Вы хотите театра?

Что ж…

Будет вам театр.

Сейчас, сейчас выйдет хор, он поднимется по мраморным ступеням и едва разместится на тысяче ста восьмидесяти шести кораблях; корифей воззовет к Музе, да не один корифей, а множество… или вы говорите, корифей должен быть один? Нет! Не всегда.

Сейчас…

Это будет, но чуть позже. А то, что есть под волшебным небом, о! — вы знаете, что ждет впереди, но как дышалось под волшебным небом тогда, когда ничего того, о чем вы знаете, не было, — нельзя понять, немыслимо представить. Больше никогда не въедался в легкие острый дым от костра — так сладко. Больше нигде в мире не спалось — так самозабвенно. И уже после не происходило ничего, о чем бы вспоминалось с замиранием — так ласково-загадочно.

Сейчас… Вот-вот…

Или вы хотите сделать ставку? Словно до сих пор неизвестно, кто победил. Кто остался жить, а кто умер на зависть потомкам.

Будет вам игра. Но настоящая! Чет справа, нечет слева от Эгейского моря.

А может, вы возжелали войны? Не подлой, грязной, корыстной твари, навязчивой знакомой, отрывающей ноги и врущей в глаза.

Другой.

Где мышцы поют от близости врага. Где кровь честна, а оттого нет греха отпускать ее на волю. Где вождь потому и вождь, что идет на смерть первым. Где страсти отступают перед доблестью, где битва, как праздник, день и час утвержденной справедливости.

Будет вам… Такой войны от сотворения вечности не случалось.

Или вы ищете жизни? Чтобы жизнь во всей неуловимости сошла со страниц и принесла запахи, страхи, вожделения — все свои инструменты — меч с зазубриной, счастье с горчинкой.

Это дерзость…

Что?! Неужели вам мало? Мало и этого?! Но что же тогда?

Вы хотите любви, и власти, и силы, причем обязательно одновременно?

Ха!..

И жизнь вы не мыслите без смерти, вы желаете наблюдать их в обнимку? Каждый день?!

Ха-ха…

В придачу необходимо знание, точное, предвещающее. Зачем?

И вы намерены основать будущее? И защитить прошлое?

И — я не ошибся — все сразу?

Что ж…

Смех двенадцати богов будет вам ответом.

 

Пролог

Хор вышел раньше героев. Извините!

Они еще дикие люди, они не знакомы с основами классического искусства. Как же они счастливы!

Я, Приам, царь Трои и Илиона, клянусь сделать все для счастья моих детей, воспитать их достойными великого и славного будущего нашего города! Я клянусь не допустить междоусобиц, отразить новых варваров, я обещаю, что бродяга с палицей, если он снова явится, восстав из мертвых, отправится обратно в Аид. Теперь у меня есть Гектор!

Я, Тиндарей, басилевс Спарты, клянусь сделать все для счастья моих детей. Я верю, что мои девочки, Елена и Клитемнестра, принесут мир и уют озлобившимся данайцам. Я обещаю, кто бы ни были их мужья, они найдут в моих девочках радость и покой. Я верю, небесная красота Елены способна остановить рознь.

Я, Лаэрт, клянусь сделать все, чтобы моему сыну не пришлось быть изгнанником. Я обещаю, что мой сын не покинет Итаку дольше, чем на месяц, потому что ему ничто не будет угрожать дома.

Я, Тиресий, слепой прорицатель, клянусь запечатлеть словом и сохранить в памяти то великое, что грядет. Боги обещали мне срок жизни в семь раз длиннее обычного, и я постараюсь дождаться. Я не спущусь в Аид раньше…

Я, Эрида, богиня раздора, клянусь отомстить! За все, за то, что я есть! Они не позвали меня на свадьбу бессмертной и смертного, они решили попробовать обойтись без вражды. Но как боги и люди могут понять друг друга без сеющей раздор? Клянусь, они познают у меня добро и зло!

Где яблоко? Яблоко на сцену. Красота погубит их мир.

Итак, все готово.

О деда Кадма юные потомки! Зачем сидите здесь у алтарей…

Нет, не годится.

Здесь блещут Нила девственные волны…

Опять не то.

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…

Рано.

Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который…

Тем более.

Битвы и мужа пою, кто в Италию первым из Трои…

Совсем, совсем не годится.

Я, Кассандра, дочь Приама, клянусь всегда говорить правду.

Я, Гектор, сын Приама, клянусь стоять до конца.

Вот так!

Здравствуйте, те, которые были лучше нас. Мы вглядываемся, вслушиваемся, внимаем.

Кажется, Парис что-то нашел.

Египет не спал.

Черная Земля, Та-Кемт, Великий Дом Фараонов — и все с большой буквы.

Был редкий период, когда он даже не дремал, как обычно. И ведь больше десятка веков уже тогда смотрели с этих пирамид.

Человек-олицетворение сидел там, где его никто не мог видеть, в глубине дворца, вдали от резкого недвусмысленного солнца. Почти и не человек даже. С ним наедине мерцал отраженным светом повелителя единственный приближенный.

— Вот что, — сказал Рамзес, по порядку Второй, но по смыслу-то, по значению только Первый. — Вот что: эти, укравшие наших богов, они что думают делать?

— О Великий Дом! Не ведают и пороги Нила, что думают прирожденные рабы…

— Пороги Нила не ведают. Те, о ком я спрашиваю, живут у другого края неба. Зато жрец обязан знать все.

— О властитель! Ты бог, а мы лишь ищущие знания.

— Если бы я был бог, жизнь-здоровье-сила, здесь бы ловили священных себеков хетты. Бог справедлив, он бы ни за что не спас вас, трусов, при Кадеше! А я спас, жизнь-здоровье-сила! Потому что пожалел безумных, жизнь-здоровье-сила. Вы же все боитесь моря, как каменоломен, эхнатон тебе в мумию, и ты боишься, едва ли не больше других. А люди-звери рождаются в воде.

— Они рыбы? — с изумлением спросил приближенный.

Только с этим хитрецом главный бог Черной Земли позволял себе превращаться в человека. За годы долгого правления Рамзес сотворил все, что мог, и не в силах обитателя земли любого цвета было сотворить более. Ему оставалось поучать, а стоящий перед ним представлял собой лучший объект для поучений: изучил достаточно, выводов не извлекал.

— К сожалению, они люди. Люди моря. Люди холода. Люди железа.

Жрец изобразил страх.

— Я уйду по пути Осириса, кто тогда отгонит их в угол Зеленого моря? — грустно продолжил фараон. — Кто отразит? Отразить удар должны хетты. Союзники, жизнь-здоровье-сила… Люди-звери начнут с Велуссы. Это передовая крепость.

Жрец активно закивал.

— Велусса не должна пасть. Хотя ее населяют тоже звери.

— И среди них нет ни одного себека?

— Среди них нет ни одного себека, — подтвердил фараон. — Надо обязать хеттов. Хетты после Кадеша стали беспечны.

— О да, какая правда в твоих словах, Великий Дом!

— Как же они ее называют по-своему? — губа фараона презрительно дрогнула, и, не вспомнив имени «Троя», он опять с чувством выругался: — Жизнь-здоровье-сила!

Справа от Эгейского моря маленький мальчик Парис пробовал пальцем тетиву. Это ощущение доставляло ему первозданное детское удовольствие. Слева от Эгейского моря итакийцы ходили смотреть на чудо-ребенка: сынишка Лаэрта пронизывал стрелой уже три кольца.

На одном берегу Эгейского моря Гектор, старший сын Приама, по сто раз поднимал правой рукою взрослеющих братьев. Когда ему исполнилось одиннадцать, он пробил тяжеленным копьем борт финикийского судна. Потом, правда, отроку было стыдно. На другом берегу Эгейского моря Аякс мерял размер бицепса специальной ленточкой. Когда ему исполнилось одиннадцать, он свалил быка, предварительно обломав ему левый рог.

К востоку от Эгейского моря некрасивая девочка Кассандра внимательно смотрела на малыша Энея. К западу от Эгейского моря молодой подающий надежды Атрид рассуждал сам с собой, может ли быть хоть что-то доброе из Фтии холмистой.

И ежедневно солнце оставляло восточный берег и приходило на западный.

 

Эписодий первый:

Египет

— Тринадцать дверей ведут в усыпальницу. Они похожи, как мы с тобой. Не отличишь. И только одна настоящая.

— Одна из тринадцати? Или тринадцать фальшивых, а настоящая — четырнадцатая?

— Я не знаю.

— И что за фальшивыми дверями? Нагромождение камней? Пустота? Или ловушки?

— Он не сказал.

— Он не сказал… Сколько ты отдал за этот папирус?

— Какая разница! У нас достаточно серебра и золота.

— Да. Потому ты легко отдаешь их за ерунду.

— Ну и что? Ты жалеешь… это?

— Нет! Мне не жаль ни золота, ни серебра.

— Папирус не ерунда! Он проводник. Неужели тебе не интересно, Ба? Неужели ты всю жизнь хочешь спускаться в одно и то же, постоянно одно и то же место?

— Там нас постоянно ждут серебро и золото.

— Рано или поздно он умрет. Ведь отец недаром построил ему гробницу.

— Тогда мы станем ходить к нему мертвому.

— А ты не боишься Сетха, брат?

— Мы с тобой не такие люди, брат, которые боятся Сетха. Мы с тобой не такие люди, брат, которые боятся.

— Ты всегда был смел. Почему же ты отказываешься попытать счастья в другом месте?

— Я не отказываюсь. Хоть это и безумие. Отец оставил для нас клад, мы способны пройти туда с повязками на глазах. Искать другой клад по лживым папирусам, покупая их за золото — безумие. Но я не отказываюсь попытать счастья. Вот только это — то, что ты держишь в руках, — это подделка. Четырнадцатая фальшивая дверь. Мы не вернемся, и спросить с продавца будет некому.

— Я купил эту карту у жреца.

— Я не верю жрецам. Из всего мира я верю лишь красивым женщинам, когда они называют цену.

— А я верю себе. И солнцу, когда оно встает над горизонтом. Я верю, что настанет миг и солнце зайдет.

— Ты мудрей меня, Аб.

— Нет. Мы одинаковы.

С юга на север течет река, не знающая сожалений. Есть только три вида времени: время разлива, время посева и время жатвы. Будущего и прошлого нет. Если вдуматься, нет и настоящего — река течет в вечности. Посреди вечности живут люди. На восток от реки одна вечность, на запад другая, окончательная. Берег еще живых и берег удалившихся на покой.

Некоторым это кажется очень скучным. Таких мало. Таких почти совсем нет — как будущего, прошлого и настоящего. А те, что редко-редко являются, похожи на чудо.

— Ты по-прежнему считаешь это сооружение гробницей?

— Так говорил отец.

— Ты забыл. Отец говорил: и сложит туда он все свое лучшее. Отец говорил: комната та для жизни после смерти.

— Что же я забыл? Для жизни после смерти.

— А я думаю, он имел в виду свою смерть. И нашу с тобой жизнь.

— Отец?

— Не отводи глаза, Ба. Смотри на меня. Я думаю, место, куда мы ходим, есть место для хранения сокровищ Великого Дома. И только. А место, откуда он намерен отправиться в ладье Ра, спрятано там, на юге, в Абту или еще дальше. Дай мне слово, брат.

— Что?

— Дай мне слово. Мы ничего не знаем. Ты видел усыпальницу хотя бы хранителя печати? Чем она должна отличаться от сокровищницы? Даже с чужих слов мы не знаем, потому что боимся спрашивать…

— Я не боюсь!

— Я помню, ты ничего не боишься. Но ты не спрашиваешь! Мы не были в Абту, почему? Все тайны заканчиваются камнем, который я да ты умеем вытащить из стены. Дай мне слово, что теперь мы возьмем золото и поплывем на юг.

— Когда?

— Завтра же. С восходом. Ты откладываешь путь на юг, тебе интересней бронзовые ножи, и женщины, и вино, но мы поплывем как можно скорей…

— Когда вся дельта захлебывается дурным пивом, радоваться вкусу вина так естественно…

— Я хочу увидеть Абту. И у меня есть мечта. Я хочу проникнуть… Слушай, брат: я хочу проникнуть в пирамиду Хуфу!

— Что-о?! Рваные папирусы опьянили тебя сильнее, чем меня — вина. Нет уж, лучше давай поплывем с восходом в Абту.

— Говорят, в лице сфинкса можно угадать, сколько осталось дней человеку. Надо взглянуть — и если дней много, идти без боязни. А если дней мало… или не осталось совсем — чего боятся? Тогда идти тем более.

— Мы с тобой вместе слушали рассказы о ловушках Хуфу. Сфинкс — первая! Нет уж… Кстати, говорят, нубийки… что-то о них говорят забавное, завлекательное. Но Абту — это не Нубия, да?

— Нет. Нубия еще южнее, еще выше по течению. Идем, пора.

— Пора!

— Все-таки это не гробница. Кто бы строил погребальную комнату стена к стене со своим дворцом? На одном и том же берегу! Или, ты думаешь, этот мог?

Есть две дороги: вниз по реке и вверх по реке. Других дорог нет. Здесь незачем было изобретать колесо. Это даже кощунственно: волочить по земле божественный диск Ра. И первое же племя, ворвавшееся в дельту на колесницах, несмотря на безнадежную свою дикость, на незнание сокрытых имен богов, сумело урвать кусочек священной долины и уснуло счастливое на страницах истории в обнимку с названием «гиксосы».

Они, видимо, громко кричали, гоня напуганных лошадей в атаку.

Но местное солнце не терпит полутонов. Ты либо жив, либо мертв. Либо на восточном берегу, либо на западном. Ищущие прохлады становятся добычей крокодила, иначе — себека.

— Уже достаточно темно?

— Да. Вполне.

— Кому идти первым?

— Неважно.

— Я думаю, мне. В прошлый раз шел ты. И в позапрошлый ты. А я шел первым только в самом начале.

— В самом начале было опасней всего.

— Сегодня пойду я. Я и ты — мы одно целое. А если опять пойдешь ты, появится слишком большое отличие.

— Хорошо.

— Как бьется твое сердце, Ба? Не дрожит ли твоя тень? Не подведет ли тебя твой ка?

— Мой ка — это ты.

— Жрецы утверждают, что у каждого из нас собственный ка.

— Я не верю жрецам.

— Я помню. Ты еще не устал повторять: «я не верю жрецам, я не верю жрецам»?

— К делу.

— Жрецы бывают разные и разных богов. Кое-кому стоит верить.

— К делу!

— Вот он!

— Камешек, камешек, что бы мы без тебя делали?

— Тихо…

ТИШИНА.

— …Сколько прошло времени?

— Не больше, чем следует. Все, я внутри. Давай…

— Я всегда удивляюсь, как отец не просто устроил этот камень, но и рассчитал угол, где нас никто никогда не способен увидеть.

— Отец был геометром. Его научили жрецы.

— Я внутри, рядом с тобой.

— Все, не двигайся. И говори шепотом.

Что можно купить за золото в долине реки? Что можно купить за золото там, где еще не чеканят монету и привыкли охотиться за вечностью?

Меньше, чем за серебро. Серебро реже встречается на узкой полоске от порогов до дельты, и ценится оно дороже.

Но что можно вообще купить от порогов до дельты?

Обряд погребения! Самый безупречный, самый надежный. Это еще вроде бы не скоро? Как сказать. Смотря с чем сравнивать. В действительности это всегда рядом. И это единственное, что по-настоящему нужно человеку.

А что еще? Работа на полях — изнурительная, каждодневная, под беспощадным солнцем — золото позволит ее избежать. Золото подарит тоскливое безделье в тени. Продажные женщины утомят, к вину привыкнешь, и для разнообразия, как последнему черпальщику, захочется пива… Власть, почести? Не-ет, Кемт не та страна, где власть приобретается за одни только деньги.

Да и с погребальным обрядом… Если ты не властитель, если ты один или твои родственники слабы, вместо чистой мирры, вместо кассии и прочих благовоний в чрево тебе вольют сок редьки, вместо лент из виссона тело обернут банановыми листьями, вместо урн-канонов внутренности просушат на солнце, и все это за те же двести дебенов серебра, которые ты всю жизнь складывал, собирал, дабы хоть в загробный мир войти имеющим власть.

— Опять мы не взяли светильню!

— И хорошо. С огнем ты чуть не поджег его ткани. Я помню расположение всех предметов.

— Опять мать удивится, откуда у нас ладан…

— Шаг вперед, шаг влево. Надеюсь, ты не собираешься заворачиваться в пурпурный виссон? Он нам в Абту ни к чему.

— Давай, давай… Пусти меня вперед.

— Что ты там будешь делать? Ты же не запоминаешь расположение предметов.

— Давай, давай…

ЗВУК.

— Что это? Что это было? Аб!

— Это…

— Что?! Я не вижу! Аб!!

— Не надо… Орать…

— Да что же там такое?!

— Мне… Перебило… Ноги…

— Как?! Что мне делать?!!

— Не двигайся.

— Брат!!!

— Ни шагу!

— Брат…

— Ни шагу…

— Хорошо.

— Послушай…

— Да. Я слушаю. Я слушаю тебя.

— Ты готов сделать для меня…

— Все!!!

— Дай мне слово. Помнишь, совсем недавно я просил — дай мне слово.

— Клянусь…

— Моей вечной жизнью.

— Если я нарушу слово, пусть будет то, что ты говоришь. Ты же знаешь меня, Аб.

— Я лишусь места у трона Осириса.

— Если я, Ба-Кхенну-ф, нарушу данное тебе, Аб-Кхен-ну-ф, мое слово, то да лишусь я места у трона Осириса.

— Не «я», а «ты».

— Что?

— Не ты, а я. Быстрее. Я теряю сознание.

— Если я, Ба-Кхенну-ф, нарушу данное тебе, Аб-Кхен-ну-ф, мое слово, то да лишишься ты места у трона Осириса. Так?

— Ты ведь не забыл свой бронзовый нож вместе со светом?

— Нет! Нет… Вот он.

— Ты отрежешь мне голову.

— Нет!!!

— Ты обещал.

— Не-е-е-ет!!!

— Ты поклялся. Я приказываю.

— Брат мой… Брат мой… Брат мой… Брат мой…

— Ты ведь ничего не боялся.

— Брат мой…

— Я умру в муках. Тебя найдут с восходом. Ты хочешь так?

— Брат мой…

— Мы слишком похожи. Не отличишь.

— Ты — это я!

— Прощай. Я люблю тебя. Прощай.

— Я иду…

— Ни шагу!

— Здесь еще капканы…

— Ты попался?!!!

— Нет. Вот я. Брат мой!..

— Протяни руку, возьми золото.

— Я взял.

— Не плачь. Я — это ты. Золото для будущего.

— Аб!!!

— Все. Я теряю сознание…

— Брат! Брат… скоро ты увидишь Сетха… Скажи: я не боюсь его! Я не боюсь его!!! Я НЕ БОЮСЬ ТЕБЯ, СЕТХ!!!

* * *

Небо, тело богини Нут, обрушилось на голову похитителя богатств Ба-Кхенну-фа, брата нашедшего кару преступника Аб-Кхенну-фа.

Впервые в жизни наглец Ба-Кхенну-ф был один. Его стихийная храбрость подверглась небывалому прежде испытанию: он почувствовал ответственность. Наверное, никто больше на берегах реки не чувствовал ответственность человека так внезапно, так остро и больно. Было сердце — и был бесстрастный простор, по которому катался вовсе не ласковый диск Ра, хлещущий людей зноем. Простор наполнял сердце ужасом. Горсти золота, те, что он набросал кое-как в глиняный горшок, ни от чего не спасали, ничего не гарантировали.

На берегах реки издавна затвердили и выучили: не допуская лишнего, дождись смерти, а там магический текст о восхождении к свету, мастер-бальзамировщик да боги все сделают за тебя. Ба-Кхенну-ф не доверял бальзамировщикам, не любил жрецов и ни разу не разговаривал лично с кем-либо из богов. Зато их было двое, и они с детства прикрывали друг друга от страшного оскала безбожного космоса.

Теперь он остался один и один кусал пальцы в тесной коробке дома из необожженной глины.

Но был ли он один такой на весь Кемт? Или близко ли, далеко ли, но ближе, чем звезды, терзался жизнью в Черной Земле еще кто-то? Кто-то, своими руками создающий себе бессмертие.

Рамзес Второй вошел в сокровищницу с двумя ближайшими охранниками. Ближайшие ненавидели друг друга; он подобрал их по этому принципу и воспитал в них это чувство.

Печати целы — так? Все верно. Факелы осветили неожиданное.

Он сам спроектировал хранилище для сокровищ, он придумал выстроить его глухим квадратом: стена к стене с дворцом, стена к стене со своей тронной комнатой. Он хотел, чтобы под боком и под личным контролем находилась спящая движущая сила Кемт — серебро, золото, сосчитанные и подписанные, в мерных сосудах. И прочие ценности. И вот факелы осветили обезглавленный труп в его наиболее потаенных и важных владениях.

Печати целы — так. Все верно.

Поначалу, когда год назад Великий Дом обнаружил недостачу в сосуде под номером шестьдесят восемь, он подумал о подделке печатей. Подделка должна была быть точнейшей, невероятной, он проверил всех приближенных, за входом следили три пары глаз. Минуло время разлива, настало время посева — и недостача сразу в двух сосудах бросила вызов. Властитель Черной Земли предположил подкоп. Однако под полом не нашлось даже следов разрыхления, не то что каких-то ходов. Лишь после третьей недостачи Рамзес Второй (но по смыслу-то, по значению только Первый) вспомнил охоту на кабана: ею давным-давно, до хеттов, до Кадеша, до величия он развлекался с отцом, Великим Домом по имени Сети. Тогда он приказал изготовить десять капканов.

Рамзес Второй правил страной Кемт уже тридцать пять лет. Он казался себе старым и подходящим к концу. Он не знал, что впереди почти столько же. Он не мог угадать, что переживаемое сейчас — середина. Его рука, как в лучшие годы, не дрожала, а в лучшие годы он сам выступал в роли собственного военачальника. Встречаясь взглядом со своими громадными статуями, хозяин долины реки не чувствовал гордости — он ощущал грусть. Любимая, по-настоящему любимая жена восседала в лодке Ра, управляла в загробном Туате, в прекрасном Аментете. В тяжелые минуты Рамзес готов был призвать в помощь само имя Нефертари, но тяжелых минут не было, вернее, он чересчур себя ценил для того, чтобы признавать существование тяжелых минут.

Грусть объяснялась одиночеством величия.

Красно-белая корона верхней и нижней земель, символы власти, посох и кнут, змея в трех пальцах надо лбом — только им доверялся Рамзес, только они разделяли с ним ответственность, колоссальную ответственность: действие — ответ; шевеление кистью — ответ; дрогнули ресницы — и полторы тысячи нубийцев казнены у Элефантины. Он и был этой землей, этой страной. До него многие распределяли: почести — себе; телодвижения, от коих трясется империя, — подчиненным. Но это не величие, это всего лишь прижизненная лесть. И раб может сидеть с деревянной спиной, крепко ухватясь за посох и кнут. Раб не может отвечать за разлив Хапи, повелевать ветрами, усмирять дерзких и распоряжаться всем, что послало небо.

Небо, тело богини Нут, уже тридцать пять лет опиралось на плечи Рамзеса Второго Великого.

— Значит, их было двое.

И все изображения его, как назло, выглядят молодо и самоуверенно, властитель ушел вперед, а они впечатались в камень и сохранили черты расцвета. В них нет его нынешней мудрости, зато осталось благоволение богов.

— Повесить тело вора на столбе!

Он хотел добавить: «Вниз головой», но спохватился.

— Глаз не спускать. И кто в толпе станет вора оплакивать…

Он не закончил. Выучка приближенных позволяла мысли очевидные (и не очень) бросать на полпути.

И одиночество его было неполным. Братья не выстроили себе дома, этакого под знать, с выкрашенными колоннами, с бассейном для отдохновения тела в удушающую жару. Потому он валялся на крыше хижины, убогой, как у всех, и в ногах у него притаился глиняный горшок, наполненный золотом.

Солнце придавило землю, на крыше сделалось нестерпимо.

Они бы плыли сейчас вверх по реке, слева их приветствовали бы сады, справа — желтая пустыня. В ногах у него вместо глиняного горшка возлежала бы новая девушка, возможно, сирийка; брат изучал бы очередной обрывок папируса да поглядывал бы, усмехаясь, в его сторону. А сирийка (или нубийка) не могла бы понять, кто из них, одинаковых, был с ней рано утром, страстно и быстро, а кто позже, размеренно и неспешно, а кто будет вечером, и не поверила бы, узнав, что это все один, а другой с самого утра уткнулся в ряд жреческих значков.

Он сел, пнул ногой ненавистный горшок. Золото посыпалось…

Чистый песок, ослепительный, и этот песок убил вчера половину его существа.

И одиночество его было неполным… Вместе с солнцем явились звуки: кричал осел, переругивались соседи, внизу он слышал шаги матери. Именно Аб настоял не строить большой дом, не привлекать внимание. Богатство избавляет от усталости, не надо надрываться — отлично, первое преимущество на пути к богам. Абту, Секхем… У него были далекие планы, откуда, ведь они одинаковы?

Ба-Кхенну-ф сжал зубы и беззвучно заплакал: он понял, что теперь они очень, очень различны. Один жив, другой мертв.

Дурея от солнца, но не спускаясь вниз, не уходя с крыши, он накрыл золото куском ткани — редкой и тонкой, на которой серебряными нитями была искусно вышита выпрыгивающая из воды рыба. Глаз рыбы смотрел лукаво. Ткань была пропитана кровью. Может, поэтому казалось, что глаз рыбы глядит издевательски, словно хочет выдать его воинам из дворца. Не стоило оставлять рядом с собой ткань, в которую он завернул и унес голову; но во-первых, золото само по себе выдаст, а во-вторых, он не желал расставаться с этой кровью. Не найдут его воины. В городе Великого Дома столько похожих бедных домов, он скоро будет плыть в Абту, куда стремился брат…

Так или иначе, он обязан рассказать матери.

Но это немыслимо!

Куда мог еще отправиться Аб, если не к свету, по дороге мертвых? Уплыть, куда угодно, в Хет-Ка-Птах, в Анну, в Нубию. Нет, они всегда и везде передвигались вместе, только вдвоем. Вот почему сейчас так трудно думать: он привык думать вслух и тут же получать ответ. Брата мог утащить крокодил во время вечерних купаний, это считается почетным, и если бы тело нашли, то жрецы бога Себека погребли бы его отдельно и с особыми почестями.

Она все равно все узнает.

Ба-Кхенну-ф заметил, что подсознательно дожидается, когда шаги удалятся, когда мать уйдет на рынок, к реке… Он представил, что бы сделал на его месте Аб-Кхенну-ф.

Тогда он спустился и, глядя стеклянным взором перед собой, изложил события последней ночи.

Обезглавленное тело висело на столбе, и внимательные стражи наблюдали выражение лица всякого, кто проходил мимо. Двух женщин уже остановили и повели дознаваться, где они живут и как себя чувствуют их родственники.

Пыль, белое солнце, белые стены, смотреть на белую стену ослепительно, плакать нельзя, слезы мешаются с потом и пыль прилипает к коже.

И непрерывно хочется пить!

Мать его относилась к нормальному, то есть подавляющему большинству жителей долины реки. Эти люди не то чтобы даже верили, а, как им казалось, точно знали: Анубис поведет умершего… вернее, поведет ка умершего, дух-двойник… Сетх будет чинить препятствия, клацать пастью, подсылать демона Апепа… и Семь ворот выхода, и Десять пилонов входа ка может пройти лишь с помощью жреческих заклинаний, дабы предстать перед Осирисом… и сердце умершего будет взвешено в зале суда на весах Маат, и оно обязательно должно быть легче пера Маат, легче одного страусиного перышка, тогда в прекрасный Аментет вступит не просто какая-то там душа, а уже светящаяся оболочка Кху…

Были, правда, еще рабы, которые могли верить иначе, но кого интересует, во что верят рабы?

Не так страшно для матери было узнать, что сын ее умер. В конце концов по-другому не придешь в зал Осириса, и ежели краткая жизнь на восточном берегу — подготовка к вечности на западном, то раньше ли, позже… Страшнее всего на свете было матери увидеть тело сына БЕЗ ГОЛОВЫ (при том, что целый раздел заклинаний посвящен тому, как не потерять голову), висящим на столбе для поругания, лишенным погребальных обрядов, пусть самых дешевых, с соком редьки… Лишенным вечности!

И она сказала:

— Если ты, сын мой, не освободишь тело брата своего от пут, если не вернешь его для восхождения к свету, если оставишь демону-змею Апепу… Я пойду и расскажу о тебе начальнику стражи.

Для воссоединения головы с телом необходимо тело. Это бесспорно. На то, чтобы добыть тело, есть ночь и некоторое количество несчитанного золота. Это тоже правда. И стражами на ночь поставлены бородатые азиаты, от макушки до мизинцев на ногах преданные своему предводителю, который так же неподкупно предан Великому Дому.

Ба зажмурил глаза. Он ожидал, что ему представится казнь на следующий день и собственное тело на соседнем столбе. Но вместо этого брат Аб подмигнул из Туата, знакомо усмехнулся и сказал: «Ба, послушай, у тебя-то голова на месте!»

И сразу караван отправился из оазиса в шести часах пути от города Рамзеса. Хотя караван — большое слово, долгое и обстоятельное. Из оазиса лучших виноградников выступили четыре осла, навьюченные мехами. Они должны были войти в город под утро, когда диск еще не прогнал темноту, но демоны ночи уже боятся. Они должны были пройти через те самые ворота и мимо столба с висящим телом вора.

По дороге караван (ценность вина, чрезвычайно дорогого в этой стране, даже четырех жалких ослов позволяет назвать караваном) остановился возле странного места. Три лачуги, а за ними сад с диковинными цветами. Здесь жили торговцы травой забвения, и травой ликования, и травой сна, и травой мужской силы. Хозяина ослов встретили как знакомого. Но что выбрал он на сей раз — неизвестно.

Должность чати (или верховного визиря) была практически бесконтрольна при слабых правителях и мучительно сложна при Рамзесе Втором.

— За несколько раз (мы не знаем сколько) они унесли тысячу сто тридцать шесть дебенов золота и четыреста пятьдесят четыре дебена серебра, два отреза виссона да еще ладан… И пять камней… Впрочем, не лучших. Лазурит да сердолик. О чем это говорит?

— Об их дерзости, о могущественный!

— Это говорит о том, что они обходились без света. Золото рассыпано, камни первые попавшиеся. Я понял это давно, потому и выбрал капканы. И это говорит о том, что воры были уверены в будущем. В том, что им удастся проникнуть еще и еще.

— Почему, Великий Дом?

— Всего лишь полторы тысячи дебенов. Это немного. Этого недостаточно до конца жизни.

Посреди ночи послышались звуки. Приближающееся шуршание и шаги.

— О! — бородатый азиат поднял палец.

Из темноты выдвинулось пятно света. Страж разочарованно выдохнул. То всего лишь купец с факелом вел за собой ослов с грузом. Торговец, очевидно, намеревался добраться до города утром, но получилось чуть быстрее.

Четыре навьюченных осла один за другим проходили мимо столба, и стражники мрачно провожали их скучными ночными взорами.

— Пять ослов тащатся, — сказал кто-то с привычным оскорбительным вызовом, никогда не находящим ответа.

Торговец обернулся. Страж гикнул — ослы дернулись.

— А-ах! — отчаянно крикнул торговец и бросился к третьему в шествии ослу.

Пятно света переместилось, стражи увидели, что меха развязались и на землю льется подозрительная жидкость. Слугам Великого Дома хватило мига, чтобы очутиться рядом.

— О! Друг! Да ты везешь вино! Во дворец?

— Нет. Проклятье!..

— А куда?

— Просто богатому человеку. Проклятье! Проклятье!..

Торговец причитал, стараясь перехватить меха веревкой и вновь обуздать их. Стражи наперебой принялись помогать в борьбе с мехами, отчего те совсем распоясались. Вино проливалось, свет от факела плясал.

— Друг, угости нас.

— Это же не пиво, это очень дорогое вино.

— Ты считаешь, мы недостойны хорошего вина?

Купец все-таки совладал с мехами и теперь крепко завязывал отверстия.

— А что ты здесь делаешь ночью, ответь-ка? Может быть, ты под видом торговца решил пробраться и украсть тело этого преступника?

— Я там ничего не вижу.

— А ты подойди, посмотри. Знаешь, кто это висит? Знаешь, зачем он висит?

— Отпустите вы меня ради священной триады этого города! — взмолился и без того расстроенный торговец.

— О, по выражению лица твоего я вижу, что ты сочувствуешь преступнику.

— Я и так потерял всю прибыль из-за того, что эта дрянь развязалась!

— Теперь я убежден, он прокрался, чтобы снять злодея со стены!

— Пусть ты достанешься змею Апепу, пусть не достигнешь прекрасного Аментета! Забирай вино…

— Друг!

— Забирай!

— Какой мех?

— Тот, что развязался.

— Но он снова завязан.

— Будь он проклят! За это вино можно купить десяток ослов!

Стражник принял мех, подумал и предложил:

— Выпей с нами, купец.

— Мне не до веселья!

Пятно света удалялось, дрожа от негодования и обиды.

— Удача, — сорвалось с губ кого-то из бородачей.

Дрожащее пятно света возвратилось.

— Что, друг? Если ты за своим мехом, он еще занят. А если хочешь вернуть вино, считай, мы его уже выпили.

— А-а!.. Я разорен. Сколько возил это вино, никогда его сам не пробовал. Когда ж еще?

Стражи расхохотались.

Повозившись над узлом, кто-то сказал:

— Хорошо, что ты вернулся. Без тебя мы б его не развязали.

— Еще бы… — проворчал торговец.

Когда ночная темень стала отступать, когда без факела можно было видеть предметы, когда Рамзесу последний раз за ночь приснилась Нефертари, стражи-азиаты уже валялись со счастливым отсутствием любых мыслей в глазах. Крепкое вино, действительно самое дорогое из вин западного оазиса, в сочетании с травой сна умело обеспечивать глубоким счастьем даже озабоченных и напряженных. Улыбка детства гостила на лице главного стража.

Купец встал, достал короткий бронзовый нож. Сняв тело со столба, он разрезал меха и обернул ими погибшего брата. Потом, посомневавшись, намочил вином бороду одного из стражей и в несколько быстрых движений обрил ему левую щеку. Не слишком чисто, зато заметно. Он был готов, чуть что, вонзить нож в горло пьяному.

Бросив трех из четырех ослов, он поспешил прочь. Скоро явится утренняя смена. Но, не сделав и десяти шагов, остановился, вернулся и совершил обряд левостороннего бритья с другими счастливыми азиатами.

Прошло ровно семьдесят дней.

Венок из цветов анкхам возлежал на правом ухе умершего, и был он обернут лентой из виссона, и на ленте из виссона было начертано имя: Аб-Кхенну-ф. Многие богачи мечтали покоиться в священном месте Абту. И многие при жизни мечтали о полном семидесятидневном обряде, стоящем целых двести тридцать шесть дебенов редкого, очень дорогого металла — серебра.

Голова и туловище умершего воссоединились. Ведь особый раздел молитвенных заклинаний назывался: «О том, как человеку избежать отсечения головы в загробном царстве».

Жрец опустил взор, сложил благоговейно ладони и проговорил торжественно, монотонно:

— Я, Огонь, сын Огня, который получил свою голову назад после того, как она была отрублена. Голова Осириса не была унесена от него, так да не будет и голова Осириса Аб-Кхенну-фа унесена от него. Я собрал себя по частям, я сделал себя здоровым и невредимым, я вернул себе молодость, я Осирис — властелин вечности.

Ба-Кхенну-ф уже знал, почему брата называли Осирисом, он помнил погребение отца. Как скоро… Не думал он, что так скоро придется вновь услышать заклинания восхождения к свету. Умерший отождествляется с Осирисом, это тайна, жрецы скрывают ее, каждый умерший имеет шанс стать Осирисом, значит каждый живой — уже потенциальный Осирис. Что же тогда бог? Сетх убил его, Изида оплакала, Гор за него отомстил. А сам он воскрес и стал им.

Жрец посмотрел на Ба, опять опустил взор, точно так же сложил ладони и проговорил монотонно, торжественно:

— Так пусть же будет приготовлена для меня дорога, по которой я спокойно войду в прекрасную страну Аментет; и пусть она приведет меня к Озеру Гора; и пусть будет приготовлена для меня дорога, по которой я смогу войти и поклониться Осирису, властелину Жизни.

— Ты исполнил долг перед братом, — сказала мать.

Она искренне радовалась за сына. Она понимала, что столь богатого и исчерпывающего превращения в мумию ни ей, ни Ба не достанется, такой безусловной гарантии сохранения сердца, прохождения Семи Врат, Десяти Пилонов и попадания в свиту бога.

Сетх убил, Изида оплакала, Гор отомстил. А сам Осирис воскрес и стал богом. Это надо будет обдумать. Вдали от жрецов и погребальных церемоний, по-своему.

Когда после долгого пребывания в темном храме они вышли к солнцу, глаза заболели от света. Мать повторила, опираясь на его руку, мечтательно и с гордостью:

— Ты исполнил долг перед братом!

— Ты должен его найти, если ты чати!

Рамзес атаковал взглядом, но в меру, чтобы чати не пал тут же бездыханным от разрыва сердца. Трупы у ног веселили в сражениях, но не дома.

— Прошло достаточно времени. Трижды достаточно. Пиай больше успел на южной границе, чем ты в центре страны.

Пиай был архитектором и долго, трудно высекал четыре огромные статуи Рамзеса из нависающей над рекой скалы.

— Я слежу, я слежу, о Великий Дом! Но во всей дельте не было ни одного погребения безголового тела.

— На свете есть не только дельта.

— О да, великий правитель Верхнего и Нижнего…

— Замолчи! — Рамзес повел бровью, и чати стало совсем плохо. — Ты должен его найти. Ты должен его найти быстро. Если ты чати. Если ты еще хочешь быть чати, жизнь-здоровье-сила!

* * *

Река Хапи успела снова разлиться, вынесла ил на поля и удобрила почву; звезда Сотис спряталась и вернулась, а вор до сих пор так и не был пойман. Вор, наверное, дрожал от страха в каком-то из городов дельты, или скрывался в белых стенах старой столицы Хет-Ка-Птаха, или валялся в совсем уж гнусном и оттого забытом притоне. Чати раскинул сеть, чати лез из кожи, но сеть была пуста, и объявленная награда за голову преступника и награда поменьше хотя бы за имя, похоже, останутся в сокровищнице до конца времен.

За год многое переменилось. Золота почти не осталось. Ба-Кхенну-ф оплатил третью в своей жизни погребальную церемонию. Теперь он был совершенно один. Отец, брат, мать… Но с братом он разговаривал в трудные часы. И порой ему казалось, что это Ба-Кхенну-ф умер, а Аб-Кхенну-ф жив.

В отличие от матери Ба не считал, что исполнил долг перед братом. Впрочем, пусть они там разбираются в блаженных полях Налу. Его дело — совершить, как он понял.

От разлива до разлива Ба-Кхенну-ф экономно расходовал золото, изучая надписи в храмах, беседуя со жрецами Тота, Хнума — богов, не избалованных подношениями, читая свитки, связывая обрывки легенд. Он теперь знал, что Абту — не Нубия, что Нубия за Элефантиной; он знал, что те четырнадцать дверей ведут не куда-нибудь, а к самому Джосеру, который выстроил себе лестницу в небо; он знал, что сфинкс не имеет отношения к Хуфу; он высчитывал расстояния и гораздо лучше представлял полоску жизни вдоль Хапи посреди двух пустынь.

Вот только золото кончалось…

Его долг перед братом имел название. Долг имел предполагаемую цену. И высоту.

Но Ба-Кхенну-ф не мог жить, не освободившись от этого долга. Он потерял беспечность и страсть. Все будет. Надо лишь рассчитаться.

Пирамида Хуфу.

Предположительно — жизнь.

Высота триста тридцать два локтя. Или треть схена, если вытянуть схен вверх.

Люди склонны потворствовать друг другу и утешать сами себя. Жрецы уверяют своими заклинаниями: да, ты пройдешь по уродливой спине Апепа, ты не потеряешь дар речи в загробном царстве, ты воссядешь среди богов — а как же иначе, раз мы читаем над тобой слова, которым столетия, и от самого Джосера люди ими утешали себе подобных.

А здесь, сейчас все просто: вот она, возвышается. Ты, Ба-Кхенну-ф, или выйдешь оттуда, из того коридора, если там есть коридор, — или не выйдешь. И вся твоя ценность в том, Ба-Кхенну-ф, выйдешь, сумеешь — или нет. Или удобришь собой потустороннее существование древнего Хуфу. Когда-то ты не хотел идти с братом, что ж — ступай теперь сам.

Иди, Ба-Кхенну-ф, вернуться, когда она выросла до небес — чем способен унизить тебя Великий Дом сильнее? Ты отступишь, и дни потянутся хуже смерти.

Он закрыл глаза, призвал внимание, ум, ловкость — есть ли что-нибудь из этого? — открыл глаза. Он долго готовил светильню, необходимо было высечь огонь и зажечь масло.

И пирамида проглотила его.

О нечеловеческом надгробии Хуфу в народе ходили страшные легенды. Для поколений она являлась славой страны, для следующих поколений — проклятием. А новые поколения заново объявляли пирамиду божественной иглой в небо и поклонялись геометрическим пропорциям; а их наследники с установлением династии опять меняли точку отсчета, и пирамида представала домом ужаса. Лишь разрушенный город отступника Эхнатона вызывал столько же споров, но он был построен всего сто разливов назад и вскоре разобран по камешку, развеян в миражах пустыни. Хуфу умер на тысячу двести разливов Хапи раньше.

Чуждость великой пирамиды человеческому сердцу ощущалась каждым, кто ее хоть раз видел. А какие чувства она поселяла в душах, когда макушка ее была одета листами золота и солнце, отражаясь, резало глаза за один только нескромный взгляд? В недрах этой горы лежали кости дерзких, настигнутых дальномыслящим Хуфу. По его воле на незваных бросались кобры, в темных закоулках похитителей поджидали водоемы с громадными крокодилами. А сокровища Хуфу были несметными, непредставимыми, как все опасности на пути, как сама пирамида. Кое-где не было ни змей, ни крокодилов, там селились пауки-людоеды, там сверху падали острейшие решетки-копья, под ногами разверзались колодцы с отвесными стенами… Много ловушек приготовил сын Снофру, отец Хефрена. Сотни смелых погибали в мучениях, не добравшись до главной комнаты, никто не добрался, и жертвы отправлялись в Аментет, чтобы до конца вечности служить рабами победоносному Хуфу.

Все это, разумеется, Ба-Кхенну-ф знал.

— Привет вам, великие верховные владыки Секхема, Хе-ру-кхенти-ан-маати и Тот, который пребывает с верховными правителями в Нарерут-фе! — прошептал Ба. — Ночь сущего на ночном празднестве в Секхеме означает свет восходящего солнца на саркофаге Осириса.

Не зря он провел год в храмах, не зря раздавал золото, изучая иероглифическое письмо первых династий. Секхемом называлось это место, город мертвых на западном берегу, песчаное плато пирамид, и тайные слова, непонятные ему самому, затверженные наизусть в святилище Ипет-Рес, выведут обратно, в ночь, к звездам.

— Привет тебе, Тот, приносящий Осирису успех, помоги восторжествовать над противниками в присутствии великих верховных правителей!

Сказал — и протиснулся в узкий проход.

Этот путь, очевидно, был когда-то специально завален камнями. Он то становился широк, то заставлял Ба выставлять светильню на вытянутой руке вбок и лезть, обдираясь о стены. Да, здесь могли быть змеи.

Заваленные участки встречались с равными промежутками. Но везде обнаруживались расчищенные проходы. В какой-то миг, когда Ба оттолкнул плечом глыбу слева и широко шагнул, почти прыгнул, большой камень наверху пошатнулся и с грохотом обрушился туда, где он только что был. Двигайся он потрусливей — камень сломал бы ему спину.

— Это не ловушка… — прошептал Ба.

Действительно, это было просто потревоженное скопище известняка.

Ба выбрался на широкое место и провел ладонью по стене. Ощущение поразило его: стена оказалась гладкой, словно… Не бывает такой ровной, отшлифованной гладкости в природе. Он подумал, что стена из золота, и приблизил светильню. Но нет, камень. Словно огромные чудовища с шершавыми языками на службе у Хуфу вылизали ее до блеска. Хотя огромные чудовища сюда бы не поместились.

Ба представил пирамиду одним огромным чудовищем. Ему стало жутко. Живот чудища мог запросто переварить человека, стены сойдутся, коридор сожмет… И ясно, почему до сих пор он не встретил костей, останков жертв — пирамида питается ими. Ба прислонился к стене. Вот и еще открытие, маленьких открытий накопилось много за год внимания к своему ка: выходит, с помощью воображения он способен напугать себя сильнее, чем все потуги окружающего мира.

Ба перестал думать и снова двинулся вперед. Он легко достиг комнаты в центре пирамиды. Саркофаг находился здесь, обозначая цель пути.

Ба прислушался… Ни страха, ни мистического волнения, о котором любят толковать жрецы. Но какая-то тревога присутствует. Что-то очень не так.

Обыскав последний покой Хуфу, высветив все углы, не найдя потайных дверей, простукав все четыре стены и пол, Ба понял, что же не так. Он лишь повторил пройденное прежними расхитителями. Небывалый подвиг существовал в его фантазиях, не более. Здесь бывали не раз. Отсюда унесли все.

Он сел на пол и обхватил голову руками. А он так рассчитывал… Он-то думал: или навсегда в темноте, жертвой — или назад к звездам с новым богатством.

Золота нет…

Ба-Кхенну-ф поднялся на ноги и посмотрел вверх. Над этим потолком вздымались сотни локтей камня. Согласно учению жрецов, форма пирамиды была нужна, чтобы дух правителя взлетел и отправился в небеса легче, скорее, надежнее, чтобы его там ждали, поэтому дух правителя уходил через верхушку пирамиды, через острие, выводящее напрямую к богам. Глядя туда, вверх, Ба-Кхенну-ф тихо произнес:

— Брат, я отдал тебе долг.

Лодка плыла вниз по течению, в направлении дельты. Ба купил этот путь, предложив взамен бронзовый нож. Ему было жаль расставаться с последней ценностью, но от Секхема до города Рамзеса триста схенов. Их можно преодолеть и пешком, пять дней мучений в разгар жары, но не с ношей, завернутой в покрывало.

У него есть могущественный враг и нет ни одного друга. Это лучше, чем множество слабых никчемных друзей при отсутствии врагов. Да, лучше: сильный враг свидетельствует о том, что ты тоже сила. А сила против тебя выгоднее, чем слабость вместе с тобой. Главное, чтобы сила где-то присутствовала.

Ну, враг у Ба-Кхенну-фа имелся такой, что можно было гордиться.

И что теперь делать?

Он лукавил. Он знал, что делать, просто не мог пока выбрать из двух продолжений. Поэтому, чтобы отвлечься, он стал думать, чего бы ему хотелось прямо сейчас. Ну?

Чтобы всего этого вокруг не было.

Нет, глупости. Ответ труса. Лодка скользила по спине Хапи, скорей хотелось, чтобы так тянулось всегда: лежать, рассматривать небо, а скоро вечер, небо изменится, переводить ленивый взор на лотосы и вновь туда, к синеве, позже к звездам. Не слишком жарко посреди жары, чего еще желать?

Но всегда плыть не получится. И бронзового ножа у него больше нет.

Работать в поле, как нормальный крестьянин, Ба не сумеет. Неужто засовывать себя в пасть Сетху легче? Не легче. Ремесленником быть не суждено — строителем, например. Строителем был отец, построил для Великого Дома надежнейшую сокровищницу. И над сыновьями смеялся, над тем, откуда у Ба росли руки.

Ба-Кхенну-ф представил себя по колено в илистой жиже, гнущимся над урожаем. Или над глиняными горшками, и тоже гнущимся. Гнущимся и трясущимся. Его передернуло: такого ощущения между лопатками он и перед входом в пирамиду не испытывал. Значит, дружок, ты рожден для сетховой пасти.

Кто бы угадал, что самым сложным в деле с пирамидой будет найти тот самый вход? Он все-таки вернулся мыслями туда, куда избегал возвращаться, — к Хуфу. Выбор.

Два продолжения жизни в форме человека лишь для виду назывались двумя продолжениями. Разумный шаг был один — относительно разумный. Этот шаг предполагал, что слуги Великого Дома, скорей всего, прекратили поиски исчезнувшего вора и уж ни в коем случае не ждут его появления в западне — в надежнейшей из сокровищниц. Именно так Ба и думал, но пытаясь точнее предсказать степень риска, неминуемо приходил к неопределенному движению пальцами — туда-сюда. Разумный, в меру опасный шаг Ба обязательно предпочел бы год назад. Это предпочтение можно было объяснить словами, почему его следует избрать, проследить цепь соображений-выводов… Второй шаг был безумен.

Разумный — безумный.

Мудрость жрецов — страсть Эхнатона. Тверженный правитель интересовал Ба: он чувствовал нечто общее.

Ба-Кхенну-ф рывком сел — лодка качнулась. И зачем ему друзья? Вот лодочник, что стоит с ним сойтись ближе? И что даст такая дружба?

А Эхнатон-отступник разве мог быть его другом? Или брат Аб, где ты там, разве можешь ты быть другом, став совершенной кху?

— Выбирай безумие!

Ба вскочил — лодка накренилась, лодочник испуганно вскрикнул.

— Эй, ты! Это ты сказал?

Но изумление лодочника отвечало: нет, это сказал не он.

Когда лодочник отвернулся и разочарованный крокодил скрылся не то под водой, не то в зарослях тростника, Ба приподнял покрывало. Почерневшая, перевязанная полосками мумия молчала.

И Ба-Кхенну-ф мысленно, от всего сердца поблагодарил брата, который остался другом. Судьба Хуфу была решена.

Земля под ногами чати заходила ходуном. Земля под ногами чати превратилась в непослушного зверя, в утлое суденышко в час бури. Земля покоилась на трех хищниках, каждый из которых смотрел на чати с нехорошей надеждой и шевелил челюстью.

А великий Рамзес безмолствовал.

— Никто не знает, что это за мумия.

Рамзес наклонил голову.

— Но я поручил жрецам проверить саркофаг Хуфу. Хотя никто не посещал пирамиду… давно.

Губы Рамзеса чуть искривились, он стал совсем похож на свой монумент из Рамессеума, на западном берегу напротив храмов Ипет-Рес и Ипет-Су.

— Я разослал преследователей, и мне возвращают всех, кто поспешно удалился из города.

— Пирамида Хуфу пуста… — медленно и с расстановкой повторил Рамзес слова, которые были начертаны ночью на стене рядом с тем самым столбом. А на том самом столбе висело почерневшее, перевязанное полосками тело, и уже никто в городе не сомневался, кому оно принадлежало.

Великий поднял обе руки, растопырив пальцы.

— Десять! — сказал он. И добавил: — Дней!

Хищники, на коих покоилась земля, умерили плотоядное рычание и начали отсчет.

Третий день Ба поддерживал себя стеблями папируса. В голодный год, когда Хапи разливался меньше обычного, стеблями папируса питалась добрая половина Кемт, но Ба-Кхенну-ф к такой еде не привык.

Третий день он лежал на крыше беднейшей… да нет, обычнейшей хижины — отсюда они с братом вышли в последний поход за золотом, здесь он умирал от горя, а мать шаркала ногами внизу, и золото, ненужное тогда, обиженное и забытое покинуло его.

Ба-Кхенну-ф ждал.

В полдень он заставлял себя подниматься и идти к людям. Ко дворцу и на рынок. Он ждал, а глашатаи Великого Дома молчали, и слухи не передавались от ремесленника к торговцу, от стражника к прохожему, и в воздухе не витало то, чего он ждал.

А живот, избалованный хозяином, с трудом мирился всего лишь с какими-то стеблями. И сигналы тревоги посылались в голову, и думалось все отрывистей, все резче, без должного всеохватного спокойствия, как учил Атон, бог отверженного Эхнатона, и ноги слабели, еще не споря, но уже не очень желая нести пустой живот на рынок или ко дворцу.

Ночью Ба проснулся: в глаза ему заглядывала звезда Сотис. Сотис обещала хороший разлив и, значит, хороший урожай, Ба было все равно. Его разбудила мысль о женщине. Не навестить ли старика Нетчефа, по привычке подумал Ба и тут же одернул себя. У него ведь нет золота. Ничего нет. Он хотел прогнать голод вожделением, забыв, чем голод вызван. Старик Нетчеф содержал рабынь, прекрасных и юных, и менял их часто: древнейший вид заработка быстро отбирал и прелесть, и юность. Ба захаживал к Нетчефу, как давно это было! Почему же он на юге ни разу не посетил подобного старика?

Ба даже сел от изумления. У него год не было женщины! От разлива до разлива! Куда же делась та необузданная сила, не позволявшая успокоиться? Неужели он всю ее использовал… но куда? Он вспомнил, что Аб только раз, всего один жалкий разок поддался на уговоры и зашел с ним к Нетчефу. От разлива до разлива он стал собственным братом, прожил за двоих. И как он мог даже не заметить?!..

Сотис не скоро убаюкала человека.

Заснув с рассветом, Ба проснулся в полдень. «Не ходить, — была первая мысль, — зачем?» Голова болела, ведь одни бездельники спят на крышах в полдень. Солнце придавило грозным государственным Ра, а не ласковым без разбора Атоном. С крыши следовало уползти.

Ба спустился вниз, эти четыре стены теперь до конца дней принадлежали ему одному; и от этой мысли — «до конца дней» — ему сделалось совсем плохо. Он плеснул в лицо омерзительно теплой водой и с тяжелым сердцем, с грустью в животе вышел в город.

А город даже назывался именем Рамзеса. Великий Дом менял себя и свою страну — он предпочитал красоту и величие. Потому правитель имел очень много жен, больше чем предшественники. Потому он лично следил за возведением новых храмов — и величие вздымалось колоннами Ипет-Су, статуями в тридцать локтей высотой с известной полуулыбкой, вырубалось в скале на дальнем юге, на границе с Нубией. Ради красоты правитель помчался один на колеснице навстречу тысячам хеттов под Кадешом — и те рассыпались, пораженные, уверенные, что на них летит карающий бог, а не человек. И полуулыбка уже тогда кривила губы. Собственный город Рамзес выстроил по собственному плану на месте старой стоянки гиксосов. Потомки изгнанных три столетия назад азиатов до сих пор обретались в дельте, правда, теперь представляли собой жалкое зрелище. От гиксосов-завоевателей в них осталось мало: Черная Земля растворила их в себе, превратила в прислугу. При строительстве их работа ценилась дешевле, это было удобно новому городу. Из этих-то чужаков в родной стране Рамзес сформировал личную охрану, зависящую исключительно от него. Он все делал сам. И в сокровищницу ходил сам.

Ба-Кхенну-ф доплелся до рынка. Только не воровать еду, попасться на сушеной рыбе было бы верхом глупости. Он сглотнул — стебелек папируса где-то там зашевелился. Ба прислушался.

Наконец-то!

Наконец-то рынок был полон дрожащим возбуждением. Слух! Нет, не слух — правда.

Во имя очищения сердца народа Черной Земли, три храма в дельте… не может быть! Может: три храма — храм Амона-Ра, храм Пта и храм богини Хатхур объявили, что в течение семи дней люди должны приходить и очищать сердце. Как? Просто! Любой свободный житель Кемт рассказывает в храме свое самое нечестивое деяние в жизни и самое изощренное. И если бог видит, что человек не солгал, если человек верно определил свое самое нечестивое и самое ловкое деяние — то в храме Пта он получает меру зерна и кувшин пива, в храме Хатхур его ублажает одна из младших жриц, а в храме Амона-Ра с него снимается последняя государственная повинность, если же он преступник — ему прощается преступление. Жители города Рамзеса, жители дельты, жители всей страны Кемт избавятся от того, что отягощает их сердца. И когда на весах Маат на одну чашу весов ляжет оно, сердце умершего, а на другую чашу Тот опустит страусиное перо, то сердце не будет тяжелее и человек достигнет жизни вечной на полях Иалу.

Это было не то, чего ждал Ба.

— Раскинули сеть… — пробормотал он.

И принялся вспоминать, где же это в дельте находится храм богини Хатхур.

Рамзес думал.

Он думал, не обязать ли ему старшего сына должностью чати? Но хорошо ли это будет? А чати отослать к хеттам. Пусть защищает самую никчемную крепость.

Чати тем временем тоже думал. Из последних сил чати пытался вернуть сердце из глубин живота и унять трясущиеся руки да стучащие зубы. Крепость на границе с хеттами виделась ему яснее, чем Рамзесу. Ведь он уже знал то, чего Рамзес еще не знал, и что хочешь не хочешь должен был сообщить великому он, чати.

Он вошел, низко кланяясь, ниже, чем всегда. Почти вполз.

— О Великий Дом, злодей неосторожно позволил себя поймать. Как я и говорил. Как я предсказывал.

— Где?

— В храме Хатхур, о Великий Дом.

— Где он? — уточнил Рамзес.

— Он… Он имел дерзость сбежать.

— После того, как был пойман? — правитель казался спокойным.

Может быть, все-таки не изгнание? Может быть, смерть — но на родной земле. Со всеми обрядами, положенными тому, кто исполнял такую высочайшую должность — чати.

— Злодей выбрал жрицу любви и рассказал ей все. Он явился туда вечером. Он рассказал, что… Жрица здесь, о Великий Дом.

— Нет. Говори.

— Он назвал своим нечестивым поступком убийство брата в сокровищнице, а самым ловким и удачным — избавление тела брата со столба. Тогда жрица защелкнула браслет на его руке… Я специально приказал изготовить такие браслеты. Шип впился ему в руку, он закричал, но браслет был накрепко привязан.

— К чему?

— Ко вбитому глубоко в пол колу.

— Как же он сбежал?

— Было темно. Жрица поспешила звать стражников. А злодей отрезал свою руку, как когда-то голову брата, и убежал.

— Там должно быть много крови. Ты ее видел?

Чати закрыл глаза. Будь что будет.

— Я? Нет.

— Ты бы смог отрезать себе руку?

Чати открыл глаза.

— Я? Нет.

— Может, попробуешь? Интересно, как быстро у тебя получится? Я даже поспешу позвать стражников. Ты говоришь, жрица ушла за ними?

— Да, о Великий Дом.

— Где же были стражники? В Абту? Или за Элефантиной?

— Стражники были рядом, — прошептал чати, — о Великий Дом.

— Объяви на весь Кемт награду, лишенный ума. Тот, кто доставит мне преступника… Но живого, никаких неизвестных голов… А то сейчас пойдут резать друг друга… Тот, кто доставит мне его, получит тысячу сто тридцать шесть дебенов золота и четыреста пятьдесят четыре дебена серебра. Столько же, сколько вынес вор из моего хранилища. Тебя, чати, награда не касается. Не вздумай, жизнь-здоровье-сила, прятать свидетелей и представлять себя главным ловцом. И всем, кто что-то о злодее скажет, тоже награда. Один золотой дебен за каждое верное слово. И заранее подготовь себе мастабу, жизнь-здоровье-сила, на случай, жизнь-здоровье-сила, если вдруг чего перепутаешь!

Чати начал отползать.

— И еще, — остановил его властитель. — Запомни, глупец: этот человек способен сожрать вас всех. Только я стою на его пути.

Дельта сотрясалась от последних приступов власти несчастного чати. Солнце смеялось, глядя, как идут поиски безруких. Их оказалось вовсе не так много, точнее — двое. Один пострадал от крокодила в прошлый разлив, о чем знала вся деревня. Другого искалечили в битве при Кадеше тридцать лет назад.

Жрица любви подробно описала внешность преступника. По этому описанию можно было хватать всех, не имеющих бороды (а коренные жители Кемт ее никогда не имели), стоящих на двух ногах и обладающих правильными чертами лица.

Зато злодей наверняка был мужчиной!

В храме Хатхур принимали тоскующих плотью — младшие жрицы служили богине изо всех сил, отпущенных им природой. Храм Хатхур был храм важный: он успокаивал жителей долины и дарил ощущение довольства.

От страха чати стал захаживать и просиживать ночи с той, которая видела и трогала вора. Отрезанная рука хранилась во дворце.

А в городе стражи врывались в дома. Потом людей десятками приводили к жрице, и она повторяла: «Нет», «Не тот», «Не похож», «Нет, совсем нет».

Однако не успело неистовство спущенных с цепи насладиться беззащитностью и вседозволенностью, как во дворец явился ищущий награды. Человек худой и бледный, с горящими от предвкушения глазами.

Он сказал, что издавна знает злодея и способен выдать его живого, с целою головой и без возможности скрыться. Враг Великого Дома, жизнь-здоровье-сила, уже связан, сказал он.

Это были не те путаные подозрения, мол, мой сосед куда-то отлучился на две ночи. От них чати устал. Это была цель, конец розыска. Но презренный отказался назвать имя и место! Он требовал, чтобы ему позволили лицезреть властелина Кемт, он требовал!

Чати сразу подумал о пытках…

Но желающий золота опередил его: он-де умрет под пытками, а его брат остался с пленником. Будет ли доволен Великий Дом, жизнь-здоровье-сила?

Чати колебался. Умрет или скажет?

Если бы такой человек пришел раньше, до ужасных поражений чати… Или если б о том, что брат сидит с пленником, он дрожащим голосом пробормотал бы после слова «пытки»… Чати рискнул бы. А так…

Желающему золота объяснили, как себя вести рядом с сиянием всемогущего. Когда и в какой позе коснуться лбом пола, как начать речь, как затем удалиться. В утешение чати изобретал подробности расправы над пойманным вором.

Но неужели же этот… мальчишка, ничтожество… неужели он унесет тысячу сто тридцать шесть дебенов золота и четыреста пятьдесят четыре дебена серебра?!!!

— О Великий Дом, этот человек утверждает, будто может выдать вора, живого и связанного.

— Говори! — приказал Рамзес.

— Пусть все уйдут, о Великий Дом, жизнь-здоровье-сила.

Рамзес поморщился. Но не потому, что его оскорбила просьба удалить лишние уши. Удивительной особенностью повелителя было то, что он запретил приближенным титуловать себя; какая-то странная лихость, наподобие сумасшедшей колесничной атаки в одиночку — использовать титул владык Кемт вместо ругательства. Рамзес Второй Великий есть Рамзес Второй Великий! А все прежние, олицетворявшие Великий Дом Черной Земли, они определяются этим общим на всех «жизнь-здоровье-сила».

— Прочь, — бросил хозяин Кемт.

Чати, два стражника, верховный жрец оскорбленного надругательством над мертвыми Амона-Ра, все попятились к дверям. Рамзес на них не смотрел, он изучал неизвестного.

Едва все вышли, неизвестный, нарушив правила, вновь опустился на колени, коснулся лбом пола и проговорил, четко, по-жречески отделяя слога:

— О Ра-мзес-мери-Амон-Ра-хек-Маат! О Ушр-Маат-Ра-сетеп-ен!

Иной бы вздрогнул, из тех, прежних. Рамзес просто спросил:

— Ты знаешь мои тайные имена?

— Да, Великий Дом.

— Ты знаешь, что теперь я буду сомневаться, предать тебя смерти или наградить, как обещано?

— Да, Великий Дом.

— Ты действительно можешь назвать имя преступника и выдать его мне?

— Да, Великий Дом. Сейчас преступник уже не в силах бежать.

— Почему ты не хотел, чтобы имя злодея слышали мои слуги?

— Эта тайна для одного тебя, о Великий Дом. Поступай с ней, как сочтешь нужным.

— Я всегда поступаю так, как считаю нужным. Ну, говори: кто вор, кто это, как его зовут?

— Это я, — ответил пришедший, — меня зовут Ба-Кхен-ну-ф.

 

Стасим первый

 

Строфа

Мир людей: Кассандра

Детская душа Кассандры состояла из двух деталей. Впоследствии, безвозвратно взрослея, детская душа приобрела еще третью и, пожалуй, главную деталь — горечь разочарования. Но пока что мир был молод, мама Гекуба то и дело видела во сне какие-то факелы, горящие у нее во чреве, — и рожала Приаму одного сына за другим. В перерывах между основным занятием Гекуба рожала девочек.

Первым, более заметным свойством Кассандры было по возможности точно отвечать на вопросы. В зависимости от ситуации у взрослых это называлось говорить правду или говорить глупости.

Например, когда отец спрашивал ее: «Не правда ли, что больше всех ты любишь маму?» — Кассандра честно отвечала: «Нет, не правда». Потому что на самом деле больше всех она любила брата Гектора, но об этом не догадывались, а брат Гектор не спрашивал.

Например, когда Деифоб в пылу игр кричал: «Я, я буду сильнейшим воином! Да?» — и все тихо соглашались, только Кассандра так же тихо, но упрямо произносила: «Не будешь». И была Деифобом таскана за волосы, и уже утомившийся тасканием Деифоб снова вопрошал: «Но почему, почему? Скажи, почему?» Тогда Кассандра коротко роняла: «Не суждено», — и была таскана за волосы вторично, причем Деифоб по-мальчишески сопел носом, превозмогая усталость.

Второе свойство гнездилось глубже: там, внутри Кассандры беспрерывно что-то фантазировалось. И назвать-то его сложно… То ли творчество, то ли знание. Страсть к выдумке. Беспокойный зуд рассказчика.

Однажды Приам гладил дочку по нескладной головушке. И что тебе, вроде бы? Сиди, терпи. Вкушай ласку.

Кассандра пробормотала:

— А из чего сделан мир?

— Что? — вздрогнул Приам, полагавший, будто мир сделан из Трои и окружающего ее моря зла.

Кассандра снизу вверх посмотрела исподлобья на царя-родителя и, пожалев папу, поправилась:

— Расскажи сказку.

— Хорошо. Вначале был золотой век. Всем было хорошо. Потом был серебряный век. Всем тоже было хорошо, и только самым ленивым и плохим людям было не очень хорошо. Потом… Потом был бронзовый век, кажется. И тоже было хорошо людям, но уже только хорошим.

— А боги?

— Ну… Боги управляют. Потом был железный век…

— А зачем им, чтоб вначале всем было хорошо, а потом не всем?

— Им виднее. На то они и боги.

Приаму захотелось уйти. Он вспомнил, сколько еще надо отдать приказаний, прежде чем наступит вечер. Он не желал себе признаться, но ему захотелось погладить по голове кого-то другого.

И наступил вечер, и приказания были отданы. Приам не вспоминал о беседе с дочерью: дочерей было слишком много. Усталый, он возлег на ложе с Гекубой, принял от нее чашу разбавленного родниковой водой вина. Он начал отдыхать.

Вдруг вошла Кассандра. Без спроса.

Гекуба подумала, что в городе пожар.

— Я знаю, — сказала девочка. — Я догадалась. Мир сделан из Хаоса.

Произнося слово «Хаос» шепотом, она смешно вытаращила глаза.

Однажды царь Трои и Илиона в священной роще приносил жертву Гере. С ним были другие дети, мальчики. Кассандра подкралась и услышала:

— О владычица, благодарим тебя за все, но больше всего за то, что враг рода человеческого, убийца собственных детей, животное без рода и племени, косматый урод с дубиной наконец сгорел, сгорел как… как…

Ненависть-радость не позволяла даже сравнить — как.

Девочка перестала слушать и задумалась. Фальшь звучала в словах отца, неизвестная, но явственная.

Возвращаясь во дворец, Кассандра встретила Лаодику. Сестра была на два года старше и в два раза красивее. Нет, гораздо больше, чем просто в два раза. Кассандра еще не разочаровалась в красоте, она обожала Лаодику и желала поделиться с ней всем, что только имела.

А имела она…

— Я знаю: мир сделан из Хаоса. И еще я утром догадалась: Хронос укротил Хаос.

— Хи-хи! — пискнула Лаодика и убежала.

Лаодика знала другое: у мальчиков половые органы выглядят совсем не так, как у девочек. И догадывалась, что это неспроста.

Кассандра смотрела ей вслед, провожала ее блестящие стройные ножки, и снова услышала голос отца: «убийца собственных детей». Убийца собственных детей…

Она еле дождалась его во дворце.

— Папа, папа! Я все знаю: Хронос укротил Хаос, понимаешь? Хронос-время! Но сам стал убийцей собственных детей.

Приам посмотрел на дочь с сомнением. Перед сном он поделился с Гекубой тревогой по поводу здоровья маленькой Кассандры.

— Ты больна? — сухая ладонь матери легла на лоб.

— Я думаю, этот… враг рода человеческого…

— Не называй его имени, — попросила мать.

— Геракл, — отчеканила Кассандра. — Я думаю, он не был безродным.

— Откуда ты взяла?

— Я думаю, он был сын Зевса.

— Что-о?! Какая глупость!

Гекуба обеими руками повернула к себе раскрасневшееся от волнения лицо дочери. В глазах Кассандры читались все двенадцать подвигов ужаса семьи.

И Гекуба всего лишь попросила:

— Не говори об этом отцу.

Однажды Приам сидел в покоях с Гектором. Для него всегда было очень важно общение именно с Гектором. Приам наставлял его, готовил к трудностям жизни. Приам воспитывал царя.

Вошла Кассандра.

Гектор улыбнулся. Отец — нет.

— Теперь я знаю все, — торжественно объявила семилетняя царевна. — Мир сделан из Хаоса. Хронос победил Хаос. А Зевс победил Хроноса!

Отец и сын молчали. Лучше бы она им сообщила о различии половых органов, как Лаодика.

— Хаос везде. Он в тебе, — она ткнула брата в грудь, — и в тебе, папа. Он в стенах. В земле. Он там спрятан.

Приам и Гектор молчали.

— Надо, чтобы он не вырвался.

Она постояла перед ними в полной тишине еще немного, потом повернулась и пошла.

Приаму стало тоскливо.

— Сын, — сказал он, — одна из твоих сестер сумасшедшая.

С течением хроноса Кассандра взрослела. Так часто бывает.

Ненужный комплекс фантазий развивался сам собой, мешал жить и постепенно заместил понятие «жизнь».

Она по-прежнему игнорировала ритуальные вопросы и задавала свои, дерзкие.

«Ты хочешь замуж, девочка моя?»

«Нет!»

Она не хотела замуж, она мечтала о ненасытной страсти, которая закончилась бы так громоподобно, чтобы долго еще вспоминали и завидовали.

Эротические грезы принялись вытеснять прочие сюжеты где-то в одиннадцать-двенадцать. Рано? Ну, как кому. То есть она и раньше все знала в точности, куда там Лаодике, но не интересовалась, зато теперь развернулись такие картины, так безумно оказалось можно использовать это самое различие!..

Пересказывать их в подробностях нельзя было никому. С течением хроноса она стала очень тщательна в воображаемых подробностях.

И ведь ни один юноша до сих пор не признался ей в любви!

Пролетело два года, Кассандре исполнилось четырнадцать. И ни один юноша… По-прежнему, даже в четырнадцать! А Лаодика уже вовсю хихикала с Геликаоном. Геликаон, конечно, не дотягивал до тех, что снились Кассандре, но все-таки… Будь здесь Гектор, он бы ее понял. Гектор добрый, он бы пожалел. Может быть… Но отец отослал Гектора в Айгюптос. Взгляд привычно затуманился: Кассандра задумалась об Айгюптосе…

Однажды она подстерегла Деифоба и рассказала ему о критском царе Миносе, о Лабиринте, о путешествии Тезея. Нет, неправда, не так. Минос и без нее был фигурой известной, Лабиринтом назывался его дворец, а путешествие Тезея служило главной новостью, когда Кассандра лишь зачиналась.

Она рассказала Деифобу о Пасифае и Минотавре. О противоестественной связи дочери царя с быком. О вожделении, переходящем в болезнь. Как она хотела, боги, как же она хотела! Увлекаясь рассказом, Кассандра под конец почти не выбирала слов — сбиваясь от волнения, выкладывала все как видела.

— Какая гадость! — не выдержал наконец Деифоб. — Кто тебе это наплел?

— Да… никто.

— Я его убью! Кто, говори?

Вечером пришлось стоять перед отцом.

— Минос — уважаемый человек! Твой дед, Лаомедонт, его знал. Крит — огромный остров. А Тезей — бандит, такой же, как… как…

Опять Приаму не давалось сравнение.

— И разве у него есть дочь — Пасифая? Или была когда-то?

— Я думаю, ее скрывают, — предположила Кассандра.

— Да с чего, с чего ты взяла?! — задохнулся от возмущения отец.

Гекуба лишь сокрушенно качала головой.

После того случая даже ее невинные истории не хотели слушать. Ни братья, ни сестры.

Однажды на берегу моря Кассандра встретила Геликаона, жениха Лаодики. Совершенно случайно, надо сказать, встретила. И шли они, совершенно случайно, в одну и ту же сторону. И заговорил Геликаон первым.

— Кассандра, ты вечно какая-то грустная.

Она сдержанно пожала плечами.

— Почему, а? — настаивал Геликаон. — Попросила бы Афродиту…

— Афродиту?

— Ну да.

— Афродиту?!

И Кассандра рассказала ему историю об Афродите и Аресе.

Дело в том, что она давно чувствовала: когда богиню любви, прекраснейшую Афродиту, называют женой хромого Гефеста, — в этом есть неизвестная, но явственная фальшь. Богиня любви скорей всего подходит для… Аполлон ей все же брат… хотя бы для бога войны подходит. Любовь-война. А Гефест что такое? Ремесло…

И Кассандра легко придумала, с удовольствием, как Афродита с Аресом обманывают недалекого, замкнутого в своей божественной кузне Гефеста, но! Но и он ведь бог! А потому Гефест сооружает тонкую прочную сеть — из железа! где вы видели в Трое сеть из железа? — и едва божественные любовники начинают свои божественные утехи, божественная сеть сверху на них — ать! Гефест тут как тут, зовет всех, и другие боги смеются, глядя на голого Ареса, и восхищаются, созерцая обнаженную Афродиту. И за ее красоту Гефест прощает…

Вечером к Кассандре примчалась разгневанная Лаодика.

— Ты, ты, зачем ты заигрывала с моим, с моим Геликаоном?!

На этот вопрос Кассандра впервые не нашла точного ответа.

Три раба сидели перед костром. Однажды. Да, такое случается не каждый день. Их накормили жареным мясом, дали вина — немного. Сначала они опасались — не собираются ли их принести в жертву? Варвары не знали, что в Трое нет человеческих жертвоприношений.

Царская дочь подошла к костру и с высоты своего небольшого роста сказала:

— Слушайте!

Между ней и рабами был огонь.

— Небо и земля созданы из Хаоса… — зрачки непроизвольно расширились. — Хаос во всем, он рвется наружу.

Она видела его: зияющая дыра, пустое пространство, огромное протяжение, с которым сознание не справляется, и становится жутко, мысль откатывается назад, сколько ни гони ее туда. Слов не хватало.

— Разверстый Хаос, — повторила Кассандра, понимая, что это не то. Она поспешила вперед, чтобы не останавливаться. — Небо и земля пытались сами сделать людей, нас. У них не получалось. У неба не получалось, потому что всего было слишком много: люди выходили с пятьюдесятью головами и у них было по сто рук. У каждого! Это неудобно… А у земли не получалось, потому что всего было меньше, чем нужно: у циклопов оказался один глаз. Один, а не два. Это все Хаос! — глаза ее снова округлились. — Но время упорядочило Хаос. И тогда небо и земля вместе, вдвоем, как отец и мать, наконец сумели сделать нормальных людей. Правда, только несколько штук. Их назвали… их назвали титанами! Их было так мало, потому что время убивало своих детей. Но Зевс, великий Зевс победил время. И тогда появились мы, появились земные люди. Потому что Зевс стал царем над временем. Между его утром и его ночью помещается вся наша жизнь.

Солнце закатилось, костер отбирал круг света у тьмы; а Кассандра размахивала руками, Кассандра кричала — ей никто не мешал, и ее слушали. Иногда она переходила на зловещий шепот, а иногда взвизгивала так, что даже бесчувственные, опьяневшие от непривычно обильной трапезы рабы вздрагивали.

— Зевс хранит порядок в мире, он защищает землю от времени. Хронос не может убить нас сразу. Мы успеваем жить. Хаос хочет освободиться из-под власти, но Зевс на страже. Когда мы не помогаем богам, Хаос отбирает время у Зевса, а значит у нас. Тогда Хронос делается прожорливей.

Несколько раз она расслышала свое имя: из темноты ее звали. Наверное, уже искали во дворце.

— Гера придумала семью, ведь титаны получились у неба и земли вместе, а по отдельности у них ничего не получалось. И Зевс поручил Гере хранить очаг, он поручил ей жен и мужей. Но сам Зевс задумал увеличить число людей, а чтобы их увеличить, ему мало было одной Геры. Он сходился с женщинами в образе быка, орла, лебедя, юноши, старика, золотого дождя, виноградного дождя, простого дождя. А Гера преследовала таких его детей, ведь он сам поручил ей хранить верность. Зевс хотел, чтобы все люди были его детьми, чтобы землю населяли могучие, удачливые, как… — в отличие от отца, Кассандра одолела сравнение, она набрала смелости в легкие и выдохнула: — Как Геракл! — и тут же добавила поспешно: — И как мой возлюбленный брат Гектор. О, это было бы прекрасно! Зевс владел временем, Зевс мог творить детей сколько нужно. Но кое-кто из первых, Прометей, сын земли и неба…

Кассандра замолчала. Она увлеклась: с Прометеем не все было ясно.

— Прометей не поверил, что Зевс собирается сделать людей-богов, и украл у Гефеста огонь.

Да, это огонь перед глазами нагнал новые образы.

— Волей Зевса произошли люди бы от богов, а так люди произошли от зверей и получили огонь и болезни. Титан поторопился. Теперь семя Зевса мешалось с животным семенем, и было поздно что-то менять.

Кассандра опять помедлила.

— Зевс попытался утопить таких людей, но Прометей научил сына, и спасся сын Прометея, Девкалион. И пришло время, Хронос. И Девкалион разбросал камни. Теперь люди оказались полубоги-полузвери-полукамни.

И вдруг Кассандра отчетливо представила, что вот, люди-камни отделены от нее огнем, тем самым, который Прометей подарил людям-животным. А она одиноко стоит по другую сторону. И костер не греет ее. Позади нее — холод, но вместе с холодом там свежий ветер, море, жизнь. И неужели она обречена вечно стоять лицом к людям-камням, людям-животным?

Кассандра зажмурилась, а когда открыла глаза — в глазах были красные круги. Она затрясла головой и побежала во дворец.

Рабы с облегчением сняли маски внимания. Их-то костер согревал. Хотелось спать.

Кроме того, из всего хеттско-эгейского диалекта варвары понимали лишь несколько простых команд.

Праздник совершеннолетия застал перевернутое сознание, заключенное в хрупком теле. Воображение буйствовало. Власть иллюзий была безграничной.

Кассандра не умела врать. Она не умела даже чуть-чуть искажать истину, если под истиной понимать состояние души человека. А как жить иначе? Как без этого жить с людьми?

Ей не нужно было примеряться к окружающим: одинаково говорила она с отцом, с сестрами, со служанками, с последним нищим. Вернее, одинаково молчала. А уж если начинала говорить…

Кассандру интересовал только и исключительно ее страшный, сияющий, многоцветный, неожиданный внутренний мир. Коварный, ласковый, возбуждающий. Ей не разрешили быть жрицей. Ну и что?

Только выплеск иллюзии наружу связывал ее с ними. Они ошибочно продолжали считать ее частью себя.

Однажды отец, царь… Как его там? Приам. (Это сложный возраст — шестнадцать лет.) Однажды Приам позвал ее и спросил о чем-то серьезном, основополагающем. Наверное, добрые родители желали устроить ее судьбу.

Вместо ответа Кассандра рассеянно проговорила:

— Девятый год томительно тянулась осада города…

— Какого города? — не понял Приам.

Кассандра закрыла глаза.

— Я еще не решила.

 

Антистрофа

Мир богов: Афродита

В последнее время меня преследует дивное извращение. Под утро, когда умница Эос, разминая солнечные пальчики, покидает ложе стареющего Тифона, мне снятся нежные яблоки на розовых простынях.

Вообще-то мне снится всего одно яблоко.

Розовая простыня скомкана… Ну, не так уж и скомкана, скорей грациозно измята, чуть-чуть, тонкий рисунок линий излома. Просыпаясь, я чувствую свои ресницы, я гляжусь в потолок, и это первая радость.

Потолок — огромное совершенное зеркало, без единой царапины. Там, на розовом фоне, в глубине — совершенная красота, без единой неточности.

— Хайре! — слетает с губ совершенства неслышное слово, и это значит…

— Радуйся!

— Да, привет.

— Ты спишь?

— Я жду тебя.

— Я же слышу, ты спишь.

— Я жду тебя во сне.

— А он?

— Он? А… Он как всегда.

— Трудится?

— Самозабвенно!

Еще есть время. Тот, кого я жду, конечно, быстр на крыльях дикой страсти, но все же не так стремителен, как некоторые.

Хайре, моя прелесть!!!

Это я себе.

Моя вторая радость. Когда пробуждение наступило, и выясняется, что я — это не сон.

Ванна с душистой пеной, и в ней подарок для отважных. Для дерзких, красивых, почти таких, как надо.

Ибо я ненаглядна.

Ненасытна.

Ненадежна.

Несравненна.

Он влетел ко мне, распахивая все двери, обрушил на пол кроваво-красные цветы, я не считала сколько, разорвал одеяло пены, взял меня на руки и понес…

Моя третья радость.

В нашем Уставе бесцветной кровью записаны две фразы. Они горят в огне Везувия, зарастают травой на склонах гор, стелются волнами Эгейского моря. Они зарифмованы в крови смертных, поднимаются к небу узорами дыма от погребальных костров. Только две фразы, одно положение.

Мы, олимпийцы, обязуемся быть счастливы. Во что бы то ни стало.

— А ведь я к тебе по делу.

Неутомимый парад мышц, идеал ярости наконец слегка утомился. И тут же смог думать о чем-то, кроме меня.

— Неужели?

— Да, я по делу. Над нами нависла опасность.

— Что ты говоришь, какая над нами может нависнуть опасность?

— Единственная. Что все откроется.

Я откровенно рассмеялась.

— Не смейся. Я целый день хочу сюда. Я с рассвета дожидаюсь, когда же над Этной появится дымок. Дымок над Этной — сигнал для меня. Значит, ты одна, значит можно. Я придумываю каскады убийственных ударов — и вспоминаю тебя. Я выбираю новое оружие, а передо мной твоя улыбка. К тому же нельзя улучшать клинок, когда стыдишься смотреть в глаза мастеру-оружейнику. В результате войны становятся менее кровопролитными, а это ужасно. Но виновата ты.

Необузданная ярость всегда стремилась к любви.

— Не смейся. Я боюсь подумать, что наши встречи завтра прервутся еще лет на десять. Ты чувствуешь сочетание: я — и боюсь!

— Это невозможно.

— Почти невозможно. Я — боюсь. Это уничтожает каноны. Но я боюсь, что все прекратится из-за ерунды.

— Послушай, Марсик, ну что ты, ну что с тобой…

Мой возлюбленный истерик. Это мне давно известно.

— В Трое был царь Лаомедонт. Знаешь? Теперь там царем Приам, сын Лаомедонта, последний выживший и все такое…

— Из ума выживший?

— Нет! — я уловила досаду. — Это же великая история, я закрутил такую войну… Ничем не интересуешься!

— Да знаю я, знаю. Геракл взял Трою. Кто ж не знает?

— Теперь там царем Приам. И у царя Приама есть дочь.

— О?

— Кассандра.

— Такая светловолосая красавица, очень отдаленно на меня похожа?

— Нет.

— Непохожа?!

— Вообще не красавица. Не похожа даже на Артемиду.

— У-у… Ну откуда же мне ее знать, Марсик?

— Ты-то ее не знаешь. Зато она про тебя знает все.

— Ах, я так популярна… Ты слышал, что в засекреченном рейтинге я на втором месте?

— Извини, я слышал, что на третьем. На втором месте я.

— Марсик… — протянула я укоризненно.

— Эта девчонка рассказывает — внимание! — она рассказывает смертным истории, будто Арес и Афродита… — Эффектная пауза.

— Да-а?! — удовлетворенно откликнулась я.

— Пока Гефеста нет дома… — Пауза.

— Именно!

— Занимаются какой-то сумасшедшей любовью…

А здесь-то пауза зачем? Вроде все.

— Ну? Прекрасная легенда.

— А Гефест тем временем догадывается и сооружает некую хитроумную сеть из тончайшего железа, дабы та сеть упала сверху на любовников и сковала их. Покуда прочие олимпийцы не потешатся их дурацким видом.

Я инстинктивно взглянула на потолок.

— Ты представляешь, если твоему мужу дать эту идею?

Я представляю. Он ничего не замечает, он такое же совершенство, как мы, только нам непонятное: целыми днями у него в голове кузница по наковальне — шарах! — или наковальня по кузнице, как правильно? Да все равно: шарах, шарах!! Его надо водить за руку, он же еще и хромает, объяснять элементарное… Но если ему указать, что надо сделать, — о, сеть получится така-а-ая! И обнаружить ее заранее шансов не будет даже у Гермеса.

— Жаль, что Гефест не свингер… — роняю я задумчиво.

— Кто?

— Гефест.

— Нет. Кто Гефест? Что это ты сказала?

— А, это одна из моих разработок. Идея на будущее. Пока не обращай внимания, Марсик.

— У тебя разработка? На будущее?

Мне положено быть беспечной. И я беспечна.

Но каждый из двенадцати стремится перевернуть мир по-своему.

— Не смейся. Может быть, у нас будет сын, озорной малыш, и он мне поможет.

— Ребенок?

— Марсик… Но это же будет мой сын!

Он ушел стремительно и страстно, все его движения — натиск, атака, штурм. Он врывается и мчится, никогда ничего не делает спокойно, хотя спешить ему некуда. Он боится быть смешным, потому что любит быть неотразимым.

Я пообещала что-нибудь придумать.

А придумывать в общем-то нечего. Все уже придумано.

— Радуйся, ворюга!

— Привет, развратница!

— Слушай, здесь надо убрать кроваво-красные цветы. Пришли кого-то, а?

— Да поскорее-поскорее…

— Ты лучше всех! Ты еще не продал свои сандалии?

— Некому. Все в курсе.

Полная противоположность! Впрочем, все мы здесь противоположны друг другу.

Все, что Гермес за ночь умудряется стянуть, он за день тут же умудряется продать. Самое поразительное, что половину из проданного он тут же умудряется украсть обратно. Понять это не дано никому, причем загадка, во-первых, каким чудом совершается очередной кругооборот, а во-вторых, зачем ему это надо, ведь личные блага одного из двенадцати увеличить невозможно. Гермес заявляет, будто таким образом доказывает абстрактный закон высшей математики. А высшую математику он придумал для развлечения.

— Слушай, и найди мне Фебби, а?

— Он разве не у себя?

— Не видно, не слышно.

— Ни на Парнасе, ни на Делосе?

— Вне пределов досягаемости.

— Значит, песни поет где-нибудь с рыбаками. Ну, хайре, хайре…

И его голос плеснул волной к югу от Кипра.

— Меркури, я тебя люблю!

— Что еще?

— Я тебя сильно утруждаю?

— Ты самая капризная. Но я привык.

— Слушай, сколько было кроваво-красных цветов?

Гермес думал полмгновенья.

— Двести девяносто три.

— Спасибо, Меркури. Ты действительно лучше всех.

— Я тебя тоже люблю, Венчик. Но если хочешь увидеть Фебби сегодня, больше меня не отвлекай. Я улетел.

— Ветер в ноги, милый!

И его голос затерялся в песках Египта.

Мерзавец Марсик разлюбил меня еще на два цветка…

Выйдя из спальни, я с изумлением обнаружила серебряный лук. И тотчас услышала восемь нот в исполнении Эрато.

— Госпожа, простите меня.

— Ты кстати.

— Девочки знают, что я вам ближе, и просили поинтересоваться, когда вернется наш хозяин?

— Что-что? — переспросила я, глядя на серебряный лук.

— Ну… — она смутилась. — Клио говорит, что он у вас.

— По крайней мере, в спальне и в ванной его нет. Так-так… И в атриуме нет.

— Посмотрите в саду, — посоветовала Эрато.

Легко сказать посмотрите. У меня сад на пол-острова. Ну ладно…

— Феб-би-и!.. — пропела я как можно мелодичней.

Сад любви не ответил.

— Фе-еб-би-и… — я изменила тональность. Он же псих: пока я не попаду в его мелодию, не выйдет. А если сфальшивлю, вообще не придет. — Фе-э-бби-и!..

Аполлон стоял на лужайке, ничего не видел, никого не слышал. Сейчас он творил, то есть был категорически недоступен для Гермеса.

Я благоговейно обошла его гармоничную фигуру, основанную на идеальных пропорциях. Любой вопрос, любое сообщение вне акта творчества, производимого здесь и сейчас, были бы жестоким оскорблением златокудрого.

— Это тебе подарок, — тихо сказал он.

Перед ним возвышалась бесформенная золотая глыба с меня ростом.

— Будет, — добавил он.

— Ты посвятил мне уже одиннадцать статуй, — осторожно напомнила я.

При всей его душевной тонкости даже чуть-чуть обидеть в нем скульптора — это, знаете ли… Марсику не пожелаешь!

— Я помню. Но эта будет лучшая.

— Я просто к тому, что, может, пора уже открыть их людям…

— Рано.

Он отрешенно созерцал грядущий шедевр, после чего повернулся и совсем другим, нормальным голосом спросил:

— Мои девки меня не искали?

— А как же. Свистнуть без тебя боятся.

— Между прочим, любопытная новость. Я, оказывается, в негласном рейтинге на втором месте. Ты на третьем.

Я не стала спорить.

— Волшебная сила искусства. Потрясающая, магическая… Как угодно назови, а не передашь того, что живет во мне: ледяной огонь творчества, бурное блаженство художника, молниеносный покой спускающего тетиву.

— С молниеносным ты бы поаккуратней…

— Да, ты права. — Он озабоченно посмотрел по сторонам, вверх, вниз и демонстративно развел руками: — Я не хотел сказать ничего дурного. Слово «молниеносный» употреблено исключительно как метафора, в целях художественной передачи образа. Отношение к слову «молния» косвенное, производное. Случайное.

— Не нервничай, отец тебя любит.

Он одарил меня лучистым взором. Мы наслаждаемся друг другом. Мы не можем быть любовниками — дело не в родственных связях, братец-сестричка, кому они мешают, дело не в Гефесте, не в Аресе, не в музах-подружках — просто небо не выдержит соединения двух совершенств.

Мы вдвоем, он восхищает меня, я прикасаюсь к его телу и ничего не чувствую. Мы привыкли.

Больше половины его песен посвящено мне.

— Фебби, тебе знакомо имя — Кассандра?

— Кассандра? Она очень талантлива.

— Она пророчица?

— Пророчица? Чего вдруг? Пророки — Тиресий, Калхант… Амфиарай. Она автор.

— Кто-кто?

— Кассандра.

— Нет, что это ты сказал за слово? Кто Кассандра?

— Это одна из моих разработок. Идея на будущее. Не обращай внимания.

— Фебби, хороший мой, я не буду обращать внимания, только прошу тебя, сделай так, чтобы ее никто никогда не слушал.

— А я? Кого мне слушать — вечно собственную музыку? Мне надоело переделывать свои мифы и посвящать самому себе гимны.

— А девочки?

— Девочки — это я и есть.

— А этот твой? Автор?

— Автор — это смертный, который сумеет мне быть интересен.

— Но она — женщина!

— Я же сказал, она очень талантлива. Поэтому она принадлежит мне.

— Фебби, никто не спорит, но ты ведь можешь сделать так, чтобы ей не верили?

Аполлон удивился.

— Зачем? Ей и так никто не верит.

Он поправил фиговый листок, огляделся и спросил:

— Ты не видала мой лук?

 

Эписодий второй:

Египет и Палестина

— Ну, говори, — потребовал Рамзес, — кто вор, кто это, как его зовут?

— Это я, — ответил пришедший, — меня зовут Ба-Кхен-ну-ф.

И почудился Рамзесу в сказанных словах такой дикий вызов, что первым побуждением его было — бросить дерзкого крокодилам. Но всплеск ярости прошел и остался в далекой молодости, повелитель стал думать и понял: протест направлен не против него. Он и сам бросал точно такой же вызов безответной пустоте жизни, вызов был в этой его присказке, в перебивании имен на колоннах храма Ипет-Су. И он сказал:

— Тебе хотелось развернуться и убежать, спрятаться, когда ты шел сюда?

— Да, о Великий Дом.

— Почему же ты этого не сделал?

Ба знал, что надо очень верно ответить. Ответ не находился.

Но Рамзес уже принял решение.

— Я обещал тебя наградить, и я сдержу обещание. Я обещал тебя наказать, и это обещание я сдержу тоже. Ты смел и хитер — я хочу это использовать. Ты легко преступаешь любые заветы, тебя не пугает кара — я хочу использовать и это. Может быть, ты смирился с тем, что не видать тебе ни прекрасного Аментета, ни полей Иалу?

И снова Ба знал, что надо верно ответить. Он должен ответить честно, но ведь нет честного ответа самому себе: смирился он с пастью Сетха или нет?

— Я готов с благодарностью принять свою судьбу от тебя, — сказал Ба-Кхенну-ф, забыв добавить «о Великий Дом».

— Нет! Раз ты такой умный, посоветуй мне, что с тобой делать.

Дерзость, не бояться дерзости…

— О Великий Дом! Ты желаешь наградить, назначь меня своим советником, распорядителем, и ты не пожалеешь: я буду верен тебе, как никто в твоей стране. Ты желаешь наказать, заставь меня вернуть тебе взятые в твоей сокровищнице полторы тысячи дебенов, но дай на это год — я верну вдвое. Смелость и хитрость мои принадлежат тебе…

— Этого не будет, — оборвал Великий Дом, — будет другое.

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Но сначала ты покажешь, как проникал в хранилище.

— Ты будешь ночевать здесь.

Так сказал Рамзес Второй Великий после того, как увидел вынимающийся при помощи особого рычага камень.

— Ты должен провести здесь ночь. Это твое наказание.

Ба молча протиснулся в темную дыру. Стражи установили камень на место.

Со дня смерти брата Ба-Кхенну-ф не чувствовал такой безошибочной разумности, исходящей не от него, а от другого человека.

А Рамзес много думал ночью. Обычно жены-наложницы избавляли его от мыслей о Нефертари, но сегодня у них не получилось. Рамзес знал, что в сей миг тот человек думает о своем убитом брате. Загадочным образом это как-то связывалось с Нефертари. Вору-злодею-преступнику на вид около двадцати. Когда Нефертари было двадцать, впереди сияла тысяча ночей вместе. А теперь — десять тысяч ночей позади.

И в середине десять тысяч первой ночи Рамзес Великий догадался, чем пожертвовал молодой храбрец, придя к нему во дворец. Неизвестностью! А это все, что у вора есть… вернее, все, что у вора было.

Они двое сообщники. Как странно, правда? Между ними, и в то же время против обоих — остальной мир. Он ждет действий.

О Ра-мзес-мери-Амон-Ра-хек-Маат, способен ли ты сдвинуть пески и погнать их на север? Или все ограничится личной доблестью и громадными статуями?

Когда Ба шел во дворец, когда выбирал безумный шаг, преодолевая слабость, им владело обаяние правителя, запечатленное в статуях и монументах. Он, конечно, знал, что Рамзес правит тридцать лет, но вопреки знанию ожидал увидеть знакомого молодого красавца, самолюбивого, возвышающегося, стремительного и притягательного. А увидел погруженного в себя мудреца, выбрасывающего людям готовые решения. И Ба-Кхенну-ф растерялся. Ему показалось, что пятидесятилетнему Рамзесу он ни к чему.

Ночью Ба пытался угадать, осталась ли стража у заветного камня. Почему-то он был убежден, что стража ушла.

Утро.

— Теперь награда. Но в ней есть и наказание.

Ранним утром хозяин Черной Земли вновь говорил с ним один на один.

— Ты будешь моим советником. Не главным, единственным. Других советников у меня нет, мне они ни к чему. Ты будешь тайным воплощением моей воли. Ты будешь воплощением Кемт… Но — за пределами страны.

Рамзес Великий пристально поглядел на Ба-Кхенну-фа. Ба не отвел глаза, не опустил взор. Для подавляющего большинства жителей Кемт покинуть страну было страшнее смерти. Смерть на чужбине лишала погребальных обрядов и, значит, будущего — вожделенного необъятного будущего на полях Иалу, которое трудно представить, но ради которого, собственно, и стоит терпеть жизнь. Великий Дом нашел, как использовать его отверженность.

— Это прекрасная награда, — сказал Ба.

— Ты ненормальный, жизнь-здоровье-сила, — произнес Рамзес и утвердительно кивнул. Мол, да-да, все так, все как задумано.

— В этом моя сила, — ответил Ба.

— Идем.

Рамзес повел его в сад. Стражи-азиаты замерли в отдалении.

— Раз ты знаешь тайные имена Великого Дома, ты должен знать и расположение нашей страны.

— Да, Великий Дом.

Рамзес отломал у ближайшей пальмы длинный кусок коры и провел в земле борозду.

— Вот Хапи. Хапи — это и есть Кемт.

В верхней части он увенчал борозду небольшим треугольником и внутри нарисовал несколько тонких линий.

— Это наша дельта. Здесь, справа, Ра восходит. Здесь, слева, заходит. На юге — Нубия. Там, на юге, все хорошо. Золото добывается, на памяти одного поколения надо один раз послать войско — и снова все хорошо. Нубийцы воины еще хуже, чем мы.

Ба вопросительно посмотрел на Рамзеса.

— Сыны Кемт плохие воины, советник. Я понял это давно. Это моя тайна.

Кора пальмы заостренным концом уткнулась на полшага выше борозды, обозначающей реку Хапи.

— Вот тут воины средние.

И на целый шаг выше и левее треугольничка дельты.

— А где-то здесь, советник, прячутся настоящие воины.

— Если они настоящие, то почему прячутся?

— Мне кажется, их еще очень мало. А может, они и не прячутся, просто мы о них ничего не знаем.

— До сих пор Черная Земля лишь однажды встретилась с настоящей силой, — позволил себе сказать Ба.

Рамзес одобрительно кивнул.

— Ты избавлен от страха, советник. Ты вновь способен думать. Мне кажется, долина реки делает людей слабыми. Пожив в дельте, страшные гиксосы превратились в свиней, которых изгнал даже Яхмос, жизнь-здоровье-сила.

Кора пальмы указала чуть выше и чуть правее дельты.

— Вот здесь нужно создать заслон между нами и хеттами. Поселение людей, которые не будут слабеть от близости — Хапи. Пусть они будут не так умны, но пусть хетты сначала воюют с ними.

Ба молчал.

— Пусть они отличаются от Кемт, но всегда помнят свое происхождение и родство с нами. Ты понимаешь?

Ба неопределенно покачал головой.

Губы Рамзеса изогнулись угрожающе-недовольно:

— Ты не понимаешь?

— Я думаю, — ответил Ба.

* * *

— Великий Дом, жизнь-здоровье-сила, дал тебе на раздумья десять дней. Сегодня пятый день.

Мес-Су, личный телохранитель Ба-Кхенну-фа, смотрел на него тяжелым темным взглядом.

— Не бойся, я не собираюсь бежать. У меня будет что сказать, когда придет время.

«Я жалую тебе лучшего охранника! — такими были слова Рамзеса пять дней назад. — Однажды он один дрался против тринадцати нубийцев.»

«И победил», — произнес Ба, низко склонив голову.

Если судить по слухам и по тяжеленному взгляду, среди азиатов Рамзеса Мес-Су был, похоже, действительно самым страшным. Зачем он ходил повсюду с Ба? С одной стороны, это, безусловно, отгоняло дурные мысли у чати и других приближенных, у жрецов Амона-Ра, например. Но… Впрочем, в любом случае Ба не собирался бежать.

Поначалу Мес-Су нависал бдительной молчаливой тенью. Он просыпался раньше Ба, а засыпал позже. Ба пытался заговорить с ним, но не находил слов и соглашался с тишиной. И от неожиданности что-то перевернулось, когда за спиной Ба вдруг услышал:

— Где ты добыл руку?

Ба ответил:

— Я переправился на западный берег, в город мертвецов.

— Ты убил человека, чтобы забрать его руку?

— Нет. Я не убийца. Тот человек уже был мертв.

— Но кто из богов приставил ее к твоему телу?

— Ты не понимаешь. Я отрезал руку у мертвого, завернул в покрывало и взял ее с собой в храм Хатхур.

— Ты вызвал гнев ушедшего.

— Пусть.

— И ты спокоен? — с тревогой сказал Мес-Су.

После этого случая они стали разговаривать. Мес-Су был старше на четыре года, он успел приобрести боевой опыт на юге. Топор в его руках летал соколом, да и без топора он умел многое. Мечтал он о новом Кадеше и сокрушался, что знаменитая битва произошла до его рождения. Люди для него представляли собой объект атаки, исконных жителей Кемт следовало защищать, но трудно было уважать из-за их слабости. При всем том Мес-Су имел странное для Ба стремление жить правильно. Ему требовались законы, четкие, недвусмысленные, любая спорность смущала и расстраивала, хотя разглядеть смущение было почти невозможно.

Прошло еще пару дней, прежде чем Мес-Су спросил, так же внезапно, среди тишины:

— Неужели ты убил брата?

Ба-Кхенну-ф ничего не ответил.

И только вечером Ба вдруг начал кричать, размахивая руками, чуть ли не бросаясь душить эту груду мышц, о том, что он не убивал брата, он не убийца, брат взял с него клятву, ужасную и глупую, прожить за двоих, отомстить Сетху, настичь Сетха, разорвать ему пасть изнутри…

Мес-Су не настаивал и даже не сопротивлялся, когда Ба грубо хватал его за одежду. Он подождал, пока Ба успокоится, и рассказал что у него тоже есть брат, они совсем разные, и Мес-Су опасается, что из-за брата он может когда-нибудь сделаться ненужным Великому Дому.

— Почему?

— Мой брат с отступниками, — выговорил Мес-Су с трудом.

— С какими еще отступниками? — удивился Ба.

— Он главный отступник.

Мес-Су вскочил, осознав, что проговорился. У него вырвалось:

— Это единственное, чего Великий Дом не знал обо мне!

Тогда Ба-Кхенну-ф прикрыл глаза и произнес:

— Мой брат был мудрее меня. И все, что я делал до того, как пришел сюда, я делал ради него. Ты храбрец, Мес-Су, но ты боишься таких вещей…

Ба лежал, Мес-Су стоял над ним, сжав огромные кулаки.

— Ты не должен стыдиться или бояться своего брата. Тем более что ты не сказал мне, кто он. Что такое отступник?

— Солнцепоклонник, — с неприязнью выдавил из себя Мес-Су.

— Слуга Атона? — переспросил Ба.

А еще через день Мес-Су согласился познакомить Ба-Кхенну-фа со своим отверженным братом.

Со времен Эхнатона, Аменхотепа IV, проклятого правителя Черной Земли, прошло около сотни разливов, около сотни посевов и около сотни жатв. Его не следовало помнить. Его нужно было забыть.

Как он мог?!

«Ты в моем сердце… Ты — единственный, только ты создаешь тысячи и тысячи существ… Ты создал каждого человека равным брату его… [47]Подлинный текст молитвы в честь бога Атона.
»

А Пта, Тот, Себек, Хатхур, Гор, Сехмет, Анубис?! А Осирис, Изида, Шу, Тефнут, Амон-Ра?! А многие, многие еще? А жрецы их всех?!!!

Храмы Ипет-Рес и Ипет-Су, величественные, прекрасные, — ни к чему? Немыслимо! Но так сказал Великий Дом. Он не побоялся превратиться в ругательство для потомков. Ба чувствовал общность.

Эхнатон выглядел уродцем в тех настенных рельефах, что не успели уничтожить. Обладатель тонких ручек и узкого, нечеловеческого лица встал один против всех, шутка ли — против Амона-Ра… да против всех. И тогда солнце протянуло к нему ласковые лучи! Ба хотелось чувствовать общность.

Аменхотеп IV, угодный Атону, сотворил чудо смелости. Даже дерзкий Ба был не в состоянии представить себе его душу. Возможно, Аб-Кхенну-ф постиг бы… Кем надо быть, откуда явиться, чтобы объявить поход низложения богов? И сказать: «Это ненастоящее. Настоящее — вот».

Эхнатон бросил дворцы, покинул города. Он построил новый город в пустыне, из ничего. Должно быть, прекраснейший город — Ахетатон. Ба бродил по развалинам. Вместо угрожающих звериных голов солнце тянуло руки, но встречало пролом в стене.

Тогда, в Ахетатоне, среди того, что осталось, в пустоте и безмолвии, Ба поймал редкое ощущение. Пожалуй, точнее всего это можно определить как аромат истового счастья. Аромат тонкий и исчезающий. Тем притягательней он и острее…

Ба показалось, что изгиб губ выражал насмешку.

— Ты нашел ответ на вопрос, над которым я бился всю жизнь?

— Да, о Великий Дом.

И снова они пошли в сад. Рамзес воспроизвел длинную борозду с треугольником наверху.

— Говори.

— Известно ли тебе, о Великий Дом, что у твоего верного Мес-Су есть брат?

— В стране Кемт у всех есть братья и сестры.

— Известно ли тебе, о Великий Дом, что в стране Кемт по-прежнему есть люди, которые верят в бога Атона? И в то, что он один?

— Солнцепоклонники, — презрительно бросил Великий Дом. — Дальше.

— Известно ли тебе, о Великий Дом, кто брат твоего верного Мес-Су?

— Солнцепоклонник, — предположил Рамзес. — Их особенно много среди потомков гиксосов. Зачем ты выдаешь тайну Мес-Су? Он все равно незаменимый боец. От тебя мне нужен ответ на вопрос.

— Это начало ответа, о Великий Дом.

И Ба-Кхенну-ф замолчал.

Гиксосы вторглись в дельту очень давно. Они на пятьсот лет опередили Рамзеса, в этом им повезло. Прежде чем их прогнали, Хапи успел разлиться полторы сотни раз. Но прогнали не всех: Яхмос победил вождей и отобрал власть над севером, однако тысячи осевших, занимавших подчиненное положение азиатов лишь поменяли хозяев. Будучи чужими, тем паче проигравшими, они хочешь не хочешь исполняли роль жителей второго сорта. Черная Земля, долина реки все равно кормила лучше любого другого места, они не спешили за единоплеменниками. Азиаты в дельте да еще нубийцы на юге были в Кемт своими чужаками.

Когда Эхнатон перевернул представления, ему понадобились люди, которым нечего терять. Эхнатон никого не искал. Он светил наподобие бога Атона, ни о чем не думая, непрерывно радуясь, и люди, которым было нечего терять, и люди, которые не боялись терять, сами шли на свет. Гиксосы, наполовину переставшие быть гиксосами, забывшие прошлое, восприняли учение Эхнатона глубже и быстрее. Им ведь не приходилось отвергать для этого тысячелетние традиции, им не приходилось выбирать между жрецами Ра-Херу-Кхути, Осириса, Изиды — и одним божественным сыном.

Коренные жители Кемт рассказывали о жене Эхнатона, сирийке Нефертити, похабные анекдоты. Для азиатов она была прекраснейшей, лучше их лучших любовниц, и то, что она сирийка, выглядело неоспоримым достоинством.

После смерти Эхнатона, Нефертити и их дочерей, после разгрома нового культа жрецами старого мира немногие сохранили верность истине. Ахетатон начал пустеть. Соколо-львиные, шакалисто-крокодильи образы сожрали прекрасный лик Нефертити, юный Тутанхатон был вынужден сменить имя на Тутанхамон.

Но те, кому раньше нечего было терять, теперь не захотели терять Атона.

«Ты — единственный бог, не имеющий себе равных! Ты сотворил землю по велению сердца своего, ты единый и единственный!»

— Говори, — приказал Рамзес.

— Брат Мес-Су не простой солнцепоклонник. Он верховный жрец для них, он носит звание Атон-Рон. Я видел его и говорил с ним.

— Они так же грязны и противны?

— Да, они нищие, о Великий Дом. Но они едины и в них есть сила.

— Какая же у них может быть сила, советник?

— Внутренняя, о Великий Дом.

— Эхнатон тебе в мумию! Какая глупость! Ты обобрал мою сокровищницу, ты оскорбил древнего Хуфу, ты обманул храм Хатхур, и ты защищаешь передо мной проклятого отступника, жизнь-здоровье-сила!

— Я стремлюсь найти правду и подарить ее тебе, о Великий Дом. Только так я могу искупить свои прегрешения.

— И я все это слушаю!

Гневный взгляд устремился на Ба, правая нога повелителя ударила начертанный на земле треугольник дельты.

— Говори!

— Слуги Атона — единственные в стране люди, объединенные идеей, ради утверждения которой они не побоятся выйти из долины Хапи. Для всех здесь покинуть Кемт — ужас. Слуги Атона словно придуманы для того, чтобы преградить путь хеттам. И прочим, кого ты приказал мне опасаться. Большей частью они азиаты, но тут, — Ба ткнул себя пальцем в лоб, а потом в грудь, — тут они дети Эхнатона.

— Это хуже дикарей.

— Это то, что нам надо, — твердо сказал Ба.

Внутренний дворик, полдень. Вода поймана в ловушку, ее задача охлаждать тело и успокаивать душу. Вода тоже рабыня Великого Дома.

Мес-Су и Ба-Кхенну-ф. Кто подслушал их речь, кто унес с собой слова? Никто. Откуда же они стали известны целому миру?

— А ты правда убил недавно свободного жителя Кемт?

— Нет. Я не убийца, — повторил Мес-Су сказанное ранее Ба-Кхенну-фом.

— А что тебе крикнул тот бородач?

— Что?

— Он закричал: «Кто поставил тебя начальником или судьей между нами? Или ты убьешь меня, как того свободного?»

— Это когда я разнимал драку стражников?

— Да.

— Обо мне слышали многие… Смотри, смотри! Куст горит!

— Это все солнце.

— Никогда не видел, чтобы во дворце горел куст.

Они молча наблюдали, как сам собой вспыхнувший огонь пожирает сухие колючие ветки.

— Послушай, — сказал Ба, — ты знаешь, что на севере, не так далеко отсюда, есть хорошая и большая земля?

Мес-Су снял обувь и вытряхивал камешки, глядя на огонь.

— Там не надо доить коров, потому что молоко хранится в озерах. Там растут медовые цветы, дарующие радость.

— Я знаю, что мое племя когда-то пришло оттуда в долину Хапи, спасаясь от голода.

— Это не та земля. В той земле живут хананеи, амореи, ферезеи, евеи, иевусеи… А за ними — хетты.

— Хетты живут далеко, за Кадешом.

— Хочешь возглавить поход, который будет больше Кадеша?

— Кто я, чтобы вести великий поход?

Куст догорел.

— Я пойду с тобой, — сказал Ба. — Хочешь, поспорим: когда ты возглавишь великий поход, твой брат совершит служение богу.

— Какому богу?

— Существующему богу.

— Я не понимаю тебя.

Ба усмехнулся.

— А понимать и не надо. Мы придем к ним в общину, и ты должен сказать: «Единственный бог Атон протянул ко мне свои пальцы. И я увидел, что делается со слугами Атона в стране Кемт». Ты должен сказать: «Я выведу вас, всех-всех, от угнетения и бесславия в землю хананеев, амореев… и так далее. Эта земля прекрасна!» Так должен сказать ты.

Мес-Су, не двигаясь, глядел в то место, где еще недавно был куст.

— Они послушают тебя. Ты возьмешь брата, и вы отправитесь во дворец. И Великий Дом отпустит вас. И когда пойдете — пойдете не с пустыми руками.

Ба повернулся к воину:

— И знаешь, чья это воля, Мес-Су? Это воля Великого Дома, жизнь-здоровье-сила!

— А если они не поверят мне? Если скажут: «Не явился тебе бог Атон»?

— Что это в руке у тебя?

Мес-Су по привычке держал руку на боевом топоре.

— Ты же обращаешься с ним, как фокусник. Ты можешь заставить его летать соколом или броситься змеей, можешь превратить воду в кровь… Вот кровь превращать в воду сложнее.

— Я не умею говорить… Я тяжело говорю и косноязычен.

— Не бойся. Я буду с тобой и научу тебя, что говорить.

— Я взмолюсь… — тихо сказал Мес-Су. — Я попрошу: «О Великий Дом, пошли другого, кого можешь послать!»

Ба разозлился: да имей он этакие мышцы, этакую выучку… А прирожденный воин боится стать первым! Ба хлопнул себя ладонями по бедрам и крикнул:

— Разве нет у тебя брата?! У тебя есть Атон-Рон, и я знаю, как он может говорить! Он-то возрадуется в сердце своем. Ты все ему расскажешь, а я буду рядом с тобой и рядом с ним, и буду учить вас, что вам делать.

Мес-Су слушал, склонив голову.

— Он будет говорить к людям вместо тебя, — продолжал Ба, — он будет твоей речью, а ты… ты будешь ему вместо Великого Дома. Так хочет Великий Дом. А потому опусти руку на свой топор, и идем.

И пересказал Мес-Су брату своему все слова.

И пошли Мес-Су с братом Атон-Роном, и собрали старейших последователей Атона из разных общин — как жителей Кемт, так и бородатых азиатов.

И пересказал Атон-Рон все слова, которые единственный бог Атон вложил в сердце Мес-Су. И превратил Мес-Су топор свой и в сокола, и в змею… А воду превратил в кровь — как умел.

И поверил народ. И услышали, что бог Атон посетил своих слуг, и увидел страдания их, и преклонились они и поклонились.

После чего Мес-Су и Атон-Рон отправились к Великому Дому.

* * *

В Черной Земле от дельты до Элефантины встречало восходы и провожало закаты около девяти миллионов человек. Для узенькой полосы между двумя пустынями, для жизни, привязанной к реке и ее капризам, к таянию снегов на африканских вершинах, где рождается Хапи, это — много. Когда людей так много, может нагрянуть голод, а может и эпидемия. Поэтому вывести часть чрезмерного населения, да еще солнцепоклонников, скрытых противников власти, — идея была хороша.

Слуг Атона набралось куда больше, нежели предполагал Рамзес. Да и Ба не ожидал, что их окажется почти шестьсот тысяч.

Два года готовилось выступление на новые земли. За это время у слуг Атона появились свои легенды. Под конец, когда день выступления по разным причинам откладывался, уже возбужденные будущим, они решили, что Великий Дом не желает их отпустить. Как водится, забыв, что прежде и мыслей подобных не было.

Ба-Кхенну-ф придумал объявить, что Мес-Су уже восемьдесят лет, а он все не стареет. Между тем молодой Мес-Су был занят тем, что пытался превратить солнцепоклонников в боеспособную армию. Это оказалось потруднее, чем топор в сокола, но количество позволяло надеяться, что перед хеттами встанет серьезный заслон. Поверив в возраст Мес-Су, люди стали спрашивать его об отце Рамзеса — Сети Первом, а поскольку ничего дельного он ответить не мог, слуги Атона додумали возраст его брату. И уж Атон-Рон рассказал им даже об Эхнатоне.

Год выступления был вообще не слишком хорошим для Черной Земли. Сильнейший град побил посевы льна и ячменя; прокатилось очередное нашествие саранчи и песьих мух; очередной, но особенно сильный падеж скота; пыльные бури бросались на города чаще обычного. И, главное, тяжко заболел сын Рамзеса. Жрецы обещали выздоровление, устраивали шествия в честь Ра, в честь обожествленного Имхотепа, древнего лекаря и архитектора, но Рамзес не сомневался, что сын, первенец, умрет. У него было свыше пятидесяти детей, масса жен, толпа наложниц, а он вспоминал, как другие жрецы некогда обещали выздоровление единственной настоящей любви — Нефертари, и он был так глуп и так хотел чуда, что осмеливался верить. И говорил ей: «Скоро мы с тобой…» Вместо того, чтобы откладывать в памяти каждую черточку и каждый миг.

Первая колония в истории человечества, первый шаг. Впереди пустыня. Она ждет.

— Что ты больше всего любишь в жизни, советник? — спросил Рамзес Великий.

— Вино и женщин.

— Любых женщин?

— Красивых! Вино — лучшее.

— И если я скажу, что дам тебе здесь лучшего вина и красивых женщин, неужели ты после всего останешься?

— Без сомнения.

Рамзес грустно покачал головой.

— Нет. Теперь ты уже не сможешь остановиться.

* * *

Главное — не забыть вернуться. Каждое утро, просыпаясь, первым делом Ба-Кхенну-ф напоминал себе, что главное — вернуться.

Несмотря на все старания Мес-Су они не слишком-то походили на войско.

Ты не имеешь права возвращаться, пока эта оборванная, бестолковая толпа не станет народом.

Раньше Ба никогда не хотелось видеть Хапи. Река просто была рядом, вечно поблизости, несла мутные однообразные воды. А теперь даже опасность, исходящая от крокодилов, вспоминалась с нежностью.

В этом походе все складывалось не так, каждый день что-то обязательно отклонялось от намеченного плана.

Из-за огромного количества идущих они не могли сразу обосноваться на новых землях. В новых землях текли мед и молоко (Ба сам уже почти верил в это), а они ушли вправо, в синайскую гористую пустыню. «Почему?» — спрашивали люди, и получали туман вместо ответа. Ответ был: если несколько сотен тысяч придут на север прямо из Кемт, хетты воспримут это не как переселение племен, а как наступление. И война явится неотвратимо. Преждевременно.

На горизонте маячили колесницы Великого Дома, слуги Атона боялись их и осаждали Мес-Су с Атон-Роном паническими всхлипами:

«Они идут за нами!»

«Разве нет обряда погребения в стране Кемт, что мы пришли умирать в пустыню?»

«Что ты сделал с нами?! Что же ты сделал с нами?!»

Толпа не сомневалась: Великий Дом не желает отпускать их, они обречены на уничтожение… и прочие бредни. А Ба-Кхенну-ф не мог надивиться уверенности и мужеству Рамзеса, который решился на такой риск: ведь не догнать стремились боевые колесницы, чего там их догонять, а преградить дорогу назад. Ба представлял кошмар дельты: шестисоттысячная лавина разворачивается и беспорядочно катится на Кемт, и теперь, собранная воедино, она сила, не то, что прежде… Рамзес учитывал такой поворот событий, и при колесницах находился он сам, уже немолодой, оставивший дворец. Так что согласие свое он дал Ба не от беспечности.

Однажды вечером, на привале, Ба услыхал, как девушка пела песню. Она, очевидно, сочинила ее недавно, может, даже придумывала на ходу. В песне рассказывалось, как Великий Дом не захотел отпустить беглецов, как их притесняли, как Мес-Су пригрозил Великому Дому и всей стране Кемт, и как бог Атон послал на Кемт несчастья… Ба содрогнулся, когда девушка чистым голосом пропела яростные слова о том, что старшего сына у Рамзеса отобрала не болезнь, а бог Атон.

На какой-то миг он потерял самообладание, ярость охватила его. И все же Ба не наделал глупостей. Он стал думать и объяснил себе: ложь понятней правды. Ложь легче и добрей. Он припомнил собственную жизнь, три сумасшедших самостоятельных года без брата. Если не врать хотя бы самому себе, перед тобой неминуемо вырастет пирамида Хуфу. А вступить в нее, не повернуть, способны единицы.

Что же получается?..

Когда на разбивших привал впереди набрела банда гиксоса Амалика, Мес-Су даже не поспел начать сражение. Амалик неосмотрительно убил пару десятков переселенцев и погиб, не узнав, что произошло. Его разбойников, потрясавших копьями, стаскивали с лошадей сразу 20–30 невооруженных и раздирали на части. Это не было боем, и Мес-Су выглядел растерянным. Но на третий день не видавшие побоища передавали друг другу подробности великой битвы.

Построить город на пустом месте можно, лишь выдумав его. Воспитать героев можно, лишь внушив им, что они герои.

Как надоело Ба просыпаться в пыли! Как надоело изо дня в день питаться слезами тамарискового кустарника! В Кемт не знали о них и не слыхали, а Ба заведомо разведал у торговцев сонными травами. В это время года тамариск имел свойство плакать частыми каплями, которые загустевали на листьях. Их можно было варить, можно было хранить, их следовало собирать с утра, и они были очень вкусны, если не глотать только их — восход за восходом, и утром, и вечером, и днем, и ночью.

Переселенцы не сомневались, что тамарисковая трапеза посреди голодного Синая создана специально для них всемогущим заботливым Атоном. В некотором смысле так оно и было: бог Атон есть солнце, а без солнца тамариск, как и любой куст, не рос бы. И любой плод в природе существует лишь для того, кто его сорвет.

«Они спрашивают, что требует от них бог Атон?» — периодически вопрошал Мес-Су.

Только не жертв!

Бог Атон требовал простых и выполнимых вещей.

Его единственность виделась Ба важным отличием. Отличие надо было превратить в исключительность. Стало быть, бог Атон требовал не признавать никого, кроме себя. Ни одного постороннего бога! И требовал он так со времен Эхнатона. Не по воле Ба-Кхенну-фа бог Атон оказался неподражаемо ревнив.

Бог Атон не позволял изображать себя и свои обличил в виде зверей. Хнум с головой барана, Тот с клювом ибиса… По мнению великого проклятого Аменхотепа IV они не имели отношения к истине. На всякий случай до поры бог Атон вообще не позволял изображать никаких животных.

Еще Атон явно не хотел, чтобы имя его сделалось присказкой, лишним навязчивым словом для людей. Боги Кемт тоже опасались этого, но у них имелось множество иносказательных наименований, бесчисленные —

Неб-ер-тчер,

Херу-кхути,

«властелин миллионов лет»,

«живущий в Ре-Стау»,

Кхнему-Херу-хетеп,

«живущий в озере Великого Двойного дома», Ан-мут-ф-аб-ур,

и прочие, и прочие…

Жрецы обязаны были помнить все имена до последнего, записывали, зазубривали… Атон оставил себе только понятное имя, и потому учил своих слуг трижды подумать, прежде чем произнести его вслух.

В самом начале Рамзес спросил Ба:

«А что вообще дает им этот Атон?»

Ба замешкался.

«Да ничего…»

«Тогда чему учит?» — настаивал Рамзес.

«Говорит, убивать нельзя… Воровать…»

«Учит воровать?»

«Нет, говорит — нельзя воровать. Соблазнять чужих жен нельзя. Суд обманывать — тоже нельзя. Желать чужого нехорошо. Отца и мать уважать хорошо.»

«Всякий мой наместник требует того же, — сказал Рамзес. — Разве это бог?»

Но Ба и не искал божественных откровений. Чем же он жил? Пустыней! Следующим шагом. Ба четко видел, что народ Атона не должен вступать в союзы с окрестными племенами, со всеми этими хананеями, потому что племена за пределами Черной Земли были так или иначе искусно повязаны союзами, в конце цепи приводящими в столицу хеттов Хеттусу. Ба нес на север убежденность, что чужих оттуда следует вымести, и вот такую его убежденность Мес-Су с удовольствием разделял.

Теперь задачей Ба было: с помощью изящных речей Атон-Рона навязать толпе законы; с помощью Мес-Су поделить их на отряды; распределить обязанности, сотворив начальников, лучших, вытащив их из толпы. В ничьи земли за молоком и медом должен войти Малый Дом, послушный родственник Великого Дома. Однако внешний вид его должен отличаться до неузнаваемости.

О, если б ты знал, Аб-Кхенну-ф, как способны до самых сокровенных глубин отвращения надоесть слезы тамарискового кустарника, собираемые на заре и твердеющие к полудню!

— Нам надо поговорить так, чтобы никто не слышал.

Они отошли в сторону. В голове у Ба раненым носорогом билась одна мысль: отсюда до дельты можно добраться за восемь, девять, самое большее десять дней. БРОСИТЬ БЫ ИХ ТУТ!..

Да, не знал Ба, что он до такой степени житель Черной Земли.

— Они готовы к войне?

— Двадцать сотен — да, — ответил Мес-Су.

Ба задавал этот вопрос постоянно. Оба привыкли.

— Скажи: нам нужно разведать, что там дальше?

— Где?

— Там… — Ба махнул рукой.

— Мы пошлем передовой отряд.

Мес-Су был безусловно прав. Вперед идти вдвоем было незачем.

Но остаться на месте… Ба почувствовал, как что-то мерзкое подкатило к горлу. Носорог сдох от тоски. Разлив — посев — жатва — снова разлив. Сколько можно?!

— Все они, — он махнул рукой назад, — должны поверить, что ты говорил с богом Атоном.

— С ним говорит Атон-Рон.

— Даже Атон-Рон должен поверить, что с ним говоришь ты. Я научу тебя.

— Хорошо, — согласился Мес-Су.

— Мы взойдем на гору, к самой вершине. И нас не будет сорок дней.

— Вдвоем?

— Я спрячусь там раньше. Ты поднимешься ко мне на другой день.

— Хорошо. Зачем?

— Атон продиктует тебе законы для новой страны. Для своей страны.

«Это глупость, — честно сказал себе Ба. — То, что я хочу, глупость».

Им не нужно идти ни вперед, ни назад. О чем рассказывать Рамзесу, что просить у него, он не из тех, кто слушает, пока дело не сделано.

Их уничтожить — и все, кончен поход. Два мертвеца — и спасены хананеи.

Но как же он устал!

Слишком давно он не был один.

Оказывается, рисковать легче собой. И направлять собственное тело намного проще, чем заставлять двигаться море чужих тел. И Сетха, оказывается, способен вызвать на поединок лишь одинокий бродяга.

— А если за сорок дней злые люди соблазнят народ пойти войной?

— На кого?

— На повелителя. Они развернутся и пойдут обратной дорогой.

Ба призадумался. Мес-Су озвучил давние страхи.

— За сорок дней не успеют. Зато за сорок дней злые люди выйдут из тени. И мы…

— Да! Да! — подтвердил Мес-Су.

Вышедшие из тени уже были приговорены.

Сорок дней они провели в пути, но это был не тот путь, который вымучивали слуги Атона.

В стане пригоршни вопросов сыпались на Мес-Су, половину он решал азиатской бранью, а вот для остальной половины будил, дергал, злил вечно ждущего неприятностей Ба. Когда-то Ба надеялся, что в походе Мес-Су обучит его способам ведения боя, передаст хоть часть своих фокусов демона войны, но времени не хватало. Изредка Ба пристраивался к команде десятников, гоняемой Мес-Су, однако десятники уже были бойцами, и как ни старался Ба повторять движения — мало что получалось. Вдобавок его положение при Мес-Су и Атон-Роне было необъявленным — почестей он, конечно, не добивался, но какой-никакой уют в грязном улье… При том, что самые превосходные условия, возможные среди слуг Атона, коренному жителю Кемт, да еще вору Ба-Кхенну-фу казались едва выносимыми.

В общем, не то мыслилось, когда он шел к Рамзесу.

Зато путь вдвоем с Мес-Су был настоящим: свободным, стремительным и почти одиноким.

Они прошагали больше трех тысяч схенов: 675 схенов от стана до дельты, 340 схенов от города Рамзеса в дельте до Хет-Ка-Птаха, 630 схенов от Хет-Ка-Птаха до Ахетатона. И обратно. Безумное преодоление пространства.

Ба легко объяснил Мес-Су, почему они должны обмануть посты на границе. Сложнее было объяснить, почему, очутившись в Черной Земле, они не явятся во дворец к Великому Дому. Но Ба придумал, будто он придет к Рамзесу один, а Мес-Су нарушил волю величайшего, так как не имел права отлучаться из стана. Ба польстил ему, сказав, что боялся преодолевать такие расстояния без его охраны, что, кроме Мес-Су, он никому не верит и не верит в силы остальных воинов.

Все сорок дней Мес-Су давал Ба уроки один на один — с утра и перед закатом. И в пустыне, и на развалинах Ахетатона, и в лачуге Ба на крыше — он упражнялся с топором и коротким мечом, а Мес-Су говорил, что делать, иногда вставая, чтобы разоружить его голыми руками. При любой степени усталости, глядя на утомленное закатное солнце. «Свежее тело запоминает движения, но сражаются всегда только усталые тела», — учил его Мес-Су. За сорок дней Ба усвоил больше, чем за год. И ему даже мнилось, что он умеет достаточно — до каждой следующей схватки с безоружным Мес-Су.

— Что тебе сказал Великий Дом? — сразу спросил Мес-Су, едва Ба вернулся после обозначенного отсутствия в свою полузабытую хижину.

— Великий Дом, жизнь-здоровье-сила, доволен тобой. Он сказал, что ты должен стать правителем в новых землях.

— Ох! — Мес-Су тяжко вздохнул и опустил голову.

— Ты не хочешь быть правителем народа?

— Я не справлюсь.

— Ты уже справляешься.

— Я умею сражаться. А там я не смогу сражаться, чтобы не погибнуть.

— Мес-Су, ты вместе со мной видел стены Ахетатона. И ты видел другие стены, стены древних храмов Кемт.

— Да.

— Мое имя забудется, — сказал Ба-Кхенну-ф, — а твое напишут на стенах. Напишут рядом с именем Рамзеса Великого… ниже имени Рамзеса Великого, жизнь-здоровье-сила, — поправился он. — И напишут отдельно. Какие-то стены падут, какие-то будут стоять. Понял?

— Нет, — честно ответил воин.

— И не надо.

Они уже давно шли через пустыню, назад. Дельта, Хапи, город Рамзеса, знакомые запахи остались в семи днях пути.

Прощайте, девушки, встретившиеся в долине, вот наилучшее применение жизни, и здоровья, и силы. Смуглая черноволосая красавица из Хет-Ка-Птаха, будь счастлива! И курносая скромница, рабыня Хетчефа. Не осталось золота, чтобы тебя выкупить, но верь в удачу, и может быть, я вернусь, и, может быть, к тебе…

Для кого же еще Ба растоптал ногами столько дней — туда и потом все это обратно — для кого же еще, как не для вас, всех не перечислишь?

Да, ему хотелось снова попытаться угадать, откуда влетела в голову невероятного Аменхотепа IV Эхнатона та самая шальная мысль? Лучи солнца касались этого человека не так, как всех. Что-то там между ними было. Но и невероятный Эхнатон искал отблеск бога — единственного бога — в глазах Нефертити. Всего один звук отличает Нефертити от Нефертари Рамзеса. Какая была красивей? Кто теперь различит, кроме вечности?

— Давай как-то назовем слуг Атона, Мес-Су! Как бы ты назвал свой народ?

— Не знаю.

— Нет, так нельзя. Скажи любое имя. Кто он, твой народ, Мес-Су, как ты думаешь?

— Богоборец, — угрюмо бросил воин.

— Борящийся с богами Черной Земли? Вызвавший их на поединок? Ахетатон подействовал на тебя! А что, хорошее имя. Не могут же они все называться эхнатонами. Эхнатон был один. А как это выйдет на твоем наречии, скажи, если ты еще помнишь его, кроме ругательств?..

…На гору Мес-Су и Ба-Кхенну-ф забрались так же, как покинули ее, ночью, нижний подъем преодолев по узкой, недоступной многим, опасной тропе.

Солнце сорок первого дня встретило Ба бодрствующим, Мес-Су спящим. Редкое сочетание. Ба провел ночь со звездами.

— Ну что, — сказал он, когда Мес-Су открыл глаза и, как всегда, сразу вскочил, — дай мне последний урок один на один и ступай к ним.

— А ты?

— Я приду позже, с юга. Ведь ты один на один говорил с богом.

Затеряться в кочевом стане размером с город несложно: если тебя нет у костра, значит, ты ночуешь в дальних шатрах, вот и все. Он спускался очень осторожно, старясь не потревожить мелкие камешки: спустившийся с горы, вернее, поднявшийся на гору вслед за Мес-Су подлежал казни за богохульство.

Там будут беспорядок и возбуждение, на Ба никто не обратит внимания. Все будут страшно шуметь, переживая нисхождение сияющего новыми белыми одеждами Мес-Су.

Захватить белоснежное одеяние жреца Ра Ба-Кхенну-ф сообразил в Анну, на рассвете. Анну — место, где солнце ярче и безжалостней, чем в любой другой точке Черной Земли. Храмы Анну, белый свет… Он шел и вспоминал.

Шум был. Был ропот. И было возбуждение.

Люди стояли стеной, в средину стана Ба продирался долго. Еще не видя Мес-Су и Атон-Рона, он услыхал их громкие голоса.

Мес-Су говорил только к брату.

Атон-Рон подбирал слова так, что было не понять, речь его обращена ко всем или к одному Мес-Су.

Мес-Су использовал чистый язык Кемт.

Атон-Рон позволял себе азиатское наречие.

И еще голос Атон-Рона слегка дрожал.

— Они сказали: именно ты раньше говорил для нас с богом Атоном…

И стоящие рядом с Ба одобрительно заворчали: мол, да, всегда раньше.

— Они сказали мне: сделай нам бога Атона, чтобы мы несли его перед собой…

И вокруг Ба загудело: «Да, чтобы Атон шел перед нами!»

— Я сказал им: у кого есть золото? И они сами приносили и отдавали мне, без принуждения. Золото расплавилось в огне, стало общим. И мастера изготовили этого золотого быка. Что же здесь плохого, Мес-Су, брат мой?

— Сказано: не изображать бога Атона в образе животных! — прозвучал твердый голос Мес-Су.

Верный, упрямый и настойчивый! Ба улыбнулся от радости своего выбора.

— Это не бог Атон. Это бык нашей удачи, — возразил Атон-Рон. — Это не изображение бога, а изображение земного успеха, даруемого золотыми солнечными лучами.

— Это гнусный бог хеттов! — загремел Мес-Су.

Рука Ба нащупала рукоять короткого меча. Меч был подарен не кем-нибудь, самим Рамзесом. И имя Рамзеса красовалось на лезвии в оберегающем овале.

— Тебя долго не было, не сердись, брат. Я верховный жрец, они просили меня: встань и сотвори, ибо с Мес-Су, с этим человеком, который избавил нас от господства демонов страны Кемт, мы не знаем, что сделалось.

Ба почувствовал: вот оно, не начавшееся движение и опасность… И Мес-Су страшно закричал:

— Львы Рамзеса — ко мне! Кто верный — ко мне!

Наверное, воскликни Атон-Рон что-то вроде: «Слуги Атона — ко мне!» — Мес-Су оказался бы в окружении… Хотя, как знать, возможно, он следил за соотношением сил. Но Атон-Рон промолчал.

Ба протиснулся сквозь инертные тела и встал рядом с Мес-Су. Вокруг Мес-Су выстраивались в боевом порядке воины. Ба узнавал десятников. Но и с другой стороны выстраивались ряды недовольных.

Атон-Рон сомневался, пока силы не обозначились.

Затем он выбрал жизнь и встал рядом с братом.

— Э-эх! — выдохнул Ба и подумал: «Я многое успел в этой жизни…»

И они пошли в атаку.

Был вечер того же дня.

— Что теперь делать? — тихо спросил Мес-Су.

— Посчитать погибших, — ответил Ба.

— Что тебе сделали эти люди, что ты привел их к смерти? — обратился брат к брату.

Атон-Рон сидел, склонив голову.

— Да не возгорится гнев господина моего… Ты знаешь этот народ. Он буйный.

Ба никого не убил в битве. Зато он сумел отразить целых четыре направленных удара.

— А что с ним? — спросил Мес-Су еще тише.

— А его облеки в священные одежды. Брат все-таки. И что это за верховный жрец в рубище?

— Шатер придется поставить вне стана.

— Угу, — согласился Ба.

— И окружить его охраной.

— Это и есть доля правителя. Ты хозяин нового народа и новой земли, Мес-Су.

Воин молчал.

— Не останавливайся, — посоветовал Ба.

* * *

Строитель из страны Кемт, отец братьев с похожими именами Аб и Ба, умер, когда его сыновьям было сорок лет на двоих. Они все делили поровну. Так и здесь: двадцать на двадцать.

В двадцать один Ба-Кхенну-ф убил единственного горячо любимого, кроме самого себя, человека — брата.

В двадцать два Ба явился к Рамзесу Великому, отдав себя его милости или возмездию.

В двадцать три он готовил выход слуг Атона на малозаселенные земли между страной Кемт и царством хеттов.

Двадцать четыре исполнилось в походном стане богоборцев — как их назвал воин Рамзеса Мес-Су; или солнцепоклонников — как презрительно говорили в долине Хапи; или последователей Эхнатона — как считал сам Ба. Посреди шестисоттысячной толпы, еще не ставшей народом.

И в двадцать пять он был с ними. Они уже имели свой храм, пусть деревянный, переносимый с места на место; богу Атону служил верховный жрец, пусть и без священного озера для ритуальных омовений; и пряталась тоска в сердце у неприметного одиночки, нашептывающего на ухо Мес-Су волю не то небес, не то Рамзеса Второго Великого, не то свою собственную.

Двадцать шестой год не отстучал до конца все свои томительно-напряженные, одинаковые, пустынные дни, когда Ба-Кхенну-ф увидел сон.

 

Стасим второй

 

Строфа

Гектор из мира людей

Гектору, сыну Приама, сны никогда не снились.

В мире Гектора, сына Приама, все было просто: честная темнота ночью, ясность днем. Каждый на своем месте, и он на своем месте, все предметы на своих местах.

Как сон был Айгюптос, но Гектор не замечал его потусторонней сказочности. Ему показали пирамиды — он отвернулся. Он только недоумевал, зачем отец прислал его сюда на целый год.

Прежде Приам отправлял его в Хеттусу, там было чему поучиться. Хетты умели обращаться с оружием. Но что здесь? Между тем отец явно подразумевал какую-то мудрость.

Желтый цвет пустыни лишал жизнь смысла, а пустыня была везде. Она проникала в город, подкрадывалась к реке… Город назывался Пер-Раамси или что-то вроде того. Местный язык Гектору не давался. Копья их он ломал по два сразу.

Он охотился на львов — убил троих. Дрался с десятком местных воинов, к счастью, никого не покалечил. Вот с рабами-ливийцами вышла неприятность: желая испытать силу этого народа, Гектор схватился с несколькими — и, не рассчитав, испортил принадлежащих фараону рабов. Правитель, правда, поглядев на скрюченные тела, тут же подарил их Гектору, но было стыдно.

Размеры дворцов его удивляли. «Фараон» по-ихнему вообще означает — «большой дом». Однажды он подобрал слова и спросил, для чего колонны такие высокие и толстые, ведь это не внешняя стена, мол, какие тут враги. Видимо, слова он подобрал неправильно, потому что вместо ответа на него посмотрели изумленно.

Как царского сына, как посланника-заложника доброй воли далекого народа его уважали. Да и за рост, за мускулатуру, за ширину плеч и серьезное выражение лица не могли не уважать. А он слушал щебет чужих-чужих людей, разглядывал их и, не зная, чему должен от них научиться, на всякий случай запоминал все.

В храмы его не водили. Крокодил так и остался для него дурным зверем, не превратившись в бога Себека.

Задолго до Геродота, отца истории, Гектор, сын Приама, пытался и не мог постичь тайное значение Айгюптоса, страны Кемт. Хотя, в отличие от Геродота, он был не грек.

Как не грек? Конечно, вовсе не грек.

А кто?

Царство Трои и Илиона располагалось на месте будущего турецкого холма Гиссарлык. Спроси всеведущего Лаокоона, где находится Гиссарлык и кто такие турки, — он бы не ответил. Да что смертный, сам Зевс полагал, будто его власть на земле и на небе вечна, а Прометей все врет.

Царство Трои и Илиона не принадлежало ни Айгюптосу, ни хеттам, ни народам моря. Больше оно принадлежать никому не могло, ибо после разрушения народами моря любимого Посейдоном Крита-Кефтиу крупных сил в историческом треугольнике «Греция-Азия-Египет» больше не осталось.

Стратегия Приама заключалась в сохранении дружбы со всеми тремя силами.

Сила первая, Айгюптос. Сюда в качестве подношения был послан старший сын Гектор, наследник, почти царь. Впрочем, Айгюптос лежал далеко. На Трою влиял скорей опосредованно.

Сила вторая, хетты. Эти богатству приамова царства не завидовали, так как могли в любой момент его отнять. Пока все ограничивалось подарками. Добровольные пожертвования Приама превосходили обязательную дань любого из подвластных хеттам народов. Зато Приам очень рассчитывал на помощь хеттов, если что. Хетты обладали железом. Хетты были непредсказуемы.

Сила третья, народы моря. Ужасное поколение разбойников, рожденных разрушать, — Геракл, Тезей, Ясон — отходило в прошлое. Так или иначе, они отторгались жизнью, как все чрезмерное. Приам дрожал при имени Геракла, но уже Гектор понимал, что свирепствующий Геракл изначально был обречен. С дикарями теперь следовало торговать, разъединяя их, вступая в доверительную связь с разными кланами, постепенно добиваясь роли посредника-миротворца. Их буйство устранило Крит, ну и хорошо. Значит, Приам, а позже Гектор могут занять место Миноса — могущественнейшего человека своего времени. И их троянский лабиринт будет посложней для всяких там тезеев.

Он определил себе жизнь самой первой победой — тем, что родился раньше других.

С первого момента существования не надо было ничего придумывать, все было сделано. Не приходилось искать свое место в раскладе событий, не требовалось особой оригинальности. И первое его слово было словом будущего царя.

Познать Айгюптос — это его обязанность. Этого хочет Приам для расширения его кругозора.

Что ж…

Здесь странно едят мясо. Вместо того, чтобы зажарить цельного быка, они лезут в залитые водой канавы, выискивают зерна, варят и в получившуюся кашицу погружают малюсенькие кусочки телятины. Загадочно и, прямо сказать, глупо.

С половым органом тоже нехорошо обходятся, причем все поголовно. Лишают его природной одежды, данной богами. Чем им помешал кусочек кожи и зачем обижать довольно важную часть тела? Гектор подозревал, что так уродуют простых жителей, дабы отличить их от фараона и его сыновей: прочих изувечат, и правителям достанутся все женщины. Троянцу был неприятен чуждый обычай.

Памятным Гектору событием был уход из Айгюптоса огромного количества людей. Он попросил, чтобы его взяли в какой-нибудь военный поход. Как он понял, вожди тут ни при каких обстоятельствах не сражались один на один — ни перед битвой впереди войска, ни выбирая друг друга в ходе схватки. Гектора допустили в единственную армию.

Около тридцати дней вдыхая сухой знойный воздух, страдая от поднятой тысячей ног пыли, от набивающегося всюду песка, Гектор чувствовал исполняемый долг. Переживаемая физическая трудность вновь делала его нужным и избавляла от тяжкой необходимости «постигать Айгюптос».

А они шли мимо. Если они вдруг пожелают повернуть, их надо будет прогнать. Это уходили какие-то приверженцы какого-то совсем отдельного, одинокого бога, враждебного всем прочим богам. Бог сам по себе, окрестил его Гектор. Ему объяснили, он понял.

Но ведь этими то ли уходящими, то ли изгоняемыми (он все-таки не уяснил) можно было заселить десять приамовых царств! Если бы они все, да хоть половина, пришли бы в Трою — вот и начались бы малюсенькие кусочки телятины вместо цельных быков и баранов, вот и измельчали бы подданные. Он смотрел издалека… С отрядом себе подобных ему ничего не стоило бы уничтожить тысячу-другую эдаких «воинов». Они, похоже, и не мыслили себя воинами, шли безобразно, мекали козы, блеяли овцы… По слухам, среди них был один, кто дрался сразу с тринадцатью врагами и победил, звали его Меса или Муса, как-то дико. Местные его откровенно боялись. Но Гектор полагал, то были такие тринадцать врагов.

Бессмысленным и бесполезным считал год, проведенный в Айгюптосе, Гектор, сын Приама.

Да так оно, наверное, и было.

Корабль подошел к берегу, нос его вонзился в песок — а здесь уже все родное, все ждет и надеется на него могучего, смотрит и дивится.

Гектор. Сын Приама.

И все здесь его. Причал, на который он ступил, — две доски следует заменить, не забыть бы за радостями встречи. Стена в три роста, после храмов желтого Айгюптоса кажется не так велика… нет, такая же и куда полезней их колоссов.

Отец.

— Как я рад тебя видеть, будущий царь! Мальчик мой, наконец-то…

Гектор почтительно преклонил колени, а потом, встав, прикоснулся к бороде отца.

— Ты о чем-то просишь, сын мой?

— Только о твоем долголетии!

Он испытывал благодать возвращения: как хорошо, все живы, все счастливы. Он понял, что лишь об этом думал в чужой стране, лишь об этом просил, и больше ничего ему не надо — стена, опоясывающая город, и люди, ценимые с детства. Надо, чтобы ничего не менялось!

— Что ты скажешь о древнейшем царстве на земле? — спросил отец.

Гектор широко улыбался. Приам тоже улыбнулся и повторил:

— Что ты скажешь об Айгюптосе?

— Разве это древнейшее царство?

— Конечно! Ты не знал?

— Мне сказала об этом Кассандра. Но я думал… ну, Кассандра… обычные россказни… Я думал, древнейшее царство — наше. Твое, отец.

— Нет, что ты. Мы и с Миносом тягаться не могли… В возрасте.

— Айгюптос не похож на древнее царство, отец. Небрежением богов он еще не захвачен хеттами.

— Они так слабы? — недоверчиво спросил Приам.

— Их невероятно много. Оттого в городах теснота. Они мало едят. Их воины бессильны в сравнении с нами. Если не хетты, то те, что разрушили Лабиринт Миноса, доберутся до них — и им конец.

Он поразмыслил, припоминая.

— И у них очень жарко.

— Но в Айгюптосе много золота, — проговорил Приам.

— Они не знакомы друг с другом. Их царь… — Гектор постарался произнести, как произносили на неосвоенном им языке: — Их царь Фар-Аон не знает своих людей. А чтобы люди знали, кто их царь, везде выставлены его изображения.

— Как же они делают его изображения?

— Народ обтесывает огромные каменные глыбы. Это ужасная работа.

Отец и сын поглядели друг на друга.

— Там очень плохо, отец, — сказал сын.

Поговорив с отцом и с матерью, с каждым в отдельности и с обоими вместе, со всеми братьями и сестрами, а их насчитывалось, слава Артемиде, ого-го, достаточно, Гектор наконец зашел и к Кассандре.

Он упивался стройностью маленького трояно-илионского мира.

Глаза Кассандры горели. Она обожала Гектора. Возбуждение из-за его приезда превысило даже тихий повседневный экстаз, в коем сестра жила, словно черепашка в панцире.

— Гектор, Гектор, расскажи мне, расскажи о далеких пенистых берегах бурного моря, как ты рассек кораблем соленую пучину!..

— Кассандра… Там обычные берега. Только все желтое, песок.

— А-а! Солнце опаляет нещадно ту землю, и стены рассыхаются от зноя, и трескаются камни, и изрыгающие огонь страшные звери выходят по ночам на охоту.

— Почему по ночам? — удивился Гектор.

— Потому что днем люди прячутся от жары, а когда жара спадает и жители спешат к ручью за водой, то выходят коварные звери-людоеды.

— Там одна длинная река. Ручьев нет.

— Река эта истекает из подземного мира, из дома Аида, за ее течением следит Персефона, и Аид поссорился из-за этой реки с Посейдоном, ведь Посейдон, бог морей, считает и реку себе подвластной, река ведь состоит из воды, его стихии. Но Аид не согласен с ним… Да что все я говорю, ты рассказывай, это же все страшно интересно!

— Кассандра, тебе пора стать чьей-то женой.

— Гектор, я же некрасива.

— Кто тебе сказал, что ты некрасива?! — он возмутился и даже вскочил.

Его сестра некрасива! Это нарушало гармонию. Не может быть!

— Роща сказала и Афродита подтвердила. Я заглянула в небо, и оно отразило мое лицо. Что-то мы выбираем, я выбрала правду еще до рождения. А правда, знаешь, она некрасива, но прекрасна. Вот так бывает. И я как правда, я уродлива и прекрасна. Жених должен быть с двумя парами глаз: одним зрением я да, нехороша, зато вторым он восхитился бы мною. Где такого взять? Гефест замешал глину в плохом настроении: наверное, он узнал, что ему изменяет Афродита. Получилась я. Но не одним Гефестом живет небо…

Гектор ничего не понял в ее путаной речи и сказал с досадой:

— Кассандра, ты плохо закончишь свою жизнь.

Он собирался продолжить: о том, что желает ей добра и прочее, но она с какой-то истовой убежденностью кивнула и воскликнула:

— Не сомневаюсь!

Брат с сестрой поглядели друг на друга.

— А кто из нас закончит жизнь хорошо? — спросила сестра и склонила голову набок. — Как ты думаешь, брат?

Праздник двадцать пятой весны застал окончательно сформированного защитника и наследника.

Образование Гектора было закончено. Он посетил Хеттусу и Айгюптос, он все-таки научился плавать. Что еще? Драться он умел от природы. Учителей бил.

Счастье Гектора заключалось в отсутствии перемен. Теперь он знал это наверняка.

Все, что может быть в мире хорошего, помещалось между долгом и любовью к родине. Родина — это патриархальный уклад, обширнейшая семья, железное, убивающее лишние мысли здоровье, да вон то селение на холме. Он осознал себя стражем неизменности, стражем верности и постоянства. Он не догадывался, что постоянство и неизменность — свойства прошлого.

К празднику двадцать пятой весны Гектор, сын Приама, кое-что придумал. Он придумал соорудить такое копье, выше и тяжелее которого еще не бывало, и чтобы копье то, кроме него, не умел поднять ни один человек.

По крайней мере ни один в царстве Трои и Илиона.

 

Антистрофа

Афина из мира богов

Я должна найти избранника. Мне без избранника тошно.

Успех сложная штука, нематериальная, это не плотская любовь Афродиты. Та может менять любимчиков с каждым подмигиванием Гелиоса, я так не хочу. Я не судьба, чтобы отворачиваться. Настоящий успех, подлинную победу получают один раз, навсегда. Миг достижения застывает во времени. Это то, что нельзя отобрать.

С ними потом случается всякое — я не гарантирую счастья. Да и коллеги зачастую ополчаются против моих питомцев. Я вынуждена постоянно отстаивать свои права. Но мой избранник всегда отважен. Он не боится прогневать кого-то ради меня.

Мы слишком надоели друг другу. Поэтому мы не можем не смотреть вниз. Только там, в полном превратностей, вечно ускользающем мире воплощаются наши стремления, наша воля и, главное, наше отличие друг от друга, которым каждый из нас так гордится, так упивается.

А мир внизу изменчив настолько, что почти не существует. И чем же мы тогда правим?

И кто мы такие?

Гера меня не любит, это ясно. Она не может простить, что я целиком плод и замысел отца моего Зевса. Я его дочь, а не ее.

Морской дядя меня недолюбливает после того, как я выбрала себе резиденцию. Он якобы рассчитывал на тот город, ему не хватает подношений, а я младшая, да наглейшая.

Второму дяде на меня наплевать, ему на всех наплевать: у него свои резоны, он свету белого не видит.

Афродита пыталась склонить меня к неестественной связи, как всех, впрочем, а когда я отказалась, объявила, что у меня вместо сердца — лед, вместо кожи — броня, вместо глаз — отравленные стрелы и что между ногами я, видимо, прячу какой-то секрет, вряд ли хороший. Вдобавок она обозвала меня минервой.

Арес смотрит на меня как на соперницу, во-первых, после выходки Афродиты, а во-вторых, он смешивает войну и стратегию, убийство и победу, попрание врага и достижение цели. Он долго не понимал, для чего я нужна, чем отличаюсь от него. В глубине души он подозревает, что я сильнее.

Гермес обиделся после того, как не сумел украсть у меня палладий.

Аполлон решил, что я буду ему десятой подручной, так сказать, «музой», и, конечно, оскорбился, когда я отказалась играть на флейте. Флейту ломать, правда, не стоило, это я погорячилась, и не стоило обломками избивать Эрато с Талией.

Деметра всерьез считает, будто я заняла место ее Персефоны, похищенной моим вторым дядей. Но разве я виновата, что дядя влюбился в ее дочь, а не в собственную племянницу? Кроме того, забери он меня, я бы его похоронила вместе со всем подземным царством.

Артемида думает, что я унизила ее роль покровительницы родов, рожениц и прочего, так как появилась на свет ненормальным способом, что это прецедент, что лишь она должна быть девственна, а я теперь стану потворствовать всяким неправильным, непорочным зачатиям. Она распустила слух, будто я ненавижу природу, животных, растения… А я люблю природу! Я всей душой за естественный отбор!

Гефест… Ну, с хромого что взять…

Вот такие родственники.

И только отец мой обожает меня, по-настоящему, до головной боли.

А мне больше и не надо.

Прозвучавшие в пустоте восемь нот, конечно, не застали меня врасплох.

— Ну? — спросила я дерзкую.

— Госпожа, простите меня.

— Зевс простит. Ты кто?

— Полигимния. Девочки знают, что я вам ближе, и просили узнать…

— Его у меня нет.

— Простите, госпожа, но Клио утверждает, что он у вас.

— Феб-би! — закричала я. — Я не собираюсь петь под все твои дудки!

Свист-свист-свист… И я поймала одну за другой три стрелы, направленные мне в грудь.

— Привет! С чего ты взяла, что я тебя не люблю?

— Потому что я лучше вас всех. Все вы помните и помалкиваете, что в негласном рейтинге я на втором месте!

Аполлон тонко улыбнулся.

— Ну, допустим.

— Что тебе надо, голый красавец? Ты, наверное, хочешь, чтобы я поучила тебя стрелять из лука?

Он рассмеялся.

— Тебя нельзя не любить. На тебя невозможно сердиться. Я хочу, чтобы ты помогла мне осуществить одну великолепную идею.

— Что за идея? Чья?

— Моя, разумеется. Даже ты способна ее понять.

— В каком смысле? — Мне не понравилось его выражение. Оно пахло реваншем.

— Мысль достаточно сложна и запутана, чтобы ты захотела в ней разобраться. Я предлагаю соединить мою зону всевластия и твою зону всевластия.

— Поподробнее.

— Искусство и стремление к победе. Я стал думать о нас: вот я — вот ты… И знаешь, что получилось?

— Не догадываюсь.

— Новое понятие. Олимпийские игры.

— Что это?

— Я составил проект и предложил его отцу. Я рассказывал с таким вдохновением… Знаешь, что он ответил?

Я отчеканила:

— Надо подождать.

— Точно. Надо подождать лет двести. Я сказал: «Спасибо, что не пятьсот». А он: «Не хотел тебя огорчать. На самом деле надо подождать именно лет пятьсот».

— В чем суть?

— Ограничить зону всевластия Ареса. Чтобы люди испытывали друг друга не в бою, а вне боя. Не ярость, а состязание. Понимаешь, это совсем новое, такого нет. Это не вожделение тела к телу, не драка, не выращивание плодов, не охота, не торговля, не разбой, не ремесло, а иное.

— Зачем оно?

— Ради славы.

— Ответ мне нравится.

— Отцу трудно объяснять новое. Представь себе: смертные собираются вместе, но не уничтожать друг друга, не отбирать что-то друг у друга, а только побеждать. Успех в чистом виде, без крови и корысти.

— Успех без корысти — это я. При чем здесь ты?

Аполлон развел руками, отвернулся, отошел в сторону.

Свист-свист! Одна из стрел вонзилась в мой щит.

— Ты невыносима! Соревнования бывают разные. Стрельба из лука — без меня? Быстрота ног — без меня? Люди могут соревноваться даже в пении под кифару.

— Но никакой флейты!

— Хорошо.

— Вообще никаких дудок!

— Хорошо.

— Почему ты думаешь, что отец меня послушает?

— Я не думаю. Я просто не хочу ждать пятьсот лет.

Мы не можем без смертных. С точки зрения стратегии, это главное свойство любого из нас.

Бессмертие — слово, не больше. На самом деле бессмертия нет.

Просто условия существования иные. И такое существование может растянуться на тысячелетия. А может оборваться — когда угодно. И вот это целиком зависит от них.

Титан Прометей пострадал не из-за того, что дал людям огонь, как выдумала эта девчонка. Он задавал неудобные вопросы и напоминал Зевсу вещи, о которых отец не желает помнить.

Мы слишком долго существуем, чтобы не устать от попыток ответить на вопрос, кто мы такие.

Я — исключение.

Дело в том, что неуемная радость совершенства собственных действий — еще одно наше свойство. И все считают именно его главным.

Самый восхитительный, на пределе возможного боец из смертных все равно не достигнет уровня Ареса: это невыполнимо теоретически. Арес слит со своей зоной всевластия и воплощает ее. Всепоглощающее удовольствие от боя заменяет собой весь мир, смертные не способны так растворяться. Афродите абсолютно ничего не нужно, пока она смотрит в зеркало и наслаждается любовью, а так как время нас не меняет, она сможет это всегда, если…

Если! В этом если — вся стратегия богов.

Нас около двух сотен. Двенадцать олимпийцев со свитой: нимфы, музы, всякая мелочь. Обслуживающий персонал. И каждый бессмертен лишь до тех пор, пока есть какое-то количество смертных, предавших ему свои души.

И никто на Олимпе не знает, какое в точности количество.

Сто? Двенадцать? Десять? Восемь?

Или один, но бесконечно верный?

И все мы спорим за души смертных, соблазняя их кто чем умеет.

Мне трудно. То, что предлагаю я, требует больших усилий и приносит мало сладости.

Вкус победы — он для гурманов. Он вообще не сладок. Потому мне и нужны избранные.

— Хайре, мудрая-юная-грозная! Ты просила, я сделал.

Конечно, я ведь просила с помощью папы.

— Храмы твои я не трогал, ты сама можешь в них заглянуть.

— Да, — ответила я.

— А вот что касается беспризорных атеистов до двадцати пяти лет, то они уже у твоей мойры.

— Да, — ответила я.

Гермес выдержал паузу и сказал:

— Кстати, могу предложить роскошное ясеневое копье. Длина одиннадцать локтей. Ручаюсь, экземпляр уникальный, поднять способны четыре человека из ныне живущих, причем один обитает на другом конце океана. Давненько дыхание Гефеста и фантазия смертного не вытворяли ничего подобного…

— Чье? — оборвала я его тираду.

— А, одного троянца.

— Это копье царского сына. Знаешь, кому оно посвящено?

— Нет.

— Мне.

— С тобой страшно разговаривать!

— Да уж, не Афродита.

— Кстати, тебе ничего не требуется посчитать?

— Все сосчитано.

— Ну, тогда хайре… Застегиваю сандалии и лечу на Сицилию.

— Смотри не споткнись.

Итак, поглядим.

Пастух, 20 лет. Всего лишь пастух? Ну, все в наших руках. Пока пастух. Царство Трои и Илиона. Нетронутый дикарь, можно сказать.

Сын вождя, 22 года. Но островок больно захолустный, маленький, даже Посейдону неинтересный. Надо же — остров, неинтересный Посейдону! Юноша, впрочем, перспективный.

А это кто такой? Без определенных занятий, 25 лет. Ого, Египет! Оттуда редко кого удается оторвать, там Амон-Ра со своими.

Я вспомнила, как лет сорок назад примчалась к отцу, увидав данные будущего Рамзеса Второго, но отец только усмехнулся в бороду. После того как Ра с Гором сожгли Фаэтона, героя, выбравшего покровительство Аполлона… Но Афина не Аполлон!

Пока эти трое свободны. Они смотрят по сторонам, они смотрят в небо. Их силы не отданы служению. А силы их хороши.

Только с агрессией у всех не очень — самая слабая позиция. Зато прочее… Интеллект, созерцание, смелость, критичность, воля, энергия… Мойра сплела нити, и клубки светятся всеми цветами радуги.

Им нужна я!

И пастушок мне нравится больше обладателя ясеневого копья — что касается Илиона. И островитянина я способна сделать не хуже Геракла — если брать греков. А от египтянина-то древний пантеон уже отказался: решили не пускать его в поля Иалу, имя его уже занесено в кровь пожирателю змею Апепу…

Тактика древнего пантеона до сих пор работает, их бессмертие имеет основание прочнее нашего, в частности, моего. Зато я выбираю скользкий путь. Узкие врата, за которыми будущее. Древний пантеон легко пускает умерших в свой Аментет, но людей на земле все больше и больше, с каждым следующим оборотом больше и больше… Это и понятно: ради бессмертия и Зевс, и Ра заботятся о населении планеты, чем больше людей, тем меньше шансов повторить судьбу Энлиля, Энки, Лилит и остальных недоумков, устроивших потоп. Где теперь Энлиль?

Кстати, и где Кронос?!

Там же.

Выходит, смертных должно быть много. И все-таки я выбираю узкие врата. Я не обращаюсь ко всем. Я ищу лучших.

— Доброе утро, титан.

— Добрый вечер, Ника.

— Прекрасный воздух в этих горах, правда?

— Правда. Чистый и холодный, он отгоняет иллюзии.

Я закрыла глаза и вдохнула идущую грозу.

— По-моему, ты красивей Афродиты, Ника. Но твоя красота жестче.

— Раньше ты не говорил мне этого.

— Теперь нечего скрывать. На земле у меня осталось два скромных жертвенника. Даже не храма, жертвенника. Твой отец лицемерно освободил меня, Ника.

— Я не отбирала у тебя смертных.

— Я знаю.

Это загадочное существо — титан. Он старше отца, хотя в это трудно поверить. Он последний из первых.

Титаном был Кронос. Олимпийцы одолели титанов. В отличие от нас, Прометей видит рваные куски будущего. Он не умеет их соединить, их сложно понять, но они бывают завлекательно-чарующи. Это не то будущее одной человеческой жизни, которое могу вычислить я, да и любой из нас; это настоящее далекое будущее, цепи за цепями поколений.

— Я хотела тебя спросить: ты не встречал в своих видениях такую штуку — олимпийские игры?

— Тебя трудно любить, Ника. Ты очень расчетлива. Кто сейчас твой избранный?

— Я в поиске.

Освобожденный, он отказался возвращаться, навсегда выбрав дикие неприветливые горы. Я часто прихожу сюда: он чем-то притягивает меня. Может быть, тем, что, как говорят, отец сковал его даже не за строптивость, а из-за того, что титан дерзнул в меня влюбиться. Да, так говорят.

— То, о чем ты спрашиваешь, это что-то грандиозное. Как и многое другое, оно наверняка переживет меня. Это очень далекое будущее… И там, в далеком будущем, все во имя твое, я видел и радовался, все ради тебя, и город твой в самом центре мира благодаря этим вот играм, прекрасная моя Афина!

— Двести лет? Триста? Пятьсот?

— Что ты! Там все три тысячи, если не больше.

Я расхохоталась.

— Чему ты смеешься?

— Бедняга Фебби! Признайся, ты сам выдумываешь свои видения?

— Я не Фебби, чтобы выдумывать.

— Фебби не выдумывает, он творит.

— Не будем спорить. Лучше скажи, ты давно заглядывала в Палестину?

— А что?

— Да так…

— Нет-нет, говори!

— Там появился новый народ. Обрати на него внимание.

— Беглые египтяне, что ли? Тоже мне народ без имени.

— Он имеет имя, Ника. Знаешь, какое?

Я не отвечала. Не терплю, когда я чего-то не знаю.

— Богоборец, — сказал титан. — Такое вот имя для народа.

— Это дела древнего пантеона. Мы с древним пантеоном друг другу не мешаем.

— Я открою тебе кое-что… Бог, именующий себя Атоном, не имеет никакого отношения к древнему пантеону.

— А как же… Кто же это?

Прометей пожал плечами.

— Я ведь не имею к вам отношения, олимпийцы.

— Ты?

— Просто я проиграл. А он нет.

Мы молчали в прозрачной тишине гор. Что-то жутковатое, пронзительное промелькнуло перед моим внутренним взором.

— Теперь тебе будет о чем подумать в ближайший десяток лет, да, Ника?

— Ты говоришь, меня трудно любить? Мне и самой трудно.

— Неужели?

— Расскажи мне сказку, титан!

— Какую сказку?

— Ту, что ты подсмотрел в своем невероятном будущем. О том, как бывает нам с тобой трудно.

— Я тебе рассказывал ее пять раз, слово в слово.

— Давай, а не то я позову эхо и сотворю обвал в твоих чудных горах.

— Ну-ну!

— Расскажи сказку, — повторила я, — о наших трудностях.

— О ваших трудностях? — он усмехнулся не слишком доброй улыбкой. — Так и быть, Ника. Последний раз.

Титан Прометей заглянул мне в глаза и начал:

— Когда Румата миновал могилу святого Мики, седьмую по счету и последнюю на этой дороге, было уже совсем темно…

 

Эписодий третий:

Египет и народы моря

А сон Ба-Кхенну-фа был таков.

Будто бы он очутился в середине солнца, в самом сердце — и неведомо как не сгорал. Вокруг неистовствовал огонь, способный спалить тысячу Кемт, а он стоял и молчал, без желаний, без страха, без движений. Нет, это не был бог Ра, о коем читал жрец над бальзамированным по всем высоким правилам телом брата. И ничто не свидетельствовало о том, что это бог Атон. Стихия огня — и только.

Но вот кто-то лихой и насмешливый спросил его: «Что ты хочешь? Чего тебе надо, Ба-Кхенну-ф? Единственное главное твое желание будет исполнено». И, несмотря на насмешливость интонации, Ба понял: это правда.

Дух его одновременно заметался и возрадовался. Он стал лихорадочно перебирать множество «хочу», чтобы выбрать единственное главное.

И с удивлением обнаружил, что ни одного настоящего «хочу» нет.

Все рассыпались под пристальным взглядом. Допустим, он попросит очень, очень много золота, и серебра, и всех ценностей, какие есть под небом, — и получит их. Но он может заболеть, завтра, когда угодно, в любой момент, и не найдется излечения, и чем поможет колоссальное богатство?

Допустим, он попросит здоровье и силу до конца дней, а дней столько, сколько возможно для смертного, — и получит. Вроде правильный выбор. Но встретится прекрасная девушка, лучше тех, которых он знал до сих пор, лучше всех, кого он любил до сих пор, и откажет ему — у нее будет другая любовь, и лишь увеличат мучения здоровье и сила. Конечно, Ба не слишком верил, что какая-то девушка ему откажет, но еще хуже, если она тоже его полюбит — но заболеет и умрет, как Нефертари Рамзеса. Допустим, он попросит вечную любовь прекраснейшей девушки, любовь взаимную, чтобы и он не смог разлюбить ее, но жалкой виделась ему любовь в бедности, в старости или посреди пустыни.

Ладно! Он захочет, и ему дадут несокрушимую власть, он займет место Рамзеса после смерти Рамзеса — но счастлив ли Рамзес?

Он выберет знание. Ему откроется, как движутся облака и когда приходит дождь, он спрячет в голове больше истин, чем все жрецы вместе взятые. Соблазнительно, подумал Ба… И еще подумал. И ясно увидел, что во многом знании не может не быть много печали, и кто умножает познание, соответственно, умножает и скорбь. Даже во сне мысль понравилась, ее следовало объяснить Атон-Рону, не забыть бы: не сейчас, но потом она им пригодится.

Ни одно исполнение, ни одно чудо не вело к счастью.

Ему стало жарко. Если он не найдет свое главное желание, огонь уничтожит его. Во сне Ба почувствовал боль. Так ведь не бывает?..

И когда ему обожгло внутренности, он догадался, что светящая высшая сила — солнце? не солнце? — выполняет желания всех людей на земле, в точности, никого не обманывая. По одному на каждого. Исключений нет, все получают свои порции крупы с тамарискового кустарника. И тысячи тысяч единовременно выполняемых божеством желаний сталкиваются в противоборстве. Наш мир — это громадный камень, влекомый рабами в разные стороны.

Будь человек одинок в мире — он был бы счастлив, ибо его желания тотчас удовлетворялись бы всемогущей силой, удовлетворяющей любые желания. Будь людей двое — скорей всего, они тоже остались бы счастливы, ведь двое — простой механизм, желания еще не отменяли бы друг друга. Но будь человек одинок, он тут же попросил бы: «О светящий, сияющий, дай мне брата!»

Так подумал Ба во сне.

…и женщину, и работников, и мастеров, и виноделов…

«Дай мне брата!» — закричал Ба.

Однако это не было тем единственным главным желанием. Он надеялся услышать Аб-Кхенну-фа — ради совета. Но когда пылающий огонь вопрошает, чего ты хочешь, ты с ним один на один, у тебя не может быть советчиков.

Человек рождается один и умирает один.

Неправда, ответил Ба, мы родились вдвоем.

Зато умираете поодиночке.

Вот оно что, значит, я умираю…

Ба рванулся из объятий нагрянувшей смерти…

Проснулся он оттого, что Изис, десятник Мес-Су, тряс его за плечо и звал к военачальнику.

Раздражение — вот что выражало лицо Мес-Су при виде Ба. В последнее время так случалось все чаще.

Ба это прекрасно понимал. Более того, это прекрасно укладывалось в его планы. И все-таки было немного неприятно.

Повзрослевшему Мес-Су очень хотелось убедить себя, что все содеянное соделал он один. Раньше Ба был нужен. Теперь Ба мешал.

Конечно, Ба ежедневно попадался на глаза. Ежедневное напоминание о том, как Мес-Су выпрашивал пророческие слова, как заучивал речи вождя, как не хотел перемен. Конечно, Ба лез с советами; если к ним не прислушивались, завтрашний день доказывал их правоту.

Но у Мес-Су имелась лазейка — несмотря на все усилия, Ба никуда не годился как воин. Туда-то и устремилось самолюбие.

Мес-Су окружил себя двенадцатью избранными десятниками. Вскоре они стали десятитысячниками, пятидесяти-тысячниками… Вторым военачальником Мес-Су назвал Изиса, самого молодого среди них. Изис заменил Ба для Мес-Су: рядом с бородатыми, умудренными глупостью предводителями он выглядел наглым птенцом.

Все поменялось. Да, он к этому стремился, и вот — все поменялось.

— Я решил не идти на хананеев сам, — сказал Мес-су. Он посмотрел прямо в глаза Ба, но быстро отвел взгляд. — С частью войска на них пойдет Изис. Это будет проверка. Так?

Изис вскочил и, почтительно поклонившись, ответил:

— Так!

Конечно, Ба никогда не вскакивал и не кланялся охраннику Рамзеса столь почтительно.

Он чувствовал тяжесть этого народа всем своим телом. Это был его народ, а он был им. Каждый сидел у него на плечах. Каждый давил на шею и требовал, чтобы все шло хорошо и лучше, лучше… Мес-Су ничего подобного не знал. Ба-Кхенну-ф начинал мучаться, просыпаясь.

«Землю хананеев вы должны забирать, селиться там и никогда не вступать с местными маленькими народцами в союзы, никогда не перенимать их обряды, ни в коем случае. Кто такие эти обреченные рядом с вами?» — он собирался так сказать, но, к счастью, промолчал. Он говорил это уже раз сто. Правильность его слов теперь могла только злить.

— Землю хананеев мы должны забрать… — величественным низким голосом произнес Мес-Су.

Одинаковые пробуждения тычком в плечо, одинаковые запахи… Вечный Мес-Су…

А ведь убьют. В конце всех концов — если не сам Мес-Су, то враги его, если не враги Мес-Су, то он сам… Некий Корей только сейчас догадался, что неприметный Ба влиял на военачальника…

Подкатила тамарисковая тошнота.

И сон прорвался в явь.

Ни одно исполнение, ни одно чудо не ведет к счастью. Все они приводят к пустоте. Это дребезжание мира, которое будет постоянно звенеть в ушах, если ты согласишься слушать его.

А счастье? Рамзес Великий был счастлив, когда мчался в атаку. Краткий миг — колесничная атака не длится долго. А когда был счастлив Эхнатон? Неужто всегда?

Всегда! И за то прокляли его земные правители, вынужденные таскать на плечах тяжесть народов.

Есть единственный способ: стать рабом сияющей высшей силы. Ничего не хотеть и ничего не делать для себя.

Вот его выбор, то главное желание: ничего не хотеть и ничего не делать.

Но ведь и действовать, и стремиться… Для кого же?

И он впервые увидел наяву эти спускающиеся лучи, чувствительные солнечные пальцы, несущие ему, Ба-Кхен-ну-фу, знак чистого действия — анкх, который люди предпочитают называть знаком долголетия, или здоровья, или богатства, или успеха… Знак действия, продиктованного небом.

* * *

— И кто такие эти обреченные, хананеи да иевусеи, рядом с народом единого? Ты согласен, Атон-Рон?

— Да, Мес-Су, повелитель.

— Хорошо. А ты?

— Да, Мес-Су, повелитель.

— А ты?

— А я не знаю, — ответил Ба. — Я помог тебе, как умел, Мес-Су, повелитель. Отпусти меня домой. Ты же помнишь, жители Кемт боятся умирать на чужбине.

— Ты дома, — возразил Мес-Су. — Ты сам говорил: мы все идем домой.

— Да, но Великий Дом отправил меня как посланника Кемт в страну Атона. Теперь, когда страна Атона существует — а она существует, раз существуешь ты и существует твое войско, — теперь я обязан вернуться. А потом вернуться уже к тебе и увидеть покоренный… нет, возвращенный по праву Ханаан.

Опасность быть убитым возросла.

— Иди, — сказал Мес-Су.

И все.

Опасность быть убитым возросла, но лучи спустились, окружили его, обняли, как никого другого из слуг Атона, и Ба-Кхенну-ф поверил, что с этого момента до прихода в Кемт ничего дурного с ним не случится.

И упала пелена с глаз, детали мира заискрились прелестью, шестисоттысячный народ-племя слез с шеи и протягивал руки, прощаясь. И сразу стало легко.

Ну что ж, прощайте, десяток блюд из тамариска. Так было надо, и я убедил Атон-Рона, что эта гадость послана небом. Он поверил.

Прощай, ящик с двумя уродцами, поименованными херу-кхимами бога Атона. Чистое золото! То самое, из которого Атон-Рон удумал отлить золотого быка, и почти учудил, но Мес-Су тогда еще слушался, и хеттский любимый зверь был переплавлен в нечто заведомо невообразимое — ведь нельзя изображать бога или служителей его вообразимо. На заре в ящик попадает первый луч света, и золотые друзья херу-кхимы светятся изнутри, оживают. Такую штуку изобрели жрецы Ра Херу-кхути, только у них вместо ящика целый затемненный храм, и статуи Херу-кхути огромны. Ящик Атона напоминает, правда, не столько обитель бога, сколько канопу, сосуд для хранения внутренностей усопшего, и херу-кхимы точно так же расположены друг напротив друга, но здесь их два, тогда как на канопе всегда четыре.

Прощай, Мес-Су, я ухожу, сознание твое отныне будет пребывать в неподвижности. В неподвижности сознания для некоторых тоже есть радость, мне не открытая.

Три года жить одинаково…

А еще предстоит научиться жить по-другому.

Фокус будет, если я приду в дельту, а Рамзес умер. Останется наведаться к нему мертвому…

Нет! Ба отогнал эту мысль. Мысль была старой и вползла в голову по привычке.

У него в запасе, за пазухой, вне мира — имеется свой повелитель. Это не Рамзес. И он не умеет умирать.

Раньше Ба прогонял страх из лихости. А теперь бояться действительно нечего. И теперь в этом — не бояться — нет никакой отваги.

Перед Рамзесом Вторым Великим стоял до крайности оборванный, измученный дальней пыльной дорогой человек. Тех, кто так выглядел, не то что во дворец, в Кемт не пускали. И этот человек сказал:

— О Великий Дом, жизнь-здоровье-сила, волею твоею слуги Атона готовы к вступлению в Ханаан.

Рамзес не сразу нашел, что ответить. Стража, за три года почти забывшая об охраннике по имени Мес-Су, ждала знака.

Оборванный человек добавил:

— Помешать им там не сможет уже никто.

* * *

Перед Рамзесом Вторым Великим стоял омытый в дворцовой купальне, натертый ароматическими маслами, одетый в чистое, белое, льняное, до предела выспавшийся, а в общем тот же человек.

— Выбирай себе награду, советник! — сказал Рамзес и, подумав, пояснил: — Любую.

— Мне нужна лучшая рабыня Кемт. Самая красивая. — Ба поднял палец. — И самая разумная.

— Всего лишь рабыня? — спросил Великий Дом. — Я могу дать тебе больше.

Рамзес говорил о своей дочери. И сдержанно улыбался. Но советник сказал:

— Нет. Мне нужно то, что нужно. Это не награда. Это решение второй задачи, которую ты передо мной поставил.

Все три девушки были великолепны. Хитрый старик щурился и спрашивал: «Куда же лучше?» Но выбрать Ба должен был одну. Одну, одну… Одна — это не три. И вопреки восхищению внизу живота он чувствовал: слишком просто.

Гибкая и опасная ливийка. Сирийка с изумительно светлой, безгрешной кожей. Длинная тонкая красавица, поправляющая льющиеся, как Хапи, от дельты до Элефантины волосы.

Великолепно!

Ба не знал, что выбирает погибель целого народа, свою потерянную любовь, символ красоты для всех времен, навсегда. Он не сразу заметил, что улыбается. Остановить дурацкую улыбку было не в его силах.

— Послушай, Нетчеф… — сказал Ба, заставляя себя отвернуться от них. — А кто у тебя еще есть?

— Куда же лучше? — повторил старик. — Лучше не бывает.

Лучше действительно трудно было представить. Но Ба хотел… Он не мог объяснить. Тайну пирамиды, тот камень из сокровищницы… Она должна быть как сумасшествие сфинкса.

— Двадцать дебенов, Нетчеф, — сказал он, — двадцать дебенов. Лучше не бывает, я знаю. Но ты попробуй угадать, что мне нужно.

Старик кивнул.

Она была фантастической. Ее не могло быть, но она существовала.

В изгибе ее шеи задолго до ее рождения пряталась тоска, о которой Ба только что догадался. Вспышка глаз обещала блаженство, которого можно не выдержать. Ее усмешка заключала в себе все аментеты, сфинкс зарылся в песок от стыда, а демон-змей Апеп в ожидании ее пропустил толпу осужденных. Напрасно! Он ее не дождется, потому что Ба отдаст ей свой участок на полях Налу.

Точнее… Ну что же тут скажешь точнее? Она выглядела странно — повторить сочетание богине Хатхур будет непросто. В ней отразилось движение времени, пойманное за хвост и подаренное… Кому? Пока что ему, советнику Великого Дома.

— Она дочь самой красивой рабыни и самого красивого раба. Я свел их семнадцать лет назад. Потом я воспитал ее. Я ждал такого, как ты.

— Для чего, Нетчеф?

— Для того, чтобы хоть когда-нибудь, хоть под конец жизни увидеть своими глазами двести тридцать шесть дебенов серебра сразу.

Ба хмыкнул. Надолго воцарилось молчание.

— А те три красавицы, — разорвал тишину старик, — помогут мне его унести.

Ба проснулся с ощущением счастья.

Он лежал, уткнувшись носом в ее плечо; он прикоснулся губами, потом отстранился, посмотрел… Ему хотелось и не хотелось просыпаться; хотелось, потому что, возвращаясь в реальность, он возвращался к ней; и не хотелось, потому что во сне он тоже видел ее, во сне продолжался вчерашний лучший на свете вечер, переходящий в лучшую из всех пережитых ночей.

Ба словно очень долго бежал и уже привык, ноги сами справлялись с усталостью и трудной дорогой, без его ведома, — и вдруг остановился. И с разбегу врезался в это плечо. И в эту грудь. Прямо губами в сосок. В какой, правый или левый?

Сначала левый, затем правый. Он повторил движения.

Надо было все-все ей рассказать, все свои приключения, беды и радости, извилистую свою тропинку пересказать до поворотика. Надо ли?

Незачем.

Он ведь уже рассказал обо всем в храме Хатхур.

Надо было узнать ее имя. Вот что!

— Как тебя зовут?

— Так, как ты назовешь.

— У тебя нет имени?

— Мое имя принадлежит тебе.

Пока Ба видел перед собой ее губы, неуловимую улыбку, ему было трудно думать и осознавать смысл слов.

— Ты принадлежишь мне, — сказал он, вслушиваясь.

— Я принадлежу тебе, — повторила она.

Это звучало прекрасно.

А что, кроме радости?

Торговец вожделением Нетчеф теперь настоящий богач Кемт. Дорога к трону Осириса для старика открыта, серебро перекочует к жрецам да мастерам мумий. Рамзес лишь нахмурился и спросил: «Итак, ты обещаешь?» И Ба ответил: «Я чувствую успех, о Великий Дом!»

Зачем он так сказал? Он действительно был уверен в успехе в тот миг? Сейчас и не разберешь…

Неуловимая улыбка.

Он будет любить ее всегда, не останавливаясь; оказывается, он искал именно ее в пирамиде Хуфу. Нетчеф ждал такого, как он, дурачка, недоумка из знати, и считает себя в выигрыше, он продал Ба страсть, а сам получил вечное существование, отсутствие смерти. Но Ба всю жизнь искал именно ее (как же тебя зовут?) и некуда больше спешить, мчаться, глотать пыль, можно лежать, любуясь…

Неправда.

Она не может без имени. А имя так просто не выдумаешь.

И Ба-Кхенну-ф понял, что ему предстоят новая дорога и новая пыль. Туда, на север. Это он вчера пообещал Рамзесу. И посреди многих будущих смертей там прячется настоящее отсутствие смерти. Старик Нетчеф прогадал. И в поисках имени для нее…

Но ты же должен научиться отказываться!

Зачем?! А если я не хочу?!!!

— Кто-кто нужен? — переспросил Рамзес.

— Человек, знающий и нашу речь, и хеттско-эгейский диалект.

— Раб?

— Лучше раб.

— Хеттский… Эгейский…

— Велусса, — пояснил Ба.

Рамзес глянул на него с явным нескрываемым удовольствием.

— Трудно понять: ты больше мудр, хитер или жаден?

— Больше всего я предан тебе, повелитель. Еще мне нужен кто-то из народов моря.

— Откуда именно? Они встречаются в разных местах.

— Откуда-нибудь. Мы мало знаем о них, повелитель.

— Даже меньше. Они то ли бродяги. То ли нет.

— Этот, из народов моря, он должен понимать нашу речь. Как и первый.

— А зачем тебе двое? — поинтересовался Великий Дом. — Все варвары с севера, так или иначе, понимают эгейские слова.

— Мне нужно владеть их языком так, словно я один из них.

Рамзес помолчал.

— Это гораздо дальше, нежели Палестина, советник.

— Да, о Великий Дом, — ответил Ба. — Еще та девушка… Двести тридцать шесть дебенов серебра… Она будет изучать язык народов моря вместе со мной.

Рамзес задумался.

— Твой план мне пока непонятен.

— Я объясню, — сказал Ба. — Чуть позже.

Нашли колха.

Колх был избитый временем, вступивший в него, во время, лет шестьдесят назад, раньше Рамзеса. Он говорил по-хеттски, и на эгейском наречии народов моря, и на промежуточном диалекте, который использовали в Велуссе; иногда он заговаривался по-колхски, а на языке Кемт объяснялся получше некоторых сынов Черной Земли.

Получше, чем Мес-Су, например.

Ба-Кхенну-ф стал учиться у колха диалекту Велуссы. Пожилой раб готов был рассказать ему все о царе Приаме, о Хеттусе, о своей Колхиде, упорно молчал лишь о том, как он сам попал сначала на невольничий рынок, а затем на берега Хапи.

Царь Приам, по слухам, был невероятно богат и с каждым рассветом все богаче.

Хеттуса, без сомнений, была невероятно грозна и с каждым закатом все сильней и страшнее.

Колхида гордилась стадами дивных тонкорунных овец, а виноградниками такими, что самое дорогое вино из западного оазиса, коим потчевал колха щедрый Ба, раб пил с неодобрительной гримасой.

И Колхида, и Велусса зависели от хеттов. Колхи были их прямыми данниками, частью империи, хотя имели собственного царя. Велусса в империю не входила, но только потому, что хеттам так казалось удобней. Ради свободы Приам присылал больше всех даров. И ничего не просил.

Ба запоминал слова, проникал мыслью в чужой торговый город. Ба уже знал, что не обойтись без торговой миссии. Второй раз ему придется изображать из себя купца. Одни азиаты когда-то поверили. Что опасней? Нет, все же опасней было тогда, прежде.

Довольно скоро Ба пытался разговаривать с колхом по-хеттски, с легкой примесью эгейских выражений.

Время, то, в которое вляпались Великий Дом и северный раб-колх, это время шло. И безымянная девушка любила Ба, и Ба еще был молод, и он наслаждался ею.

За молчанием колха о собственной судьбе прятались новые знания. Ба не раз спрашивал его, даже приказывал, бесстыдно пользуясь своим правом. Раб мрачнел. Странно, рабы в Кемт, как правило, охотно разворачивали свое прошлое, был бы слушатель. Все они словно доказывали, что попали в рабство случайно, что судьба ошиблась…

Колх не скоро подался на уговоры. Для этого Ба пришлось пообещать взять его с собой в северное плавание.

— Ты же хочешь увидеть родину? — спросил как-то Ба.

И услышал:

— Нет.

Слово было твердым и жестким.

Раб не хотел домой!

— Ладно, я скажу тебе… Это будет проверкой. Все ли ты сумеешь понять…

И на чужом языке, на диковинной хеттско-эгейской смеси, колх медленно, монотонно передал свою историю.

Он пользовался уважением там, в краю тонкорунных овец. Он принадлежал царю. Это не было рабством, как здесь, просто все колхи принадлежат царю, это так естественно. Да, значит, царь уважал его… У царя была дочь, а кому можно доверить воспитание дочери, как не уважаемому человеку? Вот Ба кому бы доверил воспитание своей любимой дочери? Никому. Странный ответ. А царь колхов, мудрейший царь, доверил воспитание дочери уважаемому человеку. И он не подвел. Он учил ее… вот как Ба учит чужим словам, так ее он учил словам правильным. Он учил ее стричь овец лучше других, ведь царская дочь должна стричь овец лучше всех. Он многому ее учил. Она была способна, но… может быть, излишне решительна.

Колхида — прекрасный край, и прекрасная, размеренная и в то же время страстная была жизнь, пока не ворвались в нее эти люди… Дикари. Сами-то они считали дикарями мудрых колхов. Разбойники! Морские воры! Колхи отважны, но не дружат с морем. А эти с морем в сговоре.

«Иа-дзон!» — колх с отвращением скрежетнул имя бандита с ударением на последнем слоге.

Они пристали к берегу как гости.

«Я тоже пристану к чужому берегу как гость», — подумал Ба.

Они пристали как гости и принимали их гостеприимно, потому что колхи гостеприимный народ. «Не в обиду вам, айгюпты, но колхи гостеприимный народ», — с хеттским придыханием выговорил раб. Если Ба верно его понял.

Однако гостеприимство не понадобилось. Едва ступив на землю, не отведав предложенных яств, пришельцы напали на колхов, коварно победили их не в бою, а в тупой драке, после чего началось! Тонкошерстных овец, гордость Колхиды, они всех, что нашли, загнали на свои корабли, племенных барашков прирезали и зажарили на вертелах, не разбирая, а царскую дочь утащил в плен сам Иа! Дзон! Хвост шакала!

Конечно, воспитатель ее за ней последовал. Добровольно. Его не хотели брать. Его сталкивали в воду. Он умолял, его оставили.

Лишь далеко от берега, на другой день он догадался… вернее, увидел… юная девушка, послушная ученица… надо уметь произносить правду — она тоже ступила на палубу добровольно. Она кошкой побежала за главным разбойником, за его отвратительными длинными волосами, колхи темные, а у него волосы были на беду светлые. Они валялись на шкурах барашков… на гордости Колхиды… Вдвоем!

Потом стая кораблей-хищников приплыла в логово, к каменистым скудным берегам. Кроме олив, там ничего не растет. Натешившись, шакалий хвост бросил бедную девушку. Он же привез награбленное, и ему подыскали отвратительную, такую же светлую, как он, девку. Дочь местного разбойника.

Колхи гордый народ! Бедняжка… Дикаря раздражали ее усики над верхней губой, для колхов это привычно, а его раздражали. Девочка резалась, пытаясь их сбривать. Ничего не помогало. Еще она растолстела. Она ведь успела родить ему близнецов…

Он выгнал ее, попросту вышвырнул, как старый кувшин с продырявленным днищем. Ей нечего было есть. Вернуться к отцу… Как? Толстой, брошенной? Через год? Да если и возвращаться, каким образом, у нее ничего не было.

«И она продала меня, — сказал раб. — В рабство».

Потом колх слышал, будто бедная девочка отомстила обидчику. Она не сумела убить его. Зато она отравила ту девку, что буйный Дзон себе выбрал. На золото, которое ей дали за слугу, она купила яду. Еще говорили, будто она отравила своих детей. Или зарезала.

«Но я не верю в такую жестокость! — сказал колх. — Зарезать… Скорее она их тихо отравила».

И он несколько раз повторил: «На золото, которое ей дали за меня. На золото за меня. На то самое золото».

— Она могла поступить еще хуже, — сказал Ба.

— Как? — вздрогнул колх.

— Если б одного ребенка она отравила. А другого оставила жить.

— Почему?

— Раз уж убивать близнецов… То вместе.

Глаза Ба были совершенно прозрачны.

— Хотя и месть этим вашим разбойникам тогда могла бы вырасти страшная.

Торговая Велусса, конечно, подходила идеально. Колхида никуда не годилась. Хетты не станут втягиваться в войну из-за дремучей Колхиды. Но втянуть в длительный, нудный, изматывающий, отбирающий силы конфликт надо не столько хеттов, у которых под брюхом теперь имеются слуги Атона, заслон… Втянуть в войну надо тех разбойников, морских колесничих. Они будут почище гиксосов, уже ясно.

Да все уже ясно, почти все.

По словам колха, у царя Приама много детей. Это хорошо. Они ведь должны интересоваться женщинами, молодые, полные сил сыновья.

Один из них даже гостил у Рамзеса. Жаль, Ба-Кхенну-ф его не застал.

— Ты кто?

— Дан.

— Это что еще за народ?

— Великий народ данов, — отвечал пленник.

— И как же ты очутился у нас, часть великого народа? — с иронией спросил Ба.

— Наш корабль выбросило на берег.

— Удачно, — произнес Ба.

Дан глянул на него с ненавистью. Ненависть он не скрывал.

— Страшные вы люди. Вернее, я хотел сказать — бесстрашные. По морям плаваете… Ну, рассказывай, кто твой вождь, из какого ты дома?

— Я из дома Атридесов. Это сильнейший дом.

— Видишь ли, по поручению жрецов бога Тота, это бог знания и мудрости, я должен собрать сведения о твоей стране для храма. Мы собираем сведения обо всех странах. А потом я приведу жрицу, и она станет хранительницей языка вашей страны в нашей священной земле.

Морской человек был агрессивен и подозрителен. Природный воин, любитель убивать. От колха он отличался категорически, и дело было не в возрасте. Наказывать, ломать таких бесполезно, особенно если хочешь чему-то научиться. Дан запросто мог обучить не тем словам… Поэтому Ба решил успокоить его, даже слегка польстить.

— Обитатели всех земель считают себя сильнейшими и отважнейшими. Бог Тот сообщает, что мы, жители долины Хапи, мудрейшие и древнейшие. Отважнейшими он называет вас, людей северных берегов Зеленого моря. Но сильнейшими себя именуют представители других домов вашей страны. А ты говоришь, что дом… Атри-Дес…

— Дом Атридесов признан главным. Это доказано вот чем!

И раб выразительно сжал кулак.

— Я не могу объявить перед лицом бога Тота дом Атри-Дес главным, пока не узнаю больше. Если ты обманываешь меня и это откроется, если выяснится, что я ошибся, поверив тебе, — меня казнят. — Ба посмотрел в глаза дану. — И это будет справедливо.

— Я говорю правду! — высокомерно заявил раб. — Дом Атридесов подчинил себе Спарту, наследие Тиндарея. Слушай!

В большой Ахайе много земель, и потому много домов власти, и над каждым возвышается достойный басилевс. Отважных не счесть. И сильных не счесть.

«Плохо со счетом в большой Ахайе», — подумал Ба.

Но Микены удачней всех расположены, имеют каменную стену, за которой надежно спрятано золото, и, главное, обильны мужами. Особенно басилевсы Микен Атридесы усилились, выступив на стороне Тиндарея, басилевса Спарты, в его ссоре с Тезесом.

Тезес был дерзок. Ох, дерзок был Тезес, он собрал племена в новое поселение, посвятил его одной Афине, молился лишь ей… Он добил Крит…

— Крит? — спросил Ба.

…Он добил остров народа Кефтиу, ограбил дворец самого Миноса, подкараулив момент, когда Минос умер… Он столько всего натворил! Больше, конечно, в молодости, но и на склоне лет, подружившись с неприкаянным Пирифоем, знаменитый уже Тезес украл у Тиндарея совсем юную дочь. У Тиндарея было две дочери, и потерять половину своих дочерей — это удар для отца! Зачем Тезес это сделал, непонятно, тем более что Елену, украденную дочь басилевса, он разыграл с Пирифоем на костях.

— На чьих костях? — спросил Ба.

На игральных костях, но вот Тезесу они принадлежали или Пирифою… Видимо, Тезесу, раз он выиграл. Кости такое дело… Атридесы заставили поверить всю Ахайю, что воспользоваться добычей Тезес не успел или не сумел, однако правда в том, что брать Елену в жены потом долго не хотели. Хотя вернул ее Тиндарей очень скоро, так как Тезес, не довезя девчонку к себе, еще по дороге бросился в новый грабеж, что-то для них сложилось нехорошо, Пирифой погиб… В общем, Елену вернули, и женились на ней да на ее сестре Клитемнестре братья Атридесы, старший и младший. А уж разыгрывали они сестер на костях или нет, или краденная однажды Елена досталась младшему просто как младшему, неизвестно. Басилевс Тиндарей был доволен, Атридесы же двойным браком обеспечили присоединение соседних тиндареевых земель к Микенам.

Вообще в большой Ахайе очень много заливов, долин, островов. Но после установления неразрывных уз Микен со Спартой все они объединены боевым союзом, кругом, и в центре круга — первый среди равных старший Атридес. Он остался править в Микенах, а его младший брат отправился в Спарту…

И долго рассказывал увлеченный дан о битвах, морских нападениях, собственной удали, о других басилевсах.

Она ждала его. В тихом покое дворца, вдали от морских разбойников, в безопасности, выкупленная у Нетчефа, не потревоженная песками Палестины.

Ба целовал ей ноги, овладевал ею, грубо держа за волосы, он обводил пальцем контур плеча и не уставал любоваться точностью ее тела. Она была красивей пирамид и гораздо полезней для мира живых.

Он заставлял ее пить вино прямо из кувшина и смотрел, как красные капли падали на грудь.

Потом Ба сказал:

— Я нашел тебе имя.

Любил ли он ее?

Да!!!

Но зачем тогда…

Выходя утром под солнечные лучи, он чувствовал прикосновения. Остатки куста, сгоревшего во внутреннем дворике несколько лет назад, конечно, давно исчезли. На том же месте вырос новый, свежий куст. Ба вспоминал Эхнатона и произносил тихо: «Ничего не хотеть и ничего не делать для себя». И в следующий миг чувствовал счастье.

Он не мог ответить, зачем ему эта немыслимая затея. Он видел в этом прелесть. Не соблазн, нет. Подсказанное свыше совершенство, ради которого стоит существовать.

И ведь никто не оценит…

Оценят! Есть единственный зритель здесь, на восточном берегу, — Рамзес Второй. И, возможно, кто-то наблюдает с той стороны.

Время шло.

Ба-Кхенну-ф уже составлял фразы, то ли хеттские, то ли какие еще; он не слишком заботился о диалекте, на котором колх учил его разговаривать, так как надеялся подправить выговор в Велуссе. Пока надо понимать чужую речь и отвечать на нее.

Иначе дело обстояло с девушкой. Она должна была заговорить на чистом языке данов, более того — как подданная именно Тиндарея и Атридесов.

Ба ждал встречи дана и девушки с некоторым опасением. Эта встреча целиком зависела от него, он сам ее оттягивал. Как отзовется на красоту воинственный, почти дикий человек? Что, если у них отсутствует чувство прекрасного? И насколько похожи люди Атридесов на людей Велуссы? И насколько близки люди Велуссы к хеттам?

Дан побледнел. Дан сначала не отрывал взгляд, а потом, опустив глаза, старался не смотреть на нее.

Ба радовался. Ба не ошибся.

Но все-таки спросил:

— Что ты думаешь об этой женщине, пленник?

Дан проговорил невнятно:

— Ее кожа темней, чем у наших женщин.

— Ее кожа темней, чем у большинства женщин Кемт, — сказал Ба. — Но это же красиво, пленник, не правда ли?

Позже раб пытался взять девушку силой, наверняка зная, что поплатится жизнью. Ба предвидел такой поступок, за ними следили. Раба избили, но не чересчур. Еще позже дан пытался сбежать, уговорив девушку. Напал на стражу… Он еще не научил ее всем словам, поэтому раба снова избили в меру.

У людей Атридесов было чувство прекрасного.

— План вот какой, — сказал Ба.

Теперь он, а не Рамзес, выводил деревяшкой по земле контуры окружающих стран, а сад Великого Дома молчал, хоронил в себе тайны.

— Направо от моря земля хеттов, и тут, в верхнем левом ее углу — одинокая Велусса. Велусса хочет быть как Кефтиу. Налево от моря… — Ба усеял полуостров множеством точек. — …Налево они, племена этих людей. Их как будто немного. Но они беспокойны.

— Это я знаю, — напомнил Рамзес.

— В последнее время племена объединились в боевой союз. Племя, расположенное вот здесь, возглавило его. По-моему, это первенство пока непрочно. Но может укрепиться, и тогда у них будет настоящая воля вместо хаоса.

— Дальше, советник.

— Их беспокойство следует направить сюда, — и деревяшка Ба воткнулась в угол, где находилась Велусса.

Перед ним на мгновенье возник силуэт девушки: как она стоит на коленях и с восхитительным ожиданием смотрит на него исподлобья.

Но он справился с искушением и продолжил:

— Царство хеттов и союз племен надо связать долгой, утомительной войной. Вражда между людьми возникает из-за трех вещей: власть, золото или женщина. Они не станут ссориться из-за власти. Хетты не претендуют на главенство среди народов моря, а племя Атри-Дес едва возвысилось над остальными племенами. Если же они начнут искать войны ради золота, то тоже не пойдут друг на друга. Лучшая цель похода за золотом — Черная Земля, о Великий Дом. Как только поиск добычи овладеет их умами, они объединятся и вместе обрушатся на нас.

Ба сделал паузу, но Рамзес ничего не сказал.

— Значит, война должна разгореться из-за женщины.

Рамзес молчал. Он явно не желал помогать Ба вопросами.

— Я думаю, что хетты не отдадут Велуссу, потому что Приам присылает в столицу слишком щедрые дары. Он покупает свою свободу. Но у Приама много детей. И половина — молодые сыновья. Я отправлюсь туда, в его город. Моя задача — сделать так, чтобы царский сын украл женщину у вождя племени Атри-Дес. Подобный случай уже был, эту женщину уже похищали в ранней юности. О том знает все Зеленое море. Тогда племена встали на ее защиту и вернули отцу. Теперь кто-то из сыновей Приама, я еще не могу назвать имя, нарушит закон гостеприимства, соблазнит жену в доме хозяина. Это будет непрощаемое оскорбление.

Ба чуть подумал.

— Главная сложность: хетты заставят Приама отдать женщину. Начнутся переговоры, Велусса заплатит огромный выкуп… Все захотят избежать войны. Поэтому женщина, которую привезет в свой город сын Приама, должна быть не той женщиной, которая исчезнет, а лучше сбежит из дома вождя. Я выбрал лучшую из рабынь Кемт. Нет, о Великий Дом, — Ба склонил голову, — лучшую девушку Кемт, прекраснейшую. Я сам схожу с ума. В ней спрятана огромная сила. Дети Велуссы не смогут ей противиться. К началу времени посева она будет говорить на языке народов моря, с интонациями нужного нам племени. Сын Приама, которому я покажу ее, будет убежден, что перед ним жена басилевса. Я затею с ним дружбу. Я помогу ему. Я сам привезу ее на его корабль. Он будет считать это дерзким и опасным поступком. И он забудет все на свете из-за нее.

Рамзес по-прежнему молчал.

— Я дал ей имя. Оно в точности совпадает с именем жены одного из вождей племени Атри-Дес. Она верит только мне. А потом будет поздно. Начнется война.

Ба подготовил эффектные ответы на все вопросы Великого, но вопросов не было.

— Вождь племени тоже должен поверить, что сын Приама украл его жену, а не рабыню. На переговорах он увидит рабыню. Приам поддастся нажиму и согласится вернуть рабыню. Это будет новым оскорблением для союза племен. А те, в Велуссе, станут клясться, что у них нет никакой другой женщины. Вожди сочтут себя обманутыми. Им в голову не придет, что все затеял кто-то третий, неизвестный, посторонний. Я очень постараюсь, чтобы настоящая жена басилевса, уезжая с любовником по собственной воле, оставила какую-нибудь весть… Чтобы он не сомневался в ее добровольном бегстве.

— Но кто украдет жену басилевса? — наконец спросил Рамзес.

— Ее украду я, — сказал Ба. — Больше некому.

Парус — как знак неизвестности.

— Ты веришь мне?

— Да.

— Только мне?

— Да.

— Ты видела стены храмов Кемт? Мое имя забудется, а твое напишут на стенах. Может быть, не на этих, на других стенах. Напишут рядом с именем Рамзеса Великого… Но напишут и отдельно. Какие-то стены падут, какие-то будут стоять. Поняла?

— Нет, — ответила девушка.

Он обнял ее. Берег Кемт сливался с горизонтом.

— Значит, не надо.

* * *

Прошел год. Ба сильно недооценил море.

Оказывается, морские люди отличались не тем, что умели его как-то обуздывать, а своей решимостью. Отправляясь в поход, они готовы были отдать годы жизни штормам, голым островам и ожиданию ветра. Вдали от берега корабль приобретал душу, превращался в существо с диким норовом. Вдали от берега бог морей, о котором рассказывали и колх, и дан, казался могущественнее всех богов Кемт, вместе взятых. Ни один Себек не жил бы в такой пучине.

Тайная миссия Ба-Кхенну-фа не позволяла обратиться за помощью к опытным корабельщикам. В былые времена на море Великий Дом Кемт пользовался услугами Кефтиу. Но сейчас на Кефтиу хозяйничали эти, с севера. С ними нечего было и думать договариваться. Пронырливым финикийцам Ба тоже не доверял.

В результате четыре корабля Кемт провели две сотни дней на нелюдимом островке, вытащенные на песок. Два из них были заполнены воинами — чтобы не бояться разбойников — один выглядел как купеческое судно. Еще один изображал корабль приамова сына. Этот образ, впрочем, предстояло доработать.

На острове Ба ждал моря совершенно гладкого, безопасного, но с южным ветерком. Для неумелых мореходов годилось только идеальное плавание. Ждать пришлось долго. Припасы заканчивались, два корабля с охраной Ба вынужден был отпустить с северо-восточным ветром.

Но ведь на острове они были вместе. И вместе рассчитывали скудную пищу. Любитель дорогих вин и изысканных яств, Ба-Кхенну-ф не жалел об однообразных днях и ночах посреди чужого моря.

— В этом море есть что-то ужасное. Правда?

— Нет, неправда. В этом мире нет ничего ужасного.

— Для чего ты хочешь отдать меня кому-то? Нам вдвоем так хорошо…

— Говори на их языке. Я же просил тебя, забудь о том, что Кемт вообще существует. Говори только на языке данов. Ты женщина из племени данов.

— Здесь нет ни одного дана. На всем острове…

— К счастью!

— Иди ко мне. Ночью мне без тебя холодно.

— Да, моя хорошая.

— Я замерзну там без тебя. Я боюсь.

— В этом мире нет ничего страшного.

— Все страшное за пределами этого мира?

Ба уже гладил ее бедра, он почти начал тот согревающий ночи танец. Но ее вопрос заставил его отпрянуть и задуматься.

И редкое, ценное, чего с ним давно не случалось, голос брата из глубины сердца прозвучал: «Пора!»

— Почему ты молчишь? Почему остановился?

— Пора! — повторил Ба.

И голос брата добавил: «Я горжусь тобой…»

— За пределами мира меня ждут, — ответил Ба-Кхенну-ф девушке. — Так что, я думаю, там тоже не должно быть ничего страшного.

Когда правая нога первой ступила на причал, Ба сказал себе: «Вот я здесь!» Причал был видавший виды, две доски не так давно заменили — они смотрелись свежее прочих.

На холме притаился обтянутый стеной город. Стена как будто невысока. Или это с берега кажется?

Купец шел к городу, поднимался по склону, и чудилось, что город втянул голову в плечи, сжался при его приближении.

Город, ты обречен! Прости…

После голодного острова хотелось есть. Город манил запахами, дымок поднимался в небо не напрасно. Троя-Велусса просила пощады, проникая в ноздри.

Сейчас он отдаст золото и сделает то, о чем мечталось. Съест зажаренное на вертеле мясо и запьет вином. И попросит еще кусок. И так три или четыре раза.

Радостное возбуждение расправляло ему плечи.

И он найдет человека, который нужен. Выберет из кучи царских детей, как рыбак выбирает лучшую рыбу.

А что потом делает с бьющейся рыбой рыбак?

— Тебе не надо никуда больше плыть, подвергать себя опасностям, — сказал Приам, хозяин-отец Трои. — Все товары, которые ты можешь захотеть, есть в нашем городе. И все, что ты хочешь продать, мы можем купить. Так что тебе не надо подвергать себя опасностям. Тебе не надо никуда плыть…

Две полные луны округлились, зарумянились, потом побледнели и отощали; к этому времени Ба-Кхенну-ф знал наизусть улочки Велуссы, и Ба-Кхенну-ф был близок к отчаянию. Он подозрительно надолго задержался на берегу, упуская сезон мореплавания. Чтобы оправдать задержку, он делал вид, будто влюблен в Лаодику, одну из дочерей Приама, общепризнанную красавицу. Он видел ее раза четыре, Лаодика ему совершенно не нравилась. Ба представлял ее рядом со своей девушкой, темнокожей надеждой, неизвестной пока никому легендой…

Девушка принадлежала ему, он прятал ее на корабле и возвращался к ней каждый вечер. Это было счастье.

Он продал Приаму весь товар, купил очень дорогое железо, хеттскую диковинку, выяснил количество торговых кораблей, положение хеттов, научился называть Велуссу только Троей, заговорил совсем как троянец, но не нашел того наивного, доверчивого и не придумал, как же ему сотворить дело, в котором он клялся Рамзесу. Это было несчастье.

Все казалось так просто во дворце… После слуг Атона все казалось легко. А здесь не хватало везения. Он все-таки был чужеземцем. С ним общались, его угощали, причем угощали так, что впору задуматься о здоровье. В долине Хапи Ба тратил золото, чтобы есть и пить утонченно, с расстановкой и вкусом, однако так много и непрерывно, как в Трое, он не ел и не пил никогда.

Но его не слушали, ему почти не приходилось говорить. Переворачивая вертел, поливая мясо вином, — никаких рабов, собственноручно — Гектор, например, и не догадывался, что означает мечтать. И зачем это, когда может подгореть бычок.

Если они не начнут фантазировать, если во всей Трое не найдется ни одного мечтателя, то войны не будет. Так размышлял наедине с собой, в перерывах между трапезами, Ба-Кхенну-ф.

Вечером шестидесятого дня пребывания Ба наблюдал, как Гектор выполняет воинские упражнения. Ба невольно сравнивал его с Мес-Су. Эти двое вместе могли бы завоевать небольшую страну. Но в поединке…

— Что ты делаешь?

Ба повернулся. Перед ним стояла невысокая девушка.

— Переживаю закат, — ответил он.

— Ты издалека?

— С того света.

— О! Значит, ты видел Аида?

— Как тебя.

— Врешь! — она рассмеялась. — Тот, кто так близко познакомится с Аидом, не выйдет назад к солнцу.

— Я вышел.

Она задумалась.

— Ты, наверное, ни разу не обернулся.

— Почему?

— Если бы ты обернулся, то окаменел. И остался бы стоять камнем в подземном царстве.

Ба удивился.

— Красивый получился бы камень, — сказала девушка, — похожий на моего брата.

Гектор выкрикнул: «Хэк!!!» — и попытался метнуть свое невообразимое копье.

— А кто твой брат?

— Мой брат — самый красивый человек на земле. А другой мой брат — самый сильный человек.

— Надо же, — произнес Ба, — а я знаю, кто самая красивая на земле женщина.

— Кто?

— Она живет далеко.

Его собеседница закрыла глаза.

— Скажи, а она очень красивая? Красивей Лаодики?

— Намного. Несравнимо.

Сказав это, Ба чуть не проглотил язык. Слова сами вылетели, их вытолкнула правда. Но он же вроде как влюблен в Лаодику?

Впрочем, эта девушка ничего не заметила.

— Лаодика — моя сестра, — сказала она.

На следующий день странная девушка снова подошла к Ба. Он пил вино, доставленное из Колхиды, и, как потом признался себе, ждал ее. Нет, он не мог знать, что она придет, но изворотливый ум хватался за соломинку.

Где здесь соломинка? Неважно, изворотливый ум разглядел.

— Тебе надо отрастить бороду.

— Зачем?

— Будешь героем, а не купцом.

Для сестры Лаодики она вела себя нескромно. Лаодика — дочь Приама; будучи царской дочерью, подходить к незнакомцу и начинать такие разговоры…

— Послушай, чужеземец, а где живет та девушка?

— Какая? — Ба понял, о чем она, но решил переспросить.

— Которую Афродита выбрала самой красивой?

— На другом конце моря.

— А как ее зовут, что сказали тебе боги?

Ба назвал имя.

— Там, наверное, люди-уроды, и лишь один прекрасный цветок вырос среди них. И жадные руки хотят сорвать цветок. Ты даже не догадываешься, как любят дикие сорняки, степные колючки оплетать и душить нежные растения.

Ба насторожился. Она сумасшедшая? Или что? Кто она? Не спугнуть бы. Какое-то нечеловеческое чутье подсказало ему, и он произнес наиболее правильные, как позже оказалось — идеальные слова.

— Расскажи мне что-нибудь, — произнес Ба-Кхенну-ф.

Три богини приходят к каждому. Да-да, ко всем без исключения. Точнее, ко всем без исключения из тех, кто достоин. Вот так. Но это вовсе нередкий случай.

Афродита. Афина. Гера.

Три богини предлагают себя.

А что ты выбрал в юности, вспомни, вспоминай, это было, просто стерлось из памяти, они постарались, чтобы никто не запомнил.

Любовь. Удача. Постоянство.

Или иначе —

Красота. Сила. Власть.

Или по-другому —

Страсть. Победа. Спокойствие.

Обозначить эти триады вернее, чем назвав богинь по именам, невозможно: возникают путаница и споры.

Так вот, лучшая девушка, чужеземец, должна принадлежать тому, кто выбрал Афродиту. И не только выбрал… Тому, кто отказался от двух других.

Ты выбрал Афродиту? Ты отказался от двух других?

Я покажу тебе такого человека. Это удивительный человек.

Он отдал ей яблоко. То самое, из-за которого все началось. Ты не знаешь этой истории? Это удивительная история. Ноу тебя вряд ли хватит вина в кувшине, чтобы ее выслушать.

— Подожди! Так как имя этого твоего брата?

— Его имя напоминает… — прошептала она, закрыв глаза. — Нет, ничего не напоминает. Он все равно сейчас в Хеттусе.

— В столице хеттов?

— Да. Отец отослал его с дарами. Потому ты и не познакомился с ним. Тебе не повезло, ты его не увидел.

— И ты говоришь, он любит путешествовать?

— Парис уходит в лес и бродит с утра до вечера между деревьями. Он думает о далеких странах. Иногда сам, иногда со своим дружком, сыном Анхиза.

— А кто такой Анхиз?

— Человек. Его все уважают.

— Наверное, брат царя Приама?

— У моего отца нет братьев. Их всех убил… ну, этот… Геракл!

— А кто такой Геракл?

— О! Ты ничего не знаешь, чужеземец! Я тебе расскажу о нем завтра. Завтра… Но и ты расскажи мне правду о дальних краях.

Пришло и умчалось завтра, еще завтра и еще тридцать раз завтра. Ба-Кхенну-ф наслушался, как до сих пор здесь наедался, — по-троянски, через удовольствие до изнеможения. Теперь настал черед заткнуть уши и действовать.

Время вообще прекратило течь степенно, как раньше, как Хапи, — и принялось набегать страшными волнами. Жизнь воспринималась вспышками, дрожала неверным факельным светом.

Вот он познакомился с Парисом. Вот они вместе смотрят в зеркало водоема. В самом деле, если снять ему бороду…

Ба и не убеждал его ни в чем, и не рассказывал ничего. Ба-Кхенну-ф лишь отвечал на вопросы. А вопросы у троянца давно созрели. Он не был способен торговать. И его не прельщала война.

Что ж, усмешка судьбы!

Вот они садятся на корабль Париса…

А ведь Ба уже не верил, что найдет такого в торговом, жадном до золота городе.

Вот они садятся на корабль!

И плывут.

Приблизившись, его план приобрел вещественность. Царского сына можно было пощупать. Спарта уже не казалась точкой, понятием: до Микен, до Ахайи было столько-то дней пути. И теперь собственный план виделся Ба-Кхенну-фу невообразимо сложным, запутанным… Почти невыполнимым.

Ба находился на корабле Париса, а его «купеческий» корабль плыл следом. «Я сумею наградить тебя, — сказал приамов сын, — если ты сумеешь помочь мне». Третий корабль, долженствующий изображать как раз корабль Париса по давней, ныне устаревшей задумке Ба, остался на заброшенном островке.

Ба смотрел на Париса и старался проникнуться к нему чувством, подобным братскому. Ведь он собирается отдать ему… Слово «зачем» Ба попытался забыть.

Тем не менее.

По одну сторону лежала она, соблазнительно покорная. И ждала его. Она всегда ждала его. А по другую сторону — Рамзес, долина реки, Черная Земля… По другую сторону будущее, которое можно изменить, а можно бросить, не меняя, пусть себе тянется так, словно Ба нет на свете, они пройдут, не встретившись, — это будущее и Ба-Кхенну-ф… Хотя нет, оно все равно оторвет ему голову, когда-нибудь, скоро или позднее, что бы он ни решил.

Итак, было две Елены. Темнокожая, восхитительная, не черная девушка Нубии, а так, в самый раз, точно как надо, нежный оттенок. И очень уж ей надоело сидеть в шатре, который он установил ближе к корме своего корабля, вон корабль виден, спешит за ними, ветер натягивает парус. Ба строго-настрого запретил выходить из шатра, что бы ни случилось, что бы она ни услышала, что бы ей кто ни сказал — кроме него, ее повелителя.

И вторая Елена, неизвестная. Эту Ба исподволь начинал ненавидеть. Он представлял себе неопрятную безмозглую дикарку. Из-за которой должен отдать свою девушку.

Но он же сам так придумал!

А где бы он взял иначе двести тридцать шесть дебенов серебра, чтобы выкупить ее?

Пока что он выкупил себя своими подвигами.

Даже совершая великое, смертный пребывает в лапах необходимости. Даже великий из смертных.

* * *

Двое шли по пыльной дороге к городу. Дорога была пуста, сопровождающих они не взяли. Да и города никакого в конце не предвиделось — так, логово зверя.

Парис шагал весело.

Ба-Кхенну-ф устал, на ходу мучительно думал и потому отставал.

Он сомневался. Решение взять Париса с собой пришло в какой-то дурацкий миг, в час помутнения разума, но он осуществил его, и вот — они шли вместе по пыльной дороге.

Что он станет делать, когда они дойдут? Корабли сушат бока на берегу. Привет вам, басилевсы Тиндарей и Менелай, отец и муж. Путники просят гостеприимства.

Если Парис увидит Елену, ту, спартанскую, тогда все пропало. Зачем же Ба позвал его?

Еще на корабле он перебирал в голове возможные продолжения. Передать свою Елену Парису прямо на берегу или даже оставить Париса на острове, привезти ее к нему, а уже затем просить гостеприимства в Спарте и решать дело с женой младшего Атридеса. Так было бы разумнее всего. Однако Ба не мог смириться с мыслью, что свою девушку он Парису отдаст, а Елену по какой-то причине украсть все-таки не удастся. Для чего в таком случае дарить троянцу лучшее?!.. Сначала надо убедиться, что в Спарте задуманное свершится.

Он предполагал отправиться к басилевсу в одиночку и там увидеть, как повернется с Еленой. Но в доме басилевса должен побывать сын Приама. Через время, когда сила морских разбойников, возглавляемых данами, прибудет к стенам Трои-Велуссы, у Атридесов не может присутствовать и тени сомнения, что в доме Менелая был именно Парис. Назваться его именем несложно. Но надежности нет… Прежде Ба рассчитывал подменить и Елену перед Парисом, и Париса — собой — перед Менелаем. Но в последний миг он позвал троянца.

Со слугами Атона план воплощался более предсказуемо. А тут… Тут придется вспомнить пирамиду Хуфу. Ба-Кхенну-ф бросил думать и остаток пути собирал себя в знак чистого действия — анкх.

Иди, побеждай… вернуться, когда она выросла до небес… Проиграть, забравшись в самую глотку к народам моря… Если ты позволишь себе ошибиться, дальше дни потянутся хуже смерти.

Он закрыл глаза, призвал волю, напор, удачу — есть ли что-нибудь из этого? — открыл глаза. Сын Приама шагал впереди.

Вдали показалось строение, длинное и приземистое.

— Привет басилевсам Менелаю и Тиндарею. Путник благородного происхождения просит гостеприимства.

Страж ворот свистнул, рядом с ним возникли еще двое. Все они смотрели на благородных путников одинаково неприветливо.

— Кто такие? — спросил наконец страж ворот, медленно и тяжело оглядев сперва Ба, потом Париса.

— Странствующий по свету царевич Парис, сын правителя царства Трои и Илиона премудрого Приама.

Парис молчал, говорил Ба-Кхенну-ф. С характерным хеттским придыханием.

Страж обернулся, они о чем-то поворчали друг с другом.

— Басилевс Менелай гуляет, — произнес страж.

— Где гуляет? — не понял Ба.

— В южных морях.

Ба и Парис переглянулись.

— Мы просим гостеприимства у дома басилевса. Мы много слышали о данах. И о доме Атридесов.

Страж опять обернулся. Один из трех не торопясь побрел в глубину двора от ворот.

— Он спросит, — сказал страж.

Ба и Парис отошли на несколько шагов.

— Не самое доброе место, — произнес царевич.

— Троя приветливей, — согласился Ба.

Он проверил свой пояс: там по-прежнему ждали умелого хозяина маленькие мешочки с травой забвения, и с травой ликования, и с травой сна, и с травой мужской силы. Это было его оружие.

Ба взглянул на Париса. Парис не знал, кому принадлежит женщина, которую якобы обещала ему Афродита. А может быть, знал. Может быть, сестра ему рассказала и наговорила сверху на три слоя дырявых шкур. Прекраснейшая из женщин заключена в этом доме — вот что знал наверняка царский сын Парис.

Он не должен успеть ее увидеть — вот что знал точно Ба-Кхенну-ф.

Ба перевел взгляд на стражей. Если они свистнут, сзывая подмогу, неторопливо подойдут и без лишних слов забьют путников дубинами, он, пожалуй, не очень удивится.

— Входите.

Это вернулся страж, который ходил к хозяину. Назвать место, где они находились, городом ли, крепостью ли было невозможно. Просто дом, большой и некрасивый, как приличествует дикарям. Первобытный дом имел имя — Спарта.

Они шли, и провожатый наставлял:

— С басилевсом говорите почтительно. На вопросы отвечайте правдиво. Оружие оставите мне.

— Басилевс нас боится? — не выдержал Парис.

Страж даже не взглянул на него.

— Таков закон.

Потом они долго сидели в пустом зале.

— Неужели здесь может быть что-то красивое? — спросил Парис после долгого молчаливого ожидания.

Наконец к ним вышел человек возраста Рамзеса. Борода его начинала седеть. С некоторых пор всех людей старше себя Ба сравнивал с Рамзесом Великим. Пока что Великий Дом выиграл все сравнения.

— Кто из вас сын царя?

— Я, — сказал Парис.

— Какой страной правит твой отец?

— Троей и Илионом.

— А-а… Это тот город, который некогда взял Геракл.

— Меня тогда еще не было, — сказал Парис.

— Конечно. Ты молод.

— Если бы я уже был, Геракл не взял бы город.

— Ты самонадеян. Геракл был велик, ему ничто не могло противиться. И я тоже. — Он помолчал. — Меня зовут Тиндарей, я басилевс Спарты.

Вошел слуга. Началась трапеза.

В горшках подали похлебку. Ба-Кхенну-ф попробовал и понял, что сила воли уже не понадобится когда-то после. Вся сила воли нужна сейчас, иначе он это кушанье не осилит и хозяин дома будет оскорблен.

Вино принесли, изрядно разбавленное водой. Впоследствии Ба-Кхенну-ф узнал, что даны вообще не пьют неразбавленное вино, но тогда первый глоток его удивил.

— О Тиндарей, мы много слышали о редкой красоте твоих дочерей, — произнес Ба заготовленную заранее фразу.

— Конечно, они красивы. Будь по-другому, их не взяли бы в жены лучшие мужи Ахайи.

— Муж Елены — Менелай, — сказал Ба. — А второй?

— Муж Клитемнестры — сам Агамемнон, глава Атридесов. Она живет с ним в Микенах. Две сестры — два брата, все достойны друг друга!

— А можно увидеть твою дочь Елену? — вдруг спросил Парис.

— Жена не выходит к незнакомцам, когда мужа нет дома.

И едва Ба услыхал ответ, у него отлегло от сердца. Он даже не сумел сдержать улыбку радости.

— Напрасно улыбаешься, странник. Мы, народ данов, соблюдаем обычаи.

— Это очень похвально, — произнес Ба-Кхенну-ф. — Это действительно похвально, о Тиндарей, басилевс Спарты.

Трапеза не была ни щедрой, ни веселой. Спать их положили в одной комнате, устлав пол шкурами.

Ночью Ба думал. Он пытался определить бога, в которого верит, и силу, которой служит. То, что он для себя выбрал, как оно называется? Особый путь, узкий и сложный. Или, проще: предание себя, передача себя чему-то высшему. Он, Ба-Кхенну-ф, есть человек, предавший себя единому богу, и нет для него больше богов, кроме этого бога. Его ведет по жизни высшая власть…

Выждав время, Ба разбудил Париса.

— Только тихо! — заговорил он ему на ухо. — Я все сделал для тебя.

— Что?

— Я все для тебя сделал.

Они бежали по той же пыльной дорог ночью. Парис бежал хорошо, легко. Ба приходилось трудно.

— Погоди! — кричал он, и лишь голос был способен догнать приамова сына. — Не забывай, этой ночью я ведь уже бегал здесь.

Она ждет тебя на моем корабле.

Будь ты проклят, счастливец! Будьте вы все прокляты…

Она уже ждет тебя там.

Добежали, домчались! Ба задыхался. Очертания двух кораблей, их округлые бока выделились из темноты.

Ба оставил Париса ждать и забрался на свой корабль.

— Это я, Ба-Кхенну-ф! — громко оповестил он, чтобы во тьме установленная им же охрана не пронзила его копьем.

Девушка спала.

— Вставай! — он принялся трясти ее. — Возьми светильню. И помни: я украл тебя нынче ночью из дома басилевса. Все остальное ты знаешь.

— Я знаю, — покорным эхом откликнулась девушка.

Сердце Ба заболело, но он не остановился. От сожалений избавят скорость действий и новые тревоги.

— Чья ты дочь?

— Тиндарея.

— Кто твоя сестра?

— Клитемнестра.

— Кто твой муж?

— Менелай, брат Агамемнона Атридеса.

— Я украл тебя ночью. Ты согласилась, прельщенная красотой царского сына. Ты видела его тайком. Поняла?

— Да.

— Как тебя зовут?

— Как всегда. Как ты назвал.

— Как тебя зовут? — повторил Ба.

— Елена.

Ба вышел из шатра на палубу и крикнул:

— Эй, Парис!..

Утро. Солнце. Мрачный ясный день.

Море разводило их в стороны, прочь друг от друга. Ба стоял, покачиваясь, на корме и смотрел, как удаляется троянский корабль, как царский сын на прощанье поднял руку.

Спешить с отплытием было незачем, и Ба хотелось оставаться на берегу как можно дольше, но он разыграл спешку, в точности по плану.

«Я вернусь за тобой!» — успел шепнуть он ей напоследок.

Когда?! Неизвестно. Никто не знает. Верь!

Он действительно верил, что вернется, он увезет ее, украдет уже по-настоящему, не из Спарты — из Трои-Велуссы — пусть только война разгорится до предела.

Он обещал. Война начнется.

Само собой, Парису она понравилась. Парис дождался дневного света — и поразился экзотической красоте девушки. Само собой, в Трое таких не водилось. Это ведь была не женщина данов — данайка, как называли их троянцы, или ахеянка, как порой называли себя даны по принадлежности к Большой Ахайе. Это была женщина развитой культуры, драгоценность, доведенная до блеска там, где умеют обращаться с драгоценностями — в Кемт, в нижнем течении Хапи. Парис не знал, сколько она стоит, во что обошлась Рамзесу Великому, сколько стоит кольцо осады, которое скоро сожмется вокруг его города.

Последняя черточка достоверности.

«Я надеялся на награду».

«Ты получишь ее».

«Когда?».

«Когда хочешь».

«Сколько?».

«А сколько ты хочешь?»

«Один талант серебра».

«О-о… Это немало. Я не царь. Я только сын царя».

«Хорошо. Твой вес?»

«Я постараюсь дать тебе талант. Если не выйдет, я заменю его другой прибылью».

«Я прибуду в твой город весной».

«Не бойся, купец. Парис не обманет тебя!»

Рука царевича там, вдали, опустилась. Море и небо в тот день были прекрасны для плавания. Ба подождал, пока корабль Париса скроется из виду, и приказал поворачивать к берегу.

 

Стасим третий

 

Строфа

Парис, линия любви

«Скажи мне хоть теперь, хоть теперь скажи мне — когда она со мной, когда я обокрал их вождя, увел прекраснейшую из женщин — скажи, Кассандра, ты сама веришь в свою сказку?»

Кассандры не было рядом. Он ответил за нее:

«В какую сказку, о чем ты, Парис?»

«Ты веришь в сказку об Афродите? Ну, сестра?»

Он посмотрел мимо Елены, своей Елены, собственной, и в тот миг девушке показалось, что троянец видит нечто сокрытое от простых смертных.

«Возьми яблоко, — сказал Гермес. — Бери, бери, не отворачивайся. И не бойся смотреть на богинь. Можешь подойти, потрогать. Это не мираж. Хочешь проверить? Сегодня тот единственный день, когда каждая из них готова отдаться тебе. Через год ты станешь первым в мире воином — если выберешь Афину. Если нет, то первым воином станет Ахилл, хотя его мать отчаянно против. Через год ты будешь царем вместо Приама — если выберешь Геру. Ты станешь царем, а в дальнейшем… Впрочем, если ты не выберешь Геру, то тебе незачем знать, что будет в дальнейшем. Ну, а эта… Не слушай ее… Она самая слабая из богинь Олимпа. Постой! Неужели ты выбираешь ее? Неужели ее?! Она ничего не даст тебе, кроме химеры, которую сама же придумала… Подожди! Ты не просто пастух, у тебя есть сила и благородство! Ты можешь стать победителем! А она ничто в этом мире…»

— Я выбрал. Возьми, Афродита!

«В этом мире она ничто», — повторила Гера вслед за Гермесом.

И Афина коварно усмехнулась: «Сегодня ты отказался от силы».

Он выбрал сам.

Он перестал быть пастухом, сделавшись царским сыном. Гера не смогла помешать.

И победил самого Гектора в состязаниях. Афина молчала.

Он выбрал сам. Еще тогда, давным-давно.

Хорошо, пусть не было именно так, пусть не приставали к нему в глубине леса три богини, не предлагали себя… Тем не менее это правда. Если богини не захотели являться в образе пышных женщин, развратно покачивающих бедрами в надежде на заветное яблочко, — в таком случае это правда даже в большей степени.

Было, было три соблазна. И он знал, что может. И первое, и второе…

Во дворце он сразу почувствовал себя чужим. Это естественно. Он ведь даже не был настоящим царевичем. Сыновья Приама с подачи Кассандры признали его братом, и только по одной причине: изящный пастух, вышедший из леса, победил в состязаниях всех по очереди, натренированных монстров войны, и последним Гектора в решающей схватке за приз. В метании копья победил, и в беге, и (что удивительно!) продержался на равных в борьбе, и особенно уверенно победил в стрельбе из лука. Кто-то, кажется, Деифоб, легко вспыхивающий по любому поводу, крикнул: «Он опозорил нас! Убьем его!» — и Парис выхватил меч у ближайшего воина, со всех ног бросился к храму Афины, там прижался к стене (спиной к Афине), на полусогнутых ногах замер в боевой стойке, которую незадолго до того сам придумал, и с вечной своей улыбочкой негромко предложил:

— Ну, возьмите!

И будущие братья поняли, что половина из них, загорелых и мускулистых, ляжет здесь прежде, чем этот нахал будет убит, что сделать все быстро можно лишь с помощью Гектора — однако никто бы никогда не решился предлагать Гектору участие в убийстве человека, которому он только что проиграл в честном единоборстве. Сыновья Приама смотрели на улыбку Париса и не двигались с места. А народ Трои ждал перед храмом, и они знали, что народ Трои ждет.

И тогда Кассандра воскликнула:

«Брат мой! Брат мой воскресший! Позовите Приама и Гекубу — их сын жив! Он не погиб младенцем, растерзанный зверем, он вернулся в день совершеннолетия! Вот он!»

Так у Париса началась новая жизнь — жизнь во дворце. Больше ему ничего не угрожало. Его приняли: Приам, Гекуба, Гектор, Эней. Но чужим он остался.

Приам и Гекуба верили, что Парис — их сын, потерянный в детстве и выросший в лесу. А иначе откуда ему такая удача в состязаниях? Боги знают, кому помогать, а кому нет. Гекуба не сомневалась, Приаму хотелось верить.

Гектор, великий и могучий, навсегда признал в Парисе равного. Все, что Гектор делал, было навсегда. Решений своих он не менял.

Эней, сын Анхиза, вообще прилепился к Парису: пил с ним вино, учился стрелять из лука, бродил по лесу, где тот вырос.

Нет, не они дали Парису почувствовать, что во дворце он чужой. Он знал это сам.

Он молчал целыми днями и все больше ощущал, как неумолимо сжимаются дворец, Троя, царство, как они становятся маленькими для него, привычными, скучными.

Вот сюда, в эту гавань раз в два месяца приходит корабль, который привозит лемносских рабынь, и сыновья Приама наперебой бегут разбирать товар. «А ты, Парис? — кричит Деифоб. — Выбрать тебе?»

А здесь Гектор по утрам собирает троянских воинов и проверяет их выучку. Он стоит, придерживая громадное, неподъемное копье, а воины перешептываются: «Великий Гектор…»

А вот тут сидят старцы, они сидят и вспоминают, и проходя мимо (но не забыв почтительно поздороваться), всегда услышишь: «О, то был сын богини!» или «Да, этот герой был равен Лаомедонту!»

Во всем дворце, во всей Трое только Кассандра, некрасивая, коротконогая, непохожая ни на Приама, ни на Гекубу, интересовала Париса. Она была великолепна… Она так надоела окружающим своими рассказами, что Приам при звуке ее голоса вздыхал, а Гектор нетерпеливо морщился. Она знала, что ее не хотят слушать, но не могла остановиться и придумывала, придумывала, придумывала…

Прекрасные истории! О спорах между богами и о морских путешествиях. О чужих странах и о начале всех начал.

О невероятной любви и разрушительной войне.

С какого-то момента Парис сделался единственным, для кого она рассказывала. Он молчал и внимал.

Это Кассандра придумала сказку о трех богинях и яблоке раздора.

Но сказка сказкой… А Парис действительно выбрал любовь. Еще тогда, в лесу, в своем одиночестве, ощутив однажды, что способен на многое.

Он выбрал, а Кассандра сочинила сюжет, которым оправдала его выбор.

У нее никогда не хватало смелости жить по своим сюжетам. Или ей не приходило в голову? Но Парис ведь не просто слушал, он верил, по-настоящему, до конца. И смелости у него было сколько угодно. Смелости и желания воплотить.

«Прекрасная Елена прекрасна! — сказал себе Парис. — Она не может быть выдумкой!»

Он принял и полюбил образ, созданный для него Кассандрой. Образ, который соприкасался с реальностью только через имя —

ЕЛЕНА.

Дворцы басилевсов оказались большими и примитивными. В сущности, это были не дворцы, а огромные хижины. Говорили, будто в Микенах дворец замечательный, небывалый, с какими-то львиными воротами… Однако то, что Парис до сих пор видел, пожалуй, уступало Трое.

Он посетил Нестора в Пилосе. «Мудрейший Нестор в белостенном Пилосе…» — именно эту фразу часто повторяли финикийские купцы. Стены Пилоса оказались серыми, а Нестор то и дело заговаривался, путано излагая, как было прежде и как должно быть сейчас…

О жене Менелая Нестор ничего не сказал. Он сказал только: «У Менелая есть жена».

— Как зовут твою дочь, Тиндарей? — спросил спутник Париса.

— Елена, — ответил хозяин.

Это уже потом, задним числом изобрели клятву женихов, состязание за Елену… Какая клятва? Обыкновенный военный союз, обыкновенное замужество. Менелай даже прельстился не самой Еленой, а тем, что ее отец Тиндарей был стар и не имел в тот год другой кандидатуры на роль басилевса Спарты.

Позже, конечно… Как можно было забыть об ахейском военном союзе? Как можно было забыть о том, кто стоял за Менелаем, — о его старшем брате?! Как можно было не побояться, будучи всего лишь приемным сыном Приама, имея такое количество братьев, хороших и разных?! Как, ради чего?

Только ради божественной женщины!

Прекрасная Елена!

Спасибо, Кассандра…

«Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос…»

Короче говоря, наступило утро, и когда оно наступило, Парис знал, чего он хочет и что сможет сделать. А когда солнце взошло в очередной раз, Елена была с ним, на его корабле, и корабль несся назад, в Трою.

Троянцы, хотя и угрюмые, с уважением глядели на Париса, а Парис, улыбаясь, любовался лазурным небом, ласковым морем, сильными гребцами, наполненным парусом и Прекрасной Еленой на фоне проплывающих мимо островов.

И она тоже, она тоже смотрела на него. Поймав ее взгляд, Парис все понял. Что она никогда не бывала нигде, кроме Спарты. Как она скучала в том похожем на загон для скота доме. И что она вряд ли чего-то боится, а главное — не боится самой себя.

Парис протянул ей руку, она вложила в нее свою.

— Я не вернусь!!! — сказала Елена.

И почему-то заплакала.

— Кассандра…

— Что?

— Троя выстоит?

— Я не знаю. Зачем ты спрашиваешь, я ничего не знаю.

— В твоей сказке город держался десять лет. Это много. Мне хватит.

— Мне кажется, она не любит тебя.

— Она бросила все для меня.

— Я боюсь ее, Парис.

— Глупая. Все хорошо. Все будет хорошо. Столько лет впереди. Я еще не прожил свою жизнь, но уже могу сказать: она превосходно придумана.

— Кто-то постарался, Парис…

Ночью Парис поднялся на стену.

Троянцы спали на удивление крепко. Ничто не мешало им превращаться каждую ночь в недвижимых кукол: ни страх, ни любовь, ни смерть живущих рядом — ничто.

Парис смотрел во тьму. Где-то за морем спали Менелай, Тиндарей, Нестор, Агамемнон, еще многие. В городе спали Приам и Гектор, Эней и Деифоб. Лежала на боку, свернувшись калачиком, Кассандра, глаза ее были закрыты.

Огромная масса спящих тел вне и внутри города представилась Парису.

Он стоял на стене, окруженный темнотой. Он почти не сомневался, что басилевсы придут.

Сзади, за его спиной, в его доме находилась Елена. Она не спала.

Впереди была еще половина ночи.

— Вот оно счастье! — тихо проговорил Парис.

 

Антистрофа

Гера, богиня верности

Смерть похожа на искренний смех.

Так сказал супруг мой, выпроводив наконец с Олимпа вдребезги пьяного Индру.

Что ж, и эта истина пусть будет частью мирового порядка.

Порядок!

Индре не следовало пить нектар, а супругу моему совсем не следовало жевать листья сомы. Но ведь он не желает меня слушать! Порядок нарушен, и через тысячу лет будущий победитель, юный и прекрасный, не исполнит заветную мечту, не дойдет с фалангой до восточного океана, споткнется, натолкнувшись на Индию…

Нехорошо. А все из-за того, что Индра испробовал наш напиток, все из-за того, что принес на Олимп дурманящее небожителей растение.

Смерть, сказал он, похожа…

Почему нас, бессмертных, так интересует смерть?

И как это смертные умеют о ней забыть?

Помочь человеку может лишь тот, кто готов его убить и принять на себя бремя вины. Это высшая, бескорыстная помощь.

Так сказал брат моего супруга.

То есть помогает тот, кто дарит людям искренний смех? Так получается?

Тогда в Пантеоне не хватает одного бога — бога смеха. Потому что ни Аполлон, ни Гермес, ни Афродита… Может быть, супруг мой? Нет, он тоже приносит слишком серьезную радость. Значит, если две истины верны, то одного бога точно не хватает.

Этого я никому не открою.

Кавказ висел между небом и землей, так, будто у этих гор не было подножья.

— Не буду скрывать, я не слишком люблю тебя, титан. Да от тебя и не скроешь.

— Ты мой главный антагонист, Джуна.

Мы стояли на краю пропасти. Он раскачивался на пятках, и казалось, что вот-вот низринется туда, в бездну.

— Лишь покой и благость могут принести счастье этому миру, — произнесла я, закрыв глаза.

— Твой супруг, возможно, услышал бы меня. Он хотя бы теоретически способен меня понять. Ты — никогда.

— Я принимаю все разумное, — возразила я.

— Нет. Ты стоишь на страже неизменности. Ты нужна, Джуна…

— Видишь! Даже ты признаешь, что я необходима. Что такое свобода? Абсолютная свобода — это уже хаос. Значит, свобода вечно стремится к хаосу. А на что сдался тем же смертным мир без правил?

— Ты нужна, Джуна, но без противовеса ты станешь ужасом…

— Титан! Я даю счастье! Бешеная страсть — это не счастье. И жажда убийства тоже далека от него. И сочинение песенок… И охота в лесах, и муки беременных женщин. И жар кузниц, и руки в глине — не счастье. И вечная боязнь торговцев, их алчные глазки… А уж о гнутых спинах земледельцев и говорить нечего…

— Ты не упомянула еще Нику для полного перечисления.

— Ника — это совсем не благость. И она для немногих. Я же забочусь обо всех!

Мы помолчали.

— Ну что хорошего было от Геракла, скажи мне? Что, титан?! Убийства и разорение…

— Ты ведь не любишь покидать Олимп. Зачем же ты пришла сюда, Джуна?

— Разве ты не ждал меня, титан?

— Нет. Ты нужна, Джуна, но не мне. Я бы не стал тебя ждать. Впрочем, я знаю, зачем ты пришла.

Мне захотелось толкнуть его. Вот к чему он хотел привести всех нас: к такому балансированию на краю бездны, с пятки на носок.

— Ты понимаешь, Джуна, что скоро последний титан уйдет в никуда. Превратится в пыль. Вы приложили достаточно усилий. Но ты мудра и догадываешься, что твоему властному спокойствию кто-то должен противостоять. И ты желаешь предусмотреть — кто. Ты предчувствуешь появление бога, который научит смертных безумствам. Я буду последний ушедший, но последняя из явившихся — Ника. И уже она чересчур сложна для тебя.

— Ты — разрушитель. Мой супруг — созидатель. А я хранительница достигнутого.

— Созидательница — Ника. А твой супруг — судья. Ты же у него как Цербер у Аида. Новый бог может занять твое место, и ты останешься всего лишь надземным Цербером.

В нем говорила ненависть. Было ясно, что от него ничего уже не добьешься. Первобытная сущность.

— Вот почему, Джуна, ты боишься покидать Олимп даже ненадолго.

Я не сдержалась и все-таки толкнула его в грудь. Падая, он улыбнулся. Словно ожидал от меня именно этого. Словно он победил.

Из глубокого ущелья донесся громовой голос:

— Из вас троих тебя будут выбирать все реже и реже!!!

И в Кавказских горах начался обвал.

— Хайре, державная!

— Да… Меркури, какой отвратительный, какой чуждый нам тип этот титан! Мы можем ему как-то досадить?

— Не думаю. Куда уж больше? Но вопрос не ко мне.

— Ты прав… Ты-то всегда прав… Потому что на половину вопросов не отвечаешь.

— Я отвечаю на корректные вопросы, находящиеся в моей компетенции.

— Хорошо. Меня интересует процент супружеских измен. Что он — увеличился, уменьшился?

— У ряда племен институт брака неопределен. Статистика будет приблизительна.

— У подвластных нам семья — это краеугольный камень. Дай процент неопределившихся!

— Сделаю, владычица!

— Ну, количество храмов я помню… Дай размер подношений! Сосчитай для меня, для Ники и для…

— Косвенный показатель для всех троих, я понял. Джуна, Ника, Венчик.

— И еще… Нет, пока все.

— Кстати, державная, — произнес Гермес осторожно, — слыхала ли ты о том, как ваш недавний гость Индра убил змея Вритру, развалившегося на горе и запрудившего течение рек?

— Что-то такое было…

— Он это сделал дубиной грома, называемой также арийским словом виджра. У ариев сия виджра — главный атрибут бога Индры. Великая духовная ценность.

— Ну и что?

— Джуна! — торжественно сказал он. — Эта дубина грома сейчас у меня.

— Украл?

— Приобрел! Меняю на твой золотой пояс.

— Да зачем тебе?

— Я отвечаю только на корректные вопросы.

— Нет, не выйдет. Супруг мой устроит потоп, если в интимные минуты не обнаружит золотого пояса.

— Как знаешь. Тогда пока придержу.

— Слушай… А это правда, будто дурманящее растение сома растет только на скрытой от смертных горе Муджават, и что его стебель Индре принес некий орел?

— Могу проверить.

— Проверь. И будто бы именно приготовляемый из сомы напиток бессмертия дал Индре силу для победы над демонами-ассурами.

— Проверю. А что в этом удивительного-то? — не выдержал Гермес.

— Гора Муджават, Меркури, это место, где наслаждается одиночеством наш титан. Разве тебе это не кажется удивительным?

Да, наркотическая сома очень похожа на прощальный дар Прометея. Это он сдвинул ариев и пробудил в них дух войны, а мы, как всегда, проспали. Мы думали, он смирился. Дурманящий сок высокогорья… Индия теперь совсем по-другому смотрится.

Бедный, бедный мой будущий Александр! Я не смогу подчинить тебе весь мир.

В сущности, я одна забочусь об олимпийцах. Только я сохраняю единство семьи, если позволительно применить к нам земное слово.

Как супруг мой не понимает? Научись люди жить без страстей, отказываться от желаний, жить исполнением долга — и нам, и им стало бы легче. Стабильность — вот что нам надо. Что хорошего в героях? Героизм есть ненужное нарушение единства смертных, постоянства их быта. Они и так живут мало, куда им еще перемены, когда же наслаждаться покоем?

Я так рассчитывала на Индию: дравидийская раса склонна к успокоению сознания, а он втихаря притащил туда этих белокожих убийц!..

И все начинать сначала.

— Мальчик мой, как ты здесь просиживаешь годы, открой секрет? Тут мрачнее, чем в подземельях Аида.

— Мне нравится. У Аида тьма, а здесь рабочая атмосфера.

— Ты называешь это атмосферой?!

— Немного пахнет серой, немного жарко…

Я наведалась в жерло горы Этна, в гости к своему созданию, к моему сыну.

— Как ты называешь этот огонь?

— Тут все мое. Значит, и огонь вулканический. Правильно?

Он захромал туда, в самое пекло.

— Смотри! Да не бойся, что тебе может сделать огонь? Подойди сюда, ближе.

— Что это?!

— Самодвижущийся плуг! — торжественно отвечал Гефест. — Я бы сказал — тррракторрррр! Хорошее словечко?

— А почему не даришь людям?

— Деметра против. А вот…

— Это еще что?!

— Сверхбыстрый корабль. Не боится штормов, способен ловить боковой ветер…

— Лихо!

— Посейдон запретил.

— Почему?

— Говорит: ограничить мою власть тщишься. Не позволю, говорит.

Я вдруг почувствовала, что дальше меня не пускает нечто невидимое. Подняв руку, я нащупала тончайшие металлические нити.

— А это зачем?

Он не то ухмыльнулся, не то смутился.

— Это так, ерунда. Недоработано.

— На сеть похоже…

— Ерунда. Не обращай внимания.

— Я о чем тебя попросить хотела. Зеркало мира!

Он остановился, повернулся ко мне…

— Что, опять?

— Как гроза над Олимпом, так поиск смертных не работает. И восточней Евфрата, знаешь, все такое размытое.

— Ага… Если гроза, это молнии надо менять. Я почти уверен. А вот восточней Евфрата… Не знаю, поглядим.

— Поспеши.

Гефест заковылял, засомневался…

— Срочно, да? Срочно?

— Поскорей бы.

— Ну, хорошо, да. Хорошо…

— Не взорвутся без тебя твои Этна с Везувием.

Он покачал непропорционально большой головой:

— Это еще как сказать, как сказать…

Красные молнии соблазнительно и прекрасно разрезали черный корпус. Чернота была абсолютной, от нее трудно было оторваться. И очертания! Очертания завораживали!

— Полетели? — предложила я.

— Ты что? — прошептал Гефест. — Это же колесница супруга твоего!

— Думаешь, он рассердится?

Гефест выразительно посмотрел на свою хромую ногу.

Мы полетели на другой колеснице.

Грань зеркального куба исчезла, пропуская нас в центр.

Мы должны были увидеть множество отражений нас двоих — меня и моего изобретательного сына.

Но отразились я, он, Афина и Афродита.

— Чем заняты? — я постаралась, чтобы голос звучал властно.

— Я, например, слежу за устьем Эврота, — холодно откликнулась первая.

— А я наблюдала редкий по красоте любовный акт, произошедший буквально только что на корабле троянского царевича Париса, — ласково улыбнулась вторая.

— Со следующей минуты вы обе будете мешать! — отчеканила я.

Гефест прохромал к Афродите, искательно заглянул ей в глаза и сказал:

— Я быстро, ладно, Венчик?

— Вряд ли быстро, — возразила я. — Сейчас нет грозы, и поиск смертных мы не проверим. Пока можешь взглянуть, как мутно виден восток.

Я обратилась к младшим богиням:

— Идите. Это может затянуться.

Но Афина даже не обратила внимания. Взгляд ее был целеустремлен.

— Вот! — сказала она.

— Что? — переспросила я машинально.

— Да вот же!

— Что именно?

Тогда Афродита улыбнулась и пояснила:

— Елена, жена Менелая, вышла на берег моря.

 

Эписодий четвертый:

Египет и троянская война

Даже когда ты мрачно грустен, ты должен быть яростно жив.

Елену Спартанскую, подлинную, следовало утащить в Черную Землю поскорее. Дня три, не больше… Потом у родителя-басилевса пребывание в гостях троянского царевича повыветрится. Может да, может нет, но даже допускать иные толкования пропажи любимой жены теперь нельзя.

Однако задача была непростой.

Возвращаться в приземистое строение, из коего они с Парисом вылетели ночной стрелой, Ба-Кхенну-ф не желал. Значит, придется следить за домом. Если б этот денек или следующий выдались бы душными и давящими, словно кругом владения Рамзеса, тогда жена басилевса, скорей всего, отправилась бы купаться.

Предположение верно? Кто ее знает. Морские люди должны любить воду. Но и тут надо угадать: она может пойти на берег моря, а может пойти к реке. Спарта расположена у самого устья. И сколько с ней будет вооруженных данов?

В одиночку выследить и расхитить их сокровище, это ли не глупость? Глупость — покамест не сделано. Судьбы в воле единого бога, с его помощью возможно все.

Раньше он полагал, будущее зависит от него…

А сейчас Ба-Кхенну-ф чувствовал себя наблюдателем, зрителем, взирающим на самого себя. Но кто-то же все это совершает?

И новое знание в голове рождается совершенно независимо от его собственных желаний.

Таясь, он перемещался вдоль берега, от речки к морю, потом обратно… И вдруг сказал себе, вслух, удивившись звуку своего голоса:

— Кажется, повезло.

Елена Спартанская, гораздо позже прозванная Еленой Прекрасной, хотя кто теперь разберет, которой из них более приличествовало это последующее — Прекрасная, в общем, та из двух Елен, которая была подлинной дочерью Тиндарея, женой Менелая, та, что жила в Спарте в противоположность Египетско-Троянской Елене, она вышла на берег моря.

Сверху было видно лучше, но и Ба-Кхенну-ф из своего укрытия разглядел, как девушка в сопровождении рабынь шествовала навстречу спокойной глади, как распустила светлые волосы, тут же упавшие на плечи и на спину роскошными волнами, как сбросила одеяние, подхваченное заботливыми руками прислужниц.

Шанс!

Ни одного мужчины, ни единого вооруженного дана рядом.

И вот Ба-Кхенну-ф уже мчится к своему кораблику, вот зовет трех воинов, кричит остальным: «Готовьтесь к отплытию!» А девушка тем временем входит в воду.

Они спешат к ней, они успеют…

Одеяние Елены Спартанской висит на шесте, который воткнут в песок. Мокрая, она выбирается на берег… И видит, что окружена незнакомыми людьми, нездешними. Прислужницы пытаются убежать, один из египтян угрожает им копьем, не пускает за помощью.

А Елена не торопится и не боится. Елена без капли стеснения приближается к своей одежде, отбрасывает ее в сторону и выхватывает из песка шест.

Два-три движения — и воины-египтяне разлетаются в стороны… Она птицей подлетает к третьему и легко выбивает у него вовсе не грозное копье.

И что дали уроки Мес-Су? Вот уже Ба лежит на песке, а голая девушка сидит на нем, светлые мокрые волосы касаются его лица, шест вжался в горло, Ба задыхается, задушит она его или отпустит?

Шанс потерян.

Нет, так не пойдет, сказал себе Ба-Кхенну-ф… Кто знает, на что способны даже женщины данов? Вон колх рассказывал об амазонках… Нет, так не пойдет.

Ба оценил все возможности, все повороты ситуации. Отчаяние придало ему силу.

Он покинул укрытие и направился к месту купания.

Елена вышла из воды.

Ее рука потянулась взять одеяние.

— О, погоди ради Афродиты, прекраснейшая из смертных! Дай насладиться видом твоего лучезарного тела, этим высшим удовольствием для глаз, а потом убей, если пожелаешь!

«Возьмет или нет? Закутается до самого носа или…»

— Смотри.

Голос у нее был неожиданно низковатый.

— Афродита каждый день повторяет твое имя. Больше того, богиня красоты Хатхур в своих храмах завидует тебе!

Ба обошел девушку, благоговейно сложив руки.

— Кто ты?

— Я посланец могущественнейшего из людей. Я посланец правителя великого и богатого Айгюптоса, мудрейшего и красивейшего Рамзеса Великого.

Ба остановил свое кружение так, чтобы очутиться глаза в глаза с ней, и прошептал:

— Рамзес Великий услышал о тебе от богини Хатхур!

Спартанка выглядела уверенной и бесстыдной. Но в этот миг она растерялась.

— Что он обо мне услышал?

— Все! В Айгюптосе знают о тебе все. Боги предназначили тебе стать правительницей нашей огромной страны.

— Ты сумасшедший, путник?

— Посмотри, как я одет, на мой вид. Разве сумасшедший чужеземец может так выглядеть?

— Да. Ты прав.

— Твой муж, о прекраснейшая, Менелай… Он попал в беду из-за твоей неслыханной красоты.

— Что-что?!

— Да! Там, в южных морях, он оказался в плену у моего повелителя, и единственная надежда — это ты.

Ба выждал паузу.

— Если Рамзес Великий не увидит тебя перед собой, Менелай умрет мучительной смертью.

Дикое племя, они не привыкли к столь внезапной и безжалостной лжи.

— А если увидит?

— Либо ты согласишься стать правительницей Айгюптоса, женой Рамзеса, а он куда красивее и мудрее всех смертных, взять хотя бы меня…

Елена оценивающе оглядела Ба.

— Либо ты не согласишься, тогда Рамзес отпустит твоего мужа с дарами, и вы вернетесь вместе из похода. Но я думаю, что ты согласишься.

Она не спеша закуталась в одеяние.

— Ты, конечно, можешь вернуться и спросить совета, позволения, помощи у Тиндарея, твоего отца… Но я уверен, он тебя не отпустит. Твоя нерешительность приведет лишь к гибели твоего мужа, да и отца, если Тиндарей решит идти в безнадежный поход на непобедимый, превосходящий его во много раз, богатый людьми и золотом Айгюптос.

— Айгюптос… — проговорила Елена. — Твой повелитель похож на тебя?

— Он неизмеримо лучше, — ответил Ба.

Глаза у нее были бешеные. Ба почудилось, что эта молодая женщина ждала чего-то такого, что она год за годом вспоминала, как ее когда-то девчонкой украл буйный Тезес.

— Решайся. Боги смотрят на тебя.

Она отошла на несколько шагов, Ба следовал за ней.

— А с этими что делать? — спросила Елена вполголоса, показывая в сторону прислужниц.

* * *

Корабль, груженый хеттским железом, плыл на юг. Железо было важным товаром, стратегическим. Немного удавалось выменять у хеттов: они соглашались продавать за золото, но очень дорого. Хетты знали, что железо — основа их власти. Ни жители Кемт, ни ассирийцы, ни народы моря не имели железного оружия, лишь вождям изредка перепадало на наконечник копья…

«У Рамзеса теперь будет железный отряд», — удовлетворенно думал Ба-Кхенну-ф.

Но, как ни удивительно, отнюдь не железные слитки были самым важным, самым стратегическим товаром на этом корабле. Угроза миру сидела на корме и расчесывала длинные светлые волосы.

Она никогда не бывала так далеко посреди моря — даже берег исчез из виду. Ее муж плавал, он уходил в походы, и вот попал в плен в чужой стране.

Елена улыбалась солнцу — ей было хорошо.

И опять этот остров!

Почему именно он возник на пути, когда небо посерело и мореходы Кемт испугались бури? Усмешка судьбы…

Ба решил, что теперь уж ни в коем случае не станет ждать хорошего ветра так долго. При первой возможности они покинут приют посреди моря.

Они вытащили корабль и спрятались от дождя.

Именно здесь, в сухом гроте, Ба-Кхенну-ф провел две сотни дней с прекрасной девушкой, которую придумал, чтобы она сыграла роль вот этой Елены. Ба помнил каждый день из тех двух сотен. Каждый вечер и каждую ночь.

Мореходы-воины, как и в прошлый раз, расположились внизу, сотворив что-то наподобие шатра из шкур. Прихваченные спартанские рабыни остались там же. Но люди не радовались ни женщинам, ни твердой земле: они хотели домой.

Был день, серый, мокрый, чужой. «Как меня занесло сюда?» — думал Ба. Он смотрел и не верил, что вместе с ним следит за дождем женщина данов, настоящая — можно потрогать — та, что раньше жила как идея, дерзкая задумка, в которую едва верил Рамзес… да и он сам.

В трех шагах от него. Вдалеке от своей Спарты. Неужто и это реальность? Как ее занесло сюда?

— Ты способен на все… — прошептал Ба, подняв глаза к небу. Но над ним нависал камень, грубый, выщербленный, не такой, как в храмах.

Они выпили немного вина. Приходилось рассчитывать уже сейчас, кто знает, сколько им быть узниками острова.

К вечеру Ба не понимал, что делать.

Он создал крайне двусмысленную ситуацию.

Он отдал любимую женщину ради хитроумного плана. Сейчас рядом с ним другая женщина. Эта другая женщина, в сущности, никому не нужна, кроме него. Ведь Рамзесу надо было, чтоб он ее украл. Сделано! Рамзес не ждет ее в подарок. Значит, Елена Спартанская принадлежит Ба-Кхенну-фу? Вроде все так. Но сама Елена Спартанская уверена, что приглашена правителем Кемт.

Ее уверенность никого не интересует, коль она здесь. Да, и это вроде правильно. Но с нею Ба почему-то не чувствовал себя хозяином. А со всеми женщинами из своего прошлого, со всеми до единой он точно знал, что пусть на одну ночь — он хозяин.

Глупо сидеть в гроте несколько ночей подряд. Наедине. И продолжать жалкую роль сводника Нетчефа, будучи советником Великого Дома.

Ба мельком глянул в сторону Елены и понял, что подойти к ней ему труднее, чем когда-то нырнуть в пирамиду.

Он расстелил шкуру, купленную в Трое-Велуссе, лег. Спутники внизу затихли. Он закрыл глаза.

Ба не успел уснуть. Длинные волосы упали ему на лицо.

— Спать?.. Здесь?!! Сейчас?!! — ее голос звучал возмущенно.

Она сбросила одеяние и прильнула к нему. Дочь и жена басилевса не собиралась терять время!

…Ба очнулся вдруг, внезапно, сколько времени прошло — он не знал. По-прежнему была ночь.

Такое с ним случилось впервые. Он потерял сознание? Или просто забылся? Что он с ней делал?

— Ты? — спросил Ба зачем-то.

— Я, — ответила жена Менелая.

— Ты жена Менелая… — произнес Ба, ощущая от этого неясное, но очень сильное ликование.

— Да. Ну и что?

«Ты хороша», «Ты лучше всех», «Ты прекрасна»… Обычные слова, ничего не значащие, лезли в голову, и Ба промолчал.

Елена прижалась к нему с новой силой. И он угадал, что сейчас придет второй заход безумного блаженства…

Перед тем, как впиться в его губы, Елена проговорила:

— А что за трава была у тебя в мешочке? Я ее бросила в вино…

То ли на третье, то ли на четвертое утро Ба вышел из грота, поздоровался с горизонтом и ощутил укол в сердце. Это напоминала о себе отправленная с Парисом в Трою другая Елена. Море было неспокойным.

Он никогда не узнает о ней больше?

Горизонт был далеко.

— Почему мир так огромен? — спросил у него Ба-Кхенну-ф.

Горизонт молчал. Лишь криво улыбался слегка изогнутой линией.

Он не забыл ее, нет.

Возможно ли сравнить двух женщин с одним именем?

Эта Елена диктовала ему свою волю. Она оказалась властной, редкой… с большой, удобной грудью, которую было так хорошо сжимать, она позволяла сильно мять соски, ей это нравилось — удовольствие на грани боли.

Та Елена была податливой, послушной… Грудь ее словно создал скульптор, темный силуэт на фоне дверного проема торчал резным соском, и лучше не бывало зрелища!

Но эта Елена покоряла дикостью! И дикость ее вызывала столь же дикое, совершенно не утонченное желание у привыкшего к тонкостям Ба.

Но та Елена видела лишь в нем смысл… Она по-настоящему любила его.

А эта? Об этой ничего нельзя было предсказать более чем на шаг вперед.

Ему было с ней очень хорошо. Очень непривычно. Но он не был счастлив.

Для счастья Ба-Кхенну-фу теперь нужны были сразу две женщины с одним именем. Одновременно.

С некоторым ужасом заметил он внутри себя это желание, причем — единственное. Больше желаний у него не было.

— Это невыполнимо, — произнес он.

А горизонт молчал.

И новая ночь подходила к концу, они еще не устали друг от друга. Кормчий обещал, что завтра, похоже, они смогут продолжить путь… Под утро Ба заснул, и во сне он решал вопрос: действительно невыполнимо то, что ему надо, или всего лишь непредставимо — как дети Атона в Палестине, как он сам рядом с Великим Домом, как жена вождя данов на его корабле, потом в обнимку с ним на рассвете…

— Госпожа, госпожа!!!

Ба вскочил… Не сразу вспомнив, где он, поспешил к выходу из грота.

Солнце уже светило вовсю, спартанская рабыня тяжело дышала и смотрела умоляющими глазами.

— Вон! — она показала на море.

Но Ба все видел сам. Три корабля надвигались на берег.

— Ты знаешь, кто это? — спросил он ее.

Рабыня покачала головой.

— Нет.

Сзади Елена положила руки на плечи Ба.

— А где Лисия?

— Она пьяна. Они напоили ее неразбавленным вином. Они пили неразбавленное вино.

— В долине Хапи вино — дорогой напиток… — произнес Ба.

Он думал, что делать.

Хорошо бы это оказались финикийцы. Финикийцы не грабят, они торговцы. А если это разбойники? Еще один народ моря. Тогда легенда о вызволении Менелая может помочь, но ее нельзя произносить… Или завлечь их в Кемт и там оставить? Нет-нет, он должен придумать, как выйти из положения сейчас, здесь.

— Не выходите из грота, что бы ни случилось! — сказал Ба женщинам и, не торопясь, пошел вниз.

Чужие воины окружили одинокое суденышко страны Кемт. Их было не так уж много, едва ли больше двадцати. Ба следил за событиями, прячась за выступ скалы.

Третий корабль воткнулся носом в берег, на песок спрыгнул всего один человек, приблизился к своим и крикнул:

— Эй! Откуда вы, новые рабы?

Не получив ответа, он приказал:

— Добро перенести, корабль сжечь.

Ба взялся за голову.

— Вам повезло, чужаки! — продолжал морской разбойник. — Вы попали к настоящему вождю, к победителю. Я не какой-то там критянин… Я Менелай Атрид! Радуйтесь!

У Ба перехватило дыхание. Никогда, ни разу он не был так близок к гибели. Никогда так не дышало в затылок поражение, и бессмысленность всех предыдущих действий не ощущалась так остро.

Не думая, что делает, Ба-Кхенну-ф вышел из-за скалы и двинулся на Менелая.

Менелай смотрел на безоружного человека, идущего к нему с выражением обиды и отчаяния.

Ба-Кхенну-ф понимал: вероятность, что Елена не выглянет из грота и не увидит своего мужа, очень мала, но кроме как на нее надеяться все равно не на что. Песок, солнце, море, эти люди — замерли и превратились в сияющую точку для Ба.

— Ты хочешь сжечь корабль того, кто десять дней назад был с почетом принят в твоем доме Тиндареем. Я провел ночь под твоим кровом, я оставил дары, теперь ты намерен лишить меня возможности вернуться домой. Я прибыл в Спарту, чтобы увидеть великого Менелая, брата великого Агамемнона. Я знал, что Менелай — гроза морей, и хотел просить его о покровительстве в моем деле торговли. И Тиндарей, отец жены Менелая, принял меня с почетом. И что я слышу сейчас, лучше бы я потерял слух!

Менелай с сомнением разглядывал незнакомца. Ба уже стоял в шаге от него.

— Как там моя жена без меня? — спросил наконец Менелай.

— По вашим обычаям жена не выходит к гостям, когда мужа нет дома. Так сказал Тиндарей.

— Правда.

Менелай подумал. Давалось ему это с трудом. Прочие разбойники перетаскивали товары на свой корабль.

— Что ты везешь?

— Железо хеттов.

— О-о! Хорошо…

Он хлопнул Ба по плечу. Тот едва не упал.

— Ладно, товар я у тебя заберу. А корабль и людей, чтобы вернуться, так и быть оставлю. Поглядим, что у тебя там.

Каждый миг Ба ожидал окрика со стороны грота — звука, который означал бы смерть.

— Что это за женщина? Рабыня?

Ответ! Правильный ответ! Рабыню он заберет, а Лисия, протрезвев, расскажет о Елене. Их догонят в море. Если не догонят, то война, затеянная Ба, случится не между басилевсами и хеттами, а между севером — и Кемт! Все, чего опасался Рамзес… И Ба станет причиной.

— Это моя жена.

— Она пьяна?! — удивился Менелай. — Твоя жена пьяна?!

— Ночью мы пробовали ваше вино… — смущенно признался Ба.

Менелай жизнерадостно расхохотался.

— Его же разбавляют водой, купец!

— Да, потом я вспомнил, что в твоем доме я пил вино, разбавленное водой.

Рабыня повернулась к Менелаю, взгляд ее был мутным, но она постепенно приходила в сознание.

Менелай ухмыльнулся.

— Вот что, купец! Я был в походе и давно не имел женщин. Ты должен отплатить за гостеприимство, оказанное тебе в моем доме. Позволь мне насладиться твоей женой.

Ба молчал.

— Не бойся, я не отдам ее воинам.

— Сила на твоей стороне… — проговорил Ба.

— Хорошо, что ты не против! Ты будешь рядом и убедишься, что я не причиню ей зла.

И Менелай быстро овладел рабыней.

Ба стоял и смотрел.

Менелай чувствовал себя хозяином мира: он проявил великодушие, и в то же время этот купец вынужден смотреть на свою жену, которую использует он, Менелай. Удовольствие власти переполняло его, он хотел, чтобы это продолжалось подольше, но получилось быстро.

Ба тоже испытал удовольствие, хотя иного рода. Огромная опасность не исчезла, но похожий на бычка басилевс-разбойник своим самодовольством лишь увеличивал грядущее поражение. Унижая купца, он унижал себя. Он воспользовался мнимой женой Ба у него на глазах, и неведомо ему было, что несколько ночей подряд Ба пользуется подлинной женой Менелая, пусть Менелай этого и не видит.

— Нам пора, купец. Мы пристали к берегу только чтобы с тобой познакомиться. Как твое имя?

— Ба-Кхенну-ф.

— Не запомню.

Бычок-басилевс повернулся спиной и пошел. Но обернулся:

— Как ее имя?

Рабыня прислонилась к борту и глупо улыбалась.

— Ее имя еще длинней, — ответил Ба и тоже улыбнулся.

— Будешь торговать в Ахайе — приходи ко мне в дом. И жену приводи.

Ба стоял, не двигаясь. «Неужели они уплывут?» — стучала одна мысль. — «Неужели?!»

Навстречу Менелаю бежали двое с зажженными факелами. Но басилевс махнул рукой, и они сунули пламя в воду.

— Кто это? — с трудом произнесла рабыня Лисия.

— А ты не знаешь? — спросил ее Ба.

Как дико, как чудовищно ему повезло. Нет, не повезло. Просто он умеет убеждать женщин. Ни Елена, ни прислужница не выглянули из грота. Он сказал им не показываться, и они послушали его.

Ба-Кхенну-ф поднялся в грот.

Прислужница рыдала в углу; когда она подняла голову, Ба увидел свежий след от удара.

— Что он сказал? — спросила Елена.

— Кто?

— Менелай.

Ба выдержал ее взор, который выражал непонятное.

— Он сказал, что любит тебя.

— Он врал.

Спартанка подошла к выходу из грота и посмотрела на уплывающие три корабля.

— Не знаю, кто из вас врал больше, — были ее слова.

Шок миновал, ликование не наступило. Ба-Кхенну-фу не давал покоя один вопрос.

Елена молчала, пока судно выталкивали в море, она смотрела на остров с тем же выражением, что и раньше на корабли Менелая.

Ба сел рядом с ней, в точности как она, оперся о деревянный борт…

— Скажи, — Ба кивнул в сторону Лисии, — почему он не узнал ее?

Елена глянула пренебрежительно.

— Ее прислал в подарок Агамемнон Атрид. Когда Менелай уже был в походе.

Она окинула Ба новым взглядом, где ярость спорила с чем-то еще. Затем придвинулась ближе и проговорила с чувством:

— Прощай, остров!

* * *

Мутная вода Хапи сменила опасную бездну Зеленого моря. Это означало — Ба вернулся. Второе путешествие в чужие дали не убило его, он справился.

Теперь мир имел вид. Мир больше не состоял из фантазий, как раньше, из слухов, из неясных образов. Народы моря — это длинный деревянный сарай с Тиндареем и без Елены, с чудовищной похлебкой вместо пиршества. Велусса — это Троя, дружелюбный Гектор жарит мясо, поливая его доступным даже для пастухов вином. Палестина — это пыль, грязь, Мес-Су посреди пыли, прячется от пыли в грязном шатре. Зеленое море — солнце, противное покачивание, опасливое ожидание…

— Что это? — спросила Елена.

— Это бог-мститель Гор.

Существо с головой сокола было выбито в стене огромным горельефом.

— А это?

— Это Рамзес Второй, Великий Дом, правитель Кемт.

Елена с интересом смотрела на каменного колосса.

— А как же ты? — спросила она.

На берегу их встретили, окружили.

Ко дворцу Рамзеса его чужестранный советник и светловолосая девушка шли в сопровождении стражи.

И опять, как при возвращении от детей Атона, у Ба мелькнула мысль, что Рамзес мог умереть. Тогда Кемт — западня.

Елена взяла его за руку.

— Не бойся.

Когда-то приход во дворец Рамзеса был дерзостным свершением, чудом смелости. А сейчас дворец просто занял свое место в картине мира. Тяжелые неохватные колонны, неподвижная стража, золото, золото…

Ба не чувствовал себя вернувшимся.

— Итак, ты привез жену вождя данов и хочешь, чтобы я оставил ее тебе.

— Да, о Великий Дом!

Ба долго и подробно рассказывал обо всем, что с ним произошло. Внимательно выслушав, теперь Рамзес отвечал.

— Давай вспомним… Ты украл у меня одну тысячу сто тридцать шесть дебенов золота и четыреста пятьдесят четыре дебена серебра, кроме того виссона, ладана и драгоценных камней еще на сто с лишним дебенов. Так? Все так. Я простил тебе преступление за единственную ночь, проведенную на месте кражи. Потом ты взял двести тридцать шесть дебенов серебра на покупку рабыни. Вряд ли в Кемт кто-то когда-то, кроме тебя, покупал рабыню за двести тридцать шесть дебенов серебра. Ты увез ее за море. Так? Вдобавок я дал тебе с собой товаров и золота — в общем еще на шестьсот дебенов. Ты все это увез. Так?

Ба молчал.

— Все так, — продолжил Рамзес. — На тебя ушло… Одна тысяча восемьсот пятьдесят дебенов золота и шестьсот девяносто дебенов серебра. Ты обещал, что начнется война. Война не началась. Ты долго плыл. За это время прибыл вестник от хеттов. Хетты ничего не слыхали об угрозах данов. Я не знаю, как иначе проверить, что происходило в такой невероятной дали от Кемт.

Ба увидел перед собой Париса, как тяжело царский сын воспринял просьбу об одном золотом таланте, который соответствует тремстам дебенам золота или ста дебенам серебра. Или он просил у Париса талант серебра? Неважно, в Трое золото редкость и ценится еще дороже.

1850 дебенов… И еще 690… Но более дорогих, серебряных… Это около тринадцати талантов — сам Приам поразился бы. Хозяин богатейшего города севера.

— Возможно, ты продал девушку. Продал товар. Возможно, ты продал и железо хеттов. Да, я помню, ты вывел солнцепоклонников в Ханаан. Но я ведь и не посчитал, сколько золота потребовалось для этого. И я пока не знаю, что это нам даст. Понимаешь?

Ба покачал головой.

— Ты не понимаешь?

— Я думаю, о Великий Дом.

— Твои слова хороши. Однако нет главного…

— Мои победы трудно увидеть из долины Хапи, о Великий Дом.

— Возможно, советник. И все-таки женщину я пока оставлю у себя. Ты получишь ее сразу же, как только я получу весть о начале войны. Хотя бы между одним племенем — и хеттами.

— Но Велусса — это не хетты.

— Хорошо. О войне между племенем данов и Велуссой.

Рамзес принял решение — спорить было бесполезно. Великий Дом, правитель Кемт, не желал допустить малейшей вероятности успешного обмана.

— Будем ждать, советник. А теперь покажи жену дикаря.

Давно Ба не просыпался на крыше хижины, которая когда-то, почти что в другой жизни, была его хижиной. К строению, столь же ветхому, как и все вокруг, боялись подходить, ибо знали — хозяин сделался советником Великого Дома. Может быть, он не вернется в лачугу, но ведь она принадлежит ему.

Ба проснулся и с отвращением почувствовал реальность собственного существования.

То, что не менялось на протяжении тысячелетий, — реальность существования — одинаково чувствовалось и при Джосере, и при Рамзесе.

И что ему дали эти семь лет… Нет, даже восемь, если считать с того дня, когда они с братом впервые вынули из стены потайной камень и проникли к золоту, серебру, ладану и виссону.

Ничего не изменилось. Река течет мутно и неторопливо. Ее обнимают пески, душат в жарких объятиях. Человек просыпается на крыше глиняной развалюхи. Смерть ждет его и тоже не торопится. За нее трудится время.

Ничего не изменилось, только теперь никого нет. Ни строителя отца, как в детстве. Ни матери… Ни мудрого двойника брата… Никого.

«Ты раньше не страдал от одиночества», — сказал мудрый Аб-Кхенну-ф.

«Раньше я действовал», — ответил Ба.

Ага… Вот в чем дело, и вот что он не желает замечать на своей крыше. Раньше не было Елены.

А потом была. Потом он сменил одну Елену на другую. И теперь снова нет ни одной.

Вот откуда одиночество.

Спартанка поработила его сознание за три десятка дней и ночей. В отличие от первой, восхитительной, неповторимой девушки настоящая Елена не слушалась — она распоряжалась.

Жалкий мечтатель! Он хотел свести их вместе…

Его Елена за морем, куда Ба никогда уже не попадет, потому что Великий Дом не даст ему золота, чтобы снарядить корабль.

Его Елена с Рамзесом, и Ба никогда уже не вернет ее, потому что слишком отличается она от женщин Кемт, чтобы перед ней устоять.

Обе Елены больше не принадлежат ему. Вместе — никогда и не принадлежали.

Жалкий мечтатель!

Что ты здесь делаешь, Ба-Кхенну-ф?

Прошло время разлива.

Человек на крыше жил как неприхотливое растение. Он мало пользовался своей возможностью передвигаться. Он размышлял.

Но и размышлял он не так, как прежде.

Перед ним не было задач, ни единой. Он всего лишь пытался отделить жизнь от иллюзии.

К началу времени посева он уверился, что выдумал почти все. С ним ничего не происходило. Он ничего не сделал.

— Я ничего не сделал… — произносил он порой ближе к вечеру, чтобы просто услышать голос. Вечер подходил для этого больше, так как голос отчетливей слышен в темноте.

Он представлял грязную толпу, живущую станом в Ханаане, блеющих коз, грубо сколоченный деревянный храм… Это стихия. Случайно направилась она туда, при чем тут имя «Ба-Кхенну-ф»?

Он представлял море, берег… Торговый город на холме, а по другую сторону моря эти дикари… Люди, которых он видел, уже забыли о купце, а имя «Ба-Кхенну-ф» вообще ни разу не слышали.

— Ба-Кхенну-ф… — произносил он, когда наступал очередной вечер.

И несколько следующих дней пытался понять, есть ли он на самом деле? Он искал доказательства. Доказательств не было.

Если бы Рамзес прислал за ним… О, если б Великий Дом прислал за ним!

Тогда Великий Дом вернул бы его мысль в мир людей. Его мысль получила бы обычную задачу и удалилась бы от поиска ответа.

Мимо сознания бродили две Елены, когда одна из них хоть чуть-чуть пересекала границу, человека одолевал зверский инстинкт — тело готово было бежать куда угодно, лишь бы вернуться.

Но с каждым днем они захаживали все реже.

Рамзес все же прислал за ним. Видимо, это случилось слишком поздно. Или, наоборот, как раз вовремя.

Стража ввела Ба в зал. Рядом с Рамзесом находилась женщина. Когда-то, кажется, год назад, Ба видел, как она вышла купаться на берег моря… далеко отсюда.

— Я позвал тебя, чтобы сказать, — начал Рамзес.

Ба улыбался.

— Ты похож на больного… — прервал себя Великий Дом. — Я позвал тебя, чтобы сказать: о войне ничего не слышно.

— Горизонт колышется, — произнес Ба убежденно и замолчал. Потом, вдруг спохватившись, добавил: — О Великий Дом…

Но последнее получилось как-то небрежно.

— О чем ты, советник?

— Горизонт… — пояснил Ба и даже показал рукой. — Линия колеблется…

— Ну и что? — удивился Рамзес.

— Может быть, он ненастоящий?

Ба немного подумал. Великий Дом и девушка смотрели на него изумленно.

— И слишком много света. Да! Слишком много света.

Он повернулся, чтобы идти, хотя поворачиваться спиной к правителю Кемт без особого разрешения не дозволялось. Вспомнив об этом, Ба поспешно развернулся назад.

— Тринадцать дверей ведут… куда? — сказал он. — Я еще не знаю, куда, но именно туда мне нужно попасть. Они похожи, не отличишь. И только одна настоящая.

Рамзес подозвал стражника.

— Пусть ему дадут вина. С собой. Достаточно.

Стражник побежал выполнять.

— Самого лучшего! — вдогонку приказал Рамзес.

С большинством людей мир может сделать все, что хочет.

В какой-то момент своей жизни Ба-Кхенну-ф поймал состояние, в котором он сам мог сотворить с миром что угодно.

(Или просто поверил в это?)

Так или иначе, но лежа на крыше, он пошел дальше. Слова Рамзеса: «война не началась» — пробудили в нем совершенно новые чувства. Он отказался от войны с окружающим, он впустил в себя и Хапи, и Рамзеса, и всех на свете женщин, и миллиарды песчинок западной и восточной пустынь, он договорился с древними богами Кемт, и отныне он больше не умел поворачивать события в нужную сторону, зато ощущал все движения огромного организма, коим повелевал Атон (не надо имен!), совпадал с ними, был заодно и действительно ничего иного не желал.

Ни для себя, ни вообще.

Однако солнце вставало над пылью города Рамзеса — а он знал, что участвует. Как? В чем?

Он знал, что и даны живы благодаря ему, и море держит корабли не без его стараний. Недаром лежит он на крыше.

Это пришло как-то сразу и сразу все прочее отменило.

Круговорот не имел смысла без его участия.

Светящая, сияющая сила поселилась в глиняной лачуге, в грязном углу, и как он ни объяснял ей, что богам не место в обычной хижине, — светящая сияющая сила все делала по-своему.

 

Эксод

Греческая трагедия, которая появилась примерно через семь веков после описываемых событий, состояла из эписодиев и стасимов. В эписодиях разыгрывалось действие, а стасимы принадлежали хору. В эписодиях герой боролся с судьбой, в стасимах хор сопровождал его неравную борьбу пением на отвлеченные темы. Хористы разделялись на две части и становились напротив друг друга: правая сторона, например, пела строфу, а левая, например, отзывалась антистрофой. Говорят, что в древности это построение имело какой-то смысл.

Начиналась трагедия пародом — выходом хора, а заканчивалась всегда эксодом — уходом того же хора.

Правда, возникли театральные представления из мистерий-служений богу Дионису, а бог Дионис, надо сказать, в архаическом XIII в. до н. э. попросту не существовал, так как обнаружился в эллинском пантеоне уже после Троянской войны.

По легенде, пришел он с востока и умел пробуждать в женщинах вакхическое безумие. Женщины становились вакханками. Что это такое — на самом деле никакой академик не знает.

А сейчас, согласно нормам греческой трагедии, хор должен уйти.

 

Строфа

«Долго Троя в положении осадном…»

Снова не то! Рано для этого, еще слишком рано.

«Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос…»

Утро застало одну тысячу сто восемьдесят шесть кораблей на берегу, но у самой воды, и носы их обращены были в сторону востока. Там находилась Троя, наглый город, посмевший не уважать племя данов. В том городе была спрятана за высокими стенами женщина, по праву принадлежащая Менелаю.

«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»

И этого юного мальчика удалось привлечь к походу. Для Агамемнона было крайне важно участие мирмидонян, он не хотел оставлять Пелея, пусть тихого, но какого удачливого вождя в двух шагах от Микен. Теперь, когда решено, что его сын тоже будет под Троей, Пелея можно не опасаться.

В сущности, они все радовались лету, гладкому морю, жаркому небу. Один старший Атрид непрерывно думал, никогда еще столько кораблей сразу, шутка ли — 1186! — не сталкивали в воду с берегов Ахайи. Да еще Менелай непрерывно злился. И Одиссей, мало кому известный среди данов молодой островитянин, вовсе не рвался в поход. Этот желал покоя и тем отличался от буйных сверстников. Он надеялся, наскок на Трою будет быстрым, во всяком случае сам он вернется домой как можно скорее.

А прочие подставляли лицо ветру. Они смеялись будущему, словно будущее обещало им только победы и удовольствия. Многие погибнут, кто-то утонет, чему вы так радуетесь?

Это были жестокие люди. Агамемнон торжественно назвал избранную девственницу своей дочерью, и ее по всем правилам принесли в жертву. Перед самой смертью Ифигения стала дочерью вождя всех данов, имя запомнили, теперь ее должна была хорошо встретить в подземном мире Персефона. Так верили.

Слуга богов Калхант лизнул нож с жертвенной кровью девицы, дым от костра, сжигающего ее тело, взвился в небо и не встретил там ни единого облачка. Боги отпускали племена за местью, они разостлали им море гладкой дорогой, даже Посейдон ненадолго смирился.

Человек чужого народа лежал на крыше далеко на юге. Никто из данов не знал о нем ничего.

— Хайре, Аид! — крикнул громким властным голосом Агамемнон, и его корабль первым, повинуясь сильным рукам трех десятков воинов, вошел в прибрежную гладь Эгейского моря.

 

Антистрофа

— Посмотрите на этого смертного!

Одиссей не выделялся между воинами, в нем трудно было признать вождя даже небольшого итакийского отряда.

— Он мой, — сказала Афина.

Афродита тут же произвела руками замысловатый, зато удивительно грациозный жест, который уверял без слов: конечно, дорогая, кто бы спорил.

Гера возразила:

— Но этот смертный больше всего в жизни ценит покой. Он любит свою жену, жена любит его — воплощенная верность. Тебе не кажется…

— Он мой, — веско повторила Афина.

В сущности, Троя и маленький островок Итака расположены не так уж далеко друг от друга. Однако Гера нахмурилась. Значит, обратный путь не будет легким. Афина лишь усмехнулась в ответ.

— Ну, линию любви и красоты избрал мой Парис… — сказала Афродита.

— Одиссей — избранный Ники, ты выбрала троянца… Хорошо. Вы ждете, что сделаю я? Вот!

И некое сияние спустилось на Агамемнона, вождя вождей.

— Власть и достоинство!

— Допустим… — с сомнением произнесла Афина. — А кто еще?

— Кассандра принадлежит Фебби, — сообщила Афродита. — Я точно знаю. Линия творчества.

— Ахилл принесет много радости Аиду. Линия смерти.

— Кстати, Джуна, почему ты не выбрала Гектора? Почему Атрид?

— Считай, что это моя ставка.

— Чей же тогда Гектор?

— Скорей всего, Марсика. Линия войны.

— Нет. Как ни странно, Марс сделал другую ставку. Никогда не угадаете.

— Чего там гадать…

— Конечно: Эней, сын Анхиза.

Некоторое время они молчали, наблюдая, как сплетаются нити. За это время корабли достигли Трои, Атридесы потребовали вернуть Елену, Приам согласился… Парис едва не пустил стрелу в Деифоба, но племя данов, увидав предполагаемую жену Менелая, пришло в ярость… В общем, многое случилось, пока богини думали о своем.

— Так погребали они конеборного Гектора тело… — задумчиво проговорила наконец Афина.

Как оказалось позже, Аполлон подслушал эту ее фразу.

— Когда кончится очередное столетие, Прометей уйдет, — припечатала Гера.

— Да, шансов у титана маловато… — согласилась богиня любви.

— Хорошо бы нам угадать, кто явится на смену. Обычно новый олимпиец из смертных. И обычно он не самый знаменитый герой при жизни.

— Геракл так и не взобрался к нам, — опять согласилась богиня любви.

— Да-а-а… — с особым удовлетворением протянула Гера.

Афина созерцала. Внизу разгоралась война.

— Когда Ника еще жила среди смертных, она тоже не слишком-то выделялась. Никого не убила…

— Что ты говоришь!! Я никогда не жила среди смертных! — гневно возразила Афина.

В сей миг голубую ткань неба разрезала внезапная молния. Гера с Афродитой, переглянувшись, послушно прекратили опасные намеки.

— Итак, кто же вместо титана?

— Кто же вместо титана?

— Кто?!

Гера и опасалась, и догадывалась, что новый бог будет лихой и веселый.

Афродита надеялась, что он станет ее союзником, они вдвоем окончательно сведут людей с ума.

Афина думала о том, что наконец-то перестанет быть младшенькой.

— Никто из этих… — произнесла после долгих размышлений Афина.

— Да, — согласилась богиня любви, — они чересчур…

— Вы обе правы. Они навсегда останутся героями.

— Гектор посвятил тебе такое копье, Ника, а ты… — засмеялась Афродита.

Поиск прошелестел между смертными и указал на два имени.

— Пожалуй, — удовлетворенно сказала первая.

— Как интересно… — прошептала вторая.

— Ну, в общем, я так и полагала, — вздохнула третья.

Троянцы там, внизу, заперли ворота и отказались от вылазок. Клитемнестра изменила Агамемнону с Эгисфом, но Афродита даже не улыбнулась. Посейдон спешил огромной волной через неизведанный смертными Атлантический океан.

— И все же кто-то один! Мне кажется, этот.

— Он же принадлежит тебе, Венчик? Разве нет?

— Нет. Правда, он обожал женщин, но в решающий момент отказался от девушки. Скорее, он мог бы принадлежать тебе, Джуна.

— Нет. Правда, в конце концов он выбрал то успокоение ума, которого я и добиваюсь в них, но абсолютно все, что он делал прежде, ни в коей мере не соответствует богине верности.

— А сделано немало…

— Для смертного — да!

— Признайся, он твой, Ника!

Афина вспомнила воздух Кавказских гор.

— Он отказался от меня.

— Вот как? Сначала он отказался от древнего пантеона…

— Да. И не выбрал никого из нас.

— Значит, действительно…

— Боюсь, здесь скрыто больше, чем мы пока знаем.

— О чем ты, Ника?

Афина вспомнила глаза титана.

— Однако у нового бога должны быть какие-то символы для смертных. Какие?

— А что он больше всего любил при жизни?

— Так нельзя ставить вопрос.

— Ну, все-таки… Сейчас… Наверное…

— Вино и женщины.

— Вино и женщины?

— Да… Это так просто, что обманет многих.

— Обманет не то слово. Введет в заблуждение и подцепит на крючок.

— А имя?

— Сакральное имя даст супруг мой. А простое — то же, что было там, внизу.

— Неужели так длинно? Внизу его называли совершенно непроизносимо. Может, оставим первые четыре буквы?

— Оставим первые четыре буквы. Что получается?

Между тем внизу Одиссей скучал, а Ахилл взрослел и уже готов был поссориться с Агамемноном из-за красивой рабыни. Парис каждую ночь наслаждался Еленой в стенах Трои, а Рамзес Великий, наслаждаясь Еленой за тысячи схенов от Трои, не ведал, что, совершая это, навсегда остается героем, теряя бессмертие.

— Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына! — шутя, пропела Афродита услышанное накануне от Фебби.

А Гера добавила:

— Ладно, все внимание к ним. Там сейчас будет интересно!

 

«Радуйся, будущий потребитель данного объекта культуры!

С тобой говорю я, создатель искусств, измеритель гармонии, воплощение спокойного совершенства и, между прочим, вдобавок ко всему неплохой стрелок излука.

Хайре, ибо то, что я делаю сейчас, я делаю для твоей радости!

Придет время, довольно скоро, и вы все там начнете спорить, кто же изобрел такой вечный сюжет, кто составил так безошибочно слова, кто угадал так точно взаимоотношение богов и людей… Кто?! Кто он, мифический, я бы даже сказал — домифический автор гениальных поэм, сообщающих вам, смертным, правду? Ну, кто же?!!..

Хомерос. Гомер.

И семь городов примутся наперебой называть его, великого, своим гражданином, показывать место рождения и место смерти, и все семь будут правы, а знаешь почему?

И кто-то заявит, будто „Илиаду“ и „Одиссею“ сочинил один Гомер, но кто-то возразит — ничего подобного, это разные люди, и снова оба будут правы, а знаешь из-за чего?

Все просто. Потому, будущий мой искатель прекрасного, что слова сложил я. Сложил, перепроверил на весах каждой из девяти муз — и отдал гомерам.

Собственно говоря, еще не отдал. Я лишь планирую это сделать, но, понимаешь, мои планы смешаны с моей непорочностью (только не спутай мою непорочность с невинностью Артемиды), а значит, намерение мое — все равно что свершившийся факт.

Гомеров будет много. Гомер — это тот, кто лучше всех споет мою песнь в границах своего поколения. Может быть, ты станешь Гомером. Может быть, ты уже Гомер, если слова мои дошли до тебя прежде и чище, нежели до остальных твоих сверстников.

Нет, конечно, будет и самый первый Гомер, куда без него… Я его вижу: нищий слепой старец, бредущий от костра к костру, пальцы нежатся, соприкасаясь со струнами, и в голове его, прячется богатство невиданное.

Хотя не знаю… Есть и другая идея, не хуже: первым Гомером может стать особь женского пола. Оставлю тебя в недоумении, в конце концов, принеси жертву на алтарь и познаешь истину. Не открывать же все сокрытое в предисловии! Предисловие как явление задумано мной зачем? Предисловие это предупреждение.

Я хочу предупредить тебя, пытливый мой почитатель! Не все слова, приготовленные мною для таких, как ты, дойдут до тебя. И не оттого, что ты туп, как думают некоторые. Увы, смертный, не веемой слова к тебе выпустили.

Любимая моя песнь, текст-чудо, „Илиада“ и „Одиссея“ подверглись цензуре со стороны моих коллег. Особенно „Илиада“ — им всем что-то да не нравилось. Измени тут, измени здесь… Не тронь моего избранного, твердит одна… Покажи моего избранного еще вот так, умоляет другая… Но совершенство не позволяет себе сфальшивить, вот отчего о некоторых вещах пришлось элементарно умолчать.

В общем, когда ты, живущий, умрешь и узнаешь правду естественным путем, не сетуй на меня за то, что я не сказал всего. Я сказал все. Не моей волей ты всего не услышал.

Да, песни „Илиады“ и „Одиссеи“ написаны мной, Аполлоном, повелителем девяти муз, но сильно сокращены другими олимпийцами.

Единственный, кто имел все основания изменять, добавлять, запрещать, но, спасибо ему, ничего не тронул — это верховный председатель, отец мой.

А сейчас я быстро переложу все это на ионический гекзаметр…

И творение бессмертного бога в исполнении очередного аэда ждет тебя!»

(Это предисловие не вошло в общепринятый текст «Илиады», будучи запрещено лично самим Зевсом.)

 

Песнь первая

Прекрасная Елена изгибалась на ложе, светлые волосы были соблазнительно спутаны, ее грудь звала смять и насладиться, она замечательно подчинялась рукам повелителя.

Прекрасная Елена вскрикивала на двух наречиях попеременно, то ради себя, то для него. Хорошее чувство ритма позволяло ее четвертому партнеру лучше всех править боевой колесницей и оставлять женщин на ложе радостными. Прекрасная Елена глубоко уважала его.

А сейчас просто была целиком в его власти.

Ей это нравилось. С детства она привыкла не испытывать чужой власти. Когда разбойник Тезей украл симпатичную девочку, он выполнял все ее прихоти. Когда, якобы опозоренную похищением, отец отдал ее за Менелая, тот быстро понял — удобней всего делать то же самое, исполнять ее желания.

Когда ее везли через море, она ничуть не боялась. Более того, сама заставила молодого посланника развлекать ее.

А этот, четвертый, приказывал так мягко и в то же время недвусмысленно, что ей хотелось слушаться. Дело не в том, что она очутилась далеко-далеко от дома, и не в том, что ее род спартанских басилевсов был тут равен черным дикарям с юга. Вовсе нет… Дело было в чем-то другом.

Он доставал до глубин ее существа… Прекрасная Елена подалась навстречу, еще и еще… И еще несколько раз громко вскрикнула…

Она не знала, что за нее идет война. Она редко вспоминала прежний дом, и то лишь затем, чтобы сравнить. Белое одеяние, в котором повелитель выводил ее к народу, было безупречной белизны, невозможной, ни единого пятнышка, и на солнце смотреть на такую чистоту было ослепительно.

А солнце здесь плавило мысли всегда, выжигая ненужную память.

Прекрасная Елена добралась до истоков наслаждения, туда, где оно граничит с потерей сознания и грозит перейти в боль… Тело замерло, удерживаемое мгновенным физическим счастьем и руками единственного достойного.

Прекрасная Елена слилась с Кемт, своей новой страной.

— Погоди… — произнес наконец Рамзес Второй Великий. — Вода, пойманная в камень, ждет тебя. Вода прохладна, и она ждет тебя. Но ты не спеши. Полежи вот так, как ты есть, рядом со мной.

— Да, о Великий Дом!

Ей доставляло радость сопровождать короткие ответы его титулом. Хотя Рамзес открыл для нее пару своих имен и даже разрешил в присутствии ближайших советников использовать обращение «Раам-си».

— Расскажи мне еще о ней, о Великий Дом…

— Сейчас.

Впервые за много лет Рамзес Второй Великий позволил кому-то спрашивать о Нефертари. И он был благодарен северянке: он боялся оскорбить умершую любовь, а теперь Нефертари впервые ожила в словах.

Сначала он заговорил о ней осторожно, потом все увлекаясь, и уже не только Нефертари, не только ушедший вслед за ней сын-первенец, а занесенные песком ощущения молодости, дальней, как верховья Хапи, вернулись свежими и ароматными, почти не пострадавшими от времени.

— А почему ты спрашиваешь всегда только о ней?

— Потому что ты любил только ее, о Великий Дом.

Рамзес закрыл глаза…

— И меня! — неожиданно добавила Прекрасная Елена.

— Но мы с тобой на берегу живых.

Она встала для омовения… Рамзес любовался ее отличием: белой кожей, сильными бедрами, решительной осанкой, нечастой у женщин.

— Скажи, — остановил он ее на пороге затемненной комнаты, где сумрак граничил с безжалостным светом, — скажи, а мой Ба-Кхенну-ф, мы о нем тоже говорили, ты провела с ним немало ночей…

— Да, я не скрывала этого, о Великий Дом.

— Я знаю. Но почему ты не скрывала?

Елена обернулась. Солнце задевало ее волосы, делая их огненными, но лицо ее еще находилось в тени.

— Потому что не может быть сравнения, о Великий Дом, между человеком и живым богом самого могущественного из народов.

Рамзес усмехнулся.

— Ты права, жизнь-здоровье-сила. Можешь отдаться воде. Я приду.

Елена Прекрасная была совсем не то, что Прекрасная Елена.

Ее кожа была темнее, ее гордость еще не родилась, она тоже могла вскрикивать на двух, а теперь уже даже на трех языках, но она помнила, отлично запомнила, впечатала память в сердце — первый язык надо забыть!

Она подводила возлюбленного к пику блаженства, она старалась над ним, и под ним, и возле него, и для него, потому что знала — это ее супруг, однако и тут была путаница: она должна была помнить, что это ее второй супруг, хотя первого супруга видела только со стены, а тот, настоящий, супругом ее никогда не был.

Елена Прекрасная сливалась с возлюбленным своим, их губы соприкасались, а потом она скользила губами по его телу, она хорошо знала, что любит его, обожает, иначе не может, великолепно знала, потому что возлюбленного вручил ей тот, настоящий.

Она умела ждать, как никто.

В ожидании она дарила ему все: идеальный изгиб шеи, темноватую, но безупречную, экзотическую донельзя на севере кожу, свои выверенные движения, неукоснительно безумную страсть…

Она сходила с ума и шептала об этом на торговом койне Эгейского моря, она стонала на хеттском диалекте и под конец, чтобы супругу стало невыносимо приятно, чтобы к наслаждению его тела добавилось торжество честолюбия — она выкрикнула что-то непристойно сладострастное на языке данов, племени Атридесов, на языке Менелая и Агамемнона.

Она умела ждать, как никто. Она очень хотела дождаться.

Чтобы выжить в осажденном городе, ей надо было оставаться любовной болезнью этого человека как можно дольше.

Да, она прекрасна. Но все кончается.

Служение Афродите у них продолжалось, как всегда, до предела возможного, как ему нравилось, как у него получалось. Служанки снова устали подслушивать под дверью.

Никто не услышал, как их голоса слились, будто в песне. Никто не услышал его возгласа: «Елена! Елена!! Елена!!!»

Он упивался обладанием, на грани чувств повторяя ее имя.

Так было всегда, она привыкла.

Наверное, зря… Нельзя привыкать. Все-таки он очень хорошо это делал.

Лучше ли, чем кто-то? Вряд ли может быть сравнение между человеком и существом на пороге бессмертия.

Просто врученный ей супруг по определению, по условиям игры был для нее вторым. А два неполных десятилетия, с детства до зрелой юности, ее воспитывали, готовили, рисовали на песке для единственного первого.

А этот единственный первый решил по-своему.

Елена Прекрасная лежала расслабленно-грациозно.

— Что бы ты хотела, любовь моя, чего я еще не дал тебе? — спросил Парис.

Елена Прекрасная закрыла глаза и так, с закрытыми глазами, улыбнулась.

— Тебе было хорошо только что? — спросил Парис.

— В Трое стало совершенно некуда пойти, — сказала она, умело примешивая акцент Ахайи к хеттскому диалекту эгейского наречия.

Парис нежно погладил ее и поцеловал в плечо.

— Я понимаю тебя. Пока они не появились, были и рощи, и рыбалка, и купания, и ныряния, и утренние выезды на лошадях…

Пока они не появились, царство Трои-Илиона действительно нравилось ей. Если все равно надо ждать, она предпочитала ждать здесь. Если надо ждать с кем-то, она предпочитала Париса.

И он интересовал ее. Она любила наблюдать за ним.

— Скажи, — вдруг сказала Елена Прекрасная, — тогда, в Спарте, у моего отца Тиндарея, как ты догадался, что я полюбила тебя?

— Как я догадался? — повторил Парис. — Не знаю… Все женщины любили меня. Все женщины хотели быть со мной. Это так естественно… Разве нет?

Они помолчали.

— Но я же угадал? — спросил Парис.

— Их было много? — спросила Елена Прекрасная.

Два одновременно заданных вопроса они отметили поцелуем. И посмотрели друг на друга.

— Очень мало, — ответил Парис.

— Почему?

— У меня всегда был слишком большой выбор, а я не люблю выбирать.

— Как же ты нашел меня?

— Мне не пришлось выбирать. Я просто нашел.

— А кто же? Кто меня выбрал?

Это была подсказка. Это было максимальное проявление любви с ее стороны. Она почти сказала правду.

— Тебя выбрала Афродита, — ответил Парис. — Неужели ты не чувствуешь?

 

Песнь вторая

Они имели совершенно разные воспоминания, две женщины с совпадающим именем.

Все эти цари существовали только ради Прекрасной Елены.

Елена Прекрасная существовала только ради того единственного, кому принадлежала.

Когда корабли показались на горизонте, когда дозорный прибежал с берега, когда воины Илиона не успели помешать высадке, когда черные деревянные бока выволакивали на песок, когда старейшины города собрались на западной стене, когда окрестные поселяне спешили спрятаться — когда все это происходило, Елена спала. Они лежали в обнимку после бурной ночи, ночь за ночью получалась бурной, прошедшая была не хуже прочих, сны продолжали ее, утро имело смысл для других людей, не для них…

Но и когда она услышала, пробудившись, когда Парис умчался на совет, Елена не испугалась, подобно женщинам Трои, нет, нисколько. Она наконец поняла, сколь точен и расчетлив в движениях был безбородый сын земли Кемт, подаривший ей имя — Елена. Она поняла, как много значит ее темноватая кожа, прельстившая Париса, она догадалась, как дорого стоят их ночи.

И еще она поверила, что он не обманет. Если удалось сдвинуть с места целый народ (она не знала, что даже не один), то Ба-Кхенну-ф сможет вернуться. Вернее, сможет вернуть ее себе. Теперь будет невероятно сложно выжить здесь, сказала Елена Прекрасная своему отражению в бронзовом умывальнике. Но коль хочет она быть достойной своей подлинной любви, она должна.

«Твое имя напишут на стенах…» Она помнила эти слова. Где бы взяла ты такое имя, если б не он?!

Она умела ждать, как никто. Но последний год, с чужими страстями, с войной и горем живущих рядом, заполнил ее сердце.

Теперь Парис тоже значил много. Хотя всегда чуть-чуть меньше.

Просыпаясь, Елена часто вспоминала, как он собирался на бой в тот день. Как тщательно проверил поножи, довел до блеска поверхность щита, как нервно усмехнулся…

«Ты, кажется, слабо завязал шлем, милый…»

«В самый раз. Именно так, как надо сегодня».

Потом он все сбросил с себя, все вооружение… И взял ее, быстро и грубовато. Это было непохоже на него. Почему он так сделал? Зачем отдал силы перед решающим поединком? Отчаянно прощаясь или, хуже, желая оскорбить в ней жену Менелая?

Больше никогда он не был груб.

Вот они сидят… Вот они только что узнали о прибытии чужой армады.

Парис, 24 года, волосы темно-русые, сидит вполоборота в центре композиции, поза расслабленная, слегка заносчивая, однако за этой маской различимо огромное напряжение, словно на кон поставлена вся жизнь.

Гектор, 32 года, коротко стрижен, располагается справа от Париса, черты лица суровые, губы плотно сжаты.

Приам, 68 лет, совершенно седой человек, налет тревоги пополам с ответственностью, восседает слева в неудобном деревянном кресле с высокой прямой спинкой, отсюда прямая гордая осанка, воистину царская.

Деифоб, 29 лет, мощная мускулатура в сочетании с заостренными скулами и бегающим взглядом, совершает массу необязательных движений.

Анхиз, 67 лет, сухой поджарый старик, выглядит намного старше Приама, смотрит то на царя, то на своего сына.

Эней, 25 лет, сын Анхиза, смотрит только на Париса, нервно покусывает губу, хотя ни малейшего проявления страха на этом лице не видно.

Антенор, 55 лет, полный полысевший мужчина с надменным выражением, сидит за спиной у Париса и гневно глядит в затылок.

Сарпедон и Главк, хетты, представители столицы железного царства Хеттусы в свободном городе Приама, возраст не назван, но Сарпедон очевидно моложе, почти мальчик, и при том главный в этой паре, из чего можно заключить, что Сарпедон — родственник могущественного и далекого царя Хеттусили.

Гелен, 33 года, прорицатель, единственный, кто не сидит, а стоит, с независимым видом прислонился к деревянной колонне за спиной Приама.

— Я ее не отдам! — повторяет Парис.

— Мальчик мой, не говори глупостей, — отечески-печально произносит Приам.

— Тут не о чем спорить! — говорит Антенор.

Приам поворачивается к нему:

— На самом деле я еще ничего не решил.

— Все знамения неблагоприятны, — сообщает Гелен безразличным тоном.

— Мы все должны рисковать золотом Трои, отец, из-за одной-единственной девчонки! — восклицает Деифоб.

— Я готов забрать ее и уйти ночью из города, — спокойно говорит Парис.

— Изгнание? — поражается Эней.

— Да я бы на нее и не взглянул, что в ней, а? Что в ней? Где в ее теле это… — и Деифоб плюет в пол.

Парис медленно встает с места и идет к выходу. Он покидает совет Приама. Шаг, еще шаг… Вдруг рука его вылетает из-за спины, он молниеносно разворачивается — на Деифоба нацелена стрела, и пальцы Париса держат натянутую тетиву.

— Кто повторит? — спрашивает он с вечной полуулыбкой.

(Елена бы оценила эту полуулыбку, жаль, любимая не видит его сейчас!)

Приам издает жалобный стон.

Парис опускает лук.

— Ну ладно… — подает голос юный Сарпедон. — Пришло время высказать наше мнение.

Все молчат.

— Если царь Приам, — говорит Сарпедон, — не захочет вернуть дикарям несправедливо отнятое, он приравняет себя к ним.

— А раз так, — заканчивает мысль Главк, — то хеттам нет никакого смысла помогать одним дикарям против других.

— Это нехорошо сказано, — увесисто роняет Гектор.

— Дело не в словах, а в решении хеттов, — раздраженно говорит Антенор.

Парис вновь сидит вполоборота. Он опять расслаблен, но ловит взгляды Гектора, Приама, Энея… Остальные ему неинтересны.

— Царь Приам вернет несправедливо отнятое… — И Приам внимательно смотрит на Париса. — Царь Приам также добавит выкуп. Все-таки ты обесчестил жену басилевса, так они называют своих вождей. Да?

— Взамен я привезу тебе десяток лучших девушек Лемноса! — обещает Гектор.

Но Парис уже еле заметно улыбается:

— Пойдите со мной и возьмите ее…

— Нет, брат мой, — грустно возражает Гектор, — это не тот случай, как в прошлый раз… Это совсем другой случай.

Парис смотрит искоса в сторону Энея. Теперь Парис еще более расслаблен, поэтому Гектор становится еще более напряжен.

— Друг! — от всего сердца, с болью в голосе отвечает на незаданный вопрос Эней, сын Анхиза. — Мне кажется, сегодня тот редкий день, когда сыновья Приама правы!

Ворота отворились, в город вступил всего один человек. Он был в полном вооружении. Может быть, оттого он смотрелся особенно одиноким.

Стража, отворив ворота, отошла на десять шагов.

— Кто ты? — спросил Гектор.

— Я тот, кому басилевс Агамемнон поручил вернуть жену его брата Менелая.

— Если он поручил тебе одному, то к чему такое войско? Зачем оно высадилось на наш берег? И почему басилевс решил, что женщина у нас?

— Ты станешь это отрицать?

Гектор подумал.

— Нет.

— Царевич Парис гостил в доме Менелая. Он покинул дом Менелая ночью, как вор. А на другой день пропала жена Менелая.

— Она могла уйти по своей воле.

Пришелец отстранил щит, наклонился к Гектору и доверительно сказал:

— Могла.

— Если она не захочет?

— А если ты потеряешь овцу? Тебе не все равно, сама она отбежала в кусты или ее утащил волк?

Гектор подумал.

— Ты прав.

— Племя Атридесов потеряло свою вещь. Племя Атридесов хочет получить ее обратно.

— Назови себя.

— Диомед, сын Тидея.

— Ты смелый человек, Диомед, сын Тидея.

— Мне нечего бояться. Племя Атридесов не убивает посланцев. Племя Атридесов убивает врагов.

— Тебе нечего бояться. Мы делаем то же самое. Я предлагаю тебе выпить со мной вина.

— Мне нужен ответ.

— За вином мы обсудим подробности ответа.

Вот они сидят… Вот они пьют густое красное вино, разбавляя его чистейшей водой из источника Артемиды.

— Можно вопрос воина, достойный Гектор?

— Да, отважный Диомед.

— Какова длина твоего копья?

Гектор самодовольно усмехнулся.

— Одиннадцать локтей.

— И ты пользовался им в битвах?

— Да.

Диомед кивнул с глубоким уважением. Он не знал, что покорение ларисских пеласгов, которое для Трои было битвой, для любого греческого племени считалось бы мелким эпизодом мирного лета.

— Итак, ты предлагаешь отдать нам Елену через поединок?

— Да.

— Ты обещаешь, что Парис его проиграет.

— Да.

— Зачем?

— Это сохранит достоинство Трои и Илиона. Это не оставит выбора Елене, она должна будет уйти. И это вернет вашему Менелаю утраченную честь — ведь он победит.

Диомед пил большими глотками. Он наполовину осушил чашу и сказал:

— Мне придется убеждать Агамемнона. Он не захочет подставлять под удар брата.

— Менелай так плох?

— Менелаю об этом никто не скажет. Вся мощь Атридесов постоянно доказывает, что Менелай хорош.

Гектор и Диомед, настоящие воины, переглянулись с пониманием.

— Если Менелай победит, поход будет считаться удачным? — спросил Гектор.

— Ты говорил еще о выкупе, — усмехнулся Диомед, — иначе Менелай не победит и поход не закончится.

Лишнее упоминание: не было придуманных для вящей солидности девяти лет, эта война началась с поединка Менелая и Париса… Разве только несколько островов даны прихватили по дороге.

А выражение «девять лет» на торговом койне Эгейского моря означало просто «очень долго». Позднее переродилось в идиоматическое «надоело ждать».

Елена наблюдала за приготовлениями к поединку с замиранием сердца. Ей не сказали, что результат известен заранее. Она не знала, что Парис вышел спасать не ее, а достоинство Илиона и честь Менелая.

И каждое движение отзывалось в ней.

…Парису в голову залетела шальная мысль. Приам и Агамемнон уже совершили ритуал примирения на высшем уровне, обменялись клятвами, принесли совместную жертву. А Парис шел от ворот к месту договорного боя и думал: «Менелай заберет Елену… ну, прекрасна она, так он ведь все и получил от нее, все уже изучил, все перепробовал. Десятки девушек ждут его вокруг, они ничего от него не требуют, никакого подвига». И он почувствовал, как с плеч тихо падает тяжесть вечной славы, смешанной с позором. Какие-то мгновенья он был почти рад расставанью…

Неизбежной разлуке.

Только это слово — «неизбежно» — его не устраивало. Оно огорчало.

Елена была невероятно красива даже для себя, когда переживала подробности поединка. Ветер с юга добавлял чар. Она волновалась…

Приам поднялся на стену и встал рядом с ней, предметом спора, украденной вещью. «Нельзя осуждать Париса, — размышлял Приам, глядя на нее. — Хорошо, что в нашем городе побывала такая женщина. И хорошо, что все так закончилось».

Парис честно позволил Менелаю атаковать. Он косо ударил в щит, погнул свое копье и дальше только защищался.

Менелай несколько раз колол острием пустоту, он видимо не сразу понял, что Парис не даст себя поранить. Потом Менелай тоже ударил в щит, наконечник пронзил шесть воловьих шкур и застрял. Парис отбросил щит вместе с оружием противника и промедлил, вновь предоставляя инициативу.

Менелай бросился на него с мечом. Парис подставил под удар конскую гриву шлема, но то ли повинуясь инстинкту, то ли разозлившись, дернул головой в сторону в тот миг, когда бронзовый меч Менелая соприкоснулся с продольной железной пластиной, закрывающей макушку и лоб. От этого неожиданного маневра меч вырвался из руки дана и отлетел прочь. Кроме того, не выдержал гвоздь, скрепляющий лезвие с рукоятью, и меч перестал быть мечом.

Менелай стоял перед войсками безоружен. Это все видели. А Парис едва заметно улыбался.

Неловкая пауза была недолгой. С диким криком Менелай ринулся на Париса. Меч Париса висел прикрепленный к поясу. Менелай схватил врага за гриву шлема обеими руками и потянул.

Парис уперся.

Это уже выглядело почти неприлично. Агамемнон поморщился и зло посмотрел на Диомеда.

Наконец кожаный ремень шлема расплелся, и Менелай полетел на землю с трофеем в руках. Парису очень хотелось помедлить, но он вспомнил обмен клятвами и побежал. Менелай, лежа на спине, отшвырнул шлем Париса назад, в направлении ахейского строя.

Парис вбежал в ворота Трои.

Елена на стене зажмурилась и обняла свои темные плечи. Она поняла, что ей предстоит тяжелый-тяжелый день. День, в котором вечер может не наступить.

Елена Прекрасная (но не Прекрасная Елена!) шествовала между рядами воинов. Парис сопровождал ее на шаг позади, низко склонив темно-русую голову.

Их ждали трое: Агамемнон, Менелай, Диомед.

В Спарте Елену ждал отец Тиндарей. В Микенах ее судьбой крайне интересовалась сестра Клитемнестра.

Темнокожая девушка и Парис, сын Приама, остановились.

Агамемнон поглядел на Диомеда.

— Кто это? — спросил Диомед.

Парис воспринял это как ритуальный вопрос.

— Я возвращаю жену достойнейшему.

Ни один из троих не проронил ни слова.

— Царь Приам также предлагает богатый выкуп басилевсу племени Атридесов, — добавил Парис.

Агамемнон вновь поглядел на Диомеда.

А Менелай, о чем никто никогда не узнает, думал совершенно неподобающие вещи. «Эта Елена, кажется, другого цвета», — думал Менелай.

Если бы не Агамемнон рядом, Менелай бы очень и очень засомневался. Нет, Парис не хотел его оскорбить, такими женщинами не оскорбляют. Может, у них обычай обмена, торговый все-таки город. И он, Менелай, может быть согласился бы. Да что там! Он ведь отлично понимал, что его Елена, дочь Тиндарея, сестра Клитемнестры, скорей всего по собственной воле уплыла, пока он гулял в южных морях. Более того, он был уверен, что это его Елена вынудила царского сынка. Она была властной, она вручала себя Менелаю по ночам, он ни разу не взял ее, она себя вручала, когда хотела, на время.

А эта… То, что надо, если искать счастья.

Но не до счастья, когда брат должен быть самым страшным на всех берегах Эгейского моря.

— Кто решил посмеяться над племенем Атридесов? — спросил Диомед. — Царь Приам или ты? Или Гектор?

— Убей ее! — приказал Агамемнон Диомеду.

И вот тогда Парис взял ее за руку.

Агамемнон ужасно ошибся. Что ж, у него был сильный противник: незнакомый, далекий, безразличный египетский сфинкс. Басилевсу бы не спорить, басилевсу бы принять девушку… А уж потом, в тишине и спокойствии пытать ее до ночи… Да ну, какая там ночь: девушка, не выдержав пытки, все поведала бы раньше.

Но шок был силен. Агамемнон поверил в наглое оскорбление.

Диомед не мог ослушаться. Он положил ладонь на рукоять меча.

Лучники Пандар и Полидамас навели стрелы на Менелая.

— Приам! — крикнул Агамемнон поставленным голосом вождя. — Где же твои клятвы?!

Приам тоже ошибся. Ему следовало отправить с Еленой кого-то равнодушного. Тогда незнакомку, ненужную ни одной из сторон, убил бы недрогнувшей рукой исполнитель воли Атридесов Диомед. Хотя какая разница? Убей ее кто-либо, и уже никто бы ничего не доказал. Ведь даны все равно требовали бы жену Менелая.

— Приам! — крикнул Агамемнон. — Я готов был стать тебе другом!

— Мы же отдали ее вам… — прошептал Приам на стене.

— Что-то они делают не то… — пробормотал Одиссей, стоя вдалеке и не отводя острых глаз от Елены.

— Убей ее! — повторил приказ Агамемнон.

Парис подхватил свою любовь на руки и побежал. Он уже забыл об упавшей с плеч ноше и о десятках ни к чему не обязывающих красавиц. Он ждал пронзающей боли в спине.

Диомед выхватил не знающий неудачных атак меч.

Пандар выпустил стрелу и попал в перевязь на левом плече Менелая. Полидамас промахнулся.

Агамемнон подхватил Менелая, испачкавшись в крови брата.

Пандар успел выпустить вторую стрелу. Она задела правое плечо Диомеда, остановив его и не позволив ударить Париса в спину.

И началось!

Лучник Пандар погиб почти сразу.

 

Песнь третья

Она часто вспоминала это.

«Почему ты не убил Менелая?»

«А ты хотела, чтобы я его убил?»

«Да. Во имя Афродиты!»

«Во имя Афродиты нельзя убивать…»

Она вспоминала, как ее вывели, чтобы отдать племени данов. И взгляд Менелая, мужа-незнакомца, врезался, словно черный нос греческого корабля.

«Вот и все… — мутно заволакивало мысли Елены. — …вот и все!»

Чего она ожидала, что ее убьют, прямо посреди поля, на глазах у илионцев, на радость ахейцам? Ее повелитель ошибся, замысел его погиб, Менелай убьет подставную жену, война не начнется…

И все ненавидели ее, абсолютно каждый, без исключений. И это даже вселяло некоторую гордость.

Но Парис взял ее за руку.

Те три дня, с которых началась Троянская война, были самыми кровопролитными.

Те три смерти, которые последовали одна за другой, отменили всякую возможность мира, даже если бы Елена вдруг волшебным образом обнаружилась дома, в Спарте.

Вечером первого из трех этих дней Приам еще раз предложил дары — богатейшие, огромные.

— Почему муж отверг тебя? — спрашивал добрый, щедрый, в торговом деле вполне расчетливый, однако недогадливый седовласый правитель.

— Я не знаю… — отвечала она.

— Разве ты не понимаешь, отец? — воскликнул Парис. — Они хотели убить ее, покарать перед всеми, унизить и ее, и всех нас!

Приам качал головой. Если он правильно расслышал, басилевс Агамемнон взывал к нему. Правда, разница в диалектах могла исказить смысл. В беседе ты переспрашиваешь непонятное, а когда стоишь на стене и снизу тебе кричат то ли угрозы, то ли просьбы, когда стрелы готовы сорваться с тетивы, а царевич бежит, спасаясь, к воротам — времени не расспросы нет.

— Ты тоже думаешь, что муж собирался убить тебя у всех на глазах? — спросил Приам.

А сам подумал: в конце концов, это его право. Но остановило бы это право войну? Вот что главное: Агамемнон выкрикнул имя Приама до того, как они побежали, или после?

Может быть, просто отправить ее к кораблям связанную?

Было совсем уже поздно, когда к Приаму вернулся вестник. Приам тут же вызвал Париса. Парис не спал: он ждал этого.

— Они отвергли дары, — сказал царь.

— Им не нужно золото. Им не нужна она. Что же им нужно?

— Ты уверен, что Елена — жена Менелая?

— Да.

— Ты был в его доме, так?

— Я был в его доме. И она сама…

— Диомед сказал моему вестнику, будто та, кого мы показали, не жена Менелая, а купленная за полбыка дочь раба, которой перед тем, как вывести ее за ворота, целый год пользовалась вся Троя. И что такое оскорбление смывается не кровью, а пеплом сожженного города.

Парису было неприятно. Он понимал, что в Атридесах поет злость, а в отвергнутом муже — обида. И все-таки разве можно божественное мешать с грязью?

— Это ложь… Зачем ей врать?

Приам положил руку ему на шею и неожиданно сильно притянул к себе.

— Им не нужно просто золото, мой мальчик. Им нужно все золото Трои.

Он отпустил Париса.

— Так что врать ей незачем. Но на весах Агамемнона твоя жена стоит дешевле золота Трои.

— Моя?

— Бывшая жена его брата. Такие у него весы, мой мальчик. Может быть, хетты сумеют переубедить басилевса?

Хетты остановили бы войну, которая им была не нужна.

Эту надежду на следующий день уничтожил мирмидонянин Патрокл.

Дело в том, что сын мирмидонского вождя Пелея отправился в поход скорей как залог правильного поведения своего отца, оставшегося в холмистой Фтии. Греция обеднела воинами, все лучшие были здесь, на чужом берегу. Микены, Спарта, Аргос, Пилос стояли пустые, не готовые к нападению, потому что их хозяева сами предпочитали атаковать. В первую очередь, из-за этого Агамемнон стремился собрать всех в свою армаду: не для усиления, а чтобы никто не остался.

Ахилл не собирался вступать в бой под Троей. Его корабли, обращенные носами в море, словно ждали попутного ветра. Он подозревал, что отец пришлет указания очень скоро.

Наместник Ликии, любимец великого мощного Хеттусили, хеттский юноша Сарпедон тоже не собирался участвовать в глупой драке. Невиданное количество черных судов взволновало его. К счастью, они не умеют обрабатывать железо, но их много.

Пока еще это была драка Агамемнона и Приама. Все-таки только одно, пусть очень сильное, племя. И все-таки только один, пусть очень богатый, город.

Гектор вывел воинов на рассвете.

Сарпедон привык просыпаться поздно. Греки запомнили его как сына Зевса; конечно, Сарпедон не был сыном Зевса непосредственно, но он был незаконным сыном Хеттусили. Учитывая, что единственный законный сын Хеттусили превосходил Сарпедона возрастом лет на двадцать и открыто дожидался смерти отца, а остальные дети были девочки, понятно особое отношение властелина.

У царя Приама Сарпедон гостил, потому что Троя (или Велусса, как она значилась в хеттских глиняных табличках) была привлекательным местом. Совсем не то, что утомительная и опасная южная граница: пустыня, пыль и вдобавок слухи о новом кочевом народе.

Пробудившись, Сарпедон призвал Главка и услышал, что Гектор намерен сжечь корабли пришельцев.

— И оставить всю эту толпу на нашем берегу?! — ужаснулся хетт.

Он взял колесницу и приказал вознице править через поле к воинам Илиона. Их драка его не касалась, но он надеялся выступить посредником. Тем более что накануне Приам просил его об этом.

Возле самой удаленной группы кораблей готовил колесницу другой молодой человек — друг Ахилла Патрокл. Ахилл позволил ему выехать в поле, поближе к Агамемнону, с одной простой целью — показать участие мирмидонян в сражении. Только для этого он вручил ему свою колесницу и свой доспех, а вернее, доспех вождя Пелея с отличительными знаками. Патрокл должен был постоять возле Агамемнона, пока Диомед победит Гектора.

В том, что Диомед победит, Ахилл особо не сомневался. Он и сам с некоторой завистью наблюдал за тем, как Диомед бросает копье, как строит воинов, как орудует мечом и щитом… «Когда-нибудь и я стану таким же искусным, — мечтал Ахилл, — и мы с отцом выступим против всех!»

Но Патрокл тоже мечтал о всяких глупостях. Более того, они вместе, бывало, мечтали, когда лежали, обнявшись, теплыми ночами, а рядом, в ногах, где-то еще, занимая весь шатер, валялись разноязыкие голые рабыни. Иногда Патрокл с Ахиллом приносили в жертву ту или иную рабыню. Постепенно всех рабынь из шатра постигала одна участь, и это обстоятельство здорово укрепляло любовь юношей друг к другу.

Впрочем, юношей был Сарпедон, а двое мирмидонцев юношами перестали считаться лет пять-шесть назад.

Много рабынь утекло за это время…

Патрокл был заводилой, однажды он загрыз лемносскую девчонку прямо в шатре, и Ахиллу досталось уже агонизирующее тело с хлеставшей кровью. «Тебе понравилось?» — ласково спрашивал Патрокл потом, и Ахилл, слыша этот тон, не умел на него сердиться.

Что это была за шалость, зачем Патрокл бросил копье в совершенно неагрессивного человека, что подвигло его — богатое одеяние, юное красивое лицо? Неизвестно… Сарпедон подъехал, чтобы говорить с Агамемноном, но колесница его находилась еще довольно далеко, загадка даже — как Патроклу удалось попасть? Копье вошло в живот хетту. Тот упал с колесницы.

Если бы Патрокл хотя бы не танцевал на трупе…

Главк сначала задохнулся от ужаса, затем от жалости, затем представил свое возвращение в Хеттусу.

— Это должно быть мертво! — мрачно и тяжело сказал он Гектору, указав на Патрокла в доспехе Пелея.

У Патрокла было два желания: во-первых, притащить затоптанного, испачканного пылью Сарпедона Ахиллу, чтобы тот самолично отрезал хетту голову, если чего повеселей не придумает; а во-вторых, добить раненых.

Раненых троянцев набралось 27, даны не трогали их, чтя недавно покинувшего эту жизнь великого врача Асклепия. Его сын Махаон только учился врачеванию, из уважения к отцу Агамемнон намеревался отдать раненых на излечение Махаону.

Патрокл этого не знал и перебил несчастных.

Но он чересчур увлекся их стонами и упустил свое везение. Один из раненых, Эвфорб, убиваемый Патроклом, сильной рукой схватил убийцу, придержал и обломком меча ткнул в спину.

Эвфорб тут же умер. Патрокл ударил его копьем три, четыре раза, отшвырнул копье и раз десять вонзил меч…

Обернувшись, он увидел колесницу Гектора. Гектора в ней не было. Гектор стоял против солнца, и Патроклу показалось, что луч света ужалил его глаза… А через миг он ощутил ослепительную боль ниже живота.

Узнав о гибели друга, Ахилл принес клятву Агамемнону драться до падения Трои. «Я надеюсь, твоя клятва будет понадежней лживых клятв Приама!» — сказал Агамемнон.

Плача над Сарпедоном, собственноручно смывая пыль с его тела, Главк обещал троянцам, что хетты пришлют помощь и сбросят дикарей в море, захватив их корабли.

Так две смерти обратили к войне хеттов и мирмидонян.

Только Приам еще хотел мира.

Вроде бы ни к чему повторяться, рассказывая то, о чем все давно знают: Ахилл убил Гектора. Долгие певучие строки «Илиады» накатываются на это событие, как волны океана находят смысл своего странствия — одинокий, прославленный, хорошо известный любому мореплавателю мыс. И как-то безвариантен исход — целая нация эллинов еще много веков не сомневалась: так решили боги, Ахилл не мог не победить.

В общем-то, сын Пелея был не таким уж плохим воином (всяко лучше Менелая), а Гектор — не столь уж непобедимым. Боевой стиль Гектора, который он пестовал годами упражнений, подвергся проверке лишь в эти три дня. И если первые два дня приамид выдержал, то на третий…

Но что же случилось на третий?

Помогла ли Афина Ахиллесу, как утверждает аэд? Или Зевс взвесил смерти героев на золотых весах? Или мирмидонянин победил сам, безо всякой помощи?

И действительно ли всевышний отослал Аполлона, чтобы тот не помог Гектору?

Битва второго дня была страшной. А у Париса были стрелы с железными наконечниками…

Ведь до того, как услыхать имя Елены, Парис гостил в столице хеттов. Гектор тоже провел год в Хеттусе, но Гектор чтил традицию, поэтому презирал лук как оружие и вообще предпочитал качественную бронзу непонятному железу.

Парис любил сказки (недаром же он поверил Кассандре). Железо отменяло воинский опыт дедов, в нем было что-то сказочное.

Стрела с бронзовым наконечником, которую Пандар послал в Менелая, а после такую же в Диомеда, останавливала, но крайне редко убивала. Бронза трудно преодолевала доспех, и лучники ценились несравнимо ниже мощных копьеносцев.

Но железная стрела, спущенная с тетивы Парисом, пробила защиту и впилась в тело Диомеда, разорвав мышцы и заставив великого воина согнуться пополам. Другая железная стрела поставила врача Махаона на край жизни и смерти…

Когда Одиссей увидел раненого Диомеда, перепуганных ахейцев — как, неужели сам Диомед может так корчиться из-за какой-то стрелы?! — хитроумный вождь гористой маленькой Итаки понял: вот сейчас шанс выдвинуться, получить при случае достойную добычу, обойти соседние острова, такие же никчемные Дулихий, Закинф, Зам, добиться дружбы самого Диомеда и уважения старшего Атридеса, вот он, этот шанс. И Одиссей, не раздумывая, ну, может быть, совсем чуточку подумав и сосчитав по привычке за и против, ринулся спасать Диомеда, обступаемого врагами.

Одиссей получил удар копьем в бок. Истекая кровью, смешивая две крови на грязных, покрытых пылью и потом телах, Одиссей вывел Диомеда под огромные щиты Аякса. Хотя в том состоянии, в каком приняли их воины-саламинцы, можно было сказать иначе, что это Диомед довел Одиссея. Но разницы оба уже не чувствовали.

Рано утром Одиссей стоял босыми ногами на мокром песке и смотрел на горизонт, пытаясь разглядеть там образ милой Итаки, от боли ставший дорогим и желанным именно своим скучным спокойствием. К нему подошел Диомед, первым. С одной стороны, всего лишь воин подошел к басилевсу. С другой, лучший воин-стратег Греции к временно избранному вождю самого бедного островка.

Одиссей понял, что вчера не прогадал.

Диомед просто сказал, что Ахилл забыл заповеди отца и поклялся не уходить от Трои, пока жив хоть один троянец. Еще Ахилл поклялся не спать, пока жив Гектор, не есть, пока не предал Патрокла погребальному костру и что-то еще не делать, пока что-то еще не произойдет.

Одиссей взял нож и лезвием на мокром песке начертил схему.

Диомед отобрал у него нож, дождался длинной волны, смывшей рисунок Одиссея, и начертил свою схему.

Одиссей поразмыслил, что-то стер ногой и добавил некий штрих.

Это был план Трои, ахейских кораблей, равнины, речек Скамандр и Ксанф. И — главное — план тактической ловушки для Гектора.

Гектор, будучи, как и Диомед, воином-стратегом, очень точно запомнил все построения вчерашнего дня. Он поручил Полидамасу внимательно отслеживать перемещения вождей ахейцев. Он не мог отследить Ахилла, так как накануне Ахилла на равнине не было. Он не учел мирмидонян, потому что не видел их.

Да, он тоже был воином-стратегом, да, как Диомед, но воином-стратегом торгового города в мирное время. Сегодняшний, утренний строй Гектора идеально подходил для вчерашней битвы.

План Диомеда-Одиссея учитывал все, о чем думал Гектор, а также то, о чем Гектор не знал. Это был неведомый ему опыт постоянно воюющих, агрессивных племен. Это был пытливый взгляд Одиссея и зрелое коварство раненого Диомеда.

Гектор увидал троянцев, сброшенных в воду и избиваемых в реке. Он разгневался. Это произошло с ним в тот момент, когда рядом было меньше всего войска: Деифоба, например, он сам отправил на левый фланг — атаковать Аякса… Поспешив на подмогу, Гектор не заметил, как оказался отрезанным от города и основных сил. Незнакомая армия вмешалась в сражение, он насчитал их двадцать восемь, а это явилась неправильная, двадцать девятая армия… Тогда Гектор помчался на своей колеснице, схватив вожжи: он надеялся совершить круг и очутиться у ворот с противоположной стороны. Но, похоже, эта новая неправильная армия искала именно его. Они не приняли его далекую фигурку за возницу. Они знали. Они все знали заранее.

— Гектор, сойди с колесницы! — кричал кто-то за спиной. — Это будет поединок!

А он гнал лошадей, но ведь он не был настоящим возницей, он должен был возвышаться с копьем, а не трястись, пригибаясь.

Совершив круг, Гектор обнаружил закрытые ворота. Деифоб, вернувший троянцев в город, увидал со стены колесницу Гектора и ужаснулся.

— Брат, продержись, я выведу строй! — закричал Деифоб.

— Гектор, стой, сразись один на один с молодым Ахиллесом! — кричали сзади.

Гектор не боялся поединка. Пока станут отмерять место, братья выведут войско, подумал он. Да и кто такой Ахиллес?!

Но поединок был прост и стремителен. Никто ничего не мерял.

Как верно сказано в «Илиаде», Ахилл бросил копье и промахнулся. Гектор ударил в щит, пробил его, но Ахилл позволил себе отбросить щит вместе с копьем Гектора. Он знал, что сейчас это можно: мирмидоняне тут же подали ему новое копье и другой, целый щит. Вмешательство Афины не понадобилось, да и не стала бы Афина вмешиваться.

«Это же против правил…» — обреченно подумал Гектор. Если одному из противников все время подавать новые копья, какой же это поединок?!

Как верно сказано в «Илиаде», на теле Гектора была обнаружена не одна рана. Ран было много, из них две или три смертельные… И все они были от разных копий.

Приам наблюдал со стены, как Ахилл привязал тело Гектора к своей колеснице.

Сарпедон, Патрокл, хетты, мирмидоняне…

Теперь царство Трои и Илиона тоже хотело войны.

С легким отвращением глядя на свою рану, Одиссей стоял на песке на том же месте, что и вчера. Сейчас он был здесь один, Диомед пировал с Ахиллом и Агамемноном.

Обезображенный труп Гектора валялся там, рядом с шатром Ахилла. В общем, план сработал, лениво подумал Одиссей.

Но уже следующая мысль пришла живая и веселая: а вправду ли смуглая красавица НЕ БЫЛА женой Менелая?

Что если Агамемнон и Менелай просто не захотели признать ее? Что если Троя привлекательней жены? Тем более, что женой-то уже попользовались.

Менелай прежде никому не показывал Елену. После того, как Тезей выкрал ее из дома Тиндарея, Елена сидела взаперти. Да еще и обычаи данов…

«Как хорошо, что моя Пенелопа верна, разумна, скромна и никому не нужна», — подумал Одиссей правильное суждение.

«Но таких жен, как та, не бросают», — подумал Одиссей суждение спорное.

Он улыбнулся. Он вспомнил тонкие черты Елены. Или не Елены.

Пенелопа начала ждать с той прощальной ночи, которую они еще провели вместе. Если ты желаешь вернуться скоро, сказал себе Одиссей, ты должен разузнать сам — кто такая смуглая девушка, жена Менелая или нет? Было ли оскорбление? Или троянцы действительно хотели вернуть украденное Парисом?

А может, Одиссей обманывал себя. Может, он хотел узнать о ней совершенно другое.

Когда Ахилл отдал тело Гектора за выкуп, действие «Илиады» закончилось. Началась долгая, обыденная осада.

Прекрасная Елена, жена Менелая, светловолосая женщина с замечательно красивой грудью, встретила повелителя покорным взглядом.

Повелитель был чем-то озабочен. Его любовь к ней была затуманена далекими размышлениями о судьбах всей ойкумены сразу.

— Знаешь… — сказал Рамзес и замолчал.

— Что, о Великий Дом? — спросила она.

— Много кораблей острова Кефтиу поплыло на север. С ними Идомен-Ос и Мери-Он.

— Кто это, вожди?

— Ты их не знала? Да, это вожди. Там что-то происходит.

Рамзес Второй Великий вспомнил о советнике. Ему захотелось послать за ним. Рамзес внимательно посмотрел на женщину данов: а она вспоминает о нем?

Сначала она была дерзкой. С некоторых пор ей понравилось быть покорной. Нет, советник подождет. Надо отправить посла к хеттам. Простого посла, обыкновенного, а не такого, который привозит с края света подобных женщин.

— Неужели там все-таки что-то происходит? — спросил ойкумену властитель страны Кемт.

 

Песнь четвертая

— Я ПОЗВАЛ ВАС, ЧТОБЫ СКАЗАТЬ: ПРОМЕТЕЙ УМЕР.

Афина сидела грозная, юная, невероятно красивая. Хотя нет, если Прометей умер, ее нельзя больше называть юной, ах как жалко! Но ведь черты по-прежнему вызывающе невинны, а взгляд, мудрый и безжалостный, так контрастировал с почти детским обликом… Она сидела ближе всех к Отцу, и слова эти — «Прометей умер» — ее ничуть не испугали.

Гера тоже восседала рядом, по другую руку. Гера последние лет пятьдесят предпочитала золотой цвет: только он мог как-то противостоять глубокой синеве одеяний Афины. Весть Гера восприняла величественно и с некоторым даже пренебрежением.

Афродита не нуждалась в златотканных одеждах, ее светлые локоны на кончиках искрились, а прозрачное платье будто сияло, купаясь в соблазне ее тела. Невероятно-невероятно красивая, она искренне жалела Прометея, но знала, что с ней этого не произойдет никогда. Главное — не терять легкомыслия, дарующего вечную жизнь.

Артемида, нарочито коротко стриженая, в грубо-зеленом с коричневыми разводами лесном плаще, предвкушала очередной гениальный план Отца. Артемида так привыкла сохранять жизнь всему вокруг — растениям, животным, роженицам, младенцам — что перестала заботиться о сохранении собственной. Прометею она помочь не пыталась, поэтому известие оставило ее равнодушной.

Только Деметра истерически боялась. Она и хотела бы, да не могла не видеть, как ее некогда доминирующая роль в пантеоне теряла рейтинг чуть ли не каждое десятилетие. Раньше земледелие казалось чудом. Она выбрала это самое нужное, самое полезное чудо. А теперь, в новое время, сильным и удачливым земледелие кажется уделом посредственностей, вещью необходимой, но простейшей. И сама внешность ее, символизирующая довольство — полное лицо, работящие руки, дынно-арбузных размеров грудь — привлекала уже не так, как прежде, а кое-кого вовсе раздражала…

— Я ЖЕЛАЮ ОБЪЯВИТЬ НОВОЕ ИМЯ.

Аполлон хорошо чувствовал себя и среди олимпийцев, и между смертными: число храмов росло, искусства развивались, а чудесные пропорции позволяли любоваться собой в зеркалах озер, в крайнем случае — в зрачках собеседника. Отец почему-то не любил, когда он являлся на собрания с одним лишь фиговым листком, даже и с тремя фиговыми листками, а тем более без оного, поэтому музы соорудили златокудрому некое воздушное серебристо-голубое покрывало.

Арес был в огненно-красном, чем жутко возбуждал Афродиту. Новое имя его не пугало, как и судьба Прометея. Но он решил, что для верности надо срочно затеять парочку веселых войн.

Гермес был в ярко-желтом. Новое имя пантеона подлежит оценке, подсчету и измерению. И обязательно нужен избранный, хорошего избранного у Гермеса давно не было.

Гефест косился на ярко-желтое справа и огненно-красное слева. Гермес и Арес затмевали его. Впрочем, Гефест не беспокоился о продлении существования, о рейтинге, о храмах: олимпийцы не умеют обходиться без него, пусть сами что-нибудь придумают. Все, во что они одеты нынче, сделано им. Себе он оставил кожаные штаны и мантию цвета металлик, недоступного смертным. Но мантию он забыл, а штаны прожег на коленях.

— САКРАЛЬНОЕ ИМЯ — ДИОНИС. МНЕ ОНО НРАВИТСЯ.

Аид, с ног до головы в черном, с багровой полосой на груди, спросил:

— В одном из последующих языков его имя, кажется, будет означать что-то неприличное, нет?

Посейдон угрюмо молчал. Он злился на Афину. Как посмела девчонка опять выбрать то же, что и он, его цвет, в точности, до оттенка?! Владыке морей хотелось разорвать собственный глубоко-синий костюм.

— Что ему дано?

— Какие его символы?

— Где он появится?

Для Зевса Гефест постарался. Слепящее платье Отца не было белым, оно становилось зеркальным для любого взгляда. Одиннадцать бессмертных видели в нем себя.

И вопросы отражались, как лик титана Прометея в водах Стикса.

Стикс — река мертвых.

А людей на Земле было еще совсем мало, и ветры овевали ее, Землю, и кружились птицы над горой Олимп, над невырубленными лесами и неукрощенным морем. Эти двенадцать разговаривали, а где-то существовал древний пантеон, и где-то далеко на востоке другие двенадцать, и за великим океаном еще кто-то… И смертный, засыпая, не представлял, как он свободен; а просыпаясь, не ведал, как много от него зависит, от его решения, кому из богов вознести слабые просительные молитвы.

— Помните, когда Отец освободил Прометея, орел долго не мог найти себе места, — сказал Гермес.

— Ты думаешь, нам будет чего-то не хватать? — спросила Гера.

Афина встретилась взглядом с Посейдоном. Эти двое тут же выбыли из общей беседы, так как ни один не желал первым отвести взгляд.

— Кстати, на Илионской равнине намедни перебили кучу народа, — небрежно бросил Аполлон. — Кто-то имеет отношение?

— ЭТО ВТОРОЕ ДЕЛО, ИЗ-ЗА КОТОРОГО Я ВАС ПОЗВАЛ.

— В чем проблема? Война есть война! — сказал Арес.

— В ТОМ, ЧТО НЕ ТЫ ЭТУ ВОЙНУ СОЗДАЛ.

— И никто из нас, — добавила Гера.

— ДА ПРЕКРАТИТЕ ВЫ ДВОЕ!

Гефест встал и проковылял между Посейдоном и Афиной. Увидев препятствие, оба прекратили безмолвный поединок и посмотрели на Зевса.

— Я не затевала эту войну, — сказала Афина.

— Я тоже, — сказал Посейдон.

— Но я начал войну Геракла с Лаомедонтом, родителем Приама, — торжественно заявил Арес. — Это была последняя Троянская война, и Геракл захватил город.

— НЕ ХВАСТАЙСЯ.

— Все мы знаем, что на этот раз ты ни при чем, — добавила Гера.

— Я, например, вообще не затеваю войны… — напомнил Аид. — Это было бы слишком.

— А я предлагаю пустить цунами и смыть царство Трои и Илиона, — сказал Посейдон.

— Ты знаешь такие слова… — усмехнулась Афина.

— Можно смыть заодно и Аргос. С Критом же я так сделал и, по-моему, замечательно получилось.

— Да, только, запуская волну, ты взорвал Атлантиду, — сказала Гера.

— Да что там, маленький островок. Тем более там был культ титанов. Атлант ладно, он давно мертв… А Прометей?

— Я ЗНАЮ, ЧТО НИКТО ИЗ ВАС НЕ ТВОРИЛ ВОЛЮ. БОЛЬШОЕ ДВИЖЕНИЕ СМЕРТНЫХ, О КОТОРОМ БУДУТ ПОМНИТЬ, ПРОИЗОШЛО БЕЗ НАШЕГО ВМЕШАТЕЛЬСТВА.

— Хуже, — поправила Гера.

— Хуже, — согласилась Афина.

— Это действие молодого бога, — обреченно проговорила Деметра.

— У нового имени всегда очень много энергии, — сказал Гермес. — Юношеский прилив сил.

Аполлон подмигнул Афине:

— Правда?

— И все получается как бы само собой… — мечтательно вспомнила собственную далекую-далекую юность Гера.

— ЛЮДИ НЕ ДОЛЖНЫ ПОНЯТЬ, ЧТО ТРОЯНСКАЯ ВОЙНА НАЧАЛАСЬ КАК БЫ САМА СОБОЙ. МЫ, ИМЕННО МЫ ВСЕ ОБЯЗАНЫ УЧАСТВОВАТЬ.

— Я понимаю, Отец! — откликнулся Аполлон. — Волшебная сила искусства…

— Но у нас есть избранные! — напомнила Афродита.

— И почти все они здесь, — сказал Арес.

— Еще хуже, — резюмировала Гера.

— Да, еще хуже, — согласилась Афина.

— НАСТОЛЬКО БОЛЬШОЕ ДВИЖЕНИЕ, ЧТО ОНО СОБРАЛО ВАШИХ ИЗБРАННЫХ В ОДНОМ МЕСТЕ. А НАЧАЛОСЬ БЕЗ ВАС. БЕЗ НАС!

— Я все сделаю, Отец, — пообещал Аполлон. — На самом деле, с моего избранного в каком-то смысле тоже все это началось.

— Да и мой избранный в самом центре… — улыбнулась Афродита.

— О-о, еще хуже! — сообразила Гера.

— Надо же, еще хуже, действительно! — согласилась Афина.

— ВАШИХ ИЗБРАННЫХ ИСПОЛЬЗОВАЛИ! ЧЕРЕЗ ВАШИХ ИЗБРАННЫХ ТВОРИЛАСЬ НЕ ВАША ВОЛЯ!!!

— Отец! — взмолилась Афродита. — Мой Парис стал игрушкой?

— Да, милая, — грустно подтвердил Аполлон. — И моя Кассандра тоже.

— СПАСТИ ПОЛОЖЕНИЕ НА СТОЛЕТИЯ ВПЕРЕД МОЖЕТ ЛИШЬ ОДНА ВЕЩЬ.

— Что же?

— Какая?

— ИНТЕРПРЕТАЦИЯ!

Аполлон кивнул, и глаза его загорелись.

— Художественное освещение событий. Это по моей части!

Все они как-то пришли в этот мир, но не собирались из него уходить.

Большинство называло Зевса Отцом: это он собрал их в новый пантеон, это он убедил, что продлевать существование лучше вместе.

Кроме Зевса еще трое в его пантеоне существовали очень давно. Так давно, что казались вечными иногда даже самим себе.

Но никто из них ни на секунду не забывал, что вечность обманчива.

— Я бы не хотела, чтобы чей-то избранный оказался единственным главным героем эпоса, — сказала Афина.

— Даже твой? — усмехнулась Гера.

— Она говорит обо мне, — вздохнула Афродита.

— А я не хочу, чтобы мой избранный прежде срока прославлялся как главный герой, — серьезно заявил Арес. — Мне это помешает.

— Так, так, так… — протянул Аполлон. — Вы не хотите светить свои ставки, но в то же время боитесь, что я сыграю за кого-то.

— ОНИ ПРАВЫ. ГЛАВНЫЕ ГЕРОИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ НИЧЬИ.

— Но умолчать роль богини любви в этой истории нельзя! — воскликнула Афродита.

— И без моего избранного ты не обойдешься! — обратилась к Аполлону Гера.

— Знаете что? Тогда назовите мне ничьих! — потребовал Аполлон. — Когда я составлю все слова и они мне понравятся, я ничего не намерен менять!

— Сейчас родится слава того, кто никому не нужен! — рассмеялся Гермес.

— А кто погиб в эти пару дней? — спросил Посейдон.

— Гектор, сын Приама, — ответил Гермес.

— Кто его убил?

— Кажется, избранный Аида, — ответила Гера.

— Послушай, у меня нет избранных. Во всяком случае живых.

— А моя дочь? — грустно напомнила Деметра.

— Гектора убил Ахилл, сын Пелея. Получается, он ничей.

— Я мог бы сделать его мать нимфой, — предложил Посейдон, — она любит купаться.

— А как он убил Гектора? Кто видел?

— Вполне позорно, — сказал Арес.

— Значит, он ничей?

— И никому не нужен.

— Знаете, а у какой-то из моих муз уже есть короткая песенка об этом психе. «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса…»

— Пелеева сына, — смеясь, напела Афродита. — Я помню.

— Вот-вот!

— КОРОТКОЙ ПЕСЕНКИ МАЛО.

— Разумеется, Отец! — церемонно склонил прекрасную золотую главу Аполлон. — Это будет великая поэма, и она создаст великую славу в веках мирмидонскому маньяку… Но что-то же надо положить в начало.

 

Песнь пятая

Одиссей перелез через стену и повис на руках. Пока луна освещала равнину, он изучал окрестности. Его не волновало, как красиво ложится лунный свет на гладь Эгейского моря в Дарданском проливе, как преображаются предметы. Он хотел домой.

Это место на стене Одиссей приметил в последнюю очередь. Здесь нельзя было стоять: стена возносилась над оврагом и сужалась, как нигде более. Стража не следила за оврагом не потому, что не следила никогда, а благодаря перемирию. В Трое погребали Гектора, в стане мирмидонян вчера сожгли Патрокла. Рана мучила Одиссея, но она же и охраняла: если в городе его поймают, будет легче выдать себя за беженца. Только законченный безумец полезет к врагу с открытой раной, не подгоняемый жестокой необходимостью.

Одиссей повисел над чужой землей, чувствуя боль. Боль радовала его. Так бы не сделал никто из ахейцев: ни силач Аякс, ни этот кичливый Ахилл, ни даже Диомед. Диомеду просто незачем. А уж Агамемнон, который покинул битву, когда его едва задели…

Внизу и вокруг темнота смешивалась с тишиной. Убедившись, что тишина нерушима, Одиссей прыгнул навстречу Трое. Бок заболел еще сильнее. Он прислонился спиной к городской стене и просидел так некоторое время.

«Вот я уже ощущаю ее изнутри», — думал Одиссей.

Троянская стена была знаменита. О ней рассказывали легенды, будто сложили ее боги, Посейдон с Аполлоном. Правда, чудесная стена не избавила прежнего царя от Геракла, но в Спарте или на Итаке стен, окружающих город, вообще не было. Да и города никакого на Итаке не было.

Без четкого плана Одиссей не делал ничего. Ни разу его четкий план не заканчивался тем, что он себе задумал. Но ни разу и не подводил.

Одиссей собирался определить дом, где находилась Елена. Улучив момент, оказаться с ней один на один. И выяснить, кто она на самом деле. Тут различались варианты: Одиссей под видом обиженного ахейцами, чуть не убитого Ахиллом бывшего соратника Агамемнона — за то, что ему не понравилось надругательство над телом Гектора. Или Одиссей под видом торговца благовониями, не знавшего о нашествии и попавшего в лапы к этим разбойникам. Или Одиссей в виде Одиссея, это если Елена окажется женой Менелая, не понимающей, почему муж не признал ее. Или Одиссей под именем врача Махаона, посланника Менелая, это если смуглая красавица признается, где обитает настоящая Елена.

У него были продуманы вопросы и ответы, и толпа ищущих спасения в Трое, и слухи о большом доме Париса, и незнание расположения улиц, и то, что проницательный страж может прямо сейчас прислушиваться к его шагам в темноте, как сам он прислушивается, нет ли шагов стража.

И эта боль была рассчитана и учтена. Скоро он смог встать. Драться будет бессмысленно. Бежать тоже. С ними придется разговаривать.

Елена Прекрасная проснулась в тот день раньше обычного.

(Об этом аэд умолчал, о пробуждении Елены прежде срока нет стиха в «Илиаде».)

Она вышла к колодцу, и не потому, что не было служанок в доме Париса, или, допустим, не было у Париса серебряной лохани для умывания. Просто захотелось египтянке ранним утром ощутить жаркий луч солнца на темноватой безупречной коже, на обнаженном плече, округлость которого богиня Исида, коллега Афродиты по вопросам любви и красоты (только из древнего пантеона), измеряла специальным инструментом для соблюдения пропорций.

«Я родилась в Спарте», — напомнила себе девушка.

Она выскользнула тихонько, чтобы встретиться с солнечным светом, с диском Амон-Ра, чтобы в коротком одиночестве заново почувствовать все, все…

Луч солнца оказался не очень-то и жарким.

— Не здоровайся со мной, госпожа. Не показывай, что ты меня узнала.

Елена Прекрасная вздрогнула. От неожиданности и от надежды. И немножко от страха. В общем, кто точно определит, из-за чего вздрагивает красивая женщина юных лет?

Незнакомец достал воды из колодца и приготовился услужить ей. Елена умывалась молча.

— Твой муж скорбит. Агамемнон не позволил принять тебя. Агамемнон выбрал войну.

«Это не тот, — сказала себе Елена, — не тот, кого я жду». Ей захотелось дико закричать: «Нет, не тот, не тот!!»

— Ахейцы повздорили на совете. Защищая тебя, я получил вот что.

На светлом теле раны выглядят ужасно.

— Еще воды! — приказала Елена.

Пока незнакомец опускал и тащил наверх деревянное ведро, он не мог разговаривать. Он тяжело дышал, а девушка наблюдала за ним.

— Тебе надо омыть это.

— Что?! — с ужасом спросил раненый.

— То, что ты получил, защищая меня.

— Нет!

— Убери эту грязную тряпку.

Похоже, ей тоже удалось удивить ахейца.

— Терпи! Это надо сделать. Иначе ты умрешь.

— Ты хочешь вернуться к мужу?

— Ну вот, теперь я прикажу, чтобы тебе вынесли чистое платье. И кусок ткани затянуть рану.

— Тысячи воинов видят эти стены. Тысяча кораблей отплывет на закат, если ты будешь с нами.

— Нет.

— Ты спасешь царство Приама. Ты спасешь Париса.

Девушка рассмеялась.

— Я не хочу на закат, друг Менелая. Я не узнала тебя. И не здороваюсь. В точности как ты просил.

Она сама не знала, почему ей вдруг стало весело, а не страшно.

— Служанка вынесет платье. Я не здороваюсь и не прощаюсь.

Отойдя шагов на десять, Елена Прекрасная обернулась:

— Впрочем, хайре!

Одиссей долго думал. Четкий план опять развалился, но опять не подвел.

Одиссей даже сомневался, возвращаться ли прямо сейчас к кораблям или последить за домом Париса, вернее, за Еленой, а лучше за опочивальней.

Как бы выразить мысли, чтобы не было перед самим собой стыдно? Это божественное существо могло быть кем угодно, только не женой Менелая. Если она все же была когда-то женой Менелая, то она должна была от него сбежать.

И стоит ли так спешить к Пенелопе?

Это божественное существо — вот награда. Укради он ее из Спарты — вся эта армада, тысяча кораблей с черными бортами очутилась бы у берегов Итаки, гористого острова, где не хватает людей, а этим людям не хватает урожая, где можно лишь пасти коз да свиней, где вино хуже некуда и чтобы пить его, надо здесь родиться, и где Одиссея признали вождем на время, пока Агамемнон требовал доказательства, то есть хоть маленького, но войска. Укради он, Одиссей, жену Менелая из Спарты — его повесили бы на канате сами жители Итаки.

Но кто же она?

Неважно. Зачем она согласилась бежать с Парисом, любила? Тоже неважно. Нет, это как раз важно. Если она будет с ним, если захочет быть с ним, Одиссеем, у него все получится. Все-все получится. Он не совсем знал, что должно получиться, но верил, что так правильно.

Он лез через стену за одним, а возле колодца увидел совершенно, совершенно другое.

И отчего-то, странная связь, ему впервые в жизни сделалось грустно от осознания той непреложной истины, что все умрут, рано или поздно. Вроде бы эта истина с детства рядом, но до сих пор не волновала его. Грусть была тоже странная, ее хотелось не забывать, оставить для себя, чтобы в любой миг можно было к ней вернуться.

«И Агамемнон, и я, и отец, и Пенелопа, и мои дети, и вся эта туча народу, собравшегося на Троянской равнине по обе стороны городской стены… — специально повторил мысль Одиссей. — И вот эта таинственная девушка, Елена, жена или не жена Менелая. Она исчезнет, как все, вместе со всеми нами. От ее тела не останется и силуэта. Да как же он от нее отказался?!»

Не укрылось от Одиссея и легкое придыхание в ее речи. Да, она говорила как люди Агамемнона, аргосцы. Но что-то в манере произносить жесткие звуки было постороннее. Еле-еле… Может, она приобрела это в Трое?

Одиссей решил поговорить с Менелаем.

— Я сегодня был в Трое.

— Где? — переспросил Диомед.

— По ту сторону стены.

Диомед усмехнулся.

— Одно из двух: или Итаку надо считать союзником царя Приама, или на вашем островке живут настоящие герои.

— Я не хочу домой, Диомед. Я хочу победить и разделить добычу.

— По-моему, из тысяч ахейцев домой хочет один человек.

— Кто?

— Агамемнон.

Одиссей задумался.

— Я опасался Менелая и Агамемнона. И тебя, Диомед. Я боялся, что, если я узнаю правду о жене Менелая, Агамемнон прикажет меня убить.

— Агамемнон — великий басилевс. Он не поступает так. Об этом стали бы говорить, и в следующий раз в справедливость басилевса не поверили бы локры, а потом фокейцы, и так далее.

— Почему он хочет домой? Это же его поход.

— Я его меч, Одиссей. О жене Менелая не существует никакой правды. Если ты что-то узнал, говори. Агамемнон не понимает, почему они не выдали Елену. Поход был нужен нам, чтобы сплотить племена. Я готов здесь стоять до скончания времен. Он — нет.

Одиссей тяжело задышал и взялся за бок.

— Я видел там эту женщину и разговаривал с ней.

Диомед не ответил. Он смотрел на Одиссея, как тот мучается и как старается не замечать своих мучений. Диомед был воин, суровый воин и ничего больше.

— Ты не герой, Одиссей. Ты — безумец.

— Если Менелай захочет, я найду ему Елену.

Он сел на песок, голова кружилась. Диомед стоял над ним.

— И если тебе надо, чтобы я ее нашел, — добавил Одиссей.

— Ты безумец. Но тебя любит кто-то из бессмертных, — сказал Диомед.

Душа Гектора попрощалась с телом и отлетела прочь от этой войны. Кассандре пришли в голову первые рифмованные строфы бесконечной поэмы. Парис глубокой ночью, когда Елена заснула, натягивал тетиву и думал об Ахилле.

Одиссею приснился горячечный сон. В нем богиня Афина, издевательски улыбаясь, спрашивала: «Ты хочешь ее? Хочешь?» И во сне он открыл, что богиня Афина уже снилась ему, и довольно часто.

Богиня Афродита никому не приснилась: ни Парису, ни Елене Прекрасной, ни Прекрасной Елене. Прекрасной Елене пыталась присниться богиня Исида, но что-то мешало.

«Ты больше не безмолвный сфинкс, очаровательный убийца», — явилась темнокожей девушке загадочная фраза. Но она продолжала спать, а наутро фразу не вспомнила.

 

Песнь шестая

— Фебби, у меня очень сложное положение! Я не понимаю, что делать. Этот Одиссей, он влюбился в одну из Елен, ты представляешь?!

— Ну и что?

— Ну как же что?!

— Любовь — твоя зона. Твори свою волю, кто тебе может помешать?

— Смотри! Парис мой избранный. Это, конечно, не значит, что он не может поделиться девчонкой — на то он и мой избранный, а не чей-то еще. Но если я сохраню любовный треугольник, то отдам девушку моего Париса избранному Ники, ты понимаешь? Будь Одиссей приблудным псом, я бы мало сомневалась.

— Да, ты даришь Нике часть своего рейтинга.

— Но если я разрушу любовный треугольник, то пойду против себя и сыграю в пользу Джуны. Тем более что закон верности начнет утверждать мой Парис! А вдруг, чего доброго, он вздумает ревновать?!

— Ревность — знак Джуны.

— Они сделали мне эту… как говорят подопечные Кришны? Они поставили мне вилку!

Афродита всплеснула руками, отчего стала еще прекрасней.

— Ты не представляешь, прошлой ночью я не знала, кому и как присниться!!!

— Бедняжка Венчик, — посочувствовал златокудрый. — Это как если бы Агамемнон вдруг начал декламировать мою «Илиаду».

— Еще не было так, чтобы два избранных сошлись на одной женщине.

— А еще ее Тезей раньше украл.

— Фебби, это же не та! Надо же, даже ты перепутал! Чего мы тогда хотим от несчастных троянцев и ахейцев?!

— Да, в общем, только рейтинга, Венчик, больше ничего.

— Причем Ника клянется, что это не ее идея натравить своего избранного на женщину моего Париса.

— Ника обычно не врет, — сказал Аполлон.

— Так что же это — свободная воля смертного?!

— Бывает и такое в подлунном мире, Венчик.

— С избранными?!

— И с ними тоже. Мне кажется, ты немножко ошиблась с выбором.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты выбрала Париса. Мне кажется, лучше бы ты выбрала эту темнокожую дамочку.

— Почему?

— Нам всем было бы спокойнее.

Может, пора объяснить, что такое избранный?

Да, пожалуй.

И все остальное…

Но сейчас, сейчас, чуть позже, когда будет маленькая пауза.

Это не было советом, это просто Диомед исполнил пожелание Одиссея поговорить с Менелаем. Но поговорить с Менелаем о Елене в отсутствие его брата Агамемнона было невозможно. Или почти невозможно: в нынешней ситуации это было опасней даже ночного визита в осажденную Трою.

В шатре сидели братья Атридесы, их стратег Диомед, их самый старый союзник Нестор и целый басилевс целой армии в 13 кораблей Одиссей.

Для совета не хватало Аякса, Ахилла, Идоменея и еще двух десятков вождей, о которых редко вспоминали летописцы, но всегда помнил Агамемнон.

— Они оскорбили нас так явно для того, чтобы мы не могли уйти отсюда.

Агамемнон был озабочен и печален. Видя вождя таким, Одиссей прощал ему власть, богатство, силу и плодородие аргосских виноградников.

— Они поставили меня перед очень плохим выбором. Если хетты придут на помощь, мы будем воевать с сильным противником, долго и трудно, непонятно за что. Если мы отступим, я потеряю союз. Ахайя не простит унижения.

— Когда ты собирал племена, мы обсуждали каждого, — высказался Диомед.

— Я бы снова пошел сюда! — стиснул кулаки Менелай. — Снова и снова!

Одиссей не мог знать, что, глядя на подставную Елену там, на поле, после поединка с Парисом, Менелай думал о том, с каким удовольствием он бы принял ее вместо настоящей.

— Мне кажется, Менелай не зря хотел бы прийти сюда снова и снова, — осторожно произнес Одиссей.

Уже оказавшись на этом маленьком семейном совещании, Одиссей прыгнул на пять шагов вперед по сравнению со всеми вождями западных островов, которые были прежде и будут в ближайшем будущем. Две скалы и десять коз…

— Что ты имеешь в мыслях, юноша? — спросил Нестор.

— Мудрый Нестор, у тебя даже я юноша, — усмехнулся Агамемнон.

— Одиссей предлагает пробраться в город, — сказал Диомед.

— В какой город? — не понял Менелай.

Одиссей и Диомед переглянулись.

— На равнине только один город, — ответил Менелаю Диомед.

Агамемнон нахмурился. Потом лицо его просветлело. Вождь засмеялся.

— Ты хочешь подарить нам его жену, привести на веревочке?

— Я хочу выяснить, где она, — отвечал Одиссей без тени улыбки.

Агамемнон покачал головой.

— Если ты по дороге хотя бы выяснишь, каких союзников они ждут…

— То благодарность вождя вождей уже будет подобна июльскому дождю, — скромно завершил Одиссей.

— Да, — подтвердил Агамемнон.

— Мне достаточно твоей дружбы. И твоей, Менелай.

— Эх, какие интересные пошли молодые люди!.. — сказал Нестор. — С прежними молодыми людьми не о чем было поговорить. Нельзя было с ними разговаривать. Взять хоть Геракла, хоть твоего отца, Диомед. Хоть этого…

Тут Нестор сбился. В доме Атридесов имя Тезея было столь же запрещенным, как в доме царя Приама имя Геракла.

— Скажи, Менелай, — обратился Одиссей, — у твоей жены была какая-то особенность в произнесении слов?

— Особенность?

— Что-то отличающее. Ты ведь узнал бы ее голос?

— Да. Но у нее обычный голос.

— Скажи, Менелай, ты думаешь она пошла за Парисом по принуждению или… Или по своей воле?

Менелай смотрел в землю.

— Думаю, по воле Афродиты.

— Афродита всесильна… — добавил Нестор. — Это мне она уже ничего не способна сделать.

— Скажи, Менелай… — он набрал воздуху в легкие, вместе с воздухом — побольше смелости, дождался, когда Менелай поднимет взгляд, чтобы видеть его глаза, и спросил: — Ты знал раньше эту красавицу с кожей цвета орехового дерева?

— Нет, — удивился Менелай, и глаза Атридеса не лгали.

«А еще его Елена может быть мертва. — Вдруг пришло в голову Одиссею. — Просто мертва. Проще простого».

Но вслух он этого не сказал.

— Ты плачешь о Гекторе, брат мой потерянный и найденный?

— Нет.

— Я тоже. Но почему? Мы ведь любили его…

— А почему ты не плачешь, Кассандра?

— Я увидела внезапную красоту в этой войне. Она течет стройными рядами. Прислушайся, какой ритм! Звук следует за звуком… Слушай!

Очень тихо. Ни плача, ни смеха, ни звона оружия, ни крика погонщиков… Ни сверчка, ни любовных стонов. Ни волка, ни петуха. Только Кассандра закатила глаза напротив, ближе, чем длина копья… Любого копья, не обязательно того невообразимого, которое стоит в храме Афины и все равно никого не спасло.

— Я ничего не слышу.

— Не обращай внимания, это сейчас просто тишина.

Шаги. Она их не различает, погруженная в свои мысли.

Хотя какие у нее мысли, это грезы, сны наяву, игра в «слышишь — не слышишь». Она предсказала ему Елену когда-то, давно. Не так уж давно…

— Ахейцы взывают к богам, они готовят страшное коварство, как ты думаешь, они возле ворот, они не ворвутся ночью? Я боюсь, Парис…

— Я думаю, ахейцы сидят и боятся, как бы мы не совершили вылазку.

Шаги рядом. Теперь даже Кассандра поворачивает голову.

— Хайре! — говорит, входя в зал, Эней, сын Анхиза, друг Париса. — А я думаю, Агамемнон не рад тому, что им всем предстоит.

— А нам?

— Тебя волнует будущее? С каких пор, Парис?

— Это я спросила его.

Кассандра, Парис и Эней не похожи на тех, кто собрался умирать. Тяжелый героизм Гектора сгорел на костре.

Эти трое не понимают, но Гектор связывал себя с Троей, а они нет. У Кассандры есть что-то еще: бесформенный и туманный целый мир. У Париса есть что-то еще: беспечный храм всегда открыт. И у Энея есть что-то еще: Троя не его город, Троя лишь пристанище молодости и школа бесконечной войны.

— Пока Елена тебя не разлюбит, Троя будет стоять.

— Она призрак, ниспосланный богами, Парис.

Парис улыбается. Так улыбаются спящие на рассвете.

— Ты плачешь о Гекторе, Эней?

Сын Анхиза качает головой и не знает, что ответить. Из приамидов, хозяев Илиона, он признает одного Париса. Гектора нельзя было не уважать. Но он слишком хотел быть главным воином. Он и умер как главный воин.

— Чтобы чувствовать счастье, мне теперь надо убить его, — произносит Парис. — А я привык к счастью.

И Кассандра, и Эней не сомневаются, кто такой «он».

На этот раз никто не услышал шагов.

— Ты говорил, именем Афродиты не убивают…

Гибкая и невесомая, в хитоне цвета неба… Силуэт Елены колеблется, освещаемый мерцающими факелами.

— Именем Афродиты — нет. Но я призову Аполлона, любимая.

Эней ждет, что она еще скажет. Легкое придыхание, когда она произносит эгейские слова — это, видимо, спартанское свойство. Аргосцы так не разговаривают. Или, может, он не замечал?

— Что ты делала, любимая? — Парис проводит ладонью по ее лицу, белая ладонь ложится на безупречную кожу цвета орехового дерева. — У тебя красные глаза, ты спала?

— Я плакала о Гекторе, — отвечает Елена.

Парис обнимает ее, они удаляются. Факелы пляшут на их спинах.

— Призрак… — шепчет Кассандра.

Очень редко, ну совсем редко так бывает, чтобы три избранных собрались вместе. Действительно очень-очень редко.

А чтобы четверо…

Одиссей перелез через стену и повис на руках.

Внизу его ждала неизвестность. Он туда уже прыгал две ночи назад.

Но теперь неизвестность грозила обернуться новой судьбой, о которой ничего не будет знать Пенелопа, да и сам он вряд ли поверил бы, скажи ему об этом некий наглец в начале ахейского похода.

Он пронзил бы наглеца копьем, не задумываясь.

Рана болела намного меньше. Одиссей прислушался к темноте, различил вдали ахейские огни у кораблей, звезды над головой… Шум волн, бьющихся об утес на Итаке, это из детства.

«Прыгай!» — сказал себе Одиссей.

 

Песнь седьмая

Как рождаются боги?

Об этом рассуждали ученые мужи и безграмотные пастухи (у вторых, кстати, получалось лучше), об этом написаны трактаты, пропеты гимны… Есть даже несколько древних анекдотов, юмор которых, как и всяких анекдотов, был утерян в третьем поколении, и последующими слушателями они воспринимались как вполне серьезные заветы высших сил.

Об этом высказывались мудрецы и бездарности; подводили итоги доктор античной истории, переквалифицировавшийся в политика-экстремиста, и гениальный непризнанный музыкант, подравшийся в подворотне с пятью неизвестными поэтами.

Но никто не ответил на вопрос.

Век тринадцатый (из тех, что до н. э.), по счастью, атеизма не знает. Спокойно гуляют по планете религиозные фанаты. В поисках совершенства они убивают друг друга. Им ни к чему сложные аналогии — пока что. У них на это нет времени: слишком дорого время для смертного, слишком коротко.

И вопрос висит, освещая младенцев и старцев, пепел Гектора и здоровое тело Аякса.

Так как же?

Легкий звон — это было первое, что он услышал.

Может быть, его издавало море, которое он снова видел перед собой, — а думал, никогда ему уже не встретиться с таким обилием соленой воды. Может быть, источник звука прятался в камне: если обернуться, невысокие горы ждали за спиной, красноватые, вроде бы незнакомые, но как будто послушные. Но вероятней всего — тимпалы играли у него в голове, почему именно сейчас?

Как он здесь оказался. Это не было вопросом, факт имел место: как-то он здесь оказался. Ни одного человека вокруг, и ни единой мысли о том, как он сюда шел.

Тихий звон облегчал душу. Прежде не было в ней такой чистоты, ясности. Прежде было много всего, но память зачем-то отключилась. Он знал, что не потерял ее — память вернется, просто не надо вспоминать до поры, не надо напрягать силы на всякую чепуху.

Я обязан быть счастлив. Любой ценой.

Вот что пришло ему в голову, заняло ее бесцеремонно, и он понял, что эта фраза — единственный закон его нового существования.

Умирал он или нет. Своими ли ногами явился на этот пустынный берег, или чья-то воля перенесла его. Не имело значения. Только одно, только это: «Я обязан быть счастлив».

«Надо разобраться, что есть у меня внутри, — сказал он своему сердцу. — Но позже… Сначала — получить удовольствие».

Он глубоко, радостно вдохнул, ощущая нагретый солнцем воздух. И вобрал в себя море, впоследствии названное Красным.

— Когда он придет? — спросила Афина.

Гермес развел руками, покачал головой и пожал плечами.

— И ты не можешь узнать?

— Об этом знает только Отец наш…

— Нет, — сказала Гера, — об этом знает только он сам.

— Тогда, пожалуй, об этом не знает никто.

Ему нравилось расстояние. Нравилось, что расстояние есть, что оно режет мир на удаленные места, что его можно преодолевать, дегустировать, уничтожая каждый следующий кусочек с каждым следующим ударом сердца.

Так он добрался до подножия горы. Недавно тут стояли люди, немало людей — об этом кричали земля и обглоданный тамариск.

Беспричинно ему захотелось взойти на гору.

Непредсказуемость движений удивила его, когда он решил покинуть берег моря. Свобода разрывала изнутри, он прислушивался, шаги куда-то направлялись. Не стоило искать объяснений, чтобы не потерять радость.

Для чего теперь идти вверх, он не задумывался.

Солнце согрело скалы, добралось до глубин — он все это чувствовал.

К вершине он не поднялся. Это простой путь, можно совершить, можно бросить. Он прервал на середине, стал озираться, посмотрел вниз, сбросил туда камешек, последил за тем, как тот падал. Заодно проследил, что происходило с камушком последние тридцать лет. Ничего не происходило. Он прислонился к горячей скале, выступающая острая часть впивалась в спину, ему это нравилось, как и расстояние.

Его взгляд встретился с солнцем, глаза выдержали…

Он расхохотался.

Все разновидности смеха побывали у него в гостях. И он сам был гостем. Он смеялся долго, ведь время, убивающее смертных, не имело значения.

Он припомнил — так, отголоском — что уже видел эту гору.

— Я, кажется, обнаружил… — Гефест оторвался от зеркальной поверхности.

— Где? — спросил Посейдон.

— Как? — спросил Аид.

— Камушек полетел вниз, — объяснил Гефест.

— Ну и что?

— Этот камушек должен был лежать еще тысячу лет.

— Камушек?

— Да.

— Ну хорошо, где он? — спросил Посейдон.

— На горе Моисея.

— Кто такой Моисей?

— Мес-Су, патриарх этого нового кочевого народа.

— Ты думаешь, он сделает его избранным?

— Ну, это уже не мое дело, — сказал Гефест.

— Подводные лодки тоже не твое дело, — напомнил Посейдон. — А я почему-то слышал о каком-то проекте.

Гефест усмехнулся.

— Мое дело — чтобы все камушки лежали на местах.

— Он что, пересекает Синай? — спросил Аид.

— С юга на север.

— Его тянет к нам. Он чувствует зов… Значит, Отец уже принял его в свой пантеон.

Он решил остаться в пустыне. Разумеется, не навсегда, этого всегда, похоже, теперь будет очень много. Расстояние никуда не денется, он еще порежет его на мелкие кусочки…

Его завораживала вещественность предметов. Один из дней он провел, трогая скалу. Он прикасался к ней пальцами… И отпускал. И снова прикасался. Это был хороший день.

Ему нравились колючки, потому что они кололи руки и напоминали о вечной жизни. Мгновенная боль твердила: «Ты здесь, со мной», — и проходила при малейшем душевном усилии.

Его кожа тоже была вещественной, это нравилось. Он подозревал, что и она может исчезнуть, и потому лишних душевных усилий не делал.

На семнадцатый день он расфокусировал взгляд.

— Он уже наш или еще нет?

— Ну откуда же я знаю? — возмутился Гермес.

Арес глянул на Афродиту. Та демонстрировала полное равнодушие к предмету исследования.

— Тебе пора поговорить с ним.

— Без решения Отца? Да никогда в жизни! А она у меня долгая…

— Что вы спорите… — лениво произнесла богиня любви.

— Я бы сам с ним познакомился, но не могу оставить эту войну! — напористо сказал Арес.

— Да зачем с ним знакомиться? — отвечал Гермес. — Есть определенный ритуал. Тебя кто встречал, а?

— Я не помню, — отвернулся Арес.

Афродита мечтательно прикоснулась к своему телу.

— А меня пена морская… Было так забавно.

— И вообще, — проворчал Гермес, — каждый узнает все сам. Пора бы привыкнуть за столько-то лет.

— Они же не рождаются ежегодно!

— Они?! — переспросил Гермес.

Афродита очаровательно — как всегда, впрочем! — засмеялась.

— А кто?

— Мы, Марсик, мы…

— Каждый узнает себя сам, — повторил Гермес. — Кстати, недурно было бы написать это на дверях какого-нибудь храма.

— На дверях моих храмов я напишу: «Каждому свое!» — возразил Арес.

Едва ему это удалось — расфокусировать взгляд — как он тут же увидел переплетающиеся узоры, которые очень быстро двигались. Они действительно двигались слишком быстро, чтобы их заметить обычным, повседневным зрением, даже нечеловечески хорошим. Однако он почему-то был убежден, что они станут двигаться еще быстрее, еще и еще — придет час. Час превратится в минуту, минута в секунду, так будут пролетать жизни…

Безумное ускорение впереди, на дороге цивилизации. И что это за слово такое? Он не умел назвать иначе то, что видел впереди, а за быстрым-быстрым, недоступным простому глазу вращением заметил: кое-что все же обрело неподвижность, самостоятельность; кое-что, находится вне переплетения разноцветных, искрящихся, вполне красивых и завлекательных, но ему очевидных и более ненужных нитей.

Это были существа.

Он легко насчитал двенадцать существ, эти двенадцать словно ждали, когда он их тоже увидит, раз уже увидел узор. Были и другие, двенадцать вовсе не стало окончательным числом, оно не сияло ответом на все загадки, нет, такого глуповатого чувства он, слава… а кому слава? — в общем, не испытывал.

Но они были, и он их отчетливо видел вместе.

Он мог присоединиться, нарезав расстояние наподобие тростникового салата для самых нищих…

…это он, кажется, когда-то даже ел…

Он мог не присоединяться сколь угодно долго.

Что ему хотелось больше — он не знал. Прилагать усилия для выяснения — не собирался. Воспоминания закрыл, ключ надежно спрятал, где — забыл.

Посреди бела дня над Олимпом сверкнула молния.

* * *

Бывает так: седьмая песнь пропета, а восьмая еще не начата. Аэд оборвал строфу и взял паузу: то ли чтобы пригубить из кубка, то ли поддержать силы остатками ужина знатных басилевсов. Аэд может даже задремать, пригретый ласковым эгейским солнышком. Солнышко тут совсем не то что в Египте, оно ручное, доброе.

Предметы ясны, очертания их резки, порядочного грека тянет пофилософствовать. Это все солнышко…

Пока аэд отдыхает, мир словно бы замер. Для слушателя, разумеется, только для слушателя. Но у нас появилось время распутать тот самый узор и откусить краешек тайны.

Чуть-чуть, едва-едва…

Альфа, бета и гамма наблюдаемой картины человечества. Ну, еще дельта. И омега, куда без нее, тоже популярная буква. В XIII веке до всего-на-свете о них знают разве что Аполлон с Гермесом, ведь это Гермес украл у древнего пантеона идею иероглифов, а уж Аполлон со свойственной ему замысловатостью превратил чужие символы в греческий алфавит. Он еще не запущен в производство, письменности у Агамемнона, прости вождь, нет.

А у нас есть.

Итак…

АЛЬФА. Многообразие богов конечно и неизменно. То есть их никак не двенадцать, но и не десять тысяч. Их более ста, но менее семисот — это точно. И у них есть свойства.

Одно из свойств, наиболее известное среди людей, — бессмертие. Бессмертие это весьма относительно, назовем его неограниченной возможностью продления существования. Громоздко, зато точно. И тут богам жутко, до трепета необходимы люди.

Конечно, это не афишируется. Но это так. Что ни делай, это так. Суть такая, весь строй земной жизни. Смертные и бессмертные переплетены цепью взаимного корыстного интереса. И все развитие, если оно не миф, происходит только благодаря данному переплетению.

Очень грубое первобытное представление, будто бог питается дымом жертвенных приношений, в образном своем ряду вполне верно. Им (нам) нужны храмы. Нам (им) нужны молитвы. Мы (они) готовы помогать людям увеличить энергетический потенциал, потому что отсылаемая в молитвах, в служении сила — залог так называемого бессмертия каждого бога. Бессмертия, которое в случае забвения слишком скоро обрывается банальной смертью. И если для смертного смерть — неизбежный уход, то для обретшего высший статус — досадное поражение.

Сами решайте, существует ли бессмертие как явление. Можно ли пройти вечность без поражений. Без единого поражения, одни непрерывные победы. Согласитесь, если бессмертие есть, то оно — совершенно божественная задача!

БЕТА. Для чего людям боги, в общем-то, понятно, понятней некуда. Они все вокруг придумали. Спасибо механизму их сравнительно вечной жизни. Имей они бессмертие бесплатно, вы думаете, что-то бы на Земле менялось?

Боги откуда-то берутся. Ни один бог не родился богом сразу. Почти все они (за единственным исключением) успели повзрослеть, будучи людьми. Не хочется говорить, что цель любого человека — стать бессмертным, не хочется… Но в сущности, в глубоком смысле, это так. Не хочется верить, что в подавляющем большинстве мы не проходим отбор, не хочется осознавать, как трагически тяжело достигнуть… И это скрыто от нашего ума ради нас же.

Трагически тяжело… Но не невозможно.

Надо лишь проявить их свойства при жизни. Звучит просто, не так ли? Надо лишь… Элементарно! Их свойства — чувствовать окружающий мир своей квартирой и передвигать в нем предметы по своему желанию.

ГАММА. Поскольку число богов конечно и неизменно (см. Альфа), то рождение нового бога неминуемо совпадает с уходом кого-то из прежних. Так меняются эпохи. Ведь что такое эпоха? Сто лет, или пятьдесят, или от войны до войны? Нет! И слово-то придумано было для обозначения этого самого: время между сменой богов. Прометей умер, Дионис явился. Эпоха кончились, эпоха началась.

Теперь о стратегии и тактике сего процесса. Пару слов, потому что больше мы не знаем.

Звери сбиваются в стаи: их гонит инстинкт самосохранения. Люди объединяются в государства, внутри государств — в семьи: их подчиняет общественное чувство и страх перед одиночеством. Высшие существа создают пантеоны: это их воля.

На самом деле, во всех трех случаях так легче выжить.

Каждый пантеон, как правило, создан неким инициатором, который его и возглавляет. Возглавить пантеон — значит, обеспечить себе бессмертие надолго. Ограничений, писаных законов тут никаких нет. Сложилось, однако, так, что к XIII в. до всего-на-свете каждый пантеон занял свою территориально-этническую нишу.

И у каждого свой стиль.

Кто-то жаждет человеческих жертвоприношений в больших количествах: так пытаются сохранить бессмертие на удаленном материке за Атлантическим океаном. Кто-то избрал образ богов-оборотней: древний пантеон влюблен в смерть, но избегает ее дольше всех, собрав почитателей в узкой долине Нила. Кто-то пугает сансарой и завлекает нирваной: мудрые и бесстрастные индийские наркоманы, веселящиеся даже от воздуха, если вдыхать его правильно. Кто-то заигрывает с людьми… Это все тактика.

ДЕЛЬТА. Не стоит, однако, полагать, будто пантеон — это нечто постоянное, договор навсегда. У каждого, кто не умер, тоже свой собственный способ.

Гермес готов встречаться со смертными, ему ни к чему скрытая от глаз резиденция, он в движении, он приходит к людям в одном и том же виде нахального юноши с легкомысленным жезлом. Все, на что он согласен для сохранения малейшей конспирации, — сложить крылышки на сандалиях. Зато Аид или Гефест никогда не являются в собственном образе, да и вообще предпочитают компанию равных. Афина частенько спускается в измененном образе, крайне редко она открывает себя избранным.

Избранный — это тоже предмет тактики. В принципе, любой человек способен стать бессмертным, вытеснив из списка кого-либо, потерявшего рейтинг. Шансов ничтожно мало, исчезающее количество шансов, почти совсем нет… Тем не менее раз в эпоху такое неизменно происходит. То есть можно признать, что любой смертный имеет право на бессмертие.

И только избранный, делаясь избранным, сразу же теряет свой ничтожно малый шанс. Избранный не имеет права стать богом. Он обречен на смерть решением одного из богов.

Взамен он приобретает гарантированное счастье и славу в веках. Счастье его, впрочем, относительно, и не всякому покажется счастьем. Тут особая взаимосвязь. Бог, избирая человека, фактически передает ему часть собственней силы, вернее, переливает через него свой смысл и энергию в мир людей. Избранный — это транспарант бога, рекламная кампания и максимальное выражение божественной сути на земле.

Избранный Афродиты — безупречный любовник, получающий беспредельное законченное удовольствие от процесса любви, такое, что доступно только самой Афродите. Как правило, остальные смыслы этого мира для избранного лишены значения.

У одного бессмертного в один отрезок времени может быть один избранный. Это ставка.

Избранные чаще всего знамениты. Их считают великими, их имена пишут на стенах. Надо ли им завидовать? Трудно сказать… Они — инструмент. Они не бывают свободны. Но божественная энергия проходит через них, наполняя обреченную смерти жизнь непрерывной радостью существования.

И наконец последняя буква, конец всех начал — ОМЕГА. Иерархию бессмертных, их способности, количество творящей энергии — все это определяет единственная изменяющаяся величина. Назовем ее словом «рейтинг», которое сюда совершенно не подходит, как и любое другое слово. В древнейшем наречии планеты данное понятие определялось звуковым сочетанием, оно мне неоднократно снилось, но воспроизвести наяву, а тем паче записать его я не умею. Рейтинг политического деятеля — это процент отданных за него голосов к общей массе избирателей. Но тот «рейтинг», о коем идет речь здесь, учитывает также силу веры, желания, стремления голосующего. Подлинный жрец Аполлона может перевесить сотню почитателей Деметры. И наоборот… «Рейтинг» — это добровольно отданная людьми энергия молитвы. Это сумма энергии, обращенной смертными к бессмертному.

Именно рейтинг (уберем кавычки, все равно уже ясно, что слово неточно) выделяет в пантеоне главных богов — их обычно двенадцать, — заставляя других становиться зависимыми музами, нимфами и т. п. Именно рейтинг придает излишек творящей энергии, позволяя Зевсу повелевать молниями, Посейдону гнать огромные волны, а Гермесу летать по воздуху. Именно недостаток рейтинга убивает богов, открывая вакансии самым безумным смертным.

Смертный, забравшийся в святая святых, юный бог до следующей смены эпох имеет стартовый избыток энергии. Поэтому юный бог страшен. Афина была самой сильной в греческом пантеоне на момент начала Троянской войны: она была последней явившейся, наглой и дерзкой. Юный бог вторгается в сложившийся расклад сил. Он неизбежно оттянет на себя часть чужого рейтинга. Он обязательно посягнет на чужие сущности.

И цивилизация сдвинется еще чуть вперед.

Это не все буквы греческого алфавита. Значит, что-то осталось. Но даже богам не всегда хочется знать больше…

Ну что, аэд, ты отдохнул? Ты готов продолжать?

* * *

Посреди бела дня над Олимпом сверкнула молния.

— ПРИШЛО ВРЕМЯ ТЕБЕ ОТПРАВИТЬСЯ В ПУСТЫНЮ СИНАЙ.

— Я готов, Отец, — ответил Гермес.

 

Песнь восьмая

Обычно Гермес возникал неслышно. То есть, строго говоря, не очень слышно. В физической вселенной не может совершенно отсутствовать звук, во всяком случае, если говорить о земной юдоли, посещаемой пусть даже бессмертными.

Но тот, кто всерьез размышлял о вине и женщинах, обняв сознанием голую скалу, его услышал.

Сопротивление воздуха, трепещущие крылышки на сандалиях, то ли шелест, то ли свист на грани возможностей обычного человеческого уха — и глаза сидящего открылись прежде, чем хотелось бы Гермесу.

— Хайре, Бакхус! — произнес вестник Олимпа.

— Все это очень смешно… — задумчиво отозвался объект интереса, он же временно свободный дух пустыни.

— Как-как? — переспросил Гермес, соприкасаясь с землей.

— Ты часть паутины, я не ошибаюсь?

Вечный посланник не отвечал.

— Все это смешно, мир слишком трезв.

Гермес направил жезл и твердая скала треснула.

— Мира нет, Бакхус. Есть мы.

— Я знаю… я видел… я рад, что ты навестил меня.

Гермес вздохнул спокойнее. Что ни говори, а минута была торжественней некуда.

— Я оказываю услуги бессмертным, — сказал он. — Например, общаюсь с людьми, когда необходимо. Остальные это не очень любят. Я имею в виду, в прямом контакте.

Сидящий, кажется, внимал.

— Вообще я в пантеоне самый откровенный, — продолжил Гермес, не моргнув. — Мне не за что бороться, как и Гефесту. Мы нужны, вот и все. Но Гефест никогда не сдвинется с места. Так что один я могу дать тебе совершенно бескорыстный совет, который так кстати в момент начального недоумения.

— Давай, — сказал собеседник.

— Прежде всего ты должен однозначно избрать пантеон отца нашего Зевса. Это главный совет. Если, конечно, ты не желаешь стать богом-одиночкой.

Гермес выдержал паузу.

— Одинокие боги тоже есть. Но недолго.

— Ты еще трезвее прочих… — заметил новичок.

Гермес взмахнул жезлом: трещина в скале исчезла.

— Видишь ли, я математик. Я люблю строгость суждений. Элементарный расчет показывает, что тебе выгоднее быть с нами. Привести доказательства?

— Нет.

— Тогда это будет называться аксиома. Если бы ты захотел доказательств, то мое суждение было бы теоремой. Собственно, вся разница. Потому что хоть так, хоть эдак оно верно.

— Ты меня намного старше?

— Я тебя вообще не старше. Мы живем вне времени.

— А это? — он указал вверх, где солнце поднялось уже довольно высоко.

— Это допущение. В нашем случае время стремится к бесконечности. Его все равно что нет.

Гермес начертил жезлом в воздухе огненный цилиндр, в него вписал не менее огненный шар.

— Хочешь, я расскажу тебе, как относится объем одного к другому? Это сложная задачка.

— Нет.

— Правильно. У каждого свои сущности. Тебе надо избрать пантеон — я говорю о Зевсе, — и выбрать свои сущности. Вернее, назвать. Ты их выбрал, даже если не помнишь.

— Я помню.

— Вряд ли. Возможно, осознаешь заново. Вряд ли ты все помнишь. Но не думай об этом. У тебя минимум пятьдесят лет, а не исключено, что и все сто, когда тебе нечего опасаться. Ты входишь в игру. До начала следующей эпохи есть время…

— Время, которого все равно что нет?

Гермес смахнул цилиндр вместе с шаром.

— Я собирался предложить тебе объединить усилия. Вместе мы значили бы больше.

— Если времени нет, значит спешить некуда.

— Но ты же не будешь сидеть на этой скале? Один так уже потерял вечность!

— Мне здесь нравится.

— Немудрено!

— Почему? В твоих словах противоречие…

— Где-то здесь ты впервые понял кое-что о бессмертии.

— Когда?

— Неважно. Был такой миг.

Вседозволенность наталкивалась на преграду, на некое незнание. Он видел, как устроен мир вокруг, или его посетила очередная иллюзия, гораздо устойчивей самого мира, но он не мог определить истоки самого себя — откуда он взялся.

— Вот-вот! — сказал Гермес. — Это наше, божественное чувство. Защищает твою душу до поры. И не вспоминай.

— Зачем ты пришел ко мне?

— Потому что мы, боги, должны заботиться друг о друге.

— Сейчас ты скажешь: нас не так много.

— Нас не так много. Ты прав.

— И кто желает стать моим… — он вновь наткнулся на преграду, какое-то одно слово не давалось: в нем скрывалась забытая память.

— Братьями и сестрами. Я готов стать твоим братом, Зевс отцом, Афина сестрой…

Гермес уже оставил промелькнувшую было тщетную надежду: ни музой, ни фавном этот новый не будет, он вторгнется в число двенадцати, и согласится ли остаться тринадцатым или вытолкнет кого-то на окраину служебных ролей пантеона — большой-большой вопрос.

— Неужели все хотят меня видеть?

— Ну-у… Как тебе сказать, честно? Мы тебя еще совсем не знаем. Только по косвенным данным.

— Я могу уже назвать сущность.

Перед ним пронеслось видение, маленькая картинка с огромным количеством подробностей — из-за ее размера и мимолетности образа он рассмотрел ничтожную часть. Людей становится больше, и больше, и больше, одиноких скал нет, и спрятаться некуда, их даже не шестьсот тысяч, и даже эта гора, далекая, всеми забытая, будет близка чуть ли не каждому, на нее ежедневно ползут вереницы паломников, сами не понимая для чего, людей слишком много, это сейчас, в блаженный век, их достаточно, в самый раз, ловите момент, бессмертные…

Гермес спросил:

— Вино и женщины?

— Нет.

— Как нет? — самодовольная маска всеведения испарилась.

— Это внешнее… Только символы… А сущность — иная.

— Ты прав. Наше главное оружие — сущности, которых до нас не было.

— Это не оружие. Это наше спасение, незнакомец.

— Так что ты выбрал своим оружием и спасением, Бакхус?

Пустыня прислушалась. Гора, некогда с легкой руки египетского разведчика превратившая Мес-Су в пророка, почтительно притаилась.

— Мистификация, — назвал Дионис.

— Что?

— Временное искажение души смертного. Мимолетное сумасшествие. Добровольное искривление себя.

— Временное превращение смертных в зверей?

Дионис улыбнулся, тонко и агрессивно:

— Я бы сказал, временное превращение смертных в богов.

— Укрой нас облаком, милый супруг мой. Я не хочу, чтобы другие бессмертные слышали этот разговор.

Золотое облако опустилось на вершину горы Иды, что недалеко от Трои, всколыхнув травы на склоне драгоценным дуновением.

— Он сказал, что хочет идти с Синая к Олимпу пешком?! Это точно? Это передал Гермес?

— ДА.

— А где сам Гермес?

— В ПУТИ.

— Значит, он не умеет преодолевать расстояние подобно Посейдону или Гермесу. А почему Гермес не предложил ему нашу колесницу?

— ОН БЫ НЕ ПРИНЯЛ.

— Послушай, супруг мой, если он пойдет пешком, то неминуемо встретится с этим народом…

— С БРОДЯЧЕЙ ТОЛПОЙ?

— С народом, назвавшим себя Израиль. Назвавшим с его подачи. Слово Израиль означает…

— Я ЗНАЮ.

— Тебя это не тревожит?

Великий бессмертный задумался. Он не мог сейчас слегка наклонить голову, потому что утвердительных ответов ни на один вопрос не было.

— Если он встретится с ними, то я вижу две неприятности. Хотя, конечно, они могут входить в твою стратегию, о которой я не осведомлена.

Молчание не прервал даже раскат алмазного грома над золотым облаком.

Гера продолжила:

— Я на всякий случай скажу. Первая неприятность: он может вернуть память не через эпоху, как заведено, а прямо сейчас, когда еще живы его смертные контрагенты. Это большое преимущество. С гостями твоего пантеона прежде так не бывало.

Она подождала — ничего не произошло.

— Вторая неприятность: если он вдруг встретится с вождем Израиля, то этот смертный получит от него очень-очень много силы. Да, я понимаю, много только для смертного… Но нужно ли это нам? Это ведь будет не избранный, а дополнительный бонус.

Гера подумала.

— С другой стороны, если контакт Бакха с ним продлить, то Бакх в течение этого периода будет терять ту силу, которую ему придется отдавать… И если направить его контрагента в удобный нам героический тупик… Тут есть о чем поразмыслить, супруг мой.

Роскошная многовековая борода колыхнулась усмешкой.

— ТЫ ЗАВЕДОМО ВРАЖДЕБНА К НАШЕМУ ЮНОШЕ, ДЖУНА. ОТЧЕГО БЫ ЭТО? ОН ВСЕ-ТАКИ МОЙ — ЗАМЕТЬ, МОЙ! — ГОСТЬ.

Ответная усмешка Геры была совсем не такой добродушной.

— Он новый Прометей вместо старого. Что передал тебе Гермес? Искривление сознания? Превращение смертных в богов?

— МИМОЛЕТНОЕ, ДЖУНА, МИМОЛЕТНОЕ. НИЧТО ТАК РЕЗКО НЕ ПРОВЕДЕТ ГРАНИЦУ, КАК ВОЗВРАЩЕНИЕ ОБРАТНО ПОСЛЕ МИМОЛЕТНОГО ПРЕВРАЩЕНИЯ.

Гермес спешил на всех ветрах, он не просто задержался в пути, нет — ему пришлось вернуться. Такого с ним никогда еще не случалось, по крайней мере он не помнил, а помнил он ой-ой-ой сколько всего, в подробностях, геометрических фигурах и количественных выкладках. Но такого — никогда!

Он забыл свой жезл.

Он, который забавлялся, перемещая предметы от одних бессмертных к другим, заставляя их задавать друг другу недоуменные вопросы, бог воровства, а значит — внимательности, он забыл свою, не чужую, а свою, принадлежащую исключительно ему, вполне магическую вещь.

Он ничего не позаимствовал у этого полуголого парня, младшего брата-коллеги… Да и то лишь потому, что нечего было: тот едва на свет родился, на свет вечной (или достаточно долгой) жизни из тьмы остального человечества. Гермес ничего с него не взял. Юноша все равно не понял бы изысканности действия — пусть сначала обзаведется символами.

Куда же он его дел?

Гермес чуть не разбился о скалу, так круто ринулся он вниз. «Сохрани безразличие! — крикнул он себе шепотом, чтобы ни одна мойра не услышала. — Безразличие, твое математическое свойство!»

Дионис сидел в той же позе и крутил пальцами несотворенную палочку.

— Не стоит оставлять без должного присмотра то, что вам дорого… — произнес Дионис. — Хотя лучше, конечно, не иметь ничего столь дорогого.

Он протянул жезл его хозяину.

— Вот о чем я думал в одиночестве.

— Итя вдруг понял, что он выбрал! — взволнованно докладывал Гермес. — Мистификация — это использование чужих сущностей. Чужих вместо своих. Но по-своему.

— ЕСЛИ ЭТО ТАК, ТО ЭТО СТРАШНАЯ СИЛА.

Отец греческо-эгейского пантеона казался спокойным. Страшная сила, укравшая жезл у Гермеса, его не пугала.

— НО ВЕДЬ ЕЩЕ НАДО ПРИДУМАТЬ, КАК ПРЕВРАТИТЬ ЕЕ В РЕЙТИНГ.

 

Песнь девятая

Так сложилась ситуация, в которую нынче почти невозможно поверить: бог Дионис, тот самый, что вывел евреев из Египта, встретился с народом Израиля и его патриархом еще раз, совершая путь с полуострова Синай на север.

Можно сколько угодно выкидывать слово из песни, можно лишить песню практически всех слов… Однако был день, и светило солнце, когда легкомысленный молодой странник увидел впереди нечто похожее на передвижной город. Он остановился, заглянул в себя, сверился с недавно найденным образом паутины и удивился.

Он пока не решил, какие будут его нечеловеческие возможности, но не сомневался, что в любом случае ни уничтожить, ни задержать его в этом скоплении людей никто не сумеет. Вернее, он об этом даже не задумался.

Неясное чувство всколыхнуло паутину. Паутина трепетала.

Кто-то из реальных хозяев мира нервничал.

Мес-Су взял в руки боевой топор. Он давно не упражнялся с ним вне шатра, а в шатре было мало места. Превращать воду в кровь не приходилось: для боев имелся Изис с передовым отрядом беспокойных головорезов, а от него в пустыне ждали, скорее, высечения воды из камня. От него ждали прямой спины и царской походки, ждали обетованной земли… Он скучал по своему топору.

Патриарх вздохнул, вышел из шатра.

Прекрасная амфора, похожая на талию танцовщицы, не может появиться иначе чем из глины. Но сделавшись амфорой, она не помнит себя глиной. Между пластом мокрой глины и изукрашенной тонкой амфорой столько же разницы, как между человеком и бессмертной сущностью.

Боги не желают помнить себя людьми. Это их право, и так устроен мир. Память смертного исчезает, когда приходит бессмертие. Траектория высокого полета хотя бы поначалу избавлена от травмирующего чувства тянущей вниз глины. В полете ничто не должно мешать парению, и глины нет, она забыта, она осталась с прежним, предварительным, кто прорвался один на много миллионов, но кого, в общем, уже тоже нет.

Дионис не имел никаких египетских имен. Он глядел на здоровяка с топором, выбравшегося из шатра и замершего синайской скалой.

Дионис чувствовал, что мог бы заставить их себя не видеть, или ему так казалось… Он хотел проверить свои силы, встретившись с мимолетными бабочками, лишенными вечности. Но эти люди попадали в просвет между двумя крыльями паутины: их не накрыли те, от кого приходил посланник в пустыню, но ими не управляли и не пользовались другие.

Деревянные шесты скрипели… Какой-то ящик хранился на весу. Ветер раскачивал его, ветер смешивал пыль с песком. Дионис нащупал бессмысленно отданную этими людьми энергию молитвы. Она кружилась вместе с песком и пылью вокруг ящика на деревянных шестах.

«Ты можешь забрать их силу», — просвистела истина в левое ухо.

Но кроме силы здесь было еще что-то тяжелое, мутное.

Что-то предназначенное персонально ему, но отчего хотелось пройти мимо.

Первым побуждением Мес-Су было убить увиденное. Оно представляло угрозу его власти.

И все же… Мес-Су помнил, что есть Великий Дом, помнил былую свою преданность. Это посольство? Мес-Су почудилось, будто страны Кемт никогда не было: время и каждодневные заботы оторвали его от старой родины. Теперь был только его народ, а он был вождем, и случайно выбранное слово «богоборец» превратилось в имя его народа.

Он боролся с многочисленными чужими богами ради… Ради которого?

Мес-Су, и брат его Атон-Рон, и все тысячи пустынных жителей не сомневались — ради единого бога, единосущего, воплощаемого сначала солнцем, а потом чистой идеей, ради Атона, избравшего всех этих людей. Они грязны и нищи, но они — избранники. Значит, они могут гордиться — и перед золотым Кемт, и перед железными хеттами.

Надо ли ради единого бога убивать посла долины Хапи?

Патриарх не видал этот образ больше десяти лет. Почему же он не изменился? Или стал еще моложе… Десять лет назад тот человек ушел, и он, Мес-Су, вопреки разуму и советам отпустил его.

Не понимая, что делает, он вернулся в шатер, сел и опустил голову на руки.

Все эти годы Мес-Су скучал по нему сильнее, намного сильнее, чем по своему топору.

Превратить воду в вино гораздо полезнее, чем в кровь. Он мог бы это сделать, но пусть это сделает кто-то другой.

Песок скрипит у них на зубах, скрипят деревянные подпорки, а сами они хорошо, истово молятся. Они молятся богу, который еще не родился.

Кто же это придумал? — спросил Дионис и от этого вопроса провалился в себя, как в колодец.

Место бога, который еще не родился, с легкостью можно занять. Это будет ставка на ноль. Надо при случае спросить того бессмертного математика, оправдана ли ставка на ноль? Каковы таинственные свойства нуля, открывающиеся после вековых размышлений?

Шаг за шагом Дионис чувствовал, что оставляет огромный кусок несотканной паутины. Этот заслон, народ-буфер между двумя странами беспрестанно умирающих бабочек, виделся ему тактическим узлом, целым мешком тактики и стратегии вечной жизни, которую он пока не до конца уяснил. Но он чувствовал и то, что ему лучше сохранить легкость, беспечность, озоновый слой в голове, сосновый лес в сердце.

Дионис уходил, шаг за шагом. Он спешил на север.

Он почему-то был уверен, что сосны шумят там, из них сбивают корабли, корабли вытащены на берег… И. кто-то ждет.

Мес-Су колебался совсем недолго. Потом вышел из шатра, стараясь выступать величественно.

Мес-Су очень не хотел показать египтянину, как ему нужна беседа с ним, беседа один на один, доверительная, которая, может быть, вопреки приобретенному величию, начиналась бы дружеским, даже панибратским: «А помнишь…»

Он приготовился наткнуться на знакомый нахальный взгляд с неуловимым смыслом…

Но тень рамзесова советника уже не стояла перед его шатром. Там никого не было. Скиния завета, как и прежде, раскачивалась на столбах из дерева ситтим. Воскурялось над ней облако благовоний, регулярно отнимаемых Изисом у какого-то из побежденных племен. Нахальный взгляд почудился. Неуловимый смысл, некогда сотворивший Мес-Су вождем, всего лишь мигнул из прошлого.

Величественный выход победителя пропал даром. Тень исчезла.

Наступил вечер. Облако над скинией стало цветным в лучах заходящего пустынного солнца.

Беспечный странник шагал, оставляя закат по левую руку. Моавитяне, амореи, Ханаан не беспокоили его. Он пройдет сквозь них, разрежет их рыхлую человеческую почву, не оставив посева.

Мес-Су плакал в своем шатре.

Мес-Су плакал быстро, скорее бы выплакать слезы, он не умел это делать, потому что раньше не плакал, и он не мог сдержаться, потому что совладать с мгновенным видением потерянной то ли вечности, то ли истины, то ли чего еще, крайне важного для человека, было выше его героических сил.

Он что-то сегодня потерял. Что-то оборвалось.

Словно ковчег завета опустел.

Словно бог отвернулся от него.

 

Песнь десятая

По дороге, вихляющей между холмами, но упорно ведущей от Хеттусы к берегу Дарданского моря, того, что меж Понтом и Эгеидой, по дороге к стенам крадущей чужих женщин Велуссы, в пределы зависимого, богатого, злосчастного царства старика Приама двигался, дыша свежестью на заре, железный трехтысячный отряд мстителей за юного Сарпедона.

Нет, люди, идущие к морю, были из плоти и крови. Обычные люди, немножко мускулистые, кровь пряталась в телах, гнала их вперед, заставляла радоваться утренним холмам и грядущим побоищам. Зато по бедрам шлепала не медь и не бронза, а железо. Подверженное ржавчине, если долго лежать под дождем, но крепкое, крепче и страшнее известных металлов.

Отряд имел три тысячи железных копий и столько же длинных ножей — вырезать побежденных.

Кассандра встретила это утро с красными воспаленными глазами. Рассказ о поединке Париса с Менелаем, как она его видела, был сложен, зарифмован, наделен ритмом и спет самой себе дрожащим шепотом.

«Вы аргивянку Елену с богатством ее похищенным

Выдайте нам и немедленно должную дань заплатите,

Память о ней да прейдет и до поздних племен человеков», — еще раз повторила она последние строчки.

Кассандра не знала, что хетты идут на помощь Трое, в ее поэме этого не было.

Железо вообще не имело в ее поэме никакого значения.

— Мы застряли под этим городом! — кричал Менелай.

Агамемнон, Диомед, Нестор, Идоменей, Одиссей смотрели на него с сочувствием. Аякс играл мышцами, а пугающий герой грез Кассандры Ахилл плевать хотел на все в мире советы, но присутствовал, утверждая свое право.

— Моя жена может быть уже далеко. Она была здесь, но сейчас она может быть у царя хеттов в его столице.

— Да где угодно… — бросил Агамемнон. — Ты предлагаешь углубиться в страну хеттов? Уйти от моря?

В воздухе запахло жутью. Удалиться от моря — для них это звучало как погрузиться в Аид.

— Ты желаешь отплыть домой, повелитель? — прямо спросил Диомед.

Одиссей искоса глянул на Ахилла. Он ждал знакомого: «Я не уйду отсюда, пока Троя не будет лежать в пепле…» И так далее, насчет рыдающих троянок. Но Ахилл почему-то молчал.

— Нам мешает Палладий, — произнес тогда Одиссей.

— Что?!

— В Трое хранится волшебный предмет Афины.

— Откуда ты знаешь? — спросил Аякс недоверчиво.

— Одиссей проникал в Трою, — сказал Диомед. — Но! — он оглядел всех, кроме братьев Атридесов: — Но это тайна.

— Чья это тайна? — вскинулся Ахилл. — И зачем эта тайна?

— Затем, чтобы нашего друга, островитянина, не убили во время ночной вылазки из подготовленной засады.

Ахилл поглядел на Диомеда совсем уже свысока:

— Среди нас есть троянцы?!

— Нет. Но в войске довольно болтунов.

— В моем войске только герои! — вскочил Ахилл.

— Есть ведь не только твои мирмидоняни, — произнес Нестор.

Ахилл яростно пронзал взглядом Агамемнона, вождь предусмотрительно смотрел на Диомеда, тот следил за Ахиллом, Аякс сжимал правый кулак левой рукой, Нестор многозначительно хмурился, Менелай нервничал и поворачивал голову ко всем по очереди, критянин Идоменей демонстративно молился.

— Я тайный жрец ее, — сказал Одиссей.

— Ее? — Идоменей деликатно показал вверх, не называя имен.

Одиссей подтвердил жестом.

— Но ведь она богиня Аттики, — удивился Агамемнон. — И даже свой город Тезей назвал в ее честь.

— Оттуда этот подонок и трус Менесфей, — сказал Аякс.

— Он все-таки наш союзник и тоже привел корабли, — напомнил Менелай.

— Что ж вы его не позвали на совет?

Аякс властвовал над Саламином. Этот остров лежал перед носом у афинян. Было очевидно, что со временем либо Афины захватят Саламин, либо жители Саламина, ведомые если не Аяксом, то его сыновьями, подчинят себе Афины.

— Палладий защищает Трою, — задумчиво проговорил Нестор. — А мы все думали, что она-то на нашей стороне.

— Палладий находится в Трое, а не защищает ее, — жестко и решительно высказался Диомед. — Приам может выставить знак любого из богов. Это не значит, что бог тут же прибежит защищать детей Приама.

Ахилл подтвердил свое согласие поворотом головы. Он не решил еще, уважать ему Диомеда за храбрость или ненавидеть как соперника в доблести. Утешало, что в отличие от Ахилла, Диомед не был наследником властвующего басилевса.

— Если надо, — мрачно сказал Диомед, — я готов сражаться и с богами.

Ах! — воскликнула Кассандра.

Девица уже собиралась спать, забыться после бессонной ночи, ночи без сна, но и без любви. Однако поворот сюжета, характер чужака-героя вдруг открылся, заблистал странной краской.

Она придумала эпизод, в котором Диомед нападает на Афродиту, а следом… Да-да-да, на самого Ареса!

Кассандра лежала без сил на ложе. Кроме одиночества, это ложе разделяли с ней сотни рядовых воинов, десяток героев, тени богов и парочка коварных женщин.

— Ее знак ждет в Трое греков, — сказал Одиссей.

— Как?

— Палладий защищает Трою только до тех пор, пока кто-то из греков не похитит его. Он оставлен для нас.

— Это задание богини? — оживился Агамемнон.

— Да, вождь. Если греки добудут ее знак, они станут непобедимы.

— Тот, кто получит его?

— Мы, эллины. Варвары обречены будут уступать нам. Для этого ты должен был привести нас сюда. Ты должен был нас возглавить и направить, Агамемнон!

Одиссей впервые назвал старшего Атридеса так запросто, по имени, как это делали Менелай и Нестор.

— Я добуду Палладий! — поднялся на ноги Ахилл.

Одиссей развел руками и скромно потупил взор.

— И ты знаешь, где он спрятан? — спросил Агамемнон.

Одиссей показал: «Да».

Агамемнон размышлял быстро. В роли похитителя знака богини Афины нищий, по сути, итакиец устраивал его куда больше любого другого, не говоря уж об Ахилле.

— Мы не можем подвергать такой опасности жизнь сына Пелея. И его славу, ведь Ахилл не вор! — Агамемнон обратился к Одиссею. — Но мы ждем тебя с добычей… — он поискал в памяти, но не нашел, как звали отца островитянина.

— Лаэртид, — подсказал Диомед.

Одиссей пребывал в сложном положении. Он знал, что в Трое, как и везде, есть храм Афины, но вот хранится ли там некая священная реликвия, да и вообще хоть что-то ценное…

Но он понимал, что, дай Агамемнону малость подумать в тишине и спокойствии, оторви его мысль на ночь от бешеного Ахилла, обиженного Менелая, тщеславного Диомеда — и он примет единственно разумное решение, он попытается завершить войну и вернуться в Микены.

Бешеный, обиженный да тщеславный — эти еще способны не пустить его.

Бои с хеттами принесут новые горести Агамемнону. Потери среди союзников вызовут ненависть к нему и ослабят его власть. Если же он бросит против хеттов исключительно своих, микенцев да аргосцев со спартиатами, то потери в собственных рядах уменьшат его силу и опять же ослабят власть, только иным способом. А с хеттами тактических войн не бывает, хетты потому и не любят драться, что дерутся тупо и прямолинейно, насмерть.

Агамемнон уплывет, и Одиссей либо умрет последним брошенным ахейцем в Трое, либо бросится со скалы от тоски и бессилия.

От любви. Как это немыслимо глупо для Одиссея — бросаться со скалы от любви.

Да и зачем ему эта поддельная жена Менелая?

Но тем же трезвым умом, который не признавал падений со скал, Одиссей отдавал себе отчет: он выдумает какой угодно Палладий, лишь бы остаться рядом на берегу и не потерять надежды отнять ее и у Париса, и у Менелая, и у самого Агамемнона, и даже у Афродиты, если понадобится.

Ему надо было затянуть развязку.

Он перелез в том же месте, уже привычно повис, наблюдая мрак и прислушиваясь. Он мягко, неслышно спрыгнул…

И наконец произошло то, чего он боялся, что не могло не произойти, что было так предсказуемо. Острие копья уткнулось ему в грудь, прижало к стене — он поддался нажиму. Острие готово было скользнуть выше, в ту впадинку, между горлом и костью.

Он присмотрелся, мрак рассеялся, или от близости смерти его глаза сделались зорче. Юная, тонкая девушка, почти девчонка держала на весу громадную, длинную, как весло, пику.

Пика соединяла их, Одиссея и девушку.

— Ты силен врать, — сказала державшая пику, — заслушаешься.

Воин пошевелился. Все-таки женщина… Он справится.

— Даже хочется, чтобы твое вранье стало частью правды.

— Кто ты?

— Я? Ты же мой тайный жрец.

Одиссей резко дернулся и пика пригвоздила его к стене. Но не проткнула. Теперь острие аккуратно поддевало ребро Лаэртида.

Только тогда он осознал смысл ее слов.

— Ты… ты…

— Я начинаю посещать ваш мир. Почему бы нет? Оказывается, они водили меня за нос больше ста лет, господи!..

— Ты к кому обращаешься? — не понял Одиссей.

— К себе.

Он тяжело задышал, еще тяжелее, чем когда почувствовал копье у горла. Он либо сошел с ума, либо поднялся над людьми.

— Почему ты здесь?

— Потому что я там, где хочу быть. Странный вопрос.

— Что я должен делать?

Одиссей подумал и добавил:

— Ради тебя.

— О-о! — девушка почти улыбнулась, но как-то холодно. — Ради меня ты должен мне соответствовать.

Она подняла копье, и Одиссей опустился на землю. Не на колени, а просто сел у ее ног.

— Не вздумай на меня напасть, — сказала она. — Я не убью тебя, но тебе будет унизительно. А мне это не подходит.

— Почему?

— Ты должен мне соответствовать, — повторила Афина. — Значит, унижаться тебе нельзя. Ты мне такой станешь неинтересен.

Одиссей встал и смело взглянул ей в лицо.

— Вот так, — подтвердила она.

Мрак вокруг них снова сгустился.

— Мне здесь нравится, — услышал Одиссей голос.

Он провел руками сквозь темноту.

— Не прикасайся. Тебе придется испытать много всякого. Ты готов?

— Да.

— Я хочу, чтобы ты стал первым среди них.

— Ты пустишь меня в город?

Она рассмеялась.

— Значит, ты пришел не за этим?

Из темноты показалась нежная женская ручка, удерживающая ясеневое копье.

— Длина одиннадцать локтей. Это посвящено мне. Я только что взяла его в своем храме.

— Я…

Он протянул руку.

— Ты пришел не за этим. Тебе захотелось отобрать смуглую красавицу у Афродиты, не так ли? Это похвально. Ты мой, Лаэртид! Ты такой же, как я. Тебе не нужна красавица, но ты желаешь ее отобрать и присвоить.

— Меня потянуло к ней. Прости, богиня… Какая-то сила, я не мог ей противиться…

— Это была я.

Одиссей заговорил. Он нес все, что приходило в голову, открывал душу, просил, извинялся, рассказывал свои мечты, изливал старые обиды…

Вдруг он ощутил пустоту. Потом, в течение жизни, ему придется многократно изучить это ощущение. Внезапно нахлынувшая утрата. Он научится с этим справляться.

Чувство, когда бог покидает.

В случае Одиссея — временно.

 

Песнь одиннадцатая

В душе Елены происходила схватка между Афиной и Афродитой. Елена ни о чем таком не думала и не догадывалась, ей казалось, что она просто потеряна в городе северян, потеряна навсегда, бесполезно ждать, надо искать какой-то другой смысл.

Никто не придет, она не вернется.

Ахеец открыл ей себя, подвесил свою жизнь на волоске, а ей разрешил перерубить, можно даже ногтем оборвать волосок. Он забрался в крепость врага, сам, с раной в боку… Теперь, правда, рана затянулась. И все из-за нее… Всего лишь из-за нее. Не из-за тайны жены Менелая, она видела и была уверена, что нет, тайна служила ему поводом и оправданием в собственных ахейских глазах.

И что ей было с ним делать?

Ведь судьба Париса тоже качалась на волоске, на естественной нити той же толщины и надежности. Парис подвесил ради нее целое царство, которое ему вдобавок не принадлежало.

Безумцы!

И ничто внутри нее не подсказывало: так хорошо, а так, наоборот, очень плохо. Сохранить верность Парису? Но разве стояла эта задача, разве эту задачу поставил перед ней тот, единственный? Если он не требовал сохранить верность себе, то при чем тут Парис?

Отдаться ахейцу, уступить горящему взору воина, готового безропотно подставить шею под меч? Но зачем?

Нет-нет, она не была холодна, снег, чудо севера, давно растаял, и сердце ее откликалось и одному, и другому. Но ни один, ни другой не могли стать ее повелителями. Потому что повелитель уже был однажды, и он твердо пообещал возвратиться.

Елена не верила. Но еще ждала, может быть, по привычке.

Она зашла в храм Афины, потом долго смотрела со стены на рощу Афродиты. Все только запутывалось. Елена не знала, что Афина с Афродитой поселились у нее в голове, вторгаются в ее мысли и что окончательно захватить ее и уничтожить им мешает смешная причина: каждая надеется на свой успех.

В храме Афины Елена решилась принять Одиссея следующей ночью… Если раньше его не схватит и не казнит ночная стража.

Но глядя на рощу за пределами Трои, недоступную по вине данов, Елена снова засомневалась, с нежностью думая о Парисе.

Отчего бы? Что за перемена настроений!

В душе спартанской Елены, далеко на юге, где не бывает ни снега, ни льда, никто не боролся с Рамзесом; ее спокойную безмятежность не посещали воспоминания. И богиня Исида не заглядывала, египетское подобие Афродиты. А кого-либо похожего на Афину у древнего пантеона и вовсе не было.

— Мне кажется, я должен сделать что-то великое, — сказал Парис, овладевая возлюбленной.

— Мне кажется, я уже сделал все, что мог, — сказал Рамзес Великий, поглаживая светлые локоны дочери Тиндарея.

— Ты совершил подвиг, начав эту войну, — ответила Елена.

— Я уверена, что ты еще совершишь не один подвиг, — ответила Елена.

— Ты действительно так думаешь? — спросил Парис.

— Где ты видишь для них время и место? — спросил Рамзес.

И Парис вошел в нее поглубже, как можно крепче сжимая в объятиях.

А Рамзес просто мудро усмехнулся.

От дельты реки Хапи, известной европейцам под именем Нила, Трою, известную египтянам под именем Велуссы, отделяло более 6000 греческих стадий, или менее 3000 египетских схенов, или, проще говоря, около 1250 километров.

Соединяло — одно имя.

— Я так до сих пор и не понял: ты Елена или нет. Мне даже уже все равно.

— Я тоже не убеждена, что тебя зовут Одиссей.

— Почему? Имя как имя.

Девушка вдруг лукаво улыбнулась.

— Мое имя забудется, — сказала она, — а твое напишут на стенах.

— На Троянской стене?

— Не обязательно. Какие-то стены падут, какие-то будут стоять. Напишут рядом с именем Агамемнона, но напишут и отдельно.

Она рассмеялась.

— Ты понимаешь, ахеец?

Елена ожидала, что он ответит: «Нет», но Одиссей сказал:

— Да.

Его взгляд снова стал сумасшедшим — с ним такое регулярно случалось. И он добавил:

— Наши имена напишут вместе, рядом — твое и мое.

В этот раз Елена не уступила. Она помогла ему спрятаться в храме Афины, а сама ушла в дом.

Но Афина с Афродитой встречались не только в голове бывшей египетской рабыни. Они сошлись в роще, в той самой. Восторженно заливались птицы, радовались деревья, и Афина сказала:

— Как видишь, я согласилась поговорить в твоем священном месте.

— Это не моя роща, — ответила Афродита.

— Чья же?

— Их! — богиня страсти сделала широкий жест в сторону Трои. — А теперь, может быть, и их тоже… — и она указала на лагерь Агамемнона.

Афина стояла недвижимо. Афродита обошла ее по кругу, разглядывая с детским интересом.

— Как будем делить девчонку? — спросила Афина.

Афродита невинно рассмеялась. Ее смех как-то неуловимо соответствовал солнечным лучам, проникающим сквозь листву, лету, синей полоске моря вдали, даже красоте очертаний соперницы, которую она рассматривала.

В отличие от Афродиты, Афина противостояла остальному миру.

— Хочешь, я ее тебе уступлю? — произнесла несколько томно Афродита и протянула руку.

— Нет. Не мне. И не такой ценой.

— Я не говорила ни о какой цене, — отступила богиня красивых девчонок и влюбчивых мальчишек.

— Я сама скажу о цене. Я предлагаю договор.

— Да, милая?

— Для поддержания рейтинга твой избранный должен быть привлекателен, не так ли? Что хорошего, если он запомнится сладострастной скотиной?

— Ну-ну… — урезонивающе протянула Афродита.

— Я думаю, он и сам жаждет подвига…

— Разве что на прекрасной даме, да и то не с первого раза…

— Я не буду против если он убьет Ахиллеса!

— Что?

— Это достойное предложение?

Афродита задумалась.

— Но что же ты хочешь взамен? Я не понимаю, что? Чтобы она изменила Парису? Но что это тебе даст? Ты же знаешь, в самом процессе любви никто не сравнится с ним, никто, этого быть не может, по природе, по определению…

— Я хочу, чтобы мой избранный прикоснулся и к твоей славе.

— Ты потеряла юность и нервничаешь, Ника.

— Ахиллес. Его жизнь в обмен на пару ночей.

— Но, послушай, он ведь даже не твой избранный! Ты уверена, что можешь его отдать? Он не твой…

Обе замолчали. И, поймав мгновенье, в это молчание осторожно, нежно, очень вкрадчиво, мягкими-мягкими шагами вступили звуки флейты. Мелодия скользила по роще Афродиты, и ненавистница флейты Афина забыла ненадолго, что это за инструмент. Мелодия успокаивала и помогала услышать друг друга, мелодия несла гармонию, просто так, в подарок, неожиданно и бескорыстно.

— Ахиллес больше не нужен, — раздался музыкальный тон, невидимый голос.

И бессмертным взорам стало доступно еще одно совершенство.

— Я считаю, — сказал Аполлон, — что если бы вместо Геры в известной триаде выбора в лесу присутствовал бы я… — он сделал эффектную паузу и непринужденно принял позу, в которой был особенно прекрасен, — то вас, мои дорогие, выбирали бы гораздо, гораздо реже.

— Даже мужчины? — поинтересовалась Афродита.

— Без-раз-лич-но.

Минувшей ночью Кассандра увидела весь, до капельки, до последнего эпизодика — весь строй божественной поэмы. Она разучилась ненавидеть героя мирмидонян, теперь это был ее герой. «Ахилл…» — произнесла она раз сто перед сном. Страшный образ заслонил другого убийцу, долго будоражившего ее воображение — Геракла. Гектора Кассандра любила как живого человека, но эти — были выше жизни. Ахилл оказался выше жизни даже сейчас, после всего, когда Гектор мертв, а он, сын Пелея, жив.

Но проснувшись утром, Кассандра поняла, что ей немножко мешает жизнь Ахилла. Герой обязан погибнуть. Она любила его и желала ему смерти.

Смерть подчеркнет его величие, которое он сам может ненароком испортить.

Кассандра вышла на стену в том месте, что вчера Елена, и смотрела в том же направлении. Ее воспаленные глаза отдыхали, пока блуждающий взгляд впитывал целительную зелень рощи Афродиты.

— Довольно жаркое лето в этом году, вы не находите? — сказал Аполлон, бережно засовывая флейту за стебель малоизвестного горного растения, который покоился у него на бедрах, заменяя пояс и придерживая три листика спереди.

— И как они только убивают друг друга в такую жару… — согласилась Афродита.

— Смертных не понять. С другой стороны, когда им себя убивать? Я припоминаю, последний раз так жарко здесь было лет триста назад. На этом холме поселилось племя, человек пятьсот, ну тысяча… Вряд ли больше. И знаете, в чем-то было проще.

Аполлон наблюдал за Афиной, но та оставалась холодно-отстраненной.

— В общем, если вас интересует, что уготовила мойра Ахиллесу, то жить ему, совершенно незачем.

— То есть, ты советуешь…

— Я советую, Венчик, только учесть, что произойдет после гибели Ахиллеса. Его мать Фетида станет нимфой Посейдона, как мы решили на совете. Его отец Пелей вступит в тайные переговоры с Эгисфом, вы в курсе, кто такой Эгисф.

— Да, — ответила Афродита.

— Да, — подтвердила Афина.

— Пелей попытается использовать измену Клитемнестры, о которой расскажет ему Эгисф. А Эгисф попытается использовать удачу Пелея, чтобы остаться правителем Микен после того, как Клитемнестра убьет своего мужа. По сравнению с сестричкой, Елена еще образец добродетели.

— У них возникнет проблема, — сказала Афина.

— Безусловно: Диомед. Я бы хотел посмотреть, как все кончится. Жаль, посмотреть не удастся.

— Почему, Фебби? — спросила Афродита.

— Вмешается кто-то из нас. Это уж точно.

— Ника! — вспыхнула идеей богиня любви. — А ты не хочешь совместить своего избранного с избранной Фебби?

— Хочет, — ответил Аполлон. — Но не путай наши зоны всевластия. Гомера, Венчик, нельзя использовать для плотских утех, никаким из предлагаемых тобой способов. Гомер, Венчик, это духовный лидер на много лет вперед. Он переживет и не такую жару.

— Она, — поправила Афина.

— Ну да… Неважно.

Трое помолчали. Может, они прислушивались к вечности. А может, надеялись обмануть ее.

— Ваши избранные — троянцы, и вам должно быть приятно ослабление ахейцев, — наконец сказала Афина.

— Абсолютно все равно, — парировал Аполлон.

— Хорошо, — согласилась Афина, — тоже ясно. За часть вашей силы для моего Одиссея я берусь обеспечить гибель Ахиллеса и Аякса. Двух, не одного, а двух героев и басилевсов.

— Первый сын басилевса и не совсем герой. Героем его делаю я, — отвечал Аполлон.

— Второй моему Парису не пригодится, — отозвалась Афродита.

— Вот гибель Агамемнона от руки собственной жены мне куда больше нравится.

— Мне тоже…

— Гера приготовилась к этому, — сказала Афина, — и наверняка использует это как-то по-своему.

— Смерть Аякса нам не нужна, — произнес Аполлон, — как не нужна и жизнь Ахиллеса.

— Ладно! — резко сказала Афина. — Смерть Аякса нужна мне! Я предлагаю жизнь Париса!

— Что-что?!

— Мой избранный вывезет его из Трои. Иначе мы с Герой не выпустим его. Ни за что!

Афродита вздохнула, быстро прикоснулась к плечу Афины, между пальцем и кожей возникло радужное свечение.

— Но о связи Одиссея с Еленой не должно быть ничего. Нигде. Если я вдруг приму твои условия…

Афина кивком указал на Аполлона.

— Это к нему.

— Ни на одной стене! Ни на обломке керамики…

Аполлон достал флейту, сыграл несколько переливов, как бы отмечая заключение договора. Развел руками и, не меняя выражения лица, спросил:

— А о какой, собственно, Елене шла речь?

 

Песнь двенадцатая

«Будет ли Елена оплакивать меня?» — думал Парис.

У него оставалось всего три стрелы с железным жалом, когда в город пришли хетты.

Оружие хеттов наносило жестокий урон врагу, но было обоюдоострым — оно соблазняло идти в такие атаки, куда бы троянцы, даже ведомые Гектором, будь он еще жив, ни за что бы не полезли. Благодаря хеттам Троя не узнала голода: Диомед и думать не хотел удерживать окружение против безумного отряда. Зато он поступил хитрее, каждый раз отправляя против хеттов то беотийцев, то аркадян, обещая тем и другим золотые украшения, снятые с убитых. Что беотийцы, что аркадяне славились туповато-угрюмым нравом, а золото видели только на Агамемноне. Вожди-беотархи гибли в новых схватках, бросаясь на владельцев золотых украшений, падали с отрубленными кистями рук, а сзади лезли на хеттов следующие, и хоть троих-четверых обязательно с собой к Аиду уносили.

«Но будет ли Елена биться головой о стену, станет ли выкрикивать имя мое во сне?» — спрашивал себя Парис.

И что скажут Приам, Деифоб, Кассандра, Гелен, когда он ляжет на костер, уже опробованный Гектором?

Купец, тот хитрый парень откуда-то с юга, который так похож на него, приплывет ли он в Трою, когда все наконец закончится? И попросит ли отдать долг, обещанный талант серебра? После всего, что случилось? Но разве виноват он, купец-южанин, и разве видела будущее на самом деле Кассандра, рассказывая о своих грезах, оживляя его мечту, его Елену?

Так будет ли она плакать? Вот вопрос, без ответа на который Парис не мог выйти на битву.

«Ну что ж, пусть вздрогнет обитель Аида!» — с такой мыслью Ахиллес выступил из шатра, едва проснувшись.

С каждым десятком очередных жертв Ахиллес возвращал себе былые привычки: сперва он позволил себе есть, потом совершил омовение в прибрежных водах (причем больно ударился о черный нос своего заглавного корабля), потом впустил в шатер Брисеиду, потом еще кого-то… Наконец, на пятом десятке убитых к нему вернулся хороший сон.

Если б Аиду нужны были мертвецы, он бы, наверное, оценил Ахилла. Но мертвецов в мире и так достаточно. Кроме того, если б Аиду были нужны мертвецы, он бы искал не сына Пелея, а того, на чью совесть легли все эти павшие с обеих сторон, эта кровь и эта война…

Все это было заслугой одного существа, под тимпал которого они сплясали, под шутовской бубен, превратившийся ненароком в боевой барабан.

Ахиллес не слышал ритма, но плясал неплохо.

Сегодня он смотрелся, пожалуй, величественно. Сегодня что-то в нем было…

«Пусть дрогнет земля!» — повторил про себя Ахиллес, и гримаса воина, суровая, хотя и банальная, отразилась на его лице.

— Куда он пошел?!!!

Кассадра не просто закричала, она взвизгнула, да так неистово, нечеловечески, что служанки прибежали, и в глазах был ужас, и кто-то понесся зачем-то к Приаму, будто даны ворвались в город.

Парис, перекинув за спину лук, опоясавшись коротким мечом, уходил по улочкам Трои, прочь от своего дома к воротам. Его провожали взгляды женщин — в отличие от Гектора, он не боялся суждения троянок.

— Зачем, зачем, ну зачем и куда он ушел?!!!

Елена молчала. Не сказать, чтобы Елена смотрела презрительно, скорее бесстрастно.

— Этого нет в моей поэме, понимаешь, ты, призрак? Это неправильно, это неправильно и страшно…

— Ты не знаешь, чем все кончится? Так сложи строки прямо сейчас! — посоветовала Елена Прекрасная.

— Эти строки не ложатся, — сказала Кассандра, широко открыв глаза, как ей бывало свойственно. — Строки о нем больше не складываются. — И опять завопила на пределе голоса: — Этих стихов нееет, понимаешь, неееееет!!!

— Я бы не затевал сегодня атаку, — сказал Диомед.

Агамемнон посмотрел на Нестора.

— И я бы не советовал, — отозвался тот.

Ветер волновал море, только что промчался быстрый дождь… И вообще умирать в этот день никому не хотелось.

— Сын Пелея неудержим, — покачал главой басилевс басилевсов.

— А где Одиссей? — спросил Менелай.

— Он вчера вернулся из Трои, — ответил Диомед.

— Пронырливый этот островитянин…

— Да, — согласился Диомед. — Послушай, Менелай, ты когда-то говорил, что отобрал у купца железо.

— Отнял, было, — Менелай ухмыльнулся, что-то вспомнив. — Но из него трудно что-либо сделать.

— Я хочу попробовать, — сказал Диомед.

Менелай обратился к брату:

— Я половину продал… Кое-как, его и продать непросто. Оно было ни к чему не пригодно…

Диомед отвернулся, потеряв интерес.

Мало кто знает, что поединок Ахилла с Пентесилеей случился в тот же день, что и поединок, с позволения сказать, Ахилла с Парисом. Мало кто помнит вообще такое имя — Пентесилея.

Конечно же, она не была амазонкой, как изображено на чернофигурной вазе классической эпохи. Конечно же, она была сестрой-любовницей Сарпедона, у хеттов так было принято: сестры они же и любовницы. Амазонок хетты не знали, амазонок выдумали поэты, от которых Аполлон отвернулся.

В тот ветреный денек Пентесилея не плакала.

— Ты уверен, что мирмидоняне пойдут на город?

— Они безумны, — почтительно отвечал предводитель железного отряда, — они приближаются к самым стенам, с каждым боем все ближе.

— Это хорошо, — мечтательно проговорила женщина.

Она была на десять лет старше своего Сарпедона. Она ценила его. Нет, она его обожала. Ей с ним бывало лучше, чем Ахиллесу с Патроклом.

— Я попытаюсь убить его, — сказала Пентесилея.

Железный вождь покачал головой в шлеме, но отговаривать ее не стал. Он знал, что Пентесилея посвятила себя богам смерти, что ж, пусть пробует. Кто-то же должен когда-нибудь убить басилевса мирмидонян.

— Пусть они видят, что ты женщина. Тогда тебе легче будет подобраться к нему.

— Хорошо, что я не срезала волосы.

До начала сражения есть еще немного времени. Мирмидоняне, вопреки советам Атридесов, отсчитывают шаг за шагом по пыльной равнине к стенам. Парис щиплет тетиву и отсчитывает стрелу за стрелой, они пока недвижимы, но у каждой на конце странный металл — железо. Хетты знают, что это, хетты отсчитывают своих погибших, к которым прибавится сегодня кто-то; среди хеттов женщина, она не очень красива, зато царского рода, и никто не может помешать ей умереть, когда вздумается. Хищная птица парит над всем этим, презирая стервятников: давно пора разогнать их, собравшись вместе, коршунам, ястребам и орлам, в поход-полет возмездия, как сделали люди там внизу…

А мы вспомним Терсита, был и такой человек.

Похоже, слово «дерзить» произошло от его имени. Вести себя как Терсит — «терсить». Его ославили в веках подонком и негодяем. Между тем, возможно, он тоже искал бессмертия, он нашел свое НЕЧТО, без чего не пускают к богам. Нечто совсем новое… И даже попал в поле зрения Кассандры, отпечатался в «Илиаде»: имя сохранилось в списке.

Это был первый демократ в истории человечества. Отец демократии, не меньше. Его НЕЧТО не приобрело сторонников в древнюю эпоху. Терсит опередил свое время примерно на 800 лет.

Народу казалось смешно возражать басилевсам словом, а не силой. Басилевсы попросту били Терсита, несколько раз покалечили, но он снова подымал голову, снова говорил… Убили его в один день с Ахиллесом.

Чтобы понять чужой бой, надо почувствовать его своим.

Вот ты смотришь на ворота, Ахилл, ты ждешь, когда же они откроются, ты не умеешь ждать и не способен дождаться, тебя не тревожит ветер с моря, ты не замечаешь его, и, не выдерживая, ты бежишь вперед, обгоняя преданных твоему отцу Пелею воинов.

Они привыкли, что ты убегаешь, тебя за то и прозвали быстроногим, ты не очень хорошо бегаешь, но ты нетерпелив. Это введет в заблуждение исследователей твоего образа. Они запутаются в вопросе, как так быстроногий Ахилл не смог догнать Гектора, и даже произведут на свет знаменитую математическую загадку: «Почему Ахилл никогда не обгонит черепаху?»

Ты крайне нетерпелив и невоспитан. Ворота натужно отворяются, твои глаза увидели бы хеттов, если б не солнце. Солнечный свет мешает тебе, он с детства мешал тебе, а особенно ненавистен стал после гибели Патрокла, твоего единственного друга.

Ты бы убил солнце, но оно далеко.

Потрясая копьем, ты не думаешь о смерти, подхалимы убедили тебя, что ты неуязвим. Но хетты опасны не диковинным оружием, о нем ты мало что слышал. Хетты опасны тем, что мало слышали о тебе, Ахилл, сын Пелея.

О ужас, они не боятся тебя!

Солнце бьет по глазам, и первый бросок неудачен. Копья направлены и в тебя, ты поднимаешь щит… Вот это лучше: отражаясь от полированной медной поверхности, солнце делается твоим помощником. Солнечные зайчики разлетаются, словно дротики. Ты сверкаешь впереди всех, и жертва сама спешит к тебе.

Ты приманка, Ахилл, ты вступаешь в поединок, опережая мирмидонян, но они следуют второй волной, девятым валом, кто как, именно их удары накрыли Гектора, это ваша тактика. Мирмидоняне и хетты сшибаются, месть на месть, мертвый Патрокл и мертвый Сарпедон.

Страсть на страсть. Поздняя любовь Пентесилеи и болезненная — Ахилла.

Темная фигура, солнце бьет ей в спину, ты видишь силуэт, силуэт поднял копье и одновременно щит. Так бросать неудобно, ты усмехаешься, Ахилл, ты хочешь сломать этот темный силуэт. Твой удар наконец-то точен, что-то перегибается пополам, а ты еще и не выпустил копье, ты бьешь второй раз и повторным ударом опрокидываешь это наземь.

— Ты убил женщину, трус! — кричит хетт, дикий выговор, какие же они варвары.

Она лежит, и солнце, до того очернявшее ее, теперь высвечивает золотые волосы. Тебе она кажется прекрасной, потому что она умирает. Вы с Патроклом любили умирающих женщин, даже больше, чем умирающих мужчин.

Посреди схватки ты бы овладел ею, ты ведь не дикарь, не варвар, тебе доступны удовольствия воина. Ты бы скомандовал мирмидонянам, и они бы прикрыли твою спину. Они бы поняли тебя.

Ты бы заглянул ей в глаза, это было бы последнее, что она бы увидела, и она ушла бы к Аиду, унося тебя как послание Патроклу.

Но этот Терсит…

Ты редко удивляешься, но сейчас ты слегка удивлен, Парис. Тебе некому мстить, и не хочется. Он тебе надоел, и только-то. Но что есть в твоей жизни серьезней твоих прихотей, Парис?

Тебе он сильно надоел.

Ты думал, строй хеттов расступится, и ты выступишь, ты окликнешь его, тебе все равно, но пусть он знает, кому именно он больше всех надоел.

Тебе безразлично, что скажут длинноодежные троянки, назовут ли тебя трусом, будет ли у вас поединок или охота на Ахиллеса. Тебе все равно, и в этом твое преимущество перед Гектором. Ты не собираешься превращаться в жертву, никогда, ты намерен нынче же ночью вывести Елену на стену и любить ее, любить, как никто, глядя на луну и, может быть, на погребальный костер вдалеке.

Ты не ищешь славы. Что ты будешь с ней делать?

Тебе не хочется пятнать убийством имя Афродиты, и потому ты призываешь Аполлона.

— Ну? — взываешь ты. — Ради Кассандры!

А удивлен ты оттого, что Ахилл не свободен для боя, и окликнуть тебе некого. Мирмидоняне окружают его кольцом, зачем? Он становится на колени перед убитой им хеттеянкой. Распускает поясную перевязь…

А кто это кричит сзади? Хромой, скособоченный, но еще не старик. Интересно…

Ты прислушиваешься. Ты разбираешь слова.

— Глядите, глядите хорошенько, ахейцы, для чего мы гнием под Троей! Не отворачивайтесь! Агамемнон хоть прячет ворованные богатства, отобранные у вас, добытые вами. Но это-то вы видите! Вот для чего война Ахиллесу: забавляться с женщинами среди трупов! А для чего она Одиссею? Я вам скажу, для чего она Одиссею! Я вам скажу то, чего никто из вас не знает…

Два копья пронзили Терсита одновременно. Два копья, брошенные с двух разных сторон. Одно метнул Ахилл с трех шагов. Кто направил другое, шагов с десяти, никто не заметил.

Вернувшись к Пентесилее, Ахилл увидал, что она уже мертва. Он разочарованно прикусил губу, обернулся к Трое и встретил чей-то насмешливый взгляд.

Ему почудилось, то был взгляд Аполлона.

И жутчайшая боль пронзила его существо где-то внизу!!!

Так вот, оказывается, что все они чувствовали?!

Нет.

Вернее, не только.

— Я хотел обратить твое внимание на себя, Ахилл! — закричал Парис. — Я передумал убивать тебя.

Ты опускаешь глаза, тебе страшно посмотреть вниз. Эй, быстроногий, что это входит и выходит из твоей ступни?

Как стрела могла с такого расстояния так обездвижить тебя? Как, без вмешательства зловредного бога?!

Ты вспоминаешь, как называется тот никчемный хеттский металл, который Менелай сдуру купил и предлагал всем подряд, не зная, как его обрабатывать.

Ты кричишь, глядя прямо на солнце, не отводя глаз: лучше ослепнуть, чем видеть то, что внизу.

Хетты опрокидывают мирмидонян.

Ты не способен бежать ни вперед, ни назад. Ты не способен сдвинуться с места.

Славный слуга, Автомедон, подгоняет колесницу, спрыгивает, чтобы помочь тебе забраться… Почему, почему кони рвут в сторону?!! Ну почему же?!

Стрела попадает в глаз лошади.

Еще стрела. Эта пробивает колено Автомедону: втыкается сзади, из колена у него торчит острие.

Но так же не бывает! Обычная человеческая стрела не может пронзить кость насквозь…

А ты, Парис? Почему ты не убил его?

Ты наблюдаешь, как хетты расправляются с остатками Ахиллеса. С того мига, как ты попал в него, от безжалостного победителя осталось немного. Куда все делось?

Ты посылаешь четвертую стрелу в небо. Она упадет в гущу битвы, там начинается схватка за тела. Ты расслабляешь тетиву. Елена будет признаваться в любви к тебе этой ночью. Луна будет дрожать от ветра. Ветер сегодня с моря.

С погребальным костром они, правда, вряд ли успеют.

 

Песнь тринадцатая

Число 13 почему-то считается несчастливым. Странно! Ведь думают об этом люди. Людям число 13 ничего не может сделать — для них оно такое же, как любое другое.

Число 13 опасно лишь одному роду существ — так называемым богам. Оно нарушает хрупкий баланс высших сил.

Тринадцатый — это новое имя пантеона. Полноправных бессмертных в пантеоне обычно 12. И вот является кто-то, кому дорога в пантеон очевидно открыта, он еще никого не потеснил, но Зевс умеет предвидеть, у него чудесно развита интуиция, и не хуже она развита у верховного отца любого пантеона, не только олимпийского.

Тринадцатый уже здесь, наступает на пятки, порой сам того не осознавая. И для двенадцати остальных он опасен. Потому что пройдет отпущенный срок, и тринадцатым станет кто-то из них, выброшенным из круга на задворки. Нет, это еще не потеря бессмертия, но первый шаг прочь, от эйфории к озабоченности.

Боги не любят число 13.

Но еще неприятнее для богов число 666…

А смертным должно быть все равно. Смертных намного, намного больше.

Парис не видел Кассандру со вчерашнего утра. Ему было интересно, что она скажет. Он не гордился вчерашним, хотя выстрел в пятку был неплох. Но ему хотелось услышать, что она скажет. Потому что слова ее были непредсказуемы.

Дурной народ, вопреки мудрецам-аэдам, потом сделает пяту Ахиллеса поговоркой, символом слабости сильного, неуязвимого, непобедимого… Глупый народ, опять все перепутал! Это же символ точности.

Парис подавил желание пойти к Кассандре. Она посоветует ему принести очистительную жертву Афродите и благодарственную Аполлону. Если не посоветует, то он сам признается, что таково его намерение, и сам спросит совета.

Пусть лучше Кассандра не знает, что он собрался в рощу Афродиты. Слова ее непредсказуемы. А посвященная богине роща за пределами городской стены.

Его давно мечтают убить все ахейцы. Его смерть снится по ночам Менелаю. Его защищал Гектор, но Гектор сожжен. Его защитит Приам, пока Парис рядом. Теперь за ним будут охотиться мирмидоняне. Да и сограждане-троянцы, по крайней мере некоторые, с удовольствием отрезали бы ему… ну, много чего.

Размышляя об этом, Парис был совершенно прав. Он только забыл, что сам Агамемнон через специально посланного на легком судне глашатая уже пообещал Пелею, что пришлет ему голову, руку и сердце убийцы его сына.

Вернее, не забыл, а просто не знал.

— Тебе было хорошо прошедшей ночью?

— Да.

— Так хорошо, как всегда? Или лучше?

— Лучше.

— Сегодня тебе придется побыть одной. Я до позднего вечера буду в храме Аполлона.

Едва Парис вышел, Елена Прекрасная, не понимая себя, с загадочной улыбкой отправилась в храм Афины.

Ноги несли ее, и она была им послушна.

До сих пор ее несильно волновали местные боги, она помнила Исиду, старалась забыть об Анубисе, надежду внушал ей Осирис. Впрочем, все это было далеко. Боги детства словно оставили ее, ушли, скорбно покачивая звериными головами.

Но теперь она шла в храм чужой холодной Афины — там прятался чужой горячий ахеец… Он что-то знал о ней. Он был догадлив и хитер. Но он был неспособен причинить ей зло, Елена Прекрасная чувствовала: ахеец был перед ней беззащитен.

Зачем она отдает себя этой богине? Дева, не знающая мужчин — раз. Воительница, потрясающая копьем — два.

Не спасла брата Париса, Гектора, который молился ей и держал огромную пику в ее храме — три.

Елену ничто не связывало с образом Афины Паллады.

Но она не могла остановиться.

Она боялась наткнуться на колючий взгляд Кассандры. Кассандра всегда смотрела так, будто все знала о ней, откуда она, для чего… Елена проверила: Кассандра ничего не знала.

И вдруг Елена Прекрасная остановилась.

Ее раскрыли, она не выдержала. И проиграла.

Амфоры, на них изображения, переплетенные тела, Парис уставил дом пифосами, на которых красным по черному, а иногда черным по красному были выведены любовные игры…

«Твое имя напишут на стенах, ты понимаешь, ахеец?»

Как бездумно она повторила давние слова повелителя, купившего ее за немыслимую цену!

И ахеец ответил:

«Наши имена напишут вместе».

Но у данов нет букв. Их могли бы только нарисовать. Только изобразить.

Безымянные фигуры.

Почему она сообразила сейчас? Потому что Кассандра. Кассандра выдумывает переливчатые строки и помнит уже около десяти тысяч таких строк. Она не умеет их записать. Три варианта письма знает страна Кемт, и прежний хозяин заставлял разбирать все три, чтобы она стоила дороже, когда вырастет: тайное письмо, учетное письмо и самое обычное. А у данов — ни единого.

Ахеец поймал ее. Даже проще: она сама выдала себя. Она дочь страны Кемт.

В их языках вообще нет такого слова: «написать». Но она как-то произнесла его. Неужели, неужели она до того забылась, неужели сказала целую фразу КАК ДОМА!

И что теперь?

Все дорожки в городе-крепости, все узкие улочки ведут для нее в храм Афины. Интересно, их богиня умеет разбирать буквы? Ахеец там. Он должен быть там. Он прислан как испытание.

Если он не успел никому ничего сообщить, она успеет раньше.

Одиссей следил за домом Париса. Он ждал, что Парис, уничтожив Ахилла, затеет празднества, посетит царя Приама и просидит там хотя бы полдня. Одиссей был в Трое как дома, его уже узнавали пастухи, скрывшиеся в городе от ахейцев. Одиссей был для них нищим карийцем, а для карийцев он в любой миг готов был стать беглым киконом, для киконов — разоренным и опустившимся лемносским купцом и т. д.

Одиссей ждал, что Парис оставит нынче Елену одну. Одиссею даже не очень жаль было павшего Ахилла. Но он никак не ожидал, что Парис, вместо того, чтобы хвастаться перед всем городом, отправится в одиночку посреди бела дня, никому не сказав, за пределы Трои.

Это было не менее рискованно, чем его, Одиссея, поступок. Одиссей почувствовал невольное уважение.

Елена осталась в большом доме, туда возможно было проникнуть, а Парис уходил… Куда?

Одиссею отчаянно хотелось в большой дом. Большой дом стоял без хозяина. Но захватить виновника этой войны — какой простор открывается перед тем, в чьих руках окажется Парис!

Убей его — и девушка твоя. Поймай — и ты узнаешь о ней правду. Отведи к Менелаю — и для Атридесов ты встанешь рядом с Диомедом. Парис — это ключ к любви, знанию и власти. Выбирай!

Поэтому, когда Елена Прекрасная, прихватив два десятка вооруженных троянцев, вошла в храм Афины, там никого не было. И на зов ее никто не отозвался.

В «Илиаде» дважды описывается, как Афродита спасала своих любимцев, унося из битвы — сначала Париса от Менелая, после Энея от Диомеда. Не желая вступать в спор с Аполлоном, осторожно скажем, что в том было некоторое художественное преувеличение.

Однако похожий эпизод в биографии Париса был! Но что Афродита, что Афина одинаково потребовали скрыть его от чужих глаз.

Одиссей поступил подобно Елене. Он тоже взял два десятка вооруженных воинов. Только Елена вошла с отрядом в храм Афины, а Одиссей отрезал рощу Афродиты от дороги на Трою.

Парис рассматривал свое отражение в гладкой воде маленького, принадлежащего богине любви озерца.

Среди этих деревьев, всякий отбросил бы мысль о насилии, об убийстве, всякий отложил бы на потом гнетущее стремление к славе, к успеху. Всякий отказался бы от других богинь ради нее, пенорожденной, дарующей безмятежное счастье… Всякий — кроме избранного Афины.

Сердце Одиссея стучало часто-часто, он даже подумал, не тряхнул ли Посейдон землю, но почему именно сейчас? Парис не обращал внимания ни на что. Одиссей видел его спину.

Он не пустил воинов в рощу, но приказал спешить на крик. Он не решил, что же: пронзить копьем, перерезать горло или наброситься сзади? Или задать вопрос, услыхать ответ — и тогда уже крикнуть.

Убить безоружного всегда успеется, сообразил Одиссей, и прыгнул. Так прыгал он в ранней юности, воруя чужих коз у себя на Итаке.

Парис попробовал увернуться, оба полетели в воду.

— Я не являлась ему лично! — возмущенно сказала Афродита.

— А я — да, — заявила Афина с холодной насмешкой.

Гневающаяся Афродита была ей искренне смешна.

Герои древности барахтались в луже чистейшей святой воды. Одиссей был искусным борцом, но скрутить Париса не удавалось: тот сильно отличался от итакийской горной козы.

— Почему так необходимо мутить водоем! — услыхал Одиссей божественный голос, слегка раздраженный, но в целом, ласковый.

И в этот миг Парис окунул его голову на самое дно.

— Почему эти люди вечно стремятся утопить более достойного! — раздался грозный глас, невероятно красивый и высокий.

— Звучит как флейта! — воскликнул Парис и тут же сменил на дне Одиссея, захлебнувшись священной влагой.

— Ну и наглец! — сказала Афина.

— Да уж не нахальней этого, — отозвалась Афродита.

— Пусть еще подерутся, — предложила Афина.

— Зачем?

— Нам на радость.

Афродита пожала плечами.

Одиссей выскочил на берег и схватил копье. Парис выбрался с другой стороны. Между ними было шагов десять, но их разделяло озерцо.

— Ты не можешь его убить, — сказала Афина.

— Почему? — спросил Одиссей.

— Это не в твоей власти.

Парис смотрел на изумительных женщин, рядом с которыми его Елена была бы не более чем равной, и тяжело дышал.

— Они отдали Ахилла, — нежно промурлыкала Афродита, — но этот… м-м… — и она покачала головой.

— Неужели?! Не может быть!.. — простонал Парис.

— О чем это он? — недовольно поинтересовалась Афина.

— Он видит меня впервые, — напомнила ей Афродита.

— Ах да…

— Эти смертные вечно путают все планы…

Парис пожирал глазами Афродиту, Одиссей пытливо взирал на Афину. Все четверо стояли напротив друг друга, разделенные водоемом: троянец против ахейца, Киприда против Паллады.

— Вы не можете убить друг друга, — сказала Афина. — Вам придется друг друга терпеть.

— Вы оба любимцы богов, — добавила Афродита.

Парис перевел взгляд на Афину, Одиссей бегло посмотрел на Афродиту.

— Но почему? — еще раз спросил Одиссей.

— Потому что мы договорились.

Теперь переглянулись богини. Между ними не было любви, но и Парис, и Одиссей увидали нечеловечески-изначальную солидарность… Одиссей отбросил копье. Парис закрыл лицо руками, он сам не знал, отчего.

— Так значит это правда… — пробормотал Парис.

— Дай мне знак! — вдруг попросил Одиссей.

Прекрасные девушки одновременно повернулись к нему.

— Они там ждут знак от меня. Твой Палладий. Знак, защищающий город. Хоть что-нибудь…

Афина рассмеялась. Афродита тоже улыбалась.

Парис не то плакал, не то его трясло от возбуждения.

— Твой избранный наплел избранному Джуны? — весело спросила Афродита.

— Да, о моем знаке, магически защищающем Трою.

— Зачем?

— Догадайся! — ответила юная дева, но так, что было ясно: Афродита отлично знает, зачем.

Солнце светило сквозь листву. Людям явились боги. В древности обычное дело.

— Я дам тебе знак! — сказала Афина.

— Чуть не забыла… — Афродита грациозно повела рукой в направлении Париса. — Я принимаю очистительные жертвы.

Парис видел в десяти шагах, через озерцо, Одиссея. Одиссей вдруг понял, что глядит на Париса. Больше в роще никого не было. Одиссей почти уже крикнул, но крик застрял в горле.

Они стояли мокрые с ног до головы, солнце сушило волосы и бороду.

Отныне их что-то объединяло.

Они стояли, то поднимая, то опуская рассеянные взгляды. Какую-то пустоту внутри ощутил Парис. Знакомое чувство утраты вновь переживал Одиссей.

Кассандра не могла заснуть. С наступлением ночи жара вроде бы отступила, тяжесть фантазий, нагретая днем, перестала давить затылок, тут бы и спать… Но ей казалось, будто она что-то сегодня пропустила.

Вроде бы и Парис тихо прошел к себе домой, и Елена, его ужасная Елена встретила его на пороге, и сейчас они лежат рядом. Вроде бы ничего сегодня не произошло, о чем бы стоило жалеть, ничего, стоящего рифмы.

Она поборола сомнения, и это подаренное Аполлоном беспокойство… Ничего стоящего.

Кассандра свернулась калачиком и приказала себе увидеть сон.

А Парис и Елена в эту ночь были тихи и безмолвны.

Они действительно лежали рядом.

«Я сошел с ума, — думал Парис. — Или нет? Если нет, то я счастливейший из смертных».

«Я пропала, — думала египтянка. — Или пока не совсем?»

Одиссей лежал один на берегу, на песке. Он не имел привычки валяться с пленницами, тем более обниматься с соратниками, как подготовленный к костру Ахиллес. Зато он был жив.

Он наблюдал, как бесконечное звездное небо сливается с бездонной чернотой моря.

Он вспоминал слова Париса: «Мы не должны умереть под Троей».

И свой ответ: «Мы не должны остаться под Троей».

И еще он совершенно не понимал, кому достанется эта женщина.

 

Песнь четырнадцатая

Эвоэ! Не получилось разобраться с числом 13 в тринадцатой песне… Смертные и вправду вечно путают планы: если б Одиссей не помчался хватать Париса, а сидел бы себе в храме; если б Елена Прекрасная, временно замещающая Прекрасную Елену, не явилась в храм с охраной, а пришла бы одна; если б вообще они все вели себя как в поэме, а не как в жизни — какая была бы красота и стройность!

И если б не рождались постоянно новые боги…

Да, и что это за клич? Почему не хайре? С чего-то непонятного началась очередная песнь.

«Эвоэ!» — так кричали вакханки, призывая Диониса.

Пока не началась Троянская война, на обоих берегах Эгейского моря не было ни единой вакханки. К концу войны положение изменилось.

Это было время, когда гора Олимп не представляла из себя ничего легендарного. Там всего лишь собирались боги. Это было уютное место, и неподалеку, на другом склоне, порой обитал тот, кто собрал их в новый светлый пантеон, кто помог выжить… А выживать богам куда проблематичней, нежели людям.

Дионис шел именно сюда. Его путь по неведомой причине начался на самом юге Синайского полуострова. Начало пути было вне его воли, но его воля, едва родившись, отказалась от помощи посланника Гермеса.

Дионис шел через Палестину, Сирию, Малую Азию. Он изрезал восточный берег Эгейского моря неторопливой походкой, однако большое скопление смертных у Илиона не привлекло его, не заставило отложить встречу, он прошел мимо и переправился через узкий пролив.

Путь к Олимпу занял меньше дней, чем предполагали те, кто его ждал, с невольной опаской и любопытством. Гермес заранее спустился к подножью и наказал себе не спускать глаз с жезла.

Первое, что он увидел, были две пятнистые кошки. Хищники, способные разорвать на ужин полстада овец, ластились друг к другу, игриво прижимаясь к траве и вновь подпрыгивая на мягких пружинистых лапах.

— Они увязались за мной, — словно оправдываясь, сказал Дионис.

Гермес взмахнул жезлом, хищники зарычали, но как-то неуверенно.

— Я сел в лодку к рыбакам, — продолжал Дионис. — Но они почему-то не захотели плыть к берегу.

— Недалеко идет большая война. Рыбаки решили, что им повезло. Им захотелось получить выкуп или продать тебя.

Дионис мечтательно улыбнулся.

— Мне было весело с ними.

— Долго?

— Нет. Странно, они все сошли с ума.

— А как же эти? — Гермес показал на зверей. — Они же боятся воды.

— Я угостил их вином. Может, поэтому они пристали ко мне?

Пьяные леопарды, сумасшедшие рыбаки, и те, и другие поверили, что они дельфины. В нем что-то прибавилось. Он не расходует силы, он балуется, он пробует себя, как ребенок.

— Знаешь, я умею делать вино. Я беру грозди винограда, они отдают мне все. Тебе не кажется это странным?

— Нет.

— Знаешь, вино получается превосходное.

— Я предпочитаю нектар и амброзию.

Дионис задумался.

— Я найду, с чем это можно смешать, — сказал он.

* * *

Тебе это не кажется странным, тебе это не кажется странным…

Странно! Как я ни стараюсь, я не могу толком вспомнить, кто где сидел в тот раз или кто-то из них стоял, и не вскрывается завеса, и, главное, первый разговор Зевса, его основополагающие слова, я знаю, что Отец объявил, ведь он не говорит, он объявляет, но вот с какой интонацией, звук голоса, выражения лиц вокруг — с лишним усилием мысли завеса делается туманней и туманней.

Афина, кажется, была в черном… Ерунда, я потом слышал, выучил наизусть, что она была в черном! Я не помню ее в черном, я ее вообще не помню.

«Радуйся, сын мой!» — этого я тоже не помню. Знаю, слышал, но тоже потом, позже, когда все правила сыграли и о них уже даже не думалось.

Было ли бессмертие собственным, вольным выбором?

Отец так накладывает запреты, что мир забывает их заметить. Мир не замечает себя под запретом.

Вот что я хорошо помню: «Мне не нравится, что автор у тебя — девчонка…» Да, это я точно помню, это был конец завесы.

* * *

— И МНЕ НЕ НРАВИТСЯ, ЧТО АВТОР У ТЕБЯ — ДЕВЧОНКА.

— Она очень восприимчива. Она исполнила все, как мы решили: прославила Ахиллеса, причем надолго. Я убрал все, что не подошло пантеону.

— НО ЕЕ НЕ ДОЛЖНЫ ПОМНИТЬ КАК АВТОРА.

— Какой-нибудь солидный старец?

— ДА. И БЕЗ РОДИНЫ.

— Старец-космополит?

— В ПРЕДЕЛАХ ПОДВЛАСТНОГО НАМ АРЕАЛА.

Гера тонко усмехнулась:

— А то вздумаешь сделать автором «Илиады» индуса…

Отец оглядел Аполлона, перевел взгляд на скромно стоящего поодаль новичка Диониса и произнес:

— ВЫ ПОХОЖИ.

Он дважды нагнул голову. Все двенадцать знали: если Отец кивает, он утверждает какое-то решение. Об этом знании Аполлон даже оповестил смертных с помощью Кассандры:

Аполлон не стал объяснять, что наклоняет главу Зевс больше для себя, чем для кого-либо и это непреложный залог не столько его слова, сколько зачастую сокрытой от всех мысли.

Кроме Геры, на этот раз никто не увидел знаменитого жеста. Остальные девять окружили только что посвященного в пантеон Диониса, Аполлон же находился слишком близко к Отцу и видел лишь себя в зеркальном одеянии.

— Ты хочешь свести Фебби и Бакхуса в поединке? — тихо спросила Гера.

— ТЫ ДОГАДЛИВА. МЫ СЛИШКОМ ДОЛГО ВМЕСТЕ.

— Ты жалеешь?

— ЕСЛИ БЫ Я ЖАЛЕЛ, ЧТО ТЫ РЯДОМ СО МНОЙ, ПРОМЕТЕЙ ОСТАЛСЯ БЫ ЖИТЬ КАК МИНИМУМ ЕЩЕ ЛЕТ НА ПЯТЬСОТ.

— Тебе досадно, что я догадалась?

Борода колыхнулась.

— ЭТО БУДЕТ ВЕЛИКИЙ ПОЕДИНОК!

— И он создаст новый мир, да?

— МНЕ НЕ НРАВИТСЯ ТВОЯ УСМЕШКА! ДА!!!

Аполлон невольно отступил на несколько шагов. Все обернулись. «ДА!!!» Отца прозвучало как тройной гром над Везувием.

Агамемнон поднял голову далеко внизу. Приам, почивавший дневным сном, проснулся. Рамзес Второй Великий ничего не услышал.

— Почему ты в черном, Ника? — спросил Гермес, раньше других оправившийся от акустического удара.

— Что? — переспросила Афина.

— Ты сменила цвет, для чего?

— Сегодня я прощаюсь с юностью.

— Это цвет Аида.

— Это цвет того, кто заглядывает вглубь.

— А твой любимый синий? Ты оставила его Посейдону?

— Синий — цвет разума.

— Неужели ты потеряла разум?

Афина резко повернулась к Гермесу.

— Мерк, я бы одолжила его тебе, но вижу, что ты им не воспользуешься!

— Узнаю, узнаю тебя, ты снова с нами! — сказал Гермес.

Афина вздохнула, и плечи ее вновь опустились.

— Я одолжу цвет разума Афродите. Ненадолго.

Гермес осторожно прикоснулся кончиками пальцев к пальцам Диониса.

— Пойдем. Теперь, когда Отец утвердил твои символы, атрибуты и имена, тебе надо обзавестись избранным.

Он смотрел в зеркало мира. Мойра предлагала ему то, что считала наилучшим, он мог принять, а мог отказаться и искать самостоятельно.

— А если без? — произнес Дионис.

— У меня двести лет нет избранного, — сказал Гермес.

— Почему?

— Я жду человека с математическим складом ума. Мне нужен философ, душа которого состоит из цифр.

— Я слыхал, ты покровитель торговцев и воров.

— А, это так… — Гермес махнул рукой. — Настоящий философ способен украсть что угодно.

«Ах, какой он был бы избранный, — думал Гермес, глядя на Диониса, — какой избранный, специально для меня… Если б не произошла в нем эта перемена, если б не дали ему бессмертия, каким был бы он замечательным избранным!»

— Я удалюсь, — сказал Гермес вслух, — но ты можешь позвать меня в любую меру времени из существующих на свете.

— Что?

— Сутки, торн, фаза луны, доля звучания, t стремящееся к нулю… В любую из них.

 

Дионис смотрел задумчиво.

— А если я придумаю новую, ты услышишь?

— Новую?

— Еще не открытую меру времени.

Гермес отвернулся. Он редко уходил расстроенным. «Я ищу избранного столетиями… Наконец, он является. И становится одним из нас!»

Дионис смотрел в зеркало мира.

Ни одна, ни вторая, ни третья. На кончиках нитей висели именно те.

Вот этого смертного он видел, когда ноги сами вели его на север, он прошел через стан в пустыне, но не пожелал ни с кем разговаривать. Этот смертный звался Мес-Су, было ему 37 лет от роду, хотя десятки тысяч почему-то верили, будто ему около ста. И в последнее время среди окрестных племен-хананеев отрывистое египетское имя слышалось все протяжнее и протяжнее.

Мойра наплела целый клубок огненно-красных нитей: он агрессивен. Совсем немножко зеленых: он слабо созерцателен. В меру желтых, чуть-чуть синих: воля и ум на своем месте, однако не героические. Все вместе далеко от идеала. Зато золотые сплетения, персональное соответствие исключительно для Бакха-Диониса: вот где сила этого человека! Слышать, понимать и выполнять именно его приказы данный смертный, доведись ему оказаться избранным, будет практически без искажений, один к одному.

Что он сейчас делает?

Мес-Су сидел на камне и пытался думать.

Дионис заглянул в себя, как в колодец. Ощущения от сидящего на камне, какие они? Некоторая тяжесть, и тут же податливость, возможность быстрого успеха, для которого все, кажется, готово. Успех возможен мирской, заметный далеко вокруг. А что он даст твоему сердцу? Или что там у тебя с некоторых пор? Нет, по-прежнему сердце. Что он даст ему?

Называя избранного, ты лишаешь его даже маленькой лазейки к бессмертию. Верблюд и так не пройдет в игольное ушко. Избранный будет счастлив, он будет как ты, но игольное ушко, в которое он и так не пройдет, для него исчезает вовсе.

Сердце? Нет, сердце Диониса не хотело Мес-Су.

Итак, Мес-Су, вождь, местоположение Палестина, Ханаан — вычеркнуть.

Но почему же он так «персонально соответствует»?

Женщина, красивая, светлая, местоположение Египет, по-ихнему — страна Кемт. Живет она во дворце. Интересуется женщиной Исида, древний пантеон. Любопытно. Он уже знал от Отца, что древний пантеон — его личный враг, более того, войну древнему пантеону объявил он сам, первым.

Сердце хотело что-то доказать этой женщине. Но зачем? Что бессмертный может доказывать отдельно взятому смертному?!

Если ты желаешь ее, ты просто можешь взять.

Он не мог решить, хочет ли. В его колодце что-то сдвинулось, на самом дне, под темной водой забвения.

Может быть, вглядеться в нее.

Она лежит, свет проникает сквозь щели в укрытое от посторонних глаз помещение, но света все равно достаточно, какое же там яростное солнце! Она ждет… Поворачивается на бок, рука за голову, да, она красива… Она реагирует на шаги, кто-то сейчас войдет, затененная фигура…

Еще чуть-чуть, Дионис увидел бы, кто вошел. Но его это не волновало, ведь, избери он ее имя сейчас — и все уйдут. Либо потянутся исполнять через нее его волю.

Там неминуемо придется продолжить войну с древним пантеоном. Хотя ее муж, грек, находится под Троей.

Мойра не показала, кто вошел к светлой женщине в стране Кемт, Мойра как-то поспешно переместила внимание поближе.

Бессмертное сердце провалилось в колодец, окунулось в ледяную воду, и тут же задрожала струна на незнакомом инструменте, тоскливо-тоскливо.

Кто это чудо?

Постой! Ты бесстрастен, твоя вечность начинается, твой колодец чист и почти пуст. Что это за дурной огонек внутри?

«Я обязан быть счастлив», — напомнил он себе и взглянул на видение холодно-отстраненно.

Да, ее как будто и не могло быть, но она существовала. Она не испортила бы собой сонм бессмертных. Ему хотелось произнести шепотом: «украсила бы», но он сдержался. Эта тоска в изгибе шеи была спрятана задолго до ее рождения, и не исключено, что специально для него. Будь осторожен! В ней отразилось движение времени, пойманное за хвост и подаренное… Кому?

Местоположение: осажденный город.

Мойра слишком спешила, меняя образы, и цветные клубки-характеристики появились сразу на двух женщин, рядом.

Красный заплетен в узел с золотым, а синий блещет серебром. Постой, Мойра, бог отвлекся, о чем это ты?

Он перебрал все сведения о них, все мелочи, только об этих троих, он чувствовал, что бьется в какую-то стену.

Он не увидел, как к Елене Спартанской вошел Рамзес Второй Великий, иначе, возможно, непреодолимая гладь стены треснула бы. Но Рамзес принадлежал другим богам, его незачем было показывать Дионису.

Ему казалось, вот-вот он преодолеет… Счастье, легкость, вседозволенность высшего бытия вдруг соприкоснулись со страданием. Ему было плохо. Стена мешала.

Когда ребенок появляется в мир, он не способен даже самостоятельно передвигаться. Ему не рассказывают, почему он стал человеком.

Когда рождаешься из человека в нечто большее, тебе не объясняют, что ты уже жил. Тот факт, что ты не всегда был столь легок, что ты таскал свое тело по пескам, воровал в Египте, врал в пустыне, был предназначен тлению — этот факт для тебя как для пятилетнего ребенка соитие его родителей. Такая же травма, непонятная и ненужная. Ты все узнаешь со временем.

Ба-Кхенну-ф действительно умер. Оказавшись без памяти — как? почему? — но в обнимку с эйфорией в полном синайском одиночестве, он…

Ну, в общем, так и рождаются боги.

— Ты можешь внятно сказать: зачем?

Гермес не улыбался. Ему было не смешно. Гера допрашивала его со всем пристрастием, какое допустимо по отношению к такому же, как ты.

— Я выполнил то, что чуть ли не ежедневно выполняю для всех вас.

— Он несмышленое, но избыточно энергичное дитя. Ты это не мог не понимать. Это — аксиома. Так ты выражаешься, я не ошибаюсь?

— Так. Но это не аксиома. Аксиому я знаю только одну.

— Какую?

— Мы, олимпийцы, обязаны быть счастливы. Любой ценой.

Гера потрясла кулаками, но, в отличие от Зевса, у нее в руках не было молний.

— Он пока что чужой для нас, чужой. Он — египтянин.

— Он бессмертный.

— Он вспомнит, кем был раньше. За-чем? Повторяю. За-чем?!!!

Гермес протянул жезл. Гера удивленно посмотрела на золотой предмет. Со стороны Гермеса это было нечто!

Она взяла.

— Смотри… — он принялся загибать пальцы. — Нас, не олимпийцев, а лиц высшей категории — 665.

— Каких лиц?

— Я люблю точные формулировки. До сих пор, если считать по средневзвешенному, эпоха менялась раз в 99 оборотов солнца. Эпоха — смена стражи. Говоря образно, как вы любите. Говоря точнее — замена в мировом сонме кого-либо на кого-либо. Боги умирали и рождались раз в 99 лет.

— И что же? Как это относится к трем избранным Бакхуса?!

— Пока еще не избранным.

— Не цепляйся.

— Не могу, если мы спорим.

— Мы не спорим, а определяем истину.

— Как математик я спросил бы тебя: что есть истина? Но дело не в том. Если законы мира не изменятся, а мы не поумнеем, то нетрудно подсчитать, что все нынешние бессмертные вымрут за 14 265 лет.

— Что-о? Ты тоже жевал листья сомы?

— Нет, дорогая Джуна, я бы в крайнем случае их украл и продал. До сих пор в одну эпоху менялось в среднем 4 целых 62 сотых бога. Как поживает гробница Прометея, а, Джуна? Она же тут, в недрах Олимпа, чтобы бессмертный прах никуда не убежал. Но мы не знаем, сохранится ли такая скорость всегда, а я не могу проследить, как она менялась, я для этого излишне молод. Я думаю, чередование эпох становится быстрее. Но даже если нет, то все равно четырнадцать тысяч лет — и все.

— Это страшно, — призналась Гера.

— Ха, смертным не понять. Еще бы, страшно. Даже мне, Джуна, не понять: ценить бессмертие начинаешь, прожив пару тысяч, не правда ли?

— Но как это относится к Бакхусу?!

— Мы должны усиливать наш пантеон. Мы не соперники друг другу. Мы соперники тем, не родившимся, кто явится еще через пару тысяч.

— А вдруг он вспомнит?

— А вдруг он вспомнит, Джуна! Как ты думаешь, быстрое обретение памяти, пока ты еще силен, как океан, как вся земля в целом, пока твоя энергия может взорвать все пантеоны — это усилит нас?

— Это усилит его. Или сделает ненормальным.

— Он и так ненормальный. Я знаю лично 12 ненормальных. А вообще их больше. На самом деле, Джуна, то, что усилит его, усилит всех нас. Я знаю, ты самый стойкий консерватор на Олимпе. Но загляни немного вперед. Пантеон должен пойти в атаку. Иначе каждый следующий Дионис будет отбирать именно наши, такие родные, такие вечные жизни.

Гера опустила глаза, что делала крайне редко.

— Посмотри на Нику. Она вспомнила, и что? Где ее сила?

— Она вспомнила, как вспоминали все мы. Немножко поздно. А теперь отдай мой жезл.

 

Песнь пятнадцатая

Когда-то, еще до XIII в. до н. э., может быть, даже до того, как в стране Кемт появился реформатор Эхнатон, может быть, еще раньше, во всяком случае задолго до Миноса, Тезея, Геракла и прочих, на Олимпе уже собирались двенадцать, но была среди них некая Лета, и не было среди них Афины.

Когда-то, именно тогда, в те времена в Африке, на Крите, в Палестине, да везде, кроме, пожалуй, страны Кемт, везде властвовали повелительницы змей. Это было особым культом, очень приземленным, прилепившимся к земле, к песку, к траве, к прибрежным скалам. Почему-то женщины, опасные, как сама жизнь, отказавшиеся от мужчин, умели отдавать змеям приказы. Мужчины умели убивать таких женщин, не более.

Племена в Ливии, критские общины, древнее поселение Иерихон — вот была арена забытой, беспощадной войны мужчин с женщинами, презревшими продолжение рода.

Мужчины Крита проиграли войну, отдали первенство и власть жрицам-заклинательницам. Мужчины Палестины придумали сказку, в которой змея соблазняет деву, и та обрекает весь род человеческий на незавидную участь. Не слушайте дев со змеями, предупреждали мужчины из Палестины. Мужчины Ливии избрали иной способ: они уходили сами и уводили племя оттуда, где поселялась непобедимая для них дева-змея.

«Ты обязана быть счастлива. Даже теперь. Ты обязана любой ценой!» Так твердила себе Афина, а воспоминания накатывались валами недруга Посейдона, накрывали ее с головой.

Она вспомнила чудовищно одинокое детство. Ее мать жила одна рядом с озером, прозванным Тритон. Ее мать не имела имени: мужчины, уходя, поклялись забыть ее имя, и некому было обратиться к ней, ее запомнили как Тритониду — брошенную на берегу озера. А дочь звала ее просто «мама». Только на том странном, наверно, вымершем уже языке, который понимали всего несколько племен.

Но дочь изучила другой язык. Надежный, как одиночество. Для врагов — такой же неотвратимый.

Врагов не было. Их не было долго, как не было и друзей из числа людей. Друзьями детства были три оливковых дерева, пять сов и четыре десятка обладателей раздвоенного языка.

О своем совершеннолетии она узнала по приметам. Вернее, только по одной примете: из озера выползло нечто кошмарное, тоже змееподобное, но отвратительное, извратившее саму идею змеи. Оно хотело убить наследницу. Как позже догадалась Афина, оно было прислано кем-то сильным, провидящим будущее и не желающим его исполнения.

Змеи не покинули ее. Змеи сражались, направляемые совами… То была великая битва, если б ее видел человек, то непременно тронулся бы умом.

Афина вспомнила, как плакала от отчаяния, победив. К ней вернулись две подруги, две! Остальные пали ради нее — кто сказал, что у них холодная кровь?! Кровь другая, ну и что?!

А когда умерла мать, к ней пришли люди. Она ждала их, она думала: они придут уничтожить ее. Две подруги — слабая защита. Но самая мудрая из сов не велела прятаться. Люди явились за помощью.

«Послушай, ты африканец, я тоже…» — хотелось ей теперь сказать этому новому гостю пантеона, этому Бакху-Дионису.

Странно, как же ее пропустил древний пантеон, это же их стиль — слияние с животными, боги со звериным обликом.

Но что было дальше?

Дальше она отправилась на Крит. Ее везли морем, и корабельщики сгрудились на одном конце судна, а она тихо сидела на другом. Им казалось, что в одиночестве.

На Крите ее ждал поединок. Одна из повелительниц змей обратила себя во зло. Она сговорилась с кем-то из богов, с кем-то сильным, видимо, с тем, кто прислал кошмарное чудовище в озеро Тритон. Ради спасения критяне позвали безымянную девочку, уже совершеннолетнюю, но маленькую по сравнению с ними, широкоплечими мужами-убийцами.

Змеи оплетали голову ее противницы, она действительно была великолепна. Что за зло привела она в мир, Афина так и не разобралась. Они просто не успели подружиться. Иначе люди бы вздрогнули. Ей не дали подружиться.

«Маленькая девочка, смертная, маленькая смертная девочка…»

Афину переворачивало от этих слов. Она была когда-то смертной и могла, легко могла уйти, провалиться в небытие, как все… Она судорожно глотала амброзию, чтобы напомнить себе: ты принимаешь внутрь недоступное смертным, то, что сожжет их.

«Маленькая смертная девочка…»

Она победила тогда на Крите, и, похоже, с тех пор победа прицепилась к ней неотрывным символом.

Были слухи.

Кносс, город, где Минос еще не построил Лабиринт, потому что Минос еще не родился, Кносс гудел слухами. Говорили, будто африканка-тритонида, девушка без имени, почти дитя, силой мысли заставила чужих змей напасть на ничего не подозревавшую хозяйку. Имя хозяйки «Горгона», прозвище хозяйки «медуза» повторяли с опасливым придыханием. О том, как ее побеждают, мужчины на Крите складывали запрещенные сказки, они ждали избавителя-героя, чужеземца. Но критянка Горгона никогда бы не проиграла герою. «Маленькая смертная девочка» героем не была.

Афина снова, как когда-то, как вчера увидела шевелящуюся страшную голову. При виде этой головы мужчины не могли сойти с места, гипнотический страх сковывал их движения. А ее заинтересовали подчиненные деспотичной воле хозяйки змеи-рабы, в лучшем случае змеи-служанки. У Горгоны не имелось подруг, ни единой. Даже с двумя своими, но верными, Афина была богаче. Ее совы соблазнили рабов женщины-медузы, никакой силы мысли не понадобилось.

Она зажмурилась от новой волны нахлынувшего омерзения: подумать только, она не была Афиной! Ее называли «победительницей», и людское прозвище вроде «медузы» повело ее по миру. Она так и не вернулась домой, к озеру. Одиночество, оборванное их просьбами, теперь подмигивало «победительнице» издалека сладостной мечтой. Города оказались хуже одиночества. Люди глупее сов.

Постепенно, мучительно она свыкалась с ними. Ненавидя мужчин, она очищала землю от матриархата — какая издевательски-смешная доля!

Она переступила через себя, побеждая змеиных дев, одну за другой. Выполняя заказ следующего правителя, она уходила прочь от города, и тысячи ползли за ней, и глядели вслед изумленные люди, и по тому пути, где она прошла, старались не ходить годами.

Она никого не убила сама. Лишь выбирала направление.

Пустыни, леса, горные пастбища, одинокие острова…

Чтобы пробиться к бессмертию, необходимо переступить через себя. Ведь больше ни одна дева-змея не была призвана в пантеон.

Значит, она действовала правильно? Откуда же и зачем это неумолимое отвращение?

Все вышли из праха, даже боги. И нет другой материи, и нет другой природы.

Вспомнив себя, надо привыкать к бессмертию заново.

Дионис позвал Гермеса.

— Что же? Ты открыл новую меру времени? — спросил Гермес.

Его встретил неожиданно грустный взор.

— Если я выберу ее, я ее убью, так?

Гермес даже не посмотрел в зеркало мира, он знал, кого там увидит. Одну из двух. И для ответа на заданный вопрос — все равно какую.

— Да.

— А если не выберу? Из всех звезд на небе… Их много, не так ли? Я даже не умею назвать число. Сколько тех, что выведут ее к вечности?

— То, о чем ты спрашиваешь, называется процентной вероятностью.

— Она есть?

— Нет.

— Ты говоришь не как математик! Ты говоришь, как невежественный смертный!

— Ее вечность стремится к нулю. Ее вечность почти испарилась.

Дионис смотрел требовательно-печально. Это был очень красивый взгляд.

— Кроме того, ты не можешь помочь им обеим, — сказал Гермес, стараясь звучать безжалостно. — Каждый за себя, Бакхус. А себя ты уже вытащил.

Что-то изменилось в его колодце. Очень красивый взгляд обратился внутрь. Гермес так и не смог понять наверняка, вспомнил он себя смертным или еще нет.

— Я хочу увидеть сестру. Это можно?

— Которую? — уточнил Гермес.

— Ту, что была в черном.

 

Песнь шестнадцатая

Трудно определить, что является кульминацией в «Илиаде». Пожалуй, в «Илиаде» нет очевидной кульминации. События перетекают друг в друга, как вино и вода, наливаемые из огромных пифосов реальности в удобные амфоры поэтического вымысла.

Но сама Троянская война — была ли она зачином античного мира, красивым прологом? Для людей — да, возможно. Для богов — ни в коем случае! Для пантеона, собранного Зевсом, она стала именно кульминацией, переломом, после которого осталась финишная прямая: колесница несется, разваливаясь на ходу, зато впереди всех.

А в подлинной истории Троянской войны, увиденной поперек аполлоновой версии, безусловная кульминация — два треугольника.

Один — любовный, где правят страсть и вожделение: Парис и Елена вошли в память поколений как преступившие приличия, но даже те правила, которые они сохранили между собой, готовы были рухнуть в некий интересный… в некую новую меру времени.

И другой треугольник. Его вряд ли можно назвать любовным, хотя богиня любви в нем присутствует непосредственно, и страсти тут тоже хватает.

В первом треугольнике двое мужчин и женщина. Во втором, наоборот, две дамы.

Накануне кульминации Диомед сообщает Агамемнону, что знак Афины действительно находится в Трое, что Одиссей нашел его и следующим утром, если всем им повезет, доставит украденный Палладий в шатер к Атридесам.

Накануне кульминации Кассандра последний раз сверяет и правит в голове строки огромной, колоссальной для запоминания поэмы, после чего окончательно перестает замечать окружающий мир.

Накануне кульминации Аполлон пишет предисловие к «Илиаде» на прибрежном песке острова Делос, но Отец поднимает внезапный ветер, который разносит песчинки по четырем сторонам света.

Накануне кульминации Осирис встречается с Кришной, но говорят они о чем-то, вовсе не имеющем отношения ни к Троянской войне, ни к будущему человечества.

— Хайре, моя прекрасная!

— О боги! Как ты забрался в дом?!

— Такой большой дом… Гораздо сложнее проникать в маленькие хижины.

— Ты вор?

— Нет, что ты, я, видимо, герой.

— Не очень похож.

— Да? А кто похож?

— Гектор, Ахилл…

— А, мертвецы?

Одиссей рассмеялся.

— Ты напрасно смеешься. Если тебя найдут здесь, то убьют.

— Кто?

— Кто угодно.

— Парис?

— Да.

— Он не может меня убить. Ему запретили боги.

Елена не нашла, что на это ответить. На самом деле, она боялась. Ей было бы спокойней, выдай она ахейца три дня назад в храме Афины. Хотя сердце, душа и что-то еще, особенно веселое, подсказывали ей, какую бы фатальную она совершила тогда ошибку.

— Впрочем, я тоже не могу его убить, — сказал Одиссей.

— Зачем ты пришел?

— За тобой.

— Я никуда не пойду! Я буду кричать!

— Пока — да, никуда. И кричать не нужно. Я пришел к тебе.

— Ты сумасшедший!

— Вот уж нет! Даже в тот единственный раз, когда я попытался притвориться сумасшедшим, мне не поверили.

Елена почувствовала себя поплавком на воде. Рыба тянет вниз, рыбак наверх, а ты можешь только жизнерадостно булькать.

Она отдана этому человеку. Ее тянет в его объятия.

Знать бы, кто так решил.

— Я очень не хотел сюда, под Трою, — сказал Одиссей. — Я понимал, что меня выдворяют с острова. Далекая война, басилевс басилевсов. Пока я буду выполнять его приказы, что только ни случится дома. А с жалким нашим отрядом я всегда останусь слугой для Атридесов. И я изобразил безумие.

— И что же?

— Мне никто не поверил.

— Это ты его вытолкнула с острова? — спросила Афродита.

Афина даже не повернулась.

— Ты так внимательно смотришь… Неужели тебе самой никогда не хотелось попробовать?

Афина отрицательно покачала головой.

— Кстати, ты надолго присвоила черный цвет?

— До скончания времен.

— Отлично! Теперь я точно узнаю, когда закончится время.

Афина молчала.

— Ну ладно, — сказала Афродита, — как ты хочешь, чтобы она это сделала?

Елена горела от возбуждения. Уже несколько лет подобное было только с Парисом. Видно, небо влило в нее этот жар.

«Где ты?» — позвала неслышно Елена, но сейчас она обращалась не к тому, кого устала ждать, ее зов был направлен ближе.

Парис вышел от царя Приама, где они совещались с хеттскими начальниками. По расчету богинь, он должен был появиться в опочивальне, когда Одиссей покинет ее.

Ахеец взял Елену за руку.

«Кто же ты на самом деле?» — подумал он перед тем, как провалиться в наслаждение.

— Ты прекрасна! — сказал Одиссей.

Елена закрыла глаза.

И упала без сознания.

Будто вихрь ворвался в зеркальный зал.

— Я только что объявил эту смертную своей избранной. Я дал ей имя, я привел ее в этот город, она полностью и безраздельно принадлежит мне. Вот это тело! — он приставил палец к гладкой магической поверхности. — Вот!

Будь они просто женщинами, у них случился бы шок. Но истерика богини — это как минимум испепеление пары-тройки малых народностей. И она непременно ведет к падению рейтинга.

— Сделай меня своей избранной, — вдруг предложила Афина.

— Ты — моя сестра, одетая в черное. Как ты можешь быть избранной?

— А зачем тебе она? Ты скучаешь по африканской жаре, Бакх?

— Я просто выбрал.

— Почему ее? Почему сейчас? Она уже вспахала для тебя виноградник, ты все получил от нее.

— Виноградник нельзя вспахать, сестра, одетая в черное.

— Но тебе удалось невозможное! Ты заставил их всех сделать это. Ты ничего не помнишь о себе, брат, одетый как попало.

Афродита с интересом слушала, стараясь не помешать. Она еще не видала Нику настолько взволнованной. Ей было интересно.

И тут Дионис сказал, как бы между прочим:

— Я все помню.

И отвернулся к зеркалу.

Елена пришла в себя.

Ей приснилось, как кто-то кому-то отрезает голову в полной темноте, и висящее на столбе тело, и слухи о зловещей пирамиде, она зажмуривается и вступает в коварные коридоры, и ожившее лицо Великого Рамзеса на его гигантских статуях, статуи, нехорошо усмехаясь, хором вопрошают: «Ты не понимаешь?» И еще ей приснилась пустыня, а затем остров посреди моря… Дальше приснился провал, время закончилось и началось вновь с перерывом. На острове посреди моря она была с этим вот ахейцем, недавно совсем незнакомым. И они в чем не знали недостатка на том острове. Ей привиделась некая женщина, светловолосая, тоже очень красивая, однако непохожая на нее до противоположности. И привиделось имя, начертанное на стене иероглифами в охраняющем овале. А закончился сон кораблекрушением, странно, она не знала о таком, ахеец хватался за щепки, чтобы добраться до одинокой скалы…

— Ты спасся? — спросила Елена.

— Что?! — отозвался встревоженный Одиссей. — Что с тобой?

Как могло присниться так много, если сознание отсутствовало так недолго?

— Твой корабль тонул… Ты выбрался на берег?

Одиссей взял ее голову руками и посмотрел прямо в глаза с близкого расстояния.

— Твои глаза изменились! — он отшатнулся.

Но Елена уже сама ощутила. Изменилось все. Изменился воздух, и вещи, и ее сердце, самое главное, оно больше не боялось.

Теперь она пригвоздила ахейца ответным взглядом.

И улыбнулась. Отныне Елена Прекрасная была свободна и счастлива.

— Ты тоже? — произнесла Афина тихо-тихо. — Почему так скоро?

Дионис не успел ответить.

— Если она твоя избранная, — вмешалась Афродита, — то наши избранные давно вместе.

— Но у нас договор! — резко повернулась к ней Афина.

— Я не отрицаю договор. Но я могу отвечать теперь только за своего Париса.

— Решать мне, — спокойно подтвердил Бакх.

Богини смотрели на него, образуя правильный равнобедренный треугольник.

В это время Парис вернулся домой.

— Так решай! — сказала одна.

— Только быстрее, — попросила другая.

— Я уже решил. Я предоставляю свободу.

— Кому?! — спросили обе сразу.

Дионис проследил, как Парис вступил в опочивальню и увидел там Одиссея.

— Я предоставляю свободу и силу своей избранной. А вы разве поступили со своими иначе?

— Ты же мечтал о двух женщинах, я уверена! О двух, а не об одной! Зачем тебе понадобилась одна? — не выдержала Афродита.

Дионис совершил странное. Он подошел к Афродите, осторожно приблизил палец к ее золотым волосам, чтобы увидеть сияние. Приблизился к Афине и внимательно оглядел ее.

— Вот! — удовлетворенно сказал Дионис. — Две женщины.

В комнате, рассчитанной на двоих, находились трое. Они не знали, что делать, ведь мужчины не имели права убивать друг друга.

Отчего-то Одиссей вспомнил, как у себя на Итаке однажды так же потерял сознание, ночью, пока жарил на костре мясо. И как не спал затем до утра, и как через несколько дней приплыл на острова Кефаллении вестник Атридесов.

И Парис, по стечению обстоятельств, припомнил, как пошатнулся и упал в лесу, без всякой очевидной причины.

А очнувшись, хотел заниматься любовью целое лето, сумасшедшее лето.

Но сейчас и Одиссей, и Парис нервничали, им было хуже, чем в гуще смертельного боя со слабой надеждой на победу.

Лишь Елена чувствовала себя естественно. Ей впервые было легко и весело в этом городе. Она только что начала жить. Первый вздох новой жизни.

Так бывает.

Вернее — так случалось в древности.

 

Песнь семнадцатая

Вожди ахейцев стояли перед своими кораблями, в начале лета едва не сожженными Гектором. Гектор был мертв, он был никем, его вообще не было, не осталось и пепла. Его убил Ахиллес. Ахиллес тоже был никем, и пепел тоже давно смешался с солеными водами моря. Убийцу Гектора убил Парис. О пепле Париса пока было рассуждать рано.

Парис со стены не мог увидеть, что происходило там у них на берегу. Поэтому он спал.

А что происходило накануне в его доме, почему Одиссей выскользнул оттуда поздно ночью, кто встретил его возле храма Афины, кто проводил до стены и напутствовал прекрасным женским голосом… Нет, разумеется, то была не Елена. Она лишь приказала служанкам омыть ноги гостю.

Но это было во тьме, и день размыл все светлой краской, и не узнать…

Агамемнон выступил вперед, вожди ахейцев напрягли слух.

— Ахилл был мне почти сыном, — громко, чтобы все слышали и кто-нибудь донес Пелею, возгласил Агамемнон. — Я считал его вторым после себя.

Диомед опустил голову. Вот кому достаточно было обыкновенной власти, а слухи и празднословие о ней он скромно уступал хоть бы и Ахиллесу.

— Да, я считал его самым славным героем, пришедшим под Трою, — продолжал Агамемнон. — Только опытом и вашим доверием превосходил я его.

«Сейчас он назовет преемника, — подумал Аякс, — и этот преемник будет хозяином моря».

И Аякс вспомнил, как он, именно он не позволил Гектору сжечь корабли, как помешал бросить огонь, чуть ли не в одиночку защищая первый в ряду чернобокий корабль.

— Доспехи Ахилла можно отослать отцу, — говорил Атридес. — Но хозяин этих доспехов не хотел жить, если не падет ненавистный ему город.

И Агамемнон протянул руку в ту сторону, где спал Парис.

— Пусть эти доспехи достанутся тому, кто сильнее всех приблизит гибель Трои и Илиона. Пусть они станут знаком его доблести, знаком того, что он — лучший воин и вечный друг Атридесов.

Аякс затрепетал. Остров Саламин лежал напротив города Афины, который по ее слову основал Тезей. Остров Саламин в лице басилевса Аякса страстно желал быть лучшим другом Атридесов.

Но к Агамемнону вышел Одиссей, посланец ничтожной Итаки.

— Я принес! — сказал Одиссей.

— Что это? — ритуально вопросил Агамемнон.

Диомед поднял голову и посмотрел.

— Это знак Афины, хранившийся в ее храме в Трое. Знак Палладий оберегал город. До тех пор, пока он находился внутри стен, мы не могли их взять. Теперь он наш.

— Не разгневается ли богиня? — осторожно спросил Нестор.

— Богиня подскажет сама. Мы узнаем, еще не зайдет солнце.

— Если Одиссей сделает это, — громко произнес Агамемнон, — он достоин доспехов Ахилла.

Аякс густо покраснел. Басилевсы, а их собралось около сорока, затаили дыхание — всем мечталось пограбить и домой.

— Я сделал это, — заявил Одиссей.

Он отбросил ткань и взорам открылось то, что казалось обычным щитом. На козьих шкурах жили змеи. Они извивались, но будто вырастали из щита-палладия. Они раскрывали пасти… Змеиных голов было бесчисленное количество. Нет, конечно, их можно было сосчитать, но каждому, кто глядел на это, виделось целое змеиное царство, прорастающее, ужасающее.

Словно единый вздох пронесся между басилевсами. Менелай отвернулся.

«Какая отвратительная гадость!» — сказал бы Терсит, если б его не убили.

— Не смей отворачиваться, если считаешь себя властителем! — грозно, но тихо приказал Агамемнон.

И вдруг змеи соскользнули со щита. Некая сила отпустила их, они расползлись по стану ахейцев, и ни одна пара глаз не успела проследить за ними. До захода солнца десять данов из числа рядовых воинов были укушены и тут же скончались, впрочем, без мучений.

Сразу же после захода солнца Агамемнон вручил Одиссею доспехи, ранее принадлежавшие Ахиллесу, сыну Пелея.

Оставим ненадолго вопрос вопросов: осталась ли верна Елена Парису. Сам вопрос достоин того, чтобы вдуматься, как порой поворачивается эта самая судьба…

Посмотрим на море.

Оно еще недавно покорялось владыке Крита — Миносу. Когда сначала огромная волна, а затем набег Тезея подрубили мощь Миноса, когда Кносс был полуразрушен и занят немножко дикими ахейцами, за право хозяйничать на морях развернулась борьба.

Приам пытался заменить Крит, сделав Трою образцовым торговым городом. Так называемые «народы моря»: даны, ахейцы, эолийцы и прочие греки почти объединились, признав племя Атридесов, однако Агамемнон держал власть только на суше. По морю рыскали за удачей Менелай, Идоменей, Мерион, Аякс, еще два десятка предводителей. С падением Трои, если бы оно все-таки совершилось, у любого из них возникала возможность покорить моря, все! Развернуть торговлю, пиратство, рабовладение, наемную перевозку. На море неминуемо началась бы резня. Однако семьи соискателей обитали на суше, где басилевс басилевсов не намерен был допускать какую бы то ни было резню.

Хозяина моря должен был благословить именно он. Агамемнон во главе всего, Диомед на суше, на море — кто?

Басилевсы Крита, Идоменей и Мерион? Они меньше других устраивали Атридесов: горный удаленный Крит был бы практически бесконтролен, их следовало держать под легкой угрозой такого же нашествия, как Троянское.

Ахиллес, в общем, подходил бы на роль, превратить сына соперника в зависимого, хотя и сверхпочетного бойца по типу Диомеда — спорно, но о чем спорить, коль соискатель сожжен.

Аякс с островом Саламин действительно имел много за. Но Агамемнон был бы не против сохранить право рыскать вдосталь за своим братом, который любил моря. Аякс вряд ли потерпел бы, честно сказать, необратимо бестолкового Менелая.

И вот уже под Троей выяснилось… Итака тоже была островом!

— Я доставил тебе то, что ты хотел, Одиссей?

— Да, славный Диомед.

— Ты доставил нам, а я доставил тебе.

— Я понимаю, что доспех Ахилла — не просто награда…

— Это ключ к морям. Можно запереть море на ключ, Одиссей, а можно открыть и впустить жаждущих.

— Я понимаю, это доверие.

— Теперь еще надо, чтобы пала Троя, — усмехнулся Диомед.

— Афина подскажет, что делать.

— Еще не зайдет солнце? Оставь, Одиссей, я-то не верю в эти чудеса. Я не хотел, чтобы Агамемнон увел войска отсюда, вот и все.

— Ты не веришь, что Афина за нас?

— Я не верю в богов, Одиссей.

— Но… как же?!

— Мир состоит из маленьких частичек. Ты следил за пылью когда-нибудь? Из чего она? Вот из чего состоят все предметы. И вот что управляет нами. Знаешь, что это?

— Что же?

— Ничто!

«Я говорил с Афиной! Я говорил с ней!» — чуть было не закричал Одиссей, но что-то ему помешало.

Он искренне пожалел Диомеда.

— Как тяжело тебе жить, — вырвалось у него помимо воли.

Диомед ответил с той же усмешкой:

— А жить, Одиссей, вообще непросто.

* * *

Прошлое накатывалось волнами, одна за другой, какие-то больше и страшнее, какие-то меньше и смешней, но каждая выносила на берег сознания новый обломок смертного существования, жизни во прахе и бессилии. Дионис не вступал в противодействие с Посейдоном, волны не казались ему атакой врага, это Афина видела их валами смерти. На Диониса катилась память, облизывала песок бессмертия, оживляла счастливую безмятежность.

Он бы не сомневался в избранном, он бы и не задумался, если бы тот, уведенный Анубисом к Сетху, все еще был жив.

Оказывается, пробравшись в пантеон, в самое святое святилище, веселое и лихое, чего не понять жрецам, он остался неполноценным. Да! Он проник к богам в одиночку, а память подсказывала, что в одиночку — только половина дела.

Он всего лишь вспомнил брата.

Единица высшей силы — Дионис — осознала себя ущербной, половинной и страдающей. Он бы поделился бессмертием. Как жаль, что бессмертием не делятся.

Неужели это прибавляет мощности новому богу? Вот этот ужас утерянной давным-давно парной души, переживаемый на полную мощь нечеловеческих отныне возможностей, в то время, когда ты обязан быть легок.

Да, это сочетание прибавляет кое-что.

Он хотел настичь Сетха. В образе глупого, ни о чем не знавшего человека он угрожал Сетху. И теперь он действительно должен его настичь!

И разорвать пасть.

Что означает — лишить чужой веры, отнять бессмертие.

Его цель, кроме некоторых прочих: люди должны перестать бояться Сетха. Как в приливе отчаяния, перепрыгнув через собственную природу, некогда перестал бояться он сам.

Никто не узнает, что у Диониса был брат. Это звучит еще более странно, чем то, что Дионис вывел народ Израиль из страны Кемт.

* * *

Как день и ночь, отличались переживания Диониса и Аякса, как полет орла и тьма заброшенной гробницы, как искания бессмертного духа и терзания необузданной страсти смертного.

Аякс взращивал в себе коварство.

Он был бесхитростен и смел, хотя вряд ли совсем бесхитростен, раз пришел под Трою басилевсом Саламина. Он-то как раз имел брата, Тевкра, они были Теламониды, две мощные опоры среди ахейских героев.

Аякс защитил бы Ахиллеса ценой собственной жизни, если б мог, но когда Ахиллес пал, когда стало ясно, что Атридесы именно тут, под чужим городом выберут наместника морей, что им не быть сыну Пелея, даром что мать его считают нимфой-нереидой, — Аякс сразу же возмечтал. Он имел все права помечтать, он отлично знал: Агамемнон боится Идоменея, боится изворотливых умом критян, опасается удаленности, обособленности Крита, недосягаемости его горных внутренностей. Приамский Илион падет, и Эгейское море, Срединное море, да все известные моря останутся без торговли. А финикийцев, единственных торгашей, принять под щит легче легкого.

И Аякс точно рассчитал: только Саламин. Ну не Беотия же…

Что это за остров — Итака?! Что это за вождь — Одиссей?!

Трус, притворившийся сумасшедшим ради того, чтобы избегнуть войны. И не сумевший даже этого!

Аякс был глубоко оскорблен, жестоко, кровно оскорблен до глубины своей простой, древней, не терпящей обид души. Каменное тело, серьезное выражение лица, ахейский Гектор.

— Ты готов отобрать власть над данами? — спросил он ранним утром своего брата Тевкра.

— Да, — ответил Тевкр.

— Я все крепко обдумал, — сказал тогда Аякс.

— А я подготовлю лук и стрелы.

Тевкр не пользовался железными наконечниками, как Парис, но стрелок был отменный. Брат прикрывал его громадным, самым высоким у греков щитом, и это позволяло несколько раз прицелиться.

— Большая удача, что они собраны здесь, в одном месте, часто в одном шатре.

— Кто? — спросил Тевкр.

— Как кто? Агамемнон, — Аякс с удовольствием загнул палец размером с рукоять ножа, — Менелай, — он загнул второй палец, — Диомед…

Десяти пальцев, в общем, хватило.

— Я бы никогда не смог перебить их всех разом. Ты понимаешь? Только эта война собрала их для меня вместе.

Он посмотрел на брата и поправился:

— Для нас!

— А что будет… после? — осторожно поинтересовался Тевкр.

— После? Для них после не будет.

— А для нас?

— Для нас? Союз с Пелеем. Его суша. Наше море.

— А воины? Их тысячи…

— Воины? Они пойдут за басилевсом. За тем басилевсом, который останется.

Тевкр тяжело наклонил голову. Он размышлял.

— А ты думаешь, воины забыли, кто не позволил Гектору поджечь корабли?

Тевкр промолчал. Он-то помнил, что его стрелы двенадцать раз поражали троян с факелами.

— Досадно, что Терсита больше нет, — сказал Аякс. — Терсит бы пригодился.

 

Песнь восемнадцатая

Гермес вытряхнул камешек из сандалии. Крылышки при этом нежно затрепетали.

— Я устроил вашу встречу. И я удаляюсь.

Афина была в черном. Дионис облекся в хламиду цвета неразбавленного вина. Сорт определить было трудно, но и Гермес, и Афина понимали, что это вино водой не разведено.

Они встретились не на склоне, а у подножья горы Иды, с плоским видом на Трою и на лагерь двадцати девяти греческих армий с шатрами на берегу. Гермес не стал вертикально взлетать — он скрылся между деревьев, его ярко-желтая фигурка немного помелькала и исчезла.

— Пройдет чуть больше пятидесяти лет, и из всего этого множества не останется ни одного живого, — небрежно указала в сторону людей Афина. — Тебе радостно об этом думать?

— Нет.

— Мне когда-то было радостно. А Мерк только что сказал: пролетит три тысячи лет, и кто останется жив из тех, кого мы сейчас знаем? А?

— Что ты ответила?

— Совсем недавно я бы уверенно ответила: я!

— А теперь?

— А теперь ты задаешь много вопросов.

Дионис представил обреченный смерти город, осаждаемый обреченным смерти войском. В сущности, человек очень недолго жив, можно сказать, что мертвецы воюют с мертвецами.

Он не проникся этой картинкой, и потому опять спросил:

— Скажи, у тебя была сестра?

— Четыре, — с отвращением ответила Афина, — и все старшие.

— Я говорю не о пантеоне.

— А о чем? — и синие глаза ее потемнели в тон платью.

— Раньше. В той жизни у тебя была сестра?

Надо было обладать недюжинной наглостью, чтобы так говорить с ней.

— Вспомни, у тебя должна была быть сестра, такая же, как ты, точь в точь! — настаивал Бакх. — Это больно. Поэтому ты не помнишь. Твоя сестра-двойник всплывет из небытия последней.

Афина направила на него ледяной взгляд змеи. Этот холод испепелял.

— Она была? — спросил Дионис.

— Я вошла в смертную жизнь сама, — с гораздо большим отвращением выговорила Афина, — никто не делил со мной дверь.

Он изменился в лице, но взял себя в руки и просто сказал:

— Ты не помнишь…

Это было уже оскорблением! Она бы хотела не помнить, но она помнила! Она вспомнила до мелочей!

— Я уважаю твой черный цвет, — вдруг сказал Дионис.

— Зачем ты хотел меня видеть?

— Я решил, что будет нести в мир моя избранная.

— И ты откроешь это? — Афина изобразила иронию.

— Да, я не скрою это от тебя.

— Ты раскроешь стратегию избранного?!

— Да.

— Зачем?

— Я объясню. Стратегия вот какая: я намерен использовать чужие сущности, доводить их до абсурда и через это переворачивать души людей.

— Непонятно.

— Например, Афродита. Ее силы прибавляются от каждого удачного любовного акта. Она им покровительствует. Моя Елена работала на нее. Кстати, имя Елена я потом заменю.

— На что?

— Пока не знаю. Неважно. Так вот, моя Елена не будет отвечать на ласки то Париса, то Одиссея, их ведь так зовут?

— В точности.

— Она вовлечет их в хоровод, который перевернет саму идею любви Афродиты. Когда люди начнут забывать себя в этом хороводе, они будут становиться моими.

— Мой Одиссей? — спокойно переспросила Афина.

— Я использую зону власти Артемиды, и Аполлона, и Ареса… Артемида вынужденно поделится со мной, когда люди станут превращаться в зверей: я подарю им сознание волков и собак — кому что… А кому и свиней. Деметре не понравится, как я использую виноград, Аресу — как я насмехаюсь над войной…

— А Фебби?

— Ему не понравится все.

— Ты либо обманул меня… Но как-то неумело, вряд ли. Или же раскрыл замысел. Никто не раскрывает цель избранного до конца. Зачем? Твоя стратегия умрет с заключительным словом.

Дионис покачал головой.

— Моя стратегия уже мертва. Она родилась мертвой. Я это понял. Она может побеждать при одном условии.

— Ну, что ж, открой и эту тайну, если так хочешь.

— Я обнаружил единственную в пантеоне зону власти, которая не подвергается моим искажениям. Я не способен без спроса отобрать оттуда силу. А раз так, весь план невыполним.

— Это, конечно, зона Отца.

— Нет. Это ты.

— Почему?

— Потому что твой способ выжить так же сложен, как и мой. Он произошел из первобытных. Ты — следующий шаг в развитии. Передо мной.

Афина собралась было аж задохнуться от такой безусловной, небывалой наглости по отношению к себе, но почему-то мозг ее, чистый и решительный, не возмутился, а слушал дальше.

— Они объединятся и примутся выставлять меня вон из пантеона. Тебя они терпели, ты была просто сильнее, а я совсем другой. Отец не даст это сделать, его пути неисповедимы, я чувствую, но раскол и борьбу я предчувствую тоже. Гермес, кажется, что-то просчитал, он привел меня к тебе, или наоборот, но предпочел не знать о содержании переговоров. Он примкнет к нам.

— К нам? — Афина отвернулась.

— Да, — Дионис не обратил внимания на ее движение. — Потому что сейчас я предложу тебе союз и ты его примешь.

Афина сделала несколько шагов прочь и, не поворачиваясь, сказала:

— Сестры не было. Я точно помню: не было никакой сестры.

Он кивнул.

И произнес бесстрастно, по-деловому:

— Знаешь, у этих греков утром возникла одна проблема. Твой избранный слишком увлечен моей Еленой, он может не заметить, как его убьют.

Аякс не умел сомневаться — он действовал. К вечеру, когда спартанцы, микенцы, критяне, беотийцы, фессалийцы, локры — в общем, племена греков, иногда неправильно называемые общим именем ахейцев, а иногда — столь же неправильно — единым для всех именем данов, когда это многотысячное сборище мужчин разожгло костры, жарило мясо, спало под звездами, менялось пленницами, бросало кости — саламинцы одни облачились в доспехи, приготовили мечи и копья. Аякс с Тевкром нарисовали на песке быструю атаку в темноте на шатер, где собирались главные басилевсы.

Аякс был уверен в успехе. То есть он был уверен, что Одиссея и Агамемнона зарезать успеет, а там как Мойра свяжет.

Он отошел в сторону принести жертву Афине. Это басилевс должен делать сам, так было принято на Саламине, и Аякс не делился правом на жертву даже с братом-лучником.

Овца вела себя тихо, как вдруг Теламонид услышал блеянье. Он придавил ее огромной рукой… Но блеяла не эта овца.

Из наступающих сумерек показались несколько баранов, за ними еще несколько, и наконец пастух. Против Аякса он был как чахлая ива рядом с вековым дубом. Их хорошо было бы запечатлеть вместе: так разительно выделялась мощь Те-ламонида, рядом с тонким фригийским пастухом.

Нет, это был не Парис. Парис давно расстался с баранами.

И ни Кассандра, ни сам Аполлон не видели этой встречи, так что запечатлеть ее поэтическим слогом было некому.

Жертвенная овца сделала странное: передние ноги ее подломились, и она в нелепой позе упала на колени перед наступающими баранами.

Аякс с клинком наготове раздумывал, кому отсечь голову раньше: овечке или пастуху, нарушившему священное уединение басилевса.

— Радуйся, герой! — как ни в чем не бывало сказал пастух. — Ты наконец-то решился?

Аякс увидел, что передний баран улыбается.

— Тот же подвиг свершил десять оборотов солнца тому наследник Парис. В одиночку победил всех сыновей Приама. Ты идешь по его следу.

Аяксу было неприятно, что его сравнили с Парисом. Он занес жертвенный клинок.

— Вот только Парис тогда никого не убил, — продолжал пастух. — Это, конечно, роняет величие героя.

Но примет ли Афина жертву, если он осквернит место другим нечистым трупом?

— Я считаю, ты должен перебить вождей в одиночку, чтобы превзойти Париса, — говорил пастух. — Я знаю, твоя задача — превзойти Ахилла, но именно Парис отправил его отдыхать. Начни сам, они не смогут сопротивляться тебе.

Бараны часто-часто заблеяли.

— Блеянье моих баранов создает колебания воздуха. Так же пели стада Париса. Да и Одиссей, говоря откровенно, достиг дружбы Агамемнона, потому что слушал, слушал, как шум прибоя сливается с мудрой песней его овец и горных козлов. Музыка направляет героев. А это особая музыка, о ней не знают те, кто прячется в городах за стенами. Ахилл слушал девственниц, которые кричали от ужаса. Иди, Теламонид, порази первым своего врага, кто твой враг, кто тебе сейчас более всех ненавистен?.. Ну? Начинай же, герой!..

Тевкр был готов. Все были готовы. Атридесы давно скрылись в шатре, к ним давно явились Нестор, Одиссей, Идоменей. Они скоро удивятся, где Аякс Теламонид. Они скоро вообще разойдутся.

Сигнала не было.

Когда Тевкр стал искать брата, спустя полночи, он нашел его… Он схватился за голову, он смотрел на луну, чтобы отвлечься, и не понимал.

Нет, Аякс был жив. Он валялся посреди двух или трех десятков растерзанных, обезглавленных баранов. Он катался по земле, пачкаясь в их крови, к нему приставали обрывки их шерсти.

— Агамемнон! — рычал Аякс. — Ты мертв! Мертв, мертв, я держу твою голову! — и хохотал.

Когда на крики подоспела ночная стража Диомеда, когда ахейцы с изумлением увидали эту бойню, когда Аякс в безумии назвал все отрубленные бараньи головы именами басилевсов, из кустов скромно выступила невредимая, предназначенная к жертвоприношению овечка.

— Я избавил тебя от выбора, — сказал Дионис.

— Это не выбор. Это запоздалое исполнение, — ответила Афина. — Но я благодарю тебя.

Это все равно, как если бы он принужден был стереть с лица земли одну Елену ради сохранения другой. После того, как избранный назван, не может быть выбора, выбор сделан. Но это не прибавляет счастья. Того, которое любой ценой.

Аякс имел надежды на благоволение Афины. Это Афина избрала Одиссея. Теламонид ей нравился. Одиссей был лучше.

Аякс был идеальным героем прошлого. Вот чем он напоминал Гектора. А Бакху он еще чем-то напоминал Мес-Су.

Хотя, возможно, только лишь фигурой. В любом случае Мес-Су повезло больше.

— Я не хотела смотреть, но он убил себя, да?

— Он бросился на меч с восходом солнца.

— Лучше бы ты оставил его безумным.

— Ты действительно считаешь, что так было бы лучше?

Афина подумала.

— Нет.

Дионис кивнул, точно как вчера. И, точно как вчера, продолжил:

— Я там позаимствовал стадо этих животных. Я бы мог сам возместить владельцу. Но я подумал, что это твой избранный сидел в шатре с Атридесами.

— Ты щепетилен со смертными.

— Стадо баранов — все, что имел попавшийся под руку смертный. Дай ему взамен чуточку силы.

— Что ему дать, удачу или мудрость?

— Это пастух. Он философ. Дай ему чуточку мудрости.

Афина усмехнулась.

— Как, ты говоришь, его зовут?

Дионис сделал отрицающий жест:

— Нет-нет, это просто пастух. Его жизнь течет в мире и забвении. Не надо тащить его в нашу историю.

 

Песнь девятнадцатая

Леопарды! Он забыл о них… На каждом шагу в этих воспоминаниях: забыл, вспомнил, память умерла, память вернулась. С ума сходят другие, но лишая их разума — кого навсегда, кого на время — он и сам приобретает щепотку сумасшествия. От каждого по чуть-чуть, полное безумие!

Маленькая девочка стояла, широко раскрыв глаза. Так расширялись зрачки у маленькой Кассандры. Кассандра давно выросла, это другая маленькая девочка.

Девочка стояла, а леопарды не трогали ее. Откуда она взялась, почему забрела сюда, в эти камыши — никто не скажет. Она была бы уже растерзанным трупиком, хуже баранов Аякса. Но она стояла, и дышала, и удивлялась, и даже страх, кажется, прошел.

Потому что это были его леопарды. Сумасшедшие.

Они глодали гроздья прямо с виноградников, гроздья вместо самих виноградарей. Пятнистые кошки истощали, ребра обтянулись леопардовой кожей. А какая же еще у них может быть кожа, они ведь леопарды. Были — леопардами, когда-то, до встречи с Дионисом.

Это испытание, сказал он себе, модель, план. Два существа, которые не люди — проба творческих сил. Он бы сказал — проба стила, если б смертные его ареала знали буквы и имели писцов, как жители страны Кемт. Его кошки, способные свалить быка, скоро свалятся в обморок, в два обморока, если он не отпустит их.

Они не могли тронуть девочку. Они изничтожали друг друга тем, что во власти Афродиты было любовью, переходя под крыло Артемиды — размножением, а у него, нового бога, — как назвать-то?

В общем, они не умели остановиться.

Девочка увидела раньше времени, как это бывает. Девочка не могла бы увидеть такого нигде. Ни у собак, ни у каких-то еще животных. Потому что только две пятнистые кошки испытали на себе кое-что, привнесенное в мир Дионисом.

Дионис погладил девочку по голове. Та подняла на него большие изумленные глаза. К сожалению, у нее один путь в жизни. Достигнув совершеннолетия, она начнет искать неземного и сделается менадой, полубезумной вакханкой.

А может, к счастью.

Парис и Елена долгое время были счастливы. Во-первых, у них не было детей. Во-вторых, все вокруг им завидовали, многие ненавидели. В-третьих, жизнь их могла оборваться в любой следующий день. Эти три вещи, взятые вместе, способны сделать счастливым кого угодно.

Но Парис был счастлив без остатка. Елена ждала чего-то еще.

Наивные люди! Они-то думали, Елена Прекрасная разрывается между любовью и долгом, между страстью к Парису и отчаянием, что стала причиной войны, предала мужа… Если б они знали, если б могли догадаться…

Изумительной красоты лазутчик тосковал в чужой крепости.

Проснувшись этим утром, девушка с нездешней кожей сразу вспомнила вчерашний обморок. И подлинное, новое счастье: в чужой крепости она под защитой.

А эти люди вокруг — что ж, они в большинстве своем да, беззащитны.

— За стенами Трои прошлой ночью собрались сразу пять избранных. Вам не кажется, что это много? И среди них ни одного нашего.

Гера, Посейдон и Аид, трое старших в пантеоне, сошлись вместе, чтобы обсудить положение дел.

— Мой супруг не желает обращать на это внимания.

— Возможно, он все предвидит.

— А ну-ка напомните подземному отшельнику, кто там да с кем?

— Кассандра, безумная дочь Приама.

— Чья?

— Фебби.

— А еще?

— Парис, Эней, Одиссей и эта африканская девка.

— А, ее новичок назвал?

— Именно.

— Джуна забыла об Агамемноне, — сказал Посейдон.

— Да, еще мой Атрид. Но он всегда по эту сторону Троянской стены.

— О нем я помню, — нехорошо ухмыльнулся Аид. — Он явится раньше других.

— Я постараюсь, чтобы раньше других к тебе явился Одиссей, — сказал Посейдон.

— А он чей, Марсов?

— Нет. Он принадлежит Нике.

— А кто же?

— Ты совсем отвык от света! — возмутилась Гера. — Мы тебе безразличны. Марсик выбрал Энея.

— И весьма неудачно, — резюмировал Посейдон.

— Не уверена.

— И что сделал этот его Эней? Хоть один подвиг?

— Это-то и подозрительно…

Посейдон задумался.

— Хорошо, давайте рассуждать. Парис и Кассандра уже реализованы, так?

Аид засмеялся — звучало это жутковато. Впрочем, родственники привыкли.

— Я с ними не знаком, значит, пока не реализованы.

— Тебе бы только издеваться! Зачем ты вообще пришел, если наши проблемы тебя не волнуют?

— Джуна, как можно сердиться на Плутона? Это даже странно. Итак, не реализованы Одиссей, Эней и… Елена?

— Агамемнон скоро будет реализован, — поддержал разговор Аид.

Джуна про себя подумала, а так ли уж нужен в этом мире страх смерти, символизируемый подземным миром? Стоит принять грекам индийскую картину реинкарнаций — и Аид умрет через какие-то двести лет.

— Джуна! — позвал Посейдон.

— Да, — отозвалась Гера. — Эта африканская девка, которую он выбрал, еще вчера не была похожа на избранную.

— Послушай меня, любимый…

— Сейчас?!

Елена Прекрасная решила не сопротивляться и получить то же удовольствие, что и всегда. Она забыла, что имеет дело с возлюбленным Афродиты.

Когда их тела расплелись и каждый стал самим собой, она сказала:

— Странно… Мир вроде бы молод, откуда в нем так много пыли?

Парис поймал ее взгляд, увидел освещаемый дневным светом дальний угол и кликнул служанок.

— Я не о том… — пробормотала Елена.

— Мне особенно не нравятся эти переглядывания Ники с наглым, дерзким, не знающим ничего святого… — продолжала Гера.

— Зачем ему что-то святое? — спросил Аид. — Он теперь это святое и есть.

— Джуна права, — поддержал Посейдон. — Они моложе остальных. Это опасно.

— Надо прекратить эту войну. Я понимаю: соблазнительно сделать ее невероятно длинной и героической…

— Разрушить Трою?

— Насколько возможно скорей. Немедленно!

Аид показал ладони из-под черного-черного плаща:

— Я умываю руки. Вот в его океане.

Посейдон помолчал. Потом сказал:

— Мы прекрасно знаем, что равновесие между греками и хеттами выстроено так, что Троя будет стоять века.

— И века ее будут осаждать, — согласилась Гера.

— И год за годом значение пяти молодых наглецов будет расти за наш счет. Ты это хотела от меня услышать?

— Я хотела услышать, что же делать.

Посейдон тяжко вздохнул.

— Джуна, — сказал он, — второго цунами в одном и том же море мне не простят.

Совсем в другом месте, но тоже далеко от Олимпа, где отдыхал Зевс, собрались втроем Аполлон, Афродита и Арес.

— Я слежу за ней беспрестанно, — говорила Афродита, и голос ее был далек от той нежно-беспечной манеры, к которой все давно привыкли. — Вот, например: «Мир еще так молод, а в нем уже столько пыли». Что это за мысли? Они так просты?

— Он руководит всеми ее мыслями и почти всеми движениями. Это ясно. Что тебя удивляет?

— Но я не руковожу всеми движениями Париса! У смертного есть чуть-чуть свободы! Я полагала, этим мы и отличаемся от прочих.

— Да, таков замысел Отца. Но может, он предоставил чуть-чуть свободы и всем нам? В том числе и ему, новому гостю.

Афодита сбросила одежду и грациозно изогнулась.

— Посмотрите на нас! На меня и на себя. Мы, трое, совершенство. Мы лучше старшей троицы. Но мы не желаем той изворотливой сложности, какую привносила в наш мир Ника и с какой явился этот. Мы трое — золотая середина.

— Я понял, — восхищенно сказал Арес. — Ты моя красавица!

— Они атакуют нас с двух сторон: нас попытаются отдалить от Отца, вышвырнуть Гера с Посейдоном, и пока мы будем отстаивать себя, нас потеснят юнцы, нахалы, мальчишка с девчонкой, которые вообще еще не боги!

Аполлон глубокомысленно молчал.

— Я думаю, они решат разрушить Трою, — предположил Арес.

— Может быть. Вы же оба знаете, я думаю редко. Но сейчас я думаю! Я думаю, что нам следует уйти…

— Еще вчера им всем было наплевать на войну с высокой тучки. Война была заботой одного Ареса. Каждый занимался своим: Фебби гармонизировал муз и высекал статуи, Джуна заставляла меня считать супружеские измены, Венчик не выходила из состояния оргазма. А что теперь?

Гермес предстоял пред Отцом.

— Он заставил их волноваться. Они всерьез обсуждают, как разрушить город смертных! Они неспокойны.

— ЧТО Ж, ОН СИЛЕН, ЭТОТ ЮНЕЦ. ОН МНЕ НРАВИТСЯ.

Парис насладился ею, и теперь она могла сказать ему то, что собиралась. Все изменилось, милый…

— Что это за ахеец? — спросил вдруг Парис.

Елена смотрела на него с прощальной нежностью.

— Нет, я понимаю, ты наверняка знала его раньше. Он, видимо, посещал дом твоего мужа. Бывшего мужа… — и, поскольку она молчала, Парис добавил нетерпеливо: — Менелая!

Он все-таки ждал какого-то оправдания: да, Афродита запретила ему убивать Одиссея, но ведь богиня не сказала, что в это время должна делать подаренная ею самая прекрасная девушка на свете.

Елена покачала головой.

— Все изменилось, милый, — прошептала она. — Трои больше нет. Есть только боги и мы.

— И что же? — не понял Парис.

— И все.

Ни в голосе ее, ни в выражении лица не было грусти.

 

Песнь двадцатая

Города на холме не стало, едва боги обратили на него внимание. Да-да, раньше они поглядывали вскользь, мимолетно, с трудом отрываясь от своего блаженства. Как только их заставили присмотреться, бессмертные нашли один выход для людей — смерть. Чтобы забыть о яблоке раздора, его надо не делить, а съесть.

Дионис сидел вдалеке от мира, погруженный в собственные мысли, рядом с леопардами и удивлялся: внезапно он вспомнил, для чего затеял эту войну, зачем свел два берега Эгейского моря. Ради страны Кемт и ее хозяина, властного, однако смелого человека; ради нескончаемо длинной реки, тянущей мутные воды, разбавленные крокодилами. Он, оказывается, хотел, чтобы Гекторы и Ахиллесы, пополам с Диомедами, не приплыли в один прекрасный день и не вытащили черноносые корабли в количестве 1186 (подсказано Гермесом) далеко-далеко на юге. Они бы легко развеяли песочную армию Рамзеса (есть даже имя!).

Они этого не сделали. И теперь сделают не скоро.

А ему-то, ему-то что с того?!..

Отныне — ничего. Страна Кемт отныне — лагерь Сетха, его врага. Впрочем…

Впрочем, так ведь было всегда?

Важнее вот что: если бы он, маленький смертный, позволил грекам и хеттам разделить безразличный ему с некоторых пор Айгюптос, то приз бессмертия и новый цвет крови получил бы кто-то другой.

Интересно, кто?

Нет, нет, неинтересно! И думать об этом больше не хочется!

В голове Елены мелькали его мысли. Но не те, которые появлялись сейчас; вчерашние, понятые и отпущенные, они перебирались к ней, чтобы найти пристанище. Наверное, для того и нужны избранные.

— И все, — повторила девушка решительно.

Они стояли друг перед другом, близко, ближе вытянутой руки. И оба вдруг почуяли, как расстояние, такое незаметное и преодолимое помногу раз ежедневно, прямо в эти пять-десять ударов сердца непоправимо увеличивается, до полета стрелы, дневного пробега, до размеров целого моря… Двух морей.

— Ты получил от меня все, — сказала Елена. — Ты попросил у Афродиты, она дала, и ты все взял. Ты был счастлив?

— Да. Но я еще счастлив.

— Мне приснился сон. Такие сны не снятся Кассандре. Или снятся ей каждую ночь, и потому она смешна.

— Она не смешна, — возразил Парис.

— Здесь все умрут, милый. Очень скоро.

— Значит, мы умрем счастливыми.

Елена покачала головой.

— Все изменилось. Я больше не хочу умирать.

— Ты хочешь вернуться к мужу?

— К бывшему мужу, — поправила его Елена. — Нет, не хочу.

— Этот ахеец… — догадался Парис. — Ты хочешь…

— Мы с тобой два совершенства. Мы нужны богам.

— Ты раньше так не разговаривала.

— Все изменилось.

Парис выбирал: убить ее; повалить на пол и не отпускать, пока силы Афродиты не кончатся; спрятать, но где? Вызвать Менелая на поединок, но уже на подлинный, честный поединок. Ей все равно, существует ли Менелай. Вызвать ахейца… Почему же нельзя?! Боги? Почему нельзя!

— Послушай меня! — яростно заговорила Елена. Так она действительно никогда не разговаривала. — Мы с тобой перевернули их мир. Нас запомнят надолго, меня и тебя. Стены падут…

О! Елена опять повторяла те слова. Как же она ждала его!

— Посмотри! На вазах будут рисовать только тебя и меня, ты веришь?

Ни убить, ни спрятать, ни продлить этот восторг… «Неужели все?» — спросил себя Парис.

— Если они смогут уничтожить тебя, заполучить твою жизнь, твое тело, нас запомнят иначе. Ты должен спастись. Пусть они от обиды выдумывают сказки о твоей смерти. Но ты, настоящий ты должен уйти из этого города. И ты обязан еще быть счастлив. Без меня. Любой ценой.

Дионис вышел из глубоких раздумий. Где-то только что было сказано то самое… Леопарды сразу вскочили на лапы.

Афродита вздрогнула, она уже было расслабилась, но кто-то произнес ее формулу.

Афина непроизвольно усмехнулась. С чего бы? Она терпеть не могла неосознанных движений, в особенности изменяющих лицо, в особенности после того, как на нее обрушилась память о смертной девочке и ее змеях.

Что сделал Зевс — неизвестно.

— Но я люблю тебя.

Парис смотрел беззащитным взором. Казалось, не будь высших сил, он бы вызвал на поединок всех лучших героев Агамемнона и перебил по одному.

— Пойми же, услышь меня, они думают, это конец, то, что мы прожили прекрасные годы в Трое. А это — начало! Многое впереди, и у тебя, и у меня. Троя — это только начало, милый!

— Но я люблю тебя.

— Ты не веришь…

— Я просто люблю тебя.

И тут Елена сорвалась. Она сорвалась впервые за долгий срок ожидания, она позволила себе слабость, из-за близости ее мечты, которая в самом деле приснилась минувшей ночью.

— Я не жена Менелая! Я не спартанка! — отчетливо, внятно произнесла девушка.

«Что я наделала…»

Твой бог отвернется, и ты познаешь истинное одиночество, холодную пустоту смертного сознания.

— Ты моя жена, — сказал Парис, — ты дочь Трои, и я тебе верю.

Он все понял по-своему. Роковые слова были сказаны, но признание не состоялось.

У нее закружилась голова. Пол затанцевал, и колени подкосились. Но Елена выдержала: она взяла себя в руки и заговорила как можно спокойней:

— У нас мало времени на спасение…

«Мой избранный решит исход этой войны, — размышляла Афина. — Пусть начала ее не я, зато мной завершится».

«Я могу решить судьбу Агамемнона, — думал Одиссей, — и судьбу остальных. И заполучить прекраснейшую загадочную женщину, чем она загадочней, тем прекрасней!»

«Закончить надо ярко. Надо найти символ на века. Символ мудрости, хитроумия, отваги и дерзкого успеха. Тогда эта война навсегда станет моей».

«Помоги, Афина, найти мне способ сломать неприступные стены, — просил Одиссей. — Они же прячутся от нас за стенами, как фессалийские лошади в загоне от волков. Хитрость и отвага! Дай мне, Афина, хитрости и отваги!»

«Я бы опоила троянцев неразбавленным вином в честь меня. Но тогда получится, что победу принес Дионис. Или поражение? Неважно, опять его имя. Найти бы что-то, к чему он не имеет никакого, вообще никакого отношения…»

«Что, если неразбавленное вино? — перебирал Одиссей. — Нет, один я ворота не открою. Все не годится. Как еще отряд из… тридцати? Нет. Хотя бы пятьдесят! Лучше сто. Как такой отряд может тайно проникнуть в город?»

«Одиссей украл из Трои мой дар, Палладий. На самом деле он ничего не крал, я сама вручила ему, чтобы возвысить моего избранного. Что если вернуть дар в Трою? Ну и что это даст?»

«Ну и что это даст? Посольство… Послы приходят без оружия, их не бывает полсотни».

«Дар должен быть другим. От меня! Мой дар должен быть громадным, колоссальным! Очень красивым. И принадлежать не тем, кому будет подарен. Потому что мои дары передавать нельзя. И нельзя принимать из вторых рук. Слабенькая философия… Но философию можно подработать, когда город будет взят».

«Фессалийские лошади в загоне от волков», — повторилась беззвучно фраза в уме Одиссея, и еще, и еще.

— Ты слышишь, как дрожат стены? — спросил Посейдон одну из нимф.

Та прислушалась, ничего не услыхала и ответила:

— Да, слышу!

— Не ври, — сказал он, — ты не можешь слышать. Это дрожат стены Трои. Им страшно.

— Они живые?

Посейдон нахмурился. Вечные сомнения одолевали его: он ненавидел искажать истину, а истина неуловима. С каждым столетием он хмурился все больше и больше. Камень не имеет личности и не способен стать иным существом, но камни тоже бывают бессмертны… Весь мир жив.

Он помогал строить эти стены, и он же помогал грекам разрушать — не хеттам, не Приаму. Этот город, как и тот, греческий, на противоположной стороне, предпочел Афину. Посейдон опять колебался — из-за его сомнений колебалась земля, и занимались шторма.

Страшный монстр поднялся из глубин океана, вплыл через Геркулесовы столпы во внутреннее, кто-то говорит — средиземное, море и направился на восток. Этот был из последних, когда-то давно Посейдон создал его в порыве страсти.

«Поспеши!» — послал он гулкий приказ.

Афина вступила в логово огня. На нее пыхнуло таким жаром, словно тут обитал не Гефест, а по меньшей мере Аид, если не сам древний южный Ра, именуемый у греков Гелиосом.

Мастер стоял в кожаном переднике, с голым торсом, и был он, пожалуй, даже красив. Хотя, конечно, очень по-своему.

Он ее не заметил.

— Я редко имела в тебе нужду, — скромно проговорила Афина. — Все, что мне требовалось, ты изготавливал по слову Отца. Поэтому наши отношения в пантеоне самые неразработанные.

Мастер не отвечал.

— Вернее, их нет, — завершила Афина мысль, чтобы что-нибудь сказать.

— Кто здесь?! — вдруг испуганно спросил Гефест, заслонив глаза рукой.

— Это, извини, я. Радуйся!

Мастер вышел к свету, отчего зажмурился еще отчаянней.

— Я тебя уважаю и ценю. Просто никогда не говорила, чтобы не отвлекать.

Нет, красивым он казался в отблесках огня в пещере. Дневной свет его портил.

Придумав назначить его мужем Афродиты, Отец изобрел эффектное средство ограничить ее всевластие.

Любовь изменяет Созиданию с Войной. То есть с разрушением. Замечательно!

— Я все-таки тебя отвлекла.

— Ты — Ника, — сказал Гефест, — я вспомнил.

— Ты умеешь забывать, кто входит в пантеон? Я считала, это единственное, о чем мы помним, даже когда изображаем сон.

— Ты любишь спать? — вдруг поинтересовался он.

— Нет.

— А Венчик любит.

— Я иногда использую сон, чтобы разорвать непрерывность времени, — сказала Афина.

Гефест посмотрел вверх, как клубился дымок над его горой. Он явно пытался перенастроить ум.

Афина не мешала.

— Да, я знаю, зачем ты пришла, — наконец сказал он.

— Я тоже знаю.

— Тебе нужен символ разрушения Трои, ты хочешь, чтобы он был авторским.

— Как быстро ты подхватил слово Фебби!

— Это его слово? Он простит меня… Раньше я говорил — мастерский. Но работать мастерски люди почти научились.

— Я хотела бы…

— Вот! — Гефест протянул ей пергамент.

— Что это?

— Я начертил, что тебе нужно.

Она просмотрела.

— Хорошо, я объясню, — согласился, скорей, сам с собой Гефест. — Тебе требуется совершить проникновение в пределы крепости несколькими десятками воинов. Одновременно это должен быть сложный и запоминающийся механизм. Так?

— В точности!

— Три возможных решения. Мне больше всего нравится вот это. Но ты, видимо, его отвергнешь. Хотя мне будет очень, очень жаль…

И Гефест упал в объятия собственных размышлений.

— Эй! — позвала Афина.

— Да! План такой… Это великолепный план! Перенос сфинкса из Айгюптоса в Трою в абсолютно тождественном виде без изменений.

— Что? — не поняла Афина.

— Это будет тот же самый сфинкс! Более того, он исчезнет в Айгюптосе и возникнет тут. Эта задача решаема, честное слово…

— Как?

— Очень просто, механически, элементарно. Есть три трудности. Кстати, то, что и возможностей три, и трудностей три, вселяет в меня оптимизм…

— Какие трудности?

— Первая: осложнения с древним пантеоном. Это и хорошо: отбирая сфинкса, мы лишаем их важного символа перед их ареалом смертных. Но древнему пантеону может не понравиться.

— Достаточно.

— Вторая: следует отправить экспедицию на завоевание Айгюптоса, чтобы создать условия для проведения работ. И третья: сами работы займут некоторый срок.

— Сколько?

— Лет десять максимум. Зато представь: вырванный из песков сфинкс, перенесенный в полном соответствии, да еще и сделанный полым внутри! Ох, тебя не забудут!!!

— Отказать!

— Я так и знал… Какая жалость!

— Дальше!

— Ну, можно построить еще один город, чтобы они соприкасались с Троей стенами. Смотри: два круга соприкасаются в одной точке. Изящное архитектурное решение. И второй город строится в два раза красивее, привлекательней, чище. Город для греков. Вместо походного лагеря.

— Я напоминаю: мы решили разрушить город, а не построить.

— Потом греки покидают город, он остается пустым. Троянцы выбирают лучшее и переселяются напротив. Тут-то из храма Афины (альтернативного) ночью выбираются твои жрецы в полном вооружении и захватывают полупустую Трою.

— Это беда какая-то…

— Почему вы все всегда выбираете простейшее?! Вы же не люди! Ну ладно, можно тупо построить деревянного слона, запихнуть в него три дюжины бойцов и подарить от твоего лица троянцам. Храму Афины от благодарной посетительницы. Но учти, что воинам в слоне будет неудобно.

— Очень тесно?

— Ну так, минимум личного пространства. Я бы не полез.

— Они смогут шевелить руками и ногами, хоть немного?

— Я же не кролика деревянного предлагаю построить! — возмутился Гефест. — У меня есть свои нормы. Но лучше запомнится деревянный мамонт или древний ящер.

— А ширину ворот ты мерял?

— Ворота придется разобрать, — решительно сказал Гефест, — и часть стены снести.

— Почему?

— Это же слон! — укоризненно произнес Мастер.

Афина быстро подумала.

— Конь, друг мой, конь!

— Конь? — ужаснулся изобретатель. — Зачем?

— Не придется сносить стену. Кроме того, конь — один из символов Посейдона. Пусть войдет в историю как знак вероломства.

Афродита встретилась с Аполлоном.

— Она обещала спасти моего Париса, — сказала Афродита.

— Она кое-что хочет взамен, если не ошибаюсь.

— Пусть возьмет. У них и так все готово. А мне нужна жизнь моего избранного.

— Именно этого? Он еще не все для тебя сделал? Ты же переменчива с ними, как ни один из нас.

— У меня тоже все готово. Его именем я назову город. Этот город, Фебби, прославит нас с тобой. Это будет наш город, обещаю!

— Скоро?

— Не очень.

— Тогда верю. А Марсик?

— С ним у меня будет другой город, — жеманно ответила Афродита.

— Появление Диониса тебя подстегнуло. Ты уже не так беспечна.

— Появление Диониса подстегнуло всех. А я буду беспечна.

— Скоро?

— Всегда!

— Ты же знаешь, я тобой восхищаюсь и не устану восхищаться.

— Спроси: что же я должен сделать?

Аполлон лучезарно улыбнулся:

— И что же я должен сделать?

— Когда они увидят это безумное деревянное уродство…

— Да?

— Пусть твоя Кассандра промолчит.

Солнце обернулось трижды. Афина не использовала сон, чтобы прервать время. Четвертым вечером, размышляя о миссии звезд в небе и сравнивая это со своей ролью в пантеоне, Афина услышала голос Гермеса.

— Хайре, мудрая! Даже не знаю, как тебе и сказать…

— Скажи молча.

— Я попробую.

— У тебя получится. Мне кажется, ты хотел бы меня предупредить.

— Я вестник, Ника, и входящие в пантеон для меня должны быть равны.

— Молчи. Я угадаю.

Голос замер вдали.

— Мой дядя, — сказала Афина. — Он согласен на разрушение Трои, но только если сделает это сам. И он подготовил нечто.

— Раз ты обо всем так прекрасно осведомлена, то сменим тему разговора. Кстати, нечто — очень удачное выражение.

— Дядя у меня морской, поэтому нечто плывет.

— Все плывет, все течет, все меняется. Я меняю тему. Наш хромой подмастерье просил сообщить тебе о том, что великий, сногсшибательный проект коня закончен. И об одной ма-а-аленькой неувязочке.

— Ну?

— Из коня нельзя будет выйти.

— То есть как?!

— То есть нельзя.

— Совсем?!!!

— Не совсем. Из коня нельзя будет выйти без посторонней помощи.

— Почему?!

— Это было сделано, чтобы идеально скрыть дверь. Ее нет. Знаешь, что смешно? Он использовал в устройстве входа-выхода тот же секретный рычаг, что и давно умерший отец нашего общего любимца Бакха. Этот смертный сооружал сокровищницу для египетского фараона и пристроил тайную дырку. С нее и началось восхождение к свету. Тебе нравится?

Дева Афина стояла перед бездной, особым образом сложив руки. Собственно, бездна была всего лишь высохшим соленым озером, но Афина видела на его месте кое-что иное.

— Те, что остались, отзовитесь! — произнесла она очень тихо и очень торжественно.

 

Песнь двадцать первая

О самом взятии города врали мало. Поэтому рассказать что-то оригинальное трудно. Разве что два эпизода, совершенно упущенные аэдами, летописцами и сплетниками. Ночь в храме Афины накануне. И подводный бой.

НОЧЬ В ХРАМЕ АФИНЫ

Елена скользнула в боковой притвор храма — никто не увидел ее. Ее и нельзя было увидать в кромешном мраке: факелы горели только у ворот да кое-где на стенах. Осажденным приходилось уже беречь смолу.

Она пряталась с привычной легкостью, похоже, это не было впервые. Внутри Елена тихонько засмеялась: ей припомнилось, как всего дней десять назад она привела сюда стражу, чтобы схватить Одиссея, как она боялась своей тайны. Теперь она не боялась даже смеяться в темноте.

— Подойди сюда! — сказала она громко, звонко.

Это был вызов. С некоторых пор страха в сознании не осталось.

Елена Прекрасная почувствовала прикосновение. Она уже готова была нырнуть вслед за сердцем: когда не видно, можно было ошибиться, представить, будто ее трогает настоящий, прежний повелитель, и тогда каждая часть тела прыгала от радости, желая следовать за ним.

Но Одиссей был резок, порывист, скор. Нет, ошибиться не выйдет.

Она ценила сам короткий момент, первое прикосновение и ее ответ были мгновенным контактом с тем, с первым, главным. Он зачем-то отдал ее Парису и был прав. Она нарушала законы с Одиссеем и почему-то знала: ему это нравится.

Ахеец опрокинул на спину троянку, египтянку, спартанку — кого? Посреди тишины, почти в самом центре храма богини-девственницы она, не скрываясь, выкрикивала южные слова любви.

Троянский прорицатель Гелен выслушал слугу.

— Ты говоришь, из храма раздаются звуки?

— Я проходил мимо, незнакомая речь, чужой язык…

— Но это знак! Богиня подает какой-то знак Трое! Ты один слышал?

— Да, я был один, я нес птицу…

— Какую птицу? Вещую, для гадания?

— Нет, — слуга опустил глаза, — птицу для еды. Вернее, полптицы.

— Как досадно, что слышал ты, а не я.

Гелен вскочил:

— Пошли! Скорей!

— Позвать стражу?

— Ни в коем случае!

Он слишком быстро все делал, и слишком быстро все закончилось. Будь на месте Одиссея Парис или Дионис в прежнем образе Ба-Кхенну-фа, их бы неминуемо застали вместе. Но потому Одиссей и был избранным Афины, потому и позволено ему было безнаказанно сойтись с женщиной в ее храме, что он спешил жить. Он спешил, даже когда достигал удовольствия. Ему важно было свершить: овладеть Еленой, вот миг, вонзиться в нее, сжать, слиться… Там, где Парис заставлял ее извиваться и часами продлевал наслаждение, Одиссей давно уже был готов к бою, к следующему действию, к новым ласкам, но никогда не находил удовлетворения.

Поэтому Елена не застала его со стражниками в храме тогда, и поэтому Гелен опоздал сейчас.

— Куда ты меня тащишь?

— Ты идешь со мной по доброй воле. Просто нам надо успеть.

— Но куда?

— Успеть до утра.

— Утром… Атака?

Елена остановилась, попыталась заглянуть ему в лицо. Но луны не было на небе, а от звезд Одиссей умел прятаться.

— Последняя атака? — спросила она.

— Мы идем к твоему мужу.

На полвздоха она потерялась, затем спросила:

— Менелай здесь? В городе?!

— Мы идем к Парису.

— Он тебя убьет.

— Ты же знаешь. Он не может меня убить.

Одиссей потянул ее за руку, она упиралась.

— Успокойся, — сказал ахеец, — я тоже не могу его убить.

Хоть Елена и упиралась, в ней пробудилось дикое, неукротимое озорство. Такого не было ни на юге, за морями, ни с Парисом. Оно пробудилось не только что, однако недавно и постепенно набирало силу. Ее веселила новая встреча Одиссея и Париса. И она сама решила, какой эта встреча будет.

Парис ходил по дому, не замечая слуг и меряя просторные комнаты мягкими, неслышными шагами.

Нет, сказала себе Елена, чувство обреченности, когда они втроем сидели в одной комнате, не повторится.

— Где ты была? — задал Парис самый обычный, самый повторяемый мужчинами, да и женщинами, самый надоевший богам, всегда одинаковый, вечный вопрос — ровесник бессмертных.

Но Елена ответила не так, как все женщины. Она ответила правду.

— Я была в храме Афины.

— Что ты там делала?

— Я занималась любовью с тем самым ахейцем.

Парис подумал. Смертный, собственными глазами видевший двух богинь вместе, хочешь не хочешь, меняется. После того случая Парис слегка тосковал по образу Афродиты, примеряя его к прекраснейшей из женщин — своей ночной подруге, практически жене.

— В храме? — уточнил он.

— На полу, — ответила она.

Пока Парис не увидел богинь, он не спрашивал себя, соразмерна ли цена, стоит ли Елена родного города. Он и потом не сомневался. Но ему стало интересно: существует ли город, соразмерный Афродите?

Впрочем, та, что была с Афродитой, ему тоже понравилась. Он не знал, что это и есть Афина, обладательница храма.

— Где он? — спросил Парис.

— Здесь.

Парис глядел задумчиво, Елена это оценила.

— Я так и думал, — сказал он, мягко отстранил ее и вышел. Она услыхала голос:

— Ахеец!

Вернулись они вместе, оба старались ступать тихо.

— Да, именно тот ахеец, — произнес Парис. — За что тебя так возлюбили боги?

— Меня зовут Одиссей. И то, что я сообщаю тебе свое имя, большое доверие.

Дионис стоял перед самым большим в мире зеркалом, когда в зал вступила Афина.

Приблизившись, она молча встала рядом.

Минуло довольно много времени, пока они наконец переглянулись.

— Я хочу вам сказать… Спросить… Ты любишь меня? — повернулась Елена к Парису.

Он глядел все так же задумчиво.

— Ты говорил, что да.

— Да, — согласился Парис, — и сейчас я все еще люблю.

— Докажи это! Сейчас!

Она повернулась к Одиссею:

— А ты? Что скажешь ты?

Одиссей нервно шевельнул плечом.

— Ты молчишь?

— Ты все знаешь, — отвечал Одиссей, и его особенности произношения, говор западных островов, в волнении стал отчетливее. — Я люблю тебя, — проговорил он быстро, бросил взгляд в сторону Париса и добавил: — И я сделал это с тобой сегодня.

— Сделай это тут, еще раз.

В опочивальне установилось продолжительное молчание.

Елене было весело. Она упивалась молчанием, выигрывала эту их нерешительность, как позицию в сражении.

— Ты дочь басилевса, — сказал Одиссей, — зачем тебе это надо?

— Ты самая красивая на свете, это подтвердила Афродита, — сказал Парис. — Город еще не взят, и ты не во власти толпы.

— Более того, я, Одиссей, тоже басилевс.

— А я — сын царя Приама. Мы не можем вести себя как дикари, как гребцы.

— Ахиллу боги недаром позволили умереть, — сказал Одиссей.

— Вы боитесь? — с полуутвердительной интонацией спросила Елена.

Она закрутилась на месте, подобно критской танцовщице, и упала на ложе.

— Вам запретили убивать друг друга, это ясно. Но кто-то же должен быть первым?

Елена Прекрасная приняла позу для любви и сказала:

— Мне интересно, кто успеет раньше.

— Это вызов, я его не приму! — Афина резко развернулась.

— А ты успеешь шепнуть ему, чтобы он не принимал вызов?

— Теперь это вызов мне?!

Дионис умиротворяющее улыбнулся.

— Вовсе нет. Будучи смертным, я больше всего захотел двух женщин вместе, двух своих Елен… Это было невозможно и немыслимо.

— Как легко ты выговариваешь это: будучи смертным…

— И знаешь, что удивительно: сейчас это невозможно и немыслимо точно так же, как раньше.

— Почему?

— Не бывает двух избранных.

— А-а…

— Я пойду. Мне как раз не очень интересно, кто успеет раньше.

Оставшись одна, Афина уже не видела того, что видела. Она распутывала его стратегию. Это была стратегия издевательства.

Зона всевластия любви: как себя чувствует Афродита? Чтобы сохранить себя, что должен сделать ее избранный? Она согласилась поделиться девушкой, сейчас это решение дойдет до конца, до предела. Это уже будет не ее любовь. Это нечто совсем иное.

Зона успеха: ну, мальчики, кто успеет раньше?

И даже над самим собой он способен издеваться: как он произнес это «будучи смертным»?! Ты мечтал о двух возлюбленных, когда был человеком, что ж, давай повернем это вот так… Похоже на смех Прометея перед падением в Тартар. Веселье приговоренного. Или нет?

Был момент, когда Египет, Троя и Греция могли сойтись в неистовом акте вакхического безумства. Причем символично то, что страну Кемт представляла бы женщина. Ведь женщина — это форма, а мужчина — всегда новое содержание. Страны, создающие форму цивилизации, это страны-женщины. И рано ли, поздно ли, они обязательно впускают в свои пределы варваров-мужчин.

— Я согласен, — первым сказал Одиссей. — Я сделаю это. И я согласен сделать это вместе. Завтра, на моем корабле.

— Любимая, ты не могла бы лечь иначе? — попросил Парис. — И прикройся этой вышитой тканью. Ее подарила тебе моя мать.

— Завтра город падет. Я увезу тебя на своем корабле.

— Ее? — спросил Парис.

— Тебя! Я обещал это своей богине.

— А ее?

— Я увезу вас обоих.

Парис потрогал висящий на стене лук, несколько раз щипнул тетиву, чтобы успокоиться.

— И что дальше?

— Дальше я не знаю. Ты же сам общаешься с богиней, я видел. Пусть она тебе и откроет, что дальше.

Елена встала с кровати и подошла вплотную к Одиссею.

— Что ты видел?

— Любимая, — сказал Парис, — у нас есть своя тайна.

— На мой корабль надо взойти ночью, — проговорил Одиссей.

Елена отвернулась от него и нежно прикоснулась к Парису.

— Мы не поплывем! — твердо отказался Парис. Потом взглянул на нее и сказал: — Я не поплыву.

— Тогда она достанется Менелаю, — напомнил Одиссей.

— Менелай уже отказался от нее.

— Да. Но он желает ее уничтожить. Отдать воинам, после чего собственноручно отрезать голову.

— И бросить псам, ты забыл, — Парис испытующе посмотрел в глаза своему противнику. — Это обычное ахейское развлечение.

— Это развлечение мирмидонское, — поправил Одиссей.

— Для Трои вы все так далеко, что различие отсюда плохо заметно.

— Мы близко, — зло сказал Одиссей, — ты ошибаешься!

— Второй такой поход произойдет через тысячу лет.

— Через тысячу лет, друг богов, не будет ни тебя, ни меня. Что ты будешь делать завтра?

— Мы должны взойти на его корабль! — потребовала Елена.

— Вдвоем? — спросил ее Парис.

— Да, вдвоем. Неважно, что будет дальше.

Но Парис решился: он изменил городу, любовь изменила ему. Хватит!

— Я не стану убегать из осажденной Трои.

— А ты? — спросил Одиссей.

Елена молчала. Как ей надоела Троя! Как ей сейчас нравился Парис! И как был настойчив ахеец! Но никто не подсказывал с небес, и она молчала.

— Ты воин! — сказал тогда Одиссей Парису. — И ты храбр! Просто порой медлителен и ленив.

— Троя будет стоять, — пожалуй, впервые ошибся Парис.

Одиссей пошел к выходу. Там он обернулся:

— Если мы уплывем, вспоминай меня, — сказал он Елене.

Просматривая всю жизнь Одиссея, все его действия, надо признать, что вот эта фраза — одно из ярчайших проявлений его собственного, личного хитроумия. Все-таки избранный целиком зависит от бессмертного: для людей он весь — пример безупречности, однако люди не видят за его спиной иную волю.

Выдающийся тактический ход, образец коварства — Троянский конь. И что же? Его придумала Афина, а нарисовал, то есть почти создал Гефест. Афина вложила идею в голову Одиссея, тот предложил Диомеду, далее по плану. Готовьте дерево, отплываем на остров Тенедос.

И вот накануне ночью Одиссей не может убедить Париса предаться ему. Парис чувствует уверенность Одиссея в том, что Троя со дня на день падет, Парис совершает подвиг самоотречения, соглашаясь погибнуть вместе с городом. И что же? Он позволит проделать фокус с конем? Это Парис-то? Да никогда, да ни за что!

Поэтому свою страсть, свое вожделение и даже свою неудачу Одиссей делает частью тактики. Парис знает, что произошло в храме Афины. Всякий знает, что Афина — дева. Более того, она позволила ему однажды ощутить свой холодный, насмешливый взгляд. Парис видит, как сильно Одиссей хочет, чтобы они с Еленой согласились быть спасенными, сесть на корабль.

И Парис слышит вырвавшееся, нечаянное: «Если мы уплывем, вспоминай меня».

Ночь казалась длинной, длинней еще не было. До утра Парис не притронулся к Елене. Они лежали рядом, и оба не спали.

Елена ни о чем не жалела.

Парис, в общем, тоже.

А утром кто-то закричал:

— Корабли ушли! Все!! Все корабли ушли!!!

ПОДВОДНЫЙ БОЙ

Ну конечно же, на берегу стоял деревянный конь.

Следы от кораблей на песке были еще отчетливо видны, но кое-какие вода уже почти размыла. Видимо, одни ахейцы уплыли раньше, сами по себе, а другие отправились организованно, вместе с Агамемноном.

Никто не смотрел на Тенедос, остров, видневшийся дымкой вдали, никто не вспомнил о его природных гаванях.

Все вперили очи в лошадь.

Почему-то принято считать это конем, но ничто в деревянном корпусе не говорило о том, что лошадь является именно жеребцом, а не, скажем, кобылой. Видимо, если б ее сожгли тут же на берегу, то в памяти она осталась бы лошадью. Благородное имя коня ей придали дальнейшие события.

— Что это? О боги! Что это? — неслось со всех сторон.

Строение действительно было впечатляющим.

К морю спускались жители Трои, и слуги, и царские сыновья, и отряд хеттов в полном вооружении наготове. Ждали царя Приама.

— Это жертва, — сказал прорицатель Гелен.

— Жертва?

— Это может быть только жертвой. Дар Посейдону, чтобы вернуться домой.

— Да… Да! — заголосили вокруг.

И кто-то сказал:

— Что стоит Посейдону разметать их корабли?

— Конь — известный знак Посейдона, — подчеркнул Гелен.

Вдруг совсем с другой стороны, со стороны не дорубленного ахейцами леса послышались крики. Пастухи, на радостях бросившиеся по родным местам, уставшие быть запертыми в городе, тащили окровавленного человека.

— Я, я жертва! Я — жертва!! — вопил человек.

Но даже издалека было хорошо слышно нездешнее, вражеское, чисто ахейское подвывание в конце слова.

— Кто ты? — спросил хетт со своими шипящими, но чужак не понял его: настолько отличалось их использование одного и того же наречия.

— Кто ты? — повторил первый попавшийся троянец и зачем-то ударил чужака ногой в живот.

— Я Синон, Синон, Синон… — запричитал тот, будто имя могло его спасти.

Пронесся столб пыли, затем резкий шуршащий звук — это колесница Приама въехала на песок и остановилась.

Царь ступил на землю, поддерживаемый возницей. Дело возницы исполнял один из младших сыновей.

— Синон, я Синон… — повторял чужак.

— О царь! — обратился хетт, и тут чужак его неожиданно понял.

— Царь!!! — завыл он. — Я — жертва, жертва, меня принесли в жертву!..

— Кто это? — спросил Приам.

— Пойман в лесу!

— Подожди, — Приам приблизился к деревянному коню и дважды обошел его, внимательно рассматривая. — Какая потрясающая работа!

— Они хотят вернуться, о царь! — подсказал Гелен почтительно.

Все ощущали, как власть Приама растет, как он становится выше, стройнее, величественней, прямо здесь, на берегу. Он выстоял! Он победил народ моря. Он тверже Агамемнона Атридеса.

Он не зря потерял старшего, любимого сына.

— Дар бежавших ахейцев Посейдону, — произнес Приам, вдумываясь в каждое слово.

— Неееет!!! — истошный вскрик явился с третьей стороны.

Жрец Посейдона Лаокоон давно проиграл соперничество с Геленом. Как и прочие жрецы, которые были в Трое. Они убирали храмы, вовремя приносили жертвы, напоминали об этом людям, и за все это получали пропитание. Но не славу. Рядом с царем Приамом, с богачом Антенором, с защитником Гектором и красавцем Парисом стоял только прорицатель Гелен.

Подсознательно Гелен недолюбливал Кассандру. Почему — он не знал.

Лаокоон не видел вещих снов, не дружил ни с кем из сильных, он воспитывал двоих сыновей и был… да, пожалуй, счастлив. Еще он замечательно плавал.

Но минувшей ночью сон Лаокоону все-таки приснился.

О, такого сна он за всю жизнь не видывал! Посейдон сам, лично явился ему и сказал: «Ты нужен!» А умершая жена, оказывается, все это время была нимфой. Она улыбалась ему. «Тебя ждет слава в любом случае», — прошептала она ласково.

Утром, услыхав крики, Лаокоон все понял. Знак Посейдона там, на берегу, был обманом. Жрец не мог сказать, зачем этот обман, но конь не принадлежал Посейдону. Он взял копье, позвал сыновей, спросил, помнят ли они свою мать, улыбнулся, совсем как она ночью, и поспешил к славе в веках.

…Копье вонзилось в бок деревянной громадине и затрепетало.

— Это не дар Посейдону! Это обман врагов! Это не дар Посейдону, я, его жрец, объявляю вам!

— Это не дар Посейдону… — изнемогая, закричал и Синон. Пока Приам ходил вокруг коня, чужака непрерывно били в живот ногами, желающих нашлось много, и они меняли друг друга.

Лаокоон, Приам, Парис, да все, в общем, обернулись к нему.

— Я — жертва, жертва… — опять заговорил Синон.

— Не дар Посейдону? — спросил Приам. — Что же это?

— Это дар Афине.

«Ну давай же, быстрее!» — торопил Посейдон. Он чувствовал движение.

«Прекрасно! Что ж, посмотрим…» — подумала Афина и сложила руки для заклинания.

Океанский монстр проплыл, оставляя темную каменную громаду слева — то был остров Тенедос. Если бы он поднялся из глубины посреди ахейских кораблей, даже Нестор задохнулся бы от ужаса, даже Диомед поверил бы в существование богов.

Но дитя Посейдона проследовало дальше.

Его задачей было вселить кошмар в сердца троянцев, сжать в объятиях скотину из дерева, обидное подобие, намек на властителя штормов. Щепки должны были брызнуть как слезы, и Одиссей, паршивый щенок Афины, должен был сгинуть, как ничтожная рыбешка.

Как они завизжат, когда трупы ахейцев посыпятся из разломанного щипцами-щупальцами убежища!

Вот тогда Трою точно сможет взять лишь одна сила, та, что взяла минойский Крит — сила огромной волны.

Это запоминается!..

Монстр был создан с любовью и старанием — такое не рождается сразу — десятилетие за десятилетием Посейдон выпестовал его подальше от глаз Зевса. Глава пантеона уничтожал чрезмерное в своих владениях. Поэтому монстр явился из океана.

Раз в столетие получалось у Посейдона произвести подобное. Конечно, это было чудовищное отклонение. Предыдущий погиб в Ливии.

Его сторонилось все живое. Интуитивно рыбаки отказывались выходить на ловлю, пока он плыл. Дельфины прятались, даже крабы зарывались в песок. Он не искал себе пищу, он спешил разрушать.

Как же, почему, откуда уже у самой цели объявились эти змеи?!

Несравнимые с ним, и все-таки больше, куда больше и — злее обычных… Сколько их тут? Да, несравнимые поодиночке.

Но их тут было восемнадцать.

— Говори! — приказал Приам.

— Я аргосец, родом из Аргоса, это такой град, рядом с Микенами, во владениях Атридесов…

— Мы знаем.

— Вы меня знаете?!

— Мы знаем, что такое Аргос, — нетерпеливо пояснил Гелен.

Он искоса посматривал на Лаокоона.

— Меня зовут Синон, они решили убить меня, их жрец, Калхант, он говорит с богами, он выбрал меня для жертвы, он сказал, это жребий, но не может быть, не может быть… Это было подстроено!

— Зачем? — спросил Гелен.

— Чтобы убить меня.

— Для чего приносить тебя в жертву?

— Они принесли жертву, когда плыли сюда. Они зарезали девушку. Они доплыли, но не взяли ваш город.

— Ты же аргосец… — произнес Парис. — Значит, это вы не взяли наш город.

— Да, да… — Синон опустил голову. — Мы…

— Дальше, — приказал Приам.

— Девушка оказалась наполовину принятой жертвой. Теперь Калхант посоветовал принести в жертву мужа. У которого как можно больше детей.

— Какая интересная мысль… — восхищенно проговорил Гелен и задумался.

— В Трое нет человеческих жертвоприношений! — с гордым, поистине царским достоинством сказал Приам.

— Да, — согласился Гелен, — но сама идея…

— Отчего ты жив? — спросил Парис.

— Я убежал.

— И теперь греки не доплывут по домам? — спросил богач Антенор.

— Не знаю…

— Так почему это дар Афине?

— Я, я был жертва Посейдону. А это — дар Афине. Она разгневалась на ахейцев!

— За что?

— Они что-то украли из ее храма?

— Кто? — спросил Парис.

— Когда? — спросил Гелен.

— Одиссей, кефалленец… И, кажется, Диомед.

— Одиссей… — повторил Парис тихо.

— Откуда, ты говоришь, Одиссей? — спросил Гелен.

— Кефалления, это какие-то острова на закате. Он с какого-то совсем маленького острова…

— Ты ничего не знаешь, Синон, — произнес Приам. — Я понимаю, почему именно тебя выбрали жертвой.

Синон сжался.

— Я знаю, зачем нужен дар Афине.

Приам, Парис, Антенор, Гелен, Лаокоон — все молчали.

— Ну, говори! — не выдержал хетт и ударил Синона в живот.

— Дайте клятву… — прохрипел Синон.

Приам поднял руку.

— Ты останешься жить. — Он обернулся, оглядел толпу и повторил громко, чтобы все слышали: — Он останется жить!

Синон расслабился и потерял сознание.

Кто-то побежал за водой. Когда он набирал ее, прямо из моря, этот кто-то услышал некий шум. Или ему почудилось движение там, вдалеке, в глубине. Море ожило. Но он не был ни жрецом, ни героем, он был слугой. Он просто принес воду и отряхнулся.

У самого берега, на дне происходила колоссальная битва, самая красивая, самая страшная и самая упорная битва Троянской войны.

Змеи длиной с пику Гектора, и даже больше, окружили океанского монстра, облепили его и вонзались зубами в непроницаемую броню. Панцирь был недоступен ни человеческим копьям, ни мечам, ни стрелам, ни огню. Он только не был рассчитан на эти зубы, а сердце монстра, его темно-синяя кровь не были рассчитаны на парализующий яд. Он разрывал падчериц Афины своими щупальцами, но достигая тела, одна за другой они вонзали, втискивали, вдавливали зубы и впрыскивали порцию.

Если успевшую змею монстр рвал пополам, то зубы ее оставались в теле, вцепившись насмерть.

Половина змей лишились долгих змеиных жизней.

Половина смертельной дозы яда плыла по щупальцам к диковинному сердцу.

Схватка продолжалась.

Синона облили водой, он открыл глаза.

— Зачем нужен дар Афине?

— Они осквернили ее храм. Ночью.

— Да, — вырвалось у Париса.

И прорицатель Гелен утвердительно качнул головой. Его слуга не соврал.

— Дар Афине обоюдоострый. Они вернутся. Если троянцы его примут, Троя будет неприступна для греков.

— А если нет?

— Если нет, гнев богини пройдет.

— И Трою можно будет взять?

— На кого пройдет гнев? Гнев на кого? — спрашивали кругом.

— Этот дар, он чтобы отвести гнев девы, — объяснил Синон. — Но я слышал, Калхант говорил, что он слишком смелый. Диомед был против оставлять это.

— Почему?

— Потому что, если троянцы заберут дар, Афина станет охранять Трою.

— Как же можно его забрать? — произнес Приам и еще раз внимательно осмотрел громаду.

— Ввести в город! — предложил некто.

И тут Лаокоон вскинулся, будто его взяли за шиворот и встряхнули:

— Это оскорбление Посейдону! Нет! О царь! Этого делать нельзя!

— Зависть… — пренебрежительно бросил Гелен.

— А ты как думаешь, мальчик мой? — спросил Приам, обратившись к одному лишь Парису. — Ты, убивший Ахиллеса, подскажи нам.

«Я была в храме Афины. Что ты там делала? Я занималась любовью с тем самым ахейцем. В храме? На полу…» Они осквернили храм. Это дар, чтобы отвести гнев девы.

«Если мы уплывем, вспоминай меня». Дар, чтобы вернуться.

— Я думаю, они ушли, отец. Я думаю, это правда.

Монстр опускался на дно, медленно-медленно, это было очень-очень красиво, это завораживало взгляд, если бы кто-то это видел.

И ошметки змеиных тел, перемешанные с ошметками оторванных щупалец, висели в воде, будто в пустоте среди звезд, а тяжелая кровь опускалась вниз темным слоем.

Афина победила, но у нее снова, как когда-то осталось две подруги, опять всего две. И она отправила их хоть как-то отметить торжество.

Люди закричали хором. Ни Приам, ни Парис не могли пока увидеть, что там происходит. Не понимал и Синон. Более того, в недоумении застыли во чреве коня, на деревянном помосте Одиссей, Сфенел, кулачный боец Эпей, Фоант, Тессандр и прочие, прочие.

«Что это?» — хотелось сказать Одиссею, но он знал, что спасение в молчании.

И каждому не терпелось спросить вождя, но каждый сжал зубы и скрепил волю.

Две невиданных размеров змеи, блещущие на солнце медной чешуей ползли из моря. Но ползли они со скоростью брошенного копья.

Люди побежали. Парис посадил Приама на колесницу — колеса застряли в песке, никто бы никуда не успел.

Чудовища настигли Лаокоона. Жрец выхватил меч, который принес на берег неизвестно для чего — меч исчез в пасти. Одна змея скрутила кольцами сразу двоих сыновей Лаокоона, вторая душила отца.

Прорицатель Гелен и избитый Синон прижались друг к другу, только чтобы спрятаться от кошмара.

Никто не ведал, что гораздо больший, непредставимый кошмар сейчас тонет, что силы этих, видимых созданий были почти полностью отданы бою с ним и что явись он перед ними, единственный, кого кошмар не тронул бы наверняка — был бы Лаокоон, жрец Посейдона.

Обвязывая коня канатами, троянцы старательно обходили глубокие борозды. Им не хотелось даже смотреть, не то что ступать туда. Чудища уползли в море так же быстро, как вылезли оттуда. И все говорили себе: их не было. Их просто не было. В любом случае — их нет!

— Снимайте ворота!

— Тяните дружно!

«Что же это было?» — ломал голову Одиссей, вдыхая запах свежесрубленной древесины.

Троянского коня вводили в город.

— С детьми этого жреца, по-моему, получилось жестоко, — сказал Дионис.

Афина гневно посмотрела на него.

— У меня погибли шестнадцать змей. Таких больше нет в мире. Шестнадцать подруг! И ты говоришь о жестокости?

Она вдруг засмеялась.

— Мне представилась Троя до начала войны. Безмятежный торговый город. Тебе ли говорить о жестокости, Бакх?!

Корабли вернулись глубокой ночью. Никто не ждал их на пустом берегу. За стенами отряд Одиссея тихо выбрался из укрытия, тихо зарезал шестерых стражников и тихо отворил ворота. Троя пала.

Город пылал: ахейцы жгли с удовольствием, они жгли свое тоскливое ожидание, несколько лет потерянной жизни. Воины, потрясая копьями, вбегали в дома и били, били… кто-то ведь должен был наконец победить, и люди кричали. Сначала кричали, потом стонали, а затем раздавалась ругань деливших добычу.

Впрочем, это общеизвестно.

 

Песнь двадцать вторая

Одиссей стоял на пепелище. Рассвет раздражал его, клубы дыма смешивались с солнечным светом, и от этого зрелища хотелось спать.

«Ну, вот все и кончилось», — сказал он себе.

Это он предложил построить коня из дуба и клена, это он принес из Трои знак богини, это ему Атридесы обязаны победой.

Как-то все это не радовало.

Невероятное количество смерти усыпляло. Одиссей не любил убивать, хотя ему нравилось одерживать верх. Он прислонился к деревянным ногам коня и стал наблюдать, как летает пепел.

Без единой пленницы, даже без золотой чаши в руке, в той же грязной одежде к нему шел, спотыкаясь, Синон.

Одиссей глядел на него, прищурившись.

— Ты обещал, — прохрипел Синон.

— Я помню, — отозвался Одиссей.

Синон молчал и ждал, не находя дерзости потребовать.

Одиссей показал в сторону своего корабля:

— Забирай!

— Они убьют меня… Твои люди.

— Ты боишься? Я думал, ты смелый человек, Синон.

— Забирать все? — все-таки удалось выговорить лазутчику.

— Как договорились, всю мою долю. Долю басилевса, Синон!

Синон опустил глаза.

— А тебе, Лаэртид?

— Мне? — Одиссей устало повел плечом. — Я не буду нищим, Синон. Мне остается море.

— Ее нигде нет! — Менелай почти рыдал. — Брат! Ее не было в Трое!

— Проверь на кораблях ахейцев. Чтобы захватить твою жену третий раз, надо быть недоумком.

— Недоумком? Брат! Тогда я велю проверить на кораблях беотийцев!

— Неужели мы разрушили невинный город? — спросил себя Агамемнон, не замечая, что говорит вслух.

Диомед, весь в саже и немного в крови, выступил из дыма.

— Городов без вины не бывает! Надо уходить, вождь.

Агамемнон подумал.

— Мы не достигли цели, — сказал он.

— Да почему же?! Мы взяли неприступную твердыню. Мы разметали ее стены. Мы богаты, как никогда прежде. И никто из племен уже не усомнится. Отныне мы — греки. Мы вместе. Ты чувствуешь, вождь?

— А Елена? — спросил Менелай. — А моя жена?!

— Елена? — переспросил Диомед. — Елена… Где та, кого они хотели нам подсунуть?

— Она не имеет никакого отношения!.. — вскричал не своим голосом Менелай и попытался схватить лучшего бойца лучшего басилевса за медные латы.

Диомед ловко увернулся, будто ничего не случилось. Он бы давно уничтожил Менелая, еще до свадьбы, но так же давно он затвердил в памяти: делать этого нельзя, просто нельзя и все. Лучший воин потому и лучший, что верный.

— Она — объяснение, — Диомед вдруг улыбнулся, и на фоне того, что было за его спиной, что вчера называлось Троей, улыбающийся Диомед выглядел страшно. — Она такой же конь, как и это вон… Вон то.

— Здесь тепло и удобно, — шепнула Елена.

— Тише, — ответил Парис.

Они сидели, прижавшись друг к другу, в деревянном желудке лошади.

— Почему ты не сказала, что ахеец — Одиссей? — спросил Парис тем же шепотом. — Раньше, не вчера?

— Ты разве не знал? Ты же ходил в битвы.

— В битвах мы в шлемах. Я видел Ахиллеса, Диомеда, Аякса. И много безымянных.

Снизу по дереву трижды постучали. Парис и Елена переглянулись. Стук повторился.

— Ответь, — шепнула Елена. — Это он.

— Я хочу убедиться, что их вожди погибли, — говорил Агамемнон.

Его слушали тридцать победителей: двадцать три басилевса, которые изначально привели свои войска, еще пятеро, избранных здесь, под Троей, вместо погибших Ахиллеса, Аякса Теламонида и еще троих, прорицатель Калхант и воин, просто воин Диомед.

— Гектор погиб, я видел! — хохотнул Менелай.

Диомед посмотрел на басилевса Спарты излишне внимательно. Но потом все же склонил голову.

— Кого считать их вождями? — спросил Идоменей, критянин.

— Приам мертв, — сказал Диомед. — Его убил друг Микен Неоптолем.

Совсем юный мирмидонянин гордо осмотрелся.

— Отныне мы все будем считать тебя сыном Ахилла! — торжественно произнес Агамемнон. — Пелид так хотел первым войти в Трою. Ты заменил его. В тебя вселился его дух!

Тридцать огласили берег приветственными криками — услышав общий возглас предводителей, остальная масса воинов подхватила крик.

Пока это продолжалось, Диомед сказал на ухо Агамемнону:

— Мирмидоняне говорят, что он действительно сын Ахилла.

— Как это может быть? — отвечал Атридес. — Ему должно было быть сколько… одиннадцать, двенадцать? Еще меньше?!

— Иначе его бы не выбрали.

— Что ты думаешь?

— Возможно, это сын Патрокла от какой-то рабыни.

— И Ахилл признал его своим?

— Они же дикари. Выродки среди греков.

Крик тысяч стих.

— Кто еще их вожди?

— Я хочу увидеть тело начальника отряда хеттов! — сказал Агамемнон.

— Как его имя? — спросил аркадянин.

— Он скрывал свое имя, — ответил Диомед. — Он верил, что неуязвим, пока имя его неизвестно. Потому басилевс басилевсов и желает убедиться в его смерти.

Шум снова прокатился от тридцати к подвластным тысячам, только теперь шум другого рода: сотни вопросов шуршали в воздухе, создавая рокот.

— Значит, у него нет отца? — тем временем тихо сказал Атридес. — Он мне нужен.

— И мирмидоняне выбрали его, — понимающе подтвердил Диомед.

— Он правда убил Приама?

— Да.

— Это хорошо. Жаль старца, но хорошо, полезно. Мне бы пришлось даровать ему жизнь.

— Зачем? — удивился Диомед.

Агамемнон глянул слегка свысока.

— Потому, что я — добрый и справедливый правитель.

На этот раз Диомед не спешил наклонить голову.

— Потому, что — в Трое нет Елены, — сказал Агамемнон.

Одиссей не спускал глаз с обоих Атридесов. Еще более тщательно он следил за Диомедом.

Крик снова затих, и Атридес сказал:

— Где Деифоб, старший наследник Приама после Гектора? Где Парис, нарушитель законов гостеприимства, виновник войны?

— Деифоба убил я, — провозгласил Менелай.

Агамемнон вопросительно посмотрел на Диомеда. Диомед едва заметно кивнул.

— Парис тоже мертв, — сообщил Одиссей.

— Я могу забрать его голову? — оживился Менелай. — Его правую руку? Лишить труса его мужского достоинства?

— Ты можешь разметать его прах. Если он не смешался с золой Трои.

— Его убил ты? — спросил Одиссея Диомед.

— Нет.

— Кто же?

— Четыре дня назад в схватке у ворот его убил Неоптолем.

Взоры басилевсов снова обратились к юному мирмидонянину. Тот сохранял гордый вид.

— Ты помнишь красивого троянца с длинными светлыми локонами? — спросил Одиссей юношу. — Ты поразил его копьем в самое сердце.

— Да! — радостно отвечал Неоптолем.

— Но доспехи Париса нельзя не узнать. Они самые дорогие, самые украшенные среди троянцев.

— Парис понимал, что его будут искать прежде всех. Когда я украл палладий из храма Афины, у них началась паника. Он переоделся в чужой доспех, взял простой щит и хотел затеряться, чтобы бежать из Трои.

— Для этого он пошел в бой?

— Да, иначе ему не дали бы скрыться другие сыновья Приама.

— Но у Париса не было длинных светлых локонов! — возмутился Менелай громко. — Я с ним сражался в поединке, я помню!

— Ты помнишь волосы своей жены? — устало спросил Одиссей.

Менелай молчал.

— Она срезала их для него. Ты-то знаешь, что у Елены были длинные светлые волосы. Или я не прав?

— Ты прав, — ответил вместо Менелая Агамемнон.

— Парис мертв, — еще раз сказал Одиссей. — И ты отомстил, Менелай, потому что последние три дня по закону Трои и Илиона Елена считалась женой Деифоба.

Неоптолем вскинул подбородок еще выше.

— Но почему ты не сказал нам об этом раньше? — вкрадчиво поинтересовался Нестор.

— Чтобы ты, вождь, — Одиссей говорил непосредственно к Агамемнону, — не лишился заслуженной славы. Я хотел, чтобы ты взял Трою. У меня в голове уже было вот это, — он указал на громаду лошади. — А после смерти Париса все они, — Одиссей обвел жестом басилевсов, — стали бы опять требовать Елену. Разве не так?

— Ты коварный лжец, Одиссей! — вскричал Менелай.

— Ты хитрец… — проворчал Нестор.

— Вырос среди овец! — буркнул Тевкр Теламонид, новый басилевс Саламина.

Диомед встал рядом с Одиссеем и положил руку ему на плечо. Одиссей замер…

— Ты мудрый друг Атридесов! — выговорил Диомед отчетливо. — Мы тебе благодарны. Я сказал верно, вождь?

— Верно, — согласился Агамемнон, потушив своим взглядом гневный взгляд Менелая. — Найдите тело хетта. И готовьте корабли к отплытию.

— Зачем ты спас меня? — спросил Парис.

Тьма была полной. Они находились на корабле, под навесом из шкур. Парис был в женском одеянии, бороду он только что сбрил.

— Обидно было бы воспользоваться такой хорошей хитростью всего один раз.

Одиссей указал рукой куда-то в сторону; Парис не увидел движения, но все трое поняли, что ахеец имел в виду коня.

— Ты — наш враг, — сказал Парис.

— Нет. Для нее я теперь — муж.

— Я слышал, у тебя есть жена.

— А я слышал, что у тебя больше нет.

— Тогда мне незачем жить. Зачем ты меня спас?

Одиссей закрыл глаза, он в самом деле немыслимо устал.

— Какой глупый вопрос…

— Почему? — послышался голос Елены. — Почему глупый?

— Я же просил тебя не разговаривать. Они все еще в поисках. Они ищут жену Менелая.

— Я не жена Менелая!

— Тебя они тоже ищут.

Афродита хотела понять, что ощущает смертный. Она давно приобрела эту странную кровь, она была старше Афины и Диониса — ненамного, лет на четыреста, — но этого срока хватило начисто забыть, что же они там чувствуют.

Ее смертный страдал, это Афродита понимала, и изо всех сил старалась думать всерьез. Город Париса пал, все близкие умерли. Не то чтобы он любил город, не то чтобы близкие были ему особенно близки… Вот сейчас он должен был сказать «Прощай!» своей любви. Не то чтобы он видел смысл жизни лишь в ней… Но ведь зачем-то город пал!

Парис сидел никчемный и спасенный рядом с Одиссеем, последний раз притрагиваясь к коже девушки, которой отдал все и которую считал Еленой. В какой-то степени она и была Еленой… Не той? Какая разница, если ту он никогда не знал, не только не трогал, а не видел, не догадывался о ее существовании!

Афродита обещала Афине один раз, ну два, только для самоутверждения бродяги Одиссея, такого же сумасшедшего и не способного наслаждаться, как сама Афина, его повелительница. И что же вышло?

Похоже, Ника ее обманула.

Где теперь найти для Париса желание жить, как передать ему тот огонь вечной радости, не способный угаснуть даже на руинах собственного дома, даже когда твоя единственная уходит, как убедить его — она не единственная, единственных не бывает, не может быть, пока есть в мире, где-то за облаками, за пеной морской истинно прекрасная Афродита.

Слушай! Я поделюсь с тобой…

Афина не думала об Одиссее. Она размышляла о том, каким должен быть ее следующий избранный. Она высчитала изменения рейтинга, хотя отлично знала: исчислить рейтинг невозможно. Она угадывала развитие народов на пару столетий вперед. Темных мест было несколько… Злоба Посейдона ее не волновала, как и реваншистские планы Ареса. Однако Афина не умела предвидеть повороты мысли Отца и опасалась сюрпризов от новичка-союзника.

Афина не думала об Одиссее, она думала о нем…

А он вовсе забыл о Елене. Дионис раскручивал ленту изменяющегося сознания, это оказалось настолько увлекательно, за этим крылись такие веселые фокусы, что, очутившись перед входом, он стоял, как дурак сфинкс, вспоминая, по чьей воле здесь находится и кому должен загадывать загадки.

Он вспомнил, что по собственной, усомнился: так ли это, но безвозвратно потерял конец ленты… Он так и не открыл, во что превратится сознание, которое он заставит измениться двенадцать раз, дал себе слово вернуться к вопросу с самого начала…

И вошел.

Все трое вступили в зал одновременно.

Зеркальный куб, в общем-то, не имел входа и выхода; кто имел право, тот входил, кто не имел — даже и не пытался. Грани исчезли перед Афродитой, Афиной и Дионисом — уже внутри они увидели друг друга.

Десятки Афродит, хоровод Афин, армия Дионисов отскакивали от стен солнечными зайчиками. Казалось, только из них и состоит мир, и больше ничего в нем нет.

Это была неправда.

Бессмертный треугольник — две богини и Дионис — отражался в темноте, под скрипящей неровной палубой итакийского корабля; людей было не разглядеть, но фитильки их душ рождали свет более истово, чем когда-либо еще в их недолгой жизни.

Два героя, по одному от каждой из воюющих сторон, и женщина-мистификация, дитя коварного юга.

Чужая, полная придыханий и переливов голоса, похожая на таинственное заклинание речь полилась бурной, тоже нездешней рекой — крокодилы и мутные воды, и нубийские пороги, и горные верховья были спрятаны в этой речи. Одиссей и Парис даже не сразу поняли, кто с ними говорит.

— Я только что сказала: я — дар для Париса, я — лучшее, что продавалось в торговом городе, в Трое, я не спартанка и не ахеянка, я не из племени данов и не из племени хеттов. Я — дитя Исиды и Афродиты одновременно.

Елена исполнила паузу. И заключила:

— Я не совсем человек.

Глухой плеск волны за бортом. Тьма.

— Я глупец, глупец, последний баран, у меня всегда в стаде был последний, самый дурной баран… — почти закричал Парис.

— Тихо, безумец, не то я сам убью тебя, несмотря на запрет богов! — прошипел Одиссей. — Ты нас погубишь!

— Ты нимфа? — спросил Парис.

— Я дар. Я не могу больше ничего сказать тебе.

— Ты не Елена? — уточнил Одиссей.

— Боги присвоили мне такое имя.

— Ты была женой Менелая Атридеса?

— Нет. Боги избавили меня от этого. Я — легенда трех морей, идеал трех народов, я помню лишь остров, мой прекрасный остров посреди моря…

— Но где тогда жена Менелая? — спросил Одиссей.

— Второе тело моей души? Я не могу открыть этого… Как вы не можете убить друг друга.

Она подождала — герои молчали, пораженные.

— Хотя… На самом деле я уже ответила, где искать. Если вам нужно смертное тело. Просто вы не заметили.

— Наглая, бесстыдная обманщица, хуже кентавров, хуже финикийцев, ничего подобного я не видела! — воскликнула Афродита.

— Я видела, — сказала Афина, — вот!

И показала на Диониса.

— Я рад, что она вам нравится, — произнес Дионис.

Только один шатер еще не свернули. Только один факел угасал в нем. Кровавые отблески выхватывали из темноты озабоченные лица Агамемнона, Менелая и Диомеда. Было непохоже, чтобы эти трое всю ночь праздновали победу.

— Я думаю, Елена в столице хеттов, — сказал Агамемнон.

— Никто не останется на этом берегу. И если мы пойдем на хеттов, мы пойдем одни.

— Как? Как я вернусь без нее?! Все племена, даже пастухи будут смеяться надо мной! — десятый раз повторял Менелай.

Кровавые отблески, озабоченные лица.

— А что если разрушать все приморские города, пока мы ее не найдем? — вдруг предложил Менелай. — Тогда смеяться не будут.

Диомед попытался посмотреть в глаза Агамемнону, но тот опустил голову.

— Я не знаю, что делать, — признался Агамемнон.

— Вождь… — почти тоном просителя, так не подходящим к нему, проговорил Диомед. — Ты не должен так говорить. Никогда и ни при ком.

Басилевс басилевсов взглянул исподлобья на своего воина.

— Ту рабыню так и не нашли…

— Смуглую?

— Да, которой они хотели оскорбить нас.

— Где же она может быть? — спросил Менелай. — Лучше уплыть с ней, чем совсем без жены!

— Брат, помолчи… — тихо сказал Агамемнон.

За эти два слова Диомед был ему благодарен.

— Так где же она может быть? — повторил вопрос Менелая старший Атридес.

— Где угодно. Среди добычи. Между обгорелых трупов. В Хеттусе. Ее могли убить троянцы до взятия города.

— Среди добычи искали?

— Кроме наших кораблей, кроме Одиссея и Нестора. А она может быть даже на каком-то из шестидесяти кораблей Менелая, и он обнаружит ее в море, у берегов Аргоса, когда это будет все равно, потому что поздно.

— Ты хочешь…

— Я думаю, пусть Менелай возьмет отряд и проверит на всех, без исключения на всех кораблях.

— Может быть драка…

— А ты дашь ему подарки для басилевсов.

Запах дыма ворвался в шатер. Вслед за ним вошел Одиссей.

— Властители! — обратился он.

— Ты получил море, Лаэртид. Мы верны своим решениям.

— Нет, Агамемнон, я не за тем пришел. Я пришел сказать Менелаю, что его жены не было в Трое. И супружеский очаг не осквернен.

Менелай вскочил, чуть не повалив шатер.

— Почему?!

— Потому что боги не могут осквернить его. Елену, твою жену, похитили боги. Парису вместо нее они дали призрак. Здесь, в Трое, находился лишь призрак Елены.

— Но где, где она сама?!

— Как ты докажешь это, Одиссей? — сурово и недоверчиво спросил Диомед.

— Очень просто.

Одиссей сел на место, освобожденное Менелаем, и негромко сказал:

— Я найду ее.

 

Песнь двадцать третья

Дождь барабанил по деревянной палубе, обстукивал поверхность моря, пресной водой по соленой, и от каждой капли в море как будто оставалась вмятина. Люди не знали, что перед ними Италия, что здесь очень редко случается такой дождь, что берега ее куда чаще обласканы солнцем и синим-синим, даже синее, чем в Трое, небом. Им чудилось, они попали в холодный, неприветливый край — наказание за упорство, совет прекратить поиски; они пока еще не знали, что пелена дождя скрывает земной рай. Никто не ведал, что тут начинается особый отрывок человеческой цивилизации, вот сейчас, прямо тут, без перерыва, когда утихнет дождь, когда нога станет на берег.

— Ищешь Елену, а находишь Дидону, — проговорил Эней.

— Я все равно найду, — отозвался Парис, — я найду ее.

— Точно такую?

— В точности, один в один.

— А вдруг она снова будет нимфой? Как ты узнаешь?

— Нет.

Они накрылись с головой плотными шерстяными хитонами, такими грубыми, что дома их не носили. Но и эти хитоны уже промокли.

— Если бы я нашел хотя бы того купца…

Эней не стал отвечать. Прошло два года со дня разрушения Трои, и подобные разговоры повторялись, повторялись, повторялись…

Никто не прятал Энея, никто не вывозил его из рухнувшего города на своем корабле. Его имени не было в перечне тех, кого обязательно надо найти и убить, Агамемнон забыл о нем, да и немудрено: Эней мало чем выделялся перед ахейцами, он не был царским сыном, не был знатным хеттом, он не свалил на Троянской равнине басилевса. Зато он сумел раствориться в ночи, выйдя через пролом в стене.

С Парисом они встретились… Впрочем, какая разница? Они встретились, и это главное. Кто из них решил покинуть пепел Илиона, кто выбрал плыть на запад? Париса казнили бы хетты: все-таки он был виновником такого позора, гибели процветающего торгового царства; всей своей жизнью и смертью Парис не смог бы заменить ежегодные дары свободного Приама соседней Хеттусе. Эней не хотел бросить друга. Или же Эней тоже жаждал дальнего горизонта, понимая, что на этом проклятом месте вечно будет то слугой железных хозяев, то жертвой народов моря. Все пустое, все соображения. «Я найду ее, истинную Елену!» — сказал Парис. В самом деле, какой еще тебе нужен смысл жизни, если их две?! А Энея толкал в спину копьем дальномыслящий Арес, и Эней не чувствовал острия высшей воли между лопатками.

Они искали красавиц по всевозможным морям. Эней перепробовал девушек из таких народов, о существовании которых не подозревал раньше. Парис находил очередную прославленную диву, убеждался, что она не та, и спешил дальше, все время дальше, быстрее, чтобы успеть до конца отпущенного человеку срока.

Он ощущал кожей, кровью, что, пока он ищет, Елена старится с каждым вечером, и каждое следующее утро уносит маленькую частичку ее красоты.

Из финикийской колонии по прозвищу Карфаген пришлось спасаться бегством. У них правила женщина, и она была недурна. Видимо, в этих краях Афродита не имела власти, а может быть, подшутила Гера; зачем это произошло, Парис так и не понял. Царица Дидона без памяти влюбилась в Париса с первого же гостеприимного взгляда, а он прислал к ней на ложе Энея. Парис разузнал, что финикийцы сливаются телами исключительно в темноте. Эней был принят. Но в итоге обман обнаружился…

— Послушай! — сказал Эней, и Парис вернулся в дождь, к неизвестному берегу, еще одному в путаной череде неизвестных берегов.

— Да?

Эней ждал этого ответа, потому что Парис имел свойство уходить в грезы и не слышать приятеля. Это свойство было с ним и в пастушеской юности, а с потерей Елены усилилось, подчинив все.

— Почему ты решил, что она на западе? Почему мы плывем беспрестанно на запад?

— Я чувствую.

— Что? Что ты чувствуешь? Так мы приплывем к Стиксу, его черные воды затянут нас… Вдруг этот дождь никогда не кончится?

— Я чувствую зов, — отвечал Парис.

Эней любил его. Действительно, по-настоящему ценил и уважал. Он не понимал Париса, и это укрепляло уважение. Но под тяжестью намокшего, пригодного лишь рабам хитона Эней прошептал: «Я больше не могу… Я больше не хочу…»

Парис его не услышал.

…Они высадились на берег Италии, в районе реки, позднее названной Тибр, как высаживались везде, во многих-многих местах. Но тут случилось кое-что особое, странное, чего не бывало с ними в иных землях.

Днем они оглядели окрестности.

А ночью кто-то сжег их корабли. Все. До последнего весла.

Оружие чудом оказалось на берегу в целости и сохранности.

* * *

Я мог бы вспомнить и рассказать многое…

…как Эней остался на тех берегах и основал новую Трою, еще не Вечный Город, но его предвестье, Альба-Лонгу, белую и длинную… Однако это интерес Марса, и я промолчу.

…как Парис ушел, потому что на тех берегах не было Елены, той, второй, о которой говорила первая, и как он устал идти, и как подсказала ему богиня, и вместо Елены он нашел Лютецию, красавицу-варварку, в дебрях кельтских лесов, и на безымянной реке они стали жить вместе, взлелеянные дыханием Афродиты; и мужчины той дикой страны называли место их любви Лютеция — по имени возлюбленной, а женщины — по имени Париса; и как забыл Парис о Елене, потому что понял — Троя вся была лишь наваждением, искушением невинного пастуха, а город его — вот, прекрасный новый град… Да, это красиво, но и это немое дело.

…как Кассандра, ставшая пленницей, предупреждала Агамемнона, и как мудреные слова ее были услышаны, услышаны и поняты, но не вождем, а его женой, и вновь не предостережением обернулось пророчество Кассандры, а руководством к действию, и как зарезала Клитемнестра мужа… Пусть о том думает Гера.

Я мог бы рассказать, как умер патриарх нового народа Мес-Су. Кто из нас кому должен быть благодарен? Если бессмертные вообще способны благодарить смертных… Он был моим избранным, когда я не знал, что такое избранный. Служа Рамзесу, он мечтал о собственном Кадеше; я дал ему его, только его Кадеш. Но второй раз я его не выбрал.

И потому я лишь скажу последнюю правду о Елене. О моей Елене… Хотя, в сущности, обе они принадлежат мне. И без одной не было бы легенды о другой. И даже разобраться — кто тут одна, кто другая — даже мне сложно.

* * *

Прошло два года со дня разрушения Трои. Море подчинилось. С позволения Атридесов, используя их корабли, Одиссей создал полупиратскую, полуторговую державу. Он стал воплощением понятия «народы моря».

Их столицей, таинственной, никому не известной, был маленький островок. Одиссей не хотел повторить печальную судьбу предыдущих морских хозяев — Миноса и Приама. Едва накопив богатство, морские хозяева тут же превращались в жертву: Минос для Тезея, Приам для Агамемнона. Одиссею не нужен был привлекающий взоры город на холме. Он, островитянин, выбрал неизвестный клочок земли, окруженный водой.

Местоположение острова подсказал, как ни удивительно, Менелай. Он пару раз останавливался там, чтобы проверить корабли, и однажды застал купца с железом прямо на берегу. Он отнял товар и попользовался женой купца.

Да, да, это был тот самый остров…

Уже здесь, вдали от Агамемнона и Диомеда, Одиссей показал своим людям девушку. Он признался, что вывез ее из Трои, но выдумал, будто купил у мирмидонцев. Он понимал, что теперь нельзя звать ее Еленой. Призрак… Где найти имя для призрака?

«Как называется этот остров?» — спросила Елена Прекрасная.

Одиссей не знал. Его любовь начинала странно грустить в одной из пещер, самой сухой и удобной. Взгляд ее туманился воспоминаниями, и смотрела она всегда на юг.

«Я была здесь…» — пояснила она как-то, хотя Одиссей не требовал никаких объяснений.

«Когда? С кем?»

«Когда была нимфой…»

Менелай не заставил себя долго ждать.

«Как же твое обещание, Одиссей!» — прокричал он с борта корабля, не успел тот вонзиться острым носом в песок.

Менелай тоже не знал названия острова. Он спросил своего престарелого кормчего. Только следующим утром Одиссей ответил девушке, что мореходы Тезея и Ясона, оставлявшие тут запасы для возвращения, а порой и часть добычи, прозвали клочок земли «скрывающим тайное».

На ионическом диалекте Тезея «скрывать тайное» — калипсо.

«Я принимаю это имя», — сказала Елена Прекрасная.

— Почему ты скрывал ее от меня?!

— Я не скрывал. Я ее купил.

— Скажи мне, у кого, и я вырежу ему глаза!

— Я не скажу тебе, у кого купил ее, Менелай.

— Почему?!

— Потому что ты вырежешь ему глаза. А я этого не хочу.

— Ты стал дерзко разговаривать с Атридесами, Одиссей!

— А знаешь, что мне дает такое право?

— Что?

— То, что я честен перед вами.

Одиссей встал и, не обращая внимания на гнев Менелая, принялся смешивать для него вино.

— Это Калипсо, а не Елена. Разве я не могу купить себе Калипсо?

— Рабыня?

— Морская нимфа. Она может быть кем угодно.

— Что это значит?

— Это значит, что я победил море, Менелай, и море дарит мне знание.

— При чем тут женщина?

Одиссей повернулся к Менелаю и протянул ему кубок. Кубок был превосходной работы, нездешний, золото переходило в серебро, и неведомый зверь изогнулся, чтобы Менелай использовал его спину в качестве ручки.

Менелай принял кубок. Едва он пригубил из него, Одиссей сказал:

— Твоя жена находится в Айгюптосе.

Менелай оторвался от вина и бешено глянул на островитянина.

— Возможно, ей даже доводилось пить из этого кубка, — заключил Одиссей.

Одиссей не был уверен. Но он несколько раз заставил… нет, попросил свою любовь повторить те слова, непонятные ни ему, ни Парису… И перехватав два десятка чужих кораблей, он через два года испытаний установил — то была речь загадочной земли, Черной земли, как называли ее пленники, речь Айгюптоса.

Одиссей начал выведывать, что происходило в Айгюптосе в последние годы, последние десять лет, пять лет — кто сколько знает. Это оказалось сложно: либо никто ничего не знал, либо в Айгюптосе никогда ничего не происходило. И все-таки о белоснежной красавице Рамзеса промелькнул неясный слух.

Одиссей сомневался. Так расплывчато все это выглядело, так ненадежно… Он спросил свою любовь, но любовь лишь рассмеялась. После чего нежно-нежно прикоснулась к Одиссею и посоветовала под любым предлогом отказаться самому плыть в ту Черную землю.

Тогда он сделал вот что. Он помолился Афине и заснул как можно крепче. Он рассчитывал на сон. Не надеялся, а именно рассчитывал, как рассчитывают купцы будущую прибыль. Сон не приснился. Но утром Одиссей пробудился, сопровождаемый мыслью: отправь Менелая туда, на юг… Хуже не будет.

А где его подлинная жена, ну какая тебе, Одиссей, разница?

Менелай и Одиссей стояли на носу корабля. Верные ахейцы должны были вот-вот столкнуть корабль в воду.

— Жаль! — еще раз сказал Менелай.

Он смотрелся торжественно. Ветер овевал мужественное лицо Атридеса, ветер был попутным. Все мелкое сейчас оставило Менелая, во всяком случае, спряталось, и его фигура на носу черного корабля была по-хорошему дерзкой.

— После тысячи кораблей, после большой войны я плыву за Еленой один, — сказал Менелай. — Жаль, что ты не со мной, Одиссей.

— Кто же вытащит тебя оттуда, если я буду с тобой?

— Верно… Жаль!

— Помни: Айгюптос не принимает странников. Странник в Айгюптосе — раб.

— А знаешь, Одиссей, лучше б Елена досталась тогда моему брату. Лучше бы я взял Клитемнестру. Она бы не исчезла из супружеского дома. Она бы ждала…

— Хайре, Атридес! — сказал Одиссей. — В добрый путь.

И спрыгнул на песок.

 

Песнь двадцать четвертая

На каменистых склонах маленького островка, еще меньше Итаки, им было даровано семь лет счастья — ей и ему. Семь лет — очень много, особенно когда речь идет о такой мимолетной, неуловимой, эфемерной субстанции, как счастье. Семь лет испарения подземных озер выносили к свету дурман первобытной любви, и семь лет небеса проливались дождем радости, и волны соленого, грозного для древних моря ограждали их мир от обычных горестей, и они ликовали утром, и они ценили свою жизнь вечером.

А уж что они праздновали ночью…

Дионис и Афина… Не совсем так… Калипсо и Одиссей — вот правильно, Калипсо и Одиссей, Одиссей и Калипсо.

«Оставайся!» — каждый раз просила его бывшая Елена, теперь нимфа острова.

И каждый раз он уплывал, ведь не прятаться он решил здесь, а управлять разбойничьей армией «людей моря».

Те, кто желал торговать, или воровать, или видеть иные края, или разорить эти края морским набегом-наплывом — все искали Одиссея. Даже повстречать его было непросто: надо было ждать где-нибудь на берегу, на границе суши, и даже имя Одиссея-предводителя часто открывалось лишь по завершении успешного похода.

А тех, кто пытался торговать, воровать, разорять сам, Одиссей таранил окованным медью носом собственного корабля, после чего его опытные в морских сражениях воины длинными острыми баграми добивали тонущих.

Он уплывал и возвращался, и его подвиги, передаваемые из уст в уста случайно уцелевшими вместе с ним, расходились по греческой ойкумене.

Но в очень странном, можно сказать, загадочном виде.

— Мне нравится, что ты придумал эти легенды, — призналась Афина.

— Это сказки, — отвечал Дионис. — Это даже не мифы, не песни, просто, как вино.

— Но в них не всегда правда.

— В них вообще нет правды, никогда. В правду не поверят.

— Ты дерзко забираешься на территорию Фебби. Это ему Отец поручил создать «Илиаду». Там много героев, и все равны. Ты же в ответ распускаешь сказания об одном.

— Тебе неприятно?

— Мне это выгодно.

— В чем же дело? У Геракла было двенадцать подвигов, у Тезея — не считал, но меньше, у Ясона всего ничего… У Одиссея уже восемь и будет больше. Только это имеет значение, только то, что вольется в уши смертных.

— Смертные чувствуют ложь.

— Поэтому я не лгу. Я изменяю реальность.

— Ты обязательно столкнешься с Фебби.

— Я столкнулся с Фебби сразу, как только Отец позвал меня. Значит, это Отец столкнул нас. Значит, Отцу это зачем-то нужно.

— Я слышала неприличную песенку, будто Одиссей привозит своей нимфе самых красивых пленников, она делит с ними ложе, и если они ей нравятся, то Одиссей отправляет их домой свободными и с дорогим подарком… И что-то еще насчет красивых пленниц, что-то совершенно неестественное… Ты намерен воплотить это в жизнь?

— Пока нет.

— Да! — вспомнила Афина. — Или я не дослушала, или там не сказано, что происходит, если они ей не нравятся? А? Так что?

Весьма скоро финикийцы стали называть таинственный остров, местоположение коего им было неизвестно, словом «гига». Слово было ругательным и чаще всего применялось финикийскими купцами в момент потери прибыли. В случае потери товара то же слово повторялось многократно, и в него вкладывался удесятеренный эмоциональный заряд. Одиссей действовал активно, финикийцы были вездесущи. В результате по всем берегам Срединного моря остров-приют, остров-коршун, остров-загадку прозвали где «Гигиа», где «Огигия», где «Гига-гига» — в зависимости от темперамента очередного разоренного купца.

Одиссей не только перехватывал чужие корабли. Он посещал чужие берега, и это было еще страшнее для их обитателей. Он не только разрывал финикийскую торговлю, он был готов помочь ей. Тот, кто раньше сообразит объявить себя данником Атридесов, кроме уплаты дани не потеряет ни крупицы золота, решил однажды Одиссей.

Потом, позже Одиссей будет вспоминать свои гигантские начинания как череду сказочных приключений.

По дороге домой.

Попробовал бы кто-то сказать это ему сейчас. Герой бы закричал в ужасе:

КУДА?!!!

Любовь двух избранных — вещь почти невероятная. Избранный не может отдаться другому человеку, не может открыть себя до конца. Он обязательно оставит то главное, ради чего живет. Он это не отдаст. Избранный может любить, если предмет его любви растворяется в нем, не требуя того же. Или переживает свою любовь как часть отношений со своим богом.

Но Одиссей не мог видеть в Елене Афину, потому что в Елене уже был Дионис. И наоборот.

Любовь двух избранных — это поединок беспримерной щедрости в сочетании с нечеловеческим коварством. С той стороны взгляда твоего возлюбленного прячется нечто чуждое, не исключено, убийственное для тебя — опаснее ничего нет. И ты, раскрывая объятия, в самые блаженные мгновения уступаешь место в собственном теле избравшему тебя бессмертному.

Это жуткая война вдвоем. Это такая любовь, какой не видать нормальным людям. Это то, чего не испытывал даже сам Дионис.

Более того. Ни Одиссей, ни Елена-Калипсо не знали, что другой — избранный. Не знали, чей. И наверняка не знали этого даже о себе.

Мы никогда этого не знаем.

Одиссей вернулся из небольшого перехвата: какие-то критяне до сих пор не поняли, что плавать по морям просто так отныне не получится. Добыча была никакой, да и отлучился он всего-то на два дня. Но когда корабль покидает остров — это уже опасность, это путешествие, ибо ты оставляешь надежную гавань, а в ней свое сердце.

Он вернулся, и Елена встречала его по колено в воде. Это было их правилом: он возвращается — она ждет, волны целуют ее ноги выше колен. Басилевс у ахейцев прыгал с борта корабля на песок, после того как воины уже втащат корабль носом на сушу. Это был символ власти. Одиссей, возвращаясь, прыгал к ней в воду. Это был символ любви. И это было полезно: воины принимали его за символ братства.

— Елена!

— Калипсо! Называй меня Калипсо.

Она увела его в грот. Это был их грот. Никто не смел войти в него, даже если бы сотня финикийских судов показалась на горизонте.

— Ты вспоминаешь Пенелопу? — неожиданно спросила Елена-Калипсо.

— Разве я говорил тебе ее имя?

— Нет. Зачем ты скрывал его?

— Я не скрывал.

— Но я узнала сама.

— Откуда?

— Из молитв.

Одиссей обнял ее. Он делал это жестко, он был костист и не мягок. Прежде она полагала, что он груб.

— А ты скучаешь по троянцу?

— Парису? Нет.

— Почему?

— С ним я слишком боялась умереть.

— Нас хотели бы отыскать очень многие… — усмехнулся Одиссей.

— Это так сложно?

— Для них — да. Они не могут поверить, что их тиран живет с двумя десятками моряков и с одним кораблем угрожает всем берегам сразу.

— Сейчас на берегу пять кораблей.

— Два я захватил, а два уйдут в Ахайю по свои?; делам. Я только что узнал ужасную вещь.

И Одиссей усмехнулся снова.

— Агамемнон Атридес убит в своем доме сьоей женой. Представляешь?

Елена подошла к выходу из грота. Свет вырезал ее темный силуэт для Одиссея.

— Может быть, это сказка, наподобие наших? — спросила она. — О циклопе, о лотофагах, о Сцилле и Харибде? Нет?

— Нет.

— Но тогда Атридесы не существуют. Агамемнон мертв, Менелай все равно что мертв — он раб в Черной Земле.

И она проговорила несколько фраз по-своему. Между незнакомых слов Одиссей услышал видоизмененное, глухое свое имя и имя Диомеда.

— Я сказала, что Атридесы теперь — вы.

Одиссей помолчал.

— Я Лаэртид, — наконец произнес он.

— Потому я и спросила, вспоминаешь ли ты свою жену. Тебе лучше стать Атридесом.

— Мой отец Лаэрт, а не Атрей.

— И твоя жена Пенелопа, а не Калипсо. Не так ли?

— Какое это имеет отношение к власти?

— Никакого, — ответила Елена.

Но Одиссей четко услышал: это имеет непосредственное отношение к власти, решающее отношение.

— Я хотел распустить слух о ветрах… — сказал он.

— Ветра спрятаны в мешок, мешок завязан узлом, секрет узла знаешь только ты, а значит лишь тебе позволено Эолом выпускать их на волю. Это можно спеть.

— Спой.

— Завтра. Утром звучит красивее.

— Хорошо.

Одиссей потянулся к Елене, но она отстранилась.

— Еще кое-что о Гелиосе. Нельзя есть мясо его священных быков. Существует земля, где бродят прекрасные быки, но их нельзя убивать и есть ни при каком голоде.

— Для чего это?

— Ты-то понимаешь, что Гелиос — не ахейский бог? Это могучий бог Ра, и я думаю, именно он держит сейчас в крепких руках нашего друга Менелая.

Что делал могучий бог Ра-Херу-Кхути, пока Елена произносила греческие слова, никто уже не узнает. А Менелай… Менелай прятался в тростнике с тремя давними, верными соратниками, и они до жути боялись крокодилов.

Крокодилы казались ахейцам гораздо страшнее и Гектора, и Ахиллеса. Хотя бы потому, что Гектор и Ахиллес были мертвы, а крокодилы живы.

Двести с лишним спутников Менелая, прибывшие с ним в страну Айгюптос, канули в неизвестность. Когда они высадились на берег и соблюдали боевой порядок, берег оставался пуст и безлюден. Пустым он был и другой раз, и третий. Но едва изголодавшиеся во время морского пути греки разошлись на разведку в поисках еды, едва они забыли о боевом строе, немыслимое число колесниц окружило их, пыль поднялась до неба… А потом пыль осела, и Менелай увидел, как его воинов со скрученными сзади руками гонят прочь, прочь, в неясное будущее.

Затем береговая стража спокойно, выполняя обыденное, сожгла корабль Менелая.

Менелай скрывался в тростниках долго. Они жевали тростник… Потом перестали бояться крокодилов. Потом ждали всплеска: вдруг появится крокодил — его можно будет убить и съесть. Хуже всего было то, что таинственного зеленого зверя никто из них не видывал даже в образе настенного рисунка. Съедобен ли он и как с ним сражаться, что применять, кроме храбрости — оставалось жутковатой загадкой.

Потом жути в этой загадке делалось все меньше и меньше, еще меньше, и наконец она превратилась в муторную, животную тоску, тягостную, как голод, как сиденье под Троей, как ожидание смерти.

В один прекрасный (или кошмарный) миг Менелай вдруг, сквозь отчаянье, вспомнил, что он брат самого басилевса басилевсов, выругался злобно на всех хеттов и египтян вместе и, покинув спасительный тростник, пошагал по равнине в ту сторону, куда угнали плененных ахейцев чужие колесницы.

Рамзес Великий не умер. Он страдал от жестокой боли: болели челюсти, голова, все тело… Анубис стоял у входа, нес стражу в изголовье, иногда брал за руку, но не уводил по дороге к свету. Рамзес ждал смерти каждый день: до сих пор он думал, что боль ее предвестник. Кто-то его обманул. Боль была, а смерти не было.

И в этом его городе, заново отстроенном, и вверх по реке Хапи, в глиняных лачугах, и в домах получше, и где попало жили тысячи и тысячи людей. Все они были его слугами. Очень много людей, молодых и здоровых, засыпающих легко и просыпающихся без боли. Здоровых, молодых…

Слабых и глупых.

И за пустынями, хранящими страну Кемт, тоже жили люди. Эти чужие казались Рамзесу еще здоровее, еще моложе.

И он, умирающий, по-прежнему держал в уме вытянувшуюся по длине самой длинной в мире реки свою страну, страну черной земли. Страна Кемт мучала Рамзеса, не отпускала его уйти с Анубисом. С утра она болела в районе южных порогов, а вечером, до которого еще надо было дотерпеть, вонзала отточенный кол в затылок, там, где Синай переходил в Палестину. Но невыносимей всего прочего постоянно, не давая передышки, болел весь берег Зеленого моря.

Если Зеленое море выбрасывало на берег Кемт человека — этого человека обязательно приводили к Рамзесу. И если кто-то непонятный забредал в пределы видимости восточных, охраняющих дельту крепостей, его тащили в город Раамси, к повелителю.

Но это случалось нечасто.

Хетты молчали о проигранной войне — Рамзес Великий узнавал о ней по крохам, по неясным слухам.

Когда Зеленое море выбросило пару сотен разбойников, из них отобрали двоих, знающих хеттский говор, и доставили во дворец. Остальных применили к работам, но в каменоломни пока не отправили и продавать также не стали.

Рамзес спрашивал людей моря в маленьком зале с помощью одного из сыновей. Заболев, он совсем потерял доверие к жрецам и чужакам-переводчикам. Его сын, из младших, получил приказ обучиться хеттской речи.

Это была ломаная речь: и морской дан, и сын Рамзеса безжалостно коверкали хеттские слова, едва понимая друг друга. Но Рамзес уяснил, что война там была, что война закончилась, что народы моря сообща победили.

Он догадался, что дан чего-то сказать не захотел. Тогда морского разбойника подвесили над ямой с крокодилами, показали это второму знающему по-хеттски дану, и принялись спускать вниз, на локоть с каждым следующим увеличением длины тени на солнечных часах.

Второй дан коверкал слова еще непонятней. Но он очень спешил выразиться, и потому Рамзес узнал, что вождь данов, почти самый главный вождь данов, крайне важный вождь данов был выброшен Зеленым морем на берег Кемт не случайно. Он искал свою жену, ради которой и была та огромная, небывалая война, и которой даже после разрушения города-вора, на руинах не оказалось.

Рамзес задумался. Он так задумался, что забыл прекратить движение вниз первого допрошенного дана, и очнулся, лишь когда истошные крики достигли его слуха.

Он вызвал чати (эту должность теперь занимал другой сын Рамзеса, из старших) и приказал найти вождя данов. Любой ценой, где угодно. Хоть на дне Хапи. Даже если потребуется выловить и распотрошить всех зверей с темно-зелеными спинами.

Что? Бог Себек? Пусть извинит бог Себек!

Менелай шел, спотыкаясь. Трое верных спотыкались в отдалении. Он их не ждал, а они не могли его догнать. Если б он остановился, то, возможно, упал бы. Он больше ничего не боялся, только не хотел упасть.

Когда впереди поднялась пыль, это, без сомнения, были колесницы.

«Почему со мной произошло такое? Как это могло получиться? — думал Менелай. — Почему я не поговорил об этом с братом?!»

Менелай не знал, что в доме брата его ждала засада Эгис-фа и Клитемнестры, что лишенный сына Пелей-мирмидонянин заключил с Эгисфом союз, что Троянская война, убив таким диковинным способом Агамемнона, не сплотила, а разобщила греков…

«Как Одиссей уже раз десять высаживался на берега? И ничего… Никогда ничего! Почему ему, безродному псу, так везет?!»

Из облака пыли действительно выплыли колесницы.

Прекрасная Елена, не путать с Еленой Прекрасной, окунулась в воду, заключенную в камень, и вернулась в полутемную комнату, спасающую от ярчайшего полуденного света и зноя.

Повелитель был там, в молчании, сидел с закрытыми глазами.

Она подошла, осторожно погладила его плечи, спину, прижалась влажным, прохладным после воды телом.

— Я мертв, — произнес Рамзес, не открывая глаз.

Спартанка прижалась к нему еще сильнее и беззаветней.

— Когда я умру, тебе не выжить здесь.

— Я не хочу думать об этом, — отвечала Елена.

— А я не хочу умирать, зная, что убиваю тебя. Я уже пережил смерть любимой жены. Ты знаешь.

Нефертари казалась Елене старшей сестрой. Она надеялась свидеться с ней после смерти. Она была благодарна, что повелитель все рассказал о Нефертари.

— Теперь я хочу принять только свою смерть. Понимаешь? — спросил Рамзес.

— Нет.

Он долго думал, прежде чем решиться… Он было открыл рот, чтобы сказать: «Я долго думал, прежде чем решиться». Но не сказал. Так он вселит в нее сомнение, а ему нужно передать ей свою убежденность.

Он мог либо убить всех этих непрошенных гостей, и первым ее непрошенного мужа. Не иначе! Истребить, чтобы уничтожить навечно тайну северной войны. Никто бы не узнал, где находилась причина ревности, из-за которой гибли народы.

Вместе с тайной он убил бы ее, последнюю любовь. Не будь в его молодости первой любви, подлинной, но так быстро, так обидно оборвавшейся… Кто знает? Но Нефертари была.

Он умрет со дня на день, и эту светлую девушку, отдавшуюся ему искренне, до конца, ее забьют палками, или проломят голову камнем во тьме храма Амона-Ра, или, чего доброго, скормят крокодилам… Жить ее не оставят. И сделают это его же сыновья. И предотвратить это невозможно.

Рамзес представил себе, как его преждевременно умерший возлюбленный старший сын убивает свою мать, преждевременно умершую возлюбленную Нефертари. Рамзес содрогнулся. Мало что могло его напугать.

Он решился, и уже ничто не сдвинет его волю.

— Меня нет. Боль лишает меня разума. Я этого никому не скажу. Но ты должна знать.

Елена заплакала. Скажи ей кто-то пять лет назад, что она будет плакать из-за мужчины, который старше ее больше чем вдвое.

— Я хочу подчинения! — вдруг сказал Рамзес.

И она с готовностью, подняв голову, повторила несколько раз:

— Да, да! Я все сделаю! Я подчинюсь! Я все сделаю для тебя.

И лишь тогда, услыхав это, Рамзес Великий открыл ей:

— Здесь, в стране Кемт, находится твой муж.

— Он истощен, — докладывал врач, — он еле жив, о Великий Дом.

— Но ему лучше, чем мне? — спросил Рамзес.

Врач-жрец из храма Тота почтительно и печально склонил голову. Он проклинал свое бессильное искусство.

— Значит, лучше, — сделал вывод Рамзес. И неожиданно добавил: — Жизнь-здоровье-сила!

У них было пять дней попрощаться. Так назначило врачебное искусство для восстановления сил Менелая, и так назначил себе Рамзес. Продержаться пять дней. Не уйти с Анубисом раньше.

— Ты должна не просто жить там, среди них, — говорил он Елене. — Ты должна убедить их не пойти войной на нашу с тобой страну.

Он облачил ее в белоснежное одеяние, безупречной, ослепительной чистоты.

— И ты не должна признаться, что любила меня. Никогда. Что бы ни случилось. Ты понимаешь?

Она соглашалась безропотно. Но добавила:

— Это трудно.

И вот наступило утро, когда в зал ввели Менелая. Переводить слова должна была Елена. По воле Рамзеса, кроме троих, в зале никого не было. Ни единого стражника.

Рамзес разглядывал Менелая и представлял, как тот станет лежать на Елене. Елена представляла то же самое, и ей это не нравилось еще больше, чем Рамзесу.

— Приветствую тебя, странник, в конце твоего пути, — сказал Рамзес, превозмогая особенно острую в тот день боль в нижней челюсти, отдающую в затылок.

Он все время боялся, что тело разрушается, от него плохо пахнет, а он сам не замечает. И потому он желал, чтобы Елена скорей уехала.

Прекрасная Елена выступила из темного угла, где она стояла под нависающей статуей, и повторила на языке данов, на чистейшем спартанском наречии:

— Приветствую тебя, странник, в конце твоего пути.

Одиссей, возможно, почувствовал бы, как замогильно тосклив ее голос. Но Менелай лишь видел, видел, видел! Он видел ту, что искал!

Ее не было в Трое!!!

Одиссей не солгал…

— Ты должен лечь ниц перед правителем страны Кемт! — объявила Елена.

Рамзес удивленно взглянул, он ничего не говорил.

Менелай помедлил… И опустился на каменные плиты.

Елена с гордостью и любовью смотрела на Рамзеса.

Великий Дом понял. Он ответил ей прощальным, последним взглядом любви.

— Встань! — сказал он.

— Встань! — проговорила на языке данов Елена.

— Я сохранил для тебя твою жену в неприкосновенности. Ничего не прибавляй больше к моим словам. Я приказываю, ты обещала!

— Я сохранил для тебя жену твою, хотя ты и не заслуживал.

— Где ты был все это время? — спросил Рамзес. — Разве боги тебе не открыли, что она здесь, под моей защитой? Или ты не слушал богов?

— Где ты был все это время? — повторила Елена. — Разве боги тебе не открыли, что она здесь, под моей защитой? Или ты не слушал богов? Или нашел себе иную жену?

— Я воевал за нее! — вне себя от волнения, задыхаясь, отвечал Менелай. — Мы разрушили город… Мы отобрали богатый город у хеттов и разрушили его, и сожгли.

Елена перевела.

— Расскажи мне об этой войне, — попросил Рамзес.

— Расскажи о войне, Менелай. Может быть, тогда мы поймем, где ты был так долго, — сказала Елена.

…Рамзес слушал чужую плавную речь и голос любимой, который прояснял смыслом далекие звуки «народов моря», и переспрашивал:

— Так ты утверждаешь, что такой поход, поход через море на тысяче кораблей начался… из-за одной женщины?! Из-за нее? Ты уверен?

И не слушал ответа Великий Дом Рамзес Второй Великий, а вспоминал: «Царство хеттов и союз племен надо связать долгой, утомительной войной. Они не станут ссориться из-за власти. Значит, война должна разгореться из-за женщины».

— Послушай, дан! — он перебил рассказ Менелая. — Отчего хетты, ты говоришь, так слабо помогли Велуссе?

— Я слышал от пленных троянцев… и от брата… На южных границах у хеттов возникли какие-то переселенцы. Хетты боялись их.

— Так, так… — Рамзес кивнул головой.

«Разыскать Ба-Кхенну-фа!» — подумалось ему остро и быстро. Но с этой мыслью боль еще усилилась, выстрелила вдоль по хребту, и Великий Дом едва не потерял сознание.

— Я дам тебе дары… — сказал он из последних сил. — Помни меня и будь благодарен. Где твой корабль?

И эхом отозвались в голове певучие слоги Елены.

«Моя женщина знает язык дикарей…» — с некоторым сожалением пронеслось в больном воображении.

— Но корабль сожгли… Твои слуги.

— Его корабль сожгла береговая стража, — перевела Елена.

— А, да… Я забыл. Я дам и корабль. И золото… Тебе нужно золото? — спросил он уже только ее.

— Мне ничего не нужно, — ответила Елена.

«Она же не советник с хитрой головой», — сообразил Рамзес.

— Тебе нужно будет золото, чтобы подкупить вождей. Чтобы стравить их.

«Она же не Ба-Кхенну-ф…»

— Я буду молить Зевса о продлении твоих дней… — начал Менелай.

— Вам надо уплыть быстрее! — сказал Рамзес Елене. — Я умираю.

Она была сильной, спартанка, дочь Тиндарея. Ей хотелось разбить голову о каменный пол — она сдержалась. Только слезы вырвались на свободу, не получилось остановить беглецов.

Менелай принял их на свой счет.

Рамзес Второй Великий не знал, что приступы боли скоро пройдут, чтобы вернуться через пять лет. Он не знал, что переживет многих из тех, кто сейчас жив, и даже молод, и еще здоров. Он не знал, что уже пережил своего бывшего охранника Мес-Су. Он не знал, что через пять лет, когда боль вернется, она вернется с удвоенной силой и что он станет по-настоящему сходить с ума, зато, отступая, боль будет дарить ему отсутствие себя, неземное блаженство, и он поймает откровение и решит, что болезнь прислана ему Осирисом ради этих великолепных, лучших на свете дней — дней, когда боли нет.

В эти дни озарения, даже через десять лет он будет пытаться разузнать, что там, на краю всех морей, происходит с его Еленой. И постоянно он будет приказывать найти и вернуть Ба-Кхенну-фа.

Но ничего из этого Осирис ему не даст.

…Море! Бурное море, шторм окрашивает волны в цвет смерти. Сладких благовоний Айгюптоса больше не слыхать, их нет даже в памяти, их вымыл опасный резкий запах осеннего моря. Неужели, добыв ее, после всего потонуть в пучине, дать проглотить себя Посейдону? Зачем?! Зачем мы тебе, Посейдон! Я принесу кровавую жертву, невиданную, никто еще не приносил тебе такой жертвы, владыка вод!

«Но многие обещали!» — бурлит ответ за кормой.

Елена сидит молча. Ей не страшна буря. Это пока не буря, это только шторм, но даже оскал Аида, покажись такой из глубин, не исказит ее равнодушные черты.

Менелай что-то кричит кормчему. Египетский корабль не годится для осенних бурь. Кормчий тянет руку вдаль.

Одиссей тем временем стоит на скале и видит погибающую добычу. Это чужой корабль, совсем слабый, на нем может быть что угодно, в том числе золото и красивые рабыни. Но шторм делается сильнее. Добыча погибнет, не вздумай броситься за ней, убеждает себя Одиссей.

Аполлон видит в зеркале мира Одиссея на скале и придумывает зачин своей следующей поэмы. Аполлон еще не уверен, для чего она, но чувствует, что нужна.

«Остров! — перекрикивает шум волн Менелай, приблизив бороду к светлым локонам Елены. — Мы должны пройти мимо. Нас бросит на скалы!»

Елена была лишь на одном острове в своей жизни. Ей вдруг стучит в виски дикая мысль: Рамзес искал советника, советник там, этот советник развлекал ее на острове, с его помощью она вернется к Рамзесу! Мысль на грани безумия.

Менелай дрожит от ужаса. Елена, его жена, ради которой поднялись народы Ахайи, вопит, заглушая рев стихии, грозится прыгнуть за борт и требует, не слушая ничего, требует идти на скалы!

Менелай бьет кормчего, тот терпит, но не повинуется. Кормчий тоже что-то кричит. Менелай вытаскивает меч…

Корабль мчится к острову.

Они все погибнут.

Одиссей видит, что творится, и бежит прочь со скалы, созывая отборных моряков Эгейского моря, отважных, как он сам, и скользких, как дельфины.

— Прости, Атридес! Мы не смогли спасти всех твоих людей.

Менелай сел на ложе из мягких, выделанных шкур. Одиссей протягивал ему серебряный кубок. Он принял.

— Запей соль, которой ты наглотался.

Менелай пригубил. Он давно не пил такого хорошего вина, так точно размешанного в кратере с такой хорошей водой. Словно некто позаботился выбить на этом острове ледяной ключ.

— А она?

— Она в надежных руках.

— По обычаю… — начал было Менелай. Он собирался сказать, что никто не должен видеть жену Атридеса в его отсутствие, но почему-то замолчал.

Одиссей сказал:

— Я снаряжу для тебя настоящий корабль. Тебе нельзя медлить. Твой брат убит.

Менелай подскочил, разлив вино.

Одиссей продолжал:

— В Микенах Эгисф, в Аргосе Пелей. Диомед с Орестом собрали против них войска. Басилевсом считается Орест, как сын Агамемнона, но другие басилевсы не хотят шестнадцатилетнего вождя. Тебе надо высадиться в Элиде. Тебя ждут.

— А ты? — спросил Менелай.

— Я нашел твою жену. Я храню для тебя море. Я спас вас обоих из волн… и еще человек пять-шесть. Я доставлю вас к Диомеду накануне зимних бурь. Это все не так просто, Менелай. И я буду молить за тебя Афину.

«Еще я помню, что на дне у самого берега осталось золото, — подумал Одиссей. — Ия буду следить за тем, кто из вас победит».

— Да, я спас из волн этот мешочек твоей жены. Там какая-то трава, мы ее высушили.

Елена распознала аромат благовоний. «Я жива, или утонула, или меня бальзамируют, или это Анубис воскурил что положено?»

Она открыла глаза и увидела тонкое, оливкового цвета, очень красивое лицо. Неизвестная девушка склонилась над ней, их взгляды встретились.

Не ударила молния, не разверзлась земля, ничего такого не произошло. Их взгляды встретились, будто так и надо. Две Елены смотрели друг другу в глаза.

— Ты мне нравишься, — услышала Елена Спартанская чистейший язык страны Кемт.

«Я вернулась! — подумала она быстро. — Как это получилось?»

— Он еще жив? — спросила она на том же языке. Но в ее вопросе другая Елена различила ахейские нотки.

— Ты на острове Калипсо. На острове скрывающей тайну.

— Великий Дом Рамзес жив?

— Я не знаю.

Елена Прекрасная, рожденная в верховьях Хапи, внезапно нагнулась и поцеловала в губы Прекрасную Елену, рожденную в Спарте.

— Ты на земле, подвластной Атридесам, — сказала она теперь уже на ахейском наречии.

И оглянулась.

Позади никого не было, ни служанки, ни воина.

— Ты в гроте на острове.

Теперь уже Елена Спартанская услышала, что в ахейском наречии незнакомки много южных звуков Кемт. Тогда она тоже сказала по-ахейски, но безукоризненно плавно, как истинная спартанка:

— Я гостила в Айгюптосе. А кто ты?

— Я нимфа этого острова.

Елена Спартанская огляделась. Елена-Калипсо протянула ей чашу.

— Выпей вина. Соленая вода не лучшее, что ты пробовала.

Елена Спартанская сделала глоток.

— Твоя сестра Клитемнестра убила мужа.

— Зачем? — она спросила спокойно, она еле припомнила, что была в ее детстве и юности сестра Клитемнестра.

— Теперь она враг собственного сына. Вся Ахайя разделилась. Ты знаешь что-то о Троянской войне?

— Нет, — безразлично ответила спартанка. И попросила: — Ты можешь говорить со мной на своем языке?

Калипсо улыбнулась.

— Я нимфа. Ты думаешь, я египтянка?

И, сменив наречие, она сказала теми словами, что звучат на берегах мутной реки Хапи:

— Я видимая тень невидимого бога. Ты веришь мне? Страна Кемт — сон. Ты действительно хочешь, чтобы я говорила с тобой на своем языке? Слушай!

И, нагнувшись к Елене, она сначала отпила вина из той же, одной на двоих чаши, а потом еще раз поцеловала спартанку.

Но сильнее, дольше, радостней и беззаботней.

Следующим утром, едва рассвело, корабль отплыл от острова Калипсо. Менелай и Елена наконец-то возвращались домой.

Одиссей некоторое время глядел им вслед, потом обнял свою нимфу и молча поблагодарил небо.

За все! За то, что он никогда не был братом Агамемнона; за то, что ему никогда не предлагали в жены дочерей Тиндарея; и за то, что он никогда не был в Айгюптосе.

* * *

Итак, двадцать четыре песни было в «Илиаде». Остановимся и мы. В «Одиссее», кстати, тоже двадцать четыре песни.

Такой, получается, гомеровский размер.

Чем в корне отличаются «Илиада» и «Одиссея»?

«Илиада» — это совершенный эпос. В эпосе нет главного героя, все главные, все важны, и у каждого своя правда. Одна правда сталкивается с другой правдой, истина воюет с истиной; Ахилл с Атридом, греки с Илионом, земля с небом; из этой войны, в которой все правы, выступает сложная, запутанная, неостриженная жизнь.

А в «Одиссее» есть главный герой. Сначала о нем говорят, его ждут, потом он появляется, долгожданный, загадочный, и уже не покидает поле зрения ни на миг до конца повествования. «Одиссея» — это роман, слегка прикрытый эпическими листьями.

«Одиссея» великолепно выстроена, Аполлон превзошел сам себя. Что ж, у него, видимо, была цель…

Начинается поэма с собрания бессмертных, далее сын Одиссея Телемак разыскивает отца, отчего-то задержавшегося с возвращением после взятия Трои. Потом мы видим грустного Одиссея, которого нимфа Калипсо якобы не отпускает домой… И боги якобы повелевают нимфе освободить несчастного.

Как это красиво!

Мы не будем разматывать весь клубок, как сделали это с «Илиадой». Пусть сказки Калипсо, описывающие походы басилевса моря Одиссея в течение семи лет, предстанут как одно непрерывное возвращение на Итаку. Пусть дерзкое нападение на Сицилию, не совсем удачное, превратится в пещеру Циклопа, а легкая победа над хозяевами маковых и конопляных полей отзовется мифом о стране лотофагов. Пусть рассказы Елены о Египте обернутся путешествием Одиссея в загробный мир. И пусть Одиссей в конце концов, с досады на свою малюсенькую Итаку, с тоски по любимой перебьет растолстевших, не видевших ни войны, ни воинов пастухов-женихов.

Только пару слов…

* * *

 

Песнь заключительная,

или Начало «Одиссеи» безо всякого Продолжения

— И почему нам так интересны люди? — сказала Афина.

— А они нам интересны? — откликнулся Дионис.

Он взял ее за руку, вызвав красивое сияние.

— Мне, вечной девственнице, нечего ходить под ручку с таким предосудительным типом, — заявила Афина. Она указала на Афродиту:

— Вон с кем хорошо получится свет между телами.

— Она меня боится, — сказал Дионис.

— Я тоже.

— Ты врешь. Странно, ты же никогда не врешь?

— Я могу быть коварна.

— Это не ложь. Кроме того, это твои избранные коварны, ты тактична.

— Тактична?

— Придерживаешься выбранной тактики.

Афина невольно улыбнулась. Такое с ней случалось редко, раз в несколько лет — потому что улыбалась она искренне. И чаще всего собственным мыслям.

Гера была в золотом, Артемида в зеленом, Деметра в светло-сером, Афродита в прозрачно-неприличном… Арес в ярко-красном, Гермес в ярко-желтом, Аполлон в серебристо-голубом, Гефест в коричневом, Посейдон в темно-синем… Аид оделся в совсем-совсем черное, непроницаемое, его любимая багровая полоса исчезла, зато Гефест получил заказ превзойти черноту платья Афины, добиться идеально-поглощающей тьмы, в которой любой смертный взгляд оставался бы до скончания времен.

Но Афина удивила: она опять сменила цвет. Она вернулась к синему, но не глубокому, темному, вызывающему ненависть Посейдона. Ее новый синий был чудовищно ярким, еще более провоцирующим, мерцающим, и смотреть долго на нее было больно.

Дионис выглядел скромным просителем — в простом грубом хитоне с оттенком налившегося винограда и с гроздью в руке. Он хотел одеться в пятнистую шкуру, но для этого пришлось бы убить леопарда… Он передумал.

Все они отражались в зеркальной чистоте Отца, белоснежность которого была столь непорочна, что уже не воспринималась как цвет.

— В ЭТОМ МИРЕ МНОГО ИНТЕРЕСНОГО. Я ХОЧУ ПЕРЕЖИТЬ ЭТОТ МИР.

Желто-красно-прозрачно-золотое общество внимало молча. Что им было отвечать? Они все тоже хотели пережить мир. Они были беспечны, каждый сам по себе, наедине с совершенством, пока не собирались вместе.

Старшие помнили, как Отец придумал пантеон, и позвал их, и объяснил свой, а теперь уже и их стиль выживания. И как вымирали глупые демоны мелких племен, мнившие себя такими же бессмертными.

— ВЫ СТАЛИ НЕСПОКОЙНЫ. ЭТО ПОЛЕЗНО. ВАС ВСПОЛОШИЛ ОН. ЗНАЕТЕ, ПОЧЕМУ Я ПРИНЯЛ ЕГО К НАМ? ОН ЮН. ОН ЧУВСТВУЕТ ДВИЖЕНИЕ ВРЕМЕНИ.

Дионис мирно гладил виноград, вглядываясь в его суть.

— ЧЕМ БОЛЬШЕ СМЕРТНЫХ, ТЕМ БЫСТРЕЕ ИДЕТ ВРЕМЯ. ЭТО НЕЛЕГКО ПОНЯТЬ. НО СКОРО ЭТО СТАНЕТ ТАК ЯСНО, ЧТО ВЫ МОЖЕТЕ НЕ УСПЕТЬ. ЧТО ВЫ ДУМАЕТЕ О ПРОШЕДШЕЙ ВОЙНЕ?

— Я полностью удовлетворена воссоединением семьи Менелая и Елены, — сказала Гера.

— Я недоволен владычеством одного человека на море, — сдвинув брови, заявил Посейдон. — И тем, какими методами оно осуществляется.

— Отец, неужели я забросала дно трупами? — спросила Афина, принципиально не желая отвечать Посейдону.

— Этот человек всегда знает, когда начнется шторм и когда он закончится. Он, видимо, знает, когда я отсутствую в Эгеиде. Он предвидит направление ветров. Это разве не нарушение? Это распространение наших скрытых намерений среди смертных. Я помню существо, которое так уже делало…

— Ты имеешь в виду титана? — невинно поинтересовалась Гера.

— Да, — отвечал Посейдон, — и несмотря на звание титана и недюжинный ум…

— В общем, сожительство Одиссея с египтянкой делается знаменитым, — грустно согласилась Гера, стараясь не смотреть на Афину. — И при наличии признанной жены Пенелопы… тем более что египтянку некоторые до сих пор считают Еленой… в общем, такой союз кажется мне издевательством над Менелаем в частности и над идеей семьи в целом.

— Кстати, Одиссея уже разыскивает сын по белу свету… — невзначай сообщил Гермес.

— Еще эта байка о путешествии в царство мертвых вопреки мне, — добавил обычно безмолвный в собраниях Аид. — Рассказ нехорош.

— Но он не о царстве Аида вообще! Дядя! — возразила Афина. — Он о Египте, о древнем пантеоне…

— Рассказ нехорош, — повторил Аид.

В сущности, ему не нравилось другое: ему не нравилось, что Афина целых два года носила черный цвет. Но об этом не говорят и на это не жалуются.

— Да, Ника, — сказал Аполлон, как бы размышляя и делясь своими мыслями, — поэзией, будь то даже сказки для детей, должен заниматься кто-то один из нас… Твой избранный и так герой созданного мной эпоса, и не на последнем месте… Зачем эти циклопы, этот узел Эола с плененными ветрами, что значат эти Сцилла с Харибдой?

— Почему бы Одиссею не заняться земледелием? — вдруг, неожиданно для всех, предложила Деметра.

— И оставить мое, только мое, по разделу стихий, свершившемуся тогда, когда половины из вас не было на свете, не то что в пантеоне — мое море! — почти закричал Посейдон.

— Я вас помирю, — улыбаясь, произнес Дионис, будто возможно было примирить Афину с Посейдоном. — Я намерен поселиться на этом острове с моей избранной.

— С кем? — переспросил Гермес.

— С египтянкой… Калипсо, та, что скрывает.

— А Одиссей? А я? А мой избранный? — возмутилась Афина.

— Твой избранный вернется домой, у него есть свой остров, и тоже небольшой.

«Ты взяла все от него, и вдвоем вы все взяли от моря», — говорил Дионис ей накануне.

«Они вышвырнут его. Как жаль, что я не сумела скрыть, кто мой избранный!» — отвечала тогда Афина.

«Что ж, это урок», — говорил Дионис.

— Я обещаю не препятствовать возвращению Одиссея на Итаку, — заявил Посейдон. И, не сдержавшись, добавил: — Если он вовремя уберется…

— Если хочешь, Ника, я могу переработать легенды о нем… — скромно сказал Аполлон, не удостаивая правом авторства Диониса.

«Но учти, — говорил ей Дионис по дороге на Олимп, — если ты хочешь что-то еще выиграть, пусть твой Одиссей вернется домой в одиночестве. Что за достижение, коль он обрушится на Итаку отрядом, которого боятся несколько морей? А вот один… Подумай!»

— Хорошо! — Афина встала, и синий цвет, цвет разума, очутился в центре между Отцом и бессмертными. — Мой избранный оставит остров, оставит власть и вернется к жене своей Пенелопе, чтобы не смущать вас. Он вернется домой сам, без помощи и без друзей, которых я оставляю на ваше попечение.

«Бакх прав, это верная комбинация», — подумала она.

— Я восславлю твое решение отдельной поэмой, — сказал Аполлон.

— Вставь туда строфу о том, как Одиссей хочет пахать родную землю, — попросила Деметра.

— ХВАТИТ! Я СЛУШАЛ ВАС, ВЫ НИЧЕМУ НЕ НАУЧИЛИСЬ!

Дионис опустил взгляд к винограду, Гера потупилась, Аполлон внимательно смотрел на Отца.

— СТАРОЕ ВРЕМЯ КОНЧИЛОСЬ. ВЫ — КОМАНДА ГРЕБЦОВ, А НЕ КУПАЛЬЩИЦЫ НА ОТДЫХЕ! ТОЛЬКО ЕДИНСТВО, НЕ ПРОСТО СОГЛАСИЕ, А ЕДИНСТВО, СОВМЕСТНЫЕ ТОЧНЫЕ ДЕЙСТВИЯ ПОМОГУТ НАМ ПОБЕДИТЬ И НАСЛАЖДАТЬСЯ, КАК РАНЬШЕ. МЫ ПЕРЕХОДИМ В АТАКУ! ВЫ ДВОЕ… ДА, ВЫ!

Арес и Афродита послушно вскочили.

— ВЫ ИЗОБРЕЛИ СЕБЕ НОВЫЕ ЗЕМЛИ, ЗАЧЕМ? ТЫ ХОЧЕШЬ СОЗДАТЬ ГОРОД ВОЙНЫ, ЧТОБЫ ЯВИТЬСЯ И ЗАВОЕВАТЬ ДРУГИЕ ГОРОДА, ЖИТЕЛИ КОТОРЫХ, ПО-ТВОЕМУ, БОЛЬШЕ ЛЮБЯТ ТВОИХ БРАТЬЕВ И СЕСТЕР ПО ПАНТЕОНУ? И МЕНЯ! ТЫ ПОЛАГАЛ, Я НЕ ЗНАЮ? А ТЫ, О ЧЕМ ДУМАЛА ТЫ, ИЗОБРЕТАЯ ГОРОД РАЗВРАТА В СТРАНЕ ДИКИХ ГАЛЛОВ?

Аполлон сидел тихо-тихо… Он-то столько всего придумал… И он тоже хотел ухватить за каблук Италию.

— ЭТО ПРАВИЛЬНАЯ ИДЕЯ! — продолжал Отец. — НО НЕ ЗАТЕМ, ЧТОБЫ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ НИХ…

Все посмотрели на Афину и Диониса.

— Я ОБЪЯВЛЯЮ НОВЫЙ ПРОЕКТ. МЫ УБЕРЕМ ДЕМОНОВ СЕВЕРНЫХ ЛЕСОВ. МОЙ ПРОЕКТ ПОЗВОЛИТ НЕ ВОЛНОВАТЬСЯ ИЗ-ЗА ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ. Я НАЗОВУ ЕГО… ЕВРОПА.

— Как?! — не выдержала Гера. — Эта девчонка, которая просилась переплыть Геллеспонт?

— ЕВРОПА! ЭТО БЫЛА МИЛАЯ ДЕВУШКА, ТЫ ЗРЯ ЕЕ УНИЧТОЖИЛА.

Гера потеряла дыхание от ярости. Она не могла скрыть выражение бессильной злости и обиды. Гермес даже пожалел ее.

«Так вот как он отомстил мне! — кричала в душе Гера, не решаясь произнести вслух. — Я знала, что он не забудет мне ту девку, но так!»

Она еще не догадывалась, что месть очень и очень надолго, что имя смертной, над которой Гера надругалась из ревности, ей придется слышать, слышать и слышать. Хуже того: ей придется самой повторять это имя, всякий раз пробуждая внутри отвратительные воспоминания.

Она не сомневалась, что план ее супруга-брата будет удачен, как все его начинания.

— Послушай, — тихонько обратилась Афина к Дионису, — а зачем тебе самому жить со своей избранной на острове? Ты же не можешь сделать ее бессмертной.

— Я поделюсь с ней силой, — отвечал Дионис так же вполголоса.

— Но тогда у тебя будет меньше силы. И что это даст?

— Она будет жить, как мы, не меняясь.

— За счет твоей силы?

— Ну да.

— А потом?

— Потом она умрет. В красоте и молодости.

— А слава?

— Мне не нужна слава.

— А храмы, а бессмертие?!

Дионис загадочно улыбнулся.

— Но она же не нимфа, она врет! Она смертная. Почему тебе не выбрать нимфу, а ее оставить избранной?

«Почему ты делаешь то, что нельзя понять! Почему меня это так волнует?»

Но сказала она другое:

— Мы не живем с людьми. Это слабость. Это как-то…

— Непристойно? Или непривычно?

Дионис быстро прикоснулся к ее руке, сияние вспыхнуло и погасло.

— Мы должны расширять ареал влияния, послушай Отца, — произнес он с еле-еле различимой иронией. — А я должен чем-то отличаться от безупречного Аполлона.

Одиссей стоял на скале, на острове Калипсо, там, где его подсмотрел Аполлон. Потом он сел, потом снова встал.

Это было ни с чем не сообразно, нелепо, он не поверил сначала.

«Мы жили на острове богов, Одиссей, — сказала ему Елена, Калипсо, нимфа, назови как угодно, его любимая, для которой он разрушил Трою, чтобы добыть ее оттуда, словно орех. — Семь лет счастья. Больше они тебе не дают».

Она так и произнесла: «тебе». Больше они тебе не дают.

«Я клянусь водами Стикса!» — добавила она.

Да что мне воды Стикса?!

«Кого ты больше любишь, Одиссей? Меня или ее?» — спросила Афина глубокой ночью. Она не пришла сама, она привиделась в кошмаре.

— Мне привычно являться к вам, — небрежно бросил юнец, вертя в руках позолоченную палку.

Одиссей встретил его на северном склоне.

— К нам? Как ты очутился на острове? — спросил Одиссей.

— К вам, людям… Остров Огигиа, как его прозвали финикийцы, или Калипсо, как зовет его твоя хозяйка.

Одиссей обхватил голову руками, он ведь был хитроумен.

— Горе мне, — мрачно, бесслезно, зло проговорил он.

— Странно, я так похож на горе? — поинтересовался Гермес.

Вечером, прощально предоставляя ему свое тело, оскорбительно веселая Калипсо шептала:

— Ты видел трех богов, Одиссей! Тебе повезло! Бессмертные разрешили тебе это…

Сидя, стоя, проклиная судьбу на скале, он понял: человек существует, он доволен собой, потому что не знает — существовать и хотеть чего-то, какой-то своей человеческой ерунды, тебе, человеку, позволяют бессмертные. Как только ты это слышишь, это ужасное «тебе разрешили счастье» — счастье исчезает, тонет к Посейдону.

Это так обидно, что ни о чем не хочется помнить.

Да, примерно так оно и было.

Как только Одиссей покинул остров, смертная, дерзко назвавшая себя нимфой, приготовилась ждать.

Ей ведь тоже что-то снилось накануне.

Она больше не была ни Еленой, ни Калипсо, она перестала быть египтянкой и никогда не была ахеянкой.

Она была возлюбленной того, кто снова даст ей имя.

У нее в запасе не лежала вечность, смерть поджидала ее точно так же, как сама она ждала возвращения любви. Она честно старалась любить и Париса, и Одиссея, но она уже забыла и того, и другого, потому что выполнила задачу, оказалась достойной своего единственного, кто купил ее, не за золото, а видимо, за свою душу.

Дионис ступил на остров, покинутый людьми моря.

Безымянная вакханка почувствовала в своем сердце его осторожный шаг.

Для нее началась новая, короткая жизнь.

 

Комментарии

Спустя шестьсот шестьдесят шесть лет тиран города-государства Афины по имени Писистрат сидел под тенью кипариса.

Микен уж не было, как не было и Трои. Не было бронзового оружия, греки давно освоили железо. Может быть, поэтому не было хеттского царства. Не было в Палестине египетского заслона от Азии в виде народа Мес-Су: Азия покорила этот народ и насильно переселила его в Вавилон. Но Египет стоял, доживала последние годы цепь древних династий страны Кемт, хотя уже не умела Черная Земля справиться с наглой греческой колонией Киреной, весело созданной под самым носом, к западу от дельты мутной великой реки.

А солнце палило так же, особенно летом, и кипарисы так же давали тень, и вот в этой спасительной тени отдыхал тиран Афин с молодым красивым собеседником.

Писистрат и сам был недурен. Он назывался тираном — под этой должностью вбежал и остался в истории, но он был счастливый тиран. Он установил главные праздники города: Великие Панафинеи, Элевсинские мистерии, Большие Дионисии. Он первым приказал записать поэмы Гомера. Он превратил сельское поселение в торговую республику; правда, он принимал решения и правил исключительно сам, но делал это так, что народ, почти весь, именовал его правление «золотым веком». Он учился у старшего родственника, сларного мудреца Солона, потом они ссорились, но Писистрат ни разу не позволил себе обидеть политического противника.

В числе прочего строгому Солону не нравилось, что Писистрат поддерживает некую новую затею, народное дурачество — театральные представления в честь разнузданного, не признаваемого аристократами-землевладельцами Диониса. Мудрец не мог понять, зачем серьезным людям притворяться, и, недоумевая, вопрошал поэта Феспия, выступавшего с одной из первых в мире ролей в одной из первых в мире трагедий: как не стыдно врать, разве ты, Феспий, действительно думаешь то, в чем пытаешься нас уверить?! Что сюда сейчас явится живой Геракл?! Но тогда ты сумасшедший!

В отличие от Солона, Писистрат знал: Феспий не сумасшедший, он пытается быть актером.

Вакханалии тоже не нравились Солону, но нравились Писистрату. И так далее. Для нас важнее прочего одно: именно тиран придумал однажды сохранить в словах то, что столетиями бродило из головы в голову — песни слепого аэда.

Кстати, шестьсот шестьдесят шесть лет — это чистое совпадение.

— Великолепное вино, — рассеянно произнес Писистрат.

Рассеянность была внешней, обманчивой. Он был собран, как никогда.

— Я поражен, — признался Писистрат.

— Не стоит, — сказал его партнер по беседе, который говорил в тени кипариса уже несколько часов.

— Я с детства верил, что это мое право… — тиран повел рукой назад, в направлении города с холмом акрополя. На холме еще не было никакого Парфенона.

— Но я ничего не сказал о твоем праве.

— Не важно. Я услышал.

Собеседник улыбнулся.

— То, что ты мне открыл, то, что ты удостоил меня разговором — вот свидетельство. Разве не так? — взволнованно спросил Писистрат. — Ну, скажи, разве это не так?

— Так.

— Но я вот что не способен понять… Чей я избранный? Я возобновил Панафинеи, я сделал их в двадцать раз праздничней, чем раньше, это главный день для афинян. Значит, Афина?

Он подождал, ничего не последовало, и он продолжил:

— А Элевсин? Я знаю, так, как повелел я, нигде не чествуют Деметру! Значит, она?

Он еще подождал и снова сказал:

— Из-за Феспия я поссорился с Солоном. Он назвал меня игроком и выдумщиком. Да, я выдумал, как сделать служения богу зрелищем. Но это веселый бог. Я сошел с ума…

Собеседник рассмеялся, но опять промолчал.

— Значит? Я твой избранный?

— Мне по душе, что ты затеял со мной игру, ты меня развлек.

— Что? — переспросил Писистрат.

— Ты прекрасно знаешь, зачем ты делал все это. Потому что ты хитрая лиса, Писистрат. Потому что в Афинах три типа людей, три части, три партии, и чтобы править, ты должен был угодить всем. Паралии живут морем и случаем — ты польстил им Панафинеями, ты поставил выше всех Афину. Она улыбнулась, когда ты нарядил крестьянку в шлем и латы и уверил своих афинян, будто тебя ведет за собой сама богиня. Она с улыбкой спросила, где ты отыскал такую дылду. А она, знаешь, редко улыбается. Педиэи — другая партия, не так ли? Их ты соблазнил Элевсином, они ведь аристократы, хозяева пахотных земель, а мистерии Элевсина — это нечто тайное и не для всех. Ну и дикеархи… Благодаря их дубинам ты захватил власть. А они пьяницы, справляют вакханалии с такими же, как они, женщинами, и молятся мне. Ну и чей ты избранный? При чем тут избранность? Чем ты готов пожертвовать, Писистрат?

Тиран низко склонил голову.

— Прости меня. Я думал, ты такой же, как я. Я слушал тебя и думал: какой небывалый фантазер, я отдам ему театральные служения вместо Феспия…

Тут собеседник расхохотался.

— Кому служения, Писистрат? Мне?!

— Прости меня…

Дионис отпил вина и сказал:

— Ты смесь Диомеда с Одиссеем. Один безбожник, другой хитрец.

Поразмыслив, добавил:

— Наверное, только такой человек мог организовать празднества сразу трем олимпийцам.

Еще поразмыслив, Дионис с некоторым удивлением сказал:

— Даже четырем! Ты ведь записал Гомера.

— Я сделал это, — подтвердил Писистрат.

— Ну и ну… Ты разместился между гордостью и смирением. А ну-ка, повтори?

— Я сделал это, — произнес Писистрат с той же интонацией, в точности, один в один.

— Да, большой талант. Жаль, что ты умрешь. Расцвет театра у меня запланирован через пару поколений.

— Но если я не избран…

Теперь Дионис захохотал так, что и тиран, несмотря на величие своего звания, не удержался. Вместе они смеялись, пока смертный не стал задыхаться.

— Ну все, все… — успокаивал Дионис. — Выпей вина, станет легче.

— Интересно, куда подевались мои охранники?

— Эти с дубинами? Лежат пьяные.

Тиран нахмурился.

— Не вздумай их наказывать! — приказал Дионис. — Это я, чтобы не мешали. Зато мы поговорили, вернее, ты меня слушал. Да, Писистрат, ты не избран. А может, избран. Самое глупое, на что способен смертный, — это ожидать бессмертия.

— Почему?

— Потому что, если оно дается, оно дается вдруг.

Тиран задумался. Лицо его, в противоположность недавнему смеху, сделалось грустным.

— Но получается, я напрасно трудился над сохранением «Илиады» и «Одиссеи»? Получается, они тоже не бессмертны? Я сохранил ложь?

— Конечно же нет! Это правда, но правда Аполлона. Строгая, размеренная…

— А то, что рассказал ты?

— Я ненормальный. Я говорю дикую правду. Ты же знаешь: тот, кто напьется неразбавленного вина, выбалтывает все секреты.

Писистрат покачал головой.

— Имя Диониса названо в «Илиаде» всего раз, и то будто случайно… Теперь я все вижу иначе.

— Два, — поправил Дионис. — Два раза. Один раз Дионис и один раз Бакх. Это позднейшие вставки.

— Это неправильно.

— Ничего не меняй в записанном. То, что открыл тебе я, нельзя сказать прямо. Но у тебя есть тайные мистерии в мою честь…

— Я понимаю.

— Я не сомневался. Ты догадлив, как сон Одиссея.

— Ты позволишь мне вопрос?

Дионис кивнул.

— Три вопроса, — уточнил тиран.

— Нахален, как грек, и мелочен, как финикиец.

— Благодарю тебя. Скажи, почему все обманываются, будто Дионис родился в Фивах?

— Так и есть. Только в египетских. Ты слыхал про египетские Фивы?

— Стовратный град?

— Это город храмов Ипет-Рес и Ипет-Су. Он в среднем течении Хапи, по-вашему — Нила. А на другом берегу реки, напротив — страна мертвых. Там покоятся все правители. Там покоится и Рамзес. Это та страна мертвых, о которой идет речь в «Одиссее». Но сам Одиссей там не был.

— Там родился Дионис?

— Там родился Ба-Кхенну-ф. На берегу живых. Это был второй вопрос.

— О, у меня их еще так много…

— Только один, Писистрат!

— Чей я избранный? Чей это город, Афины? Ее? Я увижу тебя снова? Чтобы задать новые три вопроса?

Дионис допил содержимое кубка быстрым глотком. Он хотел сказать, что Афины — опора Ники и Бакха, что культ Деметры нужен, чтобы никто не занял ее место, что Пелопоннес — страна Геры, и отношения Афин со Спартой, с неверной дружбой и будущими войнами, — это отношения Ники и Джуны, что на западе Марс битва за битвой создает страшный, непобедимый Рим… Что его собственное сражение с Фебби, длительное, равное, будет не в поле и не у стен, а в головах… Но он сказал лишь:

— Я жду.

— Хорошо, — покорился Писистрат. — Последний вопрос. Она умерла?

Дионис молчал.

— Елена… — осторожно пояснил тиран. — Та девушка…

— Да.

Он встал, вышел к солнцу. Тень кипариса была очень невелика.

— Это не считается! — поспешно, просительно крикнул Писистрат. — Скажи, я прошу тебя, скажи мне…

Дионис стоял вполоборота к нему.

— Столько лет, то же небо, те же птицы… Небо синее, ты молод, ты силен. Ты все можешь.

Дионис слушал.

— Ты еще счастлив? — спросил тиран.

Он так и не дождался ответа.

Спустя два часа, когда тень вновь удлинилась, когда охрана протрезвела и самый смелый охранник не побоялся явиться, волоча деревянную дубину, он нашел Писистрата сидящим на том же месте, почти в той же позе… Тиран глядел в одну и ту же точку перед собой и повторял одни и те же стихи:

Наконец он увидел охранника и обратился будто бы к нему, но с чем-то совсем непонятным:

— Бог мистификации… Он сам сказал, что он бог мистификации. Как ты думаешь? Что это значит? И когда же он говорил правду?

 

Приложение

 

Песнь нулевая,

или Краткое содержание «Илиады» Гомера с комментарием действующих лиц

1. Шедевр мировой литературы всех времен и народов начинается с того, что автор просит богиню воспеть гнев Ахиллеса, который применил его согражданам «тысячи бедствий», уничтожил массу «славных героев», и не просто уничтожил, а разбросал славных героев гнить по земле, где их разлагающиеся тела сделались добычей хищных птиц и псов, — вот это душевное движение Ахиллеса автор просит богиню прославить.

Надо отметить, что богиня, воспевшая ахиллесову злость, есть неизвестная муза. Вероятно, автор предполагал, что другие боги могут потребовать музу к ответу, и не желая осложнять ей дальнейшее служение Аполлону, скрыл от всех ее имя.

Отчего же разозлился Ахиллес? Есть два варианта.

Во-первых, на девятый год противостояния в стане ахейцев разразилась эпидемия, по всей видимости, кишечного характера. Не исключено, что великий воин также оказался подвержен болезни, но благодаря изначально великолепному здоровью и материнским заботам нимфы Фетиды, сумел хворь превозмочь. Однако же кто хоть раз страдал желудком, без труда поймет и простит взвинченно-нервное состояние Ахилла, к тому же принимая во внимание уровень бытовых удобств в разбитом на чужом берегу полевом лагере.

Во-вторых, жрец Калхас, заранее заручившись обещанием Ахиллеса защитить его в случае преследования, сообщил свое мнение о причинах эпидемии. Кишечную палочку наслал на ахейцев бог Аполлон за то, что они не отдали похищенную дочь настоятеля аполлонова храма. То обстоятельство, что эту девицу взял себе в невесты вождь всех ахейцев Агамемнон и что он изъявил намерение по возвращении в Аргос ввести ее во дворец как жену вместо Клитемнестры, ни возмездия Аполлона, ни гнева Ахиллеса не отвратило. Ради спасения гибнущего войска Агамемнон отказался от новой жены, но взамен совершенно справедливо потребовал какой-то компенсации.

Мало кто замечает, что таким образом Агамемнон подписал себе смертный приговор. Спасительная идея выгнать Клитемнестру была забыта — и во дворец к себе вождь ахейского военного союза вступит год спустя обреченной жертвой давно и навсегда изменившей ему прежней жены.

( Комментарий Афины: язва от стрел Аполлона — это сильно, тонкий такой намек на авторство…)

Для прочих ахейцев решение вождя отказаться от любви было, конечно, спасительным… Но тут вмешался уже воспетый гнев Ахиллеса. «Где тебе взять награду нам, добродушным?! — закричал он. — Мы все давно поделили!»

Что оставалось Агамемнону? «Ты хочешь меня лишить награды, а сам владеть?» — удивленно спросил он.

На что Ахиллес закричал: «Все! Мне надоело! Я ухожу!»

И отправился жаловаться маме.

Мама у него была нимфа Фетида, которая имела прямой доступ к Зевсу. Из-за этого все в ее жизни было расписано. Например, сыну она так прямо и сказала: «Краток твой век, и предел его близок!»

После чего отправилась жаловаться на Олимп.

( Комментарий Геры: ненавижу эту тварь!!!)

Зевс принял нимфу милостиво. «Гера тебя ненавидит», — напомнил он ей.

И наклонил голову. А когда Зевс наклоняет голову, то не свершиться обещанное уже не может. Так во всяком случае сказано в тексте.

2. Чтобы помочь нимфе в делах ее сына, Зевс послал Агамемнону вещий сон. Случилось это в начале второй песни «Илиады».

Тут надо сказать, что «Илиаду» поделили на песни многие столетия спустя александрийские филологи. До того она представляла собой нескончаемый речитатив часов этак на 10–15 звучания, в зависимости от темперамента аэда. Помнить ее следовало наизусть, поскольку записать божественный текст было нечем: буквы покамест отсутствовали.

Итак, Зевс послал Агамемнону сон. Во сне он обещал ахейцам безусловную победу сегодня же и советовал не раздумывая ринуться в битву. Причем сон этот, начинаясь издевательским: «Спишь, Агамемнон…», далее сообщал, что прислан непосредственно Зевесом.

Агамемнон обрадовался предзнаменованию и построил войска.

А зря! Ибо сон был хоть и от Зевса, однако же говорил неправду.

Зевс не наклонил голову. Зевс прислал Агамемнону ложный сон.

Зато, когда Агамемнон вывел ахейцев на безнадежную битву, Зевс сотворил его очень красивым. «Так отличил между многих, возвысил средь сонма героев».

Дальше у нас идет отрывок, называемый «Список кораблей», или «Каталог кораблей», или «Перечень кораблей». Эта часть «Илиады» знаменита более любой другой.

Например, Осип Мандельштам написал: «Я список кораблей прочел до середины…»

А Борис Гребенщиков, например, спел: «Список кораблей никто не прочтет до конца, кому это нужно — увидеть там свои имена».

Почему-то будущие аэды сходятся в нежелании дочитывать этот список.

Видимо, потому что каталог кораблей надо не читать, а считать.

Количество кораблей 1186 было подсчитано давным-давно. Отсюда приблизительная величина греческой армии: различные исследователи оценивают ее от 50 до 120 тысяч человек.

( Комментарий Гермеса: 61 724 ступивших на берег; 1 погиб при высадке, находясь ногами еще в воде.)

Но греческая армия не была однородна. Каталог как раз и показывает, что она состояла из 29 отдельных армий:

Беотия — 50 кораблей, Аспледон и Орхомен — 30 кораблей, Фокея — 40 кораблей, Локрида — 40 кораблей, Эвбея — 40 кораблей, Афины — 50 кораблей, Саламин — 12 кораблей, Аргос — 80 кораблей, Микены — 100 кораблей, Спарта — 60 кораблей, Пилос — 90 кораблей, Аркадия — 60 кораблей, Элида — 40 кораблей, Дулихий — 40 кораблей, Кефалления — 12 кораблей, Этолия — 40 кораблей, Крит — 80 кораблей, Родос — 9 кораблей, Сим — 3 корабля, Западная Фессалия — 30 кораблей, Фтия — 50 кораблей, Пагасейский залив — 40 кораблей, Феры — 11 кораблей, Мефон — 7 кораблей, Пинд и Эхалия — 30 кораблей, Восточная Фессалия — 40 кораблей, Северная Фессалия — 40 кораблей, Энианы и Перребы — 22 корабля, Магнеты — 40 кораблей.

Троя тоже сражалась не одна. Троянская коалиция объединяла 16 областей и народов:

Троя-Илион, Дардан, Зелия, Адрастея, Сеет и Абидос, племена ларисских пеласгов, Фракия, племена киконов, Македония, Пафлагония, племена гализонов, Мизия, Фригия, Меония, Кария, Ликия.

Чтобы заинтересоваться списком кораблей и все-таки прочесть его до конца, следует понять простую вещь: для архаических ахеян это было то же, что для итальянца XX в. заявочный список «Милана» на текущий сезон. А для грека более поздней классической эпохи — примерно как для немца XXI в. поименный состав верхушки Третьего Рейха.

3. Оба народа с вождями построились на битву, сообщает третья песнь «Илиады». Это означает, что 29 армий, весь список кораблей двинулся по равнине в сторону города, а из города навстречу ему выступили 16 троадских полков.

Схождение войск описано так, словно произошло впервые. Между тем, как следует из предыдущего текста, идет девятый год войны.

( Комментарий Ареса: неужели нельзя было сказать, что до тех пор война была локальной и только на девятый год ахейцы сумели встать у стен самой Трои?!)

Эпизод третьей песни ключевой во всей этой истории. Разбирая его, надо увидеть факты, ничего не домысливая.

Троянцы движутся навстречу врагам с криком. Ахейцы ждут молча. Так показана разная боевая традиция.

Когда войска сближаются, на передний план выступает Парис Александр и вызывает «из данаев храбрейших» на единоборство.

Но едва Менелай услыхал вызов Париса, как тут же ответил на него.

( Комментарий Афродиты: везде и всюду Париса прославляют как труса и бездельника… и что же, это поступок труса? Не Гектор, заметьте, выступил первым, а Парис.)

Но едва Менелай ответил на вызов, Парис скрылся во втором ряду воинов.

Вот теперь уже появляется Гектор и произносит разоблачительную речь, краткий смысл которой: как ты мог, Парис, украсть его жену!

На что Парис предлагает: «Пусть успокоятся сыны Трои и ахейцы. В круге поставьте нас с Менелаем, мы сразимся за Елену. Кто победит, пусть забирает и ее, и сокровища. А Троя и ахейцы пусть заключат союз и заверят его клятвами».

Когда Гектор объявил предложение, всем оно очень понравилось. Из города на поле битвы прибыл Приам, чтобы обменяться клятвами с Агамемноном. Церемония была соблюдена до мельчайших деталей.

Представители сторон, Гектор и Одиссей, измерили место поединка, бросили жребий… Парису выпало право первым поднять копье.

Оба вышли на середину. Парис ударил Менелая прямо в щит и свое копье погнул. Менелай ударил в ответ, тоже попал в щит, пробил его насквозь, однако Парис увернулся от острия, да так удачно, что оно лишь слегка распороло его хитон. Менелай стремительно вытащил меч и ударил Париса по шлему, но шлем выдержал, зато меч Менелач раскололся на несколько частей. Оставшись без оружия, Меделай схватил Париса за «коневласый шлем» и потащил что было сил. Кожаный ремень шлема лопнул — Парис освободился. Но он почему-то так и не воспользовался своим мечом против безоружного Менелая, стоящего со шлемом в руках, вместо этого вооруженный Парис то ли сам убежал, то ли его скрыла от глаз богиня Афродита как своего любимца, к тому же не просто скрыла, а еще и перенесла прямиком в опочивальню к Елене за несколько стадий от места сражения.

Менелай зашвырнул доставшийся ему головной убор в направлении ахейского войска, после чего «бросился вновь, поразить Александра, пылая медным копьем». Каким образом в распоряжении Менелая оказалось медное копье, если свой удар он уже совершил, копье из руки выпустил и не слишком удачно действовал мечом — не объясняется.

Тем временем Парис, перенесенный Афродитой на ложе, занимался любовью с Еленой, которую та же Афродита вызвала со стены известием, что, мол, Парис давно уже в спальне. А Менелай, пока они там в спальне, «по воинству рыскал, зверю подобный, взоры бросая кругом, не увидит ли где Александра».

В результате Менелай был объявлен победителем.

Елена принадлежала ему. Троя должна была выплатить дань.

И все бы кончилось.

4. «Боги, — говорит Зевс в начале четвертой песни, — размыслим, чем таковое деяние кончить?»

Автор дает понять, что есть два варианта, и какой из них свершится — целиком и полностью в воле совета богов. Афродита желает спасти Париса. Гера и Афина желают разрушения Трои: Афина желает его молча; Гера бурно выражает негодование и предлагает отдать Зевсу три города ее культа — Аргос, Спарту и Микены — лишь бы Троя была разрушена.

Автор изображает продолжение войны как реализацию решения совета олимпийцев.

Зевс разрешил Афине — Афина склонила сердце луконосца Пандара, и тот пустил стрелу в Менелая, тем самым коварно нарушив клятвы и перечеркнув намечающийся мир и возможный союз.

Пандар, впрочем, только ранил Менелая. Врач Махаон, тоже не простой человек, а вождь ополчения из Трики, Пинда и Эхалии, перевязал рану Менелая и как сын Асклепия сказал веское слово: будет жить.

Агамемнон воззвал к вождям. Показательно, что поименно он обратился к Идоменею, предводителю Крита, к обоим Аяксам (Теламонид — вождь Саламина, Оилид — вождь локров), к Нестору, престарелому царю Пилоса, к Менесфею, вождю Афин, к Одиссею, предводителю армии островов Кефаллении, куда входит Итака, и наконец к Диомеду, который в списке кораблей значится полководцем Аргоса… Видимо, эти вожди были главными.

5. Да, в списке кораблей Диомед значится полководцем Аргоса, но Аргос вместе с Микенами — это царство самого Агамемнона. Спарта — царство Менелая, младшего брата Агамемнона, то есть тоже часть единой державы. Между Микенами и Спартой расположена Аркадия, дикий гористый край, не имеющий выхода к морю, — ее воинов, как указано в списке, на корабли посадил Агамемнон. Нестор издавна близок Агамемнону, еще один нерушимый кусок. В целом мы получаем государство, выставившее 390 кораблей — треть от общего количества ахейцев. Для сравнения: Ахиллес привел 50 кораблей, а Одиссей — 12.

Наемным «ответственным за победу» у Агамемнона получается вовсе не Ахиллес, а Диомед. Тем более, что он сын Тидея, стяжавшего славу взятием Фив в предыдущем мифологическом цикле.

( Комментарий Аида: я Диомеда люблю: он всегда присылал мне хороших жильцов.)

Неудивительно, что прославлению Диомеда, полководца Агамемнона, посвящена вся пятая песнь. Неудивительно и то, что именно Диомед, отрабатывая свое звание, убил в бою Пандара, отмстив за ранение Менелая буквально в течение получаса.

Удивительно другое: Диомед единственный в обеих поэмах смертный, поднявший руку на бога, более того — поднявший ее не напрасно.

Причем на двух олимпийских богов сразу!

После того, как Пандар ранил стрелой Менелая, ликийский лучник не успокоился, высмотрел на поле Диомеда и попал стрелой Диомеду в плечо. Пандар получился самым злополучным из действующих лиц «Илиады»: зацепил, но не убил Менелая, чем разорвал мирное соглашение; чуть спустя зацепил, но не убил Диомеда, чем вызвал последнего на подвиги и накликал собственную гибель.

Едва стрелу Пандара извлекли из плеча Диомеда, наемник Агамемнона взмолился: «Будь благосклонной, Афина!»

Афина услыхала, как выражается автор: «вняла», и вдохнула в Диомеда дух победы, вернее, дух его отца Тидея. Она «члены героя соделала легкими, руки и ноги», а также дала возможность видеть бессмертных. И сказала: «На богов не лезь, остальных одолеешь. Хотя если Афродита тут где-то появится, можешь разить».

Диомед убил девять троян (имена прилагаются). Это сосчитали Пандар и Эней, которые вдвоем решили укротить буйство ахейца. Но Диомед ударил Пандара копьем в нос, копье «пролетело сквозь белые зубы», отсекло язык при корне «и, острием просверкнувши насквозь, замерло в подбородке». Диомед убил бы и Энея, сделав невозможной всю «Энеиду» — будущее существование Рима повисло на волоске… Однако вмешалась Афродита, в одиночку укрывшая от смерти Римскую республику, Римскую империю, Цезаря, бани, Колизей, форум, развращенные нравы времен упадка, подонка Калигулу, Понтия Пилата, Нерона с Лженероном, классическую латынь, кодифицированное римское право… Помня наставления Афины, Диомед ткнул Афродиту копьем в руку около кисти. Не ожидавшая такой наглости, Афродита громко вскрикнула, а Диомед еще и сказал ей что-то крайне нелицеприятное.

Афродиту Арес утащил с поля боя на Олимп, а Диомед продолжал геройствовать. Он все-таки напал на Энея, но на сей раз Энея прикрыл лично бог Аполлон, величественно и грозно заявив страшному богоборцу Диомеду: «Вспомни себя, отступи и не мысли равняться с богами! Никогда меж собою не будет подобно племя бессмертных богов и по праху влачащихся смертных!»

Диомед отступил, но вновь дала о себе знать Афина: «Сейчас тут появится Арес. Он твой!»

Диомед ужаснулся: «Как, и Арес тоже?»

Афина возмутилась: «Нет, Тидей произвел себе не подобного сына! Не бойся, я буду сама сражаться за тебя!»

И Диомед ударил Ареса копьем в живот.

В ответ Арес лишь взревел, да так ужасно, что ахейцы и трояне вокруг дрогнули… И унесся на Олимп, где сел возле Зевса «печальный и мрачный».

Таким образом, из богов, стоявших на стороне Трои, только Аполлон сумел достойно возразить безумцу, направляемому Афиной.

( Комментарий Посейдона: ради чего и придуман весь эпизод. Узнаю златокудрого!)

6. Диомед продолжал убивать, но сошелся с Главком из Ликии. Прежде чем убить Главка, Диомед спросил его, кто он такой? Главк ответил, но не просто сказал: «Я Главк!» — а поведал целый миф о Беллерофонте, который являлся его довольно знаменитым в архаических кругах дедом. На что Диомед возрадовался: «Мы же связаны узами гостеприимства!» И не стал убивать ликийца. «Смотри, сколько кругом ахейцев, бей кого хочешь!» — дружески предложил Диомед, широко улыбаясь. «А сколько троянцев для твоего копья!» — сопровождал Главк слова приглашающим жестом. И они обменялись знаками так называемой проксении (что-то вроде побратимства городов), но почему-то Диомед дал Главку медный доспех ценой в девять тельцов, а Главк Диомеду — очень даже золотой, стоящий в одиннадцать раз дороже.

Тем временем Гектор вернулся в Трою. Когда он входил в город, матери, жены, дети наперебой расспрашивали его о своих сыновьях, мужьях, отцах… «Молитесь, несчастные!» — велел им Гектор. Тут же подошла его собственная мать, жена Приама Гекуба. «Хочешь выпить, сын мой?» — спросила она героя. «Вино меня обессилит, — отказался герой. — Лучше собери их всех в храме, пусть несчастные молятся!»

В опочивальню Елены и Париса Гектор вступил вместе с пикой. Пика была в одиннадцать локтей, соответственно можно сделать вывод о высоте потолка в спальне Париса.

Далее Гектор говорит странную вещь: «Ты не вовремя, Парис, наливаешься гневом, там разгорается бой… Идем, если не хочешь, чтобы вспыхнула Троя!»

( Комментарий Артемиды: вот-вот, такое впечатление, что это Нестор упрашивает вступить в бой Ахиллеса, а не Гектор «трусливого» Париса.)

Парис не менее странно соглашается: «Я не от гнева и не от злобы на граждан троянских… Я был печален. Но Елена убедила меня участвовать в сражении. Иди, я тебя догоню…»

И Гектор, и Парис знают, что Парис имел основания гневаться на троянцев. Но какие же это основания? Из-за него началась война, он проиграл поединок… Или нет? «Илиада» ответа не дает.

Уже близ городских ворот Гектор встречается с супругой Андромахой. Это нежная, сентиментальная, почти трагическая сцена.

«Тебя погубит твоя храбрость! — сетует Андромаха. — Я тебя никогда не забуду!»

«А тебя меднолатный ахеец повлечет в плен! — успокаивает ее Гектор. — Ты меня никогда не увидишь…»

Парис догоняет Гектора в воротах. И Гектор говорит: «Друг! Ни один справедливый человек не опорочит твоих воинских деяний: ты храбр! Просто порой медлителен и ленив».

7. Как только Гектор и Парис вступили в битву вместе, троянцы сразу потеснили ахейцев. Это увидела Афина и поспешила вниз, на помощь. Афину увидел Аполлон и поспешил ей навстречу.

Они сошлись у древнего дуба.

«Ты хочешь помочь своим? — спросил Аполлон. — Я предлагаю кое-что поинтересней».

«Что?»

«Поединок Гектора с кем-то из вождей Ахайи. Ты как?»

Афина согласилась, и Гектор вызвал на бой сильнейшего из ахейцев, так же, как ранее это делал Парис Александр. Только уже без последующего союза.

Вызов сразу же принял Менелай.

И вот еще одна странность: Агамемнон решительно останавливает Менелая, вроде бы совсем недавно выигравшего похожий поединок.

«Это безумство! — властно говорит Агамемнон. — Ты в исступлении, Менелай! Он же тебя убьет! Сядь и жди».

К этому поединку ахейцы подходят иначе, куда серьезней. Они бросают жребий — жребий выпадает Аяксу Теламониду.

Гектор и Аякс вступают в единоборство, но никто не побеждает.

Вечером в Трое происходит совет, как бы отдать Елену братьям Атридам: Агамемнону и Менелаю. В результате троянцы предлагают огромный выкуп, но без Елены.

Диомед, уполномоченный Атридов, отвечает: «Никто между нас не приемлет сокровищ Париса!»

И добавляет: «Даже Елены».

8. Совет происходил и кое-где повыше, а именно среди — олимпийцев.

«Если вы все, боги, свесите золотую цепь с небес до земли и все до последнего бога, все до последней богини повиснете на ней, то и тогда не совлечете меня с олимпийского трона!» — заявляет Зевс.

( Комментарий Гефеста: ну, такую цепь еще надо сковать… любопытная задачка…)

Боги примолкли, пораженные грозной речью и пытаясь догадаться, к чему бы это.

Афина нарушила молчание первой: «Я бы не хотела, чтобы ахейцы все до единого погибли под Троей».

Зевес ласково улыбнулся дочери и средь бела дня направил молнию в самую средину ахейского войска.

Обе стороны, увидев молнию, все поняли. Оставшееся время дня троянцы под руководством Гектора усердно атаковали, ахейцы наперекор судьбе отбивались.

Когда сумерки прервали сражение, троянцы разбили стан уже не в городе, а неподалеку от ахейских кораблей.

Зевс, вернувшись на Олимп, спросил, пристально глядя на Геру с Афиной: «Ну? Как?!»

«Я бы не хотела, чтобы ахейцы все до единого погибли под Троей», — повторила Гера слова Афины.

«А-а! — обрадовался Зевс. — Я твое желание вменяю в ничто. Если захочешь, завтра можешь посмотреть, как я буду истреблять этих ахейцев…»

9. Ясное дело, что совет (хотя бы по законам композиции) должен был созвать и Агамемнон. Он так и сделал, да еще и дважды в одну ночь.

«Зевс пообещал мне разрушенье Трои! — жаловался вождь. — И что же? Теперь я должен бежать! Я погубил столько народа… И бежать в Аргос! Это был обманчивый сон. Без сомнений, это воля Зевса. А значит, возвратимся. Трои нам не взять…»

Возразил Агамемнону его же Диомед:

«Ты, властитель, можешь вернуться, суда подготовлены. Так оно, может, и лучше. Трою возьму я один. Вон с помощником, со Сфенелом».

А давний стратегический союзник Агамемнона Нестор Пилосский сказал: «Надо любой ценой вернуть в строй Ахиллеса с его мирмидонянами».

Агамемнон быстро размыслил, что такое любая цена в данной ситуации, и ответил:

«Десять талантов золота. Двадцать лоханей, семь треножников. Двенадцать коней. Семь девственниц с этого, с Лесбоса. Плюс Брисеида, которую я у него забрал. Это он все получает сразу. Так, еще… Если берем Трою — за ним право первого дележа добычи. Двадцать лучших троянских женщин. Только поправка — без Елены! Так, еще… По возвращении он может стать моим зятем, выбрав любую из трех моих дочерей. В приданое даю семь градов: Кардамилу, Энопу, Геру, Феры, Анфею, Педас и Эпею. Кстати, они все граничат с Пилосом, ничего?»

Мудрый Нестор лишь покривился, однако смирился с соседством и молвил: «Не презренные дары!»

Посольство из Одиссея, Аякса Теламонида и Феникса, друга Ахиллеса, отправилось к черным кораблям мирмидонян.

Ахиллес пел нежную песню и подыгрывал себе на лире, которую подобрал на руинах какого-то из разрушенных городов. Слушал песню Патрокл, а больше идиллической картины никто не нарушал.

Три посланца выросли перед Ахиллесом, как демоны из ночи.

Ахиллес вскочил с лирой наперевес, но, вглядевшись, произнес: «А, это вы… Что-то быстро я вам понадобился!»

Тем не менее, он пригласил гостей на вино с мясом.

«Да мы, в общем, только с совета… — многозначительно ответствовал Одиссей. — В пиршествах недостатка нет, а вот погибнуть завтра не хотелось бы».

И Одиссей перечислил дары, предложенные Агамемноном. На это ушло некоторое время. Остальные успели съесть мясо и выпить вино.

Ахиллес отодвинул неоднократно ставший пустым кубок и разом отрубил:

«Перестаньте докучать мне вашим жужжаньем, один за — другим! Меня уговорить невозможно. Даже если дочь Агамемнона похожа на Афродиту и Афину одновременно, я и тогда ее не возьму! Я уплываю домой, в холмистую Фтию. Все! Феникс, поплывешь со мной?»

Когда Одиссей и Аякс вдвоем вернулись с отказом к Агамемону, Диомед сказал:

«И зачем было предлагать этому человеку столько наград? Только вселять в него еще большую гордость. Разве нет других достойных, доказавших свою верность, а?!»

10. Десятая песнь считается вставкой в «Илиаду». Хотя автор один и тот же. Скорей всего, десятая песнь появилась даже раньше других. Что же в ней есть такого, первозданного?

Среди ночи Агамемнон будит вождей второй раз и второй раз спрашивает их: что, по их мнению, делать? Нестор советует: нужна разведка! Трояне встали совсем рядом, надо или подслушать, какие у них планы, или вовсе захватить пленника.

Взоры обращаются к Диомеду. А Диомед, нимало не сомневаясь, тут же говорит: мне, мол, в такой вылазке необходим один человек — Одиссей.

В то же самое время, точно так же посреди ночи Гектор вызывает добровольцев: нужна разведка! Что собираются делать утром ахейцы, отплыть прочь или сражаться? За солидную мзду согласен идти некто Долон.

В ночном мраке выясняется, что Одиссей ориентируется на равнине между ахейскими кораблями и троянским станом куда лучше природного троянца. Он первым обнаруживает движение Долона в темноте и объясняет Диомеду, как им поймать лазутчика.

Герои ловят Долона, и Одиссей, обещая безопасность, выспрашивает у Долона расположение войск нынешней ночью, какие племена с какого краю встали на ночлег. Потом Диомед, запамятовав обещание Одиссея, решительно перерезает Долону горло.

Пользуясь полученными сведениями, Одиссей и Диомед пробираются к спящим фракийцам. Диомед убивает 12 человек и тринадцатым предводителя Реза, а Одиссей выводит прекрасных коней Реза, на которых оба стремительно возвращаются к ахейцам.

Во всей операции Диомед играет роль боевой силы, а Одиссей — проводника, для коего проникновение в ряды троянских союзников есть дело вполне обыденное. Он здесь как дома.

11. Как только наступило утро, Зевс отправил вниз к людям Вражду с большой буквы. Это существо стало на «огромнейший черный корабль Одиссея» и воскликнуло «мощно и страшно». Ахейцы тут же думать забыли о возвращении в родную землю.

Дальше идет длиннющий отрывок, который должен был выжать все соки из аэда и его голосовых связок; александрийские филологи впоследствии разбили его на семь песен, с 11 по 17. Но в общем-то, сделали они это зря, так как все семь песен занимает одно непрерывное кровопролитное сражение.

( Комментарий Деметры: а во что за один день превратили плодородную илионскую равнину! И это в год такого урожая! Стыд и позор!)

Семь песен, 120 страниц, почти три часа живых усилий аэда Гектор с троянцами наседает на окруженные защитной стеной корабли ахейцев, прорывается через укрепления, пытается поджечь деревянный флот…

Есть ли в мире другое сражение, описанное столь же подробно, до мельчайших деталей? Вряд ли.

И здесь никак не обойтись без статистики. Подобно тому, как список кораблей подробно перечисляет все племена и называет всех предводителей, более ста имен, точно так же на протяжении «Илиады» вполне конкретно, часто с родословными, указывается, кто кого убил. Если воспринимать это как чисто художественное изображение войны, оно утомляет. Если же произвести подсчет, то можно сделать интересные выводы.

12. В битве первого дня (песни 4–8), разгоревшейся после единоборства Менелая и Париса, ахейцы убили 59 троян, а трояне в свою очередь — только 17 ахеян. «Илиада» перечисляет всех погибших и всех победителей, во многих случаях отмечен и способ убийства, и вид смертельной раны. Порой говорится, что, допустим, Агамемнон гнал врагов и поражал их копьем, но потери каждый раз названы точно, по именам.

В битве второго дня (песни 11–17), несмотря на то, что вроде бы Зевс собрался прославить Гектора, вроде бы троянцы с утра до вечера наступают и чуть не сбрасывают объединенную греческую рать в море, ахейцы снова имеют преимущество 103 против 36.

Кроме того, если учесть ночную вылазку Одиссея и Диомеда (песнь 10), преимущество возрастает на Долона и 13 вырезанных во сне фракийцев.

Итого на момент конца 17-й песни зафиксированные потери сторон составляют: Троя с союзниками — 176 убитых; Греческая коалиция — 53 трупа.

Счет 176:53, в общем-то, разгромный в пользу ахейцев.

А в игру еще не вступал Ахиллес.

13. Что же касается индивидуальных достижений…

О не совсем понятном единоборстве Париса и Менелая уже было сказано.

Трижды мы видим поединки Гектора с Аяксом Теламо-нидом: первый раз по вызову Гектора на очерченном пространстве; еще дважды они сходились в ходе сражения. Можно сказать, все три раза Аякс выглядел получше, хотя результат ничейный. В битве второго дня, например, Аякс попал Гектору в грудь камнем, после чего Гектор даже потерял сознание. Правда, затем Гектор согнал Аякса с корабля покойного Протесилая, обрубив аяксово копье, но Теламонид так долго в одиночку защищал корабль против многих троянцев, что появление Гектора просто переполнило чашу.

Дважды Гектор встречался с Диомедом — и здесь ничья. Сначала Диомед бежал, провожаемый издевательским напутствием Гектора. Зато позже Диомед остановил его, бросив копье и угодив троянскому герою в голову, прикрытую шлемом.

Противостояние Энея и Диомеда заканчивается целиком в пользу Диомеда; это усугубляется тем, что Энею вдобавок помогал Пандар, и Пандара Диомед убил. Если бы не Афродита с Аполлоном, Диомед убил бы и Энея.

А вот принудил Диомеда покинуть битву ни кто иной, как Парис Александр. Его же стрела вывела из строя врача ахеян Махаона.

Всего количество пораженных врагов у лидеров с 1 по 17 песнь «Илиады»:

ГРЕКИ

Патрокл — 27

Диомед — 18

Одиссей — 17

Аякс Теламонид — 16

Тевкр Теламонид — 16

Агамемнон — 12

Менелай — 9

Антилох (сын Нестора) — 9

Идоменей — 6

ТРОЯ

Гектор — 30

Эней — 6

Парис — 6

Примечание к статистике:

1) Диомеду не записаны 14 зарезанных им в ходе десятой песни, поскольку произошло это в ночной темноте, вне боя. Если их посчитать, он опережает Гектора;

2) лишь два раза в «Илиаде» упоминается, что герой поразил столько-то народу без объявления имен пораженных. Это касается Аякса Теламонида (ранил пикой 12 неизвестных) и Патрокла (якобы убил 27 неизвестных). Так как случаи эти совершенно нехарактерны, они не учтены. Примечательно, что 27 анонимных жертв Патрокла мельком упомянуты после того, как только что он убил 27 названных противников. Скорей всего, это повтор.

Вывод из статистики: основной конфликт сюжета в том, что, несмотря на явный перевес ахейцев, героем номер один остается представитель Трои.

14. Пока внизу сражались, что-то происходило и на небесах.

Зевс запретил олимпийцам вмешиваться в битву. Чтобы исполнить просьбу Фетиды и как следует прославить Ахиллеса, Зевсу очень подходило временное лидерство Гектора.

Тогда Гера обратилась к Афродите: «Дай мне любви и сладких желаний!»

Афродита сняла с себя и протянула Гере некий «пояс узорчатый».

«Надень и все получится!» — улыбнулась богиня страсти.

Гера взяла пояс, но прежде чем отправиться к Зевсу, приготовилась наслать на супруга глубокий сон после любовного акта. Персонифицированный Сон очень не хотел насылаться, припоминая случай с Гераклом: Зевс заснул, Гера вдоволь поизмывалась над героем, а потом, когда верховный владыка Олимпа проснулся, началось такое… Но Гера пообещала прислать некую Пазифею Хариту (видимо, тоже выпрошенную у Афродиты), и персонифицированный Сон растаял.

Зевс отдыхал на склоне горы Иды, откуда открывался великолепный вид на Трою. Едва Гера появилась перед ним в «поясе узорчатом», он тут же привлек ее к себе и предложил насладиться любовью.

«Здесь?! — ужаснулась Гера, богиня семьи, верности и домашнего очага. — Где всем все видно?! Гефест устроил нам такую божественную спальню, поспешим туда!»

«Никто тебя не увидит!» — пообещал Зевс.

Вокруг них мгновенно выросли «цветущие травы, лотос росистый, шафран и цветы гиацинты густые». Золотое облако опустилось на гору.

И началось…

Потом Зевс заснул, и Посейдон смог беспрепятственно отразить войска Трои от ахейских кораблей.

Именно тогда Аякс попал Гектору камнем в грудь.

15. Когда Зевс очнулся и «воспрянул из объятий», он увидел лежащего Гектора и бегущих троян. А еще он увидел на поле боя бога морей Посейдона.

«Так это твои козни?! — обернулся он к сестре-супруге. — Так вот что означала твоя любовь?! Ну подожди, я помню, как ты гнала Геракла, а ты сейчас вспомнишь, что было потом!..»

Гера тут же поклялась всем, чем возможно, в том числе подземными водами Стикса, что, мол, не она направила Посейдона — он сам туда пришел.

«Если ты, лилейнораменная Гера, — сказал Зевс, — будешь на сонме божественном мыслить согласно со мною, то никто из богов нам не помешает, никакой Посейдон! Как же ты не понимаешь!»

И Гера, видимо, что-то поняла, потому что по слову владыки собрала-таки божественный сонм и объявила:

«Боги безумные! Мы безрассудно враждуем на Зевса! Мы бесполезно пылаем его укротить…»

( Комментарий Геры: первое правдивое слово за всю эту нелепую поэмку!)

Зевс отозвал Посейдона и направил Аполлона. Аполлон «ужасную силу вдохнул предводителю воинств» Гектору. Тут-то греки и дрогнули… Это единственный отрывок «Илиады», в котором число погибших ахейцев больше, чем погибших троян.

Именно тогда Гектор отрубил острие копья Аякса Теламонида.

( Комментарий Афины: сам себе певец вдохнул ужасную силу, а потом поручил музам правильно записать…)

16. Явление Патрокла приходится на 16-ю песнь. Он стоит в расположении отдыхающих мирмидонян Ахиллеса и плачет.

«Что ты расплакался, как дева-младенец?» — спрашивает Ахиллес.

А надо сказать, отношения Ахиллеса и Патрокла темны и запутаны.

( Комментарий Афродиты: ничего темного, все предельно замечательно!)

Патрокл отвечает: «Диомед ранен стрелой, Одиссей ранен копьем, Агамемнон тоже ранен, и Эврипил ранен, врачи лечат их травами…»

Главврач Махаон тоже был ранен, но Патрокл о нем запамятовал.

«Если б Трои сыны и ахеяне, сколько ни есть их, все истребили друг друга, — мечтательно произносит Ахиллес, — мы бы с тобой одни разорили Трою!»

«Отпусти меня в бой! — просит Патрокл. — Трояне устали, мы как свежая засадная армия отгоним их от кораблей!»

Ахиллес соглашается, дает Патроклу свой доспех и воинов, но требует, чтобы друг не вздумал без него брать Трою.

«Не лишай меня славы!» — говорит Ахиллес.

Численность мирмидонской армии в «Илиаде» точно названа — 2500 человек.

Патрокл с мирмидонянами вторгается в ряды противника. Внезапность — залог успеха, и «Трои сыны» бегут, успевая поджечь лишь один корабль.

Патрокл преследует их, набирая за считанные минуты свои 27 убитых. При этом ведет он себя так, что сочувствовать ему тяжело: не щадит бегущих, глумится над умирающими.

Свергнув возницу Гектора Кебриона с колесницы, он кричит: «Как он легок, как быстро ныряет! Есть и у троян водолазы!»

Обоим Аяксам, Теламониду и Оилиду, он предлагает: «Пал Сарпедон! Как бы теперь увлечь тело и над ним поругаться!»

Вот-вот и он догнал бы Гектора по числу жертв. Если бы не Аполлон…

Аполлон укротил маньяка, наслав на него слабость посреди боя. Патрокл пропустил удар сзади Эвфорба.

А Гектор добил, вонзив копье в пах.

17. Нескончаемая битва продолжается схваткой вокруг тела Патрокла. Гектор забывает, что хотел сжечь корабли греков. Менелай убивает Эвфорба, гордящегося тем, что нанес первый удар другу Ахиллеса. Но видя наступающих троян, бывший муж Елены не решается тащить тело и оставляет Патрокла врагам. Менелай зовет двух Аяксов и скоро тут собираются почти все герои с обеих сторон.

Менелай тем временем размышляет, как бы позвать на помощь Ахиллеса. Менелаю очень не хочется самому сообщать Ахиллесу о гибели Патрокла. Он посылает на этот почти подвиг сына Нестора Антилоха.

Гектор успевает снять с Патрокла доспех, а тело все-таки отбивают ахейцы.

18. Ахиллес сидел и думал. Думал он буквально следующее: «Мама Фетида давно говорила, что прежде меня другой храбрый мирмидонянин должен пасть… О горе! Да это же она о Патрокле!!!»

( Комментарий Гермеса: кто-то врет, или Ахиллес, или божественный аэд; на 360 стихотворных строк раньше было сказано, что Фетида не открыла Ахиллу гибель Патрокла.)

И тут пришел Антил ох со своей новостью. Ахиллес упал в пыль, корчась и пытаясь вырвать у себя все волосы. Тут же, услыхав, выбежали из шатра «жены младые, которых и он, и Патрокл полонили». Жены младые «в грусти глубокой завопили громко», из чего мы делаем вывод:

— отобранная Агамемноном Брисеида вряд ли была такая уж единственно любимая у Ахиллеса;

— прочим полонянкам было с двумя главными мирмидонянами хорошо;

— общими усилиями они довольно весело проводили время.

Плач героя, усиленный воплями младых жен, привел к тому, что из моря выступила на берег мама Фетида в сопровождении каталога нимф-нереид (всего 33 особи). Зрелище было красивейшее и не для всяких людских глаз.

«Что ты страдаешь? — спросила сына Фетида. — Зевс все исполнил».

«Знаю, — отвечал Ахиллес. — Но теперь, пока я не уничтожу Гектора, я не хочу жить».

«Но твоя смерть ждет тебя сразу за смертью Гектора!» —. предупредила Фетида.

«Пусть! Зато прежде я заставлю многих грудастых троя-нок рыдать об их мужьях!»

«Ты говоришь справедливо!» — согласилась Фетида.

И отправилась к Гефесту, чтобы выпросить у бога мастеров прекраснейшее оружие для осуществления справедливости.

Тем временем ахейцы отступали с телом Патрокла, а Гектор с Энеем их преследовали. Гектор трижды хватал Патрокла за ноги, но греческие герои трижды перетягивали Патрокла на свою сторону.

Тогда Гера шепнула Ахиллесу на ухо: «Там от Патрокла скоро ничего не останется».

Хотела ли Гера помочь ахейцам, или же назло Фетиде провоцировала Ахилла выйти на бой без доспеха… В любом случае Ахиллес не побежал на врагов с голой грудью.

( Комментарий Ареса: и откуда только потом взялся этот бред о неуязвимости Ахиллеса и его пятке?!)

«У меня же нет доспеха! — возразил герой. — Я отдал его Патроклу…»

«Да хоть так им покажись!» — посоветовала богиня.

Ахиллес забрался на возвышение и закричал. Как сказано в первоисточнике, «троян обуял неописанный ужас».

…Гефест всю ночь работал над вооружением сына Фетиды. Особенно его заинтересовал щит. Несколько увлекшись, Гефест сотворил такое, во что грех тыкать острыми предметами, в особенности людям с развитым чувством прекрасного.

На щите Ахиллеса был целый мир.

Земля, море, небо, на небе солнце, луна и звезды, с точным изображением основных созвездий — Плеяды, Гиады, Орион, Арктос (Большая Медведица).

Два города: один в состоянии мира, другой в состоянии войны. В первом имела место свадьба с пиршеством и суд о выплате за убийство. Второй город окружали две рати, а горожане, выставив на стенах женщин, детей и стариков, выступали тайно, чтобы напасть на осаждающих из засады, причем кто-то еще крался, а кто-то сражался вовсю на берегу реки.

Отдельно Гефест изобразил земледельческий цикл. На одном поле яремные волы распахивали пар, на другом греки уже собирали урожай.

В виноградном саду отрок играл на лире посреди девиц с плетеными корзинами.

Золотые и оловянные волы в сопровождении девяти псов шли на водопой, но два льва напали на стадо, а пастухи и псы не могли отогнать хищников.

Пастбище с овцами серебряной шерсти Гефест расположил в тихой долине.

Хоровод из «цветущих дев, желанных многим», с некоторым вкраплением прекрасных юношей, бог мастеров изобразил по образу и подобию чудесных критских танцев.

А вокруг по ободу Гефест пустил Океан.

Хотя, может быть, это был Стикс? Кто знает…

( Комментарий Гефеста: да, помню, неплохой щит получился! Только он, по-моему, никогда не принадлежал Ахиллесу.)

19. Когда рано утром Фетида положила у ног Ахиллеса доспехи, сотворенные Гефестом, они издали такой звук, что мирмидоняне вздрогнули. На солнце отполированный богом металл сверкал больно для глаз. Все зажмурились, один Ахилл взглянул — и наполнился сильнейшим гневом на Трою.

«Да, смертный до такого не додумается!» — сказал он.

Ахилла беспокоило, чтобы возлюбленное тело Патрокла не испортилось до его возвращения. Фетида обещала помочь и с этим.

На совет, созванный Ахиллесом, пришли все. Одиссей, Диомед и Агамемнон прихромали, страдая от полученных накануне ран.

«Агамемнон! — сказал Ахиллес. — Лучше бы эту пленницу, из-за которой мы поссорились, пронзила стрелой Артемида!»

( Комментарий Артемиды: я, кстати, собиралась…)

Агамемнон встал, явно превозмогая боль в бедре, хотя ранили его давеча в руку возле локтя.

«Други, герои! — начал Агамемнон как опытный оратор. — Я объяснюсь с Ахиллесом, сыном Пелея, но вы все слушайте, чтобы не было в мифической традиции кривотолков. Меня обвиняли в ссоре. Но разве виноват я? Конечно, нет! Виноват Зевс, и Судьба, и Эринния, и Обида. Согласитесь, я всего лишь орудие и совершенно ни при чем!»

И в качестве примера Агамемнон пересказал историю Геракла. Греки любили сказания о Геракле, поэтому речь вождя имела успех.

В завершение Агамемнон вновь пообещал те дары, которые через Одиссея предлагал ранее.

«Захочешь — дашь! — обрубил беседу Ахиллес. — Сейчас в битву!»

«Нет, — вмешался Одиссей, — нельзя вести в битву воинов, пока они не позавтракали!»

«Правильно! — сказал Агамемнон. — Давайте принесем клятвы примирения, передадим дары, заколем в жертву вепря… Ну и слегка попируем до сражения!»

«Нет, нет и нет, никогда! — гнев Ахиллеса возвращался и набирал силу. — Вы приглашаете воинов есть, когда не убит еще ни один троянец! Да как можно прикасаться к пище, если Гектор славен и здоров! Надо идти в битву прямо сейчас, голодными и тощими! У меня в мыслях не еда и питье, а кровь и стоны!»

«Ахиллес! — возразил Одиссей. — Ты силен в бою, зато я знаю распорядок. Мы все пойдем на Трою, но сначала воины должны позавтракать!»

Пока воины завтракали, гневный Ахилл облачался в доспехи: поножи, латы, щит, шлем, на плечо повесил меч, а в руку взял огромное тяжелое копье. Возница его с чудным для возницы именем Автомедон принял вожжи…

И тут к Ахиллесу оборотил голову конь и проржал на греческом языке гомеровского периода: «Приближается твой последний день! Ты погибнешь от мощного бога и смертного мужа!»

Герой не удивился, как следовало бы ожидать, а разозлился пуще прежнего. «Не твое дело, конь! — заявил он. — Я сам знаю, что сгину на этом поле. Но сначала трояне захлебнутся в собственной крови!»

20. Двадцатая песнь у автора получилась. В ней сразу несколько интересных подробностей, о коих стоит поразмыслить.

Опять, как уже было в «Илиаде», вслед за советом земных вождей происходит совет олимпийских богов. И если в предшествующие два дня Зевс не разрешал бессмертным вмешиваться в сражение людей, то теперь он же, напротив, отправляет богов «поборать» за тех, кому они желают победы.

«Я останусь здесь и, воссев на вершине Олимпа, буду себя услаждать созерцанием», — говорит Зевс.

На сторону ахейцев встали Гера, Афина, Посейдон, Гермес и Гефест.

На сторону Трои встали Арес, Аполлон, Артемида, Афродита, Лета и мелкий божок местной речки Ксанф.

( Комментарий Деметры: последовательное забвение моей роли и выдвижение вперед то Фетиды, то отходящей в архаику Леты очень характерно для представленного на суд произведения. Оно и понятно: с Летой автора связывают тесные отношения. Ну, а об этом выдуманном Ксанфе и говорить нечего… Боюсь, задвигая Деметру, кое-кто проложит дорогу вовсе не отжившей Лете, как ожидает, а совсем иному!)

Чтобы подчеркнуть торжественность третьего дня битвы, Зевс ударил сверху громами, а Посейдон, издавна отвечающий за землетрясения, слегка встряхнул местность.

И стояли Посейдон против Аполлона, Гера против Артемиды, Афина против Ареса, Гермес против Леты, Гефест против Ксанфа. Для Афродиты оппонента не нашлось.

Впрочем, поначалу битва богов выразилась не в единоборствах, а в подстрекательстве смертных.

Первым Аполлон вдохновил Энея и направил его на Ахиллеса.

«Зачем ты вышел против меня, Эней? — спросил Ахилл. — Ты надеешься сразить меня и царствовать в Трое? Но у Приама много сыновей, ты забыл? Прими совет и вернись в строй, я ищу не тебя сегодня».

«У тебя мать нимфа, у меня, говорят, Афродита, — отвечал Эней. — Я тебе сейчас перескажу свою родословную, послушай…»

Окончив родословную, Эней ударил копьем в щит Ахиллеса. Прощай, чудесная красота Гефеста! Ахилл отпрянул, чувствуя силу удара и понимая, что копье пройдет насквозь… Но щит был ведь не простой, а с золотой пластиной в середине, и удар Энея, к которому тот готовился, похоже, с вечера, пропал втуне (то есть даром).

Ахиллес ответил не менее сильным ударом, щит Энея был пробит, но Эней отбросил его вместе с копьем.

«Он его сейчас убьет! — сказала Гера. — А он нам всем нужен».

И очень, очень показательно, что Энея из рук Ахиллеса избавил бог, стоящий за греков, Посейдон. И что сподвигла его на сей шаг Гера, стоящая за греков. Так кого же они спасали, уводя Энея прочь из этого поединка?

Гектору Аполлон, наоборот, указал не выступать из рядов. Но Ахиллесу повезло убить самого младшего из сыновей Приама — Полидора, и Гектор не выдержал.

«Радуюсь! — вскричал Ахиллес. — Больше мы не будем друг от друга по бранному поприщу бегать!»

Однако долгожданный поединок Гектора с Ахиллесом, можно сказать, и не состоялся: это был поединок Аполлона с Афиной. Гектор бросил копье — Афина остановила его полет и отшвырнула обратно к ногам Гектора. Аполлон в свою очередь не позволил Ахиллу нанести точный удар, скрыв Гектора глубоким мраком.

Тогда Ахиллес быстро убил 14 человек, забрызгав кровью всю колесницу.

21. Троянский строй был рассеян. Некоторые бежали в город, а некоторых Ахиллес загнал в реку, в тот самый «глубокопучинный Ксанф». В воде он полонил 12 юношей, чтобы после совершить человеческое жертвоприношение в честь Патрокла.

Связав им руки сзади, Ахиллес вдруг увидал очередного приамова сына Ликаона. Какое-то время назад именно Ахиллес уже брал в плен Ликаона и продал его на остров Лемнос, откуда Ликаон друзьями Трои был выкуплен за очень высокую цену. Едва вернувшись домой, он вновь попал в руки к Ахиллесу.

«Ты получишь выкуп в три раза больше, чем в тот раз», — пообещал Ликаон.

«Какой выкуп, о чем ты? — произнес Ахилл немного даже задумчиво. — Я больше не беру выкупов».

«Не убивай меня, ведь Гектор не единоутробный брат мне!» — возопил Ликаон.

«Не бойся смерти… — посоветовал Ахилл. — Патрокл умер, а он был намного лучше тебя. Посмотри на меня: я тоже лучше тебя, но и я погибну, как все».

Ликаон уронил копье и сел, раскинув руки. Ахиллес вонзил меч под ключицу до рукояти, взял Ликаона за ногу и сбросил в реку.

Убив еще 8 человек, Ахиллес прыгнул с берега в середину реки, чтобы преследовать убегавших.

( Комментарий Посейдона: как-то даже стыдно называть это рекой!)

Ксанф решил утопить Ахиллеса. И Ахиллес бы утоп, но против Ксанфа выступил Гефест. Он укротил речку огнем, а речка была так велика и «глубокопучинна», что легко могла быстро высохнуть.

Ахиллес выбрался весь мокрый на берег, но олимпийцам уже было не до него. Земля застонала, небо огласилось звуком трубы. Зевс на Олимпе засмеялся от радости, увидев, что битва богов началась.

Гефест одолел Ксанфа.

Арес напал на Афину, но мгновенно проиграл схватку. Афродита, дежурившая неподалеку, подхватила бога войны, чтобы увести от Афины в свои ласковые объятия, но Афина набросилась и на нее. Арес с Афродитой упали рядом, и только тогда, добившись полного торжества над лежащими — войной и любовью, Афина позволила себе успокоиться.

Посейдон обратился к Аполлону: «Наша очередь. Начинай, ты младше».

«Из-за этих, из-за людей? — усмехнулся Аполлон. — Я еще не сошел с ума. Они же как листья: то появились, то опали».

Зато Гера атаковала Артемиду, поломала лук и разбросала стрелы.

Хитрый Гермес, прикинув, что боги-троянофобы уже обеспечили победу над троянофилами, сказал: «Лета! Сражаться с тобой я не намерен. Если хочешь, можешь хвалиться, что ты меня победила».

Но Лета лишь собрала лук и стрелы Артемиды.

22. Вбежав в город, трояне прислонялись к спасительной стене и пили, утоляя жажду.

Ахиллес же преследовал некоего знатного троянца, как ему показалось… Но уведя героя подальше от городских ворот, знатный троянец обернулся Аполлоном.

«И зачем ты за мной гонишься?» — издевательски вопросил Аполлон, вдруг остановившись.

«Ты меня отвлек, зловредный бог! — в который уже раз взбесившись, закричал Ахиллес. — Если бы не ты, многие б глодали землю зубами! А теперь они живы, как ужасно! Ты лишил меня славы!»

Очередной гнев Ахиллеса понять можно: по количеству уничтоженных врагов в «Илиаде» (24) он не достиг даже своего друга Патрокла, заняв в итоге лишь третье место.

И если бы глупый Гектор не вздумал ждать Ахиллеса у ворот, а спокойно вошел в город, то остался бы первым.

Но Гектор ждал у ворот.

Его со стены просил отец, умоляла мать… Гектор стоял. Ему было стыдно: он не послушал совета отступить под защиту стен ночью, и за это утро из-за рискованного решения погибли подчиненные ему сограждане. Он боялся взглядов «троянок длинноодежных».

Ахиллес не рассчитывал на такой подарок. Ахиллес приближался, сияя божественным доспехом.

И Гектор, который специально остался сразиться, который не послушал родителей… Гектор побежал. Но не домой, в Трою (там были длинноодежные троянки), а вокруг нее.

И Ахиллес, который на всем немалом протяжении «Илиады» неизменно назывался «быстроногим», «стремительным», ринулся следом, но не смог догнать Гектора…

«Ну что, коллеги? — сказал Зевс на Олимпе. — Ахиллес бежит за Гектором. Что делать будем?»

«Волю твори, но не все на нее согласимся мы, боги», — отозвалась Афина.

Тогда Зевс взял две смерти: смерть Гектора и смерть Ахиллеса. Взял золотые весы и бросил. Смерть Гектора оказалась тяжелее.

( Комментарий Аида: это вообще моя прерогатива и мой мортометр. И пользоваться им можно, только когда обе души мертвы. Слишком смелое художественное допущение, тем более когда допускает тот, кто знает.)

Взвесив смерти, Зевс запретил действовать Аполлону, но Афине разрешил явиться Гектору в образе брата Деифоба.

«Радуйся, Гектор! Не беги от него… Я вышел тебе помочь!» — крикнул Деифоб-Афина.

«Я всегда любил тебя, Деифоб!» — обрадовался Гектор.

«Меня умоляли все друзья, а также отец и мать… Не выходить. Но я вышел!»

И Гектор остановился.

«Ахилл! — обратился он. — Я готов сразиться. Но давай договоримся, кто бы ни победил, отдать тело павшего для погребения».

«Тебя сожрут псы!» — отвечал Ахиллес.

Сын Фетиды бросил копье и промахнулся. Копье вонзилось в землю за спиной Гектора.

Гектор бросил в ответ. Он попал в середину щита… И божественный щит Гефеста отшвырнул копье Гектора далеко прочь.

«Деифоб! — крикнул Гектор. — Другое копье, быстро!»

Но Деифоба не было. Никого не было. А копье Ахиллеса — невидимая Афина вернула в руку мирмидонянину.

Гектор все понял. Бежать было поздно. Он выхватил меч и атаковал Ахиллеса. Тот прикрылся щитом, а сам, помня слабое место своих предыдущих доспехов, ударил возвращенным копьем в шею.

Гектор пал.

«Тебя сожрут псы!» — повторил Ахиллес.

Из последних сил Гектор прохрипел:

«А тебя убьет Парис, с помощью Аполлона!»

К месту схватки подоспели многие ахейские воины. Они вонзали в лежащего свои копья и повторяли: «О! несравненно теперь к осязанию мягче сей Гектор…»

Ахиллес привязал ноги Гектора к своей колеснице и потащил, волоча мертвое тело в пыли.

То есть это что же получается? Это получается, за великого воина Ахилла абсолютно все сделали бессмертные? Он не догнал Гектора — того остановила обманом Афина. Он промахнулся — Афина вернула копье. Удар Гектора был точнее — этот удар отразил волшебный щит, и не просто отразил — щит отобрал у Гектора его оружие. Даже испугал Гектора не сам враг, а скорей сияние гефестовых доспехов.

Ахиллес лишь надругался над телом. В этом и был его вклад, сугубо человеческий.

23. Третий день битвы ничего не изменил в статистике «Илиады», добавился Ахиллес с его 25 жертвами — и все.

У него, правда, имелись про запас пленники, всего 12 голов. Он эти головы и отсек на погребальном костре Патрокла.

Однако, не убей Ахиллес Гектора, вряд ли судьи-олимпийцы засчитали бы ему обезглавливание связанных, беспомощных людей. Хотя… Могли и засчитать. Ведь трудно спорить, что сам финальный поединок — это первый в истории зафиксированный случай вопиющего судейского произвола.

Как и все военные действия между Троей и Ахайей, целиком срежиссированные небожителями, вплоть до мелочей.

И тут автор показывает нам альтернативу. Песнь двадцать третья почти целиком посвящена состязаниям в честь павшего Патрокла.

Эти состязания — провозвестник будущих Олимпийских игр. У них и программа та же, что у первых Игр VIII в. до н. э., по которым греки станут вести свое летоисчисление. И главное соревнование — бег колесниц, который будет самым престижным видом Олимпиад на протяжении нескольких веков.

( Комментарий Афины: по-моему, ради одной этой идеи он и затеял гекзаметр, Гомера, «Илиаду»… Да он и мне предлагал нечто подобное!)

В отличие от войны, тут все гораздо справедливей, несмотря на то, что устроитель игрищ — Ахиллес.

Диомед победил в колесничном беге. Это символично, ведь если б не стрела Париса и не беспрецедентная помощь богов Ахиллу, именно Диомед — самый высококлассный воин «Илиады».

Кулачный бой выиграл Эпей, сын Панопея.

В борьбе не сумели победить друг друга и получили равные награды Аякс Теламонид и Одиссей. Если вдуматься, это победа Одиссея, сильно уступавшего Аяксу в весовой категории. Во времена поздних Олимпиад Одиссей получил бы золотую медаль после взвешивания.

После борьбы Одиссей выиграл еще и бег. Похоже, не без помощи Афины…

( Комментарий Геры: а по-моему, Афина целиком участвует во всем этом эпосе! Ну посмотрите же, кто самый успешный, кто привлекательнее всех в «Илиаде»? Двое! Аполлон, тут все ясно, и она.)

Метание диска выиграл Полипет, сын Пирифоя, небезызвестного друга-соучастника Тезея.

В стрельбе из лука первенствовал Мерион, критянин, причем обыграл он Тевкра Теламонида, безусловно, наиудачнейшего лучника в боях «Илиады».

В метании копья изъявил желание поучаствовать Агамемнон, поэтому соревнование не состоялось. Ахиллес предпочел просто отдать первый приз вождю, а остальные предпочли снять свои кандидатуры.

Было еще довольно странное соревнование, для последующих греков совершенно не характерное, но близкое будущему Риму — гладиаторский бой в полном вооружении, до первой крови. И вышли-то не рядовые ахейцы, а Диомед с Аяксом Теламонидом. Этот поединок был остановлен и награда вручена равная.

23-я песнь «Илиады» — это первый выпуск новостей спорта в длинной летописи человечества.

24. Девять дней Ахиллес встречал утро одним и тем же образом: привязывал Гектора к колеснице и троекратно волочил вокруг могилы Патрокла.

Богам это зрелище наскучило. На Олимпе возникло мнение: а не желает ли Гермес выкрасть тело?

«Ахиллес чужд справедливости! — выступил Аполлон. — Мы возвеличиваем жестокого, недостойного смертного, потерявшего и жалость, и стыд. Это свирепое существо, оскорбляющее саму землю!»

Гера попыталась возразить, не столько от любви к Ахиллесу, сколько от ненависти к Трое, но Зевс взвесил доводы и послал Фетиде повеление.

Фетида явилась к сыну, когда тот уже протащил три раза Гектора и печально стенал в ожидании завтрака, посматривая на заколотого барашка.

«Милое чадо! — обратилась нимфа-нереида к безжалостному убийце. — Почто ты тоскуешь о Патрокле? Приятно и с женщиной опочить, и любви насладиться. Жить же недолго тебе…»

А вестница Зевса Ирида прошелестела тихим голоском на ухо царю Приаму, чтобы он нагрузил повозку золотом и в одиночку, взяв в помощники только престарелого возницу, направился из Трои к ахейским кораблям.

Самое странное, что Приам так и сделал.

Зевс, как увидел это безумие, обратился к Гермесу: «Ты охотней других общаешься со смертными… проводи старца!»

Гермес с удовольствием обманул стражу, ввел Приама в шатер к Ахиллесу и эффектно исчез.

Приам упал к ногам Ахиллеса, обнял его колени и стал целовать руки, чем вызвал жалость к себе у многих-многих поколений. Хотя на самом деле вопрос уже был решен сверху, Ахиллес не мог не отдать тело Гектора, а без вмешательства богов просить о чем-либо человека с воспетым гневом — занятие пустое.

Ахиллес приказал разгрузить повозку с драгоценностями, сходил к могиле Патрокла и сказал:

«Не ропщи, друг, что я отдаю тело твоего убийцы… Мне хорошо заплатили».

Потом они с Приамом выпили, закусили… Автор сообщает: «Оба они наслаждались, один на другого взирая…»

«Ложись на ночь у меня, — посоветовал Ахилл, — а то, если Агамемнон что-то узнает о выкупе… В общем, может выйти замедление. И еще, раз уж мы договорились: сколько дней вам надо на погребение?»

«Девять дней оплакивать… На десятый — погребальный костер и пир… На одиннадцатый — насыпать курган… В двенадцатый можем опять воевать».

Ахиллес согласился, в знак чего пожал Приаму правую руку.

Однако ночью к спящему Приаму явился Гермес.

«Ну ты даешь, старец! — возгласил бог. — Спать в стане ахейцев! Вот это беззаботность, завидую! Ты знаешь, что за тебя живого можно потребовать три таких повозки, какую ты отдал за Гектора мертвого?»

Приам ужаснулся… Гермес вывел его из стана, довел до речки Ксанфа и лишь там позволил себе вознестись.

Раньше всех царя Трои, везущего труп сына, разглядела со стены Кассандра. Встречая мертвого мужа, плакала Андромаха… Встречая мертвого сына, плакала Гекуба…

Плакала даже Елена. В ее плаче прозвучал срок «двадцать лет» — столько, по ее словам, Елена провела в Трое. Отсюда легко сделать вывод, что Агамемнон привел 29 армий только через десять лет после похищения.

( Комментарий Ареса: ну, в осажденном городе год за два… если не за пять!)

Пользуясь перемирием, трояне свезли лес, потом сожгли Гектора, потом насыпали курган.

Все.

Таково содержание знаменитейшего эпоса, каким он дошел до нас, близко к тексту, песня за песней, всего числом двадцать четыре.

Заметим: о яблоке раздора, о похищении Елены Тезеем, о клятве женихов, о пророческом даре Кассандры, о мнимом безумии Одиссея, о жертвоприношении дочери Агамемнона Ифигении, о попадании стрелы в пяту Ахиллеса, о подвигах его сына Неоптолема, о смерти Париса, о подлинном безумии Аякса, о троянском коне, о взятии Трои — обо всем этом в «Илиаде» НЕ СКАЗАНО НИ СЛОВА.

Как и о многом другом.