– Сашка! Боже мой, Сашка!

Павел Мартынович вздрогнул. "Кто это кричит?" – с беспокойством подумал он, резво выскочил из кабинета и с парадной площадки второго этажа увидел внизу, среди вчерашних сундуков, обнявшихся и повизгивавших сестер. "Эк ее прорвало!" – подумал он в адрес жены и радостно заспешил вниз.

– Ты что же это, мать, без доклада, понимаешь? – сказал он со слезами умиления на глазах. – По конюшне соскучилась? Сейчас как всыплю! – он схватил Александру за руку и припал губами.

– Подумаешь, начальник! – фыркнула Александра. – Я не к тебе, я к Катьке. Всыпал? – она потрепала графа по голове.

– Ну ладно-ладно, папа! – ревниво сказала Катерина Васильевна. – Откуда столько жару?

– Не тебя, так хоть сестру, эт самое… – Скавронский не выпускал Сашиной руки.

– На колу висит мочало, начинаем все сначала, – рассмеялась Александра. – Мартыныч! Ну, ты как?

– Да как?… – Павел Мартынович поглядел на жену.

– Понятно. – Александра снова повернулась к сестре. – Кать, ну ты просто… – она оглядела Катю с ног до головы. – Если еще брильянты надеть…

– Никак у ней без яду не получается, – вздохнула Катя.

– Вот именно, – обиделся за жену Павел Мартынович. – Она и без брильянтов, эт самое…

– Ты в именья собираешься, Мартыныч? – перебила Александра, сдвигая брови. – Весна на дворе. Вот и давай двигай. А мы сами разберемся, кого брильянтами… эт самое… а кто и так перебьется.

Внезапная мужиковатость Александры была тем любимейшим свойством, на которое Потемкин долгие годы безошибочно клевал, как лосось на энергичную навозную мушку.

После обеда сестры уединились на Катиной половине. Катя, против обыкновения, не прилегла, а уселась на краешек бюро, покачивая ножкой в черном шелковом чулке. Александра привольно раскинулась в креслах.

"Жалко, Левицкого нет, – думала Александра. – Картина "Сестры размышляют о высоком". Где это она выучилась бедром на столик? Шикарно. Шикарно – это когда не разберешь: вульгарно или случайно".

– У тебя что, траур? – Александра показала глазами на черный чулок.

– Мода, – пожала плечами Катя и поддернула платье до колен.

– Тебя прямо не узнать. – Александра поднялась с кресла и обошла Катю кругом. – Уехала медленная, а приехала такая быстрая. Давай признавайся, кто тебя в Неаполе пришпорил?

– Ты с ума сошла! – Катя всплеснула руками. – Ты не представляешь себе эту дыру! Описываю: мужчины – парикмахерские, женщины – лошади, дипломаты – помесь того и другого…

Слова сыпались из Катерины Васильевны словно сухие горошины. И с такой бойкостью, что Александра только диву давалась. Как будто сестра долгие месяцы провела среди безнадежно глухих, а теперь с наслаждением погрузилась в море звуков собственного голоса.

"Как это – "помесь парикмахерской с лошадью"?" – подумала Александра и рассмеялась.

– Очень смешно! – сказала Катя. – А у тебя тут кто новенький?

– А у меня мальтийский рыцарь! – сказала Александра. – Что письмо от тебя привез. Был у меня сегодня утром. Подгадал, когда я одна была…

Катя так и застыла с полуоткрытым ртом.

– Вот это мужчина, – словно бы не заметив, продолжала Александра. – Джулио Ренато Литта… – Александра мечтательно обвела глазами комнату. – Как он тебе показался?

– Да ведь он монах! – вырвалось у Кати.

Так ребенок после решительного отказа родителей выкрикивает: "Ну почему? Почему?" – в последней надежде на чудо.

– И что? – Александра подошла вплотную к сестре и, приподняв на ладони, стала поигрывать Катиным кулоном в виде остролистого креста, волшебно спасенного Джулио из недр неаполитанского рынка. – Какой милый крестик! А где же Гришино кольцо?

– Не хочешь – не говори, – сказала Катя, приходя в себя и обиженно отстраняясь от сестры. – А Григорий знает?

– Между прочим, все интересовался, когда ты приедешь. – застарелая ревность мелькнула в голосе Александры.

– Можно подумать, он не знал, – потерянно сказала Катя.

– Ну ты, душа моя, самоуверенна, как прежде… – усмехнулась Александра. – А светлейшему нравится, когда я влюбляюсь. Ты забыла? Потом станет в постели выпытывать подробности и распалится так, что хоть святых выноси…

Александра забавлялась Катиным смущением.

– Постой, – сказала Катя. – Ладно Потемкин… А как же Федор? Ах ты, Боже мой! А Головкин-то как же?

Мысли прыгали в Катиной голове, как кенгуру, она никак не могла собрать их в стайку.

В комнату вошла баба Нюня.

– Девки, чай пить.

– Папа у себя? – быстро спросила Екатерина Васильевна.

– Сейчас спустится.

– Иди, Саша, вниз, я сейчас, – сказала вдруг Екатерина Васильевна и вышла из комнаты.

"Что- то здесь не так, -смутно думала Катя, почти бегом пробираясь по огромному дому к кабинету мужа и вспоминая обрывки разговора со старшей сестрой, выражение лица. – Как-то все это… подозрительно. Нехорошо".

Но что именно и почему "нехорошо" – этого наша Екатерина Васильевна никак не могла бы объяснить.

Вернувшись от Александры, Джулио бросился к давешней куче визитных карточек. Приглашения на бал у Скавронских не было.

Джулио обессиленно опустился на диван. Рыцарь был в буквальном смысле слова смят. Мысли прыгали от Кати к острожской ординации, оттуда – к черной шали Александры, ее полным рукам и сладострастным складкам на талии, от Александры – к Георгиевскому кресту.

Эта черная птица над нами – плохая примета,

Как разумная мысль в горячем любовном бреду, – пришли вдруг на ум строки Петрарки. "В шторме эмоций ищите якорь разума", – вспомнились следом слова де Рохана.

Джулио потряс головой и поймал первую попавшуюся разумную мысль. "От Александры, выходит, зависит исход острожского дела. А Александра сделала ему женские намеки. Стало быть, судьба острожской ординации зависит теперь от…" Джулио покраснел и невольно огляделся по сторонам. В соседней комнате постанывал Робертино, и эти вздохи вдруг показались ему исполненными совершенно другого смысла. "Так, вероятно, сходят с ума", – подумал Джулио.

Внизу, у парадной двери, зазвонил колокольчик. Джулио от неожиданности вскочил. Услышал, как Робертино, охая, спустился, потом поднялся и постучал в дверь.

– Записка, – сказал Робертино.

Джулио как зачарованный кивнул.

Прием в честь приезда Павел Мартынович, как обычно, устраивал на двести персон. Меньшее количество едоков представлялось Скавронскому несуразным. Да и не любил Павел Мартынович, чтобы парадная зала в доме на Миллионной казалась гостям пустоватой.

– Папа, – сказала Катя, проскальзывая в кабинет. – А где?… Ага, вот! – она подхватила со стола список приглашенных, другой рукой оперлась о плечо мужа. – Ага. Папа, ты идешь пить чай? А где же дипломаты?

– Да ну их! – сказал Павел Мартынович. – В Неаполе надоели.

– Папа, это неудобно. И потом – что за прием без дипломатов? Хотя бы один посланник нужен.

– Эт самое… одного пригласишь – другие обидятся. Давай уж по-семейному.

– А ты пригласи какого-нибудь… необычного. – Катя потрепала Павла Мартыновича по затылку. – Какой ты сегодня… душистый.

– Необычного? – Павел Мартынович сомлел под Катиной рукой. – Перса, что ли?

– Ну, я не знаю… Или героя какого-нибудь…

– Постой, – сказал Павел Мартынович. – Постой-постой… Что мне давеча Безбородько… Помнишь рыцаря с Мальты?

– Рыцаря? – Катя широко раскрыла глаза.

– Ну да, что приезжал за паспорта-ами! – подсказал он, виляя лопатками. – Еще в Неаполе, помнишь? Так он же тут героем стал! А он, кстати, ведь и посол…

– А-а… – Катя зевнула. – Он разве посол?

– Может, его? – Павел Мартынович воодушевился. – Хотя нет, какой он посол? У нас с Мальтою…

– Так ты ведь не хотел дипломатов? – Катя отняла руку от мужнина затылка и потянулась.

– И как мне сразу-то?… – Павел Мартынович заерзал, призывая Катину руку обратно. – А, Тюша? Это будет гвоздь программы!

– Гвоздь? – сказала Катя. – Интересно.

Приглашение от Скавронского поразило рыцаря как гром среди ясного миланского неба. Бал приходился под вечер вторника на Страстной неделе по католическому календарю.

"Через четыре дня… – тупо думал Джулио. – Сегодня, завтра, послезавтра… Неужели она в Петербурге? И в чем идти? Какая все-таки слякоть!…"

Джулио поднес карточку к глазам, провел пальцем по ребру. И внезапно ярко представил Катерину Васильевну. Такой, как увидел первый раз на улочке Неаполя. И словно бы луч того солнца упал вдруг через окно в комнату.

Словно в награду за дни, когда Катин портрет досадно расплывался в памяти, а отдельными воспоминаниями: самовольное ощущение руки в ладони, лавандовый запах, а то независимый взлет ресниц или роза в каштановых волосах – она встала теперь, словно одним махом начертанная то ли по трепетному холсту, то ли по самому дну глазных яблок.

"Нельзя ехать, – думал рыцарь, глядя в вечерний мрак за окном. – Страстная неделя – какие пиры…"

По черному стеклу бегали блики. он приглушил лампаду на стене и сквозь проясневшее стекло разглядел каменную глыбу и пустынный тоннель переулка с одиноким масляным фонарем на углу.

"Тайная вечеря на двести персон… Что за персоны? – ревниво подумал он. – Странствующим и болящим в пост не возбраняется… Я, кажется, и то, и другое…"

Он осторожно провел пальцем по бугристому свинцовому желобку, намертво запаявшему квадратик стекла в дубовый переплет. Постучал карточкой по стеклу.

Так ребенок, втайне ожидая к Рождеству лошадку с изумрудными глазами, умом понимает, что дорого и невозможно. И, подхватив из-под елки наутро носок со сластями, кружит по комнате, счастливо улыбаясь и раздаривая конфеты.

Но если вдруг, по мановению волшебства, мерцает под елкой заветная лошадка… Замерев как вкопанный, он стоит ни жив ни мертв… И долго еще ходит кругами, осторожно приближаясь, не в силах поверить до самой глубины души.

"А вдруг он приехал без нее?" – подумал Джулио и снова поднес карточку к глазам. "Граф Скавронский имеет честь… – разглядел он, наклонив квадратик к неверному свету лампады. – Почерк мужской… Или женский? Если без нее – тогда другое дело… Тогда можно не ехать. То есть наоборот, тогда можно ехать… То есть…"

Джулио опустил руку и прислонился к стене.

"Ну вот и бесы на Страстной неделе… – безразлично подумал он. – Неужели она здесь?"

Швырнув карточку на бюро, Джулио заходил по кабинету, нервно поглаживая запястье раненой левой руки.

"Нельзя. Ни за что! – Джулио остановился посреди кабинета. – Так можно найти миллион причин. Миллион "за", миллион "против"… Миллионная – это в двух шагах…"

– Жюльен! – крикнул он.

В дверь засунулся Жюльен.

– Же ву зан при, – сказал Жюльен.

– Одеваться, – бросил Джулио.

Жюльен отрицательно покачал головой:

– Одного вас не велено…

– И плащ, – сказал Джулио. – Шпагу и плащ.

Через полчаса Джулио обнаружил себя под окнами дома на Миллионной.

Во втором этаже горели три окна.

"Три, – подумал Джулио. – Почему только три? Почему не пять? Или семь?"

Жюльен ошалело ходил поодаль, проклиная больного Робертино, рыцарей и в целом российско-мальтийские дипломатические отношения.

Прислонившись к мокрой коре старого вяза, Джулио сомнамбулически смотрел сквозь решетку голых ветвей на страстно-желтые прямоугольники окон. Он переводил глаза с одного окна на другое и третье, силясь угадать – которое?… В крайнем левом портьеры, распахнувшись внизу, образовывали интимный треугольный просвет, укрытый, правда, кокетливой кружевной гардиной.

"Плохо, что Робертино болеет", – подумал Джулио.

В это время Катя, поднявшись вместе с сестрой после чая обратно к себе, подошла к окну и, откинув портьеру, прислонилась разгоряченным лбом к стеклу.

"Санкт- Петербург, -подумала она. – Боже мой!…"

Александра подошла сзади и, обняв, поцеловала Катю в душистый водопад волос.

– Все сошли с ума, – сказала Катя шепотом в стекло. – Как хорошо!

– Но он же знает, что у тебя ночует сестра, – ответила Александра, горячо и сладко дыша Кате в затылок.

– Разве? – Катя слепо глядела в окно.

– Да ты же его предупредила.

– Нет, мы еще не видались, – сказала Катя.

Она приложила ладони лодочками к вискам и, прильнув, стала вглядываться в заоконный сумрак.

– А-а, – сказала Саша, отстраняясь и заглядывая на Катин профиль сбоку. – Постой, да ты о ком?

Катя повела плечом.

– Я-то о Мартыныче, – сказала Александра и вздохнула.

– Да разве дело в нем? – прошептала Катя.

– Не знаю! – честно призналась Саша.

Катя, протянув назад обе руки, обняла сестру за талию. Александра положила подбородок Кате на плечо и тоже уставилась в заоконную тьму.

– Как фонарик, – сказала Катя. – Вон тот, за вязом. Помнишь, там стоял Ксаверий? А мы все гадали – кто нынче приВЯЗался?

– Ксаверий… – помедлила Александра. – Хм, там стаивали и поважнее…

– А мы все гадали: по ком стоит? Помнишь? – сказала Катя. – А им невдомек, что фонарь просвечивает насквозь… Постой! – сказала вдруг Катя, отшатываясь. – Приглуши-ка свечи!

– Да ну тебя! – дернулась Александра.

Но Катя отодвинулась от окна, задернула портьеру и, развернувшись, прислонилась спиной к простенку.

Александра проворно прошла к канделябру, задула разом все свечи.

Катя между тем снова развернулась и, сделав из портьеры маленькую норку, всунула туда мордочку. Рядом просунулась Александра.

– Ты видишь? – прошептала Катя. – Не может быть!…

– Гриша!… – выдохнула Александра.

Катя не отвечала.

– Огромный! – сказала Александра. – И грустный…

– Он же в Валахии… – сказала Катя. – Постой-ка…

– Приехал! – откликнулась Александра. – Из-за тебя! Для бешеной собаки семь верст не крюк…

Они, разом вынырнув, поглядели друг на друга.

Катя обвела глазами в полусумраке спальню, картины на стенах, балдахин над кроватью и вдруг прыснула.

В это время Джулио, взволнованный чехардой женских лиц в окне, трепетом портьеры, загадочной игрой света и тьмы, вдруг очнулся. Он огляделся, отвалился от ствола, стряхнул с плеча все, что могло к плечу прилипнуть…

– Же ву зан при? – Жюльен занырнул под крону. – Аллон! Плю тар. Коман э тэль?* – он кивнул на окна и подмигнул.

Джулио пристально взглянул на него. Поманил пальцем. Когда Жюльен подбежал, несильно ударил лопатой ладони в кадык. И, обогнув захрипевшего мажордома, быстро пошел, размахивая руками.

– Дура! – сказала Александра. – Что смешного? Отойди!

Но Катя, сотрясаясь от смеха, не уступала.

– Катька! – прошипела Александра. – Я тебя укушу! – и, отодвинув сестру, взволнованно вперилась за окно.

Сутулый джентльмен, держась за шею, странно вертелся на месте, как духобор. "Это называется огромный и грустный? – разочарованно подумала Александра. – Впрочем, кажется, натурально невеселый".

Екатерина Васильевна отпрыгнула от окна и повалилась на кровать.

– Укуси! – кричала она, болтая ногами. -

А укуси меня за голову!

А укуси меня за грудь!

А укуси, пока я голая!

А укуси за что-нибудь!

Ну? – говорила она, отирая слезы. – Стоит? А то, может, уже на стену лезет?

Александра изо всех сил впивалась взглядом в джентльмена, никак не похожего на джентльмена. В то место под вязом, где только что – она готова была поклясться! – стоял мужчина. Но ни мужчины, ни даже намека на мужчину, ни даже следа от намека! "Дожила! – подумала Александра. – Под каждым деревом мерещатся".

Только старый вяз, навылет подсвеченный фонарем, пустынно и горько шевелил кроной. Тени ветвей, отброшенных фонарем, скользили по лицу Александры, и ей было невдомек, что на заскорузлых ветвях в эту ночь проклюнулись первые зернышки листьев.