Близился 1941 год.

В предвоенном сороковом на дирижаблистов обрушился еще удар.

Неожиданно в Долгопрудный прибыла авторитетная комиссия. Заглянула в эллинг, посовещалась и уехала. В результате – приказ Совета Труда и Обороны: «…Поскольку дирижабли не отвечают неотложным требованиям укрепления обороноспособности нашей страны, строительство их прекратить, имеющиеся дирижабли законсервировать. Эскадру дирижаблей расформировать».

Своими руками разбирали дирижаблисты корабли.

В один из грустных этих дней прибежали в эллинг, чтобы в последний раз увидеть свой корабль В-1, на котором они больше всего летали, первые женщины-командиры дирижабля Вера Демина и Людмила Иванова. Остановились на пороге. От В-1, любовно сконструированного инженером Гараканидзе, на земле оставалась лишь груда перкаля. Ребята складывали ее в упаковочный ящик. Консервировали. «Какое ужасное слово, – поежилась Люда, – консервировать можно фрукты, овощи, рыбу, но не дирижабли…» Тут же стояли уже ненужные гондола, моторы. Неужели ничего уже нельзя изменить?.. Неужели не ясно, что они нужны?..

Рядом покачивался на швартовых ДП-16, новый, только построенный, с наполненной газом оболочкой. Двадцать девять тысяч кубометров водорода вошло в нее! В салоне мягкая удобная мебель. Благоустроены, красиво отделаны пассажирские каюты. Командирская рубка оснащена новейшими навигационными приборами.

Кораблю так и не довелось уйти в полет. Не совершил он плавания ни до Новосибирска, куда намечался первый его рейс, ни до Иркутска, Читы, Владивостока – без посадки десять тысяч километров!.. Дирижабли были готовы к тому, чтобы взять на себя выполнение грузо-пассажирских перевозок. Их работа для народного хозяйства только наметилась, И была прервана в самом начале, на взлете…

Трудно было смириться с этим. Устинович, Попов, Шевченко, Белкин долго отстаивали необходимость дирижаблей стране. Ездили по начальству, доказывали; лозунг «Летать выше всех и быстрее всех» – не для воздухоплавательных аппаратов, у них свои неоспоримые достоинства, совершенно иные, чем у самолетов и недоступные самолетам. К их словам не прислушивались. Будущее показало, какую пользу может принести дирижабль фронту.

Теперь же им всем – командирам, пилотам, штурманам, бортмеханикам, бортрадистам – предстояло проститься с избранной профессией воздухоплавателя и искать место, где нужны их знания, умение, опыт. Одни пошли работать на авиационный завод, другие в авиацию. Некоторые нашли свое место в Аэрологической обсерватории, которая находилась тут же, в Долгопрудном.

Повезло в этом отношении старшему инженеру эскадры Владимиру Шевченко и пилотам Андрею Нечаеву и Виктору Бейнаровичу. Узнав о том, что на Черном море формируется новая воздухоплавательная часть аэростатов заграждения, они подали рапорт о зачислении их в кадры Военно-морского флота. И вскоре отбыли в Севастополь.

А что было делать представительницам «слабого пола»? «Может, податься в шоферы? Пусть не за штурвал, хоть за баранку держаться?» – невесело поделилась своими мыслями с ребятами Вера. Те не поддержали. А штурман В-4 Артур Лейзерах даже возмутился: «Воздухоплавателю по земле ползать?! Да я первый под твою машину лягу, а не допущу!»

Он шутил, конечно, но «честью мундира» всерьез дорожил. Вскоре он ушел в авиацию. А Вера в шоферы не пошла. Не смогла пойти и на курсы бортрадистов, куда поступили Люда и Саша Ивановы. Помешал недостаточно тонкий слух. Как сама говорила: «Балалайку толком настроить не могу». Понимала: бортрадисту слух требуется отменный, чтобы сквозь грохот моторов в переполненном звуками эфире уловить свой, нужный. Недаром в радисты охотно берут музыкантов. Пошла работать на авиазавод.

Начнется война, и все они снова будут в небе.

 

I

В ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТАБ КРАСНОЙ АРМИИ

24 июня 1941 г. Пос. Долгопрудный. (Письмо подписано воздухоплавателями, участниками митинга в Аэрологической обсерватории)

В наступивший решительный час Отечественной войны советского народа с озверелым фашизмом, летный и технический состав воздухоплавательной группы Аэрологической обсерватории, в мирное время работавший в системе Главного управления гидрометеослужбы на пользу науки и обороны Родины, выражает свою готовность быть на передовых позициях и встретиться лицом к лицу с заклятыми врагами Советской власти и нашей партии.

Пилоты, имеющие большой летный и парашютный опыт, просят направить их только в отряды аэростатов наблюдения, на самые ответственные и трудные участки борьбы с фашистами, чтобы совместно с артиллерией и в возможно короткий срок, разгромив и уничтожив фашистов, вернуться к научно-исследовательским полетам на пользу советской науке и цивилизации.

«Милая, родная Людмилка!

Почему нет тебя рядом! В мирные годы всегда были вместе, в воздухе, на земле… Столько довелось вместе встретить – трудного, горького, радостного до невероятности. А сейчас, в войну… Какой далекой кажется теперь так внезапно прервавшаяся мирная жизнь. А ведь двух месяцев не прошло, как идет война.

Меня определили в воздухоплавательный отряд в звании пилота-воентехника 2-го ранга, на петлицах два кубика. Буду с привязного аэростата наблюдения вести корректировку огня нашей артиллерии. Хотела всегда летать на наших мирных дирижаблях, а вот надела шинель. Впрочем, военную шинель надели сейчас все, кто может держать оружие. А уж нам-то, пилотам, тем более место в строю.

Стоим в Кунцеве, в Доме культуры имени В. И. Ленина. Помнишь, наш курсантский лагерь располагался тут, поблизости? Надо же было судьбе забросить нас именно сюда, где проходили наши первые полеты!

Здесь много наших ребят-дирижаблистов: Сергей Попов, он нач. штаба отряда, командир аэростатной точки Виктор Почекин, пилоты Коля Голиков и Валентин Раевский, целая компания бортинженеров и техников – Коля Ларионов, Леня Жильцов, Миша Волков. С Четырнадцатым отрядом, который сегодня отправлен на фронт, ушли пилоты Жора Коновальчик, Саша Крикун, Александр Фомин, Саша Масенкис, Егор Курин. Не хватает тебя и твоего Сашки.

Последняя сводка Информбюро: сдан Смоленск. Гибнут города. Люди… Мимо нас по шоссе идут беженцы. Усталые, запыленные. Гонят такую же усталую, отощавшую скотину.

Знаешь, какая Москва сейчас? Затаившаяся, ночью ни искорки света. С наступлением сумерек в небо поднимается множество аэростатов воздушного заграждения. У них стабилизаторы, поэтому кажется, что плывут дирижабли. Кое-кто так и думает. Каждый вечер воздушные тревоги. Прорвавшиеся фашистские стервятники бомбят. Беспорядочно. Из-за аэростатов заграждения не рискуют снизиться, чтобы бомбить прицельно. Вот и наши воздухоплавательные аппараты приносят пользу.

Дежурим на крыше, гасим «зажигалки». От грохота стоящей рядом зенитной батареи дрожат стены.

Мы сидим как пришвартованные, ждем машин, а машины сейчас всем нужны, и когда выделят нам, никто сказать не может. Надо на фронт, скорее! У вас с Сашкой крылья, верю, они уже несут вас в нужном направлении. Где вы сейчас – на южном фронте, на северном?.. Пишу тебе в Свердловск, на вашу авиабазу, по старому адресу, другого нет.

Будет свободная минутка, черкни хоть пару слов – полевая почта № 612-18. Страшно по тебе соскучилась.

Кончаю. Уже заходил Коля Голиков, торопил. Он едет в город, взялся опустить письма где-нибудь в центре, говорят, быстрее дойдут.

У меня крепкая надежда, что встретимся. После войны. Не будет же она вечно! Целую тебя и Сашку, Как он там? Твоя Верка. 15 августа 1941 года».

На лестнице слышались голоса, топот ног, выкрики команд.

Вера глянула в окно. Машин по-прежнему нет. Теплый ветер дыхнул запахом спелых яблок, не погубила их еще война, дозревают. Окна деревенского домика напротив были оклеены крест-накрест полосками бумаги – «мощной» защитой от осколков, от этого он казался нежилым. Хотя у калитки лаяла собака, а в садике у яблонь играли дети, их еще не успели эвакуировать.

Как наяву, Вера увидела своих – Аллочку и Вовку – на вокзале, растерянных, притихших перед отъездом. Удивление и встревоженность в детских глазах, и еще надежда на взрослых: они сильные, защитят… Разве могут малыши понять, что такое война и что она еще принесет?.. Их вместе с бабушкой эвакуировали в Бузулук, за Куйбышев. Как им в этом Бузулуке?..

По шоссе шло воинское подразделение, слышался оркестр, дробный солдатский шаг. На Веру вдруг повеяло каким-то добрым теплом детства, когда, бывало, только заслышав, как ухают трубы на Пятницкой, вблизи ее дома, срывалась она и бежала туда опрометью. Пристроится сбоку шеренги, стараясь идти в ногу. Набегут мальчишки, отталкивают – девчонкам здесь не место! Потом полюбила старинные вальсы, под них на катке Спортинтерна «снегурки» сами скользили по льду. Тут оркестр играл незнакомое, но такое близкое и волнующее, что от него жгуче сжало внутри. Казалось, все, чем переполнена была она сейчас, о чем мучительно думала последнее время, вобрала в себя эта зовущая, полная горечи и мужества песня:

В переполненном людьми клубном помещении постепенно стало очень тихо. С улицы все громче, все ближе…

Сгрудившись у окон, все провожали взглядом уходившую колонну. Когда же мы?.. Комплект аэростатных оболочек, баллоны с газом уже получены. Ждать сейчас было тягостно.

Начштаба Восемнадцатого отряда Сергея Попова вызвали в Центр формирования воздухоплавательных отрядов, который находился рядом на биваке дивизиона. Вера пошла с ним, хотелось побывать на памятном месте. Невысокое здание дивизиона, взлетная поляна, окружающий ее лес… – такое все знакомое. Здесь начиналась их летная жизнь.

Пока Сергей договаривался о лебедках для аэростатов, Вера спустилась в овраг, где в тридцатом они собирали дирижабль «Комсомольская правда». Был он неказистый, их первый корабль, оболочка словно из одних заплат. А им казался богатырем. Да он и был богатырем – когда поднялся в воздух, все это поняли.

Лес по краям оврага поредел. Пусто и тихо тут стало. Не слышно больше переклички голосов, деловой суматохи. Он был их домом, этот овраг, пока не построили эллинги в Долгопрудном.

Под руки попался кусок полуистлевшего перкаля и колышек от палатки, может, даже их, девичьей…

Вера присела на подсохшую траву, обхватила колени руками. Вспомнилось давнее, чего больше никогда уже не будет…

Сережа Демин. Ее Сережа… Так явственно встал перед глазами, что даже зажмурилась. В рубашке апаш, с закатанными по локоть рукавами, взмокшие волосы скручены на ветру, тянет трос, подвешивает гондолу и кричит громко, такой живой, охмелевший от радости:

– Составляй, Вер, график, кто первым полетит! – это когда «Комсомольская правда» должна была впервые подняться в воздух.

И столько было в его взгляде несказанного, что вырвется потом… А сейчас только:

– Мы полетим!

Как-то после длительного и нелегкого полета они, вместо того, чтобы идти отдыхать, забрели к одному из самых дальних и запустелых их Долгих прудов. Плутали по прибрежным зарослям и неожиданно сквозь кустарник и осоку увидели небольшой островок. К нему вел жиденький, в одну досточку, мостик. Не дошли и до середины, как, потревоженные их появлением, с островка шумно взлетели и стали носиться над ними, беспокойно галдя, черноголовые чайки.

– Они здесь гнездятся, бежим назад, – крикнула Вера и, неловко повернувшись, качнулась. Опора ушла из-под ног. Она смешно взмахнула руками. Сережа подхватил ее и бегом под плеск воды из-под гнущихся досточек вынес на сухое место. Ясное доброе небо кружило над ними… С берега любовались стремительным и точным на виражах полетом этих необычных для Подмосковья птиц, разведенных здесь некогда теперь уже забытым любителем.

Закусив губы, Вера старалась сдержать непослушно жгущие глаза слезы. Так нестерпимо больно и остро не ощущала она Сережу рядом за все долгие три года, что живет без него…

 

II

Бортрадист транспортной авиации Людмила Иванова войну встретила в Покровском-Стрешневе, окраине Москвы, где после прилета из Свердловска их экипаж ночевал, как обычно, в профилактории для летного состава. Ничего плохого не ждали. Задержались немного в столовой, попивая дымящееся какао, перекидываясь шутками с другими экипажами, и отправились отдыхать.

Утром их подняли рано. И тут узнали: война!

Еще не представляли, какой она будет, казалось, она далеко, враг только перешел границу. Верилось: война ненадолго, наши войска тут же погонят врага вспять.

Этот черный первый день войны. Частые сообщения по радио. Марши, марши из всех громкоговорителей. И безутешные слезы женщин у сборных пунктов. Люда не плакала, может, оттого, что не провожала Сашу на войну. Она просто знала: ему, как и экипажу ее самолета, выдали уже, наверное, новые документы – военные – обмундирование, пистолет (тяжелая кобура непривычно оттягивала сейчас ее ремень), и он, так же, как и она, будет на своем «Дугласе» выполнять задания. Только до духоты что-то сдавило внутри.

Полет по магистрали Москва – Иркутск, на которой они работали, был отменен. Вечером прилетели в Киев. И оказалось: война-то – вот она. На аэродроме глубокие воронки, разбитые самолеты. Они погрузили партию раненых. Много. Это в первый день войны…

«Дорогая моя Верка!

С начала войны ничего не знаю о тебе. Ты, наверно, пишешь мне в Свердловск, а я давно уже не там. Базируемся в Ленинграде. Летаем по заданию Северной авиагруппы особого назначения. Я по-прежнему бортрадист. Хорошо, что в горькие дни, когда не стало нашей Эскадры, я пошла в авиацию, потому что без полетов не могла никак. Еще когда задиристыми, несмышлеными, но упорными девчонками пришли мы в Воздухоплавательную школу на Большой Спасской, у всех было одно желание – скорее подняться в воздух. Это осталось на всю жизнь. Нашла ли ты свое, как хотела, близкое воздухоплаванию? Война все смешала…

Много хочется сказать тебе, накопившегося за эти кровопролитные беспощадные дни, но даже короткую весточку не знаю куда послать. Где ты? Какие ветры тебя обдувают?.. Пишу домой, больше некуда, хотя уверена, не дома ты сейчас. Но, может, мама или кто из соседей перешлют в твой адрес, скорее всего фронтовой.

Крепко обнимаю. Будь счастлива. Твоя Люда».

Летели опять в Мурманск. Мурманск – незамерзающий порт, северные ворота страны. Это знали и фашисты, поэтому рвались к нему с суши, моря и воздуха, бомбили каждый день жестоко. Так что работы им хватало. Вывозили раненых.

Летали днем, ночей здесь в это время почти нет, на бреющем, чтобы «мессер» не зашел в хвост. В самом Мурманске еще не были, аэродром в стороне, за сопками. Но дымы пожаров видели каждый раз, запах гари преследовал всюду.

Спешили принять на борт раненых. Медперсонала не хватало, и подчас эти обязанности приходилось выполнять Люде, в перерыве между радиосвязью. Хорошо, что от мамы, медсестры, успела кое-что перенять. Помощь надо оказывать быстро и точно. Малые знания в медицине старалась восполнить заботой: напоит, повернет поудобнее, поправит повязку.

Ленинград тоже бомбили. Пролетая, видели: разбитые дома топорщатся глыбами камня и железа. А сегодня, придя на аэродром, увидели обломки своего самолета.

– Теперь мы «безлошадные», – грустно усмехнулся командир. – Будем ждать назначения.

…Еще не успели залатать следы бомбежки, воздух наполнился гулом моторов. Сигналили машины техобслуживания, бензозаправщики. Все жило в прежнем напряженном ритме, даже в столовку люди шли торопливо, быстро ели, посматривая на часы. А их экипажу торопиться некуда, и от сознания этого Люде было не по себе.

Прислонившись к косяку окна в комнате отдыха, она невольно присматривалась ко всем проходившим, не мелькнет ли там Сашкино лицо. Могли ведь и его «дуглас» перебросить сюда.

Последние годы они всегда были вместе. Их любовь в вечно оживленной суете Эскадры долгое время никто не замечал. А они таили ее от посторонних взглядов, даже друг от друга вначале. Впервые Люда не сумела с Верой поделиться. А Вера не спрашивала, только смотрела все внимательнее…

Открылось все неожиданно просто – и для всех, и для них.

Праздничным вечером гуляли компанией по украшенной иллюминацией Москве. Любовались отражением огней в Москве-реке. Пели любимые песни, хохотали, дурачась, переходили с одной на другую переполненную людьми улицу. Бродили допоздна. Когда подкатил трамвай «аннушка», Люда, быстро попрощавшись, вошла в него, махнула рукой. Трамвай тронулся. И тут по растерянному, вдруг вытянувшемуся Сашкиному лицу, по тому, как рванулся он, будто терял Люду навсегда, и, догнав длинными ногами уходящий трамвай, не вскочил, а влетел в него на полном ходу, все стало ясно…

Невольно все рассмеялись, до того неожидан был этот Сашкин «вираж». А Катюша Коняшина негромко сказала:

– Ребята, ведь это всерьез.

Никто из воздухоплавателей не жил за Крестьянской заставой, поэтому никто не видел их вместе. А Сашка скажет, бывало, матери: «Заночую у дяди Троши на Таганке». А сам – провожать Люду в Дубровский поселок по темной притихшей улице, где слышится лишь иногда издали цокот копыт по мостовой редкого уже тогда извозчика. Дойдут-до ее дома, постоят у палисадника, укрытые теплым вечером и россыпью звезд.

Люда скажет:

– Иди, уже поздно.

Он крепко держит за руки.

– Не отпущу. Никогда. Запомни!

– Ну ладно, я немножко провожу тебя.

А это «немножко» – до Таганской площади. А обратно – разве он пустит ее одну! Не заметят, как светать станет, на небе заря вовсю разгорится, погаснут уличные фонари.

К дяде Троше Сашка так и не попадал.

 

III

Они уже в пути к Юго-Западному фронту. Знакомая Вере по поездкам на юг станция Скуратово. Бывало, и вместе с Людой катили они здесь к морю. Жаркое солнце… хрустящая под ногами галька… плещущие волны… Она и в этом году проезжала тут. Так, с майским сочинским загаром, и едет на фронт.

Другим стало Скуратово. Нет, вокзал тот же, тот же медный колокол бьет при отправке поездов, та же закопченная паровозным дымом водокачка. Но остальное… Множество людей, суета, озабоченные лица. За кипятком очередь, как за хлебом. Эшелоны, эшелоны, все пути забиты. Воинские – на запад, с эвакуированными – на восток.

Перемещаются целые заводы, со станками и оборудованием. В теплушках битком – взрослые, дети, груды скарба, среди которого малыши, несмотря на тяготы пути, заводят игры – живут своей жизнью. Рядом из таких же теплушек подают голос коровы, свиньи. Чувствуется, люди не могут свыкнуться с тем, что пришлось спешно уезжать неизвестно куда. Там, где был их дом, теперь хозяйничает враг.

За Харьковом Вера встретилась с войной вплотную. После налета «хейнкелей» вместе с другими уцелевшими кинулась к горящему эшелону с эвакуированными. Помочь раненым, спасти, кого еще можно. Они вытаскивали пострадавших из-под обломков, из искореженных вагонов, рвали рубахи на бинты, перевязывали раны. Дым. Кровь. Стоны раненых. Голоса зовущих, потерявших друг друга людей.

Потом они шли впереди своего паровоза и расчищали путь.

Уже в вагоне, под стук колес, Вера торопливо писала в Бузулук маме, ребятишкам, спешила уверить, что жива. «Вам – только счастья!» То же написала и Люде – в адрес «на деревню, дедушке»…

В вагоне с Верой Попов и Почекин. Попов ее двоюродный брат. Если бы не он, она не скоро стала бы воздухоплавателем. Сергей рано потерял отца и жил в Вериной семье. Он был старше ее на три года и уже работал. А по воскресеньям куда-то исчезал. Однажды на дотошные Верины приставания тихонько признался:

– Летаю.

Она так и ахнула.

В первое же воскресенье он ее взял с собой.

Посреди двора газового завода, куда они пришли, лежала груда материи. К ней присоединили шланг. Груда зашевелилась, стала пузыриться, приподниматься, складки на ней расправились, и на глазах стал надуваться шар. Скоро он поднялся выше заводской крыши. Книзу суженный, он походил на гигантскую каплю. Под ним была подвешена на стропах корзина из ивовых прутьев.

Распоряжался всем высокий, сутуловатый человек с немного заостренными чертами смуглого лица. В ухе – серьга. Как атаман-разбойник, подумала Вера. Но светлые его глаза были самыми мирными. Фамилия у него была странная – Мейснер, а имя совсем обычное – Иван Иваныч.

Рядом с ним Сергей выглядел более крепким, широким в плечах. Мягкие черты лица, полные губы подчеркивали его добродушный характер (правда, Вере хорошо были известны и его упорство, когда чего-то добивался, и даже взрывчатость). Но сейчас сдвинутые напряженно брови все равно не придавали лицу строгости.

Мейснер первым влез в корзину. Еще раз осмотрел аэростат. Застегнул шлем, комбинезон и, когда в корзину влез Сергей, скомандовал:

– Валяйте, братцы!

Крепления отпустили, и аэростат рванулся вверх.

– Скажи маме, вернусь не скоро! – крикнул Сергей.

Вера ошеломленно смотрела, как удалялся аэростат. И тут же твердо решила, что будет летать.

Заметив, с какой заинтересованостью и даже завистью провожает она Сергея в полеты, Мейснер как-то сказал ей:

– На Большой Спасской, в церквушке, тут недалеко, на «букашке» доедешь, открывается Воздухоплавательная школа общества Осоавиахим.

– А девочек туда берут? – сразу навострилась Вера.

– Попробуй.

…Среди всех толпившихся в ожидании ответа у дверей комнаты, где заседала приемная комиссия, Веру особенно привлекла высокая худенькая девушка с серьезным взглядом карих глаз. В ее молчаливой сдержанности чувствовалось такое же, как у нее самой, неодолимое волнение, и в то же время было в ней какое-то дающее уверенность спокойствие, какого самой Вере, как ей казалось, не хватало.

Люде же как раз пришлись тогда по душе Верины свобода и легкость, с какими ориентировалась она во всем, ее решительность и открытость ко всем, кто рядом.

Домой после всех треволнений этого дня они пошли вместе.

– Тебя кто надоумил пойти в эту школу? – поинтересовалась Люда.

– Мейснер, – обрадованно откликнулась Вера. – Он летает на воздушном шаре. Он друг моего брата Сергея.

– И меня Мейснер, – страшно удивилась Люда. – Он муж моей старшей сестры Валентины.

Обе рассмеялись. Круг знакомых замкнулся. Они сразу подружились. Оказалось – навсегда.

Наконец-то они в деле. После всего, что довелось увидеть по дороге к фронту, хотелось воевать лучше, «не щадя живота», как говорили в старину.

Машина с лебедкой в глубоком овраге. Крутится барабан, то сдавая, то выбирая трос привязного аэростата. В корзине – там, в вышине, – двое: командир аэростата Вера Демина и капитан-артиллерист. По нескольку раз в день поднимаются они для наблюдения за противником и корректировки огня нашей артиллерии.

Раньше Вера не представляла себе, какая это акробатика – быть на привязи. Ей доводилось много летать на самых разных аэростатах, даже на «игрушечных» шарах-лилипутах, сидя на дощечке, как на качелях, ничем не огражденной – на ужас всем, кто смотрел с земли. Но это – в свободном полете. А здесь!..

Когда в первый раз поднялись на восемьсот метров, сразу попали в страшную трепку. Ветер рвал аэростат, гнал дальше, а трос не пускал. Ивовую корзину с ними вместе швыряло из стороны в сторону, кренило, вскидывало вверх и тут же бросало вниз, как в пропасть. Не заметила, как вцепилась в борт обеими руками. Глянула на капитана и вспыхнула от стыда. Она-то воздухоплаватель, а он впервые в воздухе. Побледнел до синевы, невмоготу ему, но ни за что не держится – нечем и некогда. Смотрит в бинокль, в другой руке прибор для корректировки, на коленях планшет с картой, а тут еще телефонная трубка. Чем помочь?..

– Держись за строп.

Сама схватила трубку.

– Говори координаты.

Как он нашел противника при неистовой пляске корзины?! Но нашел. Крикнул:

– Есть цель.

И стал называть координаты. А она передавать в трубку. Кричит и чувствует, как сжало голос, должно быть, от волнения. Снизу ей в ответ:

– Кто там пищит, у вас что, детский сад? – и дальше, не выбирая выражений.

Разозлившись, гаркнула как надо, почти по-мужски:

– Прицел сто сорок!

Поняли. Орудие ударило. Эх, недолет! Передала поправку. Перелет. На третий – в самый раз.

Капитан выхватил трубку.

– Цель накрыта! Беглый огонь из всех орудий!

У него даже краска к лицу прилила. Сунул Вере бинокль.

– Смотри, товарищ командир, такое надо видеть!

Бинокль у капитана сильный, но Вера никак не могла найти. А потом поймала: там, далеко, вспыхивают дымки и летят вверх колесами, кутаясь в поднятую разрывами снарядов пыль, вражеские машины, бронетранспортеры, минометы, пушки…

– Вижу за холмом вспышки орудийных стволов. Прошу огня. К корректировке готов, – передал капитан.

А по аэростату уже била фашистская батарея осколочным. Им, конечно, было понятно, для чего он здесь. Снаряды сначала рвались далеко, а потом – совсем рядом, осколки с визгом резали воздух. Хотелось сжаться в комочек, стать с воробышка. На земле можно где-то укрыться, в траншее, в канаве… Они болтались на виду, будто дразнили: вот мы, открыты со всех сторон!.. Но спускаться рано. Надо маневрировать. Вера отдала команду на лебедку:

– Дать высоту.

Взлетели. И опять вниз. Парни на машине с лебедкой старались вывести их из-под огня. Но фашисты вновь нащупали, стали бить по оврагу фугасными, стараясь уничтожить лебедку.

Взрывная волна швырнула хуже ветра. Земля дыбом встала.

…Все время жаркие дни. Боевые подъемы. Разведка. Вера уже свободно читала землю, как военную карту по еле заметным оттенкам на ней.

Почти у горизонта, километрах в пятнадцати разглядела темнеющую полоску на желтом поле. Пригляделась: танки, даже сосчитать смогла – шестнадцать. Отыскала мост, солнце било сбоку, и от него ложилась четкая тень. Когда передали координаты и ударила наша батарея, вместе с осевшим дымом и обломками исчезла и эта тень. Крутые изгибы окопов прослеживались по освещенным и теневым их сторонам и зубчикам траверсов. Не по себе стало, глядя на них. Это были наши окопы, их оставили три дня назад. Теперь в них враг.

Ударила где-то пушка – и сразу бинокль в ту сторону. На высоте все звуки земли слышны хорошо. Когда же тихо, что, правда, редко бывает, короткие автоматные очереди все время откуда-нибудь доносятся, даже забавно слышать, как внизу Почекин распекает нерадивого, кто-то отдает команду, кто-то крикнет: «Кухня приехала!» Вот только запахи кухни наверх не долетают. Там лишь запах тротила от рвущихся вблизи снарядов, но его лучше бы не знать.

Когда они прибыли сюда, их встретили довольно прохладно. Косо посматривали на аэростат – зачем нам этот «пузырь»? Его, как ни маскируй по оврагам, фриц все равно усечет, будет бомбить. Но, когда в первый же подъем они помогли артиллеристам подавить две вражеские батареи и рассеять скопление другой немецкой техники, отношение к ним резко переменилось. Их стали уважительно называть «глаза и уши артиллерии», О результатах их работы наземные части узнавали по тому, как стихали вражеские батареи.

«Пузырик» в очередной раз залатали, подкормили газом. Раздалась команда:

– Наблюдатели, в корзину!

Аэростат пошел вверх. Теперь там Коля Голиков. С ним Вера летала еще на В-1. Бесстрашный человек, недаром Сережа Демин для испытаний новых конструкций обычно брал его. Снаряды рвались вблизи корзины, зажимая ее в кольцо. Смотреть на это с земли, когда там не ты, а кто-то другой, было жутковато.

Вера обернулась на шум подъехавшего «газика». Выскочивший из него Сергей Попов светился радостью, как луна в полнолуние. Только что в штабе дивизии ему вручили письмо от жены, из Бузулука. Лена родила ему сына. Назвала Сережей.

– Я, Вер, счастливый, – похвастался он, – если убьют, живет уже в Бузулуке новый Сережка Попов.

«Горе у меня, Люда! Убили моего капитана.

Пишу тебе в «никуда», не веря, что письмо дойдет, но не могу не поделиться, ведь всегда радость и горе делили пополам…

Мы столько раз поднимались с капитаном вместе для корректировки. Пережитая вместе опасность роднит. А мы в корзине, под огнем врага – вдвоем, никого рядом. Не раз доводилось прыгать с горящего аэростата. И сегодня пришлось прыгать. Фриц подкрался, паразит, со стороны солнца, так что мы и ребята на земле не сразу его заметили. Зенитная батарея прикрытия открыла огонь. Но поздно. Чувствую, падаем – значит, горим, только из корзины нам это еще не видно.

Капитан крикнул мне:

– Прыгай!

Он старался меня уберечь. Он старший по званию. Но я – командир. Поэтому приказываю:

– Прыгай первым, капитан.

Он вывалился из корзины. Я – за ним. Считаю до пяти… до восьми – высота позволяет. Дергаю за кольцо. Парни на лебедке помогают нам, пускают машину на аварийной скорости, стараются оттянуть от нас пылающий почти в три тысячи градусов факел, его жар на расстоянии достает. Все же от беды не ушли. Фриц, сделав свое черное дело, не убрался восвояси, вернулся и дал несколько очередей. Я приземлилась благополучно. А капитана смертельно ранило. Глянула в его сторону – ветер парашют треплет. Надо погасить его, может поволочить за собой. Но капитан не шевелится. Кинулась к нему.

– Василь Иваныч, миленький, как же так?..

Чуть дышит, гимнастерка в крови. Положили мы его на плащ-палатку, осторожно подняли в полуторку. За всю дорогу он лишь раз открыл глаза. Было в них удивление и как бы чувство вины: вот, подвел я вас, лежу…

Мы надеялись: довезем. Не довезли.

Обязательно будь жива, Люда!

Твоя Вера».

 

IV

Экипаж Людиного самолета неожиданно вернули в Москву, и тут она узнала, что Вера и другие дирижаблисты отправлены с воздухоплавательными отрядами артиллерийского наблюдения на фронт. Затосковала. Захотелось быть с ними.

Но для грусти времени не оставалось. Начались полеты. Опять на транспортном, но уже переоборудованном. Мягкие кресла на нем были заменены скамьями, наверху оборудовано место для «шкаса» (скорострельного пулемета – турель. С ними стал летать еще один член экипажа, стрелок. Они были уже не так беззащитны, как прежде, когда не имели возможности отвечать огнем фашистским «мессерам».

Саша тоже летал на транспортном, в другом отряде. Люда со Свердловска его не видела. На аэродроме спросит – говорят: был вчера. Или: полчаса назад вылетел на задание. Главное – цел!

Полетов много: в тыл врага, к партизанам. Доставляли оружие, боеприпасы, десантников для подкрепления.

Они и сегодня с десантом. Люда смотрит на безусых, видимо, только со школьной скамьи ребят. Сидят, обхватив винтовку, сосредоточенные, в напряженном ожидании. Кто-то поправит сумку с патронами, лямки парашюта, неловко, непривычно еще… О чем они думают? О маме? Или о девушке, которой не хватило смелости сказать, что нравится?.. А может, дом уже напрочь отгорожен от них и в мыслях только: как вступят в первый бой?..

Ночь. Линию фронта перелетели, как всегда, на бреющем. За иллюминатором красные черточки трассирующих пуль, всплески света и грохот разрывов зенитных снарядов.

Огненный порог позади. Снова чернота.

И вот команда:

– Приготовиться к выброске!

Все вскакивают. В самолете очень тихо, привычный гул моторов не в счет.

– Мы над точкой приземления, – раздается голос командира Масленникова, – начинайте выброску.

Дверца самолета распахивается. Снаружи, захлебываясь, с шумом врывается леденящий ветер. На лицах парней капельки пота.

Люде не раз приходилось прыгать с парашютом. Ей знакомо охватывающее перед прыжком невольное чувство боязни. Но одновременно к нему присоединялось трепетное и радостное ожидание полета под раскрывшимся парашютом. Она прыгала к ожидавшим внизу друзьям. А эти, может быть, в лапы врага…

– Не отставать, – командует их командир, младший лейтенант, – за мной!

И первым исчезает в проеме двери. Следом за ним прыгают и остальные, друг за другом, глядя лишь на спину впереди стоящего. Так легче подойти к двери, шагнуть в пустоту. Некоторым это трудно, кое-кто жмется к стене, уступая очередь другим, бесцельно ощупывает на себе снаряжение. Люда торопит. Знает: приземлиться нужно всем вместе, на выбранной поляне, иначе потеряют друг друга, заблудятся в лесу.

Следом за десантниками они выбрасывают тюки с боеприпасами, продовольствием.

Пройдя в свой «радиозакуток», Люда настроилась на радиопривод аэродрома. Еле слышное «ззз» – длинное, как дорога в степи… Но вот коротко прозвучало: «лкс» – как бы невзначай радиопривод назвал себя. Доворот ручки, и звенящее «ззз» придвинулось вплотную. Стрелка индикатора радиополукомпаса, вздрагивая, коснулась нулевой отметки.

Масленников кивнул:

– Порядок. Теперь дотопаем до хаты.

Поймав позывные базы, Люда передала по коду:

– Я семь ноль. Задание выполнили. Легли на обратный курс.

 

V

Вера шла молча, боясь, что голос дрогнет и идущие рядом Почекин и Волков поймут, как трудно ей, раненной в ногу, поспевать за ними, рослыми и крепкими. Только брови, непроизвольно вскидывались при каждом шаге. Рана была нетяжелой, но доктор в полевом госпитале так и не успел ее обработать, был убит разорвавшимся вблизи снарядом. И рана все больше давала о себе знать.

В последний раз на аэростате они с артиллеристом-наблюдателем поднялись возле небольшой деревушки, названия которой Вера не запомнила. Эти дни и ночи они все отходили, и сколько деревушек осталось позади… Поднялись в воздух на рассвете. Тут же налетели два «мессера». С горящего аэростата прыгали с парашютом. На другом конце деревни была уже слышна автоматная трескотня.

Уходили по безлюдной, оставленной войсками дороге. Щемило неприятное чувство потерянности. Машин не было. Кончились боеприпасы. Вера видела, как, выпустив по врагу последний снаряд, артиллерист со слезами целовал ствол орудия, прощаясь с ним.

Впереди показались военные. Сразу не разобрали – чьи. Потом увидели – свои, человек двадцать. Они прибавили шагу. Встретившись, остановились. Невысокого роста, суховатый, серый, как и все они, от пыли, с окровавленной повязкой на голове, майор сумрачно спросил:

– Куда идете?

– К своим, – ответили они. – Позади немцы.

– Мы тоже к своим. Позади нас тоже немцы.

Все вокруг будто сжалось, стало тесным – дорога, поля, высокое небо… Окружены. Они и прежде догадывались, но старались отогнать эту мысль, слишком чудовищна она была. Сейчас горькая истина встала во всю явь. Они смотрели друг на друга, ища ответа: куда теперь? Казалось невероятным, чтобы кольцо так вот намертво сомкнулось, где-то можно пробиться к своим. Надо.

Старший лейтенант – артиллерист-наблюдатель – достал из планшета карту, и они с майором, присев на обочине, стали изучать ее. Остальные, сбросив на землю немудреную солдатскую амуницию, тоже присели, стали крутить цигарки. Вера скинула сапоги. Ноги горели.

Решили пробиваться в сторону Миргорода, там должна проходить линия фронта.

На Полтавщине лесов и пригорков, как в средней полосе России, нет. Попадались глубокие балки, все остальное – ровная как стол степь. Балками они не пошли, там частые селения, а значит, гитлеровцы. Шли степью. Пшеница местами не была убрана, война помешала, а теперь и убирать было нечего, поле все изъезжено машинами, танками, изрыто воронками. Стояла лишь отдельными куртинами, желтая, высохшая, без живинки. Переходя от одной куртины к другой, они хоть на время бывали укрыты от чужих глаз. Рвали на ходу уцелевшие зерна, жевали. Провиант давно кончился.

К большаку подошли под вечер. Не увидели, а угадали по гулу моторов. Засветло не проскочить, тем более, что неубранная пшеница кончилась, дальше – голое поле. На нем возвышалось лишь несколько копен соломы. В них и решили дождаться темноты.

Если бы знали, что ждет их здесь, обошли бы эти копны подальше стороной. Но они были рады укрытию. Закопавшись в солому, Вера лежала в неясном, опутавшем ее тумане. Сладко ныла каждая жилка, даже рана поутихла. Виделось: они уже по другую сторону большака, еще немного усилий – и выйдут из окружения…

 

VI

В середине ноября, вырвавшись из почти уже затянутого кольца окружения, обросший бородой, почерневший, Сергей Попов прибыл в Кунцево, в Центр формирования воздухоплавательных отрядов. И тут же получил назначение в Шестнадцатый Отдельный воздухоплавательный отряд, базировавшийся в его родном Долгопрудном, где до войны он командовал группой аэростатов Аэрологической обсерватории. Отряд входил в Московскую зону обороны, его задачей было наблюдение с воздуха за противником в секторе между Ленинградским и Дмитровским шоссе. Гитлеровцы наступали здесь со стороны Клина. В ставшем уже прифронтовым поселке был ясно слышен гул артиллерийской канонады. С крыши эллинга, где находился наблюдательный пункт формирующейся здесь стрелковой дивизии, в бинокль можно было видеть на дорогах передвижение вражеских частей.

Аэростатные точки располагались широким фронтом. Их отряда – у Дмитровского шоссе, в Долгопрудном и у станции Ховрино. Дальше – аэростаты соседей, Семнадцатого отряда.

Ночами к передовой непрерывно шли стрелковые части, громыхали танки, катила всякая другая техника. Казалось, даже воздух был пропитан ожиданием начала нашего наступления. Попов был рад тому, что его установленное на автомашинах хозяйство мобильно и вместе с войсками сможет идти вперед.

Когда прибыли два полка корпусной артиллерии, Попов связался с батареями и вместе с майором-артиллеристом, с которым ему предстояло работать, поднялся в корзине аэростата.

Перед ними открылась местность, знакомая Попову каждым оврагом, речкой, лесной опушкой. Когда-то до войны он исходил вдоль и поперек эти пахнущие земляникой и лесными цветами места. Много раз, несомый воздушным потоком, пролетал тут на свободном аэростате, проплывал на дирижабле. Сейчас знание местности очень пригодилось.

Сориентировав карту по местности, майор помечал на ней цели.

– Вон за тем кустарником глубокий овраг, – подсказывал Попов, – минометы скорее всего оттуда бьют. А за мостом должны быть их пушки.

Майор вскинул к глазам бинокль.

– Точно. Вижу дымок из одного ствола. Ведет пристрелку.

Они передали на батарею координаты, чтобы там тоже могли пристреляться.

Приказа о наступлении еще не было, и невероятно трудно было им, видя с высоты всю панораму расположений позиций врага, сдерживать нетерпение. Попова, еще недавно испытавшего сполна жгучую горечь отступления, теперь захватило такое же жгучее, но радостное ожидание близящегося удара по врагу.

Шестого декабря аэростат, как всегда, был в воздухе еще с ночи. Попов и майор-артиллерист уже знали о предстоящей большой работе и нетерпеливо посматривали на светящиеся стрелки часов. Внизу, в напряженной тишине, прострекотал мотоцикл связиста. Резко раскачиваясь, скрипела их корзина. Они всматривались в даль, стараясь по еле заметным в темноте светлячкам фар уловить передвижение вражеской техники. Стыли руки. На высоте ветер был особенно злым, в ледяной кулак забирал лицо, прохватывал сквозь нагольный полушубок.

На востоке чуть проклюнулась полоска света, когда тишину разорвало громовым гулом. И покатило грохочущее несмолкаемое эхо. Содрогнулся воздух даже на их тысячеметровой высоте. Земля засветилась всплесками огня. Били сотни наших орудий. Сотни снарядов рвали мерзлую землю окопов. Ответили и вражеские пушки. Те, что были помечены у майора на карте, и другие, что до сих пор скрывали себя. Попов с артиллеристом еле успевали передавать на батареи координаты целей.

– Недолет. Правее ориентира 23, – кричал в трубку хриплым от мороза голосом майор. – Теперь в самый раз. Цель накрыта!

Вдруг голос его замер. В сторону врага, распарывая темноту, неслись непонятные пылающие связки огненных дуг. Справа, потом левее… Так вот они «катюши»! Реактивные… Заиграли. О них много слышали, но видеть в деле еще не доводилось. Их грохочущий завывающий голос выделялся из общего рева орудий.

В телефонной трубке раздался резкий голос:

– В корзине, в корзине, вы что там? Координаты давайте.

Спохватившись, они стали снова работать.

Стороной прошли штурмовики. Вскоре они уже утюжили огнем скопления гитлеровцев. Кажущиеся сверху маленькими, упорными, выбрасывающими огонь жуками, шли в сумеречном свете танки, увлекая за собой тьму черных точечек на снегу – пехоту.

Как только аэростат обозначился на светлеющем небе, гитлеровцы открыли по нему огонь. Снаряды рвались справа, немного выше оболочки.

– По нашу душу, – досадливо ругнувшись, кивнул в ту сторону майор.

Кольцо разрывов сужалось. Гремело так, будто колотили по железным бочкам. Ушли вверх. Успели лишь размять затекшие колени да раза два посвободнее вздохнуть, как по ним снова ударили.

– Нашел, – сдержанно, без лишних эмоций объявил майор. – Вон, левее деревни.

За длинным сараем вспыхивали орудийные дымки. Передали координаты. Теперь кто кого. Или вражеский снаряд разнесет аэростат и оставит наши батареи без корректировщиков, или наши батареи разнесут их орудия.

– Воздух! – предупреждающе крикнула трубка.

Не от линии фронта, а откуда-то со стороны к ним неслись, быстро увеличиваясь в размере, два стервятника.

Ударила прикрывающая аэростатчиков зенитная батарея. Заплясали огненные вспышки разрывов впереди «мессеров». Поток трассирующих пуль понесся к ним от спаренных пулеметов. В быстро приближающемся самолете Попов увидел застывшее лицо летчика. Сейчас он даст очередь зажигательными по наполненной горючим газом оболочке… Рука машинально потянулась к лямке парашюта. Он на месте, за спиной. У майора тоже. Но что это? «Мессеры», словно натолкнувшись на невидимую стену, резко вильнули в сторону и стали удаляться. Яки! Наши Яки! Попов увидел их, когда они вынырнули из-за оболочки аэростата и понеслись наперерез уходившим «мессерам».

Зенитки умолкли. Вражеские снаряды – только сейчас Попов заметил это – больше не рвались рядом. Он вскинул бинокль. На месте приземистой постройки и того, что пряталось за ней, была лишь взрытая снарядами черная заплата на снежном поле. Майор, наскоро потерев о полушубок закоченевшие руки, уже делал доводку батареи на новую цель.

– По танкам бьют, – кивнул он Попову.

Дремавший поутру ветер с приходом дня налетел порывисто, швырнул корзину аэростата. Насквозь промерзшая, заиндевелая, она угрожающе скрипела.

Попов повел бинокль вдоль линии фронта. Огонь бушевал всюду. От залпов орудий, разрывов снарядов землю затянуло дымом. Вдали, по обе стороны от них раскачивались в небе затуманенные дымкой другие аэростаты. Там тоже шла работа.

 

VII

«Бывают же и на фронте счастливые минуты, Верка, родная!

Наверно, не найдет тебя мое письмо, Верка, родная, а я пишу, просто иначе не могу. Представь себе: на освобожденный от немцев аэродром-«подскок» слетелось несколько десятков транспортных самолетов. Прибыли машины с десантными частями. Тысячи людей… И в этой людской толчее вдруг вижу Сашку! Господи, с начала войны не встречались! Поговорить толком не удалось, успела лишь ткнуться носом в распахнутый комбинезон, на миг ощутить его тепло…

Теперь в полете, слушая воздух, бывает, узнаю знакомый почерк морзянки. И радостно на душе, что Сашка рядом…»

Самолет то падал в пустоту, где, казалось, нет воздуха, который держал бы его, то лез вверх. В канистре булькала вода, выплескивалась через открытое горлышко. Вконец измотанные раненые лежали отрешенно, кто молча, кто трудно стонал. Некоторым болтанка убаюкивала боль, они даже засыпали, у других распаляла. Люде казалось, только вчера они выбросили этих ребят с парашютами, за сутки они успели пройти «огонь, и воду, и медные трубы», и вот, в бинтах, летят с ними назад, успев обрасти уже бородами.

Опять швырнуло. Кто-то охнул.

– Муторно. Дай водицы.

Напоила и других, к кому смогла подобраться. До всех не дотянешься, лежат сплошь.

– Потерпите, ребята, фронт позади. Вон уже Москва.

Глянула в иллюминатор. Под ними растянулся серыми крышами поселок. И вдруг что-то екнуло внутри – это же Долгопрудный! Точно. Вон эллинг, добрая пристань их кораблей. Но наглухо закрыты его гигантские ворота. И не кружит над ним, как прежде, встречая их, луч маяка. А как радовались они ему при возвращении из ночных полетов, когда возникал он вдруг у горизонта, вначале только периодическими вспышками света, их видно было за пятьдесят километров, а уж потом низко бегущим по земле лучом. Не для кого теперь выкладывать на летном поле посадочное Т…

Время для сна вырывали только днем. А тут вдруг разнеслась весть: прибыли артисты, будет концерт! Не поверилось – здесь, в фронтовой обстановке, на переполненном людьми и техникой аэродроме, где в любую минуту можно ждать фашистский налет… И все же он будет. Про сон Люда забыла.

Люда любила театр. Вспомнился Большой, эскадра даже имела там постоянную ложу для летного состава. Разнобой настраивающегося оркестра. «Князь Игорь»… «Пламя Парижа»… Лепешинская… Козловский… Лемешев… Сашка больше любил Дормидонтыча, наверно, потому что сам басовит.

Концерты шли в церкви, в деревушке, что была недалеко. Весь день, много раз подряд. А зрители менялись. Бойцы, офицеры, летчики, десантники…

Подошла очередь и их транспортного. Народу битком. В полушубках, меховых комбинезонах, при оружии, с ним расставаться не положено. Скамей, конечно, нет, стояли впритирку, так даже теплее. Снаружи мороз под двадцать, а в церкви еще лише: она насквозь промерзла. Пар от дыхания поднимался облаком, и стены с изображением святых покрылись инеем, этих святых уже и не видно стало.

На певицу в открытом концертном платье на таком морозе, по правде говоря, смотреть было страшновато. А туфельки ее изящные, на высоком каблучке сразу напомнили Люде, как к Сашке на свидание в таких бегала. Голос нежно, как льдинка, бился под куполом. Пожалела бы… Но сейчас, видно, никому ничего не жалко. Своды, казалось, рухнут от аплодисментов.

А как хлопали танцовщице! Она на пуантах, на заледенелом полу, легкая, будто ветром вскинутая, взлетала в руках партнера. И чувствовалось, хорошо ей, и так же, как и им, всем, хотелось, чтобы танцу конца не было…

Когда заиграл и запел бандурист с необычной, запоминающейся фамилией Круча, в расшитой украинской рубахе, в шароварах, как у Тараса Бульбы, «шириною в Черное море», в заломленной шапке:

и все замерли, так потянула за собой песня, раздалась команда:

– Экипажи «дугласов», на выход!

Люда протолкалась к двери.

Упруго хрустел снег под унтами. Бежалось легко. Отпустили накопленные напряжение и усталость. Казалось, даже в Большом не испытывала она такого щемящего душу волнения, какое охватило ее только что в промерзлой церквушке. Очень соскучилась по красоте. Каждый день только война…

Делали по два-три вылета в ночь. Январь, зима, ночи длинные. Летом столько не налетаешь. Их задача была перебросить парашютно-десантную бригаду на помощь конной армии генерала Белова, которая действовала в тылу у гитлеровцев. После разгрома под Москвой гитлеровские дивизии откатились на запад, но под Вязьмой клином врезались в нашу оборону и крепко окопались там. Надо было перерезать железную дорогу западнее Вязьмы, тогда немецкий клин будет ликвидирован.

Взлетали тройками. Хорошо, что чаще бывало облачно, ни луны, ни звезд, темень. Летели с погашенными бортовыми огнями, почти невидимые для фрицев. Но, конечно, все настороже: и командир, и стрелок. По возвращении, пока шла заправка горючим, пока принимали новую группу десантников, осматривали самолет. На нем было полно маленьких дырочек, следов от на вид безобидных, даже красивых красных угольков, что несутся к ним с земли, когда перелетают линию фронта.

«Сегодня довелось пережить такое, Вер! Сейчас, когда все позади, могу рассказать.

Я слышала, как Сашка запрашивал на аэродроме посадку, выбежала из самолета, ждала его. Мороз крепкий, думала – вот подрулит, вместе побежим греться. И вдруг вижу, как к его самолету понеслись пучки красных нитей. Фриц проклятый подкараулил, когда он на миг зажег бортовые огни. Охваченный пламенем, самолет пошел вниз, но не к аэродрому, а дальше, к лесу. Завыли сирены: воздух!.. Рядом кто-то громко отдавал команду. Я все смотрела туда… Ждала – сейчас грохнет… Сердце куда-то падало… Взрыва не было. Лишь на низком небе разгоралось зарево…

Опомнилась, когда увидела Сашку – живого, в обгоревшем комбинезоне, с опаленным лицом, без шлема – а мороз такой, что и в шлеме голова мерзнет. Он бежал за розвальнями, на которых везли раненых. Летчик сумел посадить горящий самолет на заснеженное поле. Жив!..

Я не смогла пойти с ним в медсанбат. Наш самолет заправили уже горючим, надо было вылетать.

Прими, Верушка, мое не подвластное никаким расстояниям пожелание жизни!»

Их сбили на взлете, когда вывозили от партизан раненых. Люда не видела, как налетел фриц. Только почувствовала боль, услышала грохот. Очнулась в стороне, втиснутая в сугроб. Самолет горел. Партизаны вытаскивали из огня людей. Она старалась разглядеть, кто уцелел? Своих, из экипажа, никого не увидела. Что с ней, еще не знала, только подняться не могла.

Ее отнесли в ближнюю деревню Грядки, положили на солому в избе одиноко живущей сейчас колхозницы. К сломанной ноге приладили доску. Но перелом, Люда чувствовала, плохой, срастется не скоро. Рваную рану на бедре вовсе лечить нечем было.

Пришел командир Масленников, с забинтованной головой, прихрамывая. Сел рядом.

– Жива!

От него узнала, что погибли второй пилот, бортмеханик и много раненых.

В это всегда трудно бывает поверить, хотя она и понимала: на войне надо ждать всякое.

Партизанский аэродром фашисты разбомбили. Когда Люду смогут перебросить на Большую землю?..

Ухаживала за Людой хозяйка, тетя Поля, женщина сердечная, заботливая. У нее своих забот и тревог было через край – двое сыновей и дочка у партизан, муж погиб в начале войны. Принесет свежей соломы, подоткнет, поможет удобнее лечь. Шепнет:

– Не горюй, касатка, встанешь. Не таких выхаживала.

Сварит чугунок картошки, благо она еще была, накормит.

Первое время, когда фашисты налетали на деревню, она костила их самыми черными словами, сыпала на их голову проклятья, а потом, должно быть, решив, что они и того не стоят, лишь сокрушенно качала головой. Желая утешить Люду, говорила, что избы, где лежат раненые, все целы. Люда чувствовала проникающий снаружи запах гари и думала: так ли?..

Ночами охватывали воспоминания. Они помогали выжить. Хоть больше года она уже летала на самолетах, в мыслях все возвращалась к аэростатам и дирижаблям. Что может сравниться с их серебристыми кораблями!

…Встреча Нового года за облаками. Бывает же такое! Аэростат ВР-5, даже объем запомнила – 900 кубов. В корзине она, Попов, Вера и Ваня Демидов, практикант.

Когда пробили серую тяжесть облаков, резануло яркое солнце. Над ними синее небо, чуть качается оранжевый аэростат. А внизу – ни Москвы, ни пригородов, ни предпраздничной уличной суеты, только облака без конца и края и скользящая по ним тень аэростата.

В полночь, когда все было укрыто призрачным лунным светом, прозвенел будильник. Они трижды прокричали на всю заоблачную тишину «ура!», поздравили друг друга с Новым годом, пожелали счастья.

Потом Ваня и Сергей подремывали, а они с Верой остаток ночи проболтали, понемножку сбрасывая балласт, чтобы не окунуться в скучные облака.

Все сбылось, было у них счастье!..

Разные бывали полеты. Порою такие, что требовали от них мгновенной собранности и находчивости. Не забыть полет на дирижабле В-3, когда горючее кончилось раньше, чем они дошли до базы, и пришлось идти на вынужденную посадку. Садились вблизи неожиданно вставшего на пути строения. А штурвалы из-за того, что часть газа была уже выпущена, бездействовали. Люда схватила штуртрос голыми руками и потянула что было сил. Боль резанула обжигающе. Летевший с ними уже известный в то время полярный радист Эрнст Кренкель бросился к ней на помощь. Навалившись, они в две свои всего лишь человеческие силы сумели повернуть руль. Строение прошло в двух-трех метрах от них. Корабль мягко приняли на себя заснеженные ели.

С какой радостью встала бы Люда опять за штурвал и снова пережила все тревоги! Но дирижаблей сейчас нет, если и будут, то когда-нибудь не скоро, после войны…

 

VIII

Могла ли Люда даже предположить, что время вступления в строй дирижаблей совсем близко, и даже больше того: В-1, кровный их с Верой корабль, уже покачивается на швартовых в эллинге в Долгопрудном, готовый к несению службы для фронта.

Возглавил его сборку, взяв на себя всю ответственность, все тот же неуемный Сергей Попов.

После того как фашистские дивизии были отброшены от нашей столицы, изрядно потрепанный в боях 16-й воздухоплавательный отряд был оставлен в резерве, в Долгопрудном. Пользуясь появившимся у него промежутком относительно свободного времени, Попов обратился к командованию Красной Армии, поверяя давно волновавшие его соображения. «Воздухоплавательные аппараты могут быть использованы для дела войны намного шире, чем это делается сейчас, – писал он в рапорте. – Преступлением было бы оставить эти возможности нереализованными».

Он предлагал массовую подготовку парашютно-десантных частей проводить с привязных аэростатов. При этом, отмечал он, высвободятся так нужные фронту самолеты, большое количество высокосортного горючего. Тренировочные прыжки с парашютом можно будет проводить непосредственно по месту нахождения парашютно-десантной части, на ближайшей к ней просторной поляне. Транспортировку газа будет делать дирижабль.

Командующий воздушно-десантными войсками генерал-майор В. А. Глазунов откликнулся заинтересованно: «Это предложение достойно похвалы, – написал он, – нужно провести необходимые испытания и использовать аэростаты и дирижабль».

И тогда Попов решил, не теряя времени, собрать дирижабль, поскольку знал, что сразу же после проведения испытаний тренировочных прыжков десантников он понадобится.

«Поднять» дирижабль в одиночку, даже при активной помощи друга и соратника, тоже воздухоплавателя, начальника штаба Алексея Рощина, Попову скорее всего не удалось бы. Но ведь он находился в Долгопрудном поселке, который родился на базе Дирижаблестроя. Как только разнеслась весть, что он собирается расконсервировать дирижабль, все те из «дирижабельного племени», кто волею судеб были здесь – служил в воздухоплавательном отряде или трудился на местных предприятиях, – потянулись к нему, отрывая часы от и без того недолгого сна или передышки. Пришли мастера такелажного дела Е. Курин, В. Воробьев, инженер, конструктор дирижаблей Б. Гарф, бортмеханики К. Новиков и Д. Матюнин. Из воздухоплавательного отряда – пилоты Г. Коновальчик, М. Гурджиян, А. Белкин, механики С. Горячев, Н. Мурашко и другие. Привычно занял свой пост комендант эллинга И. Фадеев.

Разложив на полу эллинга такелаж, мастер Гузеев, бывший командир дирижабля инженер Устинович, другие дирижаблисты проверяли расчалки, узлы креплений. Только они, своими руками собравшие в тридцатом году первый воздушный корабль эскадры «Комсомольская правда», могли быстро разобраться во всех хитросплетениях тросов и штуртросов. Работали увлеченно, дорвались до заветного. Мастер по ремонту оболочек Ксения Кондрашева чуткими пальцами прощупала каждый шов оболочки. Мотористы принялись опробовать долго пребывавшие в бездействии моторы.

«Кажется, Ленка, есть надежда на воскрешение одного из первенцев дирижаблестроения, – писал Попов жене в далекий Бузулук. – Грустно и радостно собирать по крохам растерянное так недавно… Работы очень много, но она не пугает, ведь любимое дело. Планов еще больше. Ты скажешь, я по-прежнему фантазер? Ну и что из того?!..»

Водород для В-1 собирали, как говорится, «с бору по сосенке». Наполнившись газом, он повеселел, складки и вмятины на нем разгладились. Несказанно рады были ему, «живому», заново рожденному, трудившиеся над ним люди.

На летном поле Долгопрудного в это стылое мартовское утро было необычно людно.

Вокруг выведенного на середину поля, играющего на ветру привязного аэростата, потопывая и переминаясь от холода, сгрудились солдаты парашютно-десантной части. Среди них инструкторы – мастера парашютного спорта, имеющие на счету по нескольку десятков прыжков, большинство же – новички, которым сегодня предстояло совершить свой первый прыжок. С чувством невольного недоверия посматривали они на рвущийся вверх аэростат, на жиденькую ивовую корзину, в которой им предстояло подняться под облака.

С минуты на минуту должны были начаться испытания, которые Попов и его друзья давно ждали.

– Помните: каждая секунда дорога, максимум внимания к инструктору, – давал последние указания стоявшим на лебедке красноармейцам Попов.

В том, что аэростат сработает точно и четко, он был уверен. Настолько все отлажено, проверено на практике – еще в боях на Полтавщине и в дни битвы за Москву, когда требовалось умело уводить аэростат из-под обстрела, бросая его вверх или прижимая к земле. Да и сейчас, находясь в резерве, они не жалели времени на тренировки.

Несколько в стороне стояли представители комиссии Военного совета воздушно-десантных войск Красной Армии. В нее входили инспекторы ВДВ, ВВС, испытатели НИИ ВВС, генерал-майор Губаревич – командир 7-го воздушно-десантного корпуса, в котором, если испытания пройдут успешно, воздухоплавателям доведется служить. Возглавлял комиссию главный инспектор ВДВ полковник Спирин.

– Лебедка, аэростат проверены, – доложил Устинович. – В полном порядке.

Попов четким шагом подошел к председателю комиссии.

– Аэростат к подъему парашютистов готов, – отрапортовал он.

– Начать испытания, – тотчас распорядился генерал-майор Губаревич.

Пилот-инструктор Гурджиян уже в корзине. Рядом заняли места еще трое, все мастера парашютного спорта. Им первым предстояло совершить прыжки.

Команда на лебедку, и аэростат легко идет вверх. Двести, триста метров… пятьсот.

– На лебедке: стоп.

Аэростат, вздрогнув, замер. И тотчас же от корзины отделились три крошечные фигурки. Напряженные, всегда кажущиеся очень длинными секунды – и над ними раскрылись светлые купола парашютов. Ветер относил десантников в сторону. Они, медленно покачиваясь, шли к земле.

А барабан лебедки уже наматывает трос. Попов, Устинович, Рощин удовлетворенно переглянулись, когда корзина аэростата мягко коснулась земли. Шесть минут понадобилось на то, чтобы поднять парашютистов на нужную высоту, выбросить их и подтянуть аэростат.

Дальше все пошло без заминки: не успевала одна группа парашютистов опуститься на землю и погасить купола, как другая уже шла вверх.

Среди наблюдавших за испытаниями членов комиссии не было равнодушных. А строгое лицо полковника Спирина выражало решительное одобрение. Ему была хорошо знакома не раз возникавшая критическая ситуация, когда требовалось срочно подготовить фронту десантную часть, а самолетов не хватало. Аэростаты – это находка!

Между тем погода стала резко портиться. Облака, отяжелев, пошли вниз. Они плыли в восьмидесяти-ста метрах от земли, то и дело скрывая аэростат. Стало сумрачно, видимость резко упала. Все отлично знали, что в таких условиях тренировка парашютистов с самолета невозможна. А с аэростата она продолжалась. Где-то там, в вышине, невидимые с земли, из корзины вываливались парашютисты. Их появления ожидали особенно напряженно. И когда они выныривали из облаков, всегда неожиданно и не там, где их ждали, раздавались аплодисменты. Тем самым подтверждалась возможность проводить прыжки при плохой погоде, а значит, и ночью.

«Комиссия считает, – говорилось в акте, составленном после окончания испытаний, – полностью подтвержденной эффективность использования привязанных аэростатов в деле парашютной подготовки личного состава воздушно-десантных войск Красной Армии».

– Надеюсь, в ближайшее время будем совместно проводить подготовку десантников, – крепко пожал руку Попову генерал-майор Губаревич.

– Служу Советскому Союзу, – счастливо отчеканил Попов.

Вскоре пришла подписанная маршалом Б. М. Шапошниковым директива Генерального штаба Красной Армии о создании первого воздухоплавательного дивизиона воздушно-десантных войск. Командиром дивизиона был назначен капитан Попов. Нач. штаба – капитан Рощин, инженер-капитан Устинович назначался зам. командира дивизиона и одновременно командиром дирижабля.

 

IX

«Самый родной, самый близкий мне друг, Люда!

В мыслях говорю с тобой из далекой черной дали. Уж этого-то мне никто не запретит, я в этом никому не подвластна. А во всем остальном… Трудно осознать это. Трудно произнести. Я в фашистском плену. Неотступно гнетет мысль: мы все, кто здесь, в неволе, выбиты из строя. На Родине идут кровопролитные бои, а нам не быть со всеми… Шлю тебе эти горькие слова, делюсь, как прежде, мне так нужно сейчас твое участие…

Ледяной ветер гуляет по переполненному людьми бараку, а мне кажется, воздуха так мало, не дышится на чужой стороне. В щелях густые хлопья инея. Вокруг колючая проволока и чужая недобрая речь.

Мы уже почти дошли до своих, оставалось так немного…»

Очнулась она тогда, задыхаясь в дыму. В лицо било жаром. Первая мысль: горит аэростат. Судорожно искала на груди кольцо парашюта. Но под руками только солома. И тут как обухом по голове – совсем рядом отрывистые выкрики гитлеровцев. Пронзила догадка, от которой внутри все сжалось: фашисты настигли их. И подожгли копны. Огонь все жарче, у самого лица. Она пыталась отползти и попадала в такой же палящий жар. Быстро отстегнула планшет, чтобы не попал к врагам. В нем партбилет, пилотское свидетельство, удостоверение парашютиста, фотография детей, а также та, где снята вместе с Людой.

Давясь дымом, почти теряя сознание, метнулась в сторону. Гитлеровец выхватил ее из горящей копны и швырнул на землю. Ее душил кашель. Шинель на ней горела, она машинально стала гасить ее.

Копны пылали, ветер рвал пламя.

Началась горькая дорога пленных.

 

X

Ослабевшую, с капельками пота на лице Люду привезли из операционной. Надежда ее сбылась. Партизаны подготовили новый аэродром, подвезли ее прямо к самолету. И вот она в Москве, в Тимирязевской академии, где сейчас располагается госпиталь. Лежит на настоящей кровати, с бельем, пусть стареньким, застиранным… Рядом сестры, врачи, лекарства.

Нога, пока лежала в избе у тети Поли, оказывается, срослась. Радоваться бы! Да только рано. Неправильно срослась. Пришлось ломать. Поставили как надо, наложили гипс. Может, теперь все будет хорошо? Она верит, терпеливо переносит боль и тяжесть гипсовой колоды. Но еще рана на бедре… Растравилась пуще прежнего. Врачи хмурятся, по их глазам, по-латыни, на которой переговариваются, захолодила мысль, что дела ее не очень-то… Спросила напрямик:

– Худо?

Они замялись.

– Запущено. Потребует длительного лечения.

Только почему они смотрят не на нее, а куда-то мимо?..

На стене рядом с Людиной кроватью мелко начертано: «Ира + Вачик=…» Чему равняется, не сказано, наверно, война помешала. Раньше здесь было студенческое общежитие. Когда Люде становится особенно тяжко, она начинает повторять: «Ира + Вачик… Ира + Вачик…» – и как-то легче становится.

В палате, кроме нее, еще трое, от этого не так тоскливо. Молодые, почти девчонки, так же, как она, прикованные злой войной к постели. Люде видно, как мечется напротив нее на подушке пылающее Катино лицо. Катю тоже привезли из партизанского края. Обморожены ноги, она долго пролежала в снегу, пока подобрали. К ней никто не приходит, хоть она и москвичка. Она сама сказала, чтобы не пускали. Когда поправится, тогда… Правда, родных все равно в Москве сейчас нет. Ей приносят передачу – печеную картошку, кулечек слипшихся конфет – девчонки с завода «Динамо», она там до войны работала. Конопатенькая Шурочка (она лежит на наклонной доске, на «вытяжке», у нее поврежден позвоночник), хрустя подгорелой корочкой, говорит о Катиной картошке, что она слаще довоенных пирожных, которые они уже и не помнят, когда ели.

Шура вначале на фронт не собиралась, но однажды в бомбежку кинулась спасать пострадавших, спешно делала перевязки. Неумело – откуда ей было знать, как надо? Пошла на курсы медсестер. Ее определили в санитарный поезд. По дороге на фронт их разбомбили. Так и не довелось ей оказать помощь ни одному раненому.

У двери – самая из них тяжелая, Таня. Балерина, только закончила балетную школу, как началась война. Ушла на фронт добровольцем. У нее забинтованы голова, грудь, нога в гипсе – по ней прошла автоматная очередь. Из этой опутанной бинтами «куколки» порой высвобождается другая, легкая, с круто выгнутым подъемом ножка. Может, девочке снится, что она на сцене, в танце…

К Тане каждый день приходит мама. Вообще-то часто бывать здесь не разрешают, но Танину маму пускают всегда, она даже ночует. Она ухаживает и за ними, сейчас беспомощными. Сидя возле дочки, говорит ей что-то, кормит с ложечки. Тане и это трудно.

Еще Таню навещает старший лейтенант, он из одной с нею части. Рассказал, что Таня вынесла с поля боя двенадцать раненых. Тринадцатой оказалась сама. Постоит возле двери, боясь потревожить. А сегодня пришел проститься. Уже во всем военном. Его выписывают, едет на фронт.

Наклонился, бережно взял за руку.

– Ну, суженая моя, буду ждать.

У Тани дрогнули ресницы. Что-то с надеждой блеснуло из-под них.

При Шурином «приподнятом» положении (ее кровать стоит у окна) она видит все, что происходит снаружи. Желая отвлечь их, лежачих, от дурных мыслей, комментирует уличную жизнь:

– Вчера снега не было, а за ночь опять насыпало. А им что – ходят нараспашку. Ой, провалилась! Куда ж ты лезешь, бестолковая!

В Шурином голосе столько веселого участия, она забыла про свое отчаянное состояние, про то, что, может, никогда уже не встанет или встанет калекой. Ей самой бы в мячик поиграть или в «классы», не так давно это у нее было…

Им всем очень хочется туда, к спешащим людям.

«Только представь себе, Верка, лежу, скучная и нудная от долгого лежания. Так же нудно, не переставая, ноет рана. И конец этому так далек, что смотреть ни на что не хочется.

И вдруг… открываю глаза и в дверях вижу… Сашку! Загорелого на диво и со следами ожогов, что тот самолет горящий ему оставил. Улыбка до ушей. В руках огромная охапка – не могу понять чего… Оказалось – бананы! Мы их сроду не видывали.

Он стал раздавать их всем, раскладывать по тумбочкам. И когда руки освободились, подхватил меня осторожно, я и боли не почувствовала, поднял.

– Живая! Ну, здравствуй, – говорит.

А я дух перевести не могу. Втайне все время ждала, каждый день, каждую минуту, надеялась – вот придет… Только надежда была какая-то нереальная, ведь война…

Как же он разыскал-то меня?

Опустил на койку.

– Еще не ходишь?

– Нет.

– Ничего, будешь ходить…»

…Им не верилось, что оба живы, что довелось свидеться. Люда спросила, где загорел так сильно и откуда эти невиданные бананы. Оказывается, они летали в Египет, в Каир, к союзникам, что воюют там с армией генерала Роммеля.

Он побыл совсем мало, а может, ей так показалось?.. Сказал: командир на свою ответственность отпустил: поезжай, только, сам знаешь, на месте надо быть вовремя. Пожелал всем в палате скорее поправиться.

– Ешьте бананы, – сказал, – в них сила несметная! Ви-та-ми-ны!!

Неизвестно, что в этих бананах было скрыто, но в Люду силы сразу влились от одного Сашкиного прихода. Долго еще в ней звучал Сашкин голос, сотканный из доброты, любви и тревоги. Даже неловко стало перед другими, которым не выпало этой радости. У кого из них мужа убили, кто давно вестей с фронта не имеет. А ей такое счастье привалило – только что был здесь, высокий, красивый, целый и невредимый!..

Два желтых, самых спелых банана Люда отложила для Тани на завтра.

На этот раз Люда крепко уснула. Так крепко, что ничего больше не слышала. А когда проснулась, место, где стояла Танина кровать, было пусто. Ночью Тане стало совсем плохо, санитары увезли ее из палаты. На блюдечке лежал надкусанный банан.

 

XI

В очередной, уже рабочий, полет дирижабль В-1 пошел на рассвете, когда аэростаты заграждения шли вниз, их ночная вахта кончалась. Небо было светлым, а на земле еще лежали сумерки.

У деревни Дергаево, под Раменском, где располагался 1-й отряд ВДВ, издали увидели идущий вверх аэростат и вскоре – светлые «одуванчики» парашютов под ним. Работает, трудяга!

– Держите! – громко, хотя моторы были уже приглушены, крикнул Попов, сбрасывая ожидавшей внизу швартовой команде тяжелый гайдропный канат.

От крайней избы, где размещался штаб, к ним бежал командир отряда старший лейтенант Белкин.

– С прилетом, братцы! – обрадованно и в то же время озабоченно приветствовал он экипаж. – Заждались «мамку-кормилицу», на последних каплях газа работаем.

Красноармейцы уже тащили пустые газгольдеры и длинный шланг, который присоединили к пуповине оболочки дирижабля. Открыли заглушку улавливателя воздуха. Все пошло как надо. Струи воздуха от винта наполняли баллонет, и тот, раздуваясь, вытеснял газ из оболочки в газгольдер.

Чем-то походил на большого благодушного кита сонно покачивающийся на швартовых, шевелящий на ветру рулями, как плавниками, дирижабль. А газгольдер – на китенка, вкусно сосущего материнское молоко и на глазах растущего.

– Толстей, – похлопал его по крутому боку Попов.

Красноармейцы катили от гондолы бочку с горючим для лебедки, несли мешки с продовольствием.

Запись в бортжурнале, которую сделал по возвращении Устинович, заканчивалась словами, ставшими у них традиционными: «Задание выполнено».

 

XII

Письма. Люда высыпала их на кровать, целую груду – Аннушка, Анна Ивановна, хозяйка их свердловской комнаты, где они с Сашей прожили последние предвоенные месяцы, принесла, как только Люда дала ей знать, где находится. Все сберегла.

В свердловский госпиталь Люду переправили из Москвы как длительную лежачую больную. Надежда на скорое выздоровление не сбывалась.

От Жени Ховриной, Кати Коняшиной, Лены Михайловой, Володи Устиновича… Девочки из Тимирязевки. Получила привет от Артура Лейзераха. Его самолет подбили, и он тоже, оказывается, лежал в Тимирязевке, только выписался раньше, чем Люда попала туда.

Люда искала письма от Веры. Нашла три: два из Кунцева и одно, отправленное с дороги на Юго-Западный фронт. Больше ничего. Из Долгопрудного писали: пропала без вести. Тяжелым камнем легло это известие. И все же верилось: «без вести» – это еще не убита…

Одно письмо, полученное с большим запозданием, было для Люды неожиданным. Если говорить правду, Володя Шевченко всегда ей казался несколько недоступным, пугало его острословие, которым он – теперь-то отлично поняла это – лишь прикрывал свою дружескую теплоту к ним, воздухоплавательным девушкам, боясь показаться сентиментальным. А в трудную минуту – вот ведь, откликнулся. Хотя не до писем ему должно быть сейчас. У них в Севастополе все это время было достаточно жарко.

«Здравствуй, наш славный покоритель воздушных пространств, гордость воздухоплавателей Долгопрудного и, более того, любимая всеми нами Людмилка Иванова!

Дошла к нам сюда, к Черному морю, недобрая весть, что в лютых боях фашисты частично поломали тебе крылышки, и ты находишься сейчас на излечении, доказывая врагу, что жива! Не сгинула! Не пропала!! Шлет тебе категорическое пожелание успеха в этом зам. командира 1-го Отдельного воздухоплавательного дивизиона Черноморского флота, инженер-капитан, небезызвестный тебе Володька Шевченко. В самом деле, Люда, будь непременно жива и здорова!»

Володя писал о том, как, защищая с воздуха Севастополь – главную базу Черноморского флота, – они каждый вечер поднимают в небо вокруг всей бухты и на рейде аэростаты заграждения. На суше это делать просто, а вот в море…

«На большой волне поставить аэростат на якорь не просто. Море не хочет думать о том, что катерочки наши рассчитаны максимум на трехбалльное волнение, и выдает куда более сильное. Да и ветер тянет его с такой силой, что моторы еле справляются.

Все темное время суток – время обычных налетов вражеской авиации – аэростаты покачиваются на высоте трех-пяти тысяч метров.

Бои идут почти непрерывные. Нет с нами уже многих, с кем начинал здесь служить. Фашистские «мессеры» обстреливают наши окопы и разбрасывают листовки, содержащие «объективную» информацию о том, как «плохи наши дела» и как «хорошо в плену». Каскад соленых матросских изречений, подкрепленный пулеметными очередями, бывает обычно им ответом. Однако стоп травить! Чтобы не отнимать у тебя драгоценное и невозвратимое время на разбор моих каракулей, кончаю. Скажу только, что всегда помню вас с Верой, героических женщин нашего, в общем-то, мужского воздухоплавательного содружества, без жалоб принявших на себя нелегкую фронтовую судьбу. Знаешь ли что-нибудь о ней?

Главнее всего и прежде всего – поправляйся. Будет еще резвость в ногах!

Братцам-долгопрудненцам передавай от меня черноморский привет.

Володя. 1942 года, апреля, 12-го дня».

 

XIII

«Возвращаюсь с «того света», Люда, так говорят те, кто вырвал меня у смерти в тифозном лагерном изоляторе. По миру, в который вернулась, искореженному и поруганному людьми с паучьей свастикой на рукаве и в душе, ступаю с трудом, зыбок он под ногами… Но надо помогать выжить другим. Вместе с санитарами мою прибывающих больных. Воды полагается два ковша на душу. Часто и они бывают ни к чему. Пока снимаем одежду, чтобы бросить в дезкамеру, глянем, а ему уже наша помощь не нужна…

С болью узнала, что здесь кончилась жизнь Миши Волкова. Доктор Березкина показала запись в регистрационной книге: «Волков Михаил из Долгопрудного». Еще недавно билось здесь, не сдаваясь, Мишино сердце.

Отвести беду от другого стараются все. Когда доводится дежурить на кухне, выносим тайком картофельные очистки для самых слабых. Недавно охранник чертовски избил меня за это. Забившись в угол, зло думала: все равно еще буду… Галина Ивановна Березкина спасает санитарку Евгению Михайловну Коган, выдавая ее за родственницу, значит, за русскую. За укрывательство – расстрел. Но не нашлось предателя, никто не выдал.

Голод нас забирает все больше. На считанных деревьях ободрана и съедена кора. Трава буйно и свободно растет только среди рядов колючей проволоки. Лопух, большущий, как ухо слона, высунулся из колючки. Отчаявшиеся пытаются ночью подползти. И протянет кто-то руку, схватит… Автоматная очередь с вышки – и уже не сорвать ему крупицу жизни.

Охранники непрерывно рыщут по лагерю, выискивая среди военнопленных комиссаров, коммунистов. У них особая ненависть к людям, сильным духом, которые дают поддержку остальным.

Обреченные уходят за ворота с пением «Интернационала», взявшись за руки, плечом к плечу, бросая остающимся прощальный взгляд – в нем пожелание жизни, последний привет Родине… Мы слышим, как автоматные очереди обрывают гимн, и все встаем, приподнимаются даже те, кто по многу дней уже не в силах был подняться…

Смерть над лагерем летает совсем низко. Как остро чувствуется жизнь там, где ее совсем мало, – небо, леденящий воздух и чудом пробившаяся травинка на истерзанной лагерной земле…

Если тебе сейчас дышится вольно, Люда, дыши полной грудью!»

 

XIV

«Только тебе, Верка, больше никому, признаюсь: временами от меня уходит надежда. Уже восемь месяцев лежу. Будет ли конец?..

Смотрю на тех, кто ходит, на врачей, сестер, им это так легко дается. Даже на тех, кто на костылях… Истомила постоянная горизонталь – пол, койка, на которой лежу, потолок… – он давит. От того, что пишут ребята, голова пошла кругом.

В-1 расконсервирован, летает! Перед глазами все время наши корабли. Статный, красивый В-6, стройный В-8, немножко «беременные» В-2, В-3, В-4, недолговечный В-5, милый «огурчик» В-1. Запах водорода плюс резины, который знают все воздухоплаватели, который другим никому не нравится, а нам кажется самым сладким запахом на свете. Летом в эллинге прохладно, и стоят, как живые, корабли, живые по-настоящему, их уже нельзя оставить без присмотра – то газку дать, то воздуху, то привязать покрепче, чтобы не раскачивались.

Родные корабли, дайте мне силы!..

Остеомиелит. Так называется мое заболевание. Что оно значит, не знаю, но врачи сказали: неизлечимо, на всю жизнь. Как услышала, помертвела. А потом все во мне встало на дыбы. Это мне-то всю жизнь лежать, ничего самой не делать и только принимать помощь от других? Мне, привыкшей свободно двигаться по земле и в воздухе, стоять у штурвала! Дудки! Они же не знают моего характера. Я упрямая. Много боли довелось вытерпеть, но, если надо, стерплю и не столько, а встану, вопреки всем законам медицины.

У меня под подушкой Сашкино письмо. Порою крепко сжимаю его в руке.

«Дорогая моя Людмилочка! Я считал бы себя счастливым, если бы у тебя пострадали даже обе ноги, лишь бы ты осталась, моя дорогая! …Ходить будешь, я сам тебя научу».

Его наградили орденом Отечественной войны 2-й степени. Вручали в Кремле. Эх, хоть бы в этот день быть с ним!»

О том, что сама награждена орденом Отечественной войны 1-й степени, Люда еще не знала. Награда найдет ее только в сорок пятом.

«На тебя, Вер, пришла похоронка. А я не верю и не поверю ни за что! И мои слова найдут тебя. Где-то ты есть. Может, на краю гибели и тебе сейчас невмоготу. Если бы я могла, собрала бы свои силы и перекинула тебе через все расстояния. Может, ты ранена или тяжело больна и лежишь где-то беспомощная, как лежала недавно я. Если так, пусть и возле тебя окажется другая тетя Поля – на Руси много таких женщин, желанных и безотказных в своем милосердии, – и спасет тебя!

Ты будешь жить! Мы с тобой увидим конец войны и конец фашизма».

«Как прекрасен вертикальный мир, Верка, родная! Я пробыла в нем несколько зыбких секунд, потом все закружилось и, обессиленная, я упала на койку. Но ведь они были, эти секунды! Вертикальные стены, спинка койки, в которую я вцепилась, сестричка Олечка, поддерживающая меня, я сама… Опрокинутый мир встал наконец на свое место. За окном зеленели липы, успела ухватить взглядом верхушки.

Через некоторое время, собрав силы и закусив губы, ведь больно до чертиков, снова встала на непослушные, не держащие меня ноги. Не верилось: неужели стою?!

Пришло письмо от Попова из Долгопрудного: «Я, Почекин, Коновальчик и Раевский подали рапорт об отправке на передовую. Почекин уже назначен командиром 7-го Отдельного воздухоплавательного дивизиона аэростатов артиллерийского наблюдения. Коновальчик – командиром одного из отрядов АН этого дивизиона. Они отбывают на Волховский фронт. Со дня на день должны получить назначение и мы с Раевским. Гарфа и Устиновича пока не отпускают, им поручено строительство нового дирижабля конструкции Гарфа. Кораблю уже и имя дали – «Победа». Хорошо, правда?

Здесь уже все налажено. В отрядах ВДВ непрерывно идут тренировочные прыжки парашютистов-десантников с привязных аэростатов. Недавно собранный В-12 летает к аэростатным точкам у Звенигорода, Тулы, Каширы, Серкова, Медвежьих озер, поселка Гаврилов Посад Ивановской области и другим. Доставляет газ, подкармливает аэростаты.

С нашим уходом пилотов здесь остается катастрофически мало. Не верю, что болезнь тебя сломила, Люда. Жду! Если бы еще и Вера нашлась…»

 

XV

Долгое время о том, как воюют воздухоплавательные отряды на Ленинградском фронте, долгопрудненцы знали только понаслышке. А тут неожиданно появился живой свидетель – бывший пилот дирижабля, окончивший здесь вместе с другими пилотами Воздухоплавательную школу, сейчас командир 31-го Отдельного воздухоплавательного отряда артиллерийского наблюдения Ленинградского фронта майор Джилкишев. Как только была прорвана блокада Ленинграда, Джилкишева вызвали в Москву, в Главный штаб артиллерии, где ему было поручено формирование нового воздухоплавательного дивизиона и подготовка воздушных наблюдателей-артиллеристов.

Попав в Москву, Джилкишев не упустил случая побывать в Долгопрудном, подскочив туда на попутке. Поселок, где проходили его первые полеты, встретил ошеломившим его подарком. Подъезжая, он, к несказанному своему удивлению, увидел в воздухе идущий на посадку дирижабль. Не поверил глазам. На ходу спрыгнул с машины, бегом добежал до летного поля. Навстречу ему шел друг и однокурсник капитан Гурджиян.

– Ну, Алма-Ата-Саид, жив-здоров! – обрадовался Мелик, крепко тряся Сайда Джилкишева за плечи. А у нас тут смотри, какие дела делаются, – кивнул он в сторону дирижабля, который уже заводили в эллинг. – Собрали. Фронт потребовал.

Среди воздухоплавателей были люди разных национальностей, но казах только один – Саид. И почему-то это всех удивляло: бросил свою необъятную пустыню, ее «кораблей»-верблюдов и уехал за тридевять земель, в Москву, чтобы научиться летать. А вот получилось так. И не жалеет об этом Саид.

Вечером в общежитии Джилкишев рассказывал окружившим его друзьям о блокадном Ленинграде, за который в эти месяцы неизвестности душа у всех болела.

Их отряд держал оборону от Финского залива до Пулковских высот, оборонял Кировский завод, где, несмотря на разрушения от обстрелов и бомбежек, продолжалась работа. Мины, снаряды, отремонтированные танки и орудия немедленно поступали с него на передовую, которая была совсем рядом.

– Люди работали, лишенные всего, что нужно для жизни, – говорил с грустью Саид, – без еды, топлива, даже воды. Их героизм был не меньше, чем у солдат на фронте.

Большую часть времени мы находились в готовности № 1: сами в корзине, аэростат «на узде». При первом выстреле врага по городу шли вверх, чтобы скорее подавить их батарею.

Довелось выполнить и совсем необычное задание, – улыбнулся он, – замаскировать блестевшие на солнце позолотой, служившие немцам ориентиром купола и шпили самых высоких зданий Ленинграда: Исаакиевского собора, Инженерного замка, Петропавловской крепости и Адмиралтейства. Мы с капитаном Судаковым сразу вспомнили про наши малютки «шары-прыгуны». На них и пошли вверх, дождавшись сумерек, чтобы не работать на виду у фрицев – город от них просматривался в простые полевые бинокли. Моросил дождь. Болтало изрядно. Снизу нас придерживали канатами, наводили на верхушку шпиля красноармейцы. С трудом разобрали отяжелевший от дождя чехол, набросили на кораблик, что на шпиле Адмиралтейства. Нас потянули вниз, мы расправили чехол. Так потом замаскировали и другие шпили. Маляров-верхолазов, обессиленных – в городе уже вовсю разгуливал голод, – поднимали на купола тоже на «шарах-прыгунах», привязывали их там, чтобы не упали. Потом поднимали к ним в ведрах краску.

Работа на высоте не каждому по вкусу, не вам это объяснять, – закончил свой рассказ Саид. – Буду отыскивать подходящих ребят-артиллеристов, готовить кадры воздушных наблюдателей. Их немало, предрасположенных к работе в воздухе, надо только не проглядеть. Бывает, на вид незаметный, маломощный паренек оказывается пригодным для сильного дела.

 

XVI

Каждое утро, когда пленных выстраивают на плацу для переклички, девушки поют, несмотря на то, что это запрещено. Вера, хоть голос срывается от слабости, поет вместе с ними. Началось случайно, вылилось неподвластным даже чувству осторожности протестом. Неожиданно зазвучал в шеренге одинокий, надорванный голос. Смолк. Но когда послышался снова, к нему присоединились другие. Потом уже без этого не могли. Пели неслаженно, голоса охрипшие, застуженные, а у кого-то еще звенели, нерастоптанные… Состарившиеся молодые лица, огромные, впитавшие в себя все страдания глаза…

Фрицы кричали: «Молчать!» – угрожали расправой. Как-то вызвали даже взвод автоматчиков. А им уже было все равно. Они смотрели мимо. Воля вольная дышала в стылом воздухе.

…Бежал бродяга с Сахалина…

Слова «бежал», «побег» гитлеровцам понятны и действуют на них, как на быка красное. Почему они не открыли по девушкам огонь? Нет, жалости они не знают.

Прояснилось позже. В сапоге умершего пленного санитары нашли обрывок газеты «Правда». Они передавали из рук в руки изодранный, наполовину протертый листок, по многу раз перечитывали. В сообщении Совинформбюро говорилось, что еще в декабре сорок первого были разгромлены под Москвой отборные фашистские дивизии. Наступление советских войск продолжается. А им-то охранники по лагерным репродукторам нагло твердили, что Москва Гитлером взята и Ленинград тоже.

А тут еще в один из весенних дней – как струя живой воды – над лагерем низко и стремительно пронеслись три самолета с красными звездами на крыльях.

Надо было видеть лица фрицев! Опомнившись, они стали запоздало палить вверх из автоматов.

Пленные не отрывали глаз от переставшего быть чужим неба…

 

XVII

Она снова в полете. И еще не может этому поверить. Она снова командир, пусть пока не дирижабля, а субстратостата. Над нею две тысячи двести кубов водорода, они несут ее легко и неслышно.

Непростым было для Люды возвращение к воздухоплаванию. Больше года на госпитальных койках. Потом, стиснув зубы, по одному шагу училась ходить. И когда наперекор унылым прогнозам врачей смогла отбросить опостылевшие костыли (сколько она на них топала по длинным коридорам!), еще год осаждала неумолимые медицинские комиссии, добиваясь разрешения летать. Выбирала время, когда рану немножко затягивало, и шла к ним. Пять комиссий отказало. Шестая не устояла. В заключении было сказано: «Разрешается летать без физических нагрузок».

С этим и пошла в Центральную аэрологическую обсерваторию.

Надо представить себе, какими глазами посмотрел на нее директор ЦАО Георгий Голышев, когда она протянула ему этот маловдохновляющий документ.

– Какие могут быть полеты «без физических нагрузок»?! – буркнул он недоуменно.

Но потом – золотая душа, он же свой брат – воздухоплаватель – мог ли не понять ее! – махнул рукой:

– Иди оформляйся на должность командира аэростата. Инвалидность в анкете можешь не указывать.

Это было необыкновенно – после истомившего бездействия начать наконец существовать не зря!

Поднимая субстратостат на нужную исследователям (сотрудникам ЦАО и различных институтов Академии наук) высоту, она предоставляла им возможность проводить метеорологические и аэрологические наблюдения.

…Три тысячи метров. Земная жара, от которой хотелось сбросить меховой комбинезон, осталась внизу. У них свежо и приятно. Огни Москвы и зарево от них уплыли в сторону. На черном небе скопище ярких немигающих звезд.

Люда глянула на светящуюся шкалу вариометра. Подъем проходил без рывков. Подсветив нагрудным фонариком, записала в бортжурнал скорость полета.

Четыре… пять тысяч метров. Надели кислородные маски. Их обнял холод. Андрей Казарев, научный сотрудник Академии наук и коротковолновик Центрального радиоклуба Белоусов застегнули комбинезоны. А Люде не хочется. Полет у них сегодня особенный, и они с нетерпением ждут…

Барограф показывает высоту семь тысяч метров. Подъем замедляется. Люда сбрасывает немного балласта, и они опять идут вверх. Мороз прохватывает, теперь и у Люды комбинезон застегнут на все застежки. Такелаж покрывается инеем, седеет.

И вот они увидели, как в вышине замелькали тонкие огненные прочерки. Ради них и поднялись сюда. Огоньки вспыхивают то с одной стороны неба, то с другой… Люда мечется взглядом между ними. Их все больше, они уже по всему небу – яркие, четкие, мчатся, обгоняя друг друга, гаснут, вспыхивают новые. Люде хочется задержать их полет, такой короткий…

– Началось! – кричит Андрей и щелкает фотоаппаратом. А Белоусов вызывает морзянкой коротковолновиков. Ему поручено наблюдение за эфиром во время «звездного дождя».

Им довелось в чистоте разреженного воздуха увидеть редкое явление – встречу нашей планеты с потоком мельчайших метеоритных частиц. Ворвавшись в земную атмосферу, они сгорают в ней, опадая бессчетным «звездным дождем».

– Есть Ленинград… Москва… Свердловск… – радуется Белоусов. И Люде, тоже радисту, понятно его состояние. Он оборачивается к ним.

– Всем привет из Ливерпуля… Отозвалась Филадельфия!..

Их шарик тихо плыл под завораживающими вспышками огненных лезвий.

Андрей громко смеется и кричит Люде:

– Это вам, товарищ командир, подарок за стойкость!

…Один за другим шли полеты. Все – с научными целями. Нередко в них исследования земной атмосферы сочетались с подъемом на рекордную высоту и с рекордной длительностью полета.

«Группа женщин-аэронавтов, – сообщали об одном из таких полетов газеты, – во главе с известной рекордсменкой Людмилой Ивановой на субстратостате «СССР ВР-62» находилась в свободном полете свыше 47 часов, покрыв за это время расстояние по прямой более 1000 километров. Этими показателями были значительно превышены существовавшие международные рекорды».

День Победы! Его приближение чувствовалось остро. Накануне Люда спать не ложилась вовсе. Среди ночи несколько раз в невыключенном репродукторе слышалось: «…Будет передано экстренное сообщение». И опять тишина…

В пять утра – позывные. Стук сердца, казалось, заглушит их. Показавшаяся невероятно долгой пауза.

И… голос Левитана, который всегда ждали с возрастающим волнением. Фашистская Германия капитулировала. Победа! Говорилось еще много радостных слов, но Люда слышала только эти.

Она не отходила от репродуктора. А потом стучала в соседские двери: «Война кончилась!» И слышала в ответ: «Ой, дождались!» Стучала не только она. Повсюду слышалось:

– Конец войне! Победа!

Никому не пришло в голову сердиться за то, что их разбудили в такую рань, а многие, как и Люда, в ту ночь не спали.

Вечером, когда вернулся из полета Саша (его не так давно отозвали в дивизион ВДВ), они двинули в Москву. Сжатые тесной толпой, бродили по Красной площади, под грохот салюта и треск взлетающих в небо разноцветных огней. Всплескивали песни. Их подхватывали знакомые и незнакомые. Чужих не было…

Не успели оглянуться, как были подхвачены десятком сильных – не вырваться! – рук и под ликующее «ура!» брошены вверх.

– Братцы, не забудьте поймать! – отчаянно вопил Сашка и, едва оказавшись на ногах, сам уже подбрасывал кого-то.

Качали всех, на ком была военная шинель.

Неожиданно вспыхнули и скрестились в небе лучи прожекторов. Они высветили там распахнутое, с бегущими по нему, играющими на свету волнами складок огромное алое полотнище. Все, запрокинув головы, смотрели туда. А они двое – и выше, где, почти неразличимый в черном небе, скрытый от всех глаз, плыл аэростат. Их аэростат нес над Москвой знамя страны.

Идут с запада эшелоны. Возвращаются солдаты. Возвращаются и в Долгопрудный. Когда на улице появляется кто-то новый, в военном, все прилипают к окнам. К кому-то в дом приходит радость…

Сергей Попов, Виктор Почекин, Георгий Коновальчик, Саид Джилкишев участвовали в освобождении Прибалтийских республик, а в конце войны были переброшены под Берлин.

…Газета «Правда», 9 октября 1944 г.

«1-й Прибалтийский фронт. …Командир отряда Георгий Коновальчик, проверив людей, подает команду:

– В воздух!

Аэростат набирает высоту. В маленькой гондоле идет сложная боевая работа. Корректировка с воздуха здесь безошибочна, и наши артиллеристы обрушивают огонь своих орудий на ожившие батареи противника. …Гитлеровцы открывали по аэростату огонь бризантными снарядами, а затем стали бить и по опушке леса. Воздушные корректировщики работы не прекратили, и советские батареи по-прежнему наносили немцам поражение за поражением».

14-й и 10-й Отдельные воздухоплавательные отряды артнаблюдения участвовали во взятии фашистской столицы.

Фронтовая газета 1-го Украинского фронта «За честь Родины». Внизу – знакомая всем фронтовикам надпись: «Прочти и передай товарищу». Наверху – крупно: «До столицы гитлеровской Германии остались считанные километры».

«18 немецких артбатарей обнаружили и засекли наблюдатели воздухоплавательного отряда трижды орденоносца капитана Самойленко. Ими же были обнаружены скопления врага и три танковые колонны. …Результаты наблюдений с аэростата были переданы нашей артиллерии, открывшей по врагу меткий огонь. Отважные наблюдатели вели корректировку огня».

Фото: «В гондоле старшие лейтенанты Кораблев и Кисляков».

Приятно было читать все это.

«Верка, родная моя Верка! Что же нет тебя?! Я жду весточки каждый день. Ворвется кто-нибудь из наших и выпалит:

– Верка вернулась!..»

Произошло все почти так. Прибежала Ксения Кондрашева и сказала, что объявилась Вера, уже все в Долгопрудном говорят об этом, толком, правда, никто не знает, откуда сведения.

Выяснилось: не было еще Веры, но были письма к ее сестрам Любе и Зине от Вериных друзей, тех, кто был с нею рядом за колючей проволокой. Они видели ее в мае, после того как их освободили войска союзников. С группой военнопленных она пошла к Гамбургу, чтобы оттуда морем скорее попасть домой. Удалось ли ей это, они не знали, но были уверены, что она жива и, может быть, уже дома. Просили сообщить им об этом. «Верина судьба нас всех очень волнует, – писала Галина Ивановна Березкина, – потому что после пережитой вместе фашистской каторги она всем нам дорога и близка, много участия и поддержки исходило от нее».

 

XVIII

Сейчас трудно установить, кто первым в штабе Флота предложил использовать дирижабль для отыскания в море оставшихся после войны мин. Возможно, сам командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский вспомнил, как еще в тридцатых годах над Севастополем парил дирижабль В-1. С медленно летящего воздушного корабля просматривалась глубина моря.

Построенный в военном 1944 году дирижабль «Победа» был направлен в распоряжение командующего Черноморским флотом для выполнения специального задания. Ответственным по руководству летным отрядом был назначен заместитель командира воздухоплавательного дивизиона инженер-майор В. А. Устинович.

В тот же день он, капитан Гурджиян и старший лейтенант Белкин выехали в Севастополь подыскать удобную стоянку для их корабля и подготовить швартовую команду. А через три дня с летного поля Долгопрудного дирижабль поднялся в воздух и взял курс на юг. Командиром корабля летел капитан Рощин, пилотом старший лейтенант Мутовкин, старшим бортмехаником – капитан Горячев, бортрадистом – старший лейтенант Салабай.

Очень жалели москвичи, что не застали в Севастополе друга, Володю Шевченко. Когда началась война с Японией, его дивизион аэростатов заграждения был переброшен на Тихий океан.

Местом для открытой стоянки «Победы» выбрали овраг Килен-балки. Швартовая команда была для экипажа дирижабля непривычной – матросы. Едва сбросили пеньковый гайдроп, они разом схватились за него, подтянули корабль к земле и накрепко пришвартовали. Конец сентября – начало штормов на Черном море, а дирижабль – вон какой парус! Эта предусмотрительность позже оправдала себя.

От штаба Флота прибыли офицеры, с которыми воздухоплавателям предстояло вместе работать. Энергичные, выдержавшие жестокие испытания, они знали толк в работе и не растеряли при этом живой моряцкий огонек и всегда сопутствовавшее им чувство юмора. У воздухоплавателей с ними сразу наладился полный контакт и взаимопонимание.

Задача, поставленная моряками перед воздухоплавателями, была ясна. Просмотреть прибрежные воды Крыма, отыскать в них затонувшие суда и оставшиеся после немцев мины, которые все еще не дают безопасно ходить судам и которые не смогли обнаружить тральщики – электромагнитные мины подчас не поддаются тралению. Заодно по заданию НИИ рыбной промышленности города Керчи провести работы по обнаружению рыбных косяков – путина уже началась.

26 сентября. 8 часов 50 минут тихого южного утра. Над морем никаких перепадов восходящих-нисходящих потоков, значит, нет болтанки. Они идут на высоте ста метров и видят дно, все в зарослях зеленых водорослей, неподвижных, будто заснувших – от них и море к берегу зеленое, у горизонта синее. И идут от него к дирижаблю отраженные свет и тепло. Моторы неторопливо гудят. Мимо проплывают террасами уходящие вверх крымские берега.

– Проходим Симеиз. Гора Кошка, – объявляет штурман. – Ливадия… Ялта…

Пусто у прежде шумного и толкотливого ялтинского мола. Притулилось к нему лишь несколько рыбачьих фелюг. Только чаек по-прежнему много, быстро проносятся они над фелюгами или светлыми поплавками качаются на воде.

Когда развернулись на обратный курс, у мыса Ай-Тодор, недалеко от знаменитого Ласточкина гнезда, стоявший у левого борта гондолы Устинович вдруг резко отдал команду:

– Малый ход!

И показал рядом стоявшему моряку на что-то темное, неясным очертанием видневшееся на дне.

– Судно, – определил тот, вглядываясь. В дни обороны их тут немало полегло – транспортных и военных, что пробивались к осажденному городу. – Товарищ командир, – обратился он к Рощину, – дайте лево руля.

«Победа» медленно пошла по кругу. Все напряженно всматривались в укрытые толщей воды следы произошедшей здесь трагедии. Штурман засек это место на карте. Моряк сделал несколько снимков.

Полет, продолжавшийся четыре часа двадцать минут, для экипажа и офицеров флота был обнадеживающим. Все, что лежит на дне моря, на глубине до ста метров, с дирижабля можно увидеть.

На завтра намечался следующий полет. Но утром служба погоды объявила: приближается шторм. Всем кораблям предлагалось укрыться в бухте. Дирижабль остался на стоянке.

При ярком солнце, в полном безветрии море вдруг зарябило, побежали волны. Налетел ветер, засвистел, поднимая с земли все, что плохо лежало. Срывая с деревьев листья, понес их в замутневшую даль. Дирижабль развернулся по ветру. Гремя цепями якорей, развернулись у своих бочек корабли. Море гудело. Волны с силой ударялись о прибрежные камни.

Ветер рвал дирижабль со швартовых. Воздухоплаватели и матросы крепили его по-штормовому дополнительными поясами. Тревожно посматривали: выдержит ли оболочка… Приехавший из Москвы конструктор «Победы» инженер-майор Гарф заверил: по всем расчетам корабль должен устоять. Только по напряженно сжатым губам можно было заметить, насколько сильно волнуется и он.

Трое суток свирепствовал шторм. А затих так же неожиданно, как и начался. Только море долго еще не успокаивалось, все катило крутые белопенные волны. Воздухоплаватели улыбались.

– Молодчинище, корабль, такую трепку выдержал!

Когда снова пошли в полет, море было таким смирным, ласковым и гладким, хоть смотрись в него, как в зеркало.

– Хитрит Черное, товарищ командир, – остановился возле. Рощина летевший с ними представитель штаба Флота старший лейтенант Мещерский, – прячет от нас глубину.

– Перехитрим, – усмехнулся Рощин.

Он немного изменил курс, и тень корабля оказалась сбоку.

Глубина как бы распахнулась, просматривалась каждым камешком, кустиком, кустом водоросли, сновавшими между ними черточками – спинками рыбешек.

– Мыс Херсонес, – объявил штурман. – Подходим к минным полям.

Когда после восьмимесячной осады гитлеровцам удалось захватить Севастополь, они, опасаясь десанта с моря, понаставили здесь целую систему минных заграждений. Наши тральщики хорошо потрудились, но окончательную работу предстоит сделать дирижаблю.

«Победа» ходила параллельными галсами, осматривая сверху каждый метр каменистого, в темных провалах морского дна. Прошло около часа, прежде чем один из моряков объявил:

– По правому борту мина!

И бросил на воду вымпел. Слегка окунувшись, вымпел вынырнул и заблестел умытой краснотой. Бортрадист старший лейтенант Салабай стал вызывать тральщик.

– Передай: мину загораживает большой камень, – пояснил моряк. – Трал может не взять. Взрывать надо глубинной бомбой.

Летали каждый день. Море просматривали на восток до мыса Меганом, на запад – до Каркинитского залива. Рощина и Мутовкина сменяли Устинович, Белкин и Гурджиян.

При входе в Северную бухту неожиданно обнаружили глубинную электромагнитную мину. Сначала глазам не поверили. Где-где, а уж здесь-то тральщики столько раз все прощупали! Как до сих пор на ней никто не подорвался… Правда, лежала она не на фарватере, а несколько в стороне. Из гондолы мина была ясно видна, светлым пятном выделялась среди прибрежных камней. Когда прибыл тральщик, они выстрелом из ракетницы показали ему место, где она лежит. Но не сразу трал смог ее захватить, прошел рядом, не зацепив. В другой раз, казалось, совсем уже поймал – ан нет! – прошел над ней, а она осталась лежать, будто смеялась над ними. Они снова наводили на нужное место. Моряки на тральщике горячились, заиграло самолюбие. А тут еще подначка моряков с «Победы»… Не будем воспроизводить красочные реплики, которыми они обменялись между собой, но, возможно, они-то и помогли. На четвертый заход трал зацепил мину и потащил в море, чтобы там, вдали от города, уничтожить. Хорошее это дело – уничтожать смерть.

Летавший с ними рыбак из Керчи – черноволосый, черноглазый, с морщинистым прокопченным лицом, неразговорчивый, с виду мрачный – долгое время был, как им казалось, в бездействии. А однажды вдруг оживился, обвел всех загоревшимся взглядом, спросил:

– Видел ли кто-нибудь, как среди моря течет быстрая река? Не видели? Посмотрите.

Они не сразу поняли. Но когда глянули, увидели – на протяжении длинной и широкой полосы поверхность моря вздрагивает, рябится, будто кто-то толкает ее снизу. Кому-то тесно стало в Черном море. Рыбный косяк! Он действительно рекой течет, переполненной, выплескивающейся.

– Передавай, друг, в Керчь: кефаль идет, – торжествующе обратился рыбак к Салабаю. – Хорошо идет!

 

XIX

«За вагонным окном бегут поля, перелески, речки, все такое родное, свое… Даже деревья – вольные, раскидистые, их кроны не картинно-округлые, как там, на чужбине. Голова кружится, Люда, будто в полете, хотя поезд тащится еле-еле. Вагон переполнен. Много демобилизованных. Все очень оживлены, ведь едут домой! Кругом вкусный русский говор, по которому так истосковалась.

Поезд подошел к станции. Разобрать, какая, не могу. От вокзала остались лишь обломки стен. В вагоне стало еще более шумно. Мне по сердцу эта живая деловитая суета, мне очень долго ее не хватало. Люди, плохо одетые, много натерпевшиеся, уже живут мирными заботами, хлопочут, исправляя свою жизнь и жизнь других.

Не верится, что уже близка к дому. Теперь все позади. Даже Козельск, где довелось два казавшихся нескончаемыми месяца проходить проверку, мучительно вспоминать и рассказывать все, о чем вспоминать невыносимо. Увижу ли маму, Аллочку с Вовой, тебя, всех своих? Когда думаю об этом, холодею. Война столько жизней унесла…

Хочу только одного – чтобы Вы Все Были Живы и Здоровы!!!»

Не так много времени было отпущено судьбой воентехнику 2-го ранга, командиру аэростата артиллерийского наблюдения Вере Деминой, чтобы бить врага. Но и в тех непрерывных боях, в которых довелось ей участвовать, постоянно находясь под обстрелом вражеской артиллерии, она была самоотверженным и бесстрашным бойцом. Об этом говорит медаль «За отвагу», которой она была награждена. Своевременно вручить награду ей не смогли, и она ждала ее теперь в Москве.

Каким-то неизвестным, шестым или седьмым чувством Люда угадала, что Вера приехала. Поверила ему, прибежала. Замерла в дверях.

Они кинулись друг к другу и долго не могли сказать слова. В горле застряли слезы.

– Худая какая… – прошептала Люда.

– Ничего…

В усталом Верином взгляде пробилось что-то от прежнего, улыбчивое, даже, как когда-то, озорное… Обожженные войной, в чем-то уже другие, они все же были прежними – мужественными и нежно-женственными, открытыми дружбе и порыву.

– Почему не сообщила? Мы бы встретили.

– Не знала, когда, каким поездом смогу выехать. Народу столько! Двое суток на станции прождала, пока села. И тащились!..

Опять мешали слезы. Только к ночи, когда уснула, прижав к себе подаренного кем-то лохматого довоенного мишку, Аллочка, разговорились.

– Хромаешь, была ранена? Саша цел? Какой он, изменился? – засыпала вопросами Вера. – Кого еще война не взяла? Не летаешь больше?

– Сейчас все расскажу. Дай посмотреть на тебя как следует. Я же еще не верю, что это ты…

Люда чуть откинулась к спинке дивана. Они пристроились рядышком, поджав под себя ноги.

– Летаю. На свободном аэростате.

– Неужели правда?! – захлебнулась Вера. – Это с перебитой-то ногой… Какая же ты молодчина!

– Голышев посочувствовал, – рассмеялась, вспомнив знаменательное медицинское заключение, Люда.

– Думаю, не только посочувствовал. Такими, как ты, пилотами не разбрасываются. А дирижабли так и сгинули?

– Не сгинули! В-1 и В-12 еще в сорок втором расконсервировали. Ты же ничего не знаешь! Это Сергей Попов поднял дирижабли, вытащил из забытья. Помогали все наши ребята, кто был в это время здесь. Вот Сергей вернется, все тебе расскажет. Он и Прохоров сейчас на В-12 летают над кировскими лесами, определяют пожароопасные места, помогают сберечь лес от огня. Сашка тоже там.

– Не могу поверить, – зажмурила глаза Вера. – Наверно, отвыкла…

– А «Победа», новый дирижабль, выполняет спецзадание на Черном море, отыскивает мины и затонувшие корабли. Белкин пишет: «Легко на душе становится, когда ухватит взгляд спрятавшийся на дне смертоносный гитлеровский «подарочек» и вызванный нами тральщик приканчивает его. Пусть Черное море будет чистым!» Но ты о себе-то расскажи.

Вера не сразу отозвалась. Длинная лента плена туго раскручивалась перед глазами. Она протянула руку к детской кроватке и долго держала не отпуская.

– Все дни были похожи один на другой, Люда, и каждый – как год… – На ее лбу остро обозначилась горькая морщинка. Раньше ее не было. – Когда уже близко к концу войны гитлеровцы без всякого смысла перегоняли нас, полуживых, из одного концлагеря в другой, от Седлеца к Варшаве и дальше на запад, по ледяной грязи, пристреливая отстающих, как в сорок первом, казалось – это уже конец…

Но это было еще не все. Когда пригнали в глубь Германии, в один день всех рассортировали кого куда – мужчин по новым лагерям, девушек – батрачками к богатым фермерам, в полное их распоряжение. Мы даже попрощаться друг с другом не смогли. Это было особенно тяжело. Общая беда сблизила нас. Мы друг о друге знали всё, от самого рождения. У кого какие родители, братья, сестры, дети, всех по именам знали. По фотографиям, у кого какие сохранились. Домашние адреса Галины Ивановны, Лиды Блаженец, Фаины Григорьевны, Сонечки, Тоси-цыганочки, Павла Демьяненко, Коли-санитара я знала наизусть. Надеялись: вернемся домой, еще встретимся.

Когда война приблизилась к границе Германии, немецкие власти вдруг проявили «демократию», разрешили нам переписку между собой. Мы получили возможность хотя бы послать привет, обменяться добрым словом. Больше всего писем послали мы друг другу к новому, 1945 году, который, верили, принесет нам освобождение. «С Новым годом! С верною любовью к Родине! С верой в счастье и справедливость!» – желали мы друг другу.

Люда слушала молча. Все, что в годы войны посылали они друг другу на неизвестный адрес, могли наконец сказать глядя в глаза.

– Если бы не пленный француз, что работал со мною вместе на скотном дворе, не знаю, смогла ли бы я выжить. – Вера говорила негромко и будто не про себя, а про кого-то другого. – Окрики, брань хозяев, да и пинки тоже, всего там хватало. Только сил не было. Жак был добрый человек, ко мне относился по-отечески. Самую тяжелую работу брал на себя. И все молча, потому что не знал русского, а я – французского. Но каким-то образом мы все понимали.

За стеной постепенно умолкли голоса, видно, там все улеглись. Ветер шуршал занавеской, обегая комнату. И опять наступала тишина. Они знали, что сегодня им не заснуть, да и не нужно это было…

– Ох и переполох же был, когда к ферме подошли танки! – покачала головой Вера. – Хозяева заметались: самим ли спасаться, или добро спасать. Они знали, как ведут себя на чужой земле их солдаты. Я побежала навстречу танкам. Радость застилала глаза, ноги не слушались. Конец рабству! Конец всему злодейству!

Танки были американские. Без царапин и вмятин. Солдаты не такие измотанные в боях, как наши, говорливые, приветливые. Они улыбались и показывали нам жестом, что мы свободны и можем идти, куда хотим.

Я уже ни одной минуты не могла оставаться на ферме.

У ворот стоял Жак. Я помахала ему и пошла на восток, надеясь скоро встретиться со своими. Жак помахал мне и пошел в свою сторону, в сторону Франции.

Сколько шло нас – женщин, мужчин, не по своей вине попавших на чужую землю и стремившихся на Родину! Забыв про еду, про сон, про сбитые в кровь ноги, мы шли, не останавливаясь, видя перед собой свой дом.

– Ты все такая же, Верка, не стала другой, – приглядываясь, все понимая, повторяла Люда. – А то горькое, что еще держит тебя, уйдет бесследно, поверь.

– Расскажи и ты еще, – опять просила Вера. – Кто вернулся? Кто летает? Кого нет…

– Увидишь сегодня всех, кто вернулся. Как прослышат, что ты здесь, прибегут. Ты не знаешь, Верка, как тебя ждут! – Люда помолчала. – Нету Коли Голикова, Коли Ларионова, Володи Самойлова, Саши Фомина… да и других… А Сашка Крикун вернулся. Ему тоже много вынести довелось…

Уже светало. Из соседней комнаты вышла Анна Николаевна, Верина мама. Глянула на спящую Аллочку, привычно поправила на ней одеяло.

– А вы, полуночники, так и не ложились? Чаю хоть попейте, я поставлю.

– Не надо, мама, мы лучше пройдемся. Утро-то какое!..

Они вышли на улицу. Сразу обдало прохладной свежестью чистого, не помутненного еще земными испарениями и поднятой машинами пылью воздуха. Они всегда любили такую рань, в это время обычно и уходили в свои – когда короткие, когда длительные – полеты. Ступали по обкатанному до блеска булыжнику еще пустынной улицы, желая поверить, что все наяву. Под ногами шуршали опавшие за ночь листья, новые, срываясь с деревьев, неторопливо ложились на землю. Люда старалась уменьшить хромоту, в такой день хотелось шагать легко.

Пожилая женщина-дворник в белом фартуке поверх телогрейки размашисто сметала метлой листья и мусор. Она не подняла на них взгляда, лишь, когда они уже прошли, спохватилась:

– Ой, девонька, а я тебя сразу-то и не признала, – приветливо закивала Вере. – С возвращением благополучным!

– Спасибо, тетя Дуся.

Та же тетя Дуся… Все, как четыре года назад.

До боли знакомая дорога к порту. Сколько раз она снилась Вере, и теперь тоже – как во сне… Облицованные в «елочку» потемневшими за годы дощечками двухэтажные дома с прилепившимися палисадниками. Стоящий в отдалении и все же возвышающийся над поселком огромный, царственный эллинг, теперь уже не пустующий.

Из-за угла вдруг ураганным вихрем налетел на них, чуть не сбив с ног, кто-то огромный и шумный, в неуклюжих унтах и летном комбинезоне, закричал на всю улицу:

– Верка, это ты?..

Подхватил, закружил. Поставил на землю, не выпуская из рук.

– Дай взглянуть на тебя. Изменилась? Да нет, прежняя Верка, ей-богу, только совсем невесомой стала.

– Ой, Сашка Крикун, – обомлела Вера. – Вернулся!.. Да отпусти же, медведь, задушишь!

Вот и встречаются они, кто вернулся с войны, в Долгопрудном. Много ли их?..

– Все хорошо, Сашка, правда? Все, как прежде…

Он, как бы желая утвердить это, крепко поцеловал ее в обе щеки и отпустил.

– Спешу. Вечером увидимся, поговорим. Много рассказать надо.

И вперевалку побежал к порту. Обернулся, гаркнул зычно, недаром он «Крикун»:

– Рад за тебя, Верка! Безмерно!

– У них с Полосухиным сегодня высотный полет, – пояснила Люда, – наконец-то дорвался. Вот и не терпится. Я полечу завтра. Сегодня я вольный казак, сегодня мы с тобой весь день вместе будем, да, Верка?

– Конечно.

Когда подходили к летному полю, Вера с трудом сдерживала шаг. Хотелось бежать бегом, но видела, что Люда не может. Всматривалась во все происходящее там.

Субстратостат уже готовился к подъему. Возле него хлопотливо возились люди, переливали из газгольдера в оболочку газ. Она вырастала, словно гриб из земли и, превратившись в огромную складчатую «грушу», нетерпеливо закачалась, удерживаемая швартовыми.

Аэронавты были в гондоле. Саша Крикун и Полосухин Порфирий Порфириевич, или просто Порфиша, а еще проще – Володька (когда он знакомился со своей будущей женой, назвал себя этим более подходящим для молодого парня именем, с тех пор и все его так зовут). Он такой же крупный и мощный, как Саша, а может, и еще покрепче. Поэтому им, сильным и выносливым жизнелюбам, чаще всего поручают высотные полеты к границам стратосферы.

Сброшен взлетный балласт. Отданы швартовые. Субстратостат пошел вверх. Он на глазах уменьшался и скоро стал как шарик от пинг-понга, такой же легкий и светлый. Торопился поскорее достать до синевы неба.

Они смотрели на него, еле видного в вышине, щурясь от солнца, которое светило уже вовсю, играло на застекленных полосах окон эллинга.