То, что Хейнц именовал казармой («Kaserne! Kaserne!»), оказалось всего лишь городским подвалом, куда вела каменная в двенадцать крутых ступеней лестница. Небольшие окна вертикально забраны железными прутьями, запыленные стекла уныло серели вровень с тротуаром.
В последние годы подвал использовали под складское театральное помещение; после всех мародерств прошлой осени здесь и теперь валялись бутафорские, с облупившейся позолотой жбаны из папьемаше, такие же кубки и грубо размалеванные яблоки. У стен стояли рваные театральные холсты, на рамах обломки декораций, ветхие, никому не понадобившиеся.
Из подвала наружу вел лишь один ход, и он постоянно охранялся.
Странное сложилось положение. Это не походило на лагерь: внутри безуставная вольница, без начальства и соглядатаев, в подвале сухо, горячий обед привозила солдатская кухня, завтрак и ужин выдавались сухим пайком.
В первый же день их повезли отсюда на стадион в кузове грузовика, и половина поля, где шла тренировка, была под наблюдением автоматчиков, стоявших далеко друг от друга.
На тренировку пришел и Савчук. Он приглядывался к игрокам, к пришибленному, впервые невпопад бившему по мячу Седому, но о вчерашнем разговора не заводил, будто и не знал, что их посадили под замок.
А на исходе дня он появился у них в подвале - никто и не понял, то ли у него был пропуск, то ли Савчук взял нахрапом, как он брал многое в жизни.
Савчук был полон нетерпеливой энергии и решимости, прошелся уверенно, вразвалочку вдоль коек, присел рядом со Скачко и потянул носом: пахло пшенной кашей, заправленной подсолнечным маслом.
- Чего это вы солдатское дерьмо жрете? - Он недоуменно пожал плечами.
- После лагерного рациона, - сказал Фокин, - это вроде свиной отбивной.
- Вы бы потребовали - вам все дадут. Вот чудилы! Они теперь любой ваш каприз исполнят. Вам играть, силенок надо набраться. На них работаете, надо, чтоб кормили.
Скачко взорвался:
- Чего на койку сел? А ну, давай! Вон табурет.
Савчук пересел, подтянул рукава, высоко задрал колено и обхватил его руками.
- А что, правильно, Скачко. Гигиена! - подмигнул он. - Вас бы вот так обеспечили. - Он провел ребром ладони по горлу. - Мяса, сала, колбасы пусть дадут, а в воскресенье - шнапс.
- Да-а, говорят, полицаям хорошо платят, - неопределенно заметил Фокин. - Верно, Савчук?
- Полицаи - сволота, запроданцы, - взъярился вдруг Савчук. - А вы возьмите фольксдойчей. Нисколько там немецкой крови - прабабушка с немцем, управляющим имением, байстрюка прижила, а все равно почет. Живут - не горюют! А вы чего теряетесь? Вам дадут.
Кирилл поднялся с мрачной решимостью.
- Вот я тебе и дам…
Савчук не шевелясь смотрел, как приближается, оскалив редкозубый рот, матрос. Из предосторожности Савчук только разжал сплетенные на колене пальцы.
- Кирилл! - негромко окликнул Соколовский. Матрос остановился.
- Будет тебе, - проговорил Соколовский хмуро. - А ты пристаешь с чепухой, - накинулся он на Савчука. - Сало, колбаса, фольксдойчи! У нас что, дети есть просят? Каша - самая здоровая пища, верно, Кирилл?
Матрос, не ответив, отошел к окну, пробитому много выше его головы.
- Так, - Савчук вытянул вперед сильные с кривинкой ноги и хлопнул себя по ляжкам. - Хочу играть, капитан! Хватит дурочку валять. Доигрались, сами себя за решетку посадили. Никто другой - сами. - Он обвел пустым, равнодушным взглядом подвал. - Легким испугом еще отделались. За твоих запасных, капитан, головы могли полететь. Свободно! Всех топишь, командуешь всеми. - Он обронил презрительно: - Хозяин!
- Я тебе не хозяин, - заметил Соколовский. - Ты к своему хозяину сходи, может, он тебя и поставит в команду. Хоть в похоронную! Только не к нам.
Савчук мрачно поднялся с табуретки, сунул руки поглубже в карманы и подошел к койке Павлика.
У изголовья желтел приклеенный к стене июньский билет 1941 года на стадион «Динамо».
- Это что? - поинтересовался Савчук. Павлик объяснил.
Не сводя с Павлика глаз, Савчук отошел к койке, на которой мрачно ссутулился Седой.
- Знаешь пацана? - спросил Савчук со значением.
- Ты и сам видел его, он на тренировки ходит.
- Жиденок! - шепнул Савчук. - Точно! - Ноздри его раздались и затрепетали. - Ты что же, не видишь? Глаза! Ты глаза смотри, пока с него штаны не содрали. Скорбь мировая в глазах.
- А чего ему веселиться? - Седой страдальчески поморщился. - У него родные погибли.
Савчук сглотнул слюну.
- Ты присмотрись. В нужник сходи с ним… А? - Седой подавленно молчал. - У меня на них нюх, меня не обманешь.
Савчук поднялся как завороженный, вернулся к Павлику, уставился в его грустные, с косинкой глаза.
- Ну, здоров, Павлик… Будем знакомы: Савчук.
Руку пожал с нарочитой силой и встретил уверенное, мужское пожатие.
- На два слова, Сокол, - бесцеремонно сказал он. - Потолковать надо.
- Тут все свои, - ответил Соколовский.
- А что я тебе сделаю? Давай.
- Ладно.
Они отошли в дальний угол.
- Значит, кто угодно, только бы не Савчук? Встречныйпоперечный - да? Этот… еврейчик - да? t- Савчук не хотел обострять отношения и выражался помягче, - Всякий годится, только бы не я.
- Это ты брось, Савчук.
- Обидно! Можешь ты понять? Я к вам с открытой душой. Слушай! - оживился он. - А если Седой откажется? Если он сам откажется?
- Он в защите очень на месте: надо, чтоб играл.
- Седой - трус! Его из-за угла мешком стукнули. Подведет он вас.
- Ты же и привел его: зачем водишь таких?
- Я ему не нянька: я с ним договорюсь.
- Нет, - сказал Соколовский. - С товарищем нельзя поступать по-свински.
- Кому он товарищ?
- Тебе.
Савчук не сразу нашелся, что на это ответить, и Соколовский спросил в упор:
- Послушай, ты почему так рвешься к нам? Что это тебе приспичило играть?
- А вы? А все вы?
- Мы не очень набивались.
- А я рвусь! - вскипел Савчук. - Я и до войны хотел - так разве пробьешься. Не прижимали тебя эти, комиссарчики, - сказал Савчук с обидой, - ты и ходишь по земле святым. У них даже в футбол одни комсомольцы играли. Дерьмо, мазила, копейки в базарный день не стоит, но - комсомолец, активист, открывай семафор! Куда хочешь - в институт, так в институт. А я чувствую в себе силу, что же мне от мечты отказаться? - Соколовский не отвечал. - Я с любого положения, знаешь, как по воротам пробью.
Соколовский задумчиво посмотрел на него и сказал, будто еще раз проверяя по памяти состав команды:
- Вот так: Дугин на воротах, в защите Лемешко, он, пожалуй, центральным будет стоять, с ним Седой, Архипов, Фокин и Григорий! Это защита. В нападении - я, на правом краю - Скачко, на левом - Таратута, связки - Павлик и матрос. Одиннадцать, как ни считай. Придется тебе подождать, - сказал он, призывая на помощь всю свою выдержку. - Мы же не один матч сыграем, еще и на гастроли поедем, за кордон…
- Ладно, - смирился Савчук. - А запасным?
- Не дешеви. Жди! Придет время - позовем. И тебя позовем. А пока, хочешь, пиши. Вынимай блокнот и пиши, ты - журналист, собственный корреспондент.
- Без тебя знаю, чего мне делать! - огрызнулся Савчук и, повернувшись, не прощаясь покинул подвал.
Потянулись однообразные дни. Близким футболистов разрешали на короткое время приходить к ним: после работы прибегала Саша, была мать Дугина, убитые горем родители Таратуты. Грачев не появлялся, и Соколовский не ждал его.