Иерусалим, понедельник, 19:27
Улица была запружена транспортом. Машины жались к обеим обочинам, заехав передними колесами на тротуары. Это был один из фешенебельных районов города, что бросалось в глаза сразу же — сплошь «БМВ» и «мерседесы». Американские флажки на капоте ни в малой степени не помогали ехать быстрее. Шофер, ругаясь, лавировал между плотно прижавшимися друг к другу машинами. В Вашингтоне по вечерам уже бывало прохладно, здесь же был настоящий рай — лицо Мэгги обдувал теплый ветерок, напоенный пряным ароматом кипарисов.
Парковка перед нужным домом, естественно, была занята. Им пришлось остановиться чуть не за квартал от него, и дальше Мэгги шла пешком. Перед центральным входом толпилось никак не меньше сотни людей. Мэгги снова несколько раз перехватила мужские взгляды, открыто скользившие по ее фигуре.
— Вы из посольства? Из американской миссии? — обратился к ней молодой человек в строгом костюме, загораживавший собой двери. То ли охранник, то ли родственник усопшего. Он ее явно поджидал. — Пожалуйста, заходите.
Он проводил Мэгги в просторный зал, в котором сейчас людей набилось будто сельдей в бочке. В ту минуту она возблагодарила Бога за то, что тот подарил ей высокий рост, — приподнявшись на цыпочки, она могла смотреть поверх голов. Здесь были почти сплошь мужчины в маленьких одинаковых кипах. В середине зала она разглядела высокого бородача, который ритмично раскачивался взад-вперед и что-то монотонно говорил…
— Йитгадал, в'Йиткадаш…
Раввин, очевидно. Собравшиеся хором повторяла за ним слова молитвы. Потом раввин обратился с короткой речью на иврите к трем людям, сидевшим рядом с ним на низеньких табуреточках. Их красные глаза красноречиво свидетельствовали о том, что это были близкие покойного — вдова, сын и дочь. Из всех троих разве что только сын не рыдал. Он сурово смотрел прямо перед собой и ни на кого не обращал внимания.
Мэгги нерешительно топталась у входа в зал. Она не знала, что ей нужно делать. Если встать в очередь и терпеливо дожидаться, когда ее допустят до семьи Гутмана, она проторчит тут до ночи. А если она попытается пройти вперед, многие это могут расценить как наглость со стороны американки. Мэгги даже не могла поговорить с окружавшими ее людьми. Во-первых, тут могли не говорить по-английски. Во-вторых, это была не званая вечеринка.
Все-таки решившись и нацепив на лицо вежливую улыбку, Мэгги стала проталкиваться вперед. Черный брючный костюм сослужил хорошую службу — многие принимали ее за высокопоставленное официальное лицо и сами расступались, давая дорогу.
Мало-помалу Мэгги добралась до высоченного книжного стеллажа. Только сейчас она обратила внимание на то, что вся комната была заставлена книгами. Их здесь были тысячи, если не десятки тысяч. Казалось, вместо обоев стены были обиты книжными корешками с редкими вкраплениями керамических ваз или декоративных тарелок. Одна из них привлекла внимание Мэгги своим ярким голубым рисунком…
Она пробежала глазами по ближайшим переплетам. Почти все книги были на иврите, но попадались и английские названия — в основном книги о политике. Ей даже удалось узнать некоторые из них, которые еще совсем недавно возглавляли в США списки бестселлеров: «Терроризм: есть ли у Запада шанс на победу?», «Новый джихад: взгляд изнутри», «Грядущие противостояния», «Буря, которую мы можем не пережить». Теперь ей казалось, что она лучше узнала покойного господина Гутмана. Надо сказать, в Вашингтоне его политические взгляды разделялись многими. Даже на светских вечеринках, на которые ее без конца таскал Эдвард, она не раз встречалась с такими людьми, вокруг которых собирались стайки любопытствующих.
Мэгги поймала себя на том, что вновь вспомнила об Эдварде, и вздохнула.
— Пожалуйста, пожалуйста! Проходите же!
Человек, который пропустил ее внутрь этого дома, неожиданно вырос прямо перед ней и, вежливо подхватив ее под локоть, потянул вперед. Здесь люди уже не толпились беспорядочно, а образовали нечто вроде очереди, которая выстроилась перед семьей покойного. Каждому отводилось не больше минуты на то, чтобы подойти ко всем троим и выразить соболезнования. Мэгги изо всех сил напрягала слух и вытягивала шею, но все говорили только на иврите.
Наконец настал и ее черед. Вначале она подошла к дочери покойного. Та машинально пожала протянутую ей руку, не глядя на Мэгги. Ей было лет сорок пять на вид. В волосах серебрилось несколько тонких седых прядей. Она была, пожалуй, привлекательна и производила впечатление строгой матроны-распорядительницы.
От нее Мэгги перешла к сыну Гутмана и тут же натолкнулась на его холодный взгляд. Он был высок ростом и одет довольно странно, принимая во внимание обстоятельства, — в темные джинсы и белую рубашку. Впрочем, и то и другое выглядело стильно и дорого. Мэгги обратила внимание, что мужчины, подходившие поочередно к семье покойного, демонстрировали свое особое почтение именно сыну. Очевидно, он занимал не последнее место в политической иерархии этой страны. Или был очень богат. Мэгги машинально отметила: на вид меньше сорока, обручального кольца нет.
И наконец, вдова. Провожатый склонился почти к самому ее лицу и негромко проговорил по-английски:
— Миссис Гутман, эта женщина прибыла к нам из Соединенных Штатов. Она из Белого дома. По поручению президента.
Мэгги хотела поправить его, но передумала.
— Скорблю о вашей потере, миссис Гутман, — протянув вдове руку, проговорила Мэгги. — Я хочу, чтобы вы знали: американцы молятся за вас и ваших детей.
Вдова, которая до того момента сидела неподвижно, уставившись в одну точку перед собой, резко подняла голову. У нее были иссиня-черные крашеные волосы и почти такие же угольные глаза. Она схватила Мэгги за руку и потянула к себе.
— Вас прислал президент Америки?
— Видите ли, я…
— Мой муж должен был сообщить нечто очень важное премьеру, когда его убили.
— Да, я уже слышала об этом. Это была трагическая ошибка…
— Нет, вы не понимаете! Он располагал какой-то очень важной информацией, которую считал необходимым довести до сведения Коби, но никак не мог к нему пробиться. В течение нескольких дней кряду. Он звонил в приемную, но его не соединяли. Он ходил в кнессет, но перед ним закрывали двери. Он отчаялся!
Ее пальцы больно сдавили запястье Мэгги.
— Вам нельзя сейчас так волноваться, миссис Гутман…
— Как вас зовут?
— Мэгги Костелло.
— Поймите, Мэгги, эта информация действительно имеет огромное значение! Вопрос жизни и смерти. Не жизни и смерти премьера, а жизни и смерти всех нас, всех людей, которые живут здесь. Мой муж увидел и узнал что-то такое, что потрясло его до глубины души.
— Пожалуйста, миссис Гутман… — Это вновь обратился к ней провожатый Мэгги, но вдова лишь нетерпеливо отмахнулась.
— Вы говорите, он что-то увидел и узнал?
— Да. Ему на глаза попался какой-то важный документ. Или письмо. Не знаю, что именно. Но это что-то произвело на него неизгладимое впечатление. В последние трое суток он не мог спать. Он лишь повторял снова и снова: «Коби должен знать об этом, Коби должен знать об этом…»
— Коби — это премьер?
— Ну конечно! Ему так и не удалось пробиться к Коби и рассказать ему. Но с его гибелью ничего не изменилось. Информация, которой он располагал, по-прежнему нуждается в том, чтобы ее довели до сведения нужных людей. Мой муж не был сумасшедшим. Он прекрасно отдавал себе отчет, что может случиться с ним на митинге, если он попытается приблизиться к Коби. Но он сказал, что у него нет другого выхода. Значение того документа перевешивало любой риск!
— Что же это за документ?
— Има, дай квар! — тоном приказа бросил своей матери сын.
— Что он сказал? — шепнула Мэгги на ухо своему провожатому.
— Он сказал: «Мама, хватит».
Вдова по-прежнему не отпускала руку Мэгги. Видя, что американка отвлеклась, она вновь сжала пальцы.
— Муж ничего мне не рассказывал. Я только знаю, что речь шла о каком-то документе или письме. Он сказал: «Это все изменит. Это изменит весь наш мир!»
— Что? Что «это»?
— Я не знаю! Он мне не рассказывал. Сказал, что для моего же блага, для моей же безопасности…
— Безопасности?
— Мисс Костелло, я хочу, чтобы вы знали. Мой муж не был сумасшедшим. Он не мог внезапно спятить. И я ему верю. Если он сказал, что это вопрос жизни и смерти, значит, так оно и есть на самом деле.