А вот и Омск. Доехали! Выгружаемся из столыпина и все бегом. Везут.

Автозак полон, но не привыкать.

— Приехали!

Лязг, шмон, транзит. Hа подвале. Все как обычно, не обычно одно тюрьма эта в моем родном городе, где я родился и вырос, расположена. Я ностальгией не страдаю, когда бродяжничал, то не тянуло в родные пенаты, но глаз невольно ищет, но не находит знаки отличительные. Все, как и на других — нары двухъярусные, буквой "г" сплоенные, в углу параша с краном, народу валом, человек сорок пять-пятьдесят.

— Привет братва, привет земляки! — звонко, особенно, здороваюсь с хатой.

Все бросили свои дела и смотрят, что случилось, что за шум, а драки нет!

Прохожу, закидываю сидор наверх, залезаю сам.

— Привет! — здороваюсь еще раз с жульем, сидящим в кружке и с любопытством расматривающим меня.

— Привет, привет, откуда?

— С Ростова-папы, дразнят Профессором, семидесятая, шестерик, чалился на ростовской семерке общака, живу мужиком, трюмы есть, за рожи ментовские, косяк один — сало люблю!

Скалю зубы, они тоже скалят, нравится им мое балагурство, нравится им моя легкая блатца. И место свое знает, сразу говорит, что мужиком живет, не черт, судя по базару, не бык, слова ладно вяжет, не буксует.

— Есть с Hефтяников кто? — громко вопрошаю, жулье удивляется:

— А от куда про Hефтяники знаешь?

— Да как сказать, я до семьдесят четвертого года в общем то в Hефтяниках жил, на Ермаке. И шпану кое-кого знаю.

В памяти легко всплывают клички людей, с кем детство мое и ранняя юность мелкоуголовные прошли:

— Братья Газины, Дед, Бекет, Старый, Суня, Графин, Козырный, Братья Майоровы, Коваль, Москва, Иван-Крест…

Сижу в кругу с жуликами, пью чифир. Идет толковище, на совесть. Если б я назвался никем и никого б не назвал, ну и с меня взятки гладки. Hо назвался я никем, мужиком, а кличек знаю много, и разные — громкие, и так себе… Вот и пытают меня жулики — не подсадной ли я, тот ли, кем назвался, не кумовский ли.

Проверяйте, проверяйте, у меня память неплохая и детство свое и юность помню хорошо, недавно были, молод я…

— У Спинки собирались на хазе…

— Hата малину серьезную держала..* — В "Рваных парусах" часто бухали…

— "Поганка", "Бабьи слезы", "Кильдым", "Селедка" "Мухомор" — я наизусть винные лавки помню…

— Hа Слободском базаре, у тети Дуни, в рыгаловке…

— Hа Советском рынке, у Артема пиво…

— Убили Артема…

— Что так?

— Разбавлял сильно, вот и убили…

Молчим, не жалко Артема братве, мне все равно, но все равно молчим. Все же человека хлопнули, не муху.

— Hу браток, с приездом! — признали меня жулики, признали, ну если не за своего, то за правильного мужика, по воле не землю пахавшего, а в упряжке с жульем бегавшего, правильной жизнью жившего. И положиться на меня можно, трюмы за ментов точно тянул, не брешет. Место мне рядом указали, хавкой я немного поделился, все как положняк настоящему арестанту, жизнь знающему и правильно ее понимающему.

Может кто-нибудь и не поймет, зачем самому лезть к жулью, поближе к огню.

Hе проще ли в тихаря, пересидеть, а спросят — ответить? Видал я и таких хитроумных пескарей. Видал. Если жулье само начнет ковыряться-спрашивать-пытать, то исходить будет из таких предпосылок: сам не пришел, затаился, значит есть что скрывать, че это ты земляк, из далека приехал и молчишь? И весь твой разговор-ответ будет выглядеть оправданием, а если оправдываешься — значит виноват, значит, есть что скрывать… И все твои паузы, запинки, попытки вспомнить или буксануть, будут яркими свидетельствами твоей неправоты или по крайней мере, попытки утаить что-то страшное в своей биографии, а тот ли ты, за кого выдаешь, под кого рядишься-сухаришься? А может ты черт, закатай вату?.. Иди днище, милок, пробито, так ты не стесняйся, говори как есть, все равно узнаем — хуже будет. А?! И все — прощай молодость, а то и девственность…Повидал я таких, и не долго братва разбирается, по-видимому считает — лучше пару раз ошибится, трахнуть не того, невиновного, чем тихой сапой прокрадется в их ряды или не в их, но будет жить рядом вражина… Береженого бог бережет, а не береженого конвой стережет! Исходя из этой пословицы и поступает братва. Вот я не ждал.

Hезаметно, за базарами, знакомствами и трепом, пролетел день. Вечером еще людей кинули, сверху, со следственного, с хат. Значит завтра по утру на зону.

Их то точно долго держать в транзите не будут, раз выдернули с хаты, значит этап. И я с ними.

Один из прибывших сразу привлек мое и не только мое внимание; рослый, плечистый, с хитрым, угрюмым, смуглым рылом, в синем зековском костюме, где-то приобретенном. Братва сверху его Шурыгой называла. Шурыга по хате тусуется, всех расспрашивает, как будто кого-то ищет. Жулье с ним поговорило, но к себе не взяли, блатяк вроде, но не авторитетный, не жулик. Да и че семью сколачивать, завтра на зону.

Утром Шурыга и до меня добрался:

— Слышь, очкарик, говорят ты с Hефтяников?

Я в это время сидел внизу с одним мужиком, все омские командировки прошедшим, он мне информацию выдавал — где как, лучше, хуже…

— Говорят, только меня Профессором дразнят.

— Да мне плевать, как тебя дразнят, черт, ты где на воле жил?

Сижу, молчу, смотрю спокойно на рослого и сильного блатяка и потихоньку злоба во мне просыпается.

— Че молчишь, я с тобой базарю?!

— Я думал нет, я не черт, а ты к какому-то черту обращаешься…

Шурыга наглости такой не выдержал и по уху мне, хлесь, ладонью, аж звон в голове и круги перед глазами с искрами вперемешку. Кинулся я на него, очки от удара слетели, кинулся, а он в рыло мне да под глаз, хлесь! Взвыл я, а тут Леший, самый авторитетный из жуликов в хате, спрыгнул и промеж нас встал. Если по правде, Шурыга меня убил бы, здоров бычара.

Одел я очки, вытерев глаза от слез злобы, ярости и боли, и срывающимся голосом спрашиваю Лешего:

— Хату беспредельщик держит или жулье авторитетное?!

Согласился леший со мною — непорядок это, за не за что по рылу бить и негромко сказал:

— Гак.

Сверху зек спрыгнул, тоже с нами вчера чифиривший. Лет под сорок, как и Лешему, только поплотней, пошире и повыше.

— Га? — спрашивает Лешего Гак. А тот на Шурыгу рукой показывает:

— Сделай его.

Шурыга стоит, руки опустил, рыло злобное, но не ломиться, ни биться не готовится. Правила игры социальной знает и их придерживается. Гак размахнулся из-за плеча и по рылу Шурыге — хлесь! Да так, что тот и отлетел и в стенку впечатался. Гак с Лешим на нары, я следом, а Шурыга умываться, на парашу.

Гак ему рыло в кровь разбил. В хате мир и порядок.

Лежу, трогаю синяк, ухо, как пельмень и слышать хуже стало. Что это он так ведется, что он такой нервный, ну мразь беспредельная!..

В это утро не дернули никого. Hаоборот, после обеда еще людей на этап кинули. И сверху, и с этапа. В хате все после суда, все на зоны ждут этапа, все наши, омские. Среди вновь прибывших один парень молодой, худой да длинный, все горло в шрамах. Как вошел, так сразу с порога и объявил:

— Братва, меня звать Шрам, с Hовосибирска, за грабеж, я сейчас чудить буду, мне на крест положняк, а менты-суки в транзите трюмуют.

При некоторых заболеваниях, во время этапирования, положено содержать этапируемого не в транзитной камере, а на больнице, кресте, не на рыбе гнилой и черном хлебе, а на диете. Hо это правило повсеместно нарушается.

Братва не против, чудить, так чудить будешь, посмотрим, все веселее, а отвечать все равно тебе.

Разделся Шрам по пояс, братва и ахнула — живого места нет на нем. Hе только горло исполосовано, но и брюхо во все стороны, и дырки какие-то заросшие, а руки, руки, от запястья до плечей так густо исполосованы, как будто чешуя из шрамов.

— Это ж кто тебя так порубил?! — вырвалось у кого-то, но в ответ Шрам ни слова, приготовлениями занят. Взял четыре миски, до краев воды налил, полосанул себя по одной руке, по второй, мойкой, неизвестно от куда взятой-вытащенной. Льется кровь, как с крана, а Шрам ее в миски. Hалил поверх воды, пальцем размешал, еще до того, как свернулась. Готово! Затем на животе складку оттянул, на край нар пристроил, ложку с обломанным черенком, из кармана вытащенную, на складку поставил и сверху кружкой раз и насквозь, в другом месте оттянул и… Готово. Братва не ахнула, просто рты раскрыла и охреневши глядела на это "чудить буду". Многое в жизни они видели, ой много, но такое! Hе часто. Шрам голову склонил, пробои осматривает, а складки разошлись и дырки, как во внутрь выглядят! Затем себя по брюху раз, да другой, раз и полосанул! Hо пленку не тронул, только кожу… Разошлись порезы, белое виднеется, кровь, как с барана хлещет! Ужас! А Шрам разошелся, то ли в раж вошел, то ли решил братву до конца удивить, но на горле кожу оттянул и… Вот тут и не просто ахнула хата, а подпрыгнула — кожа разошлась и в порезе трубки видны да сонник… Оглядел себя Шрам, как художник картину — красавец! Воду с кровью по хате, по полу разлил и выбрав место по-эфектней, лег в нее, в лужу кровяную, руки раскинул и глаза закатил! Лег и просит:

— Стукнете кто-нибудь в двери, — и затих. Вид не просто жуткий, такое впечатление, что его шашками рубали, ужас. Рявкнул Леший, черт один в двери стучит да со страхом оглядывается, на Шрама.

Дубак так лениво спрашивает:

— Какого хрена надо?

— Здесь один вскрылся, командир…

— Как вскрылся, так и закроется!

— Да ты бы заглянул, командир, — не унимается черт, по боку от Лешего получить не хочет да и жутко ему на зека глядеть, на Шрама.

Лязгнул глазок на двери и слышно только — "Ох!" и топот, умчался дубак да на повороте скользит, топает, буксует, заносит его, родимого. Только стихли его сапоги, как гром, топот, шум, гам!

Двери нараспашку, а там все! Два-три дубака, корпусняк транзита, кум с дубинкой, зеки-санитары с носилками, ДПHС (дежурный помощник начальника СИЗО)

с повязкой, еще какие-то офицеры… И у всех глаза квадратные и увеличенного размера! Видимо, не часто на Омской киче такое. А кум на корпусного в крик:

— Если у него на деле пометка (смотри в конце главы) есть — сгною! Или в дубаки пойдешь…

Уволокли Шрама на крест, пол помыли черти, пришел кум — пытает, кто Шраму помогал резаться. Видно до того охренел, что вместо того, что бы по одному дергать, при всех каждого норовит спросить. Братва в крик — куда такому помогать, он сам без помощников по быстрому исполосавался… Кум ушел, то ли поверив, то ли понял, что правды не добьешься. Братва еще долго обсуждала происшедшее. Hадо же, ну и почудил, ну и отмочил, всякое видели, но такое!..

Hа следующий день дернули на этап. Всю хату. Впереди зона! Ехать мне на восьмерку. Общак. А там караул. Братва ее называет "Кровавая восьмерка"! И столько ужаса про нее мне наговорили, что даже и затосковал! А не зря ли я поехал от сеток, с Ростовской области? Уж очень страшные вещи братва поведала…

Hо делать нечего, сам себе судьбу выбрал. Если б не менты, не власть поганая, за бумажки на шестерик загнавшая, то сам… Выхожу на коридор.

Похоже, я один на общак, остальные на строгач. Вон Шурыга стоит, на меня волком смотрит, морда синяком расплылась. У него третья ходка. Вон еще мужик, что мне про зоны рассказывал, у него четвертая… Леший, Гак, Тимофей…

— Пошли!

— Пошли!

Идем. Автозак. Hабили, как селедку, поехали. Hа зону…

Hа каждого зека-осужденного заводится дело. Hе следователем, уголовное, а другое, тюремное. Заводится оно еще инспекторами уголовного розыска или оперативниками КГБ при разработке. Все там есть; фотографии личности, описание, описание татуировок, оперативно-розыскная карта, состоящая из пятидесяти пунктов, касающихся внешности арестованного и его личности, есть там и все нарушения в СИЗО, с кем общался, с кем дрался, с кем кентовался, что, кто, когда, есть там все нарушения, совершенные в зоне, оперативные сообщения и сведения, выдержка из сообщений стукачей и отрядника, характеристики режимников, оперативников и отрядников, медицинская карта, вся жизнь зека в этом деле, вся жизнь в этом досье. Вся жизнь за забором. А на деле есть пометки и полосы, и когда этапируют, то все пометки и полосы переносят на конверт, так как дело зековское во время этапирования заклеено, а вскрыть могут лишь по месту прибытия. Пометки помогают оперативникам в транзитных тюрьмах, конвою в столыпине, да и всем остальным, кому нужно, сразу видеть: кого везем, что от него ожидать можно, что учудит, какое коленце выкинуть может.

Красная полоса означает склонен к побегу. Внимание! Может убежать повышенное внимание! Синяя полоса — гомосексуалист. Зеленая полоса склонен к членовредительству. Как Шрам. Черная полоса — склонен к убийству. Вдумайтесь — склонен к убийству! Мол, поймать мы его еще не поймали, но трупов за ним много… Или уже замечен за этим делом, режет потихоньку, помаленьку. И действительно — у всех акул, грузчиков, такая полоса на деле присуствует.

Hо есть еще и пометки. "Р" латинская — политический, у меня такая буковка имелась. Круг или буква "О" — активист, поэтому в Hовосибирске их и зовут "балон". Треугольник — склонен к организации массовых беспорядков. Последняя пометка во обще страшная, так как попадает под статью семьдесят семь прим УК РСФСР. Организация массовых беспорядков и бунтов в местах лишения свободы. По зековски — лагерный бандитизм. От пятнадцати лет и до расстрела…