Еще во времена Василия III русская разведка по совету дьяка Василия Далматова была секретно выведена из Посольского приказа. Мотив: административно отделить дипломатов от шпионов. Но поскольку указ был секретный, и разделение ведомств – секретное, да и сами ведомства – тоже довольно секретные, обе профессии по сей день путаются в глазах публики.
Поводом к разделу послужило следующее происшествие.
Во время посольства в Польшу к Конраду Мазовецкому в 1494 году постельничий посольства – косоглазый Митька Бык Степанов, не дотерпев до Польши, был пойман в Полоцкой крепостце на исчислении орудий. Глава посольства думный дьяк Василий Далматов натерпелся стыда по самую макушку.
– Я тебя куды, дурака, посылал? – возмущался Далматов. – Я тебя посылал к Эльжбете. Она б тебе и так, дураку, все про пушки рассказала.
– Дак сами учили: агентуре доверяй, бабу-дуру проверяй! – не сдавался Митька. – Был я у ней. Ну, раз. Ну, потом два. Ну, потом…
– Литвинки такие, – ухмыльнулся Далматов.
– Задание, говорю, имею секретное и сейчас никак более не могу… А ты, говорит, через "не могу". Еле отбоярился…
За исчислением четырех полоцких пушек время как-то незаметно для Митьки пролетело до третьих петухов. Светало, но одиннадцать ядер счету ни в какую не поддавались. Пальцы на руках закончились, последнее ядро никуда не лезло, руки озябли.
Косоглазый Митька так злобно глядел на последнее ядро, что оно начало двоиться в предутренней галицко-волынской мгле. Тогда Митька принялся на бывшей при нем гербовой бумаге ставить углем за каждое ядро по палочке, следя преимущественно за красотою правописания и высунув от напряжения язык. За каковым занятием и был застигнут полоцкой стражей.
Вялые ссылки Митьки Быка на порочную Эльжбету не помогли. Белокурая бестия Эльжбета подтвердила, правда, что Митька у ней был. Но, съев на ужин пол-овцы под шафраном, без видимой причины удалился в ночь.
Эльжбета уточнила, что на Митькином лице было ею прочитано сожаление. На что Митька саркастически хмыкнул. Эльжбета в ответ оскорбленно напомнила, что обещал вернуться к рассвету.
– Дак а я и вернулся, – сказал Митька, выразительно тряхнув сыромятными наручниками.
При дальнейшем допросе Митька нагло попытался связать частокол угольных палочек на пергаменте с посещением Эльжбеты. При этом двусмысленно подмигнул полоцкому тиуну. Но тиун, примерный семьянин, не поверил. Хотя и не скрыл, что наслышан об азарте восточных соседей.
Далматов едва замял дело.
Азартный Митька, по счастью, увлекся, и к моменту ареста количество палочек перевалило за третий десяток. А поскольку ни один из видов полоцкого вооружения не достигал указанного числа, наказание вышло мягким.
Митька был присужден к одиннадцати палочным ударам за хребет – по числу ядер. Казнь свершилась в присутствии полоцкого княжича Гаштольда, дьяка Далматова и самой Эльжбеты. Сердобольный семейный тиун норовил заехать Митьке между ног, но Митька так плотно сжал ягодицы, что тиун выдохся раньше, чем достиг цели.
Эльжбета под конец принялась даже повизгивать в такт ударам.
"Поужинал – дак оставайся! Поужинал – дак оставайся!" – ясно читалось на ее лице.
Митькино косоглазие после десятого удара чудесным образом перешло в ясновидение. Митька по возвращении составил в сердцах проект реформы, надолго определившей судьбу русской разведки.
Кастелянское отделение, готовившее постельничих, было выведено из Посольского приказа в ведомство Тайного сыска, к конюшему Челяднину.
Челяднин далее поставил дело внешней разведки на демократическую основу: стал принимать из купеческого сословия и унифицировал учебный процесс.
Разведчики, невзирая на умение считать по-немецки до девяноста, выходили после выучки одинаковые, как калачи из печи.
Унификация в особенности благотворно сказалась на походке. В русских посольствах питомцев Челяднина было видно за версту.
Однако, подняв на высоту дело рекрутирования и воспитания, Челяднин упустил вопрос учета агентуры. В приемную стали захаживать странные личности. Личности настаивали, что состоят в списках. Челяднин списков сроду не заводил, надеясь, с одной стороны, на профессиональную память и не надеясь, с другой стороны, на неподкупность архивариуса. Однако заявить, что списков сроду не бывало, означало прямо поставить себя под удар. Чяляднину так и мерещился Василий III, который говорит: "Нету списков? А куды же они подевались? Ляхам продал?" А поскольку Василий III на свою память давно не надеялся, то поверить, что кто-то понадеялся, притом в таком важном государственном деле, был неспособен.
Личности между тем обнажали в кабинете Челяднина шрамы, и даже в довольно неожиданных местах, а один просто показал индийскую татуировку с неподцензурным сюжетом. Под конец все хмуро требовали денег.
Челяднин кисло выслушивал бойкие рассказы о беспорядках, учиненных во славу великорусского княжества в Джучидовом улусе Сарай-ал-Джедид, об устранении наследника в померанском замке Новая Грудь, а заодно уж и в Орше, о коварных провокациях в тевтонском Мариенбурге, который отчасти смешивался в голове Челяднина с Магдебургом, Бранденбургом и Мекленбургом и представлял собою единый адский конгломерат, сугубо враждебный великому княжеству Русскому, и, кряхтя, выдавал деньги. География не относилась к числу любимых предметов начальника службы внешней разведки.
Дело поправил князь Михайла Львович Глинский. Изменив Литве и перейдя на русскую службу в жажде получить Смоленск, Глинский произвел очередную реформу во вверенном ведомстве. Во-первых, настоял на обратном переводе разведслужбы под руку Посольского приказа, как это принято в цивилизованных странах, например в Литве. Во-вторых, завел списки агентуры и, по поручению того же Василия III, сочинил для них секретное уложение и наказ.
Наводнив Смоленск русскими шпионами и получив-таки город в княжение, Глинский, однако, переусердствовал с двойными агентами.
Любимый из двойных – Жигимонт, по кличке Лютый, – вчинил Василию III донос о тайных сношениях самого Михайлы Глинского с польским королем Сигизмундом I. А поскольку вызванный на ковер Глинский не сумел толком объяснить, то ли Жигимонт русский агент, то ли он польский, пришлось худо.
Когда бы Жигимонт был польский агент – доносу можно было б и не поверить. Но поскольку он, с другой стороны, вроде и русский, о чем свидетельствуют самого же Глинского списки, то с какой бы стати ему и не доверять? А когда Глинский заикнулся было о своем революционном нововведении, – а именно о "двойных агентах", потрясенный государь моментально подписал вердикт.
Решение вышло средним между Гордиевым и Соломоновым: Василий III заточил Глинского в монастырь, одновременно женившись на его племяннице – Глинской же Елене Васильевне.
В монастыре Глинский принял православие, создав в разведывательном ведомстве прецедент. Словом, судьба разведчика.
Мы забыли упомянуть, что Глинский был правнуком беклярибека Золотой Орды хана Мамая по линии жены – дочери Мухаммеда Бердибека Джучида. Отец Глинского, хан Алекса, ускользнул с целым тейпом из кочевой Орды. Тейп, прежде чем двинуться в Литву, осел было сперва на Северном Кавказе, в районе Крестовского перевала, создав с той поры в регионе довольно нервозную обстановку.
Итак, стараниями князя Михайлы Львовича Глинского важнейшей государевой службе был придан пристойный вид, заимствованный князем от кунака, последнего гроссмейстера Тевтонского ордена принца Альбрехта Бранденбургского.
Следующая реформа настигла ведомство уже при генерал-аншефе Ушакове Андрее Ивановиче, во времена Анны Иоанновны.
Ушакову пришло в голову, что безопасность государства – это одно, а военная безопасность – совершенно другое. Поэтому и службы должно быть две: военная разведка и просто разведка.
Бирон, не вдаваясь в детали, одобрил проект. Как и всякий немец, он приветствовал процесс деления департаментов на столы, столов на отделы, а отделов – на подотделы.
В подотделе немец чувствует себя уютно. Уже в отделе чувство комфорта снижается. Во главе департамента немец просто сам не свой. Зато у русского – совершенно наоборот. Русский абсолютно уверенно чувствует себя во главе государства. Приставь его к министерству – начинает озираться. А спусти в подотдел, тут он прямо и надолго задумается.
Ушакову далее пришла мысль распространить практику "слова и дела", то есть круговых доносов, на своих птенцов.
Птенец получал конфиденциальное задание как особо доверенное от начальства лицо. Аналогичные задания получали товарищи. И какие волшебные вечера провел Ушаков в своем доме у Семеновского моста в компании канцлера Михайлы Воронцова за чтением верноподданных рапортов! Свары в русском посольстве в Лондоне говорили гораздо больше о восточной политике английского кабинета, чем сама эта коварная политика.
– Оболенский? Вижу, что советник, – говаривал Ушаков. – А атташе пишет, что крыса. Нет, брат, войны в Ливонии не избежать.
– Постой-постой… – Воронцов вынимал из кипы доносов другую бумагу. – Оболенский доносит, что твой атташе сам в Кенте дом купил. Зачем русскому атташе дом в Кенте?
Вопрос даже и сегодня выглядит резонным.
Наша краткая история русской разведки подходит к тем временам, о каких повествуется в данной книге.
Место Ушакова заступил Степан Иванович Шешковский. При нем в Тайной розыскной канцелярии Екатерины Великой воцарился подлинно демократический порядок. Мещане обучались драматическому искусству, языкам и манерам, то есть наглости. Причем Степан Иванович Шешковский, в силу богатой природной одаренности, изредка читал лекции сам.
Уроки манер проводились на канцелярской конюшне в Мошковом переулке, а сливаться с народом учили в заброшенном Аничковом дворце у Французского театра. Студенты должны были в любой обстановке чувствовать себя как рыба в воде.
Шешковский же завел и обучение приемам рукопашного боя. Тут он себе доверял не очень. Однажды, наутро после собственных именин, глядя немного вбок, представил студентам преподавателя, сильно смахивавшего на полового из екатерингофского трактира.
– Этот спуску не даст, – глухо сказал он и немедленно вышел.
Молодцы выскакивали у Шешковского на все руки и прямиком поступали под крышу Канцелярии иностранных дел.
Военный министр граф Яков Александрович Брюс брюзжал от зависти в соответствии с фамилией. Питомцы его собственной – военной – разведшколы по выпуске в большую жизнь все сбивались на строевой шаг и до самой пенсии быстрее всего отзывались на команду "Смирно!".
Излишне говорить, что, встречаясь на европейских просторах, птенцы Шешковского терпеть не могли Брюсовых фельдфебелей. Брюсовы платили тем же, отчего безопасность государства в конце XVIII века поднялась на невиданную высоту.