Неудачи преследовали Соколовского. Утром он ушел из подвала тети Паши в надежде отыскать кого-нибудь на одной из двух явок, которые все месяцы плена удерживал в памяти.

Он был в темном костюме покойного дворника, в его же синей сатиновой косоворотке, подпоясанной витым шнуром. Обувь дворника не пришлась большеногому Соколовскому, тетя Паша раздобыла старые сандалии, и, срезав в носке сандалий верх, он кое-как надел их.

На месте дома, где должна была находиться одна из явок, Соколовский увидел поросшие молодой крапивой руины.

По второму адресу он не нашел нужного человека. Двухэтажный деревянный домик стоял нетронутый. Никто из жильцов не знал, куда исчез слесарь Глушенко. Люди говорили разное: не то заболел сыпным тифом и его увезли в больницу, не то ушел к брату в деревню, не то попал в облаву.

Соколовский побрел к центру вдоль нескончаемой серой ограды ипподрома, по улицам, круто сбегавшим вниз. Редкие трамваи, словно случайно вырвавшиеся из депо, мчались с грохотом и звоном.

В Заречье ему было бы легче найти знакомых, там, в железнодорожном поселке, он знал почти всех. Правда, там и его знали, и все же он решился бы, рискнул, но путь в Заречье отрезала река. Его не пропустят на левый берег по железнодорожному мосту, а пешеходный разрушен – Соколовский узнал это от пленных, которых возили к реке на работы.

В лагере скоро возникла подпольная группа, и неделю назад Соколовскому, словно в предчувствии перемен, удалось нащупать связи с ней, но он еще мало что знал, с ним еще осторожничали, он только чувствовал, что у лагерных есть сообщение и с городом. Вчера их выпустили так неожиданно, что лагерные связи сразу оборвались.

Тревожило и другое: за ними будут следить. Не стали бы немцы за здорово живешь выпускать их из-за колючей проволоки и ждать от них благодарной покорности. Сегодня, выйдя от тети Паши, шагая по затененным каштанами и липами тротуарам, вдоль палисадников и домишек, на которые легла легкая, кружевная тень акаций, Соколовский осторожно оглядывался: не идет ли кто за ним?… Никого не было.

Завтра в комендатуре придется заявить свои адреса – это облегчит слежку немцам или тем, кому она будет поручена. Нужного человека необходимо найти сегодня, непременно сегодня, когда за спиной чисто, тишина полупустынных, потерявших былую живость и энергию улиц.

Погруженный в невеселые мысли, он вышел к одному из непредвиденных, настороженных, словно угнетенных ощущением своей запретное™ уличных базарчиков. Они возникали в это лихолетие на тихих перекрестках, на небольших площадях и в проходных дворах и мгновенно исчезали при первом подозрительном крике, свистке или близком выстреле.

Соколовский хотел обойти базарчик стороной, но его остановил пронзительный крик. Сутулый старик с грязно-серыми патлами, падавшими на шерстяной шарф, кричал, вцепившись сухонькой рукой в чей-то подол:

– А-а-а! Комиссарское отродье!… Я ее узнал, господа!

Сидя на складном низеньком стуле, он свободной рукой помахивал над двумя пирамидками лука, будто отгонял мух, и силился подняться на ноги.

«Комиссарское отродье» стояло помертвев. Соколовский увидел смуглое лицо с крупной, будто приклеенной к щеке коричневой родинкой, открытый в испуге рот, темный пушок над верхней губой.

– Что вы? Зачем? – бормотала девушка, озираясь и несмело пытаясь освободить подол платья из стариковских скрюченных пальцев.-Вы обознались… Вы не могли меня знать… я… я… приезжая, – неумело солгала она.

Старик наконец поднялся, зажав подол в подагрическом кулачке и задирая его вверх. Слезящиеся глаза смотрели злобно, землистое лицо пошло багровыми пятнами волнения и торжества.

– Она! – кричал он, разевая беззубый рот. – Зовите полицию! Никто не спешил на помощь старику. Глаза большинства с сочувствием обратились к девушке, к ее побледневшему лицу и тонкой фигуре в закрытом шерстяном платье, задранном выше колен. Иные малодушно отводили взгляд и уходили от неспокойного места.

Оглянувшись по сторонам, Соколовский подошел к старику и спросил с начальственной строгостью:

– Так. Что у тебя, торгаш? Чего людей баламутишь?

– Вот!- обрадовался старик. – Поймал! Я ее лично знаю, лично! Она при Советах детей насильно в школы сгоняла, по квартирам ходила. Иконы реквизировала!… -Он наклонился и неожиданно ловким движением, не потеряв ни одной луковицы, сгреб концы разостланной на тротуаре холстинки. – Готов пойти с вами, засвидетельствовать…

– Сиди, коммерции советник!-грубо прикрикнул Соколовский. – Без тебя управимся. – Он угрюмо оглядел девушку и подтолкнул ее в плечо. – Ну, пошла!

Старик все еще держался за ее подол.

– Вцепился, охальник! – Соколовский подмигнул людям и с внезапно прорвавшейся яростью ударил по сухой стариковской руке.

– А-а-а! – Старик приложил ушибленную руку ко рту. – Господи, за что он меня?…

Соколовский погрозил ему кулаком.

– Спекулянт! Поговори у меня!

Старик гордо сложил руки на груди и, готовый ко всему, с бесстрашным отчаянием смотрел в спину удалявшемуся Соколовскому.

– Власть! – презрительно шипел он, впрочем не слишком громко. – Холоп, хам! Из хама не будет пана!…

Соколовский повел девушку. Бормоча проклятия, старик смотрел вслед безоружному, диковинному полицаю, у которого из-под брюк виднелись голые пальцы. Все смешалось в этом мире, до конца его дней старику уже ничего не понять.

Изрядно отойдя от перекрестка, Соколовский спросил:

– Так ли мы идем? Сообразите что-нибудь сами.

Девушка замедлила шаг и обернулась: конвоир не вызывал у нее доверия. Она презрительно сжала губы и молча побрела вперед.

Так они прошли еще шагов сто по кривой улочке. Теперь базарчик наверняка уже скрыт от них домами. Соколовский оглянулся: ничего, кроме облупившихся фасадов и выложенного кирпичом щербатого тротуара.

– Сверните налево в переулок, – сказал он. Девушка недоуменно посмотрела в суровое лицо.

– Живее! – приказал Соколовский и сжал ее локоть. – Идите!

Она вырвала руку. Зачем сворачивать в безлюдный переулок – комендатура в другой стороне, дорога туда слишком хорошо известна жителям.

– Не делайте глупостей, – шепнул Соколовский. – Идите! Он подтолкнул ее в переулок и увлек в первую же подворотню.

– Проскочили! – Привалясь плечом к кирпичной стене, он утирал внезапно заливший лицо пот. – Сердце у меня колотится, пожалуй, похлеще вашего…

Девушка подозрительно оглядела его всего, от стриженой высоколобой головы до чужих, наспех приспособленных сандалий.

– Я ведь в этой роли впервые: из подконвойных в конвоиры! А вы боитесь меня! Ну конечно, боитесь. – Он улыбнулся, сдвигая голодные морщины в стороны. – Меня еще никто никогда не боялся, пожалуй, кроме немцев в лагере. Есть у них такая диковинная болезнь: боятся и в страхе убивают…

Она подумала, что, пожалуй, он и правда из лагеря. Недавно его остригли, на худом лице налет барачной серости. Но, может, его в лагере и обработали? Дали шанс выжить и выслужиться? Из таких, должно быть, выходят самые подлые… Что-то жесткое, непреклонное виделось ей в его крупном, выпирающем подбородке. Умные глаза смотрели устало, с сочувствием, но и глаза могут лгать так же, как лгут слова.

– Ладно уж, чего смотреть на меня. Пожмите мне напоследок руку, товарищ, и прощайте.

Она протянула ему руку и сказала растерянно:

– Луковицу у него взяла, а деньги не заплатила… не успела.

– Его пришибить надо бы! Насмерть! – Соколовский отпустил ее руку. – Идите, а я здесь задержусь, чтобы у вас на душе было поспокойнее, а то решите, что я следом иду. Ну-ну, дело взрослое, серьезное, – отверг он ее протестующий жест. – Идите!

Девушка ушла. Он прислушивался к затихающему стуку каблуков, потом двинулся в глубь двора. Городской старожил, он верно рассчитал, что этот двор, как и другие дворы этой стороны улицы, выведет его к обрывистому склону, с которого откроются мелеющая река и распластанное на белых дюнах Заречье.

Удача окрылила Соколовского, и он решил рискнуть. Спустился крутыми тропами в прибрежные заросли ивняка и после долгих поисков нашел рыбацкую лодку с одним веслом, изрядно рваную, задубевшую «хватку» – небольшую квадратную сеть с тонкой крестовиной на шесте. Кое-где к ячеям «хватки» прилипли крохотные, иссохшие, как шелуха, мальки. Лодку выволокли на берег далеко еще в половодье, теперь она сидела на земле, словно плыла по зеленой траве, закрытая ее метелками по самые борта.

Соколовский сдвинул плоскодонку к воде и поплыл, подгребая веслом, чтобы не очень сносило, – время от времени он опускал рваную снасть в воду.

Берега не охранялись. Фронт откатился далеко на восток. Ниже по течению на мосту часовые следили за рекой, но на одинокого рыбака, лениво запускающего в воду снасть, не обращали внимания.

Река струилась под чистым небом в солнечном чекане, словно ктото раскидал по ней золотистую кожуру маленьких южных дынь. Поднимаясь из воды, сеть рассыпала сотни алмазных капель. Чаще она выходила из воды порожняя, только мелкие ячеи были затянуты водяной пленкой, которая лопалась, роняя на воду новую капель. Но случалось, в провисающей «хватке» подпрыгивали плотвичка или красноперый опрометчивый окунь, и Соколовский вытряхивал их на дно лодки.

Река была непривычно тихая, печальная, в странном запустении, с разбитыми бакенами и перевернутой на мели, изуродованной взрывом ржавой баржой. Прежде река была как людный проспект: вверх и вниз проплывали большие пароходы, басовито гудя под пролетами мостов, шныряли катера, речные трамваи, битком набитые людьми, ползли наливные баржи, буксиры, грузовые суда, озоруя, спешили на даровую расходившуюся волну гребные шлюпки, пенили воду глиссеры и моторки любителей, и в любое время, от рассвета до темноты, были людны пляжи Заречья. Теперь река погрузилась в сон, и только тихий, как дыхание, всплеск волны напоминал о том, что она жива.

Одолев реку, Соколовский вытащил лодку на песчаный берег, собрал рыбу в «хватку», отвязав сетку от крестовины. Если спросят, он скажет, что идет в поселок менять рыбу на соль или на махорку.

У железнодорожных путей он остановился. Далеко, возле зданий депо и товарной станции, маячили часовые. По ближним рельсам с пронзительным прерывистым криком пятился маневровый паровоз. Голоса дороги сызмальства знакомы Соколовскому: этого рабочего языка не переменят и немцы – они будут рядом, каждый с автоматом, с настороженным и неверящим взглядом прищуренных глаз, а рабочий человек на паровозе не переменит ни шага, ни голоса, словно немцам нет доступа в этот мир.

Соколовский поджидал паровоз с тремя вагонами с давно забытым блаженным чувством, отойдя в негустую тень молодых сосен.

В окошке мелькнуло знакомое усатое лицо.

Может быть, он обознался?

Соколовский подошел к рельсам. Скоро паровоз, уже без вагонов, снова приблизился, он едва полз; кажется, и машинист хотел получше разглядеть Соколовского.

Дзюба!

Машинист Дзюба. Соколовский с детства помнит его у паровозного окошка, круглолицего, с приспущенным левым веком, с ветошью в замасленных руках.

Шумно выпустив струю пара, паровоз остановился. Соколовский напряженно размышлял, как быть, как вернее поступить, чтобы внезапная встреча не обернулась бедой. К добру ли он встретил Дзюбу? Неужели и другие машинисты – а он знал их наперечет – остались на прежних местах и работают на немцев?

Дзюба – домовитый, запасливый человек, из крепких зареченских хозяев. Как он теперь? С кем?

Выбора уже не было – машинист с интересом посматривал на Соколовского, ощупывая его быстрым, приметливым и хитрым взглядом.

– Здравствуйте, Дзюба.

– Здоров, инженер, – ответил машинист грубовато, не выразив ни удивления, ни особой приветливости. – Рыбаком никак заделался?

Соколовский пожал плечами. Из-за спины Дзюбы выглянул чумазый незнакомый Соколовскому помощник.

– Батько где? – спросил Дзюба.

Соколовский показал рукой на восток молча и неопределенно, не выразив ни радости, ни осуждения.

– Дела, – сказал машинист. – Дела твои, господи! Старики бегут, на чем же земля держится… Ты куда с рыбой?

– Мне поговорить надо.

– Давай ко мне, – сказал Дзюба. – Тут сподручнее, и немчура не видит.

Они забрались с Соколовским на тендер. Устроились, расстелив на антраците старые рогожи.

– С фронту? – спросил Дзюба.

– В лагере был. Девять месяцев.

– Бежал? – Вопрос без страха, без особого интереса или сочувствия.

Соколовский заколебался: не скажешь ведь правды, как оно было с ними, с футбольным мячом, с приходом начальства. В это поверить трудно, он и сам не вполне понимает затеи немцев…

– Бежал, – подтвердил Соколовский. – А вы, вижу, работаете? Старого дела не бросаете, да? Привыкли… Ох, и скоро же привыкли!

– Бедуем, инженер, – сказал Дзюба, протянув ему кисет. – Много народу побили, а кто в леса ушел. Фронт далеко, а у нас всякий день война. Придет ихний эшелон с людьми, наши, як назло, бомбят. – И добавил с простецкой улыбкой: – Случается, и попадают: значит, какой-то паразит сидит, сигнализирует… Дзюбу под свою же бомбу подводит.

От этого разговора Соколовский уклонился:

– Уголек, вижу, донецкий?

– Все наше! Уже он и на Донбасс забежал. Они нам смерть, сигареты та вошу возят. Еще и карты справные, в воде мыть можно.

– Играете?

– Случается.

– В очко?

– Не в подкидного же нам дурака играть, инженер.

– В поддавки, значит. Дзюба рассмеялся.

– Тут одни диды пооставались, им в поддавки негоже играть. – Он принялся загибать черные, давно потрескавшиеся у котла и топки пальцы: – Забашта, Тимофеев из депо, помнишь, Гаврилов, Крыга…

– Крыга?! -вырвалось у Соколовского.

– Он.

– Григорий Крыга?

Ему все еще не верилось. Крыга – близкий друг их семьи, крестный Ивана, правдолюб, смешливый хитрец, мастер, ведавший когда-то практикой фабзавучников в депо.

– Та он же! И Крыга, як и мы, не святой. Живет! А що нам – вешаться? Хочешь, сведу с ним?

– Давай, давай, отчего же на крестного отца не глянуть, когда родной в бегах! -пошутил Соколовский, стараясь держаться как можно независимее.

Машинист ушел. Железный борт тендера в нескольких местах пробит пулями. Приникнув к железу в угольной пыли, Соколовский сквозь пробоину наблюдал, как паровоз, миновав часового, приближается к искореженному взрывом поворотному кругу депо.

Крыга объявился внезапно, стремительный, привычно свирепый с виду. Лоб и мощные надбровья тяжело нависли над энергичным смуглым лицом. Он почти не изменился: тот же быстрый, оценивающий взгляд желтоватых навыкате глаз и жесткий, никак и с годами не седеющий ежик.

– Здорово, Ванятка! – сказал он весело, словно они встретились не тайком на тендере, а где-нибудь в мирном, праздничном парке или на крыльце железнодорожного клуба.

Соколовский протянул руку, но уголь пополз под ним, и он неловко осел, не дотянувшись до Крыги. Мастер рассмеялся.

– Отвык от паровоза, вражий сын! -Он присел на корточки и принялся бесцеремонно разглядывать Соколовского.

– В лагере отвыкнешь, – пробурчал Соколовский. – Там себя не узнаешь. Ну, чего?

– А я смотрю: крепко ли тебя напугал немец? Осталась у тебя еще душа в теле или не осталась?

Крыге почему-то весело, это и сердило, и настораживало Соколовского.

– Все мы пуганые, – уклонился он от прямого ответа. – Напугаться недолго, а я вот не пойму, с чего вам весело, Григорий Евдокимович? Вроде не к тому идет…

Изрядно повыщербленный рот Крыги открылся в хитрой улыбке, старик совсем развеселился.

– Меня немец за смех и признаёт, Ванятка.

– За шута, что ли, держит?

– Вроде, – кивнул Крыга. – Угадал! Ты и малым хлопцем разумным был.

Соколовский напрягал память. Неужели он все позабыл, все перепутал за время плена? Отчетливо вспомнился ночной кабинет секретаря райкома; окна, задраенные картоном и плакатами, куча австрийских винтовок в углу, попавших в город после освобождения Западной Украины… Вспомнились адреса, явки, несколько фамилий. Среди них была и фамилия Крыги.

– Вот что, – сурово начал Соколовский, – на улице Энгельса дом 25 разбомбило. Там одни руины, никого не найти.-Он настороженно следил за лицом Крыги – веселые искры в желтых зрачках мастера не гасли. – Слесаря Глушенко на Круговой, за ипподромом, тоже нет. С прошлого лета его там не было. Не нашел я никого, поняли?

– Ага, поразбегались люди, -уклончиво ответил Крыга. -Кто по делам, по продукты, а кто и до дедов, навек, без обратного билета, проверить, чи лежат покойники там, где их поклали, чи, може, и они. врассыпную от немцев кинулись. – Заметив, что у Соколовского от злости заходили желваки, Крыга уставился на него с пронзительной и беспощадной пристальностью. – Ты где бегал? Откуда стриженый такой прилетел?

– В лагере, – сказал Соколовский, сказал это вдруг повинно, хотя не знал за собой вины. -На Слободке.

– Бежал?

Соколовский посмотрел на покатую, в засмальцованной спецовке спину Дзюбы. Сейчас машинист уличит его во лжи.

– Выпустили. Я Дзюбе сказал, что бежал, а нас выпустили. Вчера…

Наступило затрудненное молчание. Дзюба, конечно, успел шепнуть Крыге: «Там Соколовский Иван, инженер, бежал из лагеря…»

– Я правду говорю: вчера немцы пять человек выпустили. Мы и сами толком не поняли, вроде хотят, чтобы мы в футбол играли… – Ему самому эта затея теперь казалась странной и неправдоподобной. – Такая вот чертовщина. Я Дзюбе и сказал, что беглый…

Неожиданно вблизи раздался окрик:

– Du! Feuer!

Оба замерли. Густые брови Крыги поднялись удивленно и досадливо: как же это он не слыхал приближающихся шагов? И Дзюба не подал сигнала.

Немец взбирался на паровоз. Подошва, подбитая гвоздями, железно скребнула по ступеньке. Из своего укрытия они увидели схватившуюся за поручень руку.

Дзюба открыл топку, пальцами выхватил раскаленный уголек и, перекидывая с ладони на ладонь, поднес солдату.

Тот наклонился, прикуривая. С тендера была видна его пилотка.

– О-о! Gut! Ganz gut! – сказал немец. – Ein Kunststück! Слышно было, как солдат спрыгнул и стал удаляться, громко раскуривая трубку. В будке охал, матеря немца, Дзюба. Крыга в задумчивости пожевал рыжеватый ус.

– Да-а, немец такой… с выбриками; ему волю дали, он и чудит. Бордели пооткрывали, поганцы.

– Футбол – к чертовой матери! – То, что Крыга, узнав о футбольной затее, вспомнил вдруг публичные дома, окончательно убедило Соколовского, что лучше помалкивать о том, зачем их выпустили за лагерные ворота. – Хлопцы бежать хотят, а мне вроде нельзя. Мне, Григорий Евдокимович, бежать нельзя, о другом был уговор, вы знаете… – Соколовский говорил тихо, со спокойной решимостью. – Я был оставлен в городе…

– Знаю.

– Ну вот, – Соколовский облегченно вздохнул.

– К нам как попал? По мосту?

– Нашел лодку. – Он достал из-за спины свернутую сетку со снулой уже рыбой. – Рыбачил… Обошлось. Сам не верил в удачу, а вроде обошлось.

Крыга снова вгляделся в него из-под крутых надбровий насквозь нижущим взглядом.

– Батько там? – он взмахнул рукой, что означало – по ту сторону фронта.

– Дворничиха сказала – все там. Если доехали.

Что-то непривычно скорбное мелькнуло во взгляде мастера. Видимым усилием он прогнал от себя донимавшую его мысль и положил руку на плечо Соколовского.

– Доехали. Не всем же бедовать… Доехали! Ты верь, Иван, без веры и жить трудно. – Он сощурился, некрасиво оттопырив губы. – И там нелегко – хлеб нужен, а где его сеять? Сколько уже земли под немцем! Он к фронту эшелоны гонит, танки, машины, орудия, много металла надо нашим, чтобы немца остановить! Ой, много!

Молодые на фронте, теперь деды в гору пошли, и Соколовский где-нибудь мастером в цеху. Он без дела не засидится.

Старинные друзья, Соколовский и Крыга всю жизнь называли друг друга по фамилии.

Они умолкли, и каждому по-своему представился тот далекий и неведомый цех, с запорошенными железной пылью, затемненными гарью окнами, в блеске металлической стружки, в гуле и грохоте, с подвижной тенью мостового крана, в сполохах электросварки, – заводской цех, в котором работает высокий бородатый старик, седоволосый, с лицом апостола.

– Помнишь городскую больницу? – спросил Крыга. – Там в тылах со стороны Садовой калитка. В шесть часов пойдешь туда, скажешь сторожихе: «У меня передача для тети Маши». – Он исподлобья изучал Соколовского. – Вот оно как, Ванятка: у смерти в зубах погостевал, а живой! Такое отпраздновать бы надо, а не до праздников, отложим. – Уже не опасаясь обидеть Соколовского недоверием, открыто дивился: – Живой от самого Хельтринга ушел – чудно, верно?

Теперь и Соколовский спокойнее пригляделся к Крыге Все-таки старик очень изменился: непомерная голова на похудевшей мальчишеской фигуре, парусиновая куртка захлестнута в талии ремнем, чтоб не болталась, как на жерди.

– Возьмите рыбу, – Соколовский протянул ему улов.

– В больницу отнесешь.

– Берите. На обратном пути еще наловлю, придется ловить, раз в рыбаки вызвался.

Крыга выбрал двух окуней и сунул их в карманы штанов. Постоял, прислушался к чему-то и сказал с улыбкой:

– Хорошо, ты мне живых щук не подсунул… Щука злая, як фриц, мигом лишнее отхватит…

Он ушел с паровоза таким же балагуром, каким и появился тут полчаса назад.

Дзюба дал задний ход. Паровоз тихо покатил по рельсам к сосновой роще. Соколовский был уже в будке; он сунул оставшуюся рыбу в сумку Дзюбы и молча спрыгнул вниз на потемневший от мазута песок.

Сосны были рядом.