О том, как трудно бывает принимать решения. Даже если у тебя есть для этого абсолютно все
Москва. Советская Россия, январь 1920 года
Когда тетя Лида извиняющимся, но не допускающим пререканий тоном приказала Даше, чтобы она не думала даже выходить к «гостям», Даша ничуть не удивилась. Кивнула и приоткрыла дверь в детскую, чтобы та хоть немного прогрелась. Вернулся с очередного «поиска службы» дядя Миша, растрепанный и несчастный. Тетя Лида отвела его к окну, шепнула что-то на ухо. Дядя Миша схватился руками за голову, стал еще растрепаннее, принялся бегать туда-сюда, задевая за табуреты и приговаривая что-то одними губами.
— Ты бы ступал бы покемарил, барин. — В голосе старой няньки прозвучала бабская густая жалость. Жалость непочтительная, но и не злая. Так жалеют детей, стариков и безнадежно больных. — Покушать я тебе принесу. Кашка сегодня. Пшенная.
— Лида, Лидуся. Ну к чему это все? Все эти опасные игрища в контрреволюцию… Все эти сходки, болтовня эта… Ты ведь обещала, обещала больше не связываться. Страшно! Ведь так страшно! Подумай хоть… — Дядя Миша обвел взглядом комнату, увидел стоящую у окна Дашу, вздрогнул. — Вот о девочке нашей подумай. Ей ведь жить! Ей учиться надо.
— О ней и думаю. — Зябко пожав плечами, Лидия Николаевна подошла к мужу, обняла его крепко, как смогла. — Сегодня, Мишенька, объявился человек один с юга. Только ты прекрати бегать и волноваться. У тебя сердце. Человек этот… он с письмом от нашего Саши.
— Что? В самом деле? Боже! И ты молчишь! Ну? Как он там? — Дядя Миша стащил очки и, как обычно, когда он сильно волновался, принялся их теребить, почти отламывая дужку. — Здоров ли? Где? Где письмо?
— Сожгла…
— Зачем? — Дужка захрустела.
— Мишель! Ну нельзя же! Конспирация! Пожалуйста, прекрати мучить очки. Как потом прикажешь раздобыть новые?
— Что же он пишет? — Дядя Миша весь как будто завял. Вот секунду до этого был совсем живой, красный и возбужденный. А тут вдруг взял и весь сморщился.
— Все хорошо. Даже отлично. Юг почти наш — белый… Харьков, правда, временно сдали…
— Да не о том я, Дуся. Что он сам? Как кушает? Где живет? С кем водится? Наверняка совсем уже взрослый. Бреется вовсю… Можно ли ему что-нибудь передать с этим твоим человеком? Ведь наверняка же можно? Нянюра! Где мои бритвенные лезвия, те, что ты прячешь из экономии? И носки! Где-то же были отличные шерстяные носки — я помню. Я точно помню. И папиросы! Надо срочно найти хорошие папиросы. Он ведь курит? Должен непременно курить! Там все курят! Нянюра! Немедленно собери посылку! Кальсоны положи! Не те, которые новые, а с завязками. Они мне ни к чему, а ему там в самый раз. Знаешь, в Крыму ведь в это время отвратительная погода. И влажность…
— Да-да… Конечно. Все соберем. Нюра, ты слышала. Кальсоны не забудь упаковать… — Тетя Лида ласково взяла дядю Мишу за рукав и повела в сторону спальни. Он шел за ней, как теленок, слегка упираясь и повторяя все тише и тише: «Кальсоны! Не забудьте про кальсоны! Папиросы непременно! Я лично прослежу! Женщины! Вам не понять, там папиросы — очень необходимая вещь. Даже если сам не курит, может всегда поменять… Ходовой товар. Валюта. И кальсоны!»
— Да уж не забуду. Куда уж тут забыть…
Прикрыв за мужем дверь, Лидия Николаевна повернулась, сделала шажок по направлению к столу и вдруг застыла. Стала вся белая и гладкая лицом, как мраморная статуя.
— Собери все, как Михаил Иванович приказал, — скомандовала, уткнувшись взглядом куда-то в стену, поверх Нянюры, которая, до того хлопотливая и ехидная, вдруг тоже закаменела, опершись своим грузным телом о стол.
Даша, до этого раздумывающая, как бы подсунуть в Сашину посылочку что-нибудь от себя, оказалась точно посреди ледяной пустыни — без конца и края, заполненной молчаливой сухой скорбью. С Дашей вдруг случилась безухая и безглазая тишина, такая бывает зимними ночами, засасывает в себя всю комнату от пола до потолка, стискивает и не отпускает, даже если десять раз прочитать «Отче наш». «Не надо теперь Саше ничего. И посылочки не надо».
Даша все поняла. Пронзительно. Ясно. Ударилась о тишину с размаху, будто слетела с высоких качелей на землю животом. Легкие скомкались. И хотелось изо всех сил кричать, чтобы их расправить и вновь научиться дышать. Хабарда! Хабарда! Но кричать было нельзя. Даша смотрела то на тетю Лиду, то на Нянюру, то на дверь спальни, за которой раздавался какой-то шум — наверное, дядя Миша рыщет по углам в поисках кальсон. Понимала: кричать нельзя. Плакать тоже.
— Кипятку спроворь, что ли. Лентяйка все ж ты, Дашка. Белоручка. Кто тебя такую распустену замуж возьмет? — опомнилась Нянюра.
— Да-да. Чаю бы хорошо. И прошу тебя, Дашенька, на нас за день рождения не сердиться, — тетя Лида вымученно улыбнулась. — Ты ведь уже взрослая девушка. Понимаешь… все не так, как прежде. И мы все не такие.
Пока Нянюра с тетей Лидой спешно и как-то небрежно собирали стол, слишком яростно спорили из-за каких-то галет и морковной запеканки, Даша возилась с чайником и пыталась вспомнить про «как прежде».
Вспоминался почему-то все больше Саша, отчего щипало в носу и влажнели глаза, но плакать было нельзя, а значит, щипало еще сильнее. Вспоминалась дача в Судаке. И высоченная калитка, ведущая прямо на пляж. Скрипучая-прескрипучая, с огромным амбарным замком, ключ от которого дядя Миша держал всегда при себе, чтобы дети не убежали к морю одни, без взрослых. Но взрослые — любители после поздних ночных посиделок долго поспать, поэтому всегда можно было вскочить на рассвете и еще до завтрака тайком сбегать к морю.
Перебираться через калитку — сплошное удовольствие. Сперва Саша подсаживал Митю-маленького. Тот ловко, будто обезьянка, карабкался до самого верха, там на минуточку боялся, а потом, не выдержав Дашиных насмешек, быстро скатывался вниз и уже из-за калитки начинал дразниться и швыряться галькой. Потом наступала Дашина очередь, и она представляла себя отважным юнгой, который лезет на самую высокую мачту, чтобы оттуда увидеть гавань и закричать: «Земля! Земля! Капитан, слева по фарватеру земля!» На самом деле слева по фарватеру находилось как раз море, но кричать с грот-мачты «море» было бы в корне неверно. «Дашута! Тихо! Родителей разбудишь! Застукают… и сиди потом из-за вас в четырех стенах», — ругался Саша. Если бы родители застали его за потаканием младшим, влетело бы ему по самое первое число. Саша перемахивал через калитку, и они втроем мчались мимо откоса, мимо уродливой стены из серых шершавых камней и влетали в холодную прозрачную волну с таким визгом, что редкие утренние купальщики вздрагивали и озирались в поисках как минимум ватаги разбойников, отряда индейцев и пиратской абордажной команды одновременно. Трое детей ну никак не могли издавать такое количество ужасающих звуков.
Малость подсушив одежду, возвращались к завтраку. Осторожно, на цыпочках пробирались на второй этаж. Лестница визжала и жаловалась — предательница. Совсем другое дело — веревочный трап. Но трапа в доме не имелось, поэтому на третью, четвертую и шестую ступени полагалось не наступать. Вместо седьмой ступеньки была деревянная широкая площадка с медным звонким рукомойником у стены. От площадки лестница раздваивалась. Налево вверх — детская мальчиков. Направо — спальная комната и Дашина уютнейшая мансарда со скошенной крышей, где после отбоя дети по секрету собирались, шепотом рассказывали друг другу страшилки и играли в отважных морских путешественников. Когда в мокрые дождливые ночи по крыше тарабанили капли, Даша воображала, что это морзянка, а она единственная, кто может принять важное сообщение и помчаться на спасение терпящего крушение судна. «Тихо! Слышите… Трансатлантический лайнер налетел кормой на айсберг. Срочно меняем курс. Право руля. Полный ход».
В последний раз Чадовы отдыхали в Крыму в 16‑м. Снимали все ту же большую, купеческую дачу возле крепости. А Даша уже стеснялась перелезать через пляжную калитку — да к чему, если никто давно уже не прятал от нее ключ? И злилась, когда Кука Блинов, тощий и неприятно прыщавый мальчик, младше Даши на целых полгода и оттого еще больше противный, таскался за ней следом и, думая, что никто не видит, пялился на Дашину шею в треугольном вырезе ситцевого платья.
Саша, приехавший прямо из лагерей в недельный отпуск, уже втихаря курил, бахвалился скорым переводом на фронт и вовсю ухлестывал за полькой из Вильны — кажется, ее звали Брониславой. Была она свежая, румяная, как матрешка, отлично играла в лаун-теннис и все время хохотала, как будто ее щекотало изнутри. Еще полька Бронислава перетягивала и без того тонюсенькую талию шелковым темно-синим поясом. Даша про себя называла ее шпулькой и всякий раз, когда Саша со своей полькой появлялись в саду, демонстративно фыркала и поднималась к себе. Из-за той польки-шпульки Даша старшего кузена почти не видела, невозможно скучала и от скуки ссорилась с Митей-маленьким, увлекшимся вдруг астрономией, отчего ни на кого, кроме своей Луны и Плеяд, внимания не обращавшим.
Назло кузенам, польке и Куке Блинову Даша решила хорошенько влюбиться. Но из-за войны Судак тем летом оказался почти безлюдным. Все прежние знакомцы либо были на войне, либо служили в госпиталях и тыловых частях, а до коктебельской Волошинской дачи, где оставалась еще кое-какая интересная публика, пешком не находишься.
Кажется, кроме Саши, скучали все.
Скучала тетя Лида, привыкшая к шумным крымским вечерам, где она царила за роялем и гостеприимно кормила «чадовской» сытной окрошкой вечно голодную литературную молодежь. Скучала Нянюра и от безделья целых два раза съездила к своей старшей сестре — келарше Топловского монастыря, что располагался здесь же поблизости. Привезла просвирок и корзину антоновки.
Скучал дядя Миша, с утра выбирался в горы, охотился там на тарантулов, скорпионов и сколопендр, приносил их в дом и, несмотря на ор Нянюры, выпускал на обеденный стол, кажется, немало забавляясь нянькиным ужасом и отчетливым, брезгливым страхом жены.
Однажды дядя Миша вернулся с утренней прогулки не один. Посмеиваясь и вытирая потный лоб рукавом, он волок за собой странного человека неопределенного возраста в широких турецких штанах, украинской вышиванке и тюбетейке, подвязанной под подбородком бельевой тесьмой.
— Погляди, Лидуся, что за чудесного Тарзана я нашел в горах! Прошу любить и жаловать. Евгений Бессонов. Представляешь… Голыми руками ловил вот такущих скорпионов в камнях… Как ты думаешь зачем? Не поверишь… Чтобы отлить точную копию в металле из особого им же составленного сплава… Левша, да и только. Голубчик, да зачем же вам настоящий скорпион! Купите себе энциклопедию, хоть того же Якобсона, и вперед! Творите! Дуся, считай, я его спас от верной смерти, и теперь, что твои китайцы, я его же вечный должник. Тарзан, он же Левша, отважен как барс, застенчив как газель и голоден как волк… Надо его, Дуся, накормить. Да вы не тушуйтесь, голубчик. У нас тут все запросто… Но все же умойтесь. Рукомойник наверху.
— Прошу к столу, — поморщившись, кивнула тетя Лида. Нежданных гостей она не жаловала.
— Натащут… Напрут всяких, ложек не напасешься, — бурчала Нянюра, выставляя на стол лишнюю тарелку, однако под укоризненным взглядом дяди Миши замолчала.
Бессонов, насупившись, черпал окрошку, выбирая гущу и оставляя забеленный сметаной квас, кусал желтыми крупными зубами хлеб и за весь обед не вымолвил ни слова. На безобидные подтрунивания дяди Миши еще ниже опускал голову и бледнел. Злые желваки ходили под его калмыцкими скулами, но, кажется, дядя Миша этого не замечал и все продолжал шутить.
Даша из-под ресниц разглядывала Бессонова и думала, что какие же бывают странные, удивительные люди и чем они в жизни только не занимаются.
После обеда дядя Миша затащил гостя в кабинет и там что-то ему громким профессорским голосом принялся вещать. Даша хотела было подслушать из-под двери — все равно заняться больше было нечем, но тут во дворе случилась какая-то суета. У калитки остановился тарантас, оттуда вышла монахиня — грузная и неприятная лицом, и Нянюра, всполошившись, побежала сперва целовать монашке руки, а потом лобызаться долго, медленно и важно… У матушки Февронии в Судаке случились какие-то срочные монастырские заботы, а по пути назад надумала она наведать сестрицу.
Пока сестра Феврония благословляла размашистым крестом Нянюру, потом Дашу и остальных домашних, пока отказывалась трижды от окрошки, отговариваясь постом… Пока рассаживалась важно за столом, расспрашивая почему-то вдруг суетливую тетю Лиду о том, уродился ли у нее крыжовник и наварили ли они на зиму варенья, прошло около часа. Даша тихонько улизнула на веранду, раскрыла дневник и задумалась.
«Дашута, а Жужелица у тебя случайно не с собой?» Даша вся вспыхнула, когда на веранду вдруг вошел дядя в сопровождении Бессонова. Даша как раз писала, что «господин Бессонов из себя человек малоприятный, глупый и некрасивый». Она резко захлопнула тетрадь, вскочила, сделала нелепейший книксен и замямлила…
— Что? Да ты громче говори. С собой? Или в Москве осталась?
— С собой, — наконец сумела отчетливо выговорить Даша.
— Не принесешь ли…
Даша вскочила и помчалась к себе в мансарду. Там, спрятанная на самом дне бельевого ящика, хранилась у нее мамина Жужелка.
— Вот. Видите, голубчик! Я же говорил! Изумительная… Изумительная точность. Крымская жужелица, как она есть. — Дядя Миша с гордостью демонстрировал Бессонову Дашин кулон, а тот с каким-то странным, словно хищным, лицом смотрел не на кулон, а на девочку.
— Вы его носите часто? Простите, барышня, не расслышал имени вашего… — Голос у Бессонова оказался дребезжащим и неприятным.
— Даша… Дарья… Дарья Дмитриевна.
— А ведь и вправду? Ни разу не видел, чтобы ты его надевала, Дашута. Или ошибаюсь? — Дядя Миша близоруко заулыбался.
— Нет! Я вообще его не ношу!
Почему-то Даше эти расспросы показались неприятными, она выхватила кулон из рук дяди Миши и спрятала его в кармашек.
— Так вот… Сколопендра кольчатая, или Scolopendra cingulata, достигает десяти сантиметров в длину… Если вам любопытно, я вам покажу уникальный экземпляр… Отловил неделю назад…
Они уходили прочь, дядя Миша увлечено трещал, а Бессонов все оглядывался на Дашу. Глаза его, прозрачные и желтые, как у кошки, зловеще блестели.
Как всегда, когда становилось не по себе, Даша искала утешения у старой няньки. Почему-то именно грубая, вздорная Нянюра как никто другой умела восстановить Дашино душевное равновесие. Ляпнет какую-нибудь чепуху, раздразнит, разозлит, доведет до белого каления, и тут надо хорошенько топнуть ногой, крикнуть «Няню-юра», и внутри отпускает. Няньку Даша нашла в беседке за самоваром. Там же были и матушка Феврония, и Лидия Николаевна. Они чинно отхлебывали чай из глиняных, в горох чашек и вполголоса беседовали. Говорила больше монахиня, Нянюра выглядела какой-то необычно услужливой, а тетя Лида, наоборот, волновалась так сильно, что то снимала, то надевала соломенную с лиловым бантом шляпку — предмет тихой Дашиной зависти. «Вот. Заодно и тетечку Лидочку спасу. Она бедняжка, наверное, уже тысячу раз выслушала рецепт смородины, перетертой с сахаром, и хорошо, если к вечеру из противоречия не надумает все смородиновые кусты выдрать с корнем». Даша собиралась было уже выскочить на тропинку и появиться перед беседкой, как ветер донес сказанное тетей Лидой. «Я не знаю… В это человеку здравому даже поверить невозможно! Если бы не вы, матушка, я бы решила, что меня разыгрывают. Ну надо же… И Дашенькина Жужелица тоже, выходит».
«Так-так. Любопытно. То дела никому не было, то теперь все вокруг только и заняты тем, что говорят про Жужелицу», — насторожилась девочка и подобралась поближе. Подслушивать, разумеется, не годится, но если чуть-чуть — ничего страшного. Во всех книгах самые важные вещи происходят с героями лишь потому, что они вовремя наступили на горло правилам приличия.
— Даст бог, не понадобишься, Лидия… Дай бог, обойдется. Однако суета вокруг идет недобрая, и со дня на день всякое случиться может. Ты, милая, главное, не тревожься заранее. — Голос у старой монашки был такой гулкий и грубый, словно в ее горло вкрутили медную трубу. — Живи как живешь. Вон, Анюта говорила, ты гостей любишь у себя собирать…
— Ну… Да. Люблю, — тетя Лида как-то не очень ласково покосилась на Нянюру. Та сделала вид, что происходящее ее не касается, цапнула с тарелки черствую баранку и чересчур задумчиво принялась ее жевать — точь-в‑точь нашкодившая коза.
— Это хорошо. По-христиански. Тут вот записочка у меня… — Феврония пошевелилась и, словно фокусник из цилиндра, вытащила из складок своего не по погоде жаркого одеяния тоненький молитвослов. Раскрыла его, полистала, нашла сложенный вчетверо тетрадный листок. — Тут имена записаны. Так ты когда помочь мне согласишься, я передам, чтоб заходили к тебе на чай по-простому, без приглашения. А чтобы ты кого не перепутала, шепну тебе секретное слово. По этому слову ты их и узнаешь. Посмотри повнимательнее, кто да что, разузнай, готовы ли по первому сигналу тебе Предмет передать. Привечай почаще, чтобы у соседей на них глаз уже намозолен был и никаких подозрений они ни у кого вызывали. Слово же такое…
Келарша прошептала что-то так тихо, что Даша не выдержала, подкралась поближе и стала слушать еще внимательнее, поскольку приличиям к этому моменту должно было стать уже все равно.
— Предметы свои без острой нужды никто тебе на руки не даст, — посерьезнела Феврония и заговорила быстро, отчетливо: — Ты не Хранительница. И права у тебя такого нет, а главное — сил. Но если вдруг срочность или беда — возьми и спрячь хорошенько.
— А почему же вседержители эти ваши не могут сами вещи у себя собрать, я‑то вам зачем? А вдруг все перепутаю?
— Хранители, — поправила монахиня. — Могут. И я могу. На случай, если не успеют до меня добраться, мало ли… в Москве надежные руки нужны. А там сейчас ни одного Хранителя не осталось. Или померли, или по норам разбежались. Время нынче такое… Трусливое нынче время. Вот так-то! Я бы Анюте наказала, тебя бы попусту не тревожила, но в записочке очень непростые люди есть. Ну и кто из них полудуре безграмотной доверится?
— Иш-шь ты, — обиженно зашипела Нянюра в баранку. — Я еще помудренее тебя буду.
— Ты, Лидия, главное запомни, — мать Феврония на шипенье сестрицы даже ухом не повела, — если получится так, что прибудет от меня курьер, устрой так, чтобы гости твои собрались сей момент и были готовы ему свои вещи немедленно передать. Это понятно, милая?
— Да… Да, матушка. Конечно.
— Не «да, матушка-а‑а, конечно». А обмозгуй хорошенько. С мужем посоветуйся. Он — хозяин. Знать должен, потому что дело это опасное. А если надумаешь — ко мне в монастырь заедешь и скажешь. И храни тебя Господь. — Монахиня поднялась, окинула сестру скептическим взглядом и добавила: — И тебя, Анюта, тоже храни.
Даша юркнула в кусты, обожглась сильно крапивой, но сцепила зубы и не пискнула. Подождала, пока мать Феврония в сопровождении няньки уйдет, и только потом объявилась перед тетей Лидой. Та задумчиво вертела шляпку в руках. Дашу распирало любопытство, но признаться в том, что она подслушивала, было невозможно. Поэтому Даша просто примостилась на скамеечку рядом и решила помолчать.
— Ты мамин кулон отчего не носишь? — Шляпка упала на дощатый пол. Тетя Лида, кажется, даже не заметила.
— Не хочу сейчас, — насупилась Даша. — Мама говорила, что подарит мне его на восемнадцать лет. Тогда и надену. Чтобы честно.
— Вот и отлично! — Тетя вдруг обрадовалась. Ласково провела ладонью по Дашиным волосам. — Правильно, Дашута. Так и надо.
Тем же вечером в столовой состоялся малый семейный совет. Совет продолжался до самого рассвета и сопровождался восклицаниями, мольбами и нудными лекциями. Выпито было два самовара чая и съедена вся ветчина. Дашу и Митю-маленького по малолетству на совет не пригласили, поэтому Даша так и не узнала, что большинством голосов (тетя Лида, Нянюра и Саша проголосовали «за», дядя Миша воздержался) было принято решение принять предложение матушки Февронии и предоставить московскую квартиру для встреч людей весьма необычных и до этого Чадовым совершенно незнакомых.
***
Даша сидела в холодной детской, свесив с кровати обутые в валенки ноги, и разглядывала Жужелицу. И чего она этому шпиону понадобилась, хотелось бы знать. Все же правильно считается, что все англичане издевательски высокомерны. Вспомнив про нелепый кусок шпалеры и про дурацкую шутку англичанина, Даша сморщила носик. Будь ей десять лет, возможно, ей показалось бы это смешным, а сейчас… глупость. К чему, спрашивается, было над ней подтрунивать, как над маленькой? Даша погладила Жужелицу по спинке. Ей на долю секунды показалось, что жучок вздрогнул, но тут раздался шипящий голос Нянюры: «Быстрее, быстрее сюда давай, пока этот чертяка у себя там не очухался. Да ступай ты внутрь, чего в дверях застрял. И‑ишь дылда, ножищи отрастил, а бегать не научился». Даша замерла, прислушиваясь. В столовой снова наступила тишина. Ну либо кто-то разговаривал таким неслышным шепотом, что звуки не проникали даже через тонкую дверь. Не удержавшись, девушка спрыгнула с кровати и, подбежав к двери, прильнула глазом к замочной скважине. Видно было немного: кусок стола, стул, и угол печки. Прошла Нянюра, бросила что-то в ведро для золы. Ушла. Мелькнула юбка тети Лиды… Снова Нянюра. Да кто же там уже пришел!
Вдруг над самым ее ухом забарабанили. Она начала выпрямляться, зацепилась шалью за дверную ручку, неловко вывернулась, чтобы освободиться… и получила прямо по лбу. Бам! Как в кино, честное слово! Только в кино после этого все начинают громко смеяться, а ей хотелось плакать от резкой боли. А когда она увидела, что прямо перед ней стоит этот отвратительный, противный, глупый англичанин, захотелось еще и спрятаться под одеяло с головой от стыда. Но вот странность. Именно в таких особо тяжелых жизненных ситуациях Даша прекрасно брала себя в руки. Поэтому она даже не покраснела (разве что чуточку, но в полутьме все равно этого не заметно), красиво выровняла плечи и спину, царственно повела головой и спросила со всем возможным высокомерием:
— Чем обязана, сэр?
— Я… Я… Мисс Даша… — Артур с огромным, просто невероятным трудом пытался удержаться от смеха и даже улыбки. Давалось это ему кое-как, потому что растрепанная юная девица, только что заполучившая на лбу шишку (которая, кстати, набухала на глазах), выглядела так устрашающе, что сама Мария Стюарт с радостью уступила бы ей место на эшафоте и в истории. — Я хотел сделать вам небольшой подарок, мисс Даша. На день рождения.
— Да? Не стоило себя утруждать, сэр… Мы же оба великолепно понимаем, что вовсе не я явилась причиной вашего сегодняшнего визита, в связи с чем можете считать себя свободным от всяких нравственных обязательств по отношению ко мне, поскольку я, будучи всего лишь предлогом…
Артур все-таки не выдержал.
И согласитесь, хотя в жизни всякого человека подобных неловких ситуаций случается достаточно, и что в какой-то момент понимаешь, что издеваться над упавшим, запачкавшим спину белым или получившим дверью по лбу — пошлость, порой надо позволить себе минуту здорового смеха.
Даша, бледная, со сжатыми губами и яростно раздувающимися ноздрями, стояла и ждала, когда же наконец ЭТОТ поймет, как неприлично он выглядит, и перестанет хохотать.
— Простите. Простите ради бога, мадмуазель… Охаха-а… Умоляю… Я просто… Мне трудно вам будет пояснить. Я не над вами… Просто так давно не смеялся вот так, искренне и до слез. Лет пять… или шесть. Не обижайтесь. Это сильнее меня. Наверное, я просто смертельно устал от всего произошедшего за последнее время… А тут что-то нормальное, настоящее. Дом, семья… Вы с этой шишкой… Огромная, просто гигантская у вас шишка. О господи! Ну что я несу! Ох-ха-а‑а‑а… Боже… Ухожу. Ухожу.
Лидия Николаевна смотрела на позабывшего про всякую конспирацию курьера и старалась не думать о том, что этот хохочущий чужой человек сегодня с утра принес ей весть о том, что старший ее сын погиб. Думать об этом теперь было нельзя, ни к чему. Лидия Николаевна взяла со стола сухую галету, отгрызла кусочек, жестом отправила Нянюру дежурить возле двери и замолчала. Кажется, англичанин догадался, что секунду назад позволил себе неуместность. Он молча устроился возле буржуйки и прикрыл глаза. Тикали ходики. Михаил Иванович запретил их продавать — как-никак подарок студентов на пятидесятилетие. И Лидия Ивановна рада была, что они остались и что благодаря им ее теперешняя тишина все же не так страшна, как могла бы быть. Ей хотелось лечь на спину и долго глядеть в потолок, без мыслей, без воспоминаний… Представить себя старенькой куклой, у которой внутри пустота и поэтому совершенно нечему болеть. Старенькая, изношенная кукла — как это замечательно! Лидия Ивановна усмехнулась, вспомнив, как недоверчиво глядел этот сегодняшний человек то на нее, то на фотографию… ту самую, которую всегда носил с собой ее Сашенька. Человек смотрел, сравнивал и не узнавал — так она постарела и износилась за эти четыре длинных года. Так ведь и не смог узнать… Нянюру узнал, а ее нет. Потому что она — это уже не она вовсе. Нет больше хохотушки и красавицы Лидочки Чадовой. Есть древняя, древняя, древняя, древняя старуха. У разбитого корыта.
— Вы простите меня, — шепнул майор. — Просто смертельно устал. Соображаю медленно, как Пиноккио. И плохо контролирую реакцию. Я уже третью ночь без сна. К тому же неделю кочегарил за проезд. Простите.
— Да. Ничего страшного… Я прекрасно вас понимаю, сэр. Но где же все люди? Времени уже половина десятого. Нянюра…
— Тс-с. Тихо, барыня. Чертяка этот, Бессонов, там чего-то зашерудил. А ну как зайдет! Тихо вы. Чего вам не терпится?
— Ты точно прошлась по всем адресам, Нянюра? Что тебе сказали? Будут? — Лидия Николаевна понизила голос так, что догадаться о сказанном можно было лишь по движению губ.
— Ну… Всех. Всех обошла. Хотя кое-где и на порог не пустили. Есенин этот ваш, к примеру… Высунул голову через дверь. Мол, кто такие, не знаю ничего, не видел, не слыхал. А так… обещались подойти кое-кто из простых. Из тех, про кого в газетках не пишут и карточки чьи в зеркало понатыканные не висят.
— Нянюра!
— Что — Нянюра? Я ж не слепуха! Вижу. Два годика назад все тут гоголем бегали! А теперь что? Подштанники намочили?
— Достаточно! Не твое дело! Поди спустись-ка лучше вниз. Погляди там, что да как…
— В холодину-то такую? Конечно… Сами мы ж разве пойдем. Мы ж барыни. Ксплотаторши… Все Нянюра да Нянюра, — забурчала нянька, озираясь в поисках пухового платка.
— Няню-у‑ура.
— Да ладно. Бегу уже. Бегу.
Даша лежала на животе, подтянувшись поближе к спинке и прижав шишку к холодным металлическим прутьям. Чтобы глупо не реветь от злости, пыталась про себя петь песню про «цыпленка жареного». Запой она ее вслух, вот бы удивился и рассердился дядя Миша. Стал бы кричать и выяснять, откуда она подцепила эту гадость. А песня между тем отличная.
«Цыпленок жа-а‑ареный, цыпленок па-а‑ареный…»
— Воронок там у парадного… Барыня! Воронок стоит и мотором фырчит. И у черного хода солдаты прячутся!
Даша услышала свистящий шепот няньки, больше похожий на крик, соскользнула с кровати и выбежала в столовую.
— Даша! Что еще такое! Ты зачем здесь… Нянюра… Ты уверена?
— В чем дело? Что-то случилось? — Англичанин, почувствовав образовавшееся в комнате густое напряжение, поднялся. Вопросительно уставился на Лидию Николаевну.
— Комиссары… Те, что у черного хода, — молчком. А эти… Другие. На всю улицу горлопанят. — Лицо няньки, обычно красное и здоровое, побелело и вытянулось. — Мож, таки не к нам, а, барыня?
— А если к нам? А если они всех наших, тех, кто все же пришел… Если всех наших арестовали уже. Оттого и нету никого. Нянюра… Что нам теперь делать-то? — Лидия Николаевна обернулась к терпеливо ждущему ответа гостю, быстро пояснила: — На улице у дома автомобиль с чекистами. Возможно, не просто так, но по нашу душу. И раз из обещавшихся никто не явился, боюсь, что «чрезвычайка» схватила их прямо на улице. Сейчас для Москвы это обычное дело. Да и донести мог кто угодно. А мог и не донести… просто так — облава. Возможно, что к соседям… Стыдно, но я молю бога, чтобы это к соседям.
И тут, словно в опровержение ее слов, раздался грохот, толпа громких людей ввалилась в квартиру, протопала по длинному коридору. Защелкали затворы, кто-то загоготал, потом выматерился грязно, тут же вылетела из петель стеклянная створка, кажется на кухню. Таз, висящий под потолком у ванной, упал на пол с грохотом и лязгом.
— Открывайте! Чека! — В дверь яро заколотили прикладами.
— Что делать-то, барыня? Барина будить? Или как… — Нянюра шлепала губами, стараясь говорить спокойно, но слова получались у нее все изжеванные и от этого непонятные.
— Ох. Про Мишу-то я позабыла. Да. Буди скорее, Нянюра. А вы… — Лидия Николаевна резко повернулась к англичанину, скользнула взглядом по Даше. — Вы пока в детскую. Живо! Прячьтесь… Надеюсь, что вы не собираетесь отстреливаться или что-нибудь в этом роде. Умоляю. Будьте благоразумны. Я попробую с ними договориться. Не в первый раз. Может быть, получится откупиться. Если же обыска избежать не выйдет, то тогда… О господи! Тогда я не знаю, что нам делать!
— Понял. Куда мне?.. Сюда? Мисс! — Англичанин скользнул в детскую и буквально втянул за собой туда Дашу. — Мы с вами не боимся и сидим тихо-тихо, как мышки. Договорились?
Даша облила англичанина презрительным высокомерным взглядом (которого он, впрочем, заметить в темноте никак не мог), вырвалась из его рук, подскочила к двери, которую англичанин умудрился за собой запереть на ключ, выдернула ключ из замка и притиснулась к замочной скважине. И если бы ЭТОТ позволил себе сейчас хоть один смешок, она бы, честное слово, развернулась бы и ударила его кулаком в лицо. Со всей силы. Опыта, слава богу, у нее за школьную жизнь накопилось предостаточно. Во дворе гимназии она дралась так, что с ней даже старшеклассницы боялись связываться и неоднократно приходили из соседних районов малыши просить покровительства и защиты. А еще она отменно наваляла (Даша обрадовалась, вспомнив подходящее к случаю слово) двум прыщавым кадетам, которые вздумали однажды засесть в кустах, чтобы оттуда быстро выскакивать и задирать проходящим мимо девчонкам юбки. Ну… Ну кто там собирался хихикать?
К счастью, англичанин оказался настолько догадлив, что не издал ни звука. Даша помедлила и опустилась на коленки, чтобы удобнее было смотреть. Замерла.
— Чадов Михаил Иванович? Вы будете? Вот мандат на ваш арест. Имеются подтвержденные сведения, что в вашей квартире собирается регулярно контрреволюционное сообщество с целью заговора супротив народной власти рабочих и крестьян. — Комиссар, иссиня-сизый от многодневной щетины, с красными от бессонницы глазами, в задубевшей на морозе короткой кожанке, держал на вытянутой руке бумагу. — Собирайтесь. Разбираться поедем.
— Ах! — Нянюра закрыла рот обеими руками, чтобы не закричать.
— Да-да… Это я. Я профессор Чадов. К вашим услугам. — Сонный, с помятым лицом и лысиной, без очков, босой и какой-то по-цыплячьи беспомощный дядя Миша щурился, пытаясь разглядеть говорящего. — Что вы желаете? Чем обязан?
— Собирайтесь же, говорю…
— В чем дело? Объяснитесь? Какое сообщество? Какой заговор? Что за чушь вы несете? — Тетя Лида выдвинулась вперед, отстранила мужа плечом. Поправила волосы плавным жестом, как будто сейчас безупречность прически была самым важным делом ее жизни.
— Контрреволюционное сообщество. Заговор тоже… контрреволюционный, — зевнул комиссар. Кинул через плечо двум лениво опирающимся на винтовки солдатам: — Забираем. До машины и так дойдет, чай, не пристынет пятками к сугробам. А на Ходынке всем жарко.
— Ай-йыу-у‑у, — завыла Нянюра. — Что ж творите, супостаты?
— Заткнись! — рявкнул комиссар. Не зло, как-то безразлично. И уставился на Лидию Николаевну, которая, выставив перед собой тонкие руки, пыталась оттолкнуть чекистов. Те, видимо не ожидавшие сопротивления от этой маленькой глазастой барыньки, неловко переглядывались.
— А вы, выходит, Чадова Лидия Николаевна будете?
— Да! — вскинула подбородок тетя Лида. — Это я.
— И вы тоже собирайтесь, дамочка. Арестованы.
— За что? Объяснитесь! И покажите ваши документы! И ордер! Я хочу видеть ордер.
— Вот как с ними? А? — Комиссар пожал удивленно плечами. — Барыня-сударыня! Вы сами подумайте, ну зачем надо, чтобы мы вас хватали, тащили, может, и ударили ненароком? Ведь нехорошо это. И вам и нам — никакой радости и удобства. А так — потихонечку оделись, вышли во двор, сели в предоставленное авто… К утру, глядишь, разберемся — вернетесь себе домой. К завтраку поспеете.
— Товарищ комиссар, тут такое дело… — показался в проеме румяный солдатик. — Вас спрашивают.
— Кто? Звание? Должность? Какой отдел? Кто командир? — Бессонов стоял в дверях гостиной — осунувшийся, страшный, похожий на голодную рысь. Глаза его, цвета прозрачного янтаря, переливались опасно и яростно.
— А сам-то ты кто такой будешь?
— Следователь особого отдела Бессонов. Слыхал? — пропитанный жгучей ехидцей кусачий голос Бессонова показался вдруг всем спасительной соломинкой. Он звучал так уверенно, что даже Нянюре, Бессонова давно и глубоко презирающей, почудилось, что сейчас «знакомый комиссар» все одним махом решит. — В чем их подозревают? Кем подписан мандат?
— Сам подписал… Ошибся, полагаешь? Невинных овечек послал на убой? Ну-ну. В чем обвиняют? А я тебе скажу. В этом доме свила гнездо контрреволюционная шваль. Между прочим, прямо перед твоим носом сговаривались последыши колчаковские. Внизу семерых гадов буржуйских взяли. И тут двое. И еще надо бы по сусекам поскрести, глядишь, на какой-нибудь колобок наскребется…
Чекисты заржали. Бессонов скрипнул зубами. Скользнул взглядом по профессору, жене его… Отвернулся в сторону.
— Все понятно, товарищи. Продолжайте. Не буду больше мешать. Но прислушайтесь к совету опытного следака. Будете обыскивать квартиру — начинайте с кухни.
— Окрошку жрал профессорскую, аж за ушами трещало. А теперь, выходит, сам барином заделался? Мешать он не будет. Нет уж. Ты мешай! Мешай! — Нянюра резво цапнула с печки кочергу и замахнулась, чтобы опустить на голову ближайшему из супостатов. Но «супостаты» оказались ловчее, и Нянюра завопила, когда младший из чекистов больно вывернул ей руку назад. Кочерга с глухим стуком упала на пол.
— Все, выводите буржуев. Квартиру обыскать… И ведьму эту старую возьмите на пару деньков — пусть мозги проветрит. Хотя хорошо бы ее расстрелять на месте за оказанное сопротивление при исполнении. Все одно толку от нее никакого. А мишень выйдет знатная, большая, заметная такая мишень. Эх… Неужто во всем доме одни старухи, да и те контрреволюционные элементы? Сейчас бы какую барышню посвежее.
Раздался гогот.
Даша никак не могла увидеть происходящее целиком, зато слышала отлично. И когда дядя Миша, а потом и тетя Лида, подталкиваемые в спину прикладами, вышли из столовой, а потом выгнали из столовой упирающуюся Нянюру, она обернулась к застывшему с пистолетом в руке англичанину.
— Там всего четверо. Трое с винтовками. У одного — наган. И еще Бессонов, — прошептала губами. — Можно попробовать их всех убить.
— А ваши родные? Что с ними?
— Арестованы. Наверное, их теперь расстреляют. Так обычно и бывает. Тем более чекисты говорили о Ходынке. Всем в Москве давно известно: если на Ходынку, то — расстрел. — Спокойствие, с которым она произнесла эти страшные слова, напугало ее саму. Но почему-то она чувствовала, что это правильно. Как тетя Лида, которая отложила свою боль и свое горе материнское на потом, так и Даша отсрочила панику на тогда, когда это не будет мешать ей думать и действовать.
— Вы не знаете, мисс Даша, случайно, где ваша тетя хранила Вещи… Предметы? Фигурки вроде Жужелицы? — Он шептал быстро, экономя секунды на паузах. — Может быть, сейф? Или секретный ящик, куда вы все прячете…
— Вы за этим приехали? Да? Из-за этого их взяли и убьют? Из-за этого погиб Саша?
— Дарья… Пожалуйста, ответьте.
— Нет! Я не знаю. — Даша сцепила зубы. — Я правда не знаю. Я сказала бы, хотя сейчас, в этот момент я вас ненавижу. За все.
— А Жужелица? — предпочел не услышать последнюю фразу майор.
Даша сунула руку в карман и открыла было рот, чтобы молвить «да вот же она», но тут ее словно кто-то одернул — молчи.
— У тети. Я ее тете отдала, чтобы она уже передала вам. — Даша непроизвольно дотронулась до маминого кулона пальцами. Как будто искра проскочила. На этот раз Даша ощутила ее абсолютно точно. Жужелица словно что-то хотела Даше сказать. Но что?
— Аа-ай… Аа-ай, родненькая моя, курносенькая сладурочка, — вой Нянюры донесся с улицы. — Ай, сладурочка в окошечко… К сестричке моей родненькой… Через совесть беги, гляди, где картошечка…
— Ваша няня всегда так? — Артур, встав сбоку от окна, выглядывал наружу. — Там кругом солдаты, патрули. Все отлично просматривается — перекресток, сквер, площадь. Не прорваться. Что в столовой?
— Пусто пока. Бессонов, сосед наш, их на кухню увел. Это в самом конце коридора… — Даша совершенно точно поняла, что Бессонов именно увел чекистов, чтобы дать ей возможность сбежать. Никакой благодарности она к нему не испытывала: мог бы и не уводить. Тогда бы этот англичанин вынужден был стрелять и убил бы хотя бы одного. Или даже двух! — Ну?
— Ай, сладурочка в окошечко… к сестричке…
— Погодите. — Даша прислушалась. — Нянюра не просто так кричит. Стойте… Она мне сказать что-то хочет.
Хорошо, когда человек в ситуациях, когда надо сосредоточиться — сосредоточивается. Когда не стучит в висках кровь, не замирает где-то ближе к пяткам сердце. Когда мысли ясны и отчетливы, а руки и ноги слушаются беспрекословно. Хорошо, когда твой темперамент, характер и наследственность мобилизуют и заставляют думать и действовать. Жаль лишь, что такой дар — редкость.
— Погодите. Кажется, я догадалась. Она говорит, надо бежать через «угол совести»… через окошко в «углу совести». Там выход на крышу.
— Даша?
— Ах да! Откуда вам знать. Это чуланчик. Он тут, возле столовой. Маленькая каморка с окном на крышу. Его дядя Миша называл «угол совести». Мы там… Впрочем, какое вам дело!
— Так что же мы медлим?! Где эта ваша «совесть»? Ну?
— Ничуть мы не медлим. — Даша продемонстрировала ключ, который только что достала из кармана, быстро вставила его в замок, повернула дважды и распахнула дверь.
Столовая все еще была пуста, зато в соседних комнатах — в ванной и маленькой дальней спальне для прислуги — обыск шел полным ходом. Что-то дребезжало, громыхало, падало, валилось, билось, сыпалось… Распахнув маленькую одностворчатую дверку чулана, Даша, нагнувшись, ловко забралась внутрь. Артуру же пришлось скрючиться в три погибели. Зато окно в «углу совести» было не таким уж узким — если втянуть в себя все, что втягивается, то можно попробовать не застрять. Артур ткнул рукоятью пистолета в стекло. Стекло треснуло, осыпалось.
— Вы уверены? — Артур посмотрел на девушку. Ее отчаянность, решительность и спокойствие его ничуть не поражали, он повоевал достаточно, чтобы сразу распознать адреналиновый шок. У новобранцев такой шок — обычное дело. Две-три атаки — и обычно он проходит, люди вновь начинают бояться смерти. Но сейчас это было ему на руку — возиться с дрожащей от ужаса вялой девицей было бы весьма некстати.
— В чем? В том, что мне нельзя тут оставаться ни секунды? Или в том, что я пролезу? Я пролезу.
— Тогда, простите, я пойду первым.
Не джентльменский… совсем не джентльменский поступок. Но майору требовалось оглядеться, убедиться в том, что соседние крыши свободны, проверить, насколько далеко расположена другая крыша и как прыгать, если черепица покрыта толстой коркой льда.
— Руку? Что вы там копаетесь? Руку, Даша…
— Погодите еще секунду. Нянюра же не просто так про картошку пела… Я только что сообразила. Здесь у нас в ящике всегда хранилась картошка, и там еще дырка внизу — мыши прогрызли, так в дырку всегда заваливались картофелины — одна или две. Картошки гнили и ужасно воняли. Мы все думали, откуда вонь… Когда нашли, ужасно злились на мышей и всё собирались дыру заделать, но так и не собрались… А потом уже и картошки не стало.
— Даша, а что если вы попозже расскажете мне о вашем счастливом детстве?
— Погодите же. Вот… Ага! Стойте, у меня юбка за стекла цепляется.
Она выкарабкалась на крышу, под зарядивший вдруг мокрый снег, кое-как одетая, но хотя бы в шали, накинутой на плечи, и, к счастью, в валенках… «А дядя Миша-то босиком, и у тети Лиды даже шапочки нет», — промелькнуло в голове, шелохнуло сердце, но вновь оказалось, что думать про это ей совершенно некогда и не нужно.
— Прыгать надо. Немедля. Вы справитесь? — Артур показал девушке на крышу соседнего дома. Совсем недалеко, метра два. Если прыгать по песку или по гальке где-нибудь в Судаке или в Куок-кале, то совсем не страшно. Рисуешь две черты «от» и «до» и прыгаешь… Представляешь, что ты отважный капитан пиратского корабля, что только что взял на абордаж испанскую каравеллу. Осталось только перескочить с борта на борт, не уронив шляпу с пером в синее-синее море.
— Да! — Она разбежалась и прыгнула.
— Отлично. Вы умница! — Он приземлился рядом. — А теперь бегом отсюда! Бегом, мисс Даша…
***
Они проторчали до утра на каком-то пыльном и большом чердаке. Артур распалил незаметный с улицы костерок, который почти не грел, но с ним хотя бы не было так стыло пальцам и глазам.
— Если вы пересядете поближе ко мне, то с большой долей вероятности нам обоим станет теплее. Хотя можете, разумеется, отказаться. Я пойму.
— Хорошо, — ответила она каким-то очень вялым тоном, бессильно привалилась спиной к его спине, и Артур догадался, что ее немного «отпустило» и теперь она непременно захочет спать. К счастью, тулуп, тот самый, почти месяц назад позаимствованный у крымских бандитов, он успел схватить, выскакивая из чадовской столовой. Без тулупчика (спасибо тебе, есаул) вряд ли они досидели бы здесь до утра. Артур осторожно накрыл девушку. Отличный большой тулуп — хватило на целую девушку и на половину левого плеча майора Уинсли.
Утром, едва рассвело, майор норфолкского полка армии его величества Артур Уинсли и Даша Чадова осторожно спустились с чердака вниз, выбрались через черную дверь соседнего с чадовским дома и остановились передохнуть.
— Что вы, мисс… Как теперь? Куда? Домой же вам, наверное, не стоит? У вас есть еще родные? Бабушки, тети, дяди?
— Нет. Все кончились. Вот брат есть, — загорелась вдруг Даша. И как-то внезапно сникла. — Митя. Впрочем… Нет. Наверное, и его тоже нет. Скажите, сэр шпион, а насколько важны вам ваши эти кулоны?
— Очень важны, но какое это имеет значение теперь?
— Тогда, — Даша дерзко уставилась серыми своими глазами в его серые глаза, — тогда я предлагаю вам сделку.
Был бы Артур собакой, он бы заскулил. Количество сделок, в которые он за последние несколько месяцев так или иначе ввязался, превышало все человеческие возможности.
— Та-ак. И какую же это сделку, мисс Даша?
— Я отдаю вам вот это, — она вытащила совершенно женским, не подходящим для такой молодой девушки и от этого не вульгарным, но трогательным жестом из глубокого ворота кисет. — Это и есть ваши драгоценные штуковины. Они в дырке мышиной лежали… А я их нашла! Так вот, я отдаю вам ваши кулоны, а вы за это довозите меня до села Топловское, что в Крыму. Там у Нянюры ведь сестра в монастыре. И хорошо там. Спокойно… И наши тоже там… Да. Давайте так и поступим. Точнее, сначала вы меня довозите, а потом… потом я вам отдаю этот мешочек.
— А если я его у вас просто отберу? — невесело рассмеялся Артур. Кажется, Топловское — заколдованное место: то оно его преследует, то от него убегает.
— Думаю, вам воспитание не позволит.
— А вам, выходит, ваше воспитание позволяет меня шантажировать. Да?
— Нет, — нахмурилась девушка. — Но у меня выбора нет. У меня вообще ничего нет. И никого… Теперь.
Девушка запихнула мешочек в карман юбки, туда, где лежала уже фигурка Жужелицы. Коснулась случайно указательным пальцем, погладила маминого жучка по спинке. Едва заметно кольнула руку хозяйки маленькая «жужелица-жужка». У Даши защекотало в носу. «Жужелка, жужелка, пошепчи на ушко», — Даша сглотнула слезы, так чтобы англичанин не подумал, что она раскисла.
— Хорошо. Договорились, мисс Даша. Только, чур, меня слушаться и делать то, что я буду говорить. Кстати, мое имя Артур. Я вас прилично постарше, поэтому можете звать меня… э‑э‑э… дядя Артур, например. Или господин Артур. Или сэр. Хотя нет, «сэр» — слишком по-солдафонски. Вот! Майор. Да! Зовите меня майором. Это меня хотя бы не пугает, потому что «дядя Артур» звучит, скажем прямо, странновато… Что-то еще? Что? Да что вы на меня так уставились? Даша… Даша! Эй… Дарья!
— Дядя Артур… Майор, — она жалобно уставилась на него с очевидным намерением вот-вот расплакаться. — Я совсем… совершенно не понимаю, что со мной происходит, но нам с вами необходимо немедленно пожениться.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…