Непроглядная темнота обложила катер. Первые десять дней нового, 1954 года прошли в переменных ветрах, в ленивых снегопадах. Как ни экономила команда продукты, их хватит самое большее на пять дней, до пятнадцатого января.
Попутный зюйд-ост наполняет парус. В рубке Саша. Только он и старпом стоят ночные вахты.
Жидкий свет аккумуляторной лампочки падает на компас. Вчера и этого света не было: сели аккумуляторы. Механик спарил два ослабевших аккумулятора, и вот опять свет на компасе. Свет тронул слабой желтизной штурвальное колесо, огрубевшие руки Саши, стекла рубки.
Неторопливо, бесшумно рассекает катер кромешную тьму. Не слышно ни всплеска волн, ни деловитого шороха воды вдоль бортов.
Гнетущая тишина, нарушаемая только скрипом несмазанного штурвального троса. Кажется, что катер при живых еще людях провалился куда-то в другой мир, где одна лишь тьма и безмолвие, и уже никогда не будет ни тусклого рассвета, ни короткого угрюмого дня, ни шторма с его неистовым натиском.
Тишина…
Страх закрадывается в душу Саши. Хороша бы услышать храп Петровича, сонное бормотание Коли Воронкова, потрескивание остывающего камелька! Капли холодного пота выступают на лбу, над верхней губой, с трудом, щекотно ползут по заросшему лицу.
Ударом ноги он распахивает дверь, рубки. Сначала он слышит только удары собственного сердца, толчки крови в висках. Одна, две, три секунды… Невнятно залопотал парус, скрипнула оттяжка мачты, послышался тихий всплеск за бортом. Жизнь! Немного отлегло от сердца.
Саша положил обе руки на штурвал. Ветер скрипнул дверью, прикрыл ее.
И снова тишина.
Саша переминается на окоченевших ногах, топает, громко хмыкает и откашливается, но все это только подчеркивает зловещее безмолвие океана. Вчера ярился шторм, а теперь, среди ночи, кажется, что безмолвию нет начала и не будет конца.
Нервный озноб начинает исподволь, крадучись, проникать в тело Саши. Он стискивает ручки штурвала так, что белеют пальцы, но и это не помогает. Озноб бьет его всего, до боли в висках, до лязга зубов… Через пять дней кончатся продукты: несколько пригоршней вермишельной трухи, сушеного картофеля и три стакана трескового жира… Потом - голодная смерть. Если их не нашли в первую неделю, когда они дрейфовали вблизи Курильской гряды, кто отыщет их теперь, сорок дней спустя, за сотни миль от родных берегов?
Океан не хочет подарить им и самой малой рыбешки… Они опускали крючки с самодельной блесной на глубину в девяносто - сто метров, но рыба не взяла их жестяной приманки. Видимо, здесь большие глубины, треска или держится дна, или ушла на юг. Напрасно ждали они и камбалу, мечтали о пятнистом морском окуне. Океан прятал от них свое добро…
Когда он снова хочет толчком ноги открыть дверь рубки, у него подкашиваются колени и он чувствует, что теряет власть над собой.
Выпустив штурвал, Саша бросается к двери, распахивает ее и напряженно прислушивается. Ничего, кроме шума крови в ушах, дробного перестука зубов, ударов сердца,
- Витька! - орет он, охваченный страхом, и, боясь, что его не услышат, толкает дверь кубрика. - Витька-а!
Из кубрика дохнуло теплом. Кто-то отозвался из темноты, и у Саши отлегло от сердца. Когда на палубу вышел заспанный Виктор, Саша уже стоял у штурвала.
- Что случилось? - спросил Виктор встревоженно.
- Страшно,- признался Саша.- Побудь со мной. Поговорим…
Виктор вгляделся в обострившееся, обросшее грязной щетиной лицо друга, поймал его напряженный взгляд и молча закрыл за собой дверь рубки.
- Тишина,- объяснил Саша. - Проклятая тишина…
- Тебе не угодишь,- добродушно ворчит Виктор. - Тихо, спокойно, попутный ветерок… Какого рая тебе еще надо?
Улыбка осветила измученное лицо Саши.
- Говори, говори, Витя. Хоть ругай меня, хоть как, только говори. Понимаешь, нервы!
Виктор молчал. Он еще сбрасывал с себя сонную хмурь.
- А я все мечтал капитаном стать, человеком,- продолжал Саша,- водить океанские суда… Огромные суда под нашим флагом. Идешь куда-нибудь в иностранный порт, а тебя издалека видят, красный флаг на клотике, как солнце, поднимается из-за горизонта, у причалов тьма народу. Мне лоцманов шлют, а я в любой порт сам захожу, я лоции все на зубок знаю…
- Ты и будешь капитаном. Выучишься, ты же любишь это дело.
- Люблю, только видишь, какая с нами…, петрушка… Тут бы того не позабыть, чему раньше учили…
- Говорят, для памяти сладкое нужно,- оживился Виктор. - Не поберегли мы сахар…
- Чего захотел!
- Помнишь, мы мороженых баранов с рефрижератора сгружали,- мечтательно говорит Виктор.- Трап крутой, градусов на сорок пять, а я взвалю на плечи две туши и бегом, бегом… Теперь не осилю.
- Баранину? Баранину ты осилишь!
- Я бы ее сырую зубами рвал… - мрачна признается Виктор. - Мучает это меня. - Он махнул рукой.
Саше жаль Виктора, он и впрямь тяжелее других переносит голод. Надо развлечь его, заставить забыть о голоде. Вспомнился один случай. Вместе с пограничниками, еще на «Скалистом», Саша пошел на шлюпке бить сивучей к рифу, который местные рыбаки называли Сивучий камень. На скалах он нашел трех новорожденных сивучат, и пока разглядывал их, на него с ревом кинулись сивучи. Огромные серо-желтые туши двигались на ластах довольно быстро, и Саша едва ушел с одним сивучонком на руках.
- А на что он? - спросил Виктор.
Саша чуть было не проговорился, какое вкусное жаркое приготовил комбинатский повар из мяса сивучонка.
- Так… Посмотреть интересно было. Мы его через день выпустили, уплыл, спасибо не сказал.
- Уплыл! - присвистнул Виктор.- Не найти ему матери, сожрали его, верно, за милую душу.
- Найдет! - уверенно солгал Саша.- Они всегда находят. Они в океане как дома… Ты не сердись, Витя, что я тебя поднял. Поди, отсыпайся, скоро и я сменюсь.
Но Виктор остался.
Старпом поднялся в рубку за полчаса до своей вахты. Виктор пропустил его поближе к Саше, втроем они заняли всю рубку.
Петрович осунулся заметнее других и густо зарос жестким, с проседью, волосом. Складки, «отделяющие рот и подбородок от бурых, запавших щек, стали глубже. Глаза смотрели неспокойно из багровых, с редкими ресницами, век.
У него и прежде была привычка дергать правым плечом, а теперь, когда ни днем, ни ночью не стало покоя от вшей, Петрович то и дело поводил плечами, будто поеживаясь от холода.
- Не спится? - спрашивает участливо Саша.
- Я, ребята, и на том свете не отосплюсь,- вздыхает Петрович. - Раньше, бывало, за ночь пачку папирос скурю. Сны как кино смотрел: прокрутил часть, выкурил папиросу, вздремнул, пошел дальше… Ты чего кричал? - поворачивается он к Саше. Тот молчит, хмурится.- Землю, что ли, увидел?
- Смерть увидел,- напрямик отвечает Саша.
- Эка невидаль!-насмешливо роняет Петрович. - Она всюду поспевает.
Саша зло скосил глаза на старпома.
- Тебе что же, и смерть нипочем? - вызывающе спрашивает Саша. - Вроде тетки родной? Да?..
- Зачем же?! - отвечает Петрович. - Таких дураков на всей земле, считай, душ пять наберется, да и то среди покойников. Мы с ней давненько друг друга обходим, стараемся на глаза не попадаться. А доведется на узкой стежке сойтись, зубами рвать ее буду.- Он оскалил в резкой гримасе рот.- В двадцать третьем своих зубов не пожалел, теперь и подавно- казенных не жалко.
- А что в двадцать третьем?- оживился Виктор. - Расскажи, Петрович.
Старпом запрокинул голову, прислушался. Вот уже минут десять как попутный ветер стих. Порывы зюйд-веста заставляли трепетать и громко биться парус. Характерный звук, хлопающего паруса служил сигналом для его перестановки.
- Опять на восток погонит, - сказал Петрович, сменяя Сашу у штурвала. Дощатый ящик скрипнул под ногами старпома.- Сходи, Саня, займись парусом.
- Так что же в двадцать третьем, Петрович? - пристал к нему Виктор.- А?
- Ну! - цыкнул старпом.- Топчешься тут. Тебе спать надо.
- Меня Саша позвал,- обиделся Виктор.
Петрович спросил в упор:
- Чего он поднял тебя? Испугался?
Виктор помедлил секунду, потом принужденно хмыкнул.
- Саша ничего не боится!.. Посоветоваться надо было…
Петрович недоверчиво посмотрел на матроса, но спорить не стал.
- Ладно, слушай,- начал он, когда в рубку вернулся Саша.- Было это аккурат в январе, ровно тридцать один год назад…
С тех пор как стала машина и механик постоянно находился в кубрике, старпому редко удавалось довести до конца какой-либо из своих рассказов о гражданской войне. Дядя Костя тоже знал Прикаспий и непременно ввязывался в спор, горячился, сбивал Петровича с мысли. Сгорбившись и скрестив на койке ноги, механик раздраженно выкрикивал свое, пока старпом не умолкал. Спорили обо всем: о рыбалке на Каспии, о Гурьеве и Астрахани, о тамошних ветрах и травах, а чаще всего о том, как погиб Кочубей. Костя уверял, что Кочубея повесили на рыночной площади в Астрахани («На глазах моих дело было, чудак человек!..»), и переспросить его было невозможно: Старпому осточертело это, и он стал реже вспоминать о Кочубее. Но механик по привычке ввязывался теперь и в рассказы о польском походе, о разгроме Булак-Балаховича, о станичной жизни - во все, о чем бы ни заговорил старпом. Тот сердился, досадливо кривил тонкие губы и, сплюнув, выходил на палубу.
Зато сейчас, стоя в рубке и сжимая в руках послушный штурвал, Петрович не спеша поведал молодым матросам о том, что приключилось с ним тридцать один год назад.
…Осенью тысяча девятьсот двадцать второго года вернулся он наконец в родную станицу Кавказскую. Добра он за годы войны не нажил, разве что привез такие гостинцы, как рубцы на теле да тяжелую, сверлящую головную боль. И в хате - пустка, как говорят станичные: выбитые окна, сломанный стул, черные клочья отцовского кожуха. И ни живой души: всю семью порубали богатые казаки…
Ночь он пролежал на полу без сна, с сухими, немигающими глазами и с маузером в правой руке. Никто не пришел, не потревожил домашнего счастья казака-фронтовика. Наутро подался в Кропоткин и заявил коменданту, что хочет еще послужить родине с оружием в руках, а к полудню вернулся в Кавказскую уполномоченным оперативной группы войск ОГПУ…
- Дзержинский назначил? - спросил Виктор.
- Бери выше!
- Ленин? - поразился матрос.
- Темный ты человек! Кто бы стал таким людям, пустяками голову морочить? Меня товарищ Грицюк назначил…
- А-а-а,- разочарованно протянул Виктор.
- Скачем мы как-то под утро в метель с дружком Гринченко на хутор, по оперативному заданию. Только подались за околицу Кавказской, наскочили на засаду. Степная метель злая, пуржит похлеще океанской. Первым делом коней наших подбили. Живьем, значит, хотели взять нас, думка была поиздеваться над нами… Зачали перестрелку. Они, слышим, по двое с обеих сторон дороги хоронятся, из обрезов брешут по нас, а мы из-за мертвых коней потихоньку отбрехиваемся. Я двоих положил, а дружок сплоховал, кончил одного и сам богу душу отдал. Только я к нему повернулся, на меня как навалится казарлюга, пудов на шесть. Ну и я, хоть и колотый и стреляный, а тоже не промах был… - Петрович умолк, прислушался к вою ветра, покачал головой.- Опять на восток снесет, паскуда. И когда ему край будет?
- А дальше чего, Петрович? - взмолился Виктор.
- Дальше чего? Убил он меня. Ну, схоронили, седло в голову, сабельку золотую в ногах, землей присыпали… Все спешишь, Витька! - заметил он укоризненно и уже всерьез продолжал:-Вижу, смерть мне… Если не осилю - конец. Сцепились вмертвую. Подобрался я до его шеи - зубами, как несытый волк. Крепкие были клыки, на царском пятаке след оставляли. - Старпом помолчал. - Нашли нас на зорьке. В обнимку, как братаны, лежали. Снегу вот так намело. Он - мертвый, и меня поначалу за мертвого посчитали. Выходит, я смерти своей горло зубами перервал. А сам, правду сказать, никудышный стал.- Он глубоко вздохнул. - Три года в больницах чах, не помню, чего там и было. Потом в сознание приходить начал. И после больницы еще два года маялся, места себе не находил, пока в Геленджик не попал. Море! Волна ровная, прибой, горизонт. Все в аккурат, в линию. Одно только и вышло лечение мне,- я моря ни на что не променяю…
- И я тоже! - воскликнул Виктор.
- Ты-то? - Петрович недоверчиво покосился на матроса. - Да ты и сам еще не знаешь, что к чему, ты еще, может, слесарем или счетоводом будешь.
Виктор даже рассмеялся. Пусть себе болтает…
- Кто полюбил . море,- сказал Саша со спокойной убежденностью,- не изменит ему до самой смерти.
- Слова! - отозвался старпом. - Это доказать надо.
- А что бы человеку две жизни! - воскликнул Виктор. - Прожил одну, потом другую.
- Нет,- сказал Саша так уверенно, будто он уже не раз думал об этом. - Это плохо - две жизни!
- Что ты, Санек,-изумился Виктор.- Ума сколько наберешься!
- Нет, плохо,- повторил Саша. - Первую жизнь непременно начерно бы жили, наспех, неладно. Мол, по второму заходу исправлю…
- Ты одну жизнь по-людски проживи,- сказал старпом,- красиво проживи, и ничего больше не надо. Ладно, идите отсыпайтесь. Денек будет чертов.
Матросы вышли из рубки. Зюйд-вест задувал все напористее. Начался снегопад, темноту прострочил косой снежный пунктир.
Справа зиял вход в камбуз: камбузную дверь с неделю назад сожгли в чугунке. Это было началом. Потом сожгли дверь гальюна, табуреты. Сейчас перед чугункой лежат остатки стола: груда дощечек и коротко распиленных чурок.
Несмотря на усталость, уснуть трудно. Хотя тут и не слышно завывания ветра, но разгулявшаяся волна тузит катер, и удары ее гулко отдаются в кубрике. В стылой постели не согреться, голод гложет нутро, скребется под ложечкой, подбирается к сердцу. Тяжкий зуд заставляет ворочаться на койке и тоже гонит сон.
Саша думает о своих. Если катеру суждено погибнуть, мать должна узнать о Лизочке и о Лене. Рядом с ними матери будет легче справиться с горем.
Он напишет матери письмо, все объяснит, приложит к письму фотографии Лены и Лизочки, укажет их ялтинский адрес. Он закупорит это письмо в бутылку, и когда-нибудь, пусть через год, через два, добрые люди доставят его матери.
Найдется ли на катере бутылка? Саша мысленно обшаривает все закоулки… Нет… Может быть, в кормовом трюме? Едва ли. В здешних краях не принято беречь бутылки. Они летят здесь за борт, как гранаты, гарцуют на волне, зачерпывают воду и тонут. Трудно даже представить себе, сколько их лежит на дне по судовой трассе вдоль Курильских островов.
Может, растолкать Колю? Он мог сунуть куда-нибудь в камбуз порожнюю поллитровку
и забыть о ней. Саше хочется тотчас же сесть за письмо, но он слышит какой-то слабый скрежещущий звук на верхней палубе, затем катер внезапно начинает бросать так, будто Петрович выпустил из рук штурвал. Вот их накренило, подняло бортовой волной, резко повело и снова накренило, круче прежнего.
- Аврал! - кричит Саша, срываясь с койки.
В дверях кубрика уже стоит Петрович.
- Штурвальный трос полетел! Все наверх!
Первым на палубу выскочил Саша. За ним кок и следом механик. Виктор замешкался: разбуженный Сашей, он спросонок плохо понимал, что происходит.
- Ты куда? - спрашивает он спрыгнувшего с койки Равиля.
- Тревога! - отозвался Равиль, с трудом натягивая ватник на перевязанную руку.- Приказ всем наверх.
Катер швыряло так, что вскочивший на ноги Виктор едва устоял.
- Куда ты с такой рукой! - прикрикнул было Виктор. - Лежи!
- Тебя не Спросил! - огрызается Равиль и, опережая Виктора, бросается к трапу.
На палубе трудно устоять. Океан играет катером: то гонит боком, бешеной океанской иноходью, то разворачивает, подставляя осевшую корму огромному валу, то кренит и потряхивает, словно проверяя крепость его сварки.
Штуртрос перетерся на выходном - из рубки - ролике, там, где он сгибается почти под прямым углом. Прежде они исправно следили за штуртросом, регулярно смазывали его. Но всему приходит конец. Частые штормы мешали смазке, соленая вода разъедала трос, а почти непрерывное движение штурвала истирало его на сгибах о стальные ролики.
Обрыв штурвального троса, да еще в шторм, очень опасен. Катер теряет управление, штурвальное колесо вертится на оси вхолостую, его движения не передаются рулю. Правда, руль можно поворачивать, надев на четырехгранную верхушку баллера румпель и орудуя им как правилом. Но верхушка баллера «Ж-257» расклепана, и румпель не надевался на нее. Оставался единственный выход: с помощью лома и обрезка трубы удерживать в нужном положении сектор руля - треугольную стальную пластину, с помощью которой повороты штурвала сообщаются рулю.
Равиль стал на корме по правую руку Саши и, подражая ему, широко расставил ноги. Налегая на лом грудью, Саша показал Равилю место где надо придерживать сектор руля, просунув под него трубу.
То и дело они оказывались по колени в ледяной воде. Сводя пальцы, захлюпала вода в сапогах, намокли ватные брюки. Но им было не до того,- только бы не дать волне сшибить себя с ног, не выпустить из рук рычагов, которые позволяли управлять катером. Равиль быстро понял свою задачу: едва Саша, отплевываясь от попадавшей в рот воды, объяснил ему связь сектора с движением руля и поворотами катера, как он уже стал действовать самостоятельно и быстро.
- Болит? - кивнул Саша на правую руку Равиля, когда шторм дал им короткую передышку.
Равиль повел рукой, сжал и разжал пальцы.
- Сам не знаю! Долго так держать будем?- спросил он, прихватывая трубу обей» ми руками.
- Пока штуртрос не срастят. Час, два, может, три…
Равиль недоверчиво смотрит на Сашу. Смеется он, что ли? Разве кто выдержит три часа ледяной бани? Тут за четверть часа уже не чуешь ног, немеют пальцы. Еще десяток минут - и промокнет насквозь одежда, от подошвы сапог до завязок ушанки. Три часа?!
У рубки по левому борту под руководством Петровича почти в полной темноте ремонтируют штурвальный трос. Приходится на ощупь отыскивать лопнувшие, завившиеся стальные жилы и по одной обрубать их. Работать можно, лишь стоя на коленях: волна то и дело накрывает людей с головой.
Все гуще валит снег, залепляя глаза, затрудняя дыхание.
Механик, кок и Виктор закончили наконец обрубку жил и принялись за самую трудную часть ремонта: надо срастить трос, и срастить так, чтобы он мог выдержать и мощный нажим штурвала, и отчаянное сопротивление руля.
Застывшие на холоде руки повинуются плохо, пальцы дубеют, теряют подвижность. Виктор то и дело сует их в рот, стараясь хоть немного согреть.
Равиль продержался на ногах больше часа, затем молча опустился на колени, подпирая трубу плечом и схватившись руками за корму.
- Зальет,-предупредил Саша.
- Все равно! - прохрипел Равиль, - Ноги не держат.
Саша кликнул старпома, чтобы тот сменил Равиля, но Равиль не захотел уходить.
- Иди, иди в кубрик, чего ломаешься! - добродушно прикрикнул Петрович.- Две недели проболел, да еще на голодной пайке, думаешь, с маху сил набраться? - И, заметив колебание в черных глазах матроса, добавил построже:-Поди камелек растопи, кончим работу - сушиться будем!
Равиль, сгорбившись, двинулся по кренящейся палубе к кубрику.
В океане серело. Яснее очерчивались волны, каждая в отдельности. Шторм только разгуливался, пенистые гривы волн окрасились рассветной серостью. Ремонт троса шел к концу. Оставалось проверить, крепко ли он сращен, надеть его на ролики и опробовать в работе. Теперь Виктор сменил на корме Петровича. Пальцы Виктора ныли, сверлящая боль проникала до кости. Ветер гнал из глаз парня частую слезу, но и она была холодной, соленой, как океанские брызги. Перед глазами расходились, все увеличиваясь в диаметре, черные круги, а между ними роился вихрь золотистых искр. Виктор уже не замечал ни взлохмаченного океана, ни темных гривастых туч, бежавших по небу. Еще минута - и скользкая труба вывернется из рук, и тогда никакая сила не заставит Виктора установить ее на прежнее место.
- Плохо, Санек!..
Это вырывается из груди Виктора, как долгий вздох, как жалоба младшего брата. Саша силится улыбнуться, кривит посиневшее лицо и глухо бормочет:
- Держись! Лучше шторм, чем тишина…
«Вот чудило!» - хочет сказать Виктор, но его опережает возглас старпома:
- Освободить сектор руля!
Виктор выпускает из рук трубу. Саше приходится, отложив в сторону лом, вытаскивать и трубу-ее нельзя оставлять заклиненной под сектором руля. Это понимает и Виктор, но у него просто нет больше сил. Несколько секунд они тупо смотрят на неподвижный еще сектор.
Заскрежетал, запел на роликах трос. Эти негромкие звуки отчетливо вплетаются в рев шторма. Сектор руля, словно сам собой, движется взад-вперед, теперь уже рука Петровича, лежащая на штурвале, ставит руль в прямое положение и уверенно удерживает его.
- Пошли,- говорит Виктор.
В кубрике их встречает счастливый Равиль. Заголив до плеча правую руку, он потрясает ею:
- Совсем здоровая! Хороший доктор Саша! Я, ребята, открыть боялся, а она - смотри, какая!
У печки лежат сорванные простынные полосы, пропитавшиеся кровью, с приставшими клочьями засохшей кожи. Равиль содрал ее на всем протяжении ожога и радостно смотрит на молодую розоватую кожу, без рубцов и шрамов.
- Теперь порядок! - Равиль ожесточенно сучит пальцами правой руки, словно сигналит кому-то.- Теперь жить будем!
Кок, стараясь заснуть, забивается с головой под одеяло и, наконец не выдержав, кричит:
- Ладно, Роман! Будем жить, только дай поспать. Ясно?
Равиль умолкает, подсаживается на койку к дяде Косте, что-то шепчет ему и сует под самый нос свою руку.
Саша и Виктор засылают сразу.
Саша умеет спать «вмертвую». Можно играть на гармошке над самым его ухом, волна может поставить катер на попа - он не проснется. Но с тех пор как на катере подняли парус, ухо Саши даже во сне ловит каждое его трепетание. Стоит парусу заполоскаться, хлопнуть или туго натянуться, скрипнув оттяжками мачты,- и сна как не бывало.
И сейчас, уснув после ночной вахты и аврала, Саша сквозь сон улавливает тревожные сигналы паруса.
Шторм разгулялся вовсю. С гудением и воем проносится ветер над палубой, со зловещим шипением гонит океан длинную волну, глухо ударяя в корпус. Но даже шторм не может заглушить напряженного скрипа оттяжек. Такой ветер, чего доброго, покончит и с парусом и с мачтой.
Пришлось подняться на палубу. По безмолвному уговору все считают Сашу ответственным за парус. Даже старпом, и тот редко возьмется за шкоты, не вызвав ив кубрика Сашу.
Саша задерживается на несколько секунд у двери кубрика, прислушиваясь к скрипу мачты. Темный парус выпятил тугую грудь над рубкой. Правый шкот немного вытравлен, катер идет не просто по ветру, он забирает чуть левее, севернее. Старпому снова досталась трудная вахта.
- Как бы с парусом чего не вышло,- говорит Саша, заходя в рубку.
- Обойдется,- уверенно отвечает Петрович.- Парус крепкий, выдержит.
- Баллов девять будет,- тревожится Саша, прислушиваясь к скрежету.
- Не меньше. Чуешь, как идет катер?! Нам бы этак на запад - было бы дело!
- Хорошо идем,- соглашается Саша, но мысль о том, что парус и мачта подвергаются опасности, упрямо сверлит мозг.
- В такой шторм убрать парус тоже не пустяк.- Петрович старается заглушить собственное беспокойство.- Люди ив сил выбились. А ведь если не удастся сразу опустить, придется рубить шкоты - и за борт… Как бы хуже не вышло.
Саша молчит. Конечно, при девятибалльном ветре убрать самодельный парус - трудное дело. Для этого, пожалуй, надо снова поднять всю команду. С тревогой на сердце Саша уходит в кубрик. «Что ж, Петрович тоже не первый день плавает,- успокаивает он себя,- понимает, что к чему. Парус сшит из трех одеял и, верно, достаточно прочен для их суденышка».
Но Саша все еще не решается лечь. Еще несколько раз выходит он на палубу, встревоженный угрожающим скрипом и скрежетом. Все в порядке: и парус и мачта. Вот и старпом понимающе улыбается ему из рубки, подмигивает.
Саша потеплее укрыл Виктора, сунул в камелек распиленные ножки стола. Духота и мерное клокотание воды в опреснителе усыпи-ли наконец и Сашу, прикорнувшего на краю койки.
Громкий треск заставил его вскочить. Послышался глухой удар, и что-то темное перекрыло иллюминаторы.
- Парус! - громко закричал Саша и бросился на верхнюю палубу.
Мачта вырвана из гнезда и опрокинута на рубку. Ветер в неистовстве хлопает парусом, старается порвать шкоты и уцелевшую стальную оттяжку, чтобы унести его в океан вместе с мачтой.
Катер ощутимо замедлил ход, и с тем большей яростью настигают его водяные валы, перекатываясь через палубу. Пузырящийся, вспухший, словно живой, парус мешает закрыть дверь кубрика, обивает с ног матросов.
Отчаянной была на этот раз схватка людей со штормовым океаном. Упорно, дюйм за дюймом, скатывали они мокрый, прихлопнутый мачтой парус с болтающимися хвостами обрубленных шкотов. Рея уцелела, и ее вместе с парусом втащили в кубрик.
Саша поспевал всюду, он сам рубил шкоты, крепил вдоль борта спасенную мачту, но когда все было закончено, Саша, опустился в кубрик, снял намокшие сапоги, ватник, лыжную куртку и штаны и, забравшись под одеяло, отвернулся к стене.
- Саша, чего теперь с парусом делать?- спросил Виктор.
Молчание.
- Раскладывать его, что ли?
Молчание.
- Саня!-«просительно сказал Виктор.
Ни слова в ответ.
- Сморило его,- рассудительно заметил кок.- Пусть сшит…
Но Саша не спал.