Штормовой ветер гонит над Парамуширом снежные заряды. Во мгле безлунной новогодней ночи трудно различить, бушует ли метель или это ветер срывает снег с окрестных сопок и швыряет им в подслеповатые оконца домов. Северный ветер с воем несется вдоль острова, протирая, как наждаком, прибрежные скалы, вершины сопок и крыши домов.
Навалившись плечом, Аполлинарий открыл дверь радиостанции, вышел на крыльцо, подставив ветру защищенную дохой спину. Глубоко вдохнул морозный, насыщенный снежной пылью воздух и накинул тяжелый замок на стальные скобы.
Уходя, он погасил в аппаратной свет. Внутри оставалось тепло, охраняемое войлоком дверей, двойными рамами окон, сухими венцами сруба. И все же старому алеуту казалось, что вместе со светом из дома ушла жизнь: окна смотрели на океан мертвым, незрячим взглядом.
…Кончилась поисковая страда.
С первого дня нового, 1954 года жизнь вернется в привычную колею. Часы приема и часы передач. Точный, размеренный график жизни. В 17.00 в аппаратную будет приходить Рапохин, директор рыбкоопа, хромоножка-главбух с низким мужским голосом или еще кто по вызову и будут спокойно переругиваться с начальством через гудящий океан, через Охотское и Японское моря…
Вчера еще ему не было прохода ни в конторе комбината, ни в столовой, ни в мастерских «Подгорного». Где бы он ни появлялся, его окружали люди, засыпали вопросами: «Какие новости?», «Есть ли сведения от «СРТ-392»? Нет? Жаль…», «И Готовский молчит?», «Этот молчит, молчит, а потом как ахнет,- всех удивит!», «А Ермаков? Ермаков везучий, в пятьдесят втором он как раз и нашел терпевшего бедствие китобойца», «Что говорят вояки?», «Если ребята живы, вояки найдут, хоть под водой, а найдут!..»
Старый алеут охотно вступал в разговоры. Почему не потолковать с людьми на досуге?! У них неспокойно на сердце, можно подумать, что у каждого на этом маленьком суденышке брат, или сын, или самый близкий друг…
Нащупав рукой трос, прикрепленный к столбу у крыльца, Аполлинарий стал не спеша спускаться. Стертые торбаса скользили по снегу, но он удерживал равновесие, крепко держась за трос.
…Да! Хороший обычай у большого разноликого народа, с которым вот уже тридцать лет как сроднился и сам Аполлинарий: думать и заботиться друг о друге. Трудно было бы без этого жить на свете.
Старик произнес за свою жизнь не слишком много слов. Чаще молчал, посасывая трубку, прислушиваясь к жужжанию зуммера и сухому пощелкиванию в наушниках. Но он любил размышлять, а размышления оживляют прошлое.
Мальчишой отправился он с отцом на отлов каланов - морских бобров. В те далекие времена их было много у берегов острова Медного. Американская паровая шхуна доставила на остров, в бухту Преображенского, агента могущественной тогда аляскинской зверобойной компании «Гутчинсон и Кооль». Американец предложил хорошую плату за каланов. Не зная, что правительственный контракт с компанией не возобновлен, алеуты отправились на байдарах к рифам, темневшим в нескольких милях от острова. Налетел ураганный ветер с юга, байдары разметало и унесло на север и северо-запад в направлении острова Беринга. Только он один, подросток Аполлинарий, вернулся в поселок: он замешкался с выходом, его байдара не успела отойти далеко, и ее прикрывал от ветра гористый берег.
Агент молча выслушал рассказ смуглого мальчишки. От души рассмеялся, когда понял, что тот просит его развести пары и выйти в океан на поиски отца. К вечеру агент ушел из бухты, и на памяти Аполлинария больше в этих местах не появлялся.
Аполлинарий провел ночь на берегу, прислушиваясь к грохоту прибоя, к противному птичьему крику шмыгавших вокруг песцов. Две недели переменные ветры пенили океан вокруг Медного, никто и подумать не мог о поисках пропавших промышленников. Жизнь пошла своим чередом, о них вскоре забыли, и когда в Преображенское вернулись двое - двое из девяти! - чудом спасшиеся на отмелях острова Беринга, в бухте Командора,- их без лишних слов приняли в круг живых. Каждого в ту пору донимала своя забота…
Кончился крутой спуск. Под ноги легла плотная, припорошенная снегом дорога.
Старик не торопился. Он шел даже медленнее прежнего, вялой, шаркающей походкой. О, будь у него в кармане пиджака другая радиограмма, повеселее той, которую десять минут назад передал Владивосток, он сломя голову помчался бы к ярко освещенной конторе китокомбината. Уж он стал бы на свои заброшенные, запыленные короткие лыжи и мигом подкатил бы под освещенные, праздничные окна. А с тем, что он несет сейчас сослуживцам, можно и не спешить…
Заезжие любят называть здешнюю жизнь трудной. Очень трудной. Аполлинарию не раз хотелось вступить в спор, но, помедлив секунду-другую, он делал глубокую затяжку и проглатывал вертевшиеся на языке слова. Чтобы спорить, надо много повидать на своем веку. А что он видел? Остров Беринга, деревянный крест на могиле командора, остров Медный, извивающийся в океане подобно гигантскому гранитному червю, рифы, покрытые арами и красноклювыми тенорками, многотысячные стада котиков, их беспокойные, неумолчные лежбища, океан, волну да еще Камчатку и несколько северных островов Курильской гряды. Немного! Лучше уж ему помолчать. И Аполлинарий, сжав губы, выпускал две голубоватые струйки дыма из широких ноздрей.
«Трудная жизнь!.. Трудная жизнь… - думает старый радист. - А по мне, нет жизни лучше. Только бы побольше хороших новостей. Ради хороших новостей я бы сутками сиживал в аппаратной…»
Когда Аполлинарий был помоложе, он часто расспрашивал людей о юге. Удивлялся, слушая их, молча пожимал плечами. Уж он-то знает цену солнцу! На Командорах случались годы, когда оно всего несколько дней пылало в высоком, обычно затянутом туманом небе. И здесь, на Парамушире, оно не слишком ласково. Но всякий день жаркое, палящее солнце, нагревающее даже воды больших морей, - что же в этом хорошего? Вот когда солнце приходит на смену пурге, леденящим ветрам, каленому морозцу, тогда только и ценишь его по-настоящему. Надо прежде вдоволь надышаться студеным, покалывающим гортань воздухом, налюбоваться мягкой белизной заснеженных сопок, привыкнуть к грозному реву зимнего океана… Да и что хорошего в нагретом, теплом море? Такого моря Аполлинарий даже представить себе не мог…
Скоро полночь. «Подгорный» безлюден. У здания амбулатории мелькнула и скрылась-одинокая фигура. За четверть часа до полуночи каждый прилаживается к новогодней чарке. В конторе комбината и его ожидает место за общим столом.
Окна конторы, залепленные снегом, светятся, как добела раскаленный металл.
Старик медленно бредет вдоль длинного барака. Вот и окна бухгалтерии. Оттуда доносится шум и смех, приглушенный двойными рамами. Аполлинарий счищает варежкой снег со стекла и заглядывает внутрь. Так и есть: все уже сидят за составленными в ряд столами, накрытыми белыми простынями. На столах бутылки спирта, шампанское, хлеб, вспоротые банки консервов, рагу - смесь гречневой каши-концентрата с распадающимся на волокна консервированным мясом. Рапохин и Климов стоя толкуют о чем-то. Климов улыбается и похлопывает директора по плечу.
Старику хочется в контору, в человечье тепло. Оленья доха хорошо греет старое тело, а согреть его изнутри и того лучше.
Покряхтывая, он переминается с ноги на ногу. Затем, расстегнув доху, достает из кармана радиограмму. Может, в аппаратной, в одиночестве, новость показалась ему слишком мрачной? Снежинки набрасываются на бумагу, как пчелы на потревожившего их человека. Старик ворчит, смахивает с радиограммы снег и, шевеля губами, перечитывает ее, поспешно сует бланк в карман, теснее запахивает доху. Он не тронется с места, покуда -сослуживцы с легкой душой не встретят Новый, 1954 год. Ни к чему без особой нужды портить людям праздник. Пусть взыскивают с него потом, но он еще потопчется под этими окнами. Ему не двадцать лет, может и потерпеть!
Постукивая на ходу ногой о ногу, Аполлинарий несколько раз прошелся вдоль стены. Когда часы показывали без двух минут двенадцать, он снова остановился у того же окна.
Рапохин в одной руке держит стакан, другой указывает на свободное место между собой и Катей. Девушка недоуменно пожимает плечами, но вот к ней подходит хромоножка-главбух и усаживается на место Аполлинария. Все почему-то рассмеялись.
Обида сводит губы старика. Можно бы и не занимать его место. Ведь это ради них стоит он сейчас на собачьем ветру…
«Теперь уж не к чему торопиться,- решает огорченный Аполлинарий. - Новый год встретили без меня, проживут без меня еще чуток…»
Если он войдет сейчас, когда люди сидят за столом, каждый увидит, как он подойдет к Рапохину, как передаст ему радиограмму, как переменится директор в лице. Лучше дождаться, когда они встанут из-за стола, перемешаются в хмельной праздничной сутолоке.
Пусть себе спокойно пьют и едят, он подождет!
А ветер напирает сильным плечом, норовит прижать старика к окну, будто хочет вдавить его внутрь, разоблачить перед всем честным народом его хитрость. «Ну-ну,- сердится Аполлинарий.- Рад, что силен, и потешаешься над стариком.,.»
Ветер крепчает, старику становится не под силу бороться с пургой. «Вот схожу домой,- грозится он,- прихвачу спальный мешок и до утра пролежу тут. Ничего ты со мной не поделаешь…» Но домой он не идет, а огибает барак и прячется под окном отдела кадров. «Пережду лучше здесь… Нелегко голодному смотреть на праздничный стол…» Аполлинарий с полудня постился в ожидании новогоднего ужина.
Часовая стрелка почти неприметно ползет по циферблату, кажется, что и время остановилось, чтобы досадить Аполлинарию. Глухо доносится сюда застольный шум, чьи-то громкие выкрики, нестройное «ура», песня. Аполлинарий настораживается: если запели, значит скоро выйдут из-за стола.
И верно, спустя несколько минут молодежь, повалила через коридор в отдел кадров, за-заиграл патефон. Аполлинарий всмотрелся. Рапохина здесь не было.
Старик поспешил в контору и по слабо освещенному коридору, делившему барак на две половины, прошел к распахнутой двери бухгалтерии. Удача! Столы опустели, только Рапохин и главбух о чем-то ожесточенно спорят.
- Штрафную! Штрафную! - крикнул Рапохин, заметив радиста.- Ты что же, проспал, Игнатыч? Придется и мне за компанию принять сверх всякой бюджетной нормы!..
Аполлинарий протянул Рапохину радиограмму, взял из его рук стакан и одним духом выпил.
- Садись,- угрюмо сказал Рапохин. Рука, державшая радиограмму, тяжело опустилась на стол.- В ногах правды нет. Садись.
Аполлинарий присел на краешек стула. Главбух осторожно взяла радиограмму, разгладила и прочла:
«Согласно протокола № 3, комиссия постановила дальнейшие поиски катера «Ж-257» прекратить зпт комиссию распустить тчк Катер считать не погибшим, а пропавшим без вести…»
- Грустно,- сказала она. В крупных, чуть навыкате глазах сверкнула слеза. - Очень грустно.
В дверях показалась Катя. Застегивая шубку и еще не заметив радиста, она с порога крикнула Рапохину:
- Пойду за Аполлинарием! Кто со мной, пробежаться до аппаратной? - и она призывно помахала платком.
Но тут она разглядела сгорбившуюся фигуру радиста в дохе, почувствовала, что случилось недоброе, и кинулась к белевшему на столе бланку радиограммы.
- Да, вот так, Катя,- громко сказал Рапохин, поднимаясь.- Не век же их искать…
Девушка дважды перечла текст, опустилась на стул рядом с главбухом и уткнулась побелевшим лицом в ее шерстяную кофту. Главбух обняла Катю за шею и свободной рукой стала поглаживать девушку по сухим, светлым волосам.
В комнату вернулся Климов, за ним еще несколько человек, откликнувшихся на Катин призыв.
Узнав новость, Климов постоял несколько секунд в раздумье, молча пожал плечами, прошелся по комнате и, остановившись около Рапохина, проговорил:
- Да-а-а… Есть вещи, которые сильнее нас. Все было сделано для их спасения, а вот видите… - Он развел руками. - Зима. Слышите, как беснуется ветер?
В наступившем молчании отчетливо слышался вой пурги.
- Я бы не улетал отсюда,- продолжал Климов,- если бы хоть какая-нибудь вероятность, что они живы, что им можно помочь.
Через день вертолет должен был увезти Климова с «Подгорного», накануне его известили об этом. Он нашел свой стакан и налил на самое донышко шампанского.
- Давайте по старому, доброму обычаю помянем…
- Нет! - резко оборвал его Рапохин и упрямо мотнул головой. - Долей мне, Аполлинарий, стакан. Воды не надо,- придержал он руку алеута, взявшегося за графин с водой.- Спирту долей. - Он рубанул воздух рукой и сказал грубо:-Ты как хочешь, Климов, а я за них выпью… чтоб им выкарабкаться из этой беды. Да… Живыми. Я, брат, живых люблю.
Климов пожал плечами, выпил вместе с директором. «Ладно, - подумал он, сдерживая готовые вырваться резоны. - Завтра, если пурга утихнет, я кончу с этим бредом…» «Махну приветливо тебе крылом!..» - пропелась где-то внутри услужливо подсказанная памятью строка.
Катя с благодарностью смотрела в разгоряченное лицо Рапохина. В эту минуту он казался ей красивым, красивее всех, кого она знала, кто теперь наполнял праздничным шумом жарко натопленные комнаты конторы китокомбината.