Владимир Жбанов вернулся в Усовку уже после открытия клуба и как-то вечером зашел туда. Хотя помещения еще не были полностью оборудованы, еще не успели покрасить полы, окна и двери — это отложили до весны, — в комнатах уже тренькали струны гитары и мандолины, Прошка тыкал тупыми пальцами в клавиши гармони, в другой комнате девичьи голоса разучивали песню, в библиотеке шелестели газетами, а на сцене Алексей Венков с парнями заканчивал настил пола.

Пройдясь по всем помещениям, Жбанов заглянул на сцену. Парни окружили его, расселись покурить.

— Ничего клуб, — похвалил Жбанов. — Теперь обживать надо.

— Обживется, — отозвался Славка.

— Хорошо, что не навешали на стены плохих копий с картин. В любой столовой увидишь «Утро в лесу» Шишкина, «Охотников на привале» Перова, «Богатырей» Васнецова. Картины можно повесить только оригинальные и только хорошие.

— Верно, — согласился Алексей Венков. — Будут со временем и картины. Все пока идет кувырком. Есть набор музыкальных инструментов, а играть никто не умеет. И поучить некому. Вы не можете?

— Нет, не музыкант я, к сожалению. Вот насчет механики и радиотехники могу помочь.

— Дело! — обрадовался Алексей. — У нас радиола испортилась, починить бы.

— Это можно. Надо посмотреть.

Парни окружили Жбанова, жадно слушали, разглядывая щегольское полупальто на меху, с капюшоном, откинутым на спину. Такой одежды в Усовке еще не видали.

— Где радиола?

— В комнате завклубом.

— Я приду с инструментом и поковыряюсь в ней. А вас всех приглашаем на новоселье. В субботу. Все приходите, все… Будет скромно, но обычай соблюсти надо.

Когда он ушел, парни принялись за работу, обсуждая Жбанова.

— Хороший, видать, парень.

— Свойский.

— Без малого инженер. С четвертого курса института ушел.

— Отчислили?

— Говорит, сам ушел.

— Вот чудак! Как по-твоему, Алёш?

Венков подумал.

— Каждый поступает по-своему. Меня тоже чудаком называют. «Мог бы в городе жить, непыльную работенку выполнять, а тут топором тюкает…» Так ведь говорят? И подсмеиваются?

— Правда, подсмеиваются, Алёш… подсмеиваются.

— А над Жбановым не смеются.

— Ему даже завидуют. Шутка ли — за три недели чистоганом около четырех сотен заработал! И, кроме того, прокормился, и белый свет повидал, — быстро, захлебываясь, проговорил Славка. — У него жизнь интересная. А что у нас? Серость! Летом хлеб убирали, потом корма возили, теперь к весеннему севу готовимся. Ну ничего особенного! Люди подвиги совершают, спутники вокруг Земли запускают… В армию бы, что ли, скорей призвали.

— Постой, постой! — Алексей поудобнее уселся на бревнышке и, сдвинув широкие брови к переносью, уставился на Славку колючим взглядом. — Серость! Кто тебе внушил это?

— Я сам понимаю, вижу.

— По-моему, от самого человека зависит, какая у него жизнь, серая или яркая, — не от места жительства и не от работы.

— Это так в газетах пишут. А есть интересное, увлекательное дело, а есть однообразное, скучное, есть большое и мелкое.

— Я не вижу разницы в больших и малых делах…

— Да что спорить. Поживешь тут, узнаешь.

— Тебе что, славы хочется, орденов, почестей?

— При чем слава, ордена? Дела такого хочу, чтобы душа горела. Понимаешь?

— Берись-ка за пилу, отпилим доску. Вот и душа загорится, — с улыбкой сказал Алексей, вызвав веселый смех парней.

— Жбанов все деньги отцу отдает, — сообщил Славка, перестав дергать пилу. — За дом с колхозом расплачиваются.

— Другой бы пропил, прогулял, а этот отцу, семье… Что ж, хорошо делает. Давай, Славка, допилим. — Алексей взялся за пилу. Когда перепилили доску, спросил: — Ты когда школу окончил?

— В позапрошлом году.

— И никакой специальности не приобрел. Что же ты?

— Осенью пойду в армию, там обучусь чему-нибудь и не вернусь в Усовку. Может, на сверхсрочную останусь.

— В военное училище подавай.

— Подавал, по зрению не прошел.

Новой стороной повернулся к Алексею Венкову комсомольский секретарь. Считал его Алексей настоящим деревенским парнем, с корнями в почве, а он мечтает о том, как бы уехать из деревни. А Жбанов институт оставил и в деревню приехал… Странны, непонятны были Алексею люди, с которыми сталкивала его новая жизнь.

* * *

Немал по-городскому построенный дом Жбановых, а тесно в нем от гостей. В трех комнатах накрыты столы: в двух — для пожилых, в третьей — для молодежи.

— У нас за столом — демократия, — говорит Владимир, обводя широким жестом вино и закуски. — Каждый пусть пьет-ест что хочет. Прошу без стеснения.

— А ты сам-то что же не пьешь? — спрашивает Ника, чуть захмелевшая от рюмки вишневки.

— Можно выпить. Давай чокнемся.

Бутылки ходили по рукам, но парни и девушки пили сдержанно, про себя удивлялись трезвенности Владимира. А он был приветлив, для каждого находил приятное слово, веселую шутку.

— Ой, как весело! — воскликнула Ника, и глаза ее засветились восторгом. — Мы так редко собираемся повеселиться. Нам все говорят о труде да о труде.

Владимир провел рукой по лбу, на мгновение задумавшись, и медленно заговорил, в упор глядя на Нику:

— Маяковский писал: «Когда мне говорят, что труд еще и еще, будто хрен натирают на заржавленной терке, я ласково спрашиваю, взяв за плечо: «а вы прикупаете к пятерке?»

«И у себя дома рисуется, — подумал про Владимира Алексей. — Какую позу принял — пиши картину». Алексей удержал желание высказать это и остался доволен собой. Он спросил Владимира:

— Вы любите Маяковского?

— Люблю! Острый был поэт!

— Эти стихи Маяковского Горький назвал злейшей ересью и мещанским анархизмом.

— Да, это правда, — ответил Жбанов. — Я уважаю Горького, но люблю эти четыре строчки Маяковского. Очень верно он подметил, что часто нам твердят об одном и том же, «будто хрен натирают на заржавленной терке».

Помолчал, задумчиво потирая широкое переносье, вскинул на Алексея полуприкрытые веками глаза.

— Как-нибудь в другое время можно поговорить об этом.

— О чем? — спросил Алексей.

— О литературе, о жизни, о поэзии.

— Сейчас много печатают плохих стихов, — сказала Ника. — Читаешь, как газету.

— От рифмы до рифмы километры, — Алексей рассмеялся, — и все прозой. Какая-то разговорная речь, совсем не музыкальная.

— То ли дело Блок! — Жбанов встал, выкинул руку вперед, весь вдруг загоревшись, стал читать:

Читал Владимир выразительно, волнуясь и сострадая, избегал мелодраматичности декламаторов и завывания поэтов, читал с той простотой, когда слова обнажают всю глубину скрытого в них смысла. И его слушали завороженно. Он читал еще Есенина и Гумилева.

Из соседних комнат дерзко врывалась песня, перемежаясь выкриками и смехом.

В комнату молодежи протиснулся Трофим Жбанов, красный, с обмякшими усами, с полузакрытыми пьяными глазами.

— Почему у вас тихо? Почему скучно? Веселись, ребята! Пускай на полный оборот. У Жбанова новоселье… Володя, повесели гостей музыкой, заводи свою шарманку.

Владимир подошел к магнитофону.

Ника откровенно глядела на него, и был он ей непонятен со всем его прошлым и настоящим. Эта таинственность возбуждала обостренный интерес к нему, желание узнать его поближе. Поймав внимательный взгляд ее, он улыбнулся и кивнул ей. Она поняла, что приглашена на танец, пошла к нему, в раскрытые руки, как в распахнутую дверь. И ей вспомнилась слышанная где-то поговорка: «Прежде чем войти, подумай о выходе». Она усмехнулась и ощутила на спине крепкую мужскую руку; от Владимира шел сладкий запах «Красной Москвы» и резкий, удушающий — от табака.

— Ты чудно танцуешь, — шептал он, прижимаясь к ней все крепче и дыша ей в шею.

— Где уж нам, — ответила она, ослабляя его объятия, — учились сами, по-деревенски.

— Скромность не всегда украшает человека… Не понимаю, чего ты прозябаешь в этой дыре.

— Тут мой дом, моя семья.

— Вот моя деревня, вот мой дом родной, — насмешливо продекламировал Владимир. — Вызубрено в первом классе?

— Не помню в каком.

— На Востоке про таких, как ты, говорят: дорогой бриллиант требует хорошей оправы.

— Это пошлое изречение. И ко мне не относится.

— За пошлость извини: хмель шумит в голове. Но я сказал искренне. Не веришь?

— Нет.

— Жаль. — Тут кончилась музыка. Владимира позвали к столу. Удаляясь от Ники, он оглянулся и с чувством добавил: — Очень жаль.

Покачиваясь на тонких, как палки, ногах, подвыпивший Славка подошел к Алексею и многозначительно выпалил:

— Опять два ноль… не в твою пользу… — И, подняв руку над головой, с упоением воскликнул, не обращаясь ни к кому: — Куль-тур-ра!.. — Подошел к столу, выпил рюмку вина, заорал во все горло: — Ур-ра хоз-зяину!..

— Славка, не безобразничай! — заметила Ника.

— Я благор-родно-о… куль-тур-рно… Два ноль… Поняла? Ничего ты не понимаешь, куропатка рыжая… Э-эх, бывают же люди!.. А мы?.. Серость… придорожные лопухи в пыли… И ты, Алёш, лопух…

Алексей дернул Славку за рукав, посадил на стул, пристыдил:

— Меня можешь унижать, но себя не унижай. Знай себе цену.

— Мне цена — одна… Славка туда, Славка сюда, Славка этак, Славка так. И за все — трудодень.

Тут послышалась веселая плясовая музыка, и в соседней комнате загремели раздвигаемые стулья.

Молодежь хлынула туда посмотреть на пляс.

— Шире круг! Разойдись! — кричал Прошка, навалясь всем телом на деревянную ногу и притопывая здоровой в такт музыке.

На круг вышел крепкий черноусый кузнец, скинул пиджак, подобрал рукава рубахи, вскрикнул: — И-эх! — и пошел сучить ногами, только подошвы сапог зашипели.

Со всех сторон прихлопывали в ладоши, пели:

Кузнец пропорхал на носках по кругу, остановился перед Дашей, оглядел гордую осанку ее и сделал вызывающий жест. Румяное лицо Даши полыхало, в глазах искрилось безудержное веселье. Она не торопилась отвечать на вызов плясуна, ждала, какие колена он еще покажет. А кузнец изо всех сил старался: приседал, выкидывая ноги, хлопал руками по голенищам, крутился юлой.

Подзадориваемая зрителями Даша наконец вихрем метнулась на круг, но вдруг сдержала порыв и плавно пошла на кузнеца. Движения пляшущих ускорялись, а взоры, чуть затуманенные и ленивые, были неподвижны.

Приближаясь к Даше, кузнец пропел под дробь каблуков:

Наступая на кузнеца, тесня его пышной грудью, Даша степенно отвечала томным голосом:

— Вот лихо! — кричал Славка. — Два ноль в ее пользу.

С интересом следил за пляской Алексей. Ему не нравился топот, от которого звенела посуда на столе, но подкупала непосредственность плясунов, жизнерадостность в каждом их движении.

— Каждый веселится, как может, — изрек Славка, толкая его в бок. — Давай выпьем, лоп-пух!..

— Отстань!

Кончился пляс, опять стали усаживаться за столы.

К Алексею подошел Трофим Жбанов, положил тяжелую руку на плечо.

— Жаль, Николай Семеныча нет.

— Вы же знаете, он в районе на заседании.

— Да-а, — протянул Трофим и пошел к семейным гостям, кричал на ходу: — Наливай, Прохор, под гуся!

Инвалид ухватился за бутылку, пошатываясь, стал лить водку в чашки и стаканы.

— Чиста, как детская слеза!

Даша подхватила:

— Что значит в городе жил, вон какой пир закатил. Одной выпивки на сотни рубликов.

— Поживет в Усовке, повытряхнет из карманов, на самогон перейдет, — сказал Лавруха.

Конец разговора услышал Трофим Жбанов, вежливо спросил:

— О чем вы это?

— Не по карману, говорю, нашему брату-колхознику водка, самогоном пробавляемся, дешевле.

— Оно конешно, — согласился Трофим. — Надо будет, и я сгоношу самогонный аппарат, штука немудреная.

— Самогон из любого дерьма можно выгнать, — хвастливо заметил Прошка, — но лучше всего из сахару.

— Дорого! Да и где возьмешь сахар-то? — Лавруха замотал головой. — Из свеклы дешевле.

— Ну, давайте слезку пропустим под гусятинку! — Прошка выпил, сел и долго нацеливался вилкой на городские закуски, не зная, чем закусить, потом поддел шпротину, и, капая масло на грудь, запихнул в широко открытый рот. — Живут же люди! Э-эх!

В комнате молодежи тоже возобновился пир. Слышался возбужденный, вибрирующий от восторга голос Владимира:

— Прошу к столу! Шампанское! — В поднятой руке его серебрилось горлышко бутылки. — Румынское сладкое! Особенно рекомендую девушкам.

Владимир сиял.

— Так и ждет аплодисментов, — шепнул Алексей Нике.

— Зачем ты так нехорошо! — шепотом же ответила она.

— В самом деле. Быть в гостях, пить-есть и критиковать хозяина… Мне стыдно. Я ухожу.

— Брось дурить! — зашептала Ника, делая строгие глаза.

— Ты не пойдешь со мной?

— Мне не нравятся твои шутки.

— Не удивляюсь.

Она догнала его в темных сенях, схватила за руку.

— Алеша, останься!

Не отзываясь на ее просьбу, он уронил голову ей на плечо, обхватил рукою за талию и прижался губами к шее. Она не ожидала этого и растерялась, потом вырвалась и вбежала в прихожую пунцовая, с блестящими от внезапного восторга глазами.

— Алексей! — звал Владимир.

— Он ушел, — сказала Ника.

— И до свидания не сказал, — возмутился Славка, подставляя нос под брызги шампанского из стакана.

— Это по английскому обычаю уходят из гостей не прощаясь, — пояснил Владимир. — Я пью за гостей, которые чтут русские обычаи.

И он одним духом, опорожнил стакан.

* * *

Минуло два дня. Ника сидела дома одна. Распустив по плечам и спине волосы, читала книгу, часто задумчиво глядя в окно, подернутое по краям льдистой пленкой. Из внешнего мира оттуда, где было серое холодное небо, просачивался в избу робкий свет.

Чтение не увлекло ее, и она отложила книгу. Скучно. Мысли тянутся неторопливые и беспокойные. Неужели так вот и поползут дни один за другим?

Вспомнилось, как у Жбановых она много танцевала с Владимиром, который так и рассыпался перед ней в комплиментах. Тогда это льстило ее самолюбию. Она было попробовала осудить себя за это, но тотчас же успокоила: «Любой девушке приятно мужское внимание. Серьезного-то ведь ничего нет, так, невинные ухаживания… Алешка и ухаживать-то не умеет. Умный, может, и хороший, но девушке этого мало…»

А сейчас и тот вечер поблек, оставив в душе не радость, а раздражающую неудовлетворенность.

Мимо окна проскользнул Владимир. Она отшатнулась к простенку: не хотелось показаться растрепанной. Но через секунду Жбанов уже шагнул через порог.

— Ты одна? — спросил он, позабыв поздороваться, и уверенно прошел в комнату, как был в шапке и пальто.

— Да, — ответила она, смущенно сжимая в руках пряди волос.

Он подошел к ней, подхватил волосы, словно пробуя на вес. От неожиданности она растерялась, почувствовала, будто куда-то падает, ей стало вдруг боязно. Он почуял ее состояние беспомощности и доступности, чуть улыбнулся про себя, отошел развалистой походкой и стал разглядывать ее оценивающим взглядом.

— Длинные волосы теперь не в моде, — сказал он.

Ника с облегчением вздохнула и, все еще краснея, ответила холодновато:

— Знаю. Сейчас стригутся коротко, называется «мальчик без мамы». Но я не могу решиться.

— И не надо. У тебя красивые волосы… с медным отливом.

Владимир прошелся по комнате, глядя на все рассеянно, остановился у этажерки спиной к Нике, сказал:

— Значит, и до Усовки дошла мода на прическу в виде стога сена, растрепанного ветром?

— Дошла.

— И ты не поддалась моде?

— Не поддалась.

— Хорошо. Не гонись за модой ни в чем. Бывает модная прическа, модная одежда, модный певец. Бывает шумная мода на какого-нибудь плохого писателя, а вокруг подлинно хорошего могильная тишина. Мода — вещь дешевая и преходящая.

Спокойный голос его совершенно отрезвил Нику, но она еще с волнением думала о нем: «Почему я так испугалась его? Неужели я… Такая?..»

А Владимир, казалось, забыл уже про недавний разговор и вертел в руках книгу «Розы в кредит».

— Ты это читаешь? Нравится?

— Пока интересно.

Он помолчал, продолжая стоять спиной к ней.

— Сейчас многие увлекаются Ремарком, — проговорил он вяло, словно мимоходом о чем-то пустом, не стоящем внимания.

— Кем?

— Ремарком. Эрих Мария Ремарк. Не читала разве? Сейчас это очень модный писатель. Он нравится откровенностью. Жизнь у него не выдуманная, а как есть. И герои не сверхчеловеки, а обычные смертные, которым не так уж много надо для счастья.

Ника глядела в сильную спину его и пыталась понять, зачем он пришел. Словно угадывая ее мысли, он повернулся по-военному четко и быстро, метнул в нее дерзко-бесстыдный взгляд.

Она опять почувствовала растерянность и тихо произнесла:

— Что ты так смотришь?

Усмехнувшись, он оглядел ее всю, как бы раздевая, и равнодушно сказал:

— Могу принести Ремарка.

— Принеси.

…Через некоторое время, когда Ника уже прочитала принесенную Владимиром книгу, он снова пришел к Филатовым и между прочим спросил о Ремарке:

— Что скажешь?

— Захватывающе! Я так переживала! И какие сильные, смелые мужчины! А как они любят женщин! На все для них готовы.

Она все говорила с восклицаниями и вздохами.

Владимир пояснял:

— Ремарк показывает в героях общечеловеческое. Он не зовет в космос, он зовет к жизни ради жизни. И всем, кто потерял идеалы и веру в идеалы, герои Ремарка родные, понятные. Но ты-то почему так поддалась ему? Тебя жизнь не обманула, не истрепала.

— Мне просто интересно было узнать иной мир, иных людей.

— Хорошо, если это только любопытство, — ответил он тоном старшего.

— А если это сильное увлечение?

— Надо избежать его.

— Почему?

— Герои Ремарка — люди с опустошенной душой. А это страшнее всего.

Покровительственный, поучающий тон Владимира Ника воспринимала доверчиво, почти с благодарностью. Давая яд, он предупреждал, что это опасно, зная заранее, что Ника попробует его. Она же считала, что он поступает, как друг, бескорыстно желая только добра. И каждое слово Владимира западало в душу Ники, и мысли его были для нее откровением.

Впервые за время их знакомства разговор принял слишком серьезный характер. Жбанов стал грустно-сосредоточенным, напряженно-собранным. Ника с удивлением отметила это про себя и чутьем уловила, что не такой уж он благополучный, каким кажется и каким видят его люди. И в ней невольно зарождалась жалость к нему.

Слова его были просты, но в интонациях, в паузах звучала немая боль.

— Бойся потерять душу. Без опоры нельзя жить, — говорил он, веря в искренность своих наставлений и желая как можно сильнее разжалобить девушку.

— Ты говоришь так, будто у тебя жизнь не сложилась.

— Да, не сложилась, — горячо ответил он. — Не удалась. — Порывисто прошелся взад-вперед, сел на стул, опустил взлохмаченную голову и, виновато глядя куда-то мимо Ники, стал рассказывать о себе низким приглушенным голосом:

— Я испытал на себе и клевету, и несправедливость людей… О! Это такие штучки, такие штучки!.. Всю жизнь не соскоблишь с души. А если и очистишь, все равно нет тебе доверия. Вот и произошло крушение моих надежд и идеалов. Осталось жить ради жизни. Это трудно. Сознавать, что жизнь твоя ничтожна, мелка, неинтересна…

Что располагало его к откровенности, Ника не понимала. Но ей стало ясно одно: Жбанов «ушибленный» и несчастный.

— А я считала твою жизнь благополучной.

— Со стороны судить — можно ошибиться.

Они помолчали, глядя друг другу в глаза и зная, что не все досказано, не вся вывернута душа.

— И вот осталось одно: жить! — сказал Владимир мягким, проникающим в сердце голосом. И после короткой паузы твердо ответил: — Надо просто жить!

После его ухода Нике стало невыносимо тоскливо. В гнетущей тишине однообразно, бесчувственно стучали ходики с лисьей мордочкой над циферблатом.

Она замечала, что всякий раз после разговора с Владимиром на душе у нее делалось смутно, все казалось безрадостным, во всем она сомневалась. Умел он так разговаривать, что потом долго все ей было не мило и жизнь представлялась пустой, ненужной. Встреч с ним она не искала, но он подвертывался под руку как раз в то время, когда у нее на душе «кошки скребли».

Приходило на ум, что, возможно, Алексей Венков неправ, осуждая Владимира. Как-то Алексей сказал, что не любит «типов, подобных Владимиру».

— Почему? — спросила Ника.

— Мещанство прет из всех его пор… И хи-и-итрый — ужас!

— Может быть. Но согласись, что есть в нем что-то привлекательное.

— Умение одеваться, например.

— А что?

— Еще хорошо калымит.

— Да уж мимо рта не пронесет.

— В общем — уйма качеств.

— Почему ты так озлобился на него? Вы были раньше знакомы?

— Нет. И советовал бы тебе… не развешивать уши.

— На что ты намекаешь?

— Ни на что.

— Может, ревнуешь?

— Дурочка ты! Вот что!..

Она повернулась, гордо вскинула голову и ушла, чувствуя себя оскорбленной.

При воспоминании об этом ее бросало в жар. Глупо, конечно, все получилось. Особенно насчет ревности… Не подумав, брякнула слово не к месту.

Ника жила уединенно, много читала. Ей казалось, что она забывается, отгораживаясь книжным миром от окружающей жизни. На самом деле в одиночестве тоска ее незаметно для нее самой росла и завладевала не только чувствами, но и умом.

Как-то встретила на улице Алексея.

— Где ты пропадала? — спросил он.

И вдруг покраснел, стал бессвязно говорить о разных пустяках.

— Я каждый день ездил в Андреевку чинить птичник… Хотел как-то зайти к тебе, да постеснялся: поздно было.

— Правда, хотел зайти? — В глазах Ники загорелись радостные огоньки.

— Куда идешь?

— Просто вышла прогуляться.

Они пошли рядом. Дул холодный ветер. Дома заволакивали белесые сумерки. Из мастерской выплывали звенящие звуки: «Дзень-дзень-дзень!..» Казалось, кто-то властный и сильный льет эти металлические звуки над селом, чтобы напомнить людям о прочности жизни, о сбыточности их надежд.

Алексей взял ее под руку, неуверенно пригласил к себе домой.

— Пойдем! — охотно согласилась она.

Квартира Венковых удивила Нику простотой обстановки: обеденный стол посередине большой комнаты, табуретки, полки с книгами вдоль стен.

— Что тут интересного? — спросила Ника, перебирая книги на полке.

— Да ничего нет. Вот разве это, — он вытащил из тумбы стола альбомы с репродукциями картин. — Посмотри, пока я печку затоплю.

— Я помогу тебе, а картинки посмотрим вместе.

— Кар-тинки! — Алексей поморщился. — Это — искусство! Тут Третьяковка, Эрмитаж, Русский музей, Дрезденская галерея, а ты — кар-тин-ки!..

Минуту Ника хлопала глазами, потом резко подошла к печке, открыла дверку.

— Давай затопим.

Алексей выскочил в сени, принес ведро с углем.

Когда от растопки занялся уголь, от печки пошло по избе слабое, но уже животворное тепло, Алексей усадил Нику у обеденного стола рядом с собой, и они стали смотреть альбомы. Некоторые из картин Ника видела в маленьких репродукциях, но то, что открылось перед ней сейчас, было несравнимо с виденным прежде. Это были прекрасные воспроизведения картин, с передачей чистоты красок и фактуры холста. Но самое главное, что почувствовала она, — с репродукций смотрела жизнь, неведомая ей доселе, но понятная, правдивая, трепетная.

— А вот твоя тезка, — Алексей показал на изображение женщины с крыльями. — Ника Самофракийская. Третий век до нашей эры.

— Так вот она какая! — удивилась девушка. — Без головы.

— Вся — стремление вперед и вверх.

— Да-а… мне о ней один художник говорил. — Какое же прекрасное лицо должно быть у нее, если такое тело!

Она надолго умолкла, вся уйдя в созерцание гибкого женского тела, угадываемого под беспокойными складками одежды, и казалось ей, что на фотографии проступает не снимок с мраморной скульптуры, а живая прекрасная женщина.

— Ты бывала в картинных галереях? — спросил Алексей.

— Нигде я не бывала, кроме областного города, ничего не видала.

— Много потеряла.

Алексей рассказал, как он целые дни проводил в музеях Москвы и Ленинграда, с какой силой держали его некоторые произведения искусства.

— Я понимаю тебя, Алеша. Это, должно быть, хорошо… Вот и альбомы я бы часами смотрела. Не надоело бы.

— А ты не пробовала рисовать?

— Нас не учили: учителя рисования нет.

— И пения не было?

— Нет.

— Плохо.

— Чего ж хорошего… Наш учитель естествознания Иван Герасимович красками рисует. Летом сядет где-нибудь в лесу, ящичек раскроет и рисует. У него вся комната своими картинами увешана. А преподавать рисование не берется, говорит, не имеет права.

— Придет время, будет учитель рисования, — уверил Алексей. Он находился еще под впечатлением вчерашнего разговора с отцом о будущем Усовки. Отец говорил, что будет в колхозе не два агронома, а целый агрономический отдел. Будут зоотехники по свиноводству, по молочному скоту, по мясному, по птице. Должность рыбовода появится и другие разные специальности. Пересказав мысли отца Нике, он принес из отцовской комнаты лист чертежной бумаги. — Смотри! Вот отец набрасывает план Усовки. Вот общественные здания, магазины, пекарня, дома специалистов, дома собственные. А вот парк на пруду.

— На каком пруду?

Речка Безымянка будет плотиной перегорожена.

— Зачем, когда Волга есть?

— Волга сама по себе, а это пруд. Карпов в нем разводить, утиную ферму создать. А вот стадион.

Недоверчиво смотрела Ника на квадратики и прямоугольники, потом спросила:

— Значит, не скоро от нас Николай Семенович уедет, раз так далеко наперед думает?

— Он не собирается уезжать.

— А в народе все не верят этому. За последние годы сколько приезжих председателей перебывало, и все куда-то убрались.

— И ты не веришь?

Она повела плечом.

— Не знаю.

Посещение квартиры Венковых крепко запало в память Ники. Нет-нет да и вспоминала она весь разговор с Алексеем, все увиденное там и хотела понять, что же главное в этих новых, непривычных для нее людях, почему ни отец, ни сын Венковы не жалуются на тоску, не ноют. Ведь дело не в том, что они обеспеченнее других живут, а в чем-то более важном. А в чем? На этот вопрос она ответить не могла.