Отшумели, откружились метели. Днем пригревало, и на солнечной стороне домов капало с крыш. Уплотнился, подернулся блестящим настом снег. Стволы тополей и вишен отпотевали с южной стороны, а у корней обтаяли в снегу продолговатые ямки. На Волге, поверх льда появились промоины, густо-синие днем и черные к вечеру. В воздухе, наполненном гомоном воробьев и воркованием голубей, пахло свежевыстиранным, мороженным бельем. Почуяв весну, тоскливо мычали коровы.

Как-то Ника сорвала тополевую почку, и на пальцах осталась липкая остро пахучая желтизна.

Тревожнее стала в эти дни Ника, словно с убылью зимы что-то уходило из ее души. Но тревога эта не пугала, а волновала ожиданием нового, непережитого. Записалась на курсы механизаторов, где занималось немало ее сверстниц, замужних женщин, и даже два учителя. Сознание, что она учится делу, не только давало известное удовлетворение, но и поднимало ее в собственных глазах. «Не верят, что я могу серьезной быть, так я докажу. И в школе любили тихих учеников, которые трудных вопросов не задают, не думают, а только смотрят в рот учителю. И сейчас так же. Но я докажу!»

И по мере того как шли дни и как узнавала она что-то новое, в ней росло чувство надежной независимости.

Похудевшая, с бледным лицом, с чуть проступившими у носа веснушками, она стала еще проще, погрубела. Только глаза будто увеличились, блестели жарче и беспокойней.

Перепелкин при встрече весело спросил:

— Как жизнь молодая? В институт готовитесь?

— Да, понемногу.

— Поработали бы в колхозе годика три, а там мы вас послали бы в сельскохозяйственный.

— Ха! Это потому, что вы агроном. Были бы директором завода, говорили бы: поработайте у станка, и пошлем в механический институт. Каждый, Сергей Васильевич, смотрит с той ступеньки, на которой стоит.

— Возможно.

— Вы на агронома по желанию учились?

— Провалился в политехнический, а в сельскохозяйственный приняли.

— Чего ж вы меня на свой путь призываете? По должности?.. Если провалюсь в медицинский, тогда посмотрю, что делать. А пока вы меня оставьте.

Нике захотелось уколоть Перепелкина, сказать не просто наперекор ему, а уязвить его самолюбие. И все из-за того, что он хочет навязать ей свое, чтобы она поступала по его, а не по своему желанию.

— Вы, Сергей Васильевич, как поп, все уговариваете. Но отца Бориса интересно слушать, а вас скучно.

— Почему это? — смущенно спросил агроном и нахмурился.

— Отцу Борису что угодно прямо в глаза скажи — выдержит, виду не подаст.

— Что вы мне попа в пример ставите. Это идейный враг наш.

— Идейный, идеология! — задумчиво произнесла Ника. — Как любите вы говорить эти слова! Да, поп — идейный враг. Но вам надо поучиться у него работать.

— Да вы с ума сошли!

— А вы сами подумайте. Он к себе людей в гости приглашает, независимо от их идеологии, по домам ходит. А вы? Кто у вас бывает? Только равные вам. В церковь входи в любое время, входных билетов покупать не надо, никто не спросит, кто вы. Попы распространяют религию, веру бесплатно. А мы? За деньги.

— Ну знаете ли… Я и слушать не хочу!

— Нет, послушайте. Что такое кино, театр? Идеология. А зачем же за это деньги берем? А? Попробовала я в городе сунуться на стадион — плати. Ну ладно, стадион, футбол — это развлечение, за него надо платить. А театр, кино, а тем более лекции — это идеология. Меня хотят к этой идеологии приобщить, и я же должна это оплатить. Церковный спектакль — тоже идеология, но его может бесплатно смотреть любой желающий. Вот над чем вам надо подумать. Отец Борис думает.

— Отец Борис, отец Борис! — зло передразнил Нику Перепелкин. — У него только и дела-то, что языком болтать. А у меня уйма дел, голова кругом идет. Тут не до любезности. Людей для работы не хватает.

Довольная тем, что удалось рассердить Перепелкина, Ника хотела было пойти своей дорогой, но передумала:

— Вы библию читали, Сергей Васильевич?

Кустистые брови Перепелкина зашевелились, глаза замигали часто, часто, выражая недоумение.

— Зачем это? — тихо спросил он.

— Для антирелигиозной работы надо знать, чтобы верующих сделать безбожниками, чтобы с попом спорить… Отец Борис марксизм изучает, в физике понимает. Он так интересно, так интересно говорит!.. Слышали вы о Григории Нисском?

— О художнике?.. Есть такой.

— Нет, о святом. Отец Борис говорит, что Нисский открыл закон сохранения материи раньше Лавуазье и Ломоносова. Нисский говорил, что свеча не сгорает, а распадается на составные элементы. У отца Бориса есть сочинения Нисского, были изданы до резолюции. Он мне показывал.

Перепелкин смотрел на девушку с удивлением.

— А вы сами думайте о том, что говорит вам поп. Возможно, что Нисский говорил о свече. Но это было предположение, гипотеза. А Ломоносов и Лавуазье научно, опытами доказали закон сохранения вещества, переход его из одного вида в другой.

Высказав это очень серьезным тоном, агроном кивнул головой.

— Будьте здоровы!

Шел он в дурном настроении, осуждал Нику. И что за девчонка, так и норовит съязвить. Да сам он тоже хорош, не владеет собой, не хватает выдержки. Нервы истрепались. Дел — гора, давят так, что, кажется, внутри все расплющивается. Валидолом только и облегчает это тяжелое ощущение. Семена обработали… первого сорта только на десятую часть посева, а остальное — второй сорт. Разве можно ждать хороший урожай… Протравливать уже надо семена… В поле химические удобрения вывозить пора. За всем надо посмотреть, всю агротехническую работу направить. А тут еще приходится разные отчеты да справки писать по требованию районных организаций… Партийная работа, культурно-воспитательные дела — хоть разорвись. Наладил Жбанов в клубе телевидение, люди ходят. Но это малая часть того, что надо сделать. Пианино привезли, а играть некому. Набор духовых инструментов купили — лежит без толку. Лекции, кино, танцы. Заведующий клубом не годится. Бывший продавец сельпо, человек без таланта. Стулья закупили, так и то без помощи не мог привезти да расставить. Партийный секретарь должен быть освобожденным. Только тогда можно хорошо поставить партийную и культурно-общественную работу. Надо поговорить с Венковым, с райкомом, выбрать подходящего коммуниста. Надо! Неотложно!

Ника тоже некоторое время находилась под впечатлением разговора с Перепелкиным. Ругала себя: «И зачем я ему так грубо? Еще может подумать, что я попу симпатизирую. Наговорила, сама не знаю чего и зачем? Всем известно, что попы за все требы деньги с верующих дерут: за помин усопших, за здравие, за отпевание, за венчание… за все, за все. И расценки церковные немалые… И что у меня за характер! Учителя в школе бузотеркой звали… Но ведь я никакая не бузотерка. Честное слово, не бузотерка… А парни сказали, что у меня талант к машинам: все быстро понимаю. А чего не понять-то? Все видно, какая шестеренка за какую цепляется… Талант! Скажут тоже!.. А если, правда, — талант?»

…Дни шли быстро. Глухо, еще по-зимнему, зашумели моторы. От краснокирпичной водокачки медленно двигался к свиноферме канавокопатель, выбрасывая на почерневший снег глинистую землю. Фырчали грузовики, ворочалась стрела автокрана, снимая с них железобетонные блоки для нового коровника. По ночам наплывали густые туманы, рассасывали грязный снег. Блестели лужи, а в овраг потекли из-под снега шумливые ручьи.

Накинув на плечи платок, выходила Ника в хлев с ведром вареной картошки, раздавала свиньям и овцам, клала в колоду сена корове и стояла немного на знобком воздухе. Куры рылись в навозе, кудахтали возбужденно, а около них кружился, распустив красно-синее крыло, бойкий петух, задиристо горланил, самозабвенно закрывая глаза. Ника вбегала в дом, вся пронизанная холодом, пахнущим уже весной, прислонялась к горячей печке, стояла дрожащая с закрытыми глазами. В теплом дремотном полусумраке избы было тихо: зевал, потягиваясь, кот, капала вода из рукомойника.

Однажды, проснувшись утром и не открыв еще глаз, Ника услышала сызмальства знакомый и всегда возбужденно радующий крик грачей, а когда вышла на крыльцо, увидела стаи черных птиц у старых гнезд на высоких тополях.

— Прилетели! Значит, весна.

Необыкновенно чувствовала себя Ника в эту весну. Откуда только взялось у нее столько энергии, чтобы управляться с домашним хозяйством, учиться на штурвальную, бывать в клубе и читать. И чем больше она была занята, тем успешнее шли все дела, словно в усталости таилась неиссякаемая сила. Чувство радости, торжества будоражило ее, поднимало над всем, что еще недавно воспринималось как серая скучная обыденность…

Вспомнилось, когда уезжали Любка с Галей, так она плакала не из-за разлуки с подружкой, а от зависти, что та уезжает учиться. Странно было, что теперь зависть заглохла, редко и слабо напоминая о себе.

На железную дорогу студенток отвозили они с Алексеем Венковым…

Возвращаясь, сидели с Алексеем рядом. Он подоткнул под нее полы тулупа, спросил, не холодно ли, не поддувает ли. Ей было уютно в санях. Рыжуха легко рысила по зимней дороге, сани раскатывало из стороны в сторону, Алексей опустил вожжи и временами помахивал кнутом.

— Хорошо! — говорила тогда Ника. — Я могла бы так ехать на край света. Алеша, бывает с тобой так?.. Вот что-то знакомо-знакомо, и вдруг покажется, что ты этого никогда не знал.

— Например?

— Да вот хоть поездка наша. Уж сколько я на лошадях зимой ездила, а ни разу не было так интересно, как сегодня… Ты не гони, давай подольше поедем.

Алексей пустил лошадь шагом. Теперь ничто не мельтешило в глазах, все плыло навстречу медленно, словно напоказ: белые холмы в синих складках, черные, как после пожара, дубравы; молодые деревца по сторонам шоссе, осыпанные изморозью и зябко дрожавшие на ветру.

— А девчонки-то уже в вагоне сидят. Подумать только: Любка врачом будет!

Алексей подумал, что Ника начнет сейчас скулить — хочет, мол, учиться в медицинском, а не попала случайно…

— Ты думаешь, врачом легко? Белый халат, в тепле, в чистоте… Врач в ночь, в полночь, в жару, в пургу, в распутицу обязан отправиться на помощь человеку. Ты можешь, как чеховский Дымов, рискнуть своей жизнью ради спасения больного?

— Не знаю.

— Значит, не можешь.

— У тебя, видно, никаких сомнений ни в чем нет.

— Сомнений и терзаний у меня хватает. Не все мне в жизни понятно.

— Мне поп битый час твердил, что жизнь человека — суета сует и томление духа. Суета сует и все суета. Так говорил Экклезиаст. Был такой царь в Иерусалиме. А я и не слыхала о таком. У нас в школе по истории не проходили.

— Так это в библии, а библия — не наука, — строго сказал Алексей. — Может, и был такой царь, а может, не было.

— Для чего же все-таки живет человек, Алёш? А?

— Ну, родился и живет. Чего тут мудрить? Максим Горький сказал, что жизнь — это деяние.

— Скучно все это.

— Что?

— Да мысли эти. Зачем только и на ум приходят.

— И верно, скучно! — Алексей рассмеялся и хлопнул ее по плечу.

Ника не приняла заигрывание. Она смотрела вдаль, и взгляд ее подсиненных холодным светом глаз был печально-задумчив. На белый лоб спустился из-под пухового платка коричневато-рыжий завиток, развевался на ветру, придавая лицу задорность.

— Хорошо мне сейчас, Алеша! — с выдохом произнесла она вдруг. — Ты хоть понимаешь меня.

Она повернулась к Алексею. В одно мгновение он увидел и вобрал в себя и белый лоб с завитком волос, и широко раскрытые глаза, такие большие, что, кроме них, уже ничего не виделось, и синеватую небесную глубину их, властно завладевшую всеми чувствами его и волей. Ему показалось, он давно уже смотрит в эти глаза и не может насмотреться. А они становятся все больше и больше. Он видит за длинными ресницами серо-синие крапинки зрачка, а сквозь них, в самой глубине глаз жаркую манящую бездонность. Алексея пронизывает до самого сердца, в нем вспыхивают сильные чувства, в которых смешались и буйная радость, и тоскливая боль. А потом… Потом он растворился в горячем взгляде, в своих чувствах, в ощущении губ, пахнущих холодным снегом и живым трепетным теплом…

— Ой, что ты делаешь! — вскрикнула Ника, отшатнувшись в угол санок и закрываясь высоким воротником тулупа.

— Да уж лучше целоваться, чем эту тягомотину мусолить… о смысле жизни, о высоком назначении. Родился и живи — работай, люби, радуйся, страдай. Всего на твою жизнь хватит.

Ника исподлобья посмотрела на Алексея долгим взглядом и сказала осуждающе:

— Зря ты целоваться ко мне полез.

Алексей покраснел.

— Вот и угадала. На уме у тебя Галя. Обидно тебе, вот ты и надумал со мной обиду размыкать. Так ведь? А?

Вконец растерялся Алексей от стыда, но у него хватило силы сознаться:

— Ты права.

— В любви клин клином не вышибешь. Я понимаю тебя и не сержусь… Ох, как мне хочется, чтобы меня полюбили! Только чтобы по-настоящему, не ради баловства. И чтобы я любила того человека.

— Полюбят, — заверил Алексей.

— Мать говорит, что я глупая и ни один серьезный парень на меня не посмотрит.

— А что говорит отец?

— Оте-ец! — протяжно и задумчиво протянула Ника. — Отец считает меня ветреной. Но это неправда.

Помолчав недолго, она задала неожиданный вопрос:

— Как ты Володьку Жбанова считаешь?

— Не дурак. Только петляет, как заяц, — Алексей показал кнутовищем на строчку следов на снегу.

— Ты его совсем не знаешь. У него что-то сложное в жизни. Его тоже понять надо. Конечно, он не праведный, но ведь одной праведности в жизни мало.

Алексей обрадовался тому, что Ника говорит с ним дружелюбно, и, мысленно ругая себя за поцелуй, подхлестнул кнутом лошадь.

— Обленилась, лахудра!

Рыжуха встряхнулась, вскинула зад, рванула вскачь, стукнула копытами в передок саней, потом побежала мелкой рысью. Седоков обдало ветерком и снежной пылью.

* * *

Нежданно-негаданно пришел к Филатовым поп. Ника разбиралась в чертежах двигателя комбайна.

— О! Вы техникой занимаетесь.

— Летом на уборке хлеба штурвальной стану работать.

— Великолепно! А институт?

— Буду поступать.

— Прекрасно!

Отец Борис рассказывал о Москве. Ника слушала напряженно, стараясь угадать, «зачем его принесло»… Он был очень любезен и даже весел. Наговорившись, положил на стол маленький сверток.

— Что такое? Зачем?

— Не от меня. От церкви. Мы оказываем помощь ближним.

— Не надо! Я — безбожница.

— Знаю. Для нас ближний не только верующий, но всякий человек вообще. До свидания!

Не успела Ника удержать его, как он уже захлопнул за собой дверь. Схватив сверток, она сунула ноги в валенки, выскочила на крыльцо. Но попа уже не было. «То ли в проулок свернул, то ли к соседям зашел», — подумала она и, вернувшись в дом, с любопытством развернула бумагу.

— О-о! — Возглас удивления испугал ее, свой голос показался чужим.

Столько денег она никогда еще не держала в руках. Пачка новеньких, плотно спрессованных, весело раскрашенных бумажек была жестка и тяжела.

— Черт возьми! — изругалась Ника. — Этого я так не оставлю.

Прежде всего она подумала об Алексее, решила все рассказать ему.

Она нашла его на работе, таинственно отозвала за штабель бревен и показала деньги.

— Откуда столько? И зачем мне показываешь? Где взяла?

— Поп подарил.

— И ты приняла?

— Тогда бы не пришла к тебе, не показывала… Это что же? За кого он меня считает?

— Верни.

— Хотела вернуть, да не успела. Давай вместе сходим, и при попадье я ему верну.

— Сейчас не могу, вечером.

Алексей рассказал, что после возвращения из Москвы поп сделал немало подарков старухам: кому сладости столичные, кому платок или кофту, кому деньгами. Но чтобы комсомолка удостоилась церковного подарка, об этом никто и не подозревал.

— А я всем расскажу, пусть все знают подлую его душонку.

— Сначала верни ему деньги!

Отец Борис встретил их любезно, однако немало удивился приходу Алексея Венкова.

— Проходите, пожалуйста.

— Нет уж, мы не пойдем. Возьмите-ка это.

Ника протянула ему сверток.

— Нет, нет! — отвел поп ее руку. — Мы хотим сделать доброе дело. Вы собираетесь ехать учиться, пополнить ряды советских специалистов… На первое время вам пригодятся эти деньги. Это не от меня, это церковный совет дает.

— Вот что, — решительно выступил вперед Алексей. — Эти деньги, собранные с темных старух, оставьте у себя.

Как ни старался Алексей говорить спокойно, но выдержки ему не хватило. Голос сорвался, подбородок задрожал, руки затряслись. Возрази поп хоть одним словом, Алексей закричал бы и, наверное, кинулся бы на него с кулаками.

Но поп сдался, взял сверток.

— Пересчитайте, все ли…

— Да что вы!

— Пересчитайте… сейчас же, при нас.

Когда деньги были пересчитаны, Алексей спросил:

— Все?

— Все.

На улице Алексей сказал:

— Фу, черт! Я весь вспотел от злости.

— Спасибо, Алеша. Одна я не смогла бы так. Вдруг он уговорил бы меня взять. А? Он такой льстивый, такой льстивый…

— Надо свой характер иметь, — строго заметил Алексей. — И как он осмелился деньги тебе предложить!

— Без моего повода.

— Сама же говоришь, что мог бы он тебя уговорить.

— Да это так сказалось. Ты не сердись.

— Не сердись, не сердись, — передразнил ее Алексей. — Нет, как он осмелился. А?..

В гневе Алексей, казалось Нике, обвинял ее в какой-то ошибке, из-за которой произошла вся эта история.

— Наперед будешь умнее, — заключил Алексей, и Ника почувствовала над собой его силу, и это ей не понравилось.

— Чего учишь меня, сама не маленькая.

— Ладно, — холодно и немного резковато отозвался он.