Сухи, жарки июльские дни в Поволжье. В белесом, вылинявшем небе стоит расплавленное солнце. Долог день, и кажется, что солнце никогда не закатится и никогда не настанет желанная прохлада. Но солнце все-таки уходит за увалы, и наступает ночь, но такая короткая, что не успевает остынуть земля, и такая душная, что мечутся в тревожном сне люди.

В начале июля повисла над полями мглистая, как розовый туман, жара. Высасывая влагу из земли, из растений и воздуха, она торопила созревание хлебов.

Еще в те дни, когда молочное зерно только начало твердеть, на полевые станы потянулись тракторы, комбайны, конные жатки; люди ехали с пожитками, надолго. Было в этом переселении из деревень в поля что-то от древнего кочевья и новое от быстроногого двадцатого века. Среди поля, где-нибудь на обочине дороги, выстраивались машины, пускались на пастьбу стреноженные лошади, зажигался костер, и сразу пахло жилым: дымом, похлебкой, махоркой.

Ника выехала на стан вместе с отцовской бригадой. В женском вагончике с двухэтажными полками для спанья ей досталось место внизу. На тюфяк, набитый соломой, она постелила суровую бязевую простыню, поверх соломенной подушки положила прихваченную из дому «думку» и все закрыла стареньким байковым одеялом. Посмотрев на свою постель, осталась довольна. Бивуачная жизнь увлекала ее. В придорожной траве нарвала полевых цветов — колокольчиков, одуванчиков, гвоздик, и поплыл по вагончику возбуждающий запах, а в открытую дверь доносило тепло поспевающих хлебов.

Вечером собрались девушки, попели тихонько при догорающей заре и полегли в вагончике. Скучно без парней девушкам; парни пошли в водители, и теперь их увидишь только мельком. Ну да ведь в уборку не до свиданий. Лежат девушки, спать не хочется, говорят о своем, о девичьем.

Ника молча лежит на узкой полке. Сегодня ей легко и покойно, думается обо всем просто. Кажется ей, что прожит особенный день, какие выдаются не так уж часто. Ничего не произошло, все было до предела обыденно: приехали в поле, устроились жить до осени, попели песни, погрустили… Но почему этот день лег ей на сердце?.. Потом она думает о предстоящей работе. «Штурвальная — это что-то значит. Это — не грабли…» Чувство довольства собой приподымает ее в собственном мнении, и она незаметно засыпает.

Тиха была ночь. Но почему-то Ника скоро проснулась, перевернулась с боку на спину, постаралась уснуть и не могла. В дневных делах, в сутолоке переезда она почти не думала о том, что с некоторых пор стало горестной тайной ее. Если и думалось об этом днем, так сквозь какую-то туманную завесу. А сейчас все ожило, цепко взяло ее в орлиные когти, и сердце кровоточило, не ослабляя боли ни на минуту.

…С того часа, когда Владимир Жбанов зашел к ней перед отъездом, с ней происходило что-то необыкновенное. Ей приятно было, когда она оставалась одна, особенно же ночью перед сном вспоминать, закрыв глаза, Владимира. Рослый, сильный, уверенный в себе, как нежно гладил он ее руку, как мягчел при этом твердый взгляд его. Она уважала его, с ним никогда не было скучно, она переняла от него немало хорошего. Таких парней в числе ее знакомых еще не было, и, без сомнения, он нравился. Но она, деревенская девушка, без красоты, без положения, ничего не повидавшая и завидующая его жизненному опыту, его образованности, как могла она понравиться ему? А то, что понравилась, это было видно по всему. И загадочная недоговоренность его взволновала ее нетерпеливым ожиданием, догадками. И поцелуй… Нет, не могла она забыть это, отнестись ко всему трезво.

Владимира ждала она так страстно, как никого и ничто, как будто эта встреча должна была повернуть ее жизнь в новую сторону.

Пять дней тому назад Ника загляделась на новобрачных, приехавших из другого колхоза, из-за Волги, венчаться в Усовской церкви. Этого Ника никогда не видела, потому что церковь открыли в конце войны, и те редкие свадьбы, которые случались в округе, обходились без венчания. Говорили, что теперь венчание в церкви становится в городах модой. Вот и до деревни докатилась эта мода.

Свадебный «поезд» прибыл на лодках: впереди моторка, а за ней на буксире пять «гулянок».

Собралась толпа зрителей. Отец Борис, торжественный и улыбчивый, встретил процессию на паперти.

Ника смотрела на невесту в белом подвенечном платье и думала: «Наверно, счастливая сейчас. А будет ли счастлива в замужестве? Угадай-ка наперед…» И вдруг ей представилось, что она в таком же платье, в цветах, под руку с Владимиром… Мысль была такая неожиданная, что Нику бросило в жар. С какой стати пришло это ей в голову? Чтобы пойти замуж, надо ой как сильно любить!.. Да еще семь раз примериться…

Вечером пришел Владимир. Она позвала его на лавочку под яблоней за домом. Что-то новое было в лице Жбанова, очень серьезная решимость и сосредоточенная задумчивость, порой казавшаяся растерянностью.

Солнце стояло еще высоко. Редкая тень от яблони была теплой, усыпляющей. На земле, на огуречных грядках, резным кружевом лежали пятна света. В игре света и тени сидели Владимир и Ника. Какое-то время они неловко молчали.

— Устроился на работу? — спросила Ника таким тоном, чтобы не осталось и следа от неловкости, вызванной первыми минутами встречи.

— Да, — ответил Владимир, остро поблескивая глазами. — С работой все в порядке… Так что — прощай, Усовка!..

Ника не знала, о чем еще спросить, и все ждала его речей, обещанных в прошлый раз. Но напоминать не стала.

Владимир сам заговорил, неуверенно, ощупью:

— Я уж говорил тебе… Ты дорога мне… Я мог полюбить тебя… может, уж полюбил… Ты хорошая… — Эти слова он произнес так страстно, как будто Ника спорила с ним. И тотчас же пожаловался: — Но в жизни бывает такое… такое… Ты прости меня… Честное слово, я не хотел… ни увлекать тебя, ничего такого… При иных обстоятельствах я не желал бы иной жены и друга, кроме тебя… Да, это так.

— А я не собираюсь замуж, — резко прервала его Ника. Но он будто не слышал ее, продолжал свое:

— Как-то я говорил тебе, что было у меня увлечение… И зашло оно далеко… Я решил, что это не любовь… Больше года мы не виделись, и я ничего не знал о ней. И вот узнал… не от нее, от других… у меня есть дочь… пяти месяцев… Это все во мне перевернуло… Дочь… Надо же!.. Так вот… Я решил жениться. Дочь люблю и жену буду любить… Может быть, не такой любовью, на какую способен, но буду… Ведь мать моего ребенка! Ты можешь понять это?

— Могу, — ответила Ника, сорвавшимся от волнения голосом. — И еще больше уважаю тебя: не подлец, поступил, как должен поступить настоящий человек.

Ника держалась спокойно, всем своим поведением как бы говоря: «Я-то тут ни при чем. Ты мог ничего не рассказывать мне, уехать молчком».

— Мне сейчас очень трудно.

— Со временем пройдет.

И больше не сказали они друг другу ничего, кроме «до свидания»…

Все эти дни Ника успокаивала себя. «Ну чего я с ума схожу? Ведь ничегошеньки же не было между мной и Володькой».

Но не успокаивалось сердце, точила и точила его тоска… Вот и сейчас нет ему угомону. Секут тишину ходики. Посапывают во сне девушки. Глуха ночь над полями. И как одиноко Нике в жаркой постели, не дающей покоя.

* * *

Первыми пошли конные жатки, делая прокос для комбайнов. Лошади шли резво, помахивая хвостами, погонщики весело покрикивали, скидывальщики в распоясанных рубахах с засученными по локоть рукавами сталкивали двурогими деревянными вилами россыпи скошенной ржи.

Пока лошади обошли поле, то исчезая за бугром, то появляясь вновь, люди на стану ждали в нетерпеливом возбуждении, как чего-то великого.

— Как режет солому, не мнет, не пропускает? Не забивает ножи? — спрашивал бригадир жнецов.

— Хорошо берет, как бреет.

Филатов сам осмотрел прокос, распорядился жаткам косить на новом участке, а по прокосу пустил комбайны. Одна за другой, поднимая пыль, двинулись машины. Сначала в машинах различались по отдельности шум моторов, стрекотание режущих ножей, позвякивание шестеренок, но скоро все звуки слились в один ровный надежный гул.

За трактором, который вел Прошка, шел комбайн Филатовых: бригадир решил и сам работать на машине наравне с другими. На мостике под парусиновым зонтом стояла Ника, держала в руках штурвальное колесо. Оглушали выхлопы из тракторного мотора, жестяное громыханье внутри комбайна, все под ней тряслось и вздрагивало, и поле качалось, как море в мертвую зыбь. Смотрит вперед — волны бегут и бегут до самого горизонта, оглянется — позади ровной щеткой жнивье, и на нем валки скошенного хлеба. И валки уходят вдаль, становясь все тоньше и превращаясь наконец в ниточки. Запахом пыли, сухой соломы, горячего металла, бензина и масла скоро пропиталась не только одежда, но, кажется, и все тело и воздух над полем. Казалось, даже небо пропылилось и стало ниже.

Чувствуя за спиной отца, Ника вся сосредоточилась на работе, старается вести машину прямо, срезать хлеб на заданной высоте. Отец молчит — значит, нет погрешностей. Это приятно. Работа веселит ее. Уступом один за другим движутся по полю спаренные с тракторами комбайны, ныряют в волнах нивы; эту картину Ника воспринимает сердцем, как силу, величие, красоту слаженного труда.

Прошка иногда обернется, оскалит в улыбке зубы, махнет ей рукой: «Как, мол?» От этой улыбки черномазого лица теплее становится в груди. Махнет в ответ: «Хорошо».

Отец спрыгнул с комбайна, пошел куда-то. Вдруг Ника оробела: не думала, что так скоро останется наедине с машиной. Только бы не случилось чего: засмеют. «Но ведь и у опытных работников бывают неполадки», — утешила она себя на всякий случай. Но утешение было бессильно побороть опасения, и она напряженно прислушивалась к поведению машины, желая слиться с ней, чутьем улавливать малейшие изменения, чтобы предупредить возможную неисправность.

А Прошка, как назло, перестал оглядываться, сидит себе и гонит трактор на одной и той же скорости. Сговорились, что ли, они с отцом проверить ее самостоятельность?

Как бы там ни было, объехала вокруг поля без помех и, как пошла на второй заход, чуть возгордилась про себя.

И пошло: круг за кругом, круг за кругом. А гон тем временем уменьшался, и наконец поле было скошено. Прошка остановил трактор у дороги, лег на траву, закурил. Ника оглядела поле. Как оно изменилось! Еще недавно волнующееся, живое, оно теперь было спокойное, с неподвижными валками хлеба, с короткой щетинистой стерней, тускло поблескивающей от длинных потоков вечернего света.

Пришел отец, сказал, что с утра завтра станут косить без выбора, подряд, работа пойдет в две смены…

Солнце еще не взошло, когда Ника проснулась от шума и поняла, что кто-то ходит по лесенке вагончика, хлопает дверью, звякает ведром. «Лиза, — подумала она, не открывая глаз, — поварихи встают раньше всех». Повернулась со спины на бок, закрылась одеялом с головой и моментально уснула. Приснилось, будто едет она на автомашине по такой бугристой дороге, что от тряски катает ее в кузове от борта к борту. Она хочет крикнуть водителю, чтобы ехал тише, но не может произнести ни звука; хочет постучать по крыше кабинки — руки не шевелятся. Это беспомощное и мучительное состояние длится долго, доводит ее до отчаяния. И в самый напряженный момент, когда уже не осталось никакой надежды на облегчение, она увидела близко-близко что-то живое, бесформенное, услышала грубые слова:

— Ну и дрыхнешь!

Сознание быстро прояснилось, и она узнала в сумраке соседку.

— Ты, Тось?

— Я… трясла тебя до невозможности, едва разбудила.

— Ой, темно еще! — потягиваясь и зевая, ответила Ника и стала одеваться. В вагончик одна за другой входили девушки, вешали полотенца, повязывали головы косынками, поспешно рассовывали по карманам зеркальца и прочую туалетную мелочь. Ника быстро надела комбинезон, спрыгнула через лесенку на землю, умылась и только после этого посмотрела вокруг.

Ржаное поле, неподвижное и притихшее, почти сливалось с серым небом, лишь на востоке прочеркнутым светлой, с голубизной, полоской. От не остывшей за ночь земли шло хлебное тепло, от умывальника доносило запахом мыльной воды и мятного зубного порошка. Потом пробежала от полевой кухни струйка дымной горечи. У мужского вагончика кашляли, попыхивали папиросами, переговаривались охрипшими со сна голосами. У длинного стола гремела посудой Лиза.

Вскоре все собрались за столом, поели лапши, напились чаю и разошлись по машинам.

Тем временем светлая полоска неба на востоке стала шире и слегка порозовела, на поле стали угадываться низины и подъемы.

Подойдя с отцом к комбайну, Ника осмотрела режущий аппарат и цепи, все ли исправно после ночной смены.

— Ну как? — спросил отец.

— Кажется, все в порядке.

— Я принял комбайн час тому назад, ты еще спала. Поднимайся!

Держась за поручни, Ника поднялась на мостик, взялась за штурвал. И тут только увидела, что слева и позади стоит другой комбайн, сцепленный с первым. Вчера этого не было, трактор водил одну машину. У другого комбайна не было людей, и Михаил Никонович зычно закричал:

— Эй! Что вы там прохлаждаетесь!

Тотчас же ему отозвались голоса, а скоро изо ржи вышли двое, затопали по лесенке.

— Что ж напрямик-то ломитесь, хлеб топчете, — осуждающе проговорил Филатов. — Заводи!

Затрещали редкими выхлопами моторы, потом стук их стал ровней, гудливей.

— По-ше-ел! — крикнул бригадир.

Трактор медленно пополз. Ника услышала, как лязгнуло железо в скрепах, почувствовала, как натянуло брусья сцепов, потом качнуло ее вместе с комбайном и потянуло вперед, туда, где с одной стороны лежал валок скошенного хлеба, а с другой стояла густая высокая рожь.

Наконец трактор набрал нужную скорость, и комбайн Филатовых вошел в рожь. В то время как дочь вела машину, отец, перегнувшись через перильца, глядел вниз, на падающую россыпь скошенного хлеба. На земле было еще темно, но он заметил что-то и подправил на ходу. Ника видела только ширину захвата хедером ржи и по звуку мотора определила, что у нее все идет как надо и тревожиться нет причин.

Постепенно глаза привыкли к предутренним сумеркам, научились различать приметы поля, и Ника обрела спокойствие.

Немного времени прошло с начала работы, а утро уже разгорелось, осветив поле, по которому двигались в разных местах машины и лошади. А как только показалось солнце, изо ржи стали выпархивать жаворонки. Ника подумала, что они поют, но песни их не слышно из-за машин. Почему не придумают бесшумных машин, как, например, легковой автомобиль, чтобы, работая в поле, не уставать от их однообразного, оглушающего грохота? Не плохо было бы устроить еще очистку выхлопных газов, от которых иной раз нечем дышать. Мысли уводят Нику в будущее, может быть, не такое уж далекое, когда всякая работа будет безвредной и без раздражающего шума.

Иногда видит она синие брызги во ржи и радуется им. Сколько стихов и песен сложено про милые васильки! И как их ругают агрономы! «Сорняк!» «Не у места — сорняк, а у места — украшение земли, радость людям, — размышляет девушка, — вот и люди также… все оттого, у места ли они…»

Качает комбайн, рябит в глазах, обдает перегаром солярки от трактора. Длинен гон машин, трясок штурвал в руках, пыльна сухая земля. Солнце поднялось и припекает. Ника снимает куртку, наклоняет зонт, чтобы скрыть в тени лицо и плечи. Но это облегчает ненадолго. Скоро от жары нечем защититься, и она обжигает все тело, перехватывает дыхание, иссушает язык. Вода в бидончике стала теплой и не освежает.

— Пап, — с трудом выговаривает Ника. — На заводах холодную газированную воду пьют… Я читала.

— У нас это не сделаешь, водопровод в поля не проведешь.

— В термосах можно. Есть большие термосы.

— До этого еще не дошло.

— Просто никто не додумался.

На повороте у полевой дороги Ника увидела «газик» с выгоревшим брезентовым верхом. Около него стоял Венков в парусиновом пиджаке и соломенной шляпе. Он пошел навстречу комбайну, легко взобрался на него на ходу, закричал Филатову в ухо:

— Все бригады косят… И в Андреевке, и в Лапшовке, и здешние… Переспевает хлеб, надо торопиться.

— За десять бы дней свалить, а подобрали бы за неделю, — надсадно кричит бригадир.

Венков охватывает быстрым взглядом поле, прикидывает в уме, сколько скошено со вчерашнего ужина, приближается к Нике.

— Тяжело? — слышит она и поворачивается к нему, близко видит до черноты загорелую шею, пучок волос в красном ухе, отвечает громко, отделяя слова:

— Ничего!..

Поговорив с Филатовым о жатве, распорядившись, чтобы косили еще ниже, Венков сбежал по трапу, спрыгнул на землю и пошел к другому сцепу машин, поджарый, юношески подвижный.

К обеду Нику разморила жара. От долгого стояния на тряской машине дрожали ноги, ломило поясницу. Когда подъехала одноконная подвода и Лиза, стоя в передке телеги, стала махать платком, Ника обрадовалась отдыху.

Умолк шум моторов. В тени комбайна собрались механизаторы. С красными, потными лицами раскидались в свободных позах — кто сидел, обхватив отяжелевшими руками согнутые в коленях ноги, кто полулежал прямо на колючей стерне. Во всех чувствовалось одно: усталость, наслаждение отдыхом и сознание важности своей работы.

Лиза зазвякала половником, наливая из двухведерного бидона в миски похлебку со свининой, люди стали разбирать ложки и куски хлеба. Ели медленно, много, со вкусом, потом жадно пили холодную воду, пахнущую деревянной бочкой, курили и мало-помалу начинали разговаривать неторопливо, негромко.

Нике не думалось о еде во время работы, ей хотелось напиться и полежать. Но, попробовав похлебки, она с наслаждением съела полную миску и ощутила слабость во всем теле. Лежа в сторонке от мужчин, в прозрачной тени, не дающей прохлады, а только укрывшей ее от прямых лучей солнца, на мгновение услышала скрип телеги, потом потрескивание сохнущей соломы и крепко заснула.

* * *

Оставляя за собой вытянутое желтое облако пыли, мчатся по дорогам грузовики: от комбайнов на тока, с токов — на элеватор, что высится серым небоскребом на железнодорожной станции.

Алексей ведет нагруженную машину на элеватор по знакомой дороге. Он знает на ней все подъемы, спуски и повороты, все выбоины. С машиной он сжился, знает ее поведение, чувствует ее в руках.

Уже две недели возит он зерно. С родителями видится случайно и мельком, ест, где придется, спит, где застанет ночь. Алексею не в тягость такая жизнь, она увлекает его. Ему нравится, что людей связала общая работа, понятен смысл тяжести и лишений. Слово «хлеб» в эти дни произносится чаще других слов. Хлеб, хлеб, хлеб!.. И приходят Алексею на ум мысли о том, что тысячи лет люди трудились, прежде чем научились выращивать зерно, выпекать из него хлеб, без которого немыслима жизнь человека.

Вырулив с полевой дороги на шоссе, Алексей прибавляет газу; ветер со свистом врывается в кабину, треплет завитки волос на потном лбу, гладит смуглые щеки.

На элеваторе завозно. Грузовики один за другим въезжают на помост-весы, а машины все прибывают, выстраиваются в очередь. В буфете толчея. Водители закусывают, пьют фруктовую воду, шумно разговаривают, шутливо задирают буфетчицу, полную рыхлую женщину.

Алексей съел булочку, запил водой, пошел потолкаться среди шоферов, среди которых немало из Москвы, Ленинграда, Ярославля, Горького. В такую даль прислали их с машинами ради хлеба, который здесь владеет сейчас людьми. Кое с кем из приезжих у Алексея завелось знакомство.

Тем временем очередь подвинулась. В кузов машины Алексея залезла девушка, запустила в зерно щуп. Через несколько минут сделала отметку в бумажке: зерно годится.

Обратно Алексей ехал порожняком. Хотел гнать быстрей, но, как назло, навстречу то и дело шли машины, а попутно двигалась впереди длинная колонна перегоняемых куда-то грузовиков и комбайнов.

Добрался до тока, отдал квитанцию, лег в тени, смотрел, как двигался транспортер, на который девушки кидали лопатами зерно, и оно тугой струей лилось в зернопульт, а оттуда вылетало фонтаном, сея в воздухе пыль и полову. Из чистого вороха девушки стали насыпать зерно в кузов машины. Загорелые с головы до ног девушки были так естественны в движениях, что тяжелая работа казалась со стороны легкой.

— Готово! — услышал Алексей и полез в кабину грузовика.

* * *

В самый разгар уборки стали поспевать помидоры. На сбор их Венков поставил старух и детей, а старшей — Тамару Николаевну.

Помидоры должен был забрать по наряду городской пищеторг. Приехали два грузовика, увезли навалом пять тонн. Через день прибыл один грузовик.

— Что ж вы на одной машине! — возмущался Венков. — Помидоры осыпаются, нам их девать некуда.

— Машины на вывозку зерна мобилизовали, осталась одна. Да и ее заберут, пожалуй.

Больше машина не приехала. Из колхоза звонили в город, услышали ответ: не на чем возить помидоры.

— Что же с ними делать? — вслух рассуждал Венков. — Гибнут ведь.

Он знал, что овощи надо перерабатывать на месте: солить, консервировать, делать соки, варить пасту. Да мало ли что можно сделать из спелых помидоров! Но ни бочек для засолки, ни оборудования для консервирования в колхозе нет.

— Пошли нас в город на базар с помидорами-те, — посоветовала Матрена. — Доход дадим. До пристани недалеко подбросить, а там на пароходе.

Венков подумал, посчитал, что из этого может получиться, и решил по-своему. Тамара Николаевна послала ребятишек собирать по домам корзины и ящики. Все, что удалось найти, заполнили отборными помидорами, повезли на пристань, где и распродали пассажирам с пароходов. Ящик помидоров пришлось дать начальнику пристани, и он отвел колхозу место у самых сходней. И стали каждый день возить помидоры на пристань. Продавали мерой: солдатским котелком, ведром.

Доставалось Тамаре Николаевне. С утра надо собрать помидоры, потом отвезти их на пристань, оставить там трех старушек, вечером привезти их вместе с тарой и выручкой. Но дело шло, хотя и хлопотливое, но доходное.

Не хватало людей на сбор огурцов, и они перерастали, желтели. Венков ворчал: зачем было возиться с огурцами, зачем он подчинился указанию районных организаций? Те говорили о снабжении овощами городов, но ведь знали, что вывозить овощи не на чем и они погибнут. Эта история повторялась из года в год. Немного закупил огурцов и засолил на месте райпотребсоюз для столовой. Но это капля из моря. И решил Венков подождать немного и пустить на огурцы свиней.

А впереди был август. Поспеют яблоки, арбузы, дыни. В плане государственных поставок фрукты не значатся. Куда их девать? Опять на пристань возить? Дать объявление в газете, что на месте продаются фрукты? Будь село близ города — нагрянули бы покупатели, сами набирали бы, колхоз только взвешивай да деньги получай. А сюда кто поедет? Погибнут овощи и фрукты — за это никто не спросит. Другое дело — хлеб: за него строгий ответ. Ради хлеба распахали луга, запретили сеять кормовые травы. На совещании областей Поволжья досталось тем секретарям обкомов, которые разрешили не подчистую выкорчевать травы. И кличка унизительная появилась: «травопольщик». Один секретарь обкома чуть заикнулся в защиту трав, так через несколько дней слетел с этого поста и так уже не поднялся, пребывал на «низовой» работе…

Горькая память Венкова не могла забыть этого долгие годы. Он был убежден, что не надо расширять посевные площади, а повышать их урожайность, верил, что придет время, когда уменьшатся посевы зерна, а урожайность вырастет, что появятся искусственно созданные луга… Но что толку в его думах. Утешался одним: веру его истребить ничто не сможет… и вопреки директивам он тайно посеял кормовую свеклу и немного люцерны…

* * *

В начале сентября колхоз «Россия» выполнил план сдачи зерна государству. Утром привезли районную газету, в которой был напечатан рапорт, подписанный Венковым и Перепелкиным, а в полдень Венкова искали всюду: велено позвонить в райком.

Усталый, похудевший, с прочерневшим лицом, хлябающей походкой прошел Венков из машины в правление. На душе было радостно в ожидании поздравлений из района.

Так и оказалось. Вызывал его Снегирев.

— Хорошо поработали. Поздравляю вас лично и всех колхозников. В число передовых в районе метите.

— Спасибо, Петр Павлович!

— Как дела-то?

— С зерновыми кончаем, Петр Павлович, пшеницу домолачиваем, пошло просо, а там подсолнух убирать надо.

— С севом и зябью вы где-то в середине сводки…

— Техники мало, разбрасываемся.

— Аванс колхозникам выдали?

— Да, пятнадцать процентов к запланированному, то есть исходя из килограмма на трудодень.

— Ну что же, хорошо у вас. Семенной фонд засыпан, аванс колхозникам выдан.

— Не все хорошо, Петр Павлович, хочется и надо лучше.

— Ну, не прибедняйтесь, Николай Семенович. — Снегирев замолчал, слышно было, как он дышал, как шелестела бумага. — Вы слышите меня? Алло!

— Слышу, Петр Павлович.

— Району дали второй план по хлебу. Мы разверстали по колхозам. Вот вам контрольная цифра…

Венков так и осел на стуле, чуть не сполз на пол, чуть не выронил из рук трубку, под которой враз вспотело ухо.

— Алло! Николай Семенович!

— Я у телефона, — упавшим голосом отозвался Венков.

— Запишите цифру, потом получите письменное решение.

— Почему нам такая честь?

— Не только вам, другим колхозам тоже даем второй план.

— Опять кто лучше работает должны отдуваться за нерадивых. Что я скажу людям? А? Ведь по килограмму на трудодень обещали.

— Просом дадите, а пшеница нужна государству. Области дали дополнительный план, область — районам, район — колхозам. Государству нужен хлеб… Придется выполнять.

Окончен разговор. Венков запихнул в стол бумажку с контрольной цифрой, вскочил, метнулся от одной стены к другой, опять сел и снова встал. В правлении сидит один главный бухгалтер, у него в руках все цифры, с ним прежде всего надо говорить, с ним соображать, как выполнить второй план и выдать на трудодень больше прошлогоднего. Главный бухгалтер из демобилизованных армейских финансистов, «экономическая голова», как называл его в шутку Венков, может, что и придумает.

Но прежде чем говорить с главбухом, надо остыть, собраться с мыслями, что-то придумать самому. Он прилег на диван, смотрел на дощатый потолок. И представлялось ему, как всю ночь заседало бюро райкома, искало цифру для каждого колхоза. Есть безнадежные колхозы, они подведут район, поэтому разверстали второй план по лучшим. Важно, чтобы район в целом выполнил план. А область должна выручить республику… Какие-то области, районы, колхозы не выполнят план, и с этим все свыкнутся. Объяснений хватит: где-то не уродилось, где-то полегло, где-то градом побило, где-то зерно на корню осыпалось…

Недолго лежал на диване Венков и надумал такое… Что если отпустить городские грузовики? Ведь каждому водителю полагается килограмм пшеницы за день да деньгами. Хоть на этом уменьшить расходы. «Пусть забирают городские грузовики, своим транспортом будем вывозить второй план. Это-то во власти Снегирева. Это-то он может сделать». И Венков снял трубку с аппарата, попросил телефонистку соединить с райкомом.