На следующее утро Куракин получил депешу Скавронского.

Депеша гласила:

"Вчерашнего дня имел беседу с Мальтийского Святого Гроба ордена рыцарем графом именем Джулий Ринальдо Литта, каковой рыцарь представил подорожные на основании Ея Императорского Величества собственноручной просьбы гран-магистеру именованного ордена об приискании скипера, имеющего ехать в Санкт-Петербурх и далее во флот. Документы оного нашед в порядке, был нами выдан оному рыцарю паспорт за нумером 162-бис до Санкт-Петербурха, куда прибыть имеет в первых числах месяца марта…"

"Что еще за "бис"? – подумал в этом месте Куракин. – Все хохлацкие штучки!"

Чиновники ведомства Безбородьки по аналогии с шефом считались хохлами независимо от национальной принадлежности. Петровская система единообразия в государственном управлении давала непредсказуемые плоды.

"А это: "имел… именем… именованного… имеющего… имеет…" – сердился Куракин. – И это дипломатический слог? Ну, понабрали дипломатов, прости Господи!" Однако же продолжал со вниманием читать:

"Что до замеченных нами оного графа характеристик касается, то сообщить имеем, что в обращении приятен, умом скор, но несуетлив, молчаливое обыкновение в беседе содержит, и вероятность велика есть, что имеет особенные от гран-магистера полномочия опричь по флоту требуемых, а слабостей партикулярных, быть в столь молодом человеке могущих, заметить стать не умели.

Засим остаюсь.

Посланник Ея Величества Государыни Всероссийской Екатерины ко двору Неаполитанскому и Вашего Превосходительства верный слуга граф Скавронский".

"С какой радости я этому брильянтовому маркизу верный слуга?" – подумал Скавронский, запечатывая конверт.

"Славная у нас почта, – подумал в свою очередь вице-канцлер Куракин, складывая письмо. – Рыцарь уже два дня в столице, а мне сообщают, что скоро "прибыть имеет". То ли рыцари слишком быстро по Европе перемещаются, то ли почта у нас никуда".

Воротнички, подпиравшие выбритый до экземы подбородок Куракина, доставляли ему мучительное служебное наслаждение. "Режет, – думал он. – А кому нынче легко?"

Куракин засунул указательный палец под воротник и провел полукруг, тыльной стороной собрав бисеринки пота во фронтальных складках шеи. Затем приказал секретарю заказать в архиве подборку документов по Острожской приории Ордена госпитальеров. Потом включил аннотацию письма Скавронского в ежедневную записку для Безбородьки. И с неудовольствием отправил нарочного к начальнику Тайной экспедиции Шешковскому с копией письма Павла Мартыновича.

"Для сведения, – лаконично начертал он в уголке красной тушью наискосок, полюбовался и добавил: – Хранить вечно". "Вечно" Куракин подчеркнул двумя жирными чертами.

Шешковский не носил воротничков и ненавидел слово "вечно". Впрочем, недолюбливал он также "во веки веков", "на долгие лета" и "незабвенный". "Бессмертие", а заодно уж и "бескорыстие" тоже не входили в число излюбленных существительных. И даже "без конца и без края" вызывало у генерала безотчетную тревогу.

Шешковский с той же почтой получил два донесения. Первое – от Федора Головкина из Неаполя. Второе – от Волконского с Мальты.

Головкин доносил, что Джулио Литта – человек серьезный, однако в делах международных несведущ, чем и рекомендовал воспользоваться, кому следует. В конце письма имелась любопытная приписка:

"P. S. Нам показалось, что Екатерина Васильевна Скавронская сделала на графа Литту сильное впечатление".

"Интересно, – подумал Шешковский. – Впрочем, на кого ж Екатерина Васильевна не делает впечатление? Но интересно".

Второе письмо оказалось писано под диктовку Волконского незнакомой рукой. "Петром, что ли? – подумал Шешковский, назубок знавший почерк резидентуры. – У Фомы закорючки поразмашистей".

"Навстречу мне шли два близнеца, совершенно одинаковые. Но посмотрел на меня только один", – вспомнил Шешковский один из любимых коанов Лао-цзы, недавно вышедших в типографии Московского университета, где, после заключения Новикова в Шлиссельбургскую крепость, предпочитали издавать книги древних авторов.

"Оказия надежна, потому пишу собственноручно", – начиналось письмо. "Оказия была никуда, какой-то купчик из Малаги до Триеста, но уж больно худой, потому не рискую писать своей рукой", – разобрал между строк Шешковский.

Волконский доносил о своих морских маневрах в Большой Гавани Мальты.

Шешковский нахмурился, и на бугристое его лицо, казалось, набежало бугров вдвое против прежнего.

"Однако смею надеяться, – иронически заканчивал Волконский, – что с завоеванием Большой Гавани симпатия первых лиц ордена ко вторым лицам России подвинулась на высшую ступень".

"Мальчишка! – подумал Шешковский. – За такие дела я бы твоей мордой все ступени в один присест пересчитал! И кого это он, интересно, под "вторыми лицами" разумеет?…"

Шешковский отодвинул бумагу. "М-да, – подумал он. – Впрочем, в России все лица – вторые. Первые давно или в гробу, или в крепости, или за границей".

Прочитав копию с донесения Скавронского, присланную Куракиным, Шешковский снова поморщился.

– "А слабостей партикулярных, быть в столь молодом человеке могущих, заметить стать не умели", – повторил он вслух. – Черт знает какая околесина! Надо бы, стать, уметь, туды твою в Алатырь! Ежели у рыцаря слабостей не имеется, то как же нам его "особенные полномочия" на чистую воду выгнать? Кретины, прости меня, Господи, окаянного!

Он составил коротенькую записку Потемкину.

Потемкин не терпел длинных депеш и их никогда не читал. Чем подвиг административный аппарат на подвиг лапидарности, близкий к самопожертвованию.

Со смертью Потемкина, кстати, лаконическая эпоха в русских канцеляриях завершилась.

Безбородько, прочитав в утреннем докладе о мальтийце, затребовал у Куракина острожское "дело". И в свою очередь написал Потемкину в Очаков, что об Мальте не мешает переговорить. "Щобы свести кур с яйцами", – выразился в записке Безбородько.

Великие – косноязычны. Оттого легко проникают в мысли друг друга.

Так закрутились колесики одной из самых загадочных интриг XVIII века.