В середине мая колхоз управился с посевом пшеницы, ячменя, овса, проса, подсолнечника. На корм скоту посеяли кукурузу и впервые — свеклу. Высадили помидоры из парников в грунт и огурцы, посеяли бахчу — арбузы и дыни. Вспахали приусадебные огороды колхозников.

Не все прошло гладко, были промахи и неурядицы. Особенно неприятное воспоминание осталось у Венкова об одном случае.

Однажды вернувшись с поля, Николай Семенович увидел толпу женщин у правления. Ждали его. Хотя шума-крика не было, но по глазам женщин он понял, что они чем-то возбуждены, смотрят на него сердито.

В правлении сидел усовский бригадир.

— Ну вот и вы! — обрадованно воскликнул он, как только Николай Семенович шагнул через порог. — Бабы готовы растерзать маня.

— За что?

— Да вот они сами скажут.

Следом за Венковым в комнату ввалились женщины.

— В чем дело? — Венков обернулся к женщинам, стоял выжидающе.

— Завсегда у нас так велось, — бойко заговорила молодушка с набеленным против загара лицом. — Как выполнил норму, так бежишь на свой огород.

Бригадир подтвердил: да, так было, но нынче председатель распорядился, чтобы работали полный день.

— Погодите! — Венков поднял руку. — Колхозные овощные плантации не засажены?

— Нет.

— А когда вы работу бросили? С полдня.

Все та же молодушка затараторила:

— Нам надо свои ранние овощи выгонять. В теплицах рассада подошла, пора на грядки высаживать. Глядишь, скоро редиска пойдет, лук. Надергаешь да и на железную дорогу к поезду, а то на пристань к пароходу.

Венков задумался. Женщина смотрит на него вызывающе, чувствуя поддержку людей, потом обращается уже ко всем:

— Ну, дело яснее ясного, и чего тут разговаривать!

На ее слова отзываются сразу несколько человек:

— Всегда так было.

— Без этого нельзя.

— Не проживешь.

Женщина вдруг преобразилась, вскинула на Венкова злые глаза.

— Вам не понять нас: вас должность кормит, а нам с колхоза даже на все пропитание не хватает.

— Ладно, ступайте домой, а мы с бригадиром тут решим, как дальше быть.

Толпа женщин вмиг растаяла.

— Как ветром сдуло. — Венков покачал головой. Потом позвал бригадира в кабинет: — Надо искать выход. Что вы можете предложить? Конечно, привычки… но надо как-то на первое место общее ставить.

— С вашего разрешения, можно отпускать домой после выполнения нормы.

— Как было прежде?

— Куда же денешься! Пока надо. Они, бабы-то, без этого норму от зари до зари тянут, а как знают, что с обеда домой, — вихрем носятся, и за полдня норма готова.

— А на качестве плантаций не отразится это?

— Нет.

— Ну, тогда отменяю свой запрет.

— Будут довольны, — сказал бригадир. — Вообще-то, нынче старания больше видно… Но есть еще недовольство.

— Чем?

— Несправедливостью. — Бригадир в упор смотрел на Венкова. — Почему такая несправедливость? Вот рыбацкая бригада.

— Ох, эти рыбаки!

Рыболовецкая бригада сразу же не понравилась Венкову. Дело было издавна поставлено так, что рыболовецкая бригада колхоза из десяти-двенадцати человек ловила в Волге рыбу и сдавала на государственный приемный пункт. Колхоз получал за рыбу деньги и расплачивался с рыбаками.

Житье у рыбаков было вольготное, разгульное. Ловом они занимались в разрешенное время — весной после нереста, летом и осенью до ледостава. В промежутках должны были чинить невод, сети и лодки.

Из года в год рыбаки выполняли план лова, и на другие работы их не привлекали. Свободного времени у них оказывалось много, и они завели на волжских островах большие огороды и бахчи, продавали арбузы и овощи на пристани.

Ни у кого не было сомнения, что рыбаки утаивали из улова часть самой ценной рыбы — осетров, стерлядь, продавали, а деньги клали в карман. Но поймать за руку их не удавалось.

— Да, эти рыбаки! — повторил Венков с тяжелым вздохом. — Разогнать бы их надо да заставить хлеб сеять. Но нельзя: колхозу дан план вылова рыбы.

— План им легко дается, — начал говорить бригадир и быстро распалился. — Что в невод, в сети попало, все им засчитывают, и мальков и маломерков, без сорта, без породы, лишь бы голова да хвост у рыбешки были. Общий вес они набрали — план готов, в героях ходят. Это аристократы в колхозе.

— Аристократы! — Венков рассмеялся. — Разберемся с рыбаками.

Сейчас только пришло ему на ум, как поступить с рыбаками. В пору уборки хлеба рыбу не ловят, и рыбаков надо заставить работать в поле. А перед тем проверить исправность снастей и дать срок на починку. Лодки под замок. Хватит, повольничали! Все усовцы поддержат Венкова: рыбаки как бельмо на глазу.

…В первомайские праздники полевые работы не прерывались, поэтому правление решило устроить трехдневный отдых, как только было покончено с севом и посадкой овощей.

У клуба на деревянном щите, рядом с афишей о кинофильме «Девушка с гитарой» появилась другая афиша, приглашавшая всех на гулянье «У трех берез».

В четверг стояла хорошая погода. С утра над Усовкой висела густо-синяя туча. Но выкатилось из-за степного берега, из-за мелколесья, солнце, и туча незаметно исчезла — то ли истаяла, то ли уплыла за горизонт, гонимая ветром. К двенадцати часам стало даже жарковато. Молодая листва на деревьях блестела, играя солнечными бликами. Чешуйчатым серебром переливалась река.

Место «У трех берез» называлось так потому, что тут росли три березы от одного корня. Им было, наверное, около ста лет. Толстые стволы с черными шершавыми пятнами и шелковистой, молочной белизны берестой стояли крепко, не качаясь даже в ветер. С мощных суков свисали длинные и тонкие ветви, густо унизанные нежно-зелеными листьями. Вокруг берез была ровная лужайка, за ней вразброс росли дубы, а по склону к Волге — татарский клен, терновник, кусты шиповника.

Алюминиевый радиоколокол на дубе с утра лил на всю окрестность марши, песни, плясовые переборы. В тени деревьев стояли развозные лавки: на одной было написано белой краской «Промтовары», на другой — «Продукты». Чуть поодаль притаился в зелени грузовик с бочками пива, с ящиками, в которых торчали из гнездышек бутылки с фруктовой водой.

Народ кучился около лавок и пива, но торговля не начиналась.

— После митинга, граждане, после митинга, — говорил милиционер. Он был в начищенных сапогах, застегнутый на все пуговицы, с кобурой на ремне, в белых перчатках, весь очень важный и торжественный.

На грузовиках приехали колхозники из Андреевки и Лапшовки. Стало шумно, но еще не весело.

Отдельной группой пришли Венков, Перепелкин, Варнаков, с ними жены.

Радиоколокол на дубе заикнулся, не допев песню, и замолчал. Народ стал грудиться на лужайке, все смотрели на Венкова, ожидая начала митинга.

Вперед выступил Перепелкин. Празднично одетый, но с усталостью в глазах, он сказал громко, как позволял ему глуховатый голос его:

— Товарищи! По поручению партийной организации и правления колхоза праздник, посвященный успешному окончанию весенних полевых работ, объявляю открытым. Слово имеет председатель колхоза Николай Семенович Венков.

На Николае Семеновиче хороший костюм, ботинки вместо обычных сапог, белая рубашка с галстуком. Таким он всходил на кафедру перед студентами.

— Всех вместе и каждого в отдельности поздравляю, дорогие товарищи, с успешным окончанием вешнего сева, закладкой плантаций и других полевых работ. — Венков сделал паузу, и в эту минуту в толпе раздался хлопок, потом другой, третий, и скоро замелькали сотни рук, и хлопанье их слилось в общий шум. — От имени правления и от себя я благодарю всех, кто потрудился в эти дни. — Венков согнулся в поясе и почти коснулся рукой земли. Такого в Усовке еще не бывало, чтобы председатель колхоза поклонился народу земным поклоном. И такой тут пошел хлоп, такие крики восторга, что стая грачей с криком поднялась с гнездовья. Наконец все угомонилось, и Венков продолжал речь. Он назвал количество засеянных гектаров, сколько сбережено горючего, и под конец объявил, кого и какой наградой отмечает правление. Тут были денежные премии, путевки в дома отдыха, благодарности.

Потом говорили бригадир, тракторист, сеяльщица, после чего Перепелкин объявил митинг оконченным.

— А теперь, товарищи, погуляем, повеселимся, отдохнем.

Открылись лавки, пошла бойкая торговля сушками, печеньем, пряниками, конфетами, сахаром, колбасой. Примеривались платья, кофты, отрезались куски материи.

Прошке жена примеряла костюм. Надев на него пиджак, Нюрка обдергивала полы, расправляла помятые борта.

— Пиджак сидит хорошо, надо еще брюки примерить. Пойдем в кусты.

— Ты что, Нюрк? При народе меня в кусты зовешь и велишь штаны снимать. Дома времени не было.

Кругом хохочут.

Нюрка закрывает лицо ладонями, трясется от смеха.

— Надо же примерить, — уговаривает она мужа.

— Если велики будут, сама подгонишь, а малы не будут: мой рост… А ты кофту-то себе выбрала? Тогда плати и отнеси домой. Я тут буду, найдешь.

У пивных бочек очередь. Ворчат на продавщицу:

— Что же ты, милая, думала, когда поехала: три кружки только и взяла-то.

— Побили все кружки-то в столовой. Райцентр — народу пропасть, за каждым не уследишь.

Пока из трех кружок пьют, очередь стоит. Но вот находятся ловкачи, раздобывшие где-то банки из-под консервов, получают пиво без очереди.

— Где взяли?

— Ха! Головой надо работать. Вон консервы купили, вытряхнули на фанерку — закуска, банку вымыли в родничке — порядок.

Вмиг распроданы в продуктовой лавке консервы. Появились бидоны, ведра, наполнялись пивом. У многих в руках бутылки с водкой, с перцовкой, с плодоягодным вином.

Понемногу то в одном месте, то в другом на лужайке, в тени образовались кружки. На разостланных газетах, на скатерках — бутылки, бидоны, банки, стаканы в окружении отварной курятины, пирогов, ватрушек, колбасы, сушек.

Засуетился милиционер, обходит все компании и вежливо произносит:

— Я вас прошу: пожалуйста, без происшествий.

— А-а!.. Страж!.. Давай с нами, выпей!

— Не могу, товарищи, не могу: я при служебных обязанностях.

Самая большая компания собралась вокруг Прошки, рассказывавшего историю про то, как будто бы церковное начальство объявило выговор отцу Борису за «Иордань».

— Переусердствовал батя, перехватил, — подытожил инвалид.

— Но он не унывает.

— Отец Борис купил мотоцикл.

— Да нет, не мотоцикл, а мотороллер. Сидишь, как на стуле, а на мотоцикле раскорякой.

— Вчера уж ездил. Попадья сзади.

— Заграницей на мотороллерах монашки ездят. Говорят, для них и придумали эту коляску, — авторитетным тоном сказал Прошка. — Скоро и из наших кто-нибудь купит. Смотри, как деньга стала у людей плодиться.

— По нашим дорогам не пойдет эта штука, нам мотоцикл нужен.

Но этот разговор был смят после второго «захода», когда выпили по «сотке» водки и «загладили» пивом. Тут начали хвалиться друг перед дружкой своей работой.

— Мы работы не боимся, — хорохорился Лавруха. — Дай нам только простор, не стой над душой. Не мешала нам, так вон какой дом для робятишек сотворили. Фотограф приезжал, слышь, в газете будет.

— Скоро каменные дома пойдут, наготовим кирпича-то, — негромко вставил свое слово Аверьян, широко разевая рот, чтобы люди увидели белые искусственные зубы.

— Что из этого кирпича построишь! — накинулся на старика Лавруха. — Одного размеру, одного фасону кирпич-то. Помню, бывалыча, кирпич был двойной, трехчетвертной, половинный, четвертной, угловой, с прямым углом, закругленный, с тупым углом, с острым. Можно было фигурную кладку делать. А сейчас? В городе я видел. Надо каменщику полкирпича положить, так он берет целый и тюкает киркой, обрубает. Полкирпича в дело, полкирпича — в мусор.

Прошка только вознамерился поддержать слова Лаврухи примерами, но воротилась Нюрка, и женщины обрадовались, загалдели:

— Ну вот, пришла, певунья. А то заговорили нас тут мужики-то, скуки нагнали. На, выпей.

Нюрка выпила «штрафную», тут же следом выпила вместе со всеми вторую чарку, закусила и, утерев губы платочком с кружевами, запела:

Женские голоса дружно подхватили:

На поляне молодежь танцевала под радиомузыку модные танцы. Иногда кто-нибудь из пожилых врывался в круг и требовал: «Даешь русскую!.. Даешь «Барыню»!.. Но его никто не слушал, и он начинал топтаться, подражая молодежи, внося беспорядок и вызывая смех.

Николай Семенович обошел все компании, понемногу посидел со всеми, выпил немного, где песни попел, где разговор и смех поддержал.

Часа через два кончилось пиво, не стало покупателей у лавок. Молодежь разделилась по парочкам и затерялась в кустах у реки. Уехали андреевские и лапшовские, и стало тихо. Многим женщинам надо было сменять напарниц на фермах, и они стали расходиться. Мужчины еще посидели, допили, что было, поговорили, шумно поспорили и, пошатываясь, пошли домой: хотелось поспать.

В числе последних уходил в село милиционер.

…На другой день с утра в Усовке стояла тишина. Только к полудню появились на улице люди, отоспавшиеся, отдохнувшие, вялые. Накануне, после гулянья «У трех берез», многие бражничали дома — кум с кумовьями, сват со сватьями, родня с родней. А поздно вечером показывали в клубе кинокартину. Село угомонилось лишь за полночь.

А теперь, после сна, после обеда и опохмелки, опять захотелось чего-то нового, неприевшегося. С колхозного радиоузла несколько раз объявляли о том, что в клубе состоится встреча с приехавшими в Усовку писателями и музыкантами.

В Усовке никогда не видели живого писателя и настоящего музыканта. Так по крайней мере говорил Перепелкин по телефону секретарю писательской организации, прося приехать именно в эти дни отдыха после сева, привезти книги и устроить литературный вечер.

И писатели приехали. Днем беседовали с Венковым, побродили по окрестностям, пообедали у Перепелкина.

Уже стемнело, когда зал клуба заполнился. На сцену вышли три немолодых мужчины и нарядная женщина лет тридцати, сели за стол. С ними Перепелкин. Подняв руку, он ждал, когда станет тихо, потом сказал:

— К нам в гости приехали поэты, композитор и певица. Они привезли и передали в дар нашей библиотеке пятьсот книг от писателей. Поблагодарим их! — Сергей Васильевич повернулся к гостям, захлопал, в зале раздались аплодисменты. — Наш вечер в одном отделении, а сколько будет длиться — зависит от вас, от того, будет ли в зале тишина. Теперь я все передаю поэту Илье Староверову. Он расскажет о себе и о товарищах.

Перепелкин сел за стол, а к рампе вышел невысокий, немолодой уже человек. Сложив руки на животе, он стал говорить, что ему и его товарищам очень приятно встретиться со своими читателями.

— Живое общение писателя, поэта с читателями дает той и другой стороне очень много… Итак, будем знакомиться не заочно, а лично. Что сказать о себе? Я автор семи поэтических сборников. Поэзия стала смыслом моей жизни. Что прочитать вам? То, что опубликовано, многие из вас, наверное, читали или могут прочитать. Лучше я прочитаю неопубликованное. Из новой книги лирических стихов, над которой я работаю.

Подняв глаза к потолку, поэт постоял немного в задумчивости, потом взмахнул рукой и перевел взгляд в зал, куда-то над головами слушателей. Голос у него был громкий, раскатистый.

Поэт умолк, глаза бегло скользили по слушателям, пока не утихли аплодисменты.

— Я прочитаю из цикла: «Любимой женщине».

И напевный голос поплыл приглушенно, доверчиво:

Опять аплодировали. Особенно отличались в этом девушки, они даже подпрыгивали на месте.

— Что бы там ни говорили, что лирика изжила себя, но где бы я ни выступал, лучше всего встречают лирические стихи, — сказал поэт, растроганный теплым приемом, и глаза его повлажнели и заморгали часто-часто.

Послышались девичьи выкрики:

— Давайте про любовь!

— Про любовь! Про любовь!

И он читал одно стихотворение за другим. Слушали внимательно, и хлопанья было вдоволь. Наконец он показал на горло: устал, мол, а потом сказал:

— Еще одно стихотворение.

Потом к слушателям обратился поэт Павел Соснин.

— Я поэт-песенник. Около тридцати моих песен переложены на музыку. Некоторые вещи вы услышите… они записаны на магнитофонную пленку, а некоторые исполнит Алла Морозова, — поэт сделал жест рукой в сторону певицы, она привстала, поклонилась. — Музыкальное сопровождение композитора Власа Уралова… Песня «Зацвела черемуха» в исполнении хора клуба чугунолитейного завода.

Послышалось шипение, потрескивание, отдаленные звуки гармошки, потом женские голоса. Слова были неразличимы, они тонули в тягучей мелодии; хотя в зале потом аплодировали, но как-то неуверенно и без восторга.

— А это песня на праздник «Проводы русской зимы», — объявил Соснин. — Исполняет ансамбль клуба машиностроителей.

Магнитофон выплеснул захлебывающийся говорок гармошки, перезвон колокольчиков и бубенцов, в которые вплетались женские взвизги и совсем неразборчивые слова. В зале началось шушуканье, скрип стульев, разговор. Но магнитофон крутился и крутился.

Но вот дошла очередь до певицы. С распущенными длинными волосами, закрывающими щеки, грубо подкрашенная, она стала у пианино, за которое сел композитор. Она пела что-то про кудрявую березу, про «дорогого», у которого «руки пахнут травами», а «губы солнцем», про «вечную любовь». Потом была веселая песня с приплясыванием.

Это публике понравилось.

Весь вечер как-то неприметен был композитор Влас Уралов. И когда он объявил, что исполнит свое произведение «Весна на Волге», весь зал стал разглядывать его. Молодой парень был близорук, очки сползали на нос, когда он колотил пальцами по клавишам пианино и отчаянно мотал головой из стороны в сторону. Слушатели остались равнодушны к его музыке.

Перепелкин поблагодарил гостей, а школьницы поднесли им по букету ландышей. И все были довольны проведенным вечером.

В кабинете заведующего клубом был устроен ужин в честь гостей, потом их развели на ночлег по квартирам.

Певицу забрала к себе Ника. Прежде чем лечь спать, они пили молоко, и Ника расспрашивала женщину о ее жизни, а та рассказывала.

В город приехала из деревни, в училище сельской культурно-просветительной работы. Проучилась год, осталось столько же. Учат музыке, пению, танцам, режиссуре, организации клубной работы.

— А потом?

— Вернусь в свое село, буду работать в клубе.

— А с писателями как?

Девушка улыбнулась.

— А-а! Это я подрабатываю. У них бывают платные выступления. Композитор тоже самодеятельный. Работает слесарем, ну Соснин с ним как-то сошелся.

— Довольна?

— Не сказала бы. Но надо что-то делать.

— Это верно, — ответила Ника. Интерес к девушке пропал: посчитала ее за артистку, а она такая, каких полно в Усовке… еще лучше поют.