Дмитрий Михайлович Волконский происходил из старинного княжеского рода с крепкими традициями.

Традиции выражались в том, что сыновей называли Дмитрием, если уже был Михаил, и Михаилом, если уже имелся Дмитрий. Проблема возникала, когда нарождался третий. Двух одинаковых тогда различали так: Михаил-большой и Михаил-маленький. Со взятием очередного рубежа операция производилась над Дмитриями. Если и на этом способность к деторождению не прекращалась, вопрос выносился на большой семейный совет.

Большой семейный совет в виде тетушки Белосельской-Белозерской вспоминал прецедент, и семейное право Волконских, таким образом, развивалось по английскому образцу. Поскольку русский язык необычайно богат на синонимы к прилагательному "большой" и постыдно беден на синонимы к прилагательному "маленький", а прилагательное "средний" было презираемо в роду Волконских за двусмысленность – лесенка эпитетов передвигалась в сторону укрупнения: Дмитрий-большой становился Дмитрием великим, Дмитрий-маленький – Дмитрием-большим и так далее. Что порождало между братьями нездоровое соперничество: эпитет совершенно не зависел от воли владельца, а зависел от совершенно посторонних причин.

Как видно из приведенного описания, хуже всех приходилось именно среднему. Поскольку некоторое время он отзывался сразу на два имени – на новое и на надоевшее старое, которые к тому же были антонимами: большой и маленький. А лучше всех приходилось маленькому.

Наш Дмитрий Михайлович как раз и был этим младшим. Мало того, и тот Михаил, от которого он произошел, тоже был младшим. Таким образом, честолюбие в нашем герое должно было достигнуть своего пика.

Как уже было сказано, старинный русский княжеский род Волконских происходил от татарского мурзы Була-Хана из поволжского улуса Бир-Малик, что в прикаспийской Орде.

Мурза по достижении совершеннолетия, то есть сорока лет, отправился путешествовать по Италии для получения образования. Дело было во времена Избранной рады, то есть в 1549 году.

Первым пунктом на пути из Кроации была Венеция. Триест мурзе посоветовали объехать стороной. С такой характерной внешностью, какой обладал мурза, о Триесте советовали просто забыть. Обликом мурза походил на больную белочку в первой стадии выздоровления.

Венеция, однако, оказалась для мурзы и последним пунктом на пути европейского образования.

Папаша Поджио владел флотилией из двух утлых гондол, резко выделяясь, таким образом, в среде местных судовладельцев степенью достатка. Из всей растительности на лице папаши Поджио имелись бакенбарды цвета воды в Венецианской лагуне, то есть грязно-желтые, каковыми он и славился, наряду с корыстолюбием, по всей этой лагуне, вплоть до острова Сакка-Физола.

В юности папаша Поджио, как и всякий венецианец, мечтал стать банкиром. Излазив по смерти родителя сырой домишко в поисках клада, он нашел на чердаке огромную грязную люстру.

Вспомнилось, что родитель привез осветительный прибор из какой-то Моравии, куда направился открывать отделение банка. По приезде родителя на место обнаружилось, что в Моравии денежные знаки бесследно исчезли сразу после прибытия Кирилла и Мефодия и повсюду царил натуральный обмен.

Ранним моравским утром на пороге возникла старушка, похожая на лепесток гераниума, который не поливали с рождения.

– Ломбард? – твердо спросила старушка на ломаном итальянском.

– А то! – уклонился родитель, цепко осматривая клиента.

– Принимаете? – прищурилась старушка, ощупывая косяк двери.

– Не без этого, – осторожно ответил родитель.

Старушка принялась частями заносить люстру.

В процессе переговоров старушка сообщила, что люстра была вынесена ею из дворца безвременно ушедшего богемского шейха (старушка ненатурально перекрестилась).

Что за Богемия – родитель допытываться не стал. От названия и без того тянуло чем-то неуловимо порочным. А поскольку старушка внесла в банк первое деловое предложение за истекшие два месяца, родитель решился. "Люстры не пахнут", – здраво подумал он. И кстати, ошибся.

Извинившись, родитель поднялся наверх и походил кругами. Спустившись через некоторое время, предложил за люстру посеребренный бритвенный прибор со следами застарелых манипуляций, характеризовав как личный прибор венецианских дожей, тоже, кстати, безвременно ушедших.

– Немудрено, – хмуро сказала старушка, проводя пальцем по лезвию.

И хотела было осведомиться, почему дожи совокупно брились одним прибором, однако тут родитель накинул к цене чернильницу с собственного стола "из чистой салернской бронзы", правда, с трещиной.

Итак, родитель вернулся в Венецию с люстрой.

Чтобы повесить люстру в столовой, требовалось вынести из столовой всю мебель, включая каминные щипцы. Люстру подетально временно поместили на чердаке в ожидании расширения жилищных условий.

Прошли десятилетия. И вот, усевшись по смерти родителя перед люстрой в вековую пыль, папаша Поджио крепко задумался.

Наутро папаша привел с площади Сан-Марко славянина с гигантской рыжей бородой. Сопроводил, крадучись, на чердак и, ткнув в разрозненные части шандельера, сказал:

– Венецианское стекло. Чистый антик!

Купец таровато потрогал стеклышки. Въевшаяся в люстру мохообразная плесенная гадость источала удушающий аромат болотной тины и красноречиво свидетельствовала: чище бывает, антикварней – нет.

Папаша Поджио присовокупил, что обязуется доставить люстру на русский барк за свой счет. Купец, не привыкший к европейскому способу торговли, поразился и вынул задаток.

Впрочем, заметим в скобках, купец не прогадал. В результате многоходовой сделки люстра попала в Безбородькин сераль в Полюстрове, где освещала такие сцены, от которых коммерческая жилка старушки задним числом приобретала мифологический оттенок.

На вырученные деньги папаша Поджио купил полторы гондолы, из которых со временем сделал две с целью быстро заработать оборотный капитал для банковского предприятия. Он нацеливался в Валахию, где господарь Кантемир за небольшую мзду раздавал банковские лицензии желающим.

– Валахия – это не Моравия! – глубокомысленно говорил папаша Поджио сыну Поджио, в глазах которого с детства читалось полное равнодушие к банковскому делу, а также и к географии.

Вечером накануне приезда в Венецию мурзы Була-Хана папаша Поджио в очередной раз приложил сына Поджио за бестолковое бескорыстие.

– Чатлах! – сказал папаша Поджио, дуя на ушибленный кулак. – Когда уступаешь клиенту цехин, должен заранее знать, где снимешь с него два.

Наутро папаша вынужден был послать на флагманскую гондолу шестнадцатилетнюю дочь Изабеллу. Сын Поджио после трепки потерял товарный вид, а папаше никак не хотелось упустить солнечного дня, обещавшего приятный заработок.

Венецианский гондольер, однако же, по всем понятиям должен быть мужского пола. Изабелла переоделась в братнин гондольерский наряд, едва стянув на груди рубашку. Самая передняя пуговичка все же норовила выскочить из петли. Волосы подколола под круглую черную шапочку, в каких часто изображают трубадуров, путая с миннезингерами и хасидами.

Изабела улыбнулась на рассвете солнцу, пробившему ядовитый венецианский туман, и направилась от дворца Калерги вниз по Большому каналу, напевая баркаролу музыкальным размером в шесть восьмых.

Мурза в выходном халате смущенно стоял с толмачом на пристани неподалеку от моста Риальто. Була-Хан по степной привычке не доверял мостам, но желал переправиться на другую сторону. И вдруг услышал песню.

В цене сошлись моментально. Смерив взглядом пассажира – от подбитого мехом шелкового халата до остроносых чувяков с золотыми пряжками, – Изабелла без всякого напряжения произнесла цифру. Була-Хан тоже без всякого напряжения кивнул толмачу, тот достал золотой, от размеров которого у Изабеллы стеснило грудь и пуговичка полностью вошла в петлю.

Пристроившись в носу гондолы, Була-Хан уложил толмача на дно, поставил на него ногу и не сводил узких беличьих глаз с гондольера. Мурза старательно пытался понять, каким образом получается, что гондольер гребет одним веслом слева, а лодка плывет прямо.

Указанное свойство противоречило всем законам передвижения на лошади.

Мурза опустил украдкой руку в воду в попытке опытным путем понять причину. (Руку после он долго натирал благовониями, отчего правая всю неделю благоухала сильнее, чем левая. Венецианский карнавал переворачивает природную симметрию не только неодушевленных, но и некоторых одушевленных предметов.)

Итак, Изабелла гребла длинным веслом, стоя на цыпочках на взлете кормы, мурлыкая баркаролу и высоко вскидывая руки в такт шести восьмым. Мурза предавался туманным физическим опытам. И вдруг заметил у гондольера хорошо развитую грудную мышцу.

Он поразился такому эффекту от гребных упражнений. Зачарованный, мурза приподнялся, переступил через толмача и ткнул дюймовым ногтем мальчику в грудь.

Мальчик вдруг неожиданно вскрикнул и стал падать за борт, выпустив весло. Хан подхватил сначала весло, потом шапочку мальчика, потом самого мальчика и уже не выпустил.

Разметавшиеся кудри Изабеллы и тот факт, что сокращенно она называлась Бела, а сам он был Була, до такой степени поразили мурзу, что в голове мелькнуло: "Женюсь!"

По прибытии в исходную точку – к мосту Реальто – Изабелла дала понять: тот факт, что мальчик оказался девочкой, никак не может отразиться на цене поездки. Мурза распахнул перед Изабеллой кошель размером с винный бурдюк.

Изабелла заглянула внутрь и… Испанские дублоны, рупии Великих Моголов, гульдены и русские гривны, немецкие талеры и ливанские пиастры, флорины и ливры, японские ре, песо, реалы и арабские халаламы, какие-то медузообразные, с дырками и без дырок греческие драхмы, персидские динары и даже пара ракушек с Большой Антильской гряды.

– Что это? – спросила Изабелла, извлекая на свет кусок золота в виде морской звезды пенсионного возраста.

– Это таньга! – радостно ответил мурза.

– Ну да, а какая? – Изабелла восхищенно поворачивала перед глазами золотую каракатицу.

– Это – большая таньга! – уверенно сказал Була-Хан.

Изабелла завороженно извлекла следом на свет китайский юаньчик и попробовала на жемчужный зуб.

– А это – маленькая таньга, – добавил Була-Хан.

Изабелла внимательно поглядела на мурзу. Була-Хан тоже серьезно посмотрел на Изабеллу.

Ускользавшая от папаши Поджио фортуна стояла перед дочерью в шелковом халате на беличьем меху.

В Венеции оказалось целых четыре мечети. В трех Була-Хану решительно отказали в бракосочетании. Мусульманское вероисповедание грудастой невесты казалось причту крайне сомнительным. И только в четвертой мулла после кратких переговоров с толмачом потребовал от Изабеллы только одного: отчетливо произнести "Аллах акбар".

– Аллах акбар! – крикнула в звездный купол Изабелла так, что заезжий бедуин рухнул лбом на ковер и до конца обряда не подавал признаков жизни.

Вдохновение, как известно на примере исторической науки, искупает недостаток систематических знаний.

Изабелла возвратилась в этот день домой в зеленом паланкине с полумесяцем на борту и заявила, что уезжает в улус Бир-Малик.

– Где это? – прищурившись, подозрительно спросил папаша Поджио.

Бела посмотрела на мужа, муж вышел вперед, но точные координаты привести затруднился.

– Бир-Малик! – несколько раз громко утверждал мурза, показывая в сторону базилики Святого Захария.

К полуночи папаша, получив свадебный подарок в виде рубина размером чуть меньше грудной мышцы дочери, звал зятя Була-Ханчиком и не к месту принужденно хохотал.

На осторожную просьбу папаши уточнить, сколько каратов, Изабелла сказала наставительно:

– Это большой камень.

А с утра, принеся мужу в спальню чашку кумыса, сказала мечтательно:

– Пей, Вулканчик.

По возвращении в прикаспийский улус мурза поселил Изабеллу в отдельной юрте на глинобитном фундаменте, осыпал цветастыми одеялами, шалями и коврами крайне сомнительного происхождения. Приставил в услужение татарских девок в монистах такой тяжести, что у них едва оставалось сил вести хозяйство.

В довершение подарил жене белого верблюда тупости необычайной. Верблюд своей недалекостью, по-видимому, переполнил чашу терпения прекрасной венецианки. По прошествии года мурза слезно попросился в русскую службу и был принят. Он взял было сначала фамилию Вулканский, однако Иоанн Васильевич после взятия Казани решил, что это чересчур.

Впоследствии Волконские прославились в русской истории многими славными делами, закончив восстанием на Сенатской площади. Восстанием против короны, которой верою и правдою прослужили три столетия. Предприимчивый дух папаши Поджио давал себя знать, пробиваясь сквозь толщу чужеродных генов, пространств и столетий. История совершила свой полный и неизбежный кругооборот.

Пока, однако же, до Сенатской площади было еще далеко, и Дмитрий Михайлович Волконский, русский посол при Ордене госпитальеров Иерусалимских, Родоса и Мальты, приступил к своим многообразным обязанностям.