«Из Владивостока. Аварийная. Петропавловск.

…Берега Парамушира, прилегающих островов тщательно осмотрены со стороны Охотского моря местными рыбаками, катерами, ло-верами. Также со стороны океана, за исключением островов Онекотан, Маканруши, которые осмотрены «СРТ-392». Прибойная полоса обследована населением, местными властями. Самолеты облетали северную гряду Курильских островов. Поисках океане участвуют: катер «Ж-135», «СРТ-478», «СРТ-605», «СРТ-647», «СРТ-657», «СРТ-668»… Отсутствием видимости в ночное время, в снегопады ложились в дрейф. В периоды штормового ветра наблюдения имеют пропуск. По нашим подсчетам на 18 декабря в 00 часов нашими судами обследовано около 18 000 кв. миль. «СРТ» обследовано около 16 ООО кв. миль. Самолеты обещают при наличии летной погоды осмотреть квадрат- широта 46-48°, долгота 156-158°.

Прошу установить непосредственную связь наших судов с флагманом поисковой группы - капитаном «СРТ-605»… Его позывные УВЖИ.

Самолеты Петропавловска делают вылеты а район поисков. Результаты неизвестны,

03-00 20.12,53 г» 311912 Егоров».

Дробный стук телеграфного ключа не умирал в четырех стенах радиорубок. Он преодолевал тысячи миль насыщенного снегом и изморосью пространства и ложился на казенные бланки короткими фразами радиограмм.

«Ж-257»!.. «Ж-257»!.. «Ж-257»!..

Номер безвестного доселе катера все чаще повторялся в сообщениях дальневосточных судов, в донесениях боевых командиров, в обстоятельных бумагах на имя министерского начальства.

Безлунный океан темнел по ночам. А по утрам, растворив рассветный багрянец в беспредельной серости, Тихий океан укрывал свою жертву снегопадами и тяжелыми зимними туманами, одевающими суда в ледяной панцирь.

Штормило. Ветер и крутая волна бросались навстречу поисковым судам, злобно ударяли в форштевень и скулы. Вспоротая вода с недобрым шипением проносилась по борту и, не сумев причинить людям вреда, в бешенстве кипела за кормой.

Быстроходные корабли с радиолокаторами на борту несли мощные, пронизывающие толщу тумана огни. С неуклюжей, угловатой быстротой поворачивались прожекторы, полоснув волну кинжальным огнем. Зеленые ракеты безответно гасли в небе. На все вопросы людей Тихий океан отвечал рычанием ветра и кипением волн, достигавших палуб крупных военных судов.

Корабли упорно продолжали поиск. В круглом, словно фосфоресцирующем экране локатора отражаются десятки миль перепаханного волной океанского пространства. Берег возникает тонкой светящейся линией, повторяющей все изломы мысов и вмятины бухт. Подвижная светящаяся точка где-то у края экрана - это корабль, точнее - отражение ударившихся об его корпус радиоволн. Не раз надежда заставляла учащенно биться сердца военных радистов. Но проходили минуты, порой часы, и светящаяся на экране точка оказывалась то одним из поисковых траулеров, то транспортом, бредущим с неотложным грузом в бухту Провидения, то сейнером, то рейсовым пароходом, несмотря на зиму, до отказа набитым пассажирами: рыбаками, учеными-рыбоводами, вулканологами, опоздавшими к сроку учителями, строителями, судоремонтниками, дорожными строителями…

С каждым днем число участвующих в поисках траулеров росло. С Явинской банки, прервав лов камбалы, ушли в Охотское море назначенные в поиск рыболовецкие суда. Сдав рефрижераторам в Петропавловске улов, другие траулеры ложились курсом на юг, к 50° северной широты, в район активных поисков. Все суда Морфлота, Востокрыбхолода, промысловых комбинатов, все рыболовецкие суда, все плавучие средства погранвойск от Курильской гряды до Командорских островов вели службу наблюдения. Днем над Курильскими островами и океаном летали самолеты, и радисты в тяжелых шлемах с выползающей на лоб меховой опушкой ловили тонкое попискивание в наушниках.

Стальные, тонкогрудые, будто покрытые потемневшей окалиной, военные суда вторую декаду исследовали океан, то и дело вторгаясь на быстром ходу в квадраты, назначенные какому-нибудь из поисковых траулеров. Суда заходили в гавани за углем и жидким топливом, за пресной водой и смазочным и, не теряя надежды на успех, возобновляли поиски. Искали в одиночку, искали строем фронта, не оставляя без внимания ни плавающих предметов, ни случайного масляного пятна на воде.

Берега Северных Курил: Парамушира,

Шумшу, Алаида, Шиашкотана, Сиримукотана, Онекотана, Маканруши, Ширинки и рифовых Птичьих островов - осмотрены и с моря и с суши зорким глазом рыбаков…

Катера нигде не было. Не обнаружилось и признаков его гибели.

Трудно приходилось судам. При снегопадах стопорились машины, суда сносило, терялась точность счисления. И все же обширное пространство океана., гигантский треугольник, гипотенузу которого образует, северная часть Курильской гряды, а катеты - сорок шестая параллель и меридиан 160°, был тщательно, миля за милей, обследован судами и самолетами.

Немигающий глаз локаторов видел и ночью, и в туман, и в снегопад почти так же хорошо, как и в солнечный день.

Но маленького катера под^шомером 257 никто не обнаружил.

257!

Отличное сочетание цифр! Сумма первой и второй образует третью. Разность третьей и второй цифр дают первую. А разность третьей и первой равняется второй, то есть пяти… 2+5 = 7. 7 - 5 = 2. 7 - 2 = 5. На редкость счастливое, беспроигрышное число!..

Нехитрой игре в числа Климов научился еще в студенческую пору в Москве. В таинство чисел и цифр его впервые посвятила невеста. Она изучала номера троллейбусных и трамвайных билетов, радуясь «счастливым числам» и огорчаясь «противными», неподатливыми, непослушными. Климов посмеивался над причудой невесты, но незаметно и сам уверовал в «исключительность» такой, скажем, цифры, как цифра пять: ведь у красной звезды пять концов, и большевики баллотировались в Учредительное собрание списком под номером 5. Потом невеста стала женой, они поселились в старом трехэтажном доме у Елоховского собора, и Климов ездил к зданию консерватории, где училась жена, на троллейбусе № 5…

Все это давно позади. Мягкие, ласковые пальцы его жены отвыкли от клавиш, она давно кочует вместе с Климовым: на «служение искусству» не хватило ни терпения, ни сил, ни таланта. Жизнь как-то сложилась, и то добро! Но пристрастие к «счастливым числам» осталось, хотя в последние годы им доводилось жить в таких местах, где нет ни трамваев, ни троллейбусов. Приходилось довольствоваться номерами облигаций или денежных купюр, которые приносил в получку Климов, и, на худой. конец, номерами проезжавших мимо окон машин. Получая облигации, Климов долго выбирал «подходящие номера». Это маленькая радость для жены, которая пожертвовала ради него искусством!.. Выигрывали они не чаще своих сослуживцев и знакомых, но каждый выигрыш оборачивался маленьким торжеством. Ну конечно же, все дело в числах!

Климов уже не мог избавиться от дурацкой привычки (он так и называл ее-«дурацкая привычка») шаманить над числами. Он даже полюбил эту не утруждающую мозг игру. Она велась без партнеров, не ставила никаких нравственных условий, была скромна и убиралась к черту, когда Климова звали высокие служебные обязанности.

Число «257» не шло из головы. Трехзначное, нехитрое, оно в несколько секунд раскрылось Климову. Он легко постиг удачливость этого числа, беспроигрышную удачливость. Но, тем не менее, катер пропал. Для Климова это тоже реальность, не менее очевидная, чем число «257». Порой ему казалось, что все портит добавочная цифра 6 - число членов команды. С ней действительно ничего не поделаешь… Стоит только прибавить цифру 6 - и число «257» сразу же теряет все свои преимущества, становится неподатливым и несчастливым…

Климову пришлось задержаться в «Подгорном». После правительственной телеграммы начальство приказало ему оставаться на комбинате до окончания работ специальной комиссии по организации поисков.

Он еще раз собрал свое добро в чемодан и перенес его на сопку, в рубленое и оштукатурениое внутри общежитие команд буксирных катеров. Пустовала комната на четыре кровати, предназначенная для кока и молодых матросов с катера «Ж-257», и Климов занял ее.

Это была, пожалуй, первая комната, которую Климову не удавалось обжить. С квартирой Рапохина, даже с кабинетом главного инженера обстояло куда проще,- уже спустя несколько часов он чувствовал себя там как дома. Чужие вещи не мешали ему: он умел видеть только свои, только их принимать в расчет.

А здесь острый, раздражающий запах масляной краски: четыре железные кровати, заправленные по-армейски, желтоватым, но свежим бельем: четыре одинаковые коричневые тумбочки, общая вешалка, на которой висит чья-то старая шинель, поношенное драповое пальто с оборванным карманом, кепка с замусоленным козырьком. Два окна закрыты до половины кургузыми полотняными занавесками, с которых давно не стряхивали пыль. Простой, грубый стол, тяжело стоявший на некрашеном полу в окружении четырех шершавых табуретов. «Недавно ремонтировали,- подумал Климов.- Даже гвозди из стен повыдергали…»

Климов занял крайнюю койку в правом углу у окна. В тумбочке оказалась пехотинская фуражка, начатый, флакон одеколона «Сирень», стираные портянки, гимнастерка с тремя значками отличника боевой подготовки и шесть неразрезанных паспортных фотографий, с которых на Климова смотрели шесть пар внимательных и грустных глаз. Нерусское лицо, похоже - татарин. Климов повесил фуражку на вешалку, гимнастерку и портянки сунул под тюфяк, флакон на подоконник.

Угол был завоеван, но комната не давалась ему, она оставалась чужой, неуютной, необжитой. Казалось, что всякий час сюда могут прийти незнакомые Климову люди,- те, что жили в ней раньше, или новые поселенцы, а он окажется лишним. Но сюда никто не приходил. Печь топили из коридора, и занимался этим радист Аполлинарий, живший бобылем за стеной. Только на следующее утро, после первой почти бессонной ночи в комнату без стука вошла Катя и застала Климова за утренней гимнастикой.

- Простите, пожалуйста,- опешила Катя. Но отступать было поздно: стремительная и порывистая Катя оказалась среди комнаты, прежде чем заметила Климова.- Я не знала, что вы здесь… Тут письма пришли ребятам.

- А-а-а,- неопределенно протянул Климов.- Здравствуйте.

Катя положила на стол два письма.

- Пишут! - Климов сочувственно вздохнул.

По этому поводу он мог бы рассказать несколько историй военного времени: человек погиб, а его письма все шли и шли… И в адрес погибшего тоже приходили письма. Все было, черт возьми, все уже, было!..

Катя чем-то напоминала ему жену. Та же нежная бледность широкого лица. Чуть вздернутый но‹с, высокая девичья грудь. Но у жены давно уснувшая душа и при этом какое-то смятение, истерические порывы, а здесь в каждом движении сквозили упорство, настойчивость, молодая энергия.

- Старые письма, ну да, ну да…- сказал Климов.- Вы в столовую?

Катя кивнула.

- Подождите меня, а? Я быстро, по-солдатски.- Он перехватил недоуменный взгляд девушки.- Мне надо поговорить с вами…

Морозный ветер обдал щеки Кати румянцем. Климов видел, как он разливается под тонкой кожей. Лицованная шубка, шерстяной платок, завязанный узлом на затылке, и подшитые валенки, стиснувшие икры так, что пришлось надрезать голенища, не делали полную фигуру Кати мешковатой.

Она шла рядом с Климовым размашистым шагом, чуть подавшись вперед корпусом.

- Я хотел бы, чтобы вы правильно поняли меня,- проговорил Климов, ожидая, что Катя повернется, встретится с ним взглядом.- Мне это принципиально важно. Люди не должны оставаться, ну, как бы это поточнее сказать… если хотите - врагами, недругами, когда к тому нет и не может быть идейных оснований. Вот вы обиделись на меня.- Он снисходительно улыбнулся.- Даже накричали… Помните, при Рапохине?

- Я за ребят обиделась,- сказала Катя, съехав на валенках с небольшого бугра.

Ей было немного совестно перед Климовым. В последние дни он много работал, и руководителям комбината часто приходилось прислушиваться к его дельным советам. Траулеры договаривались с Климовым о деталях поисковых маршрутов, об изменениях курса в связи со штормами, запрашивали работу ветров их района, передавали сводки, в которых были важны не только градусы и минуты, но и секунды, и Климов быстрее и лучше других разбирался в заполненных цифрами бланках. Днем он часто бывал в аппаратной, случалось, и ночью к нему отправлялся Аполлинарий или сам Рапохин. Климов мигом просыпался и умел как-то сразу соображать, прикидывать на карте, вычислять, выносить решение…

- Понимаю,- согласился Климов.- Быть может, кто-нибудь из тех, кто на катере, персонально дорог вам…

Катя остановилась, словно наткнулась на препятствие, метнула в Климова удивленный взгляд.

- Я ничего плохого не думаю,- поспешил он добавить.

- Что в этом может быть плохого? - опросила Катя с вызовом.- Если даже и так? Что это меняет?

- В том-то и дело, что ничего не меняет! - обрадованно воскликнул Климов.- О чем и спор мой с Рапохиным! Я считаю, что в таких чрезвычайных обстоятельствах нужно забыть о личном, как это говорил Маяковский,- наступить на горло собственной песне. Больше спокойствия, порядка больше…

- Что-то я вас не пойму,- простодушно призналась Катя.

Климов недоверчиво взглянул на девушку.

- А вы поймите! Пока не дадут команды прекратить поиски, будем искать. Настойчиво, не покладая рук, кому и как положено. Но за-чем митинговать, лихорадить комбинат? Все эти сводки у конторы, молнии с последними радиограммами? Рапохин через мою голову добился разрешения сходить в океан на «СРТ-668»… Не солидно, поймите, не солидно. Комбинат на его плечах, дела, а это что - судороги, красивый жест!.. А в результате? Антона! Теперь вот лежит, хворает. Вот и вы обиделись тогда, а на что? Служба обязывает меня знать, кто эти люди, можно ли им доверять в самой суровой крайности. Да! - Он увлекся и уже не давая себе труда наблюдать за Катей.- Огромная у нас страна, всё люди, люди, а людей знать надо.

- Людей надо любить! - сказала Катя, краснея.- Да, любить… тогда и узнать их легче…

- За слепое доверие мы жестоко платимся. Вы ведь комсомолка? Куда же вы?..

Они почти дошли до певучей - на пружине - двери столовой, но Катя вдруг повернула влево.

- Послушайте! Это же просто нехорошо…

Девушка замерла, втянув голову в плечи, потом повернулась к нему и неожиданно рассмеялась зло и насмешливо.

- И все-то вы знаете, товарищ Климов! Что хорошо, что плохо!.. И жить вам, наверно, скучно?

- Есть вещи, которые необходимо знать.

- А я вот не знаю, не знаю!-твердила Катя, не переставая смеяться.- Убейте-не знаю и знать не хочу… И никогда не буду знать, а то помру…

Даже в эту минуту Климов не мог не видеть, как хороша Катя: со смеющимся открытым ртом, с глазами, сверкающими из-под-упавших на лоб рыжеватых волос.

Климов вошел в столовую, резко хлопнув дверью. Он медленно жевал разогретое консервированное мясо с гарниром из сушеного картофеля, запивал толстые оладьи разведенным из брикетов какао и изредка поглядывав на дверь, которая то и дело запевала свою нехитрую песню. Входили люди, отряхивая валенки и потирая руки с мороза.

Катя не пришла.

Рапохин вернулся на рейд «Подгорного» с пылающим от температуры лицом и повязкой-вокруг шеи. Заболевая, он почему-то сердился на себя и делал попытки разом, одним усилием освободиться от хворости. Иногда его выносливому организму это удавалось, но на этот раз ангина уложила Рапохина в постель, и он устроился на диване, поддавшись болезни, как он полагал, только наполовину.

Декабрь на острове силен не морозами, а ветрами. Открой ветру щелочку - уж он разгуляется по дому, найдет нерадивого хозяина и в постели. Тогда хоть забирайся в спальный мешок и полеживай, как каюр, застигнутый в тундре пургой. На островах никто не полагался на милость океанских ветров. Едва наступала осень, нижние венцы стен или гофрированные листы железа приваливались дерном, а там, глядишь, приходил на помощь и снег, занося до крыш приземистые дома. В клети надежный запас угля. Жарко, щедро топятся курильские печи.

Прежде, до исчезновения катера, Катя как-то не задумывалась о Рапохине. Директор - и всё. Но по возвращении его на «СРТ-668» Катя очень хотела его повидать. Поисковые суда ходили стороной, не заглядывали на «Подгорный», и Кате ни разу не удалось поговорить с участниками поисков. А поговорить нужно было. Ей казалось, что после такого разговора она сможет решить для себя главный вопрос: живы они или нет?

Первое, что увидела Катя, войдя в комнату,- его настороженное лицо, с пытливым взглядом круглых светло-карих глаз. Казалось, он давно лежит, не сводя глаз с двери, наморщив от напряжения лоб. Но Катя сообразила: стукнула наружная дверь, и директор повернулся, ждал.

- Здравствуй. Что в клюве принесла? - Он взял у Кати радиограмму.

- Да-а,- протянул он.- Я на авиацию очень надеялся, а им, видишь, худо приходится. Все пуржит и пуржит. Летом непременно нашли бы.

- Плохо, Степан Степанович? - Катя сложила руки на груди, зажав в кулаках концы платка.

Рапохин не понял вопроса.

- А чего мне! Вылежу денек-другой - и делу конец…- Поморщившись, он проглотил слюну.- Ты о чем?

- Вам говорить трудно,- привычно зачастила Катя,- а я вот прилетела, думала, расскажете что-нибудь… Ну, как там, в океане?

- Холодно,- улыбнулся он,- но жить можно. Ты садись, посиди со мной, скоро фельдшер придет. Он меня лекарствами донимает, а теперь колоть еще задумал, Ты не уходи, он тебя постесняется, не станет колоть…

- Как же! - рассмеялась Катя.- Врачи никого не стесняются.

Она сняла платок, сбросила шубку с посекшейся подкладкой и стала шуровать в печке короткой кочергой.

Фельдшер долго не приходил. По служебным надобностям заглянул начальник мастерских, потом главный инженер, потом, отчаянно жестикулируя, приковыляла хромоножка-главбух и ушла с ворохом подписанных Рапохиным бумаг. Он присаживался к столу нижней сорочке, заправленной в галифе, и в носках, на которых Катя заметила большую, в пятак, дыру.

- Прямо-таки не знаю, с чего у меня горло разболелось,- сказал Рапохин.- Глаза заболели бы - другое. дело. Уж как я смотрел, как смотрел! Знаю, что смешно, кому надо, тот получше меня за горизонтом смотрит, а все хочется самому, все кажется: а вдруг мне удача? Сердце тоже ведь ищет, а? Не по-марксистски, что ли, получается?!

- Почему? - тихо возражает Катя.- Верна говорите. Заботливый глаз лучше видит…

Рапохин мысленно сейчас на траулере, у обледеневшего борта, а перед глазами колышется, дымится серый океан.

- Суровый наш край, но богатый, с будущим,- говорит он задумчиво.- Этого только суслик не поймет, а суслик глупый зверек… Нам бы сюда побольше коренных людей. Не на два, не на три даже года, а так, чтобы жизнь строить. До полного коммунизма… Детей здесь рожать и растить их здесь. У нас всё больше по договорам…- Он замялся, вспомнив, что Катя тоже по договору на три года приехала.- Помню, в Северо-Курильск новый почтовый начальник приехал. Ну, квартиры сразу не нашли, поселили в общежитии .треста. Комнату целую отдали, по соседству с нами. На третий день раскапризничалась жена, хоть увози ее. А он, слышим, успокаивает: «Ты, говорит, душенька, потерпи, нам два года и триста шестьдесят два дня осталось!» Оказывается, специальный табель-календарь на три года вычертили - как день долой, так клеточку перекрестят. День дохлой-и то легче! Очень досадовали, что один год високосный им выпал!

Катя весело рассмеялась.

- Такой деревца не посадит,- продолжал Рапохин,- скорее сведет дерево, с корнем выворотит, ну хотя бы на палку, чтоб тяжелый чемодан вдвоем нести.- Он помолчал.- Кончится ваш срок, и вы уедете, Катя…

- Не знаю,- ответила девушка. Потом добавила: - Уеду.

- А до чего же хорошо у нас летом!.. Трава такая, другой не сыщешь, сочная, вкусная, сам ел бы! Цветы по луговинам, а рядом снег, ручьи чистые, светлые… Где ты, скажи на милость, видала такое?

- Говорят, высоко в горах так бывает.

- В горах! А тут рядом, руку протяни. А у ног океан… Это если в душу ляжет-конец, заболел человек. Дальневосточник по гроб жизни. Лично я помирать на Курилах буду.

Катя ухмыльнулась.

- Ты чему это? - обиженно спросил Рапохин.- Не веришь?

- Почему? Дядя Костя слово в слово так говорит.

- Дядя Костя?

- Ну да, второй механик с «Ж-257»,- объяснила Катя.- Имя у него трудноватое - Хусейн, ну и прозвали Костей.

Рапохин отвернулся к окну.

- Пожалуй, механик сдержал свое слово…

Катя молчала.

- Вот так! Двадцать два дня-это не шутка…

- А их не перестанут искать? - тревожно опросила Катя.

- Мы будем искать их, Катя, мы не забываем близких…

В коридоре часто зашаркал ногами фельдшер.

Голубой конверт и почтовый треугольник, лежавшие на столе, напоминали Климову о Кате. «Все они на один лад,- раздраженно думал он.- Бог знает из какой дали приезжают охотиться -на женихов, а женихов и тут, видать, маловато. Вот и бесятся. Прояви, скажем, я, интерес, все было бы по-иному…»

Он решил убрать письма. Взгляд невольно лег на адреса: письмо из Владивостока, треугольник из Ворошилова-Уссурийского. Он захватан пальцами, вымазанными чернилами,-вероятно, писала девчонка-школьница.

Климов уже не раз просматривал анкеты и паспортные фотографии членов команды. Он уже кое-что знал об этих людях и с интересом заглянул бы в письма. Климов даже подумал, что служебный долг обязывает познакомиться с письмами, но поостерегся. Все-таки неудобно… А треугольник так легко открыть!..

Распахнул наугад соседнюю тумбочку: пара белья, желтые туфли с задравшимися носками, складное зеркальце и потрепанный молодежный песенник со штампом библиотеки клуба имени Чумака в городе Ворошилове-Уссурийском. «Увез,- отметил про себя Климов.- Казенное увез…»

В тумбочке рядом - пустота: несколько экземпляров «Пионерской правды», а поверх старый ремень без пряжки, вероятно для правки бритвы.

- Поди разберись, что за человек, какие у него интересы?..- досадливо вздохнул Климов.

Последняя тумбочка набита книгами. Горький, Алексей Толстой, Макаренко, «Последний из могикан» и «Зверобой» Купера, «Мартин Иден» Джека Лондона, томик Майн-Рида - старый, с оборванной обложкой, «Калифорнийские рассказы» Брет-Гарта… «С уклоном, с уклоном»,- неодобрительно подумал Климов. Он заглянул в синюю тетрадь, несколько страниц были заполнены каким-то сумбурным, неоконченным письмом к матери. Писавший в чем-то винился, чего-то не договаривал и, к досаде Климова, неожиданно обрывал письмо.

Вот за такого человека он не поручился бы? Чистый человек, считал Климов,- это цельный, уравновешенный, спокойный человек. Да и как может быть иначе, если ему ясна общая перспектива? Душевное беспокойство, метания - все это, по мнению Климова, моральное нездоровье, которое рано или поздно выйдет наружу…

Спал Климов и в эту ночь неспокойно. Приснилось, что катер нашли и в комнату, гулко ступая замерзшими, негнущимися в коленях ногами, вошли четверо. Тяжелые, как ледяные истуканы. Подошли к постелям, и навстречу им с жалобным скрипом открылись дверцы тумбочек. Молча смотрели на Климова заросшие, бородатые лица, а хозяин койки, которую он занял, подошел к нему вплотную, и Климова пронизал холод. Бежать было некуда. Ледяной человек стоял словно во всю ширь кровати, так что Климову некуда было и ноги опустить. И было страшно, что все они молчат, что им ничего от Климова не надо, и ему хочется дружески, простецки улыбнуться, а улыбка не выходит.

Климов проснулся.

Лунный свет заливал комнату. Тускло серебрилось постельное белье на трех соседних кроватях.

Оказывается, одеяло сползло с него и упало на пол. Форточка, которую он прихлопнул, но не закрыл на крючок, распахнулась, и в комнате было морозно.

Став на кровати, чтобы закрыть форточку, Климов увидел спокойный, с широкой лунной дорогой океан.