После пасмурных дождливых дней сразу так похолодало, что за сутки грязь и гребни зяблевой пашни окаменели. Дул студеный северный ветер. За неделю Волга покрылась льдом с небольшими майнами. Земля быстро сохла, пыльные вихри носились над дорогами, пыль облаком висела над селом, не успевая оседать, проникала в дома, хрустела на зубах.

— Беда! — говорил Аверьян. — Такой же ветер все иссушил в двадцатом году. Весь хлеб сожгло солнцем и ветром. Тогда с весны, в жару, а сейчас студено, а ить тоже сушит землю-то, так и пьет из нее влагу-то, так и пьет.

Не один раз побывал за эти дни в полях Перепелкин. Шагал по зяби, по озими, тыкал заостренной палкой, размеренной на сантиметры, брал в руки землю, разминал, вглядывался в каждую крупинку, шептал:

— Сколько выпало дождя! В бороздах вода стояла. И куда все ушло? Как в песок.

Докладывал Венкову, тот не выказывал тревоги.

— Может, снег выпадет, тогда обойдется.

Но когда через два дня сам побывал в поле, увидел трещины в промерзлой земле, рассмотрел корни кустиков ржаной и пшеничной озимей, заныло сердце и у него: вымерзают озими, весной придется пересевать. А где семена брать?

Позвонил в район, услышал успокаивающее: «Многие районы области оказались в таких же неблагоприятных погодных условиях. Тревога преждевременна. Апрель покажет. Может, отрастут еще озими-то…» Не успокоили эти слова Венкова, душа его болела.

Не один Венков с Перепелкиным да старик Аверьян переживали за землю, все колхозники говорили о бесснежном декабре и морозах озабоченно, как о чем-то живом.

А ветер дул и днем и ночью, свистел в голых деревьях, обламывал хрупкие промерзшие ветви яблонь, хлопал ставнями окон, завывал в печных трубах, выдувал из домов тепло.

Люди выходили из дому в полушубках и валенках, в малахаях и шерстяных платках; на два дня пришлось отменить занятия в младших классах школы.

В эти дни Ника чувствовала себя скверно. Душевно пришибленная сидела она, прислонясь спиной к печке, вязала давно начатый пуховый платок, читала, просто бездельничала в одиночестве, ожидая прихода с работы родителей. В такие часы она думала, что же дальше, что ждет ее в будущем? И все чаще отвечала себе, что жизнь не манит ее будущим. Будущее есть где-то там, вдали от Усовки. А где? — она и сама не представляла.

Как-то под вечер, когда у нее было такое состояние, зашел к ней Жбанов.

— Пойдем к отцу Борису.

— Зачем? — удивилась Ника.

— Послушать магнитофон. У него много хороших лент.

— Но я не знаю… Неловко как-то. Попов не люблю, в бога не верю.

— И я не люблю попов. А почему не послушать музыку? Ведь не в церковь идем, не на проповедь, не молиться. Дома поп не отец Борис, а Борис Иванович. У него жена врач-рентгенолог. Будь в Усовке рентгеновский аппарат, она работала бы. Пойдем, тоскливо что-то.

Ника подумала, что с попом она знакома, как и все усовцы, что нет ничего предосудительного зайти к нему, как к любому жителю села.

Поп жил в хорошем, заново отделанном церковном доме, обставленном небогато, но удобно и уютно. Миловидная попадья, двое детей, сам поп — все чистенькие, приветливые, гостеприимные. И сразу Ника почувствовала себя просто, непринужденно. Мужчины покурили, поговорили о каких-то пустяках, а попадья подала чай и домашнее печенье.

— Я рад, что вы пришли, — сказал Борис Иванович. — Магнитофон, Владимир Трофимович, работает прекрасно. Вот что значит дело мастера боится. Спасибо!

Он повернул выключатель, диск с лентой закрутился, зазвучал голос Ивана Козловского: «Я помню чудное мгновенье…»

Прослушали одну пленку, другую… Романсы, песни, фокстроты, танго… Ника дивилась: ничего божественного, ничего религиозного…

— Какой дар у Пушкина был! — восклицал поп, блестя черными глазами. — Если бы я был поэтом, то и в наше время о женщине написал бы только так. И Глинка музыку подобающую сочинил… Да-а, музыка — величайшее из чудес, созданных гением человека.

— А искусственные спутники Земли? — вырвалось у Ники помимо воли.

— Все технические достижения тоже гениальны. Но музыка больше всего покоряет человеческую душу.

— Согласен, — сказал Владимир. — Музыка — самое эмоциональное искусство.

— Совершенно верно. — Борис Иванович обрадовался поддержке и пустился в рассуждения о значении музыки в воспитании. Но Ника опять не удержалась и задала ему вопрос: не вкладывает ли он в свои толкования религиозные взгляды.

— Вопрос о религии, дорогая Клавдия, очень сложный. Иные думают, что религия — это вера в бесплотное существо, в бога. Я под религией разумею ответ на основной и самый важный для человека вопрос: в чем смысл жизни, которую должен прожить человек.

— В чем же, по-вашему? — спросил Владимир. — Ведь каждый по-своему понимает и ищет смысл жизни.

— А надо найти общий для всех смысл, удовлетворяющий всех смысл, тогда жизнь станет радостной и счастливой.

— Церковь нашла этот общий смысл? — спросил Владимир.

— Она ищет. Церковь объединяет обыкновенных людей, она призывает к поискам смысла жизни. К сожалению, нам, служителям религиозного культа, приходится иметь дело с отсталой частью населения, которая символ божеского представляет в плотском образе. Это — примитивно.

— Американские президенты в каждой речи уповают на бога, — заметил Владимир. — Неужели Трумен, Эйзенхауэр — эти люди, знающие, что такое атомная энергия, — верят в бога?

— Вероятно… я так думаю, — отвечал отец Борис. — Они подразумевают под богом нравственные начала, а не того бога с бородой, какого рисуют у православных на иконах.

Отец Борис взял папиросу, постучал мундштуком по столу, сдул табачные крошки, закурил. Все это время он смотрел в одну точку, сосредоточенно думал. Затянулся, ловко выпустил колечки дыма, проводил их глазами до самого потолка, погладил блестящую, как шелк, чистенькую бородку.

— Сложный это вопрос. — Он вдруг повернулся к Владимиру: — И простой и вместе с тем сложный. Есть в мире непознаваемое.

— Может, быть, непознанное? — спросил Владимир.

— Вы изучали марксизм. По-марксистски непознаваемого нет, есть пока не познанное. Пусть этим занимается философия, Владимир Трофимович. Пусть занимается наука. Мы говорим о религии. Что она такое? С одной стороны, это воспитание в человеке высокой нравственности. В этом простота религии. С другой стороны, это поиски смысла человеческой жизни. В этом философская сложность религии.

— Вы сами усложняете. Я вот тоже думаю о смысле жизни. Мне мало того, чтобы греться на солнышке, вкусно есть-пить, наслаждаться любовью, музыкой, книгами… Хочется чего-то высокого, может быть, и простого… Жизнь меня подкусила. И кто в этом виноват, разбирать сейчас не к чему, не стоит. Но я потерял смысл жизни.

— Это… извините меня… обывательский подход. — Отец Борис усмехнулся. — Надо искать смысл жизни вообще… Жизни Человека с большой буквы. Найдете, тогда найдется и смысл личной жизни, все станет на свое место.

— Вы нашли?

— Нет! — Отец Борис решительно замотал головой. — Потому и горит во мне неудовлетворенность… Христос сказал: придите ко мне все страждущие, чающие движения воды, и я утолю вас… Обратите внимание… «все»… Все без различия расы, веры, имущественного положения… И под утолением надо понимать не питье, а душевное успокоение. Своим учением Христос обещал дать миру душевный покой. Но почти за две тысячи лет его учение не достигло цели.

— А другие религии?

— То же самое.

— Религии воюют между собой, какое уж тут утоление душ.

Нике наскучило слушать отвлеченный разговор, и она сказала, обращаясь к отцу Борису:

— В Андреевке есть женщина. Будто бы уже полгода не ест и не пьет и не умирает. Ее объявили святой.

Борис Иванович посмотрел на Нику строго.

— Это не мы, сектанты объявили ее святой.

— А вы верите, что она не питается полгода?

— Не верю: не выжила бы.

— Мне нравится ваша откровенность, — весело сказал Владимир.

— А мне нечего скрывать. Я в своем служении религии не допускаю обмана.

— Интересно, на что стараетесь воздействовать: на ум или на душу? — полюбопытствовала Ника.

— На душу, милейшая, на душу.

— Говорят, в городских церквах богослужение как спектакль? — продолжала спрашивать Ника, посматривая на попадью, все время молчавшую и лишь изредка отлучавшуюся в другую комнату, к детям, чьи голоса доносились из-за прикрытой двери. На взгляды Ники она улыбнулась умными глазами и произнесла твердо:

— Конечно, спектакль.

— Всякое дело должно быть обставлено ритуалом, украшением для души. — Борис Иванович посмотрел на гостей, понял, что они готовы слушать его, и пустился в рассуждения, сначала спокойно, потом загораясь все сильнее: — Русские люди, прежде чем отправиться в дорогу, посидят молча. Это создает настроение разлуки и настроение движения к новой цели. А все обычаи народные? Свадьбы?.. Воинские ритуалы? Торжественные собрания? Все по канонам. Церковь создала свои обычаи, свои ритуалы… Вы видели хоть раз настоящее богослужение? Нет! Тогда послушайте… Вы входите под высокие каменные своды и попадаете в особый мир. Горят свечи, множество огней. В паникадилах, в высоких подсвечниках, у амвона, перед иконами, в лампадах. Сотни, тысячи огненных язычков колеблются, точно живые. И все они отражаются от блестящих окон, от риз и стекол на иконостасе, сверкают и пронизывают своим теплым блеском сам воздух. Стены и своды расписаны на священные сюжеты. Над головой круглый купол… кажется, нет крыши, а вы парите в небе вместе с крылатыми херувимами, нарисованными там.

Глотнув остывшего чаю и закурив, Борис Иванович спросил:

— Вам скучно?

— Нет, нет! — ответила Ника. — Продолжайте!

— И вот идет служба. Не буду изображать ее: на это потребовалось бы часа четыре. Служба продумана. Напевно раздается по всем закоулкам старческий голос, ему отвечает мальчишеский дискант, потом мужской тенор, затем бас. Все определено: какие слова каким голосом произносить. Это воздействует, впечатляет… А хор! Какая музыка, как в церковных мелодиях играют голоса! Да что говорить! Все возвышенно, уводит душу от обыденности к состоянию наития, освобождает ум от суетных мыслей.

Вдруг Борис Иванович рассмеялся.

— Можно мне покритиковать ваших лекторов?

— Пожалуйста, — небрежно ответил Владимир.

— Видите ли, вот она, — он кинул взгляд на Нику, — она комсомолка, может быть, ей это будет неприятно. Я уважаю чувства инакомыслящих.

— Я не обижусь, — почему-то смутилась Ника.

— Мне приходится иногда слушать лекторов. Уткнется в записи и читает монотонно. Скука! Нас в семинарии учили… Если читаешь часослов или псалтырь, так знай, в каком месте надо понизить голос, в каком повысить так, чтобы звенел, где надо нараспев, где кратко, бегло. Понимаете, в слове — смысл, но в слове еще и музыка. Поэтому надо не просто произнести слово, а играть голосом. Чтение вслух — искусство, и его должен постичь каждый лектор, независимо от темы лекции… Нам по службе приходится говорить проповеди. Мы их пишем, но никогда не читаем. Напишешь проповедь, выучишь наизусть, потом прорепетируешь несколько раз перед зеркалом, проверишь, как держишься, какие жесты лучше, какие слова или целые фразы выделить интонацией. Нет, не думайте, что наша служба легкая.

Он умолк, задумался, как бы прислушиваясь к чему-то своему, внутреннему, потом вздохнул, провел большим пальцем по губам, расправляя аккуратно подстриженные усы.

— Случится быть в Москве, побывайте в Елоховской церкви, когда патриарх всея Руси принимает участие в службе. Бесподобно! Атеисты ходят посмотреть и послушать.

— Чайку не желаете? — попадья во время рассказа заварила свежий чай, поставила мед.

Владимир отказался от чая, подошел к коробкам с магнитофонными пленками, спросил:

— Что нового у вас есть?

— Вчера поймал по радио заграницу, записал. Вот послушайте.

Вслед за игривым вступлением женский голос запел по-русски в темпе танго:

Кончалась песенка мольбою

Песенка запомнилась Нике. Далекий, неизвестный Парагвай мутил с того дня ее душу, в словах, казалось ей, заключен какой-то сокровенный смысл, обостряющий чувства, распаляющий воображение.

Перед самым Новым годом выпал снег, установились бессолнечные дни с легким морозом. Воздух стал словно гуще, синее. На деревьях, на сухих репьях прыгали красногрудые снегири, у самых домов тенькали синицы. Лыжный след лег от села в лес, и зайцы оставили у омета соломы желтые орешки. Пронзительно ржали лошади, запряженные в сани, и резво несли, выбрасывая копытами комья снега. У ремонтной мастерской полуразобранные тракторы, сеялки, бороны, а в широком проеме дверей видны работающие люди. Оттуда, из глубины помещения, растекается шелест станков, стук металла, редкие глухие удары. Мешая снег с мерзлой землей, скрежетал отремонтированный трактор, и тракторист, обкатывая машину, делал лихие повороты, взбирался на бугор и скатывался оттуда, распугивая крикливых гусей. Чуть свет, хрустя валенками по снегу, спешили на работу животноводы. По дороге, припорошенной соломой, веселыми стайками шли школьники. Плотники ошкуривали бревна, лезвия топоров со звоном пересекали сучки, сдирали длинные, остро пахучие ленты сосновой коры. В полумраке сельмага скучал рыхлый, как мочальный куль с ватой, продавец, гундосил бессловесную песню. Молодой красивый парень, недавно вернувшийся с военной службы, объезжал дико-непокорного жеребца-трехлетка, по кличке Ракета. В медицинском доме мелькали в окнах женские головы в белых косынках. В зерновом складе шумела сортировка, женщины, закутав лица до глаз, засыпали в машину пшеницу.

От снежной белизны, от света Усовка выглядела чище, уютнее. Дымились трубы, в избах пахло упревшими щами и печным теплом. Люди обедали не спеша, смакуя каждый кусок, наслаждаясь мясным и хлебным духом. Все повеселели, сделались общительнее, поговаривали, что, мол, самое бы время играть свадьбы… Кое-кто отпрашивался с работы, чтобы махнуть на недельку в областной город, а то и в саму Москву…

Зима не обрадовала Нику. Все вспоминался ей вечер, проведенный у попа, в душу ее вошло что-то новое, печально волнующее.

По вечерам открывался клуб, иногда показывали кинокартину, или выступал занесенный каким-то ветром певец с осипшим то ли от простуды, то ли от перепоя голосом и для начала пел под баян «Если бы парни всей Земли», а потом «За фабричной заставой», «Скажите, девушки, подружке вашей» и «другие лирические и интимные песни», как было сказано в афише, написанной поперек газеты фиолетовыми чернилами. В зале было холодно: топлива заготовили мало, сидели в полушубках и валенках. Над сценой, во всю ширину зала висел плакат: «Перегоним Америку по производству хлеба, мяса, шерсти, молока, яиц!»

Из клуба Ника уходила в библиотеку, перебирала перечитанные книги и, не выбрав ничего, шла домой. Иногда заходила к Жбановым.

У Жбановых она забывалась от всего, отдыхала. Владимир ремонтировал мотоцикл, купленный по дешевке из-за непригодности, и весело говорил:

— Увезу я тебя, Ника, далеко-далеко.

Она принимала это как шутку и от души смеялась.

Настроив приемник на легкую музыку, Владимир обтирал железки, соединял, вычерчивал что-то на бумаге, отдавал отцу, прося выточить в мастерской.

С завистью смотрела Ника на Владимира, думала: «У него есть свое занятие, свой интерес. Когда же я займусь чем хочу? Когда?..»

Еще ее удивляло поведение Владимира. Куда девалась его галантность, его «ухажеристость», его комплименты? Вежливый, внимательный, дружелюбный, он был сдержан.