Как-то жарким днем, после обеда, сидела Ника на пороге амбарушки, крошила цыплятам размоченный хлеб. Пришел Владимир, оживленный, веселый, сел рядом.

— Руки-то какие зеленые! — воскликнул он.

— Осот проклятый да пырей. Мотыга не берет, так я руками вырывала.

— Слышал. Говорят, как очумелая свеклу полола.

— Приходится. За это свеклу получим: десятую часть от урожая.

— Венков придумал?

— Да. Он все время твердит, что, мол, земля любит уход, тогда и дает урожай. Кормовую свеклу у нас никогда не сеяли, первый раз вот. Ну, она ухода требует. Перепелкин инструкцию дал — и сколько раз прополоть надо, и промотыжить, и окучить… Мы четверть гектара взяли для ухода. Учителя тоже взяли, у кого корова есть. Коровы со свеклы лучше доятся.

Владимир слушал невнимательно, ковырял носком ботинка землю.

— Прокатимся вечером? — спросил он, когда она замолчала.

— Нет.

— Почему?

— Не могу я. Цып, цып, цып! — разбросав цыплятам крошки, Ника отряхнула пальцы и, положив руки на острые, широко расставленные колени, сидела неподвижно.

— Не можешь, так ничего не поделаешь. — Владимир осторожно взял ее руку, погладил. — Ты умеешь работать — это хорошо. Нравятся мне вот такие руки.

Она отняла руку.

— В прошлом году я бы ни за что не стала руками полоть, а нынче — видишь.

— Что же изменилось?

— Сама не знаю. Постарела, наверное.

— А может, общее настроение в селе поднялось и тебя захватило?

— Не знаю. Только чувствую, на душе похорошело, что ли, а отчего, почему — не знаю.

— Ты хорошая.

— Не говори так, — Ника поморщилась.

— Скажу всегда и везде.

Подобрав подол платьишка под колени, Ника вся сжалась от надвигавшегося на нее чего-то нового, сильного, пугающего и радостного.

— Я завтра рано уезжаю, насовсем.

Ника распрямилась, глаза ее распахнулись широко.

— В город? — спросила тихо.

— Да, получил вызов на работу. У каждого свое поле, за которым надо ухаживать. Я нашел свое поле, и буду его обрабатывать.

Он рассказал о своей будущей работе в конструкторском бюро.

— Понимаешь, буду придумывать и делать какой-нибудь прибор для радиотехнических заводов. Сделаю, проверю в лаборатории, потом его испытают на заводе. Разве мало счастья увидеть свое детище в жизни? А? Я уже счастлив от одной возможности заниматься любимым делом.

— А учиться не думаешь?

— Институт добью вечерником, за два года — не так уж долго.

Сияющий, возбужденный Владимир приблизил лицо к Нике, сказал с грустью, еле слышно:

— А покидать Усовку жаль. — Искал, ловил взгляд Ники, склонившей голову к коленям. — Ты остаешься в Усовке… а ты для меня много значишь.

Ника еще ниже склонила голову, слух напряженно, жадно ловил каждое слово Владимира, и в душе требовательно пело: «Говори, говори, говори!..» Немало времени провела с Владимиром Ника, но никогда он не был таким, как сегодня. Давно видела: нравится она ему, но не понимала его сдержанности, холодности, почти братской заботливости. Зачем же он берег нежные слова до своего отъезда?

— Я еще приеду. Оформлюсь на работе и приеду дня на два попрощаться со всеми. Тогда мы с тобой поговорим как следует.

И тут произошло то, чего Ника потом не могла объяснить. Весь мир вдруг исчез, все видимое рассеялось, уплыло в небытье, сердце замерло, и она почувствовала сладкое головокружение… Очнувшись, закрыла лицо ладонями. На губах горел еще поцелуй, а на подбородке осталось ощущение сильной мужской руки.

— Зачем ты это? — прошептала она, не поднимая лица.

— А что, тебе вдиковинку?

— Я никогда не целовалась ни с одним парнем.

— Верю.

— Да не для веры я говорю! — сердито сказала она и отняла ладони от красного лица. — Мне не важно — поверишь или нет.

— А мне не важно — целовалась ты с кем или нет. Если тебе неприятно — прости меня… Не один раз хотелось целовать тебя, но я глушил это в себе. А сегодня не совладал.

Видя, что сейчас лучше уйти, Владимир встал.

— Мне понятно твое состояние. Ты уж не сердись. Пойми одно: ты мне дорога. Но об этом потом, когда я приеду. Скажи только: ты не заскучаешь обо мне?

Подняв голову и поведя на него твердым взглядом повлажневших глаз, она ответила, ни секунды не колеблясь:

— Заскучаю.

— Милая! — Владимир протянул к ней руки.

— Не надо! — Вскочив на ноги, Ника скрылась в дверном проеме амбарушки.

— Скоро увидимся, а пока до свиданья!

— Будь здоров! — неприветливо ответила она.

Потоптавшись на месте, словно не зная, что ему делать, Владимир поклонился и пошел прочь. С глухим стуком закрылась за ним калитка.

В полутемной амбарушке Ника с чувством смятения прилегла на мешки, расстеленные на ларе. Слышала шаги уходившего Владимира. Потом долетел шум автомашины, далекие гудки парохода, ржание лошадей. Ника вдыхала запах нагретой солнцем травы и цветочной пыльцы, сеявшейся в воздухе. Ее потянуло на волю, на простор.

Накинув на голову пестренькую косынку, она торопливо пошла на свекольную плантацию. Яростно мотыжила землю. От ударов мотыги брызгала на босые ноги теплая пыль, в ноздри бил крепкий запах ядреной ботвы. Влажнело, размягчалось тело; думалось спокойнее, мир, простиравшийся вокруг, казался светлее.

Из головы не выходил Владимир, его слова: «Ты дорога мне». Что ответить ему, если опять скажет такое, когда приедет? Поехал, говорит, свое поле обрабатывать… А ее поле — вот оно… А может быть, ждет ее иное поле?.. Вон больницу строят, года за два закончат… Может, там?..

Дальше она не могла заглядывать. Что-то случилось с ней: меньше она думает об институте, меньше заниматься стала. Наверное потому, что лето, тянет в поле, в лес, на природу.

Наработавшись до хруста в суставах, Ника тихо побрела непослушными ногами по окрайке леса. В лощинке, у родника в тени березки, опустилась на колени, припала сухим ртом к живой искрящейся воде. Ломило от холода зубы, по телу разливалось расслабляющее утомление. Отдохнув, пила еще, а потом шла дальше, чувствуя на губах пахнущую березовым листом свежесть.

На равнине меж холмов игрушечными коробками рассыпались дома Усовки. В центре взметнулась колокольня с зеленым куполом. По соседству белеет клуб с тонкой паутиной телевизионной антенны на крыше. Лениво полощется красный флаг над сельсоветом. А дальше, за деревней, стоят колонны, соединенные треугольными стропилами: это строится коровник. Еще дальше, на покатом поле фруктовый сад, а кругом зеленое море хлебов, прочеркнутое кое-где морщинами балок, поросших мелколесьем… По самому краю Усовки желтеет полоска берега, за ним водная равнина, и белым пятном на ней — теплоход, кажущийся издали неподвижным на знойном плесе реки.

Дома до темноты Ника была одна. Утром ждали возвращения отца из дома отдыха, но он что-то не приехал. Мать на работе всегда задерживалась. Ника сготовила яичницу с зеленым луком, поела, запивая молоком, и в хорошем настроении села за учебники и увлеченно читала до прихода матери.

— Глаза-то портишь, — с неудовольствием сказала Евдокия.

— Хорошо больно позанималась, давно так не получалось.

— Свеклу-то полола? Как она?

— Хорошо растет.

— Может, насобираем кормов-то, — озабоченно стала размышлять вслух Евдокия. — Без кормов скотину не продержишь, а без скотины не прожить, нет, не прожить. — Она пустилась в длинные рассуждения о зиме: — Зима прибирухой не зря называется, как есть все приберет.

Эти не раз слышанные премудрости матери сегодня не раздражали, а, напротив, казались важными, и Ника охотно поддерживала разговор о хозяйственных хлопотах.

— На сенокос-то поедешь, не раздумала? — спросила Евдокия.

— А как же! Люблю я сенокос: веселая работа.

— И тяжелая, — добавила мать. — Сегодня корову выбрали, которой ноги ломать.

— Варварство! Зарезали бы сразу, а то сначала увечат.

Резать колхозный скот было запрещено, а в сенокос требовалось усиленное мясное питание, тогда выбирали старую совсем неудойную корову, велели пастуху гнать ее в овраг, чтобы она упала и сломала ноги; составлялся акт о несчастном случае, животное прирезали, и колхозники получали мясной приварок. Так велось уже не один год.

— Сразу резать нельзя, — возразила Евдокия, — а ногу сломала, значит, есть свидетели, составят акт, прирежут животину, и с председателя взыску нет. Народ умен, ловок, захочет, так любые запреты обойдет. Ну, без того нельзя: прежде кажный крестьянин на сенокос барана резал, работа очень тяжелая… Не знаю, как Венков. Может, сактирует лез ломанья ног… Сейчас ведь много чего по-иному идет.

Проснувшись рано утром, Ника увидела на потолке дрожащую полоску света, пробившуюся в щель ставни, всем телом ощутила начинающийся день и не могла уже лежать. Вскочила с постели, вышла на крыльцо. Рассвет только начинался. За Волгой, над далеким степным простором, над сиреневой полосой светилось небо, струясь мягкими прозрачными красками. Из-за сиреневой полосы медленно плыла малиновая заря.

Петухи кричали по селу, мычали коровы, женщины звякали ведрами на колодце. Воробьи чирикали без умолку, сыплясь градом с куста на куст. А голуби еще дремали под застрехами, склонив головы набок.

Открыла Ника ставни, впустила утренний свет в дом. А небо все ширилось и поднималось, литой из чистого золота край солнца показался над горизонтом теперь уже не сиреневым, а розовым. Желтые лучи пушистыми нитями протянулись над землей, цепляясь за каждую былинку, за каждый росток.

Безотчетно радостная побежала Ника на колодец. В калитке встретился отец.

— Пап!.. С приездом!

— Здравствуй, — отец притянул ее к себе.

— А ты, пап, посвежел, помолодел.

— Еще бы! Две недели ничего не делал.

— Сено косить едем. День-то какой!

— Прямо по заказу.

Отец поднял лицо к солнцу, и усы его сделались совсем красными, словно вспыхнули живым пламенем. И от этого Нике стало весело, как бывало в детстве, когда отец брал ее на руки и целовал, щекоча усами.