Воскресенье, 20:16, Краун-Хайтс, Бруклин

Тиша отказалась от мысли предупредить о своем визите по телефону. Она не хотела рисковать. Мандельбаум может оказаться не готов к тому, чтобы принять ее, когда услышит в трубке голос из прошлого. И разумеется, он сразу даст знать ее родителям. Тиша не сомневалась в том, что все последние годы рабби страшно жалел о том, что когда-то уступил ее уговорам и согласился на ее тайное обучение. Закончилось все печально — девчонка сбежала. И после этого ему трудно было смотреть в глаза ее родне.

Она решила появиться на его пороге без предупреждения, не оставив ему выбора. Тиша сверилась с часами. Скорее всего рабби уже вернулся с вечерней молитвы и теперь отдыхает дома. Адрес она помнила и, когда впереди показались окна его дома, велела таксисту остановиться.

— Сейчас, Уилл, сейчас… Дай собраться с мыслями… — попросила она, не делая никаких попыток выйти из машины и неподвижно глядя в лобовое стекло. — Десять лет, Боже, почти десять лет… Я была совсем другим человеком…

— Тебя никто не торопит, Тиша.

Уилл тоже выглянул в окно. На улице было тихо и пустынно. Он не заметил ни одной припаркованной машины, кроме их такси. На тротуаре не было видно ни единого пешехода. И только из какого-то окна до них доносилась музыка. Поначалу Уилл не прислушивался, но одна строка вдруг заставила его вздрогнуть. Пел Джон Леннон: «Мы мерим нашу боль по Богу…» Уилл весь превратился в слух.

Уилл никогда прежде не слышал эту песню, но сейчас с ним будто говорила Бет. Словно ей удалось каким-то чудом подать ему весточку о себе. Он едва сдержался, чтобы не заплакать.

Наконец Тиша собралась с духом и вышла из машины. Они расплатились с таксистом и подошли к нужному дому. Уилл поправил съехавшую набок ермолку. Тиша постучалась. В первую минуту из-за двери не было слышно ни звука, а потом вдруг лязгнула щеколда, и на пороге возник высокий седобородый старик. На вид ему было никак не меньше восьмидесяти.

— Рабби Мандельбаум, здравствуйте. Это Това Шайя Либерман, ваша ученица. Я вернулась…

Брови старика медленно поползли вверх, он оперся о дверную притолоку, не спуская с Тиши пристального взгляда. Лишь через минуту он молча отошел в сторону, жестом пригласив их войти. Когда они проходили мимо столовой, он сделал им знак следовать дальше. Так они оказались на кухне.

Уилл еще никогда не видел помещения, столь мало соответствовавшего своему предназначению. Во-первых, здесь стоял запах, как в старой библиотеке — пахло книгами и пылью. Кухонный стол был загроможден раскрытыми томами. Книги также занимали стеллажи от пола до потолка и были раскиданы по полу. Это явно были сборники священных текстов, и достаточно было окинуть все это книгохранилище беглым взглядом, чтобы понять: здесь вряд ли что-то отыщется на английском языке.

На стенах между стеллажами висело около десятка фотографий. На всех был изображен один и тот же человек, которого Уилл уже видел прежде, — великий ребе. Вот уже два года как он не ступал ногами по земле, но в этой комнате он смотрел на Уилла изо всех углов. Где-то бесстрастно, где-то с улыбкой, но везде его взгляд был пронзительным, словно у инквизитора. На одном из снимков была запечатлена группа хасидов, в центре которой рука об руку стояли великий ребе и Мандельбаум.

Старик на минуту вышел из кухни, а потом вернулся с подносом, на котором стоял стакан воды.

— Садитесь, садитесь… — пробормотал он, предложив воду Уиллу.

Тот бросил быстрый удивленный взгляд на Тишу, и девушка наклонилась к нему и шепнула на ухо:

— Йом Кипур начался. Нельзя ни пить, ни есть.

— А что же он мне воду принес?

— Он все про тебя понял.

Тиша вновь придвинулась к своему старому учителю.

— Рабби, как здоровье миссис Мандельбаум? — неуверенным голосом спросила она.

— Айя индель рахель алея хошолом…

— О, Всевышний… простите, что задала этот вопрос… Хамаком инахем оша бсох шар авелей Сион в Йершалаим. Господь да утешит вас, как и всех скорбящих в Сионе и Иерусалиме…

Со здоровьем миссис Мандельбаум Уиллу тут же все стало понятно. Тиша могла даже не переводить свою последнюю фразу на английский, все было написано на ее лице и лице ее учителя.

— Рабби, я должна сказать вам, что вернулась в Краун-Хайтс не из праздного любопытства и, честно говоря, не из-за замучившей меня ностальгии. Я вернулась по делу. И это вопрос жизни и смерти для одного человека. Впрочем, как я понимаю, не только одного…

— Продолжай, дитя мое.

Тиша бросила взгляд на Уилла.

— Это мой друг, рабби. Его зовут Уильям Монро…

Старик лишь скосил глаза в сторону Уилла. Густые брови его чуть приподнялись, словно он хотел сказать: «Не держи меня за дурака, девочка. Я слишком долго живу на этой земле, и одеяние этого молодого человека меня не обмануло. И я также понимаю, какой смысл ты вкладываешь в слово „друг“».

— Его жену похитили и держат в заложницах. Здесь. В Краун-Хайтсе. Уилл уже побывал здесь раньше и имел беседу с рабби… я думаю, это был рабби Фрейлих. — Она перехватила изумленный взгляд Уилла, говоривший: «Так что же ты молчала до сих пор?!» — и только виновато улыбнулась. — Рабби не стал отрицать, что имеет отношение к похищению, но не объяснил причин, побудивших его разлучить Уилла с женой.

На лице старика не отразилось ни удивления, ни возмущения. Он лишь размеренно кивал в такт словам Тиши, давая понять, что по-прежнему слышит ее.

— Потом Уилл став получать разные текстовые сообщения… на свой телефон, — тут же уточнила Тиша, словно боялась, что учитель не поймет, о чем идет речь. — Мы не знаем, кто их отправитель. Он говорит с нами загадками. Но, как нам кажется, хочет помочь разобраться в происшедшем. И вот в какой-то момент мне показалось, что я стала понимать, о чем идет речь. И тогда я пригласила Уилла сюда.

— Фрехт мих а шале. Задавай свой вопрос.

— Рабби, объясните, пожалуйста, Уиллу, что мы понимаем под концепцией «цадик».

Впервые на лице старика выразилось нечто напоминающее удивление. Он вопросительно взглянул на Тишу, словно спрашивая, к чему она клонит.

— Това Шайя, кому, как не тебе, моей лучшей ученице, знать, что мы понимаем под этой концепцией? Я отлично помню, что мы проходили это с тобой, и ты все схватывала на лету. Зачем же ты привела своего друга ко мне и спрашиваешь об этом меня?

— Я хочу, чтобы он услышал это от вас. Расскажите ему. Пожалуйста.

Раввин еще с полминуты напряженно вглядывался в лицо Тиши, пытаясь уяснить ее мотивы. Наконец тяжело вздохнул и обернулся к Уиллу:

— Итак, мистер Монро, цадик — это праведник. Корень слова в переводе с нашего языка это означает «правда». Цадик не просто честный человек — для таких определений у нас есть другие слова. «Цадик» — более сложное понятие. Это в буквальном смысле олицетворение идеи правды и благочестия в душе конкретного человека. На самом деле слово «праведник» не вполне точно передает то, что мы понимаем под «цадик», но оно самое близкое по смыслу.

Уилл никогда не слышал такого акцента. Никогда в жизни. Фрейлих, который чуть не утопил его здесь двумя днями раньше, говорил с ним как урожденный житель Нью-Йорка. Уилл сразу обратил на это внимание. Сейчас же он столкнулся с совершенно новым, непривычным произношением… Откуда родом этот старик? Из Германии? Восточной Европы?.. А может, с ним говорил последний из могикан? Представитель общности, которой уже давно не существовало в природе, — еврейских евреев?

Уиллу вдруг вспомнились фотографии из школьных учебников, иллюстрировавшие статьи о геноциде евреев в период Второй мировой войны. Эти совершенно особенные лица польских, венгерских, русских евреев, огромные печальные глаза, худые пальцы, обхватившие железные прутья решеток… В голове впечатлительного Уилла даже зазвучала еврейская скрипка… Пару раз, уже в Нью-Йорке, он случайно ловил еврейскую радиостанцию, передававшую в эфир эту музыку…

Уилл молчал, жадно прислушиваясь к словам старика, который говорил с ним голосом погибшей цивилизации.

— Понятие «цадик» включает в себя два вида — праведники, о которых всем все известно, и праведники, о которых не известно никому и ничего. Последние стоят выше тех, кто выносит свою святость и благочестие, как бы это сейчас сказали, на суд широкой общественности. Последние, тайные праведники, не ищут для себя ни славы, ни популярности. Они занимаются подвижничеством не ради того, чтобы об этом кто-то узнал. У них нет такой цели. Даже их самые близкие друзья и родные порой не догадываются о том, что их друг, отец или брат является цадиком. Очень часто они живут в бедности. Това Шайя должна помнить народные еврейские предания, которые мы с ней проходили и в которых речь шла о цадиках древности. Это были кузнецы, каменщики, даже дворники. Однако ни бедность, ни скромный общественный статус не мешали им творить добро.

— То есть вы хотите сказать, что никто, абсолютно никто, не мог сказать, как их зовут и где они живут?

— Верно. — Старик впервые за время разговора улыбнулся. — Скажу больше. Очень часто цадику приходится в буквальном смысле слова заметать следы. В преданиях мы то и дело наталкиваемся на удивительные рассказы о святых людях, укрывавшихся в самых что ни на есть непотребных местах. Цадик вынужден носить маску, и часто отталкивающую. Были цадики, о которых шла дурная слава. О каком-нибудь человеке все знали, что он вор или бродяга, но никто не знал о том, что он же — цадик. Това Шайя, помнишь ли ты историю, рассказанную бердичевским раввином Леви Ицхаком?

— Про святого пьяницу? Конечно, учитель.

— Я рад. У тебя всегда была хорошая память. Я часто скучаю по тем временам, когда мы с тобой занимались на этой самой кухне… Да, речь действительно идет о святом пьянице. Рабби Ицхак был однажды неприятно удивлен, поняв, что когда речь заходит о проявлениях истинного благочестия, истинной святости, он неизменно проигрывает в этом Хаиму-водоносу — бездомному бродяге, которого невозможно было застать трезвым ни утром, ни вечером.

Тиша и рабби Мандельбаум невольно улыбнулись друг другу.

— Итак, как я понял, цадик часто носит неприятную для глаза личину, — вновь подытожил рассуждения старика Уилл.

— Именно. Такова, если хотите, ирония судьбы. Или даже еще одно красноречивое свидетельство того, что иудаизм на самом деле является учением гораздо более демократическим и народным, чем любая другая мировая религия. Свят не тот, кто учен, и не тот, кто слывет святым, а совсем другой человек. Вы знаете, принято считать, что чем чаще и усерднее ты молишься, тем ты ближе к Всевышнему. В иудаизме не так. Ты можешь разбить себе лоб в молитве, ты можешь кропотливо, до последней буквы, исполнять все обряды и блюсти посты, но при этом будешь на три мили дальше от Бога, чем другой человек, который просто любит ближнего и творит добро ради него.

— А тот пьяница… что он делал?

— Я не знаю, бердичевский ребе не приводил конкретных примеров. Но я ручаюсь за то, что святой пьяница был ближе к Богу, чем автор истории о нем. Я лучше расскажу о другом… Это одно из древнейших известных мне преданий…

На его губах вновь заиграла улыбка, и Уилл вдруг подумал, что этот дряхлый старец не всегда был таким, как сейчас. В молодости он, очевидно, был красив и статен. И эта улыбка, которая, как известно, не меняется у человека с годами, возможно, влюбляла в него женщин и располагала к нему мужчин. Да, такой человек должен быть хорошим учителем…

Раввин тяжело поднялся из-за стола и стал шарить на одной из книжных полок.

— Вот, пожалуйста. Это из трактата «Талмуд Йерушалми». Това Шайя, скажи, дитя мое, изучали ли мы с тобой эту книгу?

Тиша взглянула на обложку.

— Да, учитель. Это так называемый Палестинский талмуд, сборник комментариев раввинов, составленный и изданный в Иерусалиме.

— Когда? — спросил Уилл.

Рабби, вернувшийся за стол и рассеянно листавший страницы, не поднимая головы, ответил:

— Третий век нашей эры.

Слова «нашей эры» резанули Уиллу слух. Он привык к тому, что и в Англии, и в Америке все говорят «от Рождества Христова». Но глупо было, конечно, ждать того же от иудейского раввина.

— Я уже говорил, что это одно из самых древних преданий о цадике из всех мне известных. Если не самое древнее. — Взгляд старика быстро забегал по строчкам. — Ну, я не буду зачитывать все подробности. Скажу лишь, что рабби Аббаху в какой-то момент заметил: когда один из его прихожан присутствовал в синагоге, общие молитвы о дожде всегда бывали услышаны Всевышним. И наоборот — когда он отсутствовал, молитвы не срабатывали. А потом выяснилось, что тот самый прихожанин служил… где бы вы думали?.. В доме терпимости. Я прошу у тебя прощения, Това Шайя, зато, что произнес это вслух.

— Он был сутенером? И одновременно цадиком?

— Да, он был содержателем борделя. И воистину он был цадиком. Так говорит Палестинский талмуд.

Уилл невольно вздрогнул, и по спине у него побежали мурашки. В какой-то момент эта кухня словно ушла куда-то на задворки его сознания, и он не слышал, о чем говорили между собой улыбающиеся Тиша и старый раввин. В голове его зазвучал голос, принадлежавший женщине по имени Легаша, с которой он познакомился целую вечность назад в Браунсвилле. «Погибший был сутенером и содержателем борделя, он зарабатывал грязные деньги. И все же он был праведником. Самым настоящим. О таких только в книжках пишут». Она сказала это о Говарде Макрее, судьба которого удивительно напоминала судьбу его древнего коллеги из Иерусалима.

— …Парадокс, но парадокс, который поразительно часто встречается в преданиях, — словно откуда-то издалека вновь донесся до него голос старика. — Святые, которые либо живут в полной безвестности, либо слывут порочными, бесчестными людьми.

На Уилла вновь нахлынули воспоминания, но на сей раз о Пэте Бакстере, полупомешанном представителе «гражданской милиции», который якшался с такими же экстремистски настроенными маргиналами, но при этом совершил поистине подвиг, отдав свою почку ради спасения жизни незнакомой девушки. Ему вспомнился и Гейвин Кертис, коррупционер всебританского масштаба, кравший деньги только для того, чтобы люди на этой земле не умирали от голода и нищеты. Ему вспомнился Самак Сангсук, наживший миллионы и хоронивший на эти деньги безвестных бродяг, о которых некому было позаботиться и над чьими могилами некому было поплакать…

Мысли Уилла разбегались. Его всегда удивляло, почему Кертис ездит на такой скромной машине — столь скромной и не соответствующий его статусу, что это бросалось в глаза? А что сказала Женевьева Хантли о Бакстере?..

«…Самое удивительное, что он не просил взамен ничего. Ни денег, ни каких-то социальных или налоговых льгот. У него было лишь одно условие — он настаивал на полной конфиденциальности. Человек, которому досталась бы его почка, не должен был знать, кто стая донором. Он настаивал на этом. Он не хотел, чтобы спасенный был ему чем-то обязан. И еще он взял с нас клятву, что мы никогда не расскажем об этом в прессе».

Все эти люди были праведниками, и все они стояли на высшей ступени святости, ибо слава им была не нужна.

— А сколько всего таких людей на свете? — вдруг, будто очнувшись, спросил он.

Старик метнул быстрый взгляд на Тишу:

— Ты не знаешь, Това Шайя? Забыла?

— Нет, не забыла, рабби. Но я хотела, чтобы Уилл обо всем узнал от вас. Обо всем.

— Хорошо. В каждом поколении, а точнее, в каждый конкретный момент, на земле живет тридцать шесть цадиков. Вам, может быть, это неизвестно, но в иврите каждой букве соответствует цифра. Число «тридцать шесть» может быть выражено буквами «ламад», которая соответствует английской «л», и «вав», которая соответствует «в». «Ламад» — это «тридцать», «вав» — «шесть». На идише таких праведников еще называют ламадвавниками, или тремя дюжинами тех, на ком держится весь мир.

Уилл вновь вздрогнул.

— В каком смысле? — Он быстро посмотрел на Тишу. Та улыбалась, словно говоря: «Вот мы и подобрались вплотную к разгадке».

— Так в этом все и дело, мистер Монро. Я стал стар и забывчив, а мне следовало с этого начать. Передайте мне, пожалуйста, вот ту книгу. — Он ткнул пальцев в корешок, на котором — о счастье! — было выведено английское название: «Гершом Шолем. „Мессианская идея в иудаизме“». — Кто-то из добрых людей пожертвовал этот труд нашей семинарии. Здесь все объясняется доступным языком для, так сказать, неподготовленных читателей…

Уилл пожирал книгу глазами и вежливо кивал, едва сдерживая желание вырвать маленький томик из слабых старческих рук и самостоятельно отыскать то, что ему было нужно. Проблема была в другом — он не знал, что именно ему было нужно.

— Итак, Шолем справедливо утверждает, что иудейская традиция ссылается на тридцать шесть тайных цадиков, которые держат в своих руках судьбы всего мира. Уже в Притчах Соломоновых мы находим иносказательное изречение о праведнике, который живет на вечном основании… Он поддерживаем миром, и мир держится на нем.

— Подождите, рабби… Какой это стих?

Старик сверился со своей книгой.

— Глава десятая, стих двадцать пятый.

Тиша бросилась к сумочке и достала из нее карманную Библию. За две секунды она отыскала нужную страницу и с торжествующей улыбкой ткнула ее под нос Уиллу.

— Другими словами… — начал было Уилл, но его перебила Тиша:

— Другими словами, праведник — единственный имеющий опору. Вечную. Не будет праведника, и некому будет удержать мир от коллапса.

— Това Шайя права. Сама идея того, что праведники держат в своих руках судьбы всего мира, очень древняя. Но до сих пор ведутся споры о том, откуда она берет свои корни. Многие сходятся во мнении, что она восходит к знаменитому спору Авраама с Господом из-за судьбы порочного Содома.

Раввин замолчал и выжидающе посмотрел на Тишу. Та поняла его намек и обернулась к Уиллу:

— Знаешь эту историю?

Тот виновато улыбнулся.

— Тогда слушай. Господь задумал погубить Содом, ибо город этот погряз в грехе и пороках. А Авраам стал заступаться. Он спросил: «Господи: неужели Ты погубишь праведного с нечестивым? Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? Неужели ты и их погубишь вместе со всем городом?» Господь ответил, что, если Авраам найдет ему в Содоме пятьдесят праведников, город останется стоять. Но Авраам не унимался и стал открыто торговаться с Господом, постепенно сбивая цену. Сначала они дошли до сорока пяти праведников, ради которых Бог был готов пощадить Содом, потом до сорока, и в конечном итоге — до десяти. Таким образом, из этого предания был выведен общий принцип: до тех пор, пока среди людей есть праведники, мир будет жить. Как только их не станет…

Мандельбаум вдруг перебил свою ученицу:

— Споры о точной цифре цадиков не прекращались в древности очень долго. Одни говорили, что их должно быть тридцать, другие — сорок пять. Наконец где-то в четвертом столетии нашей эры почти все согласились с числом «тридцать шесть». «Не менее трех дюжин праведников в каждом поколении держат на себе мир и несут в этот мир шехину».

— Прошу прощения?..

— Ах да, шехина — свет Божий.

— Итак, если я вас правильно понял, — кашлянув, решил подвести итог Уилл, — древняя иудейская традиция учит, что в каждый конкретный момент времени на земле проживают тридцать шесть человек, олицетворяющих собой справедливость и благочестие в самом высоком смысле. Дела их и сами они скрыты от глаз посторонних, многие из них носят личину, чтобы сохранить инкогнито. И подчас эта личина неприглядна. Однако предназначение свое они не забывают и время от времени творят святые дела. И до тех пор, пока они живы, с миром ничего не случится. — Уилл вдруг вспомнил Атласа. Теперь-то он понимал, что это была серьезная подсказка. — Другими словами, если их не станет, — продолжил свой финальный вывод Уилл, — у нас наступит конец света.

Мандельбаум, до этого лишь молча и размеренно кивавший в такт его словам, вдруг причмокнул губами и веско заметил:

— Боюсь, вы очень точно выразили то, что произойдет, если цадиков не станет.