На следующий день я поднялся рано. Разбудил стеклянный перезвон выстиранного накануне, но промерзшего за ночь белья.

– Ух, холодрыга… – издалека донесся до слуха мой же голос.

В комнату вбежал Славка Адлюков.

– Ну что, – улыбнулся он, стреляя по сторонам блестевшими глазами, – ноги в руки – ив горы?

В семь утра предстояло восхождение на высокогорный сторожевой пост «Тюльпан». Как сказал Ушаков, вообще самое последнее восхождение на этой войне.

Когда я побрился, караван уже был готов. Забив рюкзаки дровами, углем, рисом, маслом, сахаром и табаком, боеприпасами для подствольных гранатометов, автоматов и миномета мы аккуратно сложили их у адлюковской комнаты.

– Держите между собой д-дистанцию не меньше десяти шагов, – напомнил перед выходом Ушаков. – Сапер потопает первым. Караван – в двадцати шагах за ним. Идти в след: помнить о минах. В случае, если вас обстреляют и потребуется помощь снизу, п-пускайте красную ракету. Все ясно?

Я надел два свитера, бушлат, ватные штаны, а поверх горных ботинок – чтобы не промочить ноги – чулки от ОЗК.

МТЛБэшка подбросила нас к исходной точке, и мы пошли.

Горы горбатились под тяжестью снега. Ноги утопали в нем по бедро. Ветер и солнце действовали похлеще слезоточивого газа: слезы выкатывались из слепнувших глаз, сосульками замерзали на ресницах.

Мы двигались по белому ущелью, словно муравьи по ложбинке человеческого позвоночника, шаг за шагом вскарабкиваясь на ослепительно сахарный хребет.

МТЛБ внизу, на дороге, теперь казавшейся юркой змейкой, превратился в песчинку, но сознание того, что к нему припаян «Василек», действовало успокоительно.

Ветер насквозь продувал шерстяную шапку, и мокрые волосы постепенно превращались в ледяной панцирь. Отстегнув от ремня шлем, я надел его и услышал, как с металлическим звоном забарабанила по нему метель.

Вскоре мы миновали пустой кишлак с полуразрушенными обугленными стенами и пробоинами в крышах.

***

Перемогая вой вьюги, Адлюков крикнул сержанту Рахимову, чтобы тот поглядывал на кишлак, когда мы пройдем его.

Вдалеке, по ту сторону дороги, почти у самого горизонта, работала авиация. Горы вздыхали, но стоически выдерживали многотонные удары, а ветер изредка доносил до нас их глухие стоны: у-ух.., ох-х.., ух-х.., о-ох…

Бесконечные хребты образовывали сложную, словно церковный орган, пневматическую систему со своими звуконагнетателями и воздухопроводами, а ветер с Панджшера, этот бестелесный дух девятилетней войны, носясь между горами, исполнял концерт, подолгу выдерживая в басу звуки печали и тоски, аккомпанировал маленькому отряду людей, упорно карабкавшихся куда-то вверх.

Чем круче и выше склон, тем меньше снега на нем. Под ногами осталась лишь многометровая ледяная корка.

Мы ползли на карачках, придавленные рюкзаками. Вязаный подшлемник то и дело падал на лицо, вьюга забивала смерзшиеся глаза и ствол АК. Сапер впереди бессмысленно стучался шомполом в лед. Уж было не видно МТЛБ внизу и все еще – поста наверху. Где-то в немыслимой вышине поднебесья, на фоне неба, белели пики гор, окруженные ореолом пурги.

Вдруг впереди, прямо над головой, угрожающе вырос многометровый валун. Казалось, раздайся один-единственный выстрел или согреши ты еще хоть раз в своей жизни, нарушь тем самым хрупкий баланс добра и зла в мире – и камень обрушится на тебя. Но чья-то спасительная воля из последних сил удерживала его на месте.

Над нашими головами кружила тощая птица с крючковатым клювом. И, похоже, предвкушала аппетитную трапезу, поглядывая на отряд. Солдат впереди меня, не целясь, сделал пару одиночных выстрелов. Вытерев рукавом лоб под шлемом, прохрипел: «Гад!» Видно, он представил, как, случись вдруг что, птица будет долбить его глазницу.

Ресницы мои вконец смерзлись. Казалось, понадобится монтировка, чтобы их разодрать. Шершавым брезентом варежки я соскреб наледь с глаз и увидел впереди выносной сторожевой пост «Тюльпан».

Солдаты, что служили здесь, на высоте четыре тысячи семьсот, уж больше года не видели ничего, кроме гор. Лишь изредка спускались они на заставу Ушакова, чтобы помыться, отвести душу от высокогорной тоски, взять письма и, прихватив боеприпасы, опять подняться на «Тюльпан».

Старший лейтенант, командир этого поста, провел здесь почти два года. "Я вычеркнул их из жизни, – бесстрастно сказал он и, положив ноги на табурет, кивнул на окно, в котором солнце уже готовилось к очередному закату:

– Итак, продолжение многосерийного фильма Афганской киностудии под названием «Горы». Пятьсот шестая серия: «Вечер»…

Присаживайтесь – будем смотреть вместе".

Я вспомнил сержанта Сайгакова, который летом 1986 года самовольно ушел с поста лишь для того, чтобы в наказание его отправили туда, где шла настоящая война. Он еще сказал, что страх перед смертью вынести легче, чем черную скуку на сторожевом посту.

Впрочем, здесь, на «Тюльпане», жизнь и война временами подбрасывали солдатам происшествия.

Однажды двое из них пошли на родник, что неподалеку от секрета – всего метрах в четырехстах, не больше. По давнему договору, бачата каждую неделю в условленное время таскали туда чаре, а солдаты выменивали его на патроны. В тот раз бачонок смеха ради попросил автомат – так, поиграть. Солдат, ничего не подозревая, отдал свой АК. Бачонок, продолжая улыбаться, передернул затвор, сместил рычажок на автоматическую стрельбу.

– Эй! – сказал солдат. – Не балуй, бача…

Но пацан, еще раз сверкнув улыбкой, нажал на спусковой крючок и короткой очередью свалил солдата на землю. Второму, правда, удалось спастись.

Множество историй поведали мне люди, служившие на «Тюльпане». Но все же больше заставляли говорить меня, обстреливая самыми неожиданными вопросами.

Мы провели там часа полтора – отдыхали, пили горячий чай, отогревали ноги и руки. Потом, вытряхнув содержимое рюкзаков, приготовились к спуску.

– Теперь задница, – сказал Адлюков, – послужит нам вместо санок.

Он сел на снег и, бросив автомат на колени, понесся, взвивая снежную пыль, вниз, словно в детстве. А следом – все остальные.

Они и впрямь были детьми. Но – войны.