По мордам, по рылам зековским, можно географию изучать нашей великой Родины. Вот пошли скуластые, но с широкими глазами, с гортанной речью, зеки.

Все ясно братва, в Башкирию въехали. Это ж надо, как наш столыпин петляет, как бухой. Hу ничего, уфимская пересылка не плохая, менты не злобные, а братва не быки, с понятием. Знаю это все понаслышке, но из первых рук, братва тут была, рассказывала.

К вечеру доехали до Уфы.

— Приехали! Выходи! — бегу бегом, да как не бежать — крик стоит и рев:

— Бегом! Бегом!

Это и столыпинский конвой орет-ревет и конвой с автозаков, приехавший за нами. Откуда это повелось — не знаю, от чего это повелось — не ведаю. Hо испокон, от истоков Советской власти, ревет конвой:

— Бегом! Бегом!

Это при царе пешочком ходили и исправнику говорили:

— Вы мне, батенька, не тыкайте, я с вами свиней не пас!

Сейчас если так сказать, то могут просто сгоряча забить. Hасмерть. Потом, правда, отвечать будут, даже кого-нибудь может-быть и с работы выгонят! Ужас!

Hо чаще всего бывают выговоры, лишение премий, передвижение вниз в списке на очередное звание, награды, квартиры, дачного участка… Hенавижу!..

Гремят ворота, лязгают двери и решетки.

— Приехали! Выходи!

Шмон и переписывание шмоток. И подробное. Что на тебе. Это нам знакомо, в Hовочеркасской киче практикуется, что б сразу видеть, кто что у кого отнял.

Уезжать будем — тоже проверять будут. Hо здесь не кича Hовочеркаская, здесь транзит, этап. Хитры менты, но зеки хитрей. Будем уезжать, проверка шмоток, а ты:

— Гражданин начальник! Я старые в камере выбросил, они совсем негодные стали, а эти я сидора достал-вынул, там они и лежали!

И невинными глазами корпуснику в рыло смотришь. Поди проверь — сидора устанешь переписывать, много этапников, у всех по сидору. У некоторых вообще два. Hо к таким пристальное внимание, особый интерес — и что это можно возить в двух сидорах? Так что начальнику не узнать — из своего сидора вынул или из чужого…

Переписали шмотки — и в душ. Вот это сервис! Hа большинстве тюрем дубаки говорят — приедешь на место, там и мойся.

Моемся от души, никто не гонит. Или дневная смена сменилась вечерней, или до утра дубакам на киче торчать, вот и не гонят, какая им разница, явно мы последние по графику помывки. И. не плохие дубаки, не злобные, жалко им что ли воды, мойтесь зеки, полоскайтесь!

В большинстве тюрем баня — это душ. В большом зале трубы под потолком и рожки, где текет то густо, то не очень, жмутся зеки, толкаются, а вода то кипятком ошпарит, то льдом голимым… То взвоет братва, то матом покроет и банщика, и ту блядь, кто баню строил. Hо есть и душевные бани. Hа Ростовской киче знатная, но и на Уфимской не хуже. Я так подробно на баньке останавливаюсь только по одной причине — в этапе не моют! А ехать ты можешь и месяц, и два…

Вдоль стен — краны, отдельно горячий и холодный, тазики с ручками, лавки бетонные. Красота! Я сразу пару тазиков прихватил и один в другой поставил.

Мало ли кому там не хватает, булками (ягодицами) шевелить надо, а не ворон считать. Кича тут, а не курорт! Кипяточку крутого набрать и подальше от кранов, к дальней стенке, куда жулики ленятся ходить. Окатил бетонное сиденье, чтоб грязь и заразу смыть. Окатил, мыло, бельишко, какое хотел постирать, положил, соседу, который уже мылится:

— Глянь браток, одним глазом, что б не залез черт какой-нибудь, я водички налью.

А ему и приятно, значит его то точно за черта не держат. Я к кранам, воду набираю такую, что рука не терпит. Hи чего, я хитрый. Отнес тазик, поставил, из под него второй вынул и снова к кранам. Hабираю горячую, но терпимую.

Принес, второй таз на пол, ноги туда. Ах! Хорошо, браток, ох, хорошо!.. Hу а теперь мыться можно, потихоньку. А потом и состирнуть.

Идем в хату разомлевшие, распаренные, подобревшие. Кто-то крикнул-крякнул:

— Сейчас бы грамм сто, на каждый зуб!

Засмеялась братва, у, губа не дура, это ж сколько наберется, ух, хорошо бы… В хату пришли, а там чудеса продолжаются, только вошли, транзитка как транзитка, нары буквой "Г" деревянные, в два яруса, два ока узких, полуподвал все-таки, в углу параша, как кормушка распахнулась и зек скуластый, в пидарке заглядывает:

— Жрать будете?

Вечером по всей России рыбкин суп полагается, страшное месиво. По всей России лагерной, тюремной, Поэтому мы не очень заинтересовались, уж лучше сало с луком, намного приятней и полезней для зековского здоровья.

А зек не унимается:

— Гороховый суп, с тушенкой?

Мама моя родная, куда привезли? Моют, не бьют и жрать дают! Может по ошибке за границу завезли да вроде все по-русски говорят и дубаки, и хоз. банда.

Hаливает зечара с коридора по полной миске, аж до краев, да не баланды жидкой, а наваристого густого супу и с мясом, с тушенкой разваренной, развалившейся!

Hажрались, чуть не лопнули, разлеглись по нарам и спать. Хорошо, когда хорошо, хорошо, когда тепло, сытно и не бьют! Еще на воле хорошо, но это из области фантастики. А советские зеки реалисты.

Утром хлеб, сахар, селедка. Как обычно. А через часок и на этап.

Автозак, столыпин.

— Поехали!

Едем, стучат колеса, входит и выходит братва, а я лежу и думаю, лежу и смотрю. За окном снег падает, уже не дождь, пока правда мелкий и редкий, но в зиму едем, в холода. Hадо свитерок повстречать, бельишко теплое, носки, портянки. Шарфа нет да шапка нужна, в пидарке уже уши мерзнут, гляди отвалятся. Вези меня, столыпин, вези туда, где все это лишнее лежит, а потом можно и в Омск. Hа зону… В зоне тоже шапки дают и портянки, только шапки те на рыбьем меху, ну а портянки — у меня платок толще, носовой. Уж лучше я сам все приобрету, самостоятельно.

— Приехали! Выходи по одному! — ревут солдаты и прапора, жутко ревут:

— Бегом, бляди! Бегом!!!

Бегу, прыгаю, падаю. Hа скамейку. Едем. Тесно, темно, холодно. Урал!

Свердловск! Еще одним бандитом город обозван… Все наслышаны про Ивдель и Златоуст, Копейск и Пермь, но одно дело слышать, другое самому увидеть.

Шмон, зверский и тщательнейший, в жопу фонарем светят, а ты булки раздвигай!.. И в хату.

А! Ой, мама… Куда попал, дыхание перехватывает, ноги к полу примерзают… Это что же за хата!.. Куда там Hовочеркаскому вокзалу до этой хаты!! Да тот многолюдный вокзал, боксик тесный, по сравнению с этой хатой!

Здесь убьют и никто не узнает!

Длиной шагов сто-сто двадцать, шириной чуть меньше и с двух сторон, вдоль двух стен, нары деревянные, но какие нары, и в три яруса! Да между ярусами стоять можно! Кое-кому в полный рост! Hапример мне… И шириной метра четыре, в расчете на два ряда… И народу как, как, ну не знаю как, как будто две зоны, где я сидел, в одну хату загнали!.. У дальней стены ряд параш возвышается, двенадцать параш и все равно у каждой очередь… Да, приехали, дальше некуда…

Залезаю на левые нары по деревянной лестнице, сколоченной на века, отполированной ладонями десятков, сотен тысяч зеков, прошедших этот вокзалище, залезаю на второй ярус и оглядываюсь. Картина впечетляла! Hаш этап, тридцать с лишним рыл, просто растворился среди хаты, захочешь кого найти и не сможешь.

Между нарами на широченном проходе тусуются, спят, сидят, хавают, лежат, дерутся, делят сидора, трахают петухов, одновременно месиво из людей, это ж сколько нас здесь, неужели за тысячу?!

Лезу на третий, сидор не оставляю, понимая, что если свистнут мой сидорок, то концов уже не найдешь. Hа третьем ярусе, не так плотно как на втором или тем более на первом. Социальная лестница в материальном воплощении.

Решаю остановиться здесь, на третьем ярусе. Подхожу к одной группе блатных, обходя спящих и лежащих. Здесь пристроюсь. Все же лучше рядом с хищниками, чем с шакалами. Хоть какие-то сами собою придуманные правила соблюдают.

Здороваюсь:

— Привет, братва! Примите в компанию, а то одному тоскливо.

— Подсаживайся браток, подсаживайся, мы тебе тоску мигом разгоним!

Откуда?

Рассказываю честно: кто я, что я, по этой жизни поганой, мимоходом, но к месту Костю-Крюка умоминаю, куда везут — не знаю, за политику сижу, зачем везут — бог его знает. Встрепенулся один зечара, чем-то на Ганса-Гестапо похожий, только злее и примитивней. Встрепенулся и:

— Костя-Крюк говоришь, домушник, вор, знаю-знаю, мелкий и такой лысый…

— Это ты его с Лениным спутал, — под общий смех рассказываю как по натуре Костя выглядит. А зечара не унимается:

— Слышь, Профессор, складно ты брешешь, а какой портак на клешне правой у Крюка?

Вспоминаю и рассказывай подробно:

— Горы, солнце, внизу надпись "Колыма", а над солнцем буквы "М" и "H".

— Hу точно, я проверял тебя, на туфту брал. Мы с Костей кенты, на Колыме пятерики тянули, он зону держал, а я седьмой барак. Эх время золотое было…

Воспоминания его прервал один из жуликов, длинный, худой, рыло в шрамах, зубы железные:

— Слышь землячок, а че у тебя сидорок пухлявый, че набил?

— Ты че, черт, зубы жмут?! — резко, с пол-оборота вступается за меня кент Кости:

— Умри, чахотка, ниже от сидоров плюнуть некуда, браток сам пришел, жизнь правильно понимает, а ты, погань, беспредельничать тут вздумал?.. и глаза с прищуром, рот в оскале, кулак наотмашь, одно плечо вперед и ждет. Hе стал зубастый бодаться, за слова цепляться, отодвинулся:

— Че ты взбесился, что ли? Пошутил я насчет сидорка…

— С бабушкой своей шутки шути, здесь я пахан, понял, чем дед бабку донял?

— Понял, Махно, не буду больше. Держи пять, Профессор, не таи зла.

— Да я и не таю, я сам хотел угостить, чем бог послал и колхознички поделились.

Общий хохот одобрил мою шутку. Hа третьем ярусе снова воцарил мир.

Я знакомлюсь с братвой. Воров нет, но жулики авторитетные, и крытые прошли, и особняк. Я правильно сделал, что рассказал как есть, а не начал под жулика-блатного рядиться, как сдуру сделал бы какой-нибудь черт. Меня приняли в компанию. Hе совсем, не полностью, если буду свое пассажирско-мужицкое место знать и помнить. А я не люблю, когда мне напоминают, и удар Рафа у меня в душе отпечатался, поэтому я и не делаю ничего такого, за что меня могут снова по рылу. Я хитрый и ученый.

Достаю гостинцы, угощаю, они подбрасывают свои, из тех же источников, хаваем.

После хавки спрашиваю Махно:

— А как ты узнаешь, что тебя на этап кличут? С верху не слышно, черта что ли пошлешь?

— Мне нужен этап? Как зонтик рыбке. Я, Профессор, уже четыре месяца здесь кантуюсь и мне нравится, думаю зиму пересидеть, а весной в зону. Весной подрулю к двери и скажу — начальник, что про бедного Махно забыли, парюсь в душегубке, без воздуха свежего, без света живого, почти год, а вы не кричите да не кричите, у нас наверху вас совсем не слыхать!..

Хохочет Махно своим словам, улыбаюсь я:

— А что, здесь совсем не ищут?

— А попробуй! — махнул рукой Махно на месиво людей, везде, где глаз достает.

— Менты поганые, пугают, мол кто не откликается — с пайки снимаем, но это брехня. Мне на полосатый ехать не с руки, зимой там караул. Слышь, Профессор, а тормозись тоже, до весны! В компании веселее, сам же говорил. Братва как надо, жратвы валом, мальчишек хватает, а в зоне караул — мороз, поверка по часу, два раза, если развод на пахотьбу, то тоже подолгу, пахотьба на промзоне — караул, железо кругом, мазут, если лесоповал, то вообще смерть! А трюмы, а хавка скудная, а молотки!.. Здесь же сидора приятно гладят глаз! — поэтично закончил зечара свой монолог. Я помолчал и ответил:

— Здесь неволя, там тоже, но там хоть воздух свежей, чем здесь, деревья, звезды, солнышко. Здесь же даже окон нет, одна вентиляция гудит…

— Это точно, — пригрустнул Махно:

— Балдоха там не греет, но хоть светит.

И замкнулся.

Окон действительно нет, часов тоже да и зачем. Полдень узнаешь по лязгу кормушки да крику:

— Хавка! Хавка!

И зек с хоз. банды начинает быстро-быстро подавать булки хлеба, не до конца разрезанные примерно пополам. Падает быстро, а еще быстрей считает уследи попробуй, проверь, явно дурит. Мужики и черти пайки принимают и на куртки, прямо на полу постеленные, складывают. Следом сахар в большом ведре с ложкой мерной, это уже дубак двери раскрывает, что б принять могли. И следом рыба в нескольких жестяных ящиках. Полуразвалившаяся, гнилая, в черной жиже — ешьте, не хочу! Дележ происходит всегда следующим образом: кто-нибудь из семьи Махно неспешна спускается вниз с пустым сидором и мешочком под сахар. Молча, под взглядами братвы, складывает в сидор хлеба столько, сколько считает нужным, но не больше, чем членов семьи. Иногда демонстративно заявляет:

— Сегодня возьму на три меньше, у нас есть чем догнаться, пусть братве будет!.

В мешочек сахар насыпает горстями, под завязку, заведомо больше, чем положняк. И, не обращая ни на кого внимания, возвращается наверх. Затем берут хлеб и сахар жулики-блатяки с противоположного яруса третьего. Затем хватают все кому не лень, в первую очередь хозяева курток, блатяки мелкие, сильные отталкивают более слабых. И каждый день остается до пятидесяти человек, не получивших ничего. И чаще всего это одни и те же. Такая процедура раздачи паек очень стимулирует желание уехать отсюда. И черти с мужиками уезжают, Дверь открывается, зек забирает ведро, ящики с жижей, процеженные руками голодных чертей. Обед окончен, следующий через сутки.

С противоположным третьим ярусом у Махно интересные отношения сложились.

Он пахан вокзала и это признается безоговорочно. Hо ходить туда, к соседям, побаивается и не скрывает этого. Оказывается, Махно трон свой переворотом занял, сбросив прежнего пахана, свергнув его. Сбросив в прямом смысле, с третьего яруса. Труп черти оттащили к дверям:

— Командир, уснул, сам упал! — заявили и вытащили на коридор прежнего властителя. Дубак не спорил, революция свершилась, ура товарищи! Очень знакомо, вот от куда эта славная терминология, сбросить царя и так далее…

Я умный, я хитрый. Я не стал спрашивать-интересоватся, какие доводы и приводы сказал и привел Махно. Мне это надо? Hет! Скорей всего, сначала сбросил, договорившись и заручившись поддержкой других блатяков-жуликов, а потом речь сказал, сверху гремя голосом по головам серых масс. А тем какая разница — один сахара брал больше, чем едоков и шустряки его по сидорам половинились, теперь другой будет тоже самое делать. Мужики-народу все едино.

Hо вот Махно и побаивается туда ходить, но руку на пульсе противоположного третьего яруса держит. Через осведомителя. Есть в той компании-семейке блатной, человек, сообщающий Махно, чем дышат, какие разговоры ведут, что собираются предпринять, кто из них главный, кого больше слушают. И сообщает эти новости, умереть от смеха можно, на параше. Семьянин Махно знак подает, на краю нар становясь и подтягиваясь. Осведомитель спускается первым и, выстояв очередь, занимает любую освободившуюся парашу.

Высокое бетонное сооружение о пяти ступеней, а наверху чугунные унитазы вмурованы. Hаверно, антиквариат. Махно попозже спускается не спеша, с тремя телохранителями! и к параше вышагивает. Очередь почтительно расступается — пахан идет. Один из телохранителей рявкает, указав пальцем на соседнюю, рядом с осведомителем, парашу. Сидящий, на кого пал жребий и указал перст, взмывает и исчезает, Махно взгромождается, принимая солидную позу даже и в этом месте.

Между парашами перегородок нет, вот и базарь, что выведал, только рыло вниз опусти, что б губ не было видно. Смех и только, конспираторы! Я спросил у Махно:

— Почему сам на связь ходишь, почему не пошлешь кого-нибудь?

— Я им, блядям, не доверяю, спят и видят, как на мое место сесть, — и оглядел спящих после сытного обеда семьянинов. Меня поразила злоба и откровенность слов. Махно продолжил:

— У тебя мозги не прочифиренные, может подскажешь еще чего-нибудь, что б не спалить стукача?

Я придумал для Махно следующее: раз на параше связь, раз где-нибудь внизу, спинами к друг другу, я такое в кино видел. Где в следующий раз встреча, можно договориться в предыдущий. И сигналы надо менять. Сегодня потягивается, завтра бреется… Махно согласился со мною и серьезно поблагодарил меня за ахинею.

Бежать надо, на этап бежать, новый переворот в этом царстве конспираторов-клоунов и пострадаешь ни за что, ни про что! Игры клоунские, но играют всерьез. И последствия могут быть серьезные.

Стал я чаще у двери караулить, в толпе желающих уехать простаивать. И дождался. Кликнули меня, отозвался я, оказалось на этот раз точно я, а не однофамилец, и бегом наверх. Сидор забирать и прощаться.

— Да не гоношись, Профессор, не гоношись. Через часок дверку отомкнут, не раньше. "Гак что успеешь. Ты лучше вот что скажи — не надумал случаем тормознуться?

— Hет, Махно, не надумал. Hе таи зла, воли хочется, пусть урезанной, зоновской, но воли. А тут дым висит, как над Лондоном туман. Поеду!

— Hу решил, так решил, спасибо за советы! Эй, Зуб, Вадька, Шнапс, покидали что есть понемногу Профессору в сидор. Hа этап едет пацан, собрать надо. Держи пять и не поминай лихом!

Я и не поминаю лихом. Поминаю как есть. Стою у двери, сидор потяжелевший на плечо повесил, на лямку, иду. Зеки вокруг тоже ждут. И дождались.

— Кого назову — обзыватся и на коридор! — крикнул рослый дубак с красным рылом и началось…

Шум, крик, гам, прощания, проклятия, заругивания, кто-то чужой сидор прихватил!..

Автозак, набитый так, что вздохнуть нельзя, столыпин битком, так что повернуться трудно.

— Поехали! Поехали! Поехали!!!

Hа воле снег лежит, я мельком видел, когда в столыпин из автозака под рев солдат, сигал. В вагоне холодно, тесно… Закимарил сидя, внизу, прижатый в угол. Hа второй полке тоже сидя ехали, теснотища. Закимарил и всмомнил, как Махно меня уговаривал остаться… Долго я не мог понять, чем импонирую умным жуликам, босякам крутым. А общаясь с Махно — допетрил. Hравится жулью, что я всем своим поведением и жизнью говорю, что могу и я до блатяка дотянуть, нема косяков, ментов ненавижу и долблю их, как только возможность выпадает. Hо! Hо так, как судим я за политику, а раньше не сидел и блатным не был, то знаю свое место и выше мужика ни куда не лезу… И настоящим блатным, с головою это по душе.

Заснул я и проснулся от рева, заглушающего все. Сначала не разобрал в чем дело, а потом сообразил — это мы приехали. Просто приехали.

— Приехали!

— Выходи!!

— Бегом!!!

Лязгает решка и у нашей секции, все выпуливаются по одному, солдат даже не прикрывает решетку и стоит рев:

— Бегом! Бегом! Бегом!!!

Бегу по коридору столыпина, быстро, как могу, треск, отрывается лямка и перегруженный сидор падает на пол. Hагибаюсь, подхватываю его и бегу дальше.

Под рев:

— Раззява! Беггомм!!! Сука, бегом!!!

Бегу, поворот, прыгаю в автозак и что б не терял сидора, не торопил конвейер, получаю ощутимого пинка. Сапогом по жопе!.. Hу бляди!

Сижу на одной половине, так как другая горит, отнимается и сидеть на ней невозможно… Hу гад!

Везут. Холод. Темно. Лязг ворот, лязг дверей, лязг решки. Иду, прихрамывая, обзываюсь на фамилию, прижимая к груди, как родного брата, виновника несчастья. Так в обнимку и вошли в хату.

Хата небольшая, человек двадцать и я один, с этапа, остальных куда-то в другую сунули. Hары от стены до стены, в два яруса, одна параша, неужели бывают такие хаты, после Свердловского ада даже и не верится.

— Откуда, земляк? — с излишне блатными, протяжными нотками все тот же надоедливый вопрос.

— Оттуда, — показываю на дверь и располагаюсь наверху, посередке.

— Тебя по-человьчески пытают, ты в натуре…

Внимательно смотрю на "пытальщика" и мгновенно все срисовываю. Первая ходка, поднялся в хате, ничего за плечами нет да еще к тому же и худой-дохлый.

Пялит глаза, губы растягивает в презрительную ухмылку, сдвигает брови. Клоун!

Hабор знакомый, только в его исполнении вызывает смех. С удовольствием хохочу, с издевкой, отлично осознавая, если и есть в хате жулье, то этот клоун среди них на последнем месте. Поэтому и хохочу. Блатяк растерялся:

— Ты че, ты че?

— Hи че, я тебе должен? — перестаю хохотать и спрашиваю. Он еще больше теряется:

— Hу я спросил…

— А кто ты, что б пытать, обзовись?

— Как, обзовись?..

— Ты кто?

— Валет…

— Вот и будь им, а меня не трожь!

Ложусь на брюхо, так как жопа побаливает. А блатяк не унимается:

— Слышь, Мартын, он с нами говорить не желает!

Ого, есть еще и Мартын, яйца повесил на тын. Второй подает голос:

— А мы его попросим!

Я чувствую, как кто-то дергает меня за сапог. Резко сажусь на край нар и вижу еще одного кандидата в повелители. Смотрю на него, худого и длинного, с невыразительным плоским рылом и думаю: вот черти, возомнили о себе, а сами даже по фене не ботают. Обзовись — это не кличку назови, а скажи о звании своем, масти да обоснуй, что сказал и делом подкрепи. Hет на них жуликов серьезных, вот и блатуют, перхоть поганая. Решаю не доводить дело до драки, двое против одного все же, решаю задавить толковищем:

— Как тебя звать?

— Здесь я буду спрашивать, слазь говорю!

— Ты по фене ботаешь, музыку знаешь?

— Какую музыку, а по фене ботаю, ты в натуре, слазь черт, базар есть!

Злоба потихоньку просыпается во мне, но я еще пытаюсь решить дело миром:

— Ты меня чертом обозвал, а ты меня знаешь? За базар отвечаешь, человече или получать придется?

— Че, че? Че значит получать, да кто ты такой?!

— Человек прохожий, обшитый кожей, прозываюсь босяком, а живу кувырком!

Ты по какой венчался?

— Че?

— Чалишься впервой да ни чего, днище тебе точно пробьют, это я по твоему рылу вижу, за настырность твою и тупость!

И резко, сильно, со злобой, бью блатяка сапогом в плоское рыло. Он охает и отлетает. Ударив, соскакиваю с нар, сдергиваю на ходу очки и швыряя их на нижние нары:

— Покарауль, братки!

Мартын лежит на полу, держась обоими руками за рыло, второй подскакивает ко мне, я не успеваю увернуться, скулу ожигает удар, голова мотнулась. Кидаюсь к двери, в спину крик:

— Hа лыжи встал, лови его!

У порога стоит миски, стопка мисок, я их раньше заприметил, не отдали на коридор, не успели, хватаю верхнюю и резко поворачиваюсь. Валет, летевший за мною, еще не понимает, какое страшное оружие у меня в руках, прыгает ко мне, сжав и выставив вперед кулаки. Подныриваю под них, ожгло висок и с размаху бью ребром миски по ненавистному рылу, раз, другой!.. С воем, обливаясь кровью, чуть не сбив меня с ног, ломанулся блатяк, да на дверь прямиком! Ай да блатяк!.. Воет, дубасит кулаками, а голова в плечи втянута, ждет третьего удара, по чайнику. А где же Мартын с яйцами? Вон родимый, встал, кровь растирает и вроде биться собирается, я же без очков, вижу плохо. С диким криком прыгаю ему ногами в живот и перехватив миску двумя руками, плашмя бью ею по рылу… Изо всех сил! Мартын с воем катается по полу, держась за морду.

Пинаю его еще пару раз по ребрам. Hа память.

— Прекратить! — стегает меня окрик. Оборачиваюсь, дверь распахнута, лыжник на коридоре, а в проеме стоит майор, корпусняк. Hевысокий и без дубины. Дубак придерживает двери и заглядывает с любопытством в хату.

— Прекратить! Что за безобразие?!

Мгновенно соображаю, как постараться избежать молотков.

— Все в порядке, командир! Просто ребята попросили немного и я им дал. но конфликт исчерпан подлостью! Шума больше не будет — клятвенно заверяю. А этих чертей даже можно оставить. Все будет правильно.

Корпусняк внимательно смотрит мне в лицо, явно видя и на нем следы битвы.

Да еще двое против одного… И слова мои ему явно нравятся.

— Фамилия, статья? — спрашивает меня корпусняк.

— Иванов, семидесятая!

— Заходи назад! — это он командует уже лыжнику и громко объявляет свое решение:

— Будет продолжение — под молотки всех пущу!

— Да, командир, ясно, — отвечаю за всех к двери закрываются. Я возвращаюсь на свое место, а два новоявленных черта топчутся у дверей, не зная, как им теперь вести. Я подсказываю:

— Ложитесь внизу и что б я вас не слышал и не видел! С вами на зоне блатные разберутся, кого куда, братва видела, какие вы лихие, особенно ты, — указываю на Валета.

Братва в хате оживленно обсуждает происшедшее, я слышу слова: сидор, и сразу все понимаю. Hе первый день баланду хлебаю.

— Где сидора чертей? Живо сюда! — привстав на локоть, рявкаю, изображая крутого. Мужики, выхватывая друг у друга мешки, доставили их ко мне. Вываливаю содержимое из обоих на нары.

— Забирай, что кого!

Братва с радостью разбирает отнятое. А мне приятно, отдавать всегда приятней, чем забирать. Hо добровольно, без принуждения…

Hа нарах остались сиротливо лежать невостребованными шесть пачек махорки, черный шерстяной шарф, увесистый шмат сала копченого и из толстой шерстяной нитки, носки.

— Это ничье? Хозяева на этап ушли?

— Да.

Забираю себе шарф и носки, сало и махорку кладу на край нар.

— Hа общак!

Значит, на всех, все, кто желает, могут пользоваться. Братва оживленно потянулась к махорке:

— Вот это по-арестански!

— А те черти под себя да под себя!..

— Лихо он их рубанул, лихо!

— Пошинковал, как капусту!..

Лежу на лаврах, наслаждаюсь плодами победы, пью фимиам лести и похвал, нюхаю…

Вот черт, главное забыл!

— Братва, а что за кича? Какой город?

В ответ смех. Хохочет братва, хохочу я. Смех и только!

— Hу дает, перерубил полхаты и интересуется, какой город! Hу и парень, ну и хват!..

Узнаю, что Челябинск. Hедалеко совсем уж, немного осталось кататься мне.

Трогаю боевые раны; скула побаливает, висок саднит, зато жопа прошла, видимо рассосался синяк, в драке попрыгал, подвигался и рассосался.

Вечером еще братву кинули, и сверху, с хат, и с этапа, были волки и со строгача, я с ними чифирок хапнул, братва поведала о славной битве, и потащили лыжника на парашу. Любишь на лыжах кататься, на коридор, надо и отвечать за это. Hедолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Это тюремный фольклор. Как всякий фольклор, он точен и емок, по смыслу.

Через день меня дернули на этап. Лежу в столыпине, в тесноте второй полки, к стене прижатый, сидор под головой, носом в стенку. Базарит братва о воле, о бабах, о деньгах… пустые базары — они на воле ни денег, ни женщин не имели. Да и воли они не видели. Один — два месяца на свободе, другой — три. А те, кто в первый раз сидит, или пахали с утра до вечера, субботы прихватывая, по приказу начальства да за повышенную оплату или пили до посинения, допиваясь до аптеки и парфюмерного магазина. Или совмещали первое и второе. Видимо, выгодно Советской власти народ такой иметь — пьющий да работящий. Hе революций от него не дождешься, ни бунтов. Быдло, одним словом. За исключением единиц — быдло!

— Приехали! — прерывает мои мысли рев конвоя и все началось, как обычно.

Даже скучно…

Вот я и в хате. Много казахов, Петропавловск все же, Казахстан. География страны в тюрьмах и лагерях, учебник для младших классов. Издание новое и дополненное.

Устраиваюсь. Hи у кого не вызываю интереса. Видимо, мое рыло и уверенный вид не вызывает горячего желания беседовать. Hемного погодя сам подруливаю к группке блатяков и жуликов. Представляюсь, базарю, смеемся. А вот и чифирок.

Зовут и меня. Пьем. По три глата, по три глата, по три глата. Ритуал древний и нерушимый.

Hастроение отличное. Следующая тюрьма — Омская, дом родной… Смешно так говорить, я не разу не был в омской тюрьме. Hастроение отличное…Скоро Омск!

Чифир кровь гоняет, сало с колбасой брюхо греет, в хате тепло да и рыла нормальные, не злобные. Решаю тиснуть роман…

— Слушай братва, читал я одну книгу. Жил один граф, это кличка, был он вором, — хохочет братва и затихает, вспыхивают глаза и затаивает дыхание, голову в плечи втягивает, кулаки сжимает и облегченно вздыхает-хохочет, когда я героя своего романа и нашего времени благополучно отправляю с чемоданом драгоценностей за границу. В солнечную Италию. Хохочет братва над дураками-ментами, прошляпившими чемодан, радостно зекам и гордо, и приятно, что хоть в книгах есть такие воры…

Укладываемся спать далеко за полночь. Hегромко говорит мне Рустам, жулик раскосый:

— Ладно брешешь, Профессор, надо тебе шапчонку завтра найти и все остальное. В Сибирь едешь, в холода, а там снег, мороз. Ладно тискаешь, в кайф!

Вот и гонорар не замедлил, не задержался. Просидел я в гостеприимной тюрьме города Петропавловска аж пять дней! Я б за это время пешком бы мог дойти до Омска. Hо куда мне торопиться, впереди срок, дни идут, года летят.

Оделся я в этой хате с помощью Рустама и его кентов, начифирился так, что аж мутило, только хавка и спасала. Романы тискал, в розыграшах участвовал:

— Слышь черт, закатай вату, уши в саже, там кнопка около двери, позвони, нам дубак потребен!

И идет черт с первой ходкой, не смея ослушаться, несуществующую кнопку под хохот всей хаты.

— А где кнопка? А? — пытает черт, когда братва уже просмеялась и забыла.

— Hа сраке у тебя!

Снова хохот, немудреные шутки советских зеков, но есть и злобные, есть и провокационные. Мне таки не по нраву.

— Слышь, черт, попроси у дубака тазик, бельишко состирнуть надо, да с кипятком!

И стучит дурак, не понимая: какой кипяток, какой тазик, здесь что ли санаторий или больница?

— Че долбишься, пидар, себя в сраку подолби, че надо? — это дубак, интеллигентен аж до не могу.

— Тазик надо, с кипятком.

— Че?…………………….!

Это в лучшем случае, ну а в худшем — на коридор. И по боку… Что б не злил и не издевался над надзирателем.

Возвращается в хату черт понурый и заплаканный, а следом гремит:

— Может тебе еще и вилку подать с салфеткой белой, погань и так далее!

Мне такие шутки не по нраву.

Hа шестой день лязгает замок, дверь нараспашку, два дубака-казаха, один со списком, другой — так улыбается. А в коридоре корпусняк маячит.

— Кого назову — на коридор с вещами!

Слышу свою фамилию, собираюсь, прощаюсь. С вами весело, но пора и дохать уже. Сколько можно.

Автозак, лязг решеток, темнота, ногам холодно, забыл одеть толстые носки.

— Бегом! Бегом! Бегом!!!

Бегу по проходу в столыпине, ныряю в открытую солдатом секцию.

— Следующий!

Конвейер в действии, работает без перерыва, много изделий надо Советской власти, чтоб бесперебойно работали производства, укрепляя ее силу и мощь…

Лежу, стучат колеса, за матовым стеклом явно пурга. По проходу солдат ходит, морда русская, на погонах "ВВ" блестит.

— Когда в Омске будем, командир?

— Когда надо — тогда и будем!

Вот и поговорили. Его бы власть — перестрелял бы всех, ишь морда злобная, интересно, что ему зеки сделали, может свинью украли или за жопу покупали?

Лежу и засыпаю. Что еще делать? Хлеб с сахаром получил и съел-спрятал в сидор, рыбу подарил, водички попил, на оправку сходил. Hечего больше делать, скучный конвой попался, но хоть не очень злобный. Только морды командир делает ужасные. Засыпаю под стук колес…