На ночь он притворил окно, оставив щель, и утром был разбужен птичьим гомоном, в номере выше этажом глухо шумела вода в ванной. Наконец открыв глаза, он в ту же минуту услышал и голоса в коридоре. Непонятное чувство, совершенно необоснованное – как будто он что-то прошляпил или запорол какое-то важное дело, только вот какое? Ведь первого, решающего шага он еще не сделал, значит, не допустил и никакой оплошности, если не считать вчерашнего посещения бара, которое, разумеется, было пустой тратой времени. Железобетонный Хофман. Анна разбилась в лепешку об эту глыбу, ничего другого и быть не могло… Интересно, как же тот одноногий, араб, вчера поздним вечером ухитрился добраться на Рю Хамра. А с немцем, Рудником, надо будет при случае поговорить. Как видно, у этого немца есть некие таинственные причины находиться здесь, в Бейруте, странный персонаж, с виду чистенький, чистоплотный, но тем не менее вчера он показался довольно-таки распущенным типом. Сегодня утром ни малейшего желания встречаться с ним, впрочем, с Хофманом тоже. Почти десять уже. А дома сейчас на два часа меньше. Верена увезла детей в садик, Грета опять прилегла, заснула. Небо синее, только вдали над самым горизонтом повисли пышно взбитые, пухлые облака. Заливные луга вдоль Эльбы расплываются, краски все бледнее, и наконец уже нет ничего отчетливого, не видно ни изгородей, ни заборов. Льдины на реке кружат, доплыв до водоворота у молов. Старый крестьянский дом, фахверк с дубовыми балками, со стенами, сложенными из розовато-рыжих кирпичей, высушенных не в печи, а на воздухе. Стены тлеют тусклым пурпуром в лучах утреннего или закатного солнца, а дом словно прижался к земле или, может, скорчился, втянув голову в плечи. Когда-то ты первым заметил необычайную игру красок, загадочный и только тебе одному видимый свет, струящийся от стен. И сказал об этом Грете. Но все ее попытки сделать фотографию окончились неудачей – при увеличении ничего не получалось, вернее, получалось совсем не то, что ты видел. Может быть, Грета по-настоящему так и не разглядела этого особого отсвета, подумал он, потому и снимки его не передали. Вся восточная стена от фундамента до остроконечной крыши увита диким виноградом. Из окон на верхнем этаже можно увидеть земли по ту сторону границы, другое государство за Эльбой, там в ясную погоду возникала точная копия того, что было и в здешнем мире: приземистые крестьянские дома и дворовые постройки в окружении огромных деревьев. Два хлева в доме, по обеим сторонам сеней, были перестроены и расширены, в них теперь жилые и рабочие комнаты, там же фотолаборатория Греты. А в сенях качели – досочка и две веревки; когда дети не качаются, качели подняты и висят на гвозде. Возле противоположной стены стол с ножками как у козел, старый стол, деревянный, побелевший от времени.

Вот он сидит за этим столом, стиснув кулаки, кусая губы от бездеятельности. Рубаха тесна, в прорехах между пуговицами проглядывает поросший рыжими волосами живот. Не мог заставить себя чем-то заняться, все казалось тщетным, никому на свете не интересным. Он просматривал пачку ливанских фотографий, на обороте каждой наклеена плотно исписанная небольшая карточка с пояснением: место, время, иногда, редко, – имена сфотографированных людей. На большинстве фотографий – мальчишки, юнцы, кто стоит, кто сидит, жестикулирующие, вооруженные. Автоматы, висящие на плечевом ремне, явно слишком большие для щуплых подростков, мешают им, не дают свободно двигаться. Почти на всех снимках стволы опущены – так положено; это важное правило они, как видно, быстро усвоили. С улицы вбежали дети – Верена привела из детского сада, – рассказали, как прошел день, ничего особенного не случилось, но для них все было важно. Верена занялась обедом. Когда же Грета пришла домой? Почему в тот день он решил позвонить в редакцию? В газетах ежедневно помещали сообщения о событиях в Ливане. Может быть, редакция снова направит его в Ливан? Но он заметил, что в Гамбурге журналистам уже приелись репортажи о затянувшейся войне на Ближнем Востоке, а это верный признак того, что материалы наводят скуку и на читателей. Затянувшаяся война такое же снотворное, как и отсутствие войны. Наверное, в Чили пошлют. Международная амнистия только что передала в редакцию фотографии, сделанные в Чили, и записанные рассказы людей, подвергшихся пыткам. Чем не повод показать читателям орудия и исполнителей? Чем не предлог снова направить в Чили журналистов? Грета… с Гретой он спал, да, несколько раз, после своего возвращения из Бейрута, в декабре, он вернулся незадолго до основном палестинцы и неимущие мусульмане, по ночам подвергается непрерывным обстрелам, то же самое сообщалось о ближайшем к Карантине квартале Маслах. Через Баб-Эдрис и квартал шикарных отелей на берегу бухты Святого Георгия все еще проходит своеобразная граница, в сущности – фиктивная, потому что каждую ночь она устанавливается заново, вернее, заново обозначается новыми ударами и разрушениями. Эта линия тянется до Рю Дамас. Непрерывно идут бои у площади Мучеников и Музейной площади. Вот уже несколько недель многоэтажные дома вдоль линии границы захватывает то одна, то другая сторона. Вот уже несколько недель днем кипит торговля – идет обмен заложников, взятых ночью. В остальном же в дневное время почти всюду спокойно, на свет вылезают люди, которых все уже считали погибшими, днем жизнь упрямо заявляет о себе. Снова, вот уже в который раз, вспомнился старик Муслим, торговец, он торговал гребешками, брошками и прочей дребеденью. В тот декабрьский день он разложил свой товар на постеленном на землю платке, перед развалинами, которые после обстрела остались от въезда в гараж. Вокруг Муслима вертелась ребятня, дети глазели на старика, но держались поодаль, под руку не лезли, и вдруг его сбил с ног выстрел, старик рухнул на землю как подкошенный, с его ноги слетела сандалия, он приподнялся, теребя и оправляя сбившуюся одежду, но в ту же минуту его поразил второй выстрел, и больше он не шевельнулся. Детей как ветром сдуло. Чуть позже – ты некоторое время смотрел на окна и крыши – исчезли и все его товары, и платок. Вторая сандалия, с ноги, тоже пропала. Этот эпизод вошел в одну из твоих статей.

Лашен списал в блокнот несколько фактов, упомянутых в телексах, прежде всего цифры, отнес телексы обратно в кабину, затем, оставив блок сигарет у портье в ячейке для ключа и почты, вышел на улицу. Один из менял уже открыл свое окошечко на Рю Хамра. Лашен попросил обменять марки по курсу, который вчера запомнил в аэропорту, за двести марок получил четыреста десять лир – в общем, без потерь. Торговцы катили по мостовой громыхающие ручные I слежки, нагруженные сладким перцем, баклажанами, помидорами и бананами, увенчанные громадными пучками зелени. Автомобили, задиристо сигналя, едва продвигались в толпе и выписывали замысловатые зигзаги. В лавках и кофейнях железные жалюзи на окнах и дверях были подняты только наполовину высоты, хочешь войти, изволь согнуться в три погибели. А вот – кофейня, открытая по-настоящему, там толпятся люди, едят кто кебаб, кто гамбургеры. На тротуарах бойко идет торговля, прямо на земле громоздятся пирамиды из ящиков с виски и сигаретами. Кругом полно белых кепочек с пластмассовым козырьком и красной рекламой «Мальборо».

На перекрестке Лашен взял такси. Упрашивать не пришлось – водитель сразу согласился ехать в Ашрафие, а оттуда на улицу Мазра, чтобы затем вернуться на Рю Хамра, маршрут не из дешевых, сто лир. В отеле «Холидей Инн» из десятка выбитых окон тоскливо тянулись струйки дыма, стены сверху донизу усеяны выбоинами от снарядов, издали казалось, стены покрыты сеткой или испещрены порами, крохотными, не больше булавочной головки. Дальше, где был старый торговый центр, по-здешнему «сук», все топорщилось как щетина, всюду всклокоченная бахрома, повисшие лохмотья, и посреди всего шумел базар, ведь базары всегда первыми возвращаются к привычной жизни, и похоже, недостатка в товарах не было, краски сверкали, яркие, как всегда, и на всю округу разносились кричащие голоса продавцов, и тут же кричащие, неживые химические краски – это блузы, рубахи, пиджаки и всевозможная домашняя утварь, лампы, светильники. На всех перекрестках, на всех углах – баррикады из мешков с песком и пустые пулеметные гнезда. Обвалившиеся или едва держащиеся железные балки с кусками бетона, разбитые своды, груды щебня и камней, горы обломков, сплавленные жаром глыбы пластмассы и металла, потрясенная плоть зданий, низвергнутая в состояние изначального хаоса, с обнажившимися подкожными тканями, с голым костяком и вылезшими наружу волокнами. Исполосованная огнем и гарью облицовка стен, обрушенные лестницы. Но банки на Рю Рияд эль Сульх не пошатнулись, стояли незыблемо, лишь чуть-чуть поцарапанные, – уцелевшая улица среди развалин. Говорят, их безопасность оплачена, противники, та и другая сторона получили солидные суммы. Весь квартал просматривался насквозь, в нем зияли пустоты, крупнозернистые, рыхлые, весь квартал был словно пропущен сквозь крупную терку, невероятно – кое-где уцелели отдельные здания, как бы выделенные, особо отмеченные, но какая же издевательская насмешка – жить в них!

На руках у водителя, выше локтей, Лашен заметил татуировку, но разглядеть, что изображено, не удалось, хотя при каждом повороте рукава высоко задирались. Вскоре пришлось притормозить – дорога впереди была перекрыта фалангистами. Юнцы в черных беретах чуть не по пояс просунулись в окна машины и велели Лашену предъявить документы. Водителю – тот, оцепенев, не отводил глаз от дороги, словно и не переставал вести машину, – просто кивнули. В стороне, прислонившись спиной к забору, стоял боец Катаиб в черных блестящих сапогах, в черной маске вроде капюшона, закрывающего все лицо. Изо рта торчала сигарета, дым выползал из прорезей для глаз и внизу, из-под краев капюшона. На груди висели на грубых цепочках хромированного металла три креста с изображением Распятого. Человек в маске отлепился от стены и, лениво волоча ноги, подошел к машине, но остановился за спинами мальчишек. Те по-французски спросили Лашена, проживает ли он на улице Хамра, и, получив утвердительный ответ, потребовали объяснить, почему именно там. Лашен оказал, что в Ашрафие – христианском районе – не знает ни одного приличного отеля. Он был абсолютно спокоен. Спокойно разглядывал мужчину, стоявшего за спинами мальчишек, оружия в руках у него не было. В его повадках сквозило что-то безутешное, трагическое, как у раненного в брюхо и покорившегося своей участи зверя. Глаз не было видно – только влажный блеск в прорезях маски. Унылое, притихшее создание, вокруг которого все уже мертво, все раздавлено. Мальчишки вернули Лашену паспорт и о чем-то быстро по-арабски переговорили с водителем. И тут голова в черной маске вынырнула возле окна рядом с Лашеном.

– Вы же немец. Вы знакомы хотя бы с одним из лидеров христиан?

От неожиданности Лашен улыбнулся.

– Да, – ответил он. – Я был гостем в доме Жмаеля.

Мужчина пожал ему руку и дал водителю знак ехать дальше.

В этот раз Ашрафие показался всхолмленным. Он и был всхолмленным. Дым ел глаза, Лашен широко раскрыл их. Весь район казался мирным и тихим, утренним, свежим от росы, хотя солнце поднялось уже высоко. В тенистых садах, окружающих виллы, гуляли родители с детьми, возле прыгали пудели. На склоне холма была терраса, вся застроенная домами, обсаженная пальмами и кипарисами, у которых здесь, в Ашрафие, был высокомерный вид. Все подстрижено, прибрано, полито, господский порядок, ханжеский, застывшее ханжество благосостояния; ага, все-таки и тут кое-что есть, он с удовольствием пересчитал немногочисленные выбоины, оставленные снарядами, и несколько разбитых и сожженных комнат в домах.

Водитель восхищенно рассказывал о Джунии, в прошлом – рыбачьей деревушке в пятнадцати километрах к северу от Бейрута, теперь это город, и он должен стать новой, христианской столицей Ливана, с морским портом и аэровокзалом. Он грезил наяву о гостиницах и пляжах, пытался убедить Лашена, что жить надо только там, что им стоит немедленно туда поехать и все осмотреть. Лашен отказался и снова напомнил, что на обратном пути нужно непременно проехать через Мазру. Перед воротами в длинной каменной стене, выкрашенной в белый цвет, с примитивными рисунками, на которых были изображены сражающиеся солдаты, пришлось ждать – навстречу туго, медленно выползала колонна военных машин, последним выехал танк, весь в белых арабских письменах и с большим стальным распятием, земля дрожала под его гусеницами, из башни выглядывал солдат с четко очерченным худым загорелым лицом, в шлеме с наушниками. Лашен спросил, чьи войска, может быть, это люди Шамуна? Водитель подтвердил. Танк вдруг резко остановился, и ствол орудия пошел влево, потом вправо, опять влево… Внезапная перемена темпа – на миг показалось, угрожает сама неживая материя. Водитель сказал, что войска Шамуна заключили союз с людьми Абу Арза. Лашен о союзе слышал – в декабре было множество сообщений о его кровавых делах. Союзники придумали себе имя – Стражи кедров, это была малочисленная, отлично вооруженная и крайне жестокая армия, подчиненная частным лицам армия ливанских христиан-маронитов, в декабре она захватывала и грабила горные мусульманские селения. Марк Паднос рассказывал о том, как побывал в штаб-квартире Абу Арза. Стражи кедров – точная копия эсэсовцев, к такому он пришел выводу. Время – почти час дня. Они приближались к Рю Дамас, здесь многие дома разрушены обстрелами, сожжены, в бывших садах вдоль улицы, среди деревьев стояли глубоко зарывшиеся в землю танки со стволами, наведенными на Музейную площадь. Возле огневой точки на бруствере из мешков с песком сидел ребенок, кудрявый мальчишечка, болтал ногами и о чем-то рассказывал другому, постарше. Тут же слонялись, покуривая, несколько мужчин в военной форме. Выстрелов слышно не было. Из дымящихся развалин люди выносили на улицу мебель, укладывали в кузов грузовика, привязывали веревками.

На углу Музейной площади было заграждение, за которым вели наблюдение пулеметчики. На проезжей части на одинаковых расстояниях друг от друга стояли старые дырявые бочки со смолой, вечером в них разводят огонь. Патруль остановил такси. Лашену, уже забрав у него паспорт, приказали выйти из машины. Водителю тоже; бормоча ругательства, он открыл багажник, в котором не было ничего, кроме запасной канистры, буксирного троса и молотка. Два мальчугана, едва не лопавшиеся от сознания собственной важности, обыскали Лашена, ощупали при этом и ноги, он близко увидел дула автоматов – две черные, чуть зазубренные по краям дыры раскачивались перед его грудью. Обыск длился долго. Он чувствовал только нетерпеливое желание, чтобы все наконец разрешилось, хоть чем-то, чем угодно. Что его ждет? Получит пулю с другой стороны, от врагов этих людей? Или пройдет немного времени, и он, целый и невредимый, поспешит навстречу Ариане в холле «Коммодора»? Обыск был окончен, и он не понимал, почему один из людей в военной форме обмахивается его паспортом, будто веером. Водителю разрешили снова сесть за руль, а его почему-то заставляли ждать, наконец один из парнишек обернулся и, протянув руку, потребовал 25 лир – пожертвование на войну, взнос на вооружение или пошлину за переход границы. Лашен, недоумевая, спросил, с какой стати? Тут солдат отвернулся и зашагал прочь, не отдав паспорт.

– Ладно!

Он заплатил и моментально получил паспорт назад.

На противоположной стороне площади – аналогичная сцена, аналогичная процедура. Мусульмане спросили, сколько с него взяли. Услышав ответ, сокрушенно покачали головами, как бы извиняясь за неподобающее поведение своих родичей. Точно так же проверили багажник – водитель теперь уже не ругался, – потом смущенно повертели в руках паспорт и разрешили ехать дальше. Поехали через Мазру, развалин здесь было гораздо больше. Местами груды обломков не загромождали лишь узкую полосу на середине улице. Следующий пост был палестинским, тут им просто махнули рукой – проезжайте! Лица у патрульных замотаны мокрыми тряпками, низко над дорогой стелется густой черный дым – грозное напоминание о смерти и мщении: дети бросали в огонь старые автопокрышки. Лашен и таксист сразу подняли стекла, но машину уже наполнила едкая вонь. Таксист тер глаза. Он прибавил скорость и только раз затормозил, чтобы купить у старухи в чадре пучок петрушки.

Выехали на набережную Корниш, машина полетела стрелой, и Лашен, обернувшись назад, опять увидел кружившиеся в воздухе клочья бумаги. Вскоре на берегу показались пляжи со скалистыми гротами, а с другой стороны шоссе новые высотные дома, многие еще недостроенные, похожие на опутанные строительными лесами железобетонные шахты лифтов. Такси остановилось. Между недостроенными домами тянулись пустыри, гряды желто-рыжей земли, кое-где поросшие чахлой сухой травой, в отдалении паслись овцы. Водитель пошел по тропке, которая наискось спускалась по склону холмистого берега к морю. Лашен нерешительно выбрался из машины и остановился, опершись руками о капот. Чувство страха, вялая пустота, внезапно накатившее отрезвление – хотелось скрыть их, но все-таки он против воли затряс головой.

– I'll show something to you!

Нет, нет, нельзя же допустить, чтобы водитель позвал еще раз. Он зашагал вниз по тропке, петлявшей между высокими тростниками или осокой, дальше она пела через огромную, расползшуюся во все стороны свалку и огибала выступы скал, наконец они вышли па прибрежную полосу песка, водитель шел впереди, пригнувшись к земле, словно всем своим видом хотел от чего-то предостеречь. Утесы спускались почти к самой воде, образуя причудливые громоздкие кулисы. Наверху, прямо над головой, тянулся поросший кустами скальный карниз вроде широкого козырька. Груды мусора не везде сползали вниз на берег, но всюду валялись клочья бумаги, тряпье, консервные банки, ржавое железо, бутылки. Вслед за водителем он вскарабкался немного выше и перебрался через скалу, которая довольно далеко вдавалась в море. Они очутились в нише наподобие грота. На песке валялись черные кости, черепа, челюсти, ребра. Песок тоже был черным, словно пропитанным нефтью, в дальнем углу были свалены размокшие газеты и картонные коробки, которые, очевидно, использовались для разведения огня. Казалось, ничего не почувствовал, только шум прибоя раздавался словно где-то в нем самом, в груди, грохотал все крепче, бил все сильнее по оглушенным нервам. Нет, не было безмолвного возмущения. Композиция из человеческих костей – именно так он подумал: «композиция» – была полна покоя, просто картина на песке, знак, который о чем-то сообщает, кости это кости, некие символы, и в то же время – всего лишь кости, и порывы ветра пролетали над ними, слабые, влажные. Никакой опасности. Водитель не торжествовал сверх меры, просто хотел посмотреть на изумленное лицо своего пассажира. Вокруг, на берегу и на море, ни души, солнце скрыто приятной легкой дымкой. И пожалуй, без пальто у воды холодновато.

– Would like to see more?

Он отрицательно покачал головой.

– I show you. I know many places. Little money.

Он отказался. «Нет» прозвучало глухо, сдавленно. Он заметил, что из бокового кармана водителя торчит толстая пачка денег.

– Could even happen to you, – улыбаясь, сказал водитель, без злорадства – вежливо, с некоторой гордостью. – They would kill you for ten pounds, for less then ten pounds, for one pound they would kill you, they would kill you even without any reason.

Тон у водителя был настойчивый, можно подумать, ему очень не хотелось, чтобы турист упустил хороший случай осмотреть некую особую достопримечательность. А ты, подумал Лашен, хладнокровно и внимательно запоминаешь каждую мелочь.

Они с водителем начали медленно подниматься наверх, теперь Лашен шел впереди; уже в машине он почти равнодушно подумал, что все время держался спиной к этому человеку, не вызывавшему доверия.

Вернулись к отелю, Лашен заплатил сто лир, как договаривались. Водитель быстро переложил деньги в левую руку и опять подставил ладонь. Похоже, он едва сдерживал злобу. Лашен хмуро спросил, чего ему надо, и, услышав ответ, даже не понял, пока водитель не повторил настойчиво: «The bones, the bones». He глядя на него, Лашен высыпал в подставленную ладонь всю мелочь, какая была в кармане. Фунтов восемь или десять, наверное.