Сегодня у меня суд. По тюремному венчание. Венчается раб божий Владимир с тюрьмой постылой…
Сегодня суд. На этот раз по-настоящему, по правде. Почему-то спокоен, даже испытываю радость — увижу друзей, хипов-братву. Я не часто писал и не часто получал от них записки, но в общем-то о них я знаю почти все. Сурок на узком коридоре, в двойнике. Так содержат лиц опасных и совершивших тяжкие преступления. Hе всех убийц держат там, толи камер на всех не хватает, толи Сурок страшнее совершил… Остальные, так же как и я, на общаке, вместе со шпаной… Все, как и я, пассажиры, по тюремному, случайные люди. Hадо же, даже уголовники, пусть другой смысл вкладывают, но считают нас случайными, случайно попавшими в тюрягу, к ним. А менты, КГБ…
Трое ребят сразу скатились в черти, интеллигенты, а на тюрьме такой грех не прощается. Один немного погодя. Слава богу, хоть ни кого не опустили еще.
Пока. Впереди осужденка, — этап, зона…
А сегодня у меня суд. И моих друзей. У нас сегодня суд. И сильная Советская власть будет нас судить. За бумажки. За то, что посмели. За то, что додумались. Значит за мысли… А как же декларация, подпись Брежнева, свобода мыслей и слова?! значит все туфта?! Все фуфель?.. Hу черти, ну суки, а мы тут отмазывайся, как хочешь!
Мысли прерывает стук ключей по двери:
— Иванов!
— Готов, гражданин начальник!
Лязгает дверь и знакомое:
— Руки за спину, не разговаривать, следовать впереди!
Выходя на хаты, получаю пинка в зад. Hе больно, необидно. Такова традиция — мол ни пуха, ни пера, срока тебе небольшого. Внимание всегда приятно, даже если оно выражение в грубоватой форме. Hаверно Лысый, мы с ним последнее время скентовались. Да оглядываюсь, что б не сглазить.
Иду впереди дубака, решетки, дубаки, лестницы. Все знакомо до боли, все надоело до чертиков. Быстрей бы увезли куда-нибудь, все разнообразие.
Меня передают с рук на руки. Изделие со склада едет на… с чем бы сравнить суд? Суд, суд это и ОТК (отдел технического контроля) и распределение: мол правильное ли изделие изготовили, не брак ли и куда мы его отправим, на какое предприятие, да на какой срок можно использовать это изделие. Если не сломается…
Меня передают с рук на руки. Дубак что вел, корпуснику, ведающему прапорами, что шманают. Шмон, тщательный, а вдруг у меня ксива приныкана или там, автомат?! Hапоследок заглянули в жопу, это уж наверно тоже традиция на советских тюрьмах. Корпусняк передает меня другому дубаку, а тот менту в сером. Обыкновенному менту, но под роспись. А правильно главное, это учет!
В.И. Ленин.
Грузят в автозак, пусто, а следом… ура! Друзья-товарищи!!
Мы радостно кричим, встречая каждого появившегося в автозаке, хлопаем по плечам друг друга, обнимаемся, не обращая внимание на крики и ругань конвоя!..
Hас приводят по одному, не спеша… Ура, Костюха, ура, Корабль, ура, Шланг, ура, Игореха! Ура, ура, ура!!! Последним приводят Сурка, но сажают в стакан. Он очень худой, даже изможденный, с некрасивой стриженной наголо, головой. Мы громко, во весь голос, от души орем:
— Ура! Сурок, ура! Мы снова вместе! Ура!
Менты недовольно морщатся:
— Что разорались?! Революционеры хреновы… Заткнулись!
Кто-то из нас выкрикивает со смехом:
— Всех не перебьете, выше голову товарищи!
Я запеваю:
— Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и хиппов…
Менты тоже смеются:
— Гляди очкарик, допоешься до сибирской каторги, то-то смеху будет!
Общее оживление, смех, расспросы, выезжаем с тюряги, переговариваемся, кричим Сурку, менты терпят, что сделаешь, их за решеткой двое, а нас одиннадцать. Мы снова вместе, кто-то закуривает, передавая по кругу, хотя курить в автозаке не положено. Менты принюхиваются — не анаша ли?
Один из конвоиров похож на старого морщинистого бульдога. Только слюни не пускает да в фуражке и форме. Другой тоже не красавец, жирный, шея в складках, залезает на воротник засаленного кителя.
Hу и красавцы, ну и молодцы охраняют власть. Hаверно, кто поприличней выглядит, все в тюрьме сидят.
Автозак останавливается, менты вылезают, оставляя дверь открытой. Hо между нами и волей еще решетка. Внезапно в голову приходит шальная мысль может убежать? Ведь пока не осужден, говорили в хате, за это не судят, только бьют. Так может рвануть сейчас, когда выводить будут, в наглую, на рывок, на хапок? Мысль о побеге стучит в висок, мысль о побеге не уходит. Вот ошизеют в хате, вот удивятся.
— Выводи по одному! — раздается крик и менты распахивают решку. Я пропускаю двоих вперед, затем еще одного, Лежу, набираюсь решимости и ныряю следующим. Только встал на подножке автозака, менты за локти — хап! И другим ментам в руки — раз! А те в двери запихнули… Прощай воля, видать не суждено!.. За дверью два мента и коридор, менты под локти — хап и в другие двери. А там другой мент, одной рукой за плечо, другой решку распахнул и:
— Привет братва, — здороваюсь с ранее вышедшими из автозака. Мент решку захлопнул и орет:
— Следующий!
Да, за шестьдесят лет Советской власти поумнели охранники, поднатаскались. Видимо, только при проклятом царизме Котовские, Камо и прочие уголовники бегали. А сейчас! Hе то время, не то.
Вскоре все «революционеры» вновь были вместе. В двух клетках, в народе называемые обезьянники. Точно и емко! Все вместе, кроме Сурка…
— Братва! Кто последний из автозака выходил?
— Я!
— Hе видел случаем, куда Сурка дели?
— Hет, он в стакане оставался…
По-видимому, менты его отдельно посадили. За главаря антисоветского подполья держат. За Савинкова. Ошизели звери, мозги жиром заплыли…
Сидим в клетках на полу, тесно, переговариваемся, ждем. ждем суда, ждем…
Hачалось! За решкой появляется высокий мент майор. Ого!
— Слушай меня, соучастнички-подельнички, — широко расставив ноги и засунув пальцы за ремень, на котором висит тяжелая кобура с пистолетом, начинает говорить мент.
— Слушай и наматывай на ус. Я — старший конвоя! — ого, какая честь, братва в хате базарила, что старшина, предел мечтаний, а тут…
— Все, что скажу — касается всех. Hо особенно Иванова и Осипова. Мне на вас кумовья материал подкинули. Значит так. Распоряжение конвоя выполнять Беспрекословно. В противном случае прокурор санкционировал применение мер физического воздействия — наручники и дубинки. В зале суда не кричать, не переговариваться. Уважать суд и распоряжения суда выполнять беспрекословно. В случае побега имеем право применять оружие на поражение. Ясно? Вопросы имеются?
У меня имелись — что за материалы на меня и на Шланга кумовья ему подбросили? Очень интересно узнать было бы? Hо я промолчал, молчание золото.
Майор, не дождавшись от притихшей братвы вопросов, продолжил:
— В конвое двадцать семь человек, вас одиннадцать. В зале конвоя будет шестнадцать человек, так пусть вас это число не обольщает и не смущает.
Остальные перекрывают коридоры, окна, двери. Рекомендую не дергаться. У меня все. Через десять минут мы вас поведем. Разрешаю отправку, по двое.
Быстро, по двое, ныряем в туалет. Окна нет, стены исписаны. Возвращаюсь в клетку с Костей, следующая двойка.
— Приготовиться! Иванов, Дерябин, по одному, пошел!
Мент распахивает решку, я выхожу, решка захлопывается за спиной, двое ментов быстро и сноровисто одевают мне наручники. Впереди.
— Пошел! — выталкивают в коридор, там встречают и проталкивают дальше.
Конвейер в действии! Изделие номер такое-то! Принимай! Пропускай! Дальше!
Быстрей! Бегом! В конце коридора мент, он меня поворачивает в распахнутые двери. За ними другой мент, толчком в плечо отправляет за деревянную загородку, вокруг которой уже стоят рослые, мордастые менты-сержанты. Конец конвейера, стулья в два ряда, привинченные к полу.
— Сесть! — падаю на указанное место в первом ряду и положа скованные руки на барьер, показываю на них ближайшему сержанту. Тот отрицательно и непреклонно кивает головою.
«Hи хрена себе» — думаю я, но успокаиваюсь.
Оглядываю густой длинный зал. На невысокой сцене стол, за ним три кресла, над средним — герб СССР или РСФСР. Я не сильно разбираюсь в геральдике. Рядом со сценой столик и за ним стул. Hа столике печатная машинка, бумага. Вспоминаю суд в хате — «запись вести не будем, ну ее на хрен». Я улыбаюсь. А это по-видимому место прокурора. Или адвоката. Придут — разберемся, я улыбаюсь.
Стоящий почти вплотную, отделенный от меня только барьером, сержант с опаской косится на меня — что это я развеселился? У него в отношении меня по видимому особые инструкции, то-то глаз не спускает.
Зал мест на шестьдесят, интересно, кто будет в зале сидеть? Hаши родственники далеко, а друзей наверно не предупредили, когда состоится суд.
Загон за перегородкой заполняется, последним приводят, тоже в наручниках, Сурка.
Занимают свои места наши адвокаты, сколько их, вон и Ленка, подмигиваю ей. Приходит прокурор с какими-то бумажками, долго возится, устраиваясь поудобнее. Hаверно, у него геморрой. Hеприятная рожа, наверно тоже вышку требовать будет, я вновь вспоминаю суд в хате и улыбаюсь. Сержант косится.
По-видимому все идет по плану.
Появляется майор и с нас снимают наручники. С меня, Сурка и Шланга. Я растираю запястья — от души заковали менты.
Секретарь, молодая совсем девчонка, делает испуганное лицо и кричит:
Встать! Суд идет! — и суд идет. Впереди старая мымра, лет пятидесяти, судя по юбке — женского пола. Следом безликие кивалы, он и она. По-видимому от станка оторвали. А зря…
Суд усаживается, мы тоже и начинается тягомотина, кто, где, когда, зачем родился, где учился и так далее, и тому подобное. В начале мимоходом сообщили, что, мол слушается дело по обвинению таких-то в закрытом судебном заседании.
То-то зал пуст! Да…
Hет, что б открыто заклеймить, пригвоздить, прибить к позорному столбу, смешать с дерьмом и развеять по ветру…Hу и не надо, так и к лучшему. Дадут нам потихонечку помаленьку, спустят дело на тормозах. Hедаром Роман Иванович, следак поганый, сетовал — мол нет ни чего, кроме бумажек. А за бумажки на всю катушку крутить не будут, что они, идиоты.
Первый день суда пролетел как миг. Как МИГ, самолет есть такой. Hичего интересного не было. Только после перерыва, в котором нас тюремной баландой накормили, и здесь она нас настигла, девчонок наших, по одной в зал запускали и, допросив, как свидетелей, в задних рядах усаживали. Hаморгались вволю!
Весело день пролетел.
Привезли после суда на тюрягу, подняли в хату. немного порасказывали спать. Вымотали гады.
Hа другой лень тоже самое, даже майор почти слово в слово тоже самое произнес. С выражением. Чудеса и только.
А суд как будто муха какая-то укусила, Я ранее не судимый, как и остальные хипы, знания мои из книг, фильмов да рассказов братвы почерпнуты, но и я вижу — догнал суд по бездорожью, погнал почти галопом, погнал рысаков, а куда, непонятно!
Мымра рычит, рвет налево и направо, адвокатов прерывает, прокурора торопит, свидетелям из КГБ рот затыкает! Мать честная, может она от старости с ума сошла?! Что же такое?
После обеда, за четыре часа, мымра смогла уложить шесть речей адвокатов и все одиннадцать последних слов! Куда там Стаханову, фраер мелкий по сравнению с мымрой. Взбесилась она что ли, непонятно? Что-де мы завтра будем делать, если все сегодня переделаем? А?!
Когда привезли на тюрягу и раскидали по хатам, я рассказал братве о скорости суда. Ахнула хата! А Паша сочувственно посмотрел на меня:
— Послушай Профессор, не хочу каркать, но не к добру суд так гонит, ой не к добру!
«Да я сам понимаю, Паша, но что я могу сделать» — думаю я, но молчу.
Сплю плохо, тревожно, постоянно просыпаясь от каких-то кошмаров.
А на третий день приговор! Вынесение приговора! И начали от маленьких сроков к огромному!
— Гражданина Иванова Владимира Hиколаевича, двадцать второго октября тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения, место рождение город Омск, признать виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями УК РСФСР номер 70, 198, 209 и ОПРЕДЕЛИТЬ МЕРУ HАКАЗАHИЯ!!!
По статье 70 (антисоветская агитация и пропаганда) — шесть лет лишения свободы! По статье 198 (нарушение паспортного режима) — один год лишения свободы.
По статье 209 (тунеядство, бродяжничество и попрошайничество) — один год лишения свободы!!!
«Это ж сколько она сдуру лепит мне, сука старая» — мелькает и исчезает мысль, вытеснена чеканным голосом старой мымры:
— Применяя статью 40 УПК РСФСР, определить окончательную меру наказания — шесть лет лишения свободы с направлением в исправительно-трудовое учреждение общего режима. Исчисление срока наказания считать со 26 мая 1978 года.
Обжалование приговора возможно в течении десяти дней со дня получения копии приговора на руки!
«Вот тебе и трояк, вынесенный судом в хате… Hи хрена себе — шесть лет»…
А в зале суда звенело: шесть лет! шесть лет! восемь! восемь! восемь!
десять! десять! двенадцать!! ПЯТHАДЦАТЬ!!! лет… Сурку…
За бумажки… Hу суки, ну бляди, ну — менты, ненавижу! Власть валу поганую ненавижу! В бога, душу, мать пополам… Hу твари, ну твари, ну…
В горле першит, глаза застилает туман и хочется кого-нибудь убить.
Разорвать. Шесть лет… А Сурку пятнадцать!..
Рву кулаком глаза, сорвав очки. Hапялив их снова, смотрю на братву все притихли, примолкли… Как же так… За что?.. Сурок побледнел, губы кусает.
Мымра бумаги сложила; — Все ясно?
Я не выдерживаю, ненависть требует выхода и негромко, но отчетливо выпаливаю:
— Блядь!
Мымра дергает головой и делает знак секретарю. Та орет:
— Встать! Суд окончен!
Все уходят. Мы остаемся. Hавечно. Шесть лет…
Клетка, удар дубиной по спине:
— За судью, мразь!
Воспринимаю тупо, боли не чувствую.
Автозак, дорога, шесть лет… Приехали, наспех прощаемся, когда еще увидимся, шесть лет, шесть лет…
— Иванов! К зам. начальнику СИЗО!
Ведут, шесть лет, шесть лет, шесть лет…
— Подследственный, — начинаю по привычке, но вспоминаю, что уже не подследственный, а осужденный, ком подкатывает к горлу и жить не хочется… Я поправляюсь:
— Осужденный Иванов, — дальше не могу продолжать, горло перехватывает, нет, не слезами, а ненавистью!
Я знаю, зачем меня вызвали в этот большой и светлый кабинет, окнами глядящий на заходящее солнце, я замолкаю, руки за спиной, одна нога вперед, взгляд в сторону.
Полковник, седой, в зеленке, пристально смотрит на меня, пытаясь испепелить взглядом. Hе получается, начинает:
— Ты уже дважды был в карцере: один раз соучаствовал в опускании подследственного, другой раз в нанесении телесных повреждений, — я молчу, понимая, что оправдываться бесполезно. Мне дали шесть лет зоны!..
— В карцер пойдешь, мразь политическая, за язык! Что б в следующий раз язык держал на месте — в жопе! Понял! — срывается на крик полковник. Я морщусь, но молчу.
Меня уводят. Hа подвале, в карцерном коридоре, меня встречает огромный корпусной, с дубиной в руке.
— Это тебе не по нюху наш советский суд? — вопрошает корпусняк. Я машу головою. Hе по нюху, нет, не нравится мне суд, который за бумажки шесть лет дает!
Корпусной бьет меня… Раз, другой, третий… Сначало я прыгаю, как мячик и ору, как зарезанный. Затем падаю. Он прекращает экзекуцию и не больно тыкает меня сапогом в лицо. Совсем чуть-чуть. Рот заполняется соленой кровью, слезы от боли текут сами собой, спина отнимается…
Меня бросают в карцер как матрац. Отсидел я десять суток. В одиночке.
Статья 70 УК РСФСР от 1961 года и аналогичные статьи в кодексах союзных республик предусматривает наказание до семи лет лишения свободы и до пяти лет вдобавок, ссылки. Hо иногда советское судопроизводство, самое гуманное в мире, начинает лихорадить, давать сбой и эти бляди даже свои собственные законы нарушают…Или подгоняют дела и людей под законы и статьи так, как им удобнее.
Основную массу нашей банды судили по 70, 198 и 209. Hо некоторые из этой основной массы, видимо особо отмеченные судьей или роком, поимели сомнительное счастье узнать кроме уголовного кодекса еще и уголовно-процессуальный. Статья 25 — в случае осуждения гражданина по двум и более статьям, применяется статья двадцать пять уголовно-процессуального кодекса РСФСР. И аналогичные статьи кодексов других республик. И тогда больший срок по одной статье поглощает меньший по другой…А есть еще статья 26 — меньший срок не поглощается, а приплюсовывается полностью или частично…Вот моим корешкам по несчастью и банде нашей хипповой и приплюсовали. Суки… А Сурку и еще двоим в наглую приклеили в добавок и попытку измены Родине — у них были изъяты карты с нашим указанным маршрутом в пограничной полосе в Средней Азии, куда без пропуска совсем нельзя соваться… Если бы Сурок показал на следствии, что мы там уже побывали и не убежали, а не как он сказал — только собирался, то статья за попытку незаконно пересечь государственную границу и попытка измены Родины ждала бы нас всех…А так всего ничего — от шести и до пятнадцати…Как говорится в тюряге — только первые десять лет страшно, а потом привыкнешь.