С низовья дул волглый ветер. Набрав на степных гладях силу, он вздымал на реке высокие крутые волны, кипевшие снежной пеной, срывал вздыбленные гребни и рассыпал в бисерную пыль. Прибрежные ивняки гнулись, купаясь в мокром бисере, как в дожде, деревья на береговых гривах скрипели жалобно и тоскливо, роняя иссохшие прутья на мокрый песок. К берегу понанесло доски, бревна, ящики, стружку, древесную кору, обломки весел, палые листья. Река гудела, волна тяжело ударяла в берег, выплескивалась на крутизну и скатывалась обратно, обессиленно опадая. Вздохнув, река посылала другие волны, одну за другой, и, казалось, никогда они не перестанут бить в крутик, нависший над водой. Иногда ухал обвал, унося в пенный водоворот вместе с землей деревья с гнездами, покинутыми птицами.

Три дня дурила «моряна», донося солоноватую тепловатость Каспия, на четвертый стала утихать. Волны покатились, как всегда, опять на юг, и на них качались огромные стаи уток. Кряква и шилохвость, чомга и гага, свиязь и чернеть, крохаль и гоголь, пеганка и чирки — вся эта водоплавающая дичь, высиженная и поднявшаяся на крыло в укромных озерах и болотах на огромных пространствах от северных тундр до южных степей, валом валила на волжское низовье, отдыхала и подкармливалась перед новым дальним отлетом. По ночам на голых низких островах слышался сторожкий гусиный гогот, а днем летели в блеклой небесной синеве клинья журавлей, роняя над землей тоскливое курлыканье.

С севера, из-за холмов, из-за мелколесья, все чаще наплывали черные, с белыми разводьями, тучи, дыша снежным холодом.

По серой тяжелой воде усталым ходом прошел последний теплоход. Против Усовки он дал тревожные гудки. Так уж ведется у речников исстари: уходя в затон на зимнюю стоянку, гудками прощаться до будущей навигации с каждым селом.

Глядя на уплывающее судно, Ника с тоской думала о каком-то другом крае, который был создан ее воображением по книгам и кинокартинам. Она любила этот непознанный край, любила живущих там людей и завидовала им. Проходившие через Усовку автомашины провожала взглядом, полным нескрываемой зависти, и казалось ей, что все едут в свое обетованное, счастливое место, где все иначе, все лучше, чем в родном селе.

А окружала ее бесхитростная немудрая жизнь родителей, не старых еще людей. Отец был в полной силе. Когда он, чисто выбрив щеки и закрутив пушистые усы, похаживал по избе, Нике казалось, что мало на свете таких красивых мужчин. Говорили, что она лицом уродилась в отца, а от матери к ней перешла стать. Темно-рыжие волнистые волосы, цвета каленой меди, — тоже от отца. Последнее время отец редко смеялся, был задумчив, с дочерью разговаривал мало и сдержанно. А все из-за того, что она не хочет ничего знать, кроме своей подготовки в институт.

Ника и так тяжело переживала размолвку с отцом, а тут еще история с обследованием свинофермы. Ей стыдно было рассказать председателю, как ее встретили свинарки, и она решила не попадаться ему на глаза.

Но однажды вечером, когда после ужина отец читал вслух газету, мать слушала, возясь с посудой, а Ника листала годовой переплет «Огонька», пришел Венков.

Ника смущенно метнулась прибирать разбросанные вещи, краснея за мать, угодливо обмахнувшую полотенцем стул для гостя, и злясь на отца, не знавшего куда посадить Венкова. «И откуда только у них такая растерянность перед председателем?»

— Садитесь, Николай Семенович, — приглашал Филатов, пытаясь угадать, что заставило председателя навестить их дом. Этого за старым председателем не водилось. — Сейчас чайку попьем. Евдокия! Собери поскорее!

— Спасибо, только что пил, — отказался Венков, оглядывая жилье. — Вот зашел на минутку… Домик у вас ничего, неплохой.

— Да-а, жить можно. А как вы устроились?

— Хорошо! — ответил Венков. — Много ли нам вдвоем надо!

— Плохо без хозяйки-то, — сочувственно сказал Филатов.

— Конечно, плохо, — согласился Венков.

— И не думает ваша жена приезжать? — простодушно спросила Евдокия, разглядывая гостя.

— Нет, не думает.

— Конечно, городской не приглянется у нас. Мы уж привышные, тут родились и другой жизни не знаем.

— В деревне живут те, кто любит ковыряться в земле, — сказал Филатов, как бы в подтверждение слов жены.

Венков про себя улыбался: как часто приходится ему слышать подобные рассуждения.

— Жена моя родом из деревни, — сказал он таким тоном, словно хотел зачеркнуть весь предыдущий разговор. — И я в деревне родился.

— Вот! — почти радостно воскликнула Евдокия. — Всех деревня дает. Почему они обратно в деревню не хотят?

— Жена моя — микробиолог, в научном учреждении работает. Тут, в Усовке, ей делать нечего.

— Ясно дело! — Евдокия начинала допускать в тоне обвинительные нотки. — Значит, вы у нас ненадолго. Не будете же разводиться с женой, а врозь — не житье.

— Случается иногда в жизни, что приходится временно жить врозь.

— Так-то оно так, но вроде бы семейный непорядок это, — сказал Филатов.

— А как же моряки? На год и больше уходят в плавание. Рыбаки в океане по семь-восемь месяцев на промысле без семей. Вернутся, поживут месяца два — и опять в море. А геологи?

— А мы по-деревенски непривышны к этому. — Евдокия с удивлением развела руками. — На неделю муж уедет, и уж дико… Война, конечно, не в счет.

— По-всякому приходится жить, — произнес Венков таким тоном, чтобы не оставить повода продолжать разговор об этом.

С обостренным вниманием и напряжением слушала этот разговор Ника, нетерпеливо ожидая, когда же Венков скажет, зачем он пришел.. А когда он заговорил с Филатовым о коленчатых валах, она перед зеркалом собрала сзади волосы, перевязала их лентой, накинула на голову платок.

— Вы уходите? — удивленно спросил Венков.

— А что?

— Я ведь жду вас…

Нике стало жарко, словно ее обдало кипятком. Даже дыхание перехватило.

— Как моя просьба? Были на свиноферме?

Спокойное лицо Венкова, добрая улыбка, участливый взгляд — все это вдруг взбесило Нику до такой степени, что она, не помня себя в гневе, подскочила к председателю.

— Знаете ведь, что была на ферме, так зачем же спрашиваете? Нарочно послали, как дурочку, чтобы на посмешище выставить.

— Клавдия! — грозно сказал отец, но она не слышала его и говорила в лицо Венкову все, что думала наедине с собой.

— Командовать-то всякий может… Кто у нас в бригадирах и прочих начальниках? Мужчины! А на тяжелой работе женщины. А вы сами поковыряйтесь в навозе…

Она говорила таким тоном, словно Венков был в чем-то виноват перед ней, и теперь представился случай свести с ним счеты.

— Я никому не мешаю, и оставьте меня в покое, — сквозь слезы сказала она.

— Кто вас так обидел? — с прежним спокойствием спросил Венков. — Что произошло на ферме? Я ничего не знаю. И не понимаю вашего раздражения. Объясните, пожалуйста.

— Как же не знаете! Алексей-то все видел.

— Поверьте, он ничего не говорил.

Ника не произнесла больше ни слова. Как внезапно она вскипела, так же вдруг и остыла, замкнулась, словно окаменела.

Наступило неловкое молчание. Венков распрощался.

Едва захлопнулась за ним дверь, как Ника вздохнула с облегчением. Ей казалось, что она смело «отбрила» председателя, и сама гордилась собой.

— Позор!

Голос отца сорвался на высокой ноте, стол хрустнул под ударом кулака, упал и разбился стакан.

— Ведешь себя, как базарная баба.

Она не на шутку испугалась. Еще никогда отец при ней не был так взволнован, никогда так злобно не смотрел на нее.

— Ни за что оскорбила человека.

Долго он говорил в таком духе, и Ника не осмелилась возражать или оправдываться.

Несколько дней после этого в доме было тягостное молчание. Отец изредка о чем-то говорил шепотом с матерью, а на Нику даже не смотрел.

Остыв и трезво обдумав все случившееся, Ника призналась себе в том, что не следовало ей так разговаривать с Венковым.

Ей было стыдно, она не хотела, чтобы Венков плохо думал о ней, и поэтому пошла к нему.

Венков принял извинение легко, однако ничем не подчеркнул своего великодушия и, когда Ника уходила, сказал:

— Не стану читать вам морали. Сама жизнь заставит вас думать иначе… И поступать иначе…

— Возможно, — поспешно согласилась она, а сама подумала: «Каждый сам устраивает свою жизнь».

Шла домой задумчивая, с тихой грустью на сердце…

Суетлив, неугомонен, непоседлив человек. Особенно в молодости. Молодежь тороплива, все ее куда-то тянет. Одних манят непроходимые болота и суровая тайга, других — крутые горы; те хотят пахать тюльпанную степь, дышать ветром, пахнущим кумысом и сухой пылью, а эти — рыть канал в песках знойной пустыни. Трудность пьянит молодые сердца, рождает благородство…

А разве легко быть врачом? Ох как нелегко! Ника выбрала медицину…

Сколько она себя помнит, везде слышала: «Все работы хороши, выбирай на вкус». Так зачем же осуждать за выбор! Да, азартна на работу молодежь. Кроме дел, у нее ни на что нет времени. И поесть некогда, и отдохнуть некогда, и даже любить некогда. Это все мимоходом. Это уж точно так. В любом новом романе найдешь про это, а, как известно, романы — это сама жизнь.

Так размышляла Ника, идя с опущенной головой по тихой безлюдной улице.

— О чем так задумалась?

От неожиданности Ника вздрогнула, схватилась рукой за грудь, остановилась. И откуда только взялся Алексей?! Подошел неслышно, как кошка. Стоит перед ней, улыбается.

— Что так весел?

— А чего ж унывать!

Перед Никой был совсем не тот Алексей, какой запомнился по первому знакомству. Без стеснения взял он ее под руку.

— Куда идешь? Я провожу тебя.

— Проводи.

Неожиданная встреча с Алексеем даже обрадовала Нику. Есть хоть кому сказать о том, как легче ей стало после извинения перед старшим Венковым.

— Я у твоего отца была.

— По делам свинофермы?

— И да и нет. Извиняться ходила. Нагрубила я ему из-за этой свинофермы.

— Простил?

— Сказал, извиняет, а что у него на душе…

— Не думай плохо об отце, — сказал Алексей. — Простил на словах — значит, простил сердцем.

— А мне так стыдно, так стыдно!.. Так себя ругаю!.. У меня характер дурной: что думаю, то и говорю.

На Нику нашло желание откровенничать, и она стала рассказывать о себе. Молчание Алексея поощряло ее, а ощущать сильную руку его было приятно. Она была серьезной и следила за собой, не давая сорваться на невольную легкость, способную произвести на Алексея невыгодное впечатление.

— Плотничаешь?

— Так… опять на свинарнике кое-что починяю. Я ведь плотник-то такой… учусь.

— Не бросил, значит? — спросила она, кося на него насмешливыми глазами, выдававшими потайную ее мысль: «Бросишь ведь, ни к чему тебе это».

— Бросать мне нельзя.

— Что это? Кусать нечего? — Она рассмеялась.

— Хотя бы и так.

— Ну, этому я не верю.

— Почему?

— Потому что у нас тут все работают только для того, чтобы было что есть, было в чем ходить, было где жить.

— Мой отец начал зарабатывать в шестнадцать лет. И дед мой, крестьянин, сказал ему: «Ну, ты уже имеешь на кусок хлеба, и я могу тебе не помогать…» Мне восемнадцать, значит, я обязан зарабатывать свой хлеб…

Нику кольнули эти рассуждения: уж не намекает ли он на то, что она не зарабатывает себе пропитание…

Алексей продолжал прерванную недолгим молчанием мысль:

— Работать надо не только ради хлеба. Как можно жить, ничего не делая? Разве у тебя не бывает желания что-то делать?

— Бывает, и я делаю.

Она опять рассмеялась.

— Ты чего это?

— Поняла все, ну все как есть… до макового зернышка. Думала-гадала: за каким лядом было тебе ехать в Усовку? Оказывается… зов сердца, величие труда… и тэ-дэ, как пишут в газетах. — Ткнув указательным пальцем себе в висок, тряхнула прядями волос, золотом струившихся из-под серой вязаной шапочки. — Значит, соображалка у меня работает.

— Злая ты девка!

— Не сердись, Алексей Николаевич. Еще я поняла, что ты — молодой старик.

— То есть как?

— Очень уж умно рассуждаешь.

Несколько минут молчали. Потом Алексей спросил:

— Говорят, ты собираешься поступать в медицинский институт?

— Да.

— Разве ради заработка? Ведь ты знаешь, хлеб врачей не жирный… даже очень постный. Значит, влечет что-то тебя такое…

— Это верно, — согласилась она со спокойной покорностью. — Я уж пробовала поступить, да провалилась.

— А ты не теряйся, — подбодрил ее Алексей. — Сдавай еще.

— Ничего-то ты не понимаешь, — взорвалась она. — Думаешь, просто деревенской девушке в институт попасть. Черта с два! Передом идут золотые медалисты, отслужившие в армии, с трудовым стажем… А кроме того всякие-якие… дети медицинских работников и прочих.

— Набери полный балл.

— Да-а, — она по-ребячьи показала ему язык. — У меня пускай все на пятерки, а у бывшего солдата одни тройки, его примут, а меня… будьте здоровы, привет вашей маме!

Все, что она говорила, было известно Алексею, но ему хотелось хоть как-нибудь развеять настроение безнадежности, исходившее от каждого ее слова, и он сказал:

— Выходит, надо тебе на экзамен везти две клади: в голове знания, а в сумочке бумажку о работе.

— Да-а, — протянула она и развела руками.

Становилось темно. В окнах вспыхивал свет. Из школы шумными стайками высыпали ученики. Холодало. Со степи дул тугой ветер, мел сухую траву и листья.

Они шли и шли за село. Вот уже и огоньки школы померкли, и свист ветра в траве стал слышней.

— Тебе не холодно? — Алексей поднял на ней воротник куртки, ощутив рукой холодный подбородок.

— Спасибо! — Она поежилась и прижалась к его руке. — Пойдем назад.

В течение нескольких секунд, когда были произнесены эти самые обыденные слова, каждый из них почувствовал впервые в своей жизни острое мгновение. Для Алексея оно было значительным в том смысле, что он никогда еще не испытывал потребности заботиться о девушке, а сейчас она появилась и принесла ему радость. Нике незнакома была мужская нежность, и тем трогательней отозвалась она в ее сердце.