Горожан не выпускали со стадиона, а переодевшихся футболистов под конвоем провели через центральные ворота, затем вправо, вдоль ограды стадиона, тянувшейся на добрых полкилометра. Матч изнурил их, и они шли приволакивая ноги.
Позади двое солдат волокли под руки Седого. Если бы его отпустили, он упал бы на асфальт, как падал потом на каменные плиты застенка в страхе перед пулей.
У ворот их ждала Полина. Она так внезапно, так безрассудно бросилась к Лемешко, что солдаты не успели остановить ее. Поцеловала, как солдатка, провожающая мужа. «Прощайте, Ваня», - тихо проговорила она, и те часы, пока он еще оставался жив, в Лемешко все звучал и звучал ее голос.
Убегая, она сунула ему бумажку. «Мише», - шепнула Полина. Лемешко передал ему записку.
Значит, Грачев не обманул, Зина жива.
Всего несколько строк, написанных не ему, а Грачеву.
«Дорогой Геннадий Иванович! Шлю весточку с девушкой, которая едет домой. Она калека, оторвало руку, иначе домой не попадешь, а, поверьте, я ей завидую. Пока жива, но не знаю, как дальше. Жить хочется, но даже не знаю, что лучше - погибнуть или поехать домой без рук или ног. У других сестры, братья, родители, а у меня Вы один.? Спасибо Вам, Геннадий Иванович. Остаюсь Ваша Зиночка».
Еще час назад Мишу кольнула бы глупая обида: ведь и он жив, почему Зина не вспомнит о нем, зачем она и его похоронила? Но теперь он уже не чувствовал обиды. «У других сестры, братья, а у меня Вы один, если Вы еще живы. Спасибо Вам, Геннадий Иванович. Остаюсь
Ваша Зиночка».
Еше час назад Мишу кольнула бы глупая обида: ведь и он жив, почему Зина не вспомнит о нем? По теперь он не чувствовал обиды. «У других сестры, братья, а у меня вы один…» Все верно, Зиночка!
Внизу Грачев приписал: «Миша, верьте, я всегда буду ей отцом. Обнимаю». Дочитав, Скачко сжал записку в кулаке и не разжимал до самой смерти. Его и похоронили так: со стиснутым кулаком и комсомольским значком сестры в кармане брюк.
Горожан пока не выпускали на улицу, они стояли за оградой, прильнув к железным прутьям.
Футболисты не отрывали глаз от толпы. Их разделяли строй молодых лип, узкий тротуар и железные прутья. Если бы тысячи людей по ту сторону ограды налегли на прутья, ограда рухнула бы…
Значит, не пришло еще время.
Молча шли футболисты. Молчала толпа. Только поднятый над оградой чьими-то руками Сережа, увидев отца, закричал:
- Папа!
Взгляды Рязанцева и Вали встретились. Онз стояла, бессильно привалившись к ограде и с такой настойчивостью втискивая побледневшее лицо между двумя стальными прутьями, что у правого виска выступила кровь. Неутешное горе билось в ее глазах, и любовь к нему, и леденящий ужас, страх, которого почти не ощущал сам Рязанцев. И вместе с тем он почувствовал, что Валя ни в чем не винит его„ что добрым своим сердцем она простила его, но ей страшно оставаться одной. Капли крови ползли с ее лба. смешивались со слезами, и
Рязанцев долго еще видел перед собой прекрасное, стиснутое прутьями лицо жены, ее расширившиеся и потерявшие вдруг калмыцкую раскосинку глаза.
Уже выйдя к берегу реки, Рязанцев вспомнил, что рядом с Валей стоял Севка, прижавшись к ней, как свой, как третий сын. А что, если Валя заберет его с собой? Он будет ей помощником, и сыновья рядом с ним вырастут смелыми.
Соколовский шел в ногу с Дугиным и Петром, локоть в локоть. Он требовательно вглядывался в толпу и узнавал в ее грозном молчании родной город. Сколько близких, знакомых лиц! Вот тот усач, чуть приподнявший сжатый кулак, - разве это не Крыга? А рядом зареченские, горожане, старики, мальчишки, женщины.
- Прощайте, родные!
Парни медленно шли посередине мостовой.
