Глава первая
1
В пять часов вечера, как и обычно, как он делал уже на протяжении трех недель, он спустился в метро в самую давку, в медленный будничный кошмар. Он хотел убить человека. В общем, все равно какого. Но он предполагал: это будет женщина. Мужчину трудно столкнуть на рельсы. Мужчина будет сопротивляться неожиданной смерти. А по замыслу нужно было остаться незамеченным. Совершить это и уйти.
От постоянного желания заставить себя и совершить невозможное, пространство подземных залов казалось золотым, от растущего собственного напряжения оно становилось, как в детстве, огромным и удушливым, лишенным выхода. Внизу воздух был желтый, за лязгом эскалаторов не совсем прозрачный. Он присаживался на скамейку и закрывал глаза. Ему чудился летящий по белым школьным коридорам последний звонок. Звонок застрял в голове и мешал сосредоточиться.
После паузы он заставлял себя подняться на ноги. Люди вокруг закручивались густой толпой. Одна и та же станция, всегда та же. (Почему он выбрал ее?) Бронзовые виноградные лозы, темнеющие вокруг покачивающихся люстр, просвеченные красным мозаики, будто за этими красными стеклами, за грубыми линиями псевдографики прячется еще что-то. Лица… Лица на рекламных плакатах улыбались, живые лица вокруг сосредоточенно двигались вперед. Квадратные черные проемы туннелей. От духоты бронзовые лозы стекали по мраморным стенам вниз, они были теплые.
Если вытянуть руку и напрячь пальцы, можно дотронуться до отшлифованной ягодки. Это прикосновение к живому металлу, как мягкое снотворное, запутывало чувства.
Весной он ходил в длинном белом плаще. Руки в карманы, непричесанная голова всегда чуть приподнята. В желтом свете плащ казался серым. В конце мая он сжег этот плащ в глиняной яме за домом, так же как сжег свой второй дневник.
Твердо остановившись на том, что он хочет совершить безмотивное убийство, он записал в этот дневник:
«Если жизнь обрывается мгновенно и ты не знаешь о том, что она оборвалась, это должно быть приятно… Я ничего не отниму у человека, который умрет, я отниму у себя.
Я подарю совершенно незнакомому, случайному человеку, вероятнее всего, молодой женщине (почему-то хочется, чтобы это была именно молодая женщина), спокойную бесконечность. Все равно, какая бы она ни развернулась, эта бесконечность, любая, она всяко лучше тупого физического путешествия по этой жизни.
Я беру на себя ее ошибки, принимаю за нее решение, и мне платить… Чтобы достичь большего, нужен иной опыт. Иной опыт стоит дорого.
Нельзя только ни на что больше рассчитывать, не должно быть никакого мотива, никакой уголовной зацепки, иначе опыт может слишком затянуться. За этот эксперимент, конечно, придется потом ответить… Но не перед людьми же отвечать?..»
Уже приговоренный, но еще не сожженный дневник лежал запертый в столе. Решение принято. Все детали взвешены. И вот уже третью неделю он не мог себя заставить. Он выбирал женщину, стоящую за чертой ограничения. Он сосредотачивался на какой-нибудь коричневой туфельке, на каком-нибудь кафельном ромбике, он настраивал себя на одно быстрое движение. Толкнуть в спину, совсем слегка, больше ничего. Толкнули, и дело сделано. (Он даже не услышит ее голоса, он сможет узнать, как ее звали, только из сводки новостей.) Налетал очередной поезд, и рука не шла. Он определил себе не подниматься в город, пока не сделает то, и каждый раз сам не замечал, как оказывался на поверхности.
Его толкали, его крутило по длинным переходам, сдавливало и отпускало в живом и жарком месиве тел. Обнаруживая вдруг, что уже стоит на эскалаторе и поднимается к выходу, он делал над собою усилие и разворачивался назад. Несколько раз от этого внутреннего напряжения он отключался. Он будто засыпал стоя. Его будили. Смешно и противно будили. То пьяный на ногу наступил, то старушка задела зонтиком, то идиот-милиционер документы по три раза проверяет…
На этот раз его разбудила девушка в большой розовой беретке. Беретка была булавкой приколота к волосам.
— У вас все лицо испачкано, — сказала она.
У нее был красивый голос, и, кажется, она говорила с акцентом. Путала ударения. Ее голос тонул в реве уходящего поезда. Он очнулся и обнаружил себя сидящим на деревянной скамеечке. Девушка смотрела сверху вниз, глаза ее смеялись. Он повернул голову за уносящимся гулом. В черной трубе туннеля растворился на глазах голубой квадрат.
— Ну посмотрите! — она стояла прямо перед ним, под расстегнутым розовым плащом туго натянуто какое-то невероятное блестящее платье. Золотая цепочка на шее немного сбилась. Наверное, маленький золотой крестик затаился на груди.
— Где? — спросил он.
Платье было чуть выше колен. Ножки стройненькие, но излишне развиты икры, туфельки изящные, розовые, с маленькими бантами. Неудобно косить глазом, долго смотреть на ноги в такой близи. С такого расстояния можно смотреть только в лицо (между ними не было в эту минуту и двадцати сантиметров, она наклонилась). Каштановые кольца волос лежали на ее глазах, как замысловатые очки без стекол.
— Вот, пожалуйста, — она вынула из сумочки пудреницу и щелчком открыла ее. Перед ним оказался фрагмент собственного лица и тоже розовая круглая подушечка, от которой пахло чем-то тонким и чисто женским.
— У вас, наверное, кровь из носа шла, а вы не заметили и размазали…
Он подбирал слова и никак не мог подобрать правильные. Поэтому несколько раз сбивался с голоса:
— Может быть… Я не заметил… Да, конечно… Да, это — кровь… Спасибо… — он подвинулся на своей скамейке, освобождая место справа, и похлопал по лакированному дереву ладонью, приглашая присесть. — Садись, все равно поезд ушел.
Она присела. Убрала пудреницу в сумочку. Розовый плащ оказался лежащим на его колене. Сквозь ткань он ощутил горячий поворот женского бедра.
И вдруг, приблизив губы к его уху, она шепнула:
— А я ведь знаю, что ты хотел меня убить… Мальчик!
Вечером, спрятавшись на кухне от глаз Екатерины Максимовны (с приближением приезда матери тетка становилась все неотвязней и неотвязней), он записал эти слова в свой черный дневник.
2
Дневник номер два начинался аккуратно переписанной молитвой. Так же как и дневник номер один, это была толстая, очень красивая книжечка, переплетенная в ледерин. Дневник номер один был переплетен в белый ледерин, дневник номер два — в черный. Предполагались всего три дневника. Он изготовил их сам (он любил сделать что-то красивое своими руками), толстенькие книжечки, величиной с ладонь, он даже обрезал их сам и по обрезу провел жидкой розовой краской. Книжечки, все три, были отделаны вплавленной серебряной лентой.
Дневник номер один заканчивался словами:
«В течение ближайшей недели я должен поверить в Бога! Если это не получится, я должен заставить себя! Если это не получится, лучше мне умереть. Войти в какой-нибудь православный собор и разбить там голову о грязный кафельный пол. Я должен принять Веру полно и искренне. Пока не ясно, какую? Православие. Пусть моя вера будет по месту прописки, по ареалу проживания. Коли уж я родился в России — православное христианство. Хотя необязательно так, пусть Рама Кришна, пусть это будут мормоны, хоть иудаизм, хоть ислам, все равно, как принять Бога, но это уже насущная необходимость.
Сброшусь с колокольни через семь дней, если не поверю, а если на колокольню не проберусь, просто с крыши своего дома. Ключ от чердака у меня всегда в кармане».
Через неделю с переломами обеих ног он был доставлен в больницу. Прыжок с крыши головой вниз стоил всего-то двух месяцев койки и костылей, кости все-таки молодые, срослись мгновенно.
Дневник номер один он сжег под весенними звездами на куче мусора в глиняной яме за домом, он сделал это в подарок себе на шестнадцатилетие. Тогда же ночью, в середине апреля, за год до описываемых событий он сделал свою первую запись во втором дневнике. Крестился он, стоя на железных прокатных костылях, и то послужило началом, отправной точкой серии диких юношеских опытов над самим собой и над другими живыми людьми. Опыты окончились лишь с кремацией третьего, красного, дневника.
3
Они были одного роста, но он будто ослеп, не глядя под ноги, он все время задевал ветки распустившейся сирени (в ту весну много было в столице сирени — море), а она ловко уворачивалась от разгибающихся веток. Они сидели в открытом кафе, потом шлялись по парку, где гремели репродукторы, и вращались в разные стороны на кольцах аттракционов тысячи разноцветных лампочек. Он расстегнул свой белый плащ, и плащ метало ветром. Он шел за ней, за ее голосом, за ее смехом, как глупый теленок за собственным колокольчиком.
Ник хорошо запомнил огромный праздничный прожектор, рубанувший светом в глаза, когда они, желая срезать угол, кинулись с хохотом через кусты.
— Да ты весь в слезах! — крикнула Мира. — Ты весь в слезах и в сирени. Отряхнись, дурачок!
— А почему ты подумала, что я хочу тебя убить? — спросил он, вытирая рукавом глаза.
— Извини, ошиблась!.. — она тоже щурилась на прожектор.
Радостная истерика, развившаяся в нем в течение последних двух часов, неприятно оборвалась.
— Ты не ошиблась! — сказал он. — Я действительно хотел тебя убить!
— Что, правда?
Она побледнела, это почему-то удивило его.
— Правда хотел.
— А теперь?
Они стояли в кустах сирени, как в фиолетовой вечерней воде, и смотрели друг на друга блестящими от слез глазами.
— Теперь нет!
— Почему нет?
— Потому что я тебя люблю!
Она осторожно погладила его ладонью по мокрой от слез щеке.
— Это у тебя шок! — сказала она. — В первый раз это очень трудно сделать. — Помада немножко смазалась на ее губах, и губы чуть расплывались. — Ты расскажешь мне, кто тебе приказал? Правда ведь, Ник, ты все мне расскажешь?
Он понял. Сразу все понял. Он догадался:
«Она про меня не знает. Просто там, в метро, совпали два обстоятельства: кто-то должен был ее прикончить, и она подумала, что эти кто-то — я. Она шагнула ко мне (Какое надо мужество иметь?!) и напала первой. Наверное, все это время, пока мы шлялись по городу, она ожидала то ли выстрела, то ли укола ножа. Верно, она смеялась все время и старалась не поворачиваться спиной».
Пьяный от счастья, он только теперь догадался, как легко опьянеть от счастья весной, опьянеть и наделать глупостей.
«Почему она вообще пошла со мной? Она хочет знать, кто приказал ее убить. Но я не знаю. Никто мне ничего не приказывал. Я не смогу ответить ей на этот вопрос».
Он почувствовал, что сейчас Мира догадается об этом, развернется и исчезнет среди шума и блеска аттракционов. Он не хочет ее потерять. Он попробует узнать все. Узнает и скажет. Но сейчас? Сейчас попробовать солгать или все-таки сказать правду?
— Я хочу с тобой сегодня переспать! — сказал он и ткнулся губами в горячую бордовую кашицу ее рта.
Она уперлась ладонями в его грудь и не то чтобы оттолкнула, осторожно отжала от себя.
— Прямо здесь? На траве, у всех на глазах?
— Я не знаю… — он вслепую ловил ее дрожащие пальцы, старался не задыхаться. Парк гремел и улюлюкал, свистел где-то за спиной, за дрожащим морем сирени. — Вероятно, не здесь!..
Ночью он сделал запись в черный дневник. Он вернулся домой после часу и, опасаясь ссоры с теткой, снял ботинки и ходил на цыпочках, от возбуждения пританцовывая. Он заглянул в комнату матери. Екатерина Максимовна спала на постели Ли. Она раскрылась во сне. Атласная белая ее сорочка сильно задралась. Света из коридора было вполне достаточно, и некоторое время, стоя в дверях, Ник разглядывал полноватые, но длинные и красивые ноги тетки. Его удивили такие малюсенькие, игрушечные пальчики на ее ногах, каждый будто нарисован кривым перышком, каждый окрашен капелькой лака. Такие же темные, как у Миры, волосы лежали на лице, и лица совсем не было видно.
«Я не смог, — записал он в дневник, комфортно устроившись на кухне, положив перед собою снятые с руки часы и поставив рядом с ними чашку кофе. — Когда мы пришли к ней и можно было сделать с ней все, я раскололся. Я не убил ее. Я не переспал с ней! Она приказала больше не приходить!
Вероятно, моя эйфория обусловлена тем, что напряжение, испытанное мною в метро, напряжение, возникшее от того, что я пытался поломать свое естественное начало и убить человека, вылилось в совершенно другое чувство. Нужно это понять и отчитаться перед собою. Убийство пока откладывается. Это потом. Я чувствую невероятный подъем, приливы неясности сотрясают меня при каждом воспоминании об этой женщине. А между тем данное чувство лишь результат шока.
Я все время пытаюсь петь, я крещу лоб, как и положено, рефлекторно, без юродства, щепотью, но проходит минута, и ноги снова сами начинают пританцовывать, а на глаза наворачиваются счастливые слезы. Я знаю механизм своего чувства, но я не могу с ним справиться. Поэтому я больше не буду бороться с этим чувством, я пойду ему навстречу и доведу до абсурда. Тогда оно само пройдет».
Они поднялись по узкой неосвещенной лестнице на четвертый этаж, лифт не работал, одна лампочка на подъезд, и та внизу. Мира шла впереди, и туфельки стукали по ступенькам с болезненной осторожностью. Спина ее находилась перед ним — розовая изгибающаяся складка посреди спины, и если бы он действительно хотел ее убить, то здесь это было просто. Сидя на кухне ночью, он запрокинул голову, закрыл глаза и вспоминал, уже только ощупывая свой дневник, лежащий на столе, но ничего не записывая.
— Что будем пить? — спросила она, появляясь из ванной в халатике, в тапочках на босу ногу, со стертыми губами — никакой багровой каши. — Коньяк?
Ему стало смешно, он подумал, что уж слишком все это похоже на сцену из фильма, и мебель вокруг какая-то совсем новая, и кресло, теплом обволакивающее напряженные в судороге ожидания мышцы, и женщина в халатике с перламутровыми пуговицами, скрестившая очень длинные ноги, присела напротив него. Ее темные глаза, ее голос, и бокал в руках, и музыка.
Сперва он подавился коньяком, а потом, захлебнувшись собственной слюной, рассказал ей все. Теперь он не мог даже припомнить точно, сколько он выдал и один присест, на одном дыхании своих тайн. Сразу, скопом все вывалил. Ему было стыдно и сладко от этого, по крайней мере, теперь, спустя несколько часов. Да, приятно. Слишком много накопилось абсолютно личного. А батюшка на исповеди такой кретин, что вряд ли может вникнуть хотя бы в малую часть.
Он рассказал этой женщине о своем первом дневнике, рассказал о своей школьной подружке, сказал, что хочет в первую очередь понять, кто управляет этим проклятым миром, а уже потом все остальное, что понять, кто управляет, — это главное. Ведь на самом деле: не могут же управлять те, кто утверждает, что управляют они, а в Бога он, увы, так и не смог уверовать. Он признался, что жизнь — это большой химический опыт, сумма реакций и больше ничего, он сказал, что очень плохо чувствует себя без матери. Он всегда жил вдвоем с матерью, он так прилепился к ней, что теперь, когда она уехала всего-то на два с половиной месяца в Германию, чувствует себя плохо. А тетка Екатерина из Киева, поселившаяся на время отсутствия матери, просто достала его. Приходит чуть поддатая и начинает с обещания научить его правильному пониманию слова «секс», а заканчивает сочным храпом. Стоя на коленях и целуя руки Миры, он признался, что еще девственник.
— Ты будешь у меня первой! — сказал он.
— Пусть первой будет какая-нибудь маленькая девочка, — возразила она. — Такая же, как ты, глупенькая.
— А потом?
— Потом, может быть… Не могу тебе обещать!.. Но ты очень смешной мальчик, Ник, и ты красивый мальчик, так что это с нами вполне может быть. — Она покачала тоненьким, хрупким пальчиком у его носа. От пальчика пахло сиренью. — Только запомни, я не убийца, я никогда этого не сделаю! Я не лишила девственности ни одного мальчика…
Он посмотрел ей в глаза, рассчитывая заметить блеск, какой бывает у серьезных сумасшедших, но ничего подобного не нашлось. Темные глаза Миры были нежны, они тихо смеялись.
4
Прежде чем кремировать дневник номер два, прежде чем опустить поблескивающую в свете слабенького фонаря черную ледериновую книжечку в уже разведенный маленький костерок (разорванный на длинные лоскуты плащ горел на удивление хорошо, без вони), он послюнявил палец и, нарочито небрежно приминая листки (он холил этот дневник, сдувал с него пылинки в течение целого года), перелистал и перечитал, приблизив его почти к самым глазам, последние страницы:
«…Она не может составить мне компанию в постели, — шептал он, вторично следуя за собственной мыслью, а может быть, только за желанием, — потому что я девственник!..
До сих пор я уходил от вопроса, хотел сэкономить силы (сила человеку нужна совсем для другого). Секс и любовь не одно и то же. Неудовлетворенность в сексе отнимает очень много энергии. От этого желания мысли заволакивает в спираль. От этого желания все мысли окрашиваются в один горячий цвет.
Вопрос поставлен. Теперь нужно его решить. Если его не решить, я буду тратить сил, пожалуй, еще больше.
Страх перед тем, что я вдруг стану дураком после этого, к черту его. Совсем не оглупею от секса. Для этого, во-первых, теперь же нужно принять ряд правил, а во-вторых, придумать интересный способ на первый раз.
Определяю себе следующее: в пятидневный срок (это даже много) я должен вступить в физический контакт с существом противоположного пола. Моя задача достаточно узка: физический контакт не должен быть контактом одновременно с несколькими людьми, не должен быть гомосексуальным, первый контакт не должен происходить с животным. (Можно надеяться, это легче, чем совершить убийство.)
Если уж я иду на это, опыт надо ставить по максимуму. Первая половая связь — это серьезное изменение личности.
Поскольку, наблюдая за одногодками, я точно знаю: для мальчика первый контакт — такая же тяжелая травма, как и для девочки: крыша едет, человек влюбляется в своей объект вне зависимости от качеств объекта, — то для меня существуют два варианта: первый — возвысить это первое невольное чувство, рождающееся лишь от помещения палки в дырку, до шекспировской, может быть, до библейской высоты, или второе — сразу рывком преодолеть, осознав, опасность. Что выбрать? Решу по обстоятельствам!
Проделать все это с собой следует либо очень красиво (что практически невозможно, меня тошнит от одной мысли), либо самым уродливым, безобразным способом, на какой я только физически способен. (Например, какое-нибудь морщинистое существо, например, где-нибудь в вокзальном туалете… В первый раз, с открытым ртом… Может быть, я буду кричать? Нельзя кричать…) Нужно надеть яркую, красивую куртку, к черту белый плащ. Нужно выпить сто граммов коньяка. Впрочем, нет! Ни грамма! Башка обязана быть чистой и прохладной, даже когда я кричу от боли.
Я не мазохист. Просто пришло время. Это необходимость. Если бы человек не был связан всей этой химией тела, всей этой физикой плотных предметов. (Как она все-таки меня интересует, эта безобразная материя!) Если бы можно было делать все лишь по мысли, по чувству. Но откуда же тогда взяться чувству и мысли, если химии нет?
Главное, вступая в эти отношения, составить себе минимальный рыцарский кодекс, составить и следовать ему.
Примерно так: если женщина, любая женщина, безразлично, вокзальная ли падаль, дура-одноклассница или собственная мать, если женщина вызывает в сердце хотя бы мгновенный трепет, я должен, во-первых, обладать ею физически, быть предан до смерти, охранять и выполнять любые ее прихоти.
Это даже цель, если не считать главный вопрос. От главного вопроса не уйти (кто управляет?). Только этот вопрос выше любви к женщине. Только ради него я могу предать женщину».
Читая, он склонился слишком низко к огню и обжегся. Осторожно отпустил книжечку. Она соскользнула с холодных пальцев в блещущий жар. Лопнула и затрещала серебряная окантовка, выгнулась и поднялась.
5
Все-таки он выпил (по замыслу, он вернулся с «сейшена», и от него должно было слегка пахнуть). Он хотел только прополоскать рот и выплюнуть дубовый спирт, но, аккуратно втянутая внутрь, рюмочка коньяка прижилась под языком, как приятная ранка, протянулась теплом вниз, к ногам, и рассеяла холодный легкий мрак перед глазами. Он вышел из рюмочной, прошел немного пешком, нужно было сосредоточиться, взвесить каждое слово, потом, наверное с минуту, стоял, глядя на окна своей квартиры. Третье слева от угла окно. Окно комнаты матери. Желтая занавеска осветилась изнутри, по ней прошла тень. Он представил себе, как тетка присела, усталая, на край постели, как она скинула тяжелую коричневую туфлю и, еще прежде чем снять чулок, помассировала сквозь капрон пальцы ног. Он даже представил себе ее запах.
— Тетя Катя, вы дома?! — крикнул он, растворив дверь. Крикнул несчастным голосом, полным истерики и боли.
— Коля, это ты? — послышалось из спальни. — Извини, я ничего не приготовила… — тетка бормотала, вероятно, уже засыпая. — Очень устала… Сделай себе яичницу!
Чтобы получился хороший звук, он отвел дверь, разогнал ее на смазанных петлях и ударил. Замок чуть не выскочил от такого удара.
Рядом с вешалкой на стене календарь. Он каждый день отмечал (хотел авторучкой, но постеснялся тетки) взглядом отмечал, сколько дней осталось до возвращения матери.
«Ничего не скажет, если получится… Испугается сказать, — остановившись на числе возвращения, подумал он и облизал пересыхающие губы. — Только нужно, что…….. получилось… Чтобы обошлось без вокзала! Если не получится, придется идти туда… Если не получится, пойду сегодня ночью… Остался один день!»
Что случилось?
Он услышал, как она приподнялась на локтях, скрипнули кровать.
Щелкнул выключатель. В два прыжка он преодолел коридор, ворвался в комнату матери и со всего размаху кинулся на пол, на ковер, ударил кулаком и зарыдал в голос. Он не имел права сфальшивить, потому что был практически исчерпан данный самому себе срок.
— Николай, перестань!
Он не видел ее, потому что смотрел сначала на желтый ворс ковра, на плинтус, а потом уже сквозь муть слез на электрическую розетку. Розетка была квадратная, в нее была воткнута рифленая вилка ночника. Не видел, но надеялся, что тетя Катя все-таки не встанет с постели. Если она успеет подняться и накинуть халат, нее пропало. Ничего не получится. Вся идея к черту.
— Умер кто-то? — осторожным голосом спросила она. Опять заскрипели пружины.
— Не-э-т! — он сцепил зубы и ударил кулаком в пол. — Не могу! — он повернулся и замер, глядя сквозь влагу в темнеющий потолок. — Не могу больше…
— Успокойся!
В чуть приоткрытой дверце шкафа было видно зеркало. Покачивалось на плечиках темное шерстяное платье. Он нее еще не смел повернуть голову к постели, хотя по запаху уже определил, что тетка намазала лицо на ночь кремом.
— Я спокоен! — сказал он и сел на полу, подбирая колени.
— Врешь!
— Простите меня, — теперь он повернул лицо к постели, теперь нужно было играть до конца. — Но я не хочу больше жить! — Из глаз текло, но, встретив ее взгляд, Ник понял: все получится, зацепило тетушку.
— Дурак! — сказала она, подкладывая подушку себе под спину. — Не сиди на полу. Иди сюда… Давай рассказывай, что у тебя случилось? — Полная рука с колечком подобрала край одеяла, указывая место, где он должен присесть. — Девочка обидела? Правильно? Я угадала?
Труднее всего было удержать себя от радостной улыбки. (Как же просто взрослого человека на туфту купить!) Складывалось все, как он и рассчитал, буквально до слова, но малейшее подозрение — и конструкция рухнет. Она должна пожалеть племянника. Она свободная незамужняя женщина, учитель.
— Тетя Катя, а сколько вам лет?.. — поднявшись и остановившись над постелью, над ее прикрытым горячим телом, над ее блестящим от крема лицом, спросил он шепотом.
— Тридцать два!
— У вас много было в жизни мужчин?
— Тебе это очень интересно?
Он смотрел ей в глаза, и глаза ее заметно блестели.
— Я пойду! — сказал он другим голосом и повернулся выходить.
— Нет уж, ты стой… — ее рука метнулась с одеяла и схватила его за край куртки. — Ты меня, между прочим, разбудил. Я спала уже. Присядь!
Рассказывая, он смотрел на ее грудь. Грудь выдавалась, большая и упругая, из-под кружевного выреза рубашки, и сквозь голубую ткань угадывался левый твердый сосок. Он старался не смотреть на ее лицо. Он знал, что тетушка может быть хороша. А когда полная рука с колечком поправляла волосы и приходилось бегло взглянуть, у него просто перехватывало дыхание.
История, выдуманная от первого до последнего слова, была полный примитив, и он исполнил ее, почти как поэму со сцены на школьном капустнике. Будоража себя, он припомнил, как расклеился рядом с Мирой, и стыд был истинным, настоящим.
Он поведал о том, как был оскорблен, как его у всех на глазах выставили молочным сосунком и малохольным, как одна из их класса держала в одной руке рюмку, а другой рукой пощупала его брюки снаружи и сказала, что он, Николай, импотент. А потом в отдельной комнате другая девочка на диване в темноте в два счета доказала истинность утверждения.
— Жестокая девочка какая! — сказала тетка и опять поправила волосы. — Мы в вашем возрасте не были такими…
Непонятно было, поверила ли она во всю эту ахинею, но было ясно, что очень хотела поверить.
— Я даже не умею целоваться! — сказал Ник.
— Ты не умеешь?
Губы ее были чуть приоткрыты, и белая полоска зубов, мокро заостряясь, медленно наезжала сверху вниз на розовую мякоть. Тетка заметно волновалась.
— Нет, не умею!
Сквозь еще не снятую куртку, сквозь слой одеяла Ник чувствовал ее движение, ее жар. — Научите меня, тетя Катя!
— Чему ты хочешь, чтобы я тебя научила… — она как-то неприятно, незнакомо захихикала. — Целоваться?
Желтая штора морщилась от сквозняка, наверно, была открыта форточка. Ровно и неярко горел ночник. На столике лежали ее очки. Рядом пачка сигарет. Раскрытая книга страницами вниз.
— Научите меня. Я обещаю, мама никогда об этом не узнает… Честное слово, правда, я уже жить не хочу. А если я правда импотент?
— Не думаю! — теперь она смотрела в глаза, не отрываясь. Она улыбалась незнакомо. — Покажи, как ты это делаешь? — она чуть приподнялась навстречу. — Научу тебя целоваться, племянничек, так уж и быть. Но только целоваться… Руками под рубашку ко мне не лезь! Уговор?
— Я согласен… — дрожащим голосом выдохнул Ник. Его план до этой секунды работал со стопроцентной точностью, почему бы было этому плану не сработать и до конца.
6
Той же ночью Ник открыл на первой чистой странице свой последний красный дневник и, озаглавив разделы, как это делал и прежде, записал:
«Я сделал это. Я ее люблю. Я люблю собственную тетушку… Я видел этот капкан и попал в него. Я люблю Миру. Кого из двух? Не стоит себе отказывать, я люблю обеих. Это было немножко больно, но в это проваливаешься, как в звездное небо, до конца, всем своим сознанием! Теперь я несу за нее ответственность, я должен защищать ее от любой опасности, я должен дарить ей цветы… Главное в том, чтобы не предать ее. Кого? Миру? Главное в том, чтобы не предать ни одну из тех женщин, что лягут со мною в постель. Это невозможно. Это необходимо. Такой вот опыт!
Плохо во всем этом лишь то, что я отвлекаюсь от основной задачи, от сути моего существования (может быть, только существования моей мысли, не знаю).
Я сделал серьезный шаг.
Мне семнадцать лет. Я могу прожить до восьмидесяти, это максимально. Я не буду тратить свою жизнь на удлинение жизни, не буду жертвовать наслаждениями и познанием во имя того, чтобы просто подольше просуществовать. Это так же глупо, как потратить жизнь лишь на то, чтобы хорошо подготовиться к следующей жизни. Неизвестно, есть ли что-то следующее.
Потратишься на познание истины? Глупо. Все, кто потратился, не достигли ее, по крайней мере так утверждали перед смертью.
Мой дневник наивен. Дневник подростка не может быть иным, я отмечаю здесь подробно каждый шаг своей мысли, это важнее, чем бороться за хороший слог.
Дневника никто не увидит. Пусть он будет примитивен. Для меня каждая строка здесь значит в тысячу раз больше, чем для любого другого. Я определяю себе основную задачу: понять, кто управляет людьми. Мне известно следующее:
1. Официальные правительства — это чистая бутафория.
2. Небесные и зачеловеческие силы можно рассматривать в контексте человека лишь как явление природы, какое бы влияние они ни оказывали.
3. Управлять могут люди невидимые (не скрытая мафия, не теневики). Скорее всего управляют гении, живущие самой обычной банальной жизнью. Им не требуется даже маскировка, они в ней — как в панцире, в своей обыденности.
4. Я должен найти эту группу. Я должен спросить у них, могу ли я управлять? Не как масоны, но подлинно, может быть, я достаточно для этого талантлив.
Теперь так. Основные подходы и опыты:
Чтобы хоть как-то приблизиться к главному вопросу, я должен убить человека. Я должен еще раз попытаться. Страшно. Я должен отнять жизнь у кого-то. Без мотива. Мотивом является только самоутверждение и совершенствование. Хорошо бы, представился случай убить кого-то, например, где-нибудь на войне! Нужно понять, где сегодня идет война и как туда дешево добраться… Война — это лучший способ, чтобы безболезненно для судьбы совершить убийство. Если убивать, то, наверное, убивать лучше женщину, так опыт будет значительно полнее. (Есть же на войне женщины?) Убивая женщину, я могу представить себе, что убил и всех ее возможных младенцев, таким образом собственной рукой обрубил какое-то чужое огромное генеалогическое древо. Таким образом внес небольшую, но подлинную лепту в подлинное управление этим миром. Женщину! А в общем, как получится!»
Дальше в дневнике не было ни одной записи. Как и прежние дневники, белый и черный, он был поделен на три раздела, разделы были озаглавлены так:
I. ЛЮБОВЬ — ЭТО ТО, ЧТО НЕ ОКУПАЕТСЯ!
II. ГЛАВНЫЙ ВОПРОС: КТО ПОДЛИННО УПРАВЛЯЕТ.
III. ВСЕ ПРОЙДЕТ.
Глава вторая
1
Деревянная лесенка оказалась у ног сырым колодцем. Кроме того, там, внизу, во дворе была какая-то нечеловеческая возня. Постанывание… Замерев наверху лестницы, он прислушивался. Он пытался сосредоточиться на звуках, только бы уйти от своих мыслей.
В чужом городе, в чужом доме, так странно вписавшемся в самую середину цветущей горы, под треснутым потолком, в соседстве темного зеркала как ей удалось заснуть? Ли всегда боялась чужих зеркал. Почему она повернулась на спину, тогда как обычно она спит на левом боку, зачем эти влажные губы чуть приоткрыты, зачем они держат в напряжении больше даже, чем странная ситуация, сложившаяся в последние часы, зачем она вцепилась рукой в край одеяла, или, может быть, она не спит?
Он осторожно сошел с деревянной кровати и, растворив дверь, оказался на воздухе, на высоко стоящей квадратной площадке. Ему было грустно. Он хотел, хотел думать об этом, вываляться в этом всем своим сознанием, переломать в голове тысячу нежных фраз, уснуть рядом, не прикоснувшись даже мизинцем к ее открытой руке.
Подошва повисла над деревянной ступенькой, опасаясь печального скрипа. Он не мог наступить. Он замер, наверное, он испугался. Опять возня, хрип, отчетливый туповатый скрежет. Глаза заболели, одолевая темноту. Во дворе внизу был большой металлический навес на тонких стойках. Между стойками звезды. Выпирали из-под навеса лунные тени — глиняные и каменные идолы. Одна тень перевернулась и вдруг заковыляла через двор. Мохнатое пятно — обыкновенная собака. Вот тебе и все ужасы ночи. Он запрокинул голову. Звезды потоком скатывались по гребню далекой горы.
С носка нога опустилась на ступеньку. Никакого скрипа. Бесшумно сбежал вниз. Постоял во дворе. Никого и ничего. Ни художников, ни скульпторов, ни женщин в черных платках. Отгуляли на сегодня. Все вино выпито, все тосты сказаны. Двухстворчатые двери нараспашку. Тихо-тихо вокруг. Собака подошла и потерлась носом о его колено.
— Не надо… — склонившись, прошептал он и кончиками пальцев пригладил вислое горячее ухо. — Ты, конечно, напугал меня, молодец!
Собака обиженно фыркнула. Ударила хвостом и скрылась между двухстворчатых дверей. Было слышно, как она тяжело завалилась там, внутри, в зале, перевернулась — ленивая лапа царапнула по половице, — заскулила без злобы, потом затихла.
Воздух вокруг был густой, холодный. Понятно, море-то рядом совсем, полкилометра, не больше, но его не слышно. Ветра нет.
2
Их автобус опоздал на полчаса и в результате искупался в тропическом ливне. Ливень был теплый, с красивыми длинными молниями, и он был как нельзя более кстати.
Указывая сломанным красным зонтиком на монастырский холм, Ли сказала:
— По-моему, нам туда не забраться! — глаза ее блеснули, задиристые, зеленые, и опять стали слегка печальны. — Высоко. Умрем по дороге!
Мокрая кофта прилипла к ее телу, и хорошо были видны в рассеянном мятущемся свете и витой браслет на узком запястье, и белая грудь, украшенная сбившейся цепочкой. Золотой крестик приклеился над сердцем и дрожал. С волос Ли текло, она слизывала капельки со своих ярко накрашенных губ. Ник остро захотел ее запомнить такой, но ему было неприятно, что такой открытой ее запомнит кто-то еще.
— Пойдем, — сказал он, — выпьем кофе и подумаем.
— Кофе? — ладонью она пыталась протереть глаза.
I де же тут кофе?
Она старалась не улыбаться. Он знал, чего это ей стоит. Чего ей стоит их путешествие вдвоем?! На лбу же не написано, что никакие они не любовники, что она мать, а он сын, поэтому она старше на двадцать лет, поэтому их свободно селят в гостинице в одном номере. В общем, она не обращала внимания, но иногда во взгляде какой-нибудь тетки все прочитывалось настолько ясно, что не споткнуться просто невозможно.
«Ишь, курва крашеная!.. А мальчик-то рыженький, совсем мальчик…»
Такую тетку ему хотелось раздавить, разорвать на куски.
Интуитивно оберегая себя, Ли старалась на людях выглядеть построже, еще постарше, не прятать морщинок под косметикой, не прятать редких волос, не скрывать этой неожиданной мути, проскальзывающей во взгляде. И он был благодарен матери за любую непосредственность, за любую мелкую выходку, за любой наивный выкрик.
От автобусной остановки до ступенек ресторана всего метров двадцать, их прошли быстро, почти бегом, но несмотря на свой рюкзак, несмотря на ливень, он все-таки успел несколько раз щелкнуть фотоаппаратом.
— Ма! Обернись!
— Да ладно тебе… Не надо!
На ее щеках тонким слоем блестела вода, губы приоткрыты, она смешно жмурилась, терла мокрые глаза рукой. Ударом босоножки она подвинула стул и опустилась на него, театрально вздохнула, положила голову на ладонь, наклоняясь немножечко вперед, локоток уперся в крышку стола. Она смотрела чуть-чуть печально.
— Щелкни! — сказала она. — И пожалуйста, Ник, принеси мне кофе! — она подвигала плечами, мокрая кофта натянулась, крестик под кофтой переехал с груди на ключицу. — Я застыла совсем! Надо согреться!
Под бетонным козырьком оказалось уютно, молнии перестали сверкать, гром ушел, но с серого неба все так же лило. За вертикальным потоком дождя дышало, выдувалось огромное море. Серое пространство лежало совсем рядом, метрах в сорока под низким бетонным парапетом, и его горький запах смешивался с запахом раскаленного кофе.
Ресторан был закрыт. На веранде пили свое зеленое вино, курили, размахивая руками, и кушали свои хачапури еще несколько человек. В основном кепки — мятые коричневые костюмы, седая щетина на подбородках, резковатые громкие голоса. Они говорили не по-русски. Он знал язык, но он не понимал ни слова, эти голоса звучали за шумом дождя и моря, уродливые и ненасытные, как крики чаек.
Что ты? — спросила она и, протянув над столом руку, кончиками пальцев дотронулась до его лба. — Что ты, Ник?
— Вспомнил!..
Нужно было сыграть эту сцену абсолютно точно, без фальши, иначе Ли не поверила бы ему и пришлось бы все-таки идти на турбазу, селиться в счастливой келье, таким образом разрушая продуманный план действий. Он постарался вызвать в себе подлинное раздражение, вспомнить обиду, раздразнить ярость.
— В гостинице, в Гудауте… Женщина-администратор, — сказал он негромко. — Коротко стриженная такая, с черными глазками… Ты помнишь ее лицо?
— Не пойму, ты о чем?
— Ма, как ты считаешь, что она подумала о нас?
Тема была скользкая, и пройти нужно было по самому краю, не упасть, но достигнуть цели. Кончики пальцев Ли, ледяные, дрожащие, их прикосновение было приятно. Одна из кепок повернулась, и темный знакомый взгляд мелькнул под козырьком. Взгляда оказалось достаточно, чтобы Ли все-таки смутилась.
— Ты не хочешь идти на турбазу?
Он кивнул. Пальцы скользнули по его щеке и через секунду сжали кофейную чашечку.
— Я не хочу больше ни перед кем отчитываться, — с легкой истерической ноткой в голосе сказал он. — Не хочу больше никому показывать паспорт.
Провокация удалась, Ли поверила, и они не пошли на турбазу, не полезли на холм. Они искали комнату в городе.
Дождь кончился, и небо засверкало над головой. Улицы наполнились быстрой речью, запахами фруктов, сонным, медлительным лязгом. Моментально образовались повсюду маленькие разноцветные базарчики. Неприятная старуха, торгующая чачей, предложила недорого на три дня приютить их. Чачу она прятала под черной засаленной юбкой, и темное стекло бутылки, казалось, впитало все нечистоты старухи, но он все равно купил, иначе было не отвязаться.
Его интересовал конкретный адрес, и, симулируя поиски жилья, он осторожно заманивал свою мать, уводил ее в нужном направлении. Потом, как бы случайно, он запрокинул голову, показал по-детски напряженным пальцем и спросил:
— Ма, тебе нравится этот особнячок?.
— Этот странный?
— По-моему он какой-то нелепый и очень симпатичный, разве нет?
— Ты с ума сошел, ты хочешь туда забраться? Наверх?
— В общем, да!
Она не заметила подвоха. Она покорно развела руками.
— Ладно… Если он такой симпатичный… Пошли наверх!
Сложенное из разноразмерных серых камней, двухэтажное длинное здание снизу выглядело довольно-таки неприступно. Вписанное в рельеф горы, оно высилось над грудой неопрятных лачуг. Дом походил на кривой огромный сарай или на дворец, потерявший всю свою позолоту и башни, дворец, тысячу раз разгромленный, залатанный, но все еще сохранивший зазубренную кривую кровлю.
Вверх вела узкая дорожка, облезающей змеей извиваясь между деревянных заборов, между сырых глиняных стен и острых осыпей гранита. Она была крутовата для уставших ног.
— Ты уверен, что удастся договориться? — спрашивала Ли. Подняв ногу в истрепанной белой босоножке, она пальцем трогала неприятный пузырь на пятке. — Ник, что мы будем делать, если нас не пустят?
Аппарат, взведенный, болтался у него на груди, и следующий снимок вышел сам собой. У Ли было смешное лицо. На фотографии Ли будет стоять на одной ноге.
Во дворе за низкой зеленой изгородью возились несколько женщин. Они казались одинаковыми, все небольшого роста, кажется, их было три или четыре, все замотанные в черное от головы до пят. Рука вздрогнула на затворе фотоаппарата, но Ник не посмел.
После короткого объяснения на грузинском их пропели по сломанной внешней лестнице во второй этаж и показали комнату. Не было сказано ни одного слова о цене. Мира много рассказывала про этот дом, и он знал, что сюда пускают всех, кто попросится, но для Ли это должно было стать сюрпризом.
Мало кто просился сюда, никому в голову не приходило взбираться на гору и искать крова в этом кривом каменном доме. А даже если и пришло бы в голову, кто из русских туристов знает грузинский?
Черная трещина на потолке сочилась каплями. Трещина была в одном углу, а кровать в другом. Под трещиной было большое темное зеркало в деревянной резной раме. По зеркалу очень медленно скатывались капли. Перед зеркалом в темной высокой вазочке увядшие розы.
Голос маленькой черной женщины был неприятен и резковат, такой же, как у кепок под навесом кофейни, такой же, как у птиц:
— Простыни не будет! — сказала она по-грузински.
Возраст ее было не определить. Как и остальным женщинам, оставшимся во дворе, ей могло оказаться и семнадцать, и семьдесят. Вместо лица — остроконечный треугольник в жесткой черной рамке платка. Губы и глаза лишены цвета. Еле слышный горьковатый запах изо рта был непривычен.
— Что она говорит? — спросила Ли.
— Она говорит, что постельного белья у нас не будет!
— Нужно отблагодарить ее как-то!.. — сказала Ли и опустила на пол свой рюкзак. Она больше не смотрела на женщину. — Скажи ей, что если она будет в Москве… — Мокрый узел не поддавался, и Ли морщилась от напряжения, пальцы ее побелели. — В общем, пусть не стесняется. Пусть заходит…
Но женщина уже исчезла, бесшумно спустилась по лестнице. Быстро повернув голову, он заметил лишь мелькнувшую по мощеному двору легкую фигуру. Других женщин возле зеленой изгороди уже не было. Он знал, что все случится именно так, но на секунду ему стало неуютно и жутковато.
— Роскошь, правда? — спросила Ли, наконец она справилась с рюкзаком и растворила дверцы старого шкафа. — Я уж не знаю, как это у нас получилось, но все прелестно! Только жалко, одна кровать… — она глянула на него. — Придется тебе, Ник, сегодня спать на полу! — Ли скинула туфли и быстро расстегивала юбку. — Будь любезен, отвернись!
Поток слабого света лился в дверь и на середине комнаты соединялся с потоком света, идущим из окна. Ли быстро глянула из-под мокрых ресниц.
— Отвернись!
Он не хотел отворачиваться, он хотел увидеть и запомнить, как она раздевается. Он видел это уже тысячу раз, и каждый раз это было что-то совсем другое. Одежда на ней окончательно еще не просохла и прилипала к телу. Рука замерла на пластмассовых застежках, на линии белых пуговиц. Глаза чуть помутнели. Знакомая муть. До срыва, до крика расстояние в одно слово.
— Ник. Прошу тебя…
Однажды, желая уколоть побольнее, он сказал, что уже видел ее всю целиком, включая интимные места, и видел много раз, начиная с самых первых минут своей жизни. И уколол так, что Ли даже не ответила, только сильно побледнела и заперлась в своей комнате, а спустя час в запоздалой истерике разбила кулаком стекло серванта. Остались брызги крови на стенах и на ковре. Ковер пришлось выбросить.
Теперь он не отвернулся. Раскрыв красный зонтик, он разгородил натянутым на серебряные спицы сырым шелком пространство комнаты.
— Так тебя устроит?
— Дурак!
— А я знаю!
Сквозь маленькую ширму можно было различить ее силуэт, и он закрыл глаза.
— Пошли на море?
— Конечно…
По скрипу он определил, что она присела на кровать.
Можешь уже смотреть, — осторожно кончиками пальцев Ли разглаживала квадратик пластыря на своей пятке. — Как-нибудь доковыляю, наверно!
Захвативший их в дороге тропический ливень иссяк, иссяк совсем, не оставив на небе даже маленького облачка. Город был счастливо переполнен красным закатным солнцем и ветром.
Они ужинали в дешевой шашлычной: острое мясо, вареные овощи… Конечно, по рюмочке. Местная мадера оказалась совсем недурна, на десерт бананы. Все пока получалось, как намечено.
Увлекшись какой-то неясной глубинной своей мыслью, он забыл проследить за выражением своего лица и попался.
— Что-то вспомнил? — спросила Ли. Она стояла напротив за столиком, и губы ее были перепачканы банановой мякотью.
— Да!
— Неприятное?
— Последний звонок! — на этот раз он сказал правду, потому что можно было позволить себе немножко правды. — Знаешь, ма, я когда устаю, закрываю глаза и вижу одно и то же каждый раз. Я еще не говорил… Представляешь, дикий звон везде… Длинные, пустые, белые коридоры…
— Ты действительно устал.
Они вышли на пустой пляж. Спустились по крутым каменным ступеням. Никого, только ребристые топчаны разбросаны по черному песку. Ветер стих. Темная гладь до горизонта. Даже вокруг волнореза нет пены.
В дом на горе вернулись часа через полтора. Ли постелила на кровать спальники.
— Ник, ты не мог бы выйти на пару минут? — спросила она.
Он не вышел, а просто отвернулся. Ее это устроило. Он вышел из комнаты много позже, несколько часов спустя, невозможно было заснуть лежа с нею рядом, в одной постели, хоть и одетым, невозможно было прислушиваться к ее невыносимо тихому дыханию, ловить лунный блик в зеркале и шевелящуюся тень ее ресниц. Не уследить, непонятно, спит ли она? Губы чуть приоткрыты и доступны. Но нельзя! Даже шепотом ничего нельзя спросить, даже у самого себя.
3
Он спустился вниз и вошел в дом. Там на первом этаже все было застлано старенькими цветными циновками, мебели никакой — большая комната под лестницей. Он помнил, он осмотрел ее еще днем, комната походила на пустой огромный ящик, ящик с красно-зеленым ребристым дном, известковыми сырыми стенками и белой крышкой, посредине ящика стоял черный обшарпанный большой стол — высился массивный, на витых ножках.
В этой комнате днем собирались скульпторы. Со стаканами в руках, они каждое слово старались прокричать, каждую фразу выдавали, как под пыткой, жарко. Они размахивали руками, рисовали фломастерами на кальке и расплескивали в горячке зеленое сухое вино, все это стоя, расхаживая из угла в угол, пританцовывая, подпрыгивая на месте, хотя вокруг стола были разбросаны в беспорядке желтые плетеные стулья. Ночью в тишине пахло кислым молодым вином и гнилыми персиками. Во время ужина рассыпали перец, перец ощущался в темном холодном воздухе, острый, игольчатый запах, от него неприятно чесалось в горле.
Лампочки, ввинченные в массивную бронзовую люстру, отражали луну, пять белых точек в прозрачных шарах и никакого света. С тихим скрипом люстра покачивалась на своей цепи. Где-то здесь в темноте лежала собака. Почему-то он боялся наткнуться на нее ногой. Свисали по стенам какие-то мокрые веревки. Он накрутил одну веревку на руку. Нажал. Не порвалась.
Все окна огромной комнаты выходили во двор. Во все окна видны и луна, и сгрудившиеся под железным навесом скульптуры.
Противоположная стена упиралась в гору. За нею был только многокилометровый слой необработанного камня.
Встав посреди огромной гостиной, он тер пальцами надбровные дуги, это помогало глазам привыкнуть к темноте. Он опоздал на один день.
«Сегодня пятое августа, — соображал он, восстанавливая в себе порядок задуманного. — Мира сказала, что будет в доме скульптора четвертого… Она сказала, что, может быть, сразу уедет, а может быть, ей придется задержаться на пару дней… Должна быть здесь? Интересно, что она скажет, когда увидит меня? Если, конечно, увидит!»
Было так тихо, что показалось, часы на руке остановились. Поднес их к уху. Сделал шаг вперед и сразу наступил на собаку.
— Тихо! — Собака почему-то только заворчала, завозилась, кажется, она даже не проснулась. — Видишь, тикают! — сказал он шепотом, наклоняясь к ней. — Спи, животное… Спи!
Он ласково потрепал собаку, провел ладонью по буграм свалявшейся шерсти.
Нигде в доме не было света. Воздух в узком коридорчике сквозил, как в туннеле метро, он был ледяным. Чтобы не сбиться, приходилось держать руку на левой стене. Мысленно он видел план дома и мог бы по этому плану на выбор проверить три-четыре комнаты, где Мира могла находиться, беда в том, что умозрительная схема никак не контачила с конкретным пространством. Пространство было враждебно, и он почти запутался в нем.
«Нужно было в компанию вписаться, когда они пили… Легко бы узнал, где она, в каком месте, — говорил он себе. — Как я теперь найду? — спрашивал он себя и, конечно, улыбался. — Найду! Куда она денется?.. Найду! Находил уже… Только бы Ли не проснулась!»
В доме на ночь оставалось человек пять-семь, из них три брата хозяина, один малолетний, двое других — уголовники (не дай Бог, разбудишь такого, застрелит, не просыпаясь), несколько женщин. Открывая дверь, осторожно надавливая плоскую деревянную ручку, он старался даже не дышать.
Никого. Какие-то стеллажи, стулья посреди комнаты, мусор на полу. Пивная бутылка на подоконнике. Глаза уже настолько привыкли, что в лунном свете он отчетливо разглядел даже календарь. Лощеный прямоугольник был приколот к стене. Крупные черные цифры, стилизованный шрифт: март.
Он хотел поправить дело, перевернуть страницу. Недалеко что-то скрипнуло, еще раз… Рука, протянутая к календарю, повисла в воздухе на полпути.
«Если они меня застукают, скажу, искал туалет… Если не нарываться, не лезть в женские спальни, не хамить, то, действительно, не застрелят же они меня, в конце-то концов… Что я сделал?»
Он хотел уже возвращаться, когда заметил желтый отсвет на полу в конце коридора. Оказалось, это не конец коридора, а только крутой поворот. Остановился.
Дальше была полуоткрытая дверь, метров десять до нее. Хорошо видна яркая блузка, висящая на спинке высокого стула, она освещена. Лампа в его сторону, свет в лицо, и за лампой будто ничего, пусто.
Осознав вдруг, что он стоит на виду, и нет ни одного шанса остаться незамеченным, Ник только прикрыл ладонью глаза. Очень давно он запретил себе подглядывать за живыми людьми и теперь нарушил собственный запрет. Глаза привыкали, и за белым размытым кругом появились двое. Он не уходил, а они все не замечали его.
Легко скинутая на ковер плоская желтая туфля будто ударила. Движением головы отпущенные на свободу волосы… Поворот женского бедра, лица не видно, лицо в полосе темноты засыпано волосами, капельки педикюра… Маленькие пальчики вытягивались, нога была направлена прямо на него, а он хотел только разглядеть лицо. Потом голова запрокинулась так, что видны черные дырочки ноздрей. И он узнал Миру. Рука пошла вниз, и мокрая веревка болью прорезала ладонь. Он хорошо запомнил само движение вниз. Веревки были развешены по всему дому, зачем? Над Мирой (никаких сомнений, он все-таки нашел ее) склонился мужчина. Кто? Он не видел. Только шелк расстегнутой рубашки, темноватые пальцы, кольцо, цепочка… Мутное зеркало, удвоенная свеча — длинный черный фитилек, блестящая тарелка, очищенный мандарин, часы на столике…
«Предала!.. — ему потребовалось усилие, чтобы не крикнуть, чтобы остаться на месте. В это мгновение он хотел только убивать. — Зачем?.. — он нарочно заставлял себя смотреть, как два человека треплют друг друга и постели. Ярко в лицо горела лампа. — Какая же ты… Шлюшка!..»
Мужчина неприятно, смешно засвистел, завозился. Обнимая его, Мира повернулась таким образом, что под лампой оказался знакомый шрам. Всплыло ощущение крови на руках. Там, где теперь был шрам, сорок дней назад была просто спекающаяся, горячая дырка от пули. А потом, когда он украл Миру из госпиталя, когда он раздел ее, как ребенка, укладывая в постель, на этом месте было твердое розовое вздутие. Тогда еще не сняли швы. Ему стало больно, и он подумал, что если бы в самом начале спихнул шлюшку на рельсы под налетевший поезд, то шрама бы вообще никакого не было, все это белое тело разворотило бы на куски. А к данному моменту оно бы уже подшивало в земле.
Мужская темная рука протянулась и закрыла дверь. Лампу выключили, так что пропала и полоска внизу. Его так и не заметили. Смотреть не на что, он решил вернуться к себе в комнату.
Он уже соскучился по Ли, жадно хотел увидеть, как она спит (он сознательно раздувал в себе это желание). Может быть, неосторожным движением или звуком разбудить ее, сказать что-нибудь? Он брел, спотыкаясь, по темному чужому дому. Он хотел, и у него получилось. Наверное, так получилось впервые. Образ одной женщины вытеснил и ревность, и раздражение, вызванные другой. Он нарочно пытался противопоставить терпкий запах Миры, сладкий запах ее пота, острый запах каждого ее слова запаху матери. Спасаясь, он довел себя до того, что уловил этот запах: запах открытой книги, запах хрустнувшего в тонких пальцах ванильного печенья.
— «Я ненавижу свет однообразных звезд. Здравствуй, мой давний бред — башни стрельчатой рост… — легко припоминая ее любимое, шептал он уже в голос. — Кружевом камень будь и паутиной стань. Неба пустую грудь тонкой иглою рань…»
Он остановился у окна в большой общей комнате и смотрел на диск луны. Там, в темноте за стеклами мокро блестели кусты, за кустами темная фигура, слепленная из глины, железные стойки навеса, от них, как стрелки в детской игре, тонкие тени по двору.
Он не смог даже испугаться, когда кто-то подошел сзади. Скрипнула циновка. Мужской голос тихонечко выругался по-грузински…
С трудом он разлепил глаза. Он сидел на полу. Так же, в то же окно светила луна. Мизинцем он потрогал мягкое вздутие под волосами — несильно ударили, но умело. Кожа на черепе цела, крови нет. Только горячо стучит боль в поврежденный затылок. Подступила сладкая тошнота. Он определил: в левую руку сделали укол. Вероятно, есть след от инъекции, но в темноте его не разглядеть, чешется знакомо, что-то под кожу впрыснули. Оглушили и сделали укол.
Прежде чем потерять сознание, он успел подумать:
«Зачем это? Кому я нужен?»
4
В темноте, еще не проснувшись, она все вспомнила, но не смогла сориентироваться. Где дверь, где окно, Ли потеряла и поворачивала голову, ожидая, пока глаза привыкнут. Потом она разглядела зеркало в глубине комнаты, силуэт под зеркалом — вазочка с цветами. Автоматически всматриваясь и почти не различая своих черт, поправила волосы и только после этого поняла, что в комнате находится еще кто-то.
— Ник? — спросила она неуверенно. Она уже почувствовала, что сына рядом нет, а в зеркале рядом с ее смутным отображением колышется чужая тень.
— Пожалуйста, тише! — прозвучал совсем рядом незнакомый женский голос. — Они не должны знать, что я поднялась к вам.
— Может быть, свет зажжем? — спросила Ли, уже различая сидящую на стуле женщину. — В рюкзаке есть фонарик. — Не испытывая никакого страха или неудобства, Ли села на кровати, прижала к груди колени. — Я была бы вам благодарна, если бы вы посветили себе на лицо.
— Лиана Марковна, я хочу вас попросить, — в женском голосе прочитывалось смущение. — Вы, пожалуйста, поймите меня правильно, — она говорила с легким южным акцентом. — Нам лучше по-хорошему разойтись. В общем, это в ваших интересах.
— В моих интересах? Пожалуйста, возьмите фонарь, девушка, и посветите себе на лицо, я не могу разговаривать, если не вижу собеседника?
Внизу во дворе раздались шаги, радостно заскулила собака, и мужчина выругался по-грузински. Собака неприятно тявкнула и завозилась, вероятно, ее слегка отодвинули сапогом.
— Мира! — крикнули во дворе. В свете фонарика — незваная гостья прикрывала отражатель ладонью так, что получалась узкая полоса, — Ли увидела сначала голые женские ноги, потом шелковую рубашку. Мужская рубашка не была даже застегнута.
— Вы скажите своему сыночку, что для него это все плохо кончится. — Свет фонарика коснулся наконец лица, сильно накрашенных губ. — Если он не прекратит меня преследовать, его просто убьют. — Она сделала долгую паузу, раздумывая. — Если уже не убили, случайно.
— Где он? — спросила Ли.
— Я надеюсь, его отпустят. Его просто перепутали с другим человеком… Увидят, что не того взяли, и отпустят.
Переставая что бы то ни было понимать и чувствуя, как сердце наращивает ход в ее груди, Ли спросила:
— Значит, могут не отпустить?
— Могут! — ночная гостья опять помолчала минуту. — Идет война… Вам это трудно понять… Но идет война. А на войне убивают.
— Что он сделал?
— Да ничего он не сделал. Я прошу вас, скажите ему, вы мать, он вас, надеюсь, послушает… Не нужно меня преследовать. Я, конечно, благодарна ему за то, что он для меня сделал, но хватит уже. Это действительно очень опасно. И, главное, совершенно бессмысленно. Здесь он ничем не сможет мне помочь.
Ощущая в темном воздухе запах чужих духов, Ли напряженно всматривалась в зеркало. Фонарик больше не горел.
— Ты спала с моим мальчиком?
— Да.
— Зачем?..
Луна выбралась из гасившей ее тучи, покрывая слабеньким серебром листву деревьев и острый обрез горы, и стояла теперь по другую сторону дома. Ли прикусила кончик языка, пытаясь хоть что-то противопоставить колющей боли в сердце. Она протянула руку, дотронулась до чужого обнаженного тела. Гостья, поднявшись со стула, распахнула рубашку. Пальцы наткнулись на твердую полосу еще прежде, чем глаза увидели уродливый шрам.
— Он спас мне жизнь… Случайно… — рубашка махнула по протянутой ладони. Темные руки завязали в узел шелковые концы.
— Это от ножа?
— От пули.
— Зачем ты мне?..
— Хочу напугать вас посильнее.
— Значит, Ник действительно тебя спас?
— Спас!.. Поймите, вы должны уйти отсюда. Дожидайтесь сына и сразу уходите. Они ничего вам не сделают. Никто не убивает просто так…
Волнение перешагнуло какой-то предел, и Ли спросила:
— А как он в постели, мой сын, ничего?
— Вы должны меня понять… Он очень просил… В общем, это была плата. И больше ничего. Но я не могу вечно платить за одно и то же… Если хотите жить, уезжайте.
Отпустив свои колени, Ли с размаху бухнулась на подушку, закинула ладони за голову, сплела пальцы. Дверь осталась открытой, проскрипели по деревянной постнице вниз быстрые шаги. Все в комнате было покрыто лунной серебряной пылью — и цветы, и зеркало, и оконное стекло.
5
Среди безумной южной ночи лениво ковырять штыком соломенный муляж, набирая в легкие густой прохладный воздух, командовать самому себе: «Коли!» — и думать, что через час ты умрешь, не так уж и приятно. Не лучшее это из занятий. Подумать просто о сохранении жизни мешала несерьезность происходящего, а заснуть, завалиться на спину под сверкающим ночным небом в кучу сыроватых ватников не давал страх.
«Господи! Это же надо было так вляпаться?»
Он затягивался сигаретой (благо карманы не вычистили) и смотрел на стрелки ручных часов. Ветер все время менялся. Огонек сигареты вспышками отражался в выпуклом стеклышке, но стрелки почти не меняли своего положения, они остановились, так и звезды. Звезд было много, от них тошнило и кружилась голова.
Он вспомнил лицо Миры под лампой, как повернулось под лампой белое женское тело. В ушах звон, так звенели белые длинные коридоры. Он закрыл глаза и увидел шрам. Тогда, в метро ему было все равно, кого убить, просто он хотел попробовать как это, сможет ли он? А она подумала, что он собирается убить именно ее. Он не сделал ничего, он просто спал на скамеечке с открытыми глазами, потом она объяснила, что у убийцы есть что-то в лице, что-то другое, но что именно, так и не смогла объяснить. Он повторил свой вопрос в постели, в самый неподходящий момент поставив его между стонами. Без толку, она опять не нашла слов.
Зачем он полез в дом скульптора? Хотел снова спасти жизнь этой женщины? Искал острых ощущений? Хотел подставить Ли? Пожалуй, нет. Точнее будет сказать (уж перед самим собою зачем же скрываться в такие минуты), он хотел получить несколько простых ответов на несколько очень простых вопросов.
«Если меня сейчас убьют, — думал он, лежа с закрытыми глазами и пытаясь представить себе звездное небо, находящееся тут же, за пленочкой век, — то получу я ответы на все мои вопросы… Или не получу ничего? Самое противное, если окажется, что я умру и опять получу только часть ответов… Вот уж чего совершенно нельзя вытерпеть!»
Обследуя свою тюрьму, он истратил все спички и теперь боялся потерять счет времени. Он докуривал каждую сигарету до фильтра и зажигал каждую новую от окурка. Он болезненно, по-детски от этого кашлял и злился. Хорошо, сигареты оставили, так бы совсем пропал. Четыре высокие кирпичные стены вокруг умножали звук кашля.
Большое помещение без крыши было завалено сырыми картонными мишенями для учебной стрельбы, при свете сигареты различались мелкие цифры в кругах. Потом, чуть позже, он обнаружил несколько соломенных муляжей и слева, в самом углу заставленный такими же мишенями огромный металлический шкаф. Чтобы отодвинуть ржавую дверцу, потребовалось усилие. Пальцы ободрались. От скрипа неприятно зачесалось под коленками. В шкафу были навалены винтовки. Звезды над головой были холодными, как и полная белая луна. Желая согреться, он командовал себе вполголоса, зажав в зубах очередную сигаретку:
— Коли! — и бил блестящим лунным штыком в грудь соломенного муляжа. Муляж хрустел, ладони становились от пота мокрыми и скользкими. — Коли!.. Давай!.. Коли, еще!.. Коли, давай!
Ему удалось согреться, и настроение исправилось. Он бросил винтовку, сильно потер влажные ладони одну о другую (очень хотелось вымыть руки) и приступил к подробному осмотру. Появилась идея. Но, увы, боеприпасов ни в сейфе, ни вообще в тюрьме он не нашел. Здесь готовили боевиков? Молодняк? Может быть, они приходили сюда прямо после школы? В одном из углов он обнаружил в доказательство своей мысли форменную школьную куртку, она была туго натянута на муляж. Не без удовольствия пробил и его коротким ударом штыка.
— Коли!
С размаху он воткнул оружие в земляной пол и, на мгновение потеряв силы, присел на корточки. Какой был смысл привозить его сюда? Только чтобы убить?..
Но зачем тащить человека через весь город и прятать в подобном секретном месте, если его всего-навсего надо убить?
Убить легко в парке, на скамеечке подле фонтана… Возле моря, скинуть с волнореза. Задушить в туалете, зарезать? Или, еще проще, столкнуть со стены монастыря (там очень высокая, отвесная стена), а если вдруг не разбился насмерть, сверху камнями можно…
Хотелось пригубить чашечку горячего кофе, хотелось услышать шум моря и увидеть волны, серые шелковые лезвия, шипящую белую стружку. Он крепко обхватил руками колени и зажмурился.
Почему они с Ли, выпив по чашке кофе под уютным козырьком открытой кофейни, все-таки не пошли в монастырь, не устроились на турбазе, почему их потащило на гору в дом скульптора? Ответ был прост. Потому что он так хотел. Потому что ему нужно было в дом скульптора. Он не мог сказать правду, правда была слишком сложной и противоречивой, громоздкой, и правда погубила бы всю прелесть их путешествия. Если бы не пошел дождь, если бы не случайная чашечка кофе, было бы значительно труднее убедить мать идти куда-то, искать частную квартиру. Тогда они не оказались бы в этом доме, и теперь он бы не колол соломенные чучела в ожидании смерти, а лежал бы, вытянувшись на железной кровати, в келье на втором этаже, и сквозь темноту смотрел бы на спящую Ли. Если бы не гроза, его план, скорее всего, просто бы провалился, и завтра они отправились бы в Новоафонскую пещеру осматривать цветные сталактиты.
«Если в лице убийцы есть что-то?.. Что-то подобное должно быть и в лице жертвы. Жертва и убийца — это как две неровные половинки яблока, в какой-то момент они должны совпадать. Я не убил, но теперь убьют меня. Я хотел убить с единственным мотивом: убийство ради опыта убийства. Меня если убьют, то скорее всего по ошибке… Сделали какой-то укол, привезли сюда… Может быть, они хотят меня допросить? Они будут допрашивать и увидят, что я не тот! Значит, есть шанс? Нет! Увидят, что я не тот, и убьют, кому нужны лишние свидетели?.. Но тогда уже явный мотив. Мотив налицо, и половинки яблока не совпадают… Интересно, какое у меня сейчас лицо? Никогда ведь без зеркала не знаешь, какое оно?»
Сигарета обожгла пальцы, но он, перетерпев боль, от окурка зажег следующую сигарету, только после этого бросил. Как клочок соломы швыряет ветром, в лицо ему швырнуло обрывок далекой музыки, потом собачий лай, пронзительный женский визг не унимающейся танцплощадки — на турбазе в монастыре веселились всю ночь, и опять тишина, тлеющий уголек в руке, горькая слюна, скопившаяся во рту, боль в затылке.
Мира привела его к себе домой, и он погиб. Не сразу, часов пять они шлялись по улицам, только после этого. Она была старше лет на семь, и в какой-то момент испытала серьезное неудобство (яркая восточная женщина, а рядом размахивающий руками рыжий слюнявый юнец, все время оглядывающийся, все время пытающийся оббежать спереди и заглянуть в рот), но им было хорошо. Они просто болтали. Потом она напоила его сухим вином. Вино было ледяным и кислым. Потом выгнала и сказала, что все нормально, но больше они никогда не увидятся. Конечно, она ошиблась, разве отвяжешься от такого?
Когда последняя сигарета погасла, была ровно половина третьего. Он взобрался на сейф, встал, вытянул руки, и кончики пальцев достали до кирпичного края. Глубоко вдохнул. Он подпрыгнул и, вцепившись в этот край, подтянулся. В лицо посыпалась кирпичная крошка. Это было совсем не трудно, в спортзале приходилось делать большее, но он опоздал. Нельзя откладывать побег, если тебя кто-то собрался убивать.
Его голова, наверное, на целую минуту поднялась над стеной. Он увидел стоящий на горе монастырь. Черный, круглый монастырь был хорошо освещен. Контрастно выделялся купол без креста. Море было за спиной, шоссе сбоку, с левой стороны. Густой соленой прохладой обдало лицо, он услышал еле различимый шум, это накатывались на бетон волны, собачий лай, женский визг, нетрезвые крики, звон и мат, их приволокло ветерком из монастыря. Турбаза никак не хотела успокоиться. По шоссе очень осторожно, ощупью, не включая фар, двигалась машина. Горели только красные подфарники, они медленно приближались. Движок на дороге стучал не громче его часов, поднесенных к самому уху.
Машина шла тяжело, с большой осадкой. Наверное, в нее набилось много людей. Они приехали его убить.
Он хотел увидеть море, но море оказалось недосягаемо для глаз, только вспышка луны, густая соль ветра, далекий лай. Ободранные ладони больно соскользнули по кирпичной стене.
6
Горько пахло растертыми орехами и свалявшейся собачьей шерстью. Почему-то ближе к утру остались только эти два запаха. Ни запаха вина, ни запаха перца, ни запаха фруктов.
Накануне художники били посуду во дворе. Мало выпить до дна, осушить высокий стакан, так надо еще и швырнуть его с размаху о камни. Они никак не могли привыкнуть к новому положению, всю жизнь прожили здесь как хозяева, и вдруг оказались пленниками в собственном доме.
Когда обнялись и запели на восемь голосов — Мира, сидящая за столом наравне с мужчинами, с трудом удержала слезы, — они хитро друг другу подмигивали, «для конспирации», как дети.
Двор подмели, но босая нога, неосторожно соскочив с последней ступеньки, наткнулась на осколок. Он застрял в щели между камнями. Мира остановилась, но не вскрикнула. Холодный густой ветерок дернул на ней рубашку.
«Он захочет узнать, где я была… Он обязательно спросит, — подумала она, крепко затягивая на груди узел. — Наверное, он слышал?.. Ступеньки все-таки скрипели! Сказать ему все? Правду? Зачем ему моя правда?»
В серебрящейся темноте, в кривой рамке полураспахнутых дверей она пыталась разглядеть гостиную, пыталась угадать, где стоял мальчик, когда его ударили. Но угадывались лишь черты прошедшего застолья. Угол оконного стекла был отмечен смятым листком бумаги, как белой капелькой конъюнктивита уголок глаза. За этот день сколько планов было нарисовано фломастером на таких листках. Сколько отвергнуто?! Даже списки соседей, их надо убить в течение следующей недели, даже дети в этих списках. Желтел опрокинутый соломенный стул. Покачивалась с неслышимым скрипом бронзовая люстра.
«Ударили по голове, и Ник упал, тогда ему закатали рукав и сделали впрыскивание? Бедный мальчик… Неужели он сопротивлялся? Он не успел. Конечно, он не успел… Если бы он успел ударить по лицу хотя бы одного их этих кретинов, ему не жить, даже если разберутся, не простят. А скорее всего, разбираться не станут…»
Наклонилась и слегка потрепала за ухо подошедшую собаку. Собака осторожно слизывала кровь с ее ноги.
— Не надо… Не больно… — Собака подняла морду и замерла, силясь понять человека. — Они разберутся! — сказала Мира. — Они его отпустят! — Собака тихонечко заскулила и поскребла лапой. — Дура я, понимаешь, дура, что во все это полезла…
Она хотела уже войти в дом, но одна из скульптур под навесом, освещенный кусок камня — огромное безобразное лицо, задержала, остановила Миру еще на минуту. Подуло опять. Губы, как судорогой, дернуло горькой улыбкой. Ради этой каменной бабы Александру два года назад позировала она, Мира. Он говорил, что передал главное… Передал то, что скрыто… Вынес всю дьявольскую женскую сущность из недр беснующейся души наружу, на свет… (Как он любил красивые русские слова!) И таким образом покончил с нею. И подчинил…
«Не нужно было садиться с мужчинами за стол… — переключившись, подумала она. — Женщина должна стоять, когда мужчина сидит, женщина должна молчать, пока он говорит. Ни сегодня днем, ни два года назад нельзя было… — Она прикусила кончик языка. Дернула ногой, отгоняя собаку. — Скажу, как было… Пусть думает, что хочет. Пусть сдохнет со своей ревностью!..»
Ее удивил вкус собственных губ. Соленые. Губы всегда были либо сладкими, либо горькими в зависимости от помады, которой она пользовалась. А тут лизнула, и показалось, что кристаллик соли застрял и жжет кончик языка.
«Они убьют его… Убьют, им легче убить, чем отпустить… Освободитель!.. Наверное, Тамару послал разбираться. Она не упустит! Ей только дай! Жалко мальчишку… Не нужно было лезть! Куда полез, урод?.. Зачем?»
Только что она кралась по пустым комнатам, прислушиваясь и ощупывая босой ногой каждую половицу, теперь пошла быстро, не глядя… Пустые комнаты дышали пылью.
«Все скажу, как есть, пусть подавится, Отелло, — решила она. — Если мальчика убили, то его уже убили, если отпустили, то уже отпустили. Ничего не изменишь, сам виноват! А отомстить лучше всего правдой!»
Собака поплелась за Мирой, было слышно чмоканье ее когтей по деревянному полу. Собака сопела, только в полосе света она остановилась, заскулила и повернула назад. Хозяин мог и ударить. Все в этом доме подчинялись простому правилу: никогда без нужды не лезь под руку хозяину.
Горела все та же лампочка. Александр, голый по пояс, лежал на постели с книгой, скрученная в жгут простыня валялась на полу. Можно было себе представить, как он, успокаиваясь и не желая больше в бешенстве бить кулаком в стену, с хрустом выжимал сухую ткань.
— Все? — спросил он, не поворачивая головы.
Он перевернул страничку, кольцо на указательном пальце неприятно сверкнуло Мире в глаза. Она поморщилась, отступая на шаг. Скинула рубашку, узел, стянутый под грудью, не сразу поддался, она чуть не сломала ноготь.
— Все! — вздохнула она и встала коленями на пружинящий край постели. Запрокинула голову, сбрасывая волосы с лица. Посмотрела в зеркало себе в глаза. В зеркале отражались голое мужское плечо, и за плечом неприятная лампочка.
— Они уедут, — сказала она. — Если ты хочешь, они уедут через час. Они уедут, когда ты скажешь, — протянув руку, кончиками пальцев она коснулась макушки Александра, его коротких жестких волос. — Не сердись!
— Красивая женщина.
— Кто? — не поняла она. — Какая женщина?
Он захлопнул книжку, не дочитав, кажется, строки, хотя, возможно, он вообще ее не читал, смотрел на буквы, как другие смотрят на набегающие волны.
— Ты меня обманула, девочка!
Одним движением он перевернулся на спину, обрисовались грудные мышцы. Схватил Миру сразу за оба запястья, больно сдавил и притянул к себе, так что лицо ее оказалось рядом с его лицом.
— Ты рискуешь не собой! — проговорили темные, красиво очерченные губы. — Не собой!
Ей показалось, что запястья хрустнули под нажимом его пальцев.
— Больно! Пусти!
Наверное, несколько минут назад, скручивая простыню, Александр представил себе, что скручивает ее руки. Книга скатилась с постели и стукнулась об пол. Мира посмотрела на книгу, посмотрела в глаза скульптора, глаза показались ей пустыми: под пленочкой мути ничего — яма.
Он будто спал с открытыми глазами. «Он может меня убить, не просыпаясь, — с облегчением подумала Мира, когда живые твердые кольца на ее запястьях наконец распались. — Все-таки легче, когда человек успеет окончить столичный вуз. — Она была спокойна ниже по собственным меркам. — Дикие они. Рассудок всегда опаздывает, не успевает за рукой с ножом. Убьет он меня из ревности, а скажет, что боролся за освобождение грузинского народа… — она зарылась лицом в собственные волосы, в собственные колени. — Ничего и ему не скажу… Ничего он не поймет».
Бросая маленькие жёлтые шкурки на пол, на свои босые ноги, Александр, согнувшись, сидел на постели и очищал мандарин. Легкая щетина на его подбородке шевелилась, губы двигались, но слов не было. Все, что не следовало проговаривать вслух, он, наверное, в течение пяти минут проиграл молча.
— Хочешь, съешь мандарин… — сказал он и протянул ей очищенный плод.
Она дернула головой и глянула ему в глаза, как смогла, быстро и зло.
— Я не хотел тебя напугать, Мира, — сказал он, вполне владея своим голосом. — Но ты привела в дом посторонних людей. Что мы должны думать?
Мандарин покатился по ладони Александра, и Мира поймала его кончиками пальцев.
— Ты прав, она красивая… — сказала Мира и сделала очень длинную паузу. — Они уйдут. Они ничего не знают.
— Это тот мальчик, о котором ты мне говорила? Тот мальчик, что спас твою жизнь?
Осторожно отделив одну маленькую текущую дольку, Мира положила ее себе под язык.
— Он же совсем ребенок. Чем его кололи?
— Ерундой кололи…
— Зачем вообще?
— Не хотели покалечить! Ты знаешь… — подбородок Александра неприятно дернулся. — Никакой крови в доме! Ты знаешь мои правила? Ты знаешь, что мы подумали? Кто может ходить ночью по дому, зачем это нужно?
— А теперь что?
Он поправил зачем-то часы, стоящие на тумбочке. Не ответил.
— Как ты думаешь, — отодвигаясь понемногу от его руки, спросила Мира, — как ты думаешь, Тамара приказала его убить?
— Не знаю… Не знаю я… Если бы он был тем, за кого его приняли, я бы его сам убил… Понимаешь, этого нельзя было делать в доме… Ты знаешь, я могу погибнуть завтра. Может быть, сейчас… В любую минуту и ты, и Тамара… Все… Ты знаешь, война!
— Да, только что я сказала ей то же самое.
— Что ты сказала?
— Я сказала, — Мира не удержалась от кривой улыбки. — Я сказала, что идет война, и это нужно понять. Я сказала, что на войне иногда убивают…
— Его матери сказала?
— Да.
— Ты с ним спала?
— Знаешь, когда я сказала про войну, она меня почему-то точно так же об этом спросила. Если тебе интересно, то да. Он спас мне жизнь. Он еще ребенок…
— А что ты ответила его матери?
— Правду.
— Ты лжешь!
— Когда я лгу — теперь или раньше лгала?..
Ощутив свою власть, Мира притянула его к себе, нажала ладонями на грудь, заставила лечь.
— Успокойся, все будет хорошо. Машина с оружием придет завтра утром. Я все сделала, как нужно. А с кем я сплю — с известным грузинским скульптором или с московским школьником, кому это интересно, когда идет война?
— Уезжай утром… — сказал он с уже совсем другой интонацией. Его волосатые руки, расслабленные, лежали вдоль тела. — Погаси лампу! Свет на веках, очень неприятно…
Вкус соли на губах, будто вдруг хлебнула теплой морской воды. Но теперь Мира догадалась: кровоточит без боли последний молочный зуб. Осторожными движениями ладоней она разглаживала тело скульптора, и напряженные мышцы под кончиками ее пальцев, под коротенькими ударами острых ногтей распускались, становились мягкими и горячими.
Она погасила лампу и шепотом спросила:
— Сколько нужно времени грузовику… На то, чтобы добраться отсюда до Очамчире?
— В хорошем варианте два дня, мы можем перегонять его только ночью, но ты должна приехать раньше, все документы уже готовы.
— Понимаю…
— Зачем ты с ним спала… с ним было хорошо?
— Он мальчик, я же сказала… Самый обыкновенный московский школьник. Но если он умрет, это останется на нашей совести.
За неровным дыханием скульптора, за тиканьем часов Мире показалось еще что-то, будто далекий хлопок, и еще один, ее ногти впились в грудь Александра.
— Кажется, стреляли у моря где-то?
— Нет! — отозвался он. — Больше похоже на выхлоп… Зря ты испугалась, Тамара не любит убивать!
7
Сорвавшись с края стены, он упал на спину, не больно, он не ушибся даже, только в носу зачесалось. Небо легло над его головой, небо было шершавым. Звезды, огромные, белые, яркие, горели и обдирали глаза, как крупная соль, как свежая наждачная бумага. Подхлестнув его страх, мотор за стеною выстрелил и перешел на холостой ход.
«Зачем я сюда полез? — спросил он у себя. — Если так по-глупому убьют, обидно!»
Он подумал еще, что, может быть, слезы — это остатки химии, ведь ему совсем недавно впрыснули что-то под кожу.
Хлопнули дверцы машины, послышались шаги и голоса.
— Где ключ?
— Не знаю… — второй голос оказался женским. — Посмотри в бардачке.
Громыхнул, вероятно от удара кулака, наружный навесной замок, и еще один мужской голос сказал по-грузински:
— А если грузовик придет?
— Грузовик сюда не придет, — сказала женщина. — У него другой маршрут, — она крикнула в сторону моря. — Зураб, ну где ключ?!
— В бардачке только пистолет! Это твой, Тамара?
Рукавом вытерев слезы, Ник присел и сразу увидел, что фары машины горят в полный накал. Над стеною висело неприятное зарево. Сквозь щели ворот полосами врывалась белизна. Он поморщился, поднялся на ноги и, покачиваясь, встал лицом к воротам. Он пытался по голосам угадать, сколько же человек приехало. Защелкал, прокручиваясь по металлу, ключ, и первый мужской голос забубнил:
— Это замок? Это дрянь какая-то, а не замок! Сколько он стоит, такой замок? Полбутылки чачи? Полбутылки чачи жалко?
Брякнула откинутая дужка. И фары ударили уже прямо по глазам. Ник прикрылся ладонью.
«В рюкзаке лежит бутылка чачи… — подумал он. — Там, в комнате, рядом с кроватью стоит мой рюкзак, и в нем бутылка… Мы ее даже не распечатали!»
Голоса звучали сквозь тарахтение мотора. Глаза обжигал свет фар. Из треска возникали неприятные чужие фразы. За светом появились фигуры. Они показались ему плоскими, вырезанными из картона профилями.
Сквозь пальцы Ник разглядывал черный силуэт. Поразительно, но это была все та же женщина, та же самая, что впустила их в дом, только теперь и в темноте было видно: ей не шестнадцать и не семьдесят, а скорее всего, тридцать. Ножка обута в высокий сапог. Картонный черный силуэт повернулся, меняясь в объеме. Движение бедер, колыхнулась длинная черная юбка, из-под каблука выстрелил мелкий камушек. Только руки у нее были белыми — тонкие нежные пальцы — длинные согнутые полоски. Глаз не разглядеть, и он то ли вспомнил, то ли придумал их — миндалевидные, хитрые. Женщина сделала несколько шагов и остановилась прямо перед ним на расстоянии сильного вздоха.
— Дураки! — сказала она. — Нашли шпиона… — голос у нее был глубокий и ровный. — Это мальчик! Он с мамой приехал! Я устроила их в верхней комнате… Зачем вы его сюда притащили? — она обернулась. — Кретины, кто-нибудь выключите фары. А то все собаки сбегутся!
— Вы Тамара? — наконец отнимая от лица ладонь, спросил Ник.
Она удивленно посмотрела, кажется, прищурилась. Мужской голос отозвался с нарочитой хрипотцой (темный силуэт маячил где-то слева, хрустел сапогами у сейфа, Ник почти не видел говорящего):
— Александр велел допросить его! — Скрипнула тяжелая дверца. — И лучше всего прикончить!
Ник подумал, что это младший брат скульптора, рецидивист по имени Зураб. Хотя, судя по голосу, этому у сейфа было лет сорок, сорок пять, а Зураб из рассказов Миры совсем молодой и веселый, очень нежный, три года строгача отмотал и никак не изменился.
— Его зовут Зураб? — спросил Ник, обращаясь к женщине.
— Это не важно, как его зовут. Ты мне лучше скажи, как тебя зовут, мальчик, — стараясь рассмотреть его получше, она еще приблизилась. Она была почти его роста, может быть, сантиметров на пять ниже. — Постой! Я вспомнила. Ты Николай? Верно?
— Он не мальчик! — сказал голос сбоку. — Какой он мальчик?
Со щелчком фары погасли. Только тлели два оранжевых легких круга. Опустился мрак, основное место в нем занял шум приливной тяжелой волны. Шум накладывался на шорох подошв.
— А зачем нам его допрашивать? — сказал от машины второй мужской голос. — Если Тамара говорит, что сама поселила его в верхней комнате, убить его и все, и поедем… — Его силуэт перекрыл остывающий оранжевый круг. Последовал отчетливый, громкий зевок: — Спать пора.
— Да, я Николай, — он старался говорить, как только мог, четко. — Но вы можете называть меня Ник.
— Если хочешь, Тамара, я его сам зарежу, — сказал второй мужской голос. — Тихо-тихо, как барашка. Он никому ничего не скажет.
Все это говорилось по-грузински, и Ник сперва подумал, что это говорится так, чтобы он не понял, но через секунду сообразил: Тамара-то обращается непосредственно к нему. Понятно, она встретила их с матерью во дворе и должна помнить, что он владеет языком. Может быть, Мира говорила, что он знает много языков.
— Русский мальчик — это не наш мальчик! — сказала Тамара.
Зрение постепенно восстанавливалось, глаза адаптировались к темноте. Лицо Тамары оказалось так близко, что видно — ресницы дрожат. Губы слегка растянулись — улыбается. Только теперь он почувствовал ее запах, это не было запахом пота или духов, скорее это было запахом моря.
— Наш мальчик в четырнадцать — уже боевая единица, — сказала она, непонятно к кому обращаясь. — Русский мальчик в семнадцать — еще понос!
Он ощутил ее теплую руку у себя на подбородке и сквозь тьму увидел белое пятно ее левой щеки. Она дышала в его приоткрытые испугом губы. Он впитывал ее запах.
— Не бойся, малыш, — сказала она все так же по-грузински. — Ты понимаешь, мы чуть-чуть ошиблись! Сейчас тебе лучше пойти домой!
— Куда — домой?
С трудом он подавил в себе желание прикоснуться своей щекой к этой щеке, потереться кожей о кожу, воткнуться ноздрями в этот соленый, шумящий запах приливной волны.
— Я живу в Москве!
Белое пятно щеки шагнуло назад. Тамара взяла его за руку. Так можно было взять за руку действительно ребенка. Теплые пальцы сдавили его руку. Сердце ударило больно, и он подчинился.
Она потянула его и вывела сквозь открытые ворота.
Неприятно чмокнуло за спиной, прошелестело. По этому звуку Ник догадался: один из мужчин вырвал из земли воткнутую винтовку и, вероятно, направил острие штыка ему в спину.
— Его нельзя отпускать, — сказал предполагаемый Зураб. — Он видел здесь все…
— Ничего он не видел, — неожиданно властным голосом обрезала Тамара, она ослабила хватку на его руке и легонечко кончиками ногтей пощекотала ладонь. — Правда, малыш, ты ничего не видел?
— Нет, ничего не видел, — сказал Ник.
Совсем недалеко, внизу под холмом, над гладкой глиняной поверхностью дороги светились несколько подвесных ламп. Можно было даже разглядеть металлический синий кружок указателя с изогнутой стрелкой посередине. Направление было понятно.
— Иди! — она выпустила его руку и подтолкнула.
— Нет!
Он чувствовал, как поднятая винтовка гуляет в воздухе, как холодный штык на расстоянии нескольких коротких шагов осторожно прицеливается между лопаток. Страх вернулся, захотелось бежать, и Ник сдавил в темноте кулаки.
— Почему нет? — спросила Тамара.
— Я не могу вас так оставить.
— Меня? — удивилась она. — Что ты, интересно, подумал? — опять ее лицо было близко, и опять можно было разглядеть улыбку.
Ее запах, ее застрявшая в мозгу усмешка, ее глаза, ее нога в высоком сапоге, отбивающая легкий такт… Она была рядом, и он не мог оторваться от нее вот так сразу. Он придумал ее всю за секунду и понял, что влюбился. Нужно было основание, и он придумал также, что она в опасности. Что эти пастухи прямо сейчас расправятся с нею только за то, что она отпустила его. Все это была лишь игра. Очень опасная, но захватывающая игра, таким образом Ник заставил себя какое-то время стоять на месте. Он не кинулся бежать.
— Все правильно! — сказал он. — Вы уверены, что они ничего вам не сделают?
— Почему они должны мне что-то сделать?
— За меня!
Ему вовсе не хотелось этого напряжения. Ему хотелось спуститься к морю, и чтобы она, не задавая больше глупых вопросов, пошла с ним. Присесть там рядом с ней на песок, помолчать, а потом спросить про школьные костюмы и ржавые винтовки, именно ее спросить, зачем? Он не хотел знать ответа на этот вопрос, в общих чертах он и так знал ответ, ему просто доставило бы удовольствие именно ее спросить об этом наедине. Ему показалось, что так он смог бы приблизиться к ответу на другой, более важный вопрос.
— Ты хочешь меня защищать?
— Да. Я не привык бросать женщин в обществе вооруженных мужчин.
— Не бойся! Они не причинят мне зла, — она засмеялась и опять слегка подтолкнула его. — Беги!..
Когда он медленно, сдерживая себя от быстрого шага, уже двигался по шоссе, она крикнула вдогонку:
— Ты насмешил меня, мальчик! Спасибо… Возьми свою мать, и сразу уходите из дома. Прошу тебя… Ты мне понравился, я хочу, чтобы ты остался жив.
Последнюю фразу Тамара крикнула уже по-русски.
Он ускорил шаг, только когда подумал, что издалека в темноте его фигуру невозможно увидеть. Потом побежал, глотая слезы и на бегу ударяя себя ладонями по щекам. Он очень хотел остановить истерику, но справился с собой лишь на тропинке, ведущей к дому.
8
Обморок, перешедший в глубокий сон, не прервал хода ее мыслей. Очнувшись, Ли даже не шевельнула рукой. Она лежала, упираясь лицом в подушку, и прислушивалась. Было что-то ненормальное в этом состоянии. Все происшедшее показалось ей маленьким кошмарным сновидением, припомнив женщину со шрамом, одетую в одну мужскую рубашку, она глупо захихикала в кулак. Будто димедрола проглотила четыре таблетки: легонькое головокружение, тошнота и счастливое ожидание непонятно каких превращений. Полежав так некоторое время, Ли определила свое состояние как результат усталости и шока.
«Было что-то, — подумала Ли. — Или она мне все-таки приснилась?»
Она поняла, что сына нет рядом, но не испугалась, а лежала неподвижно в теплом ожидании. Через несколько минут где-то внизу во дворе прозвучали быстрые шаги, потом скрипнула нижняя ступенька лестницы. Он поднимался так же медленно, так же осторожно, как несколько часов назад спустился.
Когда, оглядываясь, он крался по двору, в одном из окон на миг вспыхнула знакомая лампа. Уже посередине лестницы он сообразил что-то (мысль показалась посторонней). Ник обернулся. Все окна первого этажа были черны. Он подумал, что Мира встала с кровати, но не захотела будить этого парня с волосатыми пальцами и быстро погасила неосторожно зажженную лампочку. Вероятно, ей уже рассказали обо всей этой ерунде. Чужой кто-то бродил по дому. Больше не ходит. Сделали укол и увезли. Если она не попросила описать этого чужого, тогда все в порядке. Если она не знает, что он приехал, то пусть уж не знает совсем. Если она не знает, что он исчезал, пусть не знает, что он вернулся.
Приоткрывая дверь своей комнаты, Ник был уверен: в доме никто не заметил его возвращения.
«Нужно записать в дневник, — подумал он. — Давно его не открывал. Может быть, зачеркнуть последнее требование. Не нужно мне с Мирой встречаться. Не нужно. Отменить!»
В комнате было темно, только чуть-чуть серебрилось зеркало. Дверь не скрипнула.
— Ма? — шепотом спросил он, стоя на пороге. — Ма, ты спишь? — Он прислушивался и среди неясного отдаленного шума моря и шороха листьев нащупал ее тихое дыхание. — Это хорошо, что ты спишь. Проспала ты все…
Он вошел, притворил за собой дверь, постоял немножко посреди комнаты, потом присел на корточки рядом с кроватью. Голова его оказалась вровень со свисающей тонкой рукой матери. Он осторожно подышал на эту руку, подул.
Рука, покачивающаяся в нескольких сантиметрах от его губ, пахла так знакомо, так нежно, от руки исходило тепло. Разглядывая спящую Ли, Ник пытался понять, куда делась вся его усталость. Только что, несколько минут назад, на подъеме к дому, приходилось напрягаться, чтобы не закрыть случайно глаза, не задеть ногой за какую-нибудь веревку, не врезаться со всего размаха лбом в камень или в забор (это был результат шока, и это было понятно), теперь он, кажется, вовсе не нуждался в отдыхе.
Ли дышала очень тихо, но даже по звуку одного дыхания он мог бы ее узнать. Почти не прикасаясь, он поднес ладонь к одеялу, там, где сердце. И ворсинки пощекотали кожу. Он услышал, как дрожит ее сердце. Мизинцем Ник осторожно дотронулся до женской ступни. Она была шершавой, как недавние звезды над запрокинутым лицом, и от этого снова захотелось заплакать.
— Ма, — прошептал он, уверенный, что она спит. — Ма, я тебя хочу… Я тебя хочу как женщину… Ты самая красивая, ты самая нежная на свете… Таких больше просто не бывает… Ма, я это понял потому, что только что прошел рядом со смертью. Представляешь, меня хотели убить. Мне в спину направили штык… Прямо между лопаток, я его даже почувствовал… — он переступил на корточках и поправил одеяло, подтыкая его край. — Спи, ма… А я посижу с тобой рядом, ладно?
Ли стоило усилия не пошевелиться.
«Нужно сказать, что я не сплю… — подумала она. — Почему я молчу? Какие он глупости говорит! Разве глупости?.. — перед ее закрытыми глазами тьма пульсировала, распадалась и медленно кружила, будто черные птицы на черном небе. — Нужно ему сказать!..»
Она чуть подвинулась, и крестик впился, острый, в грудь.
Господи! — простонала она и присела на постели, растирая глаза. — Господи, как больно!
Он сидел на корточках.
Ма, хочешь выпить?
— Что? Выпить?
— У нас, между прочим, есть целая бутылка.
— Да! — она нервно потерла щеки, потерла глаза, подбородок, ей казалось, что от долгой неподвижности лицо онемело и кожа потеряла чувствительность. — Мы, кажется, покупали!
— У старухи. Такая черная, противная, вспомнила? — Он говорил уже другим, бодрым голосом, и в бодрости не было ничего неестественного. — Помнишь, она хотела непременно нам сосватать комнатку! А чачу вытащила откуда-то из-под юбки!
— Я как-то нехорошо заснула… — Ли смотрела на сына. — Ты прав, давай выпьем! Немножко…
Он подвинул рюкзак, развязал, запустил в него руки.
— Погоди минуту, мне нужно кое-что записать, а то забуду потом.
Он достал свой красный, тисненный серебряной лентой дневник, достал авторучку и в свете фонарика перечеркнул несколько написанных накануне строк. Перо замерло над листом. В свете фонарика, идущем снизу, лицо его было похоже на белую объемную маску с черными провалами вместо глаз.
— Понимаешь, ма!.. Я кое-что понял…
— Хорошо! — сказала она и опустилась на постель на спину. Она зажмурилась, она никак не могла избавиться от черных птиц. Она сказала: — Ник, я не спала сейчас, я все слышала! Все, что ты говорил…
— Слышала? Что ты слышала, ма?
Чтобы выговорить, ей пришлось продавить мокрую пробку в горле:
— Все, что ты только что говорил.
— Ты испугалась, ма? — он надел на ручку колпачок и, закрыв дневник, опустил его обратно в рюкзак.
— Я испугалась? Не знаю… Может быть, я что-то не так поняла?
Стряхивая тяжелых птиц, Ли открыла глаза, Ник сидел согнутый рядом с рюкзаком. Горел фонарик.
— Мы очень тесно живем, Md! — сказал он. — Очень близко! Ты должна чувствовать что-то подобное… Обычное дело… Эдипов комплекс! Нельзя уменьшать дистанции. Но это у всех, по-моему, так.
Чернел провал рта, глаз не видно, наверное, сын улыбался.
— Это ты где прочел?
— Ма, неужели ты никогда себе ничего такого не выдумывала? Про меня? Или про какого-нибудь другого мальчика? Неужели ты — нет? Скажи правду, ма, я больше никогда не буду спрашивать! Я обещаю!
— Ты в дневник это все записываешь? — спросила она пересохшим горлом.
— В этот уже нет! Во второй записывал. Про эдипов комплекс… Начитался Фрейда и фантазировал… Думаешь, нельзя было?
— А это какой же у тебя?
— Это третий, ма! В нем про эдипов комплекс уже ни слова. Совсем другие книжки теперь влияют на мое юношеское сознание… Совсем другие проблемы.
— Какие же теперь проблемы? — Голова ее все еще кружилась. Смотреть она могла только на окно, за которым уже чуть посветлело небо. — Ник, сюда приходила эта женщина, Мира. Я так ее поняла, нужно уходить из этого дома. И чем быстрее, тем лучше. Ты ведь меня обманул?
— Обманул, — охотно согласился он, пора было уже сменить тему. — Прости, ма! Но если бы я стал все объяснять…
— Ты думаешь, я бы не поняла?
— Не знаю…
— Ты думаешь, я бы не пошла за тобой?
Зубами он вырвал из бутылки мягкую пробку. Чача издавала пронзительный запах гнилого винограда. Ник извлек кружки, плеснул сначала в одну — поменьше, потом в другую — побольше и вторую кружку протянул матери.
Она проглотила залпом, он с небольшой задержкой, подержал во рту острую горькую каплю. Вдавил пробку и бутылку, нажал пальцем. Пробка была мягкой и мокрой.
— Ма?
— Что? — напуганным шепотом спросила она.
Ей почудилось на улице далеко какое-то движение: то ли шум шагов, то ли шум моторов. Отчетливо что-то передвинули, что-то большое, камённое. Посыпалась по склону мелкая каменная крошка. Вынув сухие цветы из вазы, Ник встал перед кроватью на колени.
— Прости меня, пожалуйста!
Он вложил цветы в ее непроизвольно подставленную руку.
— Ты извращенец такой-то, сыночек! — стараясь произнести это слово как можно язвительнее, прошептала Ли и чуть подвинулась на кровати. Он смотрел ей в глаза. За окном уже заметно рассвело.
Она видела его лицо уже не как маску, заострившееся, бледное, сосредоточенное. Он подвинулся.
— Чего ты хочешь?
Ник хотел взять ее голову в свою большую ладонь, чуть повернуть, преодолев легкое сопротивление, придвинуть к себе, так чтобы губы ее не могли убежать, и поцеловать, но вместо этого просто глупо клюнул губами в губы, как цыпленок, а со второй попытки обслюнявил ее щеку.
9
Не просыпаясь, Мира скребла ногтями кожу у себя на бедре, ей чудилось, что прикосновение шершавых мужских губ прилипло к ней, подобно кусочку перцового пластыря, подобно жгучему березовому листку в бане. Отрываясь от Александра, все время неясной мыслью по кругу она возвращалась и возвращалась к своему рыжему мальчику. Так же, не просыпаясь, на уровне тикающих часов, она слышала винтовочные хлопки.
Стреляли довольно далеко, километрах, наверное, в пяти от города. Потом что-то неприятно проскрежетало совсем рядом, во дворе.
Неосторожным движением Мира причинила себе боль и проснулась. Она выскочила из-под одеяла, разбирая железной расческой спутавшиеся волосы, шагнула к окну. Небо уже потеряло звезды, их было чуть видно, а пространство двора будто заволокло тонкой прозрачной кисеей. Но туман не густел, он, напротив, растаивал на глазах.
Неприятный скрежет объяснился. Две женщины в черном, повернув набок огромную каменную фигуру под навесом, грузили ее на металлическую тележку. Из-под платка мелькнул жесткий взгляд, и Мира сообразила наконец: шторы-то распахнуты, а она совсем голая. Запахнула занавесь. Соскоблила ногтем с бедра раздавленную дольку мандарина. Помассировала пальцами мышцы рук и ног, подергала. Показала своему отражению в зеркале самый кончик острого языка.
Резкий знакомый голос, вдруг прозвучавший во дворе, заставил Миру, уже натягивающую трусики, опять выглянуть, придерживая край занавески.
Она увидела Тамару. Тамара показывала женщинам, каким боком нужно повернуть каменную бабу, чтобы та правильно легла на тележку.
Тамара была против своего обыкновения в туфлях, на лице боевая раскраска — вульгарный макияж — дешевка рассчитанная на первый удар по мужским глазам.
Внизу на улице, отчетливо гудел мотор грузовичка. Вероятно, эвакуировали все, что было под навесом. Разглядев, какую именно фигуру грузят, Мира почувствовала, как губы растягиваются в соленой улыбке. Это был ее собственный скульптурный портрет. Каменюга имела даже какое-то сходство.
Отпустив занавеску, она ловила пальцами скользкие мелкие пуговицы своего шелкового платья.
«Неужели и вправду убила!.. Глупо! Не убила! Но где он тогда, этот рыжий?..»
— Уходишь?
Александр даже не шевельнулся на своей постели, даже не открыл глаз, просто спросил.
Ухожу!
Еще рано!
Я хотела искупаться!
Она разглядывала в зеркале отражение его неподвижного лица. Подбородок чуть задран, на впалых щеках легкая синева. Только теперь она разглядела на горле Александра порез, след бритвы.
— Зачем вы вывозите скульптуру?
— Здесь стало опасно!
— Значит, людям не опасно, а болванам опасно?
— Болван не имеет гордости, — Александр открыл глаза. — Он красив и только…
— Я поняла…
— Ты ничего не поняла! — оттолкнув ее руку, он присел на кровати. — Если подожгут дом, все погибнет… Мне жаль некоторые работы… Сегодня до вечера мы должны вывести вообще все!
— Скульптуру вывезешь, а сам останешься?
— А сам останусь…
— Мужское решение! — она хотела съехидничать, но не получилось, голос сорвался. — Глупо умирать…
— Жить тоже глупо! — он потер ладонью щетину на подбородке, хитро глянул на Миру. Во взгляде не оказалось ни сна, ни ожидаемой ею ревности. — Ты должна сделать все, чтобы грузовик попал, куда нужно!
— Конечно. Я понимаю… — она дотронулась до шрама на его горле. — Как глупо… Я только теперь заметила…
— Поспешил, когда брился!
Она хотела еще что-нибудь сказать, но не знала что. Она испытала неловкость, и он испытывал то же чувство. В нем теперь не было той обычной привлекательной мужской силы, той грубой жестокости, в сочетании с интеллектом, так привлекавшей Миру. От Александра просто пахло мужчиной. Он был растерян и не хотел, конечно, этого показать.
— Уходи! — сказал он. — Ты права, уходи… Искупаешься в море… Скушаешь хачапури!.. Уходи…
Нагруженную тележку двигали по двору, она неистово скрипела. Скрип раздражал.
— Все-таки уходите… — это был голос Тамары.
Мира поняла, кому это было сказано.
Ей потребовалось усилие, чтобы не вскочить, не кинуться бегом. Она поднялась и, даже не выглянув в окно, вышла. Только в коридоре она разрешила себе ускорить шаг. Она была удивлена, как же много значил для нее этот рыженький мальчик. Туман еще оставался, он уплотнял воздух вокруг, делал каждый вздох весомее, а фигуры людей обесцвечивал, уравнивая их по тону с легкими первыми тенями, лежащими на камне двора.
Они стояли во дворе рядом с Тамарой. Женщины опять толкали скрипучую тележку, осторожно поворачивали ее на крутую тропинку, так, что голова каменной бабы почти смотрела в пропасть. Только теперь Мира смогла рассмотреть эту женщину, его мать. Женщина показалась ей какой-то сморщенной, уродливой, ночью в свете фонарика ее лицо выглядело приятнее.
Она повернулась к Мире и сказала:
— А вот и мой ночной кошмар! — Подправила лямку рюкзака.
— Мира? — спросил Ник.
— Уходите?
— Уходим, как ты и просила!
— А куда?
— В монастырь!
— На турбазе хотите устроиться? — она с трудом переводила дыхание, так волновалась. — В общем верно!
— Нет… Ты не поняла… В монастырь!
— Я поняла!
Он не отводил глаз, и глаза пришлось отвести ей. Она поняла, что Александр стоит за спиной, и вся сжалась в неприятном ожидании. Ей показалось, что Александр может ударить.
— Покидаете нас? — спросил он.
— Да вот… Покидаем… — сказала Ли.
— Приезжайте в следующем году, — предложил Александр. — В следующем году мы уже все отремонтируем. В следующем, году здесь будет хорошо.
10
В красном дневникё под грифом «все пройдет», в самом конце было несколько хронологических записей. Конкретные события он записывал в дневник крайне редко. По идее дневник должен был содержать не внешние, а в основном внутренние события его жизни, но иногда случалось, что внешнее перекрывало внутреннее.
Опять прикоснувшись к руке Миры, ощутив черноту ее глаз, электрический ветерок ее волос так близко от своего лица, Ник хотел припомнить ту запись, те несколько чисто формальных записей. Пережить опять. Иначе разобраться не удавалось. Иначе он терял смысл. Он переставал понимать, каким должен быть следующий шаг. Быстро поднимаясь по монастырскому холму (куда ноги ставить, он не смотрел, и щелкали, щелкали во все стороны мелкие камушки, разлетающиеся из-под подошв), он не имел перед глазами ничего, кроме огромного каменного ориентира — монастырской стены. Ли отстала, и он быстро двигался в одиночестве.
В голову лезли последние слова этого противного грузина, и вытащить собственные не так давно записанные слова оказалось непросто (он считал шаги), это получилось на пятьсот восьмидесятом шаге.
«…я поднялся по лестнице. Я не позвонил. Дверь была чуть приоткрыта. На ее плаще в коридоре лежало солнце. Плащ был брошен под вешалкой и смят. Солнце светило в распахнутое окно. Оттуда, из окна, наверно, и пришла пуля. Я вошел в комнату…»
Ускоряя и ускоряя шаг, Ник хотел вспомнить запись дословно, он хотел повторить не те чувства, что пережил, увидев Миру лежащей на полу в луже крови, он хотел вспомнить, что думал, когда писал об этом в дневнике, все-таки писал он одно, чувствовал другое, а в мыслях спасался.
«…она была жива. Она лежала на полу. Она посмотрела на меня и сказала: „Уходи, они вернутся!“ Крови было много, но я сразу понял, что пока опасности никакой нет. Ничего важного пуля не задела. Я это как-то понял по ее глазам. Я это почувствовал».
Глава третья 1
1
Он бросал с этой стены камни, давно — два года назад, и он рассчитывал устроиться именно здесь, в монастыре, заплатить зелеными и оккупировать вместе с Ли сырую келью во втором этаже.
Два года он мечтал вернуться в этот вечно цветущий Новый Афон, побродить по заповеднику, ныряя, как в воду, в прохладную тень листьев и скал, обдирая на спусках ладони и теряя на обрывах медяки из карманов, подышать этим древним воздухом, швырнуть камнем в стаю тощих бродячих собак, в гнойные несчастные глаза, с детской жестокостью, как два года назад, постоять во втором этаже храма, выламывая себе шею, смотреть на подмоченные временем и дождем мутные росписи, потом прищуриться на сияющее во мраке узкое окно и, может быть, не сдержать слезы.
«Осознанная экзальтация — ведь это не всегда плохо?! — убеждал он себя. — В ней есть смысл. В такие минуты распущенности можно открыть в себе нечто новое».
Еще в дороге, в поезде, лежа на верхней полке в своем купе, он разглядывал белый потолок и представлял себе, как они с матерью придут на турбазу, в монастырь. Иногда он разрешал себе помечтать, он видел эту идиллическую картинку во всех деталях: «Со сводчатого потолка на витом шнуре свисает слабая лампочка в белом мятом абажуре; Ли устроилась на своей кровати с Писанием, подобрала ноги, укутала одеялом, заколола волосы, чтобы не лезли в глаза, не падали на святые тексты, слюнявит пальчик, перебрасывает по одной желтые странички, а он, растворив окно, смотрит и плюет вниз, в темную бездну, в вечернюю синеву, в густую зелень, кустов и деревьев, разросшихся под обрывом. Так он хотел, и все получилось».
Два года назад он прожил на этой турбазе несколько дней, тогда была бессмысленная банальная школьная экскурсия на юг, теперь он мечтал, что проведет здесь неделю вместе с матерью.
Без лишних проблем сонный администратор заполнил анкеты и выдал ключ от комнаты (в отличие от Гудауты, на счастье, это был мужчина, все-таки мужчины не так любопытны, у них не так сильно, как у женщин, развита фантазия). Монастырь-турбаза еще не проснулся. В узкое окошко, выходящее во внутренний двор, была видна половина храма. На гладких камнях внизу лежали собаки — шевелящиеся рыжие и черные пятна. Два года он мечтал вот так опять увидеть из высокого окна этих безмятежных южных собак.
Ли разбирала рюкзак, заправляла постели, ходила куда-то за водой.
Он вспомнил, как два года назад стоял здесь у окна, и удивился, что находится он в том же месте и видит то же, тот же двор, но теперь идет война. Может быть, не в полную еще силу, может быть, она только началась, но уже давно убивают людей на этой войне. Он хотел понять, что же переменилось в картине. Камень чуть отблескивал влагой. Солнце, стоящее за куполом, делало облик храма черным графическим монстром. Ничего не переменилось. Ни одного человека во дворе, те же камни, те же чувства, те же собаки… Ему очень хотелось спать.
«Кто же управляет? — спросил он себя. — Ведь ничего не изменилось…»
Зашелестело покрывало, снятое с постели, он услышал, как открылась книга, этого нельзя было услышать, но Ник услышал. Он испугался. Он подумал, что сейчас обернется и увидит, что Ли прилегла с книгой, подобрала под себя ноги, она послюнявит палец и перекинет толстую рыжую страничку Писания.
«Кто управляет?»
По двору прошел человек. Высокая прямая фигура медленно проплыла из конца в конец, срезав угол по храмовой тени. Нога в старом сапоге пнула одну из собак. Собака заскулила, поднялась, постояла на тоненьких лапах, чуть отошла и улеглась опять. Ник повернулся.
Ли действительно лежала на постели, подобрав под себя ноги и кутаясь в одеяло, она подтягивала его рукой, но никакой книги не было. В другой руке Ли держала стакан. Стакан отражал льющееся в окно прямое солнце.
— Голова болит, — сказала она. — Как ты думаешь, если я немного выпью…
— Поможет, — сказал Ник и стал стягивать с себя куртку. — Будет как снотворное. — Он подвинул стул и присел рядом с ней. — Составить тебе компанию?
Ли глупо фыркнула в свой стакан. Все-таки она устала, устала за эту ночь. Он не имел права подвергать ее всем этим мучениям. Он негодяй.
— Ты что? — спросил он.
— Мы сопьемся… — глядя на сына сквозь проступившие слезы, выговорила она. — Как ты думаешь?
Она лежала на спине. Глаза ее были закрыты. Не встречая сопротивления, Ник гладил ладонью волосы матери, расправлял их тонкой кисеей по вздутой желтой подушке. От матери пахло чачей.
— Спишь уже?
Солнце заполняло комнату. Предметы вокруг черные и белые, контрастные.
— Нет. Скажи, Коля, зачем мы гонимся за этой девушкой?
Не подумав, он ответил правду. Он очень хотел спать:
— Я люблю ее, и я не хочу, чтобы ее убили…
Лицо Ли было будто нарисовано жидкой белой масляной краской. Ни грамма черного, ни грамма розового. Казалось, она не дышит.
— Что она делает? За что ее могут?..
— Точно не знаю. Кажется, помогает привозить сюда оружие… Здесь какая-то война, ты же знаешь. Они здесь играют в войну. Ты знаешь?
— Конечно… Я хочу тебя попросить.
— Проси.
— Давай не будем больше за ней гоняться… Пусть ее убьют!
Ему показалось, что последнюю фразу Ли сказала уже во сне. Она громко задышала и инстинктивно повернулась на бок. Губы порозовели, приоткрылись. Или она хотела, чтобы он подумал, что это было сказано во сне?
2
Проснувшись во второй половине дня, Ник решил, что опять будет гроза. Он заправил в фотоаппарат пленку с большой чувствительностью. Ник ожидал сильного похмелья, но оказалось вполне терпимо. Позавтракали и спустились с холма. Ноги были еще тяжеловаты, но сознание постепенно прояснилось.
— Ма, я снимаю, посмотри в дырочку!
Послушно она смотрела в объектив.
При таком свете он был вынужден полностью закрыть диафрагму, поставить аппарат на самую короткую выдержку. Он не любил минимальной выдержки. Он любил, чтобы на снимке оставалась хоть какая-то, хоть самая малая часть человеческого дыхания, движения. При такой выдержке снимок выходил четким и мертвым.
— Пойдем поищем место?
Ветерок водил в разные стороны ее тонкое белое платье, подбрасывал длинный подол. Она хваталась рукой за сумку. Ногти были обработаны пилочкой, покрыты лаком. Когда она успела сделать маникюр?
— Или здесь будем? — она показала острой ладошкой вниз, в направлении пляжа.
В тесноте на пляже пахло сладкой водой, бензином, корицей, женским потом и мазью от загара, пахло перезрелыми фруктами, казалось, в воздухе повсюду разбрызгано крепкое вино. Шевелящаяся человеческая плоть, неровным розово-коричневым ковром полностью застилающая пляж между двумя серыми треугольниками огромных волнорезов, напомнила один летний сюжет, снятый на овощебазе. На фотографии «лежбище» будет похоже на огромный металлический лоток, переполненный гнилыми бананами.
Ли закинула сумку подальше через плечо (это была ее любимая плетеная старая сумка, она ездила с ней к морю уже много лет) и пыталась удержать растопыренной ладошкой надутую юбку.
— Ну так мы идем купаться?
Что-то в очертании губ матери напомнило губы Тамары. Может быть, всего лишь сходный цвет помады. Ли красилась неярко и если делала это, то всегда со вкусом. Теперь она умудрилась наложить густую бордовую помаду таким толстым слоем, что жирные губы поблескивали на солнце. Как следует намазалась, с аппетитом. Наверное, она проделала с собою все это, пока он, завернув руки в одеяло, заправлял в кассеты пленку. Занятие не из приятных.
Она уродовала себя с похмелья прямо у него под носом, а он не видел ничего, смотрел в окно на синее небо, сосредотачиваясь только на движении пальцев, надежно укрытых вчетверо сложенным одеялом.
— Ты голышом, что ли, хочешь искупаться?
Ник опустил фотоаппарат на бедро, отодвинул за спину.
— По-моему, не нужно искать никакого места. По-моему, здесь этим никого не удивишь…
Он не хотел, но взглянул на ее ноги, ноги были, как и всегда, красивые. Ноги были только чуть тронуты загаром, ноги Ли никак не походили на ноги Тамары.
— В Гуд ауте они до сих пор скромничают. А здесь, ты посмотри… Здесь они уже ничего не боятся… — с трудом поспевая за матерью, он спускался по крутой лесенке вниз, на пляж. Ноги утонули в горячем песке. — Если тебе неловко, мы можем ночью сюда прийти. Только ночью я не смогу тебя сфотографировать.
Она остановилась неожиданно. С разгону он налетел на холодный взгляд.
— Что ты сказал, извини, я не расслышала? — она поправила прядь волос, убирая ее за ухо. — Ветер! Что ты сказал?
Я сказал, что не смогу тебя сфотографировать мочью…
С закрытыми глазами лежа на песке и чувствуя, как под солнцем растаивают желания, Ник придумывал и in поминал следующую запись для красного дневника.
«Я расслабился, пока шел к конкретной цели. Каждый шаг, каждый поворот слова, интонация, каждое движение были просчитаны. Каждый вздох был миниатюрной провокацией, работающей на цель. Ли не должна была тать, куда мы идем, она сама должна была предложить пойти в дом скульптора. Была тонкая, хитрая игра, оставляющая пространство для чувств. Теперь цель потерялась. Теперь я просто ем, просто сплю, просто лежу на пляже лицом вниз, чувствуя, как раскаляет череп вечернее солнце. Потерялась задача (скучно же вот так просто, как все, отдыхать у моря, пошло!). Нужно сосредоточиться и понять, что же дальше?
Большая цель сохраняется, но Большая цель так расплывчата, любое действие работает на Большую цель.
Нужна какая-то конкретная задача. Я не могу себе позволить вот так взять и высосать из пальца новую задачу, подобные штучки я себе давно запретил. Задача должна появиться снаружи, а пока она не появилась, нельзя дать чувствам поглотить себя. Плохо кончится, если дать поглотить себя. И не важно, какой из женщин».
Приподняв голову и отряхнув с лица налипший песок, Ник поискал глазами Ли. Пошарил по пляжу. Он удивился, сколько же кругом оказалось голых женщин… До войны это было опасно — здесь, в Абхазии, женщине на пляже открыть грудь, теперь они все раскрылись… Он отметил, что либо женщина стара и нехороша собой, либо находится под постоянной охраной сразу нескольких мужчин, это насмешило. Ли он нашел довольно далеко от берега в море. Ее синяя резиновая шапочка точкой подпрыгивала на волне. В отличие от него Ли была хорошей пловчихой и не боялась глубины.
Обегая глазами пляж, путаясь в раскаленных ярких зонтиках и медленно движущихся голых женских телах, постоянно нарываясь взглядом на отсверкивающее серебро брошенных ручных часов, на блеск накатывающей волны, Ник заставил себя смотреть долго, что-то не понравилось ему, было какое-то не то настроение вокруг, не пляжное, было что-то нехорошее в лицах, он пытался разобраться и даже пристроил голову на поднятой ладони, локоть глубоко ушел в колючий песок.
— Не желаете запечатлеть себя в компании дрессированной обезьянки?
Он не обернулся, фотограф с обезьяной подкрались сзади.
— Нет, не испытываю желания!
— Точно не желаете?
На фотографе была огромная белая панама. Смятое морщинами личико было хорошо спрятано в ее тени. Весь он был, как бедуин, закутан в белое — широкая, никак не приталенная неряшливая куртка на завязках, такие же безразмерные штаны. Фотоаппараты болтались со всех сторон. Кажется, их было три или четыре. Обезьянка, маленькая, черно-рыжая, в красной кепке с длинным козырьком, прыгала вокруг его босых ног, на шее у мартышки был металлический, по виду жесткий ошейник. Длинный поводок крутился змеей почти у лица.
— Вы уверены?
Отряхивая с себя воду, Ли вышла из моря. Она сорвала с головы шапочку. На матери был белый плотный купальник. Губы не смыло, они остались ярко-красными. Ли мотнула головой, разбрасывая спрессовавшиеся под резинкой волосы.
— А ваша дама не хочет?
— И дама моя не хочет…
Ник приподнялся, протягивая руку навстречу Ли. Она оперлась холодной ладошкой о его ладонь, улыбнулась и прилегла под солнцем на живот.
— Хорошо! — сказала она. — Ник, достань мне книжку из сумки!
Ли расслабилась, зарылась подбородком в подстилку. Кожа на ее спине была совсем белая, если только чуть кремовая, кожа была влажной и на глазах при каждом следующем вздохе просыхала.
Фотограф с обезьянкой уже обслуживали небольшую группу пляжных волейболистов. Мартышка прыгала на катящемся мяче.
— Момент! — Желтые пальцы сняли круглую черную крышечку с объектива.
— Ма, ты не взяла никакой книжки… Здесь только полотенце и Писание, бутылка пива есть… Хочешь пива?
Не поднимая головы, Ли протянула руку.
— Дай мне Писание. — Рука была уже сухой.
Для того чтобы сфотографироваться, одна из девиц паковала в красный купальный бюстгальтер свой огромный, облезающий от неправильного загара бюст. Застежка никак не хотела сходиться на ее сдавленных лопатках, и девица морщилась, кривила губки. Ли уже перевернула страничку и замерла, наклонив над книгой голову. Волосы посыпались на глаза. Ник осторожным движением поправил эти волосы, убрал ей за уши.
— Спасибо! — она не посмотрела.
Забравшись в море, Ник долго стоял, глядя на открытое сине-зеленое пространство. Вода плескалась от плеча до подбородка и, соленая, попадала в ноздри. Не желая удаляться от берега, но не желая и выходить, он прилег на спину и раскинул руки. Перед глазами осталось только голубое, зеленое пропало.
Волейболисты сфотографировались и всей компанией направились купаться. Сквозь брызги Ник увидел их приближающиеся фигуры. Ночью, запертый на замок в ожидании смерти, он не боялся, хотя для страха было достаточно оснований, а здесь вдруг без всякой причины перетрусил. Ему показалось, что эти длинноногие, мускулистые парни с глупыми лицами сейчас войдут в воду, окружат его и в четыре руки притянут на дно. Красный бюстгальтер, расстегнутый, отлетел в сторону. Девица с визгом кинулась в воду. Под бешеными молотящими в пену пятками взлетела туча брызг.
Фотограф наводил свой объектив на Ли. Мать сидела, опираясь на руки. Черная крышечка покачивалась на шнурке. Ник быстро выходил из моря, но он не успел. Поводок изогнулся кусающей змеей, красная кепочка мелькнула по их подстилке. Ник отчетливо за всем этим визгом и хохотом услышал, как щелкнул затвор аппарата. Он опознал фотографа. Он видел его ночью. В свете фар лицо его казалось много моложе.
— Уйди ты! — крикнула Ли. — Уйди… Не трогай!
Схватив развернутый томик Писания, обезьянка перевернула книжечку в своих коричневых кривых лапках. Ли завизжала. Головы загорающих и купающихся людей лениво поворачивались. Ник находился всего-то в каком-то шаге от матери и обезьянки, когда это произошло. Мохнатая мордочка ткнулась в угол книжки. Щелкнули маленькие челюсти, и уголок Писания оказался отрезан.
— Где мы сможем получить фото? — спросил Ник.
— В городе. А если хотите, завтра сюда, на пляж, принесу… Оплата по изготовлении! — Огромная белая панама теперь совсем скрыла его лицо. Тонкие желтые пальцы надели черную крышечку на объектив. — Фирма работает с гарантией!
— А мою пленку вы можете проявить?
— Только в городе, в мастерской!
Он уходил по пляжу, и проклятая обезьянка на поводке, пританцовывая, скакала за ним. Глаза Ли были полны слез. Пальцем она трогала откушенный угол. Часть текста потерялась. Подхваченные ветерком белые треугольнички рассыпались по песку и по воде.
3
Танцплощадка была устроена в пределе монастырской стены, слева от храма. Для проживающих на турбазе бесплатно, для прочих вход один доллар. (Там, где кончалась Россия, все цены были только в долларах). На отполированных до блеска танцующими подошвами древних каменных плитах лежали грудой разноцветные огромные кегли. От огромных квадратных колонок к уже подключенным усилителям молодой человек протягивал провода. Сильные лампы в плоских колпаках были уже направлены вниз, но не горели. Еще двое служащих турбазы восстанавливали канатное заграждение, попорченное накануне во время потасовки. Солнце зашло, было уже прохладно.
— Потанцуем, ма? — спросил Ник.
— Мне кажется, танцы начнутся нескоро. Сколько времени?
Ник посмотрел на свои часы. В выпуклом циферблате еще не отражались звезды, звезды еще не появились.
— Мало!
— Пойдем погуляем, — Ли куталась в шерстяную кофточку, она прихрамывала. — Пройдемся немного? — она с нарочитой наивностью посмотрела на сына и, взяв его за руку, потянула. — Пойдем, а?
— Ма, ты романтична, как маленькая девочка.
— Тебе это не нравится?
— Мне? Почему? Нравится!
— Но с девочкой, конечно, тебе было бы проще…
— Естественно. С девочкой проще!
Они спустились с холма и, выбравшись на набережную, медленно двинулись вдоль моря. С моря налетало порывами соленое тепло, поднимающееся над водой. В чернеющей глубине то ли корабли на рейде, то ли просто отблескивает пена, не понять. Ник нарочно не всматривался. Он взглянул на часы, в них отражались звезды.
— Ты чувствуешь, какой воздух?
Ник не ответил. Она шла рядом, совсем близко покачивались ее узкие, затянутые в шерстяную кофточку плечи (очень хотелось обнять эти плечи, но он не хотел еще раз наскочить на ее взгляд, полный холода и отторжения).
— Если бы ты был сейчас не со мной?
— Не с тобой? — искренне удивился он.
Они шли, взявшись за руки, и он боялся упустить на неосторожном слове ее ладонь, потерять.
— Например, с этой девушкой, с Мирой? Она же старше тебя?
— Старше.
— Ты бы, наверное, захотел ее обнять… — тут же Ли, никак не увязывая собственные фразы, сказала: — Мое Евангелие обезьяна погрызла. Знаешь, я никогда не думала, что у такой маленькой обезьянки могут быть такие острые челюсти.
Музыку принесло поворотом воздуха. Он поймал этот звуковой плеск и впитал с неожиданной жадностью. Отметил: танцы начались. Можно возвращаться в монастырь.
— Не пойду с тобой танцевать, — сказала Ли.
— Почему?
— Так…
— Нога болит?
— Что, очень заметно, как я хромаю?
— Не очень, но заметно.
— С девочкой тебе было бы лучше.
— Девочки тоже хромают.
— Нет, сын, по-настоящему хромают только романтичные старухи вроде меня.
— Ты не старуха. Я же не извращенец. Я бы не додумался фотографировать обнаженных старух… А ты не хочешь… Хотя, что здесь такого…
— Не хочу… Посмотри, — она показывала на воду, — все-таки, есть там корабли или это иллюзия?
— Это иллюзия!
Какое-то время шли молча. Навстречу попадались другие парочки. Потом Ли сказала:
— Если ты очень хочешь, я тебе попозирую. Но это должно быть очень красиво.
«Фотограф всегда на пляже, это его работа, — вглядываясь в темное пространство под набережной, подумал Ник. — Маловероятно, что он пришел туда ради нас. Так же невероятно, что он натаскал обезьяну кусать книги, хотя узнать-то он меня узнал… — стараясь не думать об этом движении, Ник положил руку на плечо Ли. — Фотограф следил за мной, может быть, он хотел мне что-то сказать?.. — Резким движением Ник притянул Ли к себе, прижал так, что сквозь шерсть кофточки ясно ощутил быстрые удары ее сердца. — Днем на пляже мне показалось, что меня хотят утопить. Нужно как-то отделять свои страхи и фантазии от действительно происходящего…»
— Пусти!
Она вырвалась, остановилась и заставила остановиться его.
— Что ты, ма?
— Ты знаешь, я боюсь.
— Чего?
— Не знаю.
— Давно ты боишься?
Музыку с танцплощадки больше не приносило, внизу под набережной волны перекатывали с шорохом гальку.
— Нет. С того момента, как мы сошли с автобуса… Нет, наверно, чуть раньше, с того момента, как началась гроза. Понимаешь, я сейчас подумала, что мне даже нравится бояться…
Свет фонарей, вспыхнувших разом вдоль всей набережной, вынул из выросшей темноты темную листву деревьев и почти закрыл звезды. Ли больше не сопротивлялась, когда он обнимал ее за плечи. Они прошли довольно далеко и свернули вниз, на пляж, к морю. Потом поднялись на мокрую грань волнореза. Они разулись и ступали по бетону босиком. Казалось (если не оборачиваться на город), что море со всех четырех сторон — черное, совсем гладкое.
— Мы извращенцы, ма, — сказал Ник. — Ничего с этим не поделать.
— Ты знаешь, — отозвалась она. — Это напряжение, ведь ничего не происходит, напряжение от того, что может произойти… Ну, эта война. Теплое море, плюс ожидание… Эта война… Как острый суп.
— Тебе нравится страх!
— Немножко. Такое интересное ожидание… Это похоже на что-то очень знакомое, очень вкусное, какое-то блюдо, точно не могу сравнить. Ты ешь его и вдруг понимаешь, что очень много перца и много масла и из-за обилия масла перец почти не чувствуется, не жжет… Посмотри, что это там внизу?
Приблизившись к самому краю волнореза, Ник опустил голову, но ничего не увидел. Тогда он лег животом на бетон и опять посмотрел.
Внизу, в тоненьких белых струйках обводящей пены, наполовину залитая черной водой, лежала каменная женская фигура. Идола просто сбросили с волнореза и даже не позаботились, чтобы его накрыло с головой. В уродливых очертаниях утопленной скульптуры Ник узнал Миру.
4
У основания горы была еще открыта маленькая рюмочная, и они выпили по стакану портвейна. Молодой бармен неприлично зевал, отстукивая ногой в такт долетающей с турбазы музыке, он прикрывал рот темной ладонью. Портвейн был теплым и терпким.
— Все-таки пойдем потанцуем?
Они поднимались вверх по крутой дорожке, во рту сохранялся вкус жженого сахара. Вокруг было темно. Над головой среди сияния монастырских огней бесновалась охрипшая танцплощадка.
— Прости, не могу… Нехороший какой портвейн, — сказала Ли и вытянула свою ладонь из его руки. — Ты не запомнил, как он называется?
— Красно-зеленая этикетка такая… Не запомнил!
— Не будем его больше пить?
На этот раз Ник сдался без боя, он устал от матери. В воротах он отпустил ее, ласково дотронувшись до щеки.
— Иди поспи. Съешь таблетку… А я потанцую немножко с маленькими девочками и скоро приду!..
Туристического билета у него не было, и для того чтобы войти в оцепленный канатами квадрат, пришлось заплатить доллар. Каменный квадрат был залит ярким электрическим светом. Двигались в едином ритме две сотни людей. Обернувшись, Ник попробовал проследить Ли — тоненькую фигурку, удаляющуюся через двор, но под световым белым навесом только глаза заболели, не разглядел.
Он выбрал личико помоложе, понаивнее, на фигурку даже не посмотрел и, не сдерживая больше импульсивных движений своих ног, нырнул через толпу и оказался перед нею. Полное отсутствие косметики на туповатом лице насмешило. Круглые светлые глаза смотрели с опаской.
— Потанцуем?
Она, конечно, кивнула, но отступила, пожалуй, излишне далеко.
— Как тебя зовут?
— Таня.
— А что ты, Таня, такая напуганная?
Музыка разогревала его все сильнее и сильнее. Он совсем не сопротивлялся музыке.
— Я не напуганная. А как вас зовут?
— Меня зовут Николай. Ты что, одна здесь?
— С группой.
— А где же группа?
Музыка все время менялась, но ритм с каждым изменением только нарастал. На пухленьких щечках девочки появился блеск. На лбу в свете прожектора заблестели хрусталики пота.
— Группа на экскурсию уехала.
— А ты чего не уехала?
— А у меня зубы болели.
— А теперь болят?
Музыка прервалась. Ник присел на стул рядом с канатом и, схватив девочку за теплую полную руку, дернул так, что она оказалась сидящей у него на коленях.
— Болят немного!
Она почти не смутилась, хотя было понятно: так с нею никто еще никогда не обращался.
— Если они уехали, значит, ты, наверно, одна в комнате?
— А что?
Сквозь кофточку, вздымаясь, просвечивала ее грудь. Полная нога заметно дрожала.
— Если комната пустая, то можно воспользоваться случаем.
— Я не такая! — она попробовала вырваться, подняться с его колен. Но Ник не пустил.
— Я думал, может, сходим к морю, окунемся… Ты знаешь, — он сделал печальные глаза, — я уже три месяца ни с кем не трахался…
— Очень хочется?
— Да!
— Найди другую дуру!
— Почему другую, извини, не понял!
На глазах ее были слезы, но слов за общим грохотом уже не слышно.
Ник попытался сосредоточиться и сосчитать, сколько разных языков он мог бы вычленить из какофонии: песня была на английском, вокруг звучала русская, украинская, грузинская, турецкая речь, проскакивали греческие ругательства. Подобные маленькие опыты всегда доставляли ему удовольствие, давали уверенность в собственной силе, но вдруг он остановился в подсчетах. Среди танцующей толпы он ясно увидел знакомые лица. Волейболисты с пляжа, так же так и днем, группировались вокруг своих девиц. На одной из девиц, так же как и днем, был красный купальник, только теперь он лишь чуть-чуть выглядывал из-под выреза сиреневой кофточки. Волейболисты сами по себе были безобидны, но они явно чего-то или кого-то опасались. Девица все время поправляла блузку и, кажется, уговаривала уходить.
— Ну, ладно, если ты меня угостишь каким-нибудь сладким вином, то, наверно, можно! — сказала Таня. — Чего я на самом деле, как дикая? Пойдем, искупаемся.
Ник попытался увидеть, что происходит по ту сторону каната, но опять за обрезом света ничего не увидел. Он понял, что хочет увидеть там проклятого фотографа с его обезьянкой.
— Внизу, наверное, еще открыта рюмочная… — сказал Ник. — Пошли, пошли, выпьем. Побежали!.. Море, должно быть, сейчас просто горячее, так кипящее молоко!
Все-таки он надеялся увидеть фотографа, хотя бы его тень, хотя бы хвост его обезьянки, но не увидел, и пришлось довольствоваться имитацией южных романтических чувств.
Шторка была маленькая и, задернутая, не прикрыла даже половину стекла. Под белой покачивающейся тканью стоял темный силуэт храма, над ним звезды в черноте. Ли прилегла, вытянула из сумки книгу. Во рту все еще сохранялась горьковатая сладость портвейна.
Она вспомнила противную обезьянку и долго водила пальцем по бумажному срезу. Потом прочла. Отсутствующий текст она, конечно, помнила наизусть. Перечил дважды вслух испорченное место. Прилегла на спину и стала смотреть в потолок. Лампочка на витом желтом шнуре висела неподвижно. Рукам стало холодно, и Ли засунула их под одеяло. Хриплая музыка танцплощадки раздражала ее, но раздражала несильно.
«Эдипов комплекс, — размышляла она, только теперь разрешив себе это слово. — Грех? Конечно. Почему? Я виновата… Я виновата… Я хотела сделать из него идеального мужчину, всегда хотела…. И я стала для него идеальной женщиной… Он, как мужчина, созрел. Любой человек хочет наилучшего… Любому подавай идеальное, самую красивую игрушку. И что делать? Разрешу я ему сфотографировать меня голой, это ладно… Это может быть приятно. Смешно, ведь он действительно пытается обнять меня за плечи, как девочку. Понятно, он мальчик, и повадки у него нормальные для мальчика. Нужно было украсть у него дневник и прочесть. Зачем? Я же знаю, что там написано. Сама вела дневник… Потом сожгла, и он сжег… Все-таки кровь-то, кровь-то одна… Моя! Но как дальше…»
В коридоре за дверью послышался шорох, не шаги, а шорох, будто отклеились от стены обои. Ли приподнялась и посмотрела на дверь. Ключ торчал в замке. Она попыталась, не вставая, припомнить, повернула ли она этот ключ, и вдруг поняла: «Нет, не повернула!» Вспомнила, что в коридоре нет никаких обоев, и вообще, ничего там нет. Голые зеленые стенки.
«Глупо! Даже если кто-то сейчас войдет и ударит меня с размаху ножом, ничего не переменится. Он останется мальчиком, а я его мамой.
Нельзя было строить отношения с ним, как с равным… Нужна была дистанция, дистанция. Он все время хочет меня поцеловать? Если я разрешу ему?.. Не важно, разрешу ли я, важно, хочу ли я сама этого? Это, конечно, волнует, но, конечно, не хочу. Ничего страшного не будет, если я с ним пересплю разок!.. Но это, пожалуй, будет хуже, чем с размаху ножом».
Перед ней стояла женщина, одетая во все черное. Знакомая женщина, только Ли не сразу узнала ее. Как она вошла? Когда Ли приподняла голову, дверь была закрыта. Музыка на танцплощадке внизу прервалась. Женщина развязала платок. Ли вспомнила, как ее зовут.
— Тамара?
Танцплощадка ожила и заулюлюкала. Хлопнула ракетница, и черный силуэт за окном налился зеленым мерцающим светом.
— Зачем вы пришли? Что-то серьезное?
Только теперь Ли заметила, что правая рука Тамары перебинтована. Она присмотрелась: на черной одежде темные пятна. Пятен было много.
— Вообще-то, мне нужен ваш мальчик! — сказала Тамара. — Но, в общем, это теперь все равно. Все равно вы вместе.
— Что — мы вместе? — спросила Ли, и ей не понравился собственный голос.
— Как бы это по-русски… — Тамара облизала губы, губы ее еще хранили следы помады. — Вы вместе наслаждаетесь нашим горем!
— Чем?
— Вы бродите среди чужой крови. Вы туристы, вы осматриваете… — она покачивалась, сидя на стуле, — нашу войну, как какой-то экскурсионный объект.
— Что с вами?
— Не беспокойтесь, я не пьяная, хотя выпила, конечно. — Она помолчала и добавила: — Я потеряла сегодня близкого человека.
— Чего вы хотите от нас?
— В общем, ничего. — Тамара поднялась. — Я пришла сказать, что если вы хотите, то у вас есть возможность спасти девушку вашего сына. Если вы хотите, я дам вам адрес. Я скажу, что можно еще сделать…
— Мы должны спасти ее? Мы?
— Не должны! — она уже распахнула дверь и стояла на пороге. — Я сказала, вы можете ее спасти, если хотите… Но, наверное, это не к вам вопрос, а к мальчику! Хороший у вас мальчик, рыженький…
Ник держал за руку эту наивную дуру, этого нежного поросенка, которому, как выяснилось, только позавчера исполнилось девятнадцать лет, эту великовозрастную девицу. Даже ночью она отказывалась купаться голышом, а после каждого глотка считала необходимым болезненно и жарко прошептать: «Какое вино крепкое!.. Как крепко!»
Когда вернулись на территорию турбазы, окно его кельи еще горело. Он подумал, что Ли по памяти восстанавливает откушенный кусок Писания, вероятно, это у нее хорошо, с чувством получается, с чувством и не без удовольствия.
— Ты меня поцелуешь?
Таня давно стояла зажмурившись.
— Давай, не теперь только.
— А когда?
— Завтра! — обещал Ник. — Завтра поцелую.
— Почему завтра?
— Я устал, — он отпустил ее руку и слегка подтолкнул. — Иди к себе в пустую комнату, ложись спать и подожди до завтра.
Монастырь замер. Танцплощадка молчала. Висели оборванные во время драки заградительные канаты. Разбросанные по двору темными неподвижными пятнами спящие собаки напоминали камни. Камни еле заметно глазу дышали.
5
Растворив дверь, он долго, неподвижный, стоял в темноте комнаты. Он чувствовал, что лампочка еще горячая, что свет погасили только что, наверное, за минуту до его появления, но в комнате было два запаха.
Он не мог понять (неожиданно навалившаяся усталость мешала быстро думать, он будто заснул стоя), что произошло, почему так сразу сменилось настроение. Он смотрел на Ли, а та смотрела так же молча на него из глубины своей кровати. За окном кто-то прошел по двору, завозилась, заскулила собака.
— Ложись спать, Ник, — попросила Ли и сама, повернувшись на бок, уперлась лицом в подушку.
— У тебя были гости? — спросил он.
— Нет… Никого не было… Ложись…
Она уже спала. Она не притворялась, она действительно моментально переменилась, глубоко вздохнула во сне, прошептала неразборчиво что-то. Ник склонился к матери. От смятой подушки пахнуло снотворным.
Снимая часы, он обнаружил на столе небольшой листок бумаги, поднес его к глазам, но при свете звезд можно было разобрать сами строчки, но не прочесть их. Не желая зажигать света, уже босиком без рубашки он вышел на цыпочках в коридор.
На куске тонкого картона (это была крупная бирка от мужской рубашки) было написано:
«Очамчире. Гостиница „Гумиста“. Номер 51. Не позже чем послезавтра. Послезавтра к вечеру будет поздно ее спасать».
Утром Ник, не вставая с кровати, показал матери эту записку.
— Кто это написал?
Она сонно помотала головой, потерла театрально глаза.
— Покажи!
Повертела картонку в пальцах (когда лак облупливался на ее ногтях, руки переставали быть такими красивыми).
— Не знаю! — кинула картонку на стол. — Наверное, из шкафа выпала… не знаю… — Она с удовольствием потянулась. — Пошли на пляж! Хочу искупаться голышом. — Ли глянула быстро на сына (было совершенно понятно: она лжет). — Кстати, сможешь меня сфотографировать в голом виде, если тебе это интересно.
Ли смотрела в маленькое зеркальце в этот момент, подправляла помадой мокрые губы. Она облизала губы и кончиком помады нарисовала уголки.
В отличие от предыдущей ночи эту ночь она спала с комфортом в своей голубой ночной рубашке. Она стояла против окна, и солнце, просвечивая ткань, делало рубашку полупрозрачной. Отложила помаду, провела щеткой по полосам. Зеркальце в ее руке сильно отсвечивало — солнечный зайчик метался по серому потолку, по стенам.
Ник представил себе, что Ли согласится, что он вот сейчас заправит пленку в аппарат, и она встанет против окна, он представил себе, как она, скрестив маленькие руки, потянет голубой шелк, как сдернет его, выпрямится и глянет из-под волос. Он почти угадал этот взгляд — взгляд, полный неловкости, взгляд человека, которому расстрел вдруг заменили на сорок плетей.
Представил и отказался от этой мысли.
— Ну, что ты замер? — усмехнулась Ли. — Отвернись, мне нужно переодеться!
Она положила свое зеркальце, и Ник взял его со стола. В зеркальце он мог бы увидеть Ли, но он рассматривал собственное лицо. Взял помаду, нарисовать себе женские губы он все-таки не решился, а нарисовал только красную мушку на левой щеке.
— Зонтик брать? — спросила Ли. Он так и не повернулся. Он слышал, как хрустит заполняемая ее пляжная сумка.
— Возьми! Как твоя нога?
Он посмотрел сначала на небо, какое оно пронзительно яркое и высокое сегодня, потом вниз, на двор. По двору лениво перемещались собаки.
«Сколько же их здесь?..» — подумал Ник.
— Нога… — Оттянув ремешок босоножки, Ли подушечкой пальца трогала затвердевшую мозоль. — Не знаю! Она почему-то не болит… Пошли, что ли? Я, в общем, готова!
Прежде чем выйти, он должен был заправить свой фотоаппарат. Кассета скользила в потных пальцах, пленка все время выскакивала. Он так же, как и накануне, смотрел вверх. Небо отвлекало, сбивало руку, а каждый отпечаток пальца на неиспользованной эмульсии — это брак.
6
Пластмассовые белые стулья открытой кофейни почему-то напоминали искусственные скелеты животных из кабинета биологии (в прошлый раз, когда они пили здесь кофе во время дождя, стулья ничего такого ему не напоминали, наверное, голова была занята чем-то другим). Но кепки, нависающие над столиками, все те же. Может быть, их было теперь поменьше среди развязных туристов. Заглушаемые русской и украинской речью голоса, похожие на крики чаек. Ник подумал, что когда по городу ударят из орудий, эти кепки будут так же сидеть за теми же столами, он подумал, что их не станет, когда не станет самой кофейни, когда ресторан разлетится от взрывов на кирпичи. Кепки были принадлежностью этого места, частью монументального интерьера.
— Как жарко сегодня! — сказала Ли. На лбу ее выступили мелкие капельки пота. Она покончила уже со своей порцией хачапури и краешком салфетки стирала со щеки остатки яичного желтка. — Но кофе обалденный здесь варят… Знаешь, — она взяла чашечку. Прихлебывая, она смотрела не на сына, она смотрела на море за парапетом. — Знаешь, — повторила она. — Очень хочется в воду окунуться, в море… — Это было обычное ее построение, знакомое Нику с детства, но голос Ли звучал немножко не в той тональности, все-таки она не выспалась.
— Ма!
— Что? — она оторвалась взглядом от моря. Глаза у нее были действительно немного сонные.
— Ма, ты ведь обманула меня!
— Насчет чего обманула? — глаза смотрели, не мигая, но так и не просыпались до конца.
— Насчет записки!
— А!.. Тебе интересно, из какого шкафа я ее вынула?
— Интересно!
— Не скажу.
— Скажешь, ма. Скажешь, потому что я и так догадался! — Она опять смотрела на море. Чашечка резко звякнула о блюдце. — Помнишь вчерашнюю каменюгу в воде, у волнореза…
— Мне кажется, нам лучше в это не лезть.
— Почему?
Чужие дела. Чужой монастырь, знаешь, как говорится, не стоит со своим уставом… Я хочу еще кофе. Возьми мне…
Маленькое окошко раздачи было на другом конце кофейной веранды.
Большие красные щеки повара раздувались, он напевал что-то. Поварской колпак ехидно свешивался влево. Он был уже с утра пьян, но полные руки работали ловко и быстро, мясистые короткие пальцы, поросшие рыжей шерстью, будто создали из ничего еще две белые круглые чашечки. Чашечки были раскаленными, казалось, они вылупились из этих квадратных мягких ладоней, вылупились, как яйца.
— Еще что-нибудь? — спросил повар.
На одном из пальцев было золотое гладкое колечко.
— Нет.
— Я закрою на перерыв, если надо, сразу бери больше…
Напряженно соображая, как же расколоть Ли, как заставить ее сказать правду, Ник не смотрел внутрь поварского окошечка. Он думал, что Ли смотрит ему в спину и тоже раздумывает, как бы протянуть игру, как бы не сказать. Он сыграл в открытую и проиграл.
— У тебя красивая женщина, — сказал повар. — Красивая женщина не должна пить столько кофе…
Он отвернулся и производил какие-то манипуляции со своей небольшой жаровней. Белая спина подвинулась, и Ник увидел в глубине кухни то, чего ему не полагалось видеть. Погруженный в свои мысли, он даже не сразу понял, что же это?
— Это моя мама! — сказал он.
— Мама тоже не должна. Кофе цвет лица портит! Сердце портит… — повар что-то вынимал из жаровни. — Нельзя столько кофе пить! Нужно пить хорошее молодое вино!..
В противоположном углу кухни между двумя деревянными шкафами (шкафы были раскрыты, в них стояли какие-то пустые трехлитровые банки) лежала женская босоножка. Уродливая красная босоножка с испорченным замочком. Вчера ночью Ник, галантно присев на одно колено, помог Танечке эту босоножку снять. Это он сломал застрявший замочек. Тут не перепутаешь. Пытаясь рассмотреть босоножку, он почти засунулся в окошечко. Лицо обдало жаром.
— Где она? — спросил Ник.
Повар помешивал угли в жаровне. Тонкая железная палочка была раскалена. Он мог бы одним движением выжечь глаз любопытному юнцу.
— Кто она?
— Эта девочка!
— Какая девочка?!. Какая девочка?!. — вдруг закричал повар, он бросил свою палочку в жаровню, теплая пятерня выдавила голову Ника наружу, и окошко захлопнулось. — Нет здесь никакой девочки… Иди. У меня перерыв. Скажи маме, нельзя столько кофе пить!
Кепки своими козырьками были повернуты только друг к другу, их ничего не занимало. Пляж под парапетом был забит людьми. Подъехавший автобус выпустил вниз, к морю еще человек сорок. Под разноцветными зонтиками на дощатых топчанах среди открытых бутылок и разноцветных резиновых кругов, в нарастающей жаре натюрморт из бананов лишь чуть пошевеливался, темнея и прогнивая на глазах. Ник поставил обе чашечки на стол, но сам не опустился. Он прокручивал в голове варианты:
«Обратиться в милицию… Нет здесь милиции… Позвать на помощь этих людей, загорающих на пляже… Какая от гнилой банановой кожуры помощь? Потом, пока я буду ходить, звать, повар туфельку спрячет… Иди доказывай, что у тебя не тепловой удар».
— Ма! — сказал он. — Плохо дело… Ты должна мне помочь.
В ушах звенело, звук, похожий на школьный звонок, небо было совсем белым, как выбеленный школьный коридор, как рассыпанный, растертый мел.
«Все это от жары… — проглатывая кофе, подумал Ник. — Нельзя волноваться. Если получится, нужно выполнить свою основную задачу… Есть дополнительный повод…»
Он стоял неподвижно. Ли встала и замерла перед ним, ей передалось напряжение. Он представил себе, как сейчас убьет этого толстого, красномордого повара, и его чуть затошнило.
— Что с тобой, Ник?
— Горло обжег.
Ее чашечка нетронутая стояла на столе.
— Говори!
— Я вчера… — почему-то рассказать Ли про Танечку оказалось трудно, слова застревали в горле. — Я вчера вечером с девочкой… Ты просила с девочкой. Я нашел ма танцах девочку.
Кепки опять поворачивались. Только теперь он заметил, что русские туристы (кретины!) пьют из кофейных чашек водку. Их лица тоже поворачивались (как их было мало, человек десять, и половина женщины!)
— Ты нашел девочку… Дальше!
— Там… — Ник показал рукой на закрытое окошечко, — там между шкафами лежит ее босоножка…
Они сошли с кофейной веранды и, сделав большой круг — пусть кепки и пьяные туристы думают, что они пошли к морю, — вернулись к ресторану, но уже с другой стороны. Дверь служебного входа не была заперта. За дверью узкий жаркий коридор.
— Ты думаешь, ее убили? — шепотом спросила Ли. Глаза ее наконец проснулись и заблестели.
— Не знаю… Вот что, ма, ты подожди меня здесь… — он расстегнул на руке часы и протянул их матери. — Если я не управлюсь за пятнадцать минут, тогда действуй.
Работала только кофейная веранда, сам ресторан открывался в семь часов. В здании оказалось пусто. Ник прошел через зал. Ненадолго (наверное, на минуту) он задержался перед огромной пятиметровой мозаичной фреской — шторм на море, гибнущий галеон, — все это, сделанное из синего и коричневого шлифованного стекла, производило впечатление. Окна в зале были закрыты занавесками, на квадратных маленьких столиках голубые скатерти. Здесь хорошо было бы посидеть вечером, послушать музыку. Здесь не было даже намека на войну.
Распахивая следующую дверь, гладкую и белую, как обложка одного из дневников, Ник удивился запаху. Такой запах бывал иногда в школе. Через секунду понял: просто что-то подгорело на кухне. Этот запах обычно наплывает в классы снизу из столовки — запах испорченной на огне пищи.
Он представил себе внутреннее устройство ресторана в целом и безошибочно выбрал правильное направление. Нужная дверь находилась в конце узкого коридорчика. Дверь оказалась открыта. Ник осторожно приблизился, заглянул. Повар стоял к нему спиной.
Большая раздутая спина повара, обтянутая белой курткой, покачивалась ритмично. Окошко так и закрыто. Повар снял свой колпак, у него оказалась светлая коротко стриженная голова. Колпак лежал на разделочном столике рядом с жаровней, в него было завернуто что-то. Столик для разделки, на котором лежал колпак, забрызган остатками помидоров.
«Как же мне с тобой? — подумал Ник, примеряясь. — Очень уж ты здоров!»
Он поискал глазами вокруг. С одного из шкафов свисала тонкая коричневая веревка. С виду веревка была достаточно крепкой.
«Не упустить главное!..» — сказал себе Ник и, сосредоточившись, шагнул внутрь маленькой кухни.
Этот крупный, горячий человек оказался всего лишь большой жировой подушкой. Только подступиться было страшно, а взял за горло руками — и делай все, что хочешь, с ним, мни мышцы, как розовое желе.
Легко завернув за спину руки кряхтящего повара, Ник туго стянул дрожащие запястья, завязал, откусил лишнюю веревку зубами. После чего повернул его, как огромного резинового болвана, и повалил послушное грузное тело на разделочный стол, нажал так, что было слышно, позвоночник хрустнул о край. Повар застонал, прикусил губу, но не крикнул.
— Чего ты от меня хочешь? — спросил он, выдыхая запах чеснока и вина.
— Где? — спросил Ник.
Он обмотал руку маленьким толстым полотенцем и взял из жаровни палочку. Пошевелил немножко угли, чтобы металл раскалился.
Пусти, пожалуйста! — попросил повар. — Больно… Пусти меня, мальчик! Я ничего плохого тебе не сделал, пусти меня!
— Где? — .повторил Ник.
Он прицелился. Удивительно, но раскаленная палочка вовсе не дрожала в его руке. Острый кончик казался безобидным, будто его обмакнули в красное масло. Когда красное масло на острие прикоснулось к пухлой щеке повара, мягкая щека чмокнула, вжалась, как лягушка, раздалось шипение, завоняло горелым и живым.
— Там! — мгновенно покрывшись жарким потом, сказал повар. — Там, в подсобном помещении… — он так намок от пота, что сквозь белую куртку засветилось дряблое волосатое тело. — Забери ее! Иди!..
— Ты думаешь, — Ник не отводил руку. Он пытался заставить себя и направить острие в темный обезумевший глаз, — ты думаешь, я так просто уйду? — он понимал: одно движение, и задача будет выполнена, он убьет человека. — Ты ее изнасиловал?
— Я ее пальцем не трогал… — сорвавшимся голосом сказал повар. — Не трогал!..
Судя по запаху, он наложил в штаны. Он походил на перепуганное до смерти, парализованное страхом животное. В темных глазах появилась какая-то неприятная гниль. Ник бросил палочку в жаровню.
— Где — там?
Повар не мог показать рукой, руки его были связаны. Он дернулся, покрутил подбородком, по полным щекам потекли слезы.
— Где, покажи!
С трудом отлепившись от разделочного стола, повар опустился на пол, закивал бессмысленно. Он поднял ногу в полосатом красно-белом носке (ботинок валялся рядом) и смешно лягнул в сторону открытой двери.
— Здесь рядом… Налево иди… В подсобке она… — он всхлипывал, как маленький ребенок. — Честно, я ее не трогал!.. Не трогал!
Не прошло и десяти минут, а они вышли из ресторана через тот же служебный вход. Таня ничего не говорила, она только все время вытирала кулаком слезы. Ожидая, что она будет связана, Ник прихватил с собою нож и, одной рукой поддерживая девушку, в другой руке он так и сжимал его, нес острием вниз, будто ожидая нападения.
На запястьях девушки были багровые следы то ли от веревок, то ли от сильных мужских пальцев, но веревки резать не пришлось. Он нашел ее сидящей в темном углу кладовки. Таня закрывала лицо ладошками и прижимала к груди коленки. Она не сразу поняла, что мучения ее окончились. Она даже успела махнуть кулачком в лицо Нику (тот не отвернулся, и вышло довольно болезненно), только потом зарыдала без голоса.
— Девять минут, — сказала Ли, протягивая часы. — А это отдай, — она вынула из руки сына нож и бросила его внутрь своей пляжной сумки. — Бедная девочка!.. Господи, что они с тобой сделали…
— Ничего особенного не сделали… — Татьяна лязгнула зубами. — Изнасиловали! Больше ничего не сделали!..
— По-моему, тебе искупаться надо! — сказала Ли, и в голосе матери, столь старательно изображающем сочувствие, Ник ощутил ревность и фальшь. — Пошли, искупаемся наконец… Кофе я больше не хочу!
Хотели устроиться здесь, прямо напротив ресторана, но показалось опасно, и они прошли в том же направлении, что и накануне вечером, довольно далеко по набережной. Было невыносимо жарко, ветер дул в сторону моря, забирая последнюю свежесть. Ник хотел еще раз глянуть на затопленную у волнореза каменную фигуру.
Они спустились по каменным ступенькам и устроились среди загорающих. Ли сняла платье, достала бутылочку с кремом от загара, намазала ноги, потом вынула из сумки и протянула девочке свои темные очки.
— Прикрой глаза, детка, они у тебя непристойно красные, и рассказывай!
Татьяна вытерла губы и надела очки.
— Вчера, когда ты ушел, — сказала она уже почти нормальным голосом, обращаясь к Нику, — я пошла к себе в комнату. Я не заснула и пошла во двор. Там эти ребята… Они ликером меня угостили, орешками солеными… Я думала… Сидели, говорили, говорили… Они по-русски плохо понимают, смеялись тоже… А потом этот Рашид повернул на меня ствол и говорит: «Пошли!» Я так удивилась сначала… Я даже не испугалась…
— Они что, втроем тебя? — спросил Ник.
Ли молчала, продолжая втирать крем от загара, теперь уже в плечи. Она завинтила крышечку и убрала тюбик, Пик заметил, как она слегка ломает левой рукой свою правую руку. Ей было неприятно все это слушать.
— Вчетвером!.. Я не помню… — девочка всхлипнула. — Так больно было, больно… Я не помню! Кажется, вчетвером!
— И этот повар, он тоже? — спросила Ли.
— Тоже! Нет, что я говорю… Зачем я на человека наговариваю… Он только лицо мне протер салфеткой… Смочил салфетку в вине и протер мне лицо. Он думал, что я умерла…
— Как глупо! — сказала Ли. — Взяли живого человека и попользовались… Вот просто так… Непредставимо… — Она смотрела на море. — Взяли и попользовались втроем!
— Во время войны все бывает, — сказал Ник и понял, что сказал это слишком напыщенно.
Он не мог простить себе слабость. Он не сделал того, что хотел, теперь придется искать другого случая.
— Когда твоя группа возвращается? — спросил он, протянул руку и снял с Татьяны очки.
— Завтра!
— Я думаю, тебе здесь нечего ждать, собирай вещички и уезжай. Я так думаю, они до тебя доберутся, мало не покажется…
Он набрал пригоршню песка в кулак, подставил ладонь и выпустил на нее тоненькую струйку. Он следил за секундной стрелкой, пытаясь соразмерить возрастающий холмик песка на ладони и движение металлической паутинки по цифрам. Но песочные часы совсем не строили.
Вышибая горку песка из ладони сына легким ударом снизу, Ли сказала:
— Пошли купаться!
Ник глянул на мать укоризненно, девочка посмотрела испуганно.
— Не стоит откладывать удовольствия, — пояснила Ли. — Есть вероятность все потерять!
7
Он заснул под солнцем, Ли что-то говорила негромко, ненавязчивый ее голос пролетал мимо. Очнувшись, Ник накрыл полотенцем раскалившийся под прямыми лучами затылок. Мать уже вышла из моря, она отряхивала воду, даже после купания Ли выглядела усталой. Ее синий закрытый купальник показался черным, а губы — бесцветными и неживыми.
Опускаясь рядом на подстилку, она спросила:
— Где девочка? — холодный мокрый локоть матери задел его раскаленную сухую кожу.
— Не брызгайся, ма! Не знаю… Я заснул… Наверное, ушла. — Ник присел, придерживая на голове полотенце. — Ей действительно лучше сразу уехать, ей опасно. Нам, кстати, тоже лучше уехать. Я не знаю, что этому повару может в голову прийти.
— Тебя это удивит! — сказала Ли и отняла у него полотенце. — Но ее нет у волнореза.
— Кого нет? — не понял Ник.
На полотенце остались его волосы, он смотрел, как один волосок прилепился рыжей черточкой к ее влажному телу. Он все еще не мог проснуться. Заболела голова. Он прищуривался. Пляж перед глазами плыл желто-белым маревом. Все вокруг будто изгажено жирными черными кругами слепых пятен.
— Каменный балбес пропал! — сказала Ли и ноготками сняла с себя волосок. — По крайней мере, под волнорезом, там, где мы вчера видели утопленную скульптуру, теперь ее нет.
А куда она делась?
Недалеко, метрах, наверное, в пяти от них летал пятицветный упругий мяч. Смуглые и белые острые руки были обращены к небу. Мужчины и женщины, азартно выкрикивая что-то, прыгали и падали в песок, пытаясь удержать полосатый шар в состоянии полета, за мячом было очень трудно следить, мешали слепые пятна.
— Не знаю. Я проплыла вокруг волнореза два раза.
— Ты не перепутала?
Мяч ударился о песок, отскочил и прыгнул прямо ему в лицо. Ник отбил теплую надутую клеенку кулаком.
— Извините! — послышалось будто издалека. — Извините!
Был полдень, солнце отражалось в выпуклом стеклышке часов, так что не рассмотреть стрелки. Часы, снятые и брошенные на подстилку, ощутимо тикали, или это от жары тикало в его голове. Он встал, размял ноги. С моря принесло порывом прохладу.
— Пойдем посмотрим еще раз, — попросил он.
Но Ли уже намазывала кремом подсыхающее тело. Она закрыла тюбик, надела очки, взяла сигарету, помяла ее в пальцах, чиркнула лениво спичкой, взгляд из-под очков был достаточно выразительным.
— Как хочешь, ма, ты же знаешь, я плавать не умею. Если я утону, это будет на твоей совести!
Она смотрела на голую спину удаляющегося мальчика, на его ноги. Ноги подскакивали, босые, на обжигающем песке.
«Ник, не ходи… — подумала она. Заставила себя затянуться сигаретой, сдержала дрожь в пальцах, облизала соленые сухие губы. — Не ходи, пожалуйста, не ходи!.. — говорила молча она. — Если хочешь, я разденусь, ты сможешь меня сфотографировать, только не ходи туда… Тебе не нужно на это смотреть».
Ее все еще подташнивало, во рту сохранялся вкус морской воды. Тикали громко лежащие на подстилке его часы.
Плюхнулся рядом мяч. Ли выпустила дым через ноздри. Мяч лежал рядом на расстоянии вытянутой руки, но она заставила себя и не шевельнулась. Сквозь выгнутые коричневые стекла своих очков она с напряжением смотрела на сына. Треугольная красивая спина его казалась совсем белой. Ник наклонился к какому-то ребенку, что-то сказал, ребенок что-то ответил.
Молодая, наголо бритая женщина наклонилась к мячу. Синяя повязка на черепе, синяя полоска под животом… Маленькие груди открыто торчали в лицо Ли, закрывая перспективу.
— Ну что же вы? — укоризненно спросила бритая женщина. Она подбросила мяч, ударила его в воздухе маленьким крепким кулаком.
Ребенок протягивал Нику надувной круг, круг был большой, однотонный, красный, с желтой блямбой затычки. Ли, чтобы не смотреть больше, повернулась на живот. Легла, вытянулась, опустила голову на сумку. Тело уже просохло. Ей становилось жарко.
От купающихся в полосе прибоя малышей во все стороны летели брызги. Брызги разлагались в полуденном свете в моментальные радуги. Попадая на сухую раскаленную кожу, они обжигали. Ник поднял надувной круг, одолженный у чужого ребенка, и понес его над головой, почти как олимпийскую эмблему. Преодолевая неприятные прикосновения моря, он медленно вошел по грудь, потом положил круг на воду, лег на него. Круг выдержал его вес.
Шлепая руками и медленно отдаляясь от берега, Ник повторял:
«Драться научился… А плавать не научился… Стрелять научился. Плавать не научился… Она могла бы научить меня плавать. Почему я знаю столько языков и не умею плавать?.. Если я утону, то сразу захлебнутся все мои языки. Вся работа над собой может просто так утонуть и умереть!.. — какой-то опытный пловец, веселым кролем обгоняя его, швырнул в лицо волну, и Ник наконец проснулся. Стряхнул с глаз жидкое стекло и с ним жар. — Если девочка Танечка сегодня не уедет, плохо ей будет… Нужно не забыть… Нужно проследить, чтобы она уехала… Нужно записать в дневник. Не забыть…»
Подобраться к краю волнореза оказалось нелегко. Круг все время сносило, зато здесь не было плещущихся тел. Те, кто плавать не умел, остались у берега, а те, кто умел, предпочитали глубину. Только сверху смотрели стоящие на бетонном краю какие-то молодые люди. Ник с трудом задрал голову. Девушки, стоящие на волнорезе, были в разноцветных купальничках. На одной желтый купальничек, на другой красный, как его спасательный круг.
Несколько раз больно ударившись, сперва плечом, а потом локтем, Ник зацепился наконец за какую-то торчащую из бетонной стены металлическую ржавую скобу. Он осмотрелся. И следа каменного болвана не оказалось. Сцепливая пальцы на металле, Ник висел в воде, и его покачивало. Здесь было довольно глубоко. Вообще, болван не мог здесь торчать, ему бы высоты не хватило, наверное. Одно из двух: либо не то место, либо море поднялось с приливом.
Опустил лицо в воду и увидел далекое дно. Дно расплывалось перед его раскрытыми глазами. «Нужно было, кроме круга, еще и маску попросить. Сквозь маску видно хорошо». Со второй попытки Ник все-таки разглядел его. Болван был тут. Он лежал в зарослях водорослей на дне. Вечером, во время отлива, его, понятно, было видно, теперь — нет. Также Ник рассмотрел, что в стене не одна скобка, скобок было много, они находились одна под другой. Конечно, можно набрать в грудь побольше воздуха и безопасно спуститься. Но от этой мысли его передернуло.
Ник глянул на берег. Ребенок, пожертвовавший доброму дяденьке свой круг, стоял в полосе прибоя. Совершенно голый трехлетний ребенок. Под ударами пляжных волейболистов летал над песком тугой пятицветный мяч. Ник устал, он уже нахлебался морской йодистой воды. Теперь нужно было плыть назад.
«Проще всегда плыть к человеку, смысла больше. Нужно сказать малышу что-нибудь хорошее. Я-то сам в этом возрасте хрен бы дал свой круг неизвестно какому доброму взрослому», — обнаружив среди толпы на мелководье маленькую грустную фигурку, подумал Ник.
Ребенок внимательно наблюдал за дядей, не умеющим плавать.
— Поберегись!
Сразу за криком (Ник не видел, как человек прыгнул с волнореза) в лицо ударил фонтан. Лихой ныряльщик, с силой работая ногами, пошел на глубину. Сквозь воду можно было разглядеть, как он приземляется среди водорослей, как хватается рукой за каменный нос болвана. И вдруг, судорожно оттолкнувшись, рвется вверх.
Стеклянный круг маски выскочил совсем рядом, наверное, в полуметре перед его лицом. Нос приплющен смешно, но и через мокрое стекло видны ошалевшие от ужаса глаза.
— Ты видал это? — спросил ныряльщик. Он, будто мгновенно разучившись плавать, схватился за скобку. Белая рука прицепилась рядом с рукою Ника.
— Ну и что, статуя под водой, — сказал Ник. — Это бывает.
— Статуя? — ныряльщик выплюнул воду. — Там не только статуя!.. — на губах его повисла коричневая слюна. Ник понял: у человека рвота, он ее с трудом сдерживает. — Боже! — сумасшедшие глаза за стеклом маски зажмурились, в воду потекло с его губ. Вязкая рвота смешалась с пеной. — Говно, — плачущим голосом сказал ныряльщик. — Говно какое…
Ветер чуть усилился, вода билась с силой о волнорез, шипела вокруг сжатой на скобке руки. За плещущими в лицо волнами малыша больше не удавалось рассмотреть. Ориентир потерялся.
Ник висел в грязной воде возле бетонной стены. Ему стало уже холодно, но теперь, не разобравшись, в чем дело, он не мог вернуться.
Он увидел, как ныряльщик выползает из воды — сгорбленная, жалкая фигура. Бредет по пляжу, покачиваясь, как пьяный.
«Придется посмотреть самому. Что там еще может быть, кроме статуи? Ли видела то же самое, что и этот. Ли ничего не сказала. Про записку на бирке от рубашки она не сказала и здесь не скажет».
Хватаясь за скобы, он уже медленно спускался вниз, к глубину (он не боялся воды, он просто не хотел глупо утонуть). С возрастающей силой круг тянул вверх, красный, он висел над головой, и за ним плескалось по поверхности кривое полуденное солнце. Ник знал, что может задержать дыхание почти на две минуты, он тренировался. Двух минут Должно была хватить, все-таки здесь не так уж и глубоко.
В полутьме, разгребая руками скользкие водоросли, он представил себе лицо Миры. Перед ним была затопленная голова каменного болвана. Сходство несомненно присутствовало: те же вздернутые уголки губ, те же выпуклые глаза. Он посмотрел вверх на солнце и увидел его сквозь темно-зеленую толщу, подтянул одной рукою круг, другая рука нащупала уже нижнюю скобу.
«Если я сейчас утону… — повторил он себе. — Если я утону, я забуду все языки…»
Он знал, что увидит. Он был готов, и когда увидел, не испытал ничего, кроме приятного возбуждения. Сердце уже так колотилось, что не смогло бы стукнуть еще сильнее. Он нырнул, не умея плавать, и нашел то, что хотел найти.
Из-под болвана, из-под темного коричневого камня, немного завалившегося набок, торчала человеческая рука. Ник склонился, разглядывая. Он все еще не испытывал недостатка в воздухе. Вероятно, весь человек находился внизу, под фигурой. Высунулись только его пальцы. Перед смертью он сделал последнее движение и вцепился в камень.
Водоросли колыхнулись, и на одном из пальцев Ник увидел кольцо. Кольцо показалось знакомым, но сразу вспомнить не удалось. Только минут через сорок, лежа под солнцем на песке, он восстановил в памяти, где же его видел. Эта рука с кольцом мелькала над столом, над разложенной калькой, там, в доме скульптора вчера днем. Эта рука принадлежала кому-то из гостей. Ник со всею ясностью вспомнил, когда он проходил мимо двери, эта рука держала на весу стакан, полный зеленого молодого вина. Веселое лицо грузина также сохранилось в памяти.
Воздух кончился. Ник выпустил изо рта пузырь. Грудь сдавило в холодных гибких тисках. Подтянул под себя круг, выпустил скобу…
…Было ли на самом деле, может быть, это только привиделось ему от кислородного голодания, но когда Ник уже повернулся, поднимаясь из зелени и мути, совсем с другой стороны глянуло еще одно знакомое мертвое лицо.
Долго он не мог отдышаться. Он видел людей, смотрящих на него с высоты волнореза, их лица. Он протер глаза. Девушки в ярких купальниках. Группа, стоящая на волнорезе, увеличилась. Рядом с девушками появились несколько подростков. Подростки были одинаково одеты: чистые белые рубашки, черные облегающие брючки и, несмотря на жару, коричневые, некрасивые, также одинаковые высокие ботинки на шнуровке. Они стояли и смотрели на него. Каждый маленький блестящий глаз похож на кончик торчащего штыка. Но Ник тут же забыл эти полудетские лица. Потерял…
Движение назад было медленным и приятным. Он бултыхал ногами, лежа на круге, он смотрел в небо, он отдыхал, все-таки его немножко подташнивало, но в отличие от чувствительного ныряльщика, никакой рвоты на губах, только горькая соль воды. Выбравшись на берег, отдал круг малышу.
Голова кружилась, и пляж слегка вибрировал, желто-голый, банановый, перед глазами. Сознательно покачивая головой, Ник поискал среди загорающих тел Ли, но не нашел. Ли куда-то делась. Ее темный купальник пропал, пропала ее плетеная сумка.
— Мальчик!..
Он зачем-то протянул руку к кругу, но ребенок оказался уже далеко в воде, подпрыгивал весело на своей красной подушке.
«Если она ушла купаться, — преодолевая головокружение, подумал Ник, — то где наша подстилка? Не могла она никуда уйти! Она видела эти пальцы. Она знала, что я там увижу… Она ждет где-то здесь… Вот же она!»
Ли подняла голову и приложила к уху часы. Он даже услышал их громкое тиканье. Она присела, подбирая ноги, и смотрела на него сквозь сверкающие черные стекла очков. Она разделась. Поэтому он и не заметил ее голой спины среди других голых спин. Ли сняла очки.
— Ма! — выдохнул он, падая в песок на колени прямо перед ней. — Спасибо!..
— Спасибо?
— Ты же знала, что я там увижу? Ты хотела, чтобы я не сблевал от страха…
Ли вернула очки на место.
— Прости, я не буду больше говорить гадости!
Руки его все еще дрожали. Он взял фотоаппарат.
— Можно?
Просыхающий, но еще влажный палец взвел затвор.
— Делай, что хочешь… — в ее голосе проскользнуло настоящее безразличие. — Снимай, как хочешь.
Он навел объектив, взяв в кадр только ее лицо и тянул время, не нажимал на спуск.
Щелчок затвора будто слегка ударил ее по щеке. Конечно, Ли не могла видеть, что сын фотографирует только ее лицо.
— Увидел это? — спросила она. Она легла на живот, подставляя солнечным лучам молочно белые узкие ягодицы (все-таки она успела загореть, остальное тело было значительно темнее).
— Ты имеешь в виду мертвецов? Мертвецов видел. Нужно было сказать, я бы и смотреть на них не стал. Они неприятно смотрятся.
Отступив на шаг, он снова взвел затвор. Теперь в кадр попали, кроме профиля Ли, ее плечи. Он еще чуть отступил, в кадре оказалась белая полоса, перечеркивающая лопатки.
Он отшвырнул фотоаппарат и растянулся на подстилке рядом с матерью. Он закрыл глаза и расслабился. Локтем он ощущал ее кожу, самый краешек ее тела. Часы тикали где-то слева, они лежали на сумке, рядом с часами валялся раскаленный фотоаппарат.
8
«Когда я проявлю эту пленку, когда буду печатать одну за другой эти фотографии, удастся ли мне вспомнить все то, что я пережил, когда щелкал затвор моего аппарата?»
За окном кельи опять гудела, улюлюкала вечерняя танцплощадка. Пристроившись на кровати, пододвинув к себе легкий столик, Ник наконец добрался до своего дневника. Он жевал конец авторучки и делал длинные паузы между записями. Ли отправилась в душ. Она всегда уходила под душ, когда уставала от своих мыслей.
«Сегодня я мог совершить убийство! — записал Ник. — Я не сделал этого! Почему? Я испугался, что нас поймают? Нет! Я пожалел эту желеобразную скотину? Тоже нет! У меня было очень мало времени? Это не оправдание. Воткнуть железку в глаз повара и надавить — времени не отняло бы. Тогда почему?
Этой фотографии не будет. Но будет фотография девочки Танечки, вполне достаточно, чтобы припомнить свою слабость.
На данный момент я испытываю сильные чувства к женщинам. Их четыре. Нужно помнить, что по отношению к каждой из них я должен идти до конца. В каждом случае это другая задача. С девочкой Танечкой все очень просто. Тут нужно подумать о том, спать мне с ней или нет. Нужно заставить ее как можно быстрее уехать из монастыря. Я сделал фотографию Ли… Тамара? Непонятно даже, как с ней увидеться, захочет ли она иметь со мной дело после всего, что случилось. В дом скульптора идти очень опасно. Мира? Где она теперь, Мира?
Все-таки меня затошнило, когда я увидел мертвеца на дне. Нужно быть посерьезнее. Нужно следить за собой. ( Этот пловец-ныряльщик был омерзителен, я никогда не должен так сгибаться.) Нужно помнить: вокруг убивают очень много людей, нужно помнить: мертвец — это уже не значимо, он труп, он не человек.
Нужно было мне все-таки идти на месяц поработать в морге санитаром, когда была возможность. Дурак, не пошел, через месяц вообще бы тошнить перестало. Санитары там, в морге, рядом с трупами спят, едят и трахаются, для них это нормально. Хороший опыт».
Одним движением он захлопнул дневник. Прежде чем толкнуть дверь комнаты, Ли постучала (действие не в ее привычках). Ник засунул книжечку глубоко в рюкзак.
В халатике, накинутом на голое тело, с расческой в руке (косметика окончательно смыта с лица, но краски все те же, яркие) Ли подошла и отняла у него рюкзак.
— Хочешь выпить?.. У нас еще кое-что осталось.
— Не хочу.
Она достала из рюкзака зеркальце. После пресной воды волосы просыхали медленно. Она стояла посреди комнаты и, рассматривая себя в зеркальце, расчесывала их.
— Ник?
— Что, ма?
— Пойдем к морю!
— Сейчас?
— Знаешь, как на воздухе хорошо… Пойдем…
— Конечно!
Собаки медленно расхаживали по двору — ленивые мягкие камни. Когда они вышли, Ли взяла его под руку — ее волосы никак не хотели просыхать, и она повязала голову темной шелковой косынкой. Танцплощадка ревела уже на полную мощность. Зеленые и желтые ракеты били с шипением в черноте звездного неба.
Сошли с горы, миновали закрытые двери рюмочной. Он остановился, остановил Ли, повернул к себе лицом и нежно обеими руками поправил на ней косынку.
Глядя на ночное море за каменным парапетом, он понял со всею ясностью, что поспешил, не записал в дневник что-то для себя важное, потерял что-то.
9
Расставленные на кофейной веранде белые столики отражали свет, подчеркивая пустоту. Вход перекрывала толстая цепь. Они прошли мимо. Ник только коротко глянул на закрытое окошечко раздачи (на секунду он вспомнил железную палочку, зажатую в руке, необходимое маленькое движение к цели… Вспомнил, что движение это не случилось).
Ресторан, конечно, работал, но сквозь плотные шторы на улицу лишь чуть-чуть пробивались вспышки света и голоса. Ник оценил группу молодых людей на ступенях ресторана. Он не слышал их разговора, но разговор был горячий. По описанию он догадался, что по меньшей мере двое из пятерых — те самые, что изнасиловали вчера Таню.
На пляже между волнорезами у самого моря можно было увидеть несколько покачивающихся человеческих фигур.
— Пойдем дальше? — спросила Ли.
— Ты хочешь окунуться?
— Нет! Приятно посидеть у моря, не имея компании!
— А я тебе не компания?
— Ты? Нет!
В черной небесно-морской глубине на еле различимом изломе медленно двигался корабль — скопище мелких подрагивающих огоньков. На корабле, как и в ресторане, музыка, но ее также не было слышно, только накатывали шуршащие камушки на берег с водой, и в них, отступая, шипела пена.
— Плохо, если она не уехала! — Ли шла немножко впереди и сказала это, не оборачиваясь.
Кофточку на ней раздуло порывом ветра, и еще в этом порыве был осколок музыки: короткий и острый.
— Кто?
Осколок зацепил что-то внутри, и задремавший страх легко заполнил сознание. Ник смотрел на море, на маленькую гирлянду разноцветных огоньков, переползающую по шевелящемуся бархату, по густой черноте ночи.
— Девочка твоя должна уехать… — Ли не повернулась. — Ты знаешь номер ее комнаты?
Нет, я не спросил!
— Ну и дурак. Мы должны зайти, проверить…
— Ты хочешь сама уложить ее чемоданчик?
— Если будет нужно…
Между волнорезами было пусто. Ник остановился, разглядывая пространство, прошелся глазами от одной бетонной стены до другой — никого. Только несколько с паленных дощатых топчанов задержали на секунду внимание, но и там, и у желтой кабинки тоже никого.
— Может быть, мы здесь спустимся? — спросил он.
На лестнице, ведущей вниз, Ли остановилась. Лица ее почти не было видно за упавшими волосами.
— Убьют они твою девочку! — сказала она. — Не сегодня, так завтра утром!..
— А ты не боишься, что они захотят, например, нас убить?
Ответа Ник не получил, Ли уже спустилась и снимала босоножки, она уже шла по песку, когда Ник сообразил, что именно обсуждали молодые люди возле дверей ресторана. Сообразил, но сразу потерял эту мысль. Взгляд его упал на неприятные холмики песка, разбросанные по всему пляжу. Ему показалось, что под каждым из этих детских холмиков лежит по трупу.
Большая комната на семь кроватей располагалась в первом этаже. Так же, как и все большие комнаты, она была пуста. Таня открыла дверь ключом и заперлась изнутри. Она стояла посреди комнаты, не понимая, что теперь делать, ей было страшно. Потом села на кровать и заплакала. Была слышна музыка танцплощадки, она пробивалась сквозь толстые стены и немножечко успокаивала. Протанцевав несколько часов, Таня хотела с кем-то познакомиться, все равно с кем. Она придумала, что лучше всего затащить к себе сразу большую компанию, каких-нибудь крепких туристов, на худой конец пусть будет один крепкий турист, но когда мужская рука во время танца жадно взяла девушку за грудь и она ощутила мужской запах, сразу пришлось отказаться от этой идеи. Ведь придется с ним спать. Спать? Она не помнила, как это происходило прошлой ночью, только боль сохранялась внизу живота, она помнила только ужас… Повторить все это даже в самой мягкой форме казалось невозможным.
«Завтра я уеду, — сказала она себе, сидя и чуть раскачиваясь на кровати. — Честное слово! Не буду никого ждать… Завтра утром… Сейчас надо собрать чемодан, — она поискала глазами чемодан, поискала глазами свои разбросанные по комнате вещи и не двинулась с места. Руки были такими тяжелыми от страха, такими липкими… — Нужно ложиться спать! — сказала она себе. — Завтра я уеду, а сейчас я ложусь спать!..»
В дверь постучали. Довольно вежливый стук. Татьяна дернула головой и прикусила губу.
«Нужно было свет погасить! — подумала она. — Погасила бы свет… И будто бы ушла… Нельзя гасить… Они подумают, что я легла спать… Еще хуже!»
— Танечка! — сказал такой знакомый, такой страшный голос за дверью. — Танечка, открой мне. Это твой Рашидик! Открой быстренько…
Вцепившись рукой в край постели, она заставила себя промолчать, хотя слова просто рвались из нее криком: «Нет, не хочу! Оставьте меня! Негодяи!»
— Танечка, открой, худо будет! Открой, я тебе сейчас ничего плохого не сделаю… Если ты откроешь, я тебе хорошую вещь скажу!
— Н-е-т! — простонала она и ударилась с размаха лицом в подушку, желая закрыть собственный плачущий рот. — Не могу я!.. Уй-ди-те! Пожалуйста!
— Слушай, а она не открыла, а? — сказал еще один знакомый голос. — Что делать хочешь?
«Почему они говорят по-русски… Они хотят, чтобы я испугалась… Но я не испугалась… Мне наплевать… — приподняв голову, Татьяна нашла глазами брошенный на столе нож. — Мне на них наплевать… Я сплю уже!»
Нож, разлагаясь в слезах множеством лезвий, сверкал заманчиво.
— Танечка! — сказал ласково Рашид. — Открой, а то и дверь сломаю. Я тут не один! Мы тебя все любим, Танечка… Открой, а! По-хорошему прошу!
Никакого промежутка. Она и сама не поняла, как это произошло, взяла нож. Сидела, будто в обмороке. Она увидела в круглом стенном зеркале свое отражение — оскаленный рот, бешеное заплаканное лицо и нож, острие, направленное в сторону двери.
— Я буду кричать! — сказала она почему-то спокойным голосом. — Ломайте! Если хотите, ломайте… — все-таки она задыхалась немножко, и заныло, завозилось само по себе, отдельно от нее, сердце. — Ломайте! — крикнула она сухим горлом. — Ну!
Корабль все еще можно было разглядеть — уменьшенное расстоянием море огней. Осторожно поднимая свои узкие ступни, Ли бродила по воде. Она наклонялась, смотрела под ноги, черпала ладошкой воду и терла этой черной, разлетающейся под пальцами водой свое лицо. Ник присел на песок, таким образом, что приливная пена только чуть-чуть не добиралась до носок его ботинок, и смотрел на мать.
«Нужно было сразу пойти… — подумал он. — Проследить, чтобы собрала чемодан. На вечерний автобус надо было дуру силой сажать… Не станут эти ребята до завтра дожидаться. Интересно, что они с ней сделают? Выколют глаза? Изнасилуют впятером? Впятером они ее уже насиловали… Они могут и повториться, они от повторения не бегают, им все равно! Звери они! И логика у них такая же счетная, зверская».
— Нехорошее какое предчувствие! — сказала Ли. Не выбираясь из воды, она скинула кофточку и отбросила ее назад на песок. — Явственное такое… — она сняла платье и тоже бросила. — Как ты думаешь, может, мы зря сразу не пошли?..
— Мы полотенца не взяли, замерзнешь в мокром! — сказал Ник, подтягивая к себе сперва кофточку, потом платье.
— Кофтой оботрусь, она шерстяная!
Ли, повернувшись к нему спиной, расстегнула бюстгальтер, сняла трусики и уже голая — темная фигурка на темном фоне — двинулась дальше, в темные волны.
— Как вода? — спросил Ник, присоединяя и эти тряпки к остальной одежде.
— Мягкая!
Вспыхнул над пляжем фонарь. Ли нырнула. Наверное, только через минуту голова ее показалась далеко от берега. Ник посмотрел на фонарь. Потер глаза. Что-то кольнуло в руку. Он потряс кофточку. Из кофточки посыпалось на колени, на песок битое стекло.
— Хорошо! — донеслось с воды. — Иди купаться… Хорошо!..
Стекло не было бутылочным. Такую крошку может дать лишь разбитая оптика. Это было очень мелкое, чистое оптическое стекло. Он поискал, пошарил вокруг, и скоро нашел смятый знакомый фотоаппарат, а в двух шагах от аппарата вытянул из песка красную шапочку с козырьком. Такая была на проклятой обезьянке.
Свет фонаря заполнял пространство между волнорезами. Длинные дощатые тени поставленных на ребро топчанов, казалось, поскрипывали. За сверкающей полосой в воде нельзя было различить ни корабля, ни гирлянды, ни головы вечерней пловчихи. Ник присел на корточки. На расстеленном платье Ли он разложил найденное. Почистил фотоаппарат (никаких сомнений — тот самый, один из тех, что болтались на боку навязчивого фотографа), потряс его, высыпая песок. Отжал пальцами заднюю крышку. Крышка отломилась. Пленки в аппарате не было, только маленький хвостик зажат приемной катушкой, — вырвали с мясом.
Кого-то он, наверное, сфотографировал здесь? Ник попытался представить себе, как все это происходило. Двое или трое накинулись на фотографа: удар по лицу, удар в солнечное сплетение, у всех на глазах, бесцеремонно, может быть, у них было и оружие, обезьянке тоже досталось. Пока двое избивали фотографа, третий калечил фотоаппарат. Но чем не понравилась бандиту пленка? Что здесь было снято? Ник оторвал хвостик пленки и посмотрел зачем-то на свет, будто мог что-то увидеть. Он понял, что нужно уезжать. Не подумал, не испугался, а просто понял без особых эмоций.
Ледяное прикосновение руки вывело из транса. В свете прожектора голое тело Ли казалось особенно белым и беззащитным, она приседала и закрывала грудь скрещенными руками.
— Разотри меня, Ник! — попросила она, щелкая зубами. — Холодно же!
Сложенной шерстяной кофтой Ник с силой растирал спину матери. Наконец ей стало жарко. Ник ничего не говорил. Прямо перед ней на платье были сложены рядом кепочка и разбитый фотоаппарат, а слева от фотоаппарата маленькие прозрачные осколки.
«Ерунда какая… — Ли перевернулась на спину, подставляя для растирания замерзшую грудь. — Ник ничего не говорил, он только ровно и громко дышал. — Куда мы лезем? — думала она. — Они убивают здесь друг друга… Куда-то мы забираемся все глубже…»
— Поосторожней три, — попросила она. — Больно делаешь.
— Кто оставил записку? — спросил Ник и вытер пот.
— Фонарь дурацкий! — прикрываясь рукой, Ли посмотрела на фонарь. — По-моему, электричество во время войны надо экономить, а они его жгут без разбора. Подай мне купальник.
— Записка, — повторил он.
Ли натянула платье через голову.
— Мы должны сами уезжать, пока нас не убили. Возвращаемся домой?
Она застегивала кофточку. Он не тер ее лица, но лицо горело, красное, будто натертое.
— Записка, ма! Скажи, кто ее написал?
— Глупый, — сказала Ли и пошла по пляжу, черпая босыми ногами песок, туфельки раскачивались в ее правой руке. — Я говорю, нужно ехать… Но мы можем поехать вперед.
— Вперед поехать? — удивился Ник.
— Насколько я понимаю, они убьют твою девушку, если мы ее не предупредим.
— Я думаю, что уже…
Вдоль всего берега, накаляя светом пустые пляжи, стояли зажженные лампы — фонари, белые, без фильтров, злые, они, казалось, выжигали здесь всякую жизнь. Не было видно ни одной парочки, хотя в это время их должно быть много. Только группа подростков, лет по четырнадцать-пятнадцать возилась на подъеме в гору. Одинаковые белые рубашки, одинаковые черные брючки… Мальчики были чем-то заняты, но чем именно, с расстояния не разобрать. Этих подростков Ник уже видел сегодня, но не вспомнил где.
Вслед за матерью поднялся на набережную, оценил «пионеров», обернулся и, взявшись за парапет, посмотрел снова на море. Ли встала рядом.
— А я думаю, что еще нет, — сказала она. — У меня есть основания думать, что еще нет.
— Ты про Татьяну? — спросил Ник.
Бугорки песка там, внизу, напоминали ему маленькие могилки. Казалось, здесь зарыто множество свежих мертвецов. Трупы скульпторов.
— Почему Татьяну? — удивилась Ли. — Миру. Если ты хочешь, мы можем поехать в Очамчире, ты ведь уже все понял, ты ведь этого хочешь?
10
За ночь нагнало ветром легкие серые тучи. Тучи заслонили солнце. Дождя нет, но ветер приносит сырой холод с моря. Окошечко кассы закрыто, к нему прилеплена бумажка, надпись на двух языках:
«На сегодня билетов нет. Извините, у нас авария».
Самая погода ехать (пересидеть холод в электричке), но ехать не на чем. Что-то случилось на путях, то ли взрыв, то ли обычная авария, достоверной информации никакой, но определенно — нет ни одного поезда и сторону Очамчире. В обратную сторону собрали несколько составов. Билеты на завтра, пожалуйста, а дальше, вперед, никак.
— Голова кружится, — сказала Ли.
Они стояли в ста метрах от станции над водопадом. Огромная стеклянная масса с шорохом загибалась у самых ее ног, одетых в неудобные босоножки, Ник стоял радом. Рука его лежала на фотоаппарате. Большая выцветшая надпись, повторяющаяся здесь почти на каждой стене, гласила:
« Фотографировать запрещено».
— Поедем! — сказал он.
— Завтра?
«Фотографа, наверное, убили за то, что он щелкнул в неположенном месте, — думал Ник, он смотрел на воду, срывающуюся вниз. Каменный угол маленького водопада искривлялся. Вероятно, в хорошую погоду здесь было полно сверкающих брызг. Теперь только водяная пыль в воздухе. — Его убили на пляже? Интересно, что он мог такого запретного сфотографировать на общественном пляже».
— Завтра! — сказал он.
— А сейчас?
— Не знаю! На море что-то не тянет… Холодно…
— Холодно! — согласилась Ли, не отрывая взгляда от воды, она застегнула верхнюю пуговицу своей кофточки. — Возьмем билеты на завтра?
— Успеем!
Носком босоножки Ли сталкивала в поток камушки. Камушки срывались и по какой-то ненормальной траектории летели вниз, кувыркаясь в бегущей воде.
— Ты хочешь сходить туда?.. В дом… К этому скульптору.
— Зачем… Во-первых, бессмысленно. Во вторых, опасно.
— Тогда что?
— Давай купим красного вина… Давай напьемся!
— Как ты думаешь, Ник, эта девочка Таня?.. Как ты думаешь, она уехала?
— Дура, если не уехала.
— Напьемся, — согласилась Ли, — выпьем красного!
Прозрачной серой кисеей заволокло небо. Легкое газовое покрывало повисло неподвижно. Так и не прорвавшись дождем, оно и не рассеивалось.
Горячий хлеб в целлофановом пакете задевал голую ногу Ли, и сквозь целлофан она каждый раз чувствовала его. Две бутылки крепленого вина булькали и звякали в том же пакете. Они купили сыр, немного овощей. Они почти ничего не говорили друг другу. Пить решили в келье. Запереть дверь на ключ, закрыть окошко и петь хором, пока сон не свалит. Они так уже поступали: знакомая игра, избавляющая от напряжения. В прошлый раз заплетающимся языком Ли читала что-то из Евангелия, они хохотали, а утром одинаковая головная боль была не так уж и мучительна. Утром они без завтрака шли в море, и море моментально снимало похмелье.
Они уже взбирались на монастырский холм, когда Ник увидел подростка. Такого же, как вчера. Вчера их было несколько человек, но теперь мальчик был один. Минуя дорогу, он сбежал между деревьев по отвесной тропе. В зелени мелькнула белая рубашка. Мальчик на мгновение повернул голову, как острия штыков, кольнули его глаза. В руке у него был неестественно длинный матерчатый черный чехол. В такой чехол можно спокойно запрятать винтовку.
— Погоди, ма, — Ник поймал Ли за руку и потянул, не глядя. — У меня появилась идея…
— На пленэре будем пить? — она положила голову на плечо и сбоку глянула на него. — Тогда неси это сам, — она протянула пакет. — Хлеб уже остыл, между прочим.
Ли сопротивлялась и шла очень медленно, хотя Ник и тянул ее, как мог, за руку. Он почти потерял подростка с черным свертком. Только чудом он увидел, как в конце набережной белая рубашка повернула в улицу.
«Либо он пошел куда-то конкретно, по адресу… Но тогда зачем ему винтовка, либо… — Ник представил себе, что там, в конце улицы, и сообразил. — Конечно, он пошел в заповедник. За туннелем, за железкой есть какой-то заповедник… Наверно, они там в стрельбе упражняются?..»
Опять прошли над водопадом. Ли, дурачась, притормозила на краю и долго выковыривала носком босоножки камень. Не получилось, камушек так и не упал, заповедник начинался сразу за полотном железной дороги. На платформу вела широкая сырая арка. Оказавшись под аркой, Ник успел заметить, как подросток перешагивает рельсы.
— Ну куда мы спешим?.. — спросила капризно Ли. Она пьянела задолго до первого глотка.
— Мы уже не спешим.
Длинной асфальтовой полосой платформа тянулась вдоль пары новеньких рельс и с обеих сторон была обрезана скалами. В горе был туннель, как слева, так и справа. Рельсы, выгибаясь, шли из одного туннеля и входили в другой.
Ник присел на скамеечку на краю платформы и вытащил из пакета бутылку. С любопытством он разглядывал то, что было запрещено фотографировать. Перед туннелем были нарисованы на асфальте белые ограничительные линии. Под самой скалой, прикрытая каким-то широколиственным деревом, стояла зеленая будочка, а рядом с будочкой — солдат в защитной форме. На пилотке почему-то звезда. На ремне через плечо автомат.
— Хорошее вино! Сладкое, даже приторное… — сказала Ли и вытерла губы хлебом. Она отдала бутылку, глянула на солдата. — А нас, оказывается, охраняют. Наверное, это чтобы всякие-разные не подкрались тихонечко и туннель не взорвали?.. — Она с трудом сдержала смех. — А они взорвали… И поезда теперь не ходят. Как ты думаешь, Ник, а он в нас не выстрелит?
— За что в нас?
Вино действительно оказалось густым и приторно сладким, у него был вкус разогретой корицы.
— За пьянство на открытом воздухе, думаешь, не выстрелит? — Ли скомкала хлебный мякиш и показывала щепотью на солдата. — По-моему, он может!
Ник отнял из ее испачканных липких пальцев кусочек хлеба и положил его себе в рот.
— А там что? — спросила Ли, она перекрестилась той же щепотью и указала пальцем на другую сторону. На другой стороне, за рельсами пышно раскинулся заповедник. Искривленные коричневые стволы прорезали гору, похожие на сверхмедленных старых змей. — Поезд? — удивленно спросила она.
В ожидании поезда воздух над полотном железной дороги, казалось, еще потемнел и замер. Быстро приближался невидимый еще в черноте электровоз. За грохотом, вытекающим из туннеля, за шумом водопада, отчетливо Ник уловил знакомый резкий звук — звук, похожий на конец трели, на щелчок.
Ник окинул взглядом видимую часть заповедника. Там все уже дрожало, вибрировало. Трудно было среди зеленого хаоса обнаружить тропинку.
— Там заповедник, ма. Мы там будем пьянствовать, — сказал он.
— Вот хорошо, — Ли вскочила на ноги. Она покачнулась и чуть не упала, схватилась за плечо сына. — А то я думала, сыночек, ты меня, — она густо икнула, — как Анну Каренину, на железную дорогу привел… Выпивать.
«Из винтовки выстрелили? — подумал Ник. — Наверное, тот парень в белой рубашке. Вот только почему у него так тихо получилось? Неужели, они на ржавые стволы глушители навинчивают?»
Они переступили через новенькие теплые рельсы — налетел длинный товарный состав — и оказались отрезанными от платформы. Вытянувшись из туннеля, поезд не остановился, но сбавил скорость настолько, что превратился в бесконечную грохочущую череду железных пустых платформ и дощатых теней. От товарняка неприятно пахло, захотелось уйти подальше, пусть даже и под детскую пулю.
Ведущая в глубь заповедника тропинка пряталась под листвой, и не сразу удалось ее найти. Ноги скользили по коричневой мокрой глине. Ник пошел вперед, а Ли, хватаясь растопыренными пальцами за каменную стену, что-то напевала, бубнила про себя то ли молитву, то ли какой-то древний шлягер. Она послушно следовала за сыном.
«Притворяется? — подумал Ник. — Она любит выглядеть слабой. Ничего, выпьет еще стаканчик, протрезвеет!»
Обогнув скалу, они вышли к небольшому озерцу. Озерцо лежало среди листвы, неподвижное, как толстое голубое стекло. Тропинка шла по самому краю. В глине ясно отпечаталась цепочка следов. По размеру этих следов нетрудно было определить — следы детские. Нога здесь прошла маленькая. Остановившись, Ник прислушался. Ли сказала неуверенно:
— Кажется, выстрел?
— Разве был выстрел?
— Не сейчас!
Она смешно наморщила лицо, отобрала у сына бутылку и, приложив стеклянное горлышко к губам, громко с неприличным звуком втянула глоток, потом еще один.
— Точно был выстрел, — сказала она. — Когда мы еще сидели на скамейке. Один выстрел.
— Ты уверена, что один?
На Ника смотрели сухие трезвые глаза. Никакого страха в них, даже жилочка на горле не дрожит.
— Уверена, что один. Я думаю, стрелял тот молодой человек в белой рубашке.
— Какой молодой человек?
— Тот, за которым мы сюда пошли! Ник, не морочь маме голову, если я тебя когда-то родила, то уж, наверное, ты сделан из меня и не можешь быть умнее.
«Все-таки она пьяная… — отметил Ник. — Незнакомо как! Интересно, а если ее еще сильнее напоить, как это будет выглядеть?»
— Я так понимаю, нас здесь могут запросто ухлопать? — Ли крепким ударом ладони забила пробку. — Куда мы лезем?!. — сказала она раздраженно.
— Нам ведь все это нравится, ма?
Она помотала головой, потрясла бутылку, проверяя, хорошо ли ее запечатала.
— Да, все очень страшно.
Где она успела упасть? Левое голое колено перепачкано чем-то светло-коричневым, мокрым, босоножки облеплены травой и глиной. Одна рука Ли уперлась в бедро, а другая воинственно всё взлетает и взлетает в воздух, пальцы судорожно сцепились на горлышке бутылки. Вся она выгнулась, и появился, выступил под платьем неприятный, твердый, горячий живот. Живот у Ли появлялся только в минуты крайней агрессии и пьяного безумия. Острые коленки матери чуть дрожали.
— Тише… — попросил он и приложил палец к ее губам. — Ш-ш!
Тени скользили по голубому твердому стеклу воды. Размеренный лязг товарняка не прекращался, он шел накатами из-за листвы. Неожиданно тени уплотнились под ногами, почернели, и мир обрел жутковатую южную контрастность. Это произошло так быстро, что вызвало тошнотворный холодок в желудке. Холодок пробежал по телу. Ник поднял голову и понял, что облака разметало. Во всю силу горело солнце.
— Где-то здесь должна быть святая пещера, — сказал он. — Мы с ребятами лазили. Очень древнее место, кто-то из учеников Христа в ней прятался. — Ник показал направление.
— Забыла… — плаксиво сказала Ли, и твердый живот ее выступил под платьем еще сильнее. — Забыла, так хотела и забыла… Такое место, а я, дура пьяная.
— Никто не мешает тебе протрезветь!
Дуплетом хлопнули два негромких выстрела. Звук товарняка утихал, его почти не стало. Солнце отражалось под ногами в воде.
— Пошли посмотрим? — неуверенно сказала Ли.
— Ма, убери живот!
Он протянул руку и легонечко надавил на раздражающее его место.
— Так точно! — Ли подбросила ладошку к виску. — Есть убрать живот!
Только раз удалось ему заметить мелькнувшую среди грубой зелени белую рубашку. Взбираясь по скале, придерживая Ли, подстраховывая ее на всех опасных поворотах, Ник думал, что их здесь, вероятно, много, и их мальчиков-воинов. Он пытался сопоставить ночь, приведенную в тюрьме без крыши, и теперешний день, когда было страшнее, — и это не получалось, слишком по-разному было, хотя и в том, и в другом случае интересно.
«Почему я подумал, что там готовили подростков? Там готовили не подростков… Там готовили людей, которые будут убивать подростков, — думал он, осторожно переставляя ноги на зыбком каменном карнизе и одновременно сдавливая в своей ладони ладошку Ли. — Там был муляж в школьном костюмчике… Они его кололи… Я сам его колол! Они готовились к войне с детьми? И по всему похоже, скульпторы эту войну уже продули.
Поубивали дети скульпторов втихую из негромких винтовок».
— Я понял! — сказал он.
Ли стояла на одной ноге, примеряясь, как получше поставить на осыпи другую.
— Я понял, почему меня схватили в доме ночью.
Наконец она поставила ногу и укрепилась.
— Почему?
Они вышли уже к пещере, до нее оставалось каких-то пять-семь метров.
— Здесь ходил Христос?
— Мне кажется, нет… Только его ученик. Но ученик точно ходил. Вот по этим самым горкам лазил в своих сандалиях. А харчевался и ночевал он вон там, — Ник показал на большую полукруглую дыру в скале. — Пойдем посмотрим. Там здорово внутри. И денег за вход, пока война, не берут.
11
Возле самой пещеры Ли потеряла левую босоножку. Кувыркаясь, желтая туфелька покатилась в маленьком обвале и застряла под ними внизу — яркая точка между зеленых валунов.
— Ты права, — сказал Ник, поддерживая Ли под локоть. Рассматривая босоножку, она наклонялась, рискуя упасть. — По святым местам всегда лучше босиком.
В пещере было довольно светло, свет падал через большую круглую отдушину сверху. Спустившись по крутым ступенькам, вырубленным в скале, они оказались перед подобием каменного стола. Здесь лежали и стояли маленькие бумажные иконки. Кто-то приходил в эту пещеру, приносил и ставил свечи. Свечи не горели.
Босиком на камне стоять было холодно, и Ли, балансируя на одной ноге, непроизвольно терла голую подошву о собственную икру.
— Ну и что? — спросила она и посмотрела на сына.
— Не впечатляет?
— Нет, — она опять потерла ногу об ногу. — Не впечатляет. Ник, кто из апостолов здесь, собственно, жил, ты забыл сказать?
— Прятался он здесь… — сказал Ник. — А кто, не помню… Потом его поймали и убили… Наверное, плохо прятался…
Ли взяла бумажную иконку и повертела. Мокрая бумага. Было тихо, и вдруг в тишине Ник ощутил движение, может быть, только движение воздуха. Он обернулся. Яркий солнечный свет, спускаясь до середины каменной лестнице, лежал неподвижно. Ник зажег спичку, поднес огонек к свече.
— Ты слышал? — шепотом спросила Ли.
— Нет!
Ли тоже повернулась к лестнице.
— Может, пойдем отсюда?..
— Испугалась?
— Не знаю… Пойдем… — Она схватила его за руку и потянула. Босая нога укололась о какой-то острый камень. Ли всхлипнула. — Пожалуйста, Ник, пойдем.
— А ты чего больше боишься, ма? — Ник смотрел ей нарочно в глаза. Он даже придержал Ли за затылок, чтобы она не смогла отвернуться. — Духов или людей?
— Просто боюсь! — совсем детским голосом сказала Ли. — Пусти голову… Пойдем, а?
И пещере был странный, почти церковный запах, то ли ладаном здесь курили недавно, то ли из пистолета стреляли. В воздухе висело густое и сладкое, разлившееся от пола до каменного неровного свода. Парафиновая капля скатилась с зажженной свечи и упала на бумажную иконку. Золотой обод вокруг микроскопического сырого лика заплыл и сморщился. Ник наклонился, почистил его ногтем, ободрал о камень горячий парафин с ногтя.
— Пойдем!
Звук повторился, но теперь он был отчетливым и понятным — сырой и болезненный вздох умирающего человека. В левом темном углу пещеры короткое движение. Ник схватил горящую свечу и кинулся туда. Ли вскрикнула.
— Тихо, ма! — сказал Ник.
У него было такое ощущение, будто снова нырнул, не умея плавать, вниз лицом в густую зелень, цепляясь за железные скобы волнореза. Из-под камня высовывались человеческие пальцы. Пальцы еще двигались, судорога проходила по ним. Ник поднял свечу. В стене было видно место, откуда скатился камень. В полу пещеры в этом месте, вероятно, была выемка, поэтому человека не убило сразу, а только накрыло всего.
— Ма! — Ник нажал обеими руками. — Ма, помоги!
Камень шевельнулся, и когда он шевельнулся, брызнула кровь. Пещеру заполнил кашель. В подпрыгивающем желтом свете лицо лежащего на спине человека показалось расплющенным, но лицо было как раз цело. Расплющено было все остальное. Фиолетовые веки вздрогнули. Больше умирающий не кашлял. Глаза открылись: полные боли, полные страдания. Ник узнал скульптора, хозяина кривого дворца.
— Ты, мальчик?!
Слова, слетевшие с окровавленных губ, были как шорох.
— Что он говорит? — спросила Ли. Ник склонился к Александру, приблизил ухо к его губам.
— Кто вас так? — спросил он.
— Прошу… — кровь изо рта пошла сильнее, глаза закрылись. — Прошу… Поезжай в Уютное, скажи Арчилу, что меня больше нет.
— Где это? — Ник придвинулся так близко, что мочка уха коснулась раны. Кровь была теплой.
— Деревня под Очамчире.
— Что еще? — спросил Ник.
— Накройте меня камнем! — прошелестело в ответ. — Пусть Арчил его поднимет… Скажи ему!
Ли стояла на верхних ступеньках спиной к пещере, когда Ник, сложив на груди теплые руки скульптора, прилепил свечку к стене. Нажав на камень он накрыл мертвое тело.
Платье Ли, казалось, горело и сверкало в солнечных лучах. Пальцем босой ноги она ковыряла древнюю ступеньку так, что ноготь на пальце чуть не сломался.
— Я так понимаю, здесь, в Новом Афоне, очень мало грузин, — сказал Ник, выбираясь на поверхность, на тропинку и увлекая за собой мать. — Похоже, их всех перебили тихо. Кого утопили, кого застрелили… Но ты знаешь, что интересно… — он поймал дрожь в собственных коленях, осознал и прекратил дрожать. — Их убивают по одному, в спину. Мне всегда казалось, что здесь принято убивать глядя в глаза. — Он заглянул в лицо матери, глаза ее были пустыми, плоскими. — Их убивают какие-то мальчишки в белых рубашках… Ты же видела…
— Видела!
Они сначала долго спускались по тропинке, потом сидели на траве молча.
— Я этого не понимаю, — наконец сказала Ли. Она сидела, поджав к подбородку колени. — Такой воздух, такая природа, такое море… Зачем?
— Такая пещера! — сказал Ник.
— Страшно! — сказала Ли и вдруг поднялась на ноги одним легким движением. — Страшно, но наплевать… Где, он сказал, живет его приятель?
— Где-то в деревне, под Очамчире.
— Кажется, мы туда и собирались?
Восстановив в памяти опыт двухлетней давности, Ник решил выйти из заповедника другой дорогой. Двигаясь по верхней тропе, он не смотрел вниз, он вообще ни на что не смотрел. Он погружался все больше в какие-то свои малоосознанные сладкие ассоциации. И будто прогнулся, когда, Ли положила руку на плечо.
Смотри, — прошептала она.
Ник увидел внизу, под скалой двух женщин, купающихся в озере. Голубое стекло воды отражало небо. Ник был поражен. До этой минуты он как бы не понимал до конца происшедшего, а теперь перед глазами оказалась картинка, яркая, как иллюстрация. Толкнуло сердце. Иллюстрация поставила все факты на свои места, поставила в том порядке, как фактам и должно стоять, почти по алфавиту.
Внизу под тропой на глине, на зеленой траве, на камнях были разложены черные женские платья. Как мри сушке, они были тщательно расправлены и в ярком свете сверху походили на лежащих людей. Каждая деталь отдельно: черный платочек — треугольник на сером фоне, грубые чулки парой. Странные матерчатые фигуры сверху, с тропы показались знакомыми. В последний раз он видел их во дворе скульптора. Эти женщины стояли рядом с тележкой, а на тележке был каменный балбес.
— Спустимся? — спросил Ник.
Ли отрицательно покачала головой. Чтобы удержать равновесие, Ник оперся ладонью о скалу, и ладонь прорезало болью, как острая веревка там, в доме, ночью.
Женщина стояла на берегу рядом с голубой неподвижной водой. Ее совершенно голое тело оказалось молодым. Так же, как и Тамара, она из старухи превратилась в красавицу. Она развязывала черный клубок своих волос, стояла, переступая босыми ногами, высоко подняв голову. Вторая женщина была уже в воде, видны были только голова и плечи, сквозь голубую рябь можно было различить большие груди и локти.
По берегу металась собака. Взъерошенная, она двигалась неестественными рывками. Почему-то она не лаяла. Только выпадал из пасти длинный мокрый язык.
— Господи, — сказала Ли. — Я не понимаю!..
На берегу сидели два подростка — все те же белые рубашки, все те же черные брючки. Одна винтовка лежала в траве, другая была прислонена к камню, так что черный ствол почти утонул во мху. Мальчики негромко переговаривались, но слов на расстоянии не разобрать. Потом один из них поднялся на ноги, взял винтовку (винтовка была без штыка) и, сделав несколько ленивых шагов, стволом подтолкнул в спину женщину. Грузинка зло обернулась, сбросила движением руки свои черные волосы, вдруг докатившиеся почти до колен, и вошла в воду.
Собака заурчала, замерла, задрала морду. Ствол винтовки качнулся в ее сторону… Ник не услышал выстрела. Будто вообще звука в эту секунду не было, только легонькое эхо в горах через какой-то интервал, только какое-то далекое мягкое падение. Собака завалилась набок. Она вздрагивала. Шерстяной бок вздувался толчками под солнцем, потом перестал.
— Уйдем отсюда, — очень-очень тихо попросила Ли.
Второй мальчик посмотрел на них снизу, потянулся к своей винтовке, потом почему-то передумал. Он смотрел на воду. На голубом стекле медленно двигались, как два черных неаккуратных шара, две женские головы.
Уже выбравшись из заповедника, уже перешагивая рельсы, Ник услышал два выстрела. Выстрелы коснулись слуха один за другим с маленьким промежутком. Двумя пальцами Ник потер мочку уха. Рельсы под ногами блестели ослепительно, в них вытягивалось солнце. Охранник у туннеля спал, прислонившись спиной к скале. Он спал стоя. Ник посмотрел на свои пальцы. На пальцах была багровая сухая пыль.
12
Ли заперлась в душевой кабинке на турбазе, включила воду. Она смотрела на свое зыбкое отражение в мокрой кафельной стене. Как во сне, она поднимала руку и трогала свое голое тело. Неприятное ощущение не проходило. Она даже не могла сформулировать это ощущение, даже не могла сказать, приятно оно было на самом деле или отвратительно.
Они вышли из заповедника и купили билеты на завтра, на утренний поезд. Они купили билеты первыми. Уже за ними к окошечку кассы выстроилась очередь. Вернулись на турбазу. Заперлись в комнате и быстро, мс закусывая, молча выпили все, что осталось выпить. Ли не опьянела, только легкая сонливость появилась в геле, заторможенность. Ник достал свой дневник (он почти никогда не доставал дневник в присутствии матери) и стал что-то медленно-медленно записывать. Тогда она пошла в душ.
«Мир чертовски красив… — записал он. — Можно подстеречь в реальности такие минуты, что никакое произведение искусства не сравнится с ними по многозначности и завершенности деталей. Но все это разрушается… Живописен может быть лишь миг… Вокруг одного мгновения красоты лежат годы уродства. Хотя? Это как поворачивать голову… И если я смотрю один с одной движущейся точки — это так. А если допустить, что точек наблюдения столько же, сколько и людей. Может быть, красота просто разделена между всеми? Разделена поровну?
Я задумал убить человека. Мне семнадцать лет. Несколько часов назад я видел, как два подростка (им уж никак не больше, чем по четырнадцать) отняли жизнь у двух женщин. Я не могу. Они сделали это спокойно. Они сделали это, как это делают животные, естественно.
Конечно, нужно иметь в виду: здесь идет война. Определенно, война! Но это какая-то вялая война… Это, в общем, не похоже на войну. Они режут друг друга очень неторопливо…
Если мне удастся открыть клапан… Если мне удастся спровоцировать поток крови, повернуть его в другое русло, так, чтобы эта медленная резня преобразилась в открытую бойню, меня заметят. Меня заметят те, кто управляет. Если мое действие будет тонким, но явным, а результат будет достигнут, они обратят на меня внимание. Человек, способный к превращению малой крови в большую, — это человек способный к управлению!»
Ли вошла. Заглянула через его плечо. Присела на постель. Голова ее была повязана полотенцем.
— Ма, у меня к тебе большая просьба.
— Ну?
— Никогда не заглядывай в мой дневник! Я тебе сам его покажу… Потом!..
— Не буду! — сказала Ли и прилегла. — Давай спать! Я устала…
Ник немного посидел, глядя в окно, на яркое голубое небо, на купол храма, зависший в этом небе, потом закрыл занавески и опустился на свою кровать. Ли уже спала, это было ясно по ее ровному, громкому дыханию.
В полутьме приподнималось над подушкой ее спящее лицо. Можно было разглядеть, что крестик выпал и лежит рядом между растопыренных пальцев. Ник не запомнил своего сна, от сна сохранилась только какая-то сладкая путаница. Танцплощадки не слышно. Понятно, что уже ночь, но какая ночь? Ночь только началась или уже близко к рассвету?
Поднявшись с кровати, Ник отодвинул занавески. Над двором горел только один фонарь. Черный купол храма лишь чуть-чуть обозначился на совершенно черном беззвездном небе. Тучи не видно, но она низко. Он поискал глазами луну, должна же где-то пробиваться она сквозь облака, ну хотя бы намек. Не нашел. Спящие собаки, разбросанные по двору, лежали так же, кажется, в том же порядке, что и накануне. Он поискал часы, нашел их у себя на руке (надо же было так устать, что забыл раздеться), поднес сперва к уху, потом к глазам. Часы тикали, часы показывали два часа ночи.
Он никак не мог сосредоточиться, просто стоял у окна, смотрел на спящих собак и почему-то улыбался. Окна турбазы, обращенные во внутренний двор, были темны. Набесились туристы на танцплощадке, напились сладкого вина и заснули все. Единственное окошко светилось в первом этаже слева. Ник сосредоточился на нем. Он попытался угадать, почему туристы в этой келье не погасили лампочку.
По двору прошел высокий старик. (Он появился, кажется, из полуоткрытой двери храма.) Медленно, отдаваясь эхом, простучала его палка. Стук палки следовал за стуком сапог. Когда старик прошел под самым фонарем, Пик разглядел серебряную бороду, неестественно грязный зеленый костюм: длинная куртка, вздутые на коленях raлифе, а сапоги начищены — черные с узкими носками.
— Это ты? — спросила Ли за спиной.
— Ну!
— Ночь, что ли?
— Ночь! Спи, ма, два часа…
Она громко вздохнула, повернулась на другой бок, через минуту стало понятно: она опять спит. Старик ткнул своей палкой в одну из собак. Собака тихо заскулила, поднялась, немножко отошла и снова легла. Старик что-то сказал сам себе не по-русски, что — не разобрать. Он постоял в середине двора и двинулся в сторону внешних ворот.
«Я забыл за всеми этими красотами посмотреть, уехала дурочка или не уехала… Девочка Таня! — припомнил Ник и испугался собственной мысли. — Кажется, я кого-то сегодня предал! Нужно было над ней стоять, пока чемодан собирает, и пинками!.. А я ее даже не искал. Что если она еще жива? Что если она еще здесь, в монастыре? Я не знаю номера ее комнаты. А что если она уже плавает молча где-нибудь под волнорезом или в голубом озере?»
Свет в единственном окошке мигнул и вспыхнул сильнее. На занавеске появилась тень. Внутри кельи включили дополнительно настольную лампу.
«Кто включает лишний свет? — спросил у себя Ник, он еще окончательно не проснулся, он еще улыбался. — Лишний свет включает трус! Это девочка Таня боится!»
Все двери оказались заперты — и дверь на улицу, и дверь в другой корпус. Конечно, можно было пройти и внутренним коридором. Но он сначала не сообразил, а чуть позже не захотел терять времени. Первую дверь он преодолел, недолго повозившись с замком, перед второй оказался бессилен. Минуту постояв, Ник подошел к светящемуся окну. Поднял руку (рама начиналась чуть выше его роста) и костяшками пальцев постучал.
«Лучше ошибиться, чем не попытаться!»
— Не нужно… Ну пожалуйста… — ее голос прозвучал как через подушку, сдавленный, тихий.
— Таня, это я, Николай!
В комнате что-то упало. Быстрые шаги босых ног. Занавеска отлетела в сторону, и он, отступив на шаг, увидел за стеклом ее бледное лицо.
— Открой мне… — сказал Ник. — Дверь корпуса заперта, я не могу войти. Почему ты еще не уехала?
— Потому что дура!
Занавеска опустилась, и через пару минут щелкнул замок на двери, ведущей внутрь корпуса. Дверь приоткрылась, девочка поманила рукой.
— Иди…
Ник последовал за ней по длинному сводчатому коридору, вошел в комнату и встал у окна. Все-таки он разглядел луну. Из этого окна был виден жирный белый кружок в низкой черноте. Ему совсем не хотелось разговаривать с девочкой, он пожалел, что сорвался с постели и пришел сюда.
— Они были здесь! — сказала она. — Ты не мог раньше прийти?
— Нет, не мог.
— Я завтра уеду.
Он видел ее отражение в стекле. Горела настольная лампочка. Девочка стояла посреди комнаты.
— Ты собрала чемодан?
— Да! Ты посадишь меня утром на автобус?
— Да!
— Ты меня любишь?
— Что? — он с трудом заставил себя не повернуться. Он рассматривал ее личико, отраженное в стекле.
— Я спросила, ты меня любишь?
— Глупо!
— Если хочешь, ты можешь со мной переспать… — она беспомощно разводила руками, она очень боялась, что он сейчас уйдет.
Представив себе спящую Ли, Ник нашел глазами окошко своей кельи и спросил:
— Что, прямо сейчас?
— Поцелуй меня, пожалуйста!
Она закрыла глаза, и руки ее сжались в кулачки.
«Еще одну преданную любовь мне не потянуть», — подумал Ник, и эта мысль показалась ему тоскливой. Все-таки он опустил занавеску.
Плечики Тани дрожали под его рукой. Ник поискал губы девочки, он делал это сосредоточенно, закрыв глаза, пытаясь включиться. Он воспринимал это действие как насущную необходимость, как обязанность. Он взял на себя ответственность за это дурацкое создание, и что с того, что переспали с ней другие, теперь и он должен это сделать. Губы Тани оказались мокрыми и очень холодными.
— Ты что? — спросил Ник, когда кулачок с силой уперся в грудь и нажал.
— Не надо, — всхлипнула она. — Не надо!
— Чего не надо-то?
— Я не хочу!
— Чего ты не хочешь?
— Этого! Этого не хочу…
Его щеку обожгло, и только потом Ник понял, что получил пощечину.
Девочка с размаху кинулась лицом на свою постель и зарыдала. Она била ладошкой в пружинящий матрас.
— Коленька, посади меня на автобус… Посади… Посади… — причитала она. — Коленька, не уходи, пожалуйста… — Она повернула к нему мокрое от слез лицо. — Прошу тебя, не уходи, прости меня!
— Я не уйду! — пообещал Ник, ему стало смешно. — Куда я денусь?
— Я потом, потом с тобой пересплю, честное слово… Я сейчас просто не могу… Ты же знаешь, меня изнасиловали, у меня стресс. Меня, знаешь, тошнит немножко. Я, наверное, заболела… Хочешь, я тебе расписку напишу?
— Какую расписку?
— Что обязуюсь… Ну, это сделать с собой, с тобой… Потом!
— Потом так потом. Только, пожалуйста, не нужно писать расписку. Извини меня, я просто тебя не понял.
Он подвинул стул и присел напротив кровати, он следил за изменениями ее лица. Он чуть отодвинулся, так чтобы рука Татьяны не могла в одно движение достать до него.
13
Она что-то говорила, говорила шепотом через подушку, всхлипывала. Шум моря за стенами не уловить, хотя очень хотелось. В здании тоже полная тишина. Таня пыталась разорвать простыню, кусала губы, пила воду из графина. Настольная лампа расплылась, и Ник, не меняя своего положения на стуле, заснул. Он заснул специально. Иногда это получалось вот так сразу по желанию. Он хотел доказать девочке свое безразличие.
Он проспал минут десять.
Лампочка не исчезла, а продолжала светить — неприятная желтая дрянь. Кто-то подошел сзади, Ник слышал только дыхание, ни шагов, ни шороха одежды. В ухо прошептали несколько слов по-грузински (слов он не запомнил, губы были мягкими и большими), и тут же на лицо его накинули черную ткань.
Только на долю секунды рванулся в глаза белой граненой трубой звенящий школьный коридор. Рука ухватилась за мокрую, свисающую со стены веревку, ладонь прорезало болью…
Он подвинул рукой черную ткань и увидел глаза Тамары совсем рядом, ее прикрытые губы.
— Поцелуешь меня, мальчик? — спросила Тамара.
— Зачем? — вместе со стулом он подвинулся назад. — Я заснул? Как ты сюда вошла? Эта дура тебе дверь открыла?
Девочки в комнате не было. Он комкал черный платок на собственном колене. Тамара, присев на кровати, там, где только что лежала, мучила подушку девочка, — он увидел даже краешек надорванной простыни, — медленно обеими руками подняла юбку. Блеснули, отражая лампочку, плоские застежки ее лифчика, кольца на красивых пальцах. Лифчик был шелковый, черный, а капрон, прихваченный маленькими металлическими зубками, туго сминался. Каблуки поползли в стороны и встали на полу. Его скорченная тень на полу вписывалась в высокий капроновый треугольник.
— Может быть, мы разденемся? — спросил он неумеренно.
— Нет времени!.. — Тамара посмотрела куда-то за его спину, туда, где была дверь, постучала в пол левым каблуком.
— Где Татьяна?
Она не ответила. Между поцелуями он каждый раз, вспоминая какой-нибудь фрагмент, пытался сказать:
— Ты знаешь, что Александра убили…
— Знаю!
Они только целовались, больше ничего. Верхний свет продолжал гореть, а настольную лампочку ему удалось как-то погасить. Он стоял на коленях возле кровати и целовал опускающиеся сверху горячие губы.
— Я видел… — шептал он. — Я нырял у волнореза.
— Знаю.
— За что они вас убивают?
— Мы их тоже убиваем. Сегодня я сама убила двоих… Вот этой рукой… — Она поднесла к его лицу свои красивые длинные пальцы. — Поцелуй мою ладонь!
Он поцеловал. Он прикоснулся языком к середине ее ладони, провел по линии жизни, глубоко врезавшейся в шелковую мягкую кожу, и вдруг почувствовал, что линия жизни неожиданно оборвалась.
— Им было больно?
— По-разному. Один умер легко, я попала в сердце, даже на рубашке никакого следа, капелька вытекла. Другому было немного хуже, но тоже быстро.
— Ты перерезала ему горло?
— Как ты догадался?
Ник стоял на коленях и смотрел на ее лицо снизу вверх, выламывая шею.
— Я почувствовал!
Настольная лампочка все также горела. Он проснулся моментально, но не сразу осознал себя. Сон оказался таким сильным, переполненным запахом и плотью, что Ник почти перепутал его с реальностью.
Вместо лица Тамары перед ним было опять лицо девочки. На него смотрели напуганные глаза. Таня прижимала палец к губам.
— Что? — спросил шепотом Ник.
— На улице!
— Что на улице?
— Они пришли.
Он посмотрел на закрытую дверь.
— Прости, не понял.
— Они вошли в храм.
— Сколько их?
— Не знаю, я услышала, как сняли замок, потом хлопнула дверь. Хотела посмотреть, но сперва испугалась, а потом уже никого.
— Наверное, это сторож.
— Нет, мне показалось, я слышала женский голос.
— Тогда это не они.
— Не нужно! — она попыталась защититься, спрятать ключ, но Ник легко отнял ключ и открыл дверь.
— У меня есть одна мысль! — сказал он. — Если получится, будет немножко меньше проблем. Жди здесь, никуда не выходи.
Пересекая двор, он наступил на собачий хвост. Животное заворчало, сонно приподнялось, но опустилось на место. Дверь в здание храма чуть приоткрыта. Обычно здесь висел огромный замок. Зачем Тамаре понадобилось приходить сюда ночью? Что он ей скажет? Кружились в голове вопросы, принесенные из сна. Ник осторожно вошел в гулкую темноту.
Приподняв штору, Татьяна видела, как осторожно, без звука затворилась за ним дверь. Она всхлипнула, вытерла слезы. Посмотрела и увидела, что сжимает в руке кусок казенной простыни. На простыне была фиолетовая печать турбазы. Печать расплылась. В дверь постучали. Постучали громко два раза.
— Нет же! — сказала она хрипло и встала спиной к окну. — Я не хочу! — она помотала головой, рассчитывая избавиться от происходящего, как от кошмара, вырваться из него, как из неприятного сна. — Уходите! — она погрозила зажатым кулачком закрытой двери. — И сплю уже!
С медленным скрипом незапертая дверь отворилась, и в комнату вошли двое.
— Не спишь ты! Врёшь ты! — сказал смуглый парень, путая русские ударения. (Этого лица Таня еще не видела, может быть, прошлой ночью она не запомнила его.) У парня левая скула торчала сильнее правой, темное лицо казалось мокрым, оно было неприятно искажено улыбкой. — Ты даже не раздевалась!
Второй парень закрыл дверь на ключ, благо тот был оставлен в скважине.
— Я разденусь… — сказала Таня. — Я сама… Не рвите на мне платье. Пожалуйста, не рвите… Я сама все сниму. Вы можете меня трахнуть, как вам хочется… Я согласна. Я не буду кричать.
— Разве я сказал, что хочу тебя трахнуть?
— Нет, но я…
— Пусть разденется! — возразил негромко другой. Он подмигнул девочке темным глазам. — Пошалим немножко, а?
— Пошалим! — сказала она, дрожащей рукой отрывая верхнюю пуговицу. — Я с удовольствием даже… Мне в прошлый раз, честное слово понравилось. Я никому не сказала…
— И дружку своему не сказала? — скуластый присел на стул, туда же, где несколько минут назад сидел Ник, и закинул ногу на ногу. У него были блестящие остроносые штиблеты. — Кстати, где он, твой дружок, в каком номере? В какой комнате?
— Какой дружок?
Она замерла, она чувствовала, как одолевает неприятный холодный пот. Она не ощущала больше страха, все уже случилось.
«Как ни бейся, все равно убьют, прямо сейчас, — поняла она. — Больно будет. Что-то нужно сделать, что-то сказать!.. Говори — не говори, все равно», — Она понюхала свою ладонь, бросила кусок простыни на пол. Ладонь пахла очень неприятно, чем-то липким, не потом. Таня подумала, что такие выделения бывают перед смертью.
— Какой дружок? — с трудом ворочающимся языком повторила она.
— А тот, что повара утром заколол!
Блестящий ботинок качнулся в воздухе и вдруг с размаху (скуластый даже не встал со стула, только чуть приподнялся на руках, держась за сиденье) ударил девочку снизу вверх, в грудь.
Слева от себя она увидела нож. Она поняла, что окровавленный нож они будут вытирать этой самой тряпицей со штемпелем. Она почти не почувствовала боли. Только отупение и некоторая слепота. Она хотела крикнуть что-нибудь веселое, очень громкое, разбудить соседние комнаты песней, но песня засохла в онемевшем горле.
— Не надо меня резать, — очень-очень тихим шепотом выдавила она. — Ну пожалуйста… Не режьте меня, мальчики!
Задрав голову, Ник хотел рассмотреть окна наверху и увидел лишь узкие, чуть светящиеся перекрытия. Внутри храма было совершенно темно и почему-то очень холодно. Луна еще не вышла из-за туч. Шум моря можно было услышать, но за этим шумом — ничего. Припоминая расположение внутри строения, он, ощупью двигаясь по стене, искал лестницу во второй ярус.
«Если здесь кто-то есть… Если сюда кто-то забрел ночью, то либо он воспользуется фонарем… Либо сразу поднялся наверх… Наверху кабинет директора турбазы… Кажется, там были раньше, два года назад, какие-то реставрационные мастерские… Зачем я сюда полез? Чего ради я решил, что найду здесь Тамару? Она приснилась мне… Понятно, я о ней думал, она и приснилась… Дурочка слышала женский голос, но почему я решил?..»
Он нащупал первую ступеньку, потом нашел перила и стал подниматься. Глаза постепенно привыкали к темноте. Поднявшись на галерею, он смог даже различить испорченную живопись стен. Он помнил, здесь было много испорченных фресок. Он помнил, кабинет находится в левом крыле недалеко от лестницы.
В стене было небольшое окно. Ник выглянул. Сверху можно было разглядеть освещенную занавеску Таниной комнаты. Чтобы лучше рассмотреть, он опустился на колени. Доски скрипнули под ним. На занавеске лежала тень девочки. Ее заслонила другая тень.
«Их там двое… — подумал Ник. — Кто к ней пришел?»
На вопрос, заданный самому себе, ответ прозвучал снаружи, извне.
— Не нужно туда возвращаться… — Это было сказано за его спиной. — Ты ничем не поможешь уже…
Не поворачиваясь на голос и продолжая смотреть на освещенную штору, Ник увидел, как дернулась тень.
«Ее ударили ножом!»
Тень девочки повернулась тяжело. Умерев, она еще хваталась за штору, хотела сорвать ее, хотела, чтобы Ник увидел еще раз ее глупое лицо.
— Не двигайся!
Ник дрожал от сдерживаемой ярости. Он повернулся, в темноте перед ним был темный силуэт. Лица не разглядеть, но голос мужской и, кажется, знакомый.
— Тамара здесь? — спросил Ник.
— Нет.
— А где она?
— Тамару убили. Вчера!
Он наконец узнал голос — фотограф с пляжа.
— А вас, значит, не тронули?
— Это случайно, — фотограф замялся. — Просто повезло.
— Обезьянка-то ваша цела?
— Нет!
— Чего вы хотите?
Тень фотографа в темноте стояла немного криво, и Ник понял: он опирается на винтовку.
— Уезжайте завтра утром, — сказал фотограф. — Тамара просила передать тебе… Это просьба. Попробуйте вытащить Миру.
— Это все? — спросил Ник и поднялся. Коленки дрожали.
— Нет.
— Что еще?
— Я хочу отдать вам фотографии вашей мамы… Все-таки работу сделал.
* * *
Свет в окошке Тани все так же горел, но Ник не пошел туда. Зачем? Ей уже не поможешь. Наступая нарочно на спящих собак, он медленно пересек двор, поднялся на второй этаж. Ли спала. Ник разделся и тоже лег. Он закрыл глаза и вдруг увидел, что на веках свет. Это вышла наконец луна из-за тучи.
«Не думать… Забыть… Мне не нужны травмы… Я не спал с ней… Я не отвечаю за ее судьбу. Я ничем не смог бы помочь».
Когда загрохотали во дворе выстрелы, он подумал, что галлюцинирует, но не встал, не открыл глаза. Он услышал, как встала со своей постели Ли, приподняла занавеску. Он понял: окна турбазы загораются одно за другим. Но не было никакой перестрелки.
Старик с серебряной бородой и еще двое молодых парней, вооружившись короткими винтовками, в упор расстреливали собак. Собаки рычали, метались с визгом по двору, бились о закрытые ворота. Ник поднялся и встал за спиной матери. Он видел, как расстрелянное с расстояния в полметра животное отлетело назад и шлепнулось у каната танцплощадки. Он вспомнил, что уже видел подобное два года назад. Здесь регулярно отстреливают бездомных собак, это традиция.
Утром, когда они шли к поезду, крови на каменных плитах не было. Кровь смыло коротким предутренним ливнем.
Глава четвертая
1
Пыльная жара ходила по поезду. Сухой воздух, заполнив туго вагоны, казалось, амортизировал железный стук колес. Может быть, просто заложило уши. Желтизна, перебиваемая зеленью, широкою пленкой крутилась назад. Бетонные платформы, скалы, виноградники, скалы… Желтизна была за толстенными пыльными стеклами. Вагон пружинил, раскачивался, а на лице матери (Ли сидела напротив, счастливая, она спала) лежало встречное солнце, и можно было сосчитать все капельки пота на ее щеках. Ник пробовал закрывать глаза, пробовал читать Евангелие, но невозможно в такую жару и тряску читать Евангелие с обрезанным углом. Текста каждый раз не хватало, и не каждый раз удавалось по памяти его восстановить. В вагоне стоял запах уксуса. Наверное, какой-нибудь неосторожный кавказец разбил банку с маринадом. Море было справа, оно иногда возникало, огромное и синее, за желтизной гор. Окна плотно закрыты, и море невозможно было почувствовать. Расплющив нос о горячее стекло и зажмурившись, Ник попытался хотя бы представить себе запах моря.
«Она жива, Танечка… Жива… — сказал он себе. — Мне не в чем себя обвинить. Мне просто все это почудилось… Она испугалась и уехала! Уехала».
Прежде чем выйти за ворота монастыря и спуститься в последний раз с горы, он все-таки зашел в комнату девочки. Дверь не была заперта. В комнате не оказалось ни Тани, ни ее вещей, все кровати прибраны тщательно. Только почему-то горела среди дня настойчивая настольная лампа. Ник погасил лампу. Тогда он подумал, что даже если девочку и убили, то, конечно, не здесь, конечно, ее вывезли куда-нибудь, может быть, мучили, а может быть, еще мучают…
Вагон качнуло. За стеклом медленно, вырастал, появилась очередная платформа. Поезд тормозил.
— Жарко как! — вздохнула Ли, не открывая глаз.
— Еще часа три, — сказал Ник. — Я думал ты заснула.
— Я заснула… — она кончиком пальца, как блестящего жука, придавила крупную каплю пота у себя на лбу. — Кошмары снятся… Какая это станция?
— Трудно сказать!..
Приподнявшись, Ник рассматривал платформу. Прошли мимо окна какие-то вооруженные люди, все бородатые, молодые. Они неприятно скалились, они обменивались колкими словечками, они старались друг друга задеть. Карабины в волосатых руках никак не походили на старенькие винтовки. У карабинов был какой-то ехидный заграничный вид. Их короткие широкие штыки, раскачиваясь в солнечном блеске, резали глаза.
— Девочку твою забыли… — сказала Ли.
— Она уехала.
— Ты думаешь?
— Я зашел утром, посмотрел. Там никого не было… Все кровати застелены.
— Ты же не знал номера ее комнаты.
— Вычислил.
Поезд дернуло. Высокая старуха, только что с трудом втащившая в вагон огромный кривой узел, пыталась теперь пристроить его на верхнюю багажную полку. Это ей почти удалось, но узел все-таки упал, покатился по полу. Было слышно, как старуха заскрежетала зубами.
— У нас есть что-нибудь попить? Какая-нибудь вода? — все так же не открывая глаз, спросила Ли.
— Нет. Я думаю, часа через три будем в Очамчире. Я думаю, там уже и напьемся.
Город, кривой и серый, с первой же минуты запутал их. Если предвоенный Новый Афон можно было бы сравнить с напуганным красивым лицом, то Очамчире напоминал лишь гипсовый слепок с такого лица. После закупоренного вагона хотелось выпить воды, хотелось вдохнуть в легкие побольше горького морского воздуха, но в городе оказалось тесно и душно, как в нагоне, с той лишь неприятной разницей, что вагон все-таки двигался вперед, а город стоял на месте. Обливаясь пеной из теплых пластмассовых бутылей, они никак не могли удовлетворить жажду. Не помогло и море. Открывшееся вдруг в конце низкой улицы море показалось пыльным и неподвижным.
2
Сидя в короткой тени, очень долго он смотрел прямо на солнце. Он задирал голову и изо всей силы прижимал мокрую ладонь к бетону волнореза. Он хотел почувствовать боль. Сквозь темное пятно, сквозь солнце он смотрел, как Ли выходит из воды, отряхивается. Пытаясь подавить нарастающий бессмысленный страх, он думал о ее мокрых волосах, как бы хорошо сейчас взять расческу и привести их в порядок, сесть на песке сзади нее и пустить по голой спине из-под пластмассовых зубьев тоненькие струйки волос.
— Пить хочется! — сказала Ли и опустилась рядом на подстилку.
Ее плечи были покрыты капельками, принесенными из моря. Она закрыла глаза и повернула к нему лицо, не видя.
— Камень почему-то холодный! — сказал Ник. — Хочешь, я куплю пива?
— Нет! — Ли опустилась на спину и раскинула крестом руки. Медленно в ее ладони потек сухой песок, она зачерпывала и высыпала его между пальцами, зачерпывала и высыпала. — Нет, ничего не хочу!..
Шевелился, вздыхал вокруг пляж. Небо было совершенно белым, как тонкая сухая калька. Оно загибалось, чистое, и, казалось, хрустело слегка. Нужно было идти. Нужно было искать гостиницу. Нужно было как-то двигаться, но сознание заволакивало каким-то бессмысленным ленивым повтором, лишенным направления. Ник сидел рядом с матерью и смотрел на ее закрытые глаза. Ему было жарко, но он не шел в море.
И вдруг Ли сказала. Она спросила, не открывая глаз:
— Ты меня обманываешь, сын?
— В чем? — искренне удивился он.
— Все время… Прости, но я уже не понимаю… — ресницы ее даже не подрагивали. — Зачем мы приехали в этот ужасный город?
Последние песчинки выскользнули из ее ладони.
— Очень жарко, ма!
— Жарко! — согласилась она. — А где ты видел пиво?
Она присела с закрытыми глазами, порылась в сумке, вынула темные очки, надела их и только после этого уже сквозь стекла посмотрела на сына.
— Пошли в гостиницу! Мне кажется, у нас мало времени.
Без всякой внешней причины ноги стали тяжелыми. Каждая следующая мысль казалась противнее предыдущей, а от желания спать начинало подташнивать. Минуты растягивались, и в груди закручивалась болезненная пружина.
Ли была не лучше, мать сутулилась и волочила ноги. Такое нечасто с нею случалось, мать считала обязательным ходить всегда прямо, с немного запрокинутой головой (чем старше ты, тем голова должна быть выше). Ник расчехлил свой фотоаппарат, сделал несколько снимков и взял мать под руку. Голый локоток Ли оказался сухим и горячим, он просто заскользил в его потной ладони.
Пиво купили уже возле гостиницы и пили его молча, устроившись на маленькой каменной скамейке. От пива в голове совсем помутнело. Город вокруг казался сделанным из погнутой наждачной бумаги. Полуголые люди, бредущие с пляжа, казались беззащитными (у каждого третьего неизменно голова повязана мокрым полотенцем, как при головной боли), среди ярких тряпок курортников мелькали черные платья местных женщин.
Иногда мелькала винтовка, патронташ, как в фильме про революцию, крест-накрест охватывающий голую волосатую грудь. Торговали чачей в пластмассовых бутылках из-под «пепси-колы». И повсюду, так же, как и Гудауте, так же, как в Новом Афоне, ленивые собаки: налившаяся шерсть, слюна, стекающая с клыков в горячую пыль.
Женщина-администратор оформила им номер на двоих. На этот раз не было ни косых взглядов, ни излишнего любопытства. Ник понял: мать устала и им глядит старухой, какие здесь могут быть двусмысленности.
Среди зеркал и белых пустых кадок, поднимаясь по лестнице, застланной ковром, наверх, на третий этаж, Пик уговаривал себя:
«Нужно проснуться, нужно взять себя в руки… Я немного посплю и потом… Потом попытаюсь… Не нужно (шло пить пиво… — Он с трудом поворачивал голову среди золотых номеров на дверях в прохладной тишине, тормозил, волочил ноги по зеленому ковру. — Мира где-то здесь… — Он очень хотел встать под душ, плюхнуться на чистую наволочку лицом вниз, он устал. — Потом… Чуть позже… Почему я не спросил у администратора? Можно было посмотреть по списку. Нужно спуститься в холл… Нужно посмотреть… Потом… Чуть-чуть позже… Сначала под душ».
Сквозь голубые тонкие занавески просвечивало солнце. Повернув ключ в замке, Ник заставил себя подойти к окну. Внизу под окном гостиничная площадь. Площадь была пуста. Серый маленький фонтан. Сверху фонтан показался кривым, он не работал. У дверей гостиницы стояли две машины. Машины болезненно для глаз блестели.
— Господи, — вздохнула Ли. — Господи… Как хорошо!
Она сбросила на стул вещи. Скомканная, пропитанная потом блузка свалилась на пол. Ник услышал, как зашумела вода в ванной. Возле машины появились двое мужчин.
— И все-таки зачем мы сюда приехали? — сквозь шум воды уже немного другим, оживающим голосом спрашивала Ли. — Ты можешь мне сказать?
— Могу!
Ник опустил штору. Он встал в дверях, рассматривая мать. Ли, зажмурившись, стояла под широким потоком воды, она уже не казалась старухой. Блестели ее маленькие, чуть приподнятые, как у девочки, груди. Блестело лицо, чуть подрагивал плоский живот, и только коричневатость больших сосков напоминала, что когда-то в этой груди было молоко.
— Не стыдно тебе? — спросила она.
Ноги были все-таки очень тяжелы, и он облокотился на косяк двери. Как и на пляже, Ли не открывала глаз. Раздваивая прозрачный поток, ее рука медленно двигалась по бедру.
— Слушай, Ник, я очень старая?
— Почему? — он тряхнул головой, улыбнулся. — Нет, ты не старая!
Внизу за окном завелся мотор. Мужской голос что-то крикнул громко по-грузински.
— А есть разница в ощущениях?.. — она приоткрыла один глаз.
— Какая разница?
Он прислушивался. Он почему-то подумал, что эти двое парней сейчас усаживают в машину Миру. Представил себе, как ей заломили за спину руки и толкнули на заднее сиденье, он даже услышал ее отдаленный всхлип, но не нашел в себе силы отвести взгляд от мокрого крестика, застрявшего между этих твердых грудей, от этой полуслепой улыбки сквозь бегущую воду.
— Ну, если ты смотришь на женщину… — она перешагнула низкий белый бортик и взяла полотенце. — У тебя же есть женщины?
Ник кивнул. Внизу взревел мотор.
«Какая это была машина? — подумал Ник. — „Оппель“! Новенький „оппель“, ярко-желтый новенький „оппель“».
Она присела на край постели, потянулась к одежде, по одеваться не стала. Дернула головой, прищурилась ехидно (все-таки душ на Ли подействовал отрезвляюще).
Вот, например, ты видел эту Миру раздетой? — Послушно Ник покивал. — И видел меня… Скажи, по ощущение… — Она все-таки немного затягивала слова. — Ощущение такое же?
— Другое! — сказал Ник. — Совсем не то!..
«Она хотела спросить, хочу ли я ее как женщину? Но не смогла. Может быть, я придумываю, может быть, она хотела спросить что-то другое… Не потерять только… Новенький желтый „оппель“. Двое бородатых парней. По виду грузины. Почему я решил, что они увезли Миру?»
Звука мотора уже не было, он затих в глубине улицы. За окном ругались истошно какие-то женщины.
— Извини, ма, я тоже хочу политься. Спать хочу…
Стоя под душем, он представил себе, как из дверей гостиницы вывели Миру, как ее силой посадили в машину. Он откручивал и откручивал холодный кран, но вода все равно была горячей. Он вышел, промокнул тело полотенцем. Ему хотелось плакать. Ли лежала на спине. Она так и не оделась, только накрылась простыней.
— Мы сволочи, ма, — опускаясь на колени возле кровати и втыкаясь мокрым лицом куда-то ей в бок, прошептал он. — Сволочи…
— Почему? — удивилась она.
Несколько минут они молчали. Потом Ли поправила его мокрые волосы.
— Дурачок, — сказала она. — Что мы можем с тобой?.. Чем мы можем на самом деле помочь этой девочке? Мы просто путешествуем, а она играет в свои страшненькие игры… Для нас это всего лишь опасная туристическая экскурсия, бывают такие в скалах, на оползнях, для нее — жизнь, если хочешь, быт. Чем, скажи мне, может турист… — Она поискала нужное слово. — Чем турист с фотоаппаратом может, например, помочь падающему в пропасть горному козлу. Извини за глупое сравнение, другого не придумалось.
— Турист может козла сфотографировать! — сказал Ник и, осторожно отстранившись, лег на полу. — Щелкнуть затвором фотоаппарата. Больше, наверное, никак…
3
Ночью он очень тихо поднялся, приподнял занавеску, окинул долгим взглядом ночной город (город напугал его тишиной) и, присев к столу (конечно, не следовало теперь этого делать, но Ник ощутил будто зуд, и иначе от зуда было не избавиться), писал при свете ручного фонарика, положенного рядом с дневником. Он увлекся и писал, почти не отрываясь, минут двадцать. То, что Ли поднялась и стоит за его спиной, он почувствовал, когда было уже поздно, когда уже было не захлопнуть дневник, не накрыть исписанную страницу растопыренной ладонью, потому что страница, как минимум, последняя, была уже ею прочитана. Он медленно повернул голову. Ли прищуривалась, вглядываясь в уже исписанную страницу.
— Как интересно! — сказала она голосом маленькой девочки, неожиданно подхваченной на руки чужим дядей, и облизала губы. — Дашь почитать?
— Это не стихи! — сказал Ник.
— Я вижу, что это проза. Дашь?
Отступать было некуда.
— Не дам, но если ты хочешь, я тебе немножечко прочту вслух…
— Избранные места?
Он никогда не видел у нее таких ехидных, таких невыносимо пронзительных глаз. Он читал негромко, в четверть голоса. Он сидел в головах постели, а она прилегла, подсунув себе под спину две сложенные подушки и натянув на ноги одеяло. Он не стал читать другие страницы, читал то, что написал минуту назад. Конечно, он испытывал волнение при каждом произнесенном слове. Он чувствовал, как между ними возникает какой-то дополнительный, неизвестный до этой минуты, странный контакт.
«Нельзя забывать, что она умная… — шептал он почти в самое ухо матери. — Наверное, она умнее меня… Нельзя забывать, что я сделан весь из нее… Я сделан из ее плоти, она родила меня… Я созрел в ее теле… Я вышел из ее тела… Она обязана быть умнее… Она опытнее, извращеннее меня, иначе я не был бы таким. Все, что во мне есть, каждая мысль — это продолжение ее мысли… Каждое мое желание — это продолжение ее желания.
Сегодня вечером, несколько часов назад, она доказала мне, что может быть в тысячу крат циничнее меня. Тогда вопрос? Как же я могу хотеть еще какую-то женщину? — Ощутив еле различимую дрожь в воздухе, он сделал паузу и продолжал: — Я должен хотеть только ее? Нет, я могу хотеть другую тоже. Можно же предположить, что она хочет кого-то, кроме меня…
Она хотела сделать из меня идеального мужчину, она потратила на это всю жизнь. Конечно, это была ее ошибка. Желая сделать из меня идеального мужчину, она неизбежно сделалась для меня идеальной женщиной…»
В узкой черной щели между штор горела вырезанная из неба полоска синих ярких звезд. Никакого, даже маленького сквозняка, штора не шелохнется, и звездная полоска от фразы к фразе не прибавлялась, не увеличивалась хотя бы на одну звездочку.
— Никогда еще не была идеальной женщиной, — сказала Ли. — Ни для кого. Ни для одного мужчины не была… Спасибо, сын.
Луны также не было видно, весь ее белый свет умирал за шторой в виде маслянистого катящегося пятна. Лицо Ли в полутьме было обращено к нему. Фонарик в руке дрожал. Желтый свет прыгал по страницам дневника, прыгал по полу, выворачивая мягко полосами куски красного ковра. Ник сдавил в потной ладони металл фонарика и вдруг направил луч ей прямо в лицо.
— Ты что, хочешь со мной переспать? — рефлекторно прикрывшись пятерней, спросила она.
— Нет!
— Тогда я не понимаю. Ник, объясни?
Свет фонарика осторожно ушел по ее локтю вниз и, застыв, проявил красный круг на полу.
— Я хочу тебя! — прошептал Ник. — Тебя! Тебя… Понимаешь, тебя…
Ли повернулась на постели. Сквозняком чуть-чуть подвинуло штору. На ее лицо хлынула обрезанным светом луна.
— Наверное, я не соглашусь! — сказала она очень серьезным голосом. — Только не перебивай, — она резким движением руки остановила его следующее слово. — Не перебивай меня, я знаю, что это теоретически возможно… Какие-то новые ощущения… — она хмыкнула. — Но видишь ли, сын, — она посмотрела из-под луны (в свете луны это было не то лицо, что в свете фонаря, а красное пятно на полу неприятно дрожало). — Для меня это, похоже, как родить мальчика наоборот…
Он почти зарычал (он хотел справиться с рукой, но пятно продолжало дрожать). Он не знал, откуда взялся в нем этот странный голос без слов. Он уронил фонарик, смял дневник. Он обхватил голову матери ладонями с двух сторон и, не в состоянии совершить большего, уперся своим лбом в ее лоб.
— Ты мокрый, — прошептала она. — Ты вспотел, мальчик… Ну чего ты так бесишься? Я знаю, ты не ребенок… — Рука ее упиралась с нарастающей силой в его грудь. — Пусти!
— Ма!.. — прохрипел он. Он даже успел осознать свое состояние как состояние запертого в клетку бешеного голодного зверя. — Ма-ма!..
— Это будет противно! — сказала она. — Тебе самому будет очень противно… Твое любопытство не стоит… Не стоит. — Она говорила спокойно, но чуточку задыхалась. Она не могла не повторяться. — Не стоит твоего разочарования!
Лежащий на полу фонарик освещал углом полированную дверь, в его свете блестела медная круглая ручка. Ник, резко повернувшись, уперся взглядом именно в эту ручку.
Конечно… — сказал он. — Конечно, так можно только испортить… Конечно, это должно быть отвратительно, родить мальчика обратно…
Он поднял дневник, ладонью расправил смятую страницу и закрыл его.
Ее голос больше не дрожал:
— Обиделся?
— Нет, почему? Я просто не знаю… — он зажмурился и стукнул себя со всего размаху кулаком в лоб. — Не знаю, что теперь! — посмотрел на нее. — Понимаешь?
Ли кивнула, подумала (возникла секундная пауза), потом сказала:
— Что делать, ты как раз знаешь. Ты спасаешь девочку?
— Да!..
— Мира? Я верно запомнила? Ведь мы приехали в эту противную Очамчире не просто так, мы приехали по делу?
— Да!
В каждом следующем его «да» было все больше воздуха. Шторы распахнулись. Ли оказалась стоящей у окна. Она смотрела вниз на дома. Моря из окна гостиницы видно не было.
Он сидел на постели. Ли стояла рядом и гладила, гладила его по голове. Ему стоило труда не заплакать. Она молчала, она сосредоточилась и прикрыла глаза, присела рядом с ним на постели. И вдруг рука ее, дернувшись в его волосах, причинила боль.
— Я знаю, зачем ты приехал сюда, — шепотом сказала Ли.
— Ты знаешь? Зачем? Зачем я приехал сюда?
— Ты, мой мальчик, задумал убить человека… Здесь идет война. Здесь можно убить человека безнаказанно. Я права, Ник?
— Почти… То есть да!..
Где-то в городе очень далеко, наверное, у воды (эхо было тупым, но множественным), произошла и стихла какая-то возня: крики, треск, удары подошв… Луна гуляла в шторах, смешивая свой свет со светом фонаря.
— Зачем же ты тогда?.. — спросил Ник. — Ты все лгала? Ты все знала?
— Я ничего не знала! — сказала Ли. — Давай договоримся, все это игра. Пусть это будет твоя игра. Я с удовольствием играю в твою игру.
— В мою игру в убийство?
— Нет! Ты не понял… Как раз этого нельзя…
— Тогда зачем тебе весь этот кошмар, если ты догадалась?
— Хочешь по-честному?
— Да!
— Это как в горах на оползне, — сказала Ли. — Допустим, мне нравится страх!
— Тебе нравится страх?
— Скажем так, мне нравится подобный отдых… Я, ты знаешь, никогда не пряталась от острых ощущений…
— Но сама идея? — он говорил спокойно. — Я должен убить человека!..
— Это исключено, — она тоже говорила спокойно. Оба их голоса, если бы кто-нибудь смог подслушать, звучали бы для постороннего уха почти официально. — Ты сделан из меня, и ты никого не убьешь. Как и я… Мы только наблюдатели… Мы спасаем девочку.
— Ты думаешь, ее еще можно спасти?
Он опять смотрел на бронзовую круглую ручку двери, и ему чудилось, что ручка эта медленно поворачивается то влево, то вправо.
— Но, ма, кровь-то настоящая? — сказал он, подумав. — Всех этих людей убивали… Они убивают друг друга…
— Они убивали, а мы не станем… — сказала Ли. — Когда лазишь по оползню в горах, страх тоже вполне оправдан, здесь риска не больше, чем в плохом реактивном самолете в Москву лететь.
— Я не о том.
— А я о том. Ты знаешь, сказано «не убий», но кто же сказал, что нельзя этого видеть. Мы каждый день съедаем не меньше килограмма убоины, и это нормально, прости за пошлость, но это в культуре. Так что, основное правило нужно соблюдать. Мы не должны никого случайно убить, а путешествовать не запрещено. Если ты согласен с этим элементарным умозаключением, то я с тобой, если нет, я собираю чемодан и поехала домой, в конце концов, у меня здесь нет даже Библии… Ты же знаешь, я не могу жить без Библии. Здесь нет нигде ни одного приличного действующего храма. Все разломали.
4
Ник повторил трижды, он злился и не мог справиться с русским акцентом.
— Мне нужно узнать, в каком номере остановилась женщина по имени Мира…
Толстая девица с черными волосами (волосы в свете синего ночника неприятно блестели, как смазанные жиром) долго застегивала ускользающую верхнюю пуговицу своей синей форменной рубашки. Она не могла понять, чего же от нее хотят. Она бормотала что-то по-грузински, терла ладонями затекшие щеки и смотрела на него тупыми карими глазами. Потом все-таки связала сказанное.
— А вы в каком сами номере? — вдруг по-русски без малейшего акцента спросила она. — Зачем вы чужой язык корежите? Зачем вам это знать среди ночи? — она протянула руку за барьер и что-то переключила. — Какой ты! Женщина ему нужна в четыре утра.
Во всем вестибюле вспыхнул свет.
— Вы что, русская? — спросил Ник.
— Француженка!
— Парле ву франсе?
— Чего?
— Я сестру потерял, — сказал Ник расстроенным голосом. — Мне завтра утром на самолет, обязательно нужно ее найти. Она должна быть в вашей гостинице. Понимаете?
— Не врешь?
Сонные глаза дежурной при ярком свете из темно-карих стали темно-синими.
— Вру! — как мог сконфуженно признался Ник. — Но мне действительно необходимо найти ее сейчас, ночью. Нет, правда!.. — он заикался, он комкал в руке заранее приготовленную десятидолларовую бумажку, но так и не положил ее на полированный барьер. — Пожалуйста, прошу вас, это очень, очень важно!
Учетные книги были заперты в сейф. Ник, легко перескочив барьер, стоял за спиной девицы, пока та тыкала и никак не могла попасть в скважину большим ключом. Он хотел спросить, как ее зовут, но остановил себя вовремя. У дежурной, несмотря на нездоровую полноту, было приятное лицо и очень красивые розовые пальчики — маникюр с бесцветным лаком, ноготки короткие, такие с виду симпатичные. Нажимая на массивную рукоятку сейфа, она чуть высунула кончик языка и скинула левую мягкую туфлю. Босой ногой потерла другую ногу.
— Выписалась она! — развернув нужный журнал, сказала дежурная и показала пальчиком соответствующую строчку. — Вчера днем!
— В котором часу?
— В четыре! — дежурная захлопнула журнал. — А ты с мамой приехал? — Она посмотрела на него мутноватыми жадными глазами. — Мама твоя спит, наверно? — она пересела со стула на диванчик, стоявший тут же за барьером, и поиграла пальцами по темной обивке. — Пойдешь ее будить?
Он ничего не ответил, очень медленно он повернулся и большими шагами пошел вверх по лестнице. Он услышал, как дежурная скрипнула зубами, или это был звук пишущего пера.
— Погоди! — сказала она за спиной. — Погоди… я знаю, куда она уехала… Ее увезли…
Ник остановился. У его ног была белая пустая кадка. Из кадки, наверное, только вчера вынули высохшую пальму.
— Желтый «оппель»? — спросил он, не поворачиваясь.
— Иди сюда! Тебе это очень нужно?
Он спустился назад по ступенькам, стараясь ступать как можно тише, но на этот раз не перепрыгнул барьер, а обошел его, присев на краешек дивана, заглянул ей в лицо.
— Сколько тебе лет? — Вблизи были видны трещинки на губах дежурной.
— Достаточно… Ты не ответила, это желтый «оппель»? Кто ее увез?
— Я думаю, ее не отпустят… Они за этот сезон еще ни одной бабы не отпустили.
— А что тогда?
— Продадут! — дежурная пожала плечами. — Не знаю. Продадут, конечно, что еще с ней делать. Я еще удивилась, обычно русских берут.
— Русских?
— По крайней мере, белых, а эта черная. Как тебя зовут?
— Может, не надо, как зовут? Давай без имен.
Послушно Ник опустился на диван, он не сопротивлялся. Ее руки, осторожные, влажные, были даже приятны. Он нашел взглядом маленький щиток под барьером и смотрел только на него, он почему-то думал, что если перекинуть крайний левый тумблер, то опять в вестибюле вспыхнет разом повсюду свет.
— Они отвезли ее на турбазу…
— Где это?
Уже застегиваясь, он стоял возле диванчика, а эта бесстыжая полная девица сидела перед ним, раскинув голые жирные ноги — выдувались сетью на ее левом бедре синие болезненно полные вены — и даже не пыталась прикрыться.
— Они девок увозят на турбазу, это в сторону Сухуми десять километров, но ты туда без путевки не попадешь все равно. И я тебе скажу, не лезь. Они думать не будут, зарежут тебя, а маму твою продадут…
— А что там, на турбазе?
— Я не знаю… — она накинула на колени свою синюю форменную рубашку, так что осталась видна только одна полная голубая вена на лодыжке. — Раньше каким-то бизнесом занимались… Теперь не знаю, — она всхлипнула и сказала вдруг совершенно другим, детским, печальным голосом: — Мальчик, увези меня отсюда!
— Кого? Тебя?
Ник стоял уже у лестницы, он почти ушел, но не смог не обернуться. Темно-синие глаза дежурной моментально оказались какими-то болезненными и сырыми. Ведь только что они были маслянисто-ненасытными, жадными.
— Увези как-нибудь? Я хочу от войны уехать! Понимаешь?..
Пиная белые пустые кадки, он пошел дальше по лестнице, вверх. Он стоял уже на площадке второго этажа, когда каскадом несколько раз подряд вспыхнул и погас внизу яркий свет. Легко было представить себе прикушенный от горя и разочарования полный рот, пальчик судорожно и бессмысленно перебрасывающий тумблер.
Со всего размаха Ник ударил ногой пустую белую кадку. Кадка треснула и, повалившись набок, немного прокатилась по мягкому ковру.
5
Ли сидела на краешке постели, у ее ног стоял уже собранный рюкзак. Она крутила в пальцах веревку, то завязывая, то опять распуская маленький узел.
— Зачем ты так долго? — спросила она, и в голосе матери не было уверенности. — Ты выяснил что-нибудь? Где ты был столько времени? — Пальцы окончательно затянули узел. — Ты меня напугал. Я думала уже…
Ник покивал.
— Ее увезли вчера днем. — Он стоял и смотрел на мать. Перед глазами все еще вспыхивали зеркальные лампы нижнего вестибюля. В эту минуту он ненавидел ее. — Когда мы пришли, она была еще здесь. Ее увезли, когда ты стояла под душем, — сказал он после некоторой паузы. — Вчера.
— А сегодня? — спросила Ли. И сразу прибавила скороговоркой. — Где это ты узнал?
Злость прошла. У него было такое ощущение, будто ом поднял белую кадку и, взяв ее обеими руками, осторожно поставил на место, он даже представил себе это простое действие и совсем пришел в себя.
«Вообще что ли к женщинам не подходить?.. — подумал он, нарочно присаживаясь на краешек второй постели напротив матери. — Может быть, она больная какая-нибудь?.. Может быть, она сошла с ума от этой постоянной резни на улицах?..»
— Да, там какая-то закрытая турбаза, — сказал он мягко. — Нам нужно поспать… Не ночью же ехать…
— Не ночью, — согласилась охотно Ли и сразу припала, подобрав под себя свои маленькие красивые ножки. — Давай утром!
Прошел коротенький дождь. Город, когда они вышли из гостиницы (Ник только кивнул в сторону заспанной заплаканной дежурной), выглядел так, будто был слеплен из сухого, осыпающегося, серого хлеба. Ни одной машины у гостиницы не оказалось, и пришлось пешком тащиться несколько километров до автовокзала.
Автобус, полупустой, облезлый, когда-то зеленого цвета, с лысой резиной и сломанной передней дверью, был уже наготове. Автобус пригнали и поставили под солнцем, будто бы специально для них, специально для того, чтобы они могли продолжать свою игру в спасение. Автобус готов был уже отъехать, когда они вошли в салон и устроились на ободранных сиденьях.
— Я до Эшер без остановки, — объявил в микрофон водитель.
— У турбазы остановите? — спросил Ник.
— Нет! — отозвался микрофон.
— А за отдельную плату?
Ник не видел лица водителя, только седой затылок и полные плечи, затянутые в сырую зеленую ткань. Плечи шевельнулись, автобус задрожал и покатился.
— Вас туда не пропустят, дамочка! — прогудел микрофон. Почему водитель обращался исключительно к Ли, было непонятно, видимо, разглядел ее в свое зеркальце. — Опасно там гулять! — пояснил он.
Автобус уже летел с неприятным ревом по совершенно пустому серому шоссе. Перебрасывая на поворотах солнце из левых окон в Правые, он подпрыгивал на плохой дороге и, казалось, был готов в любую минуту развалиться на отдельные части.
Ли нашла руку сына и держалась за нее. Рюкзак, поставленный в проходе, свалился и при каждом толчке мягко подскакивал, почему-то вызывая ассоциации с небольшим мертвым телом. Когда автобус вдруг затормозил, пальчики Ли крепко впились в ладонь сына.
Было жарко, пыльно и сонно. Вокруг образовалась давка: много людей, тюков, чемоданов, каких-то плетеных бутылей, много темных лиц… Вокруг стало шумно, запахло потом и гнилыми персиками.
Ник удивился. Автобус был почти до отказа набит. Водитель собирал деньги за проезд, он по-русски ругался матом в микрофон, он был при деле и забыл спросить плату у своих первых пассажиров, а может быть, просто не захотел их тревожить.
Пришлось взять рюкзак на колени. Ник хотел вытащить фотоаппарат, но не стал. Лениво, сквозь нарастающий солнечный жар, он мысленно отмечал возможные фотозарисовки. Он даже придумал название небольшого альбома: «Ноев ковчег, катящийся по дороге. Вид изнутри».
Они вышли на несуществующей остановке. Металлические дверцы захлопнулись за спиной. Ник влез в лямки рюкзака.
— Вы поосторожней здесь, дамочка! — снимая машину с тормоза, сказал в микрофон водитель. За ветровым стеклом лишь на миг мелькнуло его темное, совсем молодое лицо. — Здесь дамочкам прогуливаться небезопасно.
Солнце немного смилостивилось, оно гуляло в прозрачных, вдруг налетевших тучках, появился легкий ветерок. Редкие деревья стояли вдоль дороги. Они прошли вперед метров, наверное, сто пятьдесят и только там обнаружили большой указатель. Указатель был выкрашен в зеленый цвет, и на нем было написано:
«ТУРБАЗА „УЮТНОЕ“ ЧЕТЫРЕ КИЛОМЕТРА».
Стрелочка показывала направление. Под указателем был шлагбаум, и рядом со шлагбаумом прогуливался плохо одетый молодой человек. Этот человек был вооружен карабином.
— Пойдем, ма, — Ник потянул ее за руку. — Пойдем…
Ствол карабина лениво качнулся. Охранник улыбался. У него была выбита половина зубов; у него был небритый подбородок, а из-под расстегнутой белой рубашки выбивалась клочьями светлая шерсть. Почему-то было понятно, что, во-первых, карабин заряжен боевыми, а во-вторых, этому парню доставит удовольствие пристрелить двух туристов на дороге.
«Он даже не стал вступать в объяснения с этой неизвестно откуда появившейся парочкой, — записал потом Ник в своем дневнике, — просто поднял ствол и этим стволом указал направление дальше по основной дороге. Щетина на этой морде неприятно пошевелилась, я думаю, это должно было означать улыбку».
Прозрачные облачка постепенно соединились во что-то более темное, и с неба полилась спасительная вода. Ли не желала показывать усталость и улыбалась. Дождевая вода стекала по ее лицу, лицо снова блестело. Они прошли вперед еще километра полтора. Дождь был ласковый, теплый, он помогал при каждом шаге. Ник приобнял мать за плечи, и плечи ее против обыкновения не дрожали. А еще метров через пятьдесят обнаружился новый поворот. Здесь уже не было никакого шлагбаума, здесь не было никакого охранника, и они легко вошли в деревню.
6
Дождь иссяк, и как только он иссяк, Ник отчетливо ощутил запах близкого большого моря. Если в Очамчире море было серо и мертво, то здесь разлившийся между небольшими, редко стоящими домами соленый густой мир наполнил легкие новой силой, желанием дышать и двигаться.
На небольшом металлическом щите Ник прочел название поселка. Тот самый поселок, о котором говорил перед смертью Александр. Все совпадало, как в игре. Кубик мог даже сто раз упасть единицей вверх, но на игральной кости никак не могла оказаться цифра, превышающая шесть.
— Не так плохо! — сказал он. — Не так плохо… Пойдем, ма… — Он отпустил ее плечи и взял за руку.
— Ну и как мы теперь? — устало спросила мать.
— Ты видишь? Это же та самая деревня…
— Я вижу… Ты хочешь сказать? — Ли вопросительно посмотрела на него.
— Да! — сказал Ник. — Думаю, теперь мы в полной мере воспользуемся восточным гостеприимством. Нам нужно только найти дом того грузина.
— Грузина? — Ли скорчила смешную кислую гримасу.
— Он, конечно, вряд ли очень обрадуется свежим новостям, — сказал Ник, — но, думаю, барашка заколет. Потому что так полагается.
Деревня была длинная, как дорога, и она спускалась и спускалась, медленная, к морю. Дома стояли редко. Каждый дом в отдельности и все дома вместе рождали странную ассоциацию, не совсем совместимую с человеческим жильем. Какой-то был в соленом воздухе привкус, что-то было среди пышно выпирающих отовсюду разноцветных фруктов. Только через некоторое время Ник понял: «Мы идем по кладбищу».
В воздухе был привкус кладбища, а за зеленью во дворах, за витыми оградами — надгробия. Это были камни, это были металлические кресты, это были даже маленькие деревянные беседки.
Он припомнил: здесь хоронят рядом с домом. Здесь не делят свой мир на некрополь и акрополь, а продолжают совместное существование, не уходя далеко от дома. Это было непривычно, но вовсе не страшно, это было почему-то очень правильно и спокойно.
Остановившись и присев под каким-то черным безлистным деревом, он вынул дневник и вписал в него, положив на колено, несколько строк.
— Что ты пишешь? — спросила Ли, она была грустна, и лицо ее было все еще мокрым и светлым после дождя.
— Конспект! — Ник поднял на мать глаза. — Представляешь, больше ни одной мысли… Я только конспектирую.
В небе над головой скапливалась естественная жаркая синева. Он спрятал дневник в рюкзак, и они пошли по деревне, улыбаясь и взявшись за руки, как дети. Туфельки Ли скользили по подсыхающим в глине лужам, кофточка налипла на голое тело и быстро просыхала, но достать фотоаппарат не было сил, приятнее было просто держать ее за руку и смотреть на нее.
В одном месте за металлической оградой Ник заметил необычную могилу. Он не смог бы даже себе объяснить, чем могила была необычна, скорее необычно было чувство, вызванное надгробием, чем его вид. Эта могила, как и все прочие могилы, расположилась прямо во дворе, какая-то чугунная цепь, какой-то огромный серый камень…
Он не удержался и вынул свой фотоаппарат. Только когда под пальцем щелкнул затвор, Ник осознал: его остановила фотография, впаянная в камень — молодое женское лицо в серебряном овале улыбалось, отражая солнечный блеск.
Засвеченная солнцем, рядом с камнем двигалась человеческая фигура. Обычная женщина в черном (длинными ножницами она ловко подравнивала на могиле кусты) поправила свой платок, посмотрела. Посмотрела прямо в зрачок фотоаппарата. Наверное, так же она посмотрела бы и в зрачок поднятого карабина.
— Ищете кого-то? — спросила она по-русски.
Он стыдливо спрятал фотоаппарат, он назвал нужный адрес, и маленькая рука без слов указала направление. Они уже уходили.
— Это у самого моря! — крикнула она вслед. — Самый большой дом, не перепутаете!
У нее, как и у всех местных женщин, оказался молодой голос, никак не соответствующий угрюмому облику.
За этим голосом, за свежим морским ветерком, за ползущими по стенам виноградными лозами Ник почувствовал какую-то иную, еще незнакомую логику. Ему вдруг сделалось необычайно уютно. Он вспомнил о маленьких убийцах в белых рубашках и теперь оценил их совсем иначе. В памяти мелькнул фотограф из Нового Афона, его дикая, веселая обезьянка… Как глупо эта обезьянка отгрызла угол Евангелия…
Дом стоял в самом конце деревни, и сразу за домом открывалось море. Дом был серый, огромный, аляповатый, и он был еще не достроен. Во дворе не было могил. По каменной крутой лестнице, такой новенькой, что с нее при каждом легком сотрясении еще осыпалась какая-то белая взвесь, к ним сошел человек. Человек был по пояс голый, голова, стриженная ежиком. Стоя возле калитки, Ник первым обратился к нему:
— Я принес привет от Александра.
Человек держал в руках мокрое красно-желтое полотенце, он вытирал этим полотенцем лицо.
— И как он там?
— Он умер.
— Давно?
— Вчера.
— Как это случилось?
— Его задавили камнем в Новоафонской пещере.
Ник сделал несколько шагов навстречу и стоял внизу под лестницей, смотрел, немного задирая голову, на хозяина. От каждого собственного слова он ощущал все большее стеснение. Каждое слово было отдельно от предыдущего, не связано с предыдущим, каждое слово звучало, как в плохом спектакле под мощным светом юпитеров при хорошей акустике огромного зала.
— Красивое место! — сказал хозяин и, легко сбежав по каменным ступенькам, перекинул полотенце через гладкое темное плечо, протянул руку. — Меня зовут Арчил. Как зовут вас? — его зеленые глаза смеялись или, может быть, в них таким странным образом преломлялся солнечный свет. — Ну чего вы испугались? Это же не вас задавили в пещере?
— Не меня!
— Ну вот и замечательно… — зеленые глаза обратились к Ли.
— Лиана Марковна! — так же с трудом выдавила Ли. Она сгорбилась моментально, сморщилась, она выглядела в этот момент лет на пятнадцать старше своих сорока.
— Я буду называть вас просто Лиана, — полотенце соскользнуло на локоть, когда он, склонившись, поцеловал рефлекторно протянутую женскую руку. — Прошу в дом!
— Что там случилось, Арчи? — крикнул сверху пронзительный женский голос, и сразу заиграла музыка, видимо, женщина включила магнитофон.
— Александра убили!
Во втором этаже мягко отодвинулась белая занавеска. Распахнулись, блеснули окна. Из окна высунулась женщина — это была молоденькая блондиночка. Она поправляла на себе открытый купальник, соскакивала с плеча красная узкая лямка.
— Проходите в дом! — хозяин махнул рукой в сторону двери. — Поговорим.
7
На бетонных полах, врываясь в незашторенные окна, лежало солнце. Голые стены казались высокими и влажными, а мебели почти никакой. Сидели за старинным дубовым столом (ножки в виде львиных лап топорщились в обильных складках красной скатерти, и столовое серебро было таким же старинным, как этот стол), сидели на высоких узких стульях с резными спинками и из тонких дешевых стаканов пили зеленое молодое вино.
— Вы, я вижу, строитесь? — спрашивала Ли (она сидела довольно прямо, но рука ее со стаканом была расслаблена).
— Строимся! — согласился веселый хозяин.
— Но почему здесь, в Абхазии? Вы ведь грузин?
— Среди врагов интереснее! — Подошла женщина. Он чуть подвинулся, давая поставить перед собой тарелку с мясом. — Жизнь чувствуешь острее, когда живешь среди врагов.
Пересказывая последовательно происшедшее с ними, не потеряв в своем рассказе ни одной убитой собаки и начисто упустив тему повара и пропавшей девушки, Ник расслабился. Он сознательно подавал случившееся как жаркий южный сон. Он начисто исключил в рассказе обычную логику и последовательно присваивал каждому движению, каждому слову и шагу только логику сновидения.
— Белые рубашки! — сказал Арчил и подмигнул заговорщически Ли. — Правда, красиво? — Ник вопросительно взглянул на хозяина дома. — Простите, Николай, продолжайте. Просто белые рубашки… Меня это немножечко задело…
Блондинку звали Наташа. Наташа прямо на купальник надела черную длинную мужскую рубашку и застегнула ее на все пуговицы. Она ходила, пританцовывая босыми ногами по свежеструганым лестницам и бетонным полам, и говорила глуховатым, воркующим голосом. Вторая девушка, оказавшаяся в доме, называла себя Дарьей Петровной и была моложе Наташи лет на пять. Она также была одета в мужскую рубашку поверх купальника, но на ногах ее были резиновые пляжные тапочки. Для себя Ник определил девочек как дешевеньких шлюшек из Санкт-Петербурга, развлекающихся на югах.
На стол подавала Наташа. Дарья Петровна только щурилась и поправляла рукой волосы при появлении на скатерти каждой новой тарелки.
Все это выглядело довольно мило, но все это немного раздражало Ли. Ник почувствовал легкую неприязнь матери к происходящему.
— Я хотел бы понять! — совершив над собою усилие и запив кусок мяса вином, сказал он. — Можно я спрошу?
— Да, пожалуйста… — Арчил развел по-актерски голыми мускулистыми руками. Он сидел за столом по пояс голый, и солнце красиво обрисовывало всю его развитую мускулатуру, причем в одной его красивой руке была зажата вилка с гербом, в другой нож. — Спрашивайте! — Он улыбался, он, наверное, всегда и всем вот так открыто, нагло улыбался, без тени радости в глазах. — В этом доме дозволяются любые вопросы.
«Как же он?.. Как он может?!. — подумал Ник. — Как он может улыбаться и кушать после всего, что я ему рассказал… Смерть они понимают как-нибудь иначе, что ли?»
— Вот все эти смерти… — сказал он. — Все эти убийства… Мальчишки в белых рубашках, утопленники!.. — Краем глаза он заметил, как чуть поморщилась Ли. — Зачем? Это кровь такая горячая или есть какая-то невидимая снаружи национальная идея… Зачем столько смертей?
Наташа фыркнула в кулачок, так, будто он сказал что-то неприличное, и демонстративно полила из маленького серебряного соусника красной густою смесью свой кусок баранины.
— Идея всегда есть… — весело сказал Арчил. — Как же без идеи… И кровь горячая, тоже верно. Где идея, там и кровь.
— А может быть, наоборот? — осторожно перебила его Ли. — Где кровь, там и идея?
— Может быть, и так, — Арчил подмигнул весело Нику. — Вам просто не нужно об этом думать, молодой человек.
— Почему не нужно думать?
— Потому, что у вас очень-очень красивая мама! И я хотел бы выпить за нее! — он поднял полный, тяжелый от зеленого вина, чуть вспотевший стакан. — За женщину!
— За женщин! — нарочито поправил его Ник.
— Верно, молодой человек! Именно за женщин!
Пустой стакан грохнул в середину стола, и хозяин, широко раскинув руки, одним движением обнял сразу обеих девушек.
— Клянусь! — весело крикнул он. — Никогда их не продам! Никому! Ни за какую сумму! Они самое драгоценное, что есть в нашей жизни.
«О чем это он?» — удивился Ник, но оставил вопрос при себе.
— Вот вы строитесь… — сказала Ли, похоже, чуть опьянев после очередного тоста. — Но где все? Где же строители? Ну, эти, — она глупо улыбалась. — Ну, эти каменщики-плотники… — Она большими глазами смотрела в веселые глаза хозяина. — Глупости говорю. Мне, наверно, нужно в море, что ли, окунуться.
Но на море отправились позже, часа через три. Солнце уже клонилось к самой воде и отражалось в ней, высвечивая на иссиня-черной поверхности огромный тупой угол. Тут же возле стола девицы с хохотом скинули мужские рубашки и переоделись в длинные шелковые платья. Пошли впятером.
Дом стоял на краю деревни, и до моря от него было метров двести, не больше. На ходу Ли расстегивала свою прозрачную кофточку.
Ник, обернувшись назад на деревню, полную могил, чуть задержался, и Арчил оказался рядом с матерью, Ник посмотрел на их фигуры. Они замерли на фоне сверкающего тупого угла. Он не услышал слов.
— Не лезьте в это дело! — сказал Арчил, на лету подхватив сброшенную кофточку.
— Почему?
— Вы не поймете! — сказал Арчил. — Вы не отсюда…
Демонстративно Ли дернула головой, показывая глазами на девиц. Девушки под шелковыми зонтиками чинно вышагивали по песку, они перешептывались, и в легких порывах ветра разлетался их глупый смех.
— Дурочки, — сказал Арчил. — Пустышки… За них мне не больно.
— А за меня больно? — удивилась Ли. — Мы знакомы всего несколько часов, и вам уже, видите ли, больно.
Белые туфли на высоких каблуках не давали девицам двигаться по песку быстро. Широкие светлые платья раздувало свежим вечерним ветром, а красные, грубо очерченные губы раздражали и в полутьме.
— Зачем так шикарно? — спросил Ник, нагоняя их. — Я чего-то не понял?
— А так страшнее! — Даша изобразила большие глаза. — Люблю бояться красиво!
Ли пробовала ногой воду.
— Хорошо!
— Теплая? — спросил Арчил, опускаясь на песок.
— Почти горячая. — Ли скинула юбку и, подняв руки, собирала волосы в узел. — Вы всегда так живете?
— Да!
— Почему же нельзя мне?
— Потому что я здесь родился, а вы никогда не научитесь относиться к смерти спокойно.
— Почему? Я не боюсь смерти.
— Чужой?
— Чужой или своей, какая разница? — она уже медленно входила в воду. — Честное слово, я не понимаю!
— Обернитесь! — другим голосом сказал Арчил, и это выглядело как приказ. Ли обернулась. — Посмотрите на деревню… И попробуйте представить себе, сколько стволов сейчас смотрят на нас из этих окон.
8
Неожиданный порыв ветра наполнил белый шелковый зонтик. Даша вскрикнула, и зонтик, выскочив из ее руки, взвился вверх. По угасающей поверхности моря прыгали еще последние солнечные блики. Ник наклонился и подобрал зонтик. Он вопросительно смотрел на девушку. Он больше не смотрел в мутнеющую, уже засеянную звездами небесную даль. Две головы: голова Арчила и голова Ли не были различимы, оба слишком хорошо умели плавать.
— Тебе не нравится? — спросила Даша. Она присела на песок, раскидав вокруг шелковые юбки, сняла с ноги белую туфлю и высыпала в ладонь тонкой струйкой песчинки и гальку.
— Нравится! — сказал Ник, втыкая зонтик рядом с собой и тоже присаживаясь на песок. — Я люблю маскарад. Вы, Дарья Петровна, чрезвычайно эффектны в свадебном наряде в подобном месте в подобный час, но, по-моему, резко не хватает рояля.
— Чего не хватает? — она развязала ленточку, сняла шляпку и повернулась к нему спиной. — Расстегни, пожалуйста.
— Зачем? — спросил Ник.
— Сейчас будем купаться, — объяснила Наташа, симметрично поворачиваясь к нему спиной с другой стороны. — Арчик уплыл с твоей мамочкой, а нам нужно расстегнуть пуговицы на спинках.
Ник расстегивал медленно по одной маленькой белой пуговичке, ему было почему-то холодно.
— Так я все-таки не поняла, чего не хватает? — спросила Дарья Петровна, порывистыми движениями вылезая из своего платья. — Рояля, ты говоришь?
— Вы, вообще-то, откуда, девочки, такие сумасшедшие? — спросил Ник голосом хозяина бетонного дома. — Насколько я понял, из Санкт-Петербурга самого?
— Ну, допустим… Нужен рояль, нужен высокий крутящийся стульчик… — Даша, уже совершенно голая, входила в воду. Она сложила руки на груди. — Нужно будет Арчика попросить.
— И он привезет вам рояль?
— А почему бы и нет?
Наташа тоже избавилась от платья и также, скрестив на груди руки, пошла в воду.
— Он сделает все, что мы попросим… Он наш раб, по крайней мере, до конца сезона…
Они обе поплыли. Брошенные на песок и придавленные камнями шелковые платья раздувались большими пузырями. Туфли валялись одна на другой. Девушки плыли, переговариваясь и смеясь, их смех закружился, зазвенел над темной водой. Ник отвернулся, поискал вокруг себя глазами.
Он подумал, если бы Арчил находился на берегу, то сложил бы здесь небольшой костер. Когда дамы выйдут из пены, им, наверное, захочется согреться.
Черных окон поселка с воды видно не было, но их можно было представить себе за зыбью (собственно, не было видно даже берега, существовало лишь направление). Хозяин бетонного дома плыл рядом, он плыл совершенно бесшумно, только дыхание, которое тише плеска раздвигающих воду рук, было где-то совсем рядом.
— Я не верю… — вдруг сказала Ли, переворачиваясь в воде.
— Во что вы не верите? — отозвался, как эхо, его голос.
— Я не верю, что вам это нравится…
— Что мне нравится?
— Так жить! Вы лжете, не знаю, себе вы лжете или мне, но так не бывает!
Она начала замерзать и разогревалась, ускоряя движения своих рук. Она направлялась к берегу. В темноте на фоне черно-звездного неба заплясали живые язычки костра. Кто-то развел огонь. За огнем, казалось, лежало такое же огромное темное пространство, как и за стеной.
Ли отплевывала воду. Ей хотелось уже поскорее выйти на берег, на твердую почву, она вдруг ощутила усталость во всем теле. Но первой из пены выскочила не она, а Дарья Петровна. Голая девица, растопырив театрально тонкие острые пальчики, кинулась к огню, почти окунулась ноготками в пламя.
— Как водичка? — спросил Ник.
— Кайф! Дай полотенце…
Ник вынул из сумки, оставленной Арчилом, одно из полотенец и покрутил его в руках.
— Накинь… Накинь на спину… Накинь, холодно!
Свет костра оттенял ее тощую фигуру. Торчали лопатки. Зубы Даши мелко дробили, помада криво размазалась по скуле. Ник накинул полотенце на спину девицы.
— Благодарю! Это Наташка придумала, с платьями, а Арчик привез, — сказала она уже весело, щелкая зубами. — Были такие большие круглые коробки из розового картона… — Она протягивала тонкие пальчики к приплясывающим языкам пламени. — Красиво, да?
— Красиво!
— Ты думаешь, он кто? — она скосила глаза. В глазах отражался костер.
— Кто?
— Арчик. Он, между прочим, офицер КГБ.
— Нет никакого КГБ! — сказал Ник. — Отменили его.
— Ну, я не знаю, чего он там офицер, но офицер. Самый настоящий, у него на втором этаже в спальне форма на плечики повешена.
Ник посмотрел на воду. Уже недалеко от берега можно было различить две головы: голову матери и голову хозяина дома.
— Нравится тебе?
Девушка отрицательно покачала головой. Вторая девица выбралась из воды. Дарья Петровна вытянула из той же вместительной сумки махровый халат и накинула его.
— А мне нравится, — сказала Наташа, так же растираясь полотенцем. — Я чувствую такие взгляды на своей голой спине! Мне нравится, что в любую минуту могут убить!
— Убить?
— Они нас ненавидят! — Наташа зубами не щелкала, и вообще, теперь стало заметно, что она значительно толще своей подруги. — Арчила как грузина ненавидят, а нас — как русских блядей. — Она также облачилась в халат и присела у огня на корточки. Она водила плоскими ладонями прямо в пламени.
В дом вернулись молча. В сумке нашелся халат и для Ли. Темные мягкие полы волочились по песку, такой он был длинный. Арчил одеваться не стал, только сделал несколько быстрых приседаний возле костра, несколько резких бросков руками. Платья, туфли и зонтики бросили у моря. Дарья Петровна объяснила, что барахло утром принесут.
— Здесь за деньги все принесут, — сказала она. — Сволочи! Продадут тебе арбуз, глядя в глаза… Вырежут треугольничек для пробы, а потом тем же ножом и зарежут!..
Им отвели две смежные комнаты на втором этаже. Комнаты были совершенно одинаковые, уже наполовину отделанные. Здесь были шторы на окнах и обои на стенах, но мебели никакой. В одной комнате, правда, стояла кровать, в другой просто постелили на пол одну на другую две перины.
Когда Арчил вышел — по неструганым ступеням легко простучали его шаги, — Ник почему-то встал посреди комнаты прямо под голой неяркой Лампочкой. Он закрыл глаза и молчал.
— Ты что, сын? — спросила Ли. Ник молчал. — Ничего не произошло! — сказала Ли строгим голосом и, протянув руку, взяла его за подбородок. — Ну чего ты, сын? Что ты подумал? — Ник покивал, стряхивая ее руку. — Ты действительно обо мне так думаешь?
— Ма, — сказал он тихим голосом. — Ма, там в Афоне меня заперли и хотели убить… Это было так долго.
Она кончиками пальцев погладила его по голове.
— Может быть, ты просто испугался темноты. Помнишь, как было в детстве… У маленьких мальчиков всегда очень долго тянется время…
— Ты думаешь, просто детские ощущения?..
Он уже успокоился, он уже перестал ревновать. Но он все еще не открывал глаз. Пальчики Ли бродили по его волосам, и это было очень приятно.
— Давай договоримся, — сказала Ли. — Мы с тобой спасаем твою девушку. Вот что главное. Больше ничего нет.
— Разве это главное?
— Всегда нужно определить направление. Вне зависимости от конечной цели направление нужно видеть.
Она вышла. Комнаты соединялись дверью. Ли закрыла за собой эту дверь, щелкнул маленький засовчик. Было слышно, как она легла. Где-то внизу, в первом этаже хохотали наперебой пьяные девицы. Ник сел на полу и вынул дневник.
«Сперва меня поразил ее цинизм (уж никак не ожидал в ней подобного), — записал он. — Но теперь я только рад.
Мы не догнали Миру в гостинице. Ее увезли прямо из-под носа. Добраться до турбазы, вероятно, можно по берегу… В любом случае мы попробуем довести игру до конца. Мать права, нельзя озабочиваться ни одним вопросом серьезно… Мы должны идти, как в шахматной партии. Мы должны идти легко».
9
Зонтики, платья и туфли лежали грудой внизу на столе, прямо на красной скатерти, кто-то собрал все это барахло рано утром, а может быть, ночью и по заведенному здесь порядку принес. Арчил сбросил все это на пол. Вместо барахла на столе появился большой кофейник и три чашки, хозяин выглядел таким же свежим и бодрым, как и накануне.
— Пойдете налево вдоль моря… — объяснял он, прихлебывая кофе и на этот раз обращаясь уже только к Ли. — Там болота, не свернешь. Во время прилива там вообще не пройти…
Кофе был мерзкий. И сделав только один большой глоток, Ник с отвращением подумал о спящих где-то здесь в доме пьяных девицах. Подумал, что этот грузин развлекался с девочками, вероятно, почти до самого утра, но вот он, веселый, объясняет, как пройти на турбазу, подмигивает матери, а шлюхи не могут разлепить пьяных глаз даже для того, чтобы сварить своему хозяину приличный кофе.
— Напрасно вы в это полезли! — сказал он, протягивая Ли один из зонтиков. — Но я вас понимаю… Каждый развлекается, как хочет!
Солнце только-только возникло. Море и берег были еще в тени. Ник хотел обернуться на бетонный недостроенный дом (ему почему-то стало страшно), но Ли обернулась раньше, она нелепо махнула сложенным зонтиком, хотела улыбнуться, но получилась только кислая гримаса.
Они пошли молча, Ник немного впереди. Ли разулась (в одной руке ее был зачем-то раскрытый зонтик, в другой — босоножки), она шлепала по воде. По левую руку ма паутиной веток и колючей проволоки было то, что хозяин бетонного дома назвал болотом. Ник проверил, он немного ободрал щеку, испачкал ладони и, завязнув на втором шаге в коричневой мякоти, дальше не пошел. Он помыл руки в прозрачной морской воде. По правую руку разгоралось пространство утренней воды. Скоро стало жарко, и Ник подумал даже, что зонтик — это неплохо, зонтик — это в первую очередь от солнечных лучей.
— Отвратительный привкус во рту… — сказала Ли, догоняя его. — Кофе мерзкий! Вообще-то, мужчины умеют варить кофе…
Ударив ногой по воде, она обрызгала его джинсы. Ник припомнил толстяка из пиццерии и промолчал.
— Наверное, на турбазе нам сварят… — неуверенно сказала Ли, и Ник понял, она тоже боится.
Деревня — последний крайний дом — пропала из виду довольно быстро, и они оказались на этой узкой желто-черной полосе вдвоем. Можно было либо вернуться, либо, как по стрелке, двигаться строго в одном направлении. Даже на горизонте по правую руку не было видно ни одного корабля. Ник изредка поглядывал туда. Ну хотя бы какая-нибудь лодка… Ну хотя бы какой-нибудь катерок… Ничего. Он понял, что ищет поддержки, а ее нет.
Часовая стрелка над поцарапанным циферблатом совершила полтора оборота, прежде чем на грани видимости, на острие желтой паутинки обозначилось что-то новое. Стеклышко сильно отражало солнце и, чтобы увидеть стрелку, приходилось подносить часы, как в темноте, к самым глазам.
— Пляж! — сказала Ли и показала зонтиком.
«Маловероятно, что мы ошиблись, — подумал Ник, а если мы не ошиблись, маловероятно, что нам удастся легко выбраться оттуда. — Он обернулся, за спиной остались полтора часа одинаковых медленных шагов. — Ну, не назад же идти?!»
Стандартные навесы — красный и голубой пластик, тела, негусто усеивающие полоску отменного чистого песка, прямоугольные кабинки для переодевания (почему-то металлические), несколько душевых, фонтанчики для питья. Ник посмотрел под ноги и увидел в песке собачьи следы. Обыкновенные оттиски самых обычных лап. Он судорожно сглотнул воздух и сказал:
— Слушай, но это же смешно…
— Что смешно? — отреагировала Ли.
— Я не понимаю, зачем нужны кабинки для переодевания, когда они все голые…
— Вероятно, для того чтобы одеться, — она покрутила зонтик. — Я думаю, эти кабинки поставили в другую эпоху!
Над глубокой канавой висел мост, связывающий пляж с территорией турбазы. Довольно широкий, с проволочными дрожащими поручнями. Посредине моста лежали собаки. По канаве бежала зеленоватая пенистая вода. Вероятно, именно этот источник превращал всю береговую полосу в болото. Чтобы выйти на мост, пришлось совершить сложное движение по пляжу, огибая загорающих.
Собака подняла рыжую морду навстречу Ли, тихонечко зарычала, задрала хвост. Вторая собака осталась неподвижна, через нее пришлось просто переступить. Если бы мягкий бок не колыхался от дыхания, можно было бы подумать, что она мертвая. Ник отметил, что обе собаки, необычно сытые и довольные, совершенно не боятся людей.
— Другая эпоха — это в прошлом году, что ли, началась? — подавая матери руку и помогая ей преодолеть ненормально высокую каменную ступень, которой заканчивался подвесной мост, сказал Ник. — По-моему, в прошлом году они все были в купальниках…
— Ну почему? В прошлом году некоторые женщины уже ходили с открытой грудью…
— Ты не ходила?
— А я и сейчас не стану! Зачем… — поднимаясь в гору за сыном, она задыхалась. — Я не стесняюсь, конечно… — на ее лбу появились капельки пота, — но зачем, когда я привыкла наоборот? Я, конечно, попробовала. И знаешь, что…
Ник остановился.
— Что?
— В купальнике уютнее!
Внешнего ограждения у турбазы не оказалось, да оно и не требовалось. Турбаза была полностью изолирована: с одной стороны — подвесной мост и пляж, окруженный болотами, с другой — узенькое шоссе, иначе не выберешься. С той стороны Шоссе — шлагбаум и небритый парень с автоматом. В остальном турбаза была совершенно обычна. Небольшие аккуратные коттеджи различались только цветом — желтые, зеленые, синие, розовые. Плоские фанерные их стены походили на облегченные театральные декорации. Со стороны шоссе стояло единственное кирпичное белое здание, вероятно, административное. Возле него две машины. Грузовик с крытым брезентовым кузовом, в таких перевозили вооруженных боевиков, и черная потрепанная «Волга» с помятым передком. Третья машина находилась немного сбоку, она стояла, припаркованная к одному из коттеджей, возле красной плоской стены.
«„Оппель“! — отметил Ник. — Тот самый „оппель“!.. Мира может быть там, в коттедже. — Он приостановился и, стараясь не привлекать ничьего внимания, оценил обстановку. — Позже! — определил он себе. — Нужно осмотреться».
В десяти шагах от моста была большая веранда, обнесенная белой стеночкой, и внутри этой веранды белые столики, плетеные белые стулья. Здесь варили прекрасный кофе. Поднося чашку к губам, Ник пытался понять, как же отсюда уйти. Спокойно уйти, не привлекая внимания. За соседним столиком сидела компания вооруженных молодых людей. Пили водку. Автоматы стояли у стеночки. Ник покрутил в руках фотоаппарат, снял чехол, но, поймав предостерегающий взгляд Ли, зачехлил его.
— Отличный… Отличный какой кофе, — сказала Ли громко, желая, чтобы ее услышали за соседним столиком. — Не зря мы с тобой столько протопали. Все равно глупо из-за чашечки кофе переться в такую даль!
«Она боится… Она хочет объяснить этим парням наше присутствие здесь… Но она это напрасно, им ничего не объяснишь! — Ник снова расчехлил свой аппарат. — Хорошо бы понять, на каком языке они говорят?.. — голоса звучали громко, но как он ни старался, не мог найти смысла в грязной груде полупьяных хрипящих звуков. — Что это за язык?»
— Все-таки кофе должны варить мужчины!.. — громко сказала Ли.
Мутные глаза обратились в ее сторону, но сразу развернулись, косые, в стакан. Здесь было достаточно русских женщин, Ли не представляла никакого интереса — старуха.
— Окунуться нужно! Жарко! — сказал Ник.
— А я бы выпила еще чашечку!
«На каком же языке они говорят?.. Греческий, турецкий, азербайджанский, аджарский? Нет, я забыл… Нужно будет пройти по турбазе, поискать Миру… Как? Не в окна же заглядывать. Она должна быть здесь. Она точно здесь… Что они подумают о нас, если мы будем шляться по турбазе и заглядывать в окна?»
— Ник, возьми мне еще чашечку… — Мать откинулась на своем плетеном стуле, поднимая и раскручивая зонтик. — По-моему, в этом сезоне не было еще такой жары!
Окошечко было совсем маленькое, и круглая физиономия в белом поварском колпаке была вставлена в него, как в белую рамку.
— Еще чашечку? — спросила физиономия.
Из окошечка неприятно пахнуло расплавленным сыром. К розовой щеке повара прилепился маленький листик петрушки.
— Да! — сказал Ник. — Еще пару чашечек… У вас на лице…
Он хотел весело пошутить, хотел взбодрить себя. Он уже понял, что не пойдут они по турбазе заглядывать в окна, а сейчас выпьют еще по чашечке кофе и пойдут на цивилизованный пляж, где окунутся, полежат немножко под солнышком и отправятся по черно-желтой стрелке между болотом и морем назад.
«Мы уйдем, ничего не сделав. Мы не сможем даже осмотреться. Здесь знают каждое лицо. Здесь очень мало народу. Нас уже заметили!»
Он хотел сказать повару про листок петрушки, прилепившийся к щеке, сказать как-нибудь поострее, по-грузински весело, и вдруг слова застряли в горле.
— Оружие… Кругом оружие… Зачем вам столько оружия? — Голос Миры прозвучал прямо за спиной.
Ник обернулся. Мира уже сидела за столиком. Рядом с ней устраивались еще двое. Третий, бритый наголо коротышка в белых брюках и белой рубашке, приплясывал рядом.
— Кофе? Хачапури?
— Только воды! — сказала Мира и подмигнула Нику. — Холодной. Стакан ледяной родниковой воды!
— Думаю, нет! Тут нет родниковой, — сказал коротышка.
— Принеси даме родниковой! — велел один из верзил, присевший рядом с Мирой и бросивший свой автомат на каменный пол. — Ну пусть это будет «пепси»? — он обращался уже к Мире, развязный, небритый, огромный зверь. — Не будем мучить Йорика. Ну скажи, где ему взять родниковой? Пусть это будет «пепси»!
— Фазиль, от тебя порохом воняет! — сказала Мира и отпихнула верзилу. — Ладно, пусть «пепси», только не дыши на меня. Ты что, порох жевал? У тебя изо рта порохом воняет?
— Не-е-т! — верзила чуть не свалился со стула от хохота. — Не-е-т! Это от рук, наверно, пахнет… — он покрутил над круглым пустым столом огромные багровые кисти рук. — От них!
— Так я не понял, что вы хотите? — спросил повар в окошечке. Ник поднял фотоаппарат, направил его на Миру, так, чтобы в объектив попало побольше людей и, не успев осознать своего действия, нажал на спуск. Ответная реакция оказалась моментальной. Лысый Йорик прыгнул и ударом маленького кулака выбил аппарат из руки. Рубашка на Йорике забралась белой складкой, а на морде, оказавшейся прямо перед Ником, прорезался неприятный оскал.
— Не надо панорамировать! — вылезли из оскала русские слова. — Уйди отсюда… Мальчик!
10
Жарким оранжевым маревом лежало на лице солнце, по закрытым векам бродили тени. Голоса пляжа звучали, как через толстый ватный фильтр, отдаленные, глухие, такие знакомые. В основном это были русские голоса.
Горячо было только сверху. Раздевшись и опустившись на раскаленный песок, Ник пролежал так долго, что песок под телом остыл и почти не ощущался.
Ему было невыносимо стыдно. Каждый шаг, от порога белой веранды до пляжа, каждый шаг по висячему мосту был шагом согнувшегося человека. Он боялся повернуть голову, а Ли истерически смеялась. Она говорила очень громко, неестественно весело, она рассуждала без всякого ответа с его стороны о том, что все же следует снять купальник, если все голые, что в купальнике выходит даже как-то неприлично теперь, все комплексы наружу… А в спину между лопаток — он отчетливо чувствовал это — были направлены пьяно покачивающиеся стволы автоматов.
Оранжевое марево, лежащее на закрытых веках, под давлением жаркого воздуха становилось черным… Засыпал он долго, а проснулся мгновенно, проснулся с легкой головной болью.
Он боялся открыть глаза. Когда он прилег, Ли пошла в море. Он хотел выжечь свой стыд на солнце, она хотела смыть его в воде. Потом, перед тем как он заснул, она сказала, что уходит, значит, опять пошла купаться, кажется, в четвертый раз.
— Ма? — спросил он, вдруг ощутив у себя на лбу прохладную и легкую женскую руку. Рука матери должна была быть мокрой, а на лбу его лежала совершенно сухая рука. — Ма, это ты?
— Нет!
— Мира?
— Может быть, ты посмотришь мне в глаза?
Знакомым движением она нажала пальцами на его виски, в мозг посыпались искры.
Он оттолкнул ее. Мира сидела по-турецки, подобрав ноги, совсем рядом. Она была в белом купальнике, и ее тело казалось на фоне этого песка почти белым. Волосы были сухими, на плёчах обозначились розовые неприятные пятна. Похоже, она давно не лежала на открытом солнце.
— Зачем ты? — спросила она, знакомо наклоняя голову к левому плечу. Волосы шевелились, сухо сыпались под ветром. — Ты же понимаешь, все это бессмысленно, — она на секундочку сжала губы, — и опасно! — она подчеркнула голосом. — Опасно!
— Я знаю! — Он уперся в песок ладонями (уперся, как в сковородку, как в раскаленную прогибающуюся ткань). Ему вдруг захотелось в воду, смыть с себя стыд. — Я знаю… — повторил он, стараясь смотреть в глаза девушке. — А что, не нужно было?
Она протянула руку.
— Дай мне фотоаппарат!
— Не дам…
Вдруг все поняв, Ник накрыл обожженной ладонью черный футляр фотоаппарата, лежащий рядом.
— Не валяй дурака! Может слишком дорого стоить. Открой его и засвети пленку… У всех на глазах, будто в шутку.
— Будто в шутку?
— Именно.
— Больше ничего?
— Больше ничего!
— А они тебя изнасилуют, разрежут на куски… — он облизал пересохшие губы, — и будут мне присылать тебя по почте частями…
— Да, — сказала Мира. — Конечно, меня изнасилуют. Но сейчас дело не в этом. Ты должен засветить пленку. Ник!.. — голос у нее был такой спокойный, такой знакомый. Она опять была старше на много лет, как вначале. — Ник, эта пленка их раздражает, а изменить она все равно ничего не изменит. — Мира отвела глаза. — А в общем, спасибо, что пришел… — Она не хотела, чтобы он видел даже маленькой ее слабости, даже искру слабости в глубине глаз. — Засвети пленку…
— Конечно… — сказал он, вскрывая футляр.
Прежде чем вынуть пленку и вытянуть ее сверкнувшей змеей под солнце, он поискал в воде среди других голов голову Ли, нашел ее где-то рядом с красным бакеном и почти успокоился.
— Пусть они видят. В шутку… — он тянул пленку наружу медленно — из черного тела аппарата длинный язык. — Давай убежим? — шепотом сказал он. — Тихо по воде отплывем, а потом по берегу…
— Побежим? — спросила Мира.
— Ну я не знаю… Они что, следят за тобой все время? — непроизвольно он оглянулся на висячий мост. На мосту стояла собака. — Следят?
— Я здесь на коротком поводке, — сказала Мира. — Не получится удрать!
Она заложила руки за спину, расстегнула свой белый купальник, стянула его вниз, по очереди поднимая ноги.
— Пойдем купаться… Пойдем окунемся… — и шепотом почти одними глазами прибавила.
— В последний раз…
В воде у берега было тесно от брызгающихся детей и голых баб. Ник последовал за Мирой (она плыла уверенно, легко, а он, как всегда, выбился из сил в первую же минуту). Так, в паре, он не боялся глубины, не боялся, что сведет ногу, знал, что Мира его вытащит.
— Ты нарочно разделась? — сплевывая воду, спрашивал он, с трудом удерживаясь рядом с ней.
Она смотрела прямо над водой. Темные неподвижные глаза. Она сказала:
— Пойми, чем меня быстрее убьют, тем мне будет легче.
— Тебя точно убьют… — он опять хлебнул воды.
Он увидел снизу, как будто на самой вершине зеленоватой стеклянной горы очень далеко движется белая точка — пароходик или маршрутный катер. Он понял, что она не шутит.
С трудом он перевернулся в воде, теперь он не хотел, чтобы Мира увидела его глаза, и тяжело поплыл к берегу, разбивая воду бессмысленно резкими ударами рук.
Солнце преломилось в летящих брызгах. Нога с трудом дотянулась до дна. Перед ним оказалась загорелая волосатая грудь, мужской голос сказал в самое ухо по-грузински.
— Уйди, щенок!
Две пары сильных скользких рук надавили ему на плечи. Он выскочил на секунду… Успел заметить Ли, стоящую на берегу. Вокруг фейерверки брызг, прыгающие в воде голые дети, женщины…
«Когда она успела надеть купальник?.. — уже теряя сознание и погружаясь в болезненную муть, подумал он. — Без купальника лучше… Если купальник снять, убьют быстрее и быстрее все кончится…»
11
Он задирал голову, и над головой сквозь стеклянное полотнище воды, загибаемое ветром, видел солнце — пульсирующий белый шарик. Ему казалось, что он не может оторваться от камня, он скреб пальцами по бетонной стене волнореза, но скобы не было, не за что ухватиться. Ник посмотрел вниз, оторвав глаза от солнца. Он увидел среди извивающихся мягко водорослей свои босые ноги, увидел руку, торчащую из-под камня, на руке блеснуло кольцо. Вдруг он понял, что рука вовсе не мертвая, а напротив, дружелюбная, живая. Готовая к пожатию, рука протягивалась к нему. С трудом Ник наклонился… Почему бы не пожать руку скульптора? Но ведь Александра убили в пещере? Утопили другого человека. Здесь должна быть Мира? Такая большая, уродливая, каменная Мира. Он сделал усилие, кончики пальцев столкнулись с кончиками пальцев протянутой руки мертвеца, и их обожгло…
— Ник!
Он почувствовал сильный удар. Удар звоном прокатился в проснувшемся мозгу. Он открыл глаза. Вырвавшись из обморока, Ник присел на песке и вытер губы. Солнце стояло над головой в открытом небе, полуденное, белое. Ли с размаху еще раз ударила его по щеке. Он увидел ее сосредоточенные глаза, увидел толпу вокруг, и сквозь толпу, сквозь пластиковый навес в отдалении покачивающийся мост… По мосту шла Мира. Она не оборачивалась. На ней было знакомое платье. Ее никто не сопровождал, только собака плелась, послушная, следом.
Еще не в силах выдавить из себя слов, он показал рукой. Глаза Ли вспыхнули. Они были злыми и напуганными одновременно.
— Ник! — сказала она. — Ну разве так можно?
— Ногу у него свело, — сказал кто-то за спиной. — У парня ногу свело… Мог возле самого берега утонуть… Спасибо, не утонул.
— А что? Что здесь случилось? — поинтересовался другой женский голос.
— Спасатели вытащили. В трех метрах от берега захлебнулся.
— Да не очень он и захлебнулся?
«Спасатели! — повторилось в голове. — Спасатели? Меня пытались утопить…»
Волосатая темная грудь покачивалась рядом, толстая золотая цепочка лежала на этой мужской груди.
Ник поднял глаза, лицо спасателя было дебильным и почти неподвижным, какая-то смешная скованность черт. Ник дернул головой. Мира все еще шла по мосту. Спасатель, играя своей цепью, вдруг хитро посмотрел на него и приложил к темным губам кривой палец. Глаза спасателя неприятно улыбнулись.
— Иголку в плавки воткни… И все! Иголку, — сказал голос в толпе. — Сведет ногу, нужно проколоть. У меня, например, в плавках всегда игла…
«А не боишься не туда уколоться? — зачем-то подумал Ник. — Не туда и не тогда!»
— Ми-ра! — сказал он одними губами, обращаясь к Ли и опять показывая дрожащей рукой.
— Я тебя больше без круга в воду не пущу! — мать протягивала белый пластмассовый стаканчик. — На, выпей!
В стаканчике оказался чуть теплый кофе. Кофе был противный и сладкий. Толпа вокруг поредела. Он был уже не интересен: дрожащий, скрючившийся в метре от приливной волны, синий от ужаса подросток, судорожно прихлебывающий кофе.
— Очень неосторожно… Очень… — сказал мужской голос.
Рядом с Ли возник какой-то назидательный старик в зеленых плавках. На плавках золотой металлический значок — якорь.
— Так вы сына потеряете, милочка. Товарищ прав, иголку нужно… Нужно с собой в воде что-то острое, если судороги. Если известно, что судороги… Если подвержен!..
От нахлынувшей слабости Ник почти засыпал, соскальзывал в сон. Подташнивало. Он лежал на подстилке слева от навеса. Ли воткнула в песок зонтик, и голова была в маленькой круглой тени. Ли сидела рядом и смотрела на сына. Она ничего больше не говорила, глаза ее потухли.
— Ма? — с трудом приподнимаясь, сказал Ник. — Ма, я живой?
— Живой!
— Ма, мы ничего не можем, да?
Ли протянула руку и поправила падающий зонтик.
— Абсолютно ничего.
— Мы не можем ей помочь, ма?
— Не можем.
Он уткнулся лицом рядом с тенью, вдавил в раскаленный песок закрытые глаза, губы. Захрустели на зубах песчинки.
— Не можем! — повторила Ли, потом после паузы она спросила. — Ты как, в силах идти?
Он рывком поднял голову.
— Куда идти?
— Домой!
Голос у нее был спокойный.
— Домой? Куда домой?
— В поселок!
Очень-очень медленно солнце покидало свою верхнюю жесткую точку и уже чуть опустилось вниз, к морю. Ник лежал на спине, опрокинув зонтик и подложив руки под голову, и смотрел до слепоты в самую середину неба.
Нужно было принять какое-то решение. Мысль бродила в голове, мучительная, длинная, она никак не хотела оформиться в слова и завершиться. Глаза устали смотреть в небо. Потом он будто поставил точку в середине неразборчивой, неприятной фразы, оборвал ее. Вскочил на ноги, засуетился, вынул фотоаппарат.
За полчаса он успел сделать, наверное, с десяток снимков. Он протягивал и протягивал резкими движениями затвора новую пленку внутри аппарата, а другая, засвеченная пленка, аккуратно смотанная в рулончик, поблескивала в руках Ли. Вид ее был неприятен. Мать то наматывала змейку на палец, то скручивала в серый цилиндрик.
— Ну, может, хватит? — спросила она, когда Ник, наверное, уже в пятый раз, падая перед нею на колени, фотографировал крупным планом лицо. — Пойдем, может быть, отсюда?
— Не могу!
— Почему ты не можешь?
— Стыдно, ма! Стыдно, понимаешь?
— Чего уж не понять?..
— Давай еще немножко здесь позагораем, — предложил Ник.
— Зачем?
— Я не знаю… — он опять взвел затвор. — Еще немножко, ма?
Ли кивнула. Солнце было таким ярким, что лишало мир цвета. Перед объективом стояло четкое белое пятно — лицо матери. Лицо в визире было немного вытянутым, неживым.
Ник подумал, что если бы удалось передать такое лицо на фотографии (ну хотя бы часть этого ощущения перенести на глянцованный фотокартон), то название у работы было бы: «СТРАХ».
12
Она прошла мост и остановилась. Ей хотелось обернуться, но не стала. Любое движение могло послужить детонатором.
«Коленьку и его маму теперь не отпустят, — подумала Мира. — Но шанс остается. Мальчишки напились, и азарт у них не тот! В таком настроении, скорее, напугают, а не убьют».
За ней следили. Медленно двигаясь в сторону веранды, Мира чувствовала этот взгляд одновременно нескольких пар глаз как что-то единое, цельное, хоть и расположенное со всех сторон.
Все-таки она нашла силы и не обернулась, посмотрела прямо на солнце. Вспомнила большой прожектор, сияющий в лицо из темноты… Парк культуры.
Выдавив на своем лице спокойную улыбку, Мира вернулась на веранду. Кофе уже остыл. А водку в ее отсутствие всю выпили. Оружие валялось на полу под ногами. Пригубив холодный кофе, Мира прикинула:
«Если схватить автомат, то я успею убрать несколько человек, нужно только снять автомат с предохранителя… Нужно только не очередью, нужно одиночными… В упор, в голову, я успею!..»
Она умела хорошо стрелять, сначала учил Александр, позже, уже в Москве, был профессиональный учитель. Девяносто пять из ста на стенде.
— Сфотографировалась? — спросил сидящий по левую руку пьяный мерзавец. (Даже имени сразу не припомнить, какая мразь!)
— Девять на двенадцать! — сказала Мира и опрокинула себе в рот, как водку, остывший кофе. — На документы!
— Да? — на нее смотрели тупые пьяные глаза. — Документы! — пьяная морда распалилась в безобразной улыбке. — Паспорт? — спросила морда. — Фото на русский паспорт?
— А что, водки нет? — Мира взяла двумя пальчиками бутылку за горлышко.
— Нет! Водки нет… И паспорта твоего тоже нет. — К ней через стол, прилепливая потную пятерню к белому пластику, склонилась еще одна рожа. — А зачем тебе паспорт? Убежать хочешь? — Пятерня отлепилась от пластика, и перед глазами Миры запрыгал длинный темный палец. — Не убежишь!
«Нельзя, — сказала себе Мира. — Нельзя стрелять… Если я их перестреляю, никто не сможет уйти. Чуть позже. Потом… Если потом будет случай… Не сейчас… Сейчас нужно сдержаться! Но как сдержаться?!»
— Вина дайте! — сказала она и, преодолев приступ тошноты, протянула руку, погладила кончиками пальцев тыльную сторону темной руки. — Фазиль… Я хочу выпить!
— Выпьешь! — оскалилась рожа. — Перед боем. — Он откинулся на стуле, и металлические ножки под его весом поехали назад. — Ты думаешь, что мы жадные? Ты думаешь, мы тебе перед атакой водки не нальем!
Солнечный блеск был везде: на белых столах, на полу, на крышах коттеджей. В мутных глазах «мальчишек» тоже плавало солнце. Мира щурилась, чувствуя, как подступают слезы.
Подошел Йорик, что-то зашептал на ухо Фазилю. Мира отвернулась. Возле окошечка раздачи топтались два мальчика, совсем дети, в белых рубашках.
— Да, — сказал Фазиль. — Пусть идут…
— Уйдут? — удивился Йорик.
— Ну не совсем… Не нужно здесь… — Фазиль неприятно поморщился. — Пусть уйдут, но пусть недалеко уйдут…
Мира подсчитывала присутствующих на веранде, отмечала, как далекие мишени. Чтобы точно стрелять, нужно избавиться от злости. Нужно стать холодной. Мальчики взяли кофе и уселись лицом друг к другу за свободным столом. Таких же мальчиков с такими же светлыми сосредоточенными лицами Мира видела в Москве, только те мальчики были не в белых, а в коричневых рубашках.
— Не на глазах… — Фазиль повысил голос. — Не на глазах!
«Перед боем мне дадут выпить… — подумала Мира. — Перед каким боем?..»
Она вспомнила. Вспомнила, и злость сразу прошла. Она оценила собственную руку, вытянула пальцы. Жутковатый древний обычай: для оживления боя грузины накануне ночью переходили границу и тихо крали нескольких женщин у противника. Перед атакой женщин раздевали донага и плетьми, как скотину, гнали впереди себя.
Мира вспомнила, для чего ей сохранили жизнь. Вытянутые пальцы не дрожали.
— Все понял! — сказал Йорик и исчез за солнечным блеском.
Мальчики в белых рубашках склонялись друг к другу над столиком, можно было подумать, что они сейчас нежно поцелуют друг друга в губы. Мира пересчитала мишени. Человек пятнадцать, не больше. Туристов, русских отдыхающих, — двое: старик и девушка. Остальные вполне заслуживали смерти. Один автомат лежал на столе, другой у ног на полу. В окошечке раздачи приплясывала, выглядывала наружу полная физиономия.
— Я хочу тебе кое-что сказать, Фазиль! На ушко!
— Давай!
Он наклонился через стол, коричневые мутные глаза оказались прямо перед ней.
«Теперь! — подумала Мира, ощутив лишний толчок собственного сердца, ощутив, как вдруг намокло платье у нее на спине. — Все равно их убьют… И меня… Теперь!»
Лохматая сытая собака, пришедшая сюда за Мирой, крутилась возле окошечка раздачи, потом вышла на середину белой площадки и лениво прилегла. Вытянула лапы, закрыла глаза.
Глядя на собаку, Мира взяла за волосы тяжелую мужскую голову, приподняла и сильно ударила Фазиля лицом о стол. Следующим движением наклонилась за автоматом, сняла его с предохранителя.
Вторая рожа за столом осела будто. Сквозь пьяный пот на темном лице проступил ужас. Первая пуля в лоб. Он отлетел вместе со своим стулом. Вторая пуля в затылок, припечатанный к столу.
Мира повернулась. Мальчики в белых рубашках были уже на ногах. Как в тире: сначала левого в белую грудь, потом правого в белую грудь. Их отбросило, как куклы на резиночках, назад, но без единого крика. Наверно, она каждый раз попадала точно в сердце.
— Всем сидеть! — сказала она, медленно отступая к выходу. — Не двигаться… Одно движение, и я стреляю…
«Если удастся вырваться на пляж… — подумала она, слизывая с губ горячую соль. — Если удастся их отвлечь?..»
Слева подвинули неосторожно стул. Собака проснулась и поднялась, заскулила.
— Тихо! — крикнула Мира.
Она опустила ствол и опять выстрелила. Собака удивленно качнулась (окровавленная голова как-то неправильно скосилась вбок), постояла секунду на дрожащих лапах и упала на то место, где только что спала.
Мира почти сошла с кофейной веранды, она уже прикинула расстояние до моста и вдруг сообразила, что нельзя здесь оставлять живых, ни одного человека. На стрельбу здесь не реагируют, все время кто-то постреливает. Остальные опомнятся не сразу, а этих всех нужно теперь!
Только на одну секунду она отвлеклась, глянула на собаку. Солнце оказалось перед глазами. Она увидела прожектор в Парке культуры, почувствовала на своем плече горячее дыхание красивого мальчика.
Она не заметила ствол, появившийся в квадратном окошечке раздачи, не увидела полную улыбающуюся физиономию. Первая пуля попала плечо, а вторая толкнула чуть выше верхней губы, сразу погасив солнце.
13
Медленными горбами волны шли на желтый чистый песок. Выстрелы только угадывались за шумом моря, Они терялись за нарастающим прибоем, за шелестом. Ник ощутил их спиной. Будто кинули сзади горсть песчинок. Он дернул лопатками. Показалось? Нет, опять!
Ник положил свой фотоаппарат и протянул руку.
— Ма? Ты слышала? Мне показалось…
Он смотрел на мост. По мосту быстрым шагом шел Йорик. Йорик весело размахивал руками, он несколько раз обернулся, но возвращаться не стал. Выстрелы смолкли. Ник зачерпнул в руку песка и посыпал себе на голову. Песчинки скатились, сухие и горячие, по груди и по спине.
— Ма, мы должны ее вытащить оттуда!
— Как? — Ли спрашивала, кажется, одними глазами. — Как ты себе это представляешь?
В волне возле берега прыгали под объективом фотоаппарата голые дети, разноцветные надувные круги, мячи, в искрах пены взлетающие женские руки… Женские обнаженные груди.
— Нельзя уходить… — Он сделал еще несколько снимков, ощущение при каждом щелчке затвора было такое, будто бьешь кулаком в раскаленный песок. — Я потом себе не прощу… — он взглянул на Ли. — И тебе не прошу…
— Глупо! — прошептала она, прикрывая глаза рукой. — Очень глупо… Какая разница, простишь ты мне или нет? — Она чуть повысила голос или, может быть, только изменила интонацию. — Мне страшно, сын.
— Мне тоже…
В поле визира попался плечистый спасатель. Он выходил из воды. Сильно поросшая грудь была мокрой.
Золотая цепочка. Ник сделал снимок. Взвел затвор… Хотел сделать еще один снимок и вдруг ощутил холод на спине. Он увидел перед собою тень человека. Тень накрыла его сзади. Ник повернулся. Это был Йорик.
— Уходи! — сказал он дружелюбно, хотя в глазах его и не было никакого дружелюбия. Глаза были маленькие, жестокие. — Мы тебя не тронули только ради твоей красивой мамы, — сказал Йорик. Коротеньким вытянутым пальцем он указывал на голую спину Ли. — Прошу тебя, мальчик!.. Не нужно у нас фотографировать.
— А если мы не уйдем? — спросила Ли, из-под руки глянув на Йорика. — Вы что, нас застрелите?
Йорик опустился рядом, присел на песок. Голос его не менялся.
— Нет! — сказал он. — Мальчика мы утопим. Пошел искупаться и утонул, очень просто. — Он обращался к Нику. — Ты можешь кричать, звать на помощь… Но если через пять минут ты не уйдешь с пляжа, тебя заведут в воду и утопят прямо тут, у берега, прямо на глазах твоей красивой мамы. Так что, мне кажется, вам лучше уйти.
Рядом стоял спасатель, песок вокруг него почернел от воды. Спасатель тоже улыбался и наматывал на палец цепочку. На мгновение Ника охватила ярость, рука с фотоаппаратом пошла вверх, он ударил бы аппаратом по голове Йорика, но запястье было перехвачено твердой темной рукой.
— Не надо! — попросил Йорик. — Уходите.
Подошел еще один спасатель. Он улыбался. Ли быстро собирала вещи. Она вытянула из-под Ника подстилку. Ее лицо не выражало ничего, лицо Ли было непроницаемым, только легкая бледность, только дрожащая на виске синяя жилка выдавали охвативший ее ужас.
— Мы уходим, не беспокойтесь, — сказала она сухим ртом. — Если вам так нужно, чтобы мы ушли, мы уходим…
«Ма, ни слова больше!.. — подумал Ник. — Ма, лучше замолчи, не показывай слабости!.. Ма, не нужно ничего говорить!..»
— Хотя я совершенно не понимаю, чем мы вам так уж не понравились… — Ли не могла уже сдержаться, речь ее становилась все быстрее и быстрее. — По-моему, мы не нарушили никаких правил. Да, мы не отдыхаем на этой турбазе, но мне всегда казалось, море общее… Мы просто здесь загорали… Почему же вы?..
— Давай… — Йорик слегка хлопнул Ли по заду ладонью. — Давай, мамочка… Давай по-хорошему. Мы не хотим тебя обидеть.
Только шагов через сто Ник обернулся. Он почему-то надеялся, что на мосту стоит Мира. Он хотел проститься хотя бы взмахом руки, хотя бы взглядом. Миры на мосту не было, но он увидел, что два спасателя идут за ними. Ли тоже обернулась.
— Пошли, Ник! Не будем их дразнить.
— Стыдно, ма! — сказал он. — Стыдно уходить.
Он не хотел, но все время оборачивался. К спасателям присоединился еще один человек. Человек был в джинсах и белой рубашке. В руках он нес что-то завернутое в большое полотенце. Он зацепился ногой за корягу, чуть не упал, полотенце распахнулось. Блеснул кусочек металла.
«Автомат, — подумал Ник. — У него же автомат. Они не хотят убивать нас здесь, на пляже, среди людей… Они хотят убить нас по дороге… Так зачем же мы убегаем? — Ли схватила его за руку и тянула. — Зачем мы убегаем, когда нас все равно убьют?!»
— Не надо! — вырываясь, сказал он. — Ма! Не надо… Нас все равно убьют, просто не здесь…
— Ерунда, — сказала Ли. — Не убьют! — в голосе ее было столько силы, что он сразу поверил. — У них не получится!
Узкая полоска между морем и болотом была похожа на бесконечный коридор. Они шли быстрым шагом, Ник почти задыхался от этого ритмичного быстрого шага. Когда он обернулся, пляжа позади уже не было видно. Позади, по коридору двигались три фигуры. Они немного отстали. Издали они казались совсем маленькими, но и издали был виден автомат, он больше не прятался в цветастом полотенце, автомат просто висел на животе.
Ник склонился к воде окунул лицо в пену, растер лоб и щеки ладонями.
— Давай не побежим больше — попросил он.
Ли тоже разглядела преследователей. Она постояла немного, неподвижная, с совершенно прямой спиной, потом кивнула. Они пошли медленно, с каждым шагом чувствуя, как сокращается расстояние. Теперь не Ли тянула его, а, напротив, Ник взял ее руку в свою и нежно сжал. Они шли молча.
«Когда? Когда это произойдет? Сейчас? — Солнце продолжало опускаться, и вода по левую руку от этого блестела все сильнее и сильнее. — Может быть, через минуту? Почему они тянут? Может быть, им жаль патронов?.. Может быть, нас решили утопить? Нужно обернуться, нужно стоять к ним лицом и ждать… Почему мы продолжаем идти вперед? Они, наверное, изнасилуют Ли? Они могли нас убить на пляже, но на пляже они не могли изнасиловать Ли, а здесь могут и убить, и изнасиловать».
— Ма, — сказал он.
Ли остановилась. Удивительно, но маска смерти, эта неестественная белизна, порожденная страхом, почти сошла с ее лица. Щеки порозовели, в уголке глаза скопилась большая слезинка.
— Ма, плыви… У тебя будет шанс… А если они тебя утопят на глубине, то больше ничего все равно на глубине они тебе не сделают.
Ли кончиком пальца сняла слезинку.
— Ты боишься, что они меня изнасилуют перед смертью?
Она опять ускорила шаг, опять потянула его за собой.
— Что лучше, просто умереть или сначала немножко грубого секса в виде закуски, а уже потом только?.. А может быть, это приятно, как ты думаешь, сын?
— Ма, пожалуйста, плыви… Дай сумку!
Он, не оборачиваясь, почувствовал, что ствол автомата уже поднят, что он направлен между лопаток, настраивается на одиночный короткий выстрел.
— Вместе поплыли?
— Нет!
Ни свиста пули, ни ее удара не было, только коснулся слуха коротенький сухой гром.
— Поплыли!
Ли бросила сумку и потянула его в воду.
— Я тебе помогу!
Уже стоя по пояс в воде, Ник обернулся. Две фигуры (это были спасатели) стремительно приближались, третья фигура замерла на месте. Автомат нащупывал цель. Ник зажмурился. Он почти не испытал страха, просто оцепенение сковало его. Коротенький гром заставил открыть глаза. Ли стояла в воде рядом, она махала руками, что-то кричала, но слов понять он не мог.
Один из спасателей лежал, скорчившись на песке, а второй продолжал по инерции бежать. Автомат поднялся, и по воде хлестнула очередь, но стреляли почему-то в сторону. Второй спасатель споткнулся, и прежде чем он упал, Ник успел заметить красную розу, мгновенно распустившуюся на волосатой груди. Человек с автоматом опустился, встал на колено, хотел как следует прицелиться. Он упал лицом вниз, роняя свое оружие.
Ник сел в воде, глотнул жидкой теплой соли, его трясло. Сквозь слезы он увидел, как причалила лодка, как из лодки выскочил с пистолетом в руке Арчил. Пистолет был с каким-то очень длинным стволом. Арчил протянул руку и помог разодетым девицам тоже выбраться из лодки. Девицы были в тех же шикарных нарядах, они визжали от удовольствия и брызгались друг в друга, они скинули туфли, и по воде тянулись, плыли шлейфы их платьев, а туфли приплясывали в руках.
— Пьян! — сказал Арчил переворачивая мертвеца с автоматом одним сильным движением руки. — Он в таком виде хотел попасть в меня, дурак!
— Спасибо! — сказала Ли.
От мертвого действительно разило вином. Ник ощущал этот запах и позже на протяжении нескольких часов, запах вина и крови. По требованию Арчила они втащили трупы далеко за колючую проволоку и опустили в жидкую почву. Ли работала сосредоточенно и молча. Девицы хихикали. Платья их испачкались и порвались.
— Новые закажу вам, эти надоели все равно… — сказал Арчил, сталкивая лодку на воду. — Нечего жалеть!
Когда все уже уселись в лодке, он отошел по берегу, взял автомат за ствол и зашвырнул чужое оружие далеко за колючку.
— Ничего не было! — сказал он, нажимая на весла. — За вами никто не гнался, и вы ничего не видели. Договорились?
Ли кивнула. Ник с трудом справился со своей негнущейся шеей и тоже кивнул.
Глава пятая
1
Оружие выгружали молча. Большие желтые ящики снимали по очереди с грузовичка и носили куда-то вниз, в подвал. Ник попробовал помочь. Ободрал немного руки. После происшедшего на турбазе он не мог заснуть. Полдня и ночь он просидел в своей комнате, глядя попеременно то в стену перед собою, то в окно. Теперь он спал на ногах. От непроходящего стыда все вокруг казалось нереальным, ненастоящим, все вокруг казалось каким-то выдуманным.
Где-то очень далеко в прошлом, среди московской спокойной жизни, Ник однажды застал Миру укладывающей в сумочку толстые пачки долларов в банковских упаковках. Он требовал объяснений, она смеялась. Когда он стал настаивать, Мира чуть не выгнала его. Позже Ник, сопоставив множество мелких малозначимых фактов, вычислил, кому были предназначены эти деньги. Мира была завязана с подпольной покупкой и переправкой оружия в Грузию. Грузовики шли откуда-то из-под Москвы или из-под Нижнего Новгорода. В Новом Афоне часть оружия оставляли, а часть отправлялась дальше по побережью. Деньги на закупки перечислял скорее всего Александр через отделение Латышского банка. Но все это были Только предположения. Нику нравилась такая игра. Игра в торговцев оружием для московского школьника казалась только острой приправой к его романтическим отношениям с женщиной.
«Наверное, это последняя машина… — подумал он, избавляясь внизу среди бетонных стен от тяжелой ноши. — Та самая… А может быть, другая…»
Ладони, ободранные о ящик, чесались. Он поднес их к лицу. К левой ладони прилепилась маленькая этикетка. Этикетка была черно-красной, и на ней по-русски было написано круглыми неаккуратными буквами: « мандарины мелкие ».
Люди, выгружавшие оружие, выдавали себя за строительных рабочих. Всего строительных рабочих было человек восемь. При всем желании невозможно определить их национальность. Они молчали, а лица у всех узкие, темные. На некоторых лицах прилепились улыбки, на некоторых и улыбок не было. Романтические представления о торговцах оружием, родившиеся у него в Москве, получили теперь живую иллюстрацию. Удивительно, иллюстрация почти не расходилась с фантазией.
Когда Ли спустилась сверху в своем домашнем халатике — заспанная, смешная, белокожая женщина, никто из этих людей даже не повернул головы. Ни одного лишнего взгляда, ни одного движения в сторону матери. Они сосредоточенно занимались своей работой.
— Ник, что с тобой? — спросила она и взяла сына за руку.
Он увидел в руках матери полотенце.
— Устал… — вдруг сказала она. — Устал, мальчик? Пойдем окунемся перед завтраком!
С машины снимали последний ящик. Один кавказец, стоя в кузове, подавал его, другой принимал на руки. С ящиком обращались так бережно (почти как с грудным младенцем, так осторожно), что Ник подумал:
«Наверное, в этом ящики патроны или взрывчатка… Не стали бы они винтовки так ласкать. Не стали бы».
— С чего ты взяла, что я устал? Это видно?
Они спустились к морю. Босыми ногами Ли раскидала тонкое стекло воды, наклонилась, плеснула себе в лицо, промокнула его полотенцем и присела на песок, обхватив колени.
— Я не знаю, что делать, ма! — сказал Ник, устраиваясь рядом с ней и стараясь на нее не смотреть.
Он хотел сказать ей все. Все, что накопилось внутри, не огибая этого чувства, не прячась, не играя. Сказать все до последнего слова, но слов никаких не нашлось. Солнце поднималось над морем и согревало лицо. Он протянул к нему руку, и солнце согрело кончики растопыренных пальцев.
— Поедем! — сказала Ли. — Если хочешь, сейчас соберем вещи и поедем…
— Куда мы поедем? — он хотел посмотреть ей в глаза, но только дернул судорожно шеей, не посмотрел.
— В Москву, — сказала Ли. — Пойми, Ник, это вообще бывает. Ты плохо себя чувствуешь, ты устал…
— Мне стыдно! — сказал Ник и сжал зубы.
— Глупости… Ты просто еще мальчик… И ты устал.
— Я подонок! — сказал Ник.
— Нет… Не нужно так думать… У тебя не было выхода. Ты ничем не мог помочь своей девушке… Хотя я понимаю… Я понимаю, чего ты от себя хочешь.
— Я ничего от себя не хочу! — крикнул он и вскочил на ноги. — Понимаешь, ничего!
Ник быстрыми шагами пошел в сторону дома. Машину уже разгрузили, и она с ревом разворачивалась посреди пустой деревенской улицы, строительные рабочие на ходу забирались в кузов. Двое рабочих остались стоять во дворе, они что-то обсуждали между собой, обсуждали как-то не по-кавказски, очень тихо и почти без жестикуляции.
— Дурачок! — крикнула Ли. — Какой же ты все-таки еще дурачок!
К завтраку строительных рабочих не пригласили. Хозяин только сказал им несколько слов по-грузински, и те сразу спустились в подвал. Ник почему-то подумал, что эти молчаливые ребята прямо сейчас начнут упражняться в стрельбе, но, конечно, никаких выстрелов не последовало. В конце завтрака Арчил сложил на одну большую металлическую тарелку мясо и хлеб и велел Наташе отнести эту тарелку вниз.
— А ты уверен, что они не захотят чего-нибудь еще? — спросила Дарья Петровна.
Она не выглядела такой же юной и свежей, как накануне, она с трудом избавлялась of остатков ночного сна. По ее розовому личику можно было догадаться, что сон этот был малоприятным.
— Чего они могут еще захотеть? — спросил Арчил.
— Ну, например, женщину? — Наташа, подняв тарелку обеими руками, повернулась на месте и сделала грациозное па босой ножкой. Ее голубой халатик при этом слегка распахнулся, и Ник увидел, что, кроме халатика, на ней больше ничего нет. — Например, меня на закуску…
Дарья Петровна наигранно серьезно смотрела на хозяина.
— Возьми соус! — сказал Арчил. — Да, кстати, вам больше не нужно здесь оставаться.
— Это ко всем относится? — спросила Ли.
— Да, ко всем относится. Все должны уехать.
— И сколько же ты даешь нам времени? — спросила Даша.
— До завтрашнего утра.
Арчил наполнил стаканы. Пили молча. Ник чуть не подавился вином, когда снизу из подвала раздался истошный женский визг.
— Все-таки решили закусить? — сказала Дарья Петровна. Она фыркнула в стакан. — Лучше бы я пошла.
— Серьезное что-то намечается? — спросила Ли, обращаясь к хозяину.
— Ну зачем серьезное? — Арчил подмигнул, в его подмигивании не было теперь ничего неприятного, просто рефлекторное движение темного века.
— Небольшая игра в войну, — сказала Дарья Петровна, допивая свой стакан и вытирая салфеточкой губки.
— Для взрослых игра? — спросил Ник.
Визг внизу прекратился. По ступенькам пробежали босые ноги, и в дверях появилась раскрасневшаяся Наташа, она одергивала халатик.
— Для взрослых! — согласился хозяин.
— Я не понимаю! — сказала Ли. — Я не понимаю, какой во всем этом смысл? Вы образованный человек. Вы, в конце концов, просто красивый мужчина. Зачем? Объясните мне! Какой смысл?
— Смысл найти всегда можно, — он опять подмигнул веселым глазом.
2
Ник хотел сделать запись в дневник и неожиданно уснул. Он поднялся наверх, в свою комнату, рассчитывая пробыть в ней не больше десяти минут, а пробыл почти до вечера. Достал книжечку, присел к столу, снял колпачок с авторучки. Посмотрел на солнце. Приступ бессильной ярости и стыда заставил голову опуститься вниз, он вжался лицом в открытую страницу и мгновенно, как от удара, отключился. Какое-то время спустя Ник в полусне переполз на постель. Ему ничего не снилось, но во сне он забыл, где он и что происходит вокруг.
В дневнике осталась только короткая запись, она обрывалась на полуслове:
«Вчера я попал в парадоксальную ситуацию. Я не мог ничего изменить. Когда ты ничего не можешь изменить, ты должен быть спокоен. Если ты раб обстоятельств, ты невиновен. Но мне не удалось… До сих пор ощущение мерзкой горечи во рту… Такое ощущение, что я сам, своими руками ее убил… Но, если взвесить происшедшее трезво, то получается…»
Проснувшись в конце дня, Ник вернулся к столу и хотел дописать свою оборванную фразу, но не смог выдавить из себя больше ни одного слова.
Внизу в подвале было какое-то движение, какой-то грохот. Ник поднялся из-за стола и сквозь открытую дверь увидел Ли. Ли с книгой лежала на своей постели.
— Проснулся? — спросила она. Он покивал. — Пришел в себя?
— Вроде!
— Купаться пойдем?
Он опять покивал.
— Завтра уедем отсюда… Утром! — говорила Ли, когда они спускались к морю. — Завтра здесь будет война. Конечно, очень любопытно посмотреть, как выглядит война, но давай не будем смотреть. Давай мы с тобой эту сцену переживем как-нибудь умозрительно.
— И девочки едут?
— Конечно… — Ли, как и утром, зачерпнула в ладонь воды и плеснула себе в лицо. — Арчил действительно хороший человек. Он нас выгоняет. Я удивилась даже… Ты знаешь, Ник, он, по-моему, все понимает не хуже нашего… Он ответственность чувствует.
— А что тебя удивляет?
Солнце уже ушло, поредели по темнеющему куполу звезды. Ли медленно шла вдоль самой кромки воды, она не оборачивалась.
— Ничего меня не удивляет… Страха нет, вот что удивительно. Всегда думала, что буду бояться. И не боюсь.
— Совсем?
— Не знаю. Тебе ведь тоже не страшно, правда?
Он двигался за ней, он смотрел то на спину матери, затянутую в тонкую шерстяную кофту, то себе под ноги. Так же, как в городе, он старался не наступать на трещины на асфальте, теперь он старался не наступать на черные камни, повсюду выступающие из песка. Белые камни он с удовольствием накрывал подошвой. Иногда он смотрел на ноги матери. Ноги у Ли были длинные и очень красивые, без изъяна. Легкой тенью они отражались в темнеющей прозрачной воде (отражались только ноги, остальное не успевало отразиться — не хватало света). Он закурил. Воздух был прохладный и плотный вокруг. Он окончательно приходил в себя, горечи во рту не стало.
— Не страшно, — сказал он. — Было очень противно, но уже прошло.
— Правда?
Она остановилась и обернулась. Она улыбалась. Плечи ее слегка дрожали, как от озноба.
— Правда, ма. Уже прошло. Давай окунемся?
Неподвижные, они стояли лицом друг к другу (почему-то Ник подумал, что не посмотрел и наступил на черный камень). Какое-то время они молчали, вглядываясь друг другу в глаза.
— Ты самая красивая женщина!.. — сказал Ник.
— Самая красивая по сравнению с кем?
— Я не сравнивал… — он говорил шепотом. — По сравнению с тем, что я мог бы только придумать.
— Я лучше твоей фантазии?
— Лучше.
— Не будем купаться, — она отняла свои глаза от его глаз и посмотрела в небо. — Холодно.
— Холодно, — согласился Ник и тоже посмотрел в небо. Звездный купол, казалось, медленно двигался по часовой стрелке — огромный проколотый синими световыми иглами бархатный полог. — Пойдем еще погуляем?
Он взял ее за руку. Он не посмел обнять ее за плечи.
«Я пережил сильное потрясение… — сказал он себе. — Не одно даже… Все во мне обострилось. То, что я могу почувствовать сейчас, я больше никогда уже не смогу почувствовать. Столько времени, сколько ее рука пробудет в моей руке, это и будет продолжаться… Я не хочу больше думать… Не хочу думать… Молчу, молчу и не наступаю на камни. Молчу!»
Здесь не было болота, здесь по левую руку возникали и занимали четверть неба какие-то мягкие холмовые изгибы. Они отошли довольно далеко по берегу. Они двигались не в сторону турбазы, а в сторону города Сухуми, где были аэропорт и вокзал.
Ник посмотрел назад. Домов видно не было, за холмами не было видно даже кусочка деревни. Усилием воли он заставил себя отпустить руку Ли. Подражая ей в каждом движении, наклонился к морю и плеснул воды себе в лицо.
— Нужно возвращаться, по-моему, — сказал он.
— Почему?
В темноте почти не было видно ее лица. Осторожно кончиками пальцев она прикоснулась к его подбородку. Пытаясь избежать следующего ее прикосновения, он шарил глазами по холмам.
— Смотри, ма, что это там?
— По-моему, костер жгут.
Справа, метрах в трехстах по берегу на темном изгибе холма дрожал отраженный красноватый свет живого пламени. Костер развели в ложбине, его не было видно ни с моря, ни с берега.
За спиной далеко Ник уловил какой-то новый звук. Будто ударил ребенок в сухие ладоши. Он прислушался, но звук не повторился. Зато вдруг налетевшим порывом ветерка принесло от костра несколько фраз.
— Там женщины какие-то! — сказала Ли. — Пойдем? По-моему, по-русски говорят.
Ник кивнул опять. Они поднялись по осыпи вверх. Костер оказался совсем небольшой. В полутьме поблескивали бутылки и стаканы. Можно было различить разбросанные цветные подстилки, стояла какая-то корзина, а слева (вероятно, там был выход на дорогу) был брошен мотоцикл. В погашенной фаре отражался костер.
Ли первой спустилась в ложбину, и, как чужой, прозвучал ее веселый голос:
— Добрый вечер. Можно погреться у вашего костра?
Женщина действительно оказалась русской. Она была одна (неприятно кольнуло, когда она сказала, что работает буфетчицей на турбазе). Мужчин было пятеро, все кавказцы. Какие-то шоферы на дальних рейсах. Пили сухое вино и чачу. Ник моментально опьянел. Сквозь треск пламени он поймал еще несколько хлопков, но тут же позабыл о них. Буфетчицу звали Людмилой, и, стараясь немножко задеть Ли, оживлено беседующую о чем-то с этими шоферами, он говорил Людочке различные теплые комплименты и целовал ей руку.
— А вы из Москвы? — спрашивала она, отдергивая пальцы.
— Конечно…
— Вы там родились?
— Ну а как же?!
Чача гуляла в его мозгу. Огонь костра расслаивался. Удваивалось и опять возвращалось к форме белое полное женское лицо.
— Говорят, москвичи гордятся! — сказала она.
— Я не горжусь… Нет… Я, знаете… — Ник с трудом подавил смешок. — Я такой простой… Нет, честное слово, я простой!..
В первый раз за сутки Ник расслабился. Может быть, чача была хорошей, такую делают только для себя, не на продажу; пьешь и не чувствуешь крепости, а потом сразу теряешь всякую адекватность; может быть, наконец сказалось длительное, не оставляющее даже во сне напряжение. Он размахивал руками, говорил глупости, показывал темнокожей, но русской женщине с грубоватыми чертами свои часы, совал ей в лицо циферблат, что-то рассказывал о школе, сравнивал своих дур одноклассниц с этой женщиной, так что сравнение выходило в ее пользу. Каким-то образом кружка все время оставалась полной. Ник прихлебывал из нее, обливался чачей, смеялся. И вдруг он будто споткнулся.
Он не смотрел на мать, все это время Ли оставалась где-то рядом, но за спиной, вне поля зрения.
— Погоди, Людмила! — сказал он больше для себя, чем для нее. — Извини!
Он повернулся. В свете костра он ясно увидел темные фигуры, окружившие Ли. Мать смотрела на него, в руке ее, так же, как и в его руке, была полная кружка. В глазах матери, как в мотоциклетной стеклянной фаре отражался костер. Глаза были полны ужаса и отвращения.
3
На осыпи он упал. Полетел лицом вниз в хрустящую темноту, проехался по песку ладонями. Ли подала руку, помогла подняться.
— Напился? — спросила она.
— Напился, — согласился Ник, все еще продолжая улыбаться.
Он поднялся, отряхнулся и попытался снова вскарабкаться на холм. В голове было тепло; ободранные ладони покалывало. Ник еще не отдавал себе отчета в происходящем. Немного подташнивало, шорох моря, налетая сзади, усиливал тошноту и головокружение.
— Ты куда? — жестко спросила Ли.
— Там, — Ник показал неуверенной рукой. — Там Людмила осталась! Я хотел!..
Одной рукой Ли развернула его, взяв за плечо, другой наотмашь открытой ладонью хлестнула по щеке. Он неожиданности Ник задохнулся. Выступили слезы.
— Очнись, сын! — сказала она.
— А я в порядке…
Ник утер слезы. Пытаясь прямо держаться на ногах, он потряс головой. Он подумал, что Ли приревновала его к этой темнолицей русской женщине, и хотел как-нибудь исправить положение.
— Нет, не думай, — сказал он сколь мог отчетливо, — я в порядке. Если хочешь, я про нее уже забыл. Пошли домой.
— Умойся! — больше мать ничего не сказала, только слегка подтолкнула в сторону моря.
Звездный купол вертелся и не давал как следует себя рассмотреть. Ник стоял на коленях у воды. Сполоснув лицо, он снова посмотрел вверх; с куполом было что-то не так. Только с большим напряжением и не сразу Ник понял: звезды переместились. Он закурил и при свете сигареты разглядел циферблат часов. Было два часа ночи. Провал в памяти быстро зарастал. Ник смял и отбросил мокрую сигарету, зажмурился, ударил себя кулаком в лицо.
Всплыли в памяти кривые в свете костра, темные улыбочки кавказцев, всплыли переломанные русские слова, слова выбрасывались из огромных пьяных глоток медленно, со слюной.
— Людочка! Пойдем искупаемся…
«Когда это случилось? — Он припомнил, как буфетчица прижалась спиной к откосу, и не понять, то ли побледнела, то ли раскраснелась. Темно, видно только — подбородок остренький задрожал. — Где они все? Куда они делись? Ушли?»
Окунув лицо в воду, вода была такой теплой, что от ее прикосновения захотелось прилечь сразу и заснуть. Ник удерживал дыхание, сколько мог, потом он распрямился и повернулся, не вставая с колен. Было очень темно. Перед глазами оказались голые ноги Ли.
— Где они? — спросил он шепотом, в точности повторяя свою мысль. — Они ушли?
Краешком сознания за шелестом подступающей воды он уловил неприятный частый треск в стороне деревни, будто бы крики, женские голоса, истошно призывающие на помощь. Ветер был с моря. Ветер быстро высушивал мокрые волосы.
— Встань! — приказала Ли. — Пойдем отсюда.
Собственные колени показались набухшими, деревянными. Опираясь на руку матери, Ник поднялся и тут же получил ответ на свой вопрос. Они стояли совсем рядом, погрузив сапоги в море, четыре темные фигуры, до них было не больше трех метров. Он поискал глазами буфетчицу, покрутил головой, не нашел. Успел подумать: «Убежала, наверное», — и только после этого увидел, что она здесь: в воде у самого берега колыхалось белое вытянутое пятно. Линии человеческого тела то возникали, то растворялись в темноте. Пятно покачивалось и было беззвучно.
Ник попятился. Пригладил мокрые волосы.
— Она что? Мертвая? — спросил он.
— По-моему, нет, — отозвалась Ли. — По-моему, она жива. Ты что, вообще ничего не помнишь?
— Не помню! Почему она молчит, если жива?
— Потому что кричала очень, — голос Ли звучал негромко и отчетливо, он был совершенно трезвым. — По-моему, они ей рот залепили. Могли и не стараться, кто здесь услышит?! — Ли не смотрела в сторону белого колышущегося пятна. — Одно я не пойму, зачем она с ними пошла? Ни денег, ни удовольствия.
Нужно ее хотя бы из воды вытащить, — сказал Ник, но не сделал ни шагу.
Он стоял и смотрел, как один из кавказцев шагнул по воде, наклонился к белому пятну, опустил руки. Неприятно засопев, шофер приподнял послушное тело, потянул вверх. Смотреть на это было противно, но Ник нарочно не отводил глаз.
Было слышно, как рвется под руками кавказца мокрая одежда буфетчицы. Ухватив женщину за икры, кавказец, вытащил ее из воды. Бросил. Снова наклонился. Дернул за волосы, заставляя сесть, ударил по лицу.
Кляп, наверное, выпал от удара, и Людмила влажно всхлипнула.
«Жива! — отметил Ник. — Жива она…»
— Отпустите меня… Пожалуйста… — сказала буфетчица. — Ну пожалуйста… — Даже и не пытаясь подняться на ноги, она тихо-тихо заплакала, запричитала. — Ну пожалуйста, пустите!.. Пустите! У меня ребенок… Сын на турбазе…
— Сколько сыну лет? — спросил кавказец.
— Пять!
— Один у тебя ребенок?
— Один.
Их голоса звучали так близко и так ясно, что можно было заподозрить элемент игры.
— Почему один? — спросил кавказец. — Нехорошо, такая здоровая женщина и один ребенок родила… Давай еще одного сделаем.
— Да делайте со мною, что хотите… — немножко сменив тон и поправляя волосы, сказала буфетчица. — Пожалуйста… Только не надо больше сапогами в грудь… Не надо! — она провела по воздуху напряженной плоской ладонью обозначив ограничительную черту. — А родить от тебя — это пожалуйста, сколько хочешь… — Опять голос ее сорвался на влажный истерический всхлип. — Хочешь, прямо сейчас тебе сына рожу!
— Сейчас не надо! Через девять месяцев это сделаешь, так договоримся?
Их смех приплясывал в ветре, насыщенный густой мокротой и крепкой перегорающей чачей. И от этого смеха Ник протрезвел. Звездный купол остановился над головой. Стоя на коленях, он намочил брюки, и коленям было холодно, под штанинами текла вода. Нужно было быстро уходить.
— Плохая женщина, очень развратная! — эти слова были обращены уже непосредственно к нему. Ник попробовал сосредоточиться. Унять тошноту.
Уходить нужно было раньше. Ветер усилился. Выступая откуда-то сбоку, к нему подвинулась темная фигура. Кавказец встал совсем рядом. В каких-то нескольких сантиметрах оказалось его совсем темное лицо.
— Мы ее совсем немножко поучили, — сказал он с сильным акцентом, повернулся и посмотрел на Ли. — Не подумайте о нас плохо, Лиана Марковна…
Ник прислушался, но шума, еще минуту назад долетавшего из деревни, больше не было. Только шелестел ветер. Если их однажды спасли уже, то почему бы этому не случиться и второй раз. Как завороженный, он смотрел на мать. Кавказец подошел к ней сзади — огромная тень. Он бормотал что-то хрипло. И вдруг обнял Ли. На белом запястье матери сцепились его пальцы.
«Побежать? — мелькнуло в голове. — Позвать на помощь? Нет, не побегу! Интересно, что я буду чувствовать, когда они станут ее насиловать? Говорят, что роды — это мощное сексуальное ощущение… Есть такая версия… Какие ощущения должен испытывать сын, когда на его глазах насилуют мать?.. Нужно сосредоточиться, я пьян. Нужно расслабиться!..»
— А хотите вина еще выпить, Лиана Марковна? — спросил тот кавказец, что стоял рядом с Ником. — Чачи?
Ли осторожно пыталась отстраниться, вырваться из этих рук, но у нее это плохо получалось.
— Спасибо, нет!
От следующего вопроса она ощутила неприятный жгучий холодок в кончиках пальцев и на затылке.
— Может быть, искупаемся вместе?
Ник видел, как кавказец подтягивал руку матери к с поему лицу. Рука Ли напряженно сопротивлялась, потом не выдержала, и белые женские пальцы оказались возле вздутых, темных губ.
— Разрешите ручку поцеловать?
«Волосы просохли… — подумал Ник. — Волосы просохли, а брюки мокрые… Нужно что-то сделать?»
— Кажется, в деревне стреляют? — сказала Ли.
Она опять попробовала вырваться, и опять это у нее не получилось.
— Пойдемте купаться, Лиана Марковна…
— Холодно! — Ли вырвала руку.
— Вода очень теплая, — хрипел кавказец, — передали по радио, двадцать два градуса!
Будто на заднем плане белое пятно, которое было женщиной, приподнялось. Буфетчица застонала. Темная фигура слегка подвинулась над ней, и нога в сапоге толчком наехала на женскую грудь. Буфетчица неприятно вздохнула хрипло и повалилась набок. Ник почему-то представил себе, что лицо ее залито кровью.
— Мама, — сказал он нарочно детским голосом. — Мам, пойдем домой… Я устал чего-то!
Он пытался разглядеть получше лицо Ли. Он видел только ее профиль, резко очерченный, белый. Ему показалось, что мать сейчас укусит за нос обхватившего ее насильника, ударит коленкой в пах. Но белый профиль только заострялся в неподвижности.
— Слушай, мальчик, ты чачу пил? — сказал, стоящий рядом кавказец. — Пил! Хачапури кушал? Кушал. Отойди, дорогой… Все равно я тебе не поверю, что это твоя мама. Откуда у такой молодой женщины взяться такому взрослому сыну? Иди домой, если ты замерз и устал. Иди… Твоя мама придет через два часа, я слово даю.
Оставив в покое несчастную буфетчицу, остальные четверо медленно развернулись и приблизились. Шагов почему-то слышно не было, будто четыре тени, извергая удушливый смрадный запах из темных ртов, подплыли к ним. Луна покачивалась над мягким изгибом холма, она почти не давала света, но и в такой безлунной темноте отчетливо отразил желтое пламя нож. Нож покачнулся в руке одной из теней.
«Они не боевики, не убийцы, — оценивая пьяные фигуры, лениво надвигающиеся на него, подумал Ник. — Вряд ли у них есть какое-то оружие, кроме этого ножичка. Обычная шоферня. Конечно, шоферня азиатская, злая, со своими привычками… Что они могут нам сделать? А, ничего особенного, они могут изнасиловать мать. А меня могут покалечить, могут убить… — он посмотрел вдоль берега в темноту. — Если рвануть? Бегом рвануть? Не догонят ведь, пьяные они… Старые! Да и побегут не все…»
Ветер переменился. Теперь он налетал коротенькими теплыми порывами со стороны деревни, но никаких выстрелов не было, никаких криков. В деревне царила тишина.
— Пусти! — сказала Ли. — Убери лапы!
В тишине голос матери прозвучал строго и повелительно. Ли вырвалась и подошла к сыну. Кавказцы стояли вокруг, покачивались молча, пялили пьяные глаза.
— Хорошо! Лиана Марковна, — сказал один из кавказцев примирительно, у этого почти не было акцента. — Давайте договоримся?
— Давайте! — кивнула Ли.
— Очень просто, — сказал в темноте голос без акцента. — Вы искупаетесь сейчас, и мы вас отпустим?
— Вы хотите, чтобы я вошла в море? — спросила Ли удивленно. — Зачем это?
— Вдвоем с ним. — Мягкая большая рука ткнула Ника в грудь. — И без одежды! — В руке была зажата бутылка с чачей. — Хочешь выпить? Давай, для храбрости?
«Сейчас мы разденемся, — подумал Ник, — и нас изнасилуют… Меня тоже изнасилуют… А потом нас утопят…»
— Море двадцать два градуса! — повторил голос с акцентом свою, казалось, уже очень давно сказанную фразу. — По радио передали…
— Хорошо. Я согласна! — сказала Ли.
Ее рука поднялась неуверенно к верхней пуговице кофточки и замерла. Ник захлебнулся следующим порывом ветра (так уже было), беспомощно он поискал глазами по воде, до горизонта пусто — темная, чуть покачивающаяся соленая масса, поискал зачем-то в небе среди звезд. Тоже ничего.
«Если схватить камень? — подумал Ник. — И ударить того, что стоит рядом… Это ничего не изменит… Был бы пистолет…»
Ли отпустила пуговицу, еще одну. Безвольно переступила на месте. Белым острым треугольничком открылась часть ее груди. Губы матери напряженно сжаты, глаза полузакрыты. Ник взял протянутую ему бутылку чачи. Стекло бутылки было влажным и теплым.
— Ты тоже раздевайся… — сказал тот кавказец, что держал нож. — Ты же не оставишь свою маму? — он поиграл узким лезвием в воздухе, сплюнул смачно в сторону. — Давай, мальчик!.. Не тяни!..
Буфетчица осторожно отползала по песку. Ник отглотнул из горлышка чачи. Алкоголь горячо толкнул голову. Ли расстегивала последнюю нижнюю пуговицу. Глаза матери совсем уже были закрыты. В короткую секунду Ник взвесил и отбросил, наверное, сотни вариантов.
«Нужно их удивить! — лихорадочно соображал он. Нужно поставить их в такую ситуацию, где они уже не смогут нам ничего сделать! Нужно что-то совсем неожиданное для них… Или, наоборот, что-то сказать, что-то сделать в рамках местных привычек?..»
Еще один большой глоток, и безумная мысль оформилась. Передавая бутылку, Ник уже знал, что нужно сделать. Все уложилось в какую-то небольшую часть секунды, в неосознанный отрезок времени. Бутылка выскользнула на песок, ударилась донышком о камень, нож отклонился, и Ник отработанным в спортзале точным приемом заломил руку шофера, тот вскрикнул и согнулся послушно.
— Сломаешь! — прошипел он. — Убью!..
Не выпуская заломленной горячей кисти кавказца, Ник наклонился и взял выпавший нож. Пальцы его сомкнулись на потной пластмассовой рукоятке. Он точно знал каждое свое следующее слово, каждое свое следующее движение.
— Я себя зарежу! — крикнул он. — Сейчас!.
Несчастная буфетчица поднялась на ноги и стала медленно отступать в сторону деревни. Ник увидел, как Ли быстро запахнула кофточку. Он отпустил руку кавказца и, толкнув его ногой, оказался стоящим у самой воды один. Можно было не спешить. Хорошая пауза только усиливала спектакль. Он поиграл ножичком, будто отрезая от темноты маленькие кусочки, и, следуя расчету, стал медленно отступать в море.
Тени кавказцев пьяно покачивались. Они ничего не предпринимали, но они стояли слишком близко к Ли, это могло испортить дело.
— Отойди от моей мамы, — сказал Ник нарочито плачущим, отчаянным голосом. — Отпустите нас или я сейчас убью сам себя на ваших глазах. — Он зашел в воду уже по колено. Ему не могли помешать, просто не успели бы. Он поднял лезвие к своей шее и прижал холодное железо к артерии, прижал так сильно, что помутнело в голове. — Отпустите, — повторил он, — отпустите нас или я убью себя!
4
Печальный красный огонек — сигнальная точка фонарь на борту какого-то дурацкого ночного катера, (его принесло из самой глубины подсознания свежим мокрым ветром наружу в мир). Красный всполох вдруг оказался перед глазами, он появился, когда все уже было решено, когда Ник уже выиграл бой, он появился поздно, но все-таки оказался кстати. Ник подумал, что так и должно быть. Красный огонек дрожал перед глазами, бился в разорванном и скором ритме успокаивающегося сердца. Ник стер кровь с разбитых губ, облизал собственную руку и улыбнулся.
— Прости, ма, — сказал он. — Я не хотел тебя напугать!
Ли сидела неподвижная, как кукла. Углом расставленные ее голые ноги были погружены в воду. Волна, накатывая, то накрывала их, то оставляла. Задранная юбка намокла и лоскутом плавала туда и обратно с движением воды. Спина была прямой, голова запрокинута, волосы растрепаны. Примостившись рядом на корточках, Ник заглядывал в глаза матери. Глаза Ли дрожали, так же, как и сигнальный огонек катера, в ритме его сердца.
— Все обошлось, ма, — он осторожно прикоснулся кончиками пальцев к открытой шее Ли. — Все хорошо. Они испугались… Они ушли. Ты знаешь, почему они испугались?
Красная точка в глазах матери замедляла свой бегущий ритм. Ли молчала, она сжимала тонкие губы. Ее задели ножом, но только кофточку немного попортили. Она дернула плечами, натянутые шерстяные нитки лопнули, в образовавшемся круге забелел маленький кусочек ее тела. Она хотела что-то сказать, но не смогла, вздохнула, потерла рукавом лоб.
— Ма, от тебя вином пахнет… — сказал Ник и будто со стороны, оценил собственное волнение, странную хрипотцу собственного голоса. — Все хорошо, ма, они ушли! Ушли!..
Он подумал, что волны, ударяясь о песок, издают такой же живой хрип, и понял, что не может отодвинуться от Ли, что не может теперь вот так просто подняться и идти в деревню. Он прикоснулся к матери, кажется, к плечу и даже злился от нахлынувшего электрического тепла.
— Чем от меня пахнет? — спросила Ли.
— Потом и чуть-чуть вином… — он зачерпнул воды в ладонь и втер себе в лицо. — Мне очень нравится запах твоего пота… — Он опять зачерпнул темной воды, он погрузил ладонь в пену рядом с ее ногой, медленно поднял и, посыпая каплями кофточку Ли, втер влагу в ее левую щеку. — Прости, ма!..
Он наклонился и кончиком языка дотронулся до той же левой щеки. Морская горечь застряла в горле. Он хотел что-нибудь еще прошептать, но горло мгновенно пересыхало. Красная точка мигнула на вершине черного морского горба и вдруг потухла.
— Нельзя! — сказала Ли. — Мальчик мой, нам нельзя!..
Холодные ее пальцы оказались на его подбородке и больно сдавили, в пальцах была дрожь.
— Почему?..
— Успокойся, пожалуйста!
— Это ты успокойся! — с трудом прошептал Ник. — Ты виновата!..
Было совсем темно. Луна подолгу глубоко застревала в тучах, не давала никакого света и вдруг вынырнула, высветлила лицо Ли, в глазах матери появился цвет.
«Откуда у тебя зеленые глаза? — мысленно спросил Ник. — Ты сошла с ума?»
— Может быть, окунемся? — спросила Ли и отпустила его подбородок.
— Давай!
Она поднялась на ноги. Расстегнула кофточку. Луна сияла все сильнее и сильнее. По голым ногам Ли стекала, блестела вода.
— Смоем пот? — она глянула сверху (все те же зеленые глаза, только еще ярче). — Ты говоришь, от меня пахнет? — Кофточка упала на песок, Ли дернула обеими руками вверх мокрую юбку, потянула ее через голову. — Это, знаешь, не просто пот. Это запах моего страха!
Обхватив колени руками, он сидел на мокром песке и смотрел в расступающуюся мягкую черноту. Звезд почти не видно над морем, но теперь отчетливо просматривался край. Там, где кончалась вода и начинался воздух, прочерчивалась тоненькая серебряная линия горизонта. Луна была за спиной, и когда Ли входила в море, Ник видел ее ясно — белый, будто из бумаги вырезанный силуэт.
«Это не моя идея… — сердце бухало медленно-медленно в его груди, и каждый подъем сердца был равен глубокому соленому вздоху. — Она придумала… Это ее идея… Она хочет сделать все моими руками. Все это провокация. Но я же не смогу остановиться! Сам не захочу остановиться… — Он не пошел за Ли в воду. Не поднимаясь на ноги, Ник разделся (снял с себя все, включая плавки, отбросил назад, за спину, чтобы шмотки не слизало волной), и ему стало жарко. — Никогда больше не получится!.. Я согласен… — Мысль была медленной, горячей, и она путалась, как толстые канаты в голове. — Я согласен, потому что ничего подобного больше не будет… Никогда… Она никогда больше не решится! Если я не сделаю сейчас этого… Потом всю жизнь буду гордиться тем, что удержался… От чего удержался? Буду гордиться, как идиот… Стану идиотом…»
В разрастающемся круге чистого черного неба вокруг луны заискрили звезды. Ветер налетел и стих. В первый раз за эти дни Ник ощутил в коротком порыве ветра еще один запах. Это был еле заметный запах гниющих водорослей.
Очень медленно, почти без всплеска Ли вышла из воды. Без слова она опустилась на песок, она даже не обтерлась, только провела ладонями по шерстяной кофте.
Не решившись сразу на большее, он взял ее ладони в свои и зачем-то поднял вверх. Руки Ли оказались теплыми и невесомыми, они были такими легкими, будто сделаны из натянутой резины.
— Я не могу больше! — прошептал он и будто со стороны услышал скрип собственных зубов. — Ма, но ведь это бывает? Мы не первые с тобой?
— Хорошо! — отозвалась тихо Ли. — Я обдумаю твое предложение… Только не сейчас… Не здесь… Не сейчас…
Кожа на лице Ли казалась неестественно светлой. Луна выбеливала каждую морщинку, каждую ямочку, в бесстыдном своем сиянии открывала его глазам даже те ничтожно малые частички, что всегда были скрыты: маленький розовый прыщик под нижней губой, тоненькая царапинка на подбородке. Он мог разглядеть сейчас каждую мокрую ресничку. Бешено колотилось сердце, Ник держал ее влажные запястья в ладонях и сжимал все сильнее.
Крик принесло издалека, из деревни, слабый, женский, захлебывающийся. Крик был не в груди Ли, (в груди Ли под его мокрой ладонью резиновым комком будто скапливалась сладкая, тупая мокрота), крик был в ветре, вдруг холодом охватившем его голую спину. Осознать, что в том же ветре был и звук выстрела, не хватило сил, Ник просто зафиксировал это как факт.
Выстрел. И крик иссяк, захлебнулся в хриплом голосе волн. В тихом-тихом шепоте Ли.
— Нельзя… — шептала она, и губы ее оказывались сухими. — Не нужно, Ник, — шептала она в короткие паузы освобождения от его губ. — Пусти меня…
Сладкая мокрота была уже на кончике ее языка, она тянулась на каждом звуке, как жевательная резинка, склеивала два измученных рта. Между пальцев Ник ощутил крестик, нажал и укололся.
— Господи!.. — шептала Ли. — Господи… Что же мы делаем?! Господи!..
На мгновение луна погасла. Большая вода, белое женское лицо, мягкие изгибы холмов, все разом провалилось в мягкую черноту. Луна вспыхнула…
Он не понял, чей это крик… Ноги будто свело судорогой, и по телу снизу вверх прокатился колющий поток, будто охватили со всех сторон вафельным полотенцем.
Полоска песка перед глазами подпрыгнула, яркая. Ладони то скользили в поту, то вдруг соскакивали в ледяное крошево песка. В ярком лунном свете ночной песок обжигал колени. В какой-то момент Ник подумал, что спина Ли исколота ледяными песчинками, от этой мысли боль умножилась, и он потерял последний реальный ориентир.
Море было сзади, и шорох волн наваливался и наваливался на голую спину. Рывок вверх, вдох, и его опять прижимало, вдавливало назад, в ее тело, вдавливало силой воздуха, вдавливало силой ее ладоней, намертво приклеенных к его бедрам.
— Ты не моя мать… — шептал он. — Ты приемная мать… Почему ты лгала мне всю жизнь? Зачем ты?.. Я хочу тебя! Нельзя так хотеть… Я тебя… — Он не мог оторваться, отпустить ее сейчас было все равно что отрубить половину тела. — У нас разная кровь… Признайся, ты меня усыновила? — задыхаясь, спрашивал он. — Ты взяла меня маленького, а я забыл. Меня подменили в роддоме? Скажи, я похож на своего отца? Нет? Конечно, не похож, меня подменили в роддоме, меня перепутали! Я люблю тебя!
Она лежала рядом в воде и смотрела на него. Он присел, подтянул к груди колени.
— Ты не моя мать! — сказал он и сам поверил в то, что сказал. — Я знаю!..
Он протянул руку, но Ли, легко подавшись назад, ушла от нового прикосновения.
— Ник! Погоди… Ник!.. Послушай меня!.. — сказала она. — Ник, тебя не могли подменить в роддоме.
— Почему не могли?.. Я знаю Много случаев, там такой бедлам… Все новорожденные одинаковые… Бирочку перепутали…
— Все новорожденные разные!
— Глупости, ты сама не знаешь! Это материнский инстинкт, это самовнушение — одинаковые мы!
— Ник… Ник… — опять уходя от его рук, крикнула Ли: — Ник! Я рожала тебя дома! Пойми, я рожала тебя дома!
Небо вычищало рывками. Глядя вверх, Ник видел, как моментальными пятнами прорезаются звезды. Он сидел голый возле самой воды, обхватив руками колени, и задирал голову все сильнее. Запрокидывал голову, пока не почувствовал боль в шее.
Ожидая мгновенной расплаты, он был удивлен теплым чувством, наполняющим теперь и разум, и тело. Он не хотел думать об этом, по непонятной для себя причине он был счастлив. Ли была рядом, она лежала на песке, и ее тело по грудь обдавало темной прозрачной волной, она не смотрела в небо, глаза ее были закрыты, рот, расслабленный и увядший, все-таки поддерживал форму улыбки, а рука, непроизвольно протянувшаяся и дотронувшаяся до ноги сына, оказывается, еще сохраняла жар.
5
Они медленно брели вдоль моря. Было светло, но свет постепенно уходил, угасал, и когда показалась деревня, луна зашла. Здесь не жгли ночью никакого электричества, и дальше пришлось пробираться ощупью, спотыкаясь.
До дома добрались довольно просто (только один раз Ник зацепился, упал и рассадил себе колено). Потом он нашел в кромешной темноте перила, нащупал, подошвой первую ступеньку. Ник даже улыбнулся при мысли, что осталось пройти какую-то пару метров до кровати, а опять рискуешь свернуть себе шею. Он повернулся в полной темноте дома и протянул руку, Ли поймала его ладонь, он слегка стиснул ее пальцы.
— Устала? — спросил он.
Кажется, она кивнула. В темноте невозможно было точно увидеть.
Поднявшись к себе в комнату, Ли сразу прилегла. Притворив дверь, Ник зажег лампочку и вытащил дневник. Он довольно долго сидел над раскрытой книжечкой. Снял с авторучки колпачок, но, испытывая незнакомое радостное возбуждение, никак ничего не мог записать. Он сидел неподвижный, глядя перед собою до тех пор, пока свет настольной лампочки не смешался с серым светом утра. Только тогда он написал. Только одно слово посредине чистой страницы, очень крупно:
«ХОРОШО!»
Нарисовал жирный восклицательный знак и поставил число. Он не стал раздеваться, так и завалился, не снимая сыроватой одежды. Перевернулся на спину, что было для него не типично (Ник обычно засыпал только на левом боку), подложил сплетенные руки под голову и сразу заснул. Он даже не погасил лампочку, так устал.
Издали приходил порывами шум моря. Рядом монотонно ударяло в землю что-то тяжелое и большое, будто работал ковш экскаватора. (Звук ни на что больше не был похож, как на удары ковша, только у экскаватора почему-то не работал мотор.) Пытаясь припомнить пронесшийся яркий сон, Ник лежал с закрытыми глазами. Он лежал в той же позе, что и уснул. Руки под головой, возле уха пощелкивают часы. Он знал, что Ли стоит над постелью и смотрит на него, он пытался затянуть это мгновение. Она отошла, дернула занавеску, и на своем лице на закрытых веках Ник ощутил солнечный свет. Тупые удары смолкли.
— Просыпайся, мальчик! — сказала Ли, у нее был неприятный сухой голос. — Нам нужно уходить…
Ник открыл глаза. Ли действительно стояла рядом. Она расчесала волосы и немного подкрасила помадой губы. Она отводила глаза.
— Что случилось, ма? Доброе утро! — сказал он, расцепив под головой пальцы.
Ли знаком предложила ему подойти к окну. Он сразу подчинился. В окно были видны часть деревни и двор. Протирая глаза, Ник сначала не заметил ничего опасного. Везде лежало чистое утреннее солнце. В соседнем дворе голый по пояс темнокожий человек большой мотыгой рыхлил землю, он стоял в сделанной им яме уже по колено и методично работал. Еще несколько человек возились у каменной ограды.
— Что они делают? — спросил Ник и только после этого увидел мертвецов.
У самой двери на ступеньках, вытянувшись весь вперед, лежал человек. Судя по одежде, это был один из вчерашних строительных рабочих. Даже с расстояния видно — рубашка на его спине исковеркана пулями. Мертвая рука вытянута. Карабин валялся чуть дальше, наверное, в полуметре от замерших белых пальцев. Другой строительный рабочий сидел возле стены, зажимая ладонью рану, можно было разглядеть его застывшее лицо, глаза, навсегда уже полные боли. Всего Ник насчитал семь человек. Возле стены слева от ворот в почве была небольшая кривая воронка. Похоже, здесь взорвали гранату. Разглядывая двор, Ник вдруг увидел аккуратное отверстие от пули в стекле прямо возле собственных глаз. Вокруг отверстия развивалась в солнечном блеске легкая паутинка веретенообразных трещин.
— Ночью, — сказал он.
Ли также рассматривала двор. Она замерла рядом, за его левым плечом. По лицу матери ничего нельзя было прочесть. Никаких заметных эмоций.
— Ночью я слышал выстрелы, — сказал Ник… — Можно было догадаться!..
— Это мы виноваты! — Ли отвернулась от окна. Она присела на постель и смотрела на него, не отрываясь. — Мы виноваты…
— Почему мы?
— А ты не понимаешь?
Эти слова неприятно удивили его. Ник задернул занавеску и опустился перед Ли на корточки.
— Ма, ты сошла с ума… — сказал он. — Наши с тобой отношения никак не могли… Наши отношения никак не связаны с этим… — Он махнул рукой в сторону окна. — Просто два события уложились в одну единицу времени. Я люблю тебя!..
Она не сопротивлялась, когда Ник поцеловал ее. Он ощутил холодок и жирный вкус помады. Удары мотыги за окном прекратились. Ник приложил часы к уху. Часы тикали. Выглянув в окно, он долго, прячась за занавеской, разглядывал кошмарную панораму.
— Ну и что же теперь? — спросил он скорее у самого себя, чем у матери. Он не чувствовал обычного отвращения к человеческим трупам, и это немного удивляло.
— Нужно уходить! — сказала Ли.
Ник уже хотел опустить занавеску, как вдруг увидел вооруженных людей. К самому дому подошли двое. На первый взгляд они не выглядели опасно. Одному было, наверное, уже под восемьдесят — совсем старик. Он наклонился и взял карабин. Ударом ноги отшвырнул протянутую руку мертвеца. Передернул на весу затвор, убрал с глаз седые длинные волосы.
— Нужно уходить! — повторила Ли.
Ник услышал, как мать поднялась на ноги. Но не обернулся.
Ствол карабина был направлен прямо в окно. Ник поежился. Даже на расстоянии было видно, как, прицеливаясь, старик закрыл один глаз. Потом по заросшему седой бородой высохшему лицу скользнула улыбка. Он поставил карабин на землю прикладом вниз. Темная рука сделала знак, дескать, все в порядке, ты нам не нужен. Человек с мотыгой опять взялся за свою работу. Тяжелые удары, напоминающие работу экскаватора, возобновились.
— Пойдем посмотрим… — сказал Ник, стряхивая с себя оцепенение и открывая дверь внутрь дома.
— Посмотрим? — удивилась Ли.
— Ну кто-то должен был остаться?
Она замерла посреди комнаты.
— Я не думаю, что кто-то остался…
Уже стоя на лестнице, он обернулся. Ли прикусила губу.
— Чего ты боишься, ма? — спросил он. — Смерти?
Ей было очень трудно говорить, каждое слово давалось с напряжением.
— Я не боюсь… Я устала просто. Я очень устала.
При каждом шаге ступеньки неприятно скрипели, но еще сильнее скрипели свеженастеленные доски внизу. Дом был недостроен, и теперь это бросалось в глаза. Ник подумал, что это, наверное, потому, что он уже и не будет никогда достроен. Взгляд задерживался на кучках опилок, на неустановленных дверях, на каких-то металлических скобах. Внизу у стены стояли большие стекла. Они еще не были упакованы — обернуты в толстую коричневую бумагу, и они никак не пострадали во время ночной перестрелки.
Наташа умерла на лестнице. Зацепившись шелковой юбкой за перила, она свешивалась лицом вниз, как тряпичная кукла. Она висела таким образом, что лицо только чуть-чуть не доставало до ступеньки. Как он только не заметил ее ночью, поднимаясь наверх?! Рука Наташи была откинута, и кончики тонких пальцев, казалось, скользили по свежему лаку. Ник осторожно подвинул эту куклу. Наташа неожиданно легко перевернулась, голова ее запрокинулась. Пустые мертвые глаза тоже были какими-то игрушечными, нарисованными.
Большая белая шляпа с пером валялась тут же, девушка тянулась, мертвая, к этой шляпе, как тот мертвец во дворе тянулся к своему карабину. Второй девушки в доме не было. Ник ее не нашел. За столом в гостиной, положив голову в пустую оловянную миску, сидел мертвый строительный рабочий. Судя по положению тел, нападение было неожиданным. Никто не успел воспользоваться оружием.
Тяжелая дверь, ведущая в подвал, была разворочена пулями. В глубине прохладного помещения, освещенного яркой лампочкой, Ник обнаружил следы небольшого пожара. Арчила он нашел внизу. На бетонном полу рядом с телом пустые гильзы. Мертвая рука хозяина сжимала за ствол новенький карабин. Приклад карабина был разбит. Когда кончились патроны, Арчил использовал его как дубинку.
Ящики, снятые с грузовика накануне, исчезли. В подвале было пусто. Только поблескивал в потоке света, идущего из двери, заполненный бутылками высокий, узкий стеллаж. Ник снял со стеллажа и унес с собой плетеную тяжеленькую бутылку, запечатанную сургучом.
Он вернулся в комнату и взял фотоаппарат. Быстрыми движениями Ли заталкивала вещи в рюкзак. На звук взведенного затвора она обернулась, но ничего не сказала, только облизала пересохшие губы. Ник спустился по лестнице и сделал несколько снимков внизу, под лестницей. В лишенные занавесей большие окна падало много солнечного света, и снимки должны были получиться контрастными.
6
Они вышли из дома и двинулись по деревне. Люди стояли за изгородями, не скрывались, но и не выходили на дорогу. Следов ночного боя нигде не видно, но в одном месте Ник обратил внимание, как двое мужчин во дворе снимают надгробный камень. Он понял, кладбище расширилось за эту ночь. В доме стало на одного человека меньше, а в огороде — на одного человека больше. Он даже представил себе эту большую семью, где кто-то еще сидит за столом со стаканом, а кто-то уже лежит под камнем во дворе.
Пока шли к шоссе, к автобусной остановке, вокруг царило молчание. Ник чувствовал на своей спине взгляды деревни. Иногда ему чудилось, что это не взгляды упираются в спину, а стволы винтовок, тогда он заставлял себя идти еще ровнее.
Ветер нес облака пыли, но не было ни одной машины. Ник поднял зачем-то руку и опустил. Прислушался. Никаких звуков, только ветер. Хотел распечатать бутылку — не решился.
— Нужно выбираться из этого аттракциона, — сказала Ли. — Хватит.
Несколько машин пронеслись мимо, не сбросив скорости. Потом подкатил автобус. Кажется, автобус тот же самый, что привез их сюда, только шофер другой. Водитель принял деньги за билеты, и двери закрылись. Автобус покатил среди пыли, полупустой и раскаленный внутри. Очень не скоро Ник догадался, какой изъян был у этого хорошего автобуса. Все в автобусе было хорошо, но, увы, он увозил в обратную сторону. Против воли они возвращались назад, в противную Очамчире.
Устроившись на горячих сиденьях, они напились. Пили прямо из горлышка. Ник расковырял сургуч не до конца, и в рот при каждом глотке попадали мягкие горькие кусочки пробки. Голова кружилась… Пыльная зелень, задевая стекла автобуса, неслась куда-то назад. Ли отнимала бутылку, горячо шептала что-то в ухо, смеялась, потом, перепугав пассажиров, запела в голос. Ее острые плечи подскакивали под его рукой. Ник все пытался обнять Ли, прижать ее к себе.
Песня Ли оборвалась каким-то хрипением, плечи ее дернулись. Тряхнуло. Автобус притормозил.
За стеклом у знакомого шлагбаума стоял знакомый молодой человек с автоматом. Все то же небритое лицо. Ник прикрыл глаза ладонью. Автобус не остановился, он посигналил и на очень маленькой скорости прокатил мимо.
Ник вылил в себя последний глоток из бутылки. Он покосился на мать. Ли спала, положив голову на его согнутую руку. Она смешно развернулась на сиденье, и это выглядело нелепо, так мог лежать только мертвец, слишком неудобно. Во сне Ли открывала рот. Толчками вырывалось ее резкое дыхание, ресницы подрагивали, белая рука вцепилась в край его куртки.
«Нельзя сейчас спать, — подумал он, — она пусть поспит, конечно, а мне нельзя, — но это было последнее, что он подумал, веки сладко сомкнулись, горячая темнота закружила голову. Ему показалось, что прошло не больше минуты. Он открыл глаза. — Все-таки заснул… Нельзя было, а я заснул!»
Автобус больше никуда не ехал. Автобус стоял посреди знакомой площади. Было жарко. Все вокруг казалось неподвижным, раскаленным и белым.
— Это автостанция? — спросила Ли у водителя. Она поставила ногу на ступеньку и оглядывалась в нерешительности. — Это Очамчире, что ли?
— Очамчире! — отозвался в микрофон водитель. — Но не автостанция…
— А где же автостанция?
— Нет больше никакой автостанции… — сообщил усиленный динамиком голос водителя. — Фундамент один от нее остался… Выходите, не задерживайте…
Автобус разгрузился и уехал, а они продолжали стоять на месте. Они стояли посреди площади. Город был пуст. Куда-то исчезли потные толпы туристов. Даже торговцев не видно. Мелькнет вдалеке черное женское платье и исчезнет. Ветер крутит обрывки бумаги и целлофановые обертки, швыряет под ноги.
— Ну и куда? — неуверенно спросила Ли и с надеждой посмотрела на сына.
— Думаю… Пойдем в гостиницу, — устало поправляя лямки своего рюкзака, отозвался Ник. — Если она, конечно, еще существует.
Хмель прошел, и наваливалась, наваливалась вместе с солнцем полуденная усталость, похмелье. Он попытался сосредоточиться и понять, что же дальше, но в голове крутилась только шикарная шляпа с пером, кукольные глаза глупо убитой питерской шлюшки. Он видел, что Ли с трудом сдерживается. Он хорошо знал свою мать, она могла выдержать очень многое, но в какой-то момент силы истощались, и Ли впадала в ужасающую истерику. Теперь она была на грани такой истерики.
— Это рядом! Мне кажется, вон по той улице нужно, — сказала она, глаза ее уже блестели от слез. — Гостиница должна быть там! — она показала рукой. — В прошлый раз мы шли с другой стороны.
7
Ник остановился. Они уже почти вышли к гостинице, оставалось еще метров триста. Из асфальта торчала вверх красная пластмассовая ручка. Пляжный зонтик воткнули прямо в развороченный асфальт и оставили. Он был сломан. Шевелились, как живые, тонкие металлические ребра спиц, шелестел оборванный капрон. Ник утер пот. Его опять замутило.
— Пойдем! — сказала Ли, глаза ее уже просохли, истерика не состоялась. — Нам нужно умыться!
Возле гостиницы стояли машины. Здесь суетились какие-то люди, но было тихо. Судя по всему, накануне в городе был небольшой бой, но город не очень пострадал. Гостиница стояла на месте, хотя несколько окон и были выбиты. В холле оказалось прохладно и совсем уже тихо.
Над стойкой дежурного висело стандартное объявление: «МЕСТ НЕТ». Молодой человек, ему было лет шестнадцать, не больше, потрогал неаккуратно прилепленный к левой щеке крестообразный пластырь и, вероятно, не желая вступать в дискуссию, подвинул табличку.
— Может быть, пустите нас? — спросила Ли. — Хотя бы на сутки?
Молодой человек отрицательно качнул головой.
— Погоди, ма, — одной рукой пытаясь вытянуть из кармана необходимую зеленую купюру, Ник другой рукой постучал по стойке. — А скажите, здесь должна работать девушка, — он попытался припомнить имя и не смог. В памяти возникли лишь вздувшиеся на полных ногах синие вены. — Лет двадцати… Администратор! — Он все-таки вытащил бумажку и глупо протягивал ее через барьер. — Лет двадцати пяти…
— Нет, такая девушка больше здесь не работает! — сказал подросток и отвел глаза от предлагаемой банкноты. — Она уехала!
— Ну хотя бы на пару часов поспать? — сказала Ли.
— Нет, не могу!
— Но у вас же живут люди? — настаивала Ли.
— Живут только по путевкам. Мы больше не оформляем!
«Как же ее звали?.. — напряженно припоминал Ник. — Марина? Нет… Галя?.. Не вспомнить… Неужели и ее, как Миру… Продадут!»
— Хорошо! — сдалась Ли, вынимая из пальцев Ника зеленую бумажку, перегибаясь через стойку и вкладывая ее в нагрудный карман на рубашке дежурного. — Мы оставим у вас только вещи, ладно?
Дежурный криво улыбнулся.
— Камера хранения на автовокзале, — он вытянул за уголок десятидолларовую купюру и вернул ее Ли. — Другой нет. Автовокзал вчера разбомбили, но камера хранения там работает. Можете воспользоваться.
Трудно было решиться после прохладной полутьмы гостиничного холла сразу выйти на улицу в полуденное пекло. Дежурный не возражал, и они какое-то время провели в больших кожаных креслах. Ли предложила плюнуть на все, пойти искупаться, а потом уже искать какой-то транспорт.
— Конечно, сначала нужно привести себя в порядок, — согласился Ник. — Не нужна нам эта гостиница. Нам нужны какие-нибудь билеты… На поезд, на самолет, на автобус, все равно. Только бы автобус шел в правильном направлении…
Авиакассы находились рядом с пляжем. Скорее всего кассы закрыты, но должен же кто-то торговать билетами с рук. Они вышли из гостиницы и направились в сторону пляжа. Людей на улице стало побольше. Появились вокруг и местные, и отдыхающие. Появилось много вооруженных людей. Воздух стал попрохладнее и наполнился влагой. Но до кассы они все-таки не дошли, на пути оказалось кафе с мутной стеклянной стеной. Сквозь стенку было видно море. Они устроились за маленьким столиком, и Ник показал подскочившему угрюмому официанту все ту же десятидолларовую купюру. Официант кивнул, Ли продиктовала заказ. Никакого меню им не предлагали, просто она изложила в краткой форме все свои желания, а Ник похрустел зеленой купюрой, присовокупив к ней еще одну такого же достоинства.
Оказалось, что тошнота вовсе не прошла. Ник был не в состоянии проглотить даже маленький кусочек мяса. Мясо подали, острое, горячее, и от мяса неприятно пахло. Он вытащил дневник. Подвинув большую тарелку, раскрыл. Пока Ли ела, он сделал несколько записей.
Она подглядывала, но теперь это не смутило его. Он не хотел анализировать, он изложил факты: сухо, коротко, последовательно. Он сосредоточился, глядя на море. Море, гладкое, лежало за толстым стеклом кафе.
«Ночью на дом Арчила было совершено нападение, — написал Ник. — Все находящиеся в доме люди убиты. Я только не нашел трупа одной из девиц. Может быть, его утащили для каких-то своих целей местные жители. Оружие, привезенное на грузовике, похищено. Когда мы уходили, местные жители копали могилы. Нас никто не тронул. Не имея возможности продвигаться в нужном направлении, мы сели на первый попавшийся автобус и опять оказались в Очамчире. Автостанция разгромлена. В гостиницу больше никого не селят. На улицах много вооруженных людей. В одном месте я видел пулемет, установленный на крыше. Удивляет обилие туристов. Их, конечно, меньше, этих отдыхающих, меньше даже по сравнению с предыдущим разом, но их все-таки много. Они будто не видят ничего вокруг, среди этой войны в своих широкополых шляпах и ярких халатиках с полосатыми полотенцами на плече они выглядят, как минимум, странно… Возле гостиницы я видел воткнутый в асфальт сломанный пляжный зонтик. Этот зонтик поразил меня более остального. Наверное, он вызывает во мне ассоциации с несчастными питерскими шлюшками, так глупо убитыми в доме Арчила».
— Все правильно… — сказала Ли, заглянув в записи. Он даже не попытался их прикрыть.
— Именно так они выглядят — странно! — Она держала в руке высокий стакан с томатным соком. — Знаешь, я тоже заметила этот зонтик! — Она сделала большой глоток. — Почему-то в голове всегда застревает какой-то страшный мусор. А главное теряешь…
— Зонтик! — сказал Ник. — Да, конечно!..
Он перевернул страничку дневника и записал нарочно, чтобы Ли видела. Записал крупными печатными буквами:
«Погибло много женщин! Я их всех любил, кажется, я их всех успел полюбить. Даже эта девочка из гостиницы исчезла, даже каменная женщина, высеченная Александром, была разбита и брошена в воду! Все они погибли по моей вине, по крайней мере не без моего участия! Я люблю свою мать. Только ее! Теперь только ее!»
— Это уже похоже на истерику! — сказала Ли. Очень глупо! — Лицо ее находилось в каких-то десяти сантиметрах от его лица. Волосы Ли растрепались и выглядели сальными, щеки блестели от пота, губы перепачканы немного томатным соком. — Прости меня, мальчик… Конечно, это я во всем виновата!..
— Ты этого хотела? — спросил он, закрывая дневник.
— Конечно, нет! Разве можно такого хотеть?
— Значит, ты ошиблась?
— Не знаю.
— Ма, скажи… только правду… Скажешь правду?
— Хорошо, скажу правду.
— Ты хотела бы это повторить?
— Что ты хочешь повторить?…
— Прошлую ночь…
— Ты хочешь правду?
Он отвернулся, подтянул к себе рюкзак и убрал дневник. Вынул фотоаппарат и теперь медленно сдирал с него черный футляр.
— Ты можешь хотя бы сказать?
— Не знаю… Могу!
— Тогда скажи!
Ее лицо занимало всю площадь визира, только лицо будет на снимке от верхней части лба до верхней части подбородка. Жаль, что оптика не позволяет сфотографировать одни глаза. Ник подумал, что нужно нажать на затвор, когда она ответит.
— Ты не поймешь.
— Пойму, скажи.
Вздохнула, поправила волосы и исчезла из кадра.
— Я не смогу, наверное, от этого отказаться, и это беда!
Щелчок фотоаппарата зафиксировал только ее ухо и официанта со спины. Еще в кадре оказались двое отдыхающих, весело обсуждающих что-то за соседним столиком.
8
На месте авиационных касс было только несколько обгоревших свай. Дальше по берегу все-таки нашлась очередь за билетами. Сотни полуголых людей угрюмо стояли под солнцем с паспортами в руках и, истекая потом, уже несколько часов ожидали какую-то машину. Здесь составлялись списки для эвакуации.
Окунувшись возле последнего волнореза, Ли не стала одеваться. Они пошли дальше. Зачем? Ник не задавал матери этого вопроса.
За последним волнорезом линия прибоя искривлялась. Как только ноги сходили с бетона и ступали на перемешанную с песком грязную гальку, менялась сама перспектива. Вот только что они шли вдоль прямой линии набережной, а теперь эта линия изогнулась и легла огромным полукругом. Волна, не разбитая на фрагменты, с кипением лезла на берег, и далеко летели теплые брызги. Здесь уже не было людей, последние фигуры загорающих остались за спиной между двумя бетонными скатами. Вместо белых и коричневых спин среди гниющих водорослей торчали белые и серые валуны. Иногда валуны своей формой напоминали форму лежащего на песке неподвижного человека.
Приложив ладонь к глазам, Ник посмотрел вдоль берега, он не знал, чего ищет, но сразу нашел то, что искал. Километрах в пяти слева от изогнутой линии прибоя возвышалось нечто металлическое, ржавое и большое — огромный непонятный скелет над морем.
— Как ты думаешь, что это?
Небо было чисто, солнце лишало мир объема. Ли, так же, как и он, приложила ладошку к глазам.
— Похоже на скелет мамонта, — после долгой паузы заключила она. — Пойдем посмотрим?
Она шла немного впереди, шлепая босоножками по сырому песку, но не давая набегающей волне охватить ноги.
Купальник присох к телу Ли, и когда лямка на левом плече немного съехала, остался мокрый беловатый рубец. Ник купаться не стал. Он шел одетый, застегнутый на все пуговицы, даже под горлышком обычно отпущенная застежка была жестко затянута. Духота, пот, волосы на глазах, как ни странно, помогали ему сохранять некое внутреннее равновесие.
Он шел, глядя строго перед собой, глядя на спину матери, и напряженно, слово за словом, составлял в уме следующую запись для дневника. Ему казалось, что все предыдущие записи были неряшливы и безумны, что все они были глупее некуда, и теперь, прежде чем открыть колпачок авторучки, он хотел как следует подготовиться.
Иногда он снимал с плеча фотоаппарат. Чтобы висящий на спине рюкзак не сбил своей тяжестью руку на затворе, он неловко выпрямлялся и делал очередной скучный снимок. Всего он сделал пять одинаковых снимков.
«Зачем мы пошли вдоль берега? — думал он, предполагая записать чуть позже каждое слово. — Зачем мы идем по берегу? Из Очамчире не выбраться? Автостанции нет. Вокзала нет. Самолета нет.
Всех этих отдыхающих ублюдков предполагают вывезти на русских военных кораблях, здесь ответ на загадку. Я долго не мог понять, как можно продолжать купаться и загорать, когда вокруг гражданская война. Ответ прост: у них нет другого выхода. Кто-то заперся в гостинице в ожидании спасателей-моряков. Но в гостинице и в пансионате, и на частной квартире — это все равно еще страшнее. Куда лучше представить себе, что ничего не произошло. Ослепнуть на нужный отрезок врёмени и продолжить свое растительное существование. Может быть, многие из них действительно и не видят этих вооруженных людей, пулеметов в окнах, разбитых стен, крови на улицах… Не слышат артиллерийской канонады. Ведь так привычно прожившему столько лет в тишине человеку подумать: „Просто далекий гром… Гроза прошла мимо, а гром долетел“.
Ли сказала, что когда-то уже была здесь, лет двадцать назад. Она сказала, что дальше по берегу, километрах в двадцати от Очамчире есть русская военная часть. Идея простая: мы должны добраться туда, там нам помогут! Только вот вопрос: русская ли теперь эта военная часть? Двадцать лет назад она была советской, но все равно значительно приятнее двигаться к какой-то, может быть, и сомнительной цели, нежели сидеть на месте, в поту, с паспортом, зажатым в руке, и ждать спасения…»
Часы его остановились. Он потряс их, вспомнил, что телефонного аппарата рядом нет и часы теперь никак не поставить, радио тоже нет, приложил к уху. Не стал заводить, снял с руки, убрал во внутренний карман. Потом подумал, что можно было, конечно, приблизительно и по солнцу поставить, солнце — не телефон, получилось бы плюс-минус полчаса, но часы были уже сняты. Решение принято.
— Не пойму я, что же это такое было, — останавливаясь под огромной металлической конструкцией, сказала Ли и топнула о камни босоножкой. — И тени от нее тоже никакой!.. — Конструкция насквозь проржавела и, чуть покачиваясь на ветерке, издавала протяжный неприятный скрип. — Наверно, что-нибудь военное?
— Не обязательно военное. Если что-то непонятное, значит, уже и военное? Глупо. — Ник потянул ее за руку, потащил дальше вдоль полосы прибоя. — Давай лучше остановимся на твоей первой версии. Пусть это будет скелет мамонта.
— Не похож что-то! — Ли по-детски наморщила губки. — Ну совсем не похоже на скелет… Да погоди ты. Я устала. Давай немного присядем, отдохнем.
— Действительно, не похоже… — Ник продолжал тянуть ее за собой. — Ну давай будем считать, что это взлетная ферма космического корабля. Тайный масонский проект, брошенный на начальной стадии с падением советской власти в России. Нет?! — он остановился и с размаху плюхнулся на песок. — Пусть будет мамонт. А то, что он не похож… Ну пусть это будет мамонт — объект в исполнении вольных художников-абстракционистов.
— Великоват для объекта! — возразила Ли, опускаясь рядом. — Впрочем, ты прав. Конечно, это объект! Объект! — она вытянула из сумки за конец полотенце и вытерла им пот со своего лба. — Пойдем искупаемся, страшная жара какая сегодня.
«Это от страха… — подумал Ник для дневника. — Это от безысходности. Все эти слова, они от безысходности. Мы пытаемся шутить, и получается странный черный юмор… Мы больше не можем говорить серьезно!»
Он сидел, упершись растопыренной ладонью в песок. Ли поднялась, сделала три шага в сторону моря, подняла руки. У нее были темные острые локти. Расстегнула на шее купальник, обернулась, подмигнула ему. Разделась и вошла в море. Купальник она несла над головой, как флаг.
«Мы сходим с ума! — подумал Ник. — Мы оба сходим с ума!»
В обозримом пространстве не было ни одного человека, ни одной трубы или паруса на море, ни одной тени. По левую руку лежала выжженная солнцем желтая короткая трава, до самого горизонта — трава. Через какое-то время Ник обернулся, подправляя натершие лямки рюкзака, позади уже не было видно и ржавого мамонта.
Ли после купания натянула платье прямо на голое мокрое тело, не стала даже обтираться, босоножки она теперь несла в руке.
9
Сначала под ноги попалась голова. Он наступил не глядя, ботинок с хрустом раздавил маленький искусственный череп. Ник посмотрел, но даже не наклонился. Потом стали попадаться отдельные руки и ноги, маленькие кусочки цветной одежды, и только потом перед глазами выплыла эта продолговатая, наполовину залитая волной бело-розовая куча.
Куклы лежали вдоль берега, покачивались на волне — сотни маленьких розовых тел. Рыжие патлы выглядели неряшливыми пятнами. Оторванные руки, торчащие во все стороны пластмассовые пальцы. Те из них, что были окончательно выброшены приливом на берег, высохли на солнце и шелушились краской. Голубые распахнутые глаза смотрели тускло, их выела морская соль.
Ли вытянула из кучи, взяв за руку, голубоглазую девочку в порванном красном платьице и, отступив немножко в сторону, попятившись, прижала ее к себе.
— Бедняжка!.. — сказала она. — Как тебя зовут? Тебя зовут Наташа! Наташенька, не бойся, я возьму тебя. Я не оставлю тебя здесь!
Среди бело-розового покачивающегося в пене месива Ник заметил несколько ярких золотых и черных прямоугольных пятен. Не сразу он понял, что это запечатанные пачки с сигаретами.
— Не нужно, ма, — попросил он. — Брось ее…
Послушно Ли отшвырнула розовое тельце. Качнулась на месте и вдруг со всего размаху ударила себя кулаком в лицо, так сильно, что на скуле расплылся кровоподтек.
— Извини, — тихо, без интонации сказала она. — Нам нужно идти! — она зачем-то показала рукой вперед, вдоль линии пляжа. — Уже немного осталось… Там должна быть военная часть!
Они опять шли по берегу. Ник устал, он с трудом передвигал ноги. Ли шла с неестественно запрокинутой головой. Руки матери безвольно подпрыгивали вдоль тела.
— Наверное, во время шторма перевернулся какой-то сухогруз, — говорил Ник.
Ли пошла быстрее, теперь она почти бежала с рюкзаком на спине. Не угнаться, как быстро бежала.
— Или просто с палубы смыло два ящика, никто не погиб, — он продолжал говорить на бегу, никак не мог остановиться. — Просто лопнула крепежка, ящики раскололись, в одном были куклы… В другом, наверное, сигареты!
Ли остановилась. Метрах в тридцати от линии прибоя стоял большой фанерный щит. Ножки, на которых щит был укреплен, глубоко врыты в почву.
— Вот, я помню это место! Эта штука здесь стояла двадцать лет назад, — у Ли был бодрый голос. — Эта или такая же, как эта!
Щит был ярко-зеленый, и на нем было черными квадратными буквами написано: «линия обстрела».
— Пошли! — она схватила его за руку. — Пошли, теперь уже близко…
— Погоди, ма… Погоди. Давай немножко посидим.
— Ты устал? — начальственно дернув шеей, спросила Ли.
— Немножко устал.
— Мы должны идти! — сказала она. — Как ты не понимаешь, нам нужно идти! — Она повернулась и приложила ладонь к глазам, она всматривалась в небо. — Что это там? — спросила она. — Гроза?
Отпуская лямки рюкзака, Ник задрал голову и посмотрел вверх. Небо над головой было безупречно синим. Он прислушался. Затаил дыхание и уловил будто далекий гром… Еще и еще раз звук повторился.
— Что это? — шепотом спросила Ли.
— Не знаю… — также шепотом отозвался Ник.
Теперь он смотрел прямо перед собой и не мог поверить собственным глазам. Медленно-медленно прожглась в зеленом щите круглая дырка. Опять далекий шорох, свист. Ник повернулся. Из моря поднялись сверкающие фонтаны.
— Ложись, ма! — крикнул он и в свистящей тишине не услышал своего голоса.
Дымясь, щит падал в одну сторону, а Ник падал в другую. Лицо обдало горячим ветром. Ветер был полон сухой соли. Сухая, мелкая соль засыпала глаза. Он оглох, он зажимал уши ладонями, и когда отпустил ладони, не услышал ничего, он только увидел ненормально расширенный, кричащий от боли рот матери.
«Не хочу… — подумал Ник. — Не хочу… Я не хочу!»
Потом Ли судорожно взмахнула руками, обеими руками одновременно, синхронно, как пластмассовая кукла…
* * *
Он открыл глаза от сильной головной боли (или ему только показалось, что он открыл глаза). Он рвался вверх, а прямо над лицом за тонкой кисеей воды бултыхалось солнце. Сильные руки надавили на его плечи. Он хотел закричать, и вода туго вошла в легкие с одним вздохом. Перед глазами потемнело…
«Утопили, — подумал Ник. — Утопили меня, как щеночка слепого… — Его хлестали по щекам. Он лежал на спине, не решаясь снова очнуться. — Если они меня отпустили, — подумал он, — значит, хотели только пугнуть. Мы им не нужны. Им нужна Мира, они ее и заполучили… Сейчас я сяду на песке, потру лицо, улыбнусь… А потом? Потом надо будет что-то решить? Бежать? Как трусу, бежать, бросить ее?»
— Дышит вроде? — сказал по-грузински где-то над ним мужской голос.
— Дышит! — удовлетворенно отозвался другой мужской голос.
— Его только оглушило… — Это сказала женщина. Ее голос прозвучал совсем рядом с ухом, и женские руки легко легли на его плечи. — Лоб рассекло осколком… — он ощутил у себя на лбу легкие пальцы. Этот голос был знакомый, но не ясно чей. — Он целый… Почти не пострадал!..
Солнце светило сквозь облако. Как дрожащая, серебряная монета, оно, раздвоенное, легло на глаза и утонуло в слезах. Память вернулась. Ник вспомнил, что произошло. Не было рядом никакой турбазы, не было рядом никакой Миры, они с Ли шли по берегу в сторону военной части… Ли была здесь двадцать лет назад, она так сказала. Куклы в воде, сигареты… Сухогруз. Что было дальше? Зеленый щит. Линия обстрела.
Над ним склонялось знакомое женское лицо.
— Я тебя в бинокль увидела! Вас обоих… — быстро-быстро говорили маленькие губы. — Но я не могла подойти, пока не перестали стрелять. У них там пушечка и три ящика снарядов, хотели опробовать… — острый мокрый язычок пробежал по губам. — И опробовали, конечно… Они не хотели никого убивать… Так просто… Я подошла, попросила, и они перестали, но когда они перестали, ты был уже один…
Ник узнал ее, это была девушка из гостиницы.
— Где она? — даже не пытаясь приподняться, спросил он. Он уже догадался, какой будет ответ. Сквозь слезы, сквозь разлагающееся в радугу солнце он смотрел в женские глаза.
— Кто — она? — спросила девушка из гостиницы. Горло запекло изнутри. Рот стал липким и наполнился чем-то густым. При каждом следующем тихом слове приходилось сглатывать вязкий соленый комок.
— Моя мама, ты оформляла ее в гостинице в Очамчире…
На мгновение он отключился. Выпал из реальности. В коротком видении опять увидел медленно падающий огромный щит, опять попытался закричать и опять не услышал своего голоса.
— Ты понимаешь, — говорила девушка из гостиницы. Ник не мог припомнить ее имени. — Я побежала сразу просить… Я сказала, что там живые люди… — Она будто оправдывалась перед ним, будто она была виновата в происшедшем. — Они перестали, конечно. Когда поняли, сразу перестали. Но было уже поздно, понимаешь? Ее больше нет!
10
Царапина на лбу саднила, но уже не кровоточила. Ник не дал перебинтовать себя. Несколько часов он лежал под небом не в состоянии подняться, потом присел и просидел неподвижно еще какое-то время. Ноги не слушались, когда Ник наконец встал, его подташнивало, в голове будто происходили маленькие болезненные взрывы, и небольшой военный лагерь казался просто продолжением чего-то другого, недавно утерянного.
Стемнело. Горели костры, ходили пьяные люди. На него не обращали внимания, потому что на любой вопрос он отвечал на идеальном грузинском языке. Пока он лежал полумертвый, он был безопасен, а потом стемнело, и своих определяли в основном по голосу.
Часы были на руке. Ник приложил их к уху и укололся. Стеклышко разбито. Посмотрел, стеклышко больше не отражало звезды. Подкрутил, и часы весело затикали. Они затикали громче, чем раньше.
Вокруг лагеря лежала ночь. Ночь, в которой не было фонарей и луны, ночь, в которой можно было только по шороху волн определить свое положение и понять, где лежит море. Присев у одного из костров, Ник попробовал закурить, но от первой же затяжки в голове вспыхнула боль. Пришлось бросить сигарету в пылающие угли.
«Куда делась эта девочка из гостиницы? — подумал он. — Пока я лежал, она все время была рядом. Нужно поискать ее? Нужно поискать Ли! — В сердце кольнуло. — Ли! Может быть, администраторша ошиблась, может быть, мать жива? Может быть, она где-то здесь рядом, в лагере, в темноте?»
За кругом костра не разглядеть даже собственной руки. Он стоял и прислушивался. Сначала пытался понять, чей же это отряд и кого они собираются громить, от кого хотят защищаться, но запутался в ворохе незнакомых имен и в собственной головной боли.
Он на ощупь нашел брезентовый полог палатки, откинул его и полез внутрь, растопырив руки. В палатке спали люди. Извинившись по-грузински, он уткнулся в чье-то большое горячее плечо и тихо заплакал.
«Неужели я смогу заснуть? — подумал он. Подступила волна тошноты. Ник перевернулся на спину. — Неужели я сейчас засну? — спросил он себя. — Ма-ма!.. — позвал он, уже теряя связь с реальностью. — Мамочка?..»
— Что ты, маленький? — отозвался голос Ли.
Он знал, что это всего лишь сон, но он так хотел забыть, что это сон, так хотел.
— Ма?
— Я здесь… Рядом с тобой!..
— У меня есть один вопрос. Можно я скажу?
— Ну скажи, что ты хочешь узнать? Ну, маленький, что? Что ты хочешь узнать?
— Это глупо! Это дурацкий вопрос. Но он меня мучит. Ма, я хочу знать кто? Кто управляет этим миром?.. — выдыхая слезы, сказал он. — Подлинно. Не эти правительства, не эти бандиты, не эти маги… Кто диктует смерти? Подлинно… Кто? Ты знаешь?
— Ты хочешь знать, кто управляет этим миром. Ник, это нормальное желание…
Она говорила совсем негромко, примерно так Ли рассказывала ему о том, что такое смерть, когда ему было пять лет, примерно так она объясняла ему все про секс, когда ему было четырнадцать, примерно так она говорила о правильном пути христианства, обо всей глубине этого пути, впрочем, тогда голос ее был чуть приторнее, оживленнее…
— Кто управляет?
Он протянул руку, желая дотронуться до ее лица, и проснулся. Пахло людьми и какой-то восточной острой приправой. Кто-то сильно дышал во сне, под неосторожной ладонью шевельнулось большое плечо. Ник выбрался из палатки, посидел на пороге, посмотрел на звезды, потом развернулся и полез обратно внутрь. Он не знал толком, зачем вползает опять в палатку, но когда нашел, понял.
Фонарик был большой и мощный, поэтому только проверив его (он посветил себе на руки), Ник вышел из палатки, обошел костер и дальше двинулся в темноте. Он ориентировался на звук моря. Перед глазами долго сохранялась сеточка — линии жизни на собственных ладонях. Он твердо знал, что хочет найти. С правой стороны возле моря должен быть раздолбанный снарядами ЩИТ «ЛИНИЯ ОБСТРЕЛА».
Он падал, поднимался, отряхивая колени, дважды он терял фонарь и долго ползал во мраке, шарил в колючей сухой траве (это продолжалась целую вечность) и оба раза находил фонарь. Он иногда оглядывался. Впереди был шум моря и вроде бы легкий его блеск в темноте, как блестит огромное зеркало в фотолаборатории, подготовленной к работе, позади маячили багровые легкие силуэты костров. Он шел то зажмурившись, то глядя в небо. Над головой шевелились, исчезали в невидимых облачках и вновь проявлялись синими уколами южные звезды. Он не мог ко всему этому относиться серьезно и поэтому улыбался. Поняв, что улыбается, он остановился, ощупал левой рукой собственное лицо (в правой был зажат фонарь) и сильными нажимами пальцев смял улыбку.
«Она умерла, — сказал он себе. — А я почему-то улыбаюсь…»
Зажмурившись, он двигался на повторяющийся шум волны, и только ощутив ногами море, остановился. Открыл глаза. Луна стояла в небе, противная и яркая. Перед ним до края лежало огромное зеленоватое пространство. Почему он подумал, что море похоже на гигантскую фотографическую ванну, в которой сквозь зелень проступает постепенно позитив ночного звездного неба?
Медленно, так, чтобы случайно не шагнуть на сушу (ногам было приятно в этой прохладе), Ник двигался к цели. Он вышел совершенно точно. На фоне звезд, залитый лунным сиянием, горбился пробитый и покореженный снарядами щит. В этом свете он не был уже зеленым, он был черным.
— Ли! — негромко позвал Ник. — Мама, ты здесь?
Он переступил ногами в воде. Ни звука в ответ, только издали приносились обрывки чужих гортанных фраз.
— Прости меня!.. — сказал Ник и неожиданно, резким движением вскинув фонарик осветил все вокруг. — Прости меня!..
Яркий белый эллипс, перетекая со щита на короткую траву, метался и дрожал, заезжая в нетвердой руке то далеко влево, то далеко вправо. Ник подумал, что хорошо бы заметили эти, у костров, свет фонарика, подумали бы, чужак крадется, и открыли бы из своих карабинов и автоматов хорошую стрельбу, а уж тут он прятаться не будет. Встанет в полный рост.
Но никаких выстрелов: ветерок, шорох, голоса.
Тела Ли нигде не было. Круг света остановился на рюкзаке. Рюкзак был разорван.
Когда Ник подошел (ему казалось, что он оставляет за собой мокрые теплые следы) и потянул за веревку, из рюкзака выпала книга. Он наклонился, посветил. Евангелие с откушенным углом мигнуло белыми страницами. Рюкзак прилично обгорел, и во все стороны полетела копоть, когда Ник пытался обнаружить свой дневник.
Копоть набилась в рот, она была горькой. Он нашел не только дневник, он нашел даже свою авторучку. Он присел на землю рядом со щитом.
— Ее унесли! — сказал он громко и твердо. — Если ее унесли, может быть, она была еще жива? Эта, из гостиницы, дурочка, все перепутала!..
Со стороны лагеря ветром принесло громкий мужской смех. Заиграла музыка, наверно, включили переносной магнитофон. Женский визг, потом негромко прозвучал выстрел. Там плясали блики костров, и темные фигуры бродили по этому зареву, достигая головами звезд.
Зажав включенный фонарик между колен, он открыл дневник. Авторучка немного потекла, и Ник испачкал пальцы. Золотой колпачок щелчком полетел в сторону, в темноту, в море.
«Не стали бы они женские трупы по побережью собирать, — прищуриваясь, записал он как можно четче. — Они при деле, у них война, у них кровная месть. Делать им больше нечего, как женские трупы собирать… А живая женщина — другое дело, живая им пригодится. Живой и воспользоваться как-то можно… Живых они даже за деньги прикупают».
Рука сорвалась. Фонарик погас. Прошло, наверное, минут пятнадцать, когда Ник, сцепив зубы, снова осветил страницы открытого дневника и сделал следующую запись:
«Я управляю только своей мыслью. Я не из их числа, — записал он. — Она умерла! Это очевидно!»
— Ты не из их числа! — сказал себе вслух, поднимаясь на ноги и засовывая книжечку дневника за ремень. — Ничем ты не управляешь, мальчик… И никогда не управлял… И не будешь управлять!
Прежде чем вернуться к костру, он немного постоял лицом к морю (он прихрамывал, во время одного Из падений он разбил колено), но ощутив голод и осознав это, зашагал быстрее.
«Она жива… Жива… Жива… — повторял он себе. — Ее унесли, она должна быть где-то здесь, в лагере… Наверное, она лежит в одной из палаток… Здесь вообще много женщин! Конечно, она лежит в палатке, поэтому я не заметил ее».
Огни костров смешались и закружили искрами. Лица вокруг дрожали, ходили над огнем, гуляли веселые гортанные голоса. Ник подсел к костру, и ему сразу протянули флягу. Фляга была со спиртом. Неаккуратный глоток обжег все внутри. Ник вцепился зубами в протянутую ему кость. Баранина оказалась жесткой и пряной.
— Она жива! — сказал Ник, обращаясь к плечистому бородачу, сидящему от него по левую руку. На брезентовой куртке бородача издевательски поблескивал комсомольский значок.
— Еще хочешь? — спросил бородач, опять протягивая флягу.
— Нет… Пока нет! Пьян уже… Если можно, потом… Потом я выпью… Дай отдышаться-то!..
Ник отвел от себя руку с флягой и вдруг увидел знакомый крестик. Цепочка была намотана на черный волосатый палец. В этом свете крестик казался ярко-желтым.
— Извини, дорогой, — сказал Ник и весь потянулся к этой руке. — Чей это у тебя крест?
— А, это?.. — к нему повернулось совсем молодое, такое же темное, как и рука, лицо, черные глаза. — Одна женщина дала. Русская. Хорошая женщина.
Ник с трудом удержался, чтобы не вскочить на ноги.
— Где она?
— Она там осталась! — темная рука показала куда-то в сторону моря. — Красивая женщина. Я ее не бросил, я ее закопал по-человечески. Ее снарядом убило…
Металлическое горлышко фляги приварило к губам, глоток получился таким длинным, что пальцы судорожно продавили бока фляги, а струя спирта соединила в одну горящую речку губы и желудок. Голова его упала на грудь, рука отшвырнула пустую флягу. Мысль в голове сохранялась ясная, но пошевелиться Ник не мог очень долго. Очень долго он сидел, подогреваемый с одной стороны пламенем костра, тогда как спину обдавал ледяной ветерок, потом поднял глаза. Не было никакого чувства: ни страха, ни боли, только отупение плескалось в жидком то возрастающем, то замирающем огне, и внутри этого отупения, как в мягком замшевом футляре, лежала длинная фраза:
«Красивая женщина… Я ее не бросил… Я ее закопал по — человечески…»
Он не очень понимал, что делает. Вытащил Евангелие, палец прошел по откушенному углу. Пламя метнулось искрами и затрещало, когда Евангелие полетело в огонь. Голова заболела, закружилась. Спирт, до этой секунды зажатый внутри мозга, разъехался колючими волнами по телу… Вокруг кружили лица и тени, веселые глаза обезьянки, сверкнувшие из темноты, щелчок затвора. Огромные губы Миры прошептали что-то бессвязно…
— Ты не из их числа!
Ник повернулся!
— Подбрось! Подбрось еще… Красиво горит!
Моментально он протрезвел:
— Да… Красиво горит… Бумага всегда красиво горит…
Следующим движением он закинул футляр с фотоаппаратом за спину, размахнулся и бросил в шумно поднимающийся огонь костра черную книжечку. Пламя развернуло дневник и зашелестело страницами. Могло показаться, что буквы, сгорая, уносятся вверх, в черноту.
11
Здесь действительно прежде располагалась воинская часть. Когда рассвело, Ник наконец разглядел остатки ограждения. Казармы сгорели дотла. На их месте теперь стояли туго натянутые палатки боевиков, а всего метрах в сорока от последней палатки уперся в землю развороченный взрывом БМП. Пушка, из которой били прямой наводкой по зеленому щиту, торчала из окопа слева от БМП. Пушку охранял солдат.
Часы без стекла остановились. Ник снял часы и положил на камень, так они и остались лежать. Исключая нескольких часовых в лагере все спали, кто забившись в палатки, кто прямо на догоревших кострах, постелив на остывающие угли брезентовые спальные мешки. Побродив по лагерю, Ник остановился. Кто-то накануне разлил вино по стаканам, да так и не выпил. Стакан был до краев налит молодым зеленым вином. В горле сухо и от сухости больно. Осторожно он взял стакан. Точно такой же был в руке скульптора, там, в прошлом, точно такой же малахитовый полупрозрачный стакан был, если и не холодный, то лишь самую капельку разогретый восходящим солнцем.
Воздух наполнился гудением. Похоже на шум вертолетного винта. Ник запрокинул голову и действительно увидел вертолет. Вокруг просыпались люди, послышалась ругань. Он влил в себя кисловатое вино и опять посмотрел. Вертолет был военный, большой, с плохо закрашенной звездой на брюхе.
Боевая машина зависла над лагерем и, покачиваясь, стала опускаться. К ней бежали по короткой желтой траве вооруженные люди. Все это было каким-то ненастоящим, отстраненным от его сознания. Ветром от винтов опрокинуло раскладной стульчик, надуло брезентовые стенки палаток.
Вино сняло сухость во рту и в горле.
«Нужно поискать девицу эту, из гостиницы, — подумал Ник, вытирая губы. — Она должна быть где-то рядом. Почему она вчера ушла? Она, по сути Дела, спасла мне жизнь… Нужно ее поискать!»
* * *
Винты еще вращались, когда дверцы вертолета распахнулись и на траву стали спрыгивать молодые люди в белых рубашках. С самого Нового Афона Ник не видел этих неприятных белых рубашек. Потом винты замерли, и из вертолета вытолкнули по очереди двух женщин.
Ник перетянул футляр фотоаппарата со спины на грудь, расстегнул его. Он медлил. Взвел затвор. Осторожно он навел объектив на резкость. Одна из женщин показалась знакомой, но лицо ее было так изуродовано, что за спекшейся кровяной маской не угадать черт. Зато другого человека он опознал сразу. Это был один из скульпторов, он видел это лицо в доме на горе.
Женщина в черном шелковом платье кричала и извивалась, а рука скульптора, ухватив ее за волосы, заставляла стоять на коленях. Скульптор был небрит. Подбородок покрывала фиолетовая густая щетина, и в этой щетине мягко прорезались разбитые черные губы. Голые колени женщины скользили по камням. Колени были изранены, и на камнях оставалась кровь. Беспомощными движениями рук женщина пыталась сомкнуть на груди лоскуты порванного шелка.
В лагере уже варили обед. От большого котла далеко распространялся запах вареной баранины и перца. Сделав несколько снимков, Ник закрыл крышечкой объектив, но аппарата пока не убрал. Он хотел понять, что происходит. Он не испытывал больше никакого страха. Ухватив за отворот куртки ближайшего молодого боевика, он спросил:
— Кого это привезли на вертолете?
— А ты не понял? — ухмыльнулся тот. — Живой щит!
— В каком смысле?
— В прямом. Тенгиз за них по двести баксов дает за каждую. Пусти! — парень вырвался. — Я бы и сам заплатил. Но не для того, как говорится, брали!
— А для чего брали? — спросил Ник. — Для чего их Тенгиз прикупает?
— Они — психическое оружие!.
— В каком смысле?
— Психическое оружие! — пояснил довольным голосом парень. — Для злости они! Чтобы воевать веселее было!
Ник отвлекся. Женщин пинками погнали по лагерю. Он сделал еще несколько снимков, потом женщин втолкнули в одну из палаток.
— А ты, я вижу, корреспондент? — спросил вполне дружелюбно парень. — Снимаешь, я смотрю?
В глазах боевика появилось подозрительное выражение. Ник взвел затвор.
— В журнал «Советский воин», — сказал он. — Хочешь на обложку?
Винты вертолета вздрогнули и, наращивая обороты, стали смыкаться в металлическом круге. Машина вздрогнула, дверцы захлопнулись, и она поднялась, тяжелая, в воздух. Ветер раздул куртку боевика, он принял героическую позу с автоматом на изготовку, чуть отставив длинную ногу в грязном мягком сапоге.
— Давай на обложку! — в его улыбке не хватало нижнего зуба. — Но если обманешь, я тебя, честное слово, сам пристрелю. Ты объективно освещаешь или как?
— Я не освещаю! — сказал Ник. — Освещают другие, я только делаю фотки.
12
Удар был такой, что земля под ногами покачнулась. Все вокруг заволокло дымом. Ник понял: сбили вертолет. Он присел на корточки и упер мокрые от пота ладони в сухую короткую траву. Море шумело сбоку. Мимо пробежали двое вооруженных боевиков. Ник повернул голову и увидел, как еще двое боевиков снимают с огня большой чан и, взявшись с двух сторон за толстую палку, пытаются унести недоваренную баранину в направлении, противоположном взрыву. Метрах в двадцати один из них сделал неестественное движение вперед и повалился лицом вниз, его догнала пуля. Жирное месиво выплеснулось на траву. Звука выстрелов Ник сначала не слышал, хотя со всею ясностью он видел, как пули дырявят натянутый брезент ближайшей палатки.
— Началось! — сказал громким хриплым шепотом парень, только что сфотографированный для обложки журнала «Советский воин». — Теперь поиграем! — Он махнул рукой и, пригибаясь, побежал в сторону окопчика. — Пошли, пошли, корреспондент! — Он обернулся и наставил на Ника свой автомат. — Пошли со мной, пофотографируем!
Вслед за парнем Ник пробежал метров сто и прыгнул вниз в окоп. Выглянул сразу. Рядом большие кирзовые сапоги топтали остатки костра. Пристроившись поудобнее, Ник проверил аппарат, оставалось еще семь кадров, но он все равно хотел снять крупным планом именно эти сапоги.
— Бабы где? — неожиданно заорал обладатель сапог. — Баб тащи!
Только потом, наверное, несколько месяцев спустя Ник понял, что он кричал все это по-русски.
— Тащи!.. Их… Твою мать!..
Полог палатки, где были спрятаны женщины, распахнулся.
«Живой щит? — подумал Ник. — Совсем не похоже…»
Женщин выталкивали под солнце и пули. Они неловко прикрывались руками, щурились на невыносимо яркий свет, кричали, пытались садиться на траву, но их тут же поднимали ударами сапог. Женщин оказалось пять. Ник взвел затвор. Двух женщин из пятерых он знал. Он знал девочку из гостиницы, и еще одно лицо оказалось знакомым. Дарья Петровна в отличие от остальных стояла прямо и будто смотрела в объектив. Она выделялась.
Сапоги разбросали угли.
«Получается, что война вовсе не мешает торговле, — от этой мысли на одно мгновение к горлу подступила тошнота, как будто не выдохнув глотнул сладкой чачи. — Получается, что абхазцы запросто продают женщин своим врагам… Как скот, продают этому Тенгизу на пушечное мясо!.. Чтобы веселее воевать было!»
Ник смотрел теперь только через оптику. Искажение помогало неучастию, укрупненные детали казались ненастоящими. У Дарьи Петровны сохранялось на удивление свежее выражение лица. По всей вероятности, она, так же, как и остальные женщины, была захвачена продавцами живого товара.
«Жива, значит, — прицеливаясь объективом, отметил Ник. — Сейчас умрет…»
— Давай раздевайся догола! — рявкнул по-русски все тот же боевик. — Скидай одежку!
Ствол карабина ткнул Дарью Петровну в неприкрытую грудь. Девушка повернула голову, посмотрела удивленными глазами. Наверное, она уже успела сойти с ума. Не понимая, чего от нее хотят, Дарья Петровна осторожно присела, делая неловкий реверанс.
Вокруг все быстро менялось. Вероятно, атака была неожиданной, и теперь, спохватившись, боевики пытались хоть как-то переориентироваться. В окоп втащили орудие, и Ник был вынужден сменить свою позицию. Он присел на корточки и наблюдал. Вокруг орудия крутилось человек пять, но действия их были какими-то бестолковыми, никак они не могли его зарядить.
— Зачем это, раздеваться? — долетел сквозь шум голос Дарьи Петровны. Ник выглянул из окопа. Девушка дернула плечами и попятилась от наставленного в упор ствола. — Я не буду!
Ник подавал снаряды. Чтобы не раздавить, он подвинул зачехленный фотоаппарат на спину. Пленка кончилась, фотоаппарат не представлял ценности. Нужно было вытащить и сохранить только кассету, но не нашлось секунды, чтобы ее вынуть. Орудие вздрагивало и откатывалось при каждом выстреле, снаряды были очень тяжелые и холодные. Потом в орудии что-то заело, и бессмысленный грохот прекратился.
Ник совершенно оглох, только звон в ушах, больше ничего. Двое боевиков валялись на дне окопчика, один еще шевелился, а еще трое с автоматами открыли беспорядочную стрельбу. Нападающие шли со стороны моря. Чтобы спасти свою жизнь, следовало выползти из окопа и попробовать бежать. Но Ник не собирался никуда бежать. Он ждал.
— Ну ты чего? — оборачиваясь и утирая пот, спросил знакомый парень. Голоса не слышно, но можно прочесть по губам. — Возьми автомат!
Ник разжал теплые пальцы мертвеца, вынул из них автомат (он знал оружие, по военной подготовке в школьном аттестате стояло твердое «пять»), переставил на одиночные выстрелы и, опустившись на живот, потянулся и выглянул из окопчика.
Почему-то он ожидал, что все пространство до моря заволокло дымом, и был даже удивлен, когда после безумной пальбы и скользких железных снарядов вдруг открылась светлая утренняя перспектива. Пространство было желто-голубым, и по нему перебегали и падали одиночные фигуры. Ник поднял автомат, приложил приклад к плечу, всмотрелся, закрыл один глаз…
Женщины бежали врассыпную, их раздели донага и выставили вперед. Босые ноги мелькали по короткой травяной подстилке. Голые спины то сгибались, то вдруг выпрямлялись совсем, руки их беспорядочно метались в воздухе.
«Ты, кажется, хотел убить человека? — спросил себя Ник и в ответ услышал только звон. — Теперь можно. Пора».
Он поискал в прицеле какого-нибудь противника, нашел подходящую, наголо бритую голову. Но передумал, не выстрелил.
«Зачем? Что сделал мне этот бритый?»
Он опять поискал. Вероятно, желая вызвать ярость в противнике, ослепить его этой яростью и заставить быть неосторожным, выгнали на поле голых женщин. Пять голых спин, пять пар бегущих напуганных ног. Развевающиеся по ветру волосы. Ник прикусил губу. Это зрелище не могло оставить равнодушным. За звоном можно было только догадаться, что женщины, выставленные впереди отряда, истошно визжат. Они были уже довольно далеко, когда одна из женщин упала. В падении она повернулась, и Ник узнал Дарью Петровну. Рот девушки был неприятно разинут.
«Теперь! — сказал он себе совсем спокойно. — Теперь! Один раз… Потом я никогда не буду… Теперь и один раз…»
Легко он поймал в прицел дергающиеся на бегу, торчащие голые лопатки и осторожно, затаив дыхание, надавил на спуск. Девушка из гостиницы оступилась и полетела лицом вперед. Ник облизал губы, ему передавалось постепенно царящее вокруг бешенство боя.
Парень, лежащий рядом с ним, ткнулся головой в землю. Краем глаза заметив это, Ник понял, что в окопчике он остался живой один.
— Еще раз! — крикнул он. — Еще раз!
При каждом следующем попадании ярость вокруг возрастала, и Ник чувствовал это изменение, как изменение температуры. Один раз он промахнулся, но еще две пули нашли цель. Он стрелял в своих женщин, больше ни о чем не думая в возрастающем ужасе и восторге. Бил одиночными патронами.
Последней жертве он выстрелил в голову. Потом сполз на дно окопчика, вынул из аппарата кассету, сунул в нагрудный карман, отшвырнул аппарат, лег на спину и закрыл глаза.
«Я сделал это… — сказал он себе сквозь затихающий звон. — Я управляю!»
Фотоприложение
Только через два года он отпечатал фотографии. Сам склеил большой альбом, переплел его в кожу, даже тиснение сделал на обложке. Глубоко в мягкую свиную кожу впечатались серебряные буквы: ДНЕВНИК НОМЕР ЧЕТЫРЕ. ВИЗУАЛЬНЫЙ.
На изготовление и заполнение альбома ушло два дня. Значительно больше времени Ник потратил на несколько последних фотографий. Он печатал их по ночам, запершись в ванной, он боялся, что кто-то может проснуться и увидеть, поэтому работал очень-очень тихо. А фотография все никак не выходила. Последний снимок был самым трудным.
В начале мая глубокой ночью он выбрался из постели, прошел на кухню, запахнул штору, включил лампу, присел к столу, вынул уже подсохший альбом и, вооружившись черным фломастером, тщательно пронумеровал снимки. Их получилось всего семьдесят пять.
1. Пустой, длинный, белый школьный коридор. Засвеченные солнцем окна. (Этот снимок он сделал после последнего звонка).
2. Отдельно сфотографированный церковный купол. Золотой крест. (Этот он сделал после крещения, стоя еще на костылях).
3. Станция метро. Бронзовые виноградные лозы, темнеющие вокруг покачивающихся люстр, просвеченные красным мозаики. Квадратные черные проемы туннелей. (Он спустился туда, вниз, чтобы совершить непреднамеренное, безмотивное убийство. Дурак!)
4. Первая фотография Миры. Мира в расстегнутом розовом плаще: под плащом проглядывает невероятное блестящее платье. Золотая цепочка на шее немного сбилась. Наверное, маленький крестик затаился на груди.
5. Фотография тетки: хорошо проработаны на снимке полноватые, но длинные и красивые ноги. Малюсенькие игрушечные пальчики на ногах, каждый будто нарисован кривым перышком, каждый окрашен капелькой лака.
6. Женщина-администратор в гостинице, в Гудауте. Коротко стриженная, с черными глазками…
7. Ли. Мокрая кофта прилипла к телу, и хорошо видны в рассеянном мятущемся свете и витой браслет на узком запястье, и белая грудь, украшенная цепочкой.
8. Опять Ли. (В альбоме основное место занимали фотографии матери.) На ее щеках тонким слоем блестит вода, губы приоткрыты, она смешно жмурится, трет мокрые глаза рукой.
9. Неприятная старуха, торгующая чачей. Черная засаленная юбка, темное стекло бутылки.
10. Снимок, сделанный снизу. Вид дома на горе. Сложенное из разноразмерных серых камней, двухэтажное длинное здание выглядит неприступным.
11. Ли. Подняла ногу в истрепанной белой босоножке, она пальцем трогает неприятный пузырь на пятке.
12. (Зачем он сфотографировал пустое зеркало?) Деревянная резная рама. На стекле капли. Перед зеркалом в темной высокой вазочке увядшие розы.
13. Первая фотография Тамары. Тамара. Возраст не определить. Ей могло оказаться и семнадцать, и семьдесят. Вместо лица — остроконечный треугольник в жесткой черной рамке платка. Губы и глаза лишены цвета.
14. (Поймал движение.) Ли опустила на пол свой рюкзак. Мокрый узел не поддается, и Ли морщится от напряжения, пальцы ее побелели.
15. Ли растворила дверцы старого шкафа, скинула туфли и быстро расстегивает юбку.
16. Скульпторы. В руках держат стаканы с зеленым вином. Разбросаны плетеные стулья.
17. Ли, обнаженная, загораживается красным зонтиком. Сквозь маленькую ширму можно различить ее силуэт.
18. Кончиками пальцев Ли разглаживает квадратик пластыря на своей пятке.
19. (Фотография была сделана при плохом освещении, навскидку, качество оставляет желать лучшего.) Голая мужская спина. На заднем плане можно различить, хоть и с трудом, лицо Миры.
20. Еще одна фотография Тамары. Здесь она просто красавица. Ножка обута в высокий сапог. Движение бедер, длинная черная юбка. Руки белые — тонкие, нежные пальцы — длинные согнутые полоски. Глаза — миндалевидные, хитрые.
21. Скульптура под навесом — освещенный кусок камня — огромное безобразное лицо.
22. Видовой снимок. Монастырь. Подмоченные временем и дождем мутные росписи, сияющее во мраке узкое окно.
23. Лицо Ли, будто нарисованное жидкой белой масляной краской. Ни грамма черного, ни Грамма розового.
24. Видовой снимок: Пляж. Шевелящаяся человеческая плоть.
25. Фотограф с обезьяной. На фотографе огромная белая панама. Смятое морщинами личико обезьянки.
26. На матери белый уютный купальник. Губы не смыло, они остались ярко-красными…
27. Развернутый томик Писания. Писание брошено на песке. Виден откушенный уголок.
28. (Фотомонтаж, неплохо вышло.) В тоненьких белых струйках обводящей пены, наполовину залитая черной водой, лежит каменная женская фигура.
29. Танцплощадка. Каменный квадрат залит ярким электрическим светом. Танцующие пары.
30. Фотография Тани. Классический портрет. Миленькое глупое личико. Полное отсутствие косметики. Круглые светлые глаза смотрят с опаской.
31. Ли в своей голубой ночной рубашке. Она стоит против окна, и солнце просвечивает ткань.
32. Девочка Таня забилась в угол, прижимает голову к коленям.
33. Ли, одетая в синий закрытый купальник. Здесь она кажется очень усталой.
34. (Хорошо получилось движение.) Ли держит сигарету, мнет ее в пальцах, чиркает лениво спичкой. Взгляд из-под очков.
35. Девушки в ярких купальниках. Мальчики в белых рубашках. Группа, стоящая на волнорезе.
36. Крупный план — лицо обнаженной Ли.
37. То же. В кадр попали, кроме профиля Ли, ее плечи.
38. Большая комната на семь кроватей. Таня сидит на кровати. Лицо девушки в слезах.
39. Вид сверху. Две обнаженные женщины входят в озеро. Рядом подростки в белых рубашках. На берегу разложены черные платья.
40. Группа вооруженных людей. Все бородатые, молодые. (Вид из окна поезда.)
41. (Средний план.) Ли лежит на спине, раскинула крестом руки.
42. Ли пьет пиво возле гостиницы на маленькой каменной скамейке.
43. Ли принимает душ. Зажмурившись, стоит под широким потоком воды.
44. Вид из окна гостиницы «Гумиста». Новенький желтый «оппель». Двое бородатых парней.
45. На фотографии толстая девица с черными волосами. (Когда он успел сфотографировать администраторшу в Очамчире?) У дежурной, несмотря на нездоровую полноту, приятное лицо и очень красивые розовые пальчики — маникюр с бесцветным лаком, ноготки короткие, такие с виду симпатичные.
46. Та же дежурная. Бесстыжая полная девица сидит, раскинув голые жирные ноги, — выдуваются сетью на ее левом бедре синие, болезненно полные вены.
47. Печальный пейзаж. Деревня. За зеленью во дворах, за витыми оградами надгробия — камни, металлические кресты, маленькие деревянные беседки.
48. Рядом с могилой засвеченная солнцем человеческая фигура. Кажется, женщина.
49. Каменная крутая лестница. Наверху стоит человек. Он по пояс голый, голова, стриженная ежиком. Арчил.
50. Большая веранда, обнесенная белой стеночкой, и внутри веранды белые столики, плетеные белые стулья.
51. Крупный план. Хорошее освещение. Морда повара. К розовой щеке повара прилепился маленький листик петрушки.
52. То же кафе. Мира сидит за столиком. Рядом с ней устроились еще двое. Третий, бритый наголо коротышка в белых брюках и белой рубашке, приплясывает рядом.
53. Лицо матери, взятое снизу. Лицо немного вытянуто. Это был единственный снимок с названием. Под снимком была жирная надпись: «страх».
54. Плечистый спасатель. Он выходит из воды. Сильно поросшая грудь. Золотая цепочка.
55. (Получилось движение.) Арчил протягивает руку и помогает разодетым девицам выбраться из лодки. Девицы в шикарных нарядах, они визжат от удовольствия, они скинули туфли, и по воде тянутся, плывут шлейфы их платьев.
56. Ли спустилась к завтраку в своем домашнем халатике — заспанная, смешная, белокожая женщина.
57. Наташа, подняв тарелку обеими руками, повернулась на месте и сделала грациозное па босой ножкой.
58. Вид сверху из окна. Двор. Старик, ему под восемьдесят. Он наклонился и взял карабин.
59. Крупный план. Большая белая шляпа с пером.
60. Вид подвала. В потоке света, идущего из двери, заполненный бутылками высокий, узкий стеллаж.
61. Опять Ли. Заталкивает вещи в рюкзак. В лишенные занавесей большие окна падает много солнечного света. Снимок получился контрастным.
62. Фотография, сделанная внутри гостиницы «Гумиста». Над стойкой дежурного объявление: «МЕСТ НЕТ». Молодой человек — бледное лицо, кислая улыбка. Крестообразный пластырь на щеке.
63. Ли. Крупным планом только ее ухо.
64. Общий план пляжа. Очередь за билетами.
65. Огромная металлическая конструкция, похожая на скелет мамонта. Вид снизу.
66. Опять Ли. Она стоит обнаженная возле моря, подняла руки. У нее темные острые локти. Купальник держит над головой, как флаг.
67. Продолговатая, наполовину залитая волной бело-розовая куча. Куклы. Сотни маленьких розовых тел.
68. Щит. На щите квадратными буквами написано: «ЛИНИЯ ОБСТРЕЛА».
69. Вертолет. Дверцы распахнуты. Женщины рядом с вертолетом.
70. (Эту фотографию не нужно было клеить в альбом, как и многие другие. Ее следовало уничтожить еще прежде того, как он сжег негативы.) Ветер раздул куртку боевика, он принял героическую позу с автоматом на изготовку, чуть отставив длинную ногу в грязном мягком сапоге.
71. Опять крупный план. Большие кирзовые сапоги топчут остатки костра.
72. Общий план. (Ник долго работал над этой фотографией, но достиг результата.) Вид из окопа. Отчетливые пять женских обнаженных фигур. Фигурки совсем маленькие, еле различимые, но глядя на них, он мог вспомнить каждый свой выстрел.
73. Вид аэродрома в Сухуми. Вертолет. На трапе стоит он сам. Обгорелый рюкзак на спине. Прикрывает рукою глаза от солнца. (Эту фотографию Ник скопировал с газетного снимка, случайно наткнулся в хрониках.)
74. Женское миловидное личико. Одноклассница, ставшая теперь его женой. Ничего особенного. Теперь он видит это лицо каждое утро, просыпаясь. Снимал сам три недели назад.
75. Последний в альбоме снимок был сделан профессиональным фотографом, приглашенным на свадьбу. Было очень много свадебных фотографий, но только эта представляла интерес. Ник в черном костюме и галстуке. По правую руку от жениха смущенная невеста, закутанная в шикарную белую фату, вокруг нарочно засовываются в кадр глупые пьяные рожи свидетелей, а слева от Ника стоит живая Ли. На ней тоже белое, но очень скромное платье. Волосы мокрые, глаза печальные.
* * *
На семьдесят пятой фотографии дневник номер четыре (визуальный) завершался. Первоначально предполагалось, что фотографий будет больше. Все лишние фотоматериалы Ник тщательно уничтожил: пробные отпечатки, негативы, элементы коллажей, даже газетный лист с военным вертолетом отправились в огонь.
Единственным исключением был очень четкий и уже подписанный снимок, не вошедший в дневник, но и не преданный огню. Просто рука не поднялась сжечь.
На снимке человек в огромной белой панаме. Смятое морщинами лицо фотографа спрятано в тени. Весь он, как бедуин, закутан в белое — широкая, Никак не приталенная неряшливая куртка на завязках, такие же безразмерные штаны. Фотоаппараты болтаются со всех сторон.
Аппаратов три. У босых ног фотографа обезьянка: маленькая, черно-рыжая, в красной кепке с длинным козырьком. На шее мартышки металлический, по виду жесткий ошейник. Длинный поводок, море на заднем плане, кусочки бумаги рассыпаны по песку.
Надпись под фотографией, с нажимом выведенная черным фломастером, состояла всего из двух слов.
ОН УПРАВЛЯЕТ!