I

У самого кресла мой саквояж расстегнулся — не выдержали старенькие замки. Выпали и разлетелись по широкой трубе салона, зашелестели по мелкому ворсу красно-зеленого ковра документы — пришлось собирать. Хорошенькое начало — перепутать всю документацию, еще не добравшись до места. Умение взять за глотку, вывернуть все наизнанку, доказать поставщику, что черное — это белое, выбить и отстоять — все это были не мои качества, так что отправили меня в командировку совершенно напрасно. Собирая под ногами пассажиров выпавшие документы, я почему-то думал именно об этом.

Кресло оказалось неудобным. Голову как следует не откинуть, колени уперлись в теплый металл станины. Наполняя воздух ледяной пылью, гудели кондиционеры. Я еще раз проверил замки саквояжа и осмотрелся. За иллюминатором, по правую руку, мелко дрожал, сверкая под солнцем, алюминиевый бок крыла. Черные лопасти винтов смыкались в круги.

Впечатление было такое, будто смотришь в подзорную трубу с другого конца. Ускорением меня слегка прижало к креслу, и, когда я вновь выглянул в иллюминатор, за круглым толстым стеклом все уже переменилось. Бетонная высокая стена аэровокзала, тонкие высокие решетки, отражающие солнце, огромные окна, бегущий по гладкому полю красный жук микроавтобуса — все исчезло, и все осталось на месте. Аэровокзал выглядел как маленькая серая коробочка, похожая на пачку сигарет, микроавтобус превратился в красную точку — горячий уголек, прожигающий ткань серого летного поля.

Согласно выданному билету, моя напарница Арина Шалвовна устроилась где-то в заднем салоне, и поболтать оказалось не с кем. Конечно, я задремал. Пластиковый стаканчик пепси-колы, поданный услужливой бортпроводницей, так и остался в моей руке, когда я заснул — заснул безотлагательно, крепко, без сновидений. А когда очнулся и попытался расправить затекшие плечи, самолет уже шел на посадку. Через три дня, если все пройдет нормально, мы тем же рейсом должны были вернуться обратно.

Эту короткую поездку за чужой счет я себе практически выбил: документы уже были выписаны на другого, когда я получил письмо от Марты. Пришлось ударить кулаком по столу и потребовать, чтобы именно меня отправили в командировку в этот никому не известный город. Писем от Марты я не получал пять лет, с тех самых пор, когда мы с ней расстались. Были только открытки на день рождения и на Новый год — странные открытки, одинаковые, будто Марта когда-то купила две большие пачки про запас и теперь отправляла по штучке. На открытках, которые я получал ко дню рождения, была репродукция картины неизвестного художника XVII века — заводная кукла с недетским лицом, разряженная в шелка. Открытки, приходившие под Новый год, были попроще — неизменная белая роза с капельками росы.

Моя бывшая жена со свойственным ей грубым юмором утверждала в письме, что все еще обожает меня и вспоминает нашу последнюю ночь — притом ни слова о сыне, ни слова о работе, а в конце — неожиданная просьба приехать. Даже адреса не было: его я нашел на конверте. Название города ничего мне не говорило, никогда я о нем не слышал, и никто о нем ничего не знал. Но он существовал, этот город, и там даже был компьютерный завод, от услуг которого наша фирма теперь собиралась отказаться. Так сложилось, что через два дня после получения письма я с командировочным удостоверением в кармане сидел в неудобном пружинящем кресле воздушного лайнера, идущего на посадку.

Самолет поднялся в воздух в час дня, и так же в час дня его шасси коснулись бетона посадочной полосы. Я перевел часы и улыбнулся. Можно было и не переводить. В воздухе мы находились ровно час — никакого фокуса, просто переход в другой часовой пояс.

Никто нас не встречал. Пришлось нести чемоданчик Арины Шалвовны, и это меня немного раздражало. Кожаный желтый чемоданчик был невелик, но тяжел. Перетянутый двумя широкими ремнями, он был непомерно раздут, набит неизвестно чем. Отправляясь в такие короткие поездки, сам я ограничиваюсь саквояжем. Люблю его, старенький докторский саквояж, когда-то принадлежавший моему деду, земскому врачу. Я нашел его на чердаке запущенной родительской дачи, почистил, починил замки.

В небольшом голубом здании аэровокзала было довольно просторно и светло, но не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего контроль.

Миновав узкие никелированные барьеры и несколько стеклянных дверей, мы сразу вышли на площадь. Она была удивительно правильной круглой формы. Залитая свежим черно-синим асфальтом площадь глянцево посверкивала под ногами, и я подумал, что недавно здесь прошел дождь. Площадь была совершенно пуста — ни одной машины, ни одного человека, я не нашел даже голубей или воробьев. С самолета сошли только мы.

Я сверил свои часы с часами на стене аэровокзала: с большого квадратного циферблата с золотыми римскими цифрами и сверкающими стрелками взгляд скользнул на старенький ручной хронометр. Если саквояж я брал с собой только в поездки, то хронометр был в кармане всегда. У него выпуклое, сильно поцарапанное стекло, под которым плоско лежат коротенькие черные стрелки.

— Ну, слава Богу, поехали! — сказала Арина.

— На чем! — удивился я.

Только что площадь была совершенно пуста. Ни шума мотора, ни скрипа тормозов.

— На такси. — В голосе Арины не было никакой иронии.

Вероятно, я задумался и упустил момент, когда оно подкатило. Рядом с нами действительно остановилось такси. Шофер вышел из машины и, услужливо распахнув багажник, сам взял у меня чемодан. Обычный водитель в старенькой кожанке и джинсах, он все-таки производил странное впечатление — может быть, своей излишней вежливостью.

Арина Шалвовна, высокая блондинка с прямыми худыми ногами и красивым, северного типа, лицом, несколько меня смущала. Я человек спокойный и одинокий, а эта упрямая женщина привыкла, чтобы мужчина выполнял любую ее прихоть с первого намека. Следовало держать дистанцию: все-таки дама уже дважды побывала замужем, тридцать лет, и нет детей.

Если бы в самолете мы сидели рядом, то я бы лучше представлял, как себя держать. На аэродроме в Москве мы перекинулись разве что парой слов и по-настоящему разговорились только теперь, в такси. Оказывается, у нее, как и у меня, в этом городе был свой интерес. Здесь жила ее двоюродная сестра, с которой они давно не виделись.

— …Детьми еще целовались на прощанье, — рассказывала она, комфортно расположившись рядом со мной на заднем сиденье. — Вы представляете, никогда не думала, что поеду в такую даль! — Она наградила меня коротеньким взглядом. — А тут, нате вам — командировочка!

Квартира сестры располагалась в четвертом этаже обыкновенного блочного дома — как я понял, на самой окраине городка. Я проводил Арину Шалвовну до двери, донес чемоданчик, после чего поехал в гостиницу. Мы условились через три часа встретиться в конторе завода и вместе отметить командировку.

 

II

Номер в гостинице мне понравился — обычный средний номер: кушетка, застеленная белым казенным покрывалом, подушка в накрахмаленной наволочке уголком вверх, все аккуратненько (я давно не был в командировках и немножко отвык), полированный столик с графином, кресло и телевизор, за который, как я подумал, непременно придется доплачивать. А в общем, очень прилично: туалетная комната, душ, солнечная сторона… С десятого этажа открывался превосходный вид на город.

Я подошел к окну, и сразу стало понятно, что город построен давно, хотя из окошка такси это было незаметно. Из окошка такси широкие улицы казались сплошь заставленными стандартными домами.

Внизу под моим окном возле самой гостиницы стояло желтое строение с флюгером на крыше. Медленно поворачивался красный петушок, а дальше — лестница черепичных кровель. Все как игрушечное: какие-то башенки, какие-то стеклянные мансарды; посверкивали металлические шпили. На плоскости одной из крыш открытое кафе — столики и несколько кресел. С такого расстояния кресла и люди, сидящие в них, выглядели как фигурки в музейном макете.

Балкона, увы, в моем номере не было. Вытянув тугие шпингалеты из гнезд, я уже через пять минут после того, как вошел в номер, растворил окно. И сразу комната наполнилась запахом. Вероятно, где-то внизу под моим окном находился гостиничный ресторан. Там готовили обед, и, судя по запахам, роскошный. Я вынул сигарету и закурил, что делаю редко (мой лимит — две-три сигареты в день), но с удовольствием.

Наслаждаясь, я стоял у распахнутого окна. Курил и смотрел в колеблющуюся голубизну, в небо. Город под этим прозрачным пологом казался очень уютным, каким-то карманным. Блуждая взглядом по лабиринтам улиц, я пытался вычислить кратчайшие пути между зданиями — как в детской головоломке. Задача на первый взгляд неразрешимая, но заблудиться здесь было невозможно. Дежурная по этажу, миловидная девушка в коричневом платье, охотно объяснила мне:

— Наш город маленький: доберетесь легко, можете на автобусе, можете пешком…

Минут через двадцать я был уже возле здания завода. Несмотря на договоренность, а в общем-то, именно в связи с ней, хотелось приехать пораньше, выяснить обстановку. Таким образом я рассчитывал установить ту самую необходимую дистанцию с уважаемой Ариной Шалвовной, хотел дождаться ее, отметиться вместе, а потом принести извинения и улизнуть, чтобы одному погулять по городу.

Двухэтажное здание, сложенное из крупного коричневого кирпича, было совсем небольшим, в нем никак не мог разместиться «Завод вычислительной техники имени товарища Кириллова».

Большие квадратные окна, плотно забранные изнутри светлыми шторами, круглая лестница с выщербленными ступенями, ведущая к роскошным двустворчатым дверям, — все это наводило на размышления. Я еще раз сверился с номером дома и рассмотрел табличку, отчетливо удостоверяющую, что это и есть основное помещение завода.

Но сомнения оказались напрасными. Принявший меня в своем кабинете главный инженер иронически улыбнулся и объяснил:

— Завод у нас не секретный, без допуска, как говорится, но почти весь располагается под землей. — Он даже весело потопал по ковру. — В основном автоматика стоит, людей мало требуется. Притом мы богатые. Средств на строительство отпустили вполне!.. А то понатыкали бы бетонных коробок!.. Кому хочется на работу за город ездить?!.

— Действительно, — послушно покивал я. — Лучше под землей, чем за городом.

— А в черте города, поверьте, нет ни одного нового здания — все только памятники архитектуры. — Это был небольшого роста, тщедушный лысый человек, и, говоря, он весело жестикулировал. — А как вы думаете?! Это тоже памятник архитектуры… — продолжал он, размахивая авторучкой. — Демонтировали только подвалы. Правда, все равно скандал получился. Строители разрушили подземный ход, представлявший огромную историческую ценность, хотя он и был-то всего ничего, два на полтора, и совсем свеженький — прорыт в конце прошлого века…

Наконец, заметив нарочито постное выражение моего лица, он надел на авторучку колпачок, положил ее на стол, после чего пощелкал клавишами селектора и сказал в микрофон:

— Людочка, радость моя, поищи там Геннадия Виссарионовича, тут человек из центра приехал. Они хотят с нами договор на поставки разорвать. Не нравятся им русские компьютеры. Нужно товарища убедить.

У секретарши был немолодой суховатый голос, лишенный живой интонации:

— Геннадий Виссарионович в десять тридцать уехал на филиал, сегодня его не будет.

— Спасибо, золотко мое, спасибо.

Главный инженер глянул на меня, и я увидел, что у него нет ресниц.

— Город-то у нас чудесный, — сказал он. — Погуляете сегодня, посмотрите. Утрясем, надеюсь, как-нибудь нашу проблемку. Договор, насколько я понимаю, у нас еще на три с половиной года?

— На два с половиной. — Мне очень не хотелось с ним спорить.

Откуда он знал о цели моего визита? Ведь я еще ни слова ему не сказал. Теперь понятно, меня будут мучить, убеждать, выдвигать аргументы. Хуже того, станут демонстрировать свои допотопные передовые технологии.

— Надеюсь, мы поладим, — сказал он. — Когда наш город будете осматривать, обязательно загляните в музей, рекомендую: во всей стране другого такого нет.

— Музей? — кисло улыбнулся я. — Конечно!..

— Музей механической игрушки, — продолжал он. — Техническое творчество шестнадцатого — семнадцатого века…

Он не договорил. Дверь резко распахнулась, и в кабинет вошла Арина Шалвовна. Она была чем-то раздражена, метнула в меня недовольный взгляд и, поздоровавшись, положила рядом с пепельницей поверх моего свое командировочное удостоверение.

— Странный какой у вас вахтер, — сказала она. — Ручки дамам целует!

Это не было констатацией факта, это был вопрос, обращенный к лысому человеку, сидящему за столом, вопрос с нажимом. Я сам никакого вахтера не видел и, когда главный инженер поперхнулся от смеха, перестал что бы то ни было понимать. Длинные пальцы Арины Шалвовны настойчиво дробили по столу в ожидании ответа.

— Это робот, — сказал главный инженер. — Наша продукция. Вообще-то не полагается… Но вахтер месяц назад умер. Был у нас такой пьяница, Ипполит Карпович, правда, лет ему было девяносто шесть, по возрасту, как говорится, умер… А человека на его место не найти, в нашем городе безработных нет… Ну, наши ребята начирикали оригинальную программу и вот — посадили робота…

— Хорошеньких вы роботов выпускаете! — сказала Арина, забирая свое удостоверение и складывая его пополам.

— Да уж стараемся, чтобы от людей не отличались. Престиж фирмы держим.

Достоинства своей продукции он все же преувеличивал. Когда мы выходили, я специально посмотрел. За столиком возле двери действительно сидел механический человек. Вне всякого сомнения, это было последнее слово нашей отечественной электроники. На нем была форменная куртка, белая рубашка, галстук, на голове зеленая фуражка с золотой кокардой.

В полутьме, на бегу действительно можно было перепутать, но посмотришь внимательно — и сразу видно: лицо грубоватое, плохо прорисованное, руки спрятаны в белые перчатки и все движения как бы замедлены. Он излишне плавно поднимался со своего стула, излишне подчеркнуто кивал. Подобно главному инженеру, я чуть не подавился со смеху.

— Позвольте поцеловать даме ручку? — спросил он голосом с преобладанием низких частот.

— Целовал, милый, ты забыл! — уже без злобы парировала Арина Шалвовна, толкая наружную дверь.

— Простите, — с опозданием прогудел робот у меня за спиной. — Мадемуазель.

 

III

Действительно, на каждом доме без исключения красовалась табличка, оповещающая, что перед нами памятник архитектуры. Выполненные в едином стиле маленькие мраморные квадраты с выбитыми на них золотом годами и прочей атрибутикой были пристроены таким образом, что неизбежно привлекали к себе внимание. Мне показалось, что в некоторых случаях таблички укреплены напрасно: обычное здание, стандартный бетон, кирпич, железо, стекло, а справа от подъезда четырехугольное белое пятно — мраморный квадратик. То ли в этом доме кто-то когда-то произнес речь, то ли просто заходил в гости. Несолидно!

Мой план избавиться от сослуживицы торжественно провалился. И дистанцию не удалось сохранить. Без всякой цели мы бродили по городу, я все время старался приотстать, но Арина улучила момент и взяла меня под руку. Все-таки у нее были красивые ноги и приятный голос. Она шла рядом и в красках расписывала квартиру своей двоюродной сестры:

— …Все пять комнат в цветах, везде цветы, на подоконниках, на стенах, в лоджии, и даже в ванной стоят белые розы, представляете?! Нет, это нужно увидеть, белые розы перед зеркальной стеной!

Потом выяснилось, что я еще и виноват. Бежал, оставив ее у закрытой двери, а за дверью — никого. Конечно, она нашла ключ и открыла квартиру, конечно, на столе лежала записка, но моей вины это не умаляло.

— …Представляете, она написала, что будет только завтра утром! Столько лет не виделись!… Задержалась за городом по долгу службы… Представляете, так и написала: «по долгу службы»?!

— Она что же, одна живет в таких хоромах? — вежливо спросил я.

— Почему одна? — возмутилась Арина. — С мужем! Вот детей у Ларочки нет, хотя она и старше меня на два года.

Казалось, мы только что вышли с завода, а я уже знал, что семь бульваров делят город на восемь почти равных частей и все семь были продолжением аллей небольшого парка в центре. Обилие бронзовой и мраморной скульптуры, разноцветные свежевыкрашенные скамьи и тишина, как ночью. Мы медленно брели по одному из бульваров. Было безлюдно, прохожие попадались очень редко. Все было против меня: ветерок, шелест листвы, звук наших шагов.

«А ведь действительно, — подумал я про себя. — Главный инженер прав: такое впечатление, что все на работе».

— Посмотрите-ка! — воскликнула Арина.

На широкой зеленой скамье спал человек. По хриплому дыханию, вырывавшемуся из широко разинутого рта, нетрудно было понять, что он пьян.

— А вы говорили, бездельников нет! — поморщившись, сказала Арина.

Отметив про себя, что ничего подобного не говорил, я осторожно толкнул пьяного в плечо, тот мгновенно проснулся и сел. Он смотрел на меня слезящимися глазами, продолжая все так же шумно дышать. Это был очень старый человек, костюм неприятно провисал на худом теле, во все стороны торчали седые патлы… Ему было, наверное, не меньше ста лет. Он смотрел на меня, пытаясь понять, чего же от него хотят?

— Идите домой, дедушка, — сказал я. — Отсюда вас в милицию заберут.

Я представил себе, как мы с Ариной Шалвовной потащим сейчас этого престарелого пьянчугу к нему домой, и мне стало противно. Но никого никуда тащить не пришлось. Неожиданно рядом возникла маленькая тощая старушка, она покивала нам, схватила старика за плечи и как-то очень быстро и легко поставила его на ноги.

— Ну, Ипполит Карпыч, ну, миленький!.. — говорила она и смотрела на нас извиняющимися, как и у главного инженера, глазами. — Старый, а дурной!.. — Чистенькая и прямая, она словно костылем подпирала собою огромного падающего старика. — Пошли, пошли домой, Ипполит!

Это было даже сентиментально. Старики вдвоем заковыляли через улицу, направляясь к подъезду ближайшего из зданий.

 

IV

Музей совсем маленький, полутемный. В нем было уютно. Многочисленные часы с музыкальными механизмами, механические куклы шестнадцатого — семнадцатого века, гобелены, табакерки, секретные сундучки, самовоспламеняющиеся мраморные камины, музыкальные шкатулки — все это громоздилось одно на другом и было представлено на маленькой площади в потрясающем разнообразии.

«Тот ли это был Ипполит Карпович?» — размышлял я. Ипполит Карпович, что служил вахтером на заводе. Или просто его тезка? «За» говорили возраст вахтера-алкоголика и его плачевное состояние, «против» — утверждение главного инженера, что вахтер умер. Например, инженер мог пошутить. И вахтер не умер, а ушел, достигнув ста лет, на дважды заслуженную пенсию, — просто главный инженер не знает, что старик жив. Скажем, оклемался после тяжелой болезни. Но не исключался и иной, парадоксальный вариант. Разглядывая две совершенно одинаковые зеркально расставленные на камине крылатые золотые фигурки, я предположил, что в городе еще недавно жили бок о бок старцы-близнецы.

— Как хорошо здесь! — вздохнула Арина. — Вам нравится?

Мы остановились перед огромными напольными часами, покрытыми черным лаком. Как раз пробило четыре, весь музей ожил. Только что мы ходили в тикающей тишине, пугаясь звука собственных шагов, а теперь и наших голосов не стало слышно. За спиной зазвучала клавесинная музыка, зазвенели колокольчики. Можно было вычленить щелчки маленьких барабанчиков, пружинные мелодии. В довершение ко всему перед нами на миниатюрной сцене, тщательно декорированной в виде задней стены часовни — просматривались даже микроскопические лики икон, а в царских вратах угадывалась тончайшая резьба, — хор мальчиков запел псалом. Там же прохаживался маленький священник в белых одеяниях.

— «Днем и ночью ходят они кругом по стенам его…» — повторил я за детскими голосами. Голоса были или казались совершенно живыми.

— Какая восхитительная мистика! — сладко прошептала Арина. — «И коварство не сходит с улиц его», — повторила и она за хором. — Это псалом? — Она посмотрела на меня.

Я кивнул. Это был пятьдесят четвертый псалом — я запомнил его с голоса Марты много лет назад. Человечки были сделаны из дерева, каждый ростом не более спички, но все они открывали маленькие рты, и в глазах деревянных мальчиков откровенно поблескивали живые огоньки. Одеты же они были в маленькие платья из настоящей ткани. Хотелось их потрогать, но трогать экспонаты все-таки нельзя.

Музыкальная какофония прекратилась так же неожиданно, как и началась, звонким эхом угаснув в деревянном футляре часов. Медленно, шаг за шагом, мы двигались по музею.

— Смотрите-ка! — В голосе Арины Шалвовны было больше испуга, чем удивления. Рука ее указывала на пустую нишу.

Я не понял ее жеста, в белой нише не было ничего пугающего, пустая витрина — отсутствовал экспонат. Присмотревшись, я заметил, что стенки ниши в некоторых местах немного перепачканы черным, будто по ним провели углем. Вслух я прочитал табличку:

— «Механический трубочист, середина XIX века». — И ниже мелко: — «По странной прихоти неизвестного мастера эта сугубо мужская профессия в данном случае отдана в руки женщины, в остальном кукла в точности копирует типичного городского трубочиста во время работы». Чего вы испугались? — спросил я. — Видите, трубочиста взяли на реставрацию — наверное, сломался.

В ответ Арина Шалвовна только неприятно пожала плечами и выпустила мою руку.

Следующий маленький зал был пуст. Небольшое, почти кубическое помещение со стенами, оклеенными гладкими синими обоями, и желтым паркетным полом. Трудно было сразу сообразить, что женщина, сидящая на единственном стуле у двери, вовсе не смотритель зала, а экспонат. Меня сбило с толку, что она сидела с книгой в руке.

Кукла поднялась нам навстречу и сделала реверанс, зашуршали шелковые юбки. Книга осталась на стуле. Кукла наклонила маленькую изящную головку, в волосах ее сверкнули золотые украшения. Она улыбнулась и мягким грудным голосом проговорила:

— Перед вами экспонат номер четыре. — Она сделала небольшую паузу. — Меня изготовил русский крепостной мастер Иван Прокофьевич Саморыга, я родилась здесь, в этом городе, в тысяча шестьсот семьдесят пятом году от Рождества Христова. Я — шедевр механики. — Она опять сделала паузу. — Теперь вы можете задавать вопросы.

— И что же, никакой электроники? — язвительно спросила Арина.

— Я — шедевр механики, — повторила кукла. — Я родилась в тысяча шестьсот семьдесят пятом году. — Губы ее выглядели как живые — алые и свежие, но она не улыбалась, она была серьезна. — Тогда, госпожа, электроникой почти не увлекались — вы должны это знать.

— Можно вас потрогать? — спросила Арина. От обращения «госпожа» ее передернуло.

— Экспонаты трогать руками запрещено, но вы мне не верите, и я сделаю для вас исключение.

Механическая красавица протянула моей спутнице маленькую изящную ручку, украшенную перстнями и кольцами. Арина тоже протянула руку. Кукла действительно была фарфоровой.

Окна в этом маленьком зале плотно задрапированы черными глухими портьерами. Из обступившей полутьмы на меня смотрели живые кокетливые глаза молоденькой богатой девушки хорошего рода.

 

V

Идти к Марте чертовски не хотелось, но я должен увидеть своего сына. Собственно, я пытался настроить себя на то, что хочу его видеть.

Мы вышли из позолоченного полумрака музея и медленным шагом двинулись вперед. Город оказался совсем маленьким: мы даже не заметили, как пересекли его из конца в конец. Подняв голову и прочитав название улицы на торце одного из зданий, я убедился в его соответствии адресу на конверте.

— Вы зайдите, — предложила Арина. — А я посижу, подышу воздухом. Если никого нет, то я здесь.

Она опустилась на скамейку, закинула ногу на ногу, закурила, а я, подавив раздражение, поднялся на второй этаж, нажал кнопку звонка. Долго никто не открывал. Потом в глубине квартиры послышалось что-то похожее на стон, и тут же шаги Марты. Я сразу узнал ее легкую нервную поступь.

— Кто? — За дверью стояла моя бывшая жена. Это было совсем на нее не похоже: раньше она распахивала дверь не спрашивая.

Я не ответил и еще раз надавил кнопку звонка.

— Кто там? — повторила Марта, и я понял, что голос ее, в отличие от походки, сильно переменился. Он стал суше, в нем не было больше привычного раздражения.

— Это я, Алан. Я приехал, — с усилием выговорил я.

За дверью несколько минут было тихо, потом Марта сказала:

— Извини, Алан, я не могу тебе открыть. Уходи. Приходи завтра, — она помолчала, — вечером, часов в восемь.

Я еще с минуту постоял на лестничной площадке. Услышал ее удаляющиеся шаги, и опять мне показалось, что в глубине квартиры раздался приглушенный стон.

— Что — никого? Я так и знала! — Арина поднялась со скамьи и снова взяла меня под руку. — Пойдемте пить кофе! Я сварю вам отличный кофе!..

Я не сопротивлялся. Через пятнадцать минут она уже открывала ключом дверь в квартиру своей двоюродной сестры. В лицо пахнул тяжелый цветочный запах, мне захотелось повернуться и быстро уйти, как в прошлый раз, когда я оставил чемодан.

В прихожей Арина по одной скинула туфли и повернулась ко мне:

— Ключи сестричка у соседки оставила, — сказала она. — Одну записку к двери приколола, другую на стол положила в комнате… — Брезгливо двумя пальцами она взяла со столика, показала мне смятый истоптанный листок. — Мол, чувствуй себя как дома, никто не придет, никто тебя ни о чем не спросит… — В голосе Арины была какая-то неуверенность, еле ощутимая скованность. — Хорошо здесь! Но, честное слово, я уже думаю, лучше было сразу в гостиницу. Позвонила бы ей завтра оттуда… А теперь вроде как-то и неудобно уходить.

— Голова утром болеть будет, — сказал я. — Очень сильный запах.

Цветы действительно были повсюду: в коридоре, в комнатах, в зеркальной ванной; они увивали огромную лоджию, накрывая внутреннее пространство квартиры шевелящейся прохладной тенью. Красное вечернее солнце стояло прямо за стеклами, а в комнате при этом царил полумрак. И еще — везде были часы, разные: настенные, напольные, вмонтированные в электронику, старинные и современные, в металлическом корпусе. И повсюду расставлены одинаковые маленькие черные будильники, рассыпаны в этой цветочной квартире, как черные капельки камня в японской икебане. Было в них что-то неприятно раздражающее, в этих часах. Потом я понял: все часы показывали разное время. Расхождение небольшое, в пределах пяти минут, но все эти часы не совпадали с моим хронометром.

Большая квадратная комната помимо цветов и часов была наполнена еще и книгами. С трех сторон до потолка поднимались застекленные стеллажи. С четвертой — распахнутая лоджия.

— Красиво? — спросила Арина без энтузиазма в голосе. — Будете кофе?

Я покивал. Опустившись в кресло, закрыл глаза. Если не считать назойливого тиканья, было тихо. Потом я услышал, как Арина что-то переставляет на кухне.

«Марта не захотела даже открыть дверь, — думал я. — Возможно, у нее были на это веские причины? Ну конечно, причина была. Допустим, любовник? Глупости! Если бы у нее там сидел любовник, моя бывшая жена распахнула бы дверь пошире и настойчиво пригласила бы войти. Вряд ли за пять лет ее характер настолько переменился. Но тогда что же? Какое-то дело? Вероятно, дело не для чужих глаз… Завтра в восемь…»

Я открыл глаза и посмотрел на свой хронометр: было без пяти минут шесть. К тикающему благоуханию этого дома примешивался запах кофе.

Только в половине девятого мне удалось вырваться. Арина никак не желала меня отпускать, готова была развлекать своей болтовней и поить кофе до утра, кажется, она даже готова была лечь со мной в постель, только бы я не уходил. Но я ушел. Арина Шалвовна немало раздражала меня. Понятно, ей было страшно оставаться одной в чужой квартире, до отказа набитой цветами и врущими часами, но при чем тут я?!

Вернувшись в свой гостиничный номер, я обнаружил белый цветок в горшочке, появившийся в мое отсутствие. Он стоял на подоконнике и сразу бросился в глаза, как только я открыл дверь. Высокий и влажный, он источал все тот же знакомый аромат.

Я вызвал горничную, и по первому моему требованию цветок убрали. Я снял с постели казенное покрывало, сложил его, медленно разделся и с наслаждением растянулся в прохладной постели. Сна не было. Я ощутил пустоту в желудке и вспомнил, что ни разу за целый день не поел. Поднялся, прошел босиком до столика, выпил стакан воды из графина и опять прилег. На этот раз я уснул мгновенно.

 

VI

Солнце казалось белым. Оно медленно взбиралось вверх, растягиваясь по прозрачному голубому небу, и жгло уже далеко не по-утреннему. Снизу, из ресторана, поднимались дурманящие запахи. Распахнув окно, я натощак закурил, чего делать, вероятно, не следовало.

Отчетливый аромат жареного мяса, стук ножей — там крошили салаты, что-то с шипением лилось на сковородку, что-то гремело… Сладкая дурнота входила в мое окно. Голова чуть закружилась. Я посмотрел вниз.

По крыше желтого особняка в сторону петуха-флюгера медленно двигалась черная фигурка.

«Трубочист, — определил я. — Если город старый и в нем много печных труб, почему бы и не быть трубочисту?!»

Порывшись в саквояже, я достал бинокль. Он небольшой, величиной с театральный, но дает десятикратное увеличение. Всегда таскаю его в поездки — подарок директора завода электронной оптики.

— Ну, где же ты, черненький? Куда ж ты делся? Неужели уже в трубу залез?

Приложив окуляры к глазам, я пытался выловить трубочиста, но ничего не выходило: сильно рябили белые листы раскаленного железа. Потом я рассмотрел изящно загибающийся конек крыши. Рука, сжимающая бинокль, чуть дрожала, отчего голубое небо раскалывалось на кусочки и попадало в глаза. Работник коммунального хозяйства исчез. Я отнял бинокль от глаз и обнаружил, что черная фигурка на месте, причем она проделала уже половину пути к флюгеру. Я засек, где именно находится трубочист, и опять навел свой бинокль. Все-таки увеличение было излишним: пылающее железо, низкий кирпичный край черной трубы… Очень осторожно, стараясь делать это как можно медленнее, я повел окуляры по всему коньку крыши, до конца, и остановился на металлическом флюгере, на огромном красном петухе. Я почти услышал, как он скрипит. Крыша была пуста.

— Ну, где же ты?

Посмотрел опять, отведя бинокль от глаз. Конечно, он был на крыше, он добрался уже до флюгера и схватился за него рукой. Его не интересовала труба. Я видел, как он сошел вниз и теперь медленно спускался по узкой лесенке вдоль стены.

Внимание привлек шум мотора. К особняку подкатил красный микроавтобус и остановился, не выключая двигателя.

Все-таки мне очень хотелось рассмотреть лицо этого трубочиста. Я снова упрямо приложил бинокль к глазам и наконец увидел его, приближенного оптикой. Глухой костюм… Все же увеличение было избыточным: я мог рассмотреть каждую пуговицу в отдельности. Не сразу понял, что это женщина лет сорока. Черные густые волосы собраны на затылке. Она смотрела куда-то вниз и вдруг подняла голову. Я увидел ее круглые, как две маслины, черные глаза, вздрогнул и опустил бинокль. Почему-то припомнилась табличка в музее над пустой нишей. Глаза трубочиста были начисто лишены радужной оболочки — один огромный черный зрачок.

Стоя у раскрытого окна, я наблюдал, как она забралась в автобус. Фыркнула выхлопная труба, и автобус, резко развернувшись, выехал на улицу. Я хотел проследить за ним, но в дверь постучали.

Вошла горничная в коричневом платье, белом фартуке и белой наколке. Вежливо улыбаясь, она простукала казенными туфельками и поставила на подоконник белый цветок в горшочке.

— Вы напрасно держите окно открытым: очень пыльно, — сказала она. — Доброе утро!

Это была другая горничная, вероятно, сменившая вчерашнюю, так что снова пришлось объяснять, что цветок в номере мне не нужен. Взамен цветка я попросил принести телефонную книгу и, как только горничная вышла, снова схватился за бинокль. Наплывающие снизу густые запахи ресторана смешивались с легкой бензиновой гарью и переплетались между собой, образуя некое гармоничное единство. Это было как музыка. От кухонной симфонии рот мой непроизвольно наполнился слюной. Глаза заболели — так сильно уже светило солнце. В его белом мареве картинка города сверкала металлом и стеклом почти нестерпимо, но пыли не было и в помине.

«Почему они так навязчиво предлагают мне этот цветок? — потирая глаза, подумал я. — И почему я так упорно его отвергаю? Ну, почему отвергаю, — это-то как раз понятно, это после Арины. Но почему они навязывают?»

Почему-то я боялся потерять из виду красный микроавтобус, но он никуда не делся. Лихо прокатил полквартала и остановился. Из кабины вышел водитель. Еще раз помассировав глаза, я попробовал рассмотреть его в бинокль (не знаю почему, с какой стати, но меня охватило жгучее любопытство). Шофер взял квас и что-то говорил старухе продавщице. Пол-литровая граненая кружка в его руке немного дрожала. Я слегка повернул бинокль: хотел заглянуть внутрь машины, но стекла микроавтобуса отражали солнце. Тогда я повел бинокль по окнам домов.

Банальные окна городских квартир в час, когда все на работе. Хорошо просматривалось внутреннее убранство этих квартир: стандартная обстановка — пожалуй, даже более стандартная, чем следовало. Одинаковая планировка комнат, одинаковые шкафы, одинаковые диваны, одинаковые полированные столы. Все это немного не вязалось с печным отоплением, старинными стенами, флюгерами и башенками. Нигде, ни в одном окне я не заметил жизни: ни одного человека — ни старика, ни старухи, ни ребенка.

«Должны же быть, в конце концов, хотя бы инвалиды, пенсионеры, — размышлял я. — Ну, допустим, все нормальное население сейчас на работе, хотя и это трудно допустить… Но где же все остальные?»

В поле зрения бинокля была чужая комната, почти такая же, как и все предыдущие. Я задержался на ней, желая проверить еще одну свою мысль, но как ни искал, нигде не обнаружил никаких цветов.

И тут я увидел девушку.

Двинь я руку мгновением раньше, и я бы ее не заметил. Дверь в глубине комнаты распахнулась — наверное, это была дверь из коридора, — и мне навстречу шагнула молоденькая блондинка в шелковом красном халатике. Она так же, как и несколько минут назад трубочист, смотрела прямо на меня. Волосы ее были рассыпаны по узким плечам, воротничок расстегнут. Она не могла меня видеть, но смотрела именно на меня. Губы ее шевельнулись, она показала мне язык — ей было смешно. Конечно, это совпадение, думал я и, совершенно уверенный в своей безопасности, не отнимал бинокль от глаз. Тогда она поднесла кулачки к лицу и согнув пальцы, изобразила, что смотрит в бинокль. И это тоже я принял за совпадение, хотя на лице ее было прямо-таки написано: ну, как хочешь, тебе же хуже!

Под неслышную мне музыку, обнажая смуглые стройные ноги, она кружилась по комнате. Раздувался красный халат. На мгновение она приостановилась и лукаво, как бы снизу вверх, взглянула на меня. При следующем повороте красная шелковая ткань распахнулась. Я и не заметил, когда она успела расстегнуть пуговицы.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул я, стараясь побороть возникшее вдруг смущение. — Да войдите же, черт вас побери!

Горничная, простучав туфельками, положила на стол телефонную книгу. Но когда она вышла, я воспользовался не массивным гостиничным справочником, а своей собственной записной книжкой. Я искал телефон Арины: накануне она просто вынудила меня его записать. В запахе, идущем снизу, из ресторана, обозначалось что-то острое и горячее. Я набрал номер. Долго раздавались длинные гудки, никто не подходил. Я ощутил легкое беспокойство, набрал номер еще раз — результат тот же.

«Куда же она могла деться? Может быть, вернулась двоюродная сестра, или Арина Шалвовна ударилась по магазинам? Что я о ней знаю?..»

Подстегиваемый вкусными запахами, голод усилился и разыгрался уже не на шутку. В желудке слегка покалывало. Завершив свой утренний туалет, я еще раз подошел с биноклем к окну. Прошло довольно много времени, но микроавтобус стоял на том же месте и шофер все так же пил квас.

«Любопытно, которая это кружка?»

Непроизвольно я вел бинокль по уже знакомым окнам, пытался найти девушку в красном халате. Ну куда же она подевалась? Квартиры за окнами были пугающе одинаковыми, даже однотонными: одинаковая или близкая по цвету обивка, одни и те же обои, но нигде никаких цветов.

«Должны же быть хоть какие-то цветы, — размышлял я. — По элементарной статистике. В конце концов, алоэ, кактусы?..»

Мой хронометр показывал ровно десять часов утра. Уже собираясь убрать бинокль, я случайно обнаружил людей. На плоской крыше под навесом собралась небольшая компания. Навес полосатый, оранжево-белый; круглый столик и кресла вокруг него выглядели очень уютными. Там было три человека: двое мужчин и мальчик лет десяти. Мне показалось, что мужчины что-то оживленно обсуждают, а мальчик ест мороженое. К столику подошла женщина, она что-то сказала мальчику, обернулась… Я узнал Марту.

За спиной звякнул телефон. Я с интересом разглядывал свою бывшую жену, моментально позабыв и о трубочисте, и о женщине в красном халатике. На Марте был глухой черный комбинезон и черная косынка, завязанная сзади. Мне стало так интересно, что я даже умудрился разглядеть лакированные старомодные туфли на ее ногах. За спиной звонил телефон. Марта что-то объясняла мальчику. Вероятно, это был мой сын — Олег.

Опустив бинокль на подоконник, я резко отвернулся и снял телефонную трубку. Думать об этом не хотелось.

— Доброе утро, — загудел в ухо динамик. — С вами говорит Геннадий Виссарионович. Извините, вы не застали меня вчера, я был на филиале.

— Ну зачем же извиняться, — воспротивился я. Рука невольно сжала бинокль. — Надеюсь, сегодня мы увидимся? — Опять я смотрел на свою жену и на сына — то на нее, то на него. — Думаю, минут через двадцать — тридцать буду у вас на заводе.

— Ну зачем же, зачем же вы так? На заводе?! — загремел в ухо Геннадий Виссарионович. — Вы же еще не завтракали! Если сразу поедете, то и поесть не успеете.

— Да-да, конечно, — негромко проговорил я.

Олег был чем-то расстроен, а Марта на чем-то настаивала. Ложечка упала в розетку, и немного белого мороженого расплескалось по столу. Я пытался понять эту сцену.

— И кроме того, — сказал Геннадий Виссарионович, — через двадцать минут вы приехать никак не сможете!

— Почему же? — спросил я.

— Потому что не сможете оторваться от окна.

— От какого окна?

— Я предлагаю лучший вариант. Мы встретимся не через двадцать минут, а через пять, и не на заводе, а в ресторане гостиницы. Столик я заказал.

Чтобы отложить бинокль, пришлось сделать над собою усилие. Я снова набрал номер Арины, и снова в цветочной квартире трубку никто не снял. На пятнадцатом гудке я оставил эту затею и быстро спустился в ресторан.

 

VII

Крупный розовощекий мужчина радостно и долго тряс мою руку в своей пухлой горячей руке.

— Алан Маркович, если не ошибаюсь? Очень, очень рад знакомству!.. — Он был само благодушие. — А я Геннадий Виссарионович, тот самый! Ну, что же мы с вами встали, пойдемте!

Терзавший меня голод мгновенно прошел, как только я оказался за столом. Соблазнительные, дурманящие запахи, поднимавшиеся к моему окну из кухни, здесь, в зале, полностью отсутствовали. Мы ждали официанта. Геннадий Виссарионович оживленно рассказывал анекдоты, я осматривался. Во всем ресторане был единственный цветок в горшочке, белый тюльпан, и стоял он на нашем столе.

— Будьте так любезны, — обратился я к подошедшему официанту. — Унесите тюльпанчик!

— Цветов не любите, Алан Маркович? Ведь не любите?! — Мой новый знакомый смотрел из-под пушистых белых бровей то ли с иронией, то ли с раздражением. — А напрасно, напрасно вы к ним так, к цветам. Вот и из номера тоже велели цветок убрать, а почему?

Я попробовал быть резким, желая сразу, одним ударом прекратить все это панибратство:

— Вы что, следите за мной?

— Да, в бинокль. — Он пристально посмотрел на меня. — Вы, Алан Маркович, не обижайтесь: у нас провинция, здесь все всё про всех знают, все на виду, ничего не скроешь. Придется привыкнуть.

— Надеюсь, что привыкать не понадобится, — все тем же ледяным тоном ответил я и прибавил помягче: — Через пару дней дела закончу, на самолет — и домой!

— Конечно, конечно, через два дня, — Геннадий Виссарионович покивал. — И домой… Конечно.

Притворившись, что увлечен бифштексом с жареной картошкой, я сделал вид, что не замечаю его иронии.

— Надеюсь, вы легко найдете себе другого партнера? — Уже деловым голосом поинтересовался я. — Наша фирма готова выплатить неустойку. Поверьте, это всем будет выгодно. — Твердо решив сразу взять быка за рога, я выкладывал свои сомнительные аргументы. — В любом случае контракт по поставкам будет разорван. Но лучше уж полюбовно. Вы же понимаете, электроника — штука тонкая, всегда найдется к чему придраться. — Я посмотрел на своего собеседника. — Давайте не будем сами себе создавать сложности.

— Не то чтобы сложности, — сказал он. — Ну, как бы это выразиться помягче…

Мясо было приготовлено восхитительно — парная телятина под соусом. Я работал ножом и вилкой сосредоточенно, как на официальном приеме. Все эти бесконечные загадки раздражали меня, но аппетит все-таки не портили. Геннадий Виссарионович замолчал. Я нацелился располовинить остаток мяса, и тут вдруг нож выскочил у меня из руки, отлетел в сторону и звякнул об пол. Наверное, я выглядел растерянным.

— Вот видите, а вы говорите — домой! — сказал Геннадий Виссарионович и подмигнул. — Хороший у нас ресторан, правда?

«Так просто они меня не отпустят, — с тоской подумал я. — Провинция! Будут бороться до последнего. На самом деле, где они найдут другого покупателя на свою продукцию? Город останется без работы. Город умрет. Так что будут биться, будут доказывать, что „компьютер из русской глубинки — лучший компьютер в мире…“ Ну ладно. Пускай доказывают. А я, как сволочь, буду стоять на своем, потому что я тоже не хочу потерять работу».

— На завод поедем? — потеряв интерес к бифштексу, спросил я.

— А зачем нам на завод? — Геннадий Виссарионович давно уже управился со своей порцией и теперь подчищал тарелку кусочком хлеба. — Вы, Алан Маркович, не совсем понимаете. Мы бы хотели познакомить вас… Продемонстрировать, так сказать, наши достижения в действии. Ведь, честное слово, машины-то наши на порядок превосходят мировые стандарты. Хотя, ясное дело, поверить в это трудно.

— Хотите, чтобы я поверил? — Я наклонился и поднял нож. — Что вы собираетесь мне показать?

— Так… Несколько точек в городе. Посмотрите. Я вас и убеждать не стану. Без комментариев, просто посмотрите наше оборудование в работе.

— Много мест?

— Прилично. Адресов двадцать, так что насчет двух дней… боюсь, не управитесь.

Народу в ресторане было немного. Непонятно, для чего нужно было заказывать столик. У окна, слева от нас, завтракала пара молодых людей. Что-то меня в них заинтересовало, но я не сразу понял, что. Подросток лет шестнадцати — семнадцати, патлатенький, с глупой рожей, и рядом с ним интеллигентного вида девушка в вельветовом костюме. Девушку я уже где-то видел… Конечно, видел. Я видел ее точную копию в музее механической игрушки!..

Предощущая неприятную тряску в автобусе, я почти обрадовался, когда Геннадий Виссарионович распахнул дверцу легковой машины.

— Собственный транспорт, — самодовольно сообщил он. — Вы как желаете кататься, на переднем сиденье или на заднем? Должен предупредить, с переднего хорошо видны часы на башнях, а с заднего — на стенах.

Я сочувственно смотрел на своего спутника, пока он устраивался на водительском месте, и, поймав мой взгляд, он смутился.

Как и накануне, прохожие на улицах отсутствовали, не было и машин. Только изредка навстречу попадался, казалось, один и тот же грузовик с нелепым металлическим кузовом. С третьего раза я все-таки определил, что номера у грузовиков разные.

«Но в гостинице люди были, и в ресторане были, — думал я, разглядывая пустой город. — Мало, но были. Вероятно, это только приезжие, а остальные, как и было сказано, все на рабочих местах».

И тут я вспомнил об Арине Шалвовне. Попросив остановиться, вышел у телефона-автомата и набрал уже утвердившийся в памяти номер. Вслушиваясь в бесконечно длинные гудки, я повернулся внутри кабины и глянул на улицу. Геннадий Виссарионович пристально смотрел на меня сквозь стекло машины.

 

VIII

— Ну, выбирайте сами, куда поедем: больница, роддом, школа, банк, часовой завод…

— Школа, — оборвал я.

Когда мы входили в гостеприимно распахнутые двери школы, он сказал:

— У нас к вам просьба, Алан Маркович. — Он даже придержал меня за рукав. — Заметьте, не у меня, а у нас, у всего руководства.

— Какая просьба?

— Да не беспокойтесь, просто нам хотелось бы, чтобы вы написали отчет для вашей фирмы — подробный, правдивый отчет обо всем, что увидите. — Он еще раз повторил: — Сухой точный отчет.

— Ну, естественно, а как же!.. Я, собственно, для этого….

— Вы не совсем поняли, — смутился Геннадий Виссарионович.

— Я все понял, — жестко сказал я. — Что хотите делайте, а через два дня я улетаю!

Мы прошли по мелкому красному кафелю гулкого вестибюля, поднялись по лестнице, устланной ковровой дорожкой, и устроились в кабинете завуча. Шли уроки, какое-то время держалось напряженное молчание. Вдруг Геннадий Виссарионович поднялся со своего стула, встал передо мной и негромко, но твердо сказал:

— Нужен сухой, подробный отчет, иначе вам никто не поверит.

Блуждая взглядом по учебным пособиям, я подумал, все ли в порядке у него с головой.

После звонка появилась завуч. Средних лет, плотная блондинка, пожалуй, с излишней строгостью одетая.

— Мы вас ждали, — сказала она деловито и сухо. — Хотите пройти по классам?

— Ну зачем же по классам?! — возразил я. — Хотелось бы осмотреть машину.

— И только?

Геннадий Виссарионович почему-то молчал, завуч поджала губы.

— Конечно, — сказала она. — Но мне кажется, — между словами она делала изрядные паузы, — чтобы хорошо разобраться в машине, нужно сначала увидеть детей. — Она напирала. — Или вы считаете, что нами можно пренебречь?! Здесь, между прочим, школа! Детское учреждение! — Голос ее нарастал. — Кроме того, целесообразно было бы осмотреть сперва классные дисплеи и рабочие места.

— Надо, — буркнул Геннадий Виссарионович, подталкивая меня в спину.

— Ну что вы, что вы, конечно, — спохватился я. — Давайте осмотрим классы, любопытно даже.

С самых первых минут, с самого аэровокзала меня не покидало легкое, лежащее где-то на самой глубине сознания беспокойство. Такое бывает: стоишь на одном месте, разговариваешь с приятелем, и вдруг хочется сорваться и убежать… Делаешь неуверенный шаг, а на то место, где ты стоял, падает кирпич. В школе ощущение это слегка усилилось.

Обычный, длинный коридор шел через весь этаж. По одну его сторону светлые квадратные окна, по другую — белые двустворчатые двери. В воздухе стояло еле различимое живое гудение. Определить его источник было невозможно.

— Что это? — спросил я. — Машина?

Но мне не ответили. Школа была богатой: наглядные пособия, действующие модели, специальное освещение и даже ковры повсюду. В каждом кабинете компьютер выводил на дисплей любую необходимую информацию. В части классов парты были оборудованы персональными рабочими местами.

Без предварительного стука мы тихо вошли в класс. Шел урок рисования. Я сразу понял природу гудения, услышанного той еще в коридоре. Звук воспроизводили сами дети. Как в этом, так и в следующих классах все ученики, не открывая ртов, очень тихо гудели.

Загремели парты: ученики приветствовали завуча вставанием.

— Садитесь, садитесь! — замахала она рукой. — Продолжайте урок!

Встретившись взглядом с молодой учительницей, я с трудом скрыл смущение. Именно ее я видел сегодня утром, бесцеремонно разглядывая в бинокль чужие окна. Теперь на ней было красное пончо и узкие красные брючки, подчеркивающие худобу ног.

— Я провожу урок по программе, — звонким голосом сказала она. — И попросила бы посторонних удалиться! — Она еще раз взглянула на меня и, как мне показалось, подавила смешок.

На большом квадратном экране дисплея была контрастно высвечена обнаженная натура: голова срезана верхним краем экрана, по худой ноге бесконечно долго падает красный шелковый халат…

— Это ваше изображение? — спросила завуч, обращаясь к учительнице.

— Да, мое, — отозвалась та. — Так легче поймать ошибку, и кроме того, они имеют возможность делать наброски как с изображения на экране, так и с живой модели. Кроме того, — голос учительницы сделался нервным и громким, — школа экономит средства — я не получаю ставки натурщицы.

— Наша школа не ограничена в средствах, — обрезала завуч.

Когда мы оказались в коридоре, она заговорила, оправдываясь:

— Видите ли, у учителей неизбежно возникают трудности. К несчастью, дети слишком много думают… Они слишком много думают о нас, и это не всегда хорошо… — Она горько вздохнула. — Потом это проходит.

— А почему они гудят? В знак протеста, что ли? — спросил я, но завуч мне не ответила.

В следующем классе, куда мы вошли, был спертый, тяжелый воздух: скорее всего, здесь не работали кондиционеры. На окнах — плотные светонепроницаемые шторы, все залито белым неоновым светом, почти не дающим тени. Дети были совсем маленькие — четвертый или пятый класс. Каждое рабочее место обеспечено маленьким профессиональным монитором. Мальчики и девочки сосредоточенно работали. Иногда дети отрывались от клавиатуры, что-то записывали в маленькие блокнотики. И при этом продолжали гудеть.

Учителя в классе не было. Я взглянул на большой дисплей. Формулы и цветные графики на экране сменялись со скоростью циркового фокуса. Сосредоточился, пытаясь разобраться, но зарябило в глазах, от напряжения даже закружилась голова, я ничего не мог понять.

— Где учитель? — спросила завуч. — Почему педагога нет на месте?

— Он умер, — не поднимаясь со своего места, ответил ближайший ребенок.

— Давно? — спросила завуч.

— Вчера вечером. — Это была светленькая, коротко стриженная девочка, она отвечала, не отрываясь от экрана.

Я попытался припомнить, что происходило в моем детстве, когда умирал школьный учитель. Как минимум, общее напряжение и поборы на цветы.

На уроке истории завуч устроила нас на пустующей задней парте, сама села сбоку. Погрузившись в воспоминания, я не сразу посмотрел на экран, а когда взглянул, то увидел, что он просто завешен картой. Им не пользовались. Карта была старая, с желтыми полосами на сгибах, и по ней гуляла обыкновенная указка. Я вздохнул с облегчением: обычный урок в обычной школе, немолодой усталый учитель, поочередные вызовы к доске и ответы с мест; даже то, что дети гудят, воспринималось как-то более естественно, нормально. Я подумал, что это они все-таки в знак протеста. Но когда прислушался к ответам, то понял, что школьники несут полную чушь. Они охотно и быстро указывали неверные даты, с уверенностью, но совершенно неграмотно работали с картами, увлеченно излагали мало относящийся к теме материал, притом учитель удовлетворенно кивал. Чем оживленнее говорил ученик, тем довольнее кивал учитель.

— Метод исторического несоответствия, — шепотом объяснила завуч. — Очень эффективен.

Во время перемены мы курили на лестнице возле открытого окна, и опять во мне зашевелилось беспокойство. В школе было неестественно тихо, никто не бегал, не раздавались обычные крики, только шорох шагов в коридорах и все то же гудение. Прикуривая вторую сигарету, завуч сказала:

— А теперь пойдемте на физику.

— Может быть, достаточно? — вяло воспротивился Геннадий Виссарионович, убирая зажигалку в карман. — По-моему, и так все ясно.

— Что вам ясно? — сухо спросила завуч. Смотрела она почему-то не на него, а на меня.

Прозвенел звонок, но в кабинет физики нам войти не удалось. Входить было некуда. Это был очень странный кабинет. Здесь не было парт, но все пространство занято: лежала, извиваясь, игрушечная железная дорога, в воздухе кружили два дистанционно управляемых вертолетика, мелькало что-то еще. По условно нарисованным мелом дорогам двигались игрушечные автомобильчики, я заметил колонну танков, медленно идущую из угла к центру, к серому картонному зданию. По полу, среди построенного из кубиков города, ползали несколько подростков, по виду десятиклассников, и у каждого из них в руках была коробочка дистанционного управления, а к отвороту синей куртки булавкой пришпилена маленькая резиновая кукла. С восторгом, высовывая языки, десятиклассники орудовали своей техникой, манипулировали дорогой, вертолетами и машинами. Они громким шепотом спорили друг с другом, разрушали и тут же воздвигали из кубиков новые здания. Педагог сидел на единственном здесь стуле возле окна. Когда я заглянул, он сказал:

— Смирницкий, ты дурак, куда едешь?!

— Сам дурак! — огрызнулся школьник.

Убедившись, что я увидел все это безобразие, завуч осторожно притворила дверь.

— Откуда я могу позвонить? — спросил я.

— Лучше из моего кабинета.

— Я позвоню?

— Конечно-конечно.

Опять набрал номер цветочной квартиры, и опять на том конце были длинные гудки.

— По-моему, это бесполезно, — усмехаясь, сказал Геннадий Виссарионович.

— Откуда вы знаете, кому я звоню?

Вместо ответа он спросил:

— Скажите, Алан Маркович, вы не заметили чего-то общего в поведении детей, какой-то странности?

— Не моя область, — обрезал я. — Давайте-ка лучше займемся нашими прямыми обязанностями и осмотрим компьютер.

Я был неприятно удивлен. По ряду показателей рабочая станция, расположенная в специальном помещении на втором этаже, рядом с кабинетом завуча, соответствовала последним, еще не выпущенным на рынок разработкам АйБиЭм. Чтобы убедиться в этом, я потратил полтора часа, а чтобы снять раздражение, выкурил еще одну сигарету.

— Ну и как же все это понимать? — весело спрашивал Геннадий Виссарионович. — Откуда, откуда претензии? Скажите, что у нее болит?

Я смял окурок и смотрел на него, ничего не отвечая. Я был смущен.

— И что, в остальных девятнадцати пунктах нашей программы меня ожидает то же самое?

— Нет, — возразил он, отводя глаза. — Возможно, будет и другое. Вы еще посмотрите?

— Да что здесь смотреть?! — Я отбросил свисающий кабель. — Уже посмотрели: и по классам погуляли, и с завучем покурили!..

Из кабинета рядом я опять позвонил Арине. На этот раз было занято, в трубке пищали короткие гудки.

— Опять никого? — заискивающим тоном спросил мой сопровождающий.

— Да нет, теперь вот, видите, занято, — отозвался я.

Полистав телефонную книгу, лежащую на столе — точно такую же принесла мне в номер горничная, — я нашел телефон Марты и набрал его. Случайно в зеркале увидел, как вытянулось и побледнело лицо Геннадия Виссарионовича.

— Как это занято? — почти пролепетал он. — Там не может быть занято!

Марта сама взяла трубку.

— Привет. Я, представь, тебя видел сегодня, у тебя усталый вид.

— Когда видел, где?

— Случайно посмотрел в окно. Вижу, под навесом сидят два мужика и мальчик, потом и ты появилась в поле зрения… Скажи, Марта, мальчик — это Олег?

— Так, — сказала она. — Этого еще не хватало.

— Когда мы увидимся?

— Сегодня я не могу. — Марта заговорила сухой скороговоркой очень занятого человека. Первые ее фразы были сказаны иначе. — Завтра, если хочешь — завтра, можно даже утром или днем, а сейчас — извини…

Сухой, лишенный чувства голос Марты напомнил мне что-то — что-то не из нашей жизни. Я хотел понять, что это, но она уже бросила трубку.

Геннадий Виссарионович был все так же бледен. Дрожащей рукой он налил себе из графина воды и выпил.

— Чего это вы испугались? — зло спросил я.

— Сердце… сердце немного прихватило.

Громко, на всю школу, зазвенел звонок. В учительской, куда мы вошли, стало тесно. Обычная учительская, обычные учителя… Я немного успокоился. Уже знакомый учитель физики поставил на стол игрушечный самосвал и негромко сказал:

— Какой хороший получился город, даже жалко его.

Пол под ногами покачнулся, потолок слегка вздрогнул, и от плывущей под потолком люстры обозначилась наискось к окну трещина. Кто-то из учителей язвительно спросил:

— А зарядом обычного типа они не могли обойтись?

Геннадий Виссарионович уже тащил меня за рукав.

— Пойдемте, пойдемте скорее!

— А что произошло?

— Видели город в кабинете физики? Они на него только что атомную бомбу сбросили… Шучу, конечно.

Уже миновав большой прохладный вестибюль, а за ним и двери на улицу, я краем уха уловил обрывок разговора двух младших школьников:

— Двести рентген, — говорил один. — Опять переливание крови всем делать будут.

— Если двести, то не будут — мало, — отозвался другой. — Триста, триста пятьдесят — вот тогда бы делали.

 

IX

На улице по-прежнему ни одного человека. Остановившись возле здания поликлиники, я обратил внимание на урну. С круглого ее бока свисали банановая кожура, обрывок газеты; вокруг полно окурков.

Значит, люди все-таки есть! Кто-то же съел этот банан, смял эту газету? Какие-то люди курили эти сигареты, и их было немало… Взгляд мой остановился на еще дымящемся окурке, не более минуты назад вбитом каблуком в асфальт.

Заглушив мотор и заперев свою машину, Геннадий Виссарионович довольно бесцеремонно втащил меня в высокие стеклянные двери и поволок вверх по мраморной лестнице, по пустому больничному коридору. Он просто вцепился в мою ладонь, не давая остановиться.

— Послушайте, да послушайте, вы! Куда вы меня тащите? — воспротивился я. — Или мы опаздываем на торжественный сбор больных?..

Он остановился, отпустил мою руку и резко сказал:

— Не сами ли вы хотели уложиться в два дня?

Здесь тоже не было видно ни одного человека. Некоторые двери заперты, иные, наоборот, гостеприимно распахнуты, но если в школе Геннадий Виссарионович чувствовал себя более или менее нормально, то теперь он откровенно нервничал. Он искал главного врача, и никак не мог его найти, а спросить было не у кого. В конце концов мне надоело без толку бродить по пустым кабинетам, и я уперся. После чего Геннадий Виссарионович отправился искать главврача один, предложив мне подождать в коридоре, на втором этаже.

Нетрудно было понять, что происходящее со мной далеко выходит за рамки обычной командировки, но разбираться во всем этом не было никакого желания. Сделав пять шагов по коридору в одну сторону, потом пять в обратном направлении, я опустился на стул. Воздух вокруг был спертым, напряженным — таким он бывает, когда в поликлинике собирается большая очередь. На стене, прямо передо мной, приколот план эвакуации в случае пожара, и слева от него — несколько плакатов по личной гигиене. Рядом с моим стулом были еще стулья, но на них никто не сидел. Правда, возникало впечатление (так криво и уютно они стояли), что люди вот только минуту назад все разом поднялись и ушли. Я понял, что пахнет потом, пахнет множеством замерших в искусственной неподвижности тел.

«Невероятно, но машины действительно великолепные. Пусть великолепные. Я все равно должен разорвать контракт. Пойду к этому лысому главному инженеру и буду настаивать. Скажу: что лучше полюбовно, чем через суд. Что я могу еще ему сказать? Не хотите по-доброму — воля ваша. Извините, но срок моей командировки кончается завтра».

Я вздрогнул, когда за дверью в кабинете врача кто-то громко застонал, и женский голос отчетливо произнес:

— Спасите, спасите меня, доктор!

После царящей вокруг тишины это было, как минимум, неожиданно.

— Помогите мне, доктор! — истерично и громко завопила женщина. — Помогите мне!

Я поднялся со стула, зачем-то пощупал его красное ледериновое сиденье — оно было теплым. Встал перед дверью, на которой висела обычная табличка: «Участковый терапевт». После минутного колебания я постучал. В причитающем женском голосе чувствовался неподдельный ужас.

Я постучал еще раз, после чего толкнул дверь. В просторном кабинете за столом сидел врач. Это был старичок: седые волосы, маленькие смешные очки на большом носу, впалые щеки. Он поправил ворот и сказал, поворачиваясь ко мне:

— Ну, не могу я… Все понимаю, но не могу.

Он смотрел прямо на меня, но как бы сквозь, не видя. Потом он перевел взгляд на экран маленького монитора, стоящего на столе.

— Ну, незачем кричать, я всегда был сторонником медицинской тайны… Мы же не на базаре с вами.

Он пощелкал клавишами. Изображение на экране переменилось: когда я вошел, там был рентгеновский снимок черепа, теперь появилась какая-то часть «истории болезни» и цветной рисунок сбоку.

— Я выпишу вам обезболивающее. — Непонятно было, к кому он обращается. — Но не морфий — морфий выписать не могу, как ни кричите. У вас, милая моя, тяжелая форма ложной жизни. Вы должны понять, что вы уже умерли. Умерли. И морфий — это для вас гибель.

Я стоял в проеме распахнутой двери и почему-то смотрел на монитор, а в коридоре за моей спиной раздавался отчетливый кашель, сопение, скрипели стулья…

— Мне не нужно никакого морфия, — сказал я и попятился. — Извините.

Мне показалось неудобным находиться в одном кабинете с человеком, столь живо беседующим с монитором. Доктор уже писал рецепт.

Мигнул и ровно засветился белый матовый плафон коридорной лампы. Это тоже было бессмысленно: в окна еще падало достаточно света. В коридоре было пусто. Я плотно прикрыл за собой дверь, и тут же за ней женский голос крикнул:

— Я не хочу, не хочу умирать!.. — Судя по звуку, женщина ударила по столу чем-то тяжелым. — Нет!..

— Водички, водички попейте, — сказал врач. — Успокойтесь, милая моя. Вы уже умерли. С этим нужно смириться. — Я непроизвольно попятился и опять опустился на стул. — Думаю, у вас все будет хорошо. Ну, умрете еще раз. Ничего страшного! Второй раз это же совершенно не больно, и как врач я настоятельно рекомендую вам умереть побыстрее. Вот умрете, тогда и приходите, если, конечно, боли останутся. Тогда и поговорим. Но морфий я вам и тогда выписать не смогу. Правда, думаю, вы и не попросите.

В конце пустого белого коридора хлопнула дверь, матовый плафон померк.

«О каком отчете он говорил? Какой, к черту, может быть отчет?! Ведь он имел в виду не машину!..»

Раздались уверенные шаги, я сразу понял, что это и есть главврач. Мужчина в медицинской шапочке и белом халате протянул мне руку.

— Петр Сергеевич, — представился он довольно приятным голосом. — Пойдемте со мной, Геннадий Виссарионович уже в машинном зале.

— А позвонить откуда-нибудь можно? — спросил я.

— Вполне. Позвонить можно из любого кабинета, можно из моего. Впрочем, в машинном зале тоже есть телефон.

В течение часа я бессмысленно тестировал машину, она, как и ожидалось, была великолепна. Я опять набрал номер цветочной квартиры, и опять, во второй раз, загудели в трубке короткие гудки.

 

X

Обедали мы в маленьком ресторанчике. Здесь тоже не было ни одного посетителя. К нам подошел метрдотель, подал меню, и я сделал заказ.

— Скажите, — обращаясь к своему спутнику, спросил я, — зачем вы там, в гостинице, заказывали столик? Ведь полно было мест.

Я о многом хотел его спросить, но спросил почему-то именно об этом, самом незначительном.

— Ничего вы не поняли, — вздохнул Геннадий Виссарионович. Он был раздражен. — Нужно было не в поликлинику вас везти, а сразу в больницу, в стационар!

— И все же, зачем нужно было заказывать столик? — настаивал я.

— Столик? — Он посмотрел на меня как на подростка, задающего идиотские вопросы. — Очень просто. — Он зачем-то сделал паузу. — В нашем городе всегда и всем гарантированы места, исключением является гостиница для приезжих. Чтобы не волноваться, я оказался излишне предусмотрительным.

— Ну, хорошо. По этому пункту мы, кажется, объяснились. А скажите, что я должен понять?

Он смерил меня тем же взглядом: так учитель смотрит на школьника, разбившего стекло. Некоторое время он молчал, потом сказал:

— Послушайте, Алан Маркович, у меня к вам будет одна просьба, необычная просьба, но мне очень нужно, чтобы вы согласились.

— Вы хотите, чтобы я осмотрел местный публичный дом?

Почему-то он смутился:

— Нет, в другом роде.

— Ладно, выкладывайте, я выполню любую вашу просьбу, а завтра уеду, и вы не будете меня задерживать.

— Не будем… Не будем…

Он долго рылся в карманах, потом достал и положил на стол пластиковую упаковку с таблетками.

— Если бы вы не вынесли из номера цветок или остались ночевать у Арины Шалвовны, этого бы не понадобилось, — сказал он. — Но теперь я прошу вас, примите лекарство!

«Сумасшедший дом, — подумал я. — Неужели они так боятся разорвать контракт, что готовы меня отравить?»

— Что это? — спросил я.

— Видите ли… — замялся Геннадий Виссарионович. — Я забыл вас предупредить. У нас в городе очень плохая вода. Если вы не примете эту таблетку, могут быть неприятности с желудком.

— Может быть, сперва пообедаем?

— Нет, лучше натощак. Вы не волнуйтесь, Алан Маркович. Абсолютно безопасный препарат, экологически чистый...

Он сам выдавил на ладонь две таблетки и уже протягивал их мне. Не знаю, почему я их взял. Наверное, оттого что он смотрел мне прямо в глаза, я не почувствовал подвоха. Таблетка оказалась сладкой, я проглотил одну, а потом и вторую, запил компотом из вишен.

— Надеюсь, это не очень вредно? — Я хотел улыбнуться. Обратного пути уже не было.

Его лицо медленно расплывалось перед глазами, расплывался в мокрое пятно пустой стеклянный стакан. Последнее, что мелькнуло в моей голове: «Зачем это ему?.. Отравил все-таки…»

_____

С закрытыми глазами я лежал на спине, к горлу подступала тошнота, по телу волнами прокатывался зуд, но я все помнил. Отвратительно услужливая память включилась вместе с сознанием. Я помнил, что лежу на полу в собственной квартире на пятом этаже. Пронесшееся цветное видение, столь длительное и столь реальное, было только галлюцинацией, плодом инъекции героина. Я помнил все детали этой галлюцинации и теперь пытался восстановить, что же было до нее? Кто я? Что происходит? Тошнота прекратилась, верхнее нёбо быстро пересохло, я коснулся его языком и почувствовал от этого острую боль. Боль помогла мне открыть глаза. Я открыл глаза и долго смотрел в потолок своей квартиры. Очень долго я таким образом лежал на спине, на полу. Наконец, тяжело оттолкнувшись ладонями от пола, поднялся. Вокруг грязное белье, тарелки с объедками, в них гасили окурки. Как после обыска, распахнутые шкафы. Дверь на лестницу тщательно заперта на три замка и цепочку. Паркет, залитый чем-то желтым, растоптанный мусор, высыпавшийся из помойного ведра. Я сделал три тяжелых шага и отдернул занавеску на окне. На улице шел снег, было темно. Где-то очень далеко сквозь белые наросты льда поблескивали маленькие фонари. В умывальнике на кухне я нашел жгут, шприц и еще четыре ампулы. Хотел позвонить кому-нибудь, спросить, как меня зовут, но не нашел телефона. В шкафу висел пиджак, во внутреннем кармане которого отыскался паспорт. В паспорте была моя фотография. Я подошел к зеркалу в ванной и увидел обросшего щетиной дрожащего человека с запавшими глазами. Подставил лицо под холодный кран, долго тер его и затем снова заглянул в паспорт.

«Алан Градов, да, Алан Градов. Там, во сне, меня называли так же».

Остро захотелось вернуться назад, туда, в этот маленький безлюдный город, полный остро пахнущих цветов, часов и сложных механических кукол. Там у меня была жена, здесь, в реальности, никакой жены нет, да и не было никогда. Можно одеться, принять ванну, выйти на улицу, но зачем? Кому я там нужен? По моему лицу все можно прочесть, и в лучшем случае меня отправят сразу в больницу.

В шкафу под стопкой чистого постельного белья вскоре нашлась большая железная коробка. Я сидел на полу и смотрел на эту коробку, в ней был запас героина, которого хватит на отравление целого города. Откуда это, зачем? А какая разница, откуда? Теперь можно вообще не выходить из квартиры: если и хватятся, взломают дверь, то не раньше, чем через месяц. Через месяц меня здесь уже не будет окончательно. К тому времени я перееду в свой иллюзорный мир, как говорится, уже с вещами. Присев на грязную кухонную табуретку, я наполнил шприц, стянул жгутом руку выше локтя. Игла поискала вену.

Тарелка с объедками и окурками, незастеленная постель, ледяные зимние стекла с фонариками — все отодвинулось и понеслось, как ночная станция от курьерского поезда, в бесконечную лесную чернь…

_____

Чувствуя на языке приторный вкус таблетки, я сидел с закрытыми глазами.

— Понимаю, это довольно противно, — прозвучал где-то рядом голос голос Геннадия Виссарионовича. — Гадкий вкус. Вы запейте, Алан Маркович.

Сосредоточиться оказалось вовсе не трудно, к пальцам вернулось осязание, и я поставил стакан на стол.

— Цветы производят то же действие? — спросил я.

— Да, но мягче, если бы цветок не вынесли из номера, вы бы просто увидели приятный сон.

Лукаво поглядывая на меня, он с удовольствием нарезал на маленькие кусочки жареное мясо.

— Ну, теперь-то вы поняли? — самодовольно спросил он, накалывая на вилку один из кусочков и отправляя его себе в рот.

— Это очень дурная шутка. Вы даете мне сильнодействующий наркотик, а потом хотите, чтобы я что-нибудь понимал.

— Шутка?! — Он чуть не подавился мясом. — Простите меня, Алан Маркович, вы не могли бы мне сказать, что вы сейчас видели? Что вы видите сейчас вокруг себя?

Он так это сказал, что я непроизвольно повернул голову. Вокруг все было то же — пустые столики, лениво двигающийся официант в другом конце зала, за окном пустынная улица, залитая солнцем.

— Ну? Так что? — Геннадий Виссарионович подался вперед. — Что вы видите?

Я демонстративно пожал плечами.

 

XI

Он действовал мне на нервы, он раздражал меня, я просто бесился. Я твердо решил, что уеду точно в соответствии со сроком командировки и что при первой же возможности потребую от главного инженера на заводе разрыва контракта. Я с трудом удерживался, чтобы не наговорить резкостей. Сохранялась легкая тошнота, верхнее нёбо было сухим. Все вокруг казалось нереальным, каким-то заторможенным.

Я пытался есть, но кусок застревал в горле. Сквозь стеклянную стенку ресторана увидел, как подкатил знакомый красный микроавтобус. Он остановился, вышел тот же шофер, пересек улицу и исчез в подъезде одного из домов.

Покончив с обедом и проходя мимо этой машины, я через стекло заглянул внутрь. На переднем сиденье валялись пачка сигарет и коробок спичек. Сзади на полу салона были разбросаны какие-то черные тряпки. Я понял, что это экипировка виденной мною женщины-трубочиста: куртка, штаны, жирная черная веревка, а из-под сиденья торчали черные, смятые, небольшого размера сапожки.

«Значит, хоть это мне не почудилось, — решил я про себя. — Значит, все-таки была женщина там, на крыше, экспонат, украденный из музея?! — Я вспомнил, что из окна гостиницы очень хорошо видел ее невооруженным глазом, но не сразу разглядел в бинокль, и совсем расстроился. — И эта учительница рисования — куда она делась тогда? Ее-то я как раз видел в бинокль…»

— Едем в стационар, — сказал Геннадий Виссарионович, нагоняя меня.

— А хороший запас объектов, — заметил я. — С социальным охватом! — Я посмотрел на хронометр: было четырнадцать тридцать. — Ладно, поехали. Но вы уж извините, удивить меня вам не удастся. Я человек подчиненный, и у меня узкая задача: разорвать контракт.

Мы уже сидели в машине, когда из ресторана, оживленно жестикулируя, выскочил официант:

— Простите, это вы Алан Маркович? — спросил он, переводя дыхание и склоняясь к окошку. — Вас просят к телефону.

Звонила Марта.

— Насилу тебя разыскала, — сказала она своим обычным голосом. — Извини меня, Алан, за резкость, но нам нужно встретиться. Это по поводу сына.

— Мне кажется, я за этим и приехал.

— Да, конечно, я писала тебе. Видишь ли, дело действительно очень срочное… Я вела себя сегодня по-хамски…

— И вчера тоже.

В зеркале, стоящем рядом с телефоном, я мог разглядеть свое лицо, оно было ненормально бледным, но при этом улыбалось, хотя я вовсе не чувствовал улыбки.

— Ты извини и попытайся войти в мое положение, — звучало в трубке.

— Скажи, Марта, а там, на крыше под навесом, это действительно был Олег?

Официант стоял рядом, улыбка в зеркале стерлась.

— Не совсем так, — ответила Марта. Я почувствовал, что голос моей бывшей жены опять переменился. — Я могу объяснить, но ты все равно не поймешь. Вот что, давай встретимся сегодня, только не в восемь, а пораньше, часиков в пять. Ты свободен?

— В принципе, свободен, я же в командировке.

— Тогда в пять у тебя в гостинице. И вот еще что. — Она сделала паузу. — Если я буду задерживаться, пожалуйста, не звони мне домой.

Официант все-таки отошел, его фигура маячила в зале, закрывая зеркало. Воспользовавшись тем же аппаратом, я опять набрал номер Арины Шалвовны. Оказалось свободно. На втором гудке в цветочной квартире сняли трубку, детский голос произнес:

— Я вас слушаю.

— Извините, у вас там должна быть наша сотрудница, Арина Шалвовна, — сказал я. — Нельзя ли попросить ее к телефону?

— Нет, нельзя, у нас такие не живут.

— Простите, это номер… — Я назвал номер.

— Да, это наш телефон.

— Но я же звоню целый день, и никто не подходит.

— Неправда, — сказал мальчик. — Я целый день сегодня дома, у меня ангина.

Проверяя себя, я еще раз набрал тот же номер.

— Я вас слушаю, — раздался после гудка тот же детский голос. Я положил трубку.

«Хорошо, предположим, я все это время набирал неправильный номер, но если это так, то я бы все время нарывался на этого ребенка. Может, я перепутал номер после наркотика? Но его же можно проверить по телефонной книге. Может, это чья-то дурацкая шутка?»

Через пятнадцать минут я попросил остановить машину и перезвонил еще раз из автомата. На том конце провода бесконечной чередой звенели длинные гудки.

— Геннадий Виссарионович, у меня к вам просьба: давайте заедем за нашей сотрудницей, как-то нехорошо без нее выходит… И уже с ней вместе осмотрим ваш стационар.

Закрыв глаза, я расслабился на заднем сиденье, пытаясь восстановить в памяти только что пережитую галлюцинацию.

«Если придерживаться логики, то я наркоман и только что ввел себе лошадиную дозу героина. Ничего этого нет в реальности — ни города, ни моего провожатого, ни телефонной будки, ни бесконечной череды гудков в цветочной квартире, а есть умирающий на полу человек — наркоман, и дрожащие фонари за обледенелым стеклом. В конце концов, подобная неприятная версия объясняет все».

Но объяснение не годилось. Я помнил свое прошлое, собственную жизнь со всеми ее связями и пересечениями. Я мог вытянуть из этого прошлого фразу, лицо, жест, любую маленькую отчетливую деталь.

Но и это ничего не доказывало. Теперь я не испытывал сильных чувств — ни эйфории, ни депрессии, только расслабленность, остаточная тошнота и головокружение. И я не помнил никакого прошлого, стоящего за той квартирой на пятом этаже, а это уже плюс.

«Так человека недолго и до самоубийства довести, — размышлял я. — Когда теряешь уверенность в реальности происходящего, происходящее теряет половину своего смысла. Ну зачем, какого черта ему понадобилось подвергать меня столь жестокому испытанию? Впрочем, откуда ему знать, что я там увидел, после этой сладкой пилюли?.. Или он все-таки знал? Скорее всего, не знал, а предполагал, что я что-то увижу, и ошибся. Похоже, я увидел совсем не то, что было запланировано. Но разве можно создать направленную галлюцинацию, разве это уже делается? Он сказал, что не нужно было выносить цветок из номера… Это понятно, цветочный запах работает как наркотик. Интересно, что бы я увидел во сне, если бы не заставил горничную убрать цветок?»

— Мне вас подождать или вместе поднимемся? — спросил Геннадий Виссарионович, останавливая машину. Он запер дверцу, как будто в этом городе могли существовать автомобильные воры, и мы поднялись по лестнице. За дверью было тихо, ни единого звука не доносилось. Я позвонил и крикнул:

— Арина Шалвовна, вы дома?

Никакого ответа. Я хотел уже повернуться и уйти, когда Геннадий Виссарионович сказал:

— Да здесь же открыто.

Он легонько толкнул дверь, и та бесшумно подалась, распахиваясь внутрь квартиры. Лицо обдало тягучим цветочным запахом.

— Вы считаете, стоит войти?

— А чем мы рискуем?

— Неудобно как-то, чужой дом…

— Вы, наверное, Алан Маркович, никогда не жили в городках, подобных нашему, — очень тихо заговорил он, проникая в квартиру. — Если вы местный и все знают, что за вами не числится… Никто не заподозрит вас, даже если поймает за руку на месте преступления.

Мы обошли все комнаты — в квартире никого не было. В гостиной на столе стояли две пустые кофейные чашки. Это были те самые чашки, из которых мы пили вчера с Ариной Шалвовной.

— Ваша? — спросил мой спутник, показывая на чашку. Я кивнул. — Смотрите-ка, и постель не разобрана, похоже, она не ложилась. Постойте, вы говорили, был чемодан?

— Я вам ничего подобного не говорил! — грубо отозвался я. — Впрочем, чемодан действительно был, желтый, перетянутый ремнями.

Чемодан найти нам удалось. Он стоял глубоко задвинутый в стенной шкаф, под грудой пальто. Ремни на чемодане расстегнуты не были. Громко, на всю квартиру, тикали часы. Неожиданно для себя я опять обратил на это внимание: часы и цветы.

Зазвонил телефон.

— Постойте, не берите трубку!

Но Геннадий Виссарионович уже держал маленький телефонный аппарат в своих больших руках.

— Да, — сказал он в микрофон. — Ее тут нет. Ну конечно, а ты сомневался? Начальство по голосу не узнаешь?.. Нет, сегодня на завод я никак не попадаю, только завтра, повторяю тебе, завтра!.. Ее нет. Вообще никого нет. — Некоторое время он улыбался, слушал, потом махнул рукой: — Ну все, все, до завтра! — И повесил трубку. — Ну вот видите, все вполне законно, — сказал он, поворачиваясь ко мне.

— Что законно? Кто это звонил?

Я ничего не услышал, а скорее почувствовал. Это даже не было холодком, это было ожидание холодка, когда чувствуешь, что к спине сейчас кто-то прикоснется.

— А вы не догадались?.. — Геннадий Виссарионович не договорил, лицо его вытянулось, он смотрел мимо меня в сторону двери.

Это был мальчик, я сразу узнал его голос.

— Вы Алан Маркович? — спросил он.

— Ну, я.

— Вам письмо, — и он протянул мне стандартный конверт с белой розой, нарисованной в левом углу. На конверте не было ни адреса, ни имени отправителя, зато там было написано: «Алан, голубчик, очень тебя прошу, вскрой это письмо сегодня, не раньше пяти часов вечера!»

— Это ты со мной по телефону говорил? — спросил я, засовывая конверт во внутренний карман пиджака.

— Ну, я.

— А зачем же ты врал?

— А я не врал, у меня правда ангина. — Ребенок был до смешного серьезен. — Телефонный провод оттянут из нашей квартиры. Здесь ведь никто не живет, зачем здесь телефон?

— А кто тогда цветы поливает?

— Цветы мама поливает…

— А письмо как к тебе?.. — Но я не договорил: Геннадий Виссарионович схватил меня за руку, вытащил из квартиры и поволок вниз по лестнице.

— Пошли, пошли!.. — шептал он в страхе. — Это крепы… это крепы — больше некому! Да шевелите вы ногами побыстрее, если хотите остаться целым!

На этот раз мотор не хотел заводиться. Геннадий Виссарионович чертыхался, но не выходил из машины. Наконец ему удалось запустить двигатель. Я достал письмо и хотел уже надорвать белый тонкий конверт.

— Погодите, не надо! — Мой спутник был совершенно бледен, руки его судорожно вцепились в руль. — Не смейте!

— Но почему?

— Посмотрите, за нами погоня!

Я обернулся. По улице, удерживая дистанцию, за нашей машиной двигался уже знакомый красный микроавтобус.

— Знаете, — сказал я, — по-моему, всему есть предел. Мне это надоело. Почему вы вдруг решили, что они нас преследуют? — Но ответа я не получил, машина рванулась, резко набирая скорость.

 

XII

Нас обогнал грузовик, мимо проплыл его глухой железный кузов.

«Отчего же в этом городе все машины такие одинаковые? Кроме нашей машины и микроавтобуса, все остальные — вот такие вот грузовики, только номера разные. Интересно, чего он так испугался? Что могло напугать его в квартире — мальчик, письмо?»

Я посмотрел на конверт, который все еще сжимал в руке, сунул его обратно в карман и спросил:

— Ну, и куда мы теперь поедем — в стационар или, может быть, на завод?

Геннадий Виссарионович по-прежнему оставался бледен.

— Посмотрите, — попросил он. — Посмотрите, там, слева, сейчас будет такая круглая подворотня. Осторожно поверните голову, посмотрите и скажите мне, что увидите. — Руки его на руле чуть дрожали. — В конце концов, я хочу знать, что вы вообще видите?

Я не переставал удивляться пустынности улиц. С самого утра, исключая ресторан и школу, я видел всего несколько человек. Щурясь на солнце — красное и большое, оно тяжело двигалось, высвечивая, казалось, каждый кирпич, каждую выбоину на этой улице, — я прикинул, и получилось, что даже при европейском подходе (шестьдесят метров на человека) жилой площади здесь будет тысяч на триста населения.

Я обернулся, посмотрел на шоссе позади: там было пусто, только вдалеке, на перекрестке, который мы миновали, подрагивал нестойкий огонек светофора.

— Вот… сейчас… посмотрите направо, — хрипло прошептал Геннадий Виссарионович.

Я повернул голову: мимо проплывала новенькая кирпичная стена, высокий светлый бордюр тротуара. Урны так блестели, что казалось, были начищены. В высокой узкой подворотне с круглым верхом стоял красный микроавтобус. Дверцы автобуса распахнуты, все четыре. Опираясь на низкую железную крышу, словно позируя фотографу, слева от автобуса стоял шофер, а справа учительница рисования из школы. В третий раз за сегодняшний день я натыкался на эту женщину, и в третий раз случайно. И шофер и учительница смотрели на меня.

— Они там? — спросил Геннадий Виссарионович. — Ну, они там?

— Кто, кто они? — не выдержал я. Мне было трудно понять эту логику. Зачем понадобилось микроавтобусу обгонять нас по параллельной улице? Неужели для того, чтобы остановиться в этой подворотне и распахнуть дверцы? Нельзя же было этому придавать такое значение!..

— Они! — прохрипел Геннадий Виссарионович. — Крепы.

Наша машина быстро увеличивала скорость. Но, что странно, хотя встречного транспорта не было — гони хоть по середине улицы, — мы строго держались своей полосы.

— Я не понимаю: сначала вы даете мне эту таблетку, мы мотаемся с вами по городу, как какая-нибудь депутатская комиссия!.. Как вы считаете, что я должен о вас думать? Вы срываетесь на полуслове, бежите, тащите меня за руку!.. Кто такие эти крепы, которых вы так боитесь?

Он прервал мой монолог:

— Я объясню, — сказал он. — Вы, конечно, не поверите ни одному моему слову, но я попробую объяснить… — Нога его не переставая выжимала педаль газа, и мы проскочили под красный свет. Впереди между домами замаячил кузов еще одного типичного грузовика. — Видите ли, Алан Маркович, нам очень нужно, чтобы вы составили отчет, подробный отчет… Нет, не то… как бы это вам получше…

«И вовсе он не успокоился, — понял я. — Просто волнение его перешло какую-то границу».

— Вы хотите знать, кто такие крепы?

Я смотрел на него:

— И это тоже.

И опять ощутил не холодок, а как бы приближение холодка.

— Крепы!..

Голова Геннадия Виссарионовича как бы сама, против его желания, запрокинулась назад, на спинку сиденья. Мне показалось, что сзади его рванула за волосы невидимая рука.

— Пусти!.. — прохрипел он. — Пустите!

— Что с вами? — спросил я. — Вам плохо?

Подбородок и нос моего спутника побелели и заострились, но руки его все так же оставались на руле, только нога скользнула с педали газа на педаль тормоза. Голова Геннадия Виссарионовича была запрокинута, глаза, наливаясь кровью, смотрели в потолок нашей машины.

Прямо перед нами за ветровым стеклом, развернувшись поперек улицы, встал грузовик. Его нелепый массивный кузов загородил солнце. Я обернулся и увидел то, чего и ожидал, — медленно катящийся красный микроавтобус.

— Бегите! — прошептал, выпрямляясь на сиденье, Геннадий Виссарионович. — Меня они все равно уже не выпустят, а вы бегите.

— Почему я должен куда-то бежать, зачем?

— Будете задавать вопросы, вам же хуже! Бегите, я говорю!

Из кабины грузовика выскочил шофер — плечистый, лысоватый детина в потрепанном полосатом костюме. Я видел, как неторопливо, на небольшой скорости приближается красный микроавтобус. Можно было уже сквозь его отражавшее солнце ветровое стекло разглядеть личико молоденькой учительницы и ее красное пончо.

— Да идите вы! — сказал Геннадий Виссарионович. — Бегите!

Для чего-то захлопнув за собой дверцу, я огляделся. Метрах в трех впереди шофер в полосатом костюме, сзади автобус. Геннадий Виссарионович сидел в машине, голова его по-прежнему была откинута, он не шевелился. Бежать казалось глупо, но оставаться на месте мне отчего-то тоже не захотелось. Я вспомнил, что за протекшие сутки в этом городе я не видел ни одного милиционера.

«Это город душевнобольных? Или это такой своеобразный вид провинциальной мафии? Сами на наркотиках и о приезжих не забывают… Теперь это все равно. Нужно отсюда уйти и, как минимум, добраться до гостиницы. Билет на самолет у меня есть».

Рядом со мной в стене была узкая дверь с большой деревянной ручкой. Я подергал за ручку — дверь не подалась. Я сделал несколько быстрых шагов в сторону полосатого шофера: почему-то он вызывал больше доверия, чем компания из микроавтобуса, — и только тут увидел в непосредственной близости, в каких-то десяти шагах от себя, островок жизни. Его просто загораживал кузов грузовика. Там были люди: небольшая чистая витрина кафе, одноногие столики, белый колпак за стойкой, кашляющие старики, дети, жующие пирожные, какие-то женщины…

Шофер шагнул навстречу и попытался схватить меня за руку, но я вывернулся и мгновенье спустя толкнул стеклянную дверь. Рядом с дверью прямо на стекле витрины красовалась мраморная табличка: «Памятник архитектуры. Кафе-закусочная конца двадцатого века».

— Кофе с молоком. Если можно, погорячее, — потребовал я, обращаясь к белому колпаку. Я встал лицом к стойке и теперь боялся повернуться.

— У нас только черный, холодный.

Он вытирал стойку.

— А телефон у вас есть?

— Могу вам предложить заправить кофе сгущенным молоком.

— Да, пожалуйста.

Он отложил свою тряпочку и сочувственно спросил:

— Устали?

— Есть немножко.

— У вас, наверное, больное сердце?

У него были голубые глаза, и коротенькие реснички часто-часто дрожали.

— Так есть у вас телефон?

— Вы хотите выпить кофе или вам нужно позвонить? — Он вдруг перестал моргать и строго посмотрел на меня. — Если вы хотите позвонить, телефон находится в задней комнате, но, Алан Маркович, стоит ли так нервничать? Куда, кому вы собираетесь звонить?

С минуту я тупо смотрел на его белый накрахмаленный колпак, потом все-таки спросил (чувствовал, что в мою спину уже упираются десятки глаз):

— Откуда вы меня знаете?

— Выпейте кофе.

Передо мной на вымытой стойке уже стояла чашечка кофе с молоком. Я взял ее. Чашечка оказалась ледяной.

— Зачем же так волноваться? — Бармен улыбнулся. — Выпейте кофе, успокойтесь…

Я покорно перешел за столик. За витриной было пусто — пустая улица. За толстым стеклом с мраморной табличкой — ни грузовика, ни микроавтобуса. Машина Геннадия Виссарионовича тоже пропала. Я отметил, что не слышал шума моторов, и пригубил кофе.

Кафе вовсе не было полным, как мне сперва показалось. Два мальчика пили лимонад и ели пирожные, в углу сидел старик с такой же, как у меня, чашечкой кофе, а совсем рядом со мной, у соседнего столика, стоял патлатый подросток. Я видел его сегодня утром в ресторане. Рядом с подростком — та самая девушка-кукла, и она тоже смотрела на меня. Мне стало смешно. Кто она? Кукла, удравшая из музея и переодетая девушкой, или девушка, работающая куклой в музее? Когда глаза мои встретились с ее почти живыми глазами, она сказала весело:

— Привет!

— Привет! — отозвался я.

— Нам, кажется, нужно поговорить.

«Что бы тут ни происходило, — подумал я, — это все происходит по кругу, неизменно возникают одни и те же лица. Если кто-нибудь попался тебе на глаза, то в течение двух часов ты опять встретишь этого человека».

 

XIII

Я взял свою чашечку и перешел к ним за столик. Я больше ничего не сказал, ждал, пока заговорят они, но они пили кофе и молчали. Наконец кукла лукаво сощурилась и спросила:

— А вы знаете, что вас хотят убить?

— Меня убить? Кто? — Мне стало совсем смешно. — Скажите, это вы в музее исполняете роль куклы или я обознался?

— Нет, вы не обознались, но вы все перепутали. Я — та самая кукла, исполняющая здесь роль девушки.

— Значит, все-таки мистика?! — Я поставил чашечку на стол так, чтобы произвести побольше звона.

— И нечего тут удивляться, — обиделась она. — В старые времена делали механизмы похлеще современных. Вы же сами электронщик, должны знать, что у каждой машины есть душа.

— Значит, магия?

— Да, магия, и нечего тут иронизировать.

Я повернулся к молодому человеку и, с трудом сдерживая нервный смех, спросил:

— И вы механизм?

— Нет, Тимур живой человек, — ответила за него кукла. — Мы любим друг друга, и нас объединяет общее дело.

В ее голосе действительно был какой-то хорошо скрытый металл.

Подросток протянул мне руку, ладонь была потная и квадратная. Немного потупившись, он представился:

— Тимур Саморыга.

— Очень приятно. — Я пожал эту ладонь. — Но поскольку вы не сумасшедший представитель завода и не механизм из музея, то скажите мне, Тимур Саморыга, что означает весь этот бред?

— А что вас интересует?

— Да уж так сразу и не скажешь. — Я опять отхлебнул холодного кофе. — У вас тут много интересного.

Мы немного постояли за столом молча, переминаясь с ноги на ногу.

— Саморыга? — вспомнил я. — Кажется, что-то было в музее?

— Я праправнук великого русского мастера Ивана Прокофьевича Саморыги, — сказал молодой человек. — Ее создателя. — И он смущенно показал глазами на свою спутницу.

Он хотел добавить что-то еще, но кукла резким движением прервала его:

— Тихо, Тимур, молчи! — Она взяла меня за руку. Ее голос стал звонким. — Некогда уже. — Она говорила очень быстро, обращаясь к подростку. — Ты вот что, Тимур, попробуй вывести его другим ходом. А я попытаюсь задержать…

Белый колпак за стойкой повернулся в нашу сторону. Подросток подтолкнул меня к небольшой двери, ведущей во внутренние помещения, но я не собирался никуда бежать, меня просто разбирал смех.

Его хорошо было видно за стеклом кафе — по пустынной улице нелепой и плавной походкой вышагивал робот, механический Ипполит Карпович: фуражка, форменные ботинки, костюмчик из зеленого сукна.

— Идите, — сказала кукла.

— Да никуда я не пойду!

— Вот и глупо! Тимур, тащи его силой!

Она шагнула к двери на улицу и вышла из кафе. Походка у нее была естественнее, чем у робота, но и в ней чувствовалась механическая угловатость.

На миг налетело воспоминание: загаженный пол, железная коробочка стерилизатора, пепельница, полная окурков, шприц, танец выжженных вен на собственной руке…

Дома здесь, как и везде в городе, стояли друг к другу плотно, стена к стене. Улица была как каменный широкий коридор, устланный гладким черным булыжником. Солнце немного отсвечивало в витрине, но видно было хорошо: механические люди остановились друг против друга. Робот, совсем как человек, поправил фуражку, и руки его повисли вдоль тела. Кукла в ответ поправила прическу и сделала реверанс, — ей явно недоставало шелковой юбки.

— Эх, — простонал Тимур. — Он же ее изломает. Ну, ничего… — Потомок мастера потянул меня с такой силой, что трудно было не подчиниться. — Не впервой, отреставрируем!

Что-то переменилось: то ли бармен уронил стакан, то ли вскрикнул один из мальчиков. Я отвлекся лишь на мгновение, Тимур распахнул дверь и втолкнул меня во внутренний коридор. Когда дверь, притянутая мощной пружиной, уже закрывалась за нами, я увидел, как в ярких солнечных лучах катится по чистой брусчатке изящная женская головка, отломившаяся от туловища, и как белые перчатки робота упираются в стеклянную дверь кафе.

— Может быть, в милицию позвонить? — с трудом поспевая за Тимуром, спрашивал я. — Или у вас здесь это не принято?

Миновав небольшую кухню, мы оказались в кабинете директора. Тимур одним движением подвинул огромный полированный стол, с которого посыпались листы бумаги и авторучки, наклонился и поднял ковер. Я увидел уродующий паркетную елочку квадратный дощатый люк.

— Давайте-ка, лезьте сюда, — приказал Тимур.

Люк со скрипом распахнулся. Вниз, во мрак, вели грязные деревянные ступени.

— Подземный ход! — восторженно вскрикнул я.

— А что вы еще хотели увидеть? — Тимур опять подтолкнул меня. — Идите по туннелю прямо и никуда не сворачивайте.

— А вы?

— А я вернусь, иначе они там ее по винтику на сувениры растащат: семнадцатый век все-таки.

Я успел уже немного спуститься, когда он захлопнул над моей головой крышку люка. Было слышно, как он застилает ковер. Погони никакой не было, над головой — тишина. Но не возвращаться же назад? Здесь должен быть другой выход.

Стены подземного хода были выстланы досками, как, впрочем, и пол, и потолок. Через каждые десять метров сверху свисали на шнуре слабые электрические лампочки. Доски белые, новые, свежеоструганные. Они скрипели под ногами, и от них исходил приятный столярный запах, — вероятно, они не представляли исторической ценности. Идти пришлось недолго. Вскоре слева от себя я увидел дверь, обычную дверь, такую же, как в кабинете главного инженера на заводе, но она была закрыта. С минуту я потоптался на месте, хотел закурить, сунул руку в карман, пальцы наткнулись на конверт. Письмо Арины Шалвовны сильно помялось, и я решил его вскрыть.

Записка оказалась коротенькой и совершенно бессмысленной. Полузнакомым почерком Арины было написано:

«Ну вот и молодец. Ты сделал все так, как от тебя ожидали, теперь перестань трястись и толкни эту дверь, что находится прямо перед тобой. Арина».

Я толкнул дверь и замер на пороге. Освещая небольшую комнатку, ярко горела люстра. На полированном журнальном столике стояла початая бутылка красного вина, там же были два хрустальных бокала. А слева от столика, закинув ногу на ногу, сидела моя бывшая жена Марта.

— Ну, что же ты встал, заходи, — сказала она мягко. — Я давно тебя жду.

 

I

Я хотела его задержать. Почему? В памяти стоял большой квадратный циферблат с золотыми римскими цифрами — часы над аэровокзалом, а над часами на каменном карнизе сидел воробей — такой радикально черный, каких не бывает в природе, и клюв его отливал металлом. Что-то неприятное было в этой птице.

«И больше ни одной птицы, — думала я. — Город, лишенный птиц. Впрочем, нет. Я видела еще одну, точно такую же, или это была все та же?»

Он сидел в кресле, полуприкрыв глаза, такой же сухой и старомодный, как его саквояж. Под потолком горела яркая люстра. Возле шкафа на полу стоял мой неразобранный чемодан, на столе — две пустые кофейные чашки.

— Вы обратили внимание, — сказал он и посмотрел на меня, — город пустой какой-то, будто все вымерли?

— Может быть, еще кофе? — спросила я.

— Да нет, пойду, засиделся я тут у вас. А то еще в гостиницу не пустят.

Почему я хотела задержать его? Страха тогда никакого не было. Пожалуй, только неловкость. Мне отчего-то неудобно было оставаться одной в этой пустой роскошной квартире. За окнами скопилась ночная мгла. Освещенных квартир было очень мало. Во всем доме светилось только одно окно.

— Действительно безлюдно, — согласилась я. — И спать здесь рано ложатся. Может быть, посидите еще?

Он взял чашечку, но та была пуста.

«Самолет поднялся в воздух в Москве в час дня, и здесь он опустился в час дня, — зачем-то подумала я. — Получается, что час просто исчез, будто его не существовало».

Я подошла к окну и опустила штору. Все-таки мне очень хотелось его задержать. Утром могла вернуться сестра, но мне было наплевать. Я настроилась, я уже хотела сказать ему что-нибудь ласковое, проверенное, но вдруг передумала. На лестнице зазвучали шаги и радостные голоса, что-то зазвенело по карнизу…

«Совершенно незачем тащить его в постель, — подумала я. — Все в порядке. Просто организм плохо адаптируется в незнакомом климате. Утром проснусь и смеяться буду».

— Утром голова у вас будет болеть, — уже в дверях, глупо улыбаясь, заявил он.

— Это от чего же?

— От цветов, знаете, даже смертельные случаи бывают.

— Ладно, идите уж, идите, не беспокойтесь, цветов я не боюсь.

Он ушел, а я подумала, закрывая за ним дверь: «Действительно, что со мной может случиться, ведь как-то живут здесь сестра с мужем, и ничего?»

Все-таки это не было страхом. Я стояла в передней спиной к входной двери, с кухни доносился мелодичный металлический звон, горел торшер. Я с удовольствием вдыхала густой и, казалось, усиливающийся аромат. Даже если и был какой-то страх, то легкий и сладкий, почти неощутимый.

«Что же там звенит? — подумала я. — Нужно разобрать чемодан, достать ночную рубашку — все равно это придется делать… Что же все-таки звенит? — За дверью раздавались звучные шаги: это Алан Маркович спускался по лестнице. — Все же надо было уговорить его остаться. Что же это звенит? Завтра трудный день… Разобрать чемодан… Уговорить остаться… Следовало…»

Тело будто наливалось тягучей дремотой. Я доковыляла до низкого дивана, с трудом переставляя ноги, и медленно опустилась на подушки, глаза сами сомкнулись.

Я понимала, что лежу на диване, но видела и слышала уже иное.

«Я лежу на диване, — повторяла я себе. — В чужом городе, в чужой квартире… Я приехала в командировку… Следует разобрать вещи… Следует переодеться… Я легла на диван, потому что меня отравили цветы… Нет, все приснилось… Я лежу на кровати в больнице… Окна больницы выходят на улицу… На противоположной стороне улицы стоит мой дом. Просто я умираю… Нет никакого города. Нет никаких цветов, все это мне приснилось…»

Я разлепила глаза и посмотрела. Стеклянная бутылка-капельница. Игла в вытянутой на постели руке, под рукой — клеенчатая подушечка. Немного дальше тумбочка, на тумбочке — раскрытая книга и два яблока. Все это принесла мама.

«Она бредит, — донеслось до меня. Голос звучит совсем рядом — знакомый голос; это голос врача. — Что вы видели? — спрашивает он, приближаясь. — Только не поднимайтесь, лежите!..»

И я шепчу в ответ:

«Город, пустой город… Комната, полная цветов… Столько цветов — они так сильно пахнут…»

Его голос доносится уже издалека:

«Не волнуйтесь, сейчас вы заснете, заснете…»

И тут я поняла: сейчас все кончится, и я опять переберусь в этот пустой старинный городок. Очень громко над головой тикали часы, голос врача прозвучал отчетливо: «Отмучилась, пошлите за санитарами — нужно вынести тело из палаты».

Но если я умерла, то отчего же слышу, как он это сказал?..

_____

Как бы перешагнув упругий барьер, я проснулась, с трудом открыла глаза. Две пустые кофейные чашечки на столе. Я лежала на том же диване, и все тот же резкий запах цветов наполнял комнату, но что-то переменилось. Будто сон не кончился. Было ощущение, что я проснулась во сне.

«Я проснулась во сне, — сказала себе. — Потому что это не та комната, это не совсем та комната: книг стало больше, а цветы пахнут еще сильнее…»

Я лежала на диване, а запах постепенно истаивал. Через какое-то время, хотя он и присутствовал еще в воздухе, возникло чувство, что растения как бы замерли, приостановили свою жизнь.

Потирая лицо, я присела на диване, бегло осмотрела книжные полки. Я не могла точно сказать, сколько книг было раньше. Что же изменилось? Чашки на столе те же самые. Я протянула руку к своей. Чашка была теплая, она еще не успела остыть, значит, прошло всего несколько минут.

 

II

Медленно поднявшись, я подошла к окну. Те же шторы, тот же город за двойными стеклами. Громыхнул на улице гром — собиралась гроза. Но откуда же гроза, когда только что сияли звезды и было ясно и сухо?

Я медленно раздвинула шторы. В глаза брызнул свет — тысячи горящих окон! Вот только что сияли звезды, светились фонари и окна были абсолютно черные. И вдруг — звезд нет, фонари светят вполнакала, и начинается гроза. Я услышала, как на кухне что-то громко звякнуло. Сухо треснул гром. Город за окном будто весь напрягся в ожидании бури. И не было больше тишины. Внизу шаги, голоса. Шум моторов. Кто-то смеялся. А ведь несколько минут назад улицы были совершенно пусты. Но что же это за звон на кухне?

На какое-то время я в оцепенении замерла у окна. Внизу хлопнула дверь подъезда, опять голоса. Я не распахнула лоджию, хотя и хотела это сделать, но воздух в комнате был теперь совершенно чист и почти прохладен: цветы не пахли.

Преодолев минутный страх, я вышла на кухню. Осмотрелась. С того момента, как я сварила здесь кофе, ничего не переменилось. Даже джезва была еще горячей.

На жестяном карнизе снаружи сидел воробей, кажется, тот же самый. Впрочем, нет, теперь он был нормального серого цвета, и клюв его вовсе не отливал металлом. Деревянно стукнул гром, и все за окном слегка озарила молния. Воробей ударил клювом в стекло — раз, еще раз. Это он издавал напугавшие меня звуки.

— Кыш! — неуверенно сказала я и махнула рукой. — Кыш!

Птица вздрогнула — будто поняла. Посмотрела сквозь стекло и, неестественно дернув крылом, провалилась вниз. Не взлетела, а именно провалилась — канула под металлический обрез карниза.

Я неподвижно стояла посреди кухни, и во мне волной поднимался ужас. Опять молния, гром. Я смотрела в окно. Все напряглось, но дождя не было. За стеклами медленно сгущался мрак. С улицы принесло обрывок фразы:

— Дурак! Зонтик, зонтик открой — намокнем!..

Эта фраза царапнула мой слух. Мне почему-то захотелось туда, на улицу, прижаться к кому-то, как в молодости, умещаясь под одним зонтиком. И в ту же секунду совсем рядом раздался механический звук непонятного происхождения. С таким звуком работают некоторые машины. Я смотрела в окно, в надвигающуюся грозу, а сквозь стекло на меня смотрела женщина. С некоторой задержкой я вспомнила, что здесь пятый этаж, и зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть.

На меня смотрели черные масляные глаза. Волосы у женщины были жирные, плотно зачесанные назад. Поднятый воротник застегнут на мелкие пуговички. В следующем всплеске молнии я увидела, что через плечо ее перекинута такая же масляная, поблескивающая черным веревка. Я отступила, сделала шаг назад. Странное лицо расплющивалось, все сильнее прижимаясь к стеклу. Продолжалось все это какую-то долю секунды. Наверное, я закричала. Рука, обтянутая узким черным рукавом, прошла сквозь стекло, и ухватилась за край подоконника. Я в ужасе уставилась на длинные сухие пальцы с коротко остриженными грязными ногтями. Было понятно, что еще усилие — и женщина выдавит лицом стекло. Легко проникла внутрь только рука. Там, где она проходила, образовались натеки, похожие на оплавленный полиэтилен. Женщина улыбнулась, у нее были чистые белые зубы. Казалось, она пытается что-то сказать.

В следующую секунду все скрылось за дрожащей, воющей пеленой дождя — даже окна города. Водяной вихрь яростно ударил в стекло. Вода с неба хлынула сплошным, непрерывным потоком. Я шагнула к окну и тронула пальцем то место, где только что была рука, желая убедить себя, что это всего лишь видение, образ, вырванный из подсознания мгновенной вспышкой молнии. Но на стекле осталась неровность, как бы тепловатый натек, а на подоконнике — грязный угольный след.

«Нет, не почудилось — все это было, было столь же осязаемо, как чашечка кофе на столе. Но ведь это пятый этаж…»

Я опустилась на стул. Колотилось сердце, гремел гром. Плотный массив воды надламывали голубыми трещинами зигзаги молний.

«Нужно справиться с сердцебиением, — подумала я. — Нужно встать, выпить воды…»

Но я продолжала сидеть на стуле, положив руки на колени. Потом какой-то шум, возня на лестнице. Все-таки я поднялась, и в эту минуту в дверь позвонили.

«Не открою!… — Сердце больно ударяло в груди. — Нет, лучше открыть. Что я, как дура, буду неизвестно от кого прятаться? Это же просто звонят в дверь, а не лезут сквозь стекло в окно пятого этажа».

Сделав на счет несколько вдохов и выдохов, я заставила себя выйти в коридор. Поискала выключатель, нашла, потыкала в теплую клавишу пальцем. Лампочка не загоралась. Когда Алан Маркович уходил, лампочка была в порядке.

Снова зазвенел звонок, громкий, на всю квартиру. Сквозь тонкое дерево двери было слышно прерывистое, нездоровое дыхание.

— Кто там? — спросила я и, не дожидаясь ответа, рванула железный крючок замка.

За окнами бушевала, ревела буря. На лестничной клетке перед дверью стоял крупный мужчина, с головы до ног укутанный в черный дождевик. Лица его видно не было.

— Сестры нет дома, — отрывисто сказала я.

Он пробурчал что-то нечленораздельное. Я видела приоткрывшуюся под капюшоном обросшую щетиной щеку, чувствовала запах перегара. Из ботинок его на кафель заметно выдавливалась вода.

— Вы пьяны, уходите! — сказала я. — Наверное, вы ошиблись номером квартиры.

Ни слова не ответив, он повернулся и медленно стал спускаться по лестнице.

Рывком я захлопнула дверь. Стукнул автоматический замок. Не в силах сделать и шага, я встала, прижимаясь к двери спиной. Было слышно, как по лестнице удаляются его шаги.

 

III

В квартире снова что-то переменилось.

«Я умерла, умерла… Капельница, рука на клеенчатой подушечке, книга, два яблока…»

Страшно повернуть голову и посмотреть. Но я отчетливо увидела в полутьме на вешалке широкий черный дождевик. Сверкнула молния. По дождевику медленно стекала вода. Я протянула руку, дотронулась. Это была влажная прорезиненная ткань. Я прислушалась. Шагов на лестнице слышно не было. Зато часто повторялись за окном раскаты грома.

«В этот дождевик только что был одет пьяный, — подумала я. — Но он ушел…»

Все еще прижимаясь спиной к двери, я с силой надавила пальцами на глаза. Комната была освещена, и в желтом проеме, как в раме, я увидела его. За столом, в том самом кресле, где недавно сидел Алан Маркович, расположился незнакомый мужчина.

— Ну, что же вы встали, — неожиданно мягким баритоном проговорил он. — Может быть, сварите мне кофе?

Он был гладко выбрит, он был в безукоризненном сером костюме и голубой рубашке, он был при галстуке. А на ногах — все те же мокрые ботинки.

«Все, точка, сошла с ума».

Я не сказала этого вслух, я только подумала, но он отозвался сразу, будто услышал.

— Превосходно, превосходно вас понимаю, Арина Шалвовна. На вашем месте я бы подумал то же самое. Давайте-ка сварите кофе, успокойтесь, а я потом вам все объясню.

— А эта баба в окне? — то ли спросила, то ли подумала я.

— Да-да. — Голос его прозвучал несколько суше. — Они почти добрались до вас.

Я вошла в комнату и, не спуская с него глаз, присела на краешек дивана.

— А там на лестнице, — непроизвольно показала я рукой, — это были вы?

По окнам все с той же невероятной силой хлестал дождь. На лице ночного посетителя отразилось явное смущение.

— Иногда не получается в приличном виде, — сказал он, и в голосе тоже послышалось смущение. — Вы потом поймете, но, в общем, это тоже был я.

С шелестом падали водяные потоки. Ударил гром, опять звякнуло стекло. Штора все еще была открыта, и я увидела, что на подоконнике сидит воробей.

— Ах, это Кромвель! Впустите же его скорее, ему же трудно!.. — Ночной гость поднялся с кресла и сам растворил дверь лоджии. Воробышек впорхнул в комнату и сел ему на плечо. — Чудесная птица, — объяснил он. — В городе так мало птиц, зато все они разумны. Кошки и птицы — это святое! Кромвель, хочешь семечек?

Воробей покрутил маленькой головкой. Опустившись обратно в кресло, ночной гость достал из кармана горсть семечек и рассыпал по столу. Кромвель слетел на полировку и принялся их быстро клевать.

— Он хотел вас предупредить о появлении крепов, но, наверное, не успел.

— А почему цветы больше не пахнут? — спросила я. — И вообще, откуда вы знаете, как меня зовут?

— А почему бы мне и не знать? Я изучил ваши анкетные данные, милая Арина Шалвовна. Простите, забыл представиться. — Он встал, одернул пиджак, с которым никак не вязались жареные семечки, и протянул мне руку: — Кириллов, Михаил Михайлович.

Я осторожно ее пожала. Рука была живой и теплой.

— Ну, так могу я рассчитывать на кофе?

«Кириллов, Кириллов, что-то знакомое… — Я напрягала память, пытаясь вспомнить. — Где-то совсем недавно я встречала эту фамилию».

Вышла на кухню, помыла чашки, быстро сварила кофе. Страха больше не было, сердце работало почти ровно. От ночного гостя в приличном костюме и мокрых ботинках будто бы исходило спокойствие. Но окружающие предметы, оставаясь вполне материальными, вдруг утратили для меня всю свою реальную значимость.

«Кириллов, Кириллов?..»

— И не ломайте себе голову, — отвечая на мои мысли, весело сказал он. — Вы видели мою фамилию на табличке.

— На табличке? — удивилась я.

— Да-да, золотом по мрамору! Моим именем назван завод.

Я аккуратно поставила чашечки на стол и пристально на него посмотрела.

— Ну, если так, то вы умерли лет сто назад. Насколько я припоминаю, легендарный Кириллов был одним из первых…

— Совершенно верно, легендарный умер одним из первых. — Он с удовольствием прихлебывал кофе. — И могила есть, и памятник — большой, хороший… Школьники каждую пятницу цветы приносят.

— Цветы?

Он демонстративно громко потянул носом.

— Вот видите, не пахнут, — сказал он. — Не пахнут, и слава Богу.

Мне было весело, мне было хорошо. Я трясла головой и пыталась хоть что-нибудь понять в происходящем, найти всему хоть какое-то объяснение.

Кириллов молчал, Кромвель щелкал семечки, прыгая по столу. Когда он склевывал последнюю, ночной гость подсыпал из кармана новую порцию.

— Кушай, птичка, — говорил он добрым голосом, — кушай, набирайся сил.

— Так вы мертвый или живой? — наконец решившись, спросила я.

— Конечно, мертвый. И кстати, — после некоторой паузы сказал он все так же мягко, — сестра ваша тоже, к сожалению, умерла. Случаются несчастья, многие у нас молодыми умирают… Очень, очень высокая смертность.

— Но как же она умерла? — возразила я. — А телефонный звонок? Она же мне звонила! А открытка на день рождения, заводная кукла, белая роза?.. Скажите, это она мне звонила?

— Ну, вот что. — Кириллов подсыпал еще семечек, хотя в этом вовсе не было нужды. — Сперва вы долго и внимательно слушаете и только потом задаете вопросы.

— Так это она мне звонила — Лариса?

— Да успокойтесь вы, она вам звонила, она, Лариса. Вы посмотрите на меня: вот я умер много лет назад и прекрасно себя чувствую, сижу вот, разговариваю… Вполне бы мог и по телефону с вами поговорить. А она, между прочим… — он сделал секундную паузу, подыскивая нужное слово, — только три месяца как скончалась, вот-с… Простая такая могилка, никто не ходит. Нужно вам будет прибраться там…

Зараженная его откровенной веселостью, я хотела возразить, но он не дал мне этого сделать.

— Так что вы послушайте меня, Арина Шалвовна. Не волнуйтесь и послушайте. Конечно, звонила она, ваша сестра Лариса. Но звонила по нашей просьбе, по сути дела, это мы вас и уважаемого Алана Марковича пригласили…

— Это называется пригласили? — перебила я. — Так разве приглашают?

— Ну, если хотите, то мы заманили вас в наш городок. Но, поверьте, причина вполне уважительная.

— А почему именно нас?

— Здесь чудесное стечение обстоятельств. Вы оба имеете у нас умерших родственников… В таком деле чужой человек никогда не пошел бы нам навстречу, чужой человек и не понял бы ничего.

— А вы уверены, что я пойду вам навстречу?

— Не знаю, но хотелось бы верить. — Он долгим ищущим взглядом посмотрел мне в глаза. — Дело, видите ли, очень серьезное, срочное дело…

Опять повисла пауза, было слышно, как Кромвель с удовольствием щелкает семечки.

— Вы продолжайте, — попросила я. — Если хотите, могу еще кофе сварить.

— Нет, кофе, пожалуй, больше не стоит. Ну так вот, вы приглашены сюда к нам, скажем так, — голос его был по-прежнему мягок, но в нем появился какой-то неумеренный пафос, — скажем, для того, чтобы составить полноценный отчет.

— Какой отчет? — искренне удивилась я.

— Отчет о нас, о нашем городе. Вы представьте себе: прекрасно работает почта, междугородный телефон, функционирует аэропорт; мы поддерживаем экономические связи со всей страной и даже за ее пределами — один только завод вычислительной техники моего имени имеет восемь партнеров за рубежом. И все это — при населении в полторы тысячи человек. Долгое время мы наивно рассчитывали, что подобное несоответствие объема производства и численности населения вызовет хотя бы любопытство, но, увы, две эти цифры проходят по разным ведомствам. Вдумайтесь, по официальным данным, в городе проживает всего тысяча четыреста девяносто три человека.

Капли все еще долбили в стекло, но не было больше ни грома, ни синих разломов молний: дождь иссякал. За распахнутой дверью лоджии светился ночной город, и казалось, в нем даже прибавилось зажженных окон. Если смотреть не отрываясь, можно заметить, как, несмотря на поздний час, загораются все новые и новые желтые огни.

 

IV

Я поудобнее устроилась на диване, облокотилась, скрестила ноги. В распахнутую дверь лоджии лился холодный и свежий, немного сыроватый воздух. Цветочный запах окончательно выветрился, но множество часов, разбросанных по квартире, все так же беспокоили слух неистовым тиканьем.

— Я думаю, если начну с самого начала, все будет понятно, — говорил он размеренно, мягко, с теплой интонацией сказочника. — Нашему городу пятьсот лет. И так уж случилось, что за пятьсот лет здесь не было снесено ни одного дома. Сохранился даже сруб, поставленный основателем города монахом Иннокентием. Отличный, скажу я вам, парень, в преферансе — бог. Будет возможность — познакомлю. Ничего не сносили, но строили. Во всем мире жгли и ломали, а у нас — нет, у нас не жгли и не ломали… И, как следствие, культура наша складывалась как бы в несколько пластов. Даже здешние художники никогда не писали новую картину по старому холсту. Или, например, построили химическую лабораторию, а мастерская алхимика осталась тут же, и в этой мастерской рядом с инженером-химиком, колдующим над нефтью, продолжал искать философский камень преданный анафеме мастер. Ну, читали, наверное, как это делается: свинец — золото, золото — свинец.

Фантастика! Но, в принципе, ничего удивительного. Ведь это так просто — не ломать там, где никогда ничего не разрушали. На сегодняшний день сложился этакий архитектурный ансамбль, равного которому, вероятно, нет во всем мире. Но не следует путать: это не архитектурный заповедник, где обновили поблекшую позолоту и искусственно остановили время, — это живой, развивающийся организм…

Мой гость прервался. Его отвлекло какое-то движение за окном. Я обернулась и, наверное, вскрикнула. В открытой двери лоджии стояла та самая женщина с черными глазами и жирной веревкой, перекинутой через плечо. Кромвель сорвался со стола и, выронив на лету семечку, стрелой метнулся к призраку. Он ударялся о стеклянную дверь лоджии, бил крыльями и звенел клювом. Он словно пытался ее закрыть — дверь даже чуть подалась, — но это было уже не нужно: женщины в проеме уже не было. Ярко светили звезды.

— Кто это? — тихо спросила я.

— Это крепы. Вы не волнуйтесь, пожалуйста… Они очень опасны, но нападают редко.

— А кто это — крепы?

— Крепы… Как бы это вам получше… Крепкий, крепость, скрепляющий — все не то… — Взгляд его остановился на одном из будильников. — А кстати, у нас с вами не так много времени. Скоро вернутся хозяева, и придется перебираться куда-то в другое место. В общем-то, это было бы ничего, но перемещения в пространстве сегодня представляют для меня некоторую трудность, путаюсь в различных обликах, скажем так…

— Разве это не квартира моей сестры?

— Вне всякого сомнения, это квартира вашей покойной сестры Ларисы, но, видите ли, эта квартира принадлежит не только ей. В городе живет слишком много народа, чтобы индивидуальные помещения могли находиться в собственности какой-либо семьи. Конечно, мы активно строимся, но эти проклятые метры… Их все равно не хватает. В это трудно поверить, но приходится жить, так скажем, по очереди… Пока одна семья на работе, вторая занимает свободное пространство, и наоборот.

— Но вы сказали, в городе проживает всего полторы тысячи человек?

Кромвель перестал звенеть клювом по стеклу и вернулся назад, на стол. Михаил Михайлович подсыпал семечек.

— Так мы с вами запутаемся, — сказал он. — Давайте все-таки по порядку. И хорошо бы чаю выпить или еще кофе.

Я послушно вышла на кухню и сварила еще две порции кофе. «Памятник архитектуры, — размышляла я. — Получается, что все чудеса в этом городе происходят только потому, что за всю его историю в нем ничего не сломали, не разрушили и не сожгли. А ведь действительно, в старых городах это случается. Бывает, что, блуждая ночью, человек попадает на какую-нибудь несуществующую улицу. Точно-точно — дома даже лежит фотография такой улицы. В Питере ночью меня фотографировал первый муж. Там мощенка вместо асфальта и старинные бронзовые фонари. Мы потом все пытались найти это место, но так и не нашли. Фотографию показывали — и сколько раз нам говорили, что такого места в городе просто нет!»

Наполняя чашки, я опять ощутила какой-то запах, но это был не аромат цветов — скорее, пахло духами, причем дешевыми.

«Но Питер — его все-таки ломали. Многое сохранилось, а многое и уничтожено. Если фасады целы, то внутри-то уж точно все перекроили…»

— Совершенно верно вы поняли, Арина Шалвовна, совершенно верно, и кофе отличный варите.

— А вы читаете мои мысли?

— Не совсем так, просто немножко чувствую будущее, минут на пять вперед. — Все-таки он был очень приятным собеседником. У него были крупные зелено-карие глаза, и он часто моргал.

— Ну, слава Богу, а то я подумала, что вы еще и телепат. У вас здесь все знают будущее?

— Только усопшие.

Я устроилась поудобнее. Теперь я слушала его и старалась не перебивать.

— Первые из нас появились в городе в начале прошлого века, иначе говоря, мы перестали умирать — только не подумайте на медицину! Мерли, мерли — человек все-таки не камень — от несчастного случая, от чахотки, от холеры, от старости. Покойного отпевали, закапывали, ставили крест, и триста лет все было в порядке: никто с кладбища не возвращался. Видимо, произошло какое-то накопление в стенах, в культуре, что ли? Нельзя сказать, чтобы умершие восстали из гробов, — знаете, как бывает в фильмах ужасов: с пустыми глазницами, могильной пылью на щеках и грязью под ногтями. Ничего подобного. Просто человек возвращался к себе в дом, откуда его перед тем вынесли вперед ногами, и на следующий же день шел на работу. Он помнил о том, что умер. Он также отличался от живого человека, но отличия здесь весьма условны — они больше эстетические, чем физические. Умерший отличается от неумершего, как отличается, например, новое здание от старого: иная архитектура, иной стиль, камень все такой же крепкий, а доски уже — чистая труха. Первыми восстали из мертвых, так сказать, люди незаменимые: полицмейстер, забывший сдать ключи от казематов, хозяин мануфактуры, обеспокоенный разгильдяйством своего сына, архитектор, не достроивший мост, поэт, стремившийся сделать исправления в своей главной поэме. В общем, первыми вернулись люди активные, нужные, а за ними потянулись и все остальные. Прошлое во всей его полноте, во плоти и крови покинуло пределы кладбища, где сохранялось весьма компактно, и, подобно демографическому взрыву, обрушилось на маленький провинциальный городок.

— Практическая магия? — спросила я.

— Ни в коем случае. Мы предполагаем, что все, напротив, глубоко научно. Природа неисчерпаема, а наука развивается, увы, очень медленно. — Он развел руками. — И если в моральных вопросах мы уже собаку съели, то существуют физические законы, до которых еще не докопались.

— Но вы-то докопались? — спросила я.

— Огорчу вас: в том-то и дело, что нет. В теории кое-что ясно, но практическая наука пока бессильна. Имея столь богатый материал, мы изучаем факт нашего существования как некое физическое явление. Но с тем же успехом рыбак может изучать девятый вал, выйдя в море в утлой лодчонке: и любопытно ему, и в удовольствие, а все равно ведь утонет — той же волной и накроет. Так и у нас.

— Значит, у вас стихийное бедствие? — спросила я.

— А это как посмотреть. — Он взял со стола семечку, сдавил ее между пальцами и отправил себе в рот белое ядрышко. — Может, бедствие, а может, и фантастическое везение…

Кромвель перестал щелкать клювом и обиженно глянул на Михаила Михайловича. Тот было взял еще одну семечку, но положил ее обратно.

— Значит, вам повезло, господин призрак?

— Действительно, есть что-то общее с призраками, — задумчиво согласился он. — Но призраки — редкость, они бесплотны — дуновение воздуха, случайное, краткое видение в темном зале, где свершилось злодеяние, а мы вот, будьте любезны, вполне из плоти и крови, продукцию в три смены выпускаем, пьем, спим, все как полагается…

Когда в комнату вошла немолодая женщина в халате и тапочках, я совершенно не удивилась. Волосы женщины были накручены на бигуди. Она взглянула на меня и сказала:

— Павлик, ну-ка быстро ужинать! Ну, куда же ты запропастился?!

Вероятно, я успела привыкнуть к неожиданностям, и меня не удивило то обстоятельство, что эта женщина вошла в квартиру незамеченной и даже умудрилась переодеться и накрутиться. Вместе с ней в комнате появился и окреп резкий, неприятный запах дешевых духов.

— Добрый вечер, — сказал Михаил Михайлович. — Вы уж извините нас, задержались немножко.

— Да что вы, что вы? Какие тут извинения!.. Такое серьезное дело… вы же не для себя, вы же для всех нас, я понимаю… Вы сидите, сидите, не беспокойтесь! Но где же Павлик? — Она осмотрелась. — У него ангина, я вскипятила молоко, а он спрятался.

— Вот видите, как неудобно получилось, — громко прошептал Кириллов, наклоняясь ко мне через стол. — Здесь, оказывается, ребенок болеет. Нужно нам с вами, Арина Шалвовна, куда-нибудь перебраться.

— Если нужно, то давайте, — так же шепотом согласилась я. — Мы полетим? Или, может быть, пойдем сквозь стены?

— Нет-нет, вы все перепутали. Перемещаемся мы, как все люди, ногами. Проблема, скорее, во времени. Оно у нас, у призраков, — он улыбнулся, — немножко другое. Кроме того, теперь ночь, везде или спят, или работают. Мы могли бы с вами посидеть в кафе, но уже поздно, все закрыто. Впрочем, есть ночное кафе для шоферов. Сделаем так. Вы сейчас выйдете по улицу и пройдете, никуда не сворачивая, два квартала. Это будет первый переулок направо, там я и буду вас ждать.

Вот только что он сидел передо мной в кресле, застенчиво улыбался и моргал своими зелено-карими глазами, и вдруг его не стало. Он просто исчез. В открытую дверь я увидела, что пропал и дождевик с вешалки. Мокрые следы его ботинок тоже испарились с ковра. На месте Кириллова в кресле сидел мальчик с перебинтованным горлом. В руках он держал стакан с молоком.

— Мама, здесь пенка плавает! — писклявым голосом вдруг сказал мальчик. — Я не буду пить!

— Ну как не стыдно, — сказала я. — Выпей сейчас же!

— А вы, тетенька, мне не приказывайте! — возразил он. — У меня родная мама есть, пусть она и воспитывает.

Я оделась и вышла на улицу. Ярко горели фонари, их было множество, и они поражали своим разнообразием — от тяжелых чугунных (в граненых стаканах таких фонарей маслилось белое пламя) до современных, мягко выгибающихся белой дугой, с мощной лампой, закрытой оранжевым фильтром. Еще несколько часов назад совершенно пустой, город теперь был просто набит людьми. Если бы не все происшедшее, я бы решила, что попала на большой карнавал, вроде венецианского. Но только здесь все было русское: крестьяне в лаптях и домотканых рубахах, монахи. Мелькали шубы, валенки, сапоги, волчьи шапки; прошла мимо, постукивая, инкрустированная тросточка. Я обратила внимание на мужской кожаный ботинок на пуговках. Спешили бабы в широченных юбках. Непричесанные дети в дырявых рубашках палками гоняли по тротуару консервную банку. И нищие, нищие — никогда я не видела столько нищих, и каждый как пародия на свое время. На углу я остановилась и долго рассматривала проститутку в надвинутом на бровь берете с пером: приподняв край шелкового платья, она выставила напоказ ножку в чулке. Эта чудачка мне даже подмигнула.

«А может, город и не был пуст, может, я просто их всех не видела, пока не проснулась во сне? Ведь теперь я проснулась во сне. Заснула в цветочном аромате, упала на диван… И проснулась».

Щурясь на фонари, я пыталась припомнить ту больницу, ту другую жизнь, жизнь с другой памятью, где я умерла.

Увлекая за собой открытую коляску, по мощенке процокала лошадь. Железные подковы высекали из камня искры. С шумом прокатилась большая желтая машина, сверкнули в глаза и исчезли ее оправленные в никель фары.

«Интересно, — подумала я, — а как же животные? Лошади, например? Что-то не видела я сегодня утром ни одной лошади».

 

V

Рядом с дверью здесь тоже, почти как и везде, была мраморная табличка: «Ночное кафе для водителей. Памятник культуры и архитектуры. Охраняется государством». У самой двери стоял грузовик с нелепым железным кузовом — машина из тех, что я видела и раньше, до пробуждения.

«Вероятно, в городе не производят некоторых видов техники — автомобилей, например, — и не покупают. Только вот эти, странные, — медленно соображала я. — Иначе на улицах просто негде было бы развернуться…»

Как раз когда я входила в кафе, в машине на секундочку вспыхнул свет, с подножки кабины соскочил шофер в мятом полосатом костюме. Он запер дверцу и последовал за мной. Шагнув за тяжелую дубовую дверь в духоту пивной, я, настраиваясь, вдохнула в себя кислый запах. Глаза привыкали к полутьме. За большими столами, обитыми клетчатой клеенкой, сидели водители: сплошь вытертые кожаные куртки и надвинутые до бровей кепки. Из больших тяжелых кружек они прихлебывали пиво, многие курили. Сквозняка не было, и дым густо зависал под потолком. Слышались оживленные голоса, скрипели большие тяжелые стулья. За крайним столиком я увидела знакомого таксиста, того самого, что вез нас от аэровокзала. Я шарила глазами по лицам, но Кириллова, как показалось в первую минуту, в пивной не было.

«Не добрался еще, — решила я. — Ну хорошо, а что же я буду делать в этой чисто мужской компании?»

Впрочем, компания не была чисто мужской. Слева от знакомого таксиста за столиком сидели две женщины и мужчина. Лицо одной из женщин тоже показалось мне знакомым. Но мое внимание привлекла вторая — бросались в глаза красные брюки и красное пончо. Она была значительно моложе своей приятельницы. За спиной скрипнули петли, стукнуло дверное кольцо. Вошел шофер грузовика. Даже не посмотрев в мою сторону, он присел за столик к тем двум женщинам и заказал себе пиво.

— Вы уж извините, извините меня, — пьяно забормотал кто-то совсем рядом. — Простите меня, Арина Шалвовна, виноват, но, знаете, не всегда попадешь в то состояние, в коем пребывал… Без сомнения, сам виноват! — Пьяный тряс головой. — Пил, знаете ли, при жизни, сильно…

И тут я поняла, что это Кириллов. Я не узнала его, потому что это был не совсем он. Михаил Михайлович устроился почти у самой двери. Когда вошла, я практически наткнулась на него, но во что он превратился?! Измусоленный грязный костюм, взлохмаченные сальные волосы, отечное лицо, покрытое двухнедельной седоватой щетиной. Он был вдребезги пьян.

— А вы хоть помните, о чем мы с вами говорили двадцать минут назад? — спросила я, присаживаясь рядом с ним.

Он достал из кармана горсть семечек, насыпал их на мокрую клеенку стола и свел глаза к переносице. С трудом ворочая языком, проговорил:

— Арина Шалвовна, я вполне!.. Вот хлебну еще пивка, и окончательно все восстановится… — Михаил Михайлович поднял свою кружку и громко, со смаком отхлебнул, отчего глаза его действительно слегка прояснились. — Здесь все наоборот, — самодовольно соврал он. — Живые, они от алкоголя только дуреют, а мы, мертвецы-покойники… — Он зажмурился и еще отхлебнул.

Пиво было хорошим, хотя и теплым. Мне принесли полную кружку, и я лихо сдула на клеенку, на рассыпанные семечки узорную тонкую пену.

— Вот хлебну еще пивка… — повторил Михаил Михайлович. — И буду как стеклышко. Отвечу на все ваши вопросы до единого, в лучшем виде…

Я спросила:

— А лошади, они тоже не умирают?

— Лошади?.. Да, лошади, они тоже… Не умирают… Но их маловато… Живности у нас вообще в городе маловато. Животные помещаются одно в другое, вроде матрешки… Люди, видите ли, не помещаются, а лошади помещаются… Ведь как выходит? Один человек умер, и один человек пришел… А подохнет десять кошек — вернется одна… Но она у-умная зато какая станет!.. Хотя бывает, конечно, и с людьми. — Голос его понизился до шепота. — Помрут два идиота, а получится один — умный…

— А птицы? — спросила я.

— Птица у нас вообще одна… — сказал Михаил Михайлович веско. — И та — воробей! — Он перевернул пустую кружку и поставил ее на клеенчатый стол донышком вверх. — Нужно еще пивка!..

Вопреки обещанию, Кириллов вскоре окончательно опьянел. Поскальзываясь на залитом полу и все время падая на людей, он неясным образом все же достиг столика и даже донес очередную кружку. Посмотрев на меня уже совершенно зелеными глазами, он бухнул кружку на стол с такой силой, что на руки мне выплеснулась пена, и вдруг как заорет:

— Только правду! Правду! Ее одну! Так, чтобы вам поверили! — Он упал на стул. — Это нужно как воздух!..

Водители за столиками стали оборачиваться в нашу сторону, мне сделалось неловко.

— А вы ему задавайте, задавайте вопросы! И пожестче, пожестче! — доверительно, как старой знакомой, посоветовал один из водителей.

— Девушка, а давайте к нам, — послышался голос помоложе. — Мы тоже грамотные!

— Поручили Михалычу, пусть он и излагает, — перебил кто-то.

Мой основной собеседник тупо глядел перед собой и слегка покачивался. Он был уже не в состоянии поднять даже кружку. Я спросила как можно жестче:

— Для чего были нужны цветы в комнате?

Кириллов, уронивший было лицо на клеенку, воспрянул и попытался ответить. Он говорил тихо и много, хотя каждое слово давалось ему с огромным трудом.

— Это же страшно вспомнить, что вы там во сне видели. Я вот не знаю, что вы там видели, но мне тоже страшно!.. А без этого никак… Видите ли, нас, призраков, простым глазом не видно… Нужна… прививка…

— Ну хорошо, но почему цветочный запах ослаб после моего пробуждения?

Под действием моего сурового голоса он заметно приходил в себя.

— Да, запах ослаб. — Опять потянул к себе кружку. — Вдохнули бы лишнего… Можно же и не выдохнуть, а мертвые вы нам не нужны…

«Я бы умерла там, в несуществующей больнице, под несуществующей капельницей, с рукой, лежащей на несуществующей клеенчатой подушечке, глядя на несуществующие два яблока, принесенные мамой…»

От этой мысли меня всю передернуло.

— Ну хорошо, а тот старик-пьяница, Ипполит Карпович, — он тоже призрак?

— Вот он-то как раз живой! Состарился, вышел на пенсию, работать не может. Умер бы молодым — не пришлось бы робота делать. Но он исключение; у нас в городе очень высокая смертность.

— И никто ничего не знает? Вы вот так живете уже двести лет, и никто об этом не знает?

За столиками тихо гудели голоса. Скопившийся под потолком густой сигаретный дым все опускался и опускался вниз, отчего в пивной становилось еще темнее.

— Вы карту нашей области видели? — Михаил Михайлович рисовал пальцем на мокрой клеенке, расшвыривая семечки. — Вы видели, как мы здесь интересно расположены? Ближайший населенный пункт, деревня Заброды, за шестьдесят километров, вокруг солончаки и лес. Был лагерь строгого режима, да и тот сорок лет назад эвакуировали. Правда, есть новых несколько человек, приехали к нам, осели, некоторые даже уже умерли.

— А к вам приезжают не в командировку?

— Например, потомок мастера Саморыги, великого нашего механика, Тимур… Тоже приехал… Отчет, — вдруг сказал он. — Нам нужен отчет. — Выдавив из себя это последнее слово, Михаил Михайлович уложил голову на стол, закрыл глаза, и как я ни повышала голос, он больше не реагировал.

— Какой отчет?! — почти кричала я. — Как получаются сдвоенные лошади? Кто такие эти крепы?

Но Кириллов только посапывал во сне. Скопившийся в теле призрака алкоголь окончательно добил его.

— Кто такие крепы? — еще громче повторила я.

Вероятно, этого не следовало говорить даже тихо. Я крикнула и осеклась, потому что как-то сразу в пивной прекратились все разговоры. Возникло напряжение, тишина, в которой лишь скрипели стулья.

Я потрясла Кириллова за плечо, ударила по щеке, но Михаил Михайлович только выпустил пузырь из носа и повернул голову, поудобнее устраивая ее на клеенке.

Из-за столика в углу поднялась уже замеченная мною компания, все четверо разом. Женщина в черном, женщина помоложе в красном и двое мужчин — полосатый водитель грузовика и еще один, судя по кожаной куртке, тоже шофер. Они были рядом, когда я узнала ее лицо. Узкий ворот, застегнутый на горле, черная веревка через плечо, но главное — глаза. Черные, как две перезрелые маслины, и лишенные радужной оболочки. Именно эти глаза я и видела там, за окном, за секунду до бури.

 

VI

Как я оказалась на улице, в памяти сохранилось плохо — какой-то сумбур. Запомнилось только, что водители поднялись из-за своих столиков, загораживая меня от зловещей четверки, и кто-то шепнул:

— Бегите туда, откуда пришли!

И кто-то добавил:

— В ту же самую квартиру!

И кто-то крикнул уже вдогонку:

— Только не садитесь в красный микроавтобус!..

Свет в пивной погас, что-то засверкало. Со столов со звоном посыпались пивные кружки. Я дернула за кольцо, вырываясь наружу из этого кислого запаха и из темноты, а за моей спиной завязалась драка.

Бежала по улице, не разглядывая прохожих и не останавливаясь. Вокруг кипел все тот же карнавал, и нельзя сказать, что он был неинтересен. Просто страх гнал мои ноги все быстрее.

Дверь подъезда. Ступеньки. Пятый этаж. Звонок.

Мне открыла все та же женщина в халате и тапочках, правда, она уже успела вытащить из волос бигуди. В руке она держала расческу.

— Можно войти? — неуверенно спросила я.

— Конечно, проходите, проходите… Устраивайтесь. Мне уже звонили, просили, чтобы я вас впустила. И зачем просить о такой ерунде? Мы уж потеснимся как-нибудь, только бы гостю было хорошо.

Мальчик так и сидел в кресле. Я заметила, что молоко он еще не выпил.

— Может, вы покушать хотите? Я как раз говядину охлажденную купила, — усаживаясь напротив меня, лепетала хозяйка. — А то, может, чайку? Мужа, жалко, нет. Он в третью смену сегодня — мастером работает на заводе игрушки!..

Лоджия была все так же распахнута. В нее входил теплый ночной воздух. Хозяйка долго и занудно рассказывала о своем муже, о сыне, таскающем из школы одни двойки…

— И обед приготовить надо, и постирать. А когда? Если сама работаешь по восемь часов, да дорога двадцать минут в один конец?..

Звезды сквозь переплетения цветов выглядели непомерно яркими, крупными и становились все ярче и ярче. Я сидела на диване. Чувствовала, как смыкаются от усталости веки. Было понятно: в городе давно ночь, скоро утро. Я не спала сутки, не считая короткого наркотического забытья.

— А может, вы спать хотите? — угадала мою мысль услужливая хозяйка. — Так я сейчас вас устрою.

Нечасто и с трудом размыкая глаза, я смутно улавливала происходящее: хозяйка взбивала подушку, мальчик бесконечно долго пил молоко, худой ручкой он теребил на шее бинт. Звонили в дверь, совсем рядом, под ухом звонил телефон, сквозь комнату проходили какие-то незнакомые люди, и, кажется, опять была гроза. Гремел за окном гром, черноту разламывали молнии.

Наконец я очнулась и села на диване, растирая глаза.

— Я уж будить-то вас не стала, — сказала хозяйка. — Хотела постелить, но вы уснули. А первый сон всегда второго слаще.

Хозяйка стояла в дверях, а на месте мальчика в кресле сидела совершенно незнакомая красивая молодая женщина.

— Вы извините, Арина Шалвовна, что я вот так, среди ночи… — Она слегка пожала мою протянутую руку. — Меня зовут Марта, мы большие подруги с вашей сестрой. В стационаре лежали вместе, койки рядом были.

— А где она? — спросила я еще сонно.

— Ваша сестра пока не вернулась, а у меня к вам, Арина Шалвовна, просьба. Тут такая дурацкая ситуация, я срочно должна переговорить со своим бывшим мужем, а он встал в коридоре и войти боится. Время уходит, а я никак не могу ему сказать, чтобы толкнул дверь.

— Бывший муж? — спросила я, еще плохо соображая. — Понимаю. Какая дверь?

— Это совсем не важно — какая дверь. Он приехал за сыном, хочет забрать его с собой, а я хочу, чтобы ребенок остался. Как вы считаете, ребенок должен жить с матерью?

— Конечно.

— Жить-то Олежке осталось всего года три-четыре, ну куда его забирать?.. — продолжала она. — Я уж думаю, умер бы он скорее, все бы разрешилось…

— Но я-то тут при чем? — спросила я, откидываясь на спинку дивана. У меня опять смыкались глаза.

За окном полоснула длинная молния, ее излом был виден даже сквозь занавеску.

— А вы напишите ему записку. Сейчас напишите, а завтра утром уходить будете, оставьте мальчику.

— Ну ничего не поняла!.. — Наверное, я была похожа на идиотку и все еще пыталась проснуться. — Хотя ладно, если дело касается здоровья ребенка, то я напишу все, что вы захотите. Кому нужно написать?

— Моему бывшему мужу, Алану Градову.

— Поняла! — Я тряхнула головой — мне все-таки ужасно хотелось спать. — Давайте бумагу.

Откуда-то из сумочки Марта достала чистый лист и авторучку.

— Ну, что пишем? — Я взяла авторучку и посмотрела на хозяйку.

— Давайте так: «Ну вот и молодец, ты сделал все, что от тебя ожидали… А теперь перестань трястись и толкни эту дверь…»

Я подписалась одним только именем.

— А теперь, пожалуйста, еще на конверте напишите.

Марта подсунула мне конверт, и я написала под ее диктовку: «Алан, вскрой это письмо сегодня, не раньше пяти часов вечера».

— Вы понимаете, стоит перед дверью и боится, — вкладывая письмо в конверт, сказала она, будто оправдываясь.

В ответ я только пожала плечами. Я устала, мне было все равно.

 

I

Самолет не делал посадки в местном аэропорту, он даже не уменьшал высоты. Серебряная игла в голубом пространстве над городом, пронесшийся гул — вот и весь самолет.

Гул еще звучал. Алан Маркович опустил бинокль: не хотел он больше смотреть на этот город. Третье утро командировки оказалось кошмарным. Руки немного дрожали, здорово стучало в висках. Снизу из ресторана в распахнутое окно все так же лились дурманящие запахи пищи. Они поднимались волнами. Звон ножей, гул, но уже не самолета, а электрической мясорубки, голоса поваров — ни слова не разобрать. На подоконнике, прижатый распахнутой рамой, стоял цветок. Все тот же цветок в узком глиняном горшке, белый и влажный.

В дверь постучали. Вошла горничная в коричневом платье, фартучке и наколке. Не поворачиваясь к ней, он потребовал:

— Уберите цветок. — Он видел ее только краешком глаза. Горничная дернула плечом. — Я не понимаю, — раздраженно сказал он. — Кто здесь ходит по ночам? Вчера я ложился спать — этого не было! — Он указал на цветок пальцем. — Утром проснулся и увидел это на подоконнике. — Горничная снова дернула плечом и постукала, стоя на месте, туфельками. — Ну что вы плечами пожимаете?! Что вы плечами пожимаете?! — Он повернулся. — Я спросил, кто и зачем заходил в мой номер ночью?

Все-таки запахи кухни были как наваждение, подводило желудок. Он крутил в руке бинокль и вопросительно смотрел на горничную.

— Неужели вы ничего не видите? — поинтересовалась она.

— А что я, по-вашему, должен видеть?

— А мы так надеялись, — сказала горничная. Вид у нее был несчастный.

— На что? На что вы надеялись?! — Он повысил голос. — Ну, предположим, вчера вечером я был навеселе и вернулся в гостиницу не совсем в том состоянии… — Алан Маркович ощутил боль в висках. — Извините меня, я действительно чего-то не замечаю…

Горничная поправила свою наколку и вышла. Когда дверь затворилась, он опустился на стул, на этот раз спиной к окну.

«Схожу с ума, — думал он. — Зачем я перед ней извинился? — Он вспомнил происшедшее накануне, и ему стало совсем уже дурно. — И цветок этот опять…»

Почему-то первой в памяти возникла фарфоровая голова: она катилась по черно-синей мощенке, казалось, прямо под ноги; рядом сверкало стекло кафе с идиотской табличкой: «Памятник архитектуры конца двадцатого века».

«Все-таки это был другой самолет, он не делал посадки… Ненавижу! — Алан саданул себя кулаком по колену и почувствовал боль. — Уже третьи сутки непонятно что! Сейчас я мог бы сидеть у себя дома или, как минимум, в самолете!.. Но где — дома? — Солнце лежало на противоположной стене желтым ярким углом и слепило даже в отражении. Всплыло воспоминание о галлюцинации, и он задрожал от ярости. — Меня таскают по городу, показывают богоугодные заведения!.. А потом на десерт угощают сильным галлюциногеном! — Он пощупал нёбо кончиком языка. Сухое. — И этот их сотрудник… как его, Геннадий Виссарионович…»

Чтобы не видеть солнца на стене, он закрыл глаза. И тут же в памяти возникла отчетливая цветная картинка: металлическая коробочка стерилизатора, окурки на полу, отвратительный мокрый жгут на собственной тощей руке и обледенелое стекло, сквозь которое пробиваются искорки фонарей.

— Ну зачем же я так напился? — спросил он себя, потирая одновременно оба виска. — Но как я мог с нею не выпить — бывшая жена все-таки!

Вино было местного производства. Марта объяснила ему, что вино настаивают на тех же цветах.

«Цветы… цветы… цветочная квартира… Боже, как болит голова! Я должен позвонить Арине Шалвовне! Нужно что-то вспомнить… Что-то я позабыл, было вчера что-то еще…»

Громко и продолжительно звонил телефон. Алан, не открывая глаз, протянул руку, нащупал стоящий на столе аппарат, но в последний момент передумал и трубку снимать не стал. Пытаясь справиться со своим состоянием, посмотрел на часы.

«В конце концов, — подумал он, — рабочий день еще не начинался. — Он прищурился, стараясь разглядеть под исцарапанным стеклом черные стрелочки. — Впрочем, уже восемь тридцать. — Телефон продолжал звонить. — А если это Марта?.. Мне нечего ей сказать, она сама виновата!»

Он сидел на стуле спиной к открытому окну, и поднимающееся солнце согревало его затылок. Он уже ненавидел этот город, но еще больше он ненавидел самого себя.

«Механические куклы, роботы, школьники, взрывающие на уроке физики атомную бомбу; женщина-трубочист, которую видно глазом, но не видно в бинокль; другая кукла, сбежавшая из музея!.. Не в них дело, дело во мне, в моем отношении… Почему я не удивляюсь? Да я просто не могу ничему удивиться, плыву, как целлулоидный пупс, брошенный в лужу, двигаюсь, как заводной танк по коврику в детской комнате!.. Да у меня от всего, что случилось, волосы должны были десять раз поседеть и выпасть, а мне хоть бы что — голова с похмелья болит! Откуда это безразличие, и хочу ли я от него избавиться?.. Наверное, хочу, раз об этом думаю».

В жизни он никогда не кололся героином, даже не знал, как это делают, — только читал и видел в кино. А теперь, как от иглы, зачесалась рука. Алан Маркович поймал себя на том, что хочет вернуться туда, в несуществующую замусоренную квартиру. Он даже представил себе грязный пол, на который ему хочется лечь. Шприц, ампулы, жгут.

«Горничную, что ли, вызвать? — спросил сам себя. — Так ведь и не унесла цветок!»

Телефон не переставал звонить. Отражение солнца на стене меняло свою форму, вытягивалось, но оставалось таким же ярким. Алан Маркович протянул руку и снял трубку. Он поморщился, пошарил вокруг себя в поисках сигарет.

— Доброе утро, — сказала Арина. У нее был чрезвычайно жизнерадостный голос.

— Ну конечно, доброе… — Рука продолжала слепо шарить в поисках сигарет. — Куда вы пропали и что это за дурацкая записка?

— Я не пропала, — сказала Арина. — Я здесь, в гостинице, вчера переехала.

Сигареты так и не удалось найти, в кармане оказались только мелкие деньги, табачные крошки и почему-то семечки.

— Я вот что хочу сказать, — звенел в телефонной трубке голос Арины. — Мне только что звонил этот, ну как же его?.. Нерусское такое сочетание имени и отчества!..

— Геннадий Виссарионович?

— Точно, он. Мы договорились встретиться через двадцать минут у входа в гостиницу. Он обещал подогнать машину.

— Хорошо, — вздохнул Алан Маркович. — Я спущусь.

Положив трубку, он все-таки повернулся к окну. Оторвал пальцами один лепесток, смял его и понюхал. Над игрушечным городом медленно вставало солнце. Растертая в пальцах белая мякоть не источала сильного запаха, аромат цветка был даже приятен, и в нем совершенно утонули острые запахи ресторана. Теперь он вспомнил все, во всех деталях — все, происшедшее накануне, включая встречу со своей бывшей женой в подвале винного института.

 

II

Он толкнул дверь и замер на пороге. В небольшой комнате ярко горела люстра. На журнальном столике — початая бутылка красного вина, два хрустальных бокала. Возле столика сидела, закинув ногу на ногу, его бывшая жена Марта.

— Ну, что же ты встал — заходи! — сказала она. — Я давно тебя жду.

— Ты меня ждешь? — Алан посмотрел почему-то на ее красивые длинные ноги, на желтые, из тонкой кожи, туфельки, осторожно перевел взгляд на молодые руки, на лицо…

— Хорошо сохранилась? — спросила она. Губы ее были чуть подкрашены, как он любил. Говорила она спокойно, как-то уж слишком спокойно. — Садись, нам нужно поговорить, у меня слишком мало времени.

Туфельки на низком каблуке и широкое светлое платье не понравились Алану. Платье было чуть коротковато для ее возраста, а туфельки выглядели очень дорогими. Левая туфелька постукивала по полу, выдавая волнение. Знакомая жилка на горле, напрягаясь, как бы поддерживала голову.

— Где мы? Что это за место? Попал, понимаешь, в какую-то дурацкую историю, ничего не могу понять!..

Помявшись в дверях, он все-таки вошел и опустился в свободное кресло. Кресло было теплым — таким теплым, будто его в течение нескольких часов согревало чье-то присутствие.

— Ты хочешь знать, где мы? — Алан кивнул, Марта подняла бокал. — Мы находимся в подвале винного института. Ты помнишь, наверное? Когда мы поссорились, я поехала на край света работать по специальности. — Она взглянула на него поверх бокала, из-под ресниц — такой знакомый взгляд. — В данный момент я на работе, отпросилась на час. — Она медленно осушила свой бокал. Воспользовавшись паузой, Алан хотел уже задать вопрос, но она его опередила. — Пожалуйста, — протянула она, — только не спрашивай, как ты сюда попал! Записка глупая, она ничего не значит. Мне просто надоело, что ты все стоишь с той стороны двери… Пожалуйста, не клади ее на стол! Мы же договорились с тобою встретиться в пять, сейчас как раз пять.

Он вытянул часы: действительно, было пять часов. Скомкав конверт, он все-таки положил его на столик, после чего выпил свое вино.

— Когда ты познакомилась с Ариной? — сухо спросил он.

— Как глупо, — простонала она. — Не знакома я с твоей Ариной, видела ее один раз. Но вообще, не в этом дело.

— А в чем дело? — спросил он.

— У нас слишком мало времени. А мне нужно очень многое сказать. Ты вот что, — она подтолкнула по столу свой бокал, — налей мне еще вина.

— Так ты накачаешься и ничего не скажешь! — Алан Маркович послушно взял бутылку и налил.

— Не бойся, не накачаюсь. — Марта выпила и кончиками пальцев промокнула свои красивые губы. Она смотрела на него. — Ты хочешь забрать у меня сына — подожди, не возражай. — Пальцы на губах дрожали. — Ты захочешь, и очень скоро. — Он смотрел на ее пылающие щеки — все-таки она была очень хороша. — Может быть, ты еще откажешься от своего намерения, я хочу с тобой договориться… Ты можешь потребовать от меня любую компенсацию.

— Глупость какая! — Алан отвел глаза, он хорошо представил себе форму этой компенсации. — Как ты себе это представляешь? Ты мать, суд решил в твою пользу…

— Конечно… Суд присудил. Но после смерти матери юридически ребенок переходит к отцу, то есть к тебе.

— Ну так это после смерти матери!.. — сказал он весело и посмотрел на нее сквозь бокал. — В чем проблемы?

— Пойми меня правильно, — с нажимом сказала Марта. — Четыре месяца назад я умерла. — Она опять сделала большой глоток, и губы мокро заискрились. — И пожалуйста, не рассчитывай лечь со мной в постель, не получится. Я сказала, любой вид компенсации, кроме этой.

«Она тоже сумасшедшая, — подумал Алан Маркович. — Конечно, компенсации не будет. Но душевнобольных лишают родительских прав. Может быть, действительно есть шанс забрать мальчика? Со мною ему будет лучше».

— Если ты увезешь сына, — продолжала Марта, — я больше никогда его не увижу. А если нет, — рука ее нервно мяла ворот, — тогда он спокойно умрет здесь, и мы навсегда останемся вместе. Он так и будет мальчиком, он никогда не вырастет. Поверь, это очень приятно — умереть молодым!

Люстра светила довольно ярко. Марта сидела в кресле напротив него. И вдруг она исчезла. Алан даже не успел испугаться, не успел даже перевести взгляд и какое-то время не отрываясь смотрел на мягкую обивку кресла.

Початая бутылка на месте, оба бокала — на столе. Дверь закрыта. А женщины не стало. Алан Маркович налил себе из бутылки остаток вина и залпом проглотил. В это мгновение Марта появилась снова, но немножко другая: то же платье, те же дрожащие пальцы, потирающие щеку, только в завитках ее волос путались серебряные шарики на цепочках — серьги, а на ногах не было туфель. Марта сидела босая.

— Извини, — пробормотала она смущенно. — Контакт со слепыми — очень трудное дело, невозможно сохранить форму. Со звуком еще ничего, он стабилен, а вот чтобы ты меня видел… — Она нервно сдавила в ладони пустой бокал. — Ну скажи, зачем ты велел вынести из номера цветок? Общались бы как люди, нормально. Ты же все равно пережил иллюзию смерти!.. Помнишь таблетку? Это же такая глупость — пережить иллюзию смерти и не прозреть.

— Слушай, ты не исчезай больше! — Он протянул руку и осторожно пощупал ткань ее платья.

— Дай закурить! — Он протянул ей сигарету. — Ты помнишь, я рассказывала тебе свой сон… Когда-то, давно… — Она прикурила от поднесенной спички. — Как я падаю со скалы и умираю?! Ну вспомни, это важно. Пять лет назад мы с тобой разбежались. Я приехала сюда, остановилась в гостинице, и ночью мне снится тот же самый сон, только удара в конце нет. Просыпаюсь и вижу — в моем пустом номере обосновались еще три человека.

Она прервалась. Алан смотрел на жену, смотрел, как легко облачко дыма, отделившись от ее губ, растворяется в воздухе, и против своей воли снова стал думать о компенсации.

— Ну, я слушаю, слушаю, — сказал он, сам не закуривая, а только бесконечно разминая и разминая сигарету.

— Прошлое не исчезает, — продолжала Марта. — Ты должен это понять. — Она резко стряхнула пепел. — Ничто не исчезло… Растение сгнивает и смешивается с почвой, а его запах, изгиб его стебля, куда исчезают они?.. Я, когда проснулась в первый раз в этом городе, в гостинице, все это увидела… Он материален, он существует, этот изгиб цветка… запах… Простым глазом его не видно, он как бы за секундной гранью.

После некоторой паузы Алан сказал:

— Ну хорошо, я согласен, прошлое всегда с нами. Но я хочу понять другое. Ты сама меня пригласила. — Сигарета в его пальцах наконец разорвалась, и табак посыпался на колени. — Зачем? Если ты не хочешь отдать мне сына?..

— Почему я написала? — Голос Марты сделался задумчивым. — Это просто. В тот день, когда ты уехал, почтальон положил в твой почтовый ящик судебную повестку. Если бы ты не уехал, то знал бы уже, что я умерла и тебе предлагают выполнить отцовские обязанности. Это во-первых. — Она затушила свою сигарету в бокале, и та зашипела. — Но есть еще одно дело… меня попросили… ты должен составить отчет.

От слова «отчет» Алану стало не по себе.

— Слушай, давай по порядку, — попросил он. — Начнем с записки?

— Записка. Пойми, я не могла ни крикнуть тебе, ни выйти в коридор. Время уходит, а ты стоишь с той стороны двери и боишься. Оказалось проще вернуться во вчерашний вечер и попросить эту даму написать записку.

— Значит, вернуться во вчерашний вечер проще, чем выйти в коридор?

— Ну ты же видел, — в ответ на его скептицизм почти простонала она. — Ну ты же видел меня в бинокль на крыше под тентом. Ты видел Олега. Оптика искажает, и с ее помощью можно увидеть то, что недоступно глазу.

— Предположим, — сказал Алан, — я действительно кое-что видел. Но, по-твоему, выходит, что ребенок нанюхался здесь чего-то — этих цветов. И если я увезу его с собой, он везде будет видеть это самое прошлое? — Сухой язык прилипал к нёбу, и последние слова дались с трудом. — Везде будет видеть?

 

III

Ему очень хотелось услышать далекий гул самолета, но было тихо. Только тикали собственные старенькие часы, и в окно лился возбуждающий запах ресторанной кухни.

«Нельзя, нельзя этому верить, — думал он, быстро одеваясь и запирая дверь номера. — Но ведь должно же быть какое-то объяснение? Все это явно не сон, но возможна наведенная галлюцинация… — Быстро выйдя из номера, он бросил ключи на столик дежурной по этажу. — Скажем, большая группа гипнотизеров… Писали же о чем-то подобном? Массовое внушение… „В водопроводную воду группой экстремистов подмешаны наркотики!..“ Ерунда, никакая это не галлюцинация — я слишком хорошо все помню. Все до безобразия подлинно, одна эта баба-трубочист чего стоит?!»

Почти у самых дверей гостиницы стояла знакомая машина. Но самого Геннадия Виссарионовича нигде не было видно. Алан остановился на ступеньках, поджидая, но тут же вслед за ним из гостиницы вышла Арина.

— Привет, как спалось? — размахивая черной дамской сумочкой, весело спросила она.

— Отвратительно. — Его несколько удивило изменившееся к нему отношение этой женщины. Она первой сбежала по ступенькам и распахнула переднюю дверцу машины.

— Поехали!

Алан забрался на заднее сиденье.

— Ты уже познакомилась с этим типом? — спросил он. — Я имею в виду Виссарионовича.

На лице Арины Шалвовны возникла короткая гримаса неловкости, она поджала губы.

— Поехали, — повторила она.

Машина вздрогнула, заработал мотор. На водительском месте никого не было, хотя сиденье было продавлено.

Ничего не понимая, Алан Маркович увидел, как сам собой повернулся ключ зажигания, а потом так же сама собой пошла вниз педаль газа.

— Вы уж извините, но он, кажется, вас не видит, — сказала Арина. — Куда мы теперь?

— В стационар, — отчетливо прозвучал голос Геннадия Виссарионовича. — Нужно было сразу, еще вчера туда ехать. Я прошу прощения, задумался. Понимаете, очень трудно привыкнуть к новому состоянию. Я-то сам себя вижу и совершенно не чувствую, что вы меня не видите.

— А это больно, наверное? — спросила Арина Шалвовна и осеклась. Она смотрела на бледное, усталое лицо сидящего за рулем человека: под глазами черные мешки, выбиты два передних зуба, багрово-фиолетовые синяки на шее тщательно замаскированы шелковым платочком.

— Да нет, ничего, терпимо вполне, — отозвался он. — Странное какое-то чувство. Вроде все то же самое, а не то. В стационаре это дело легче проходит. — В голосе его звучали веселые нотки. — Я ведь жертва убийства: геройски погиб, так сказать, при исполнении служебных обязанностей. И вот видите, отдохнуть даже не дали. У нас перед смертью и после смерти полагается двухмесячный оплаченный отпуск, а я прямо на следующий день к работе приступил.

«После смерти он стал значительно разговорчивее, — думал Алан, поглядывая то на пустынную улицу за стеклом, то на само собой поворачивающееся колесо руля. — Экстрасенсы-отравители, гипнотизеры! Сильное внушение, вот только спрашивается — зачем?»

Со все возрастающим интересом Арина смотрела в окно. Трудно, почти невозможно было привыкнуть к этому фантастическому городу. Она понимала, что Алан Маркович видит светофоры и они кажутся ему бессмысленными на пустынных улицах. На самом же деле светофоры располагались в точках наибольшего напряжения. На перекрестках скапливались в одну кучу автомобили, кареты, само-движущиеся коляски начала века — все они гудели, ржали лошади. Она хорошо видела, как огромное рубчатое колесо заехало на тротуар и как пальцы в шоферской перчатке с раструбом сдавили коричневую грушу клаксона. И везде были люди. Они пролезали меж застрявших машин, двигались по тротуарам, толкались, ругались. Поднятая на двух жердях старинная реклама, вывеска с «ятями», грубо намалеванная на куске холста, — и тут же, в разноцветном сплетении неоновых трубок, — пульсирующий телеэкран. Бриллиантовая нить в огромной искусственной женской руке проходила сквозь стекло витрины — это уже была голограмма. На большом фанерном щите выведены красные буквы: «Братья Симаковы. Жидкий пчелиный мед. Лекарство от любой болячки».

Ночью был дождь, и повсюду подсыхали лужи. Металлические шины экипажей, шипастая резина машин, деревянные колеса, копыта. Тысячи ног, поднимающие фонтаны брызг, плоские радуги, летящие из-под одних колес под другие.

— А какой ливень был! — сказала Арина. — Вчера ночью.

— Ливень? — Алан Маркович вопросительно посмотрел на нее.

— У вас нет сигарет? Мои кончились.

— Он его не видел, — сказал Геннадий Виссарионович. — Это был «Софокл» — самый сильный ураган в нашем городе. В первый раз он пронесся здесь в тысяча восемьсот девяносто седьмом году. Вы напрасно улыбаетесь, погибли сотни людей, между прочим, крыши с домов срывало! Но это было позавчера, а вчера просто дождик, самый обыкновенный.

— Приятный, — покивала Арина.

— Да, свежий, — согласился невидимый Алану водитель. — Я прошу прощения, но сейчас мы ненадолго заедем в школу.

Алан почувствовал, как в нем поднимается раздражение. Он напряженно всматривался в пустые, залитые солнцем улицы. Ни одной машины, ни одного прохожего. Только в ушах шумела тишина и где-то в кронах проносящихся мимо деревьев — отдаленные птичьи голоса. Он напрягал глаза и слух, он массировал виски, цеплялся за ручку дверцы и через какое-то время все-таки ощутил: это было почти невесомо, но это витало в воздухе: слабые гудки автомобилей, шорох колес и какой-то живой, множащийся гул.

— Почему опять в школу? — стряхивая наваждение, поинтересовался он.

— Это другая школа, не та. Та, где мы были вчера, — это единственная в городе школа для живых детей, а эта — обычная средняя.

— Значит, мертвецов вы обучаете отдельно? — язвительно спросил Алан.

— Именно так, — вздохнула пустота над рулем. — К несчастью, очень нелегко совместить в одном учебном заведении и прошлое, и настоящее.

И действительно, школа оказалась пустой — совершенно стандартной, светлой и пустой. Только на грани слуха гудение в длинном коридоре. Потом, будто звонок, детские крики, топот многочисленных маленьких ног. Но, конечно, все это Алану Марковичу мерещилось. В остальном же эта школа выглядела гораздо естественнее предыдущей: затоптанные полы, в раздевалке — сломанная вешалка, в туалете — въевшийся в стены дым и окурки. Никаких дорогих учебных пособий, никаких ковров и никаких компьютеров.

Несмотря на раннее время, Алан Маркович чувствовал все возрастающую усталость. Он поднялся на второй этаж, Арина отстала. И опять ему показалось, что где-то очень далеко звенит звонок. За спиной хлопнула дверь, он повернулся.

Никого. Он стоял в пустом, ярко освещенном коридоре. Солнце в окна, на кабинетах таблички: «История», «География», «Биология». Осторожным движением он приоткрыл дверь в класс биологии. Пустота — ни учителя, ни учеников. Сквозняк тяжело колыхал большую цветную таблицу, висевшую на доске. И в этом пустом классе отчетливо и негромко прозвучал голос учителя:

— Можно садиться.

Грохнули парты. Алан Маркович увидел, как опустились их крышки.

— Ну… — сказал невидимый учитель, — кто подготовился? У нас сегодня, как видите, гости. Говорите честно, кто подготовился хорошо?

Алан медленно отступил назад. Он уже хотел закрыть дверь, когда голос Геннадия Виссарионовича громко спросил его в самое ухо:

— Ну, теперь-то вы что-нибудь поняли?

— Нет, не понял, — сквозь зубы выдавил Алан. — Ничего я не хочу у вас здесь понимать! — Тяжело ступая, он быстро спускался по лестнице. — Отстаньте от меня, отвяжитесь!

Он вышел из здания школы и забрался в машину на свое место.

«Это галлюцинации, галлюцинации, — повторял он про себя, как заклинание. — Галлюцинации! Меня отравили наркотиками…»

Больших трудов Арине стоило удержать улыбку, когда она смотрела на этого человека, забившегося на заднее сиденье. Он выглядел больным и напуганным. Он выглядел жалким, этот Алан Маркович Градов.

«Впрочем, его можно понять, — размышляла она, тоже забираясь в машину. — Зрячему всегда жаль слепца, красивому всегда жаль урода. — Она посмотрелась в зеркальце и слегка поправила свою прическу. — Он ведь не видит, бедненький, этих карнавальных толп и не слышит шума фонтанов».

— Поехали? — спросил Геннадий Виссарионович.

— Конечно, — кивнула Арина.

Она отчетливо услышала, как Алан Градов скрипнул зубами на своем заднем сиденье.

«Он не видит этих лошадей и экипажей. — Арина опять во все глаза смотрела на улицу. — Вот этого ехидного слуги на запятках не видит… Ах, какая рожа! Вон того бравого солдата без ноги, в форме Первой мировой, для него тоже не существует, и вот этой старушки в черной шали, и ее горячих пирожков…»

На всем пути город обеспечивал их машине зеленую улицу, но теперь, зажатая между телегой с зерном и матово поблескивающим «мерседесом», она все-таки остановилась. Покачиваясь, подошел нищий, заглянул в заднее окошко.

Нищий был одноглаз, и этот его единственный глаз буквально буравил сжавшегося на заднем сиденье Алана Марковича. Градов не видел нищего — он видел пустую улицу, улицу, перекрытую красным сигналом светофора.

«Вон яркая вывеска с зелеными буквами: „Арбузы и дыни только от Абрамовых“ — а для него она только тень на стене», — с грустью подумала Арина.

 

IV

Проснувшись накануне утром, Арина сказала себе: «Девочка, ты, кажется, угодила в рай!»

Не было хозяйки в халате, не было мальчика с забинтованным горлом. Среди книг все так же белели цветы. Сами цветы не пахли, но в распахнутую стеклянную дверь лоджии лился какой-то незнакомый свежий аромат. Над нею склонялось лицо сестры.

— Проснулась! Наконец-то! — Как когда-то в детстве, она стянула с Арины одеяло. — Доброе утро, малыш! Марш на кухню завтракать, только сперва не забудь умыться.

После завтрака Арина позвонила на завод.

— Я понимаю, я все понимаю, — звучал в трубке чем-то довольный голос главного инженера. — Отдыхайте пока, развлекайтесь, погуляйте по городу. Сколько вы сестру не видели? Десять лет? По-моему, это вполне достаточно! Будем надеяться, сегодня ваш коллега справится один, а завтра и вы подключитесь…

Не было еще и десяти утра, когда они с Ларисой вышли на улицу.

— Ну как же это? Почему? Как это может быть? — вздрагивая при каждом повороте головы, спрашивала Арина. — Откуда такая роскошь?! Вы же отрезаны от цивилизации! — Она покупала пирожок с лотка и тут же ела его, пачкая пальцы горячим маслом. — Почему это?

Не в силах ни на чем задержаться, взгляд ее метался по шляпам, по ногам, по витринам. Он скользнул по деревянным подмосткам балагана и тут же на секунду остановился на шарманщике. С шарманщика — на огромные часы, с часов — на босоногого разносчика газет. Из потертой кожаной сумки, перекинутой через худенькое плечо, торчали черные буквы заголовка: «Новый тысяча девятьсот четырнадцатый год».

— Это теперь, кроме аэропорта, ничего нет, — вполне удовлетворенная восторгами сестры, рассказывала Лариса. — Представляешь, даже металл самолетом возим — дорого, но окупается. А раньше, почти до конца прошлого века, городок наш стоял на развилке торговых путей. Потом лагеря были, потом лагеря снесли, дороги перекопали, взорвали железнодорожные мосты…

— А куда же ты ездила? — не удержалась Арина.

— Есть тут одно местечко. Не так чтобы очень близко и не так чтобы далеко. Очень уютное… Но сразу не выберешься. — Лариса немного замялась. — Чулки порвала — так торопилась!

Десять часов кряду таскала Лариса свою сестру по магазинам, и та все покупала и покупала, она просто одурела от этих товаров.

Деньги — сто долларов одной бумажкой — превратились сначала в тысячу рублей (правда, бумажка была покрупнее и поярче, с портретом Ленина), потом трансформировались в серебряные полтинники и тяжелые рублевики.

В лавке купца Иващенко расплачиваться пришлось уже царскими. Керенки прилизанный приказчик брать категорически отказался. Последним приобретением Арины была черная лаковая сумочка «ретро» на длинном ремне.

Уже вечером за чашкой чая Лариса грустно сказала:

— А теперь тебе придется перебраться в гостиницу.

— Почему в гостиницу? — возмутилась Арина. — Зачем? Я не хочу!

— А ты думаешь, я хочу? Поезжай, номер уже заказан, здесь оставаться опасно.

 

V

— Остановите машину, пожалуйста! — попросил Алан Маркович. — Вот здесь.

Невидимый шофер надавил на педаль тормоза, машина остановилась. Алан вышел. Из телефона-автомата он позвонил своей бывшей жене. Марта сняла трубку сразу — не успел еще прозвучать и первый гудок. Похоже, она ждала его звонка.

— Это ты? — в самый микрофон тихо спросил Алан.

— Ну, я, — так же тихо отозвалась Марта. — Что-то еще случилось?

— В общем, нет, ничего не случилось. — Он заставил себя покашлять. — Ты извини, мне что-то очень худо сегодня, прямо совсем расклеился. Никогда мне так худо не было, а пожаловаться некому.

— Да я уж слышу. Ты хочешь еще что-нибудь сказать или это все?

— Я хочу тебя видеть.

— Ты же знаешь, это трудно.

— Знаю. Но если мы с тобой встретимся, я хоть слышать тебя буду?

— Будешь, но не все. И слышать ты будешь плохо.

Алан Маркович подышал в трубку, будто что-то проверяя.

— А почему же я тогда слышу, что говорит этот, Геннадий Виссарионович? — спросил он.

— Потому что он свеженький. — В голосе Марты возникли знакомые нотки. — Он только вчера погиб, месяца через три ты его тоже не услышишь.

Сквозь стекло телефонной будки можно было хорошо разглядеть, как, играя в ярком солнечном свете, поднимается набалдашник ручного тормоза.

— Марта, я люблю тебя, — неожиданно для самого себя сказал Алан.

В будку бесцеремонно втиснулась Арина.

— Вы извините, Алан Маркович, но нам тоже срочно нужно позвонить.

— Глупо это, — прозвучал в ответ голос Марты. — И никому не нужно.

Алан осторожно повесил трубку на рычаг, вышел, пропуская женщину на свое место, и как-то бездумно забрался назад в машину. Через минуту хлопнула дверца, и голос Геннадия Виссарионовича сказал:

— Прихватим по дороге Петра Сергеевича. Очень удачно! Ему тоже нужно в стационар.

Ручной тормоз, как и в прошлый раз, опустился, педаль газа пошла вниз, и машина поехала.

Уже знакомый Алану Марковичу главврач поликлиники стоял на тротуаре справа. Он бурно жестикулировал, что-то оживленно рассказывал, обращаясь при этом, как к живому собеседнику, то к мусорной урне, то к почтовому ящику, а то и вообще к пустому пространству. Распахнув заднюю дверцу машины, Петр Сергеевич вдруг заявил:

— Извините, я не один. — И указал рукою почему-то на фонарный столб. — Надеюсь, Михаила Михайловича представлять никому не нужно?

Никакого Михаила Михайловича Алан не увидел, но в машине сразу стало тесно и жарко. Арина оживленно беседовала с кем-то сидящим у левого окна, с кем-то несуществующим, но говорила только она и урывками. Никаких ответов Алан Маркович не слышал.

— А вы по делу в стационар или меня сопровождаете? — спросил Алан Маркович, поворачиваясь к медику.

— По закону главврач стационара и главврач поликлиники должны быть живыми людьми, — не без гордости объяснил тот. — Я работаю в стационаре, и я же работаю в поликлинике. В городе вообще с врачами плоховато. Своего медицинского института у нас нет. Кого по распределению присылают — через неделю бегут, некоторые даже без документов, а те, которых от нас учиться посылаем, не всегда возвращаются! Да и многих ли мы можем в мир послать, когда реальное население всего полторы тысячи?

— Зато Институт вина есть! — весело перебил его голос невидимого Геннадия Виссарионовича. — И заводик винный при институте, на самоокупаемости! — К этому веселому голосу Алан, оказывается, успел уже попривыкнуть. — Мне теперь хорошо, — пояснил не отгулявший декретного отпуска мертвец. — Это только живых задерживают, а я теперь могу хоть трезвый, хоть пьяный за рулем!

Кириллов чрезвычайно веселил Арину. Он всю дорогу рассказывал анекдоты. Он знал их тысячи, и они сыпались из него, звонкие, как медные монетки из автомата. Он опять был трезв: в костюме, при галстуке, в черных, до блеска начищенных ботинках. Первым выскочив из остановившейся машины, призрак обежал ее сзади и, галантно распахнув дверцу, предложил даме руку.

Огромное кубическое здание стационара, загородившее полнеба, производило впечатление цельнолитой конструкции. Бетонное, серое, оно сильно отличалось от других построек, и плюс ко всему было в нем что-то пугающее. Вверх, в яркую пустоту поднимались угрюмые четырнадцать этажей. Везде на окнах плотные белые шторы, а вокруг — звенящая тишина.

Через чахлый, геометрически правильный парк шли молча (как-то сразу их осталось только трое) и, оказавшись в вестибюле у непрозрачных стеклянных дверей, остановились.

— Здесь все стерильно! — предупредил Петр Сергеевич. — Порядок общий: сначала душ, потом дезинфекция! Вам выдадут специальную одежду: шапочки, халаты, бахилы на ноги, марлевые повязки. Прошу не срывать их, даже если очень захочется.

С головы до ног закутанный в белое человек пропустил их внутрь, проводил в душевую по длинному коридору, выкрашенному светло-голубой краской. Алан Маркович обратил внимание на то, что в стационаре по-настоящему тихо. Ни гудения, как в школьных коридорах, ни отдаленных гудков несуществующих машин — ничего, никаких галлюцинаций.

В душевой было шесть открытых кабинок, и Алан Маркович мог видеть, как напротив него моется призрак. Геннадий Виссарионович громко пофыркивал, и было видно даже его стеклянистое тело в огибающих струях воды. Главврач стоял в кабинке рядом, и его видно не было, зато слева от Геннадия Виссарионовича в кафельном отсеке текла вода. Струя ничего не огибала, но она слегка окрашивалась в голубоватый, как и стены, цвет. Там мылся старый призрак.

Алан Маркович отвернулся и, желая разрушить тягостное молчание, спросил:

— Ну ладно, предположим, насчет покойников я вам поверю. — Он не мог отвести глаз от голубой струйки, когда цвет ее стал постепенно меняться. — Но кто же такие эти крепы? Быть может, теперь, в столь солидной компании, я буду удостоен ответа? Геннадий Виссарионович, если я верно понял, вас вчера эти самые крепы укокошили?

— А как же, как же! Они, родимые, они!.. — Голос неприятно отражался от мокрых кафельных стен и множился. — Кто такие, хотите уяснить?..

Похлопывая себя ладонями по белым бокам, из своей кабинки вышел Петр Сергеевич. Голубая струйка окончательно превратилась в розовую и на глазах иссякла.

 

VI

Рассказывал он долго, громко и с удовольствием; рассказывал, когда они уже вышли из душевой и шли по коридору, рассказывал в палате.

Из его объяснений выходило, что человек после смерти не исчезает, а продолжает функционировать — только он становится невидимым и неощутимым.

— … Это нормальный человек, а с крепами — сложнее. Или проще, если хотите, — говорил Геннадий Виссарионович. — В городе очень мало животных…

— Я слышала, они как матрешки! — перебила Арина. — Вкладываются один в другого и становятся очень умными — наверное, умнее людей!

— Вот-вот, объединяются! Очень умные! А теперь представьте себе, что объединяются люди: несколько человек умирают, а потом появляются в одном лице, — это лицо мы и называем крепом.

— Значит, они все-таки люди? — спросила Арина.

— Не совсем. — Геннадий Виссарионович тяжело и как-то неприятно вздохнул. — Видите ли, они объединяются не сами по себе, а выбирают предмет, скажем так, базу для воплощения. Основой для крепа может стать кукла из музея, робот, а иногда и просто костюм… В полосочку! Крепов очень мало, но, в отличие от меня или, скажем, от Михаила Михайловича, они и осязаемы и видимы, они имеют вес в килограммах, они пахнут, и они чертовски живучи.

— А чего же они хотят от нас? — спросила Арина.

— В том-то все и дело, что никто не знает, чего они хотят. Нам порой бывает очень трудно их понять. С человеческой точки зрения крепы совершенно алогичны, но какая-то своя логика у них, несомненно, есть. Вот, например, уже существующий креп способен присоединить к себе любого умирающего человека и таким образом обогатиться, но делают они это почему-то крайне редко. Я сказал, они видимы, но это тоже неверно: они могут быть видимыми, а могут и не быть, они могут пахнуть, а могут и не пахнуть.

— Соединение живого разума с неживым, — сказал Алан. — Кибернетика давно над этим бьется.

— А в природе оно уже существует! — подытожил главврач. — И ведь что интересно; еще при жизни человек подсознательно тяготеет к тому механизму или предмету, с которым объединится потом. Иногда это бывает даже трогательно.

Арину удивляло, что она опять не видит людей; в белых коридорах стационара было тихо и пусто, — но Михаил Михайлович успокоил ее:

— В стационар вход неживым людям строжайше воспрещен. Для нас с Геннадием Виссарионовичем в данном случае сделано исключение.

Арина хотела спросить, почему так, но они уже вошли в палату.

Это была обычная одноместная палата: тумбочка, кровать, мягкий стул. Укрытый по грудь голубой простыней, на кровати лежал молодой человек лет двадцати восьми — тридцати, не больше. Лицо его потемнело, вероятно, от длительной боли. Бесцветные губы сжаты. Глаза напряженно зажмурены, так что даже не дрожат ресницы.

— Ему осталось жить около пяти минут, — объяснил Петр Сергеевич. — Я специально привел вас в эту палату, чтобы вы увидели, как это происходит. В особенности чтобы это увидели вы, Алан Маркович. Прошу вас, смотрите внимательно.

— А зачем вам такая стерильность? — все-таки спросила Арина.

— К сожалению, не все возвращаются, — вздохнул Петр Сергеевич. — Иногда умирает человек — и ничего после него не остается: дернутся стрелочки на приборах — и один остывающий труп. Мы теряем каждого пятого жителя нашего города — пятую часть нашего прошлого. Здесь, в стационаре, при соблюдении некоторых условий процент потери несколько ниже.

— Крепы? — шепотом спросила Арина.

— Не только. Возможно, происходит полное разрушение личности. Мы провели специальное исследование и установили, что далеко не все жители нашего города, умершие за пятьсот лет, теперь с нами. Так что утверждение, будто все прошлое с нами, не выдерживает критики. Какой-то части прошлого мы лишены. Есть варианты: либо его вовсе не было, либо этим людям в другом месте, в каком-то ином пространстве лучше, чем дома.

Умирающий на постели вздрогнул.

— А может быть, его можно спасти? — еще тише спросила Арина. — Может быть, ему можно чем-нибудь помочь?

— Нет, в данном случае медицина бессильна. Рак, метастазы…

«Еще немного, и я поверю любому бреду, — думал Алан. — Все недостаточно научно, но почему бы этому не быть на самом деле?»

Больной на кровати мучительно умирал. Его впалые темные щеки и лоб покрылись испариной. В последнюю минуту он попытался ухватиться рукой за край постели. Рука была тощей и черной. Из полуоткрытых губ вырвался последний стон. Тело приподнялось в напряжении, сильно качнулось и упало на подушки. Голова медленно повернулась набок и замерла.

— Он умер?

— Да, но сейчас должен вернуться.

— Ему было больно?

— Нет, скорее страшно. Раковым больным перед смертью мы делаем укол морфия.

— А когда это произойдет?

— Трудно сказать. Обычно латентный период продолжается не более четырех минут. Прошу вас, не стойте так близко к нему, лучше отойдите к двери. Это небезопасно. Бывали случаи, когда живые теряли свою отражающую способность и вес, отдавая их свежеумершим.

Палата была хорошо освещена — пожалуй, даже слишком ярко для обычной больничной палаты. Арина сделала шаг к двери. Все молча стояли в ожидании. Геннадий Виссарионович недовольно морщился, Михаил Михайлович кусал губы и рылся в карманах.

«А действительно, — подумал Алан. — Все врачи у них живые… Нет, не врачи, только главные врачи… Один главный врач».

Он отчетливо увидел, как воздух над постелью сгустился и сквозь одеяло от трупа отделился невесомый контур. Эта тень в ярком электрическом свете имела очертания обнаженного мужского тела. Алан смотрел не отрываясь, следил за нею. Тень медленно поплыла к потолку. На мгновение соприкоснувшись с ним, она потеряла свои очертания и расплылась в облако, но тотчас вернулась к прежней форме. Сначала призрак висел горизонтально, потом развернулся ногами вниз и, опустившись, встал перед ними.

— Добрый день, — сказал призрак молодым басом. — Вы уж извините, товарищи медики, но что-то жрать охота, и одеться бы не помешало.

Алан видел, как тает в воздухе невесомый контур. Спустя минуту призрака не стало, остался только голос, отчетливый и голодный.

У покойника не было бороды, можно было и теперь разглядеть голый синий подбородок, задранный на подушке, а возникший прямо перед Ариной совершенно голый молодой человек весь зарос: у него была пушистая черная борода. Арине сделалось неловко, и она отвернулась.

— А неплохо! — сказал призрак и звонко шлепнул себя ладонью по бедру. — Я думал, будет иначе. — Он сделал несколько упругих шагов по палате, приподнял занавеску и выглянул в окно. И снова, на этот раз уже обеими ладонями, хлопнул себя по бокам. — Нормально, — бросил он. — Как новенький! — Потом, вспомнив, он повернулся и сделал шаг в сторону своего мертвого тела, лежащего на кровати. — М-да, жалко, конечно! Ну, да и ладно, ну да и Бог с ним. — Он повернулся к Петру Сергеевичу и вдруг потребовал: — Похоронить бы меня надо!

— Похороним, — успокоил его главврач. — Вы немного возбуждены, прилягте, отдохните. Сейчас тело унесут. Насчет обеда и одежды для вас я распоряжусь. Постарайтесь поменьше думать, поспите лучше.

— Вот. Вот нормальные люди как умирают! — обиженно говорил Геннадий Виссарионович, когда они вышли в коридор. — Два месяца до, два месяца после!.. «Пожалуйста, полежите!.. Пожалуйста, поспите!.. Сейчас обед принесут!» А я пятнадцать минут полежал в машине, и вместо обеда — таблетка, вместо «отдохните» — «вы незаменимы!»

— А еще раз взглянуть на этот процесс можно? — осторожно спросил Алан.

— Вполне. У нас высокая смертность.

 

VII

В следующей палате умирала немолодая толстая женщина. Те же голубые стены, тот же яркий свет. Так же плотно заделаны белой материей окна, за которыми с трудом угадывалось солнце. Женщина оказалась знакомой. Алан рассматривал ее из окна гостиницы в бинокль. Она торговала квасом. Женщина была без сознания, голова в бинтах. По ее положению на постели можно было догадаться, что в этом случае медицина могла бы вмешаться и более активно.

Ждать пришлось несколько дольше, чем в первый раз. Перед самой смертью в палату вошла санитарка с прозрачным пластмассовым подносом. Она склонилась к постели и осторожными быстрыми движениями обнажила расколотый череп. Мятые, страшные бинты она сбрасывала на поднос.

— Вчера привезли, — пояснил Петр Сергеевич. — Убийство! Пробита голова и сломан позвоночник. Наезд грузовика на квасную бочку…

«Грузовик, — подумал Алан. — Уж не тот ли — с металлическим кузовом, с шофером в полосатом костюме?»

— Да, именно тот, — жестко ответил на его мысленный вопрос главврач. — Именно тот грузовик наехал.

— Крепы? — спросил Алан.

В ярком электрическом свете лицо главврача было сосредоточенным и бледным.

— И так рождаемости никакой, — сказал он, — а они за один вчерашний день убили пять человек. Хорошо, хоть вы целы остались.

Они шли втроем по длинному голубому коридору. В закрытые белой тканью окна все же просачивался мягкий солнечный свет, он соперничал с электрическим. Звук шагов заглатывал плотный пружинящий ковер. Алан шел молча, кусая губы. Он не хотел ни во что это верить. Несколько раз навстречу попадалась медицинская каталка, покрытая свежей простыней.

«Чего они от меня хотят? — думал Алан. — Предположим, я напишу отчет. Предположим, начальство не сочтет меня душевнобольным, что уже само по себе маловероятно. И при чем здесь вообще наше начальство? При чем тут поставки компьютеров? Отчет надо писать куда-то выше… Как вообще можно составить подобный документ?! Как извернуться, чтобы поверили хотя бы в часть всего этого? Что я напишу? Я напишу, что в городе за пятьсот лет не снесено ни одного здания, — это можно проверить. Что еще можно здесь проверить? Какие можно взять с собой доказательства? — И вдруг он подумал совсем о другом. — Может, если разрушить один дом, то неестественная гармония рухнет? Сломать что-нибудь одно — и прошлое станет прошлым, а настоящее останется настоящим…»

— Нужен отчет, — в который уже раз отвечая на его мысли, сказал главврач. — В случае если мы перестанем торговать с внешним миром, прошлое останется прошлым. Наш город через несколько лет просто вымрет. Здесь будет только кладбище. Иногда мы думаем, что крепы ставят перед собой именно эту задачу.

Что-то с силой ударило в двойное оконное стекло, прорывая ткань. Алан обернулся. В разорванной ткани занавеси, цепляясь коготками за материю, висела, вздрагивая, окровавленная птица. Это был черный воробей с каким-то неестественно металлическим клювом.

— Кромвель, маленький, птичка моя! — Арина видела, как Михаил Михайлович подхватил воробышка, взял его в свои большие ладони. — Зачем же ты так, маленький? Зачем ты так неосторожно летаешь?

— Где появляется Кромвель, там жди крепов, — сказал главврач.

— Птичка, птичка моя!.. — не унимался, переживая, неслышимый и невидимый Алану Кириллов. — Крылышко повредил, дурачок. Ну, ничего, все заживет, все вылечится.

Действительно, воробей воспрянул на глазах. Через минуту он, нахохлившись, сидел на ладони, а через две уже с удовольствием клевал семечки.

«Все, все сходится! — Изо всех сил Алан Маркович старался не выдать своего смятения. — Можно вспомнить для отчета общеизвестные магнитофонные записи. Они — доказательство. По всему миру неизвестно из какого пространства несутся живые голоса… Ведь удается записать куски диалогов, чью-то, на первый взгляд, бессвязную речь, шумы несуществующей улицы… Я пытаюсь себя уговорить, — думал Алан. — Нет, я не пытаюсь, я уже поверил им».

— Чем сложнее человек, чем он образованнее, тем сложнее переход из одного состояния в другое, и результаты здесь нестабильны. Мы никогда не можем ничего предсказать… — говорил Петр Сергеевич, первым проходя в палату. — Случается, после смерти такой человек не теряет, а приобретает. Он как бы перерождается, и после смерти при нем остаются все человеческие физические качества: вес, зримость… Перед вами профессор Белый. Еще три месяца назад он руководил нашим, известным на всю страну, Институтом вина. Это ему принадлежит идея цветочной настойки.

На кровати, укрытый по грудь голубой простыней, лежал старик. Седые волосы, большой прямой нос, глубокие морщины на широком лбу. Лицо его казалось мраморным, он не двигался. Можно было подумать, он уже умер. Слабое дыхание различалось лишь при более внимательном взгляде.

— Очень приятно будет познакомиться с таким человеком, — сказала Арина и сконфузилась.

— Придется подождать, он умрет минут через десять, не раньше.

«Вдруг он тоже появится голым? — подумала Арина. — Может, мне уйти?»

За время ожидания запасы семечек в карманах Кириллова иссякли, и он теперь только разглаживал перышки Кромвеля и тихо нашептывал ему ласковые слова.

— Я выйду? — спросила Арина.

Лампы дневного света вспыхнули чуть сильнее. Алан взглянул на часы.

«Вот! Сейчас!..»

Воздух над умирающим медленно сгущался. Старец вздрогнул и открыл глаза. Алан увидел, как попятился к двери главврач, как Арина прижала руку к марлевой повязке. Воздух пронзил резкий металлический звук. Тень над постелью темнела и упруго покачивалась. Неоновые лампы загудели сильнее и замигали. Очень трудно было удержаться от крика. На постели, по грудь укрытая голубой простыней, лежала женщина в черном костюме. Жирная веревка, кольцом надетая на ее плечо, пачкала подушку. Она вздохнула. На Арину смотрели знакомые черные глаза. Одним резким движением она откинула простыню.

— Сожрали, гады! — простонал Петр Сергеевич.

В палате восстановился ровный белый свет, только он сделался еще контрастнее, еще жестче, еще холоднее.

— Бегите, — пробормотал Геннадий Виссарионович. — Мертвых они не трогают, а вы бегите.

Женщина-трубочист неподвижно сидела на кровати, она смотрела на Арину.

 

VIII

У самого выхода Алан зацепился за что-то ногой и лицом вперед полетел на жесткий ковер. На миг он потерял ориентацию, но тут же, как бы очнувшись, увидел в глубине голубоватого коридора красное платье. Оно мелькнуло и исчезло, как язык пламени.

«Школьная учительница, — отметил он. — Не любят они поодиночке ходить, везде компанией! Куда же делась Арина Шалвовна?»

Арины рядом не было. Главврач Петр Сергеевич вскрывал скальпелем номерной замок на двери центрального входа. Какое-то время у него ничего не выходило, но потом замок все-таки поддался хирургическому вмешательству, и они оказались на улице.

Главврач шагал широко и быстро, он совершенно не смотрел, куда идет, и Алан нагнал его не сразу.

— Вы что, с ума сошли?! — крикнул он. — Нужно вернуться за Ариной Шалвовной! Она осталась там.

— Посмотрите, — Петр Сергеевич остановился и нервно выбросил руку вперед и вверх, показывая на окна седьмого этажа. — Куда вы хотите вернуться?

Из окна падал черный и густой дым.

— Вы видите, они подожгли стационар! — Петр Сергеевич опустился там же, где стоял, прямо на асфальт, и закрыл лицо руками.

— Но ведь призраки не горят? — неуверенно спросил Алан. — Ведь ничего страшного?

— Горят, и как еще горят!.. — Главврач плакал. — Те, кого вы называете призраками, — это люди. Не совсем обычные, но все же люди! Они прекрасно могут и сгореть, и утонуть… Но от сгоревшего человека остается тело, труп… А они после этого вообще перестают существовать… Вспышка света, порыв воздуха… Прошлое можно стереть и огнем, и водой.

Алан взял за плечи Петра Сергеевича, встряхнул его, попытался приподнять:

— Ну прекратите, хватит вам, стыдно! В руки себя возьмите!..

Огонь охватил уже все этажи. Непонятным образом он возник одновременно и на втором и на двенадцатом. В сломанную дверь здания выскакивали санитары. Появились носилки с каким-то умирающим. Но Арины не было, она не смогла прорваться сквозь пламя. Алан отпустил вздрагивающие плечи главврача, выпрямился. Он старался успокоиться. Он осмотрелся по сторонам. Площадь была пуста. Несколько мечущихся белых пятен — санитары в халатах, летящий клочьями черный дым…

Под знаком стоянки на безопасном расстоянии одна от другой аккуратным рядком расположились машины «скорой помощи». От охватившей его ярости Алан даже задрожал: между машинами затесался такой знакомый красный микроавтобус! Не было больше ни страха, ни безразличия — только слепая ярость. В одну минуту он оказался рядом с машиной. Микроавтобус был пуст. Все так же валялась на сиденье пачка сигарет, и на полу — скомканная черная одежда, веревка, какие-то детские сапожки.

— Вы думаете, справились с нами, задушили, как котят? Пожгли!.. Думаете, на вас управы нету?!. — орал во все горло Алан. Он выхватил из ближайшей машины «скорой помощи» монтировку и стал наносить по корпусу и стеклам микроавтобуса резкие звенящие удары. — Будете на сломанном ездить! Всегда! Во все века будете на сломанном ездить! — Он откинул капот и ударил монтировкой по теплому еще мотору. — Теперь не заведется!.. Не на чем вам будет кататься!..

— Да остановитесь вы, хватит, это же бесполезно! — Наседая всем телом, Геннадий Виссарионович пытался отобрать у него монтировку. Бледное лицо Геннадия Виссарионовича было покрыто копотью.

— Уйдите! — прорычал Алан. — Откуда вы знаете, что полезно, а что бесполезно!? Погодите? — Он швырнул свое оружие в сторону. — А почему я снова вас вижу?

На обезображенном копотью бледном лице Геннадия Виссарионовича появилась улыбка.

Алан осматривался. Стационар пылал, в этом ничего не переменилось, но только что пустынная площадь оказалась полна народу. Перед ним колыхалась огромная цветная толпа.

Арину, рискуя собой, вынесли из огня два санитара. Она была еще жива. Протолкавшись, Алан склонился над ней.

— Это вы? — тихо-тихо проговорила Арина. — Это вы, Алан Маркович? Я все хотела вам сказать… Какой хороший у вас саквояж, где вы его купили?..

— Бредит? — спросил он.

— Да не похоже на бред, — ответили ему.

Арина приподнялась на локтях.

— Позовите Ларису! — крикнула она.

Смотреть на Арину было страшно. Она сильно обгорела. Из тлеющего, почти уничтоженного огнем платья торчали изувеченные черные ноги. В клочьях дымящихся волос повисла оплавленная гребенка.

— Разойдитесь, разойдитесь! — Сквозь толпу пробился Петр Сергеевич. Глаза его были влажны, но он уже взял себя в руки.

Толпа неохотно качнулась назад. Воздух над телом Арины заметно сгустился. Еще мгновение — и она села на траве: не призрачная, а ощутимая, живая, одетая в новенькое, с иголочки, то же самое платье.

Не в состоянии сразу привыкнуть к своему новому зрению, Алан смотрел на изувеченное огнем обожженное мертвое тело, лежащее на траве, смотрел на стройные ноги в туфельках. Арина сделала шаг, еще шаг. Каблуки глубоко втыкались в землю.

— Ну, слава Богу, платье цело! — сказала Арина и одернула юбку. Она с восторгом осматривалась. — Погодите-ка, я теперь тоже призрак, что ли?

И она весело, во весь голос расхохоталась.

 

XI

В машине их было пятеро. За рулем Геннадий Виссарионович, Алан — рядом. После первого всплеска жизни потерявшая сознание Арина в глубоком сне лежала на заднем сиденье между Петром Сергеевичем и Михаилом Михайловичем. По словам главврача, с ней случилась удачная трансформация. Арина Шалвовна не стала призраком. У нее легко фиксировались и вес, и температура, и артериальное давление.

— Ну вот, я же говорил: вы умерли, и вы живы в полном смысле этого слова… Вас можно поздравить!.. Во плоти и крови… У нас еще не было подобных случаев, но теоретически они достижимы… И слава Богу, летите себе домой!

Кириллов понравился Алану чрезвычайно. Он казался наивным и смешным со своим воробьем Кромвелем. Человек, давший свое имя заводу, кротко улыбался и все время что-то нашептывал птице, что-то ласковое.

Вид города шокировал Алана. За выпуклым ветровым стеклом машины неслась и летела фантастическая цветная карусель. Солнце в витринах и лужах, разноцветные витражи. И везде люди: непостижимо пестрые костюмы, непостижимая, но русская речь. Он будто очнулся после бессмысленной спячки, уносившей годы, и увидел все эти вывески, все эти лица, все эти одежды.

«Как странно, — думал он. — Они выделяют нашу машину, они пропускают нас? Мужчины снимают шляпы и кланяются. — Он заметил, как одна молоденькая дама в шелковых юбках сделала реверанс, простоволосая девочка прыснула в кулак. — Ну как же от всего этого можно отказаться?! Как это можно потерять? Это нужно всем, и это могло быть везде, повсюду на Земле… Как мы могли губить дома, отжившее оборудование, обвинять алхимию в ненаучности и выбрасывать засохшие краски?! Долой исторические загадки! Откуда им взяться, когда можно расспросить очевидца?!»

— Остановите машину, — неожиданно даже для себя попросил он. — Я хочу позвонить жене.

На этот раз Марта сняла трубку не сразу. Сначала прозвучали долгие восемь гудков, и только потом ее голос настороженно спросил:

— Это опять ты, Алан?

— Да, это я. Я решил, я забираю сына, — сказал Алан Маркович и сразу же, не желая слушать ответа, повесил трубку.

 

I

Сырой ветер, оставшийся еще с ночи, с силой натягивал полосатый матерчатый тент. Они сидели под тентом за круглым столиком и заметили меня не сразу. Они что-то оживленно обсуждали между собой, рисовали на салфетке карандашом.

Крыша была плоская, и она медленно нагревалась под солнцем. Я шел по крыше и думал, но о чем я тогда думал, сказать нельзя. Все в голове правильно, все движется, но ни одного конкретного слова из этого движения потом не выжмешь.

— Хочешь мороженого, малыш? — спросил один из них, закуривая. Острый грифель его карандаша рвал салфетку.

Я посмотрел: на салфетке был какой-то список, расположенный в столбик, и сбоку от столбика — крупная неряшливая надпись: «Нужен отчет».

Я поставил портфель рядом с собой, потом подумал и задвинул его ногой под кресло. Мороженое в вазочке медленно таяло.

Мне хотелось в школу, я вспомнил, что у ребят сейчас астрономия, что сегодня проходят Юпитер и все планеты вообще. Думал, что потом догонять придется. Я спрашивал себя, куда делась мама, и тут же понимал, что совсем не хочу ее видеть. Потом я увидел, как мать идет по крыше. На ней глухой черный комбинезон и черная косынка, завязанная сзади. Она была немного похожа на Эльвиру. Может, это она специально так оделась? Она же знает, как я люблю Эльвиру. Но туфли были все-таки с каблуками, блестящие, тоже черные, но противные.

— Здравствуй, сын, — сказала она.

— Можно, я пойду сегодня в школу? — попросил я.

— Да, на второй урок ты, пожалуй, успеешь. Вторым уроком у вас сегодня рисование? — Она пристально посмотрела на меня.

«Рисование, — подумал я. — Рисование ведет Анна, как это хорошо! Сегодня я увижу Анну. Как я хочу ее видеть! Я хочу ее видеть больше, чем маму».

Металлические ножки скрипнули, когда мама подвинула плетеное кресло и присела. Поставила на стол свое мороженое и спросила:

— Ты не рад? Олег, ты знаешь, как нам теперь трудно с тобой видеться. — Я покивал. — Ты знаешь, почему ты сейчас не в школе? — Я отрицательно покачал головой. — Ты не в школе потому, что приехал твой отец и я должна была тебе об этом сказать.

— Разве у меня есть отец?

— Приехал твой отец, — повторила она. — Он хочет тебя забрать.

Солнце приятно согревало лицо. Я не очень-то понимал серьезность происходящего.

— По-моему, лучше отправить мальчика в деревню, — сказал мужчина с карандашом. Он взял еще одну салфетку и крупно, совершенно детским почерком написал: «Нужно отправить мальчика в деревню». — Мы не можем рисковать, — сказал он. — За последние дни опять убили несколько человек.

— А какая разница, — перебил его другой, тоже незнакомый мне мужчина. — Убили, не убили! Все равно года через три он сам умрет.

— Ну зачем вы, — зло сказала мать. — Зачем вы при ребенке? — Она схватила мою руку и быстро ее поцеловала. — Не слушай их, Олег! Дяди идиоты, они слишком давно умерли, и теперь ничего не понимают!

Я думал, они обидятся, но им было хоть бы что.

— И все-таки лучше в деревню, — повторил, как попугай, тот, что писал на салфетке. — Я рекомендую. Ты хочешь в деревню?

— Нет, не хочу. — Я снова отрицательно покачал головой.

— А куда же ты тогда хочешь?

— Я хочу в школу на второй урок, — тихо сказал я. — Пустите меня, пожалуйста, на второй урок. Я очень люблю рисование.

Я пошел, не оборачиваясь, а они смотрели мне в спину, все трое. По-моему, они не воспринимали меня всерьез — просто развалились в креслах и смотрели в спину. От таких взглядов даже портфель потяжелел.

Ненастоящая, нетеперешняя погода ничего не меняет — один обман. Улицы моментально подсохли, опять стало сухо и пыльно. Портфель все время расстегивался, и под колеса машин на дорогу выпадали учебники и тетради.

Я шел и думал, до чего же гадкая штука жизнь! Я вспоминал, как когда-то радовался, когда мне говорили: ты будешь жить вечно, в нашем городе живут вечно, а в других местах этого нет. Хотя Эльвира говорила другое, и Анна, и полосатый Тим. Вот только жалко, они никогда не говорят серьезно.

— Олег, погоди! — окликнул меня знакомый голос. — Ну, куда же ты бежишь?

Я обернулся и, наверное, довольно глупо заулыбался, потому что Анна смутилась.

— Пойдем вместе, — предложила она мне как равному. — Ты ко второму уроку, и я ко второму уроку. У тебя было утром дело, и у меня было утром дело. Ну, ты только рот закрой, неприлично смотреть на учителя, разинув рот.

На ней было легонькое такое красное шелковое платье, и вся она была резкая, подвижная — красавица! Она взяла меня за руку, и мы не пошли в школу; в запасе оставалось еще минут десять, и мы пошли пить квас.

Солнце отражалось в мокрых стеклах микроавтобуса. В отличие от тротуаров, они помнили дождь. Мы весело чокались с шофером квасными кружками. Мы со звоном сдвигали их, а Эльвира в это время переодевалась в машине. Иногда она выглядывала и подмигивала мне своим хитрющим черным глазом.

«Как хорошо, что они есть! — думал я. — Они чувствуют так же, как и я, то же самое. Но они сильные, они большие, они взрослые, они даже взрослее, чем взрослые. И они все понимают».

 

II

До конца урока оставалось десять минут, когда Анна сделала мне короткий знак. Оставив рисунок, я, стараясь ступать неслышно, подошел к ней.

— Спрячься на минуту, — шепнула она. — Чтобы они тебя не увидели.

Между стеною и экраном было небольшое пространство — сантиметров сорок. Не задавая вопросов, я послушно втиснулся туда. Было смешно: почему это я должен прятаться?! Я даже хотел перестать гудеть. Каждое утро, когда я переступал порог школы, возникал в груди этот странный внутренний смех, он дрожал между мной и остальными ребятами и не проходил до самого конца уроков. Он совершенно ничему не мешал, но избавиться от него было невозможно. Смех был настоящий, веселый, будто в одну секунду проносились в голове тысячи анекдотов, и он был немножко печальный.

Под металлическим краем экрана я видел ноги, обутые в узкие красные брючки. Я заметил, что лодыжка Анны немного дрожит. Похоже, она чего-то испугалась, но я не видел, кто вошел в класс.

— Я провожу урок по программе, — возмутилась Анна. — И я бы попросила посторонних удалиться!

Завуч о чем-то спросила — я не расслышал вопроса, но зато отлично услышал, как звонко и уверенно прозвучал в ответ голос Анны:

— Да, мое! Так легче поймать ошибку, и кроме того, они имеют возможность делать наброски как с изображения на экране, так и с живой модели. Кроме того…

«Молодец она какая, — соображал я. — И красивая! Нужно будет на ней жениться. — Пальцами я возил по обратной стороне экрана, рисовал цифры на холодном железе. — Если мне сейчас десять лет, а ей? Сколько лет Анне? Все равно.» — В памяти возникла эта гадкая фраза: «Он все равно года через три умрет», — а рука сжалась, при воспоминании о поцелуе матери.

— Кроме того, — голос Анны задрожал и сделался громче. — Школа экономит средства — я не получаю ставки натурщицы!

Старшие классы опять что-то взорвали в кабинете физики, но после уроков объявили, что переливания не будет. Размахивая портфелем, я шел, стараясь наступать в сухие, глубокие позавчерашние лужи. Это было и смешно, и грустно: ботинки сперва намокали, а потом вдруг, с виду даже не просохнув, начинали сухо скрипеть от въевшейся пыли.

«Двести рентген. Рентген — это фамилия. Какая смешная фамилия!.. И какой хороший получился сегодня день! Я видел шофера, Эльвиру, а Анна проводила меня в школу. Мы все вместе пили квас. Может быть, я опять встречу сегодня Эльвиру и она возьмет меня с собой на крышу? Может быть, она мне даже разрешит спуститься в трубу. Там, рядом с гостиницей, есть такой флюгер, его можно покрутить! А этот черный костюм, который уменьшается до твоего размера, и сапожки, и веревка! Все это лежит под сиденьем микроавтобуса, лежит и ждет меня, нужно только сначала сделать уроки!»

Дома было пусто. Последние три месяца после смерти матери дома всегда было пусто. Я подогрел себе обед, поел и не выходил из-за стола, пока не решил последнюю задачку.

Позвонил Костя и сказал, что я не видел своего отца, а он моего отца видел. Может быть, наврал. А если и правду сказал, то это все равно! Никакого отца я видеть не хочу!

Переодевшись, я аккуратно повесил форму в шкаф на вешалку. Если сам за собой не поухаживаешь, то кто же теперь это сделает?! Я вышел во двор.

До четырех часов гоняли в футбол. Потом полосатый Тим на всей скорости подогнал свою машину к нашей площадке, шумно затормозил и нарочно долго не вылезал из кабины. Мы били мячом в железный кузов и орали хором:

— Тим, Тимушка, выходи! Тим, Тимушка, выходи!

Потом он вывалился из кабины, такой смешной в своем полосатом костюме. Он спросил:

— Ну как, есть желающие покрутить баранку? Живых нас из пятерых футболистов было только двое: я и Алик. Мертвых полосатый Тим к себе в кабину никогда не пускал, так что вопрос его был липовый. И все остальные ребята, завистливо глядя на нас, пошли играть в вышибалы.

 

III

Алик первый вскочил в машину, забрался на водительское место и загудел, запыхтел. Его можно понять, ему только восемь еще исполнилось.

— Хотите, возьму вас сегодня кататься по делу? — спросил Тим. — У меня сегодня специальное дело для катания.

Алик запыхтел еще сильнее, а я покивал.

— Тогда усаживайтесь в кабину, только не сигнальте — уши болят.

Несмотря на просьбу Тима, Алик все давил и давил на сигнал, и машина протяжно гудела, мешая мертвецам играть в вышибалы.

— Ну, вот что, Алик! — сказал Тим. — Или ты будешь вести себя тихо, или мы поедем вдвоем с Олегом.

И Алик приутих. Мы прекрасно поместились с ним вдвоем на сиденье пассажира. Тим забрался на свое место водителя, заревел мотор, и детская площадка, покачнувшись, отвалилась от капота.

Мы сидели и ехали высоко: в грузовике — это тебе не в карете! Будто летишь по воздуху, сидя за толстым стеклом на кожаной подушке, и покачиваешься. Потом Алик спросил:

— Тим, а почему все новые машины в городе — вот такие грузовики с железным кузовом? Старые машины все такие разные, а новые все такие одинаковые?

— Одинаковые, зато мощные, — сказал Тим. — Наш завод других не выпускает, а покупать за границей, сам подумай, стыдно!

— А что это за специальное дело для катания? — спросил я.

Но полосатый Тим не ответил: он медленно поворачивал штурвал своей огромной машины, а навстречу нам плыли дома.

На светофорах Тим морщился, когда горел красный, и широко улыбался, когда светил зеленый.

«Простой человек, без вывертов, — думал я. — Вырасту, попробую устроиться работать на грузовике!»

Машина сделала уже полный круг по городу, я даже попытался пересчитать статуи по краю аллеи. И немножко заскучал, потому что опять приехали почти к самому дому.

— А где же дело? — спросил я. — Ты дело обещал!

Полосатый Тим ответил не сразу, но ответил очень весело:

— Нужно дело — сделаем дело!

— Когда? — спросил я.

— Сейчас! Ты сегодня квас пил?

— Ну, пил.

— А как ты думаешь, если продавщица кваса состарится и работать больше не сможет и ты никогда больше не сможешь попить кваса из этой бочки, — приятно это?

— Ясное дело, неприятно.

Я догадался уже, куда он клонит, и хотел попросить, чтобы меня выпустили из машины. Если Алику нравится такое дело, пусть он в нем и участвует, а я не хочу!

Мелькнула мокрая мощенка, мелькнул знакомый угол дома, вот здесь утром догнала меня Анна.

Тим крутанул руль, и прямо перед нами за поворотом, немного внизу, будто выпрыгнула навстречу квасная бочка. Разбитое стекло, крик… Скрежет тормозов…

Я увидел, как растекается по трещинам квас. Отброшенная ударом старуха-продавщица лежала в стороне на асфальте.

— Не получилось, — посетовал Тим. — Но сгодится — все равно она долго не протянет. Через два месяца снова квасом торговать будет, и это уже навсегда.

— Мне это не нравится, — сказал я и выполз из машины.

— Но он же прав, — возразил Алик. — Олег, ты чего?! Тимушка же прав.

До самой ночи, до темноты, мы смазывали мотор из больших железных масленок и подвинчивали какие-то гайки. Тим улыбался, и Алик так улыбался в ответ, что мне тоже захотелось улыбнуться.

Потом я пошел домой. В холодильнике за это время появилась еда, я подогрел себе ужин, поел и лег спать.

 

IV

Утром разбудил телефонный звонок. Голос у матери был сухой и злой.

— Ну вот что, сын, — сказала она. — Сегодня ты встречаешься со своим отцом. И не возражай. Не бойся, я буду рядом.

— Доброе утро, мама, — сонно ответил я, но она уже повесила трубку.

В школе ни с кем не хотелось говорить. Сначала я решил, что просто хочу все обдумать и взвесить, но потом, к третьему уроку, понял, что и думать об этом не хочу. А во время последнего урока в окно тихо стукнул камушек.

Я выглянул. Внизу, у самой стены школы, стоит красный микроавтобус. А на крыше его, скрестив ноги, сидит Эльвира. Она посмотрела на меня и подмигнула. Веревка кольцом лежала рядом с ней. Эльвира помахала рукой:

— Спускайся!

— Можешь выйти, Олег, — разрешил учитель. Но когда я, задыхаясь, сбежал по ступенькам и пинком распахнул дверь, автобус смешно фыркнул выхлопной трубой и укатил.

«Ну почему так? — грустно подумал я. — Наверное, Эльвира куда-то спешила. Она хотела мне что-то сказать и не успела».

Я не сразу вернулся в класс. Все стоял и смотрел вслед уменьшавшемуся автобусу. Потом увидел, что на свежей стене осталась надпись. Я не сразу ее заметил: она была очень бледная, хоть и сделана углем: «Ничего не бойся, делай то, что они просят. Мы с тобой!»

В гостиничном холле меня встретила дежурная, мы поднялись в лифте, и, открыв дверь номера, дежурная сказала:

— Ты подожди, они немного задержались. Они сейчас приедут, и с ними будет твой отец.

— А мама где? — спросил я, но дежурная уже ушла.

На подоконнике стоял в горшке белый цветок. В городе редко увидишь цветок на подоконнике, но я хорошо знал, зачем это нужно. Я хорошо помнил, как в нашей комнате появились сразу несколько букетов в высоких стеклянных вазах и как после этого мама долго гладила меня по голове и нашептывала:

— Не бойся, не бойся, маленький, не бойся, мой сыночек!

Я помнил, как заснул и поднялся в небо, какой это был восторг. Как было здорово, я падал и падал из бетонной голубой чаши на дно узкой черной воронки! Потом мне зачем-то сказали, что это была смерть. Потом я проснулся, и все было совсем другим, прежней осталась только мама. Тогда я был еще совсем маленький.

Рядом с цветком на подоконнике лежал бинокль, небольшой, по виду театральный, но увеличивал он здорово. У нас запрещено играть с биноклем, у нас в школе нет даже микроскопов — на это запрет строже, чем на курение. Только иногда Анна разрешала посмотреть. Она приносила в класс небольшой черный будильник и бинокль. Будильник она ставила на стол, а в бинокль мы смотрели по очереди. Сначала просто так смотришь на улицу, выбираешь прохожего, потом посмотришь на него в бинокль — а он и исчез. Анна объяснила нам, что бинокли приближают и отдаляют будущее предметов и людей ровно на пять минут. Мы проверяли: точно, только на пять. Можно было проследить по стрелке, когда он появится — тот же человек в том же месте.

Я приложил окуляры к глазам, и стена напротив подпрыгнула к лицу. Я услышал шум мотора и навел резкость. У входа в гостиницу стояла незнакомая современная машина, и из нее медленно, как бы нехотя, выбирались люди.

Я сразу узнал Петра Сергеевича; кроме него был еще один живой человек и, кажется, трое покойников. Покойники меня совсем не интересовали.

«Какой он старый, мой отец», — подумал я и опустил бинокль.

Машины возле гостиницы еще не было. Она появится не раньше чем через пять минут. А на столе пронзительно звонил телефон. Окно было приоткрыто, и откуда-то снизу поднимались сладкие и горькие запахи готовящегося обеда.

«Там внизу ресторан», — догадался я. Не постучав, в номер вошла горничная.

— Трубку снимите — матушка ваша звонит.

Я снял трубку. Мать говорила плачущим голосом. Она расстроилась, потому что не может приехать. Она говорила, что нужно было отправить меня в деревню и что-то еще, но я ее не слушал.

— Сынок, ты не поедешь с ним? Сынок, ты останешься со мной? — спрашивала она, и я каждый раз беззвучно кивал.

Не вешая трубки, я перевернул бинокль и стал смотреть на отдалившуюся картинку города. У затесавшегося между домов желтого особняка стояла незнакомая черная машина.

— Ты прости, прости меня, — плакала мать, — но только не уезжай с ним!

Я увидел три черные точки — это были люди. Точки отделились от гостиницы и исчезли в машине. Одна из точек была совсем маленькая, в два раза меньше остальных. Это был я сам, это было мое собственное будущее через пять минут.

Дверь распахнулась.

— Здравствуй, сынок, — сказал чужой человек, испуганно глядя на меня.

— Здравствуй, отец, давно не виделись, — ответил я.

А мать крикнула в трубку:

— Он что, пришел? Олег, ответь мне, он уже здесь?

 

V

— Ты извини, сынок, — говорил отец, пропуская меня в машину. — Но сейчас такое положение… ни одной минуты свободной… Поедем, покатаемся, по ходу дела и познакомимся. — Голос его немножко дрожал. — А то что же нам с тобой — сидеть в номере дешевой гостиницы и слезы лить?

С ним вдвоем мы поместились на сиденье рядом с шофером. Отец обнял меня за плечи. А сзади сидели трое: незнакомая женщина не из нашего города, Петр Сергеевич и еще один — я видел его утром в кафе под тентом. Это он написал на салфетке: «Нужен отчет».

— Робота этого, Ипполита Карповича, демонтировать пора, — сказал человек, сидящий за рулем. — Дело срочное, на завод поедем!

— На приборный? — тихо-тихо спросил я.

Отец пожал мое плечо.

«Вот здорово, — подумал я. — На приборный!»

— А не удерет он? — спросила женщина не из нашего города.

— Куда он денется, он же при исполнении, — отозвался водитель.

Робот действительно оказался на месте. Он сидел за столом в полутемном холле: губы алые, лицо белое, на фуражке чуть поблескивала кокарда.

— Позвольте поцеловать даме ручку! — загудел робот, и женщина не из нашего города отшатнулась.

Когда мы все вошли, этот робот, Ипполит Карпович, выскочил из-за своего стола и, перегораживая проход, скрипуче заорал:

— Пропуск!

— А настоящий Ипполит Карпович — умер он или все-таки жив? — спросила женщина, пятясь и прижимаясь спиной к стене.

— А какая разница, жив он или умер? В его возрасте это уже все равно — толку-то никакого! Дожил до ста лет и работать не может! — сказал водитель. — Я всегда говорил, что лучше умирать молодым.

— Я не умер, я жив, — вдруг загудел робот. — Я не умер, я жив.

Откуда прилетел Кромвель, я не понял, но единственная в городе птица вообще имеет привычку появляться как-то неожиданно. Кажется, воробей выбрался из кармана этого, с крыши, которого они все называли Кирилловым. Описав краткий полукруг от пола к потолку, черный воробей на мгновение завис в воздухе, а потом камнем упал на голову роботу. Механический Ипполит Карпович плавно взмахнул своими длинными руками, пальцы в белых перчатках растопырились, и из груди его донесся пронзительный звон и хруст. Зацепившись коготками за фуражку, Кромвель повис головой вниз. Несколькими крепкими ударами клюва птица расколола фотоэлементы робота. Растопыренные пальцы судорожно замелькали в воздухе. Кромвель бесстрашно перескочил с фуражки на зеленое плечо и ударил металлическим клювом в ушную раковину робота.

— Молодец, птичка! — прямо-таки пропел Кириллов. — Так его, так его, крепа-мерзавца!

Я осмотрелся — мертвецы испарились. В холле остались только я, отец и Петр Сергеевич. Ипполит Карпыч сначала постоял, раскачиваясь, потом уперся руками в стену и упал.

— А где все? — спросил отец.

— Вот, всегда так, — сказал Петр Сергеевич. — Никогда не угадаешь… — Он тер пальцами глаза. — Вы только не удивляйтесь, у мертвых свои пути, у живых — свои, и очень часто они расходятся.

Робот неподвижно лежал лицом вниз, и только рука в белой перчатке слегка царапала пол.

— Как это все-таки ужасно. — Концом ботинка отец осторожно ткнул робота куда-то в бок. — Но вы говорите, в нем была человеческая душа?

— Боюсь, что прошедшее время здесь не совсем применимо, — вздохнул Петр Сергеевич.

Потом мы все удобно уселись на стульях в кабинете главного инженера, и тот устроил Петру Сергеевичу разгон. Он буквально орал на него:

— Вы обязаны были предоставить нам человека! Да, я догадываюсь, что это не ваш профиль. И не говорите мне, что работы по горло! — Он не давал Петру Сергеевичу даже вставить слово. Он повышал и повышал голос. — Короче, дело общее, а у нас живых людей больше нет! Впрочем, проверим. Он надавил клавишу селектора и спросил в микрофон:

— Милочка, пожалуйста, справку: есть на нашем предприятии хоть один живой человек?

— Нет, живых людей больше нет, — отозвался механический голос электронной секретарши.

— Вот видите, нету! — Главный инженер потер ладонью свой голый затылок. — Нету, и неоткуда им взяться. Так что придется вам!..

— Вы с ума сошли, — сказал Петр Сергеевич. Он заметно накалился. — То, что мы до сих пор отправляли к вам на работу людей, лишая их законного отпуска, в общем-то, с нарушениями, совершенно не дает вам права на меня орать.

— Да, — согласился главный инженер. — Вы правы. — Взгляд его остановился на Кромвеле. Птичка оседлала пепельницу и клевала неизвестно кем насыпанные туда семечки. — А робота вы напрасно разбили — достаточно было программу сменить. И не нужно мне рассказывать, что он вчера в кафе ценный экспонат разбил и столы двигал. Робот есть робот, у нас здесь нет романтики, у нас производство, у нас крепы не работают!

 

VI

Машину вел теперь Петр Сергеевич. Он был раздосадован. Сначала он много говорил, а потом надолго замолчал. В отсутствие мертвецов мы с отцом развалились на заднем сиденье. Теперь в машине дышалось легче.

— …К чертям ученый совет! В лабораторию я сегодня тоже никак не попадаю! — опять перечислял Петр Сергеевич. — Там же теперь ремонта на сто миллионов. Ну хорошо, люди есть, материалы есть… Но где это есть? Придется с жилищного строительства снимать. Вы представляете, какой это скандал?!

— Погодите, погодите, — перебил его отец. — Ведь сгорело здание, уничтожено целое здание в городе. По вашей собственной логике, сверхсистема разрушена!..

— Кабы так просто. — Голос Петра Сергеевича вдруг оказался усталым, и мне сделалось его жаль. — Кто здание поджег? Крепы. Да и не сносили, а подожгли. Вот если бы его бульдозером, да за рулем живой бульдозерист сидел, вот тогда!.. Да и то неизвестно… мы же не знаем на самом деле, что получится, если теперь ломать… В самом начале, пятьсот лет назад, там понятно: снесли — и все, точка. Но попробуй докопайся теперь до этого начала! В общем, так. — Одной рукой он вел машину, а другой разворачивал на сиденье карту города. — Едем на телефонную станцию, потом на фабрику игрушек. И все — остальное вы как-нибудь сами.

«Крепы, — думал я. — Ведь они называют так и Анну, и полосатого Тима. И Эльвира у них — тоже креп… Как они их ненавидят! Петр Сергеевич и слова этого спокойно сказать не может… Правда, вчера… Да, это было вчера… — Я почти увидел, вспомнил квас, вытекающий из расколотой бочки, окровавленную голову старухи… — Так ведь тоже нельзя! Но я все равно их люблю — и Эльвиру, и Анну… Я их люблю, потому что они красивые и добрые. А если они красивые и добрые, то поступают правильно. Просто я еще маленький и чего-то не понимаю».

 

VII

У проходной на телефонной станции стояли два живых охранника, вооруженных настоящими заряженными автоматами. Все было ярко освещено. На высоких железных столбах медленно поворачивались черные квадраты видеокамер. Здесь везде было электронное слежение.

Как и любому мальчику, мне хотелось хоть раз в жизни пройтись по коридорам и залам телефонной станции, единственного по-настоящему секретного места в городе. Но теперь, перешагнув ее порог, я не испытал ничего особенного. Мысли были о другом.

«Может быть, действительно поехать с отцом? Вернуться всегда успею, а вот уехать из города, может, никогда больше и не получится. Ехать или нет? Может, я там и не умру? Там все другое…»

Петр Сергеевич представил отца заведующему станцией. Отец радостно тряс его руку, а заведующий хитро улыбался и, без конца застегивая свой синий халат, говорил:

— Да, действительно, от нас можно позвонить в прошлое… В любое время, в любое место, только туда, где есть телефон… Увы, не все прошлое у нас телефонизировано… А так — в любую точку планеты, в любое время. Вам, как почетному гостю, могу предложить льготный тариф!..

Я долго ходил за ними по ярко освещенным, тихо гудящим залам, а потом сознательно потерялся.

«Значит, можно позвонить. Но кому мне позвонить? Что может меня интересовать в прошлом?»

И тут я понял: сейчас я позвоню маме, вот с этого самого аппарата, стоящего на столе. Я позвоню ей в двадцать лет назад, в то время, когда она была еще маленькой девочкой, и спрошу, как бы она поступила на моем месте.

Я снял трубку, подул в нее и сказал:

— Будьте добры, соедините меня с мамой двадцать лет назад!

— Номер, имя и фамилия? — прогудело в ответ.

Я назвал имя и фамилию, но номера-то я не знал. В трубке сильно пощелкало, и тот же робот проинформировал:

— Не беспокойтесь, номер устанавливается автоматически. Наберите последовательно: семь, тринадцать, сорок один и ждите у аппарата.

Когда я набирал последнюю цифру, рука задрожала.

«Что я скажу? Ведь она ничего не знает, ведь тогда она еще не жила в этом городе, она еще не познакомилась с отцом и про меня понятия не имеет?..»

— Алло! — Я услышал звонкий девчачий голос. Он был так близко, будто десятилетняя Марта сидела в соседней комнате. — Алло! — повторила она. — Перестаньте хулиганить, иначе я вешаю трубку!

— Не вешай трубку, — попросил я. — Ты извини меня за дурацкий звонок, но…

— Кто это говорит? — спросила она.

— Ты не знаешь меня, я живу в другом городе. Просто мне нужно получить совет чужого человека, совсем-совсем чужого человека, который обо мне ничего не знает.

— Значит, тайна, покрытая мраком? — развеселилась моя молодая мама.

— Ну, в общем, да. Так можно спросить?

— Спрашивай.

— Как ты скажешь, так и будет.

— Ну, давай, говори! — Голос ее притворялся серьезным. — Ну, я же слушаю!

— Понимаешь, я должен выбрать сегодня — остаться с матерью или уехать с отцом, а я не могу выбрать, помоги мне.

— М-да. — Голос Марты стал по-настоящему серьезным. — Если вы хотите знать мое мнение, то поезжайте с отцом. Да, определенно, только с отцом.

Трубка лежала на аппарате, а я смотрел на молчащий телефон. Только теперь я вспомнил, что у матери никогда не было отца, что она никогда его не видела и даже, кажется, имени его не знала.

«Но все равно, это она сама решила, она сама распорядилась, как я должен поступить».

Я услышал какой-то шум и оглянулся. За спиной, оказывается, был камин, и в камине происходила какая-то возня.

— Эльвира! — крикнул я и подбежал к полукруглому отверстию.

Из камина появились сначала ноги трубочиста, потом руки, потом голова.

— Т-сс! — Эльвира прижала черный палец к темно-красным губам. — Пошли со мной! Держи! — Она сунула мне в руки конец веревки. — Поднимемся по трубе и поговорим на крыше.

— А потом?

— А потом тебе придется вернуться.

Впервые за все годы Эльвира говорила со мной серьезно, но я ничего не понял. Она хотела, чтобы я поехал с отцом, и почему-то жалела меня. Рука ее, протянутая на прощание, была теплой и необычно чистой, а черные глаза светились влагой.

— А когда нужно ехать? — спросил ее я.

— Самолет завтра днем, — всхлипнула Эльвира. — Мы больше с тобой никогда не увидимся.

 

VIII

Игрушечный завод — самый старый завод в нашем городе. По его территории, так же как и на телефонной станции, я ходил за взрослыми, но здесь мне приятно было ходить рядом с отцом. Наверное, потому, что я принял решение. Иногда мне с трудом удавалось скрыть улыбку. Очень часто отец не понимал самых простых вещей.

— И что же, если бы я не нанюхался цветов, то я бы их увидел? — спрашивал он. — Вы извините, но я не понимаю вас: что, в быту человека не видно, а за станком, на рабочем месте, значит, пожалуйста?

— На рабочем месте человека всегда видно, каким бы он ни был, — отвечали ему.

Мы прошли сквозь цех голов, сквозь цех левой руки, прошли цех, где делали электронные глаза. Здесь над быстро идущей резиновой лентой транспортера склонялись закутанные в марлю невесомые люди.

Я пытался понять, как они работают. Что они видят в свою линзу, прошлое или будущее детали?

В дверях реставрационного цеха нас встретил Тимур.

— Ну, Алан Маркович, наконец-то, — сказал Тимур. — Пойдемте, пойдемте, я вас с дедом познакомлю. Так неловко все в прошлый раз получилось. Но вы не думайте, милиции, конечно, у нас нет, но дружина крепкая, свои ребята!

— Дружина? — удивился отец.

Мы с Тимуром вошли в сводчатые полутемные помещения мастерских. Казалось, современная техника никогда сюда не придет. Сырые стены, крючья, сочащаяся с потолка ледяная вода. На большом железном столе, похожем на операционный, лежала кукла-барышня из музея. Она была без платья, но наполовину прикрыта толстой серой тканью. Она была неподвижна.

Над куклой колдовал коренастый мужичок в холщовой рубахе и таких же штанах. Наверное, от хорошего настроения и удачной работы он притоптывал обутыми в лапти кривыми ногами.

— Ну и как она, есть надежда? — почему-то шепотом спросил отец.

Мужичок обернулся. Оказалось, у него была огромная рыжая борода.

— А как же, к завтрему, чай, доделаем! Но ежели еще раз девушку дружинить отправят, я точно в запой пойду! Пущай Тимурка сам чинит, это ж понимать надо, механизм тонкий!

— Деду наша общественная работа очень не нравится, — смущенно объяснил Тимур. — Но он отличный мужик, и мы с ним сработались.

— А не скучно вам вот так, в прошлом копаться? — спросил отец. — Вы же современный человек, у вас, по-моему, даже высшее образование, а тут — архаические механизмы?

Тимур хитро покосился на своего прапрапрадеда, ковыряющего в кукле специальным ножом, похожим на сдвоенный скальпель, и сказал:

— А это кому что! Вот был до меня у деда помощник, подмастерье Филька! — Старик сдвинул брови, театрально изображая неприязнь. — Так ни черта в механике не смыслил!

— Верно Тимурка говорит, полный дурак, подпасок! Ему только с телятами на флейте играться! — пробурчал старик, осторожно вправляя в голову девушки-куклы какую-то тонкую шестерню. — Да вы его знаете, Алан Маркович, Фильку-то, — он теперь главный инженер на электронном заводе!

Кукла открыла глаза и посмотрела на меня.

— Мальчик, а ты как сюда попал? — тихим задушевным голосом спросила она.

— Молчи, дура! И глаз закрой! — прикрикнул на свое творение Саморыга-старший. — Не влезай, пока не велено! Тоже, вишь, разговорилась, жемчужина музея!

Прежде чем закрыть глаза — я это хорошо заметил, — кукла глянула на Тимура, и в этом взгляде было столько любви, что у меня даже мурашки по спине побежали. И я тогда подумал, что лет через двадцать Тимур умрет, и они объединятся, а люди будут говорить, что в городе на одного крепа стало больше. Мне так понравилось в мастерской, что совсем не хотелось уходить, но отца позвали к телефону: ему звонил, кажется, этот, Кириллов, — и он потащил меня за собой. Когда мы уже вышли с завода, он сказал:

— Ну все, завтра мы еще работаем, а на послезавтра оформили билет. Послезавтра в час дня мы улетаем.

 

IX

К десяти часам утра я пришел в гостиницу. Сказано было, чтобы я собрал чемодан, но я просто набил портфель своими любимыми вещами, подумал, что все остальное и так купить можно. Мне было грустно. Конечно, хотелось лететь на самолете, глядя на облака, хотелось увидеть настоящий большой город с настоящим миллионным населением, но было жалко уезжать от матери, жалко полосатого Тима. Мне было так жалко всех улиц нашего маленького города, будто они были моей собственностью.

— Совещание у них, — сказала дежурная. — Я тебя проведу в номер, а ты там сиди тихо, не мешай. Важно это очень.

В дверях я столкнулся с Петром Сергеевичем. Он сухо кивнул и убежал по коридору — наверное, куда-то опаздывал. В номере отца со вчерашнего дня все переменилось, не было ни кровати, ни шкафа, ни телевизора, зато появился десяток кожаных кресел. Некоторых из сидящих в креслах я знал: здесь были и Кириллов, и главный инженер с завода электроники. На подоконнике сидел Кромвель и смотрел куда-то наружу. В номере было душно, окно закрыто. Все внимательно слушали отца, и мне было приятно, что моего отца так слушают.

Отец стоял спиной к окну, в руках у него была папка, отделанная голубой кожей. Когда я вошел, он только на секунду прервал свое чтение.

— …до сих пор, — продолжал он с полуслова, — человечество пыталось предотвратить экологическую катастрофу, вызванную разрушением окружающей среды. Здесь же мы имеем дело с опасностью другого рода, с опасностью полного сохранения среды. Это явление совершенно нового типа. Мы не знаем, единичен ли данный случай, ведь подобные аномалии возможны и в других регионах…

— Пока тихо, — буркнул директор телефонной станции. Он методично расстегивал и застегивал три верхние пуговицы своего парадного пиджака.

— Таким образом, возникает три основных вопроса, — продолжал отец. — Первое: почему до сих пор происходящее в городе осталось незамеченным? Второе: какова опасность распространения данного явления? И третий, более приятный вопрос, — отец даже покашлял. — Возможен ли здесь для человечества положительный эффект…

Некоторое время я не слушал, смотрел на голубое небо за окном, потом как бы вернулся.

— …поражает бюрократическая слепота налоговых и статистических служб. Один только завод электронной техники выполняет многомиллионный заказ, сюда поступает сырье, оборудование. Осваиваются новейшие технологии, превосходящие западные аналоги… И все это на заводе, где работает практически три человека…

— Два, — буркнул Геннадий Виссарионович.

Отец карандашом сделал какое-то исправление в своих бумагах и продолжал:

— На все это как бы закрыли глаза. В городе соблюдается паспортный режим, и в местной системе МВД, как и положено, на полторы тысячи человек наличествует один милиционер. Две недели назад он умер, и будет назначен новый. А постоянно совершающиеся здесь убийства, по закону убийствами не считающиеся, могут быть причислены юристами только к разряду несчастных случаев.

Высокая смертность привела к тому, что в городе был построен стационар на тысячу коек — получается, один покойник на сто коек. И то, что за все время работы стационара из него не выписался ни один человек, в процентном отношении выглядит вполне нормально.

Давно следовало бы обратить внимание на тот факт, что город, столь незначительный по населению, принимает постоянное участие в десятках международных выставок и конкурсов: здесь и живопись, и скульптура, здесь известная всему миру механическая игрушка…

Какое-то время я снова не слушал, потому что открылась дверь и на пороге появилась мама. Я смотрел на нее.

— Неизвестно, какие последствия повлечет за собой полное раскрытие исторических истин, как повлияет на психику человека то обстоятельство, что вокруг него существуют и живут несколько поколений его предков. Не настоящее в этом случае сменяется будущим, а прошлое отменяет настоящее.

Есть и другая опасность: в искаженной системе развития возникли новые, совершенно отличные от людей существа. Это не люди, хотя они и имеют человеческий облик…

Кромвель завозился на подоконнике. Он дернул крылом и повернул свою маленькую головку. Черные птичьи глазки уставились на отца, но тот этого не заметил. И никто этого не заметил, только Кириллов заерзал в своем кресле.

— Так что существует возможность проникновения так называемых крепов в наш большой мир, и совершенно неизвестно, что они туда принесут. На сегодняшний день о крепах твердо известно только то, что они неистребимы: на них не действуют ни высокие температуры, ни отсутствие воздуха, ни радиация. И, что самое неприятное, мы не знаем, чего они хотят. Сегодня мы пока не имеем возможности изучить ни их физиологию, ни их логику… Но есть и положительные стороны…

— Алан, — тихо сказала мать. И он замолчал. — Алан, я понимаю, что не следовало бы перебивать. Все это очень серьезно, но я с трудом вырвалась с работы, и у нас с тобой всего полтора часа.

 

X

За рулем был все тот же Геннадий Виссарионович. Он весело шутил, рассказывал анекдоты, но, когда машина остановилась у ворот кладбища, он все-таки исчез. Мы вышли из машины.

Мать с отцом куда-то пошли по увитому цветами проходу, а я остался с этой, Ариной Шалвовной.

— Ну, видишь, как мне повезло, — оживленно рассказывала она. — Умерла и осталась при своем. Полечу домой вместе с вами.

Кладбище было огромным. Южной своей стороной оно прилегало к городу и было, вероятно, больше самого города. От запаха цветов кружилась голова. Здесь они были повсюду, эти белые дурманящие цветы.

Большинство могил запущено, но встречались и чистенькие, с подстриженной травой. Кресты, пирамидки со звездочками, могучие мшистые надгробья из камня, кое-где мраморные скульптурные группы. Я знал, что немногие из мертвых ухаживают за своими могилами, но те, что ухаживали, делали это со всею тщательностью.

Довольно долго мы бродили по кладбищу, пока не наткнулись на отца. Он стоял у такой знакомой мне могилы матери. Небольшой холмик, плоский белый камень с круглой фотографией. Он стоял и смотрел на эту фотографию. Он был один, матери рядом не было. Потом отец наклонился и положил на камень часы. Это был старинный карманный хронометр с поцарапанным стеклом и черными коротенькими стрелками.

 

XI

Отец шел со своим саквояжем, Арина с чемоданом, а я с портфелем. Нас провожал только Кириллов. Он помахал на прощание, когда мы шли по летному полю. В высоко поднятой руке он держал нахохлившегося Кромвеля. Мне снова стало грустно.

«Я ведь не хочу, не хочу никуда лететь, — думал я. — Я хочу остаться: здесь ребята, школа, полосатый Тим, Анна. Страшно подумать, что я больше никого из них не увижу. Там все другое, там другие улицы и другой запах».

Я не мог себе представить, что люди там ездят в одинаковых машинах, ходят в одинаковой одежде и ничего не знают наверняка. Я думал, что меня там засмеют: Олег Аланович!..

Костик на прощание крикнул:

«Тебя там засмеют, ты там дурак будешь, Олег Аланович!»

Мы долго шли по огромным серым квадратам летного поля, потом поднялись по трапу и заняли свои места в прохладном, похожем на трубу салоне самолета. Мимо прошла стюардесса. Потом она повернулась к нам лицом и с улыбкой мелодично объявила: «Пристегните, пожалуйста, ремни. Наш самолет следует рейсом…»

Загудели двигатели. Планки пропеллеров сомкнулись в черные прозрачные круги. Аэропорт в круглом стеклышке иллюминатора вздрогнул и, медленно уменьшаясь, поплыл куда-то назад. Квадраты летного поля стали похожими на квадратики школьной тетради. Я почувствовал толчок и понял, что железное тело самолета оторвалось от земли.

Голубое здание аэровокзала — и летящая птица, заблудившаяся в черном грозовом небе. Я смотрел вниз, но это было не небо. Это была черная воронка Земли.

— «Днем и ночью ходят они кругом по стенам его», — услышал я рядом с собою голос Арины.

Я поморщился — мне была неприятна эта женщина — и вдруг понял, что это не совсем голос Арины.

— «Обман и коварство не сходят с улиц его…» Не грусти, малыш, я с тобой!

Я обернулся — рядом со мною в мягком кресле с высокой спинкой сидела Анна. Как и всегда — в своем легком красном наряде. Она мне подмигнула.

— Только, т-сс! — Она приложила палец к губам. — Никто не должен догадаться, что я с тобой.

— Анна! — Я протянул руку к учительнице рисования, но ее уже не было. Мою руку тихонечко пожала Арина Шалвовна.

— Никто не должен этого знать, малыш!

Я посмотрел на отца. Он сидел рядом, по другую сторону ее кресла, и все видел. Руки его впились в старенький докторский саквояж, стоящий у него на коленях, а глаза были полны ужаса.