь камеры отворилась, он вдруг вскочил:

— Кто осмеливается беспокоить духовного отца у кающегося узника? — гневно воскликнул он. — Кто прерывает слово Божие?

Сторож остановился у дверей и поклонился священнику.

— Я получил приказание, благочестивый отец, пока этот преступник содержится в тюрьме, заходить в его камеру в полночь и тщательно осматривать ее, — сказал сторож, — благочестивый отец извините меня, если я исполню свою обязанность.

— Ты не видишь, что я здесь, и что до сих пор все здесь в порядке. Не мешай мне, я надеюсь возвратить небу заблудшего грешника.

Сторож бросил пытливый взгляд на постель, скамейку и съежившегося монаха, стоявшего на коленях и молившегося в своей камере. Красноватый свет лампы, которую он держал в руке, неясно освещал фигуру монаха. Боясь еще более рассердить исповедника, который имел большое влияние на тюремное начальство, он направился к выходу, не заметив веревочной лестницы, лежавшей у стены за молящимся Мерино. Кларет тяжело вздохнул, дверь закрылась, великий инквизитор спасся от последнего препятствия и был вне опасности.

Когда шаги замерли вдали, Мерино приподнялся и с бьющимся от волнения сердцем обнял исповедника, который спас ему жизнь. Но от страха, который он испытывал в эти последние минуты, жажда мести еще сильнее разгорелась в его душе против Серрано и его товарищей. Скрежеща зубами, он придумывал для них всевозможные мучения.

— Беда вам, когда нога моя ступит на свободную землю, — мрачно пробормотал он, — дайте мне только освободиться, я вымещу на вас свою злость, я изведу вас.

— Скорее, великий брат, время летит, — уговаривал его Кларет, — никто не помешает нам теперь, — к делу!

Мерино приставил опять скамейку к окошку, влез на нее и принялся за работу. Через несколько минут прут был отпилен.

— Не бросай его вниз, — шепнул Кларет, — неравно он попадет в фамилиаров и пожалуй убьет кого-нибудь из них, — они ведь поджидают тебя в гондоле. Дай его сюда. Взгляни вниз, не видишь ли ты чего-нибудь? Попробуй тоже, довольно ли велико отверстие и можешь ли ты пролезть в него?

Мерино обеими руками ухватился за решетку и, собрав все силы, вскарабкался к отверстию. Взобравшись наверх, он уперся в стену и попробовал пролезть, отверстие оказалось довольно большим. Он просунул через него голову.

Мерино взглянул вниз и ужаснулся страшной высоте, открывшейся его взору. Он ничего не мог разглядеть, к нему долетал только плеск воды. Его страшила бездна, над которой ему придется спускаться вдоль голой громадной стены по легкой веревочной лестнице.

Он с ужасом отвернулся от пропасти, в которой рисковал погибнуть.

Но затем он вспомнил, что если он даже и погибнет, то все-таки избегнет земного приговора, палача и казни. Эта мысль придала бодрость оробевшему великому инквизитору.

— Если ты сам хочешь прикрепить лестницу к решетке, — шепотом сказал Кларет, — то не мешкай, великий брат.

— Дай мне веревки, — сказал Мерино.

— Видны ли гондолы?

— Я ничего не вижу, кроме непроницаемой мглы.

— В таком случае никто не увидит твоего бегства, даже если кто-либо еще не спит в комнатах, окна которых выходят на эту сторону. Вот концы лестницы, она надежна, в прошлую ночь патер Антонио сам испробовал ее крепость, спустившись по ней из окна Санта Мадре в монастырский сад, а потому тебе нечего опасаться и бояться. Держись только покрепче за толстые боковые веревки. Если ты будешь осторожно спускаться с одной ступени на другую, то ничего особенного не приключится с тобой.

Кларет встал на скамейку и подал Мерино длинные концы лестницы. Монах осмотрел решетку и убедился, что она крепко вделана в стену и ни под каким видом не вывалится, даже если повиснет на ней тяжесть в десять раз больше его.

Дрожащими и мокрыми от волнения руками он крепко привязал лестницу и затем с помощью Кларета осторожно спустил ее вдоль стены. Он опять содрогнулся, когда увидал покачиваемую ветром лестницу, по которой ему придется спускаться, но потом, простившись с патером Кларетом, он решился ступить на лестницу, повернувшись лицом к стене.

— Да сопутствуют тебе все святые, великий брат, и да придаст Пресвятая Дева силу рукам твоим и поможет счастливо преодолеть все опасности!

Мерино ничего не отвечал. Не оглядываясь по сторонам и стараясь не видеть пропасти под ногами, держась за железную решетку, он ступил на первую перекладину. Веревка натянулась под тяжестью его тела, но Мерино решительно хватался за веревки то правой, то левой рукой, качаясь между небом и землей!

Великий инквизитор, бежавший от судей и палача, 534

старался не думать об опасности. Он в камере оставил свою верхнюю одежду, которая могла помешать его бегству, и теперь висел над пропастью в одной рубашке и коротких панталонах. Ветер качал лестницу и подымал волосы на его голове. Он лихорадочно прижимался к лестнице и, осторожно нащупывая ступени, опускал одну ногу за другой.

Он успел только спуститься до половины лестницы, как часы пробили час пополуночи. Буря раскачивала лестницу, которая страшно трещала. В камерах, мимо которых он спускался, было тихо. Наконец, он увидал на волнах Мансакареса две лодки, в которых ожидали его шесть фамилиаров.

Его бледное, исхудалое лицо озарилось радостной улыбкой. Мерино достиг своей цели, он был спасен и с дьявольским наслаждением помышлял о том, что теперь в состоянии отомстить своим ненавистным врагам.

Две гондолы были в десяти шагах от него. Фамилиары с напряженным вниманием все время поглядывали на стену. Они теперь только заметили Мерино на качающейся лестнице. Ударив несколько раз веслами, они очутились на том месте, где Мерино должен был спуститься, и приготовились принять его в свои гондолы.

Обе лодки поспешно приближались. Они спешили, чтобы удостоиться принять к себе великого инквизитора. В каждой из них было по три фамилиара, вооруженных с ног до головы.

Мерино чувствовал, что лестница спускалась до самой гондолы, первой подоспевшей на помощь. Трое фамилиаров держали конец веревки, чтобы патеру из Санта Мадре легче— и безопаснее было бы сойти к ним. Мерино вошел в лодку. Ноги его еще подкашивались от непривычного напряжения. Кларет дернул за лестницу, на ней уже не было никого. Он осторожно притянул ее назад и, тщательно сложив и спрятав ее под своей рясой, постучался в дверь; сторож отворил и священник вышел из камеры.

Никто и не подозревал, что королевский убийца Мерино только что убежал из государственной тюрьмы.

 

БЕЗГЛАСНАЯ ЖЕРТВА ПАЛАЧА

Три гвардейца королевы направили свою гондолу от моста Толедо к той отдаленной части Мансанареса, которая протекает у самой стены государственной тюрьмы. Топете, отличный моряк, несмотря на свой контр-адмиральский чин, собственноручно управлял лодкой. Серрано уселся на носу, а Прим в самой середине. У всех троих были под руками пистолеты.

— Мы должны поймать мошенника! — бормотал Топете. Он так ловко и с такой силой управлял лодкой, что за десять шагов не слыхать было ее приближения.

— Испания будет обесславлена, если убийца королевы безнаказанно убежит из тюрьмы. Иезуиты так восторжествуют тогда, что плохо придется народу! — отвечал вполголоса Серрано.

— Мне не следовало было отдавать мошенника под стражу, а тут же на месте уложить его, — ворчал Прим, — вот вы увидите, что он целый и невредимый удерет от нас!

— Черт побери всех тварей Санта Мадре, они расплодились даже в самом дворце и везде имеют своих приверженцев! — бранился Топете. Он так сердито ударил веслами, что гондола как молния помчалась по реке.

— Отлично, — заметил Прим, — а не то мы опоздаем. Слышишь, часы на колокольне бьют ровно час пополуночи. Но как ужасно холодно и неприятно на воде!

— Тише, мы приближаемся к тюремной стене, — шепнул Серрано, — держись ближе к берегу, Топете, в этой темноте не видно дона Рамиро. Он, верно, занял пристани с обеих сторон тюрьмы.

Гондола с тремя грандами тихо двигалась вдоль берега. В ту минуту, как они подплыли к сырой стене, Серрано, сидевший на носу, увидал Мерино, парившего как привидение над гондолой фамилиаров.

— Стой! — шепнул он. — Мошенник спускается по веревке или цепи!

— Выстрели в него!

— Боже упаси! Мы должны захватить убийцу живым. Его надо наказать публично! Подождем, пусть он войдет в гондолу! — шептал Серрано, не спуская глаз с того, что происходило у стены.

— Эти мошенники, с такой готовностью служащие монаху, кажется, и не слышат нас! — заметил Прим.

— Их шестеро в двух лодках, — сообщил Серрано.

— На каждого по два — с этим можно смириться: чем больше, тем лучше! — пробормотал Топете.

Как только Мерино вошел в гондолу и фамилиары опустились перед ним на колени, прося благословения, Топете двумя сильными ударами весел очутился между обеими лодками.

Мерино, минуту назад, считая себя спасенным, первый заметил своих заклятых врагов, словно выросших из воды. Он бессознательно громко закричал. Фамилиары оглянулись и увидали своих противников.

Ужас выразился на их лицах.

— Сдавайтесь! — воскликнул Серрано, вытягивая кинжал. — Монах Мерино наш пленник!

Монах дико захохотал; великий инквизитор Санта Мадре узнал своих врагов. Теперь он может утолить свою жажду мести, они сами явились перед ним в такую минуту, будто передавали себя в его руки.

— Нечестивцы! — закричал он, и ветер, ужасно завывая, вторил ему. — Во имя Пресвятой Девы бейте этих изменников, они должны умереть!

— Мерзавец! — шепнул Топете, выхватил кинжал и вскочил на ноги.

— Сдавайтесь! — повторил Серрано готовившимся к бою фамилиарам. — Подавайте сюда королевского убийцу Мерино!

— Вот тебе! — воскликнула одна из тварей Санта Мадре, прицеливаясь в Серрано.

Великий инквизитор отдернул его руку и шепнул ему:

— Выстрел погубит нас, нам надо действовать осторожно, эти окаянные без шума должны попасть в наши руки!

Все это произошло в несколько минут. Прим, самый нетерпеливый из троих, поднял кинжал и бросился на лодку Мерино. Топете, безрассудно рассчитывая на свою силу, напал на другую и, нанося удары направо и налево, очутился лицом к лицу с тремя фамилиарами, которые, в свою очередь, замахнулись на него своими кинжалами.

Несмотря на непроницаемую темноту и качку, ему удалось нанести смертельный удар одному из врагов.

Кинжал вонзился тому в шею, и он повалился в лодку.

От этого ли непредвиденного падения или из-за того, что фамилиары надеялись спастись от Топете вплавь, только они все подались на одну сторону, и гондола с живыми и мертвым, сильно качнувшись, перевернулась вверх дном.

Серрано и Прим дрались с остальными тремя фамилиарами, которые, видя, что бегство невозможно, разъяренные, в бешенстве старались попасть в неприятелей. Между Прямом и одним из фамилиаров завязалась драка, кончившаяся тем, что фамилиар был брошен в воду. Серрано вонзил свой кинжал в другого. Мерино дрожал от злости, его рассудок помутился и он, схватив пистолет, прицелился в Серрано и выстрелил ему в грудь. Но, вероятно, рука великого инквизитора дрогнула; Франциско почувствовал жгучую боль в руке, но пуля только ранила его.

— Мерзкий душегубец! — злобно закричал Серрано. — Он уже хотел обезоружить Мерино, как Прим закричал ему, что другая лодка опрокинулась и Топете упал в реку вместе со своими врагами.

— Черт возьми! — проворчал он, отыскивая друга глазами. Хотя Топете отлично плавал, но в такой неудачный момент кто-нибудь из фамилиаров легко мог заколоть его. И Франциско тоже глядел на то место, где барахтался его друг с фамилиарами.

Мерино воспользовался этой минутой.

— Прочь отсюда поскорей! — шепнул он уцелевшим шпионам Сайта Мадре и сам схватил весло, чтобы скорее избавиться от опасного соседства.

Серрано не успел задержать лодку; он тоже схватил весло, стараясь нагнать противников, но один из утопающих фамилиаров судорожно уцепился за борт гондолы, и она чуть не потонула. Прим живо оттолкнул врага, который, погружаясь в воду, все еще боролся со смертью, но через несколько минут, захлебнувшись, пошел ко дну.

Гондола Мерино направилась к пристани у тюремной стены. Серрано, отделавшись от неприятеля, хотел погнаться за фамилиарами и захватить их на пристани.

— Стой! — закричал Прим. — Топете зовет нас, я слышал его голос возле самой гондолы.

— В таком случае, мошенник убежит! — бормотал разъяренный Серрано, стараясь разглядеть в темноте находившихся в воде людей. В эту минуту в нескольких шагах от него вынырнула чья-то голова и какой-то человек, отчаянно барахтаясь, старался высвободиться и выбраться на поверхность — вода так бушевала и волновалась, как будто в ней билось какое-нибудь морское чудовище. Казалось, утопающий напрягал последние силы.

— Боже праведный, ведь это Топете! — в ужасе воскликнул Серрано, узнав приближавшуюся голову. — Он, верно, ранен, потому так тяжело плывет!

— Нет, не ранен, — отвечал Топете, все еще барахтаясь в воде, — просто какой-то негодяй вцепился в мою ногу и тянет меня ко дну!

Прим поспешно повернул нос гондолы к несчастному Топете, который так навалился на нее, что она от нового напора чуть не пошла ко дну. Франциско и Жуан старались поддержать равновесие, сильно напирая на противоположную сторону, так что Топете, пыхтя и тяжело вздыхая, начал карабкаться к ним, но на его ноге все еще висел умирающий слуга Мутарро. Наконец, кинжал Прима освободил друга от страшной тяжести, мгновенно опустившейся ко дну.

— Ну, пришлось же поплавать, — тяжело вздыхая и отряхиваясь сказал Топете, — черт возьми мошенника, никогда никто так не приставал ко мне!

— А Мерино убежал! — грустно сказал Серрано.

— Дон Рамиро, верно, уже поймал его! — заметил Прим. — Я же радуюсь, что Топете опять с нами!

— Который сегодня отвратительно дурно плавал, но посмотрите-ка, я вижу очень ясно и готов держать пари, что гондола, которую вам не удалось удержать, в настоящую минуту отчаливает от пристани и опять направляется куда-то.

— Конечно, мошенники выскочили на берег, а гондолу пустили на произвол судьбы, — отвечал Серрано, — никогда еще такая близкая добыча не ускользала из наших рук.

— Ты ошибаешься, гондола не пуста, ею управляют. Гвардейцы пустились в погоню, а мы вернемся к предводителю Летучей петли, который, как нам известно, направился с двумя приближенными к пристаням у тюремной стены.

Когда пробило час ночи, дон Рамиро вошел на улицу

Мунеро, поставил на каждой пристани по надежному часовому, а сам осторожно направился вдоль низких, безмолвных и темных домиков сторожей, чтобы посмотреть, стоят ли караульные на своих местах и все ли спокойно и тихо во дворе. Конечно, влиятельному предводителю Летучей петли было известно, что бегство великого инквизитора должно было совершиться со стороны Мансанареса, с помощью веревочной лестницы, но Рамиро не без оснований предполагал, что в эту ночь было бы гораздо безопаснее и легче, если бы Мерино вздумал воспользоваться правом и одеждой Кларета, и никем не замеченный вышел бы из тюрьмы. Уж, конечно, заранее позаботились, чтобы, по случаю крестин инфанты, сторожам и караульным государственной тюрьмы было отпущено надлежащее количество вина и сигар. Принимая все это в соображение, Рамиро сильно сомневался в верности своих сведений.

Рамиро, осторожно добравшись в тени домов до сторожевых ворот, убедился, что предположения его были верны. Обоих караульных не было на местах. Это неисполнение своей обязанности так строго всегда преследовалось, что если бы кто-нибудь из начальства поймал их, то их сослали бы на поселение или на каторжную работу. Но солдаты рассудили, что в этот день все, от мала до велика, отведали винца и, следовательно, не будут чересчур взыскательны.

Подойдя поближе, Рамиро услыхал их голоса по ту сторону стены, вероятно, в домике привратника, где курили и шумели тюремные сторожа. Они чокались, пили за здоровье друг друга и не заботились о преступниках, а тем более о воротах и выходах.

Олоцага, уже за несколько недель вернувшийся в Мадрид, всецело отдавшийся своему тайному обществу, решил сторожить этот удобный выход, рассчитывая, что хитрый Кларет не мог не воспользоваться именно этой ночью, чрезвычайно удобной для бегства.

К тому же он знал, что его храбрые и ловкие друзья сторожат реку и что в случае нужды обе пристани заняты его двумя помощникам, следовательно, он мог сторожить этот выход. Олоцага не мог представить себе, чтобы этот мошенник Мерино, напомнивший ему все проклятые злодейства Санта Мадре, этот нечестивый монах, не побоявшийся поднять руку на королеву, стоя у престола Божия, у которого он должен был возносить молитвы к Богу, а не осквернять его, этот великий инквизитор Мерино, из отвратительных дрожащих рук которого он вырвал в страшную ночь праздника святого Франциско несчастную невинную дочь дона Арере, этот волк в монашеской рясе, искусный во всевозможных грехах и преступлениях, мог убежать от них.

В эту минуту раздался выстрел, направленный в Серрано разъяренным, неосторожным Мерино. Хотя выстрел грозно пронесся над водой, однако никто из пирующих сторожей не расслышал его, вероятно, на улицах тоже никто не обратил внимания на гул, так как все по-прежнему оставалось погруженным в безмолвие и тишину.

Но вдруг послышался шум с пристани слева от стены. Предводитель Летучей петли бросился на шум к пустынной, громадной площади, простирающейся от улицы Мунеро до самого Мансанареса.

В темноте он не мог разглядеть приближающихся. Вероятно, бегущий впереди заметил его, так как изменил направление и повернул к площади Изабеллы, но шагов за тридцать от преследуемого Рамиро вдруг остановился — что-то просвистело в воздухе — и тогда предводителю Летучей петли стало ясно, в чем было дело. Убегающий добрался до угла, но вдруг пошатнулся, полетел навзничь и страшно закричал. Даже дон Рамиро содрогнулся от ужаса.

Через несколько минут сбежались на крик несколько человек с площади Изабеллы. Они обступили несчастного. Рамиро с товарищем, преследовавшим беглеца, тоже подошли к умирающему. Он лежал, не произнося ни слова, и изредка только подергивался всем телом.

— Кто этот несчастный? — спросил густым басом один из прибежавших. Рамиро узнал в нем монаха.

Пока предводитель Летучей петли ловко и осторожно развязывал петлю на шее умирающего, двое монахов нагнулись к нему.

— Патер Мерино! — в ужасе закричали они, отскакивая от посиневшего великого инквизитора, собрат же Рамиро молча отошел от этого потрясающего зрелища.

— Вы лжете! — воскликнул старец, отбрасывая капюшон и приближаясь к мертвецу. — Великий патер Мерино спасен, ему была подана помощь со стороны Мансанареса.

Дон Рамиро, не снимая маски с лица, все еще стоял возле трупа. Он молча смотрел, как великий инквизитор Антонио нагнулся над неподвижно лежащим товарищем. Он поджидал в монастыре спасающегося Мерино, но услышав страшные крики, прибежал на помощь, не думая, что найдет Мерино с петлей на шее.

— Мерино! — чуть слышно произнес он, и на лице его ясно отпечатались изумление и страх. — Поистине, это Мерино. Он убит — беда! Патера Мерино из Санта Мадре убили! Мщение злодеям!

Престарелый Антонио еще раз нагнулся над мертвецом — на шее был виден синий, кровавый след петли. Антонио приподнялся, страшная злость исказила его всегда добродушное лицо.

— Беда! — закричал он дрожащим голосом. — Беда Летучей петле! Проклятие убийце, проклятие королеве, действующей заодно с заговорщиками!

— С этим негодяем поступили по его заслугам! — строгим сильным голосом сказал предводитель общества.

Антонио только теперь заметил его. В эту же минуту послышались мерные шаги приближавшегося караула, явившегося на смену.

— Унесите великого патера с этого места ужаса и стыда! — приказал великий инквизитор.

Монахи нагнулись и хотели уже исполнить приказание своего повелителя.

— Ни с места! — воскликнул дон Рамиро. — Королевский убийца Мерино принадлежит не вам, а самой королеве и испанскому народу!

Антонио со смертельной злостью поглядел на предводителя тайного общества, осмелившегося гордым взглядом и повелительным голосом помешать ему похитить от народного гнева и судейского приговора тело великого инквизитора.

— Слышите ли, я приказываю вам! — закричал он монахам. — Несчастный патер Мерино принадлежит нам и церкви!

Караул приближался.

— Солдаты! — закричал дон Рамиро. — Подберите королевского убийцу и отнесите его опять в тюрьму, он убежал из своей камеры, но по дороге его поймали; он должен подвергнуться наказанию за совершенное им неслыханное преступление.

Затем он отошел в сторону, солдаты же, узнав Мерино, потащили его обратно в тюрьму. Монахи, чтобы не быть обвиненными в содействии бегству Мерино, без сопротивления отдали тело, а сами поспешно скрылись.

Когда глубокой ночью принесли в тюрьму мертвого Мерино, сторожей и надсмотрщиков объял панический страх. Всякий старался скрыть от других, что не живого, а мертвого приволокли монаха обратно в тюрьму. Сторож вошел в камеру и с изумлением увидел разбросанные цепи и распиленную решетку.

Исповедник же государственных преступников божился и клялся, что он был тут ни при чем. Судьи сначала хотели притянуть его, но он уверил их в своей невиновности. Вероятно, преступник, утверждал он, заранее уже все приготовил и убежал немедленно после его ухода.

Между тем Рамиро сошелся со своими приверженцами и скрылся с ними в темных улицах. Гвардейцы же преследовали гондолу. В ней сидел последний фами-лиар, который, выпустив Мерино на берег и видя его в неминуемой опасности, оттолкнул лодку от берега, надеясь незаметно спастись от преследователей.

Но и этот лазутчик Санта Мадре не ушел от своей судьбы, так что ни один из фамилиаров, явившихся спасать Мерино, несмотря на силу и ловкость, не вернулся на улицу Фобурго.

Были приняты самые строгие меры, чтобы народ не узнал о бегстве и взятии Мерино, жители Мадрида и не подозревали об этом небывалом происшествии, когда же, узнав об этом, государственные сановники потребовали положительного объяснения, то им сообщили, что королевский убийца лежит мертвый в своей камере, что в высших кругах вызвало сильное волнение и недоумение. Серрано же и Прим, услыхав от таинственного дона Рамиро, как трагически кончилось их ночное похождение, без свидетелей доложили обо всем удивленной королеве.

Браво Мурильо еще заранее хитро и ловко сообщил королеве, что приключилось несчастье с монахом Мерино и что Санта Мадре отблагодарит ее и забудет многое, если она согласится отдать преступника в их полное распоряжение.

Изабелла, зная нерасположение народа к иезуитам, не обратила на его слова никакого внимания, но приказала, напротив, вторично предать Мерино суду и поступить по закону.

Но вдруг маршалы Серрано и Прим доложили испуганной королеве, что Мерино убитый лежит в своей камере, в государственной тюрьме.

— Значит, он осужден прежде времени! — сердито воскликнула Изабелла. — Кто осмелился это совершить?

— Летучая петля, ваше величество, с внушительным спокойствием отвечал Серрано, — с нашим содействием.

Королева удивленно взглянула на маршала.

— Монах бежал, — продолжал Серрано, — а мы хотели остановить его. Он ускользнул из наших рук, иначе мы вернули бы его в тюрьму живым. Если вашему величеству приятнее было бы, чтобы эта проклятая тварь живьем убежала от суда, в таком случае благородный дон Рамиро кругом виноват!

— Этот дерзкий незнакомец, о тайных мщениях которого нам не раз докладывали, не имел никакого права распоряжаться этим монахом! — сказала взволнованная Изабелла. — Благодаря его новому вмешательству, он поставил меня в самое затруднительное положение, из которого я не знаю как выпутаться! Он своей поспешностью отнимает у народа жертву, которую требует справедливость! Нам остается только одно — мирно похоронить убийцу и тем покончить дело!

— Ни в коем случае не допускайте этого, ваше величество! — испуганно воскликнули Прим и Серрано.

— Так скажите же, как мне поправить этот дерзкий поступок Летучей петли? Я не могу оставить его без последствий!

— Мерино надо казнить! Королева в ужасе отшатнулась назад.

— Ваше величество вправе выбирать между кровавым восстанием и излишней снисходительностью к королевскому убийце, который сам же виноват в своей преждевременной смерти! — сказал Прим.

Он был убежден в неизбежном восстании, если бы вздумали щадить монаха.

— Мерино даже мертвый должен подвергнуться наказанию! — подтвердил Серрано,

— Тогда мы навеки навлечем на себя гнев инквизиции! — пробормотала бледная королева.

— Народ и мы на вашей стороне, королева.

— Во мне происходит страшная борьба! — простонала Изабелла.

— Народ ни под каким видом не должен подозревать, что Мерино удалось убежать, а не то он набросится на тюрьму и, пожалуй, разорвет в клочки чиновников вашего величества. Вы не можете себе представить, до какой степени народ озлоблен против монаха, осмелившегося поднять руку на ваше величество в церкви святого Антиоха.

— Если это так, то быть посему! — прошептала Изабелла.

— Ваше величество все еще жалеет мошенника, но вы забываете, что приговоренных к виселице почти всегда прежде душат, а потом уже передают палачу и казнят, даже им самим легче от этого, — напомнил Серрано, который нисколько не жалел мерзавца Мерино и старался убедить взволнованную королеву, — кто мог решиться на то, что совершил этот осквернитель короны и церкви, тот может дважды умереть!

— Пусть этот случай предостережет Санта Мадре, оно должно понять, что с ним не шутят! — с достоинством сказал Прим.

Несмотря на увещания Браво Мурильо, королева, по окончании судопроизводства, подписала строжайший приговор. Монаха Мерино приговорили к казни на плахе.

Казнь была назначена на седьмое февраля 1852 года. Народ с радостью принял это известие.

Вермудес получил приказание к этому дню воздвигнуть эшафот на площади Педро, куда в восемь часов утра должно было прибыть на колеснице тело осужденного преступника.

Королева была взволнована не менее своего народа, только мысль, что если она не допустит монаха до публичной казни, народ непременно взволнуется и восстанет, заставляла ее не отменять своего решения. Но тем не менее она сильно страдала в ожидании казни.

Рано поутру назначенного для казни дня беспорядочные толпы мужчин, женщин, стариков и детей со страшным шумом направлялись по улицам к месту казни. Никогда еще такое несметное количество народа не помещалось на обширной площади Педро. Огромная овальная площадь была битком набита, а народ все еще валил со всех сторон. Старый и малый хотел поглядеть

на казнь королевского убийцы, принадлежавшего к ненавистным, алчным монахам Санта Мадре.

Женщины с грудными детьми пробирались до самых алебардистов, образовавших цепь вокруг воздвигнутого за ночь черного огромного эшафота и вдоль улиц, по которым должно было пройти шествие. Окна и крыши отдавались за неимоверные цены, так как всякий богатый и бедный хотел поглядеть на казнь знаменитого преступника.

Порожденные ненавистью к инквизиции в народе ходили самые фантастические толки. Говорили, например, что монах Мерино во время казни превращается в дьявола, который потащит с собой в ад старого Вермудеса, другие рассказывали, что он будто бы вылетел из тюрьмы, оставив после себя только свое платье.

Наконец, глухой бой часов возвестил, что настал роковой час. Восемь ударов мерно раздались на колокольне, шепот нетерпения пробежал в толпе, нервы были лихорадочно напряжены, всякий, тяжело вздыхая, поглядывал на пустое пространство, по которому должно было приблизиться шествие.

— Еще ничего не слышно и не видно, — воскликнул длинный оборванный человек, который, казалось, сам только что сбежал с каторги, он головою был выше всех окружающих его, — казнь еще успеют отменить!

— Что, что ты говоришь? Этого не посмеют! — закричало несколько сердитых голосов.

— Кровь должна быть пролита — мы требуем казни! — кричали другие…

— Где же гул колокола? — спросил долговязый. — Отчего же не слышно сегодня колокольного звона?

— Дурак, потому что королевский убийца не заслуживает даже этой чести, до которой мне, впрочем, все равно! — отвечал какой-то солдат.

— Вы, может быть, правы, господин улан, — воскликнул оборванный работник, на бледном, больном лице которого голод оставил глубокие следы, — мне же кажется, что патеры и монахи неохотно бы принялись за колокол в такую неприятную для них минуту!

— Тише — вот он едет! — пронеслось в толпе.

Кто был поменьше встал на цыпочки и вытянул шею, толпа подалась вперед, некоторых притиснули, и они страшно завизжали, шепот одобрения пробежал по толпе.

Глухой барабанный грохот приближался все ближе и ближе. Все глаза были устремлены на улицу, из которой должны были явиться солдаты. Наконец, подвигаясь ровным тихим шагом, барабанщики показались между двойными рядами алебардистов.

Посмотрим и мы на страшное шествие, на которое с лихорадочным любопытством и со сверкающими глазами глядели тысячи глаз.

Впереди шли человек двадцать барабанщиков, мерно ударяя в свои глухие инструменты, за ними следовали трое судей, потом отряд стрелков, назначенных для присутствия на казни. Место, занимаемое в подобных процессиях священником, на этот раз пустовало — никто из патеров не пожелал напутствовать перед смертью преступного своего собрата! Возглас ужаса раздался при виде поезда и сидевших в нем. Никто не мог вообразить себе подобного зрелища, превзошедшего все ожидания.

К низкой черной колеснице были приделаны две скамейки. Стенки с трех сторон возвышались фута на два, сзади же было оставлено отверстие для входа.

На передней скамейке сидел помощник палача, держа в руках вожжи и управляя ослами, на другой сидели два помощника Вермудеса. Их видно было только по пояс — головы были не покрыты, а рукава красных рубашек засучены выше локтей. Между ними поддерживаемый с обеих сторон качался Мерино, королевский убийца. Его обнаженная бритая голова повисла на груди, но ни один мускул не шевелился, разве только когда ухабы потрясали колесницу.

— С ним дурно, — раздался говор в толпе, — он не перенес пытки!

Старый Вермудес со строгим видом и достоинством выступал за колесницей. По наружности он был так же прям и силен, как и в То время, когда сопровождал генералов Леона и Борзо, только борода его и жидкие волосы, падающие из-под шапки, сделались еще серебристее. Взвод кирасиров замыкал шествие. Когда барабанщики полукругом разместились перед местом казни, то замолк зловещий раскат их барабанов. Стрелки сформировали с обеих сторон тесные ряды. Трое судей со свертком пергамента в руках, следуя за глашатаем, поднялись по широким черным ступеням эшафота и встали у завешенной плахи. Помощники палача стащили осужденного с позорной колесницы. Его ослабевшие члены без сопротивления предались в руки палачей. В это время Вермудес, облеченный в свой длинный черный плащ, подымался по ступеням эшафота. Сколько раз приходилось ему выполнять эту страшную работу, сколько раз без волнения и содрогания исполнял он свою ужасную обязанность!

Престарелый Вермудес и не подозревал, что его помощники волокли к нему мертвеца, он думал, что преступник, подобно многим другим, от страха и волнения лишился чувств.

Все глаза были устремлены на эшафот, мрачно выделявшийся в сером тумане пасмурного утра. Помощники Вермудеса, не показывая виду, что влачат безжизненный труп, опустили Мерино перед гильотиной — он как будто стоял на коленях.

Судья развернул сверток и громким голосом прочел:

«Мы, Изабелла, королева Испанская, признали за нужное и повелеваем, 7-го числа второго месяца 1852 года, в 8 часов утра, лишить жизни на плахе покусившегося на жизнь нашей августейшей особы Мартинеца Мерино, монаха доминиканского ордена в Мадриде. Решено в нашем престольном граде, Мадриде, 5-го числа второго месяца 1852 года, с приложением нашей подписи и королевской печати».

Судья передал приговор палачу. Вермудес только для формы взглянул на подпись и печать.

— Исполняй свою обязанность, палач! — сказал судья.

Вермудес сбросил свою черную мантию и отдал ее одному из помощников, но вдруг внизу у ступенек послышался зловещий шум и говор — другой помощник сорвал покрывало с плахи. Мерино, безгласная жертва палача, был обнажен до самых плеч.

Когда уже Вермудес выхватил секиру из футляра и уже замахнулся ею, монах в полном облачении, протискавшись через толпу, порывался вбежать по траурным ступеням эшафота.

Ропот удивления пронесся в безмолвной тишине — это Антонио, великий инквизитор, старец из Сайта Мадре, он подымается на эшафот. Во дворце на улице Фобурго, верно, решились на что-нибудь отчаянное!

С поднятыми к небу руками и исступленным, повелевающим взором, он обратился к бесчисленной толпе — казнь была прервана.

— Остановитесь — не призывайте гнева Божия на главы свои — палач казнит мертвеца! — воскликнул великий инквизитор…

. Ужас выразился на всех лицах. Вермудес посмотрел на свою жертву, которую палачи уже привязывали к плахе. В разъяренной толпе раздались крики:

— Смерть лицемерному монаху! Мерино должен быть казнен!

Страшное проклятие фанатика-инквизитора было заглушено криком ненависти рассвирепевшего народа.

— Делай свое дело, палач! — сказал судья. Вермудес снова подымает сверкающую секиру, которую перед тем опустил перед собой.

Антонио со злостью и ненавистью увидал, что народ не слушается его и что он не в состоянии вырвать Мерино из рук палача. Со страшным проклятием, шатаясь, спустился он по ступеням. Толпа, торжествуя, закричала ему вслед.

Вермудес взглянул на свою неподвижную, безгласную жертву, но ведь ему нельзя рассуждать или колебаться, он обязан исполнить приговор, который предъявили ему за подписью и печатью. На его строгом, холодном лице не видно сострадания.

— Смерть лицемерному монаху! Мерино должен быть казнен! — гудело в толпе, а великий инквизитор, удаляясь между двумя рядами алебардистов, подвергался опасности быть схваченным и убитым угрожающей толпой, простиравшей уже к нему свои тяжеловесные кулаки.

Вермудес еще раз обвел вокруг себя глазами, он все выжидал, не произнесет ли какой-нибудь священник напутственного, утешительного слова умирающему грешнику. Никто не шевельнулся. Тогда громким и строгим голосом он произнес:

— Господи помилуй и спаси его!

Палач поднял секиру — она блеснула в воздухе, почти беззвучно отделив голову от туловища, и застряла в своей жертве. Не показалось ни капли крови, теперь только Вермудес убедился, что казнил мертвеца.

Но мадридский палач привык к подобным зрелищам, ведь недаром отец учил сына своему страшному ремеслу.

Голова Мерино далеко покатилась по черному сукну. Вермудес, как всегда, обтер свою секиру и, нашептывая короткую молитву, спрятал в красный футляр. Барабанный бой раздался снова; судьи, присутствовавшие при этой потрясающей казни, сошли опять по ступеням, палач последовал за ними, а помощники его отвязали от плахи тело Мерино. Когда же, при барабанном бое, войска удалились с площади, помощники потащили тело умершего к своей колеснице.

Народ как вкопанный все еще стоял на обширной площади и прилегающих к ней улицах. Помощники палача положили голову Мерино к его ногам и повезли казненного на кладбище святого Антиоха, где у наружной стены бросают в общую яму всех проклятых преступников. Эшафот же, чего никогда еще не было, должен был стоять на площади Педро три дня и три ночи для назидания народу.

Когда колесница, запряженная двумя ослами, за которой следовали помощники палача, пробиралась сквозь толпу, всякий желал бросить взгляд на мертвого монаха. Долго еще стоял народ на обширной площади и рассуждал о страшнейшей казни, когда-либо совершенной на земле.

 

КЛАДБИЩЕ ЦЕРКВИ СВЯТОГО АНТИОХА

На возвышенности Песеда приблизительно впятистах шагах от предместья Мадрида, носящего это название, начиналось обнесенное высокой стеной кладбище церкви святого Антиоха.

Дорога к холму, на котором оно помещалось, была обсажена густыми каштановыми деревьями. Даже в феврале, когда деревья еще не покрыты листьями, дорога эта была тениста и мрачна.

На кладбище веяло миром и покоем. Здесь не было больше ни бедных, ни богатых. Наряды и золото оставлено родственникам, которые скоро утерли притворные слезы и вообразили, что выказали свое горе и тоску, воздвигая великолепный склеп для умершего, так неожиданно перенесенного из богатого дворца в холодную, мрачную могилу. Могилу же бедняка украшают цветущая роза, да деревянный крест, но над ней проливает слезы настоящая любовь. Голодавшие и нуждавшиеся покоятся здесь так же мирно, как и те, которые провели жизнь в довольстве и изобилии.

Подобные мысли теснятся в голове, когда, пройдя через ворота старой, полуразрушенной стены, очутишься на кладбище церкви святого Антиоха. Направо ведет широкая, обвитая плющом колоннада к великолепным памятникам; тут стоят, один пышнее другого, роскошно украшенные памятники графов и баронов, а там, в каких-нибудь десяти шагах, мирные холмы бедняков. Над всеми могилами шелестят и шепчутся высокие, всех осеняющие кипарисы и пины, и над всеми царит Божий мир и тишина.

По мере приближения по широкой дороге к золотоглавой часовне, стоящей на вершине горы среди многочисленных памятников, открывается очаровательный вид на паркообразное кладбище, на поля и на луга, на бурлящие улицы Мадрида.

Внизу за дорогой тянулась растрескавшаяся высокая стена, около которой помещались могилы самоубийц и казненных. Отделенные широкой каменной дорогой от возвышающихся рядов других могил, они стояли заброшенные, наводя ужас на проходящих. Эти отвергнутые, презираемые холмы похожи на людей, которых все опасаются, на прокаженных, с которыми стараются не встречаться… Только кое-где на этих пустынных и полуразвалившихся холмах растет дикая роза или белый цветущий куст жасмина. Его никто не сажал, он сам вырос на этом холме, обдавая его своим нежным запахом, как будто утешая и украшая отвергнутых. Тут лежит виновный возле невинного, разбойник возле несчастного, который, не находя в жизни ничего, кроме забот и лишений, искал в смерти желанного покоя. Тут же лежит Риэго, борец за свободу, первый герой своего времени, которого Вермудес лишил жизни по приказанию Фердинанда. Помощники палача открыли именно эту могилу и к поборнику божественного духа свободы, останки которого уже сгнили, бросили' монаха Мерино, поборника страшного мрака — Риэго и Мерино были в одной могиле.

Грубо шутя при виде черепа и скелета, помощники палача бросили монаха и его голову в могилу, а могильщик с их помощью засыпал землей, пробормотав однообразным голосом предписанную молитву. Затем слуги палача ушли с кладбища и помчались в колеснице ко двору Вермудеса. Могильщик же отправился в свой домик за часовню наслаждаться приятным отдыхом. Его работа за этот день была окончена, и он с наступлением вечера замкнул ворота в кладбищенской стене. Опустив занавески на окнах, он замкнул свой домик и сел в уютном кресле перед пылающим камином. Вскоре от скуки и одиночества он погрузился в самый сладкий сон.

За холодным февральским днем последовал ранний темный вечер. Небо, бывшее весь день свинцового цвета, еще более потемнело, так что дорога от предместья к кладбищу лежала совсем во мраке.

Ни души не видно было вблизи, мертвая тишина царствовала вокруг, только ветер гудел в ветвях безлистных деревьев, надламывая гнилые сучья.

Наконец, наступила ночь. На узкой дороге, в густой тени деревьев, тихо пробиралось шесть человек, закутанных в длинные темные плащи. Это ночное шествие наводило ужас. Два человека, испуганно оглядываясь и прислушиваясь, несли носилки. Четверо других следовали за ними, неся покрывало и заступы. Они осторожно ступали, кутаясь в плащи. Тот, который нес покрывало в руках, был в коротком плаще и остроконечной шляпе, низко надвинутой на лоб. Глаза его злобно блистали.

Брат Жозэ сменил только на эту ночь свое монашеское одеяние на прежнее. Дело, к которому он приступал, должно было совершиться втайне, а монашеское платье могло навести на след. Санта Мадре разрешило ему эту предосторожность.

Когда осторожно продвигающееся шествие приблизилось к кладбищенской ограде, Жозэ, на минуту прислушавшись, остановился у ворот — ничто не шевелилось, ничто не нарушало зловещей тишины ночи и могил. Только ветер выл и шелестел сухими листьями.

— Нечего нам более остерегаться! — шепнул Жозэ и вытащил из кушака старый, заржавленный ключ. — Уже слишком долго пробыл великий патер Ме-рино в неосвященной земле. Живо за дело!

— Мне показалось, как будто кто-то следовал за нами в отдалении, — тихо сказал один из фамилиаров.

— Кто же может иметь хоть малейшее понятие о тайном решении трибунала? — отвечал Жозэ. — Не бойтесь, вынем тело великого патера из проклятой земли и снесем его в Санта Мадре. Там будет набальзамирован и положен в гроб достойный поклонения мученик общества Иисуса!

Фамилиары низко поклонились: шпионы инквизиции носили личину благочестия, в сущности же все они были обманщиками и лжецами. Жозэ нагнулся, вложил ключ, полученный им от патеров, в замок кладбищенских ворот, медленно и осторожно повернул его. Дверь со скрипом отворилась. Тихо вышли все шестеро на дорожку, ведущую между гробами к часовне. Жозэ опять притворил дверь.

— Не туда, — шепнул он, — идите за мной вдоль стены. А в той стороне живет могильщик, которому нечего знать о нашем великом предприятии.

Слуги Санта Мадре осторожно пробирались между могилами и стеной, пока Жозэ не остановился перед свежей могилой Мерино и Риэго. Фамилиары сбросили плащи и взялись за лопаты. Жозэ тоже помогал копать землю. Страшно становилось, глядя на этих немых похитителей мертвецов, на этих гиен Санта Мадре, у которых ничего не было святого, кроме достижения своих целей. Они молча рыли, осторожно и беззвучно опуская свои лопаты во влажную землю. Холодный ветер зловеще обвевал их темные фигуры. Казалось, осквернители кладбища должны были покончить без препятствий и помехи свое ужасное преступление.

Похитители мертвецов Санта Мадре добрались до костей, потом сдвинули землю и начали шарить руками, отыскивая труп инквизитора. Жозэ, подавляя в себе отвращение, нащупал холодную, влажную голову Мерино и вынул ее из могилы. Остальные три фамилиара, спустившиеся с ним в могилу, задыхаясь от страшного запаха мертвеца, освобождали тело монаха. Стоявшие наверху лазутчики опустили в яму принесенное покрывало, тело и голова были закутаны в него и переданы наверх. Затем Жозэ и его помощники выкарабкались, помогая друг другу, на свежий воздух. Они живо засыпали опять могилу, положили мертвого Мерино на принесенные носилки и пошли по той же дорожке у стены, намереваясь выйти из ворот на свободу.

Когда шедший впереди Жозэ, уговаривавший фамилиаров ступать осторожнее и тише, приблизился к воротам, он вдруг остановился и, затаив дыхание, стал прислушиваться — ему послышалось, как будто к ним доносился шепот разговора, но, впрочем, он мог ошибиться и принять, за голоса порывы ветра, уносившие с собой сухие листья. Он осторожно раскрыл притворенную дверь, медленно высунул голову и впился своими кошачьими глазами в темную дорогу. Но все было тихо и спокойно.

Он поспешно махнул носильщикам похищенного трупа; четверо фамилиаров со своей покрытой ношей вышли из ворот на дорогу, пятый следовал с лопатами. Жозэ осторожно и тихо замкнул оградную дверь и опять положил ключ за кушак.

Когда же ночное шествие отошло от стены и очутилось между деревьями, густо окаймлявшими дорогу, какой-то дон в черном одеянии неожиданно преградил дорогу шедшему впереди Жозэ…

Жозэ от удивления отступил на шаг.

— Давайте вашу добычу, святотатцы! — хватаясь за кинжал, сказал строгим, громким голосом незнакомец.

Жозэ увидел, что на лице незнакомца была надета черная маска, и поэтому узнал в нем предводителя Летучей петли.

— Опустить носилки на землю! — приказал он и обратился к дону в черном одеянии: «Подойди ближе, незнакомец, и убедись, что мы несем свою собственность!»

— Вы похитили тело королевского убийцы — оно принадлежит народу и земле, прочь!

Дон Рамиро подошел к Жозэ и его фамилиарам. В ту же минуту из тени ближайших деревьев вышли десять стройных, рослых испанцев и так близко подошли к Жозэ, что фамилиары увидев их, невольно испустили крик ужаса.

— Измена! — прошептал, скрежеща зубами, брат маршала Испании. — Летучая петля перехитрила нас!

Жозэ видел, что враг, так неожиданно явившийся из тьмы, настолько сильнее его, что в состоянии убить их всех на месте.

Жозэ заметил, что его люди начали отступать, и глаза его злобно заблестели. Он хотел, по крайней мере, сорвать маску с лица таинственного дона Рамиро, чтобы узнать, кто этот всемогущий предводитель Летучей петли, которого даже члены его общества всегда видели замаскированным, но предводитель выхватил кинжал и, отступив на шаг от Жозэ, нагнулся. Если бы монах отважился прыгнуть на дона Рамиро, чтобы сорвать с него маску, то, наверное, наскочил бы на кинжал.

— Проклятый! — пробормотал Жозэ, сгорбившись и подаваясь назад точно зверь, от которого вырвали добычу, и шаг за шагом отступая за фамилиарами, прятавшимися за деревьями. — Мошенники оставляют меня одного, а великий инквизитор попадет в руки Летучей петли!

Шипящий крик ярости вырвался из его бледных губ.

— Возьмите носилки и следуйте за мной! — сказал дон Рамиро своим спутникам, стоявшим до сих пор молча и неподвижно. Каждый из них держал наготове летучую петлю. Если бы Жозэ вздумал наброситься на дона Рамиро, чтобы убить его, или если бы фамилиары захотели убежать со своей прикрытой ношей, тогда молчаливые обладатели летучей петли выпустили бы ее из рук, а она, как и всегда, метко настигла бы свою жертву. Это было известно фамилиарам, и потому-то, спасая свою жизнь, они бросили носилки с телом королевского убийцы Мерино.

Четыре спутника дона Рамиро подняли их, четверо других в некотором отдалении прикрывали носильщиков от возможного нападения хитрых шпионов Санта Мадре. Остальные же два сопровождали дона Рамиро, шедшего по направлению к предместью Песеда.

Молчаливое шествие двигалось через безлюдные, темные улицы к площади Педро. На углу площади предводитель тайного общества остановился и отослал следовавших за ним подчиненных, шепнув им на ухо свое приказание.

Один из них вскоре явился с докладом, что все было в порядке.

Тогда дон Рамиро направился к черневшему во тьме эшафоту. Стоя на ступенях, он выжидал приближения носилок.

Приказав положить тело монаха опять на плаху, он разместил восемь человек по обширной площади и исчез с остальными членами Летучей петли.

Утром следующего дня удивленные помощники палача увидели на плахе тело, которое они накануне собственноручно предали земле. Громадная толпа народа

вскоре собралась на площади, передавая друг другу ужасную новость.

На эшафоте висело объявление следующего содержания:

«Граждане Мадрида!

Шпионы Санта Мандре похитили в эту ночь у вас тело Мерино. Летучая петля отбила добычу и положила труп на место казни. Там должен он лежать до завтрашнего вечера, а затем снова возвращен в свою могилу, которая должна быть охраняема от грабителей.

Рамиро».

Известие об этом темном происшествии через несколько часов проникло в покои королевы. Маттео заставил Марию Кристину, ему одному известным способом, вмешаться в это дело. Ей удалось с помощью президента-министра представить удивленной и взволнованной королеве событие в таком свете, как будто вся вина этого глумления над покойником лежала на Летучей петле.

Изабелла и так была предубеждена против Летучей петли и ее таинственного предводителя. Она объявила дона Рамиро вне законов, так что всякий, поймавший его, имел право убить или всячески самоуправно отделаться от него.

Кроме того, разгневанная Изабелла повелела тайно стеречь в продолжение всей ночи место казни, на котором еще лежало тело Мерино. Стражам было приказано немедленно ловить членов Летучей петли, если они под каким-либо предлогом приблизятся к эшафоту.

Браво Мурильо достиг своей цели и надеялся в скором времени иметь в своей власти дона Рамиро, не побоявшегося публично поставить свое имя под объявлением, в котором слуги Санта Мадре величались грабителями.

Он с таким рвением исполнил приказ королевы, какого никогда не выказывал в хороших делах, и донес о решении Изабеллы в Санта Мадре.

Но великие инквизиторы знали силу и ловкость Летучей петли лучше Браво Мурильо, а потому решили не участвовать в осаде площади Педро, но приняли другие, тайные меры.

В продолжение всего дня народ толпился у эшафота, так как удивительный слух о вторичном появлении Мерино как молния пронесся по всему городу.

Слова воззвания, которое, наконец, было снято, так как оно производило неимоверное волнение в народе, было переписано некоторыми противниками правительства и тайно передавалось от одного к другому. Каждый мадридский ребенок знал их наизусть, а из толпы народа все громче и громче раздавался тревожный крик:

— Да здравствует Летучая петля! Да здравствует дон Рамиро!

До позднего вечера не расходилась толпа с площади Педро. Хотя она теснилась у самых ступеней эшафота, но редко кто входил на них, чтобы убедиться, что тело Мерино, с головой у ног, все еще лежало возле плахи.

С наступлением ночи опустела огромная площадь у окруженного гробовой тишиной черного громадного эшафота, и только стражи, закутанные в черные плащи, прятались за колоннами домов. Они явились сюда, чтобы увидеть, что произойдет около эшафота и, если удастся, схватить хоть кого-нибудь из членов Летучей петли.

Дону Рамиро давно было известно приказание королевы, но несмотря на это его ловкие товарищи были размещены по всей площади. Шпионы Мурильо и не подозревали об этом. Он же, неприкосновенный и как будто неуязвимый, под прикрытием маски, обходил дозором всю площадь.

Если бы караульный осмелился напасть на него, то вмиг явилась бы дюжина людей, которые, не производя ни малейшего шума, вступились бы за него.

Но, по-видимому, никто не изъявлял притязаний на жертву эшафота. Все было тихо, никто не прерывал потрясающей тишины и мрака, царствовавших на площади Педро.

Вдруг около часа пополуночи вспыхнуло яркое зарево среди площади, погруженной в мертвый покой. Через минуту поднялось красное пламя к ночному темному небу. Зловещий крик «пожар!» послышался со всех сторон.

Площадь Педро представляла страшное зрелище. Место казни, находившееся на самой середине, было вдруг подожжено со всех четырех сторон. Пламя запылало, пожирая дерево и сукно. Стражи были не в состоянии удержать пожар. Народ, разбуженный криками и суматохой, сбежался на площадь. С ужасом присутствовали все при том, как пламенные подмостки рухнули и погребли в своих развалинах мертвое тело Мерино. Хотя с помощью огня, но все-таки монахам удалось спасти его от позорного кладбища.

Трибунал Санта Мадре, которому не суждено было поместить набальзамированное тело великого инквизитора в предназначенной ему гробнице, решил ни под каким видом не отдавать его на волю земных владык и пожелал лучше предать огню тело великого собрата. Жозэ и его сообщники, не замеченные караульными, подложили огонь, когда уже смеркалось.

Мадридский народ понял, кто в этом случае исполнил свою железную волю, так часто неподвластную королям и императорам. Все более укоренялось мнение, что двор действует по указке Санта Мадре, имеющего громадное влияние на правителей.

Это мнение и неудовольствие еще более распространились, когда Браво Мурильо с согласия королевы принял меры против личности, пользовавшейся поддержкой большинства народа.

Все желали, чтобы в палату депутатов выбрали вытесненного Санта Мадре и Марией Кристиной Нарваэца. Все рассчитывали, что он положит конец бесчинствам и интригам иезуитов, публично призвав их к позорному столбу.

Как только этот слух дошел до кабинета министров, Браво Мурильо, не останавливавшийся ни перед каким средством, чтобы достигнуть своих целей, запретил всякое избирательное собрание. Герцога же Валенсии он сослал, отправив ему приказание немедленно ехать в Вену с некоторыми поручениями.

— Отчего же не прямо в Японию или Исландию? — воскликнул Нарваэц, когда получил это предписание. — Неужели воображают, что я настолько близорук, что не вижу изгнания за этим предписанием?

Человек с закаленным лицом и проницательным взглядом, которого Мурильо ненавидел, покинул столицу 11-го февраля 1852 года. Ликующий народ долго провожал его и порывался даже отпрячь его лошадей.

Заменить его должен был Ронкали, прежний генерал-капитан острова Кубы, посредственный воин и, конечно, не государственный человек, способный направить крепкой рукой потерявший управление корабль в надежную бухту. К тому же только теперь почувствовались последствия жалкого правления Мурильо, который, предчувствуя беду, поспешно бежал во Францию.

Положение же Ронкали было вдвойне тягостно, так как он имел в палате депутатов могучих врагов: генерала О'Доннеля и графа Лусена, приверженцев Нарваэца.

На первых же порах завязалась открытая борьба в палате депутатов, когда речь зашла о проведении железных дорог, и Ронкали с министром финансов Льоренте вынуждены были сознаться, что для этого не могут выдать денег из государственной казны, а потому необходимо повысить налоги.

Когда это предложение, как и всегда, вызвало сильное сопротивление, министр Льоренте предложил другое средство — новый заем. Он доходил до 1000 миллионов реалов и должен был совершиться через банкира Соломанку, который уж договорился с лондонским банкирским домом Бэринга.

Но еще более бурными были заседания, когда очередь дошла до обвинения Нарваэца. Тут Серрано трижды призывал к ответу президента Ронкали, а Прим громко упрекал вернувшегося Мурильо, спросив его, как у него хватило бесстыдства и дерзости явиться в собрание кортесов после 68 нарушений законов конституции.

Браво Мурильо осмелился с улыбкой взойти на трибуну, чтобы защищать себя, но со всех сторон послышались такие сильные угрозы и такие энергичные свистки, что опаснейший враг испанского народа, произведение Санта Мадре, вынужден был оставить собрание, состоящее из представителей народа.

Через несколько дней в палате разыгралась еще более худшая сцена, которая бросила тень на честь тех личностей, которые имели право принадлежать к приближенным королевы.

Конха, бывший, как мы знаем, довольно продолжительное время генерал-капитаном острова Кубы (после Ронкали), доложил членам собрания кортесов, что герцог Рианцарес, супруг королевы-матери, не стыдился вести постыдную торговлю невольниками, что другие народы с презрением говорят о нем. Герцог Рианцарес заставлял платить себе за каждого невольника, которого привозили на остров Кубу, значительную сумму.

Можно судить из всего сказанного, каковы были приближенные испанской королевы. Это замечание, которое время от времени придется повторять с большей подробностью, имеет такое громадное влияние на последующие события, что мы должны в точности передать их. Когда же в собрании кортесов заговорили о недостойном доверия составе приближенных королевы, а также и о похождениях герцога, и о развратности короля, когда его публично обвинили в том, что он продал себя иезуитам за оскорбительную плату, что он сорит деньгами не разбирая средств, чтобы только жить в постоянных удовольствиях, тогда собрания были распущены. Вообразили, что если запретят говорить выборным народа, то положат конец всем неудовольствиям и всем справедливым жалобам народа. Поддались фальшивому мнению, что надо скрывать недостатки, вместо того чтобы искоренять их; изгоняли верных, но резких советников, а вместо них назначили обманщиков и лицемеров и говорили, что народ ничего не смыслит в делах правления, двора и дипломатии.

 

ЭНРИКА И ЕЕ РЕБЕНОК

В одно свежее, прохладное майское утро Энрика, дружески простившись с Марией Непардо, покинула свое жилище, чтобы отыскать место жительства Жуаны. Умирающий отшельник сказал ей, что его сестра живет со своим мужем в развалинах Теба. Энрика рассчитывала найти их без затруднений. Она спрятала под своей одеждой наследство старого Мартинеца, чтобы передать его Жуане.

Мария Непардо очень беспокоилась об Энрике.

— Как мы прекрасно с тобой жили в лесной глуши, — сказала она со слезами на глазах, — здесь не найдут нас враги.

— Не заглядывай в Мадрид, а не то с тобой приключится беда. Что же я буду делать без тебя?

— О, тетя Непардо! — рыдая вскричала Энрика, бросаясь на постель старушки. — Если бы я хоть что-нибудь услыхала о Франциско!

— Побори свое горе, дочь моя, богатый, знатный барин забыл тебя!

— Это невозможно, Мария! Все возможно: отец может покинуть своего ребенка, брат сестру, но чтобы Франциско мог забыть и отвергнуть меня — этому я никогда не поверю! — с жаром вскричала Энрика.

Ее бледное прекрасное лицо было обращено к небу, как будто она призывала его в свидетели, а ее чудесные глаза блистали вдохновением. <

— Слушайся моего совета! Обещай мне не подходить к Мадриду! — умоляла старушка. Она описала ей, насколько помнила, местоположение развалин Теба.

Энрика простилась с ней и отправилась в путь. Тяжело было на ее сердце, когда она вышла из хижины в прохладное майское утро. Птицы на деревьях пели, только что распустившаяся зелень пышно красовалась, ярко освещенная солнцем, но Энрика ничего не замечала, погруженная в свои думы.

— Неужели Франциско Серрано, — шептала она, — которому я отдала свою душу, мог забыть меня? Но как он клялся мне! Могла ли я ему не верить? Ребенка тоже похитили у меня! Боже, какое несчастье!

Энрика чувствовала, как горячие слезы покатились из ее глаз. Старая Непардо сказала, что если бы Франциско все еще думал о ней, то нашел бы способ отыскать ее, но она не имела ни следа, ни известия со времени той страшной ночи, когда она, вместо того чтобы попасть в объятия своего возлюбленного, очутилась в лапах его отвратительного брата.

— Но ведь он подвергал жизнь свою опасностям, чтобы спасти меня, — шептала Энрика, бессознательно остановившись под листвой деревьев, — он ведь бросился, чтобы вырвать меня из неволи и принять под свое покровительство! Он сопротивлялся рассерженной королеве, чтобы защищать меня. Решился бы он на это, если бы более не любил меня? Нет, нет, Мария Непардо, ты не понимаешь настоящей любви, ты не знаешь моего Франциско, который никогда не забудет и не покинет меня! — прошептала она и слезы перестали катиться из ее темных глаз.

Если бы маршал Испании взглянул в эту минуту на одинокую девушку, если бы увидал на ее лице выражение небесной чистоты и очаровательную прелесть всей ее фигуры, тогда, забыв обо всем, как тогда, в бедной хижине Дельмонте, он опустился бы перед ней на колени и повторил бы с блаженством те слова, которые когда-то нашептывал от избытка любви и восторга.

Энрика опустилась на колени и молила Пресвятую Деву возвратить ей, после тяжелого испытания, ее Франциско и ребенка, которым принадлежала вся ее душа. После молитвы она поспешно начала подыматься на гору. Оттуда она спустилась в необъятную равнину, которая простиралась до самых стен Мадрида.

Старая Непардо сказала ей, что надо остановиться у самой подошвы лесной горы, что затем, взяв влево, она, после целого дня ходьбы, придет к лесу, на опушке которого находятся развалины Теба.

Энрика в точности поступила по указаниям старухи и бодро направилась от подошвы горы. Куда ни поглядишь, нигде не заметно человеческого следа: с одной стороны равнина, а с другой обросшие горы, погруженные в тишину. Это утешило беззащитную путницу, которая при мысли о бесчисленных опасностях, которым она подвергалась и будет подвергаться, если переступит через мадридские ворота, часто в страхе оглядывалась и испуганно спешила под тень деревьев.

Когда солнце уже высоко поднялось над горизонтом, измученная девушка отдохнула немного и поела фруктов, которых для подкрепления взяла с собой, а затем смело пустилась в путь. Она вспомнила доброго отца Мартинеца, как он с любовью и самоотвержением принял ее в свою хижину, и с радостью помышляла о его сестре Жуане, которая мирно жила с Фрацко.

Когда уже начало вечереть, Энрика вышла из леса и увидела огромное здание, которое приняла за развалины Теба. Она остановилась в недоумении: куда ни поглядишь, нигде не видать ни домика, ни другого жилища. Разбросанные куски лепки, остатки растресканных стен и колонн, груды камней, кирпича и извести — вот что увидала Энрика. Но нигде не видно было следа человеческой жизни, нельзя было и предположить, что здесь могла найти приют сестра отшельника.

Беспокойно блуждала Энрика по громадным развалинам, ее глаза вопросительно вглядывались во всякое отверстие. Вдруг она остановилась, услышав человеческие голоса.

Она подошла к концу стены и заметила между нагроможденными развалинами косую дверь, ведшую к бывшему залу собрания Летучей петли.

Энрика осторожно и тихо отворила ее и ступила в коридор, надеясь найти за ним жилье. Но она вошла, удивленно оглядываясь, в большое пустое помещение — в нем не было ни души. Зловещая тишина и страшное строение произвели на Энрику такое неприятное впечатление, что она по той же дороге быстро побежала назад и бессознательно громко закричала:

— Жуана, Жуана Дорино, где ты?

Когда Энрика остановилась на пороге низкой двери, по другую сторону развалин Теба показалась женщина. Она, прищуриваясь, держала над глазами руку, чтобы защитить их от ослепительных лучей заходящего солнца. Старуха увидала миловидную девушку, пробиравшуюся к ней по развалинам. Эта чужая, по-деревенски одетая девушка окликнула ее, называя отцовским именем, которого никто не знал.

От того-то старая Жуана остановилась в удивлении и посмотрела на миловидное привидение, которое изгоняло всякую мысль о суеверии и колдовстве.

— Вы Жуана Дорино, дочь продавца фруктов в Севилье? — радостно воскликнула Энрика, подбегая к удивленной старушке.

— Да, милая девушка, но откуда ты знаешь мое имя?

— О, вы Жуана, сестра Мартинеца, слава Богу, что я, наконец, нашла вас! — чистосердечно сказала Энрика и протянула руку престарелой сестре отшельника. — Да, да, это вы, а где же Фрацко, ваш муж?

— Вот он идет сюда! — ответила Жуана, ломая себе голову, чтобы узнать незнакомку, которая так хорошо знала их имена и в выражении лица которой было что-то милое, искреннее и вместе с тем как бы родное.

Энрика взглянула на сгорбленного старика, вышедшего из своего жилища, чтобы посмотреть, с кем разговаривала его жена. Она испугалась при виде этого дряхлого старца, но вскоре ей удалось побороть в себе страх, так как глаза сгорбленного Фрацко добродушно и ласково глядели на нее.

— Ваш брат Мартинец прислал меня.

— Да ниспошлет ему Пресвятая Дева свою милость и утешение! — прошептала Жуана.

— Он не нуждается более в утешении, он пребывает перед престолом Всевышнего! — торжественно сказала Энрика.

Скрестив руки и устремив взоры к небу, приняли Жуана и Фрацко это грустное известие.

— Бедный брат Мартинец! — прошептала сестра. — Какая ему выпала страшная доля!

— Он почил примиренный, благословляя меня, и, верно, теперь пребывает в блаженстве, так как лик его просветился, когда глаза его узрели божественную благодать! Ваш брат Мартинец улыбаясь взирает со своей высоты на земные бедствия и на нас с вами. Он приобрел мир и прощение после стольких лет раскаяния и молитвы.

— Пойдемте с нами в наше жилище, — сказала сквозь слезы обрадованная Жуана, — вы сказали, что он, благословляя вас, почил успокоенный и приобрел блаженство, это такое благотворное известие сокрушенному моему сердцу, пойдемте с нами и расскажите нам все.

И Фрацко тоже ласково приветствовал незнакомку, и повел ее в маленькую, но веселенькую комнатку, в которую надо было пробираться через развалины.

Старая Жуана все посматривала на милое личико Энрики, стараясь припомнить, кого она ей так напоминала. Она взяла ее за руку, как будто желая удержать ее при себе.

Так вошли они в потаенную комнату, которую никто не мог бы заметить, не зная ее заранее.

Когда Энрика уселась и подкрепилась, она рассказала им свою историю. Жуана терпеливо слушала ее, прерывая рассказ возгласами сожаления, что такая молодая и красивая девушка перенесла столько горя и несчастья. Когда же Энрика передавала свои страдания в неволе в доминиканском монастыре, Фрацко прошептал сквозь зубы, дрожащим голосом:

— Да будет проклято Санта Мадре!

Но вдруг неожиданно отворилась дверь и на пороге появилась, как чудное привидение, девочка лет двенадцати. Ее прекрасные густые волосы падали на плечи длинными кудрями. Живое милое личико с длинными ресницами сияло красотой и здоровьем. Вся ее фигура была так изящна и так прелестна, что нашлось бы только одно существо, которое можно бы было сравнить с этой улыбающейся девочкой, и это существо в изумлении глядело на ее неожиданное появление. Энрика приподнялась и до того побледнела, что Жуана с изумлением взглянула на нее.

Энрика же, запинаясь, дрожащим от волнения голосом спросила:

— Жуана, это. ваша дочь?

— Поди сюда, — сказала старушка, обращаясь к вошедшей Марии, которая за последние годы удивительно развилась, — подойди сюда и поздоровайся с сеньорой Энрикой, нашей дорогой гостьей.

Мария порхнула к Энрике и, улыбаясь, исполнила приказание матери. Энрика поцеловала ее, затем, заплакав, закрыла лицо руками — в ее сердце возник образ, так сильно потрясавший и разрывавший ее душу, что несчастная мать, громко рыдая, стала горячо оплакивать свое потерянное дитя.

— Вы плачете, — спросила Мария, доверчиво обнимая Энрику, — я огорчила вас? Но я не хотела этого! Простите меня! Я не могу видеть, когда плачут, мне жалко! Отчего вы плачете?

Когда Энрика услыхала, что девочку зовут Марией, ее руки опустились и она еще раз взглянула на дочь Жуаны.

— У меня была девочка, ровесница тебе, ее звали тоже Марией.

Фрацко внимательно поглядывал то на Марию, то на незнакомку.

— Мое дитя потеряно. Я искала и расспрашивала, просила и умоляла — напрасно! Я не нашла мою Марию! Простите меня, что при виде вашего ребенка я проливаю горькие слезы, я точно такой же представляла себе свою девочку. Когда прозвучал ее голосок и она повернула ко мне свое улыбающееся, приветливое личико, тогда мне почудилось, что мое собственное дитя явилось предо мной!

Старая Жуана вопросительно поглядывала на Фрацко и на Энрику, старик не мог не сознаться, что существовало поразительное сходство между ребенком и незнакомкой.

— Расскажите-ка мне, сеньора Энрика, — кашляя, спросил он, — как же ваша дочь могла потеряться?

Энрика рассказала о похищении ее ребенка.

— Только через несколько лет, — продолжала она, — нашла я приют и известие о моей Марии у Марии Непардо на острове Мансанарес, но словно проклятие тяготело над моей материнской любовью: моего ребенка украли от Марии Непардо.

— Где же его украли? — живо спросил старый Фрацко.

— На дворе Вермудеса, когда она хотела укрыть его от преследований Аи.

— В таком случае благодарите Пресвятую Деву — эта Мария и есть то дитя, которое вы отыскивали. Этот ребенок — ваша Мария, так как я взял ее в ту роковую ночь со двора Вермудеса. Ее стоны возбудили мою жалость, и я боялся оставить ее на произвол этих злодеев. Поверь, Жуана, мне самому тяжело говорить правду, ведь я люблю Марию так же сильно, как может любить отец свою ненаглядную дочь.

Энрика с возрастающим внимание слушала сгорбленного старика. Она протянула руки, как бы желая уловить каждое его слово, дух замер в ней, она дрожала всем телом, глаза горели от лихорадочного ожидания и волнения — она вдруг подошла к Фрацко на несколько шагов.

— Эта Мария не ваш ребенок? — торопливо спросила она. — О, не мучьте меня, скажите, не обольщайте пустыми надеждами мое наболевшее сердце! Эта Мария не ваш ребенок? Эту Марию вы нашли в ночь, когда…

Старая Жуана смотрела то на Энрику, то на девочку, которая называла ее матерью.

Ведь Фрацко спас ее и принес в развалины, думая, что она сирота. Мария удивленно и вопросительно поглядывала то на Жуану, то на незнакомку.

— О, говорите же, не мучьте меня невыносимой неизвестностью! Да, да, Мария, ты мое дитя! — вдруг закричала Энрика обнимая и целуя девочку.

Старая Жуана чувствовала, как горячие слезы покатились из ее глаз; она плакала, сама не зная от чего, от радости или горя, но потом прошептала:

— Да, ты настоящая мать Марии, от того-то мною овладело какое-то особенное непонятное чувство, когда я увидала тебя в первый раз. Мне казалось, что я давно тебя знаю и люблю. Ведь сходство твое с дочерью вызвало во мне это чувство, которого я не могла объяснить себе… О, дочь моя Мария! — плача говорила она и обнимала девочку, которая в недоумении подошла к ней. — Я ведь тебя так любила, как свое родное дитя!

Энрика упала на колени и горячо благодарила Бога за посланное счастье. Старый Фрацко с волнением смотрел на Энрику.

— Бог послал тебя к нам, чтобы мы дожили до этой благословенной минуты и чтобы ты нашла свою дочь, — тихо сказал он.

Жуана печально поглядела на Марию, которую Энрика, наверное, возьмет с собой. Ее сегодняшнее появление принесло ей горе, но несмотря на это она не могла на нее сердиться, не могла не любить ее.

Энрика не выпускала из объятий Марию, наслаждаясь блаженством, которого так долго была лишена. Ее лицо сияло невыразимым счастьем.

Милая девочка поглядывала то на Энрику, то на Жуану и Фрацко; она, наконец, подошла к старичкам и с благодарностью и любовью поцеловала их.

— Помнишь ли ты, мама, что тот незнакомец, который несколько лет тому назад подошел ко мне, ведь он спрашивал о моей матери Энрике? — сказала Мария.

— Кто был этот незнакомец? — поспешно спросила Энрика.

— Цыган с растрепанными волосами, — рассказывала Мария, — он говорил о моей матери и хотел защищать меня, ах, как было тогда страшно! Я сама почти не помню всего, что произошло в ту ночь!

— Цыган, — сказала Энрика, — Аццо вернулся в свою пустыню.

— Он защищал меня, но за это был схвачен и увезен ужасными всадниками.

— Да будет проклято Санта Мадре! Этот цыган Аццо теперь еще томится в ее подвалах! — ворчал Фрацко.

— Бедняжка! Он такой благородный и добрый! — воскликнула Энрика, притягивая к себе руку своего ребенка как будто боясь разлучиться с ней на минуту. — Разве ему нет спасения?

— Через несколько дней он будет приговорен к самой ужасной смерти, какую человек способен перенести.

— Он невинен, он переносит незаслуженное наказание!

— Подобно многим другим, — сказал, кашляя, сгорбленный старик, — проклятие Санта Мадре!

При воспоминании о той ужасной ночи Мария прижалась к Энрике; она чувствовала какое-то чудное и отрадное чувство, сознавая, что нашла сегодня свою настоящую родную мать, она поглядывала на нее то с любопытством, то с любовью и восхищением и не могла налюбоваться дорогими чертами той, которая прижимала ее к своему сердцу.

— Что скажет Рамиро, когда узнает, что ты не живешь больше с нами? — улыбаясь, сказал старый Фрацко. — Рамиро всегда о тебе справляется, когда посещает нас в свои свободные дни. Вы ведь столько лет росли вместе! Теперь же он в корпусе в Мадриде, а ты идешь к своей матери, и вы навеки разлучены!

— Но ведь вы позволите нам иногда навещать вас и нашу Марию? — наконец спросила старая Жуана.

— Ах, приходите как можно чаще, ведь мы живем в хижине вашего брата, в хижине, так долго служившей ему убежищем, и которую хотя бы поэтому вы должны навестить и увидеть. Мартинец покоится близко от нее.

— Мы скоро навестим вас, — говорила, сама утешая себя, добрая старая Жуана. Она поцеловала Марию и Энрику.

Фрацко не допустил, чтобы они пустились в путь среди ночи и настоял на том, чтобы они остались у них до следующего утра.

Когда настала минута разлуки, слезам не было конца, и только теперь открылось, насколько Мария была привязана к своей прежней матери и к Фрацко. Они повторяли несколько раз обещание увидеться в скором времени, и, наконец, с наступлением дня Энрика со своей дочерью отправилась в хижину в Меруецкий лес.

По дороге Энрика спросила, помнит ли Мария старую кривую Непардо, которая нянчила и лелеяла ее, но воспоминания этих лет совсем исчезли из памяти девочки. Она не узнала старухи, радостно всплеснувшей руками, когда Энрика привела с собой в дом родное дитя.

— Как она выросла! — воскликнула Мария Непардо. — Какая стала красавица! Ах, неужели я дожила до радости опять увидеть тебя? Когда ты была маленькая, ты протягивала ко мне свои ручонки и, хотя я всегда была такая страшная, ты ласкала и любила меня. Этого я никогда не забуду, ангелочек!

Энрика любовалась Марией, которая, радостно улыбаясь, стояла подле нее, рассказывая все, что знала и понимала. Она повела дочь в лес, показывая окрестности, ключ и гряды; ей было отрадно, что Мария всему радовалась, а в тихие минуты бросалась к ней на шею, радостно восклицая:

— Ах, как я счастлива, что у меня есть мама!

Фрацко и Жуана через несколько дней посетили хижину и радовались счастью, соединившему мать с ребенком. Жуана с умилением оглядела все, вспоминала о своем усопшем брате и помолилась с Энрикой и Фрацко на его могиле. С этих пор хижина в Меруецком лесу вдвойне притягивала ее.

Энрика и Мария жили с кривой старушкой счастливо и душа в душу. Мать и ребенок все больше и сильнее привязывались друг к другу. Им было так хорошо, словно божественная благодать снизошла к ним в хижину.

Иногда только, когда Энрика, никем не замеченная, молча глядела на своего ребенка, в ее сердце с болью пробуждалось тяжелое воспоминание о Франциско.

В такие минуты Энрика не произносила ни слова. Неподвижно сидела она, живя в прошлом, а может и в надежде на будущее. Но прелестная Мария знала только свою мать, она ни в ком другом не нуждалась, она и не подозревала, что Энрика мучилась, глядя на нее, но все муки проходили, когда мать вспоминала, что после долгой разлуки она опять приобрела свое дитя. Это сознание брало верх над всеми другими мыслями.

Однажды в субботу вечером Энрика гуляла с Марией по лесным тропинкам, указанным ей Мартинецем, по которым она часто гуляла с ним в былые времена. Энрика держала дочь за руку. Они, весело разговаривая, то углублялись в чащу, то выходили на тропинку, подымающуюся на гору и ведущую к древнему Меруецкому монастырю. Незаметно стемнело, и мать с дочерью неожиданно очутились во мраке. Энрика не беспокоилась: она отлично знала все тропинки леса и всегда могла найти хижину, даже в глухую ночь.

Они не успели еще далеко отойти от тропинки, направляясь между деревьями к своему домику, как Энрике послышался шум приближающихся шагов. Мария, зная, что она с матерью, беззаботно плела прелестный венок из нарванных ею полевых цветов.

Энрика увидела при неясном освещении луны, что в нескольких шагах от нее по дорожке шли два человека. Вглядываясь пристальнее, Энрика разглядела двух сгорбленных монахов. Они торопливо шли по дороге, проходившей через лес.

Энрика остановилась и притянула к себе Марию. Она не знала, приветствовать ли монахов или спрятаться от них, при этом она вспомнила монахов улицы Фобурго.

В эту самую минуту один из монахов заметил ее. Он отстал от своего спутника и подошел к кустарнику, у которого стояла Энрика со своей дочерью. Неясный свет слабо освещал ее фигуру, но мать, как будто предчувствуя грозящую беду, крепко прижала к себе свое дитя. Вдруг она бросилась в кусты, увлекая за собой Марию, потому что между ветвями появилось бледное лицо Жозэ, освещенное луной, радостно и страшно улыбавшееся от неожиданной встречи.

Энрика дрожала всем телом, Мария тоже в страхе глядела на внезапное появление монаха. Им обеим показалось, что монах прошептал:

— Я скоро вернусь!

Ужасное видение исчезло за кустами, а мать с дочерью стояли, крепко прижавшись друг к другу, как будто защищая одна другую.

Когда Энрика посмотрела на место, где стоял Жозэ, там уже не было никого. Неужели это игра расстроенного воображения? Неужели ей только показалось то, чего она более всего боялась? Неужели этот черный призрак, неожиданно появившийся в лесу, в самом деле Жозэ Серрано, ее лютый враг, причина всех ее несчастий?

Выйдя на дорогу, на которой минуту назад был этот ужасный человек, она увидела вдали освещенные луной две призрачные фигуры удаляющихся монахов.

— Я скоро вернусь! — все звучало в ее ушах, когда она задумчиво и быстро пробиралась с Марией через чащу к своему жилищу.

 

ПОХОРОННЫЙ КОЛОКОЛ

Аццо все еще томился в подземельях Санта Мадре. Когда Жозэ с фамилиарами притащили его в монастырь, а Мутарро бросил в подвал инквизиторского дворца, он от усталости и изнеможения упал на сырую солому, валявшуюся в углу у скользкой и вонючей стены. Его вниз головой привязали к лошади и в таком виде привезли в Санта Мадре. Он терял сознание от боли во всех членах. В эту минуту цыгана можно было заставить говорить или делать что угодно, так как он ничего не сознавал.

Он лежал неподвижно, не слыша ни вздохов, ни жалоб, которые вырывались из уст замученных или приговоренных несчастных, томившихся в окружавших его подвалах.

Слуги Мутарро сунули ему хлеба и воды. Но и на следующий день Аццо почти не дотронулся ни до чего.

Понемногу он стал приходить в себя и припомнил, в каком чудовищном преступлении его обвиняли, схватив в развалинах Теба: его выдавали за вампира и притащили на суд инквизиции, не признававшей невиновности.

Цыган с возрастающим ужасом ожидал появления шпионов и допросов отвратительных судей. Он слышал их шаги, глухо раздававшиеся в подземельях, их грубые шутки, слышал, как они уводили заключенных на пытки и как приносили назад полумертвых. До его ушей доносились жуткие стоны, и он знал, что ему самому придется перенести подобные страдания и муки.

Когда же проходили дни за днями, недели за неделями, а палачи все еще не приходили за ним, уши его привыкли к этим жалобам, а глаза к темноте. В его норе было так темно, что он не знал, когда сменялись день и ночь.

Аццо мужественно и спокойно переносил свою долю. Он вспомнил об Энрике. Ее образ как утешение возник в больной душе бедного Аццо. Его бледное, больное лицо озарилось отрадной улыбкой, когда ему показалось, что Энрика, этот ангел небесный, с которым он жил такое короткое время, опять предстала перед ним. Да, если бы ему сказали, что для того, чтобы увидеть ее, ему придется перенести еще больше страданий, он радостно решился бы на все и легко предался бы своей доле — ради Энрики он не пожалел бы ничего!

— Где-то ты теперь? — шептал он. — Ведь я отыскал твоего ребенка. Меня оторвали от него! Ах! Если бы я мог возвратить тебе твою дочь!

В эту минуту по коридору раздались шаги. Аццо не обратил на них внимания.

— Я все перенесу, чтобы только опять увидеться с тобой, — сказал он, простирая руки, как будто Энрика стояла перед ним.

Но вдруг ключи зазвенели у его дверей. Он вскочил: «Неужели его потащут на суд?»

Дверь отворилась — по телу Аццо пробежала нервная дрожь. На пороге появилась монахиня. Он выпрямился и не верил глазам, неужели она явилась для того, чтобы любоваться его муками, которые сама навлекла на него?

Да, перед ним стояла Ая, явившаяся в его сырую яму. Она предсказала ему его судьбу в тени монастырской стены в Аранхуесе, она была причиной его страданий в подземельях Санта Мадре, она и ее сообщник, злодей Жозэ, после долгих стараний ухитрились, наконец, поймать его. Он даже удивился их ловкости и находчивости.

Дикая улыбка пробежала по его губам и бледному лицу. При виде монахини он вспомнил все зло, которое она ему сделала. Ведь она пришла полюбоваться на его страдания, вероятно, в надежде смягчить его сердце. Свет факелов осветил комнату и ярко обрисовал его изможденную, больную, оборванную фигуру. Аццо порывисто и гордо обратился к вошедшим, как будто обращаясь к призраку:

— Я смеюсь над своими мучениями. Я до того ненавижу тебя, змея, что готов перенести без жалобы и ропота твои злейшие козни, но ты не будешь торжествовать: я не смирюсь!

Гордое, надменное, бледное лицо цыгана было так красиво, что желания сладострастной графини генуэзской еще сильнее разгорелись. Глаза Аццо сверкали, в них кипела ненависть.

Монахиня сделала знак слугам, чтобы они отошли в сторону. Она не хотела, чтобы они были свидетелями предстоящей сцены. Затем она приблизилась к Аццо.

— Выбирай! — шепнула она. — Ты знаешь теперь мою силу! Народ разорвет тебя, вампир, если ты покажешься ему, а потому я пришла защитить тебя!

— Что ты мне предлагаешь?

— Себя или смерть! — шепнула она. — Я доказала тебе, что для тебя я готова на все и что любовь моя безгранична! Не отвергай ее, безумец, я способна мстить тебе, я хладнокровно, без замирания сердца, изведу тебя! Ты должен принадлежать мне! Счастья, которое ты с такой холодностью отталкиваешь от себя, домогаются короли, но я предпочитаю тебя королям. Я люблю тебя, я не могу жить без тебя!

— Так слушай же, — злобно улыбаясь, сказал Аццо, — я с наслаждением объявляю тебе, что предпочитаю смерть чести быть любимым тобою. Ты забавляешься моими муками, а я буду наслаждаться твоей страстью — мы квиты с тобой!

— Ты забываешь, что тебя ожидает, Аццо, я в состоянии даже сегодня спасти тебя. Если же ты отталкиваешь меня, то берегись! Завтра, около этого же самого времени, тебя ожидает та же участь, которой теперь подвергается чародей Зантильо.

Монахиня подняла свою белую руку, прислушиваясь к отдаленному гулу; мерные удары колокола глухо раздавались в подземелье. Эти звуки производили ужасное впечатление. Аццо содрогнулся.

— Что возвещает этот гул? — прошептал бледный Аццо.

— Это похоронный колокол Санта Мадре. Мошенника Зантильо, предсказателя грядущего, казнят во дворце Санта Мадре! То же самое ожидает вампира, если он желает предстать перед трибуналом инквизиции! Опомнись, Аццо, последуй за мной! Скажи, ты будешь моим? — страстно говорила Ая и ее глаза лихорадочно блестели, а лицо раскраснелось. — Взамен смерти я тебе предлагаю спасение и величайшее блаженство! У меня есть вилла по дороге в Кордову. Тебя никто там не знает, никто не будет преследовать тебя, если ты только отдашься мне! Я богата и могущественна, люби меня!

До сих пор Ая придерживала руками свое широкое, длинное платье. Она протянула к нему руки, как будто желая прижать его к своей роскошной груди. Коричневая накидка раскрылась и удивленный Аццо увидел очаровательные формы страстной графини. Графиня генуэзская знала хорошо, какое сильное впечатление производила она своей волшебной, одуряющей красотой. Она была так прелестна, так роскошна и соблазнительна, что едва ли Богом созданная Ева могла превзойти ре в красоте, когда погубила первого человека.

— Приди ко мне, страстный сын кочующего племени, приди ко мне, будем счастливы, я все отдам тебе, я успокою твою буйную душу!

Аццо отвернулся от нее, он оттолкнул от себя соблазнительницу, которая старалась заманить и погубить его, он с содроганием чувствовал ее силу, но железной волей поборол в себе зарождающуюся страсть. Ая ожидала совсем другого и не верила своим ушам.

— Твои дьявольские искушения напрасны! Я чувствую счастье, отталкивая тебя! Проклятие твоим прелестям, лицемерно прикрывающим твою темную душу! Ты — олицетворение греха! До кого ты дотронешься, на кого ты взглянешь, тот уже погиб!

— Так умри же! Ты сам навлек на себя мою ненависть! — прошипела дрожавшая от злости и волнения бледная Ая.

Колокол все еще звучал вдалеке.

— И твой час когда-нибудь настанет, но тогда мщение будет ужасно: замученные тобой восстанут на суд против тебя. Все ужасы ада побледнеют перед твоими страданиями! Вся преисподняя содрогнется! — воскликнул Аццо, изливая накипевшую злость на свою мучительницу. — Да, я хочу спастись, я решусь на все, придумаю невозможное и все с одной целью — истерзать и погубить тебя, и это будет единственная цель моей жизни. Я принесу себя в жертву, если того потребуют обстоятельства.

— Ты, кажется, забыл, безумец, что находишься в подземельях Санта Мадре! — отвечала монахиня, переступая через порог. — Вампир предается в руки палачей! Проклятие этому выродку ада!

Ая приказала при ней заложить запоры и дважды замкнуть двери.

Цыган как вкопанный стоял среди кельи, не слыша и не видя, что происходило вокруг, всецело предавшись мыслям о мщении. Затем он в изнеможении упал на грязную, гнилую постель. Злость и жажда мести кипели в нем.

Проходили недели и месяцы. Томление его усилилось. Луч света ни разу не проник в его нору, ни одного человеческого существа не видал он все это время, исключая помощников Муттаро, которые приносили ему воду и скудную пищу.

Однажды послышались поспешные шаги и дверь отворилась. Три замаскированные монашеские фигуры подошли к нему, набросили на него длинную, широкую, коричневую одежду, подпоясали веревкой и закутали голову. Аццо не противился. Он так измучился, что рад был какому-нибудь исходу. Он хотел увидеть, до чего дойдет бесчеловечность шпионов Санта Мадре, и указать на настоящего вампира, имя которого одному ему было известно.

Три молчаливых монаха, у которых были сделаны в маске только два отверстия для глаз, схватили цыгана и потащили его из кельи по сырым и скользким проходам вверх по ступеням, потом опять через коридоры и дворы, затем за углы и выступы, и, наконец, опять по лестницам. Двое держали его под руки, третий с ключами шел впереди. Ни один не проронил ни слова, молча, крадучись, вели они преступника из подземной тюрьмы в огромную судейскую залу Санта Мадре. Ему показалось, как будто он вдруг очутился в большом, многолюдном собрании, но все было тихо вокруг. Шпионы, держа его под руки, провели еще несколько шагов, издали послышалось приказание стащить сукно с обвиненного. Глазам Аццо представилось неприятное зрелище.

Он не ошибся: его привели в длинную большую залу, освещенную четырьмя решетчатыми окнами, но окна не доходили до пола, а помещались под самым потолком. В одной из стен было сделано углубление, обтянутое черной драпировкой. Там, на высоком кресле восседал великий инквизитор Антонио. По обеим сторонам ниши, тоже на возвышенных сиденьях, помещались великие инквизиторы Маттео. и Фульдженчио, заменивший покойного Мерино. За ними на низких стульях сидели патеры и монахи, всего человек тридцать. Между этими судьями и цыганом стоял дугообразный черный стол, на котором лежало небольшое распятие, налой с библией и колокольчик. За столом сидели три патера, перед которыми были документы, бумага и чернила. Вдали стояли послушники, фамилиары, шпионы и сторожа.

Аццо был поражен при виде этого многочисленного собрания. Он удивленно оглядывался направо и налево, стараясь сохранить в памяти всю эту обстановку. На великих инквизиторах были надеты большие черные мантии и четырехугольные плоские шапки, углом выдающиеся вперед. У Антонио же сверх мантии была надета красная бархатная накидка, а вокруг шеи широкая золотая цепь. На ней висела золотая блестящая медаль с изображением Спасителя, на груди которого сияло лучезарное солнце.

Аццо стоял перед предназначенной ему скамейкой. Она состояла из двух коротких, накрест сколоченных деревяшек, на них был положен ветхий брус фута в два длины, острым концом кверху.

Антонио простер руку, указывая на вошедшего.

— Ты принадлежишь к тем нечестивцам, которые, пользуясь нашей милостью, кочуют по государству, раскидывая свои палатки то там, то сям — твое имя!

— Аццо, сын цыганского князя!

— Патер Роза, читай обвинение, а вы, благочестивые и дорогие братья, слушайте в безмолвии! — приказал Антонио.

Один из сидевших за столом инквизиторов поднялся и взял бумаги.

— Уже многократно повторялся случай, — начал патер Роза, — что на подрастающих девочек набрасывалось какое-то чудовище в человеческом образе. Этих несчастных детей находили впоследствии с маленькой ранкой у сердца, из которой чудовище, прозванное в народе вампиром, высасывало кровь своих невинных жертв. Но также и другие части их тел часто находили изувеченными, и страдания этих несчастных, до смерти замученных детей требуют отмщения.

— Тебя обвиняют, Аццо, в этих страшных преступлениях, так как ты был в Бедойском лесу, когда дочь цыганки пала жертвой вампира, ты был в трактире «Рысь», когда нашли на улице окровавленную и изувеченную дочь вдовы, ты был на улице Толедо, когда дочь лавочника досталась вампиру для утоления его жажды. Из всего этого следует, что цыган Аццо и есть тот самый вампир. Эти показания могут подтвердить свидетели.

Хотя от дурного воздуха Аццо был желт и бледен, но теперь при чтении этого обвинения он посинел и в ужасе не верил своим ушам: он точно был в Бедойском лесу и в трактире «Рысь», он часто бывал также на улице Толедо, но, странно, он в самом деле присутствовал при всех этих случаях.

— Сознаешь ли ты свою вину, преступник? — спросил Антонио строгим голосом.

— Кто докажет, что я в самом деле был в названных вами местах? — воскликнул Аццо. Он был сильно взволнован и сердце его неистово билось в груди.

— Был ли ты в Бедойском лесу, когда нашли мертвого ребенка цыганки? — спросил патер Роза.

Сидевшие рядом с ним монахи записывали показания.

— Да, я видел дочь Ференцы! — отвечал Аццо.

— Брат привратник, приведи сюда хозяина трактира «Рысь»! — приказал патер Роза.

Через несколько минут явился из-за завешенной двери знакомый нам хозяин знаменитой харчевни. Он сильно оробел и кланялся направо и налево.

— Подойди к налою и к кресту! — сказал ему патер Роза. — Положи руки на Евангелие и отвечай перед Богом то, что я буду спрашивать у тебя.

— Все буду говорить по совести и по обязанности, все что прикажете, благочестивые отцы! — говорил запуганный трактирщик. Он еще не знал, зачем он был призван в суд инквизиции.

— Помнишь ли ты вечер, в который, неподалеку от твоего дома, вампир набросился на дочь вдовы и высосал из нее кровь? — спросил монотонным голосом патер Роза.

— Очень хорошо, благочестивые отцы, до подробностей! Я помню, что еще от жалости и страха, кровь застыла в моих жилах.

— Не ночевала ли у тебя в эту ночь шайка цыган?

— Да, благочестивые отцы, целая шайка цыган, я вижу их даже теперь, всех до одного, хотя уже много лет прошло с тех пор! Они приехали с наступлением ночи, а на рассвете отправились далее.

— Посмотри-ка на этого преступника, сидящего на скамье осужденных, не узнаешь ли ты его?

Хозяин трактира «Рысь» поглядел на бледного Аццо, изнемогавшего под тяжестью накапливающихся обвинений.

— Да, благочестивые отцы, это сын их предводителя. Этот странный юноша так не понравился мне тогда, что я ясно запомнил его лицо! — воскликнул испуганный трактирщик, радуясь, что скоро отделается от монахов.

— Ты клянешься перед Евангелием! — увещевал Роза.

— Будь я проклят, если этот преступник не тот мальчишка!

— Так иди же — брат привратник проводит тебя. Хозяин харчевни «Рысь» раз двадцать поклонился, удаляясь от дугообразного стола.

— Мы также имеем доказательства, что ты был на улице Толедо, в вечер последнего ужасного преступления — признаешься ли ты в своей вине?

Аццо, не имея силы отвечать, отрицательно покачал головой.

— Так подойди же сюда, брат Жозэ, повтори нам твои показания! — сказал патер Роза.

При этом имени Аццо вскочил со своего места. Его лихорадочно блестящие глаза впились в бледное исхудалое лицо сообщника монахини. Он отшатнулся назад, вспомнив, что он в самом деле разговаривал с этим монахом на улице Толедо. Жозэ приподнялся и подошел к столу. Выражение его лица, за минуту перед тем такое злобное и надменное, изменилось в покорное и богобоязненное.

— Я видел вечером в праздник святого Франциско, благочестивые отцы, как цыган Аццо бродил у дома торговца. Я нечаянно заметил его и стал следить за ним.

— Но зачем ты следил за ним, брат Жозэ?

— Потому что я давно уже подозревал этого цыгана, попавшего, наконец, в руки правосудия! Я потерял его из виду. Но вдруг раздался страшный крик и я увидел убитого и изувеченного ребенка! С тех пор я внимательно следил за злодеем, так как был сильно возмущен его похождениями. Мне удалось, как вам уже известно, благочестивые отцы, поймать этого вампира на месте преступления. Я последовал за ним в развалины Теба, так как заметил перед тем, что он все бродил вокруг замка. Мы оттащили его от ребенка, вырвали из пещеры и доставили сюда, чтобы предать его заслуженному им наказанию. Клянусь Богом в верности моих показаний. Пресвятая Дева, помилуй грешника! Аминь!

— Аминь! — повторили за ним все монахи.

Аццо, затаив дыхание, слушал ловко сплетенный рассказ Жозэ. Чтобы не наброситься на монаха за его лживый донос, цыган ломал себе руки и прижимал их к груди. Он видел, что был осужден, потому что инквизиторы не поверят никаким его доводам.

Он погиб, приговорен безвозвратно! Нет ему спасения! Его жажда мести должна замереть в сердце, он должен побороть в себе ненависть против Аи и Жозэ, он не насладится блаженством мщения, которому желал посвятить всю свою жизнь.

Слова Жозэ еще звучали в его ушах, еще раздавалось «аминь», повторенное всеми присутствующими.

— Он лжет! — вдруг бешено воскликнул Аццо, лицо которого исказилось от внутренней борьбы. — Он вампир! Жозэ был в пещере с ребенком — я хотел спасти девочку!

— Молчи, безбожник! У тебя хватает еще бесстыдства отрекаться от своих преступлений, ты еще осмеливаешься, преступный изверг, взваливать свою вину на благочестивого и богобоязненного монаха! В подземелье его — тебя заставят признаться! — воскликнул престарелый Антонио. — Долой с глаз моих — свести его в самое отдаленное подземелье Санта Мадре, он должен покаяться!

— Прощаю тебе твою клевету, помраченный безбожник, — благочестиво сказал Жозэ, — да просветит тебя Пресвятая Дева и не допустит тебя до ада без молитв и покаяния!

Аццо поглядел на него, чтобы убедиться собственными глазами, что он в самом деле говорил ему эти слова. Он не предполагал, что Жозэ до того был порочен.

В ту же минуту шпионы схватили его и опять обмотали его голову черным сукном. Аццо порывался еще крикнуть что-то Жозэ, но крик замер на его губах. На Аццо посыпались упреки, пинки и побои, на которые он был не в состоянии отвечать. Сторожа безнаказанно осыпали его ужаснейшими ругательствами. Они дергали и пихали его в проходах, сбрасывали по скользким сгнившим лестницам, так что он в крови и без чувств упал в подвальном этаже. Его схватили и потащили дальше. Они проклинали его, что должны были ради него спускаться в мокрые проходы самой глубокой подземной темницы, а сторож, который должен был приносить ему хлеб и воду, выместил свою злость на почти бесчувственном Аццо, ударив его по закрытому лицу.

Наконец-то сторожа добрались до отдаленной скрытой камеры, предназначенной для Аццо. Привратник отворил дверь, из которой понесло спертым, невыносимым запахом. Этот подвал, у которого не было ни одного окна, находился глубоко под землей. В него давно никого не сажали, а потому сырой, тяжелый воздух был до того ужасен, что даже сторожа, войдя в подвал, отшатнулись назад!

— Тут тебе будет хорошо! — закричали они и пихнули изнеможенного Аццо в мокрый темный подвал.

Аццо долго неподвижно лежал на грязном скользком полу своей темницы. Наконец, он очнулся и огляделся — вокруг была непроницаемая темнота.

Он дрожащими руками начал ощупывать вокруг себя; подвал был почти четырехугольный, футов по шесть длины и столько же ширины. Стены и пол были покрыты мокрым мхом. Отвратительные червяки ползали под его пальцами. В углу лежала связка полусгнившей соломы. Воздух, окружавший его, был пропитан вредными миазмами и испарениями.

В этом помещении цыган должен был приготовиться к ожидавшим его истязаниям. В этом страшном подвале человек с более слабым здоровьем давно бы погиб навеки. Привратник, который всегда нехотя спускался в эти самые отдаленные подвалы Санта Мадре, приносил ему свежей воды и хлеба иногда раза два в день, а иногда и реже. Редко выпадало на долю бедного Аццо какое-нибудь другое блюдо.

Когда Аццо просидел несколько месяцев в этом страшном заточении, он так похудел, что его трудно было узнать.

Ужасное приготовление к покаянию было почти так же страшно, как и сама пытка, на которую его, наконец, потащили.

Комната пытки помещалась еще ниже. Сырой густой воздух (так гласит история инквизиции) наполнял это подземелье. Могильные испарения отделялись от стен и потолка.

В этой пещере висели на неровных стенах, из трещин которых струилась вода, орудия пытки, адское произведение дикого воображения монахов. Один вид их наводил ужас.

Там были гвозди необычайной длины, веревки всевозможных размеров, а в углу у скамьи стояла жаровня с горячими угольями, освещая красным и синим пламенем темноту этого таинственного подземелья.

Аццо перенес водяную пытку. Но он не сознавался в своей вине! Его прицепили и повесили на веревке и подвергнули тем же истязаниям, от которых Фрацко чуть не умер — он оставался непоколебим! Когда его, наконец, положили на скамью, обвили цепями и пододвинули жаровню, когда пламенные языки лизали его подошвы и боль стала невыносима, тогда Аццо испустил ужасный, раздирающий вопль. Великий инквизитор пояснил, что он означает: «Я виновен!»

Аццо опять потащили в его прежний подвал. В то время, как палачи волокли его мимо стоявших на пути монахов, одному из них удалось сунуть в руку несчастной жертвы маленький сверток. Несмотря на невыносимую боль, Аццо хотел немедленно посмотреть на это подаяние, но побоялся чего-то и поспешно спрятал бумажку в своей ладони, так что мучители его ничего не заметили.

Когда же они опять бросили его в тесный сырой подвал и Аццо убедился, что оставлен один, он ощупью старался разглядеть, что монах так ловко сунул ему в руку — оказалось, что это были спички, завернутые в бумажку. Цыган несколько раз пытался зажечь их, но они отсырели. Наконец, ему удалось зажечь о платье одну из них. Он осторожно осветил ею записку и прочитал следующее:

«Надейся — помощь близка! Когда раздастся похоронный колокол Санта Мадре, знай, что Летучая петля заботится о тебе!»

Глаза Аццо заблестели, он почти не чувствовал боли в обожженных ногах, которые были обернуты жирными тряпками, конечно не из жалости, но чтобы он был в состоянии отправиться на ожидавшую его еще более страшную казнь.

Цыган прижал к губам записку, возвещавшую ему, что еще люди не забыли о нем. Затем он сжег ее на последней спичке, осветившей на минуту его грязную нору, боясь, чтобы эта записка не попала кому-нибудь под руки и не выдала бы монаха, принадлежащего к тайному обществу Летучей петли. Аццо было как будто легче с тех пор, как он узнал, что между монахами находился хоть один порядочный человек.

Опять проходили месяцы. Аццо превратился в скелет, но чем он становился слабее телом, тем сильнее разгоралась в нем ненависть против монахини, Жозэ и злодея сторожа, осмелившегося ударить его по лицу и сбросившего его по скользким ступеням подвала.

Он томился в лихорадочном нетерпении. В нем созрело решение во что бы то ни стало пожертвовать собою, чтоб отомстить своим ненавистным врагам и вырваться, наконец, на свободу.

Однажды, когда он лежал мучимый ненавистью и мысленно предавался мщению, послышались отдаленные дрожащие удары похоронного колокола. Зловеще долетал до него монотонный гул.

Аццо внимательно прислушивался. Он подбежал к двери, выходившей в коридор, приложил ухо к щели — он не ошибся: страшно и уныло раздавался стон похоронного колокола Санта Мадре в подвалах и подземельях инквизиции.

Вдруг послышались приближающиеся шаги. У него захватило дыхание. Он прислушивался к шагам — неужели пришли избавители?

Но только один человек приближался к его келье; сквозь щели дверей упал свет фонаря, значит это опять ненавистный сторож. Да, это был тот самый злодей, который бил и мучил его. Он по приказанию инквизиторов принес ему в последний раз свежей воды.

Аццо вскочил от злости и бешенства. Вся накопившаяся ненависть вспыхнула в нем. Лихорадочное возбуждение придавало сверхъестественную силу его изнуренным членам. Он стоял у двери, которую сторож силился отворить. Опасная мысль промелькнула в его голове: он вспомнил записку, переданную ему монахом, а потому быстро и ловко подался назад.

Сторож вошел в темницу. В одной руке он держал фонарь, в другой связку ключей. Он приподнял фонарь, тусклый свет которого упал на преступника. Весь сонм инквизиторов был уже в сборе в таинственной зале суда, чтобы произнести над осужденным последний смертный приговор. А через час Аццо должен был быть казнен. Похоронный колокол Санта Мадре глухо возвещал, что опять кто-то приговорен к смерти.

— Иди за мной! — закричал сторож, который должен был предать цыгана слугам Мутарро. — Твой час пробил!

— И твой тоже, мерзавец! — глухо проговорил Аццо.

Он выскочил из-за двери и как зверь набросился на свою жертву. Тот не успел крикнуть, как узник уже сжимал его шею в своих железных руках. Послышался только горловой, сдавленный стон, а затем после непродолжительной борьбы лицо несчастного побагровело, глаза закатились и он без чувств упал к ногам преступника. Аццо задушил монаха, который сопротивлялся и тоже страшно поранил Аццо, но он в эту минуту не обращал внимания на свои окровавленные, разодранные руки, а поспешно содрал с умирающего его длинную одежду, накинул капюшон, лихорадочно схватил фонарь и ключи и крадучись вышел в коридор. Сторож все еще лежал в предсмертных судорогах. Аццо не обратил на него внимания — он только оглядывался вокруг себя, не зная куда бежать. Ко всему этому все еще звучал похоронный колокол, призывавший его на казнь.

Он вспомнил, что сторож на этот раз пришел справа. Вероятно, там находилась комната пыток, но ему казалось тоже, что и в прошлый раз его водили направо.

А потому он повернул налево и опрометью побежал по темному скользкому проходу. Он только успел загнуть за угол и подняться на несколько ступеней, как послышались голоса подходивших к его келье. Это придало ему еще больше сил, так как преследователи легко могли нагнать его. Он чуть не споткнулся на гладкой лестнице, но, наконец, благополучно добежал до верхнего коридора.

Его сердце сильно билось от волнения, надежды и неизвестности. Он очутился на перекрестке — куда теперь идти? Он остановился, чтобы осветить дорогу, и услышал раздавшийся снизу крик и шум. Сторожа, пришедшие за ним, нашли своего мертвого товарища.

Аццо бросился наобум в первый попавшийся коридор. Но вокруг него были низкие, окованные двери. Он торопливо повернул назад — шум приближался. Задыхаясь, добрался он опять до перекрестка.

В то же самое время он увидел перед собою шагах в двадцати другого сторожа тоже с фонарем в руках — теперь уж он верно погиб!

— Что ты ищешь, брат? — вполголоса спросил подходящий монах.

Аццо ниже опустил капюшон.

— Цыган убежал из кельи — слышишь эти крики? — отвечал он.

— Беги за ним налево к выходу, а я поищу его направо! Он, наверное, не успел еще убежать из монастыря! — заметил привратник и побежал по коридору.

Аццо бросился к указанному выходу. Задыхаясь, добежал он до лестницы, спустился по ней и остановился в высоких, украшенных колоннами комнатах, из которых был выход в сад.

Он уже слышал крики своих преследователей, они шумели на перекрестке, из которого он только что убежал. Они разделились на партии и погнались за ним — еще минута и он погиб!

Отбросив в сторону фонарь, он кинулся к двери, но она была замкнута! Он дрожал от страха — мороз пробежал по его телу — он дернул замок, но дверь не поддавалась — замки Санта Мадре крепки и надежны!

Вдруг снаружи сильно застучали в дверь, у которой стоял растерянный и испуганный Аццо — что если и из сада нагрянут шпионы? Стук в дверь не умолкал, а беглец слышал, как в двух шагах от него с шумом и криком гнались преследователи — еще минута и они схватят его!

Привратник вышел из своего помещения, Аццо хотел наброситься на него и тоже покончить с ним, но все равно он не знал, каким ключом отворить дверь.

Цыган, дрожа всем телом, наклонил голову и подошел к нему. Он зазвенел ключами в знак того, что принадлежит к монастырю. Капюшон прикрывал его бледное, лихорадочно горевшее лицо.

— Что случилось? — бормотал привратник, — внизу воют словно в аду, а здесь колотят так неистово, что не будь дверь обита железом, она давно бы проломилась насквозь!

Опять застучали в дверь — ближе подходили преследователи.

— Отвори — цыган убежал — я погиб, если не поймаю его! — прошептал Аццо.

— Он не мог убежать отсюда! — отвечал привратник, отворяя дверь.

Страшно раздавались удары похоронного колокола. Разъяренные помощники Мутарро уже приближались. Аццо, готовый ринуться в сад, стоял за привратником.

Наконец, заскрипела дверь. Испустив бессознательный крик, Аццо оттолкнул в сторону монаха и бросился в монастырский сад; он в страхе и не сообразил, что ему было невозможно без лестницы перебраться через высокую толстую стену, и если бы он вздумал спрятаться в кустах, то его легко нашли бы с факелами.

В ту самую минуту, как он, радостно вскрикнув, оттолкнул в сторону привратника и бросился в дверь, кто-то схватил и оттащил его в сторону.

Отчаяние овладело им. Он, впрочем, решился поспорить и с этим последним препятствием его свободы, но незнакомец, так сильно стучавший в дверь и державший его теперь, шепнул ему:

— Ты спасен — Летучая петля ожидает тебя! Аццо взглянул на него. Стройный человек, одетый весь в черное платье, в черной маске, стоял перед ним. Цыган, изнемогая от только что перенесенных им страданий и пораженный неожиданным появлением спасителя, чуть не упал у ног предводителя Летучей петли.

— Иди скорее за мной! Нам дорога каждая секунда — слышишь ли?

Грубые лазутчики Санта Мадре, разъяренные убийством сторожа, добрались, наконец, до выхода в сад — они нашли лежавшего еще на полу привратника и бросились на лестницу.

— Ему не уйти отсюда — обыщите все кусты! — закричал кто-то.

Монахи с факелами обыскали весь сад, уже лежавший во мраке. Их проклятиям вторил завывающий похоронный колокол.

Аццо, последовав за предводителем Летучей петли, поспешно направлялся в тени деревьев к калитке, выходившей на улицу Фббурго. Дон Рамиро отомкнул замок. Цыган Аццо глубоко вздохнул — он был спасен!

 

ПРИДВОРНАЯ ОХОТА

В течение лета 1853 года королеве Испанской приходилось бороться с разного рода трудностями, которые очень озадачивали ее и были ей неприятны, поэтому она с легкостью возложила труды правления на плечи министров, и, воображая, что все идет благополучно, беззаботно предавалась наслаждениям.

Изабелла не находила, подобно своей матери, которая любила рисовать и рисовала очень хорошо, удовольствия в каком-либо искусстве или в изучении какой-либо науки, или в рукоделии. Она была более склонна получать различные удовольствия и вполне наслаждалась тем высоким положением, которое было ей даровано судьбой при рождении. Она не обращала внимания на страсти своих близких родственников: предоставляла королю, своему супругу, любить, охотиться и молиться, сколько ему было угодно; не мешала герцогу Рианцаресу всячески обогащаться, часто незаконными, бессовестными способами, предоставляла своему зятю его картинную галерею. Но зато и никто из них не должен был ей мешать, а предоставить ей право предаваться наслаждениям, что, впрочем, они все и делали.

Приятное известие, полученное Изабеллой в начале этого года из Парижа, о бракосочетании императора Людовика Наполеона 30-го января в церкви (Нотр-Дам) с прекрасной Евгенией Монтихо, испанской донной, которую королева знала и к которой благоволила, все-таки не могло поправить положение в Мадриде: волнение народа нарастало. Изабелла была в высшей степени возмущена этим, как она выражалась, дерзким и несправедливым недовольством толпы, и даже отказалась принять отставку министерства с целью еще раз попытаться строгостью одолеть бурю.

Однако мрачные тучи сгущались над Мадридом, и появлялись все новые признаки приближающегося восстания.

Ввиду всего этого королева должна была решиться, по совету Серрано и Прима, назначить новое министерство. Но и на этот раз она имела несчастье выбрать в июле 1853 года людей не способных исполнить трудную задачу, стоявшую перед ними. Сарториус, возведенный в звание графа Сен-Луи, редактор газеты, был очень талантливый человек, но все-таки не годился в министры-президенты, так как одного ума для этого было недостаточно. Де Молинс, Кастро, маркиз де Герона, Доменек и генерал Блазер были его товарищами. Большинство из них не понимало, что в этот момент государство могли спасти только решительные реформы, обеспечивающие народу справедливые уступки, и это положило бы конец беспорядкам в войске.

Нарваэца, храброго воина, который требовал жесткой дисциплины, зная по опыту, что испанские военачальники всегда не прочь восстания, не хватало королеве среди толпы дурных советников, которые, кроме того, разоряли уже совершенно истощенную государственную казну частой сменой министров. Испания платила такую массу пенсионов, каких не платила никакая другая страна.

Олоцага, срок ссылки которого давно прошел, опять появился в придворных кругах с улыбающимся лицом и ловкими речами, но друзьям его казалось, будто всегда любезное и сияющее лицо его как-то изменилось с начала 1853 г.: появились первые морщины, точно вызванные тайным горем, у него на лбу и на щеках около глаз.

Евгения Монтихо сделалась императрицей французов. Но никто не подозревал, что происходило в душе вечно улыбающегося дипломата. Никто не заметил и следа тоски, тайно терзавшей его сердце.

Олоцага в свободное время ездил в военную школу и посещал Рамиро. Красивый, с гордым и открытым лицом мальчик успокаивал его своими любящими, кроткими глазами. Рамиро из года в год все более и более привязывался к дону Олоцаге и все-таки не знал, приходился ли он ему родственником или нет. Он знал только то, что ему сказали Фрацко и Жуана, что родители его давно умерли и что дон Олоцага его дядя и покровитель. Молодой Рамиро иногда посещал стариков в развалинах Теба и однажды узнал, что Мария возвратилась к своей матери.

Известие это сильно опечалило мальчика. Была ли то мысль о том, что у него не было матери, или сознание, что он более не увидит доброй Марии?

Олоцага нанимал для него независимо от занятий в учебном заведении, в котором воспитывались лишь дети дворян, лучших учителей Мадрида и заботился о том, чтобы Рамиро, его любимец и, может быть, единственное существо, к которому он чувствовал глубокую любовь, получил самое лучшее образование.

В тихие часы, когда белокурый стройный мальчик, приезжавший к Олоцаге из корпуса в изящном экипаже, сидел возле него, взгляд дипломата покоился на миловидном лице и больших открытых глазах Рамиро, и по лицу задумчивого телохранителя королевы пробегала тень — верно, в душе его поднимались грустные думы, которые испытывал в такие минуты даже этот сдержанный дипломат.

Но эти часы бывали быстротечны, как короткий, горячий солнечный луч, на мгновение пробившийся сквозь облака. Тогда Олоцага быстро оглядывался, сам себе удивляясь, как будто желая удостовериться, что никто не видал этого необыкновенного выражения его лица, проводил по нему рукою, точно вместе с выражением хотел стереть мысли и воспоминания.

Лицо Рамиро говорило ему о том времени, когда он любил в первый и последний раз в жизни, — черты его напоминали ему ту прелестную, удивительно прекрасную донну, последние слова которой перед прощанием были:

— Любить я больше не буду — любить вы тоже больше не должны! Любовь только препятствие на пути ко всему великому и высокому!

Когда же Олоцага после таких часов снова показывался в гостиных своих друзей или при дворе, не было уже и следа грустного, глубокого, затаенного чувства на его улыбающемся лице, и он снова был ловким, искусным придворным.

Когда Олоцага вернулся из ссылки, королева спросила его, как он там проводил время.

— Ваше величество, я в тиши много наблюдал за народом и нравами и надеюсь, что со временем это мне пригодится.

Топете собирался жениться на прекрасной Долорес дель Арере, на донне, которую Олоцага знал лучше, чем подозревал достойный контр-адмирал. Долорес не скрыла от своего богатого, добродушного жениха ужасное воспоминание о Санта Мадре, и Топете сделался еще более чем прежде горячим защитником Летучей петли и громким приверженцем этого неизвестного дона Рамиро.

— Я очень счастлив, — воскликнул он гордо, — что мне удалось поддержать достойного представителя Летучей петли тогда, когда он преследовал королевского убийцу Мерино, и я бы считал себя еще более счастливым, если бы мог узнать этого дона Рамиро, который покрыт такой загадочной тайной.

Олоцага улыбнулся.

— Мой старый друг, — проговорил он, — все это может еще случиться!

— Скоро ли? Только бы поскорей, — воскликнул контр-адмирал, — чтобы, если можно, иметь с ним еще хоть одно приключение до свадьбы.

— А разве ты думаешь этим шагом прекратить все старые знакомства и предприятия?

— Избави Бог, — пробормотал Топете со смущенной физиономией, — но…

— Ну что ж «но»?

— Но прекрасная Долорес может иметь разные основания удерживать меня, против которых не найдешь возражений.

Олоцага тихо засмеялся.

— Ну, я полагаю, что если ты скажешь ей о представителе Летучей петли, доне Рамиро, она, может быть, все-таки отпустит тебя.

— И мне тоже хотелось бы узнать этого дона, — сознался Серрано, который в течение последних лет сделался серьезен и неразговорчив и редко показывался при дворе, — право, если рано или поздно между кабинетом и Летучей петлей дойдет до серьезного столкновения, чего я боюсь, то я считаю делом решенным, что буду драться за этого дона Рамиро!

— Это было бы ему весьма приятно, тем более что он, как я слышал, доказал вам, что умеет ценить телохранителей королевы, — заметил Олоцага.

Прим в последнее время бывал меньше в кругу своих друзей чем при дворе. Изабелла имела в нем, при бесчисленном множестве дурных и бесполезных советников, одного бескорыстного. Если у него и была какая-либо корыстная цель, то она касалась только ее сердца, а это, скорее, могло ей нравиться.

Обыкновенно каждую осень двор уезжал в великолепную виллу Эскуриал, где королева, с радостью удаляясь от государственных забот, жила в уверенности, что все идет благополучно, потому что вдалеке от Мадрида она не слыхала жалоб.

Дворец Эскуриал со своим великолепным парком, примыкающим к лесу, стоял оазисом в довольно унылой местности на склоне Гуадарамских гор. У самого дворца, между ним и маленьким городком Эскуриалом, находился великолепный монастырь иеронимитов в честь святого Лоренцо. Монастырь этот, образуя огромный четырехугольник, имел вид решетки, в память о том, что святой Лоренцо был изжарен на решетке. Таким образом, королева всегда имела возможность, когда ей вздумается, после всякого рода наслаждений, каяться и молиться.

Так и в этом году двор переселился в Эскуриал, и, как обыкновенно, были посланы маршалам Приму, Серрано, Топете и Олоцаге приглашения сопровождать королеву, так как предполагалось сделать несколько охот в великолепном лесу, в котором лесничими Изабеллы, по ее приказанию, содержались и кормились козы, олени и другие животные.

Через несколько дней после прибытия двора в окруженном парками увеселительном дворце снова раздавались звуки охотничьих рогов, и охотники выводили своры на луг. У опушки леса и собиралось многочисленное изящное общество охотников верхом.

Все толпились на зеленом лугу. Раздавался лай собак, топот лошадей, щелканье курков. Все мужчины были одеты в зеленые костюмы и шляпы, украшенные перьями. Костюм этот особенно шел графу Рейсу. Его неподдельный рыцарский вид, борода и вызывающее выражение блестящих глаз сделали его в последние годы еще красивее, чем когда он представлял собою образ храброго воина, любящего приключения рыцаря, а потому и нечего удивляться, что как в Мадриде, так и везде, где ни показался бы Жуан Прим, сердца прекрасных женщин горячо бились ему навстречу.

Наконец, при громких звуках труб вышла королева с супругом к нетерпеливо ожидающим охотникам. Августейшие супруги ехали верхом на двух совершенно одинаковых серых в яблоках лошадях такой удивительной красоты, какие вряд ли найдутся в другой конюшне.

Маленький, с довольной улыбкой король был одет, как и все остальные придворные мужчины, в зеленое охотничье платье, на котором для отличия сиял большой крест ордена Изабеллы. Крест этот носят только члены испанской королевской фамилии.

На Изабелле была надета длинная зеленая амазонка, туго обхватывающая и обрисовывающая прелестные формы ее гибкого тела. Маленькая шляпа с белым развевающимся страусовым пером кокетливо украшала ее голову. В одной руке она держала хлыстик, а другой красиво и ловко управляла поводьями лошади, которая так гордо и грациозно скакала, точно сознавала, что несет на себе молодую красивую королеву.

Придворные, разделившись на две стороны и кланяясь, открыли дорогу, когда королевская чета проскакала мимо них, любезно раскланиваясь.

Серрано должен был сознаться, что королева сегодня поразительно хороша. Прим не мог досыта наглядеться на соблазнительно прекрасную, ласково улыбающуюся ему королеву. Даже Топете, никогда не соглашавшийся признавать эту красоту, не мог не прошептать рядом с ним ехавшему Олоцаге, что общее мнение о наружности королевы не лишено некоторого основания. Скоро охота разделила охотников: лесничий и загонщик погнали зверей к одному месту, собаки скоро взяли следы сильных оленей и боязливых лосей. Там и сям начали раздаваться выстрелы.

Солнце садилось, когда королева, разговаривая с инфантом Ивикаским, ехала между вековыми деревьями и встретила маршала Прима, уезжавшего вместе со своим товарищем Конхой от шума охоты. Так как Конха в последнее время навлек на себя немилость королевы, а инфант Ивикаский много содействовал тому, что королева доверялась бессовестным министрам, то скоро вышло так, что они вдвоем вступили в горячий спор и приблизились к той местности, откуда шли выстрелы. Королева, разговаривавшая с маршалом Примом, хотела вернуться в парк небольшим объездом.

Прим ехал, отставая на один шаг, так близко к Изабелле, что мог постоянно любоваться на ее хорошенькое личико и прекрасные формы. Он должен был часто извиняться, что на вопросы королевы отвечал совершенно невпопад, и сам время от времени чувствовал, что он говорил глупости, так как его мысли слишком путались от созерцания соблазнительной красоты королевы.

Так ехали они вдвоем, отделившись от охотников и свиты, вдали предававшихся удовольствию охоты, по лесу, на который тень ложилась все темнее и темнее.

Вдруг Изабелла испуганно вскрикнула, и, прежде чем Прим успел узнать причину испуга и прийти на помощь, лошадь королевы поднялась на дыбы, испугавшись чего-то, и королева выпала из седла.

Прим побледнел при виде такого неожиданного несчастья, соскочил с лошади, схватил лошадь королевы за поводья, чтобы она не могла ушибить упавшую, и только тогда увидал перед собою на высоко висящем сучке соседнего дерева красные глаза рыси, сидевшей на нем съежившись и ожидавшей ухода нарушителей ее охоты.

Прим привязал обеих лошадей к дереву за уздечки и нагнулся к королеве. Она лежала без чувств на том месте, где упала.

Ужасный страх овладел маршалом, который был один с лежавшей без чувств и, может быть, раненой королевой. Всегда решительный и никогда не терявший присутствия духа Прим в этих обстоятельствах нашелся не скоро, так как он не был доктором, чтобы определить положение королевы, и не знал, какую помощь следует оказывать женщинам в подобных случаях.

— Ваше величество, — восклицал он в ужасе и страхе, — о, ваше величество, избавьте меня от смертельного страха! Я молю только об одном взгляде, чтобы убедиться, что от этого проклятого падения с вами ничего не случилось!

Прим говорил последние слова с неподдельным отчаянием. Он опустился на колени перед обожаемой женщиной.

Королева не видала и не слыхала его, она неподвижно лежала в его объятиях, и ее всегда поразительно розовые щеки были покрыты смертельной бледностью.

Прим от страха чувствовал на своем лбу капли холодного пота, он не должен был долее колебаться, он должен был на что-нибудь решиться! Начать звать на помощь!

Но как это сделать, чтобы известить свиту о несчастии? Голос его не достиг бы так далеко. На выстрел они не обратили бы внимания, и, кроме того, выстрел мог бы опасно подействовать на лежавшую в обмороке королеву.

Прим, испуганный и обеспокоенный, старался найти какой-нибудь выход. Вдруг ему пришло на ум, что не более ста шагов от них, у самого парка, стояла беседка, где он мог потерявшей сознание королеве при наступающей темноте предоставить спокойное убежище, куда он сможет привести помощь.

Не колеблясь, осторожно и нежно поднял он Изабеллу с земли и понес ее на своих сильных руках к тому месту, где должен был быть домик, сверху покрытый корою, внутри же удобно отделанный.

К счастью, он не ошибся — вскоре он увидал впереди среди деревьев маленький восьмиугольный домик из коры с двумя разноцветными окнами и дверью, на плоской крыше которого в знак королевской собственности стоял немного потертый золотой лев.

Прим торопился, осторожно неся королеву к дверям — они не были закрыты. На столе, стоявшем посреди комнаты, были оставлены придворными недопитые стаканы и бутылки.

Прим очень обрадовался этой находке и наличию нескольких графинов воды, так как мог смочить лоб еще не пришедшей в себя Изабеллы холодной водой и потом несколькими каплями вина оживить и подкрепить ее.

Осторожно и быстро понес он бледную королеву на стоявший у внутренней стены беседки удобный и мягкий диван, нежно положил на него Изабеллу, подложил ей под голову подушку.

Он смачивал холодной водой изящный платок, который осторожно вынул из ее кармана, и прикладывал к ее голове, внимательно следя за ее дыханием и выражением лица. Наконец, ему показалось, что веки ее зашевелились — он стал на колени подле королевы, тревожным взглядом следя за ее лицом.

Изабелла тяжело вздохнула. Ее грудь высоко поднялась и опустилась.

— Благодарение Пресвятой Деве! — воскликнул Прим и покрыл руку пробуждающейся королевы горячими поцелуями.

Но пробуждение, казалось, приходило так медленно, что Изабелла все еще не имела силы открыть глаза. Прекрасные губы ее, снова ставшие кораллового цвета, были полуоткрыты. Прим не мог совладать с собой и припал к ним жарким поцелуем. Кровь его бушевала, глаза горели.

Почувствовала ли королева, что граф Рейс поцеловал ее? Находилась ли прекрасная королева, знавшая про любовь маршала, все еще в бесчувствии — или волшебство поцелуя пронзило ее душу? Изабелла не сделала ни одного движения, только грудь ее поднималась выше. Не хотела ли жаждавшая любви женщина еще раз насладиться блаженством поцелуя?

Или, может быть, королева не хотела знать, что дон ее двора осмелился прикоснуться своими губами к ее губам?

Прим же был ошеломлен наслаждением первого поцелуя. Вся любовь его вдруг проснулась, и он, столько времени считавший высшим счастьем довольствоваться одним присутствием обожаемой женщины, почувствовал в эту минуту, что у него не хватает сил ни одолеть, ни удержать своего пыла. Если бы ему грозила смерть после повторения поцелуя, если бы Приму пришлось заплатить жизнью за это, он все равно не мог бы устоять перед непреодолимым соблазном.

В ту минуту, когда он нагнулся над ней, когда его губы приблизились к ее губам, Изабелла открыла глаза. Блеск этого взгляда только сильнее притягивал пылкую душу Прима. Забыв все, он страстно поцеловал ее еще раз. Была ли Изабелла слишком слаба, чтобы оттолкнуть графа Рейса, или пылкий Прим не ошибся, когда ему в эту минуту показалось, что королева ответила на его поцелуй?

— Граф Рейс, — прошептала Изабелла.

Глаза ее блуждали по сторонам, точно она хотела убедиться, где находится.

Прим стал на колени, держа ее руку.

— Где же мои дамы? — тихо спросила Изабелла.

Прим рассказал о происшествии и просил ее успокоиться, уверяя, что он будет при ней и обо всем позаботится.

— Мы в березовой беседке, ваше величество. О, как я благодарю небо, что падение ваше не имело последствий, — тихо говорил маршал.

— Я видела страшный сон, граф Рейс, ужасный сон: красные люди и красные огни нападали на меня, до смерти испугав меня! Благодарю вас. Вы и Серрано — мои верные друзья, к которым я была несправедлива, вняв внушениям этого Зантильо. Он заплатил смертью за свою клевету.

Прим прижал свои губы к мягкой, нежной руке королевы, которую она с удовольствием предоставила ему.

— Довольно, граф, — прошептала, наконец, королева, — мне кажется, что я в состоянии вернуться назад в замок.

— Позвольте мне, ваше величество, зажечь лампу, которая висит над столом, и потом оставить вас на минуту, чтобы привести лошадей, — отвечал Прим.

— Хорошо. Вам сегодня со мной много хлопот, никогда не думала, маршал, что вы можете быть таким заботливым и пылким рыцарем, — торопитесь!

Прим зажег лампу, висевшую посреди комнаты, которая разлила яркий веселый свет, надел саблю и только хотел выйти из домика на площадку, как услыхал голоса и стук копыт. Он поспешно запер двери и пошел навстречу к приближающимся, чтобы узнать, кто они.

Красноватый свет факелов показался между деревьев. Прим узнал несколько озабоченных адъютантов и лакеев, нашедших среди леса лошадей королевы и графа Рейса и опасавшихся несчастья.

Серрано и Олоцага убили рысь, которую привязанные лошади все еще боялись, и подошли к древесному домику.

Прим велел подавать лошадей, сообщив офицерам о происшествии с королевой, и затем снова пошел в домик, чтобы доложить королеве, что лакеи с лошадьми ожидают ее у дверей.

Усталая и ослабевшая, королева поблагодарила маршала за его заботы и прибавила, шутя, что он один оказался ей полезней и приятней, чем вся остальная масса окружающих ее придворных докторов, придворных дам, адъютантов и камергеров.

Когда Изабелла выходила из домика, чтобы при красноватом свете факелов сесть на лошадь, подошли Олоцага и Серрано, чтобы осведомиться о здоровье королевы.

Королева не только не жаловалась на последствия ее падения в Эскуриалском лесу, но еще выразила провожавшей ее свите, что ей было бы весьма приятно, если бы скорее прекратили всякие разговоры об этом незначительном падении. Серрано молча смотрел на Изабеллу и Прима. Будь он еще, как прежде, страстно влюблен в Изабеллу, он имел бы основания к сильнейшей ревности.

Однако Франциско Серрано остался задумчив и сдержан, может быть, потому, что мысли его были заняты воспоминаниями о его первой любви, об Энрике, которая была жива, в чем он более не сомневался. Хотя все его поиски остались тщетными, он не терял надежды найти ее.

Несмотря на эту надежду, тоска все-таки тайно терзала его сердце, тоска о потерянном ребенке, из-за которого Энрике так тяжело пришлось страдать.

— Я найду тебя, моя страдалица, и мучения твои наконец прекратятся! Пресвятая Дева да хранит тебя пока ты далеко от меня и да поможет мне в тысячу раз наградить тебя за все твои страдания!

Так молился маршал Испании, когда вошел в свою роскошную, сиявшую бархатом и золотом спальню, лег на шелковые подушки и легко погрузился в светлое воспоминание о возлюбленной его молодости, которая более чем прежде была звездой его жизни.

 

ЧЕРНАЯ ТЕНЬ

Жадно впивая в себя воздух свободы, которым так давно не дышалось, вышел Аццо в сопровождении замаскированного представителя Летучей петли из ворот монастырской ограды на улицу Фобурго и, пройдя несколько шагов, упал без чувств на мостовую.

Влияние спертого, дурного воздуха, так долго давившего цыгана в подземелье Санта Мадре, произвело свое действие: несчастный, бледный, с изможденным от пытки телом Аццо не мог держаться на ногах.

В это время из неосвещенной части улицы к дону Ра-миро подошли шесть его подчиненных. Поспешно закрыв за собой двери, он велел поднять освобожденного и унести его прочь. Голоса так грозно доносились из монастырского сада, что прежде всего надо было отнести истощенного цыгана в безопасное место.

Четверо сильных стройных мужчин подняли на плечи беззащитного Аццо и, пользуясь темнотой ночи, торопливо понесли его по улицам на площадь Педро. Там они опустили его на скамейку, поставленную под ликом Святой Девы. Другие два служителя Рамиро достали для цыгана пищи из ближайших еще не запертых харчевен.

Когда Аццо очнулся, дон Рамиро подошел к нему, а братья Летучей петли отступили в сторону, точно по безмолвному приказанию, и стали в стороне. Со взглядом, исполненным благодарности, принял Аццо из рук своего спасителя вино и фрукты. Дон Рамиро с радостью увидел, что больной поднялся на ноги.

— Боже, неужели я спасен? — произнес он слабым голосом. — У меня еще звучит в ушах гул похоронного колокола и ужасные крики моих преследователей. Скажите, кто вы, благородный дон, я буду вам вечно благодарен. О, скажите! Вы спасли мне жизнь, без вас сыщики настигли бы меня в саду.

— Жизнью, которой тебя пытались несправедливо лишить, ты обязан Летучей петле, — отвечал дон Рамиро.

— Да, несправедливо, благородный дон, не я вампир, хотя подозрение и тяготеет надо мной!

— Мы это знаем, но кто же на самом деле это чудовище?

— Чудовище живет в монастырских стенах Санта Мадре! — сказал Аццо с пробудившимся гневом и ненавистью. — Жозэ вампир, я сам застал его над его жертвой!

— Бедный Франциско, — прошептал дон Рамиро, вспомнив Серрано, — ужасно иметь такого брата!

— Он-то меня и поймал, чтобы свалить на меня свою страшную вину. Ему это удалось с помощью той Аи, которая постриглась в монахини в надежде совершать свои преступления под монастырским кровом!

— Монахиня!.. Не знаешь ли, как ее зовут в иночестве? — поспешно спросил дон Рамиро с возникшим предчувствием.

— Мне сдается, будто я слышал от сыщиков, что они ее называли сестрой Патрочинио.

— Так это в самом деле заговор, в возможности которого я еще сомневался! Святоша королевы — союзница этого негодяя! — прошептал дон Рамиро.

— Благодарю вас за спасение моей жизни. Вы дали возможность осуществиться высшему желанию моей души — отомстить этим двоим! Я бы беспрекословно, без жалоб и сожалений, сошел в подземелье Санта Мадре, если бы не должен был оставаться на земле ради этой мести. Эта мысль не дала бы мне спокойно умереть! Отныне единственная цель моей жизни, высшее наслаждение души моей будет эта месть. Я жажду ее!

Дон Рамиро посмотрел на сидевшего перед ним цыгана — его бледное лицо и блестевшие злобой глаза выражали такую ненависть, какой дон Рамиро не ожидал от истощенного узника инквизиции. Аццо как будто заметил это.

— Вы еще обо мне услышите — не завтра, может быть, даже и не через год! Я хочу прежде собрать все силы ко дню моего мщения. А покуда я укреплюсь и закалюсь для этой работы и придумаю такие страшные и ужасные наказания и мучения, от которых сам буду содрогаться. Это мщение, ради которого я жертвую всей моей жизнью, будет моей отрадой!

— Ты мне нравишься, цыган. Но есть ли у тебя какое-нибудь убежище?

— Да, благородный дон, или, собственно говоря, нет! Но не расточайте более на меня вашей доброты и не подвергайтесь ради меня опасности. Мне не сидится долго в городе среди домов. Меня тянет в лес, в чащу, мне хочется свободно вздохнуть и собраться с силами, — говорил Аццо, — такова уж моя природа и ничто ее не изменит.

— Смотри, за тобой будут следить. Тебе бы не мешало позаботиться о хорошей лисьей норе, — заметил Рамиро.

— Прямо отсюда я отправляюсь к городским воротам, и тогда пусть ищут. Другой раз я к ним в руки не попадусь!

Один из стройных испанцев подошел к дону Рамиро и что-то шепотом сообщил ему.

— Способен ли ты, не мешкая, отправиться в путь? — спросил он цыгана.

— Да, благородный дон.

— Торопись же — шпионы инквизиции обыскивают улицы.

— Ничего, теперь довольно темно, от них можно ускользнуть. Еще раз благодарю вас, благородный дон. Дай Бог вам здоровья!

Аццо поднялся со скамейки, стоявшей под ликом Пресвятой Девы, и протянул руку дону Рамиро.

— Торопись! Правда, до ворот ты еще можешь рассчитывать на нашу помощь, но дальше тебе останутся только твои собственные силы, а они еще не окрепли. Будь же здоров!

Дон Рамиро пожал руку цыгана, спасенного от инквизиции, и мгновенно пропал в темноте. Аццо же пробирался по улицам с быстротой, на которую только были способны его слабые члены. Наконец, он дошел до ворот. Он направился к той стороне, в которой лежали развалины Теба, в надежде провести в этом месте конец ночи и утром разузнать, там ли еще живет ребенок Энрики. С того вечера, когда он увидал и узнал Марию, помешав преступлению Жозэ, которого он застиг врасплох, прошли годы страданий, укоротившие его жизнь. Теперь он опять свободен. Свежий лесной воздух живительно веял ему в лицо. В стороне лежало дальнее мирное строение. Наконец, он достиг густой тени деревьев.

Аццо радостно вскрикнул, забыв свою слабость и перенесенные мучения. Он опустился на мох, стал жадно вдыхать в себя живительный ароматный ночной воздух и вскоре почувствовал, как восстанавливались его силы.

После долгого заточения он крепко заснул в своем лесу. Проснувшись на заре, он увидал вокруг себя, вместо мокрых стен подземелья, шумящие деревья, ветви которых шептались с утренним ветерком. Бедный сын свободы, привыкший к могильной тьме, не мог наглядеться на красивые окрестности.

Когда солнце поднялось выше, он подошел к развалинам Теба. Ему хотелось разузнать, можно ли еще отыскать дочь Энрики и как она сюда попала. В первый раз маленькая Мария, услыхав произнесенное им имя ее матери, взглянула на него удивленными глазами и позвала Жуану. Он все еще недоумевал, теряясь в догадках, как девочка сюда попала и как она могла жить в этих стенах.

Прислушиваясь и оглядываясь с напряженным вниманием, он приблизился к тому месту, на котором тогда увидал милую Марию, но ничего не было видно, не раздавалось ни одного звука. Мертвая степь неприветливо лежала перед ним, поиски его были бесплодны, нигде не было видно следа человеческого существа.

С грустью уже собирался Аццо покинуть развалины, как вдруг из низкой отгороженной ее части вышла старая Жуана; увидев его, она хотела воротиться и позвать Фрацко, но, собравшись с духом, спросила у странно одетого незнакомца, что ему надо.

— Мне бы хотелось знать, — отвечал цыган, — живет ли в развалинах Теба Мария, дочь Энрики?

— Кто же вы такой и откуда знаете их имена? — спросила удивленная Жуана.

— Меня зовут Аццо, Энрика меня хорошо знает, я так давно ее ищу.

— Так вы, верно, тот цыган, о котором нам говорила Мария?

— Слава Богу, что вы меня, наконец, признали! Ну, а вы, должно быть, Жуана? Я тоже о вас слышал от ребенка Энрики.

— Напрасно вы здесь ищете нашу Марию, — сказала добрая старушка, — вам я могу открыть, где она теперь находится.

— С тех пор как я ее видел, она, должно быть, очень выросла и похорошела! Если бы Энрике удалось ее отыскать!

— Энрика и ее дочь живут вместе в глуши Меруецкого леса, вдали от большой дороги.

— Неужели это правда? Энрика и ее дочь опять соединены? — воскликнул Аццо, и его бледное лицо озарилось счастливой улыбкой. — Так я пойду скорее к ним.

— Они живут, — говорила Жуана, — в уединенной хижине дремучего леса, вместе со старухой Непардо, которая долго охраняла бедную женщину во время ее тяжких испытаний.

— Благодарю вас, сеньора, тысячу раз благодарю вас! Ничто не могло меня так обрадовать, как это известие! Теперь я должен поспешить к ним.

Жуана с удивлением посмотрела на цыгана: его черные глаза блестели, а бледные щеки пылали от радости.

— Поклонитесь им от Фрацко и Жуаны! — закричала она вслед уходящему и затем направилась к своему убежищу.

Только к вечеру достиг Аццо Меруецкой чащи и вскоре увидел между деревьями хижину старого Мартинеца.

Аццо почувствовал, что невыразимое счастье наполняет его душу, когда он увидел Энрику, выходившую из хижины.

— Неужели это вы, Аццо? Сколько доброго я от вас видела! Сколько времени защищали вы меня и держали у себя — неужели я могу вам отплатить тем же? Я была бы так счастлива. Как я рада вас видеть! Да воцарится Пресвятая Дева у нас с вашим приходом!

Цыган подошел к Энрике, молча взял ее за руку и в таком положении простоял несколько секунд. Казалось, он молился. Выражение ненависти, которое во время его продолжительного заточения глубоко запечатлелось на его диком, страдальческом лице, уступило место выражению кротости и добродушия.

В эту минуту он не чувствовал своих страданий, он даже забыл о своей мести и превратился в нежного и кроткого ребенка. С умоляющим взором, выходившим как бы из глубины его души, он как перед святой опустился на колени перед Энрикой и целовал ее платье и ноги.

— О, перестаньте, милый Аццо! — просила его прекрасная женщина.

От нее действительно веяло какой-то ангельской чистотой.

— Встаньте, милый! Здесь, вдали от света, найдете вы счастье! Мария опять с нами, пойдемте к ней.

Цыган вошел с Энрикой внутрь хижины. Старая Непардо, весело улыбаясь, слушала Марию.

Увидев ее, Аццо остановился в удивлении; он вспомнил, как она, подобно видению, явилась ему в развалинах Теба и своими миловидными чертами напомнила ему Энрику.

Как быстро развилась эта девушка! Она была так прелестна, что он невольно пришел в восторг. Густые локоны окаймляли милое личико Марии и, хотя она напоминала мать, в ней уже были видны задатки более блестящей красоты.

Когда Энрика назвала имя того, которого она привела с собой в хижину, старая Мария Непардо приветствовала его немым поклоном. Мария пошла к нему навстречу и протянула руку.

— Я вас хорошо помню, — сказала она приветливо, — и так благодарна за помощь, которую вы мне оказали в ту страшную ночь. С тех пор моя маленькая норка в стене сделалась мне чужой. Пресвятая Дева помогла мне найти мать и теперь уже ничто не разлучит нас!

— Она постоянно это повторяет, — сказала Энрика с сияющим от радости лицом и затем рассказала своему прежнему покровителю все с ней случившееся.

Мария принесла Аццо еду. Бледный, измученный, но бесконечно счастливый сидел он между Энрикой и Марией, которые ему радостно улыбались.

— Я знаю все ужасы, которые вы пережили за последние годы, — говорила Энрика, — вас, наверное, будут преследовать, так останьтесь с нами! Здесь вас никто не будет искать, а мы так будем счастливы, если вы будете с нами.

Слова эти совершенно осчастливили Аццо, но он вспомнил при этом цель своей жизни и данную клятву, и сказал:

— Если вы позволите мне остаться здесь некоторое время, то я вам буду очень благодарен. Я выстрою себе убежище из листьев и молодых деревьев вблизи вас!

Я перенес много страданий, и тело мое ослабло в подземельях Санта Мадре, но я надеюсь, что лес и ваше присутствие благотворно подействуют на меня. Если же когда-нибудь ночью Аццо вдруг убежит из своей хижины, молча послав вам свое благословение и последнее прости, то только не называйте его дурным и неблагодарным. Когда возвратятся мои силы, и я буду знать, что вы и Мария счастливо и спокойно здесь живете, тогда я должен буду исполнить данный обет и совершить еще одно дело.

— Вы говорите, Аццо, таким мрачным голосом, что мне даже стало страшно, — отвечала Энрика, — глаза ваши еще никогда не светились такой злобой и никогда ваше лицо не принимало подобного выражения!

— Будьте же справедливы — я долго томился без света и воздуха! Но в вашем присутствии мне кажется, что я успокаиваюсь и дух Божий проникает в мою необузданную душу!

— Оставайтесь здесь и забудьте прошлое, простите ваших и моих врагов, ведь я знаю, что они одни и те же — встаньте, Аццо, помните ли вы, кто с такой радостью учил вас молиться Богу и Пресвятой Деве?

— Это были вы, Энрика! — тогда я имел счастье вас защитить… Но с тех пор… я опять разучился молиться!

— Оттого именно, мой друг, я и зову вас — пойдемте. Энрика взяла Аццо за руки и повела его в ту часть хижины, в которой стоял крест, вырезанный Мартинецем.

Долго они стояли рядом на коленях и пламенно молились. Когда цыган опять встал, он был исполнен благодарности к Энрике. На дворе уже давно стемнело.

— Оставайтесь на эту ночь в хижине, — заботливо и нежно предложила ему Энрика.

— Тут еще стоит постель старого Мартинеца, некогда приютившего нас. Воспользуйтесь ею, а завтра принимайтесь за работу и стройте себе отдельное помещение. Меня очень радует, что вы будете находиться вблизи от нас, тем более что недавно явился мне и дочери в лесу, по дороге к Меруецкому монастырю, как страшное привидение, наш смертельный враг.

— Жозэ? — побледнев, спросил Аццо.

— Я с ужасом узнала его, хотя уже настала ночь, когда он с другим монахом проскользнул мимо нас. Он еще не отыскал наше убежище, но тем не менее последние его слова были: «Я скоро приду», а вы знаете, Жозэ держит свое слово.

— В таком случае, я тем более рад, что нашел вас, — воскликнул Аццо, — я не спущу с вас глаз и буду везде следовать и оберегать вас, чтобы мерзавец не мог вам наделать зла. Если он вас узнал, то, наверное, найдет дорогу к вашей хижине, зная, что в ней живете не только вы, но и ваш прекрасный ребенок.

— Мне стало страшно, мама, когда я увидала, что он приближается к нам как черная тень!

— Когда он просунул между деревьями свое бледное, окаймленное рыжей бородой лицо и с дьявольским смехом узнал меня и Марию, я вся затрепетала и чуть было не лишилась чувств при одном его виде, зная, что он мне готовит бесконечные мучения.

— И он, и Ая, соучастница его преступлений, — но и для них настанет час возмездия! — мрачно пробормотал Аццо.

— Пресвятая Дева, помилуй, сохрани и просвети ужасного человека, облекающегося в святую одежду для достижения своих преступных целей! — сказала Энрика и зажгла лампу.

— Не освещайте хижину, вы ведь знаете, что я не люблю ночевать под кровлей; уж я давно не любовался прекрасным звездным небом и не дышал свежим летним воздухом. Так не сердитесь же на меня, Энрика, если я предпочту лечь на воздухе, на пороге хижины, а там, помолившись за вас и вашего ребенка, засну под открытым небом.

Ласково улыбнулась ему Энрика, пожелала доброй ночи и вернулась к Марии и старой Непардо.

Скоро полюбился им Аццо. Его готовность, полная самоотвержения, его помощь при всякой работе и мысль о том, что он гонимый и бездомный человек, имели сильное влияние на обитательниц уединенной хижины.

— Не правда ли, тетя Непардо, — часто говорила миленькая Мария старой одноглазой, посвятившей всю свою любовь маленькой дочери Энрики, — что Аццо добрый и верный человек! Говорят, что гитаносы фальшивы и хитры, даже сам добрый отец Фрацко их так называл, но Аццо исключение. Мне иногда кажется, что когда он думает, что за ним никто не наблюдает, на его бледном лице появляется угрожающее выражение, пугающее меня, когда же он смотрит на мать или на меня, то на лице его опять видны только одна радость и доброта.

— Он много страдал, мое дитя, — отвечала Мария Непардо, — а страдания оставляют много горечи и много мрачных дум.

Аццо приделал деревянные засовы к двери той хижины, в которой жили женщины, и хотя шалаш его, устроенный из ветвей, листвы и молодых деревьев, наподобие пастушеских, находился не более как шагах в двадцати от хижины, но он почти всегда спал у дверей хижины, в которой жили женщины, не подозревавшие о его столь трогательной заботе.

Свобода и присутствие самых любимых им людей на свете имели такое благотворное влияние на его здоровье, что он день ото дня поправлялся и силы его возвращались.

Когда он ходил с Энрикой и Марией или сидел перед хижиной, окруженной небесным спокойствием, то лицо его озарялось радостной улыбкой. Только поздно вечером, когда он стоял один за хижиной или за огородом, там, где начиналось зеленое болото, всматриваясь в темную ночь, в душе его воскресала жажда мести и вспоминалась данная им клятва уничтожить Аю и Жозэ.

Мария, подобно ангелочку, покоилась на своей постельке, а рядом с ней старая Непардо. Когда обе давно уже спали, Энрика все еще долго сидела на своей постели — картины прошлого не давали ей покоя и, носясь перед ней, то восхищали ее, то вызывали слезы из глаз. Она все думала о Франциско, которому отдалась всей душой, Франциско, которого любила все так же страстно и которого совсем потеряла из виду. Неужели он мог забыть ее?

Так страдала Энрика, сидя ночью без сна в своем уединении. Черные расплетенные густые волосы ее длинными прядями падали на грудь и белые плечи. Ее прекрасное, милое личико выражало тайную скорбь и из глаз, густо оттененных длинными ресницами, струились горячие потоки слез, которые она старалась скрывать от дочери. Только под утро засыпала она и во сне ей грезилось то счастье, которого она была лишена. На устах ее играла прелестная улыбка, а красивые руки как бы обнимали дорогого Франциско.

Так, в неизвестной глуши Меруецкого леса жили мать, дочь, больная Мария Непардо и Аццо. Не будь у Энрики тайного влечения к своему возлюбленному, жизнь эту можно было бы назвать счастливой. Небесная благодать окружала мать и дочь, а через них сообщалась другим, возвышая и улучшая их. К тому уже их окружали свежесть и тишина природы Божией, вдали от вечно шумной, вечно волнующейся столицы.

В один прекрасный летний день хорошенькая Мария вдруг увидала на холме, спускавшемся к их пустыне, старую Жуану, а рядом с ней Рамиро — они уже давно не виделись. Стройный, красивый товарищ юности пришел навестить ее. Мария, с бьющимся от радости сердцем, поспешила навстречу к своим гостям. Она радостно обняла и поцеловала добрую Жуану и от всей души протянула руку улыбающемуся Рамиро, который по старой привычке тоже хотел поцеловать ее, но так как Мария, болтая с Жуаной и простодушно держа его за руку, повела своих гостей к дому, он не исполнил своего намерения и пошел рядом с ней.

Рамиро радостно улыбался и с любопытством и удовольствием смотрел ей в лицо, прислушиваясь к каждому ее слову.

Энрика с распростертыми объятиями вышла навстречу к дорогим гостям, поздоровалась с доброй Жуаной и с товарищем Марии и ввела их в хижину. Мария прыгала от радости, угощала милых друзей всем чем только могла. Принесла самых сочных фруктов и прохлаждающие напитки, и затем повела их к своим цветам и грядам.

Жуана и Энрика многое хотели сказать друг другу и вскоре предоставили детей самим себе. Сестра пустынника посетила могилу брата — ей так все понравилось, что она решилась остаться тут до позднего вечера. Таким образом, они избежали жары и смогли дольше побыть с Энрикой и ее дочерью. Этот дальний путь, как она справедливо говорила, был совершенно безопасен, так как почти никто по нему не ходил, а вооруженный Рамиро мог защитить ее. Он был довольно силен и мужествен, чтобы в случае нужды отразить неприятеля.

Между тем Мария и ее товарищ шли по лесу, беззаботно болтая. Она хотела ему показать каждое любимое местечко, и Рамиро принимал во всем такое живое участие, что обоим казалось, как будто они никогда не разлучались и все еще живут в развалинах Теба.

Дочь Энрики созналась Рамиро, что его мундир ей очень нравится, — он, со своей стороны, хотя ничего не сказал, но часто поглядывал на шедшую рядом с ним Марию, мысленно сравнивая ее с ангелами, окружающими престол Богоматери.

— Помнишь ли ты, Мария, — сказал он, с любовью поглядывая на нее, — как мы, бывало, никогда не играли вместе? Ты была постоянно занята цветами и пестрыми камешками, я же, напротив, всегда был буйным наездником, которому всякая стена служила боевой лошадью! Теперь все изменилось и мы дружно гуляем по лесу. Если бы те времена опять возвратились, я думаю, мы были бы чаще вместе и более бы дорожили друг другом!

— Ты прав, Рамиро, время игр с камешками, с цветами и каменной стеной вместо лошади миновало. Я нашла мою дорогую мать, с которой то работаю, то прогуливаюсь по лесу. Твое желание тоже исполнилось — ты учишься владеть оружием и конем! Потом ты выйдешь в свет или отправишься на войну, а я скромно останусь в этой хижине. Теперь ты посещаешь нас, а потом ты и не вспомнишь о нас!

— Нет, Мария, когда я буду настоящим офицером и буду состоять в полку, то у меня будет больше времени и свободы, нежели теперь, — я буду приезжать к тебе верхом.

— О, это было бы так хорошо, мне очень хочется увидать тебя на лошади! К твоему приезду я уберу хижину цветами, и когда ты к нам подскачешь, то стану радостно приветствовать тебя. Ты, верно, позволишь мне тогда сесть на твою лошадь, на ту самую, на которой ты сам всегда ездишь, возьмешь ее под уздцы и поведешь — о, как будет тогда весело! — воскликнула Мария и радостно подпрыгнула при мысли об этих удовольствиях.

— Моя лошадь так смирна и тиха, что мне нечего ее вести под уздцы, особенно когда ты будешь на ней сидеть. Поверь мне, она все понимает. Когда она увидит, что я тебя весело обнимаю и ласкаю, она возгордится правом носить тебя!

— О, мой милый, добрый Рамиро, это будет превосходно! Устрой это как можно скорее и приезжай к нам офицером.

— До тех пор пройдет несколько лет, но они скоро пролетят, а пока я буду навещать вас, как сегодня с матерью Жуаной или Фрацко. Мой добрый дядя, верно, не воспротивится этому.

— Твой дядя, кто такой твой дядя? — спросила Мария.

— Дон Олоцага, знатный дон, которого я очень люблю.

— О, если ты его любишь и он позволит тебе навещать нас, то, хотя я его знаю только по имени, тоже буду любить его!

Под деревьями начало смеркаться. Тень по дороге к Меруецкому монастырю становилась все глубже и шире.

Мария ничего не боялась, ведь с ней был Рамиро! Кто мог напасть на них? У него был кинжал и такой блестящий мундир! Идя по дороге, Рамиро держал Марию за руку и говорил с такой любовью и чистосердечием, что она не заметила, как ночная мгла все более и более окутывала лес. В блаженной невинности Мария радостно шла со своим милым товарищем. Рамиро тоже был погружен в планы о будущем, строил воздушные замки, в которых на первом плане и подобно доброй фее всегда появлялась Мария, и увлеченный своими мечтами не слыхал и не видал, как вдруг между деревьями и кустарниками как-то странно зашелестело и черная тень медленно и осторожно поднялась из чащи; разговаривая и смеясь, шли они далее, а за ними кралась согнутая, мрачная фигура врага, о присутствии которого они и не подозревали.

Бесшумно и ловко проскользнул он между кустарниками, жадно следя за уходящими. Он еще недостаточно слышал и видел, ему хотелось убедиться в том, что эта двенадцатилетняя девочка действительно дочь Энрики. Крадучись между деревьями, он увидал, как они свернули в сторону, и направился за ними через чащу. Ему нужно было перейти поляну, где было светлее чем в лесу. Кто же был этот призрачный спутник?

Монах, закутанный в свою темную рясу, так низко надвинул капюшон на глаза, что лицо его почти невозможно было разглядеть, но его торчащая рыжая борода, дико блестящие глаза и бледность щек свидетельствовали о его отвратительной страсти.

С того вечера, когда Жозэ, по особенно счастливому для него случаю, вдруг встретил потерянных из виду Энрику и ее ребенка, он несколько раз, по целым ночам, подстерегал и искал их неподалеку от дороги, но до этого дня он не мог найти отдаленной и спрятанной хижины пустынника. Сегодня же, следуя за Марией, он все узнает. Его адское желание еще усилилось при виде Марии, так как дочь Энрики, некогда отвергшей его любовь, выросла и развилась.

Его желания только более усилились от препятствий, возникших в пещере, когда он в исступлении прижимал к своим холодным и бледным губам давно желанную жертву. Теперь он торопился через поляну, скрываясь от глаз прекрасной девушки.

В это время Мария услыхала шорох сухих листьев от шагов таинственного привидения, испуганно озираясь кругом, она крепче стиснула руку Рамиро. Они оба остановились.

— Ты ни чего не слышишь? — спросила она.

— Мне показалось, что туда проскользнул какой-то зверь. Не беспокойся, Мария, пойдем скорей, Жуана, верно, уже торопится домой.

— Это очень грустно, Рамиро, так грустно, что мне даже совсем не хочется возвращаться домой. Меня так страшит мысль, что ты должен оставить нас!

— Я скоро опять приду в ваш прекрасный лес погулять с тобой и поговорить о будущем! — обещал ей красивый юноша. — Не будь так печальна, Мария! С тобой останется твоя мать. Посмотри, моя участь тяжелее твоей, мой отец и мать умерли, на всей земле остались у меня только ты и дядя Олоцага, да Жуана и Фрацко.

— Я уже теперь радуюсь твоему возвращению! — искренне и ласково сказала дочь Энрики.

Поспешно шли они лесом к отдаленной хижине; подобно кошке, неслышно и ловко, крался за ними и монах. Обогнав их и спрятавшись в кусты, он дал им пройти мимо себя и тут окончательно убедился в справедливости своих догадок. Раб низкой страсти, он сгорал от сладострастия при одной мысли о невинном ребенке.

Что за восторг его развращенной душе! Ему предоставлялась возможность выместить свой гнев на матери и ее ребенке, при этой мысли кровь бросилась ему в голову и в глазах потемнело. В лихорадочном нетерпении, потирая свои влажные и холодные руки, следил он за Марией и Рамиро, но так, чтобы не быть замеченным и чтобы жертва не могла уйти от него.

Энрика и Жуана с беспокойством ожидали детей и очень обрадовались, увидев их. Старая Непардо, уже начинавшая беспокоиться о Марии, убедившись что ребенок цел и невредим, опять улеглась в постель. Аццо сидел на пороге своей низкой хижины, которая была спрятана под нависшими ветвями старых деревьев.

Энрика попробовала уговорить Жуану провести ночь в хижине — она с каждым разом все более и более привязывалась к сестре отшельника, но Жуана отказалась, так как Рамиро должен был ехать на следующий день в корпус.

Энрика более не настаивала, и все грустно простились друг с другом. Энрика и Жуана поцеловались от всей души, даже старая больная Непардо приподнялась и на прощанье протянула руку уходящим. Энрика простилась с милым Рамиро, а Мария с любовью целовала и прижималась к груди старой матери Жуаны.

Дети начали прощаться, они по внутреннему влечению, как родные, поцеловались и обняли друг друга — все это было так невинно и просто, что добрая Жуана, вспомнив прошлое, утерла слезу, непрошенно навернувшуюся на глазах. Она еще раз благословила Марию.

— Мы проводим вас до холма, — сказала Энрика.

— Отлично! — обрадованно подхватили дети.

Дружно вышли они из хижины и направились к отдаленному бугорку. Аццо следил глазами за удаляющимися, когда ему показалось, что между деревьями за ними промелькнула черная тень.

Цыган приподнялся — неужели темнота обманула его всегда верный взгляд? Но это невозможно, он так привык к окружающей темноте; что может различить каждое деревцо и ясно видит уходящих гостей. Он неподвижно остался в своей засаде и с напряженным вниманием стал смотреть в ту сторону, где ему показалась темная фигура.

Но ничто не шевелилось, все было тихо и спокойно.

Тем не менее Аццо вспомнил слова Энрики, что они недавно видели монаха Жозэ на дальней дороге к Меруецкому монастырю. Когда Энрика и Мария, простившись со своими друзьями, воротились в хижину, Аццо решился остаться в своей засаде и сторожить убежище этих бедных женщин.

Энрика думала, что Аццо уже пошел спать в свою низкую хижину, а потому и не простилась с ним, — задумчиво и тихо вошла она в свою комнату.

Аццо слышал, как Энрика закрыла засовы и порадовался, что приделал замок к хижине. Старому Мартинецу нечего было запираться, но беззащитные женщины должны были ограждать себя от нежданного врага.

Месяц бросал свой бледный и туманный свет сквозь вершины деревьев на хижину и поляну. Его лучи, пробиваясь сквозь качающиеся деревья, дрожали и трепетали на зеленом мху, местами освещая темную поляну.

В этом бледном свете хижина стояла так мирно и таинственно, что казалось, будто несчастье не могло постигнуть ее. Ветхая и грубо сколоченная, почерневшая от времени и непогоды, она странно противоречила всей окружающей природе.

Аццо стоял у входа своей невидимой, заросшей зеленью хижины. Он так притаился за деревьями, что никто не мог заметить его, сам же, напротив, мог видеть все, что происходило вокруг. Затаив дыхание, глядел Аццо вдаль, ветерок чуть слышно шелестел, глубокая тишина царствовала в Меруецком лесу.

Вдруг Аццо увидел, что какая-то черная тень, скорчившись, осторожно подкрадывалась к хижине.

С сильно бьющимся сердцем следил он за призраком. У него перехватило дух — он узнал таинственную фигуру. Жозэ, крадучись и оглядываясь по сторонам, вышел из тени деревьев и остановился на поляне. Луна освещала его осунувшееся злое лицо. Постояв с минуту и видя, что все спокойно, он неслышными шагами подошел к двери, нагнулся и приложил ухо к щелке.

Он хотел убедиться, спят ли его жертвы, он уже мысленно представлял себе их положение и соблазнительную наружность — глаза его заблистали еще большей алчностью, он уже видел себя обладателем этих бедных, давно преследуемых им женщин, и весь дрожал от волнения и нетерпения.

В Аццо с прежней силой проснулась вся ненависть и злость, так долго кипевшая в нем к Жозэ и его сообщнице. Он вспомнил ночь, когда этот ненавистный монах велел притащить его в монастырь на улице Фобурго, вспомнил лживое показание, данное Жозэ инквизиторам. Уже несколько раз этот негодяй был в его власти, но какой-нибудь случай или неуместное сострадание всегда спасало ему жизнь.

Теперь он решился во что бы то ни стало спасти Энрику и избавить себя от злейшего врага. Мошенник сам попал в западню, из которой ему на этот раз не уйти живому. Мысль эта приводила Аццо в восторг. Его кулаки сжимались и сердце нетерпеливо билось.

Жозэ тихо и осторожно нажал дверь — он надеялся найти ее отворенной и неожиданно и поспешно подойти к постели своих жертв, глаза его горели, губы дрожали от волнения.

Слабая деревянная дверь не поддавалась его напору, следовательно, она замкнута. Это ему было крайне неприятно, так как, несмотря на всю свою ловкость, ему пришлось бы шуметь и этим разбудить спящих. Зато он был уверен в полном успехе, он надеялся, хоть в этот раз, без препятствий удовлетворить свою ужасную страсть.

Жозэ осторожно вытащил из-под рясы великолепный, крепкий и острый кинжал; просунув его между дверью и стеной, он мог теперь легко проникнуть в хижину.

В то самое время, когда монах, нагнувшись, просовывал в щель гладкое острие кинжала, Аццо, как дикий и кровожадный зверь, набросился на него.

Бесшумно и не говоря ни слова, прежде чем Жозэ мог услыхать его и обернуться, цыган схватил его и начал борьбу не на жизнь, а на смерть. Наконец-то настала для Аццо давно желанная минута мщения!

Монах застонал от неожиданного нападения, которого он никак не предвидел — он задыхался в железных объятиях цыгана, навалившегося ему на грудь. Он рассвирепел, попробовал выдернуть кинжал из щели двери и дико вскрикнул, узнав пылавшее мщением лицо Аццо.

— А! Это ты, беглый цыган! — задыхаясь простонал он. — Кто-нибудь из нас двух должен отправиться к черту, чтобы другой мог, наконец, успокоиться!

— Я поклялся извести тебя и нечестивую Аю! — вскричал Аццо, напирая на Жозэ. У него не было никакого оружия, но на этот раз его смертельному врагу все-таки не уйти от него! Он оттащил его от двери, чтобы не дать ему возможности выхватить кинжал, и, собрав все свои силы, бросил его со всего размаха на близ стоявшее дерево. Жозэ ударился о сосновый твердый ствол и без чувств упал навзничь.

В это время дверь хижины отворилась и Энрика, проснувшись от непонятного ей шума, бледная и испуганная, появилась на пороге — она все поняла!

С неистовым бешенством схватил Аццо упавший кинжал. Энрика видела, как Аццо спешил с ним к дереву, к смертельно раненному Жозэ, чтобы сразу покончить с ним. Она закрыла лицо руками и страшно закричала. Ее пронзительный крик пронесся по всему лесу. Аццо оглянулся на Энрику и на минуту остановился.

— Что вы делаете, сжальтесь, что случилось? — в ужасе закричала она.

— Черная тень, преследующая вас и вашего ребенка, явившаяся вам в лесу и сегодня подошедшая к вашей хижине.

— Жозэ! — простонала Энрика.

— Да, Жозэ. Я должен отделаться от него. Воротитесь в дом и закройте за собой дверь, вам не следует видеть того, что сейчас произойдет! — воскликнул Аццо.

Энрика испугалась, взглянув на дикое выражение его лица.

— Он в беспамятстве, на пятнайте ваших рук в его крови! — испуганно просила мать Марии, подходя к цыгану и взяв его за руку.

Между тем живучая натура Жозэ взяла свое, хотя он от удара лишился чувств и получил рану в голову, из которой струилась кровь, все же он быстро поднялся и стремглав побежал в лес.

Аццо вырвался из рук Энрики и с обнаженным кинжалом побежал за убегающим мошенником. Они оба быстро бежали по темному лесу. Жозэ знал, что если цыган настигнет его, то он погибнет, Аццо же сознавал, что Энрике, ее ребенку, Марии Непардо и ему самому плохо придется, если монаху удастся убежать. Поднимаясь на холм, за которым простиралась равнина, Жозэ споткнулся, но как кошка ловко удержал равновесие и снова помчался в густой лес.

Сухие листья и гладкие иглы пин задерживали Аццо, но вдруг он упал на том самом месте, которое Жозэ удалось миновать, он так неосторожно задел за торчащие корни, что с трудом мог подняться на ноги, между тем расстояние увеличилось и с трудом поднявшийся преследователь должен был сознаться, что он не в состоянии догнать негодяя. В сильном бешенстве и досаде он бросил в удаляющегося Жозэ кинжалом, пролетевшим над его головой. Жозэ даже не остановился, чтобы поднять оружие, и с удвоенной быстротой продолжал бежать по направлению к холму. Он смутно чувствовал, что ноги его двигались только механически, что кровь льется из раны и разливается по лицу и глазам — еще несколько минут и он должен упасть!

Аццо яростно вскрикнул, увидев, что от сильного волнения его всегда верный удар не попал в противника, его поврежденная нога отказывалась служить, и он с проклятием упал на траву, видя, что должен оставить преследование. Увидев кровавый след, он утешился тем, что Жозэ, получив такую рану, не дотащится до дороги на Фобурго и упадет в степи, которая так безлюдна, что никто ему не подаст помощи.

По прошествии нескольких часов потащился он обратно к хижине, Энрика и Мария звали его из чащи.

Предполож ение Аццо сбылось, Жозэ в самом деле упал в пустынной долине, рана его была опаснее и глубже, чем можно было предполагать по первому впечатлению.

 

ОБЛИЧЕННЫЙ

Королева была крайне возмущена, когда на другое утро после побега цыгана ей доложили об этом. Посланный короля, отец Фульдженчио, не мог явиться в более благоприятную минуту. Она хотела иметь подробные сведения о том, как допустили побег такого страшного преступника, на котором тяготело народное проклятие.

С помощью Маттео исповедник короля опять приобрел свое прежнее влияние, так сильно поколебленное безумным поступком великого инквизитора в церкви святого Антиоха. Изабелла исповедовалась и молилась более чем когда-либо и незаметно поддавалась влиянию патера.

Влияние же Серрано все более и более падало, даже Прим, бывший одно время ее избранным любимцем, был вытеснен ловкими интригами Санта Мадре. В легковерной Изабелле ловко возбудили подозрение, что эти верные защитники ее только добивались своей собственной выгоды. Когда Маттео в этом совершенно убедил королеву-мать, она постоянными нашептываниями дала понять всегда восприимчивой Изабелле, что Серрано, Прим и Топете только гоняются за богатствами, почестями и титулами для себя и своих близких. Изабелла в душе стала им не доверять, несмотря на то, что прежде сама осыпала их всевозможными наградами.

Возобновившееся влияние Санта Мадре чувствовалось и в правительстве, издававшем указы о ссылках и всевозможные строгие приговоры против либералов, как бы ни были они влиятельны и высоко поставлены. Так, в короткое время были сосланы один за другим Конха, О'Доннель и инфант Ивикаский, за ними скоро последовал любимый в народе Шеллей.

Этот удобный способ отделываться от людей либеральной партии был страшно отмщен впоследствии.

Хитрый патер Фульдженчио, с безбородым худощавым лицом и орлиным носом, низко поклонился ожидавшей его королеве. Он вошел в тот самый маленький кабинет, в котором Изабелла некогда молилась за Серрано и еще недавно принимала министра Олоцагу, предостерегавшего ее от патеров.

Фульдженчио знал слабость королевы, любившей низкие поклоны, и никогда не пропускал случая, даже в придворной капелле, при ее появлении выказывать внешне знаки самого глубокого почтения, мысленно насмехаясь над легковерной владычицей.

— С удивлением и неудовольствием слышали мы, благочестивый отец, — начала Изабелла, — что преступнику, известному под именем вампира, удалось бежать из Санта Мадре! Поистине, если бы мы знали, что тюрьма на улице Фобурго, слывшая некогда за самую надежную в мире, стала вдруг так ненадежна, мы, конечно, не согласились бы поручить этого гитаноса отцам инквизиции.

— Гнев вашего величества справедлив! В Санта Мадре все в высшей степени взволнованы, теперь нет больше ничего надежного, ничего святого! — почтительно говорил Фульдженчио.

— Этого преступника должны были сторожить безотлучно!

— Он содержался в самом глубоком подземелье, был под тремя замками, но да помилуют нас святые! — воскликнул Фульдженчио с поднятыми к небу глазами. — В Испании есть нечестивая власть, которая, я должен откровенно и честно сознаться, далеко превосходит власть вашего величества!

Изабелла недовольно посмотрела на патера, потом вспомнила про тайное общество, уже несколько раз доказавшее ей основательность слов Фульдженчио.

— Так вы думаете, что и этого преступника освободила…

— Рука Летучей петли, ваше величество, это верно! Этот замаскированный незнакомец, этот гидальго, называющий себя доном Рамиро, уже несколько раз проникавший в стены Санта Мадре, как будто все двери сами собой перед ним отворяются, в эту ночь собственноручно вырвал вампира из рук правосудия!

Изабелла вскочила — этого она не ожидала! Глаза ее смотрели мрачно и неподвижно, маленькие мягкие руки сжимались с такой силой, которой нельзя было предположить в испанской королеве.

— Вполне ли вы уверены в том, что мне докладываете? — медленно спросила она.

— Замаскированный дон Рамиро собственноручно освободил его, привратники видели и узнали его! — отвечал Фульдженчио.

Изабелла нахмурилась.

— На этот раз он от меня не уйдет! — запальчиво вскричала она. — Мера полна, он заслуживает смерти!

— Да ведь еще не знают, кто этот ловкий гидальго. У него, как у всех воров и мошенников, есть поддельный ключ ко всем дверям. Даже не знают места совещаний этого опасного общества! — отвечал патер с плохо скрытой насмешкой, рассчитывая этим еще более рассердить королеву. Как все инквизиторы, он ненавидел Летучую петлю.

— Его должны отыскать, моя карающая рука сумеет наказать дерзкого, явно смеющегося над нашими предписаниями.

— А этот дон Рамиро?

— Погибнет, как только очутится в нашей власти, — горячо воскликнула Изабелла.

— Как бы он ни был высоко поставлен? — спросил Фульдженчио, следя за выражением ее лица.

— Мы обещаем вам приговорить его к смерти!

— Позвольте мне, ваше величество, вас поблагодарить от имени Санта Мадре, — сказал патер, — пора положить конец этому самоуправству!

— Я чувствую то же самое, а потому поступок прошлой ночи не останется безнаказанным! Я сдержу свое слово!

Королева была очень взволнована. Она поспешно отпустила патера, который подобострастно поклонился ей. Воротившись в свои покои, она велела позвать к себе министра-президента, генерал-капитана и начальника стражи.

Господа эти явились с самыми покорными лицами, не зная, как и чем угодить взволнованной королеве, но ни один из них не мог дать хотя каких-нибудь сведений о тайном обществе и его предводителе. Изабелла становилась все раздраженнее и с трудом преодолела свой гнев, когда начальник стражи признался, что, несмотря на все старания, не могли добиться, кто такой этот таинственный дон Рамиро.

Между тем Фульдженчио, пройдя через зал адъютантов, вступил в коридор. К нему неожиданно подошла закутанная монахиня.

— Скорей, идите за мной! — прошептала она патеру.

Фульдженчио знал, что прекрасная графиня генуэзская, влиятельная монахиня Патрочинио, только тогда употребляла подобные слова, когда хотела сообщить ему какую-нибудь важную тайну. Он еще с большей готовностью последовал за своей проводницей. Патер любил останавливать свои взоры на ее роскошном и соблазнительном стане. Монахиня ожидала его в уже известной нам спальне. Чтобы ей не было так жарко, она немного расстегнула свое одеяние, под которым сегодня было надето черное гладкое платье. Глаза графини зловеще блестели — ее лишили наслаждения тайно пытать упорно сопротивлявшегося Аццо — у нее похитили цыгана! Первое, что она сделала по получении этого известия, было побудить Жозэ и его фамилиаров во что бы то ни стало отыскать место сборища общества Летучей петли, которого до сих пор никто еще не мог открыть. Она хотела немедленно дать почувствовать свою власть этому предводителю га иного общества, она хотела уничтожить его. Полчаса тому назад Жозэ доложил ей, что Аццо бежал в ночь под покровительством Летучей петли, а теперь она уже получила ответ, вызвавший на ее холодном лице ледяную, надменную улыбку.

— До цыгана я уже доберусь, но прежде я погублю тебя, дон Рамиро!

Патер Фульдженчио вошел в спальню монахини. Он тотчас же увидал, что прекрасная Рафаэла расстегнула свое платье, что очень понравилось благочестивому патеру.

— Ты звала меня, сестра Патрочинио? — спросил он, приближаясь к ней.

— Сегодня же вечером общество Летучей петли должно быть в наших руках, — страстно прошептала графиня генуэзская.

— Что за рвение! Право, благочестивая сестра, мраморная холодность, которой ты так хвалишься, на самом деле фальшива, в тебе волнуется и пылает Этна — я думаю, ты преждевременно рассчитываешь на удачу!

Монахиня бросила надменный и гордый взгляд на сгорбленного худого монаха.

— Что я до сих пор решала, всегда исполнялось, — тихо, но твердо произнесла она, — через несколько часов королева будет здесь. Во время моего магнетического сна нужно спросить совета насчет Летучей петли. Об остальном же я сама позабочусь.

— Я преклоняюсь перед тобой, благочестивая сестра. Часто являешься ты мне как великая, всемогущая пророчица, которой ничто не может противиться! — прошептал патер и доверчиво приблизился к роскошной монахине. — Блажен тот, кому дозволено всегда видеть тебя и прикасаться к тебе!

— Через несколько часов королева придет к сестре Патрочинио, — продолжала графиня генуэзская, как будто совсем не слушая близко подошедшего к ней патера.

— Твое желание — закон! — прошептал Фульдженчио, схватив полную, прекрасную руку монахини с намерением поцеловать, но она поспешно вырвала ее.

— Идите скорее! — холодно проговорила она. — Мы должны уничтожить этих опасных врагов.

Фульдженчио послал поцелуй прекрасной, неприступной монахине и выскользнул из комнаты, намереваясь через короткое время сообщить королеве очень кстати пришедшее известие о том, что несчастная сестра Патрочинио только что опять впала в магнетический сон.

Изабелла знала, что на вопрос, предложенный министрам, генерал-капитану и президенту полиции, она получит лучший ответ от сомнамбулы. Когда настал вечер, она закуталась в покрывало и с нетерпением направилась в спальню сестры Патрочинио.

Услужливый патер Фульдженчио поднял портьеру, Изабелла приблизилась к креслу, на котором полулежала сомнамбула, бледная, с закрытыми глазами.

Королеву мучило любопытство.

— Скажи мне, благочестивая сестра, — шептала она неподвижно лежавшей Патрочинио, — кто в прошлую ночь освободил вампира?

— Несколько человек в остроконечных шляпах с прикрепленным к ней маленьким черным бантом, в особенности же один, у которого черная маска, — сказала она роковым голосом.

— А кто эти люди?

— Посланные общества Летучей петли — не медля истреби их, а не то они завладеют тобой!

— Я их истреблю, но скажи мне, где мои солдаты и охрана могут найти их?

— В эту ночь ты можешь взять все общество под стражу! Но не доверяйся твоим подчиненным, действуй сама, а не то не будет успеха!

— Ты хочешь сказать, что королева должна сама арестовать их? — спросила удивленная Изабелла.

— Если она не сделает этого, то Летучая петля разгонит ее посланных и опять пропадет бесследно!

— А куда должна отправиться королева?

— На площадь Конституции после полуночи с пятьюстами избранных уланов и алебардистов. Когда ты выйдешь из Пуэрто-дель-Соль на площадь, ступай прямо мимо статуи Филиппа III к лежащим перед тобой мрачным, глубоко вросшим в землю оградам. Поставь солдат близко в засаде, пусть они ожидают твоих приказаний, закутайся в плащ и трижды ударь ключом или головкой шпаги о последний столб. По этому знаку сгорбленный старик отворит тебе высокую, находящуюся в тени дверь. В это время сделай знак твоим провожатым и, пройдя через коридоры в громадный зал, лежащий далеко между задними строениями, найдешь ты то, чего ищешь!

— И дона Рамиро, которого я хочу низвергнуть и устранить? — нетерпеливо спросила королева.

— И его тоже, но не забудь, только после полночи найдешь ты этих людей в спрятанной зале. Не поручай никакому доверенному лицу, опасайся герцога де ла Торре и графа Рейса, равно как и адмирала Топете, который на днях женится на дочери дона Арере. Действуй сама и будь неумолима и строга! Случай дал тебе в руки орден Летучей петли и его предводителя. Не склоняйся на прощение — истреби их!

Королева с напряженным вниманием слушала каждое слово ясновидящей. Она имела неограниченное доверие к монахине Патрочинио, так как все предсказанное ею точно сбывалось. И неудивительно, что монахиня с каждым годом приобретала все большую и большую власть над Изабеллой.

— Будь неумолима, если ты их не убьешь, они убьют тебя! — мрачным голосом повторила монахиня. — Молись усерднее в церкви святого Антиоха.

Обыкновенно мечтательные глаза Изабеллы блестели, ее роскошная грудь высоко подымалась и опускалась после предостережения ясновидящей. На ее лице, дышавшем здоровьем, появилась жестокое выражение, которое появлялось всегда, когда она думала о наказаниях или произносила смертный приговор.

«Если ты их не убьешь, они убьют тебя!» Эти слова зловеще звучали в ее ушах — с ними оставила королева опаснейшую комедиантку, которая заодно с иезуитами вызвала всебедствия, обрушившиеся на испанский престол.

Королева возвратилась в свой будуар. Маркиза де Бевилль заметила ее волнение и старалась избегать ее. Качая головой, наблюдала старая Марита за некогда столь скромным, милым королевским ребенком, так скоро превратившимся в страстную женщину, дозволявшую дурным советникам управлять и руководить собой.

Старая дуэнья видела, что сегодня, как и после всякого свидания с монахиней, Изабелла была в сильном волнении. И добрая старуха заранее предвидела, что быть беде, но несмотря на это она не смела противоречить ей.

Королева приказала ей подать длинный черный капюшон. Она охотно предостерегла бы ее от слов подозрительной монахини. Изабелла не заметила ее озабоченного лица, подошла к письменному столу и нажала золотую пуговицу звонка, проведенного в комнату адъютантов. Через несколько минут на пороге показался адъютант де лас Розаса, уже известный нам с тойночи, когда Изабелла велела арестовать Энрику.

— Попросить ко мне министра-президента графа Сен-Луи! — приказала Изабелла.

Старая Марита принесла длинный черный капюшон и, не говоря ни слова, положила его на стул.

— Ваше величество, — прошептала она боязливым голосом.

— Что тебе надо, Марита? — поспешно спросила королева.

— Вы так сердито спрашиваете меня, что слова замирают у меня на губах, — заметила старая дуэнья, — ваше величество…

— Так говори же, Марита, — но, кажется, я заранее знаю то, что ты хочешь сказать мне.

— Ваше величество желает выехать в эту ночь.

— Непременно. Вели немедленно закладывать экипаж, но без егерей и адъютантов!

Золотые часы пробили двенадцать. Дуэнья медленно направилась к двери.

— Поторопись, Марита, твоя королева должна в эту ночь ехать, не то ей грозит опасность!

В это время адъютант доложил о графе Сен-Луи. Министр Сен-Луи появился в дверях. Он был высокий, худощавый мужчина, с окладистой черной бородой. Волосы на его голове были до того редки, что, несмотря на все его искусство, еле-еле прикрывали лысину.

— Господин министр, я прошу вас сопровождать меня в страшный и опасный путь. Я сообщу вам на месте в чем дело! Потрудитесь предварительно поручить генерал-капитану… о, вы пожимаете плечами и хотите сказать, что он не подведомствен министру!

— К сожалению, ваше величество!

— Я это изменю, но только не этой ночью, а потому я приготовила письменный приказ испытанному капитану де лас Розасу, которого по благополучному окончанию страшной экспедиции я произведу в генералы, отправить пятьсот уланов и столько же алебардистов на разные улицы, ведущие к площади Конституции. Вы удивлены, граф? Но прошу вас немедленно исполнить мое приказание и потом вернуться сюда для ночной поездки. Через час войска должны занять площадь и ожидать моего приказания!

Граф Сен-Луи поклонился и поспешил исполнить странное приказание королевы, между тем как последняя с помощью маркизы закуталась в свой длинный темный капюшон. Под ним на Изабелле было тяжелое атласное платье, обшитое кружевами, а на груди королевские ордена. Голову и лицо она закрыла темной вуалью и с удовольствием увидала возвращающегося министра-президента, тоже надевшего черный длинный плащ.

— Расставлены ли пикеты по улицам?

— Они только что выходят из казарм, ваше величество.

— Командование поручено капитану де лас Розасу и ему известно, что он должен ожидать нас на площади Конституции.

Граф поклонился в знак исполненного приказания.

— Так следуйте же за нами!

Королева отправилась, а за ней Сен-Луи, который не забыл взять с собой кинжал. Они шли не через залы и переднюю адъютантов, а через комнату дуэньи и маленькие коридоры. Караул отдал честь. Изабелла быстро поклонилась и стала спускаться по лестнице, которая, как известно читателю, ведет к скрытому ходу.

— Прикажите кучеру ехать на площадь Конституции и остановиться у статуи Филиппа III.

Сен-Луи прошептал молитву и пошел за королевой через проход, ведущий из парка, мимо караула, а потом через соединяющий портал к дворцовым воротам.

В тени, ожидая ее, стоял экипаж. Его только недавно привезли из Парижа и устроенные на новый манер колеса с резиновыми шинами не производили никакого шума. Изабелла вошла в карету, граф усадил ее. Потом, Сен-Луи сел на переднее сиденье, шепотом передал лейб-кучеру приказание королевы.

Карета неслышно выехала со двора и никем не была замечена на пустынных улицах. Форейтеры с факелами, блестящие адъютанты и вся пышность двора, которую Изабелла так любила, возвращаясь поздно вечером из театра или с какого-нибудь вечера, были покинуты на этот раз. Ее сопровождал один граф Сен-Луи.

— Теперь пора, господин министр, сообщить вам таинственную цель и причину нашего ночного путешествия, — начала королева, — то, чего вам и другим не удалось узнать, чего я несколько лет напрасно домогалась услышать от вас, я могу сообщить вам теперь. Я знаю, где собирается общество Летучей петли!

— Неужели ваше величество не боится ночью, лично, арестовать общество, для которого нет ничего святого и которое ни перед чем не остановится? — поспешно спросил министр.

— Вы, кажется, боитесь, граф? Значит я ошиблась в выборе кавалера, — язвительно проговорила Изабелла.

— Я боюсь не за себя, а за вас, ваше величество.

— Вы слишком добры, граф! Но я боюсь, что в мое отсутствие дадут ускользнуть этому дону Рамиро, этому ловкому и умному предводителю тайного общества. Никто не знает его, потому что он всюду является в маске. Мы увидим, кто за ней скрывается!

— Этот страшный предводитель, всюду имеющий союзников, ни перед чем не останавливающийся, перед которым, как говорят, отворяются все двери, не испугается, когда ваше величество прикажет его арестовать! — доказывал Сен-Луи.

— Я положу конец его власти, передав его палачу! — холодно проговорила Изабелла.

— Я в оцепенении, ваше величество, и должен сознаться, что если бы заранее знал этот план, то именем народа воспротивился ему! Я умоляю вас не подвергать свою жизнь опасности.

— Ваше предостережение опоздало, господин министр, мы уже поворачиваем на площадь Конституции и через несколько минут будем на месте.

Площадь Конституции лежит неподалеку от Пуэрто-дель-Соль. Перерезанная многими улицами, она образует правильный круг и имеет некоторое сходство с парижским Пале-Рояль. На этом широком плацу бывает мадридская рождественская ярмарка. Посередине стоит конная статуя Филиппа III, окруженная мрачными, серыми четырехэтажными домами, из которых многие до того ветхи и стары, что один их вид, как и вид самого плаца, производит грустное впечатление.

Нижний этаж этих домов состоит из аркад, опирающихся на толстые гранитные столбы, а под этими аркадами, так же как в Пале-Рояль, помещены одна лавка подле другой, но они очень непривлекательны и скорее напоминают Растро, эту ярмарочную мадридскую площадь, притон бедности и порока.

В то время как королевский экипаж неслышно подъезжал к памятнику, в тени широких столбов вдруг осторожно поднялись фигуры. Прикрытые темнотой, они посмотрели на карету и услыхали, что с нескольких сторон одновременно приближались солдаты. Шум шагов зловеще раздавался в ночной тиши. Эти стройные, мощные фигуры поспешно направились к темному дому, стоящему на площади за статуей Филиппа III.

Королева и ее провожатый вышли из кареты, а между тем пикет высоких бородатых алебардистов с двух сторон приблизился к пощади. Их вооружение тускло блестело при луне. Когда королева, закутавшись в капюшон, приближалась с графом к дому, к ней подошел за приказанием капитан де лас Розас.

— Займите эти строения и никого не выпускайте. Я пойду в сопровождении одного министра в самое собрание Летучей петли, — тихо проговорила Изабелла. Лицо ее, бледное от волнения, приняло строгое выражение.

Капитан хотел на коленях просить ее.

— Ни слова. Если вы дорожите жизнью, делайте то, что вам приказывают.

Королева Испании прошептала эти слова с такой решимостью, какой в ней никогда до тех пор не замечали. Затем королева приказала графу постучаться о последний столб. Бледный граф повиновался.

«Если ты их не убьешь, то они убьют тебя!» При этом воспоминании о монахине королева пришла в такой трепет, что все ее сомнения и рассуждения исчезли.

В это мгновение открылась высокая дверь дома. Сгорбленный Фрацко, который узнал королеву, в удивлении отступил назад. Во внутреннем коридоре дома появилось с обнаженными кинжалами, около сорока членов Летучей петли. Они думали встретить офицера. Монахиня Патрочинио была совершенно права, предсказывая, что члены Летучей петли нападут и уничтожат всякого посланного со стражей. Блестящие поднятые кинжалы были направлены на беззащитную женщину, при которой не было ни одного солдата, а сопровождал один министр. Изабелла подняла вуаль и капюшон.

Перед грозно выступавшими донами Летучей петли, извещенной стражей о приближающейся опасности, стояла с высоко поднятой головой королева!

Крик удивления вырвался у всех, и обнаженные мечи опустились на землю.

— Члены Летучей петли наши пленники! — воскликнула королева голосом, дрожавшим от волнения.

Все это случилось в несколько секунд. Пробираясь через многочисленное собрание донов, принадлежавших к высшему дворянству, шел сам предводитель Летучей петли с золотым крестом на груди и в черной маске. Все члены тайного общества сняли шляпы, не успев это сделать при появлении королевы.

Дон Рамиро узнал королеву, но подошел к ней так спокойно, будто она не имела над ним никакой власти.

— Я пришла арестовать вас, дон Рамиро! — проговорила Изабелла с легкой дрожью в голосе. — Я устала переносить ваши насильственные действия!

— Ваше величество, — твердо и громко произнес предводитель Летучей петли (голос его показался королеве знакомым), — союз, председателем которого я имел честь быть, преследует только высокие, благородные цели! А потому ему нечего страшиться быть открытым!

— Удавление Мерино, освобождение вампира! — с трудом выговорила Изабелла, задыхаясь от гнева.

— Летучая петля помешала бегству этого презренного убийцы для того, чтобы он с помощью патеров Сайта Мадре не избег наказания, — говорил дон Рамиро с тем благородным огнем, всегда обличающим правое дело.

— Я не для того сюда пришла, чтобы считаться с нарушителями закона, а чтобы взять их под стражу! Дон Рамиро, передайте ваш кинжал президенту-министру и позаботьтесь о том, чтобы арест присутствующих членов этого опасного общества совершился без кровопролития — суд затем решит! Но прежде всего я требую, чтобы вы, так искусно умевшие прятаться под вымышленным именем, сняли маску, закрывающую ваше лицо! — гордо сказала королева.

— Тягаться с королевой нашего отечества не есть цель нашего тайного союза, — возразил предводитель Летучей петли, — а скорее спасти ваше величество и народ от Санта Мадре там, где бы судьи опоздали! Не министру вашему передаю я свой кинжал, а только вам одной! Он гораздо чаще защищал вас, чем меня, и служил вам гораздо вернее, чем этот министр, — окончил свою пламенную речь дон Рамиро и снял маску.

Королева отшатнулась назад — этого она не ожидала!

— Дон Олоцага! — побледнев, прошептала Изабелла.

— Дон Олоцага! — вырвалось у всех.

— Располагайте моей головой, ваше величество! — воскликнул предводитель Летучей петли, преклоняя колени перед удивленной королевой! — Мы ваши пленные!

Изабелла взяла кинжал некогда столь дорогого ей дона и передала его капитану де лас Розасу. Он приблизился при последних словах и узнал бывшего министра и капитана королевской гвардии.

— Члены Летучей петли ваши пленные, генерал де лас Розас, — вы за них отвечаете головой!

Между тем как новый генерал кланялся королеве, она вышла с графом Сен-Луи из дома на площадь, которая была занята алебардистами и уланами, уводившими всех членов тайного общества в государственную крепость на улицу Мунеро.

Изабелла села с министром в карету и воротилась во дворец.

«Если ты их не убьешь, то они убьют тебя!» Королева не могла отделаться от этих слов ясновидящей, лежа в спальне на пышных атласных подушках. Изабелла видела, как уходило прошлое, она должна была порвать с воспоминаниями некогда столь дорогими — ей приходилось жертвовать или этими воспоминаниями, или собственной безопасностью.

В эту ночь королева мысленно приговорила дона Салюстиана Олоцагу к смерти.

На следующее утро Серрано, Прим и Топете были очень удивлены, узнав, что накануне арестовали предводителя Летучей петли и что этот дон Рамиро никто другой, как Олоцага.

Гвардейцы королевы были сильно взволнованы. Особенно отважный Топете, из любви к этому Рамиро, не знал с чего начать, чтобы его освободить.

Серрано получил из государственной тюрьмы записку от Олоцаги, в которой он его просил позаботиться о сыне одного его дорогого родственника, до тех пор пока он сам не будет в состоянии это сделать. Мальчик воспитывался в военной школе.

Серрано посетил маленького Рамиро и сказал ему, чтобы он впредь обращался за всем к нему. Затем Франциско поспешил к королеве.

Она была более чем когда-либо недоступна и взволнована. Вечером он встретился с друзьями у Топете и рассказал им о изменившемся отношении королевы Изабеллы.

Прим тоже попробовал замолвить доброе слово Изабелле о своем пленном друге. Королева приняла его с любезной мечтательностью, напомнившей обоим вечер в парке Эскуриал, но о Летучей петле и слышать не хотела. Она уже пришла к окончательному решению, имея на то собственные, основательные причины и сверх того подстрекаемая фальшивым, всем ненавистным графом Сен-Луи.

Через несколько недель все члены Летучей петли были уже приговорены к десятилетнему заключению в разные крепости, а Олоцага и граф Манофина к смерти.

 

МЕРУЕЦКИЙ БЛЕСТЯЩИЙ ОГОНЕК

В тот самый день, когда патеры Санта Мадре праздновали блестящую победу над представителем враждебного им ордена Летучей петли, который был приговорен Изабеллой Бурбонской к смерти, и ликовали по поводу этого приговора, вызванного не только ловкими словами монахини Патрочинио, но еще более частыми просьбами вдовствующей королевы, какие-то крестьяне доставили на улицу Фобурго тяжело раненного монаха Жозэ. Утром они случайно нашли его в дикой равнине, между пустыней святого Исидора и Меруецким лесом. По коричневой рясе и серебряному образу узнали, откуда этот окровавленный и бесчувственный человек.

Жозэ все еще находился в полном беспамятстве и казался мертвым, так что монахи должны были серьезно позаботиться, чтобы спасти и вылечить его.

Известно, что многие монастырские лекарства уже испытаны и отлично действуют на различные болезни. В Санта Мадре имелась трава, которую прикладывали к ране, чтоб она скоро заживала.

Жозэ положили на жесткое ложе, освежали голову и лоб холодной водой и через два дня с удовольствием заметили, что он, наконец, открыл глаза и ожил.

Конечно, он все еще бредил и вообще видно было, что он сильно пострадал, но послушник, ухаживавший за ним, объявил, что и это болезненное явление скоро пройдет.

Несмотря на бледность лица и худобу, Жозэ по природе был так хорошо и крепко сложен, что мог легко перенести потерю крови, но он все-таки погиб бы, если бы крестьяне не нашли его случайно на равнине и не подали помощь. Он так привык к милостям судьбы, что и это новое чудесное спасение нисколько не удивило его и, когда он опять пришел в себя, у него не вырвалось ни одного искреннего слова благодарности, хотя он часто молился с послушником, ухаживавшим за ним.

Во сне и наяву он говорил про Меруецкий лес, про одинокую хижину и про вампира, настаивая на том, что он их нашел. Сначала монахи принимали эти слова за продолжение бреда, так как при этом он часто весь дрожал и страшно закатывал глаза.

Но когда Жозэ сделался спокойнее, рана его начала залечиваться и воспоминания, казалось, прояснились, они стали охотнее прислушиваться к словам брата, известного своей хитростью, но Жозэ нарочно продолжал говорить бессвязно и оставлял про себя задуманный им план. Этот план приводил его иногда в такое бешенство, что он часто неистовствовал в своей келье до того, что один раз ночью призвали патеров, так как прислуживавший брат не знал, что с ним делать.

Антонио и Маттео вошли к бледному Жозэ. Он вскочил с постели и стал посередине кельи. Глаза его блестели и закатывались, щеки были бледны и впалы, губы, окаймленные рыжей бородой, бесцветны.

— Они должны быть в моей власти, все, — шептал он, страшно улыбаясь, — я не должен медлить, давно пора!

— О ком говоришь ты, благочестивый брат? — важно и спокойно спросил его старец Антонио.

— А — это вы, достойный отец! Дайте мне фамилиаров мной избранных! Я вам приведу вампира, Энрику, владетельницу Дельмонте, ее ребенка и одноглазую — они все вместе!

— Ты говоришь правду? — хитро спросил тучный Маттео.

— Благочестивый Маттео, это так же верно, как то, что вы исповедник вдовствующей королевы. Разве я говорю как сумасшедший?

— Где ты нашел этого вампира и Энрику?

— Это мой секрет. Я хочу сам разорить гнездо, и мне должно принадлежать то, что нравится! — лицо его горело, но потом он спохватился и продолжал, — то, что я ненавижу! Наконец, я хочу отомстить за свои страдания и потерю здоровья!

— Это тебе будет даровано, — отвечал старец Антонио, — если тебе в самом деле удастся воротить в Санта Мадре беглецов, если ты, как истинный и неутомимый слуга великого дела, отыщешь их местопребывание, мы тебе покажем наше особое благоволение! Ты отыскал общество Летучей петли — оно уничтожено! Ты уже нам раз привел вампира! Так слушай же: Энрику и ее ребенка, Марию Непардо и цыгана ты можешь сюда доставить живыми или мертвыми — делай с ними, что тебе заблагорассудится! Если ты привезешь даже и мертвых, то вступишь в священный дворец Санта Мадре.

Жозэ торжествовал — решение великого инквизитора было так благосклонно и настолько превышало самые дерзкие его ожидания, что душа его ликовала. Жители Меруецкого леса были даны ему в собственность — он мог безнаказанно и свободно с ними делать все, что вздумается, нужно только доставить их тела! И за это новое доказательство его рвения для великого дела ему надлежит вступить в священный дворец Санта Мадре и, следовательно, называться патером!

Такая ирония достаточно свидетельствует о развращенности отцов-иезуитов и ярко освещает цель и средства Санта Мадре, существующего на проклятие всей Испании. С отвращением содрогаешься при виде такого помрачения духа!

В наш век высшего развития, в век прогресса, покорившего пар для соединения частей света, в наш век железных дорог, в то время, когда электрическая искра делает ничтожным расстояние в сотни миль, когда посредством разных машин и открытий человеческое достоинство возвышается и развивается, в наш век было возможно, чтобы королева, которая должна была бы стоять во главе цивилизации и которая приняла от Бога высший и прекраснейший долг — вести свою страну и народ к свету и счастью, слепо и фанатически отдалась в руки этих людей тьмы!

Создатель предостерег ее, он видел и допустил Мерино поднять на нее руку.

Истории этой о прекрасной Изабелле Бурбонской, которой вверена была благословенная страна и великий народ, которая отвергла вернейших приверженцев и искренних друзей, суждено сделаться во всемирной истории ужасным предостережением и стыдом человечества.

Королева Испании не доверяла своим друзьям, она приговорила к смерти своих лучших министров и верила нашептываниям хитрой матери, неспособным и злонамеренным министрам и жадным иезуитам больше, чем гласу народа.

В Санта Мадре плели тайные сети и прятали в черном тумане золотой солнечный свет благоустроенной свободы. Жозэ ликовал, он чувствовал, что подходит к иезуитам, как волк к другим волкам, он нашел надлежащее место своей развращенной душе!

Он с наслаждением рисовал в своем воображении, как схватит жертву, теперь совершенно отданную ему в руки, он трепетал от восхищения и хотел с несколькими избранными фамилиарами в ту же ночь отправиться в Меруецкий лес и окружить пустынную долину, надеясь ее опять легко отыскать. Аццо должен был пасть первым, потом он надеялся, наконец, утолить свою страсть и жажду крови на Энрике и ее ребенке — только одни их тела принадлежали Санта Мадре!

Когда стемнело и пасмурное небо еще усилило темноту в столице Испании, сгорбленный человек, закутанный в черный полуплащ, выскользнул из ворот, глубоко выстроенных в стене монастыря улицы Фобурго. На нем была надета остроконечная испанская шляпа, и когда привратник быстро захлопнул за ним двери, он направился к площади Педро и повернул на улицу Толедо.

Всюду толпился народ — из кофеен и кабаков раздавались крики и разговоры, — заметно было возбуждение и озлобление. Отовсюду слышались слова:

— Да здравствует Летучая петля, да здравствует Олоцага!

Человек в остроконечной шляпе и полуплаще, в котором читатель уже, верно, узнал осторожного брата Франциско Серрано, маршала Испании, поспешно шел к Толедским воротам, придерживаясь поближе к домам. Он поменял рясу на прежнее платье, не только для того чтобы беспрепятственно действовать и в случае нужды сражаться, да и кроме того ему было известно, как толпы народа, боязливо и осторожно им избегаемые, неблагосклонно смотрели на монахов и патеров и даже, как несколько лет тому назад, слышались кое-где крики:

— Долой монахов, кровопийц, лицемеров! Однажды, когда ему надо было переходить мост, он встретился с небольшой толпой, которую нельзя было миновать. Он громко присоединился к их крикам и потом продолжал свой путь, презрительно улыбаясь. Наконец, он достиг загородного кабака, там его ожидали фамилиары. Полупьяные сыщики играли в карты и страшный шум вырывался вместе с отвратительными испарениями из окон кабака на большую дорогу. Жозэ увидал, что осторожные и хитрые служители инквизиции не привязали своих лошадей (между ними была одна и для него) перед кабаком, а поставили их в конюшню, находившуюся позади угрюмого, серого дома, рассчитывая беззаботно попивать свое кислое вино, отпущенное хозяином в долг.

Когда Жозэ показался в дверях кабака, наполненного дымом, раздался крик одобрения. Фамилиары высоко ценили брата Жозэ за то, что он помог им получить награду за поимку вампира и был всегда их щедрым покровителем.

Жозэ хотел поддержать свою хорошую славу у этих достопочтенных господ, и, по его приказанию, хозяин принес еще несколько бутылок малаги, но один только ярлык напоминал этот благородный напиток, самое же вино ничуть не было лучше дешевого вина, за которое заплатили фамилиары.

Около десяти часов Жозэ напомнил про отъезд.

Фамилиары поспешно допили остатки вина, чокнулись на прощанье кубками, которые осторожный хозяин, знавший с кем имеет дело, поставил вместо ломких стаканов, затем негодяи Санта Мадре крепко стукнули ими о стол и так честно и сердечно протянули руки покорившемуся обстоятельствам хозяину, как будто бы они были честные люди, степенно возвращающиеся домой.

Негодяй менее всего верит другому, и потому Жозэ сказал фамилиарам, что дело шло о важной поимке, но из осторожности воздержался назвать им имена и места действий, оставив это про себя. Двое из сыщиков привели лошадей, хороших испытанных скакунов, и через минуту Жозэ и его четыре провожатых сидели в седлах.

Было уже темно, но Жозэ так хорошо знал направление своего пути, что жители долины Меруецкого леса, как он думал, уже находились в его руках.

Он промчался мимо часовни святого Исидора, как какое-нибудь порождение ночи следовали за ним четыре фигуры, согнувшиеся над головами лошадей. Они пришпорили животных и полетели по пустынной степи, на которой кроме них не было видно ни одного человеческого существа.

Вся кровь кипела в Жозэ — с каждым мгновением он приближался к заветной цели! Он уже видел себя на пороге хижины, видел, как пьяные лазутчики хватают Аццо, дергают и мучат его, слышал отрадный для него звук — стоны терзаемого!

Потом его страстно взволнованной душе представились Энрика и ее дочь.

Около полуночи страшные всадники достигли горного хребта, тут они должны были сойти с лошадей и отыскать отдаленную одинокую хижину. Жозэ приказал фамилиарам привязать лошадей к дереву и потом осторожно и осмотрительно следовать за ним. Ночь была необыкновенно темная, а дорога в долину была очень крута и небезопасна.

По счастливому окончанию предприятия Жозэ обещал лазутчикам дорогую награду из Санта Мадре. Они не отставая следовали за Жозэ к лесу. Склон горы, покрытый деревьями и кустарником, лежал перед ними во тьме. То здесь, то там раздавался крик ночной птицы или рычание зверя, бежавшего при приближении людей.

Кругом царствовала зловещая тишина, нарушаемая только шагами крадущихся людей.

Жозэ осторожно шел впереди, он хорошо запомнил направление, по которому лежала хижина в долине, но ночь кладет на местность особый отпечаток, скрадывая все предметы. Спускаясь с возвышенности, Жозэ на минуту остановился, он должен был придерживаться левой стороны, чтобы ближе подойти к задней части одинокого домика и занять его фамилиарами.

— Следуйте за мной! — наконец, тихо проговорил он. — Я не ошибся, здесь с левой стороны мы подойдем к грядам, разведенным отшельниками.

Один из фамилиаров Санта Мадре под влиянием вина отпустил грубую шутку, и все его товарищи разразились громким хохотом.

У Жозэ был очень тонкий слух, и ему вдруг почудилось, что в кустах что-то зашелестело, он остановился — не выстрелить ли ему в том направлении, где шевелилось? Но тогда он разбудил бы жителей хижины, которых ему хотелось застать спящими. К тому же какой-нибудь зверь мог произвести этот шум. Один из фамилиаров неожиданно схватил Жозэ за руку.

— Смотри, — поспешно прошептал он, указывая на то место, где по мнению Жозэ должна была быть хижина, — ты не ошибся, там вдали блестит огонек.

Дрожа от нетерпения и ожидания, посмотрел он в ту сторону, их в самом деле манил бледный, мерцающий свет, проникавший должно быть, из какого-нибудь отверстия хижины. Сердце Жозэ дрожало от блаженства, он далее не мог ошибаться — желанные жертвы должны наконец попасть в его жадные руки, он и теперь простер их к манящему огоньку.

— Следуйте по моим стопам, — тихо сказал он.

Опять показалось ему, что что-то зашелестело в каких-нибудь двадцати шагах впереди и в нем укоренялось убеждение, что Аццо, оберегая женщин, подкараулил их. Какая-то фигура бежала вдали по направлению к мелькающему свету.

Жозэ погонял лазутчиков, ему хотелось поймать эту фигуру, и он стремглав бросился вперед. Фамилиары не отставали, они поспешно спустились с возвышенности к манящему огню и в своем нетерпении не заметили, что этот обманчивый свет, несмотря на их скорый бег, все еще не приближался, до тех пор пока двое из них, бежавшие впереди, не попали по грудь в болото, которое далеко простиралось за грядами хижины.

Жозэ тоже, последовав за блуждающим огнем, с отвратительным проклятием погрузился по колени в зеленую, сверкающую глубь, но тут же увидал в незначительном отдалении старательно возделанные гряды, за которыми должна была стоять хижина.

Он еще вовремя успел вытащить все более погружавшихся лазутчиков, которые с трудом выкарабкались на твердое место в лесу и в сильном гневе, с проклятиями последовали за спешившим вперед Жозэ. Лицо его выражало надежду и уверенность в успехе, он уже видел перед собой хижину, в которой было совершенно темно — доверчивые обитатели спали, не предчувствуя никакой опасности, его план должен был удаться!

Жозэ осторожно приблизился к двери — фамилиары тихо крались за ним, он хотел им прежде предоставить цыгана, чтобы они выместили на нем свою ярость. Казалось, что ненавистный спал.

Жозэ стукнул в дверь — она подалась, с торжествующим хохотом ворвался он в хижину и алчно оглядел ее.

Ужасное проклятие вырвалось из его уст, а руки дико сжались — хижина была пуста! Лазутчики Санта Мадре кричали от злобы, они обыскали все углы, все оставленные постели — все напрасно!

— Опоздали! — бормотал Жозэ, весь дрожа от бешенства. — Мох еще теплый — мы должны найти их следы, они не могут быть далеко отсюда.

Через несколько минут в хижине, служившей мирным убежищем для Энрики и ее дочери, затрещало красное пламя, заблестел огонь, пожирая доски и балки. Красный свет страшно освещал бледное лицо Жозэ, которого тешило это разрушение. Если уж он не нашел своих жертв, то его нечеловеческой душе было приятно, по крайней мере, истребить их жилище. Мох постелей выдал ему, что они не могли далеко уйти, и он с дьявольской страстью разослал по всем направлениям преследователей. Только горящая, пылающая масса обозначала то место, где некогда стояла хижина старого Мартинеца.