«Радуйся, будущий потребитель данного объекта культуры!

С тобой говорю я, создатель искусств, измеритель гармонии, воплощение спокойного совершенства и, между прочим, вдобавок ко всему неплохой стрелок излука.

Хайре, ибо то, что я делаю сейчас, я делаю для твоей радости!

Придет время, довольно скоро, и вы все там начнете спорить, кто же изобрел такой вечный сюжет, кто составил так безошибочно слова, кто угадал так точно взаимоотношение богов и людей… Кто?! Кто он, мифический, я бы даже сказал — домифический автор гениальных поэм, сообщающих вам, смертным, правду? Ну, кто же?!!..

Хомерос. Гомер.

И семь городов примутся наперебой называть его, великого, своим гражданином, показывать место рождения и место смерти, и все семь будут правы, а знаешь почему?

И кто-то заявит, будто „Илиаду“ и „Одиссею“ сочинил один Гомер, но кто-то возразит — ничего подобного, это разные люди, и снова оба будут правы, а знаешь из-за чего?

Все просто. Потому, будущий мой искатель прекрасного, что слова сложил я. Сложил, перепроверил на весах каждой из девяти муз — и отдал гомерам.

Собственно говоря, еще не отдал. Я лишь планирую это сделать, но, понимаешь, мои планы смешаны с моей непорочностью (только не спутай мою непорочность с невинностью Артемиды), а значит, намерение мое — все равно что свершившийся факт.

Гомеров будет много. Гомер — это тот, кто лучше всех споет мою песнь в границах своего поколения. Может быть, ты станешь Гомером. Может быть, ты уже Гомер, если слова мои дошли до тебя прежде и чище, нежели до остальных твоих сверстников.

Нет, конечно, будет и самый первый Гомер, куда без него… Я его вижу: нищий слепой старец, бредущий от костра к костру, пальцы нежатся, соприкасаясь со струнами, и в голове его, прячется богатство невиданное.

Хотя не знаю… Есть и другая идея, не хуже: первым Гомером может стать особь женского пола. Оставлю тебя в недоумении, в конце концов, принеси жертву на алтарь и познаешь истину. Не открывать же все сокрытое в предисловии! Предисловие как явление задумано мной зачем? Предисловие это предупреждение.

Я хочу предупредить тебя, пытливый мой почитатель! Не все слова, приготовленные мною для таких, как ты, дойдут до тебя. И не оттого, что ты туп, как думают некоторые. Увы, смертный, не веемой слова к тебе выпустили.

Любимая моя песнь, текст-чудо, „Илиада“ и „Одиссея“ подверглись цензуре со стороны моих коллег. Особенно „Илиада“ — им всем что-то да не нравилось. Измени тут, измени здесь… Не тронь моего избранного, твердит одна… Покажи моего избранного еще вот так, умоляет другая… Но совершенство не позволяет себе сфальшивить, вот отчего о некоторых вещах пришлось элементарно умолчать.

В общем, когда ты, живущий, умрешь и узнаешь правду естественным путем, не сетуй на меня за то, что я не сказал всего. Я сказал все. Не моей волей ты всего не услышал.

Да, песни „Илиады“ и „Одиссеи“ написаны мной, Аполлоном, повелителем девяти муз, но сильно сокращены другими олимпийцами.

Единственный, кто имел все основания изменять, добавлять, запрещать, но, спасибо ему, ничего не тронул — это верховный председатель, отец мой.

А сейчас я быстро переложу все это на ионический гекзаметр…

И творение бессмертного бога в исполнении очередного аэда ждет тебя!»

(Это предисловие не вошло в общепринятый текст «Илиады», будучи запрещено лично самим Зевсом.)

Песнь первая

Прекрасная Елена изгибалась на ложе, светлые волосы были соблазнительно спутаны, ее грудь звала смять и насладиться, она замечательно подчинялась рукам повелителя.

Прекрасная Елена вскрикивала на двух наречиях попеременно, то ради себя, то для него. Хорошее чувство ритма позволяло ее четвертому партнеру лучше всех править боевой колесницей и оставлять женщин на ложе радостными. Прекрасная Елена глубоко уважала его.

А сейчас просто была целиком в его власти.

Ей это нравилось. С детства она привыкла не испытывать чужой власти. Когда разбойник Тезей украл симпатичную девочку, он выполнял все ее прихоти. Когда, якобы опозоренную похищением, отец отдал ее за Менелая, тот быстро понял — удобней всего делать то же самое, исполнять ее желания.

Когда ее везли через море, она ничуть не боялась. Более того, сама заставила молодого посланника развлекать ее.

А этот, четвертый, приказывал так мягко и в то же время недвусмысленно, что ей хотелось слушаться. Дело не в том, что она очутилась далеко-далеко от дома, и не в том, что ее род спартанских басилевсов был тут равен черным дикарям с юга. Вовсе нет… Дело было в чем-то другом.

Он доставал до глубин ее существа… Прекрасная Елена подалась навстречу, еще и еще… И еще несколько раз громко вскрикнула…

Она не знала, что за нее идет война. Она редко вспоминала прежний дом, и то лишь затем, чтобы сравнить. Белое одеяние, в котором повелитель выводил ее к народу, было безупречной белизны, невозможной, ни единого пятнышка, и на солнце смотреть на такую чистоту было ослепительно.

А солнце здесь плавило мысли всегда, выжигая ненужную память.

Прекрасная Елена добралась до истоков наслаждения, туда, где оно граничит с потерей сознания и грозит перейти в боль… Тело замерло, удерживаемое мгновенным физическим счастьем и руками единственного достойного.

Прекрасная Елена слилась с Кемт, своей новой страной.

— Погоди… — произнес наконец Рамзес Второй Великий. — Вода, пойманная в камень, ждет тебя. Вода прохладна, и она ждет тебя. Но ты не спеши. Полежи вот так, как ты есть, рядом со мной.

— Да, о Великий Дом!

Ей доставляло радость сопровождать короткие ответы его титулом. Хотя Рамзес открыл для нее пару своих имен и даже разрешил в присутствии ближайших советников использовать обращение «Раам-си».

— Расскажи мне еще о ней, о Великий Дом…

— Сейчас.

Впервые за много лет Рамзес Второй Великий позволил кому-то спрашивать о Нефертари. И он был благодарен северянке: он боялся оскорбить умершую любовь, а теперь Нефертари впервые ожила в словах.

Сначала он заговорил о ней осторожно, потом все увлекаясь, и уже не только Нефертари, не только ушедший вслед за ней сын-первенец, а занесенные песком ощущения молодости, дальней, как верховья Хапи, вернулись свежими и ароматными, почти не пострадавшими от времени.

— А почему ты спрашиваешь всегда только о ней?

— Потому что ты любил только ее, о Великий Дом.

Рамзес закрыл глаза…

— И меня! — неожиданно добавила Прекрасная Елена.

— Но мы с тобой на берегу живых.

Она встала для омовения… Рамзес любовался ее отличием: белой кожей, сильными бедрами, решительной осанкой, нечастой у женщин.

— Скажи, — остановил он ее на пороге затемненной комнаты, где сумрак граничил с безжалостным светом, — скажи, а мой Ба-Кхенну-ф, мы о нем тоже говорили, ты провела с ним немало ночей…

— Да, я не скрывала этого, о Великий Дом.

— Я знаю. Но почему ты не скрывала?

Елена обернулась. Солнце задевало ее волосы, делая их огненными, но лицо ее еще находилось в тени.

— Потому что не может быть сравнения, о Великий Дом, между человеком и живым богом самого могущественного из народов.

Рамзес усмехнулся.

— Ты права, жизнь-здоровье-сила. Можешь отдаться воде. Я приду.

Елена Прекрасная была совсем не то, что Прекрасная Елена.

Ее кожа была темнее, ее гордость еще не родилась, она тоже могла вскрикивать на двух, а теперь уже даже на трех языках, но она помнила, отлично запомнила, впечатала память в сердце — первый язык надо забыть!

Она подводила возлюбленного к пику блаженства, она старалась над ним, и под ним, и возле него, и для него, потому что знала — это ее супруг, однако и тут была путаница: она должна была помнить, что это ее второй супруг, хотя первого супруга видела только со стены, а тот, настоящий, супругом ее никогда не был.

Елена Прекрасная сливалась с возлюбленным своим, их губы соприкасались, а потом она скользила губами по его телу, она хорошо знала, что любит его, обожает, иначе не может, великолепно знала, потому что возлюбленного вручил ей тот, настоящий.

Она умела ждать, как никто.

В ожидании она дарила ему все: идеальный изгиб шеи, темноватую, но безупречную, экзотическую донельзя на севере кожу, свои выверенные движения, неукоснительно безумную страсть…

Она сходила с ума и шептала об этом на торговом койне Эгейского моря, она стонала на хеттском диалекте и под конец, чтобы супругу стало невыносимо приятно, чтобы к наслаждению его тела добавилось торжество честолюбия — она выкрикнула что-то непристойно сладострастное на языке данов, племени Атридесов, на языке Менелая и Агамемнона.

Она умела ждать, как никто. Она очень хотела дождаться.

Чтобы выжить в осажденном городе, ей надо было оставаться любовной болезнью этого человека как можно дольше.

Да, она прекрасна. Но все кончается.

Служение Афродите у них продолжалось, как всегда, до предела возможного, как ему нравилось, как у него получалось. Служанки снова устали подслушивать под дверью.

Никто не услышал, как их голоса слились, будто в песне. Никто не услышал его возгласа: «Елена! Елена!! Елена!!!»

Он упивался обладанием, на грани чувств повторяя ее имя.

Так было всегда, она привыкла.

Наверное, зря… Нельзя привыкать. Все-таки он очень хорошо это делал.

Лучше ли, чем кто-то? Вряд ли может быть сравнение между человеком и существом на пороге бессмертия.

Просто врученный ей супруг по определению, по условиям игры был для нее вторым. А два неполных десятилетия, с детства до зрелой юности, ее воспитывали, готовили, рисовали на песке для единственного первого.

А этот единственный первый решил по-своему.

Елена Прекрасная лежала расслабленно-грациозно.

— Что бы ты хотела, любовь моя, чего я еще не дал тебе? — спросил Парис.

Елена Прекрасная закрыла глаза и так, с закрытыми глазами, улыбнулась.

— Тебе было хорошо только что? — спросил Парис.

— В Трое стало совершенно некуда пойти, — сказала она, умело примешивая акцент Ахайи к хеттскому диалекту эгейского наречия.

Парис нежно погладил ее и поцеловал в плечо.

— Я понимаю тебя. Пока они не появились, были и рощи, и рыбалка, и купания, и ныряния, и утренние выезды на лошадях…

Пока они не появились, царство Трои-Илиона действительно нравилось ей. Если все равно надо ждать, она предпочитала ждать здесь. Если надо ждать с кем-то, она предпочитала Париса.

И он интересовал ее. Она любила наблюдать за ним.

— Скажи, — вдруг сказала Елена Прекрасная, — тогда, в Спарте, у моего отца Тиндарея, как ты догадался, что я полюбила тебя?

— Как я догадался? — повторил Парис. — Не знаю… Все женщины любили меня. Все женщины хотели быть со мной. Это так естественно… Разве нет?

Они помолчали.

— Но я же угадал? — спросил Парис.

— Их было много? — спросила Елена Прекрасная.

Два одновременно заданных вопроса они отметили поцелуем. И посмотрели друг на друга.

— Очень мало, — ответил Парис.

— Почему?

— У меня всегда был слишком большой выбор, а я не люблю выбирать.

— Как же ты нашел меня?

— Мне не пришлось выбирать. Я просто нашел.

— А кто же? Кто меня выбрал?

Это была подсказка. Это было максимальное проявление любви с ее стороны. Она почти сказала правду.

— Тебя выбрала Афродита, — ответил Парис. — Неужели ты не чувствуешь?

Песнь вторая

Они имели совершенно разные воспоминания, две женщины с совпадающим именем.

Все эти цари существовали только ради Прекрасной Елены.

Елена Прекрасная существовала только ради того единственного, кому принадлежала.

Когда корабли показались на горизонте, когда дозорный прибежал с берега, когда воины Илиона не успели помешать высадке, когда черные деревянные бока выволакивали на песок, когда старейшины города собрались на западной стене, когда окрестные поселяне спешили спрятаться — когда все это происходило, Елена спала. Они лежали в обнимку после бурной ночи, ночь за ночью получалась бурной, прошедшая была не хуже прочих, сны продолжали ее, утро имело смысл для других людей, не для них…

Но и когда она услышала, пробудившись, когда Парис умчался на совет, Елена не испугалась, подобно женщинам Трои, нет, нисколько. Она наконец поняла, сколь точен и расчетлив в движениях был безбородый сын земли Кемт, подаривший ей имя — Елена. Она поняла, как много значит ее темноватая кожа, прельстившая Париса, она догадалась, как дорого стоят их ночи.

И еще она поверила, что он не обманет. Если удалось сдвинуть с места целый народ (она не знала, что даже не один), то Ба-Кхенну-ф сможет вернуться. Вернее, сможет вернуть ее себе. Теперь будет невероятно сложно выжить здесь, сказала Елена Прекрасная своему отражению в бронзовом умывальнике. Но коль хочет она быть достойной своей подлинной любви, она должна.

«Твое имя напишут на стенах…» Она помнила эти слова. Где бы взяла ты такое имя, если б не он?!

Она умела ждать, как никто. Но последний год, с чужими страстями, с войной и горем живущих рядом, заполнил ее сердце.

Теперь Парис тоже значил много. Хотя всегда чуть-чуть меньше.

Просыпаясь, Елена часто вспоминала, как он собирался на бой в тот день. Как тщательно проверил поножи, довел до блеска поверхность щита, как нервно усмехнулся…

«Ты, кажется, слабо завязал шлем, милый…»

«В самый раз. Именно так, как надо сегодня».

Потом он все сбросил с себя, все вооружение… И взял ее, быстро и грубовато. Это было непохоже на него. Почему он так сделал? Зачем отдал силы перед решающим поединком? Отчаянно прощаясь или, хуже, желая оскорбить в ней жену Менелая?

Больше никогда он не был груб.

Вот они сидят… Вот они только что узнали о прибытии чужой армады.

Парис, 24 года, волосы темно-русые, сидит вполоборота в центре композиции, поза расслабленная, слегка заносчивая, однако за этой маской различимо огромное напряжение, словно на кон поставлена вся жизнь.

Гектор, 32 года, коротко стрижен, располагается справа от Париса, черты лица суровые, губы плотно сжаты.

Приам, 68 лет, совершенно седой человек, налет тревоги пополам с ответственностью, восседает слева в неудобном деревянном кресле с высокой прямой спинкой, отсюда прямая гордая осанка, воистину царская.

Деифоб, 29 лет, мощная мускулатура в сочетании с заостренными скулами и бегающим взглядом, совершает массу необязательных движений.

Анхиз, 67 лет, сухой поджарый старик, выглядит намного старше Приама, смотрит то на царя, то на своего сына.

Эней, 25 лет, сын Анхиза, смотрит только на Париса, нервно покусывает губу, хотя ни малейшего проявления страха на этом лице не видно.

Антенор, 55 лет, полный полысевший мужчина с надменным выражением, сидит за спиной у Париса и гневно глядит в затылок.

Сарпедон и Главк, хетты, представители столицы железного царства Хеттусы в свободном городе Приама, возраст не назван, но Сарпедон очевидно моложе, почти мальчик, и при том главный в этой паре, из чего можно заключить, что Сарпедон — родственник могущественного и далекого царя Хеттусили.

Гелен, 33 года, прорицатель, единственный, кто не сидит, а стоит, с независимым видом прислонился к деревянной колонне за спиной Приама.

— Я ее не отдам! — повторяет Парис.

— Мальчик мой, не говори глупостей, — отечески-печально произносит Приам.

— Тут не о чем спорить! — говорит Антенор.

Приам поворачивается к нему:

— На самом деле я еще ничего не решил.

— Все знамения неблагоприятны, — сообщает Гелен безразличным тоном.

— Мы все должны рисковать золотом Трои, отец, из-за одной-единственной девчонки! — восклицает Деифоб.

— Я готов забрать ее и уйти ночью из города, — спокойно говорит Парис.

— Изгнание? — поражается Эней.

— Да я бы на нее и не взглянул, что в ней, а? Что в ней? Где в ее теле это… — и Деифоб плюет в пол.

Парис медленно встает с места и идет к выходу. Он покидает совет Приама. Шаг, еще шаг… Вдруг рука его вылетает из-за спины, он молниеносно разворачивается — на Деифоба нацелена стрела, и пальцы Париса держат натянутую тетиву.

— Кто повторит? — спрашивает он с вечной полуулыбкой.

(Елена бы оценила эту полуулыбку, жаль, любимая не видит его сейчас!)

Приам издает жалобный стон.

Парис опускает лук.

— Ну ладно… — подает голос юный Сарпедон. — Пришло время высказать наше мнение.

Все молчат.

— Если царь Приам, — говорит Сарпедон, — не захочет вернуть дикарям несправедливо отнятое, он приравняет себя к ним.

— А раз так, — заканчивает мысль Главк, — то хеттам нет никакого смысла помогать одним дикарям против других.

— Это нехорошо сказано, — увесисто роняет Гектор.

— Дело не в словах, а в решении хеттов, — раздраженно говорит Антенор.

Парис вновь сидит вполоборота. Он опять расслаблен, но ловит взгляды Гектора, Приама, Энея… Остальные ему неинтересны.

— Царь Приам вернет несправедливо отнятое… — И Приам внимательно смотрит на Париса. — Царь Приам также добавит выкуп. Все-таки ты обесчестил жену басилевса, так они называют своих вождей. Да?

— Взамен я привезу тебе десяток лучших девушек Лемноса! — обещает Гектор.

Но Парис уже еле заметно улыбается:

— Пойдите со мной и возьмите ее…

— Нет, брат мой, — грустно возражает Гектор, — это не тот случай, как в прошлый раз… Это совсем другой случай.

Парис смотрит искоса в сторону Энея. Теперь Парис еще более расслаблен, поэтому Гектор становится еще более напряжен.

— Друг! — от всего сердца, с болью в голосе отвечает на незаданный вопрос Эней, сын Анхиза. — Мне кажется, сегодня тот редкий день, когда сыновья Приама правы!

Ворота отворились, в город вступил всего один человек. Он был в полном вооружении. Может быть, оттого он смотрелся особенно одиноким.

Стража, отворив ворота, отошла на десять шагов.

— Кто ты? — спросил Гектор.

— Я тот, кому басилевс Агамемнон поручил вернуть жену его брата Менелая.

— Если он поручил тебе одному, то к чему такое войско? Зачем оно высадилось на наш берег? И почему басилевс решил, что женщина у нас?

— Ты станешь это отрицать?

Гектор подумал.

— Нет.

— Царевич Парис гостил в доме Менелая. Он покинул дом Менелая ночью, как вор. А на другой день пропала жена Менелая.

— Она могла уйти по своей воле.

Пришелец отстранил щит, наклонился к Гектору и доверительно сказал:

— Могла.

— Если она не захочет?

— А если ты потеряешь овцу? Тебе не все равно, сама она отбежала в кусты или ее утащил волк?

Гектор подумал.

— Ты прав.

— Племя Атридесов потеряло свою вещь. Племя Атридесов хочет получить ее обратно.

— Назови себя.

— Диомед, сын Тидея.

— Ты смелый человек, Диомед, сын Тидея.

— Мне нечего бояться. Племя Атридесов не убивает посланцев. Племя Атридесов убивает врагов.

— Тебе нечего бояться. Мы делаем то же самое. Я предлагаю тебе выпить со мной вина.

— Мне нужен ответ.

— За вином мы обсудим подробности ответа.

Вот они сидят… Вот они пьют густое красное вино, разбавляя его чистейшей водой из источника Артемиды.

— Можно вопрос воина, достойный Гектор?

— Да, отважный Диомед.

— Какова длина твоего копья?

Гектор самодовольно усмехнулся.

— Одиннадцать локтей.

— И ты пользовался им в битвах?

— Да.

Диомед кивнул с глубоким уважением. Он не знал, что покорение ларисских пеласгов, которое для Трои было битвой, для любого греческого племени считалось бы мелким эпизодом мирного лета.

— Итак, ты предлагаешь отдать нам Елену через поединок?

— Да.

— Ты обещаешь, что Парис его проиграет.

— Да.

— Зачем?

— Это сохранит достоинство Трои и Илиона. Это не оставит выбора Елене, она должна будет уйти. И это вернет вашему Менелаю утраченную честь — ведь он победит.

Диомед пил большими глотками. Он наполовину осушил чашу и сказал:

— Мне придется убеждать Агамемнона. Он не захочет подставлять под удар брата.

— Менелай так плох?

— Менелаю об этом никто не скажет. Вся мощь Атридесов постоянно доказывает, что Менелай хорош.

Гектор и Диомед, настоящие воины, переглянулись с пониманием.

— Если Менелай победит, поход будет считаться удачным? — спросил Гектор.

— Ты говорил еще о выкупе, — усмехнулся Диомед, — иначе Менелай не победит и поход не закончится.

Лишнее упоминание: не было придуманных для вящей солидности девяти лет, эта война началась с поединка Менелая и Париса… Разве только несколько островов даны прихватили по дороге.

А выражение «девять лет» на торговом койне Эгейского моря означало просто «очень долго». Позднее переродилось в идиоматическое «надоело ждать».

Елена наблюдала за приготовлениями к поединку с замиранием сердца. Ей не сказали, что результат известен заранее. Она не знала, что Парис вышел спасать не ее, а достоинство Илиона и честь Менелая.

И каждое движение отзывалось в ней.

…Парису в голову залетела шальная мысль. Приам и Агамемнон уже совершили ритуал примирения на высшем уровне, обменялись клятвами, принесли совместную жертву. А Парис шел от ворот к месту договорного боя и думал: «Менелай заберет Елену… ну, прекрасна она, так он ведь все и получил от нее, все уже изучил, все перепробовал. Десятки девушек ждут его вокруг, они ничего от него не требуют, никакого подвига». И он почувствовал, как с плеч тихо падает тяжесть вечной славы, смешанной с позором. Какие-то мгновенья он был почти рад расставанью…

Неизбежной разлуке.

Только это слово — «неизбежно» — его не устраивало. Оно огорчало.

Елена была невероятно красива даже для себя, когда переживала подробности поединка. Ветер с юга добавлял чар. Она волновалась…

Приам поднялся на стену и встал рядом с ней, предметом спора, украденной вещью. «Нельзя осуждать Париса, — размышлял Приам, глядя на нее. — Хорошо, что в нашем городе побывала такая женщина. И хорошо, что все так закончилось».

Парис честно позволил Менелаю атаковать. Он косо ударил в щит, погнул свое копье и дальше только защищался.

Менелай несколько раз колол острием пустоту, он видимо не сразу понял, что Парис не даст себя поранить. Потом Менелай тоже ударил в щит, наконечник пронзил шесть воловьих шкур и застрял. Парис отбросил щит вместе с оружием противника и промедлил, вновь предоставляя инициативу.

Менелай бросился на него с мечом. Парис подставил под удар конскую гриву шлема, но то ли повинуясь инстинкту, то ли разозлившись, дернул головой в сторону в тот миг, когда бронзовый меч Менелая соприкоснулся с продольной железной пластиной, закрывающей макушку и лоб. От этого неожиданного маневра меч вырвался из руки дана и отлетел прочь. Кроме того, не выдержал гвоздь, скрепляющий лезвие с рукоятью, и меч перестал быть мечом.

Менелай стоял перед войсками безоружен. Это все видели. А Парис едва заметно улыбался.

Неловкая пауза была недолгой. С диким криком Менелай ринулся на Париса. Меч Париса висел прикрепленный к поясу. Менелай схватил врага за гриву шлема обеими руками и потянул.

Парис уперся.

Это уже выглядело почти неприлично. Агамемнон поморщился и зло посмотрел на Диомеда.

Наконец кожаный ремень шлема расплелся, и Менелай полетел на землю с трофеем в руках. Парису очень хотелось помедлить, но он вспомнил обмен клятвами и побежал. Менелай, лежа на спине, отшвырнул шлем Париса назад, в направлении ахейского строя.

Парис вбежал в ворота Трои.

Елена на стене зажмурилась и обняла свои темные плечи. Она поняла, что ей предстоит тяжелый-тяжелый день. День, в котором вечер может не наступить.

Елена Прекрасная (но не Прекрасная Елена!) шествовала между рядами воинов. Парис сопровождал ее на шаг позади, низко склонив темно-русую голову.

Их ждали трое: Агамемнон, Менелай, Диомед.

В Спарте Елену ждал отец Тиндарей. В Микенах ее судьбой крайне интересовалась сестра Клитемнестра.

Темнокожая девушка и Парис, сын Приама, остановились.

Агамемнон поглядел на Диомеда.

— Кто это? — спросил Диомед.

Парис воспринял это как ритуальный вопрос.

— Я возвращаю жену достойнейшему.

Ни один из троих не проронил ни слова.

— Царь Приам также предлагает богатый выкуп басилевсу племени Атридесов, — добавил Парис.

Агамемнон вновь поглядел на Диомеда.

А Менелай, о чем никто никогда не узнает, думал совершенно неподобающие вещи. «Эта Елена, кажется, другого цвета», — думал Менелай.

Если бы не Агамемнон рядом, Менелай бы очень и очень засомневался. Нет, Парис не хотел его оскорбить, такими женщинами не оскорбляют. Может, у них обычай обмена, торговый все-таки город. И он, Менелай, может быть согласился бы. Да что там! Он ведь отлично понимал, что его Елена, дочь Тиндарея, сестра Клитемнестры, скорей всего по собственной воле уплыла, пока он гулял в южных морях. Более того, он был уверен, что это его Елена вынудила царского сынка. Она была властной, она вручала себя Менелаю по ночам, он ни разу не взял ее, она себя вручала, когда хотела, на время.

А эта… То, что надо, если искать счастья.

Но не до счастья, когда брат должен быть самым страшным на всех берегах Эгейского моря.

— Кто решил посмеяться над племенем Атридесов? — спросил Диомед. — Царь Приам или ты? Или Гектор?

— Убей ее! — приказал Агамемнон Диомеду.

И вот тогда Парис взял ее за руку.

Агамемнон ужасно ошибся. Что ж, у него был сильный противник: незнакомый, далекий, безразличный египетский сфинкс. Басилевсу бы не спорить, басилевсу бы принять девушку… А уж потом, в тишине и спокойствии пытать ее до ночи… Да ну, какая там ночь: девушка, не выдержав пытки, все поведала бы раньше.

Но шок был силен. Агамемнон поверил в наглое оскорбление.

Диомед не мог ослушаться. Он положил ладонь на рукоять меча.

Лучники Пандар и Полидамас навели стрелы на Менелая.

— Приам! — крикнул Агамемнон поставленным голосом вождя. — Где же твои клятвы?!

Приам тоже ошибся. Ему следовало отправить с Еленой кого-то равнодушного. Тогда незнакомку, ненужную ни одной из сторон, убил бы недрогнувшей рукой исполнитель воли Атридесов Диомед. Хотя какая разница? Убей ее кто-либо, и уже никто бы ничего не доказал. Ведь даны все равно требовали бы жену Менелая.

— Приам! — крикнул Агамемнон. — Я готов был стать тебе другом!

— Мы же отдали ее вам… — прошептал Приам на стене.

— Что-то они делают не то… — пробормотал Одиссей, стоя вдалеке и не отводя острых глаз от Елены.

— Убей ее! — повторил приказ Агамемнон.

Парис подхватил свою любовь на руки и побежал. Он уже забыл об упавшей с плеч ноше и о десятках ни к чему не обязывающих красавиц. Он ждал пронзающей боли в спине.

Диомед выхватил не знающий неудачных атак меч.

Пандар выпустил стрелу и попал в перевязь на левом плече Менелая. Полидамас промахнулся.

Агамемнон подхватил Менелая, испачкавшись в крови брата.

Пандар успел выпустить вторую стрелу. Она задела правое плечо Диомеда, остановив его и не позволив ударить Париса в спину.

И началось!

Лучник Пандар погиб почти сразу.

Песнь третья

Она часто вспоминала это.

«Почему ты не убил Менелая?»

«А ты хотела, чтобы я его убил?»

«Да. Во имя Афродиты!»

«Во имя Афродиты нельзя убивать…»

Она вспоминала, как ее вывели, чтобы отдать племени данов. И взгляд Менелая, мужа-незнакомца, врезался, словно черный нос греческого корабля.

«Вот и все… — мутно заволакивало мысли Елены. — …вот и все!»

Чего она ожидала, что ее убьют, прямо посреди поля, на глазах у илионцев, на радость ахейцам? Ее повелитель ошибся, замысел его погиб, Менелай убьет подставную жену, война не начнется…

И все ненавидели ее, абсолютно каждый, без исключений. И это даже вселяло некоторую гордость.

Но Парис взял ее за руку.

Те три дня, с которых началась Троянская война, были самыми кровопролитными.

Те три смерти, которые последовали одна за другой, отменили всякую возможность мира, даже если бы Елена вдруг волшебным образом обнаружилась дома, в Спарте.

Вечером первого из трех этих дней Приам еще раз предложил дары — богатейшие, огромные.

— Почему муж отверг тебя? — спрашивал добрый, щедрый, в торговом деле вполне расчетливый, однако недогадливый седовласый правитель.

— Я не знаю… — отвечала она.

— Разве ты не понимаешь, отец? — воскликнул Парис. — Они хотели убить ее, покарать перед всеми, унизить и ее, и всех нас!

Приам качал головой. Если он правильно расслышал, басилевс Агамемнон взывал к нему. Правда, разница в диалектах могла исказить смысл. В беседе ты переспрашиваешь непонятное, а когда стоишь на стене и снизу тебе кричат то ли угрозы, то ли просьбы, когда стрелы готовы сорваться с тетивы, а царевич бежит, спасаясь, к воротам — времени не расспросы нет.

— Ты тоже думаешь, что муж собирался убить тебя у всех на глазах? — спросил Приам.

А сам подумал: в конце концов, это его право. Но остановило бы это право войну? Вот что главное: Агамемнон выкрикнул имя Приама до того, как они побежали, или после?

Может быть, просто отправить ее к кораблям связанную?

Было совсем уже поздно, когда к Приаму вернулся вестник. Приам тут же вызвал Париса. Парис не спал: он ждал этого.

— Они отвергли дары, — сказал царь.

— Им не нужно золото. Им не нужна она. Что же им нужно?

— Ты уверен, что Елена — жена Менелая?

— Да.

— Ты был в его доме, так?

— Я был в его доме. И она сама…

— Диомед сказал моему вестнику, будто та, кого мы показали, не жена Менелая, а купленная за полбыка дочь раба, которой перед тем, как вывести ее за ворота, целый год пользовалась вся Троя. И что такое оскорбление смывается не кровью, а пеплом сожженного города.

Парису было неприятно. Он понимал, что в Атридесах поет злость, а в отвергнутом муже — обида. И все-таки разве можно божественное мешать с грязью?

— Это ложь… Зачем ей врать?

Приам положил руку ему на шею и неожиданно сильно притянул к себе.

— Им не нужно просто золото, мой мальчик. Им нужно все золото Трои.

Он отпустил Париса.

— Так что врать ей незачем. Но на весах Агамемнона твоя жена стоит дешевле золота Трои.

— Моя?

— Бывшая жена его брата. Такие у него весы, мой мальчик. Может быть, хетты сумеют переубедить басилевса?

Хетты остановили бы войну, которая им была не нужна.

Эту надежду на следующий день уничтожил мирмидонянин Патрокл.

Дело в том, что сын мирмидонского вождя Пелея отправился в поход скорей как залог правильного поведения своего отца, оставшегося в холмистой Фтии. Греция обеднела воинами, все лучшие были здесь, на чужом берегу. Микены, Спарта, Аргос, Пилос стояли пустые, не готовые к нападению, потому что их хозяева сами предпочитали атаковать. В первую очередь, из-за этого Агамемнон стремился собрать всех в свою армаду: не для усиления, а чтобы никто не остался.

Ахилл не собирался вступать в бой под Троей. Его корабли, обращенные носами в море, словно ждали попутного ветра. Он подозревал, что отец пришлет указания очень скоро.

Наместник Ликии, любимец великого мощного Хеттусили, хеттский юноша Сарпедон тоже не собирался участвовать в глупой драке. Невиданное количество черных судов взволновало его. К счастью, они не умеют обрабатывать железо, но их много.

Пока еще это была драка Агамемнона и Приама. Все-таки только одно, пусть очень сильное, племя. И все-таки только один, пусть очень богатый, город.

Гектор вывел воинов на рассвете.

Сарпедон привык просыпаться поздно. Греки запомнили его как сына Зевса; конечно, Сарпедон не был сыном Зевса непосредственно, но он был незаконным сыном Хеттусили. Учитывая, что единственный законный сын Хеттусили превосходил Сарпедона возрастом лет на двадцать и открыто дожидался смерти отца, а остальные дети были девочки, понятно особое отношение властелина.

У царя Приама Сарпедон гостил, потому что Троя (или Велусса, как она значилась в хеттских глиняных табличках) была привлекательным местом. Совсем не то, что утомительная и опасная южная граница: пустыня, пыль и вдобавок слухи о новом кочевом народе.

Пробудившись, Сарпедон призвал Главка и услышал, что Гектор намерен сжечь корабли пришельцев.

— И оставить всю эту толпу на нашем берегу?! — ужаснулся хетт.

Он взял колесницу и приказал вознице править через поле к воинам Илиона. Их драка его не касалась, но он надеялся выступить посредником. Тем более что накануне Приам просил его об этом.

Возле самой удаленной группы кораблей готовил колесницу другой молодой человек — друг Ахилла Патрокл. Ахилл позволил ему выехать в поле, поближе к Агамемнону, с одной простой целью — показать участие мирмидонян в сражении. Только для этого он вручил ему свою колесницу и свой доспех, а вернее, доспех вождя Пелея с отличительными знаками. Патрокл должен был постоять возле Агамемнона, пока Диомед победит Гектора.

В том, что Диомед победит, Ахилл особо не сомневался. Он и сам с некоторой завистью наблюдал за тем, как Диомед бросает копье, как строит воинов, как орудует мечом и щитом… «Когда-нибудь и я стану таким же искусным, — мечтал Ахилл, — и мы с отцом выступим против всех!»

Но Патрокл тоже мечтал о всяких глупостях. Более того, они вместе, бывало, мечтали, когда лежали, обнявшись, теплыми ночами, а рядом, в ногах, где-то еще, занимая весь шатер, валялись разноязыкие голые рабыни. Иногда Патрокл с Ахиллом приносили в жертву ту или иную рабыню. Постепенно всех рабынь из шатра постигала одна участь, и это обстоятельство здорово укрепляло любовь юношей друг к другу.

Впрочем, юношей был Сарпедон, а двое мирмидонцев юношами перестали считаться лет пять-шесть назад.

Много рабынь утекло за это время…

Патрокл был заводилой, однажды он загрыз лемносскую девчонку прямо в шатре, и Ахиллу досталось уже агонизирующее тело с хлеставшей кровью. «Тебе понравилось?» — ласково спрашивал Патрокл потом, и Ахилл, слыша этот тон, не умел на него сердиться.

Что это была за шалость, зачем Патрокл бросил копье в совершенно неагрессивного человека, что подвигло его — богатое одеяние, юное красивое лицо? Неизвестно… Сарпедон подъехал, чтобы говорить с Агамемноном, но колесница его находилась еще довольно далеко, загадка даже — как Патроклу удалось попасть? Копье вошло в живот хетту. Тот упал с колесницы.

Если бы Патрокл хотя бы не танцевал на трупе…

Главк сначала задохнулся от ужаса, затем от жалости, затем представил свое возвращение в Хеттусу.

— Это должно быть мертво! — мрачно и тяжело сказал он Гектору, указав на Патрокла в доспехе Пелея.

У Патрокла было два желания: во-первых, притащить затоптанного, испачканного пылью Сарпедона Ахиллу, чтобы тот самолично отрезал хетту голову, если чего повеселей не придумает; а во-вторых, добить раненых.

Раненых троянцев набралось 27, даны не трогали их, чтя недавно покинувшего эту жизнь великого врача Асклепия. Его сын Махаон только учился врачеванию, из уважения к отцу Агамемнон намеревался отдать раненых на излечение Махаону.

Патрокл этого не знал и перебил несчастных.

Но он чересчур увлекся их стонами и упустил свое везение. Один из раненых, Эвфорб, убиваемый Патроклом, сильной рукой схватил убийцу, придержал и обломком меча ткнул в спину.

Эвфорб тут же умер. Патрокл ударил его копьем три, четыре раза, отшвырнул копье и раз десять вонзил меч…

Обернувшись, он увидел колесницу Гектора. Гектора в ней не было. Гектор стоял против солнца, и Патроклу показалось, что луч света ужалил его глаза… А через миг он ощутил ослепительную боль ниже живота.

Узнав о гибели друга, Ахилл принес клятву Агамемнону драться до падения Трои. «Я надеюсь, твоя клятва будет понадежней лживых клятв Приама!» — сказал Агамемнон.

Плача над Сарпедоном, собственноручно смывая пыль с его тела, Главк обещал троянцам, что хетты пришлют помощь и сбросят дикарей в море, захватив их корабли.

Так две смерти обратили к войне хеттов и мирмидонян.

Только Приам еще хотел мира.

Вроде бы ни к чему повторяться, рассказывая то, о чем все давно знают: Ахилл убил Гектора. Долгие певучие строки «Илиады» накатываются на это событие, как волны океана находят смысл своего странствия — одинокий, прославленный, хорошо известный любому мореплавателю мыс. И как-то безвариантен исход — целая нация эллинов еще много веков не сомневалась: так решили боги, Ахилл не мог не победить.

В общем-то, сын Пелея был не таким уж плохим воином (всяко лучше Менелая), а Гектор — не столь уж непобедимым. Боевой стиль Гектора, который он пестовал годами упражнений, подвергся проверке лишь в эти три дня. И если первые два дня приамид выдержал, то на третий…

Но что же случилось на третий?

Помогла ли Афина Ахиллесу, как утверждает аэд? Или Зевс взвесил смерти героев на золотых весах? Или мирмидонянин победил сам, безо всякой помощи?

И действительно ли всевышний отослал Аполлона, чтобы тот не помог Гектору?

Битва второго дня была страшной. А у Париса были стрелы с железными наконечниками…

Ведь до того, как услыхать имя Елены, Парис гостил в столице хеттов. Гектор тоже провел год в Хеттусе, но Гектор чтил традицию, поэтому презирал лук как оружие и вообще предпочитал качественную бронзу непонятному железу.

Парис любил сказки (недаром же он поверил Кассандре). Железо отменяло воинский опыт дедов, в нем было что-то сказочное.

Стрела с бронзовым наконечником, которую Пандар послал в Менелая, а после такую же в Диомеда, останавливала, но крайне редко убивала. Бронза трудно преодолевала доспех, и лучники ценились несравнимо ниже мощных копьеносцев.

Но железная стрела, спущенная с тетивы Парисом, пробила защиту и впилась в тело Диомеда, разорвав мышцы и заставив великого воина согнуться пополам. Другая железная стрела поставила врача Махаона на край жизни и смерти…

Когда Одиссей увидел раненого Диомеда, перепуганных ахейцев — как, неужели сам Диомед может так корчиться из-за какой-то стрелы?! — хитроумный вождь гористой маленькой Итаки понял: вот сейчас шанс выдвинуться, получить при случае достойную добычу, обойти соседние острова, такие же никчемные Дулихий, Закинф, Зам, добиться дружбы самого Диомеда и уважения старшего Атридеса, вот он, этот шанс. И Одиссей, не раздумывая, ну, может быть, совсем чуточку подумав и сосчитав по привычке за и против, ринулся спасать Диомеда, обступаемого врагами.

Одиссей получил удар копьем в бок. Истекая кровью, смешивая две крови на грязных, покрытых пылью и потом телах, Одиссей вывел Диомеда под огромные щиты Аякса. Хотя в том состоянии, в каком приняли их воины-саламинцы, можно было сказать иначе, что это Диомед довел Одиссея. Но разницы оба уже не чувствовали.

Рано утром Одиссей стоял босыми ногами на мокром песке и смотрел на горизонт, пытаясь разглядеть там образ милой Итаки, от боли ставший дорогим и желанным именно своим скучным спокойствием. К нему подошел Диомед, первым. С одной стороны, всего лишь воин подошел к басилевсу. С другой, лучший воин-стратег Греции к временно избранному вождю самого бедного островка.

Одиссей понял, что вчера не прогадал.

Диомед просто сказал, что Ахилл забыл заповеди отца и поклялся не уходить от Трои, пока жив хоть один троянец. Еще Ахилл поклялся не спать, пока жив Гектор, не есть, пока не предал Патрокла погребальному костру и что-то еще не делать, пока что-то еще не произойдет.

Одиссей взял нож и лезвием на мокром песке начертил схему.

Диомед отобрал у него нож, дождался длинной волны, смывшей рисунок Одиссея, и начертил свою схему.

Одиссей поразмыслил, что-то стер ногой и добавил некий штрих.

Это был план Трои, ахейских кораблей, равнины, речек Скамандр и Ксанф. И — главное — план тактической ловушки для Гектора.

Гектор, будучи, как и Диомед, воином-стратегом, очень точно запомнил все построения вчерашнего дня. Он поручил Полидамасу внимательно отслеживать перемещения вождей ахейцев. Он не мог отследить Ахилла, так как накануне Ахилла на равнине не было. Он не учел мирмидонян, потому что не видел их.

Да, он тоже был воином-стратегом, да, как Диомед, но воином-стратегом торгового города в мирное время. Сегодняшний, утренний строй Гектора идеально подходил для вчерашней битвы.

План Диомеда-Одиссея учитывал все, о чем думал Гектор, а также то, о чем Гектор не знал. Это был неведомый ему опыт постоянно воюющих, агрессивных племен. Это был пытливый взгляд Одиссея и зрелое коварство раненого Диомеда.

Гектор увидал троянцев, сброшенных в воду и избиваемых в реке. Он разгневался. Это произошло с ним в тот момент, когда рядом было меньше всего войска: Деифоба, например, он сам отправил на левый фланг — атаковать Аякса… Поспешив на подмогу, Гектор не заметил, как оказался отрезанным от города и основных сил. Незнакомая армия вмешалась в сражение, он насчитал их двадцать восемь, а это явилась неправильная, двадцать девятая армия… Тогда Гектор помчался на своей колеснице, схватив вожжи: он надеялся совершить круг и очутиться у ворот с противоположной стороны. Но, похоже, эта новая неправильная армия искала именно его. Они не приняли его далекую фигурку за возницу. Они знали. Они все знали заранее.

— Гектор, сойди с колесницы! — кричал кто-то за спиной. — Это будет поединок!

А он гнал лошадей, но ведь он не был настоящим возницей, он должен был возвышаться с копьем, а не трястись, пригибаясь.

Совершив круг, Гектор обнаружил закрытые ворота. Деифоб, вернувший троянцев в город, увидал со стены колесницу Гектора и ужаснулся.

— Брат, продержись, я выведу строй! — закричал Деифоб.

— Гектор, стой, сразись один на один с молодым Ахиллесом! — кричали сзади.

Гектор не боялся поединка. Пока станут отмерять место, братья выведут войско, подумал он. Да и кто такой Ахиллес?!

Но поединок был прост и стремителен. Никто ничего не мерял.

Как верно сказано в «Илиаде», Ахилл бросил копье и промахнулся. Гектор ударил в щит, пробил его, но Ахилл позволил себе отбросить щит вместе с копьем Гектора. Он знал, что сейчас это можно: мирмидоняне тут же подали ему новое копье и другой, целый щит. Вмешательство Афины не понадобилось, да и не стала бы Афина вмешиваться.

«Это же против правил…» — обреченно подумал Гектор. Если одному из противников все время подавать новые копья, какой же это поединок?!

Как верно сказано в «Илиаде», на теле Гектора была обнаружена не одна рана. Ран было много, из них две или три смертельные… И все они были от разных копий.

Приам наблюдал со стены, как Ахилл привязал тело Гектора к своей колеснице.

Сарпедон, Патрокл, хетты, мирмидоняне…

Теперь царство Трои и Илиона тоже хотело войны.

С легким отвращением глядя на свою рану, Одиссей стоял на песке на том же месте, что и вчера. Сейчас он был здесь один, Диомед пировал с Ахиллом и Агамемноном.

Обезображенный труп Гектора валялся там, рядом с шатром Ахилла. В общем, план сработал, лениво подумал Одиссей.

Но уже следующая мысль пришла живая и веселая: а вправду ли смуглая красавица НЕ БЫЛА женой Менелая?

Что если Агамемнон и Менелай просто не захотели признать ее? Что если Троя привлекательней жены? Тем более, что женой-то уже попользовались.

Менелай прежде никому не показывал Елену. После того, как Тезей выкрал ее из дома Тиндарея, Елена сидела взаперти. Да еще и обычаи данов…

«Как хорошо, что моя Пенелопа верна, разумна, скромна и никому не нужна», — подумал Одиссей правильное суждение.

«Но таких жен, как та, не бросают», — подумал Одиссей суждение спорное.

Он улыбнулся. Он вспомнил тонкие черты Елены. Или не Елены.

Пенелопа начала ждать с той прощальной ночи, которую они еще провели вместе. Если ты желаешь вернуться скоро, сказал себе Одиссей, ты должен разузнать сам — кто такая смуглая девушка, жена Менелая или нет? Было ли оскорбление? Или троянцы действительно хотели вернуть украденное Парисом?

А может, Одиссей обманывал себя. Может, он хотел узнать о ней совершенно другое.

Когда Ахилл отдал тело Гектора за выкуп, действие «Илиады» закончилось. Началась долгая, обыденная осада.

Прекрасная Елена, жена Менелая, светловолосая женщина с замечательно красивой грудью, встретила повелителя покорным взглядом.

Повелитель был чем-то озабочен. Его любовь к ней была затуманена далекими размышлениями о судьбах всей ойкумены сразу.

— Знаешь… — сказал Рамзес и замолчал.

— Что, о Великий Дом? — спросила она.

— Много кораблей острова Кефтиу поплыло на север. С ними Идомен-Ос и Мери-Он.

— Кто это, вожди?

— Ты их не знала? Да, это вожди. Там что-то происходит.

Рамзес Второй Великий вспомнил о советнике. Ему захотелось послать за ним. Рамзес внимательно посмотрел на женщину данов: а она вспоминает о нем?

Сначала она была дерзкой. С некоторых пор ей понравилось быть покорной. Нет, советник подождет. Надо отправить посла к хеттам. Простого посла, обыкновенного, а не такого, который привозит с края света подобных женщин.

— Неужели там все-таки что-то происходит? — спросил ойкумену властитель страны Кемт.

Песнь четвертая

— Я ПОЗВАЛ ВАС, ЧТОБЫ СКАЗАТЬ: ПРОМЕТЕЙ УМЕР.

Афина сидела грозная, юная, невероятно красивая. Хотя нет, если Прометей умер, ее нельзя больше называть юной, ах как жалко! Но ведь черты по-прежнему вызывающе невинны, а взгляд, мудрый и безжалостный, так контрастировал с почти детским обликом… Она сидела ближе всех к Отцу, и слова эти — «Прометей умер» — ее ничуть не испугали.

Гера тоже восседала рядом, по другую руку. Гера последние лет пятьдесят предпочитала золотой цвет: только он мог как-то противостоять глубокой синеве одеяний Афины. Весть Гера восприняла величественно и с некоторым даже пренебрежением.

Афродита не нуждалась в златотканных одеждах, ее светлые локоны на кончиках искрились, а прозрачное платье будто сияло, купаясь в соблазне ее тела. Невероятно-невероятно красивая, она искренне жалела Прометея, но знала, что с ней этого не произойдет никогда. Главное — не терять легкомыслия, дарующего вечную жизнь.

Артемида, нарочито коротко стриженая, в грубо-зеленом с коричневыми разводами лесном плаще, предвкушала очередной гениальный план Отца. Артемида так привыкла сохранять жизнь всему вокруг — растениям, животным, роженицам, младенцам — что перестала заботиться о сохранении собственной. Прометею она помочь не пыталась, поэтому известие оставило ее равнодушной.

Только Деметра истерически боялась. Она и хотела бы, да не могла не видеть, как ее некогда доминирующая роль в пантеоне теряла рейтинг чуть ли не каждое десятилетие. Раньше земледелие казалось чудом. Она выбрала это самое нужное, самое полезное чудо. А теперь, в новое время, сильным и удачливым земледелие кажется уделом посредственностей, вещью необходимой, но простейшей. И сама внешность ее, символизирующая довольство — полное лицо, работящие руки, дынно-арбузных размеров грудь — привлекала уже не так, как прежде, а кое-кого вовсе раздражала…

— Я ЖЕЛАЮ ОБЪЯВИТЬ НОВОЕ ИМЯ.

Аполлон хорошо чувствовал себя и среди олимпийцев, и между смертными: число храмов росло, искусства развивались, а чудесные пропорции позволяли любоваться собой в зеркалах озер, в крайнем случае — в зрачках собеседника. Отец почему-то не любил, когда он являлся на собрания с одним лишь фиговым листком, даже и с тремя фиговыми листками, а тем более без оного, поэтому музы соорудили златокудрому некое воздушное серебристо-голубое покрывало.

Арес был в огненно-красном, чем жутко возбуждал Афродиту. Новое имя его не пугало, как и судьба Прометея. Но он решил, что для верности надо срочно затеять парочку веселых войн.

Гермес был в ярко-желтом. Новое имя пантеона подлежит оценке, подсчету и измерению. И обязательно нужен избранный, хорошего избранного у Гермеса давно не было.

Гефест косился на ярко-желтое справа и огненно-красное слева. Гермес и Арес затмевали его. Впрочем, Гефест не беспокоился о продлении существования, о рейтинге, о храмах: олимпийцы не умеют обходиться без него, пусть сами что-нибудь придумают. Все, во что они одеты нынче, сделано им. Себе он оставил кожаные штаны и мантию цвета металлик, недоступного смертным. Но мантию он забыл, а штаны прожег на коленях.

— САКРАЛЬНОЕ ИМЯ — ДИОНИС. МНЕ ОНО НРАВИТСЯ.

Аид, с ног до головы в черном, с багровой полосой на груди, спросил:

— В одном из последующих языков его имя, кажется, будет означать что-то неприличное, нет?

Посейдон угрюмо молчал. Он злился на Афину. Как посмела девчонка опять выбрать то же, что и он, его цвет, в точности, до оттенка?! Владыке морей хотелось разорвать собственный глубоко-синий костюм.

— Что ему дано?

— Какие его символы?

— Где он появится?

Для Зевса Гефест постарался. Слепящее платье Отца не было белым, оно становилось зеркальным для любого взгляда. Одиннадцать бессмертных видели в нем себя.

И вопросы отражались, как лик титана Прометея в водах Стикса.

Стикс — река мертвых.

А людей на Земле было еще совсем мало, и ветры овевали ее, Землю, и кружились птицы над горой Олимп, над невырубленными лесами и неукрощенным морем. Эти двенадцать разговаривали, а где-то существовал древний пантеон, и где-то далеко на востоке другие двенадцать, и за великим океаном еще кто-то… И смертный, засыпая, не представлял, как он свободен; а просыпаясь, не ведал, как много от него зависит, от его решения, кому из богов вознести слабые просительные молитвы.

— Помните, когда Отец освободил Прометея, орел долго не мог найти себе места, — сказал Гермес.

— Ты думаешь, нам будет чего-то не хватать? — спросила Гера.

Афина встретилась взглядом с Посейдоном. Эти двое тут же выбыли из общей беседы, так как ни один не желал первым отвести взгляд.

— Кстати, на Илионской равнине намедни перебили кучу народа, — небрежно бросил Аполлон. — Кто-то имеет отношение?

— ЭТО ВТОРОЕ ДЕЛО, ИЗ-ЗА КОТОРОГО Я ВАС ПОЗВАЛ.

— В чем проблема? Война есть война! — сказал Арес.

— В ТОМ, ЧТО НЕ ТЫ ЭТУ ВОЙНУ СОЗДАЛ.

— И никто из нас, — добавила Гера.

— ДА ПРЕКРАТИТЕ ВЫ ДВОЕ!

Гефест встал и проковылял между Посейдоном и Афиной. Увидев препятствие, оба прекратили безмолвный поединок и посмотрели на Зевса.

— Я не затевала эту войну, — сказала Афина.

— Я тоже, — сказал Посейдон.

— Но я начал войну Геракла с Лаомедонтом, родителем Приама, — торжественно заявил Арес. — Это была последняя Троянская война, и Геракл захватил город.

— НЕ ХВАСТАЙСЯ.

— Все мы знаем, что на этот раз ты ни при чем, — добавила Гера.

— Я, например, вообще не затеваю войны… — напомнил Аид. — Это было бы слишком.

— А я предлагаю пустить цунами и смыть царство Трои и Илиона, — сказал Посейдон.

— Ты знаешь такие слова… — усмехнулась Афина.

— Можно смыть заодно и Аргос. С Критом же я так сделал и, по-моему, замечательно получилось.

— Да, только, запуская волну, ты взорвал Атлантиду, — сказала Гера.

— Да что там, маленький островок. Тем более там был культ титанов. Атлант ладно, он давно мертв… А Прометей?

— Я ЗНАЮ, ЧТО НИКТО ИЗ ВАС НЕ ТВОРИЛ ВОЛЮ. БОЛЬШОЕ ДВИЖЕНИЕ СМЕРТНЫХ, О КОТОРОМ БУДУТ ПОМНИТЬ, ПРОИЗОШЛО БЕЗ НАШЕГО ВМЕШАТЕЛЬСТВА.

— Хуже, — поправила Гера.

— Хуже, — согласилась Афина.

— Это действие молодого бога, — обреченно проговорила Деметра.

— У нового имени всегда очень много энергии, — сказал Гермес. — Юношеский прилив сил.

Аполлон подмигнул Афине:

— Правда?

— И все получается как бы само собой… — мечтательно вспомнила собственную далекую-далекую юность Гера.

— ЛЮДИ НЕ ДОЛЖНЫ ПОНЯТЬ, ЧТО ТРОЯНСКАЯ ВОЙНА НАЧАЛАСЬ КАК БЫ САМА СОБОЙ. МЫ, ИМЕННО МЫ ВСЕ ОБЯЗАНЫ УЧАСТВОВАТЬ.

— Я понимаю, Отец! — откликнулся Аполлон. — Волшебная сила искусства…

— Но у нас есть избранные! — напомнила Афродита.

— И почти все они здесь, — сказал Арес.

— Еще хуже, — резюмировала Гера.

— Да, еще хуже, — согласилась Афина.

— НАСТОЛЬКО БОЛЬШОЕ ДВИЖЕНИЕ, ЧТО ОНО СОБРАЛО ВАШИХ ИЗБРАННЫХ В ОДНОМ МЕСТЕ. А НАЧАЛОСЬ БЕЗ ВАС. БЕЗ НАС!

— Я все сделаю, Отец, — пообещал Аполлон. — На самом деле, с моего избранного в каком-то смысле тоже все это началось.

— Да и мой избранный в самом центре… — улыбнулась Афродита.

— О-о, еще хуже! — сообразила Гера.

— Надо же, еще хуже, действительно! — согласилась Афина.

— ВАШИХ ИЗБРАННЫХ ИСПОЛЬЗОВАЛИ! ЧЕРЕЗ ВАШИХ ИЗБРАННЫХ ТВОРИЛАСЬ НЕ ВАША ВОЛЯ!!!

— Отец! — взмолилась Афродита. — Мой Парис стал игрушкой?

— Да, милая, — грустно подтвердил Аполлон. — И моя Кассандра тоже.

— СПАСТИ ПОЛОЖЕНИЕ НА СТОЛЕТИЯ ВПЕРЕД МОЖЕТ ЛИШЬ ОДНА ВЕЩЬ.

— Что же?

— Какая?

— ИНТЕРПРЕТАЦИЯ!

Аполлон кивнул, и глаза его загорелись.

— Художественное освещение событий. Это по моей части!

Все они как-то пришли в этот мир, но не собирались из него уходить.

Большинство называло Зевса Отцом: это он собрал их в новый пантеон, это он убедил, что продлевать существование лучше вместе.

Кроме Зевса еще трое в его пантеоне существовали очень давно. Так давно, что казались вечными иногда даже самим себе.

Но никто из них ни на секунду не забывал, что вечность обманчива.

— Я бы не хотела, чтобы чей-то избранный оказался единственным главным героем эпоса, — сказала Афина.

— Даже твой? — усмехнулась Гера.

— Она говорит обо мне, — вздохнула Афродита.

— А я не хочу, чтобы мой избранный прежде срока прославлялся как главный герой, — серьезно заявил Арес. — Мне это помешает.

— Так, так, так… — протянул Аполлон. — Вы не хотите светить свои ставки, но в то же время боитесь, что я сыграю за кого-то.

— ОНИ ПРАВЫ. ГЛАВНЫЕ ГЕРОИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ НИЧЬИ.

— Но умолчать роль богини любви в этой истории нельзя! — воскликнула Афродита.

— И без моего избранного ты не обойдешься! — обратилась к Аполлону Гера.

— Знаете что? Тогда назовите мне ничьих! — потребовал Аполлон. — Когда я составлю все слова и они мне понравятся, я ничего не намерен менять!

— Сейчас родится слава того, кто никому не нужен! — рассмеялся Гермес.

— А кто погиб в эти пару дней? — спросил Посейдон.

— Гектор, сын Приама, — ответил Гермес.

— Кто его убил?

— Кажется, избранный Аида, — ответила Гера.

— Послушай, у меня нет избранных. Во всяком случае живых.

— А моя дочь? — грустно напомнила Деметра.

— Гектора убил Ахилл, сын Пелея. Получается, он ничей.

— Я мог бы сделать его мать нимфой, — предложил Посейдон, — она любит купаться.

— А как он убил Гектора? Кто видел?

— Вполне позорно, — сказал Арес.

— Значит, он ничей?

— И никому не нужен.

— Знаете, а у какой-то из моих муз уже есть короткая песенка об этом психе. «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса…»

— Пелеева сына, — смеясь, напела Афродита. — Я помню.

— Вот-вот!

— КОРОТКОЙ ПЕСЕНКИ МАЛО.

— Разумеется, Отец! — церемонно склонил прекрасную золотую главу Аполлон. — Это будет великая поэма, и она создаст великую славу в веках мирмидонскому маньяку… Но что-то же надо положить в начало.

Песнь пятая

Одиссей перелез через стену и повис на руках. Пока луна освещала равнину, он изучал окрестности. Его не волновало, как красиво ложится лунный свет на гладь Эгейского моря в Дарданском проливе, как преображаются предметы. Он хотел домой.

Это место на стене Одиссей приметил в последнюю очередь. Здесь нельзя было стоять: стена возносилась над оврагом и сужалась, как нигде более. Стража не следила за оврагом не потому, что не следила никогда, а благодаря перемирию. В Трое погребали Гектора, в стане мирмидонян вчера сожгли Патрокла. Рана мучила Одиссея, но она же и охраняла: если в городе его поймают, будет легче выдать себя за беженца. Только законченный безумец полезет к врагу с открытой раной, не подгоняемый жестокой необходимостью.

Одиссей повисел над чужой землей, чувствуя боль. Боль радовала его. Так бы не сделал никто из ахейцев: ни силач Аякс, ни этот кичливый Ахилл, ни даже Диомед. Диомеду просто незачем. А уж Агамемнон, который покинул битву, когда его едва задели…

Внизу и вокруг темнота смешивалась с тишиной. Убедившись, что тишина нерушима, Одиссей прыгнул навстречу Трое. Бок заболел еще сильнее. Он прислонился спиной к городской стене и просидел так некоторое время.

«Вот я уже ощущаю ее изнутри», — думал Одиссей.

Троянская стена была знаменита. О ней рассказывали легенды, будто сложили ее боги, Посейдон с Аполлоном. Правда, чудесная стена не избавила прежнего царя от Геракла, но в Спарте или на Итаке стен, окружающих город, вообще не было. Да и города никакого на Итаке не было.

Без четкого плана Одиссей не делал ничего. Ни разу его четкий план не заканчивался тем, что он себе задумал. Но ни разу и не подводил.

Одиссей собирался определить дом, где находилась Елена. Улучив момент, оказаться с ней один на один. И выяснить, кто она на самом деле. Тут различались варианты: Одиссей под видом обиженного ахейцами, чуть не убитого Ахиллом бывшего соратника Агамемнона — за то, что ему не понравилось надругательство над телом Гектора. Или Одиссей под видом торговца благовониями, не знавшего о нашествии и попавшего в лапы к этим разбойникам. Или Одиссей в виде Одиссея, это если Елена окажется женой Менелая, не понимающей, почему муж не признал ее. Или Одиссей под именем врача Махаона, посланника Менелая, это если смуглая красавица признается, где обитает настоящая Елена.

У него были продуманы вопросы и ответы, и толпа ищущих спасения в Трое, и слухи о большом доме Париса, и незнание расположения улиц, и то, что проницательный страж может прямо сейчас прислушиваться к его шагам в темноте, как сам он прислушивается, нет ли шагов стража.

И эта боль была рассчитана и учтена. Скоро он смог встать. Драться будет бессмысленно. Бежать тоже. С ними придется разговаривать.

Елена Прекрасная проснулась в тот день раньше обычного.

(Об этом аэд умолчал, о пробуждении Елены прежде срока нет стиха в «Илиаде».)

Она вышла к колодцу, и не потому, что не было служанок в доме Париса, или, допустим, не было у Париса серебряной лохани для умывания. Просто захотелось египтянке ранним утром ощутить жаркий луч солнца на темноватой безупречной коже, на обнаженном плече, округлость которого богиня Исида, коллега Афродиты по вопросам любви и красоты (только из древнего пантеона), измеряла специальным инструментом для соблюдения пропорций.

«Я родилась в Спарте», — напомнила себе девушка.

Она выскользнула тихонько, чтобы встретиться с солнечным светом, с диском Амон-Ра, чтобы в коротком одиночестве заново почувствовать все, все…

Луч солнца оказался не очень-то и жарким.

— Не здоровайся со мной, госпожа. Не показывай, что ты меня узнала.

Елена Прекрасная вздрогнула. От неожиданности и от надежды. И немножко от страха. В общем, кто точно определит, из-за чего вздрагивает красивая женщина юных лет?

Незнакомец достал воды из колодца и приготовился услужить ей. Елена умывалась молча.

— Твой муж скорбит. Агамемнон не позволил принять тебя. Агамемнон выбрал войну.

«Это не тот, — сказала себе Елена, — не тот, кого я жду». Ей захотелось дико закричать: «Нет, не тот, не тот!!»

— Ахейцы повздорили на совете. Защищая тебя, я получил вот что.

На светлом теле раны выглядят ужасно.

— Еще воды! — приказала Елена.

Пока незнакомец опускал и тащил наверх деревянное ведро, он не мог разговаривать. Он тяжело дышал, а девушка наблюдала за ним.

— Тебе надо омыть это.

— Что?! — с ужасом спросил раненый.

— То, что ты получил, защищая меня.

— Нет!

— Убери эту грязную тряпку.

Похоже, ей тоже удалось удивить ахейца.

— Терпи! Это надо сделать. Иначе ты умрешь.

— Ты хочешь вернуться к мужу?

— Ну вот, теперь я прикажу, чтобы тебе вынесли чистое платье. И кусок ткани затянуть рану.

— Тысячи воинов видят эти стены. Тысяча кораблей отплывет на закат, если ты будешь с нами.

— Нет.

— Ты спасешь царство Приама. Ты спасешь Париса.

Девушка рассмеялась.

— Я не хочу на закат, друг Менелая. Я не узнала тебя. И не здороваюсь. В точности как ты просил.

Она сама не знала, почему ей вдруг стало весело, а не страшно.

— Служанка вынесет платье. Я не здороваюсь и не прощаюсь.

Отойдя шагов на десять, Елена Прекрасная обернулась:

— Впрочем, хайре!

Одиссей долго думал. Четкий план опять развалился, но опять не подвел.

Одиссей даже сомневался, возвращаться ли прямо сейчас к кораблям или последить за домом Париса, вернее, за Еленой, а лучше за опочивальней.

Как бы выразить мысли, чтобы не было перед самим собой стыдно? Это божественное существо могло быть кем угодно, только не женой Менелая. Если она все же была когда-то женой Менелая, то она должна была от него сбежать.

И стоит ли так спешить к Пенелопе?

Это божественное существо — вот награда. Укради он ее из Спарты — вся эта армада, тысяча кораблей с черными бортами очутилась бы у берегов Итаки, гористого острова, где не хватает людей, а этим людям не хватает урожая, где можно лишь пасти коз да свиней, где вино хуже некуда и чтобы пить его, надо здесь родиться, и где Одиссея признали вождем на время, пока Агамемнон требовал доказательства, то есть хоть маленького, но войска. Укради он, Одиссей, жену Менелая из Спарты — его повесили бы на канате сами жители Итаки.

Но кто же она?

Неважно. Зачем она согласилась бежать с Парисом, любила? Тоже неважно. Нет, это как раз важно. Если она будет с ним, если захочет быть с ним, Одиссеем, у него все получится. Все-все получится. Он не совсем знал, что должно получиться, но верил, что так правильно.

Он лез через стену за одним, а возле колодца увидел совершенно, совершенно другое.

И отчего-то, странная связь, ему впервые в жизни сделалось грустно от осознания той непреложной истины, что все умрут, рано или поздно. Вроде бы эта истина с детства рядом, но до сих пор не волновала его. Грусть была тоже странная, ее хотелось не забывать, оставить для себя, чтобы в любой миг можно было к ней вернуться.

«И Агамемнон, и я, и отец, и Пенелопа, и мои дети, и вся эта туча народу, собравшегося на Троянской равнине по обе стороны городской стены… — специально повторил мысль Одиссей. — И вот эта таинственная девушка, Елена, жена или не жена Менелая. Она исчезнет, как все, вместе со всеми нами. От ее тела не останется и силуэта. Да как же он от нее отказался?!»

Не укрылось от Одиссея и легкое придыхание в ее речи. Да, она говорила как люди Агамемнона, аргосцы. Но что-то в манере произносить жесткие звуки было постороннее. Еле-еле… Может, она приобрела это в Трое?

Одиссей решил поговорить с Менелаем.

— Я сегодня был в Трое.

— Где? — переспросил Диомед.

— По ту сторону стены.

Диомед усмехнулся.

— Одно из двух: или Итаку надо считать союзником царя Приама, или на вашем островке живут настоящие герои.

— Я не хочу домой, Диомед. Я хочу победить и разделить добычу.

— По-моему, из тысяч ахейцев домой хочет один человек.

— Кто?

— Агамемнон.

Одиссей задумался.

— Я опасался Менелая и Агамемнона. И тебя, Диомед. Я боялся, что, если я узнаю правду о жене Менелая, Агамемнон прикажет меня убить.

— Агамемнон — великий басилевс. Он не поступает так. Об этом стали бы говорить, и в следующий раз в справедливость басилевса не поверили бы локры, а потом фокейцы, и так далее.

— Почему он хочет домой? Это же его поход.

— Я его меч, Одиссей. О жене Менелая не существует никакой правды. Если ты что-то узнал, говори. Агамемнон не понимает, почему они не выдали Елену. Поход был нужен нам, чтобы сплотить племена. Я готов здесь стоять до скончания времен. Он — нет.

Одиссей тяжело задышал и взялся за бок.

— Я видел там эту женщину и разговаривал с ней.

Диомед не ответил. Он смотрел на Одиссея, как тот мучается и как старается не замечать своих мучений. Диомед был воин, суровый воин и ничего больше.

— Ты не герой, Одиссей. Ты — безумец.

— Если Менелай захочет, я найду ему Елену.

Он сел на песок, голова кружилась. Диомед стоял над ним.

— И если тебе надо, чтобы я ее нашел, — добавил Одиссей.

— Ты безумец. Но тебя любит кто-то из бессмертных, — сказал Диомед.

Душа Гектора попрощалась с телом и отлетела прочь от этой войны. Кассандре пришли в голову первые рифмованные строфы бесконечной поэмы. Парис глубокой ночью, когда Елена заснула, натягивал тетиву и думал об Ахилле.

Одиссею приснился горячечный сон. В нем богиня Афина, издевательски улыбаясь, спрашивала: «Ты хочешь ее? Хочешь?» И во сне он открыл, что богиня Афина уже снилась ему, и довольно часто.

Богиня Афродита никому не приснилась: ни Парису, ни Елене Прекрасной, ни Прекрасной Елене. Прекрасной Елене пыталась присниться богиня Исида, но что-то мешало.

«Ты больше не безмолвный сфинкс, очаровательный убийца», — явилась темнокожей девушке загадочная фраза. Но она продолжала спать, а наутро фразу не вспомнила.

Песнь шестая

— Фебби, у меня очень сложное положение! Я не понимаю, что делать. Этот Одиссей, он влюбился в одну из Елен, ты представляешь?!

— Ну и что?

— Ну как же что?!

— Любовь — твоя зона. Твори свою волю, кто тебе может помешать?

— Смотри! Парис мой избранный. Это, конечно, не значит, что он не может поделиться девчонкой — на то он и мой избранный, а не чей-то еще. Но если я сохраню любовный треугольник, то отдам девушку моего Париса избранному Ники, ты понимаешь? Будь Одиссей приблудным псом, я бы мало сомневалась.

— Да, ты даришь Нике часть своего рейтинга.

— Но если я разрушу любовный треугольник, то пойду против себя и сыграю в пользу Джуны. Тем более что закон верности начнет утверждать мой Парис! А вдруг, чего доброго, он вздумает ревновать?!

— Ревность — знак Джуны.

— Они сделали мне эту… как говорят подопечные Кришны? Они поставили мне вилку!

Афродита всплеснула руками, отчего стала еще прекрасней.

— Ты не представляешь, прошлой ночью я не знала, кому и как присниться!!!

— Бедняжка Венчик, — посочувствовал златокудрый. — Это как если бы Агамемнон вдруг начал декламировать мою «Илиаду».

— Еще не было так, чтобы два избранных сошлись на одной женщине.

— А еще ее Тезей раньше украл.

— Фебби, это же не та! Надо же, даже ты перепутал! Чего мы тогда хотим от несчастных троянцев и ахейцев?!

— Да, в общем, только рейтинга, Венчик, больше ничего.

— Причем Ника клянется, что это не ее идея натравить своего избранного на женщину моего Париса.

— Ника обычно не врет, — сказал Аполлон.

— Так что же это — свободная воля смертного?!

— Бывает и такое в подлунном мире, Венчик.

— С избранными?!

— И с ними тоже. Мне кажется, ты немножко ошиблась с выбором.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты выбрала Париса. Мне кажется, лучше бы ты выбрала эту темнокожую дамочку.

— Почему?

— Нам всем было бы спокойнее.

Может, пора объяснить, что такое избранный?

Да, пожалуй.

И все остальное…

Но сейчас, сейчас, чуть позже, когда будет маленькая пауза.

Это не было советом, это просто Диомед исполнил пожелание Одиссея поговорить с Менелаем. Но поговорить с Менелаем о Елене в отсутствие его брата Агамемнона было невозможно. Или почти невозможно: в нынешней ситуации это было опасней даже ночного визита в осажденную Трою.

В шатре сидели братья Атридесы, их стратег Диомед, их самый старый союзник Нестор и целый басилевс целой армии в 13 кораблей Одиссей.

Для совета не хватало Аякса, Ахилла, Идоменея и еще двух десятков вождей, о которых редко вспоминали летописцы, но всегда помнил Агамемнон.

— Они оскорбили нас так явно для того, чтобы мы не могли уйти отсюда.

Агамемнон был озабочен и печален. Видя вождя таким, Одиссей прощал ему власть, богатство, силу и плодородие аргосских виноградников.

— Они поставили меня перед очень плохим выбором. Если хетты придут на помощь, мы будем воевать с сильным противником, долго и трудно, непонятно за что. Если мы отступим, я потеряю союз. Ахайя не простит унижения.

— Когда ты собирал племена, мы обсуждали каждого, — высказался Диомед.

— Я бы снова пошел сюда! — стиснул кулаки Менелай. — Снова и снова!

Одиссей не мог знать, что, глядя на подставную Елену там, на поле, после поединка с Парисом, Менелай думал о том, с каким удовольствием он бы принял ее вместо настоящей.

— Мне кажется, Менелай не зря хотел бы прийти сюда снова и снова, — осторожно произнес Одиссей.

Уже оказавшись на этом маленьком семейном совещании, Одиссей прыгнул на пять шагов вперед по сравнению со всеми вождями западных островов, которые были прежде и будут в ближайшем будущем. Две скалы и десять коз…

— Что ты имеешь в мыслях, юноша? — спросил Нестор.

— Мудрый Нестор, у тебя даже я юноша, — усмехнулся Агамемнон.

— Одиссей предлагает пробраться в город, — сказал Диомед.

— В какой город? — не понял Менелай.

Одиссей и Диомед переглянулись.

— На равнине только один город, — ответил Менелаю Диомед.

Агамемнон нахмурился. Потом лицо его просветлело. Вождь засмеялся.

— Ты хочешь подарить нам его жену, привести на веревочке?

— Я хочу выяснить, где она, — отвечал Одиссей без тени улыбки.

Агамемнон покачал головой.

— Если ты по дороге хотя бы выяснишь, каких союзников они ждут…

— То благодарность вождя вождей уже будет подобна июльскому дождю, — скромно завершил Одиссей.

— Да, — подтвердил Агамемнон.

— Мне достаточно твоей дружбы. И твоей, Менелай.

— Эх, какие интересные пошли молодые люди!.. — сказал Нестор. — С прежними молодыми людьми не о чем было поговорить. Нельзя было с ними разговаривать. Взять хоть Геракла, хоть твоего отца, Диомед. Хоть этого…

Тут Нестор сбился. В доме Атридесов имя Тезея было столь же запрещенным, как в доме царя Приама имя Геракла.

— Скажи, Менелай, — обратился Одиссей, — у твоей жены была какая-то особенность в произнесении слов?

— Особенность?

— Что-то отличающее. Ты ведь узнал бы ее голос?

— Да. Но у нее обычный голос.

— Скажи, Менелай, ты думаешь она пошла за Парисом по принуждению или… Или по своей воле?

Менелай смотрел в землю.

— Думаю, по воле Афродиты.

— Афродита всесильна… — добавил Нестор. — Это мне она уже ничего не способна сделать.

— Скажи, Менелай… — он набрал воздуху в легкие, вместе с воздухом — побольше смелости, дождался, когда Менелай поднимет взгляд, чтобы видеть его глаза, и спросил: — Ты знал раньше эту красавицу с кожей цвета орехового дерева?

— Нет, — удивился Менелай, и глаза Атридеса не лгали.

«А еще его Елена может быть мертва. — Вдруг пришло в голову Одиссею. — Просто мертва. Проще простого».

Но вслух он этого не сказал.

— Ты плачешь о Гекторе, брат мой потерянный и найденный?

— Нет.

— Я тоже. Но почему? Мы ведь любили его…

— А почему ты не плачешь, Кассандра?

— Я увидела внезапную красоту в этой войне. Она течет стройными рядами. Прислушайся, какой ритм! Звук следует за звуком… Слушай!

Очень тихо. Ни плача, ни смеха, ни звона оружия, ни крика погонщиков… Ни сверчка, ни любовных стонов. Ни волка, ни петуха. Только Кассандра закатила глаза напротив, ближе, чем длина копья… Любого копья, не обязательно того невообразимого, которое стоит в храме Афины и все равно никого не спасло.

— Я ничего не слышу.

— Не обращай внимания, это сейчас просто тишина.

Шаги. Она их не различает, погруженная в свои мысли.

Хотя какие у нее мысли, это грезы, сны наяву, игра в «слышишь — не слышишь». Она предсказала ему Елену когда-то, давно. Не так уж давно…

— Ахейцы взывают к богам, они готовят страшное коварство, как ты думаешь, они возле ворот, они не ворвутся ночью? Я боюсь, Парис…

— Я думаю, ахейцы сидят и боятся, как бы мы не совершили вылазку.

Шаги рядом. Теперь даже Кассандра поворачивает голову.

— Хайре! — говорит, входя в зал, Эней, сын Анхиза, друг Париса. — А я думаю, Агамемнон не рад тому, что им всем предстоит.

— А нам?

— Тебя волнует будущее? С каких пор, Парис?

— Это я спросила его.

Кассандра, Парис и Эней не похожи на тех, кто собрался умирать. Тяжелый героизм Гектора сгорел на костре.

Эти трое не понимают, но Гектор связывал себя с Троей, а они нет. У Кассандры есть что-то еще: бесформенный и туманный целый мир. У Париса есть что-то еще: беспечный храм всегда открыт. И у Энея есть что-то еще: Троя не его город, Троя лишь пристанище молодости и школа бесконечной войны.

— Пока Елена тебя не разлюбит, Троя будет стоять.

— Она призрак, ниспосланный богами, Парис.

Парис улыбается. Так улыбаются спящие на рассвете.

— Ты плачешь о Гекторе, Эней?

Сын Анхиза качает головой и не знает, что ответить. Из приамидов, хозяев Илиона, он признает одного Париса. Гектора нельзя было не уважать. Но он слишком хотел быть главным воином. Он и умер как главный воин.

— Чтобы чувствовать счастье, мне теперь надо убить его, — произносит Парис. — А я привык к счастью.

И Кассандра, и Эней не сомневаются, кто такой «он».

На этот раз никто не услышал шагов.

— Ты говорил, именем Афродиты не убивают…

Гибкая и невесомая, в хитоне цвета неба… Силуэт Елены колеблется, освещаемый мерцающими факелами.

— Именем Афродиты — нет. Но я призову Аполлона, любимая.

Эней ждет, что она еще скажет. Легкое придыхание, когда она произносит эгейские слова — это, видимо, спартанское свойство. Аргосцы так не разговаривают. Или, может, он не замечал?

— Что ты делала, любимая? — Парис проводит ладонью по ее лицу, белая ладонь ложится на безупречную кожу цвета орехового дерева. — У тебя красные глаза, ты спала?

— Я плакала о Гекторе, — отвечает Елена.

Парис обнимает ее, они удаляются. Факелы пляшут на их спинах.

— Призрак… — шепчет Кассандра.

Очень редко, ну совсем редко так бывает, чтобы три избранных собрались вместе. Действительно очень-очень редко.

А чтобы четверо…

Одиссей перелез через стену и повис на руках.

Внизу его ждала неизвестность. Он туда уже прыгал две ночи назад.

Но теперь неизвестность грозила обернуться новой судьбой, о которой ничего не будет знать Пенелопа, да и сам он вряд ли поверил бы, скажи ему об этом некий наглец в начале ахейского похода.

Он пронзил бы наглеца копьем, не задумываясь.

Рана болела намного меньше. Одиссей прислушался к темноте, различил вдали ахейские огни у кораблей, звезды над головой… Шум волн, бьющихся об утес на Итаке, это из детства.

«Прыгай!» — сказал себе Одиссей.

Песнь седьмая

Как рождаются боги?

Об этом рассуждали ученые мужи и безграмотные пастухи (у вторых, кстати, получалось лучше), об этом написаны трактаты, пропеты гимны… Есть даже несколько древних анекдотов, юмор которых, как и всяких анекдотов, был утерян в третьем поколении, и последующими слушателями они воспринимались как вполне серьезные заветы высших сил.

Об этом высказывались мудрецы и бездарности; подводили итоги доктор античной истории, переквалифицировавшийся в политика-экстремиста, и гениальный непризнанный музыкант, подравшийся в подворотне с пятью неизвестными поэтами.

Но никто не ответил на вопрос.

Век тринадцатый (из тех, что до н. э.), по счастью, атеизма не знает. Спокойно гуляют по планете религиозные фанаты. В поисках совершенства они убивают друг друга. Им ни к чему сложные аналогии — пока что. У них на это нет времени: слишком дорого время для смертного, слишком коротко.

И вопрос висит, освещая младенцев и старцев, пепел Гектора и здоровое тело Аякса.

Так как же?

Легкий звон — это было первое, что он услышал.

Может быть, его издавало море, которое он снова видел перед собой, — а думал, никогда ему уже не встретиться с таким обилием соленой воды. Может быть, источник звука прятался в камне: если обернуться, невысокие горы ждали за спиной, красноватые, вроде бы незнакомые, но как будто послушные. Но вероятней всего — тимпалы играли у него в голове, почему именно сейчас?

Как он здесь оказался. Это не было вопросом, факт имел место: как-то он здесь оказался. Ни одного человека вокруг, и ни единой мысли о том, как он сюда шел.

Тихий звон облегчал душу. Прежде не было в ней такой чистоты, ясности. Прежде было много всего, но память зачем-то отключилась. Он знал, что не потерял ее — память вернется, просто не надо вспоминать до поры, не надо напрягать силы на всякую чепуху.

Я обязан быть счастлив. Любой ценой.

Вот что пришло ему в голову, заняло ее бесцеремонно, и он понял, что эта фраза — единственный закон его нового существования.

Умирал он или нет. Своими ли ногами явился на этот пустынный берег, или чья-то воля перенесла его. Не имело значения. Только одно, только это: «Я обязан быть счастлив».

«Надо разобраться, что есть у меня внутри, — сказал он своему сердцу. — Но позже… Сначала — получить удовольствие».

Он глубоко, радостно вдохнул, ощущая нагретый солнцем воздух. И вобрал в себя море, впоследствии названное Красным.

— Когда он придет? — спросила Афина.

Гермес развел руками, покачал головой и пожал плечами.

— И ты не можешь узнать?

— Об этом знает только Отец наш…

— Нет, — сказала Гера, — об этом знает только он сам.

— Тогда, пожалуй, об этом не знает никто.

Ему нравилось расстояние. Нравилось, что расстояние есть, что оно режет мир на удаленные места, что его можно преодолевать, дегустировать, уничтожая каждый следующий кусочек с каждым следующим ударом сердца.

Так он добрался до подножия горы. Недавно тут стояли люди, немало людей — об этом кричали земля и обглоданный тамариск.

Беспричинно ему захотелось взойти на гору.

Непредсказуемость движений удивила его, когда он решил покинуть берег моря. Свобода разрывала изнутри, он прислушивался, шаги куда-то направлялись. Не стоило искать объяснений, чтобы не потерять радость.

Для чего теперь идти вверх, он не задумывался.

Солнце согрело скалы, добралось до глубин — он все это чувствовал.

К вершине он не поднялся. Это простой путь, можно совершить, можно бросить. Он прервал на середине, стал озираться, посмотрел вниз, сбросил туда камешек, последил за тем, как тот падал. Заодно проследил, что происходило с камушком последние тридцать лет. Ничего не происходило. Он прислонился к горячей скале, выступающая острая часть впивалась в спину, ему это нравилось, как и расстояние.

Его взгляд встретился с солнцем, глаза выдержали…

Он расхохотался.

Все разновидности смеха побывали у него в гостях. И он сам был гостем. Он смеялся долго, ведь время, убивающее смертных, не имело значения.

Он припомнил — так, отголоском — что уже видел эту гору.

— Я, кажется, обнаружил… — Гефест оторвался от зеркальной поверхности.

— Где? — спросил Посейдон.

— Как? — спросил Аид.

— Камушек полетел вниз, — объяснил Гефест.

— Ну и что?

— Этот камушек должен был лежать еще тысячу лет.

— Камушек?

— Да.

— Ну хорошо, где он? — спросил Посейдон.

— На горе Моисея.

— Кто такой Моисей?

— Мес-Су, патриарх этого нового кочевого народа.

— Ты думаешь, он сделает его избранным?

— Ну, это уже не мое дело, — сказал Гефест.

— Подводные лодки тоже не твое дело, — напомнил Посейдон. — А я почему-то слышал о каком-то проекте.

Гефест усмехнулся.

— Мое дело — чтобы все камушки лежали на местах.

— Он что, пересекает Синай? — спросил Аид.

— С юга на север.

— Его тянет к нам. Он чувствует зов… Значит, Отец уже принял его в свой пантеон.

Он решил остаться в пустыне. Разумеется, не навсегда, этого всегда, похоже, теперь будет очень много. Расстояние никуда не денется, он еще порежет его на мелкие кусочки…

Его завораживала вещественность предметов. Один из дней он провел, трогая скалу. Он прикасался к ней пальцами… И отпускал. И снова прикасался. Это был хороший день.

Ему нравились колючки, потому что они кололи руки и напоминали о вечной жизни. Мгновенная боль твердила: «Ты здесь, со мной», — и проходила при малейшем душевном усилии.

Его кожа тоже была вещественной, это нравилось. Он подозревал, что и она может исчезнуть, и потому лишних душевных усилий не делал.

На семнадцатый день он расфокусировал взгляд.

— Он уже наш или еще нет?

— Ну откуда же я знаю? — возмутился Гермес.

Арес глянул на Афродиту. Та демонстрировала полное равнодушие к предмету исследования.

— Тебе пора поговорить с ним.

— Без решения Отца? Да никогда в жизни! А она у меня долгая…

— Что вы спорите… — лениво произнесла богиня любви.

— Я бы сам с ним познакомился, но не могу оставить эту войну! — напористо сказал Арес.

— Да зачем с ним знакомиться? — отвечал Гермес. — Есть определенный ритуал. Тебя кто встречал, а?

— Я не помню, — отвернулся Арес.

Афродита мечтательно прикоснулась к своему телу.

— А меня пена морская… Было так забавно.

— И вообще, — проворчал Гермес, — каждый узнает все сам. Пора бы привыкнуть за столько-то лет.

— Они же не рождаются ежегодно!

— Они?! — переспросил Гермес.

Афродита очаровательно — как всегда, впрочем! — засмеялась.

— А кто?

— Мы, Марсик, мы…

— Каждый узнает себя сам, — повторил Гермес. — Кстати, недурно было бы написать это на дверях какого-нибудь храма.

— На дверях моих храмов я напишу: «Каждому свое!» — возразил Арес.

Едва ему это удалось — расфокусировать взгляд — как он тут же увидел переплетающиеся узоры, которые очень быстро двигались. Они действительно двигались слишком быстро, чтобы их заметить обычным, повседневным зрением, даже нечеловечески хорошим. Однако он почему-то был убежден, что они станут двигаться еще быстрее, еще и еще — придет час. Час превратится в минуту, минута в секунду, так будут пролетать жизни…

Безумное ускорение впереди, на дороге цивилизации. И что это за слово такое? Он не умел назвать иначе то, что видел впереди, а за быстрым-быстрым, недоступным простому глазу вращением заметил: кое-что все же обрело неподвижность, самостоятельность; кое-что, находится вне переплетения разноцветных, искрящихся, вполне красивых и завлекательных, но ему очевидных и более ненужных нитей.

Это были существа.

Он легко насчитал двенадцать существ, эти двенадцать словно ждали, когда он их тоже увидит, раз уже увидел узор. Были и другие, двенадцать вовсе не стало окончательным числом, оно не сияло ответом на все загадки, нет, такого глуповатого чувства он, слава… а кому слава? — в общем, не испытывал.

Но они были, и он их отчетливо видел вместе.

Он мог присоединиться, нарезав расстояние наподобие тростникового салата для самых нищих…

…это он, кажется, когда-то даже ел…

Он мог не присоединяться сколь угодно долго.

Что ему хотелось больше — он не знал. Прилагать усилия для выяснения — не собирался. Воспоминания закрыл, ключ надежно спрятал, где — забыл.

Посреди бела дня над Олимпом сверкнула молния.

* * *

Бывает так: седьмая песнь пропета, а восьмая еще не начата. Аэд оборвал строфу и взял паузу: то ли чтобы пригубить из кубка, то ли поддержать силы остатками ужина знатных басилевсов. Аэд может даже задремать, пригретый ласковым эгейским солнышком. Солнышко тут совсем не то что в Египте, оно ручное, доброе.

Предметы ясны, очертания их резки, порядочного грека тянет пофилософствовать. Это все солнышко…

Пока аэд отдыхает, мир словно бы замер. Для слушателя, разумеется, только для слушателя. Но у нас появилось время распутать тот самый узор и откусить краешек тайны.

Чуть-чуть, едва-едва…

Альфа, бета и гамма наблюдаемой картины человечества. Ну, еще дельта. И омега, куда без нее, тоже популярная буква. В XIII веке до всего-на-свете о них знают разве что Аполлон с Гермесом, ведь это Гермес украл у древнего пантеона идею иероглифов, а уж Аполлон со свойственной ему замысловатостью превратил чужие символы в греческий алфавит. Он еще не запущен в производство, письменности у Агамемнона, прости вождь, нет.

А у нас есть.

Итак…

АЛЬФА. Многообразие богов конечно и неизменно. То есть их никак не двенадцать, но и не десять тысяч. Их более ста, но менее семисот — это точно. И у них есть свойства.

Одно из свойств, наиболее известное среди людей, — бессмертие. Бессмертие это весьма относительно, назовем его неограниченной возможностью продления существования. Громоздко, зато точно. И тут богам жутко, до трепета необходимы люди.

Конечно, это не афишируется. Но это так. Что ни делай, это так. Суть такая, весь строй земной жизни. Смертные и бессмертные переплетены цепью взаимного корыстного интереса. И все развитие, если оно не миф, происходит только благодаря данному переплетению.

Очень грубое первобытное представление, будто бог питается дымом жертвенных приношений, в образном своем ряду вполне верно. Им (нам) нужны храмы. Нам (им) нужны молитвы. Мы (они) готовы помогать людям увеличить энергетический потенциал, потому что отсылаемая в молитвах, в служении сила — залог так называемого бессмертия каждого бога. Бессмертия, которое в случае забвения слишком скоро обрывается банальной смертью. И если для смертного смерть — неизбежный уход, то для обретшего высший статус — досадное поражение.

Сами решайте, существует ли бессмертие как явление. Можно ли пройти вечность без поражений. Без единого поражения, одни непрерывные победы. Согласитесь, если бессмертие есть, то оно — совершенно божественная задача!

БЕТА. Для чего людям боги, в общем-то, понятно, понятней некуда. Они все вокруг придумали. Спасибо механизму их сравнительно вечной жизни. Имей они бессмертие бесплатно, вы думаете, что-то бы на Земле менялось?

Боги откуда-то берутся. Ни один бог не родился богом сразу. Почти все они (за единственным исключением) успели повзрослеть, будучи людьми. Не хочется говорить, что цель любого человека — стать бессмертным, не хочется… Но в сущности, в глубоком смысле, это так. Не хочется верить, что в подавляющем большинстве мы не проходим отбор, не хочется осознавать, как трагически тяжело достигнуть… И это скрыто от нашего ума ради нас же.

Трагически тяжело… Но не невозможно.

Надо лишь проявить их свойства при жизни. Звучит просто, не так ли? Надо лишь… Элементарно! Их свойства — чувствовать окружающий мир своей квартирой и передвигать в нем предметы по своему желанию.

ГАММА. Поскольку число богов конечно и неизменно (см. Альфа), то рождение нового бога неминуемо совпадает с уходом кого-то из прежних. Так меняются эпохи. Ведь что такое эпоха? Сто лет, или пятьдесят, или от войны до войны? Нет! И слово-то придумано было для обозначения этого самого: время между сменой богов. Прометей умер, Дионис явился. Эпоха кончились, эпоха началась.

Теперь о стратегии и тактике сего процесса. Пару слов, потому что больше мы не знаем.

Звери сбиваются в стаи: их гонит инстинкт самосохранения. Люди объединяются в государства, внутри государств — в семьи: их подчиняет общественное чувство и страх перед одиночеством. Высшие существа создают пантеоны: это их воля.

На самом деле, во всех трех случаях так легче выжить.

Каждый пантеон, как правило, создан неким инициатором, который его и возглавляет. Возглавить пантеон — значит, обеспечить себе бессмертие надолго. Ограничений, писаных законов тут никаких нет. Сложилось, однако, так, что к XIII в. до всего-на-свете каждый пантеон занял свою территориально-этническую нишу.

И у каждого свой стиль.

Кто-то жаждет человеческих жертвоприношений в больших количествах: так пытаются сохранить бессмертие на удаленном материке за Атлантическим океаном. Кто-то избрал образ богов-оборотней: древний пантеон влюблен в смерть, но избегает ее дольше всех, собрав почитателей в узкой долине Нила. Кто-то пугает сансарой и завлекает нирваной: мудрые и бесстрастные индийские наркоманы, веселящиеся даже от воздуха, если вдыхать его правильно. Кто-то заигрывает с людьми… Это все тактика.

ДЕЛЬТА. Не стоит, однако, полагать, будто пантеон — это нечто постоянное, договор навсегда. У каждого, кто не умер, тоже свой собственный способ.

Гермес готов встречаться со смертными, ему ни к чему скрытая от глаз резиденция, он в движении, он приходит к людям в одном и том же виде нахального юноши с легкомысленным жезлом. Все, на что он согласен для сохранения малейшей конспирации, — сложить крылышки на сандалиях. Зато Аид или Гефест никогда не являются в собственном образе, да и вообще предпочитают компанию равных. Афина частенько спускается в измененном образе, крайне редко она открывает себя избранным.

Избранный — это тоже предмет тактики. В принципе, любой человек способен стать бессмертным, вытеснив из списка кого-либо, потерявшего рейтинг. Шансов ничтожно мало, исчезающее количество шансов, почти совсем нет… Тем не менее раз в эпоху такое неизменно происходит. То есть можно признать, что любой смертный имеет право на бессмертие.

И только избранный, делаясь избранным, сразу же теряет свой ничтожно малый шанс. Избранный не имеет права стать богом. Он обречен на смерть решением одного из богов.

Взамен он приобретает гарантированное счастье и славу в веках. Счастье его, впрочем, относительно, и не всякому покажется счастьем. Тут особая взаимосвязь. Бог, избирая человека, фактически передает ему часть собственней силы, вернее, переливает через него свой смысл и энергию в мир людей. Избранный — это транспарант бога, рекламная кампания и максимальное выражение божественной сути на земле.

Избранный Афродиты — безупречный любовник, получающий беспредельное законченное удовольствие от процесса любви, такое, что доступно только самой Афродите. Как правило, остальные смыслы этого мира для избранного лишены значения.

У одного бессмертного в один отрезок времени может быть один избранный. Это ставка.

Избранные чаще всего знамениты. Их считают великими, их имена пишут на стенах. Надо ли им завидовать? Трудно сказать… Они — инструмент. Они не бывают свободны. Но божественная энергия проходит через них, наполняя обреченную смерти жизнь непрерывной радостью существования.

И наконец последняя буква, конец всех начал — ОМЕГА. Иерархию бессмертных, их способности, количество творящей энергии — все это определяет единственная изменяющаяся величина. Назовем ее словом «рейтинг», которое сюда совершенно не подходит, как и любое другое слово. В древнейшем наречии планеты данное понятие определялось звуковым сочетанием, оно мне неоднократно снилось, но воспроизвести наяву, а тем паче записать его я не умею. Рейтинг политического деятеля — это процент отданных за него голосов к общей массе избирателей. Но тот «рейтинг», о коем идет речь здесь, учитывает также силу веры, желания, стремления голосующего. Подлинный жрец Аполлона может перевесить сотню почитателей Деметры. И наоборот… «Рейтинг» — это добровольно отданная людьми энергия молитвы. Это сумма энергии, обращенной смертными к бессмертному.

Именно рейтинг (уберем кавычки, все равно уже ясно, что слово неточно) выделяет в пантеоне главных богов — их обычно двенадцать, — заставляя других становиться зависимыми музами, нимфами и т. п. Именно рейтинг придает излишек творящей энергии, позволяя Зевсу повелевать молниями, Посейдону гнать огромные волны, а Гермесу летать по воздуху. Именно недостаток рейтинга убивает богов, открывая вакансии самым безумным смертным.

Смертный, забравшийся в святая святых, юный бог до следующей смены эпох имеет стартовый избыток энергии. Поэтому юный бог страшен. Афина была самой сильной в греческом пантеоне на момент начала Троянской войны: она была последней явившейся, наглой и дерзкой. Юный бог вторгается в сложившийся расклад сил. Он неизбежно оттянет на себя часть чужого рейтинга. Он обязательно посягнет на чужие сущности.

И цивилизация сдвинется еще чуть вперед.

Это не все буквы греческого алфавита. Значит, что-то осталось. Но даже богам не всегда хочется знать больше…

Ну что, аэд, ты отдохнул? Ты готов продолжать?

* * *

Посреди бела дня над Олимпом сверкнула молния.

— ПРИШЛО ВРЕМЯ ТЕБЕ ОТПРАВИТЬСЯ В ПУСТЫНЮ СИНАЙ.

— Я готов, Отец, — ответил Гермес.

Песнь восьмая

Обычно Гермес возникал неслышно. То есть, строго говоря, не очень слышно. В физической вселенной не может совершенно отсутствовать звук, во всяком случае, если говорить о земной юдоли, посещаемой пусть даже бессмертными.

Но тот, кто всерьез размышлял о вине и женщинах, обняв сознанием голую скалу, его услышал.

Сопротивление воздуха, трепещущие крылышки на сандалиях, то ли шелест, то ли свист на грани возможностей обычного человеческого уха — и глаза сидящего открылись прежде, чем хотелось бы Гермесу.

— Хайре, Бакхус! — произнес вестник Олимпа.

— Все это очень смешно… — задумчиво отозвался объект интереса, он же временно свободный дух пустыни.

— Как-как? — переспросил Гермес, соприкасаясь с землей.

— Ты часть паутины, я не ошибаюсь?

Вечный посланник не отвечал.

— Все это смешно, мир слишком трезв.

Гермес направил жезл и твердая скала треснула.

— Мира нет, Бакхус. Есть мы.

— Я знаю… я видел… я рад, что ты навестил меня.

Гермес вздохнул спокойнее. Что ни говори, а минута была торжественней некуда.

— Я оказываю услуги бессмертным, — сказал он. — Например, общаюсь с людьми, когда необходимо. Остальные это не очень любят. Я имею в виду, в прямом контакте.

Сидящий, кажется, внимал.

— Вообще я в пантеоне самый откровенный, — продолжил Гермес, не моргнув. — Мне не за что бороться, как и Гефесту. Мы нужны, вот и все. Но Гефест никогда не сдвинется с места. Так что один я могу дать тебе совершенно бескорыстный совет, который так кстати в момент начального недоумения.

— Давай, — сказал собеседник.

— Прежде всего ты должен однозначно избрать пантеон отца нашего Зевса. Это главный совет. Если, конечно, ты не желаешь стать богом-одиночкой.

Гермес выдержал паузу.

— Одинокие боги тоже есть. Но недолго.

— Ты еще трезвее прочих… — заметил новичок.

Гермес взмахнул жезлом: трещина в скале исчезла.

— Видишь ли, я математик. Я люблю строгость суждений. Элементарный расчет показывает, что тебе выгоднее быть с нами. Привести доказательства?

— Нет.

— Тогда это будет называться аксиома. Если бы ты захотел доказательств, то мое суждение было бы теоремой. Собственно, вся разница. Потому что хоть так, хоть эдак оно верно.

— Ты меня намного старше?

— Я тебя вообще не старше. Мы живем вне времени.

— А это? — он указал вверх, где солнце поднялось уже довольно высоко.

— Это допущение. В нашем случае время стремится к бесконечности. Его все равно что нет.

Гермес начертил жезлом в воздухе огненный цилиндр, в него вписал не менее огненный шар.

— Хочешь, я расскажу тебе, как относится объем одного к другому? Это сложная задачка.

— Нет.

— Правильно. У каждого свои сущности. Тебе надо избрать пантеон — я говорю о Зевсе, — и выбрать свои сущности. Вернее, назвать. Ты их выбрал, даже если не помнишь.

— Я помню.

— Вряд ли. Возможно, осознаешь заново. Вряд ли ты все помнишь. Но не думай об этом. У тебя минимум пятьдесят лет, а не исключено, что и все сто, когда тебе нечего опасаться. Ты входишь в игру. До начала следующей эпохи есть время…

— Время, которого все равно что нет?

Гермес смахнул цилиндр вместе с шаром.

— Я собирался предложить тебе объединить усилия. Вместе мы значили бы больше.

— Если времени нет, значит спешить некуда.

— Но ты же не будешь сидеть на этой скале? Один так уже потерял вечность!

— Мне здесь нравится.

— Немудрено!

— Почему? В твоих словах противоречие…

— Где-то здесь ты впервые понял кое-что о бессмертии.

— Когда?

— Неважно. Был такой миг.

Вседозволенность наталкивалась на преграду, на некое незнание. Он видел, как устроен мир вокруг, или его посетила очередная иллюзия, гораздо устойчивей самого мира, но он не мог определить истоки самого себя — откуда он взялся.

— Вот-вот! — сказал Гермес. — Это наше, божественное чувство. Защищает твою душу до поры. И не вспоминай.

— Зачем ты пришел ко мне?

— Потому что мы, боги, должны заботиться друг о друге.

— Сейчас ты скажешь: нас не так много.

— Нас не так много. Ты прав.

— И кто желает стать моим… — он вновь наткнулся на преграду, какое-то одно слово не давалось: в нем скрывалась забытая память.

— Братьями и сестрами. Я готов стать твоим братом, Зевс отцом, Афина сестрой…

Гермес уже оставил промелькнувшую было тщетную надежду: ни музой, ни фавном этот новый не будет, он вторгнется в число двенадцати, и согласится ли остаться тринадцатым или вытолкнет кого-то на окраину служебных ролей пантеона — большой-большой вопрос.

— Неужели все хотят меня видеть?

— Ну-у… Как тебе сказать, честно? Мы тебя еще совсем не знаем. Только по косвенным данным.

— Я могу уже назвать сущность.

Перед ним пронеслось видение, маленькая картинка с огромным количеством подробностей — из-за ее размера и мимолетности образа он рассмотрел ничтожную часть. Людей становится больше, и больше, и больше, одиноких скал нет, и спрятаться некуда, их даже не шестьсот тысяч, и даже эта гора, далекая, всеми забытая, будет близка чуть ли не каждому, на нее ежедневно ползут вереницы паломников, сами не понимая для чего, людей слишком много, это сейчас, в блаженный век, их достаточно, в самый раз, ловите момент, бессмертные…

Гермес спросил:

— Вино и женщины?

— Нет.

— Как нет? — самодовольная маска всеведения испарилась.

— Это внешнее… Только символы… А сущность — иная.

— Ты прав. Наше главное оружие — сущности, которых до нас не было.

— Это не оружие. Это наше спасение, незнакомец.

— Так что ты выбрал своим оружием и спасением, Бакхус?

Пустыня прислушалась. Гора, некогда с легкой руки египетского разведчика превратившая Мес-Су в пророка, почтительно притаилась.

— Мистификация, — назвал Дионис.

— Что?

— Временное искажение души смертного. Мимолетное сумасшествие. Добровольное искривление себя.

— Временное превращение смертных в зверей?

Дионис улыбнулся, тонко и агрессивно:

— Я бы сказал, временное превращение смертных в богов.

— Укрой нас облаком, милый супруг мой. Я не хочу, чтобы другие бессмертные слышали этот разговор.

Золотое облако опустилось на вершину горы Иды, что недалеко от Трои, всколыхнув травы на склоне драгоценным дуновением.

— Он сказал, что хочет идти с Синая к Олимпу пешком?! Это точно? Это передал Гермес?

— ДА.

— А где сам Гермес?

— В ПУТИ.

— Значит, он не умеет преодолевать расстояние подобно Посейдону или Гермесу. А почему Гермес не предложил ему нашу колесницу?

— ОН БЫ НЕ ПРИНЯЛ.

— Послушай, супруг мой, если он пойдет пешком, то неминуемо встретится с этим народом…

— С БРОДЯЧЕЙ ТОЛПОЙ?

— С народом, назвавшим себя Израиль. Назвавшим с его подачи. Слово Израиль означает…

— Я ЗНАЮ.

— Тебя это не тревожит?

Великий бессмертный задумался. Он не мог сейчас слегка наклонить голову, потому что утвердительных ответов ни на один вопрос не было.

— Если он встретится с ними, то я вижу две неприятности. Хотя, конечно, они могут входить в твою стратегию, о которой я не осведомлена.

Молчание не прервал даже раскат алмазного грома над золотым облаком.

Гера продолжила:

— Я на всякий случай скажу. Первая неприятность: он может вернуть память не через эпоху, как заведено, а прямо сейчас, когда еще живы его смертные контрагенты. Это большое преимущество. С гостями твоего пантеона прежде так не бывало.

Она подождала — ничего не произошло.

— Вторая неприятность: если он вдруг встретится с вождем Израиля, то этот смертный получит от него очень-очень много силы. Да, я понимаю, много только для смертного… Но нужно ли это нам? Это ведь будет не избранный, а дополнительный бонус.

Гера подумала.

— С другой стороны, если контакт Бакха с ним продлить, то Бакх в течение этого периода будет терять ту силу, которую ему придется отдавать… И если направить его контрагента в удобный нам героический тупик… Тут есть о чем поразмыслить, супруг мой.

Роскошная многовековая борода колыхнулась усмешкой.

— ТЫ ЗАВЕДОМО ВРАЖДЕБНА К НАШЕМУ ЮНОШЕ, ДЖУНА. ОТЧЕГО БЫ ЭТО? ОН ВСЕ-ТАКИ МОЙ — ЗАМЕТЬ, МОЙ! — ГОСТЬ.

Ответная усмешка Геры была совсем не такой добродушной.

— Он новый Прометей вместо старого. Что передал тебе Гермес? Искривление сознания? Превращение смертных в богов?

— МИМОЛЕТНОЕ, ДЖУНА, МИМОЛЕТНОЕ. НИЧТО ТАК РЕЗКО НЕ ПРОВЕДЕТ ГРАНИЦУ, КАК ВОЗВРАЩЕНИЕ ОБРАТНО ПОСЛЕ МИМОЛЕТНОГО ПРЕВРАЩЕНИЯ.

Гермес спешил на всех ветрах, он не просто задержался в пути, нет — ему пришлось вернуться. Такого с ним никогда еще не случалось, по крайней мере он не помнил, а помнил он ой-ой-ой сколько всего, в подробностях, геометрических фигурах и количественных выкладках. Но такого — никогда!

Он забыл свой жезл.

Он, который забавлялся, перемещая предметы от одних бессмертных к другим, заставляя их задавать друг другу недоуменные вопросы, бог воровства, а значит — внимательности, он забыл свою, не чужую, а свою, принадлежащую исключительно ему, вполне магическую вещь.

Он ничего не позаимствовал у этого полуголого парня, младшего брата-коллеги… Да и то лишь потому, что нечего было: тот едва на свет родился, на свет вечной (или достаточно долгой) жизни из тьмы остального человечества. Гермес ничего с него не взял. Юноша все равно не понял бы изысканности действия — пусть сначала обзаведется символами.

Куда же он его дел?

Гермес чуть не разбился о скалу, так круто ринулся он вниз. «Сохрани безразличие! — крикнул он себе шепотом, чтобы ни одна мойра не услышала. — Безразличие, твое математическое свойство!»

Дионис сидел в той же позе и крутил пальцами несотворенную палочку.

— Не стоит оставлять без должного присмотра то, что вам дорого… — произнес Дионис. — Хотя лучше, конечно, не иметь ничего столь дорогого.

Он протянул жезл его хозяину.

— Вот о чем я думал в одиночестве.

— Итя вдруг понял, что он выбрал! — взволнованно докладывал Гермес. — Мистификация — это использование чужих сущностей. Чужих вместо своих. Но по-своему.

— ЕСЛИ ЭТО ТАК, ТО ЭТО СТРАШНАЯ СИЛА.

Отец греческо-эгейского пантеона казался спокойным. Страшная сила, укравшая жезл у Гермеса, его не пугала.

— НО ВЕДЬ ЕЩЕ НАДО ПРИДУМАТЬ, КАК ПРЕВРАТИТЬ ЕЕ В РЕЙТИНГ.

Песнь девятая

Так сложилась ситуация, в которую нынче почти невозможно поверить: бог Дионис, тот самый, что вывел евреев из Египта, встретился с народом Израиля и его патриархом еще раз, совершая путь с полуострова Синай на север.

Можно сколько угодно выкидывать слово из песни, можно лишить песню практически всех слов… Однако был день, и светило солнце, когда легкомысленный молодой странник увидел впереди нечто похожее на передвижной город. Он остановился, заглянул в себя, сверился с недавно найденным образом паутины и удивился.

Он пока не решил, какие будут его нечеловеческие возможности, но не сомневался, что в любом случае ни уничтожить, ни задержать его в этом скоплении людей никто не сумеет. Вернее, он об этом даже не задумался.

Неясное чувство всколыхнуло паутину. Паутина трепетала.

Кто-то из реальных хозяев мира нервничал.

Мес-Су взял в руки боевой топор. Он давно не упражнялся с ним вне шатра, а в шатре было мало места. Превращать воду в кровь не приходилось: для боев имелся Изис с передовым отрядом беспокойных головорезов, а от него в пустыне ждали, скорее, высечения воды из камня. От него ждали прямой спины и царской походки, ждали обетованной земли… Он скучал по своему топору.

Патриарх вздохнул, вышел из шатра.

Прекрасная амфора, похожая на талию танцовщицы, не может появиться иначе чем из глины. Но сделавшись амфорой, она не помнит себя глиной. Между пластом мокрой глины и изукрашенной тонкой амфорой столько же разницы, как между человеком и бессмертной сущностью.

Боги не желают помнить себя людьми. Это их право, и так устроен мир. Память смертного исчезает, когда приходит бессмертие. Траектория высокого полета хотя бы поначалу избавлена от травмирующего чувства тянущей вниз глины. В полете ничто не должно мешать парению, и глины нет, она забыта, она осталась с прежним, предварительным, кто прорвался один на много миллионов, но кого, в общем, уже тоже нет.

Дионис не имел никаких египетских имен. Он глядел на здоровяка с топором, выбравшегося из шатра и замершего синайской скалой.

Дионис чувствовал, что мог бы заставить их себя не видеть, или ему так казалось… Он хотел проверить свои силы, встретившись с мимолетными бабочками, лишенными вечности. Но эти люди попадали в просвет между двумя крыльями паутины: их не накрыли те, от кого приходил посланник в пустыню, но ими не управляли и не пользовались другие.

Деревянные шесты скрипели… Какой-то ящик хранился на весу. Ветер раскачивал его, ветер смешивал пыль с песком. Дионис нащупал бессмысленно отданную этими людьми энергию молитвы. Она кружилась вместе с песком и пылью вокруг ящика на деревянных шестах.

«Ты можешь забрать их силу», — просвистела истина в левое ухо.

Но кроме силы здесь было еще что-то тяжелое, мутное.

Что-то предназначенное персонально ему, но отчего хотелось пройти мимо.

Первым побуждением Мес-Су было убить увиденное. Оно представляло угрозу его власти.

И все же… Мес-Су помнил, что есть Великий Дом, помнил былую свою преданность. Это посольство? Мес-Су почудилось, будто страны Кемт никогда не было: время и каждодневные заботы оторвали его от старой родины. Теперь был только его народ, а он был вождем, и случайно выбранное слово «богоборец» превратилось в имя его народа.

Он боролся с многочисленными чужими богами ради… Ради которого?

Мес-Су, и брат его Атон-Рон, и все тысячи пустынных жителей не сомневались — ради единого бога, единосущего, воплощаемого сначала солнцем, а потом чистой идеей, ради Атона, избравшего всех этих людей. Они грязны и нищи, но они — избранники. Значит, они могут гордиться — и перед золотым Кемт, и перед железными хеттами.

Надо ли ради единого бога убивать посла долины Хапи?

Патриарх не видал этот образ больше десяти лет. Почему же он не изменился? Или стал еще моложе… Десять лет назад тот человек ушел, и он, Мес-Су, вопреки разуму и советам отпустил его.

Не понимая, что делает, он вернулся в шатер, сел и опустил голову на руки.

Все эти годы Мес-Су скучал по нему сильнее, намного сильнее, чем по своему топору.

Превратить воду в вино гораздо полезнее, чем в кровь. Он мог бы это сделать, но пусть это сделает кто-то другой.

Песок скрипит у них на зубах, скрипят деревянные подпорки, а сами они хорошо, истово молятся. Они молятся богу, который еще не родился.

Кто же это придумал? — спросил Дионис и от этого вопроса провалился в себя, как в колодец.

Место бога, который еще не родился, с легкостью можно занять. Это будет ставка на ноль. Надо при случае спросить того бессмертного математика, оправдана ли ставка на ноль? Каковы таинственные свойства нуля, открывающиеся после вековых размышлений?

Шаг за шагом Дионис чувствовал, что оставляет огромный кусок несотканной паутины. Этот заслон, народ-буфер между двумя странами беспрестанно умирающих бабочек, виделся ему тактическим узлом, целым мешком тактики и стратегии вечной жизни, которую он пока не до конца уяснил. Но он чувствовал и то, что ему лучше сохранить легкость, беспечность, озоновый слой в голове, сосновый лес в сердце.

Дионис уходил, шаг за шагом. Он спешил на север.

Он почему-то был уверен, что сосны шумят там, из них сбивают корабли, корабли вытащены на берег… И. кто-то ждет.

Мес-Су колебался совсем недолго. Потом вышел из шатра, стараясь выступать величественно.

Мес-Су очень не хотел показать египтянину, как ему нужна беседа с ним, беседа один на один, доверительная, которая, может быть, вопреки приобретенному величию, начиналась бы дружеским, даже панибратским: «А помнишь…»

Он приготовился наткнуться на знакомый нахальный взгляд с неуловимым смыслом…

Но тень рамзесова советника уже не стояла перед его шатром. Там никого не было. Скиния завета, как и прежде, раскачивалась на столбах из дерева ситтим. Воскурялось над ней облако благовоний, регулярно отнимаемых Изисом у какого-то из побежденных племен. Нахальный взгляд почудился. Неуловимый смысл, некогда сотворивший Мес-Су вождем, всего лишь мигнул из прошлого.

Величественный выход победителя пропал даром. Тень исчезла.

Наступил вечер. Облако над скинией стало цветным в лучах заходящего пустынного солнца.

Беспечный странник шагал, оставляя закат по левую руку. Моавитяне, амореи, Ханаан не беспокоили его. Он пройдет сквозь них, разрежет их рыхлую человеческую почву, не оставив посева.

Мес-Су плакал в своем шатре.

Мес-Су плакал быстро, скорее бы выплакать слезы, он не умел это делать, потому что раньше не плакал, и он не мог сдержаться, потому что совладать с мгновенным видением потерянной то ли вечности, то ли истины, то ли чего еще, крайне важного для человека, было выше его героических сил.

Он что-то сегодня потерял. Что-то оборвалось.

Словно ковчег завета опустел.

Словно бог отвернулся от него.

Песнь десятая

По дороге, вихляющей между холмами, но упорно ведущей от Хеттусы к берегу Дарданского моря, того, что меж Понтом и Эгеидой, по дороге к стенам крадущей чужих женщин Велуссы, в пределы зависимого, богатого, злосчастного царства старика Приама двигался, дыша свежестью на заре, железный трехтысячный отряд мстителей за юного Сарпедона.

Нет, люди, идущие к морю, были из плоти и крови. Обычные люди, немножко мускулистые, кровь пряталась в телах, гнала их вперед, заставляла радоваться утренним холмам и грядущим побоищам. Зато по бедрам шлепала не медь и не бронза, а железо. Подверженное ржавчине, если долго лежать под дождем, но крепкое, крепче и страшнее известных металлов.

Отряд имел три тысячи железных копий и столько же длинных ножей — вырезать побежденных.

Кассандра встретила это утро с красными воспаленными глазами. Рассказ о поединке Париса с Менелаем, как она его видела, был сложен, зарифмован, наделен ритмом и спет самой себе дрожащим шепотом.

«Вы аргивянку Елену с богатством ее похищенным

Выдайте нам и немедленно должную дань заплатите,

Память о ней да прейдет и до поздних племен человеков», — еще раз повторила она последние строчки.

Кассандра не знала, что хетты идут на помощь Трое, в ее поэме этого не было.

Железо вообще не имело в ее поэме никакого значения.

— Мы застряли под этим городом! — кричал Менелай.

Агамемнон, Диомед, Нестор, Идоменей, Одиссей смотрели на него с сочувствием. Аякс играл мышцами, а пугающий герой грез Кассандры Ахилл плевать хотел на все в мире советы, но присутствовал, утверждая свое право.

— Моя жена может быть уже далеко. Она была здесь, но сейчас она может быть у царя хеттов в его столице.

— Да где угодно… — бросил Агамемнон. — Ты предлагаешь углубиться в страну хеттов? Уйти от моря?

В воздухе запахло жутью. Удалиться от моря — для них это звучало как погрузиться в Аид.

— Ты желаешь отплыть домой, повелитель? — прямо спросил Диомед.

Одиссей искоса глянул на Ахилла. Он ждал знакомого: «Я не уйду отсюда, пока Троя не будет лежать в пепле…» И так далее, насчет рыдающих троянок. Но Ахилл почему-то молчал.

— Нам мешает Палладий, — произнес тогда Одиссей.

— Что?!

— В Трое хранится волшебный предмет Афины.

— Откуда ты знаешь? — спросил Аякс недоверчиво.

— Одиссей проникал в Трою, — сказал Диомед. — Но! — он оглядел всех, кроме братьев Атридесов: — Но это тайна.

— Чья это тайна? — вскинулся Ахилл. — И зачем эта тайна?

— Затем, чтобы нашего друга, островитянина, не убили во время ночной вылазки из подготовленной засады.

Ахилл поглядел на Диомеда совсем уже свысока:

— Среди нас есть троянцы?!

— Нет. Но в войске довольно болтунов.

— В моем войске только герои! — вскочил Ахилл.

— Есть ведь не только твои мирмидоняни, — произнес Нестор.

Ахилл яростно пронзал взглядом Агамемнона, вождь предусмотрительно смотрел на Диомеда, тот следил за Ахиллом, Аякс сжимал правый кулак левой рукой, Нестор многозначительно хмурился, Менелай нервничал и поворачивал голову ко всем по очереди, критянин Идоменей демонстративно молился.

— Я тайный жрец ее, — сказал Одиссей.

— Ее? — Идоменей деликатно показал вверх, не называя имен.

Одиссей подтвердил жестом.

— Но ведь она богиня Аттики, — удивился Агамемнон. — И даже свой город Тезей назвал в ее честь.

— Оттуда этот подонок и трус Менесфей, — сказал Аякс.

— Он все-таки наш союзник и тоже привел корабли, — напомнил Менелай.

— Что ж вы его не позвали на совет?

Аякс властвовал над Саламином. Этот остров лежал перед носом у афинян. Было очевидно, что со временем либо Афины захватят Саламин, либо жители Саламина, ведомые если не Аяксом, то его сыновьями, подчинят себе Афины.

— Палладий защищает Трою, — задумчиво проговорил Нестор. — А мы все думали, что она-то на нашей стороне.

— Палладий находится в Трое, а не защищает ее, — жестко и решительно высказался Диомед. — Приам может выставить знак любого из богов. Это не значит, что бог тут же прибежит защищать детей Приама.

Ахилл подтвердил свое согласие поворотом головы. Он не решил еще, уважать ему Диомеда за храбрость или ненавидеть как соперника в доблести. Утешало, что в отличие от Ахилла, Диомед не был наследником властвующего басилевса.

— Если надо, — мрачно сказал Диомед, — я готов сражаться и с богами.

Ах! — воскликнула Кассандра.

Девица уже собиралась спать, забыться после бессонной ночи, ночи без сна, но и без любви. Однако поворот сюжета, характер чужака-героя вдруг открылся, заблистал странной краской.

Она придумала эпизод, в котором Диомед нападает на Афродиту, а следом… Да-да-да, на самого Ареса!

Кассандра лежала без сил на ложе. Кроме одиночества, это ложе разделяли с ней сотни рядовых воинов, десяток героев, тени богов и парочка коварных женщин.

— Ее знак ждет в Трое греков, — сказал Одиссей.

— Как?

— Палладий защищает Трою только до тех пор, пока кто-то из греков не похитит его. Он оставлен для нас.

— Это задание богини? — оживился Агамемнон.

— Да, вождь. Если греки добудут ее знак, они станут непобедимы.

— Тот, кто получит его?

— Мы, эллины. Варвары обречены будут уступать нам. Для этого ты должен был привести нас сюда. Ты должен был нас возглавить и направить, Агамемнон!

Одиссей впервые назвал старшего Атридеса так запросто, по имени, как это делали Менелай и Нестор.

— Я добуду Палладий! — поднялся на ноги Ахилл.

Одиссей развел руками и скромно потупил взор.

— И ты знаешь, где он спрятан? — спросил Агамемнон.

Одиссей показал: «Да».

Агамемнон размышлял быстро. В роли похитителя знака богини Афины нищий, по сути, итакиец устраивал его куда больше любого другого, не говоря уж об Ахилле.

— Мы не можем подвергать такой опасности жизнь сына Пелея. И его славу, ведь Ахилл не вор! — Агамемнон обратился к Одиссею. — Но мы ждем тебя с добычей… — он поискал в памяти, но не нашел, как звали отца островитянина.

— Лаэртид, — подсказал Диомед.

Одиссей пребывал в сложном положении. Он знал, что в Трое, как и везде, есть храм Афины, но вот хранится ли там некая священная реликвия, да и вообще хоть что-то ценное…

Но он понимал, что, дай Агамемнону малость подумать в тишине и спокойствии, оторви его мысль на ночь от бешеного Ахилла, обиженного Менелая, тщеславного Диомеда — и он примет единственно разумное решение, он попытается завершить войну и вернуться в Микены.

Бешеный, обиженный да тщеславный — эти еще способны не пустить его.

Бои с хеттами принесут новые горести Агамемнону. Потери среди союзников вызовут ненависть к нему и ослабят его власть. Если же он бросит против хеттов исключительно своих, микенцев да аргосцев со спартиатами, то потери в собственных рядах уменьшат его силу и опять же ослабят власть, только иным способом. А с хеттами тактических войн не бывает, хетты потому и не любят драться, что дерутся тупо и прямолинейно, насмерть.

Агамемнон уплывет, и Одиссей либо умрет последним брошенным ахейцем в Трое, либо бросится со скалы от тоски и бессилия.

От любви. Как это немыслимо глупо для Одиссея — бросаться со скалы от любви.

Да и зачем ему эта поддельная жена Менелая?

Но тем же трезвым умом, который не признавал падений со скал, Одиссей отдавал себе отчет: он выдумает какой угодно Палладий, лишь бы остаться рядом на берегу и не потерять надежды отнять ее и у Париса, и у Менелая, и у самого Агамемнона, и даже у Афродиты, если понадобится.

Ему надо было затянуть развязку.

Он перелез в том же месте, уже привычно повис, наблюдая мрак и прислушиваясь. Он мягко, неслышно спрыгнул…

И наконец произошло то, чего он боялся, что не могло не произойти, что было так предсказуемо. Острие копья уткнулось ему в грудь, прижало к стене — он поддался нажиму. Острие готово было скользнуть выше, в ту впадинку, между горлом и костью.

Он присмотрелся, мрак рассеялся, или от близости смерти его глаза сделались зорче. Юная, тонкая девушка, почти девчонка держала на весу громадную, длинную, как весло, пику.

Пика соединяла их, Одиссея и девушку.

— Ты силен врать, — сказала державшая пику, — заслушаешься.

Воин пошевелился. Все-таки женщина… Он справится.

— Даже хочется, чтобы твое вранье стало частью правды.

— Кто ты?

— Я? Ты же мой тайный жрец.

Одиссей резко дернулся и пика пригвоздила его к стене. Но не проткнула. Теперь острие аккуратно поддевало ребро Лаэртида.

Только тогда он осознал смысл ее слов.

— Ты… ты…

— Я начинаю посещать ваш мир. Почему бы нет? Оказывается, они водили меня за нос больше ста лет, господи!..

— Ты к кому обращаешься? — не понял Одиссей.

— К себе.

Он тяжело задышал, еще тяжелее, чем когда почувствовал копье у горла. Он либо сошел с ума, либо поднялся над людьми.

— Почему ты здесь?

— Потому что я там, где хочу быть. Странный вопрос.

— Что я должен делать?

Одиссей подумал и добавил:

— Ради тебя.

— О-о! — девушка почти улыбнулась, но как-то холодно. — Ради меня ты должен мне соответствовать.

Она подняла копье, и Одиссей опустился на землю. Не на колени, а просто сел у ее ног.

— Не вздумай на меня напасть, — сказала она. — Я не убью тебя, но тебе будет унизительно. А мне это не подходит.

— Почему?

— Ты должен мне соответствовать, — повторила Афина. — Значит, унижаться тебе нельзя. Ты мне такой станешь неинтересен.

Одиссей встал и смело взглянул ей в лицо.

— Вот так, — подтвердила она.

Мрак вокруг них снова сгустился.

— Мне здесь нравится, — услышал Одиссей голос.

Он провел руками сквозь темноту.

— Не прикасайся. Тебе придется испытать много всякого. Ты готов?

— Да.

— Я хочу, чтобы ты стал первым среди них.

— Ты пустишь меня в город?

Она рассмеялась.

— Значит, ты пришел не за этим?

Из темноты показалась нежная женская ручка, удерживающая ясеневое копье.

— Длина одиннадцать локтей. Это посвящено мне. Я только что взяла его в своем храме.

— Я…

Он протянул руку.

— Ты пришел не за этим. Тебе захотелось отобрать смуглую красавицу у Афродиты, не так ли? Это похвально. Ты мой, Лаэртид! Ты такой же, как я. Тебе не нужна красавица, но ты желаешь ее отобрать и присвоить.

— Меня потянуло к ней. Прости, богиня… Какая-то сила, я не мог ей противиться…

— Это была я.

Одиссей заговорил. Он нес все, что приходило в голову, открывал душу, просил, извинялся, рассказывал свои мечты, изливал старые обиды…

Вдруг он ощутил пустоту. Потом, в течение жизни, ему придется многократно изучить это ощущение. Внезапно нахлынувшая утрата. Он научится с этим справляться.

Чувство, когда бог покидает.

В случае Одиссея — временно.

Песнь одиннадцатая

В душе Елены происходила схватка между Афиной и Афродитой. Елена ни о чем таком не думала и не догадывалась, ей казалось, что она просто потеряна в городе северян, потеряна навсегда, бесполезно ждать, надо искать какой-то другой смысл.

Никто не придет, она не вернется.

Ахеец открыл ей себя, подвесил свою жизнь на волоске, а ей разрешил перерубить, можно даже ногтем оборвать волосок. Он забрался в крепость врага, сам, с раной в боку… Теперь, правда, рана затянулась. И все из-за нее… Всего лишь из-за нее. Не из-за тайны жены Менелая, она видела и была уверена, что нет, тайна служила ему поводом и оправданием в собственных ахейских глазах.

И что ей было с ним делать?

Ведь судьба Париса тоже качалась на волоске, на естественной нити той же толщины и надежности. Парис подвесил ради нее целое царство, которое ему вдобавок не принадлежало.

Безумцы!

И ничто внутри нее не подсказывало: так хорошо, а так, наоборот, очень плохо. Сохранить верность Парису? Но разве стояла эта задача, разве эту задачу поставил перед ней тот, единственный? Если он не требовал сохранить верность себе, то при чем тут Парис?

Отдаться ахейцу, уступить горящему взору воина, готового безропотно подставить шею под меч? Но зачем?

Нет-нет, она не была холодна, снег, чудо севера, давно растаял, и сердце ее откликалось и одному, и другому. Но ни один, ни другой не могли стать ее повелителями. Потому что повелитель уже был однажды, и он твердо пообещал возвратиться.

Елена не верила. Но еще ждала, может быть, по привычке.

Она зашла в храм Афины, потом долго смотрела со стены на рощу Афродиты. Все только запутывалось. Елена не знала, что Афина с Афродитой поселились у нее в голове, вторгаются в ее мысли и что окончательно захватить ее и уничтожить им мешает смешная причина: каждая надеется на свой успех.

В храме Афины Елена решилась принять Одиссея следующей ночью… Если раньше его не схватит и не казнит ночная стража.

Но глядя на рощу за пределами Трои, недоступную по вине данов, Елена снова засомневалась, с нежностью думая о Парисе.

Отчего бы? Что за перемена настроений!

В душе спартанской Елены, далеко на юге, где не бывает ни снега, ни льда, никто не боролся с Рамзесом; ее спокойную безмятежность не посещали воспоминания. И богиня Исида не заглядывала, египетское подобие Афродиты. А кого-либо похожего на Афину у древнего пантеона и вовсе не было.

— Мне кажется, я должен сделать что-то великое, — сказал Парис, овладевая возлюбленной.

— Мне кажется, я уже сделал все, что мог, — сказал Рамзес Великий, поглаживая светлые локоны дочери Тиндарея.

— Ты совершил подвиг, начав эту войну, — ответила Елена.

— Я уверена, что ты еще совершишь не один подвиг, — ответила Елена.

— Ты действительно так думаешь? — спросил Парис.

— Где ты видишь для них время и место? — спросил Рамзес.

И Парис вошел в нее поглубже, как можно крепче сжимая в объятиях.

А Рамзес просто мудро усмехнулся.

От дельты реки Хапи, известной европейцам под именем Нила, Трою, известную египтянам под именем Велуссы, отделяло более 6000 греческих стадий, или менее 3000 египетских схенов, или, проще говоря, около 1250 километров.

Соединяло — одно имя.

— Я так до сих пор и не понял: ты Елена или нет. Мне даже уже все равно.

— Я тоже не убеждена, что тебя зовут Одиссей.

— Почему? Имя как имя.

Девушка вдруг лукаво улыбнулась.

— Мое имя забудется, — сказала она, — а твое напишут на стенах.

— На Троянской стене?

— Не обязательно. Какие-то стены падут, какие-то будут стоять. Напишут рядом с именем Агамемнона, но напишут и отдельно.

Она рассмеялась.

— Ты понимаешь, ахеец?

Елена ожидала, что он ответит: «Нет», но Одиссей сказал:

— Да.

Его взгляд снова стал сумасшедшим — с ним такое регулярно случалось. И он добавил:

— Наши имена напишут вместе, рядом — твое и мое.

В этот раз Елена не уступила. Она помогла ему спрятаться в храме Афины, а сама ушла в дом.

Но Афина с Афродитой встречались не только в голове бывшей египетской рабыни. Они сошлись в роще, в той самой. Восторженно заливались птицы, радовались деревья, и Афина сказала:

— Как видишь, я согласилась поговорить в твоем священном месте.

— Это не моя роща, — ответила Афродита.

— Чья же?

— Их! — богиня страсти сделала широкий жест в сторону Трои. — А теперь, может быть, и их тоже… — и она указала на лагерь Агамемнона.

Афина стояла недвижимо. Афродита обошла ее по кругу, разглядывая с детским интересом.

— Как будем делить девчонку? — спросила Афина.

Афродита невинно рассмеялась. Ее смех как-то неуловимо соответствовал солнечным лучам, проникающим сквозь листву, лету, синей полоске моря вдали, даже красоте очертаний соперницы, которую она рассматривала.

В отличие от Афродиты, Афина противостояла остальному миру.

— Хочешь, я ее тебе уступлю? — произнесла несколько томно Афродита и протянула руку.

— Нет. Не мне. И не такой ценой.

— Я не говорила ни о какой цене, — отступила богиня красивых девчонок и влюбчивых мальчишек.

— Я сама скажу о цене. Я предлагаю договор.

— Да, милая?

— Для поддержания рейтинга твой избранный должен быть привлекателен, не так ли? Что хорошего, если он запомнится сладострастной скотиной?

— Ну-ну… — урезонивающе протянула Афродита.

— Я думаю, он и сам жаждет подвига…

— Разве что на прекрасной даме, да и то не с первого раза…

— Я не буду против если он убьет Ахиллеса!

— Что?

— Это достойное предложение?

Афродита задумалась.

— Но что же ты хочешь взамен? Я не понимаю, что? Чтобы она изменила Парису? Но что это тебе даст? Ты же знаешь, в самом процессе любви никто не сравнится с ним, никто, этого быть не может, по природе, по определению…

— Я хочу, чтобы мой избранный прикоснулся и к твоей славе.

— Ты потеряла юность и нервничаешь, Ника.

— Ахиллес. Его жизнь в обмен на пару ночей.

— Но, послушай, он ведь даже не твой избранный! Ты уверена, что можешь его отдать? Он не твой…

Обе замолчали. И, поймав мгновенье, в это молчание осторожно, нежно, очень вкрадчиво, мягкими-мягкими шагами вступили звуки флейты. Мелодия скользила по роще Афродиты, и ненавистница флейты Афина забыла ненадолго, что это за инструмент. Мелодия успокаивала и помогала услышать друг друга, мелодия несла гармонию, просто так, в подарок, неожиданно и бескорыстно.

— Ахиллес больше не нужен, — раздался музыкальный тон, невидимый голос.

И бессмертным взорам стало доступно еще одно совершенство.

— Я считаю, — сказал Аполлон, — что если бы вместо Геры в известной триаде выбора в лесу присутствовал бы я… — он сделал эффектную паузу и непринужденно принял позу, в которой был особенно прекрасен, — то вас, мои дорогие, выбирали бы гораздо, гораздо реже.

— Даже мужчины? — поинтересовалась Афродита.

— Без-раз-лич-но.

Минувшей ночью Кассандра увидела весь, до капельки, до последнего эпизодика — весь строй божественной поэмы. Она разучилась ненавидеть героя мирмидонян, теперь это был ее герой. «Ахилл…» — произнесла она раз сто перед сном. Страшный образ заслонил другого убийцу, долго будоражившего ее воображение — Геракла. Гектора Кассандра любила как живого человека, но эти — были выше жизни. Ахилл оказался выше жизни даже сейчас, после всего, когда Гектор мертв, а он, сын Пелея, жив.

Но проснувшись утром, Кассандра поняла, что ей немножко мешает жизнь Ахилла. Герой обязан погибнуть. Она любила его и желала ему смерти.

Смерть подчеркнет его величие, которое он сам может ненароком испортить.

Кассандра вышла на стену в том месте, что вчера Елена, и смотрела в том же направлении. Ее воспаленные глаза отдыхали, пока блуждающий взгляд впитывал целительную зелень рощи Афродиты.

— Довольно жаркое лето в этом году, вы не находите? — сказал Аполлон, бережно засовывая флейту за стебель малоизвестного горного растения, который покоился у него на бедрах, заменяя пояс и придерживая три листика спереди.

— И как они только убивают друг друга в такую жару… — согласилась Афродита.

— Смертных не понять. С другой стороны, когда им себя убивать? Я припоминаю, последний раз так жарко здесь было лет триста назад. На этом холме поселилось племя, человек пятьсот, ну тысяча… Вряд ли больше. И знаете, в чем-то было проще.

Аполлон наблюдал за Афиной, но та оставалась холодно-отстраненной.

— В общем, если вас интересует, что уготовила мойра Ахиллесу, то жить ему, совершенно незачем.

— То есть, ты советуешь…

— Я советую, Венчик, только учесть, что произойдет после гибели Ахиллеса. Его мать Фетида станет нимфой Посейдона, как мы решили на совете. Его отец Пелей вступит в тайные переговоры с Эгисфом, вы в курсе, кто такой Эгисф.

— Да, — ответила Афродита.

— Да, — подтвердила Афина.

— Пелей попытается использовать измену Клитемнестры, о которой расскажет ему Эгисф. А Эгисф попытается использовать удачу Пелея, чтобы остаться правителем Микен после того, как Клитемнестра убьет своего мужа. По сравнению с сестричкой, Елена еще образец добродетели.

— У них возникнет проблема, — сказала Афина.

— Безусловно: Диомед. Я бы хотел посмотреть, как все кончится. Жаль, посмотреть не удастся.

— Почему, Фебби? — спросила Афродита.

— Вмешается кто-то из нас. Это уж точно.

— Ника! — вспыхнула идеей богиня любви. — А ты не хочешь совместить своего избранного с избранной Фебби?

— Хочет, — ответил Аполлон. — Но не путай наши зоны всевластия. Гомера, Венчик, нельзя использовать для плотских утех, никаким из предлагаемых тобой способов. Гомер, Венчик, это духовный лидер на много лет вперед. Он переживет и не такую жару.

— Она, — поправила Афина.

— Ну да… Неважно.

Трое помолчали. Может, они прислушивались к вечности. А может, надеялись обмануть ее.

— Ваши избранные — троянцы, и вам должно быть приятно ослабление ахейцев, — наконец сказала Афина.

— Абсолютно все равно, — парировал Аполлон.

— Хорошо, — согласилась Афина, — тоже ясно. За часть вашей силы для моего Одиссея я берусь обеспечить гибель Ахиллеса и Аякса. Двух, не одного, а двух героев и басилевсов.

— Первый сын басилевса и не совсем герой. Героем его делаю я, — отвечал Аполлон.

— Второй моему Парису не пригодится, — отозвалась Афродита.

— Вот гибель Агамемнона от руки собственной жены мне куда больше нравится.

— Мне тоже…

— Гера приготовилась к этому, — сказала Афина, — и наверняка использует это как-то по-своему.

— Смерть Аякса нам не нужна, — произнес Аполлон, — как не нужна и жизнь Ахиллеса.

— Ладно! — резко сказала Афина. — Смерть Аякса нужна мне! Я предлагаю жизнь Париса!

— Что-что?!

— Мой избранный вывезет его из Трои. Иначе мы с Герой не выпустим его. Ни за что!

Афродита вздохнула, быстро прикоснулась к плечу Афины, между пальцем и кожей возникло радужное свечение.

— Но о связи Одиссея с Еленой не должно быть ничего. Нигде. Если я вдруг приму твои условия…

Афина кивком указал на Аполлона.

— Это к нему.

— Ни на одной стене! Ни на обломке керамики…

Аполлон достал флейту, сыграл несколько переливов, как бы отмечая заключение договора. Развел руками и, не меняя выражения лица, спросил:

— А о какой, собственно, Елене шла речь?

Песнь двенадцатая

«Будет ли Елена оплакивать меня?» — думал Парис.

У него оставалось всего три стрелы с железным жалом, когда в город пришли хетты.

Оружие хеттов наносило жестокий урон врагу, но было обоюдоострым — оно соблазняло идти в такие атаки, куда бы троянцы, даже ведомые Гектором, будь он еще жив, ни за что бы не полезли. Благодаря хеттам Троя не узнала голода: Диомед и думать не хотел удерживать окружение против безумного отряда. Зато он поступил хитрее, каждый раз отправляя против хеттов то беотийцев, то аркадян, обещая тем и другим золотые украшения, снятые с убитых. Что беотийцы, что аркадяне славились туповато-угрюмым нравом, а золото видели только на Агамемноне. Вожди-беотархи гибли в новых схватках, бросаясь на владельцев золотых украшений, падали с отрубленными кистями рук, а сзади лезли на хеттов следующие, и хоть троих-четверых обязательно с собой к Аиду уносили.

«Но будет ли Елена биться головой о стену, станет ли выкрикивать имя мое во сне?» — спрашивал себя Парис.

И что скажут Приам, Деифоб, Кассандра, Гелен, когда он ляжет на костер, уже опробованный Гектором?

Купец, тот хитрый парень откуда-то с юга, который так похож на него, приплывет ли он в Трою, когда все наконец закончится? И попросит ли отдать долг, обещанный талант серебра? После всего, что случилось? Но разве виноват он, купец-южанин, и разве видела будущее на самом деле Кассандра, рассказывая о своих грезах, оживляя его мечту, его Елену?

Так будет ли она плакать? Вот вопрос, без ответа на который Парис не мог выйти на битву.

«Ну что ж, пусть вздрогнет обитель Аида!» — с такой мыслью Ахиллес выступил из шатра, едва проснувшись.

С каждым десятком очередных жертв Ахиллес возвращал себе былые привычки: сперва он позволил себе есть, потом совершил омовение в прибрежных водах (причем больно ударился о черный нос своего заглавного корабля), потом впустил в шатер Брисеиду, потом еще кого-то… Наконец, на пятом десятке убитых к нему вернулся хороший сон.

Если б Аиду нужны были мертвецы, он бы, наверное, оценил Ахилла. Но мертвецов в мире и так достаточно. Кроме того, если б Аиду были нужны мертвецы, он бы искал не сына Пелея, а того, на чью совесть легли все эти павшие с обеих сторон, эта кровь и эта война…

Все это было заслугой одного существа, под тимпал которого они сплясали, под шутовской бубен, превратившийся ненароком в боевой барабан.

Ахиллес не слышал ритма, но плясал неплохо.

Сегодня он смотрелся, пожалуй, величественно. Сегодня что-то в нем было…

«Пусть дрогнет земля!» — повторил про себя Ахиллес, и гримаса воина, суровая, хотя и банальная, отразилась на его лице.

— Куда он пошел?!!!

Кассадра не просто закричала, она взвизгнула, да так неистово, нечеловечески, что служанки прибежали, и в глазах был ужас, и кто-то понесся зачем-то к Приаму, будто даны ворвались в город.

Парис, перекинув за спину лук, опоясавшись коротким мечом, уходил по улочкам Трои, прочь от своего дома к воротам. Его провожали взгляды женщин — в отличие от Гектора, он не боялся суждения троянок.

— Зачем, зачем, ну зачем и куда он ушел?!!!

Елена молчала. Не сказать, чтобы Елена смотрела презрительно, скорее бесстрастно.

— Этого нет в моей поэме, понимаешь, ты, призрак? Это неправильно, это неправильно и страшно…

— Ты не знаешь, чем все кончится? Так сложи строки прямо сейчас! — посоветовала Елена Прекрасная.

— Эти строки не ложатся, — сказала Кассандра, широко открыв глаза, как ей бывало свойственно. — Строки о нем больше не складываются. — И опять завопила на пределе голоса: — Этих стихов нееет, понимаешь, неееееет!!!

— Я бы не затевал сегодня атаку, — сказал Диомед.

Агамемнон посмотрел на Нестора.

— И я бы не советовал, — отозвался тот.

Ветер волновал море, только что промчался быстрый дождь… И вообще умирать в этот день никому не хотелось.

— Сын Пелея неудержим, — покачал главой басилевс басилевсов.

— А где Одиссей? — спросил Менелай.

— Он вчера вернулся из Трои, — ответил Диомед.

— Пронырливый этот островитянин…

— Да, — согласился Диомед. — Послушай, Менелай, ты когда-то говорил, что отобрал у купца железо.

— Отнял, было, — Менелай ухмыльнулся, что-то вспомнив. — Но из него трудно что-либо сделать.

— Я хочу попробовать, — сказал Диомед.

Менелай обратился к брату:

— Я половину продал… Кое-как, его и продать непросто. Оно было ни к чему не пригодно…

Диомед отвернулся, потеряв интерес.

Мало кто знает, что поединок Ахилла с Пентесилеей случился в тот же день, что и поединок, с позволения сказать, Ахилла с Парисом. Мало кто помнит вообще такое имя — Пентесилея.

Конечно же, она не была амазонкой, как изображено на чернофигурной вазе классической эпохи. Конечно же, она была сестрой-любовницей Сарпедона, у хеттов так было принято: сестры они же и любовницы. Амазонок хетты не знали, амазонок выдумали поэты, от которых Аполлон отвернулся.

В тот ветреный денек Пентесилея не плакала.

— Ты уверен, что мирмидоняне пойдут на город?

— Они безумны, — почтительно отвечал предводитель железного отряда, — они приближаются к самым стенам, с каждым боем все ближе.

— Это хорошо, — мечтательно проговорила женщина.

Она была на десять лет старше своего Сарпедона. Она ценила его. Нет, она его обожала. Ей с ним бывало лучше, чем Ахиллесу с Патроклом.

— Я попытаюсь убить его, — сказала Пентесилея.

Железный вождь покачал головой в шлеме, но отговаривать ее не стал. Он знал, что Пентесилея посвятила себя богам смерти, что ж, пусть пробует. Кто-то же должен когда-нибудь убить басилевса мирмидонян.

— Пусть они видят, что ты женщина. Тогда тебе легче будет подобраться к нему.

— Хорошо, что я не срезала волосы.

До начала сражения есть еще немного времени. Мирмидоняне, вопреки советам Атридесов, отсчитывают шаг за шагом по пыльной равнине к стенам. Парис щиплет тетиву и отсчитывает стрелу за стрелой, они пока недвижимы, но у каждой на конце странный металл — железо. Хетты знают, что это, хетты отсчитывают своих погибших, к которым прибавится сегодня кто-то; среди хеттов женщина, она не очень красива, зато царского рода, и никто не может помешать ей умереть, когда вздумается. Хищная птица парит над всем этим, презирая стервятников: давно пора разогнать их, собравшись вместе, коршунам, ястребам и орлам, в поход-полет возмездия, как сделали люди там внизу…

А мы вспомним Терсита, был и такой человек.

Похоже, слово «дерзить» произошло от его имени. Вести себя как Терсит — «терсить». Его ославили в веках подонком и негодяем. Между тем, возможно, он тоже искал бессмертия, он нашел свое НЕЧТО, без чего не пускают к богам. Нечто совсем новое… И даже попал в поле зрения Кассандры, отпечатался в «Илиаде»: имя сохранилось в списке.

Это был первый демократ в истории человечества. Отец демократии, не меньше. Его НЕЧТО не приобрело сторонников в древнюю эпоху. Терсит опередил свое время примерно на 800 лет.

Народу казалось смешно возражать басилевсам словом, а не силой. Басилевсы попросту били Терсита, несколько раз покалечили, но он снова подымал голову, снова говорил… Убили его в один день с Ахиллесом.

Чтобы понять чужой бой, надо почувствовать его своим.

Вот ты смотришь на ворота, Ахилл, ты ждешь, когда же они откроются, ты не умеешь ждать и не способен дождаться, тебя не тревожит ветер с моря, ты не замечаешь его, и, не выдерживая, ты бежишь вперед, обгоняя преданных твоему отцу Пелею воинов.

Они привыкли, что ты убегаешь, тебя за то и прозвали быстроногим, ты не очень хорошо бегаешь, но ты нетерпелив. Это введет в заблуждение исследователей твоего образа. Они запутаются в вопросе, как так быстроногий Ахилл не смог догнать Гектора, и даже произведут на свет знаменитую математическую загадку: «Почему Ахилл никогда не обгонит черепаху?»

Ты крайне нетерпелив и невоспитан. Ворота натужно отворяются, твои глаза увидели бы хеттов, если б не солнце. Солнечный свет мешает тебе, он с детства мешал тебе, а особенно ненавистен стал после гибели Патрокла, твоего единственного друга.

Ты бы убил солнце, но оно далеко.

Потрясая копьем, ты не думаешь о смерти, подхалимы убедили тебя, что ты неуязвим. Но хетты опасны не диковинным оружием, о нем ты мало что слышал. Хетты опасны тем, что мало слышали о тебе, Ахилл, сын Пелея.

О ужас, они не боятся тебя!

Солнце бьет по глазам, и первый бросок неудачен. Копья направлены и в тебя, ты поднимаешь щит… Вот это лучше: отражаясь от полированной медной поверхности, солнце делается твоим помощником. Солнечные зайчики разлетаются, словно дротики. Ты сверкаешь впереди всех, и жертва сама спешит к тебе.

Ты приманка, Ахилл, ты вступаешь в поединок, опережая мирмидонян, но они следуют второй волной, девятым валом, кто как, именно их удары накрыли Гектора, это ваша тактика. Мирмидоняне и хетты сшибаются, месть на месть, мертвый Патрокл и мертвый Сарпедон.

Страсть на страсть. Поздняя любовь Пентесилеи и болезненная — Ахилла.

Темная фигура, солнце бьет ей в спину, ты видишь силуэт, силуэт поднял копье и одновременно щит. Так бросать неудобно, ты усмехаешься, Ахилл, ты хочешь сломать этот темный силуэт. Твой удар наконец-то точен, что-то перегибается пополам, а ты еще и не выпустил копье, ты бьешь второй раз и повторным ударом опрокидываешь это наземь.

— Ты убил женщину, трус! — кричит хетт, дикий выговор, какие же они варвары.

Она лежит, и солнце, до того очернявшее ее, теперь высвечивает золотые волосы. Тебе она кажется прекрасной, потому что она умирает. Вы с Патроклом любили умирающих женщин, даже больше, чем умирающих мужчин.

Посреди схватки ты бы овладел ею, ты ведь не дикарь, не варвар, тебе доступны удовольствия воина. Ты бы скомандовал мирмидонянам, и они бы прикрыли твою спину. Они бы поняли тебя.

Ты бы заглянул ей в глаза, это было бы последнее, что она бы увидела, и она ушла бы к Аиду, унося тебя как послание Патроклу.

Но этот Терсит…

Ты редко удивляешься, но сейчас ты слегка удивлен, Парис. Тебе некому мстить, и не хочется. Он тебе надоел, и только-то. Но что есть в твоей жизни серьезней твоих прихотей, Парис?

Тебе он сильно надоел.

Ты думал, строй хеттов расступится, и ты выступишь, ты окликнешь его, тебе все равно, но пусть он знает, кому именно он больше всех надоел.

Тебе безразлично, что скажут длинноодежные троянки, назовут ли тебя трусом, будет ли у вас поединок или охота на Ахиллеса. Тебе все равно, и в этом твое преимущество перед Гектором. Ты не собираешься превращаться в жертву, никогда, ты намерен нынче же ночью вывести Елену на стену и любить ее, любить, как никто, глядя на луну и, может быть, на погребальный костер вдалеке.

Ты не ищешь славы. Что ты будешь с ней делать?

Тебе не хочется пятнать убийством имя Афродиты, и потому ты призываешь Аполлона.

— Ну? — взываешь ты. — Ради Кассандры!

А удивлен ты оттого, что Ахилл не свободен для боя, и окликнуть тебе некого. Мирмидоняне окружают его кольцом, зачем? Он становится на колени перед убитой им хеттеянкой. Распускает поясную перевязь…

А кто это кричит сзади? Хромой, скособоченный, но еще не старик. Интересно…

Ты прислушиваешься. Ты разбираешь слова.

— Глядите, глядите хорошенько, ахейцы, для чего мы гнием под Троей! Не отворачивайтесь! Агамемнон хоть прячет ворованные богатства, отобранные у вас, добытые вами. Но это-то вы видите! Вот для чего война Ахиллесу: забавляться с женщинами среди трупов! А для чего она Одиссею? Я вам скажу, для чего она Одиссею! Я вам скажу то, чего никто из вас не знает…

Два копья пронзили Терсита одновременно. Два копья, брошенные с двух разных сторон. Одно метнул Ахилл с трех шагов. Кто направил другое, шагов с десяти, никто не заметил.

Вернувшись к Пентесилее, Ахилл увидал, что она уже мертва. Он разочарованно прикусил губу, обернулся к Трое и встретил чей-то насмешливый взгляд.

Ему почудилось, то был взгляд Аполлона.

И жутчайшая боль пронзила его существо где-то внизу!!!

Так вот, оказывается, что все они чувствовали?!

Нет.

Вернее, не только.

— Я хотел обратить твое внимание на себя, Ахилл! — закричал Парис. — Я передумал убивать тебя.

Ты опускаешь глаза, тебе страшно посмотреть вниз. Эй, быстроногий, что это входит и выходит из твоей ступни?

Как стрела могла с такого расстояния так обездвижить тебя? Как, без вмешательства зловредного бога?!

Ты вспоминаешь, как называется тот никчемный хеттский металл, который Менелай сдуру купил и предлагал всем подряд, не зная, как его обрабатывать.

Ты кричишь, глядя прямо на солнце, не отводя глаз: лучше ослепнуть, чем видеть то, что внизу.

Хетты опрокидывают мирмидонян.

Ты не способен бежать ни вперед, ни назад. Ты не способен сдвинуться с места.

Славный слуга, Автомедон, подгоняет колесницу, спрыгивает, чтобы помочь тебе забраться… Почему, почему кони рвут в сторону?!! Ну почему же?!

Стрела попадает в глаз лошади.

Еще стрела. Эта пробивает колено Автомедону: втыкается сзади, из колена у него торчит острие.

Но так же не бывает! Обычная человеческая стрела не может пронзить кость насквозь…

А ты, Парис? Почему ты не убил его?

Ты наблюдаешь, как хетты расправляются с остатками Ахиллеса. С того мига, как ты попал в него, от безжалостного победителя осталось немного. Куда все делось?

Ты посылаешь четвертую стрелу в небо. Она упадет в гущу битвы, там начинается схватка за тела. Ты расслабляешь тетиву. Елена будет признаваться в любви к тебе этой ночью. Луна будет дрожать от ветра. Ветер сегодня с моря.

С погребальным костром они, правда, вряд ли успеют.

Песнь тринадцатая

Число 13 почему-то считается несчастливым. Странно! Ведь думают об этом люди. Людям число 13 ничего не может сделать — для них оно такое же, как любое другое.

Число 13 опасно лишь одному роду существ — так называемым богам. Оно нарушает хрупкий баланс высших сил.

Тринадцатый — это новое имя пантеона. Полноправных бессмертных в пантеоне обычно 12. И вот является кто-то, кому дорога в пантеон очевидно открыта, он еще никого не потеснил, но Зевс умеет предвидеть, у него чудесно развита интуиция, и не хуже она развита у верховного отца любого пантеона, не только олимпийского.

Тринадцатый уже здесь, наступает на пятки, порой сам того не осознавая. И для двенадцати остальных он опасен. Потому что пройдет отпущенный срок, и тринадцатым станет кто-то из них, выброшенным из круга на задворки. Нет, это еще не потеря бессмертия, но первый шаг прочь, от эйфории к озабоченности.

Боги не любят число 13.

Но еще неприятнее для богов число 666…

А смертным должно быть все равно. Смертных намного, намного больше.

Парис не видел Кассандру со вчерашнего утра. Ему было интересно, что она скажет. Он не гордился вчерашним, хотя выстрел в пятку был неплох. Но ему хотелось услышать, что она скажет. Потому что слова ее были непредсказуемы.

Дурной народ, вопреки мудрецам-аэдам, потом сделает пяту Ахиллеса поговоркой, символом слабости сильного, неуязвимого, непобедимого… Глупый народ, опять все перепутал! Это же символ точности.

Парис подавил желание пойти к Кассандре. Она посоветует ему принести очистительную жертву Афродите и благодарственную Аполлону. Если не посоветует, то он сам признается, что таково его намерение, и сам спросит совета.

Пусть лучше Кассандра не знает, что он собрался в рощу Афродиты. Слова ее непредсказуемы. А посвященная богине роща за пределами городской стены.

Его давно мечтают убить все ахейцы. Его смерть снится по ночам Менелаю. Его защищал Гектор, но Гектор сожжен. Его защитит Приам, пока Парис рядом. Теперь за ним будут охотиться мирмидоняне. Да и сограждане-троянцы, по крайней мере некоторые, с удовольствием отрезали бы ему… ну, много чего.

Размышляя об этом, Парис был совершенно прав. Он только забыл, что сам Агамемнон через специально посланного на легком судне глашатая уже пообещал Пелею, что пришлет ему голову, руку и сердце убийцы его сына.

Вернее, не забыл, а просто не знал.

— Тебе было хорошо прошедшей ночью?

— Да.

— Так хорошо, как всегда? Или лучше?

— Лучше.

— Сегодня тебе придется побыть одной. Я до позднего вечера буду в храме Аполлона.

Едва Парис вышел, Елена Прекрасная, не понимая себя, с загадочной улыбкой отправилась в храм Афины.

Ноги несли ее, и она была им послушна.

До сих пор ее несильно волновали местные боги, она помнила Исиду, старалась забыть об Анубисе, надежду внушал ей Осирис. Впрочем, все это было далеко. Боги детства словно оставили ее, ушли, скорбно покачивая звериными головами.

Но теперь она шла в храм чужой холодной Афины — там прятался чужой горячий ахеец… Он что-то знал о ней. Он был догадлив и хитер. Но он был неспособен причинить ей зло, Елена Прекрасная чувствовала: ахеец был перед ней беззащитен.

Зачем она отдает себя этой богине? Дева, не знающая мужчин — раз. Воительница, потрясающая копьем — два.

Не спасла брата Париса, Гектора, который молился ей и держал огромную пику в ее храме — три.

Елену ничто не связывало с образом Афины Паллады.

Но она не могла остановиться.

Она боялась наткнуться на колючий взгляд Кассандры. Кассандра всегда смотрела так, будто все знала о ней, откуда она, для чего… Елена проверила: Кассандра ничего не знала.

И вдруг Елена Прекрасная остановилась.

Ее раскрыли, она не выдержала. И проиграла.

Амфоры, на них изображения, переплетенные тела, Парис уставил дом пифосами, на которых красным по черному, а иногда черным по красному были выведены любовные игры…

«Твое имя напишут на стенах, ты понимаешь, ахеец?»

Как бездумно она повторила давние слова повелителя, купившего ее за немыслимую цену!

И ахеец ответил:

«Наши имена напишут вместе».

Но у данов нет букв. Их могли бы только нарисовать. Только изобразить.

Безымянные фигуры.

Почему она сообразила сейчас? Потому что Кассандра. Кассандра выдумывает переливчатые строки и помнит уже около десяти тысяч таких строк. Она не умеет их записать. Три варианта письма знает страна Кемт, и прежний хозяин заставлял разбирать все три, чтобы она стоила дороже, когда вырастет: тайное письмо, учетное письмо и самое обычное. А у данов — ни единого.

Ахеец поймал ее. Даже проще: она сама выдала себя. Она дочь страны Кемт.

В их языках вообще нет такого слова: «написать». Но она как-то произнесла его. Неужели, неужели она до того забылась, неужели сказала целую фразу КАК ДОМА!

И что теперь?

Все дорожки в городе-крепости, все узкие улочки ведут для нее в храм Афины. Интересно, их богиня умеет разбирать буквы? Ахеец там. Он должен быть там. Он прислан как испытание.

Если он не успел никому ничего сообщить, она успеет раньше.

Одиссей следил за домом Париса. Он ждал, что Парис, уничтожив Ахилла, затеет празднества, посетит царя Приама и просидит там хотя бы полдня. Одиссей был в Трое как дома, его уже узнавали пастухи, скрывшиеся в городе от ахейцев. Одиссей был для них нищим карийцем, а для карийцев он в любой миг готов был стать беглым киконом, для киконов — разоренным и опустившимся лемносским купцом и т. д.

Одиссей ждал, что Парис оставит нынче Елену одну. Одиссею даже не очень жаль было павшего Ахилла. Но он никак не ожидал, что Парис, вместо того, чтобы хвастаться перед всем городом, отправится в одиночку посреди бела дня, никому не сказав, за пределы Трои.

Это было не менее рискованно, чем его, Одиссея, поступок. Одиссей почувствовал невольное уважение.

Елена осталась в большом доме, туда возможно было проникнуть, а Парис уходил… Куда?

Одиссею отчаянно хотелось в большой дом. Большой дом стоял без хозяина. Но захватить виновника этой войны — какой простор открывается перед тем, в чьих руках окажется Парис!

Убей его — и девушка твоя. Поймай — и ты узнаешь о ней правду. Отведи к Менелаю — и для Атридесов ты встанешь рядом с Диомедом. Парис — это ключ к любви, знанию и власти. Выбирай!

Поэтому, когда Елена Прекрасная, прихватив два десятка вооруженных троянцев, вошла в храм Афины, там никого не было. И на зов ее никто не отозвался.

В «Илиаде» дважды описывается, как Афродита спасала своих любимцев, унося из битвы — сначала Париса от Менелая, после Энея от Диомеда. Не желая вступать в спор с Аполлоном, осторожно скажем, что в том было некоторое художественное преувеличение.

Однако похожий эпизод в биографии Париса был! Но что Афродита, что Афина одинаково потребовали скрыть его от чужих глаз.

Одиссей поступил подобно Елене. Он тоже взял два десятка вооруженных воинов. Только Елена вошла с отрядом в храм Афины, а Одиссей отрезал рощу Афродиты от дороги на Трою.

Парис рассматривал свое отражение в гладкой воде маленького, принадлежащего богине любви озерца.

Среди этих деревьев, всякий отбросил бы мысль о насилии, об убийстве, всякий отложил бы на потом гнетущее стремление к славе, к успеху. Всякий отказался бы от других богинь ради нее, пенорожденной, дарующей безмятежное счастье… Всякий — кроме избранного Афины.

Сердце Одиссея стучало часто-часто, он даже подумал, не тряхнул ли Посейдон землю, но почему именно сейчас? Парис не обращал внимания ни на что. Одиссей видел его спину.

Он не пустил воинов в рощу, но приказал спешить на крик. Он не решил, что же: пронзить копьем, перерезать горло или наброситься сзади? Или задать вопрос, услыхать ответ — и тогда уже крикнуть.

Убить безоружного всегда успеется, сообразил Одиссей, и прыгнул. Так прыгал он в ранней юности, воруя чужих коз у себя на Итаке.

Парис попробовал увернуться, оба полетели в воду.

— Я не являлась ему лично! — возмущенно сказала Афродита.

— А я — да, — заявила Афина с холодной насмешкой.

Гневающаяся Афродита была ей искренне смешна.

Герои древности барахтались в луже чистейшей святой воды. Одиссей был искусным борцом, но скрутить Париса не удавалось: тот сильно отличался от итакийской горной козы.

— Почему так необходимо мутить водоем! — услыхал Одиссей божественный голос, слегка раздраженный, но в целом, ласковый.

И в этот миг Парис окунул его голову на самое дно.

— Почему эти люди вечно стремятся утопить более достойного! — раздался грозный глас, невероятно красивый и высокий.

— Звучит как флейта! — воскликнул Парис и тут же сменил на дне Одиссея, захлебнувшись священной влагой.

— Ну и наглец! — сказала Афина.

— Да уж не нахальней этого, — отозвалась Афродита.

— Пусть еще подерутся, — предложила Афина.

— Зачем?

— Нам на радость.

Афродита пожала плечами.

Одиссей выскочил на берег и схватил копье. Парис выбрался с другой стороны. Между ними было шагов десять, но их разделяло озерцо.

— Ты не можешь его убить, — сказала Афина.

— Почему? — спросил Одиссей.

— Это не в твоей власти.

Парис смотрел на изумительных женщин, рядом с которыми его Елена была бы не более чем равной, и тяжело дышал.

— Они отдали Ахилла, — нежно промурлыкала Афродита, — но этот… м-м… — и она покачала головой.

— Неужели?! Не может быть!.. — простонал Парис.

— О чем это он? — недовольно поинтересовалась Афина.

— Он видит меня впервые, — напомнила ей Афродита.

— Ах да…

— Эти смертные вечно путают все планы…

Парис пожирал глазами Афродиту, Одиссей пытливо взирал на Афину. Все четверо стояли напротив друг друга, разделенные водоемом: троянец против ахейца, Киприда против Паллады.

— Вы не можете убить друг друга, — сказала Афина. — Вам придется друг друга терпеть.

— Вы оба любимцы богов, — добавила Афродита.

Парис перевел взгляд на Афину, Одиссей бегло посмотрел на Афродиту.

— Но почему? — еще раз спросил Одиссей.

— Потому что мы договорились.

Теперь переглянулись богини. Между ними не было любви, но и Парис, и Одиссей увидали нечеловечески-изначальную солидарность… Одиссей отбросил копье. Парис закрыл лицо руками, он сам не знал, отчего.

— Так значит это правда… — пробормотал Парис.

— Дай мне знак! — вдруг попросил Одиссей.

Прекрасные девушки одновременно повернулись к нему.

— Они там ждут знак от меня. Твой Палладий. Знак, защищающий город. Хоть что-нибудь…

Афина рассмеялась. Афродита тоже улыбалась.

Парис не то плакал, не то его трясло от возбуждения.

— Твой избранный наплел избранному Джуны? — весело спросила Афродита.

— Да, о моем знаке, магически защищающем Трою.

— Зачем?

— Догадайся! — ответила юная дева, но так, что было ясно: Афродита отлично знает, зачем.

Солнце светило сквозь листву. Людям явились боги. В древности обычное дело.

— Я дам тебе знак! — сказала Афина.

— Чуть не забыла… — Афродита грациозно повела рукой в направлении Париса. — Я принимаю очистительные жертвы.

Парис видел в десяти шагах, через озерцо, Одиссея. Одиссей вдруг понял, что глядит на Париса. Больше в роще никого не было. Одиссей почти уже крикнул, но крик застрял в горле.

Они стояли мокрые с ног до головы, солнце сушило волосы и бороду.

Отныне их что-то объединяло.

Они стояли, то поднимая, то опуская рассеянные взгляды. Какую-то пустоту внутри ощутил Парис. Знакомое чувство утраты вновь переживал Одиссей.

Кассандра не могла заснуть. С наступлением ночи жара вроде бы отступила, тяжесть фантазий, нагретая днем, перестала давить затылок, тут бы и спать… Но ей казалось, будто она что-то сегодня пропустила.

Вроде бы и Парис тихо прошел к себе домой, и Елена, его ужасная Елена встретила его на пороге, и сейчас они лежат рядом. Вроде бы ничего сегодня не произошло, о чем бы стоило жалеть, ничего, стоящего рифмы.

Она поборола сомнения, и это подаренное Аполлоном беспокойство… Ничего стоящего.

Кассандра свернулась калачиком и приказала себе увидеть сон.

А Парис и Елена в эту ночь были тихи и безмолвны.

Они действительно лежали рядом.

«Я сошел с ума, — думал Парис. — Или нет? Если нет, то я счастливейший из смертных».

«Я пропала, — думала египтянка. — Или пока не совсем?»

Одиссей лежал один на берегу, на песке. Он не имел привычки валяться с пленницами, тем более обниматься с соратниками, как подготовленный к костру Ахиллес. Зато он был жив.

Он наблюдал, как бесконечное звездное небо сливается с бездонной чернотой моря.

Он вспоминал слова Париса: «Мы не должны умереть под Троей».

И свой ответ: «Мы не должны остаться под Троей».

И еще он совершенно не понимал, кому достанется эта женщина.

Песнь четырнадцатая

Эвоэ! Не получилось разобраться с числом 13 в тринадцатой песне… Смертные и вправду вечно путают планы: если б Одиссей не помчался хватать Париса, а сидел бы себе в храме; если б Елена Прекрасная, временно замещающая Прекрасную Елену, не явилась в храм с охраной, а пришла бы одна; если б вообще они все вели себя как в поэме, а не как в жизни — какая была бы красота и стройность!

И если б не рождались постоянно новые боги…

Да, и что это за клич? Почему не хайре? С чего-то непонятного началась очередная песнь.

«Эвоэ!» — так кричали вакханки, призывая Диониса.

Пока не началась Троянская война, на обоих берегах Эгейского моря не было ни единой вакханки. К концу войны положение изменилось.

Это было время, когда гора Олимп не представляла из себя ничего легендарного. Там всего лишь собирались боги. Это было уютное место, и неподалеку, на другом склоне, порой обитал тот, кто собрал их в новый светлый пантеон, кто помог выжить… А выживать богам куда проблематичней, нежели людям.

Дионис шел именно сюда. Его путь по неведомой причине начался на самом юге Синайского полуострова. Начало пути было вне его воли, но его воля, едва родившись, отказалась от помощи посланника Гермеса.

Дионис шел через Палестину, Сирию, Малую Азию. Он изрезал восточный берег Эгейского моря неторопливой походкой, однако большое скопление смертных у Илиона не привлекло его, не заставило отложить встречу, он прошел мимо и переправился через узкий пролив.

Путь к Олимпу занял меньше дней, чем предполагали те, кто его ждал, с невольной опаской и любопытством. Гермес заранее спустился к подножью и наказал себе не спускать глаз с жезла.

Первое, что он увидел, были две пятнистые кошки. Хищники, способные разорвать на ужин полстада овец, ластились друг к другу, игриво прижимаясь к траве и вновь подпрыгивая на мягких пружинистых лапах.

— Они увязались за мной, — словно оправдываясь, сказал Дионис.

Гермес взмахнул жезлом, хищники зарычали, но как-то неуверенно.

— Я сел в лодку к рыбакам, — продолжал Дионис. — Но они почему-то не захотели плыть к берегу.

— Недалеко идет большая война. Рыбаки решили, что им повезло. Им захотелось получить выкуп или продать тебя.

Дионис мечтательно улыбнулся.

— Мне было весело с ними.

— Долго?

— Нет. Странно, они все сошли с ума.

— А как же эти? — Гермес показал на зверей. — Они же боятся воды.

— Я угостил их вином. Может, поэтому они пристали ко мне?

Пьяные леопарды, сумасшедшие рыбаки, и те, и другие поверили, что они дельфины. В нем что-то прибавилось. Он не расходует силы, он балуется, он пробует себя, как ребенок.

— Знаешь, я умею делать вино. Я беру грозди винограда, они отдают мне все. Тебе не кажется это странным?

— Нет.

— Знаешь, вино получается превосходное.

— Я предпочитаю нектар и амброзию.

Дионис задумался.

— Я найду, с чем это можно смешать, — сказал он.

* * *

Тебе это не кажется странным, тебе это не кажется странным…

Странно! Как я ни стараюсь, я не могу толком вспомнить, кто где сидел в тот раз или кто-то из них стоял, и не вскрывается завеса, и, главное, первый разговор Зевса, его основополагающие слова, я знаю, что Отец объявил, ведь он не говорит, он объявляет, но вот с какой интонацией, звук голоса, выражения лиц вокруг — с лишним усилием мысли завеса делается туманней и туманней.

Афина, кажется, была в черном… Ерунда, я потом слышал, выучил наизусть, что она была в черном! Я не помню ее в черном, я ее вообще не помню.

«Радуйся, сын мой!» — этого я тоже не помню. Знаю, слышал, но тоже потом, позже, когда все правила сыграли и о них уже даже не думалось.

Было ли бессмертие собственным, вольным выбором?

Отец так накладывает запреты, что мир забывает их заметить. Мир не замечает себя под запретом.

Вот что я хорошо помню: «Мне не нравится, что автор у тебя — девчонка…» Да, это я точно помню, это был конец завесы.

* * *

— И МНЕ НЕ НРАВИТСЯ, ЧТО АВТОР У ТЕБЯ — ДЕВЧОНКА.

— Она очень восприимчива. Она исполнила все, как мы решили: прославила Ахиллеса, причем надолго. Я убрал все, что не подошло пантеону.

— НО ЕЕ НЕ ДОЛЖНЫ ПОМНИТЬ КАК АВТОРА.

— Какой-нибудь солидный старец?

— ДА. И БЕЗ РОДИНЫ.

— Старец-космополит?

— В ПРЕДЕЛАХ ПОДВЛАСТНОГО НАМ АРЕАЛА.

Гера тонко усмехнулась:

— А то вздумаешь сделать автором «Илиады» индуса…

Отец оглядел Аполлона, перевел взгляд на скромно стоящего поодаль новичка Диониса и произнес:

— ВЫ ПОХОЖИ.

Он дважды нагнул голову. Все двенадцать знали: если Отец кивает, он утверждает какое-то решение. Об этом знании Аполлон даже оповестил смертных с помощью Кассандры:

Аполлон не стал объяснять, что наклоняет главу Зевс больше для себя, чем для кого-либо и это непреложный залог не столько его слова, сколько зачастую сокрытой от всех мысли.

Кроме Геры, на этот раз никто не увидел знаменитого жеста. Остальные девять окружили только что посвященного в пантеон Диониса, Аполлон же находился слишком близко к Отцу и видел лишь себя в зеркальном одеянии.

— Ты хочешь свести Фебби и Бакхуса в поединке? — тихо спросила Гера.

— ТЫ ДОГАДЛИВА. МЫ СЛИШКОМ ДОЛГО ВМЕСТЕ.

— Ты жалеешь?

— ЕСЛИ БЫ Я ЖАЛЕЛ, ЧТО ТЫ РЯДОМ СО МНОЙ, ПРОМЕТЕЙ ОСТАЛСЯ БЫ ЖИТЬ КАК МИНИМУМ ЕЩЕ ЛЕТ НА ПЯТЬСОТ.

— Тебе досадно, что я догадалась?

Борода колыхнулась.

— ЭТО БУДЕТ ВЕЛИКИЙ ПОЕДИНОК!

— И он создаст новый мир, да?

— МНЕ НЕ НРАВИТСЯ ТВОЯ УСМЕШКА! ДА!!!

Аполлон невольно отступил на несколько шагов. Все обернулись. «ДА!!!» Отца прозвучало как тройной гром над Везувием.

Агамемнон поднял голову далеко внизу. Приам, почивавший дневным сном, проснулся. Рамзес Второй Великий ничего не услышал.

— Почему ты в черном, Ника? — спросил Гермес, раньше других оправившийся от акустического удара.

— Что? — переспросила Афина.

— Ты сменила цвет, для чего?

— Сегодня я прощаюсь с юностью.

— Это цвет Аида.

— Это цвет того, кто заглядывает вглубь.

— А твой любимый синий? Ты оставила его Посейдону?

— Синий — цвет разума.

— Неужели ты потеряла разум?

Афина резко повернулась к Гермесу.

— Мерк, я бы одолжила его тебе, но вижу, что ты им не воспользуешься!

— Узнаю, узнаю тебя, ты снова с нами! — сказал Гермес.

Афина вздохнула, и плечи ее вновь опустились.

— Я одолжу цвет разума Афродите. Ненадолго.

Гермес осторожно прикоснулся кончиками пальцев к пальцам Диониса.

— Пойдем. Теперь, когда Отец утвердил твои символы, атрибуты и имена, тебе надо обзавестись избранным.

Он смотрел в зеркало мира. Мойра предлагала ему то, что считала наилучшим, он мог принять, а мог отказаться и искать самостоятельно.

— А если без? — произнес Дионис.

— У меня двести лет нет избранного, — сказал Гермес.

— Почему?

— Я жду человека с математическим складом ума. Мне нужен философ, душа которого состоит из цифр.

— Я слыхал, ты покровитель торговцев и воров.

— А, это так… — Гермес махнул рукой. — Настоящий философ способен украсть что угодно.

«Ах, какой он был бы избранный, — думал Гермес, глядя на Диониса, — какой избранный, специально для меня… Если б не произошла в нем эта перемена, если б не дали ему бессмертия, каким был бы он замечательным избранным!»

— Я удалюсь, — сказал Гермес вслух, — но ты можешь позвать меня в любую меру времени из существующих на свете.

— Что?

— Сутки, торн, фаза луны, доля звучания, t стремящееся к нулю… В любую из них.

Дионис смотрел задумчиво.

— А если я придумаю новую, ты услышишь?

— Новую?

— Еще не открытую меру времени.

Гермес отвернулся. Он редко уходил расстроенным. «Я ищу избранного столетиями… Наконец, он является. И становится одним из нас!»

Дионис смотрел в зеркало мира.

Ни одна, ни вторая, ни третья. На кончиках нитей висели именно те.

Вот этого смертного он видел, когда ноги сами вели его на север, он прошел через стан в пустыне, но не пожелал ни с кем разговаривать. Этот смертный звался Мес-Су, было ему 37 лет от роду, хотя десятки тысяч почему-то верили, будто ему около ста. И в последнее время среди окрестных племен-хананеев отрывистое египетское имя слышалось все протяжнее и протяжнее.

Мойра наплела целый клубок огненно-красных нитей: он агрессивен. Совсем немножко зеленых: он слабо созерцателен. В меру желтых, чуть-чуть синих: воля и ум на своем месте, однако не героические. Все вместе далеко от идеала. Зато золотые сплетения, персональное соответствие исключительно для Бакха-Диониса: вот где сила этого человека! Слышать, понимать и выполнять именно его приказы данный смертный, доведись ему оказаться избранным, будет практически без искажений, один к одному.

Что он сейчас делает?

Мес-Су сидел на камне и пытался думать.

Дионис заглянул в себя, как в колодец. Ощущения от сидящего на камне, какие они? Некоторая тяжесть, и тут же податливость, возможность быстрого успеха, для которого все, кажется, готово. Успех возможен мирской, заметный далеко вокруг. А что он даст твоему сердцу? Или что там у тебя с некоторых пор? Нет, по-прежнему сердце. Что он даст ему?

Называя избранного, ты лишаешь его даже маленькой лазейки к бессмертию. Верблюд и так не пройдет в игольное ушко. Избранный будет счастлив, он будет как ты, но игольное ушко, в которое он и так не пройдет, для него исчезает вовсе.

Сердце? Нет, сердце Диониса не хотело Мес-Су.

Итак, Мес-Су, вождь, местоположение Палестина, Ханаан — вычеркнуть.

Но почему же он так «персонально соответствует»?

Женщина, красивая, светлая, местоположение Египет, по-ихнему — страна Кемт. Живет она во дворце. Интересуется женщиной Исида, древний пантеон. Любопытно. Он уже знал от Отца, что древний пантеон — его личный враг, более того, войну древнему пантеону объявил он сам, первым.

Сердце хотело что-то доказать этой женщине. Но зачем? Что бессмертный может доказывать отдельно взятому смертному?!

Если ты желаешь ее, ты просто можешь взять.

Он не мог решить, хочет ли. В его колодце что-то сдвинулось, на самом дне, под темной водой забвения.

Может быть, вглядеться в нее.

Она лежит, свет проникает сквозь щели в укрытое от посторонних глаз помещение, но света все равно достаточно, какое же там яростное солнце! Она ждет… Поворачивается на бок, рука за голову, да, она красива… Она реагирует на шаги, кто-то сейчас войдет, затененная фигура…

Еще чуть-чуть, Дионис увидел бы, кто вошел. Но его это не волновало, ведь, избери он ее имя сейчас — и все уйдут. Либо потянутся исполнять через нее его волю.

Там неминуемо придется продолжить войну с древним пантеоном. Хотя ее муж, грек, находится под Троей.

Мойра не показала, кто вошел к светлой женщине в стране Кемт, Мойра как-то поспешно переместила внимание поближе.

Бессмертное сердце провалилось в колодец, окунулось в ледяную воду, и тут же задрожала струна на незнакомом инструменте, тоскливо-тоскливо.

Кто это чудо?

Постой! Ты бесстрастен, твоя вечность начинается, твой колодец чист и почти пуст. Что это за дурной огонек внутри?

«Я обязан быть счастлив», — напомнил он себе и взглянул на видение холодно-отстраненно.

Да, ее как будто и не могло быть, но она существовала. Она не испортила бы собой сонм бессмертных. Ему хотелось произнести шепотом: «украсила бы», но он сдержался. Эта тоска в изгибе шеи была спрятана задолго до ее рождения, и не исключено, что специально для него. Будь осторожен! В ней отразилось движение времени, пойманное за хвост и подаренное… Кому?

Местоположение: осажденный город.

Мойра слишком спешила, меняя образы, и цветные клубки-характеристики появились сразу на двух женщин, рядом.

Красный заплетен в узел с золотым, а синий блещет серебром. Постой, Мойра, бог отвлекся, о чем это ты?

Он перебрал все сведения о них, все мелочи, только об этих троих, он чувствовал, что бьется в какую-то стену.

Он не увидел, как к Елене Спартанской вошел Рамзес Второй Великий, иначе, возможно, непреодолимая гладь стены треснула бы. Но Рамзес принадлежал другим богам, его незачем было показывать Дионису.

Ему казалось, вот-вот он преодолеет… Счастье, легкость, вседозволенность высшего бытия вдруг соприкоснулись со страданием. Ему было плохо. Стена мешала.

Когда ребенок появляется в мир, он не способен даже самостоятельно передвигаться. Ему не рассказывают, почему он стал человеком.

Когда рождаешься из человека в нечто большее, тебе не объясняют, что ты уже жил. Тот факт, что ты не всегда был столь легок, что ты таскал свое тело по пескам, воровал в Египте, врал в пустыне, был предназначен тлению — этот факт для тебя как для пятилетнего ребенка соитие его родителей. Такая же травма, непонятная и ненужная. Ты все узнаешь со временем.

Ба-Кхенну-ф действительно умер. Оказавшись без памяти — как? почему? — но в обнимку с эйфорией в полном синайском одиночестве, он…

Ну, в общем, так и рождаются боги.

— Ты можешь внятно сказать: зачем?

Гермес не улыбался. Ему было не смешно. Гера допрашивала его со всем пристрастием, какое допустимо по отношению к такому же, как ты.

— Я выполнил то, что чуть ли не ежедневно выполняю для всех вас.

— Он несмышленое, но избыточно энергичное дитя. Ты это не мог не понимать. Это — аксиома. Так ты выражаешься, я не ошибаюсь?

— Так. Но это не аксиома. Аксиому я знаю только одну.

— Какую?

— Мы, олимпийцы, обязаны быть счастливы. Любой ценой.

Гера потрясла кулаками, но, в отличие от Зевса, у нее в руках не было молний.

— Он пока что чужой для нас, чужой. Он — египтянин.

— Он бессмертный.

— Он вспомнит, кем был раньше. За-чем? Повторяю. За-чем?!!!

Гермес протянул жезл. Гера удивленно посмотрела на золотой предмет. Со стороны Гермеса это было нечто!

Она взяла.

— Смотри… — он принялся загибать пальцы. — Нас, не олимпийцев, а лиц высшей категории — 665.

— Каких лиц?

— Я люблю точные формулировки. До сих пор, если считать по средневзвешенному, эпоха менялась раз в 99 оборотов солнца. Эпоха — смена стражи. Говоря образно, как вы любите. Говоря точнее — замена в мировом сонме кого-либо на кого-либо. Боги умирали и рождались раз в 99 лет.

— И что же? Как это относится к трем избранным Бакхуса?!

— Пока еще не избранным.

— Не цепляйся.

— Не могу, если мы спорим.

— Мы не спорим, а определяем истину.

— Как математик я спросил бы тебя: что есть истина? Но дело не в том. Если законы мира не изменятся, а мы не поумнеем, то нетрудно подсчитать, что все нынешние бессмертные вымрут за 14 265 лет.

— Что-о? Ты тоже жевал листья сомы?

— Нет, дорогая Джуна, я бы в крайнем случае их украл и продал. До сих пор в одну эпоху менялось в среднем 4 целых 62 сотых бога. Как поживает гробница Прометея, а, Джуна? Она же тут, в недрах Олимпа, чтобы бессмертный прах никуда не убежал. Но мы не знаем, сохранится ли такая скорость всегда, а я не могу проследить, как она менялась, я для этого излишне молод. Я думаю, чередование эпох становится быстрее. Но даже если нет, то все равно четырнадцать тысяч лет — и все.

— Это страшно, — призналась Гера.

— Ха, смертным не понять. Еще бы, страшно. Даже мне, Джуна, не понять: ценить бессмертие начинаешь, прожив пару тысяч, не правда ли?

— Но как это относится к Бакхусу?!

— Мы должны усиливать наш пантеон. Мы не соперники друг другу. Мы соперники тем, не родившимся, кто явится еще через пару тысяч.

— А вдруг он вспомнит?

— А вдруг он вспомнит, Джуна! Как ты думаешь, быстрое обретение памяти, пока ты еще силен, как океан, как вся земля в целом, пока твоя энергия может взорвать все пантеоны — это усилит нас?

— Это усилит его. Или сделает ненормальным.

— Он и так ненормальный. Я знаю лично 12 ненормальных. А вообще их больше. На самом деле, Джуна, то, что усилит его, усилит всех нас. Я знаю, ты самый стойкий консерватор на Олимпе. Но загляни немного вперед. Пантеон должен пойти в атаку. Иначе каждый следующий Дионис будет отбирать именно наши, такие родные, такие вечные жизни.

Гера опустила глаза, что делала крайне редко.

— Посмотри на Нику. Она вспомнила, и что? Где ее сила?

— Она вспомнила, как вспоминали все мы. Немножко поздно. А теперь отдай мой жезл.

Песнь пятнадцатая

Когда-то, еще до XIII в. до н. э., может быть, даже до того, как в стране Кемт появился реформатор Эхнатон, может быть, еще раньше, во всяком случае задолго до Миноса, Тезея, Геракла и прочих, на Олимпе уже собирались двенадцать, но была среди них некая Лета, и не было среди них Афины.

Когда-то, именно тогда, в те времена в Африке, на Крите, в Палестине, да везде, кроме, пожалуй, страны Кемт, везде властвовали повелительницы змей. Это было особым культом, очень приземленным, прилепившимся к земле, к песку, к траве, к прибрежным скалам. Почему-то женщины, опасные, как сама жизнь, отказавшиеся от мужчин, умели отдавать змеям приказы. Мужчины умели убивать таких женщин, не более.

Племена в Ливии, критские общины, древнее поселение Иерихон — вот была арена забытой, беспощадной войны мужчин с женщинами, презревшими продолжение рода.

Мужчины Крита проиграли войну, отдали первенство и власть жрицам-заклинательницам. Мужчины Палестины придумали сказку, в которой змея соблазняет деву, и та обрекает весь род человеческий на незавидную участь. Не слушайте дев со змеями, предупреждали мужчины из Палестины. Мужчины Ливии избрали иной способ: они уходили сами и уводили племя оттуда, где поселялась непобедимая для них дева-змея.

«Ты обязана быть счастлива. Даже теперь. Ты обязана любой ценой!» Так твердила себе Афина, а воспоминания накатывались валами недруга Посейдона, накрывали ее с головой.

Она вспомнила чудовищно одинокое детство. Ее мать жила одна рядом с озером, прозванным Тритон. Ее мать не имела имени: мужчины, уходя, поклялись забыть ее имя, и некому было обратиться к ней, ее запомнили как Тритониду — брошенную на берегу озера. А дочь звала ее просто «мама». Только на том странном, наверно, вымершем уже языке, который понимали всего несколько племен.

Но дочь изучила другой язык. Надежный, как одиночество. Для врагов — такой же неотвратимый.

Врагов не было. Их не было долго, как не было и друзей из числа людей. Друзьями детства были три оливковых дерева, пять сов и четыре десятка обладателей раздвоенного языка.

О своем совершеннолетии она узнала по приметам. Вернее, только по одной примете: из озера выползло нечто кошмарное, тоже змееподобное, но отвратительное, извратившее саму идею змеи. Оно хотело убить наследницу. Как позже догадалась Афина, оно было прислано кем-то сильным, провидящим будущее и не желающим его исполнения.

Змеи не покинули ее. Змеи сражались, направляемые совами… То была великая битва, если б ее видел человек, то непременно тронулся бы умом.

Афина вспомнила, как плакала от отчаяния, победив. К ней вернулись две подруги, две! Остальные пали ради нее — кто сказал, что у них холодная кровь?! Кровь другая, ну и что?!

А когда умерла мать, к ней пришли люди. Она ждала их, она думала: они придут уничтожить ее. Две подруги — слабая защита. Но самая мудрая из сов не велела прятаться. Люди явились за помощью.

«Послушай, ты африканец, я тоже…» — хотелось ей теперь сказать этому новому гостю пантеона, этому Бакху-Дионису.

Странно, как же ее пропустил древний пантеон, это же их стиль — слияние с животными, боги со звериным обликом.

Но что было дальше?

Дальше она отправилась на Крит. Ее везли морем, и корабельщики сгрудились на одном конце судна, а она тихо сидела на другом. Им казалось, что в одиночестве.

На Крите ее ждал поединок. Одна из повелительниц змей обратила себя во зло. Она сговорилась с кем-то из богов, с кем-то сильным, видимо, с тем, кто прислал кошмарное чудовище в озеро Тритон. Ради спасения критяне позвали безымянную девочку, уже совершеннолетнюю, но маленькую по сравнению с ними, широкоплечими мужами-убийцами.

Змеи оплетали голову ее противницы, она действительно была великолепна. Что за зло привела она в мир, Афина так и не разобралась. Они просто не успели подружиться. Иначе люди бы вздрогнули. Ей не дали подружиться.

«Маленькая девочка, смертная, маленькая смертная девочка…»

Афину переворачивало от этих слов. Она была когда-то смертной и могла, легко могла уйти, провалиться в небытие, как все… Она судорожно глотала амброзию, чтобы напомнить себе: ты принимаешь внутрь недоступное смертным, то, что сожжет их.

«Маленькая смертная девочка…»

Она победила тогда на Крите, и, похоже, с тех пор победа прицепилась к ней неотрывным символом.

Были слухи.

Кносс, город, где Минос еще не построил Лабиринт, потому что Минос еще не родился, Кносс гудел слухами. Говорили, будто африканка-тритонида, девушка без имени, почти дитя, силой мысли заставила чужих змей напасть на ничего не подозревавшую хозяйку. Имя хозяйки «Горгона», прозвище хозяйки «медуза» повторяли с опасливым придыханием. О том, как ее побеждают, мужчины на Крите складывали запрещенные сказки, они ждали избавителя-героя, чужеземца. Но критянка Горгона никогда бы не проиграла герою. «Маленькая смертная девочка» героем не была.

Афина снова, как когда-то, как вчера увидела шевелящуюся страшную голову. При виде этой головы мужчины не могли сойти с места, гипнотический страх сковывал их движения. А ее заинтересовали подчиненные деспотичной воле хозяйки змеи-рабы, в лучшем случае змеи-служанки. У Горгоны не имелось подруг, ни единой. Даже с двумя своими, но верными, Афина была богаче. Ее совы соблазнили рабов женщины-медузы, никакой силы мысли не понадобилось.

Она зажмурилась от новой волны нахлынувшего омерзения: подумать только, она не была Афиной! Ее называли «победительницей», и людское прозвище вроде «медузы» повело ее по миру. Она так и не вернулась домой, к озеру. Одиночество, оборванное их просьбами, теперь подмигивало «победительнице» издалека сладостной мечтой. Города оказались хуже одиночества. Люди глупее сов.

Постепенно, мучительно она свыкалась с ними. Ненавидя мужчин, она очищала землю от матриархата — какая издевательски-смешная доля!

Она переступила через себя, побеждая змеиных дев, одну за другой. Выполняя заказ следующего правителя, она уходила прочь от города, и тысячи ползли за ней, и глядели вслед изумленные люди, и по тому пути, где она прошла, старались не ходить годами.

Она никого не убила сама. Лишь выбирала направление.

Пустыни, леса, горные пастбища, одинокие острова…

Чтобы пробиться к бессмертию, необходимо переступить через себя. Ведь больше ни одна дева-змея не была призвана в пантеон.

Значит, она действовала правильно? Откуда же и зачем это неумолимое отвращение?

Все вышли из праха, даже боги. И нет другой материи, и нет другой природы.

Вспомнив себя, надо привыкать к бессмертию заново.

Дионис позвал Гермеса.

— Что же? Ты открыл новую меру времени? — спросил Гермес.

Его встретил неожиданно грустный взор.

— Если я выберу ее, я ее убью, так?

Гермес даже не посмотрел в зеркало мира, он знал, кого там увидит. Одну из двух. И для ответа на заданный вопрос — все равно какую.

— Да.

— А если не выберу? Из всех звезд на небе… Их много, не так ли? Я даже не умею назвать число. Сколько тех, что выведут ее к вечности?

— То, о чем ты спрашиваешь, называется процентной вероятностью.

— Она есть?

— Нет.

— Ты говоришь не как математик! Ты говоришь, как невежественный смертный!

— Ее вечность стремится к нулю. Ее вечность почти испарилась.

Дионис смотрел требовательно-печально. Это был очень красивый взгляд.

— Кроме того, ты не можешь помочь им обеим, — сказал Гермес, стараясь звучать безжалостно. — Каждый за себя, Бакхус. А себя ты уже вытащил.

Что-то изменилось в его колодце. Очень красивый взгляд обратился внутрь. Гермес так и не смог понять наверняка, вспомнил он себя смертным или еще нет.

— Я хочу увидеть сестру. Это можно?

— Которую? — уточнил Гермес.

— Ту, что была в черном.

Песнь шестнадцатая

Трудно определить, что является кульминацией в «Илиаде». Пожалуй, в «Илиаде» нет очевидной кульминации. События перетекают друг в друга, как вино и вода, наливаемые из огромных пифосов реальности в удобные амфоры поэтического вымысла.

Но сама Троянская война — была ли она зачином античного мира, красивым прологом? Для людей — да, возможно. Для богов — ни в коем случае! Для пантеона, собранного Зевсом, она стала именно кульминацией, переломом, после которого осталась финишная прямая: колесница несется, разваливаясь на ходу, зато впереди всех.

А в подлинной истории Троянской войны, увиденной поперек аполлоновой версии, безусловная кульминация — два треугольника.

Один — любовный, где правят страсть и вожделение: Парис и Елена вошли в память поколений как преступившие приличия, но даже те правила, которые они сохранили между собой, готовы были рухнуть в некий интересный… в некую новую меру времени.

И другой треугольник. Его вряд ли можно назвать любовным, хотя богиня любви в нем присутствует непосредственно, и страсти тут тоже хватает.

В первом треугольнике двое мужчин и женщина. Во втором, наоборот, две дамы.

Накануне кульминации Диомед сообщает Агамемнону, что знак Афины действительно находится в Трое, что Одиссей нашел его и следующим утром, если всем им повезет, доставит украденный Палладий в шатер к Атридесам.

Накануне кульминации Кассандра последний раз сверяет и правит в голове строки огромной, колоссальной для запоминания поэмы, после чего окончательно перестает замечать окружающий мир.

Накануне кульминации Аполлон пишет предисловие к «Илиаде» на прибрежном песке острова Делос, но Отец поднимает внезапный ветер, который разносит песчинки по четырем сторонам света.

Накануне кульминации Осирис встречается с Кришной, но говорят они о чем-то, вовсе не имеющем отношения ни к Троянской войне, ни к будущему человечества.

— Хайре, моя прекрасная!

— О боги! Как ты забрался в дом?!

— Такой большой дом… Гораздо сложнее проникать в маленькие хижины.

— Ты вор?

— Нет, что ты, я, видимо, герой.

— Не очень похож.

— Да? А кто похож?

— Гектор, Ахилл…

— А, мертвецы?

Одиссей рассмеялся.

— Ты напрасно смеешься. Если тебя найдут здесь, то убьют.

— Кто?

— Кто угодно.

— Парис?

— Да.

— Он не может меня убить. Ему запретили боги.

Елена не нашла, что на это ответить. На самом деле, она боялась. Ей было бы спокойней, выдай она ахейца три дня назад в храме Афины. Хотя сердце, душа и что-то еще, особенно веселое, подсказывали ей, какую бы фатальную она совершила тогда ошибку.

— Впрочем, я тоже не могу его убить, — сказал Одиссей.

— Зачем ты пришел?

— За тобой.

— Я никуда не пойду! Я буду кричать!

— Пока — да, никуда. И кричать не нужно. Я пришел к тебе.

— Ты сумасшедший!

— Вот уж нет! Даже в тот единственный раз, когда я попытался притвориться сумасшедшим, мне не поверили.

Елена почувствовала себя поплавком на воде. Рыба тянет вниз, рыбак наверх, а ты можешь только жизнерадостно булькать.

Она отдана этому человеку. Ее тянет в его объятия.

Знать бы, кто так решил.

— Я очень не хотел сюда, под Трою, — сказал Одиссей. — Я понимал, что меня выдворяют с острова. Далекая война, басилевс басилевсов. Пока я буду выполнять его приказы, что только ни случится дома. А с жалким нашим отрядом я всегда останусь слугой для Атридесов. И я изобразил безумие.

— И что же?

— Мне никто не поверил.

— Это ты его вытолкнула с острова? — спросила Афродита.

Афина даже не повернулась.

— Ты так внимательно смотришь… Неужели тебе самой никогда не хотелось попробовать?

Афина отрицательно покачала головой.

— Кстати, ты надолго присвоила черный цвет?

— До скончания времен.

— Отлично! Теперь я точно узнаю, когда закончится время.

Афина молчала.

— Ну ладно, — сказала Афродита, — как ты хочешь, чтобы она это сделала?

Елена горела от возбуждения. Уже несколько лет подобное было только с Парисом. Видно, небо влило в нее этот жар.

«Где ты?» — позвала неслышно Елена, но сейчас она обращалась не к тому, кого устала ждать, ее зов был направлен ближе.

Парис вышел от царя Приама, где они совещались с хеттскими начальниками. По расчету богинь, он должен был появиться в опочивальне, когда Одиссей покинет ее.

Ахеец взял Елену за руку.

«Кто же ты на самом деле?» — подумал он перед тем, как провалиться в наслаждение.

— Ты прекрасна! — сказал Одиссей.

Елена закрыла глаза.

И упала без сознания.

Будто вихрь ворвался в зеркальный зал.

— Я только что объявил эту смертную своей избранной. Я дал ей имя, я привел ее в этот город, она полностью и безраздельно принадлежит мне. Вот это тело! — он приставил палец к гладкой магической поверхности. — Вот!

Будь они просто женщинами, у них случился бы шок. Но истерика богини — это как минимум испепеление пары-тройки малых народностей. И она непременно ведет к падению рейтинга.

— Сделай меня своей избранной, — вдруг предложила Афина.

— Ты — моя сестра, одетая в черное. Как ты можешь быть избранной?

— А зачем тебе она? Ты скучаешь по африканской жаре, Бакх?

— Я просто выбрал.

— Почему ее? Почему сейчас? Она уже вспахала для тебя виноградник, ты все получил от нее.

— Виноградник нельзя вспахать, сестра, одетая в черное.

— Но тебе удалось невозможное! Ты заставил их всех сделать это. Ты ничего не помнишь о себе, брат, одетый как попало.

Афродита с интересом слушала, стараясь не помешать. Она еще не видала Нику настолько взволнованной. Ей было интересно.

И тут Дионис сказал, как бы между прочим:

— Я все помню.

И отвернулся к зеркалу.

Елена пришла в себя.

Ей приснилось, как кто-то кому-то отрезает голову в полной темноте, и висящее на столбе тело, и слухи о зловещей пирамиде, она зажмуривается и вступает в коварные коридоры, и ожившее лицо Великого Рамзеса на его гигантских статуях, статуи, нехорошо усмехаясь, хором вопрошают: «Ты не понимаешь?» И еще ей приснилась пустыня, а затем остров посреди моря… Дальше приснился провал, время закончилось и началось вновь с перерывом. На острове посреди моря она была с этим вот ахейцем, недавно совсем незнакомым. И они в чем не знали недостатка на том острове. Ей привиделась некая женщина, светловолосая, тоже очень красивая, однако непохожая на нее до противоположности. И привиделось имя, начертанное на стене иероглифами в охраняющем овале. А закончился сон кораблекрушением, странно, она не знала о таком, ахеец хватался за щепки, чтобы добраться до одинокой скалы…

— Ты спасся? — спросила Елена.

— Что?! — отозвался встревоженный Одиссей. — Что с тобой?

Как могло присниться так много, если сознание отсутствовало так недолго?

— Твой корабль тонул… Ты выбрался на берег?

Одиссей взял ее голову руками и посмотрел прямо в глаза с близкого расстояния.

— Твои глаза изменились! — он отшатнулся.

Но Елена уже сама ощутила. Изменилось все. Изменился воздух, и вещи, и ее сердце, самое главное, оно больше не боялось.

Теперь она пригвоздила ахейца ответным взглядом.

И улыбнулась. Отныне Елена Прекрасная была свободна и счастлива.

— Ты тоже? — произнесла Афина тихо-тихо. — Почему так скоро?

Дионис не успел ответить.

— Если она твоя избранная, — вмешалась Афродита, — то наши избранные давно вместе.

— Но у нас договор! — резко повернулась к ней Афина.

— Я не отрицаю договор. Но я могу отвечать теперь только за своего Париса.

— Решать мне, — спокойно подтвердил Бакх.

Богини смотрели на него, образуя правильный равнобедренный треугольник.

В это время Парис вернулся домой.

— Так решай! — сказала одна.

— Только быстрее, — попросила другая.

— Я уже решил. Я предоставляю свободу.

— Кому?! — спросили обе сразу.

Дионис проследил, как Парис вступил в опочивальню и увидел там Одиссея.

— Я предоставляю свободу и силу своей избранной. А вы разве поступили со своими иначе?

— Ты же мечтал о двух женщинах, я уверена! О двух, а не об одной! Зачем тебе понадобилась одна? — не выдержала Афродита.

Дионис совершил странное. Он подошел к Афродите, осторожно приблизил палец к ее золотым волосам, чтобы увидеть сияние. Приблизился к Афине и внимательно оглядел ее.

— Вот! — удовлетворенно сказал Дионис. — Две женщины.

В комнате, рассчитанной на двоих, находились трое. Они не знали, что делать, ведь мужчины не имели права убивать друг друга.

Отчего-то Одиссей вспомнил, как у себя на Итаке однажды так же потерял сознание, ночью, пока жарил на костре мясо. И как не спал затем до утра, и как через несколько дней приплыл на острова Кефаллении вестник Атридесов.

И Парис, по стечению обстоятельств, припомнил, как пошатнулся и упал в лесу, без всякой очевидной причины.

А очнувшись, хотел заниматься любовью целое лето, сумасшедшее лето.

Но сейчас и Одиссей, и Парис нервничали, им было хуже, чем в гуще смертельного боя со слабой надеждой на победу.

Лишь Елена чувствовала себя естественно. Ей впервые было легко и весело в этом городе. Она только что начала жить. Первый вздох новой жизни.

Так бывает.

Вернее — так случалось в древности.

Песнь семнадцатая

Вожди ахейцев стояли перед своими кораблями, в начале лета едва не сожженными Гектором. Гектор был мертв, он был никем, его вообще не было, не осталось и пепла. Его убил Ахиллес. Ахиллес тоже был никем, и пепел тоже давно смешался с солеными водами моря. Убийцу Гектора убил Парис. О пепле Париса пока было рассуждать рано.

Парис со стены не мог увидеть, что происходило там у них на берегу. Поэтому он спал.

А что происходило накануне в его доме, почему Одиссей выскользнул оттуда поздно ночью, кто встретил его возле храма Афины, кто проводил до стены и напутствовал прекрасным женским голосом… Нет, разумеется, то была не Елена. Она лишь приказала служанкам омыть ноги гостю.

Но это было во тьме, и день размыл все светлой краской, и не узнать…

Агамемнон выступил вперед, вожди ахейцев напрягли слух.

— Ахилл был мне почти сыном, — громко, чтобы все слышали и кто-нибудь донес Пелею, возгласил Агамемнон. — Я считал его вторым после себя.

Диомед опустил голову. Вот кому достаточно было обыкновенной власти, а слухи и празднословие о ней он скромно уступал хоть бы и Ахиллесу.

— Да, я считал его самым славным героем, пришедшим под Трою, — продолжал Агамемнон. — Только опытом и вашим доверием превосходил я его.

«Сейчас он назовет преемника, — подумал Аякс, — и этот преемник будет хозяином моря».

И Аякс вспомнил, как он, именно он не позволил Гектору сжечь корабли, как помешал бросить огонь, чуть ли не в одиночку защищая первый в ряду чернобокий корабль.

— Доспехи Ахилла можно отослать отцу, — говорил Атридес. — Но хозяин этих доспехов не хотел жить, если не падет ненавистный ему город.

И Агамемнон протянул руку в ту сторону, где спал Парис.

— Пусть эти доспехи достанутся тому, кто сильнее всех приблизит гибель Трои и Илиона. Пусть они станут знаком его доблести, знаком того, что он — лучший воин и вечный друг Атридесов.

Аякс затрепетал. Остров Саламин лежал напротив города Афины, который по ее слову основал Тезей. Остров Саламин в лице басилевса Аякса страстно желал быть лучшим другом Атридесов.

Но к Агамемнону вышел Одиссей, посланец ничтожной Итаки.

— Я принес! — сказал Одиссей.

— Что это? — ритуально вопросил Агамемнон.

Диомед поднял голову и посмотрел.

— Это знак Афины, хранившийся в ее храме в Трое. Знак Палладий оберегал город. До тех пор, пока он находился внутри стен, мы не могли их взять. Теперь он наш.

— Не разгневается ли богиня? — осторожно спросил Нестор.

— Богиня подскажет сама. Мы узнаем, еще не зайдет солнце.

— Если Одиссей сделает это, — громко произнес Агамемнон, — он достоин доспехов Ахилла.

Аякс густо покраснел. Басилевсы, а их собралось около сорока, затаили дыхание — всем мечталось пограбить и домой.

— Я сделал это, — заявил Одиссей.

Он отбросил ткань и взорам открылось то, что казалось обычным щитом. На козьих шкурах жили змеи. Они извивались, но будто вырастали из щита-палладия. Они раскрывали пасти… Змеиных голов было бесчисленное количество. Нет, конечно, их можно было сосчитать, но каждому, кто глядел на это, виделось целое змеиное царство, прорастающее, ужасающее.

Словно единый вздох пронесся между басилевсами. Менелай отвернулся.

«Какая отвратительная гадость!» — сказал бы Терсит, если б его не убили.

— Не смей отворачиваться, если считаешь себя властителем! — грозно, но тихо приказал Агамемнон.

И вдруг змеи соскользнули со щита. Некая сила отпустила их, они расползлись по стану ахейцев, и ни одна пара глаз не успела проследить за ними. До захода солнца десять данов из числа рядовых воинов были укушены и тут же скончались, впрочем, без мучений.

Сразу же после захода солнца Агамемнон вручил Одиссею доспехи, ранее принадлежавшие Ахиллесу, сыну Пелея.

Оставим ненадолго вопрос вопросов: осталась ли верна Елена Парису. Сам вопрос достоин того, чтобы вдуматься, как порой поворачивается эта самая судьба…

Посмотрим на море.

Оно еще недавно покорялось владыке Крита — Миносу. Когда сначала огромная волна, а затем набег Тезея подрубили мощь Миноса, когда Кносс был полуразрушен и занят немножко дикими ахейцами, за право хозяйничать на морях развернулась борьба.

Приам пытался заменить Крит, сделав Трою образцовым торговым городом. Так называемые «народы моря»: даны, ахейцы, эолийцы и прочие греки почти объединились, признав племя Атридесов, однако Агамемнон держал власть только на суше. По морю рыскали за удачей Менелай, Идоменей, Мерион, Аякс, еще два десятка предводителей. С падением Трои, если бы оно все-таки совершилось, у любого из них возникала возможность покорить моря, все! Развернуть торговлю, пиратство, рабовладение, наемную перевозку. На море неминуемо началась бы резня. Однако семьи соискателей обитали на суше, где басилевс басилевсов не намерен был допускать какую бы то ни было резню.

Хозяина моря должен был благословить именно он. Агамемнон во главе всего, Диомед на суше, на море — кто?

Басилевсы Крита, Идоменей и Мерион? Они меньше других устраивали Атридесов: горный удаленный Крит был бы практически бесконтролен, их следовало держать под легкой угрозой такого же нашествия, как Троянское.

Ахиллес, в общем, подходил бы на роль, превратить сына соперника в зависимого, хотя и сверхпочетного бойца по типу Диомеда — спорно, но о чем спорить, коль соискатель сожжен.

Аякс с островом Саламин действительно имел много за. Но Агамемнон был бы не против сохранить право рыскать вдосталь за своим братом, который любил моря. Аякс вряд ли потерпел бы, честно сказать, необратимо бестолкового Менелая.

И вот уже под Троей выяснилось… Итака тоже была островом!

— Я доставил тебе то, что ты хотел, Одиссей?

— Да, славный Диомед.

— Ты доставил нам, а я доставил тебе.

— Я понимаю, что доспех Ахилла — не просто награда…

— Это ключ к морям. Можно запереть море на ключ, Одиссей, а можно открыть и впустить жаждущих.

— Я понимаю, это доверие.

— Теперь еще надо, чтобы пала Троя, — усмехнулся Диомед.

— Афина подскажет, что делать.

— Еще не зайдет солнце? Оставь, Одиссей, я-то не верю в эти чудеса. Я не хотел, чтобы Агамемнон увел войска отсюда, вот и все.

— Ты не веришь, что Афина за нас?

— Я не верю в богов, Одиссей.

— Но… как же?!

— Мир состоит из маленьких частичек. Ты следил за пылью когда-нибудь? Из чего она? Вот из чего состоят все предметы. И вот что управляет нами. Знаешь, что это?

— Что же?

— Ничто!

«Я говорил с Афиной! Я говорил с ней!» — чуть было не закричал Одиссей, но что-то ему помешало.

Он искренне пожалел Диомеда.

— Как тяжело тебе жить, — вырвалось у него помимо воли.

Диомед ответил с той же усмешкой:

— А жить, Одиссей, вообще непросто.

* * *

Прошлое накатывалось волнами, одна за другой, какие-то больше и страшнее, какие-то меньше и смешней, но каждая выносила на берег сознания новый обломок смертного существования, жизни во прахе и бессилии. Дионис не вступал в противодействие с Посейдоном, волны не казались ему атакой врага, это Афина видела их валами смерти. На Диониса катилась память, облизывала песок бессмертия, оживляла счастливую безмятежность.

Он бы не сомневался в избранном, он бы и не задумался, если бы тот, уведенный Анубисом к Сетху, все еще был жив.

Оказывается, пробравшись в пантеон, в самое святое святилище, веселое и лихое, чего не понять жрецам, он остался неполноценным. Да! Он проник к богам в одиночку, а память подсказывала, что в одиночку — только половина дела.

Он всего лишь вспомнил брата.

Единица высшей силы — Дионис — осознала себя ущербной, половинной и страдающей. Он бы поделился бессмертием. Как жаль, что бессмертием не делятся.

Неужели это прибавляет мощности новому богу? Вот этот ужас утерянной давным-давно парной души, переживаемый на полную мощь нечеловеческих отныне возможностей, в то время, когда ты обязан быть легок.

Да, это сочетание прибавляет кое-что.

Он хотел настичь Сетха. В образе глупого, ни о чем не знавшего человека он угрожал Сетху. И теперь он действительно должен его настичь!

И разорвать пасть.

Что означает — лишить чужой веры, отнять бессмертие.

Его цель, кроме некоторых прочих: люди должны перестать бояться Сетха. Как в приливе отчаяния, перепрыгнув через собственную природу, некогда перестал бояться он сам.

Никто не узнает, что у Диониса был брат. Это звучит еще более странно, чем то, что Дионис вывел народ Израиль из страны Кемт.

* * *

Как день и ночь, отличались переживания Диониса и Аякса, как полет орла и тьма заброшенной гробницы, как искания бессмертного духа и терзания необузданной страсти смертного.

Аякс взращивал в себе коварство.

Он был бесхитростен и смел, хотя вряд ли совсем бесхитростен, раз пришел под Трою басилевсом Саламина. Он-то как раз имел брата, Тевкра, они были Теламониды, две мощные опоры среди ахейских героев.

Аякс защитил бы Ахиллеса ценой собственной жизни, если б мог, но когда Ахиллес пал, когда стало ясно, что Атридесы именно тут, под чужим городом выберут наместника морей, что им не быть сыну Пелея, даром что мать его считают нимфой-нереидой, — Аякс сразу же возмечтал. Он имел все права помечтать, он отлично знал: Агамемнон боится Идоменея, боится изворотливых умом критян, опасается удаленности, обособленности Крита, недосягаемости его горных внутренностей. Приамский Илион падет, и Эгейское море, Срединное море, да все известные моря останутся без торговли. А финикийцев, единственных торгашей, принять под щит легче легкого.

И Аякс точно рассчитал: только Саламин. Ну не Беотия же…

Что это за остров — Итака?! Что это за вождь — Одиссей?!

Трус, притворившийся сумасшедшим ради того, чтобы избегнуть войны. И не сумевший даже этого!

Аякс был глубоко оскорблен, жестоко, кровно оскорблен до глубины своей простой, древней, не терпящей обид души. Каменное тело, серьезное выражение лица, ахейский Гектор.

— Ты готов отобрать власть над данами? — спросил он ранним утром своего брата Тевкра.

— Да, — ответил Тевкр.

— Я все крепко обдумал, — сказал тогда Аякс.

— А я подготовлю лук и стрелы.

Тевкр не пользовался железными наконечниками, как Парис, но стрелок был отменный. Брат прикрывал его громадным, самым высоким у греков щитом, и это позволяло несколько раз прицелиться.

— Большая удача, что они собраны здесь, в одном месте, часто в одном шатре.

— Кто? — спросил Тевкр.

— Как кто? Агамемнон, — Аякс с удовольствием загнул палец размером с рукоять ножа, — Менелай, — он загнул второй палец, — Диомед…

Десяти пальцев, в общем, хватило.

— Я бы никогда не смог перебить их всех разом. Ты понимаешь? Только эта война собрала их для меня вместе.

Он посмотрел на брата и поправился:

— Для нас!

— А что будет… после? — осторожно поинтересовался Тевкр.

— После? Для них после не будет.

— А для нас?

— Для нас? Союз с Пелеем. Его суша. Наше море.

— А воины? Их тысячи…

— Воины? Они пойдут за басилевсом. За тем басилевсом, который останется.

Тевкр тяжело наклонил голову. Он размышлял.

— А ты думаешь, воины забыли, кто не позволил Гектору поджечь корабли?

Тевкр промолчал. Он-то помнил, что его стрелы двенадцать раз поражали троян с факелами.

— Досадно, что Терсита больше нет, — сказал Аякс. — Терсит бы пригодился.

Песнь восемнадцатая

Гермес вытряхнул камешек из сандалии. Крылышки при этом нежно затрепетали.

— Я устроил вашу встречу. И я удаляюсь.

Афина была в черном. Дионис облекся в хламиду цвета неразбавленного вина. Сорт определить было трудно, но и Гермес, и Афина понимали, что это вино водой не разведено.

Они встретились не на склоне, а у подножья горы Иды, с плоским видом на Трою и на лагерь двадцати девяти греческих армий с шатрами на берегу. Гермес не стал вертикально взлетать — он скрылся между деревьев, его ярко-желтая фигурка немного помелькала и исчезла.

— Пройдет чуть больше пятидесяти лет, и из всего этого множества не останется ни одного живого, — небрежно указала в сторону людей Афина. — Тебе радостно об этом думать?

— Нет.

— Мне когда-то было радостно. А Мерк только что сказал: пролетит три тысячи лет, и кто останется жив из тех, кого мы сейчас знаем? А?

— Что ты ответила?

— Совсем недавно я бы уверенно ответила: я!

— А теперь?

— А теперь ты задаешь много вопросов.

Дионис представил обреченный смерти город, осаждаемый обреченным смерти войском. В сущности, человек очень недолго жив, можно сказать, что мертвецы воюют с мертвецами.

Он не проникся этой картинкой, и потому опять спросил:

— Скажи, у тебя была сестра?

— Четыре, — с отвращением ответила Афина, — и все старшие.

— Я говорю не о пантеоне.

— А о чем? — и синие глаза ее потемнели в тон платью.

— Раньше. В той жизни у тебя была сестра?

Надо было обладать недюжинной наглостью, чтобы так говорить с ней.

— Вспомни, у тебя должна была быть сестра, такая же, как ты, точь в точь! — настаивал Бакх. — Это больно. Поэтому ты не помнишь. Твоя сестра-двойник всплывет из небытия последней.

Афина направила на него ледяной взгляд змеи. Этот холод испепелял.

— Она была? — спросил Дионис.

— Я вошла в смертную жизнь сама, — с гораздо большим отвращением выговорила Афина, — никто не делил со мной дверь.

Он изменился в лице, но взял себя в руки и просто сказал:

— Ты не помнишь…

Это было уже оскорблением! Она бы хотела не помнить, но она помнила! Она вспомнила до мелочей!

— Я уважаю твой черный цвет, — вдруг сказал Дионис.

— Зачем ты хотел меня видеть?

— Я решил, что будет нести в мир моя избранная.

— И ты откроешь это? — Афина изобразила иронию.

— Да, я не скрою это от тебя.

— Ты раскроешь стратегию избранного?!

— Да.

— Зачем?

— Я объясню. Стратегия вот какая: я намерен использовать чужие сущности, доводить их до абсурда и через это переворачивать души людей.

— Непонятно.

— Например, Афродита. Ее силы прибавляются от каждого удачного любовного акта. Она им покровительствует. Моя Елена работала на нее. Кстати, имя Елена я потом заменю.

— На что?

— Пока не знаю. Неважно. Так вот, моя Елена не будет отвечать на ласки то Париса, то Одиссея, их ведь так зовут?

— В точности.

— Она вовлечет их в хоровод, который перевернет саму идею любви Афродиты. Когда люди начнут забывать себя в этом хороводе, они будут становиться моими.

— Мой Одиссей? — спокойно переспросила Афина.

— Я использую зону власти Артемиды, и Аполлона, и Ареса… Артемида вынужденно поделится со мной, когда люди станут превращаться в зверей: я подарю им сознание волков и собак — кому что… А кому и свиней. Деметре не понравится, как я использую виноград, Аресу — как я насмехаюсь над войной…

— А Фебби?

— Ему не понравится все.

— Ты либо обманул меня… Но как-то неумело, вряд ли. Или же раскрыл замысел. Никто не раскрывает цель избранного до конца. Зачем? Твоя стратегия умрет с заключительным словом.

Дионис покачал головой.

— Моя стратегия уже мертва. Она родилась мертвой. Я это понял. Она может побеждать при одном условии.

— Ну, что ж, открой и эту тайну, если так хочешь.

— Я обнаружил единственную в пантеоне зону власти, которая не подвергается моим искажениям. Я не способен без спроса отобрать оттуда силу. А раз так, весь план невыполним.

— Это, конечно, зона Отца.

— Нет. Это ты.

— Почему?

— Потому что твой способ выжить так же сложен, как и мой. Он произошел из первобытных. Ты — следующий шаг в развитии. Передо мной.

Афина собралась было аж задохнуться от такой безусловной, небывалой наглости по отношению к себе, но почему-то мозг ее, чистый и решительный, не возмутился, а слушал дальше.

— Они объединятся и примутся выставлять меня вон из пантеона. Тебя они терпели, ты была просто сильнее, а я совсем другой. Отец не даст это сделать, его пути неисповедимы, я чувствую, но раскол и борьбу я предчувствую тоже. Гермес, кажется, что-то просчитал, он привел меня к тебе, или наоборот, но предпочел не знать о содержании переговоров. Он примкнет к нам.

— К нам? — Афина отвернулась.

— Да, — Дионис не обратил внимания на ее движение. — Потому что сейчас я предложу тебе союз и ты его примешь.

Афина сделала несколько шагов прочь и, не поворачиваясь, сказала:

— Сестры не было. Я точно помню: не было никакой сестры.

Он кивнул.

И произнес бесстрастно, по-деловому:

— Знаешь, у этих греков утром возникла одна проблема. Твой избранный слишком увлечен моей Еленой, он может не заметить, как его убьют.

Аякс не умел сомневаться — он действовал. К вечеру, когда спартанцы, микенцы, критяне, беотийцы, фессалийцы, локры — в общем, племена греков, иногда неправильно называемые общим именем ахейцев, а иногда — столь же неправильно — единым для всех именем данов, когда это многотысячное сборище мужчин разожгло костры, жарило мясо, спало под звездами, менялось пленницами, бросало кости — саламинцы одни облачились в доспехи, приготовили мечи и копья. Аякс с Тевкром нарисовали на песке быструю атаку в темноте на шатер, где собирались главные басилевсы.

Аякс был уверен в успехе. То есть он был уверен, что Одиссея и Агамемнона зарезать успеет, а там как Мойра свяжет.

Он отошел в сторону принести жертву Афине. Это басилевс должен делать сам, так было принято на Саламине, и Аякс не делился правом на жертву даже с братом-лучником.

Овца вела себя тихо, как вдруг Теламонид услышал блеянье. Он придавил ее огромной рукой… Но блеяла не эта овца.

Из наступающих сумерек показались несколько баранов, за ними еще несколько, и наконец пастух. Против Аякса он был как чахлая ива рядом с вековым дубом. Их хорошо было бы запечатлеть вместе: так разительно выделялась мощь Те-ламонида, рядом с тонким фригийским пастухом.

Нет, это был не Парис. Парис давно расстался с баранами.

И ни Кассандра, ни сам Аполлон не видели этой встречи, так что запечатлеть ее поэтическим слогом было некому.

Жертвенная овца сделала странное: передние ноги ее подломились, и она в нелепой позе упала на колени перед наступающими баранами.

Аякс с клинком наготове раздумывал, кому отсечь голову раньше: овечке или пастуху, нарушившему священное уединение басилевса.

— Радуйся, герой! — как ни в чем не бывало сказал пастух. — Ты наконец-то решился?

Аякс увидел, что передний баран улыбается.

— Тот же подвиг свершил десять оборотов солнца тому наследник Парис. В одиночку победил всех сыновей Приама. Ты идешь по его следу.

Аяксу было неприятно, что его сравнили с Парисом. Он занес жертвенный клинок.

— Вот только Парис тогда никого не убил, — продолжал пастух. — Это, конечно, роняет величие героя.

Но примет ли Афина жертву, если он осквернит место другим нечистым трупом?

— Я считаю, ты должен перебить вождей в одиночку, чтобы превзойти Париса, — говорил пастух. — Я знаю, твоя задача — превзойти Ахилла, но именно Парис отправил его отдыхать. Начни сам, они не смогут сопротивляться тебе.

Бараны часто-часто заблеяли.

— Блеянье моих баранов создает колебания воздуха. Так же пели стада Париса. Да и Одиссей, говоря откровенно, достиг дружбы Агамемнона, потому что слушал, слушал, как шум прибоя сливается с мудрой песней его овец и горных козлов. Музыка направляет героев. А это особая музыка, о ней не знают те, кто прячется в городах за стенами. Ахилл слушал девственниц, которые кричали от ужаса. Иди, Теламонид, порази первым своего врага, кто твой враг, кто тебе сейчас более всех ненавистен?.. Ну? Начинай же, герой!..

Тевкр был готов. Все были готовы. Атридесы давно скрылись в шатре, к ним давно явились Нестор, Одиссей, Идоменей. Они скоро удивятся, где Аякс Теламонид. Они скоро вообще разойдутся.

Сигнала не было.

Когда Тевкр стал искать брата, спустя полночи, он нашел его… Он схватился за голову, он смотрел на луну, чтобы отвлечься, и не понимал.

Нет, Аякс был жив. Он валялся посреди двух или трех десятков растерзанных, обезглавленных баранов. Он катался по земле, пачкаясь в их крови, к нему приставали обрывки их шерсти.

— Агамемнон! — рычал Аякс. — Ты мертв! Мертв, мертв, я держу твою голову! — и хохотал.

Когда на крики подоспела ночная стража Диомеда, когда ахейцы с изумлением увидали эту бойню, когда Аякс в безумии назвал все отрубленные бараньи головы именами басилевсов, из кустов скромно выступила невредимая, предназначенная к жертвоприношению овечка.

— Я избавил тебя от выбора, — сказал Дионис.

— Это не выбор. Это запоздалое исполнение, — ответила Афина. — Но я благодарю тебя.

Это все равно, как если бы он принужден был стереть с лица земли одну Елену ради сохранения другой. После того, как избранный назван, не может быть выбора, выбор сделан. Но это не прибавляет счастья. Того, которое любой ценой.

Аякс имел надежды на благоволение Афины. Это Афина избрала Одиссея. Теламонид ей нравился. Одиссей был лучше.

Аякс был идеальным героем прошлого. Вот чем он напоминал Гектора. А Бакху он еще чем-то напоминал Мес-Су.

Хотя, возможно, только лишь фигурой. В любом случае Мес-Су повезло больше.

— Я не хотела смотреть, но он убил себя, да?

— Он бросился на меч с восходом солнца.

— Лучше бы ты оставил его безумным.

— Ты действительно считаешь, что так было бы лучше?

Афина подумала.

— Нет.

Дионис кивнул, точно как вчера. И, точно как вчера, продолжил:

— Я там позаимствовал стадо этих животных. Я бы мог сам возместить владельцу. Но я подумал, что это твой избранный сидел в шатре с Атридесами.

— Ты щепетилен со смертными.

— Стадо баранов — все, что имел попавшийся под руку смертный. Дай ему взамен чуточку силы.

— Что ему дать, удачу или мудрость?

— Это пастух. Он философ. Дай ему чуточку мудрости.

Афина усмехнулась.

— Как, ты говоришь, его зовут?

Дионис сделал отрицающий жест:

— Нет-нет, это просто пастух. Его жизнь течет в мире и забвении. Не надо тащить его в нашу историю.

Песнь девятнадцатая

Леопарды! Он забыл о них… На каждом шагу в этих воспоминаниях: забыл, вспомнил, память умерла, память вернулась. С ума сходят другие, но лишая их разума — кого навсегда, кого на время — он и сам приобретает щепотку сумасшествия. От каждого по чуть-чуть, полное безумие!

Маленькая девочка стояла, широко раскрыв глаза. Так расширялись зрачки у маленькой Кассандры. Кассандра давно выросла, это другая маленькая девочка.

Девочка стояла, а леопарды не трогали ее. Откуда она взялась, почему забрела сюда, в эти камыши — никто не скажет. Она была бы уже растерзанным трупиком, хуже баранов Аякса. Но она стояла, и дышала, и удивлялась, и даже страх, кажется, прошел.

Потому что это были его леопарды. Сумасшедшие.

Они глодали гроздья прямо с виноградников, гроздья вместо самих виноградарей. Пятнистые кошки истощали, ребра обтянулись леопардовой кожей. А какая же еще у них может быть кожа, они ведь леопарды. Были — леопардами, когда-то, до встречи с Дионисом.

Это испытание, сказал он себе, модель, план. Два существа, которые не люди — проба творческих сил. Он бы сказал — проба стила, если б смертные его ареала знали буквы и имели писцов, как жители страны Кемт. Его кошки, способные свалить быка, скоро свалятся в обморок, в два обморока, если он не отпустит их.

Они не могли тронуть девочку. Они изничтожали друг друга тем, что во власти Афродиты было любовью, переходя под крыло Артемиды — размножением, а у него, нового бога, — как назвать-то?

В общем, они не умели остановиться.

Девочка увидела раньше времени, как это бывает. Девочка не могла бы увидеть такого нигде. Ни у собак, ни у каких-то еще животных. Потому что только две пятнистые кошки испытали на себе кое-что, привнесенное в мир Дионисом.

Дионис погладил девочку по голове. Та подняла на него большие изумленные глаза. К сожалению, у нее один путь в жизни. Достигнув совершеннолетия, она начнет искать неземного и сделается менадой, полубезумной вакханкой.

А может, к счастью.

Парис и Елена долгое время были счастливы. Во-первых, у них не было детей. Во-вторых, все вокруг им завидовали, многие ненавидели. В-третьих, жизнь их могла оборваться в любой следующий день. Эти три вещи, взятые вместе, способны сделать счастливым кого угодно.

Но Парис был счастлив без остатка. Елена ждала чего-то еще.

Наивные люди! Они-то думали, Елена Прекрасная разрывается между любовью и долгом, между страстью к Парису и отчаянием, что стала причиной войны, предала мужа… Если б они знали, если б могли догадаться…

Изумительной красоты лазутчик тосковал в чужой крепости.

Проснувшись этим утром, девушка с нездешней кожей сразу вспомнила вчерашний обморок. И подлинное, новое счастье: в чужой крепости она под защитой.

А эти люди вокруг — что ж, они в большинстве своем да, беззащитны.

— За стенами Трои прошлой ночью собрались сразу пять избранных. Вам не кажется, что это много? И среди них ни одного нашего.

Гера, Посейдон и Аид, трое старших в пантеоне, сошлись вместе, чтобы обсудить положение дел.

— Мой супруг не желает обращать на это внимания.

— Возможно, он все предвидит.

— А ну-ка напомните подземному отшельнику, кто там да с кем?

— Кассандра, безумная дочь Приама.

— Чья?

— Фебби.

— А еще?

— Парис, Эней, Одиссей и эта африканская девка.

— А, ее новичок назвал?

— Именно.

— Джуна забыла об Агамемноне, — сказал Посейдон.

— Да, еще мой Атрид. Но он всегда по эту сторону Троянской стены.

— О нем я помню, — нехорошо ухмыльнулся Аид. — Он явится раньше других.

— Я постараюсь, чтобы раньше других к тебе явился Одиссей, — сказал Посейдон.

— А он чей, Марсов?

— Нет. Он принадлежит Нике.

— А кто же?

— Ты совсем отвык от света! — возмутилась Гера. — Мы тебе безразличны. Марсик выбрал Энея.

— И весьма неудачно, — резюмировал Посейдон.

— Не уверена.

— И что сделал этот его Эней? Хоть один подвиг?

— Это-то и подозрительно…

Посейдон задумался.

— Хорошо, давайте рассуждать. Парис и Кассандра уже реализованы, так?

Аид засмеялся — звучало это жутковато. Впрочем, родственники привыкли.

— Я с ними не знаком, значит, пока не реализованы.

— Тебе бы только издеваться! Зачем ты вообще пришел, если наши проблемы тебя не волнуют?

— Джуна, как можно сердиться на Плутона? Это даже странно. Итак, не реализованы Одиссей, Эней и… Елена?

— Агамемнон скоро будет реализован, — поддержал разговор Аид.

Джуна про себя подумала, а так ли уж нужен в этом мире страх смерти, символизируемый подземным миром? Стоит принять грекам индийскую картину реинкарнаций — и Аид умрет через какие-то двести лет.

— Джуна! — позвал Посейдон.

— Да, — отозвалась Гера. — Эта африканская девка, которую он выбрал, еще вчера не была похожа на избранную.

— Послушай меня, любимый…

— Сейчас?!

Елена Прекрасная решила не сопротивляться и получить то же удовольствие, что и всегда. Она забыла, что имеет дело с возлюбленным Афродиты.

Когда их тела расплелись и каждый стал самим собой, она сказала:

— Странно… Мир вроде бы молод, откуда в нем так много пыли?

Парис поймал ее взгляд, увидел освещаемый дневным светом дальний угол и кликнул служанок.

— Я не о том… — пробормотала Елена.

— Мне особенно не нравятся эти переглядывания Ники с наглым, дерзким, не знающим ничего святого… — продолжала Гера.

— Зачем ему что-то святое? — спросил Аид. — Он теперь это святое и есть.

— Джуна права, — поддержал Посейдон. — Они моложе остальных. Это опасно.

— Надо прекратить эту войну. Я понимаю: соблазнительно сделать ее невероятно длинной и героической…

— Разрушить Трою?

— Насколько возможно скорей. Немедленно!

Аид показал ладони из-под черного-черного плаща:

— Я умываю руки. Вот в его океане.

Посейдон помолчал. Потом сказал:

— Мы прекрасно знаем, что равновесие между греками и хеттами выстроено так, что Троя будет стоять века.

— И века ее будут осаждать, — согласилась Гера.

— И год за годом значение пяти молодых наглецов будет расти за наш счет. Ты это хотела от меня услышать?

— Я хотела услышать, что же делать.

Посейдон тяжко вздохнул.

— Джуна, — сказал он, — второго цунами в одном и том же море мне не простят.

Совсем в другом месте, но тоже далеко от Олимпа, где отдыхал Зевс, собрались втроем Аполлон, Афродита и Арес.

— Я слежу за ней беспрестанно, — говорила Афродита, и голос ее был далек от той нежно-беспечной манеры, к которой все давно привыкли. — Вот, например: «Мир еще так молод, а в нем уже столько пыли». Что это за мысли? Они так просты?

— Он руководит всеми ее мыслями и почти всеми движениями. Это ясно. Что тебя удивляет?

— Но я не руковожу всеми движениями Париса! У смертного есть чуть-чуть свободы! Я полагала, этим мы и отличаемся от прочих.

— Да, таков замысел Отца. Но может, он предоставил чуть-чуть свободы и всем нам? В том числе и ему, новому гостю.

Афодита сбросила одежду и грациозно изогнулась.

— Посмотрите на нас! На меня и на себя. Мы, трое, совершенство. Мы лучше старшей троицы. Но мы не желаем той изворотливой сложности, какую привносила в наш мир Ника и с какой явился этот. Мы трое — золотая середина.

— Я понял, — восхищенно сказал Арес. — Ты моя красавица!

— Они атакуют нас с двух сторон: нас попытаются отдалить от Отца, вышвырнуть Гера с Посейдоном, и пока мы будем отстаивать себя, нас потеснят юнцы, нахалы, мальчишка с девчонкой, которые вообще еще не боги!

Аполлон глубокомысленно молчал.

— Я думаю, они решат разрушить Трою, — предположил Арес.

— Может быть. Вы же оба знаете, я думаю редко. Но сейчас я думаю! Я думаю, что нам следует уйти…

— Еще вчера им всем было наплевать на войну с высокой тучки. Война была заботой одного Ареса. Каждый занимался своим: Фебби гармонизировал муз и высекал статуи, Джуна заставляла меня считать супружеские измены, Венчик не выходила из состояния оргазма. А что теперь?

Гермес предстоял пред Отцом.

— Он заставил их волноваться. Они всерьез обсуждают, как разрушить город смертных! Они неспокойны.

— ЧТО Ж, ОН СИЛЕН, ЭТОТ ЮНЕЦ. ОН МНЕ НРАВИТСЯ.

Парис насладился ею, и теперь она могла сказать ему то, что собиралась. Все изменилось, милый…

— Что это за ахеец? — спросил вдруг Парис.

Елена смотрела на него с прощальной нежностью.

— Нет, я понимаю, ты наверняка знала его раньше. Он, видимо, посещал дом твоего мужа. Бывшего мужа… — и, поскольку она молчала, Парис добавил нетерпеливо: — Менелая!

Он все-таки ждал какого-то оправдания: да, Афродита запретила ему убивать Одиссея, но ведь богиня не сказала, что в это время должна делать подаренная ею самая прекрасная девушка на свете.

Елена покачала головой.

— Все изменилось, милый, — прошептала она. — Трои больше нет. Есть только боги и мы.

— И что же? — не понял Парис.

— И все.

Ни в голосе ее, ни в выражении лица не было грусти.

Песнь двадцатая

Города на холме не стало, едва боги обратили на него внимание. Да-да, раньше они поглядывали вскользь, мимолетно, с трудом отрываясь от своего блаженства. Как только их заставили присмотреться, бессмертные нашли один выход для людей — смерть. Чтобы забыть о яблоке раздора, его надо не делить, а съесть.

Дионис сидел вдалеке от мира, погруженный в собственные мысли, рядом с леопардами и удивлялся: внезапно он вспомнил, для чего затеял эту войну, зачем свел два берега Эгейского моря. Ради страны Кемт и ее хозяина, властного, однако смелого человека; ради нескончаемо длинной реки, тянущей мутные воды, разбавленные крокодилами. Он, оказывается, хотел, чтобы Гекторы и Ахиллесы, пополам с Диомедами, не приплыли в один прекрасный день и не вытащили черноносые корабли в количестве 1186 (подсказано Гермесом) далеко-далеко на юге. Они бы легко развеяли песочную армию Рамзеса (есть даже имя!).

Они этого не сделали. И теперь сделают не скоро.

А ему-то, ему-то что с того?!..

Отныне — ничего. Страна Кемт отныне — лагерь Сетха, его врага. Впрочем…

Впрочем, так ведь было всегда?

Важнее вот что: если бы он, маленький смертный, позволил грекам и хеттам разделить безразличный ему с некоторых пор Айгюптос, то приз бессмертия и новый цвет крови получил бы кто-то другой.

Интересно, кто?

Нет, нет, неинтересно! И думать об этом больше не хочется!

В голове Елены мелькали его мысли. Но не те, которые появлялись сейчас; вчерашние, понятые и отпущенные, они перебирались к ней, чтобы найти пристанище. Наверное, для того и нужны избранные.

— И все, — повторила девушка решительно.

Они стояли друг перед другом, близко, ближе вытянутой руки. И оба вдруг почуяли, как расстояние, такое незаметное и преодолимое помногу раз ежедневно, прямо в эти пять-десять ударов сердца непоправимо увеличивается, до полета стрелы, дневного пробега, до размеров целого моря… Двух морей.

— Ты получил от меня все, — сказала Елена. — Ты попросил у Афродиты, она дала, и ты все взял. Ты был счастлив?

— Да. Но я еще счастлив.

— Мне приснился сон. Такие сны не снятся Кассандре. Или снятся ей каждую ночь, и потому она смешна.

— Она не смешна, — возразил Парис.

— Здесь все умрут, милый. Очень скоро.

— Значит, мы умрем счастливыми.

Елена покачала головой.

— Все изменилось. Я больше не хочу умирать.

— Ты хочешь вернуться к мужу?

— К бывшему мужу, — поправила его Елена. — Нет, не хочу.

— Этот ахеец… — догадался Парис. — Ты хочешь…

— Мы с тобой два совершенства. Мы нужны богам.

— Ты раньше так не разговаривала.

— Все изменилось.

Парис выбирал: убить ее; повалить на пол и не отпускать, пока силы Афродиты не кончатся; спрятать, но где? Вызвать Менелая на поединок, но уже на подлинный, честный поединок. Ей все равно, существует ли Менелай. Вызвать ахейца… Почему же нельзя?! Боги? Почему нельзя!

— Послушай меня! — яростно заговорила Елена. Так она действительно никогда не разговаривала. — Мы с тобой перевернули их мир. Нас запомнят надолго, меня и тебя. Стены падут…

О! Елена опять повторяла те слова. Как же она ждала его!

— Посмотри! На вазах будут рисовать только тебя и меня, ты веришь?

Ни убить, ни спрятать, ни продлить этот восторг… «Неужели все?» — спросил себя Парис.

— Если они смогут уничтожить тебя, заполучить твою жизнь, твое тело, нас запомнят иначе. Ты должен спастись. Пусть они от обиды выдумывают сказки о твоей смерти. Но ты, настоящий ты должен уйти из этого города. И ты обязан еще быть счастлив. Без меня. Любой ценой.

Дионис вышел из глубоких раздумий. Где-то только что было сказано то самое… Леопарды сразу вскочили на лапы.

Афродита вздрогнула, она уже было расслабилась, но кто-то произнес ее формулу.

Афина непроизвольно усмехнулась. С чего бы? Она терпеть не могла неосознанных движений, в особенности изменяющих лицо, в особенности после того, как на нее обрушилась память о смертной девочке и ее змеях.

Что сделал Зевс — неизвестно.

— Но я люблю тебя.

Парис смотрел беззащитным взором. Казалось, не будь высших сил, он бы вызвал на поединок всех лучших героев Агамемнона и перебил по одному.

— Пойми же, услышь меня, они думают, это конец, то, что мы прожили прекрасные годы в Трое. А это — начало! Многое впереди, и у тебя, и у меня. Троя — это только начало, милый!

— Но я люблю тебя.

— Ты не веришь…

— Я просто люблю тебя.

И тут Елена сорвалась. Она сорвалась впервые за долгий срок ожидания, она позволила себе слабость, из-за близости ее мечты, которая в самом деле приснилась минувшей ночью.

— Я не жена Менелая! Я не спартанка! — отчетливо, внятно произнесла девушка.

«Что я наделала…»

Твой бог отвернется, и ты познаешь истинное одиночество, холодную пустоту смертного сознания.

— Ты моя жена, — сказал Парис, — ты дочь Трои, и я тебе верю.

Он все понял по-своему. Роковые слова были сказаны, но признание не состоялось.

У нее закружилась голова. Пол затанцевал, и колени подкосились. Но Елена выдержала: она взяла себя в руки и заговорила как можно спокойней:

— У нас мало времени на спасение…

«Мой избранный решит исход этой войны, — размышляла Афина. — Пусть начала ее не я, зато мной завершится».

«Я могу решить судьбу Агамемнона, — думал Одиссей, — и судьбу остальных. И заполучить прекраснейшую загадочную женщину, чем она загадочней, тем прекрасней!»

«Закончить надо ярко. Надо найти символ на века. Символ мудрости, хитроумия, отваги и дерзкого успеха. Тогда эта война навсегда станет моей».

«Помоги, Афина, найти мне способ сломать неприступные стены, — просил Одиссей. — Они же прячутся от нас за стенами, как фессалийские лошади в загоне от волков. Хитрость и отвага! Дай мне, Афина, хитрости и отваги!»

«Я бы опоила троянцев неразбавленным вином в честь меня. Но тогда получится, что победу принес Дионис. Или поражение? Неважно, опять его имя. Найти бы что-то, к чему он не имеет никакого, вообще никакого отношения…»

«Что, если неразбавленное вино? — перебирал Одиссей. — Нет, один я ворота не открою. Все не годится. Как еще отряд из… тридцати? Нет. Хотя бы пятьдесят! Лучше сто. Как такой отряд может тайно проникнуть в город?»

«Одиссей украл из Трои мой дар, Палладий. На самом деле он ничего не крал, я сама вручила ему, чтобы возвысить моего избранного. Что если вернуть дар в Трою? Ну и что это даст?»

«Ну и что это даст? Посольство… Послы приходят без оружия, их не бывает полсотни».

«Дар должен быть другим. От меня! Мой дар должен быть громадным, колоссальным! Очень красивым. И принадлежать не тем, кому будет подарен. Потому что мои дары передавать нельзя. И нельзя принимать из вторых рук. Слабенькая философия… Но философию можно подработать, когда город будет взят».

«Фессалийские лошади в загоне от волков», — повторилась беззвучно фраза в уме Одиссея, и еще, и еще.

— Ты слышишь, как дрожат стены? — спросил Посейдон одну из нимф.

Та прислушалась, ничего не услыхала и ответила:

— Да, слышу!

— Не ври, — сказал он, — ты не можешь слышать. Это дрожат стены Трои. Им страшно.

— Они живые?

Посейдон нахмурился. Вечные сомнения одолевали его: он ненавидел искажать истину, а истина неуловима. С каждым столетием он хмурился все больше и больше. Камень не имеет личности и не способен стать иным существом, но камни тоже бывают бессмертны… Весь мир жив.

Он помогал строить эти стены, и он же помогал грекам разрушать — не хеттам, не Приаму. Этот город, как и тот, греческий, на противоположной стороне, предпочел Афину. Посейдон опять колебался — из-за его сомнений колебалась земля, и занимались шторма.

Страшный монстр поднялся из глубин океана, вплыл через Геркулесовы столпы во внутреннее, кто-то говорит — средиземное, море и направился на восток. Этот был из последних, когда-то давно Посейдон создал его в порыве страсти.

«Поспеши!» — послал он гулкий приказ.

Афина вступила в логово огня. На нее пыхнуло таким жаром, словно тут обитал не Гефест, а по меньшей мере Аид, если не сам древний южный Ра, именуемый у греков Гелиосом.

Мастер стоял в кожаном переднике, с голым торсом, и был он, пожалуй, даже красив. Хотя, конечно, очень по-своему.

Он ее не заметил.

— Я редко имела в тебе нужду, — скромно проговорила Афина. — Все, что мне требовалось, ты изготавливал по слову Отца. Поэтому наши отношения в пантеоне самые неразработанные.

Мастер не отвечал.

— Вернее, их нет, — завершила Афина мысль, чтобы что-нибудь сказать.

— Кто здесь?! — вдруг испуганно спросил Гефест, заслонив глаза рукой.

— Это, извини, я. Радуйся!

Мастер вышел к свету, отчего зажмурился еще отчаянней.

— Я тебя уважаю и ценю. Просто никогда не говорила, чтобы не отвлекать.

Нет, красивым он казался в отблесках огня в пещере. Дневной свет его портил.

Придумав назначить его мужем Афродиты, Отец изобрел эффектное средство ограничить ее всевластие.

Любовь изменяет Созиданию с Войной. То есть с разрушением. Замечательно!

— Я все-таки тебя отвлекла.

— Ты — Ника, — сказал Гефест, — я вспомнил.

— Ты умеешь забывать, кто входит в пантеон? Я считала, это единственное, о чем мы помним, даже когда изображаем сон.

— Ты любишь спать? — вдруг поинтересовался он.

— Нет.

— А Венчик любит.

— Я иногда использую сон, чтобы разорвать непрерывность времени, — сказала Афина.

Гефест посмотрел вверх, как клубился дымок над его горой. Он явно пытался перенастроить ум.

Афина не мешала.

— Да, я знаю, зачем ты пришла, — наконец сказал он.

— Я тоже знаю.

— Тебе нужен символ разрушения Трои, ты хочешь, чтобы он был авторским.

— Как быстро ты подхватил слово Фебби!

— Это его слово? Он простит меня… Раньше я говорил — мастерский. Но работать мастерски люди почти научились.

— Я хотела бы…

— Вот! — Гефест протянул ей пергамент.

— Что это?

— Я начертил, что тебе нужно.

Она просмотрела.

— Хорошо, я объясню, — согласился, скорей, сам с собой Гефест. — Тебе требуется совершить проникновение в пределы крепости несколькими десятками воинов. Одновременно это должен быть сложный и запоминающийся механизм. Так?

— В точности!

— Три возможных решения. Мне больше всего нравится вот это. Но ты, видимо, его отвергнешь. Хотя мне будет очень, очень жаль…

И Гефест упал в объятия собственных размышлений.

— Эй! — позвала Афина.

— Да! План такой… Это великолепный план! Перенос сфинкса из Айгюптоса в Трою в абсолютно тождественном виде без изменений.

— Что? — не поняла Афина.

— Это будет тот же самый сфинкс! Более того, он исчезнет в Айгюптосе и возникнет тут. Эта задача решаема, честное слово…

— Как?

— Очень просто, механически, элементарно. Есть три трудности. Кстати, то, что и возможностей три, и трудностей три, вселяет в меня оптимизм…

— Какие трудности?

— Первая: осложнения с древним пантеоном. Это и хорошо: отбирая сфинкса, мы лишаем их важного символа перед их ареалом смертных. Но древнему пантеону может не понравиться.

— Достаточно.

— Вторая: следует отправить экспедицию на завоевание Айгюптоса, чтобы создать условия для проведения работ. И третья: сами работы займут некоторый срок.

— Сколько?

— Лет десять максимум. Зато представь: вырванный из песков сфинкс, перенесенный в полном соответствии, да еще и сделанный полым внутри! Ох, тебя не забудут!!!

— Отказать!

— Я так и знал… Какая жалость!

— Дальше!

— Ну, можно построить еще один город, чтобы они соприкасались с Троей стенами. Смотри: два круга соприкасаются в одной точке. Изящное архитектурное решение. И второй город строится в два раза красивее, привлекательней, чище. Город для греков. Вместо походного лагеря.

— Я напоминаю: мы решили разрушить город, а не построить.

— Потом греки покидают город, он остается пустым. Троянцы выбирают лучшее и переселяются напротив. Тут-то из храма Афины (альтернативного) ночью выбираются твои жрецы в полном вооружении и захватывают полупустую Трою.

— Это беда какая-то…

— Почему вы все всегда выбираете простейшее?! Вы же не люди! Ну ладно, можно тупо построить деревянного слона, запихнуть в него три дюжины бойцов и подарить от твоего лица троянцам. Храму Афины от благодарной посетительницы. Но учти, что воинам в слоне будет неудобно.

— Очень тесно?

— Ну так, минимум личного пространства. Я бы не полез.

— Они смогут шевелить руками и ногами, хоть немного?

— Я же не кролика деревянного предлагаю построить! — возмутился Гефест. — У меня есть свои нормы. Но лучше запомнится деревянный мамонт или древний ящер.

— А ширину ворот ты мерял?

— Ворота придется разобрать, — решительно сказал Гефест, — и часть стены снести.

— Почему?

— Это же слон! — укоризненно произнес Мастер.

Афина быстро подумала.

— Конь, друг мой, конь!

— Конь? — ужаснулся изобретатель. — Зачем?

— Не придется сносить стену. Кроме того, конь — один из символов Посейдона. Пусть войдет в историю как знак вероломства.

Афродита встретилась с Аполлоном.

— Она обещала спасти моего Париса, — сказала Афродита.

— Она кое-что хочет взамен, если не ошибаюсь.

— Пусть возьмет. У них и так все готово. А мне нужна жизнь моего избранного.

— Именно этого? Он еще не все для тебя сделал? Ты же переменчива с ними, как ни один из нас.

— У меня тоже все готово. Его именем я назову город. Этот город, Фебби, прославит нас с тобой. Это будет наш город, обещаю!

— Скоро?

— Не очень.

— Тогда верю. А Марсик?

— С ним у меня будет другой город, — жеманно ответила Афродита.

— Появление Диониса тебя подстегнуло. Ты уже не так беспечна.

— Появление Диониса подстегнуло всех. А я буду беспечна.

— Скоро?

— Всегда!

— Ты же знаешь, я тобой восхищаюсь и не устану восхищаться.

— Спроси: что же я должен сделать?

Аполлон лучезарно улыбнулся:

— И что же я должен сделать?

— Когда они увидят это безумное деревянное уродство…

— Да?

— Пусть твоя Кассандра промолчит.

Солнце обернулось трижды. Афина не использовала сон, чтобы прервать время. Четвертым вечером, размышляя о миссии звезд в небе и сравнивая это со своей ролью в пантеоне, Афина услышала голос Гермеса.

— Хайре, мудрая! Даже не знаю, как тебе и сказать…

— Скажи молча.

— Я попробую.

— У тебя получится. Мне кажется, ты хотел бы меня предупредить.

— Я вестник, Ника, и входящие в пантеон для меня должны быть равны.

— Молчи. Я угадаю.

Голос замер вдали.

— Мой дядя, — сказала Афина. — Он согласен на разрушение Трои, но только если сделает это сам. И он подготовил нечто.

— Раз ты обо всем так прекрасно осведомлена, то сменим тему разговора. Кстати, нечто — очень удачное выражение.

— Дядя у меня морской, поэтому нечто плывет.

— Все плывет, все течет, все меняется. Я меняю тему. Наш хромой подмастерье просил сообщить тебе о том, что великий, сногсшибательный проект коня закончен. И об одной ма-а-аленькой неувязочке.

— Ну?

— Из коня нельзя будет выйти.

— То есть как?!

— То есть нельзя.

— Совсем?!!!

— Не совсем. Из коня нельзя будет выйти без посторонней помощи.

— Почему?!

— Это было сделано, чтобы идеально скрыть дверь. Ее нет. Знаешь, что смешно? Он использовал в устройстве входа-выхода тот же секретный рычаг, что и давно умерший отец нашего общего любимца Бакха. Этот смертный сооружал сокровищницу для египетского фараона и пристроил тайную дырку. С нее и началось восхождение к свету. Тебе нравится?

Дева Афина стояла перед бездной, особым образом сложив руки. Собственно, бездна была всего лишь высохшим соленым озером, но Афина видела на его месте кое-что иное.

— Те, что остались, отзовитесь! — произнесла она очень тихо и очень торжественно.

Песнь двадцать первая

О самом взятии города врали мало. Поэтому рассказать что-то оригинальное трудно. Разве что два эпизода, совершенно упущенные аэдами, летописцами и сплетниками. Ночь в храме Афины накануне. И подводный бой.

НОЧЬ В ХРАМЕ АФИНЫ

Елена скользнула в боковой притвор храма — никто не увидел ее. Ее и нельзя было увидать в кромешном мраке: факелы горели только у ворот да кое-где на стенах. Осажденным приходилось уже беречь смолу.

Она пряталась с привычной легкостью, похоже, это не было впервые. Внутри Елена тихонько засмеялась: ей припомнилось, как всего дней десять назад она привела сюда стражу, чтобы схватить Одиссея, как она боялась своей тайны. Теперь она не боялась даже смеяться в темноте.

— Подойди сюда! — сказала она громко, звонко.

Это был вызов. С некоторых пор страха в сознании не осталось.

Елена Прекрасная почувствовала прикосновение. Она уже готова была нырнуть вслед за сердцем: когда не видно, можно было ошибиться, представить, будто ее трогает настоящий, прежний повелитель, и тогда каждая часть тела прыгала от радости, желая следовать за ним.

Но Одиссей был резок, порывист, скор. Нет, ошибиться не выйдет.

Она ценила сам короткий момент, первое прикосновение и ее ответ были мгновенным контактом с тем, с первым, главным. Он зачем-то отдал ее Парису и был прав. Она нарушала законы с Одиссеем и почему-то знала: ему это нравится.

Ахеец опрокинул на спину троянку, египтянку, спартанку — кого? Посреди тишины, почти в самом центре храма богини-девственницы она, не скрываясь, выкрикивала южные слова любви.

Троянский прорицатель Гелен выслушал слугу.

— Ты говоришь, из храма раздаются звуки?

— Я проходил мимо, незнакомая речь, чужой язык…

— Но это знак! Богиня подает какой-то знак Трое! Ты один слышал?

— Да, я был один, я нес птицу…

— Какую птицу? Вещую, для гадания?

— Нет, — слуга опустил глаза, — птицу для еды. Вернее, полптицы.

— Как досадно, что слышал ты, а не я.

Гелен вскочил:

— Пошли! Скорей!

— Позвать стражу?

— Ни в коем случае!

Он слишком быстро все делал, и слишком быстро все закончилось. Будь на месте Одиссея Парис или Дионис в прежнем образе Ба-Кхенну-фа, их бы неминуемо застали вместе. Но потому Одиссей и был избранным Афины, потому и позволено ему было безнаказанно сойтись с женщиной в ее храме, что он спешил жить. Он спешил, даже когда достигал удовольствия. Ему важно было свершить: овладеть Еленой, вот миг, вонзиться в нее, сжать, слиться… Там, где Парис заставлял ее извиваться и часами продлевал наслаждение, Одиссей давно уже был готов к бою, к следующему действию, к новым ласкам, но никогда не находил удовлетворения.

Поэтому Елена не застала его со стражниками в храме тогда, и поэтому Гелен опоздал сейчас.

— Куда ты меня тащишь?

— Ты идешь со мной по доброй воле. Просто нам надо успеть.

— Но куда?

— Успеть до утра.

— Утром… Атака?

Елена остановилась, попыталась заглянуть ему в лицо. Но луны не было на небе, а от звезд Одиссей умел прятаться.

— Последняя атака? — спросила она.

— Мы идем к твоему мужу.

На полвздоха она потерялась, затем спросила:

— Менелай здесь? В городе?!

— Мы идем к Парису.

— Он тебя убьет.

— Ты же знаешь. Он не может меня убить.

Одиссей потянул ее за руку, она упиралась.

— Успокойся, — сказал ахеец, — я тоже не могу его убить.

Хоть Елена и упиралась, в ней пробудилось дикое, неукротимое озорство. Такого не было ни на юге, за морями, ни с Парисом. Оно пробудилось не только что, однако недавно и постепенно набирало силу. Ее веселила новая встреча Одиссея и Париса. И она сама решила, какой эта встреча будет.

Парис ходил по дому, не замечая слуг и меряя просторные комнаты мягкими, неслышными шагами.

Нет, сказала себе Елена, чувство обреченности, когда они втроем сидели в одной комнате, не повторится.

— Где ты была? — задал Парис самый обычный, самый повторяемый мужчинами, да и женщинами, самый надоевший богам, всегда одинаковый, вечный вопрос — ровесник бессмертных.

Но Елена ответила не так, как все женщины. Она ответила правду.

— Я была в храме Афины.

— Что ты там делала?

— Я занималась любовью с тем самым ахейцем.

Парис подумал. Смертный, собственными глазами видевший двух богинь вместе, хочешь не хочешь, меняется. После того случая Парис слегка тосковал по образу Афродиты, примеряя его к прекраснейшей из женщин — своей ночной подруге, практически жене.

— В храме? — уточнил он.

— На полу, — ответила она.

Пока Парис не увидел богинь, он не спрашивал себя, соразмерна ли цена, стоит ли Елена родного города. Он и потом не сомневался. Но ему стало интересно: существует ли город, соразмерный Афродите?

Впрочем, та, что была с Афродитой, ему тоже понравилась. Он не знал, что это и есть Афина, обладательница храма.

— Где он? — спросил Парис.

— Здесь.

Парис глядел задумчиво, Елена это оценила.

— Я так и думал, — сказал он, мягко отстранил ее и вышел. Она услыхала голос:

— Ахеец!

Вернулись они вместе, оба старались ступать тихо.

— Да, именно тот ахеец, — произнес Парис. — За что тебя так возлюбили боги?

— Меня зовут Одиссей. И то, что я сообщаю тебе свое имя, большое доверие.

Дионис стоял перед самым большим в мире зеркалом, когда в зал вступила Афина.

Приблизившись, она молча встала рядом.

Минуло довольно много времени, пока они наконец переглянулись.

— Я хочу вам сказать… Спросить… Ты любишь меня? — повернулась Елена к Парису.

Он глядел все так же задумчиво.

— Ты говорил, что да.

— Да, — согласился Парис, — и сейчас я все еще люблю.

— Докажи это! Сейчас!

Она повернулась к Одиссею:

— А ты? Что скажешь ты?

Одиссей нервно шевельнул плечом.

— Ты молчишь?

— Ты все знаешь, — отвечал Одиссей, и его особенности произношения, говор западных островов, в волнении стал отчетливее. — Я люблю тебя, — проговорил он быстро, бросил взгляд в сторону Париса и добавил: — И я сделал это с тобой сегодня.

— Сделай это тут, еще раз.

В опочивальне установилось продолжительное молчание.

Елене было весело. Она упивалась молчанием, выигрывала эту их нерешительность, как позицию в сражении.

— Ты дочь басилевса, — сказал Одиссей, — зачем тебе это надо?

— Ты самая красивая на свете, это подтвердила Афродита, — сказал Парис. — Город еще не взят, и ты не во власти толпы.

— Более того, я, Одиссей, тоже басилевс.

— А я — сын царя Приама. Мы не можем вести себя как дикари, как гребцы.

— Ахиллу боги недаром позволили умереть, — сказал Одиссей.

— Вы боитесь? — с полуутвердительной интонацией спросила Елена.

Она закрутилась на месте, подобно критской танцовщице, и упала на ложе.

— Вам запретили убивать друг друга, это ясно. Но кто-то же должен быть первым?

Елена Прекрасная приняла позу для любви и сказала:

— Мне интересно, кто успеет раньше.

— Это вызов, я его не приму! — Афина резко развернулась.

— А ты успеешь шепнуть ему, чтобы он не принимал вызов?

— Теперь это вызов мне?!

Дионис умиротворяющее улыбнулся.

— Вовсе нет. Будучи смертным, я больше всего захотел двух женщин вместе, двух своих Елен… Это было невозможно и немыслимо.

— Как легко ты выговариваешь это: будучи смертным…

— И знаешь, что удивительно: сейчас это невозможно и немыслимо точно так же, как раньше.

— Почему?

— Не бывает двух избранных.

— А-а…

— Я пойду. Мне как раз не очень интересно, кто успеет раньше.

Оставшись одна, Афина уже не видела того, что видела. Она распутывала его стратегию. Это была стратегия издевательства.

Зона всевластия любви: как себя чувствует Афродита? Чтобы сохранить себя, что должен сделать ее избранный? Она согласилась поделиться девушкой, сейчас это решение дойдет до конца, до предела. Это уже будет не ее любовь. Это нечто совсем иное.

Зона успеха: ну, мальчики, кто успеет раньше?

И даже над самим собой он способен издеваться: как он произнес это «будучи смертным»?! Ты мечтал о двух возлюбленных, когда был человеком, что ж, давай повернем это вот так… Похоже на смех Прометея перед падением в Тартар. Веселье приговоренного. Или нет?

Был момент, когда Египет, Троя и Греция могли сойтись в неистовом акте вакхического безумства. Причем символично то, что страну Кемт представляла бы женщина. Ведь женщина — это форма, а мужчина — всегда новое содержание. Страны, создающие форму цивилизации, это страны-женщины. И рано ли, поздно ли, они обязательно впускают в свои пределы варваров-мужчин.

— Я согласен, — первым сказал Одиссей. — Я сделаю это. И я согласен сделать это вместе. Завтра, на моем корабле.

— Любимая, ты не могла бы лечь иначе? — попросил Парис. — И прикройся этой вышитой тканью. Ее подарила тебе моя мать.

— Завтра город падет. Я увезу тебя на своем корабле.

— Ее? — спросил Парис.

— Тебя! Я обещал это своей богине.

— А ее?

— Я увезу вас обоих.

Парис потрогал висящий на стене лук, несколько раз щипнул тетиву, чтобы успокоиться.

— И что дальше?

— Дальше я не знаю. Ты же сам общаешься с богиней, я видел. Пусть она тебе и откроет, что дальше.

Елена встала с кровати и подошла вплотную к Одиссею.

— Что ты видел?

— Любимая, — сказал Парис, — у нас есть своя тайна.

— На мой корабль надо взойти ночью, — проговорил Одиссей.

Елена отвернулась от него и нежно прикоснулась к Парису.

— Мы не поплывем! — твердо отказался Парис. Потом взглянул на нее и сказал: — Я не поплыву.

— Тогда она достанется Менелаю, — напомнил Одиссей.

— Менелай уже отказался от нее.

— Да. Но он желает ее уничтожить. Отдать воинам, после чего собственноручно отрезать голову.

— И бросить псам, ты забыл, — Парис испытующе посмотрел в глаза своему противнику. — Это обычное ахейское развлечение.

— Это развлечение мирмидонское, — поправил Одиссей.

— Для Трои вы все так далеко, что различие отсюда плохо заметно.

— Мы близко, — зло сказал Одиссей, — ты ошибаешься!

— Второй такой поход произойдет через тысячу лет.

— Через тысячу лет, друг богов, не будет ни тебя, ни меня. Что ты будешь делать завтра?

— Мы должны взойти на его корабль! — потребовала Елена.

— Вдвоем? — спросил ее Парис.

— Да, вдвоем. Неважно, что будет дальше.

Но Парис решился: он изменил городу, любовь изменила ему. Хватит!

— Я не стану убегать из осажденной Трои.

— А ты? — спросил Одиссей.

Елена молчала. Как ей надоела Троя! Как ей сейчас нравился Парис! И как был настойчив ахеец! Но никто не подсказывал с небес, и она молчала.

— Ты воин! — сказал тогда Одиссей Парису. — И ты храбр! Просто порой медлителен и ленив.

— Троя будет стоять, — пожалуй, впервые ошибся Парис.

Одиссей пошел к выходу. Там он обернулся:

— Если мы уплывем, вспоминай меня, — сказал он Елене.

Просматривая всю жизнь Одиссея, все его действия, надо признать, что вот эта фраза — одно из ярчайших проявлений его собственного, личного хитроумия. Все-таки избранный целиком зависит от бессмертного: для людей он весь — пример безупречности, однако люди не видят за его спиной иную волю.

Выдающийся тактический ход, образец коварства — Троянский конь. И что же? Его придумала Афина, а нарисовал, то есть почти создал Гефест. Афина вложила идею в голову Одиссея, тот предложил Диомеду, далее по плану. Готовьте дерево, отплываем на остров Тенедос.

И вот накануне ночью Одиссей не может убедить Париса предаться ему. Парис чувствует уверенность Одиссея в том, что Троя со дня на день падет, Парис совершает подвиг самоотречения, соглашаясь погибнуть вместе с городом. И что же? Он позволит проделать фокус с конем? Это Парис-то? Да никогда, да ни за что!

Поэтому свою страсть, свое вожделение и даже свою неудачу Одиссей делает частью тактики. Парис знает, что произошло в храме Афины. Всякий знает, что Афина — дева. Более того, она позволила ему однажды ощутить свой холодный, насмешливый взгляд. Парис видит, как сильно Одиссей хочет, чтобы они с Еленой согласились быть спасенными, сесть на корабль.

И Парис слышит вырвавшееся, нечаянное: «Если мы уплывем, вспоминай меня».

Ночь казалась длинной, длинней еще не было. До утра Парис не притронулся к Елене. Они лежали рядом, и оба не спали.

Елена ни о чем не жалела.

Парис, в общем, тоже.

А утром кто-то закричал:

— Корабли ушли! Все!! Все корабли ушли!!!

ПОДВОДНЫЙ БОЙ

Ну конечно же, на берегу стоял деревянный конь.

Следы от кораблей на песке были еще отчетливо видны, но кое-какие вода уже почти размыла. Видимо, одни ахейцы уплыли раньше, сами по себе, а другие отправились организованно, вместе с Агамемноном.

Никто не смотрел на Тенедос, остров, видневшийся дымкой вдали, никто не вспомнил о его природных гаванях.

Все вперили очи в лошадь.

Почему-то принято считать это конем, но ничто в деревянном корпусе не говорило о том, что лошадь является именно жеребцом, а не, скажем, кобылой. Видимо, если б ее сожгли тут же на берегу, то в памяти она осталась бы лошадью. Благородное имя коня ей придали дальнейшие события.

— Что это? О боги! Что это? — неслось со всех сторон.

Строение действительно было впечатляющим.

К морю спускались жители Трои, и слуги, и царские сыновья, и отряд хеттов в полном вооружении наготове. Ждали царя Приама.

— Это жертва, — сказал прорицатель Гелен.

— Жертва?

— Это может быть только жертвой. Дар Посейдону, чтобы вернуться домой.

— Да… Да! — заголосили вокруг.

И кто-то сказал:

— Что стоит Посейдону разметать их корабли?

— Конь — известный знак Посейдона, — подчеркнул Гелен.

Вдруг совсем с другой стороны, со стороны не дорубленного ахейцами леса послышались крики. Пастухи, на радостях бросившиеся по родным местам, уставшие быть запертыми в городе, тащили окровавленного человека.

— Я, я жертва! Я — жертва!! — вопил человек.

Но даже издалека было хорошо слышно нездешнее, вражеское, чисто ахейское подвывание в конце слова.

— Кто ты? — спросил хетт со своими шипящими, но чужак не понял его: настолько отличалось их использование одного и того же наречия.

— Кто ты? — повторил первый попавшийся троянец и зачем-то ударил чужака ногой в живот.

— Я Синон, Синон, Синон… — запричитал тот, будто имя могло его спасти.

Пронесся столб пыли, затем резкий шуршащий звук — это колесница Приама въехала на песок и остановилась.

Царь ступил на землю, поддерживаемый возницей. Дело возницы исполнял один из младших сыновей.

— Синон, я Синон… — повторял чужак.

— О царь! — обратился хетт, и тут чужак его неожиданно понял.

— Царь!!! — завыл он. — Я — жертва, жертва, меня принесли в жертву!..

— Кто это? — спросил Приам.

— Пойман в лесу!

— Подожди, — Приам приблизился к деревянному коню и дважды обошел его, внимательно рассматривая. — Какая потрясающая работа!

— Они хотят вернуться, о царь! — подсказал Гелен почтительно.

Все ощущали, как власть Приама растет, как он становится выше, стройнее, величественней, прямо здесь, на берегу. Он выстоял! Он победил народ моря. Он тверже Агамемнона Атридеса.

Он не зря потерял старшего, любимого сына.

— Дар бежавших ахейцев Посейдону, — произнес Приам, вдумываясь в каждое слово.

— Неееет!!! — истошный вскрик явился с третьей стороны.

Жрец Посейдона Лаокоон давно проиграл соперничество с Геленом. Как и прочие жрецы, которые были в Трое. Они убирали храмы, вовремя приносили жертвы, напоминали об этом людям, и за все это получали пропитание. Но не славу. Рядом с царем Приамом, с богачом Антенором, с защитником Гектором и красавцем Парисом стоял только прорицатель Гелен.

Подсознательно Гелен недолюбливал Кассандру. Почему — он не знал.

Лаокоон не видел вещих снов, не дружил ни с кем из сильных, он воспитывал двоих сыновей и был… да, пожалуй, счастлив. Еще он замечательно плавал.

Но минувшей ночью сон Лаокоону все-таки приснился.

О, такого сна он за всю жизнь не видывал! Посейдон сам, лично явился ему и сказал: «Ты нужен!» А умершая жена, оказывается, все это время была нимфой. Она улыбалась ему. «Тебя ждет слава в любом случае», — прошептала она ласково.

Утром, услыхав крики, Лаокоон все понял. Знак Посейдона там, на берегу, был обманом. Жрец не мог сказать, зачем этот обман, но конь не принадлежал Посейдону. Он взял копье, позвал сыновей, спросил, помнят ли они свою мать, улыбнулся, совсем как она ночью, и поспешил к славе в веках.

…Копье вонзилось в бок деревянной громадине и затрепетало.

— Это не дар Посейдону! Это обман врагов! Это не дар Посейдону, я, его жрец, объявляю вам!

— Это не дар Посейдону… — изнемогая, закричал и Синон. Пока Приам ходил вокруг коня, чужака непрерывно били в живот ногами, желающих нашлось много, и они меняли друг друга.

Лаокоон, Приам, Парис, да все, в общем, обернулись к нему.

— Я — жертва, жертва… — опять заговорил Синон.

— Не дар Посейдону? — спросил Приам. — Что же это?

— Это дар Афине.

«Ну давай же, быстрее!» — торопил Посейдон. Он чувствовал движение.

«Прекрасно! Что ж, посмотрим…» — подумала Афина и сложила руки для заклинания.

Океанский монстр проплыл, оставляя темную каменную громаду слева — то был остров Тенедос. Если бы он поднялся из глубины посреди ахейских кораблей, даже Нестор задохнулся бы от ужаса, даже Диомед поверил бы в существование богов.

Но дитя Посейдона проследовало дальше.

Его задачей было вселить кошмар в сердца троянцев, сжать в объятиях скотину из дерева, обидное подобие, намек на властителя штормов. Щепки должны были брызнуть как слезы, и Одиссей, паршивый щенок Афины, должен был сгинуть, как ничтожная рыбешка.

Как они завизжат, когда трупы ахейцев посыпятся из разломанного щипцами-щупальцами убежища!

Вот тогда Трою точно сможет взять лишь одна сила, та, что взяла минойский Крит — сила огромной волны.

Это запоминается!..

Монстр был создан с любовью и старанием — такое не рождается сразу — десятилетие за десятилетием Посейдон выпестовал его подальше от глаз Зевса. Глава пантеона уничтожал чрезмерное в своих владениях. Поэтому монстр явился из океана.

Раз в столетие получалось у Посейдона произвести подобное. Конечно, это было чудовищное отклонение. Предыдущий погиб в Ливии.

Его сторонилось все живое. Интуитивно рыбаки отказывались выходить на ловлю, пока он плыл. Дельфины прятались, даже крабы зарывались в песок. Он не искал себе пищу, он спешил разрушать.

Как же, почему, откуда уже у самой цели объявились эти змеи?!

Несравнимые с ним, и все-таки больше, куда больше и — злее обычных… Сколько их тут? Да, несравнимые поодиночке.

Но их тут было восемнадцать.

— Говори! — приказал Приам.

— Я аргосец, родом из Аргоса, это такой град, рядом с Микенами, во владениях Атридесов…

— Мы знаем.

— Вы меня знаете?!

— Мы знаем, что такое Аргос, — нетерпеливо пояснил Гелен.

Он искоса посматривал на Лаокоона.

— Меня зовут Синон, они решили убить меня, их жрец, Калхант, он говорит с богами, он выбрал меня для жертвы, он сказал, это жребий, но не может быть, не может быть… Это было подстроено!

— Зачем? — спросил Гелен.

— Чтобы убить меня.

— Для чего приносить тебя в жертву?

— Они принесли жертву, когда плыли сюда. Они зарезали девушку. Они доплыли, но не взяли ваш город.

— Ты же аргосец… — произнес Парис. — Значит, это вы не взяли наш город.

— Да, да… — Синон опустил голову. — Мы…

— Дальше, — приказал Приам.

— Девушка оказалась наполовину принятой жертвой. Теперь Калхант посоветовал принести в жертву мужа. У которого как можно больше детей.

— Какая интересная мысль… — восхищенно проговорил Гелен и задумался.

— В Трое нет человеческих жертвоприношений! — с гордым, поистине царским достоинством сказал Приам.

— Да, — согласился Гелен, — но сама идея…

— Отчего ты жив? — спросил Парис.

— Я убежал.

— И теперь греки не доплывут по домам? — спросил богач Антенор.

— Не знаю…

— Так почему это дар Афине?

— Я, я был жертва Посейдону. А это — дар Афине. Она разгневалась на ахейцев!

— За что?

— Они что-то украли из ее храма?

— Кто? — спросил Парис.

— Когда? — спросил Гелен.

— Одиссей, кефалленец… И, кажется, Диомед.

— Одиссей… — повторил Парис тихо.

— Откуда, ты говоришь, Одиссей? — спросил Гелен.

— Кефалления, это какие-то острова на закате. Он с какого-то совсем маленького острова…

— Ты ничего не знаешь, Синон, — произнес Приам. — Я понимаю, почему именно тебя выбрали жертвой.

Синон сжался.

— Я знаю, зачем нужен дар Афине.

Приам, Парис, Антенор, Гелен, Лаокоон — все молчали.

— Ну, говори! — не выдержал хетт и ударил Синона в живот.

— Дайте клятву… — прохрипел Синон.

Приам поднял руку.

— Ты останешься жить. — Он обернулся, оглядел толпу и повторил громко, чтобы все слышали: — Он останется жить!

Синон расслабился и потерял сознание.

Кто-то побежал за водой. Когда он набирал ее, прямо из моря, этот кто-то услышал некий шум. Или ему почудилось движение там, вдалеке, в глубине. Море ожило. Но он не был ни жрецом, ни героем, он был слугой. Он просто принес воду и отряхнулся.

У самого берега, на дне происходила колоссальная битва, самая красивая, самая страшная и самая упорная битва Троянской войны.

Змеи длиной с пику Гектора, и даже больше, окружили океанского монстра, облепили его и вонзались зубами в непроницаемую броню. Панцирь был недоступен ни человеческим копьям, ни мечам, ни стрелам, ни огню. Он только не был рассчитан на эти зубы, а сердце монстра, его темно-синяя кровь не были рассчитаны на парализующий яд. Он разрывал падчериц Афины своими щупальцами, но достигая тела, одна за другой они вонзали, втискивали, вдавливали зубы и впрыскивали порцию.

Если успевшую змею монстр рвал пополам, то зубы ее оставались в теле, вцепившись насмерть.

Половина змей лишились долгих змеиных жизней.

Половина смертельной дозы яда плыла по щупальцам к диковинному сердцу.

Схватка продолжалась.

Синона облили водой, он открыл глаза.

— Зачем нужен дар Афине?

— Они осквернили ее храм. Ночью.

— Да, — вырвалось у Париса.

И прорицатель Гелен утвердительно качнул головой. Его слуга не соврал.

— Дар Афине обоюдоострый. Они вернутся. Если троянцы его примут, Троя будет неприступна для греков.

— А если нет?

— Если нет, гнев богини пройдет.

— И Трою можно будет взять?

— На кого пройдет гнев? Гнев на кого? — спрашивали кругом.

— Этот дар, он чтобы отвести гнев девы, — объяснил Синон. — Но я слышал, Калхант говорил, что он слишком смелый. Диомед был против оставлять это.

— Почему?

— Потому что, если троянцы заберут дар, Афина станет охранять Трою.

— Как же можно его забрать? — произнес Приам и еще раз внимательно осмотрел громаду.

— Ввести в город! — предложил некто.

И тут Лаокоон вскинулся, будто его взяли за шиворот и встряхнули:

— Это оскорбление Посейдону! Нет! О царь! Этого делать нельзя!

— Зависть… — пренебрежительно бросил Гелен.

— А ты как думаешь, мальчик мой? — спросил Приам, обратившись к одному лишь Парису. — Ты, убивший Ахиллеса, подскажи нам.

«Я была в храме Афины. Что ты там делала? Я занималась любовью с тем самым ахейцем. В храме? На полу…» Они осквернили храм. Это дар, чтобы отвести гнев девы.

«Если мы уплывем, вспоминай меня». Дар, чтобы вернуться.

— Я думаю, они ушли, отец. Я думаю, это правда.

Монстр опускался на дно, медленно-медленно, это было очень-очень красиво, это завораживало взгляд, если бы кто-то это видел.

И ошметки змеиных тел, перемешанные с ошметками оторванных щупалец, висели в воде, будто в пустоте среди звезд, а тяжелая кровь опускалась вниз темным слоем.

Афина победила, но у нее снова, как когда-то осталось две подруги, опять всего две. И она отправила их хоть как-то отметить торжество.

Люди закричали хором. Ни Приам, ни Парис не могли пока увидеть, что там происходит. Не понимал и Синон. Более того, в недоумении застыли во чреве коня, на деревянном помосте Одиссей, Сфенел, кулачный боец Эпей, Фоант, Тессандр и прочие, прочие.

«Что это?» — хотелось сказать Одиссею, но он знал, что спасение в молчании.

И каждому не терпелось спросить вождя, но каждый сжал зубы и скрепил волю.

Две невиданных размеров змеи, блещущие на солнце медной чешуей ползли из моря. Но ползли они со скоростью брошенного копья.

Люди побежали. Парис посадил Приама на колесницу — колеса застряли в песке, никто бы никуда не успел.

Чудовища настигли Лаокоона. Жрец выхватил меч, который принес на берег неизвестно для чего — меч исчез в пасти. Одна змея скрутила кольцами сразу двоих сыновей Лаокоона, вторая душила отца.

Прорицатель Гелен и избитый Синон прижались друг к другу, только чтобы спрятаться от кошмара.

Никто не ведал, что гораздо больший, непредставимый кошмар сейчас тонет, что силы этих, видимых созданий были почти полностью отданы бою с ним и что явись он перед ними, единственный, кого кошмар не тронул бы наверняка — был бы Лаокоон, жрец Посейдона.

Обвязывая коня канатами, троянцы старательно обходили глубокие борозды. Им не хотелось даже смотреть, не то что ступать туда. Чудища уползли в море так же быстро, как вылезли оттуда. И все говорили себе: их не было. Их просто не было. В любом случае — их нет!

— Снимайте ворота!

— Тяните дружно!

«Что же это было?» — ломал голову Одиссей, вдыхая запах свежесрубленной древесины.

Троянского коня вводили в город.

— С детьми этого жреца, по-моему, получилось жестоко, — сказал Дионис.

Афина гневно посмотрела на него.

— У меня погибли шестнадцать змей. Таких больше нет в мире. Шестнадцать подруг! И ты говоришь о жестокости?

Она вдруг засмеялась.

— Мне представилась Троя до начала войны. Безмятежный торговый город. Тебе ли говорить о жестокости, Бакх?!

Корабли вернулись глубокой ночью. Никто не ждал их на пустом берегу. За стенами отряд Одиссея тихо выбрался из укрытия, тихо зарезал шестерых стражников и тихо отворил ворота. Троя пала.

Город пылал: ахейцы жгли с удовольствием, они жгли свое тоскливое ожидание, несколько лет потерянной жизни. Воины, потрясая копьями, вбегали в дома и били, били… кто-то ведь должен был наконец победить, и люди кричали. Сначала кричали, потом стонали, а затем раздавалась ругань деливших добычу.

Впрочем, это общеизвестно.

Песнь двадцать вторая

Одиссей стоял на пепелище. Рассвет раздражал его, клубы дыма смешивались с солнечным светом, и от этого зрелища хотелось спать.

«Ну, вот все и кончилось», — сказал он себе.

Это он предложил построить коня из дуба и клена, это он принес из Трои знак богини, это ему Атридесы обязаны победой.

Как-то все это не радовало.

Невероятное количество смерти усыпляло. Одиссей не любил убивать, хотя ему нравилось одерживать верх. Он прислонился к деревянным ногам коня и стал наблюдать, как летает пепел.

Без единой пленницы, даже без золотой чаши в руке, в той же грязной одежде к нему шел, спотыкаясь, Синон.

Одиссей глядел на него, прищурившись.

— Ты обещал, — прохрипел Синон.

— Я помню, — отозвался Одиссей.

Синон молчал и ждал, не находя дерзости потребовать.

Одиссей показал в сторону своего корабля:

— Забирай!

— Они убьют меня… Твои люди.

— Ты боишься? Я думал, ты смелый человек, Синон.

— Забирать все? — все-таки удалось выговорить лазутчику.

— Как договорились, всю мою долю. Долю басилевса, Синон!

Синон опустил глаза.

— А тебе, Лаэртид?

— Мне? — Одиссей устало повел плечом. — Я не буду нищим, Синон. Мне остается море.

— Ее нигде нет! — Менелай почти рыдал. — Брат! Ее не было в Трое!

— Проверь на кораблях ахейцев. Чтобы захватить твою жену третий раз, надо быть недоумком.

— Недоумком? Брат! Тогда я велю проверить на кораблях беотийцев!

— Неужели мы разрушили невинный город? — спросил себя Агамемнон, не замечая, что говорит вслух.

Диомед, весь в саже и немного в крови, выступил из дыма.

— Городов без вины не бывает! Надо уходить, вождь.

Агамемнон подумал.

— Мы не достигли цели, — сказал он.

— Да почему же?! Мы взяли неприступную твердыню. Мы разметали ее стены. Мы богаты, как никогда прежде. И никто из племен уже не усомнится. Отныне мы — греки. Мы вместе. Ты чувствуешь, вождь?

— А Елена? — спросил Менелай. — А моя жена?!

— Елена? — переспросил Диомед. — Елена… Где та, кого они хотели нам подсунуть?

— Она не имеет никакого отношения!.. — вскричал не своим голосом Менелай и попытался схватить лучшего бойца лучшего басилевса за медные латы.

Диомед ловко увернулся, будто ничего не случилось. Он бы давно уничтожил Менелая, еще до свадьбы, но так же давно он затвердил в памяти: делать этого нельзя, просто нельзя и все. Лучший воин потому и лучший, что верный.

— Она — объяснение, — Диомед вдруг улыбнулся, и на фоне того, что было за его спиной, что вчера называлось Троей, улыбающийся Диомед выглядел страшно. — Она такой же конь, как и это вон… Вон то.

— Здесь тепло и удобно, — шепнула Елена.

— Тише, — ответил Парис.

Они сидели, прижавшись друг к другу, в деревянном желудке лошади.

— Почему ты не сказала, что ахеец — Одиссей? — спросил Парис тем же шепотом. — Раньше, не вчера?

— Ты разве не знал? Ты же ходил в битвы.

— В битвах мы в шлемах. Я видел Ахиллеса, Диомеда, Аякса. И много безымянных.

Снизу по дереву трижды постучали. Парис и Елена переглянулись. Стук повторился.

— Ответь, — шепнула Елена. — Это он.

— Я хочу убедиться, что их вожди погибли, — говорил Агамемнон.

Его слушали тридцать победителей: двадцать три басилевса, которые изначально привели свои войска, еще пятеро, избранных здесь, под Троей, вместо погибших Ахиллеса, Аякса Теламонида и еще троих, прорицатель Калхант и воин, просто воин Диомед.

— Гектор погиб, я видел! — хохотнул Менелай.

Диомед посмотрел на басилевса Спарты излишне внимательно. Но потом все же склонил голову.

— Кого считать их вождями? — спросил Идоменей, критянин.

— Приам мертв, — сказал Диомед. — Его убил друг Микен Неоптолем.

Совсем юный мирмидонянин гордо осмотрелся.

— Отныне мы все будем считать тебя сыном Ахилла! — торжественно произнес Агамемнон. — Пелид так хотел первым войти в Трою. Ты заменил его. В тебя вселился его дух!

Тридцать огласили берег приветственными криками — услышав общий возглас предводителей, остальная масса воинов подхватила крик.

Пока это продолжалось, Диомед сказал на ухо Агамемнону:

— Мирмидоняне говорят, что он действительно сын Ахилла.

— Как это может быть? — отвечал Атридес. — Ему должно было быть сколько… одиннадцать, двенадцать? Еще меньше?!

— Иначе его бы не выбрали.

— Что ты думаешь?

— Возможно, это сын Патрокла от какой-то рабыни.

— И Ахилл признал его своим?

— Они же дикари. Выродки среди греков.

Крик тысяч стих.

— Кто еще их вожди?

— Я хочу увидеть тело начальника отряда хеттов! — сказал Агамемнон.

— Как его имя? — спросил аркадянин.

— Он скрывал свое имя, — ответил Диомед. — Он верил, что неуязвим, пока имя его неизвестно. Потому басилевс басилевсов и желает убедиться в его смерти.

Шум снова прокатился от тридцати к подвластным тысячам, только теперь шум другого рода: сотни вопросов шуршали в воздухе, создавая рокот.

— Значит, у него нет отца? — тем временем тихо сказал Атридес. — Он мне нужен.

— И мирмидоняне выбрали его, — понимающе подтвердил Диомед.

— Он правда убил Приама?

— Да.

— Это хорошо. Жаль старца, но хорошо, полезно. Мне бы пришлось даровать ему жизнь.

— Зачем? — удивился Диомед.

Агамемнон глянул слегка свысока.

— Потому, что я — добрый и справедливый правитель.

На этот раз Диомед не спешил наклонить голову.

— Потому, что — в Трое нет Елены, — сказал Агамемнон.

Одиссей не спускал глаз с обоих Атридесов. Еще более тщательно он следил за Диомедом.

Крик снова затих, и Атридес сказал:

— Где Деифоб, старший наследник Приама после Гектора? Где Парис, нарушитель законов гостеприимства, виновник войны?

— Деифоба убил я, — провозгласил Менелай.

Агамемнон вопросительно посмотрел на Диомеда. Диомед едва заметно кивнул.

— Парис тоже мертв, — сообщил Одиссей.

— Я могу забрать его голову? — оживился Менелай. — Его правую руку? Лишить труса его мужского достоинства?

— Ты можешь разметать его прах. Если он не смешался с золой Трои.

— Его убил ты? — спросил Одиссея Диомед.

— Нет.

— Кто же?

— Четыре дня назад в схватке у ворот его убил Неоптолем.

Взоры басилевсов снова обратились к юному мирмидонянину. Тот сохранял гордый вид.

— Ты помнишь красивого троянца с длинными светлыми локонами? — спросил Одиссей юношу. — Ты поразил его копьем в самое сердце.

— Да! — радостно отвечал Неоптолем.

— Но доспехи Париса нельзя не узнать. Они самые дорогие, самые украшенные среди троянцев.

— Парис понимал, что его будут искать прежде всех. Когда я украл палладий из храма Афины, у них началась паника. Он переоделся в чужой доспех, взял простой щит и хотел затеряться, чтобы бежать из Трои.

— Для этого он пошел в бой?

— Да, иначе ему не дали бы скрыться другие сыновья Приама.

— Но у Париса не было длинных светлых локонов! — возмутился Менелай громко. — Я с ним сражался в поединке, я помню!

— Ты помнишь волосы своей жены? — устало спросил Одиссей.

Менелай молчал.

— Она срезала их для него. Ты-то знаешь, что у Елены были длинные светлые волосы. Или я не прав?

— Ты прав, — ответил вместо Менелая Агамемнон.

— Парис мертв, — еще раз сказал Одиссей. — И ты отомстил, Менелай, потому что последние три дня по закону Трои и Илиона Елена считалась женой Деифоба.

Неоптолем вскинул подбородок еще выше.

— Но почему ты не сказал нам об этом раньше? — вкрадчиво поинтересовался Нестор.

— Чтобы ты, вождь, — Одиссей говорил непосредственно к Агамемнону, — не лишился заслуженной славы. Я хотел, чтобы ты взял Трою. У меня в голове уже было вот это, — он указал на громаду лошади. — А после смерти Париса все они, — Одиссей обвел жестом басилевсов, — стали бы опять требовать Елену. Разве не так?

— Ты коварный лжец, Одиссей! — вскричал Менелай.

— Ты хитрец… — проворчал Нестор.

— Вырос среди овец! — буркнул Тевкр Теламонид, новый басилевс Саламина.

Диомед встал рядом с Одиссеем и положил руку ему на плечо. Одиссей замер…

— Ты мудрый друг Атридесов! — выговорил Диомед отчетливо. — Мы тебе благодарны. Я сказал верно, вождь?

— Верно, — согласился Агамемнон, потушив своим взглядом гневный взгляд Менелая. — Найдите тело хетта. И готовьте корабли к отплытию.

— Зачем ты спас меня? — спросил Парис.

Тьма была полной. Они находились на корабле, под навесом из шкур. Парис был в женском одеянии, бороду он только что сбрил.

— Обидно было бы воспользоваться такой хорошей хитростью всего один раз.

Одиссей указал рукой куда-то в сторону; Парис не увидел движения, но все трое поняли, что ахеец имел в виду коня.

— Ты — наш враг, — сказал Парис.

— Нет. Для нее я теперь — муж.

— Я слышал, у тебя есть жена.

— А я слышал, что у тебя больше нет.

— Тогда мне незачем жить. Зачем ты меня спас?

Одиссей закрыл глаза, он в самом деле немыслимо устал.

— Какой глупый вопрос…

— Почему? — послышался голос Елены. — Почему глупый?

— Я же просил тебя не разговаривать. Они все еще в поисках. Они ищут жену Менелая.

— Я не жена Менелая!

— Тебя они тоже ищут.

Афродита хотела понять, что ощущает смертный. Она давно приобрела эту странную кровь, она была старше Афины и Диониса — ненамного, лет на четыреста, — но этого срока хватило начисто забыть, что же они там чувствуют.

Ее смертный страдал, это Афродита понимала, и изо всех сил старалась думать всерьез. Город Париса пал, все близкие умерли. Не то чтобы он любил город, не то чтобы близкие были ему особенно близки… Вот сейчас он должен был сказать «Прощай!» своей любви. Не то чтобы он видел смысл жизни лишь в ней… Но ведь зачем-то город пал!

Парис сидел никчемный и спасенный рядом с Одиссеем, последний раз притрагиваясь к коже девушки, которой отдал все и которую считал Еленой. В какой-то степени она и была Еленой… Не той? Какая разница, если ту он никогда не знал, не только не трогал, а не видел, не догадывался о ее существовании!

Афродита обещала Афине один раз, ну два, только для самоутверждения бродяги Одиссея, такого же сумасшедшего и не способного наслаждаться, как сама Афина, его повелительница. И что же вышло?

Похоже, Ника ее обманула.

Где теперь найти для Париса желание жить, как передать ему тот огонь вечной радости, не способный угаснуть даже на руинах собственного дома, даже когда твоя единственная уходит, как убедить его — она не единственная, единственных не бывает, не может быть, пока есть в мире, где-то за облаками, за пеной морской истинно прекрасная Афродита.

Слушай! Я поделюсь с тобой…

Афина не думала об Одиссее. Она размышляла о том, каким должен быть ее следующий избранный. Она высчитала изменения рейтинга, хотя отлично знала: исчислить рейтинг невозможно. Она угадывала развитие народов на пару столетий вперед. Темных мест было несколько… Злоба Посейдона ее не волновала, как и реваншистские планы Ареса. Однако Афина не умела предвидеть повороты мысли Отца и опасалась сюрпризов от новичка-союзника.

Афина не думала об Одиссее, она думала о нем…

А он вовсе забыл о Елене. Дионис раскручивал ленту изменяющегося сознания, это оказалось настолько увлекательно, за этим крылись такие веселые фокусы, что, очутившись перед входом, он стоял, как дурак сфинкс, вспоминая, по чьей воле здесь находится и кому должен загадывать загадки.

Он вспомнил, что по собственной, усомнился: так ли это, но безвозвратно потерял конец ленты… Он так и не открыл, во что превратится сознание, которое он заставит измениться двенадцать раз, дал себе слово вернуться к вопросу с самого начала…

И вошел.

Все трое вступили в зал одновременно.

Зеркальный куб, в общем-то, не имел входа и выхода; кто имел право, тот входил, кто не имел — даже и не пытался. Грани исчезли перед Афродитой, Афиной и Дионисом — уже внутри они увидели друг друга.

Десятки Афродит, хоровод Афин, армия Дионисов отскакивали от стен солнечными зайчиками. Казалось, только из них и состоит мир, и больше ничего в нем нет.

Это была неправда.

Бессмертный треугольник — две богини и Дионис — отражался в темноте, под скрипящей неровной палубой итакийского корабля; людей было не разглядеть, но фитильки их душ рождали свет более истово, чем когда-либо еще в их недолгой жизни.

Два героя, по одному от каждой из воюющих сторон, и женщина-мистификация, дитя коварного юга.

Чужая, полная придыханий и переливов голоса, похожая на таинственное заклинание речь полилась бурной, тоже нездешней рекой — крокодилы и мутные воды, и нубийские пороги, и горные верховья были спрятаны в этой речи. Одиссей и Парис даже не сразу поняли, кто с ними говорит.

— Я только что сказала: я — дар для Париса, я — лучшее, что продавалось в торговом городе, в Трое, я не спартанка и не ахеянка, я не из племени данов и не из племени хеттов. Я — дитя Исиды и Афродиты одновременно.

Елена исполнила паузу. И заключила:

— Я не совсем человек.

Глухой плеск волны за бортом. Тьма.

— Я глупец, глупец, последний баран, у меня всегда в стаде был последний, самый дурной баран… — почти закричал Парис.

— Тихо, безумец, не то я сам убью тебя, несмотря на запрет богов! — прошипел Одиссей. — Ты нас погубишь!

— Ты нимфа? — спросил Парис.

— Я дар. Я не могу больше ничего сказать тебе.

— Ты не Елена? — уточнил Одиссей.

— Боги присвоили мне такое имя.

— Ты была женой Менелая Атридеса?

— Нет. Боги избавили меня от этого. Я — легенда трех морей, идеал трех народов, я помню лишь остров, мой прекрасный остров посреди моря…

— Но где тогда жена Менелая? — спросил Одиссей.

— Второе тело моей души? Я не могу открыть этого… Как вы не можете убить друг друга.

Она подождала — герои молчали, пораженные.

— Хотя… На самом деле я уже ответила, где искать. Если вам нужно смертное тело. Просто вы не заметили.

— Наглая, бесстыдная обманщица, хуже кентавров, хуже финикийцев, ничего подобного я не видела! — воскликнула Афродита.

— Я видела, — сказала Афина, — вот!

И показала на Диониса.

— Я рад, что она вам нравится, — произнес Дионис.

Только один шатер еще не свернули. Только один факел угасал в нем. Кровавые отблески выхватывали из темноты озабоченные лица Агамемнона, Менелая и Диомеда. Было непохоже, чтобы эти трое всю ночь праздновали победу.

— Я думаю, Елена в столице хеттов, — сказал Агамемнон.

— Никто не останется на этом берегу. И если мы пойдем на хеттов, мы пойдем одни.

— Как? Как я вернусь без нее?! Все племена, даже пастухи будут смеяться надо мной! — десятый раз повторял Менелай.

Кровавые отблески, озабоченные лица.

— А что если разрушать все приморские города, пока мы ее не найдем? — вдруг предложил Менелай. — Тогда смеяться не будут.

Диомед попытался посмотреть в глаза Агамемнону, но тот опустил голову.

— Я не знаю, что делать, — признался Агамемнон.

— Вождь… — почти тоном просителя, так не подходящим к нему, проговорил Диомед. — Ты не должен так говорить. Никогда и ни при ком.

Басилевс басилевсов взглянул исподлобья на своего воина.

— Ту рабыню так и не нашли…

— Смуглую?

— Да, которой они хотели оскорбить нас.

— Где же она может быть? — спросил Менелай. — Лучше уплыть с ней, чем совсем без жены!

— Брат, помолчи… — тихо сказал Агамемнон.

За эти два слова Диомед был ему благодарен.

— Так где же она может быть? — повторил вопрос Менелая старший Атридес.

— Где угодно. Среди добычи. Между обгорелых трупов. В Хеттусе. Ее могли убить троянцы до взятия города.

— Среди добычи искали?

— Кроме наших кораблей, кроме Одиссея и Нестора. А она может быть даже на каком-то из шестидесяти кораблей Менелая, и он обнаружит ее в море, у берегов Аргоса, когда это будет все равно, потому что поздно.

— Ты хочешь…

— Я думаю, пусть Менелай возьмет отряд и проверит на всех, без исключения на всех кораблях.

— Может быть драка…

— А ты дашь ему подарки для басилевсов.

Запах дыма ворвался в шатер. Вслед за ним вошел Одиссей.

— Властители! — обратился он.

— Ты получил море, Лаэртид. Мы верны своим решениям.

— Нет, Агамемнон, я не за тем пришел. Я пришел сказать Менелаю, что его жены не было в Трое. И супружеский очаг не осквернен.

Менелай вскочил, чуть не повалив шатер.

— Почему?!

— Потому что боги не могут осквернить его. Елену, твою жену, похитили боги. Парису вместо нее они дали призрак. Здесь, в Трое, находился лишь призрак Елены.

— Но где, где она сама?!

— Как ты докажешь это, Одиссей? — сурово и недоверчиво спросил Диомед.

— Очень просто.

Одиссей сел на место, освобожденное Менелаем, и негромко сказал:

— Я найду ее.

Песнь двадцать третья

Дождь барабанил по деревянной палубе, обстукивал поверхность моря, пресной водой по соленой, и от каждой капли в море как будто оставалась вмятина. Люди не знали, что перед ними Италия, что здесь очень редко случается такой дождь, что берега ее куда чаще обласканы солнцем и синим-синим, даже синее, чем в Трое, небом. Им чудилось, они попали в холодный, неприветливый край — наказание за упорство, совет прекратить поиски; они пока еще не знали, что пелена дождя скрывает земной рай. Никто не ведал, что тут начинается особый отрывок человеческой цивилизации, вот сейчас, прямо тут, без перерыва, когда утихнет дождь, когда нога станет на берег.

— Ищешь Елену, а находишь Дидону, — проговорил Эней.

— Я все равно найду, — отозвался Парис, — я найду ее.

— Точно такую?

— В точности, один в один.

— А вдруг она снова будет нимфой? Как ты узнаешь?

— Нет.

Они накрылись с головой плотными шерстяными хитонами, такими грубыми, что дома их не носили. Но и эти хитоны уже промокли.

— Если бы я нашел хотя бы того купца…

Эней не стал отвечать. Прошло два года со дня разрушения Трои, и подобные разговоры повторялись, повторялись, повторялись…

Никто не прятал Энея, никто не вывозил его из рухнувшего города на своем корабле. Его имени не было в перечне тех, кого обязательно надо найти и убить, Агамемнон забыл о нем, да и немудрено: Эней мало чем выделялся перед ахейцами, он не был царским сыном, не был знатным хеттом, он не свалил на Троянской равнине басилевса. Зато он сумел раствориться в ночи, выйдя через пролом в стене.

С Парисом они встретились… Впрочем, какая разница? Они встретились, и это главное. Кто из них решил покинуть пепел Илиона, кто выбрал плыть на запад? Париса казнили бы хетты: все-таки он был виновником такого позора, гибели процветающего торгового царства; всей своей жизнью и смертью Парис не смог бы заменить ежегодные дары свободного Приама соседней Хеттусе. Эней не хотел бросить друга. Или же Эней тоже жаждал дальнего горизонта, понимая, что на этом проклятом месте вечно будет то слугой железных хозяев, то жертвой народов моря. Все пустое, все соображения. «Я найду ее, истинную Елену!» — сказал Парис. В самом деле, какой еще тебе нужен смысл жизни, если их две?! А Энея толкал в спину копьем дальномыслящий Арес, и Эней не чувствовал острия высшей воли между лопатками.

Они искали красавиц по всевозможным морям. Эней перепробовал девушек из таких народов, о существовании которых не подозревал раньше. Парис находил очередную прославленную диву, убеждался, что она не та, и спешил дальше, все время дальше, быстрее, чтобы успеть до конца отпущенного человеку срока.

Он ощущал кожей, кровью, что, пока он ищет, Елена старится с каждым вечером, и каждое следующее утро уносит маленькую частичку ее красоты.

Из финикийской колонии по прозвищу Карфаген пришлось спасаться бегством. У них правила женщина, и она была недурна. Видимо, в этих краях Афродита не имела власти, а может быть, подшутила Гера; зачем это произошло, Парис так и не понял. Царица Дидона без памяти влюбилась в Париса с первого же гостеприимного взгляда, а он прислал к ней на ложе Энея. Парис разузнал, что финикийцы сливаются телами исключительно в темноте. Эней был принят. Но в итоге обман обнаружился…

— Послушай! — сказал Эней, и Парис вернулся в дождь, к неизвестному берегу, еще одному в путаной череде неизвестных берегов.

— Да?

Эней ждал этого ответа, потому что Парис имел свойство уходить в грезы и не слышать приятеля. Это свойство было с ним и в пастушеской юности, а с потерей Елены усилилось, подчинив все.

— Почему ты решил, что она на западе? Почему мы плывем беспрестанно на запад?

— Я чувствую.

— Что? Что ты чувствуешь? Так мы приплывем к Стиксу, его черные воды затянут нас… Вдруг этот дождь никогда не кончится?

— Я чувствую зов, — отвечал Парис.

Эней любил его. Действительно, по-настоящему ценил и уважал. Он не понимал Париса, и это укрепляло уважение. Но под тяжестью намокшего, пригодного лишь рабам хитона Эней прошептал: «Я больше не могу… Я больше не хочу…»

Парис его не услышал.

…Они высадились на берег Италии, в районе реки, позднее названной Тибр, как высаживались везде, во многих-многих местах. Но тут случилось кое-что особое, странное, чего не бывало с ними в иных землях.

Днем они оглядели окрестности.

А ночью кто-то сжег их корабли. Все. До последнего весла.

Оружие чудом оказалось на берегу в целости и сохранности.

* * *

Я мог бы вспомнить и рассказать многое…

…как Эней остался на тех берегах и основал новую Трою, еще не Вечный Город, но его предвестье, Альба-Лонгу, белую и длинную… Однако это интерес Марса, и я промолчу.

…как Парис ушел, потому что на тех берегах не было Елены, той, второй, о которой говорила первая, и как он устал идти, и как подсказала ему богиня, и вместо Елены он нашел Лютецию, красавицу-варварку, в дебрях кельтских лесов, и на безымянной реке они стали жить вместе, взлелеянные дыханием Афродиты; и мужчины той дикой страны называли место их любви Лютеция — по имени возлюбленной, а женщины — по имени Париса; и как забыл Парис о Елене, потому что понял — Троя вся была лишь наваждением, искушением невинного пастуха, а город его — вот, прекрасный новый град… Да, это красиво, но и это немое дело.

…как Кассандра, ставшая пленницей, предупреждала Агамемнона, и как мудреные слова ее были услышаны, услышаны и поняты, но не вождем, а его женой, и вновь не предостережением обернулось пророчество Кассандры, а руководством к действию, и как зарезала Клитемнестра мужа… Пусть о том думает Гера.

Я мог бы рассказать, как умер патриарх нового народа Мес-Су. Кто из нас кому должен быть благодарен? Если бессмертные вообще способны благодарить смертных… Он был моим избранным, когда я не знал, что такое избранный. Служа Рамзесу, он мечтал о собственном Кадеше; я дал ему его, только его Кадеш. Но второй раз я его не выбрал.

И потому я лишь скажу последнюю правду о Елене. О моей Елене… Хотя, в сущности, обе они принадлежат мне. И без одной не было бы легенды о другой. И даже разобраться — кто тут одна, кто другая — даже мне сложно.

* * *

Прошло два года со дня разрушения Трои. Море подчинилось. С позволения Атридесов, используя их корабли, Одиссей создал полупиратскую, полуторговую державу. Он стал воплощением понятия «народы моря».

Их столицей, таинственной, никому не известной, был маленький островок. Одиссей не хотел повторить печальную судьбу предыдущих морских хозяев — Миноса и Приама. Едва накопив богатство, морские хозяева тут же превращались в жертву: Минос для Тезея, Приам для Агамемнона. Одиссею не нужен был привлекающий взоры город на холме. Он, островитянин, выбрал неизвестный клочок земли, окруженный водой.

Местоположение острова подсказал, как ни удивительно, Менелай. Он пару раз останавливался там, чтобы проверить корабли, и однажды застал купца с железом прямо на берегу. Он отнял товар и попользовался женой купца.

Да, да, это был тот самый остров…

Уже здесь, вдали от Агамемнона и Диомеда, Одиссей показал своим людям девушку. Он признался, что вывез ее из Трои, но выдумал, будто купил у мирмидонцев. Он понимал, что теперь нельзя звать ее Еленой. Призрак… Где найти имя для призрака?

«Как называется этот остров?» — спросила Елена Прекрасная.

Одиссей не знал. Его любовь начинала странно грустить в одной из пещер, самой сухой и удобной. Взгляд ее туманился воспоминаниями, и смотрела она всегда на юг.

«Я была здесь…» — пояснила она как-то, хотя Одиссей не требовал никаких объяснений.

«Когда? С кем?»

«Когда была нимфой…»

Менелай не заставил себя долго ждать.

«Как же твое обещание, Одиссей!» — прокричал он с борта корабля, не успел тот вонзиться острым носом в песок.

Менелай тоже не знал названия острова. Он спросил своего престарелого кормчего. Только следующим утром Одиссей ответил девушке, что мореходы Тезея и Ясона, оставлявшие тут запасы для возвращения, а порой и часть добычи, прозвали клочок земли «скрывающим тайное».

На ионическом диалекте Тезея «скрывать тайное» — калипсо.

«Я принимаю это имя», — сказала Елена Прекрасная.

— Почему ты скрывал ее от меня?!

— Я не скрывал. Я ее купил.

— Скажи мне, у кого, и я вырежу ему глаза!

— Я не скажу тебе, у кого купил ее, Менелай.

— Почему?!

— Потому что ты вырежешь ему глаза. А я этого не хочу.

— Ты стал дерзко разговаривать с Атридесами, Одиссей!

— А знаешь, что мне дает такое право?

— Что?

— То, что я честен перед вами.

Одиссей встал и, не обращая внимания на гнев Менелая, принялся смешивать для него вино.

— Это Калипсо, а не Елена. Разве я не могу купить себе Калипсо?

— Рабыня?

— Морская нимфа. Она может быть кем угодно.

— Что это значит?

— Это значит, что я победил море, Менелай, и море дарит мне знание.

— При чем тут женщина?

Одиссей повернулся к Менелаю и протянул ему кубок. Кубок был превосходной работы, нездешний, золото переходило в серебро, и неведомый зверь изогнулся, чтобы Менелай использовал его спину в качестве ручки.

Менелай принял кубок. Едва он пригубил из него, Одиссей сказал:

— Твоя жена находится в Айгюптосе.

Менелай оторвался от вина и бешено глянул на островитянина.

— Возможно, ей даже доводилось пить из этого кубка, — заключил Одиссей.

Одиссей не был уверен. Но он несколько раз заставил… нет, попросил свою любовь повторить те слова, непонятные ни ему, ни Парису… И перехватав два десятка чужих кораблей, он через два года испытаний установил — то была речь загадочной земли, Черной земли, как называли ее пленники, речь Айгюптоса.

Одиссей начал выведывать, что происходило в Айгюптосе в последние годы, последние десять лет, пять лет — кто сколько знает. Это оказалось сложно: либо никто ничего не знал, либо в Айгюптосе никогда ничего не происходило. И все-таки о белоснежной красавице Рамзеса промелькнул неясный слух.

Одиссей сомневался. Так расплывчато все это выглядело, так ненадежно… Он спросил свою любовь, но любовь лишь рассмеялась. После чего нежно-нежно прикоснулась к Одиссею и посоветовала под любым предлогом отказаться самому плыть в ту Черную землю.

Тогда он сделал вот что. Он помолился Афине и заснул как можно крепче. Он рассчитывал на сон. Не надеялся, а именно рассчитывал, как рассчитывают купцы будущую прибыль. Сон не приснился. Но утром Одиссей пробудился, сопровождаемый мыслью: отправь Менелая туда, на юг… Хуже не будет.

А где его подлинная жена, ну какая тебе, Одиссей, разница?

Менелай и Одиссей стояли на носу корабля. Верные ахейцы должны были вот-вот столкнуть корабль в воду.

— Жаль! — еще раз сказал Менелай.

Он смотрелся торжественно. Ветер овевал мужественное лицо Атридеса, ветер был попутным. Все мелкое сейчас оставило Менелая, во всяком случае, спряталось, и его фигура на носу черного корабля была по-хорошему дерзкой.

— После тысячи кораблей, после большой войны я плыву за Еленой один, — сказал Менелай. — Жаль, что ты не со мной, Одиссей.

— Кто же вытащит тебя оттуда, если я буду с тобой?

— Верно… Жаль!

— Помни: Айгюптос не принимает странников. Странник в Айгюптосе — раб.

— А знаешь, Одиссей, лучше б Елена досталась тогда моему брату. Лучше бы я взял Клитемнестру. Она бы не исчезла из супружеского дома. Она бы ждала…

— Хайре, Атридес! — сказал Одиссей. — В добрый путь.

И спрыгнул на песок.

Песнь двадцать четвертая

На каменистых склонах маленького островка, еще меньше Итаки, им было даровано семь лет счастья — ей и ему. Семь лет — очень много, особенно когда речь идет о такой мимолетной, неуловимой, эфемерной субстанции, как счастье. Семь лет испарения подземных озер выносили к свету дурман первобытной любви, и семь лет небеса проливались дождем радости, и волны соленого, грозного для древних моря ограждали их мир от обычных горестей, и они ликовали утром, и они ценили свою жизнь вечером.

А уж что они праздновали ночью…

Дионис и Афина… Не совсем так… Калипсо и Одиссей — вот правильно, Калипсо и Одиссей, Одиссей и Калипсо.

«Оставайся!» — каждый раз просила его бывшая Елена, теперь нимфа острова.

И каждый раз он уплывал, ведь не прятаться он решил здесь, а управлять разбойничьей армией «людей моря».

Те, кто желал торговать, или воровать, или видеть иные края, или разорить эти края морским набегом-наплывом — все искали Одиссея. Даже повстречать его было непросто: надо было ждать где-нибудь на берегу, на границе суши, и даже имя Одиссея-предводителя часто открывалось лишь по завершении успешного похода.

А тех, кто пытался торговать, воровать, разорять сам, Одиссей таранил окованным медью носом собственного корабля, после чего его опытные в морских сражениях воины длинными острыми баграми добивали тонущих.

Он уплывал и возвращался, и его подвиги, передаваемые из уст в уста случайно уцелевшими вместе с ним, расходились по греческой ойкумене.

Но в очень странном, можно сказать, загадочном виде.

— Мне нравится, что ты придумал эти легенды, — призналась Афина.

— Это сказки, — отвечал Дионис. — Это даже не мифы, не песни, просто, как вино.

— Но в них не всегда правда.

— В них вообще нет правды, никогда. В правду не поверят.

— Ты дерзко забираешься на территорию Фебби. Это ему Отец поручил создать «Илиаду». Там много героев, и все равны. Ты же в ответ распускаешь сказания об одном.

— Тебе неприятно?

— Мне это выгодно.

— В чем же дело? У Геракла было двенадцать подвигов, у Тезея — не считал, но меньше, у Ясона всего ничего… У Одиссея уже восемь и будет больше. Только это имеет значение, только то, что вольется в уши смертных.

— Смертные чувствуют ложь.

— Поэтому я не лгу. Я изменяю реальность.

— Ты обязательно столкнешься с Фебби.

— Я столкнулся с Фебби сразу, как только Отец позвал меня. Значит, это Отец столкнул нас. Значит, Отцу это зачем-то нужно.

— Я слышала неприличную песенку, будто Одиссей привозит своей нимфе самых красивых пленников, она делит с ними ложе, и если они ей нравятся, то Одиссей отправляет их домой свободными и с дорогим подарком… И что-то еще насчет красивых пленниц, что-то совершенно неестественное… Ты намерен воплотить это в жизнь?

— Пока нет.

— Да! — вспомнила Афина. — Или я не дослушала, или там не сказано, что происходит, если они ей не нравятся? А? Так что?

Весьма скоро финикийцы стали называть таинственный остров, местоположение коего им было неизвестно, словом «гига». Слово было ругательным и чаще всего применялось финикийскими купцами в момент потери прибыли. В случае потери товара то же слово повторялось многократно, и в него вкладывался удесятеренный эмоциональный заряд. Одиссей действовал активно, финикийцы были вездесущи. В результате по всем берегам Срединного моря остров-приют, остров-коршун, остров-загадку прозвали где «Гигиа», где «Огигия», где «Гига-гига» — в зависимости от темперамента очередного разоренного купца.

Одиссей не только перехватывал чужие корабли. Он посещал чужие берега, и это было еще страшнее для их обитателей. Он не только разрывал финикийскую торговлю, он был готов помочь ей. Тот, кто раньше сообразит объявить себя данником Атридесов, кроме уплаты дани не потеряет ни крупицы золота, решил однажды Одиссей.

Потом, позже Одиссей будет вспоминать свои гигантские начинания как череду сказочных приключений.

По дороге домой.

Попробовал бы кто-то сказать это ему сейчас. Герой бы закричал в ужасе:

КУДА?!!!

Любовь двух избранных — вещь почти невероятная. Избранный не может отдаться другому человеку, не может открыть себя до конца. Он обязательно оставит то главное, ради чего живет. Он это не отдаст. Избранный может любить, если предмет его любви растворяется в нем, не требуя того же. Или переживает свою любовь как часть отношений со своим богом.

Но Одиссей не мог видеть в Елене Афину, потому что в Елене уже был Дионис. И наоборот.

Любовь двух избранных — это поединок беспримерной щедрости в сочетании с нечеловеческим коварством. С той стороны взгляда твоего возлюбленного прячется нечто чуждое, не исключено, убийственное для тебя — опаснее ничего нет. И ты, раскрывая объятия, в самые блаженные мгновения уступаешь место в собственном теле избравшему тебя бессмертному.

Это жуткая война вдвоем. Это такая любовь, какой не видать нормальным людям. Это то, чего не испытывал даже сам Дионис.

Более того. Ни Одиссей, ни Елена-Калипсо не знали, что другой — избранный. Не знали, чей. И наверняка не знали этого даже о себе.

Мы никогда этого не знаем.

Одиссей вернулся из небольшого перехвата: какие-то критяне до сих пор не поняли, что плавать по морям просто так отныне не получится. Добыча была никакой, да и отлучился он всего-то на два дня. Но когда корабль покидает остров — это уже опасность, это путешествие, ибо ты оставляешь надежную гавань, а в ней свое сердце.

Он вернулся, и Елена встречала его по колено в воде. Это было их правилом: он возвращается — она ждет, волны целуют ее ноги выше колен. Басилевс у ахейцев прыгал с борта корабля на песок, после того как воины уже втащат корабль носом на сушу. Это был символ власти. Одиссей, возвращаясь, прыгал к ней в воду. Это был символ любви. И это было полезно: воины принимали его за символ братства.

— Елена!

— Калипсо! Называй меня Калипсо.

Она увела его в грот. Это был их грот. Никто не смел войти в него, даже если бы сотня финикийских судов показалась на горизонте.

— Ты вспоминаешь Пенелопу? — неожиданно спросила Елена-Калипсо.

— Разве я говорил тебе ее имя?

— Нет. Зачем ты скрывал его?

— Я не скрывал.

— Но я узнала сама.

— Откуда?

— Из молитв.

Одиссей обнял ее. Он делал это жестко, он был костист и не мягок. Прежде она полагала, что он груб.

— А ты скучаешь по троянцу?

— Парису? Нет.

— Почему?

— С ним я слишком боялась умереть.

— Нас хотели бы отыскать очень многие… — усмехнулся Одиссей.

— Это так сложно?

— Для них — да. Они не могут поверить, что их тиран живет с двумя десятками моряков и с одним кораблем угрожает всем берегам сразу.

— Сейчас на берегу пять кораблей.

— Два я захватил, а два уйдут в Ахайю по свои?; делам. Я только что узнал ужасную вещь.

И Одиссей усмехнулся снова.

— Агамемнон Атридес убит в своем доме сьоей женой. Представляешь?

Елена подошла к выходу из грота. Свет вырезал ее темный силуэт для Одиссея.

— Может быть, это сказка, наподобие наших? — спросила она. — О циклопе, о лотофагах, о Сцилле и Харибде? Нет?

— Нет.

— Но тогда Атридесы не существуют. Агамемнон мертв, Менелай все равно что мертв — он раб в Черной Земле.

И она проговорила несколько фраз по-своему. Между незнакомых слов Одиссей услышал видоизмененное, глухое свое имя и имя Диомеда.

— Я сказала, что Атридесы теперь — вы.

Одиссей помолчал.

— Я Лаэртид, — наконец произнес он.

— Потому я и спросила, вспоминаешь ли ты свою жену. Тебе лучше стать Атридесом.

— Мой отец Лаэрт, а не Атрей.

— И твоя жена Пенелопа, а не Калипсо. Не так ли?

— Какое это имеет отношение к власти?

— Никакого, — ответила Елена.

Но Одиссей четко услышал: это имеет непосредственное отношение к власти, решающее отношение.

— Я хотел распустить слух о ветрах… — сказал он.

— Ветра спрятаны в мешок, мешок завязан узлом, секрет узла знаешь только ты, а значит лишь тебе позволено Эолом выпускать их на волю. Это можно спеть.

— Спой.

— Завтра. Утром звучит красивее.

— Хорошо.

Одиссей потянулся к Елене, но она отстранилась.

— Еще кое-что о Гелиосе. Нельзя есть мясо его священных быков. Существует земля, где бродят прекрасные быки, но их нельзя убивать и есть ни при каком голоде.

— Для чего это?

— Ты-то понимаешь, что Гелиос — не ахейский бог? Это могучий бог Ра, и я думаю, именно он держит сейчас в крепких руках нашего друга Менелая.

Что делал могучий бог Ра-Херу-Кхути, пока Елена произносила греческие слова, никто уже не узнает. А Менелай… Менелай прятался в тростнике с тремя давними, верными соратниками, и они до жути боялись крокодилов.

Крокодилы казались ахейцам гораздо страшнее и Гектора, и Ахиллеса. Хотя бы потому, что Гектор и Ахиллес были мертвы, а крокодилы живы.

Двести с лишним спутников Менелая, прибывшие с ним в страну Айгюптос, канули в неизвестность. Когда они высадились на берег и соблюдали боевой порядок, берег оставался пуст и безлюден. Пустым он был и другой раз, и третий. Но едва изголодавшиеся во время морского пути греки разошлись на разведку в поисках еды, едва они забыли о боевом строе, немыслимое число колесниц окружило их, пыль поднялась до неба… А потом пыль осела, и Менелай увидел, как его воинов со скрученными сзади руками гонят прочь, прочь, в неясное будущее.

Затем береговая стража спокойно, выполняя обыденное, сожгла корабль Менелая.

Менелай скрывался в тростниках долго. Они жевали тростник… Потом перестали бояться крокодилов. Потом ждали всплеска: вдруг появится крокодил — его можно будет убить и съесть. Хуже всего было то, что таинственного зеленого зверя никто из них не видывал даже в образе настенного рисунка. Съедобен ли он и как с ним сражаться, что применять, кроме храбрости — оставалось жутковатой загадкой.

Потом жути в этой загадке делалось все меньше и меньше, еще меньше, и наконец она превратилась в муторную, животную тоску, тягостную, как голод, как сиденье под Троей, как ожидание смерти.

В один прекрасный (или кошмарный) миг Менелай вдруг, сквозь отчаянье, вспомнил, что он брат самого басилевса басилевсов, выругался злобно на всех хеттов и египтян вместе и, покинув спасительный тростник, пошагал по равнине в ту сторону, куда угнали плененных ахейцев чужие колесницы.

Рамзес Великий не умер. Он страдал от жестокой боли: болели челюсти, голова, все тело… Анубис стоял у входа, нес стражу в изголовье, иногда брал за руку, но не уводил по дороге к свету. Рамзес ждал смерти каждый день: до сих пор он думал, что боль ее предвестник. Кто-то его обманул. Боль была, а смерти не было.

И в этом его городе, заново отстроенном, и вверх по реке Хапи, в глиняных лачугах, и в домах получше, и где попало жили тысячи и тысячи людей. Все они были его слугами. Очень много людей, молодых и здоровых, засыпающих легко и просыпающихся без боли. Здоровых, молодых…

Слабых и глупых.

И за пустынями, хранящими страну Кемт, тоже жили люди. Эти чужие казались Рамзесу еще здоровее, еще моложе.

И он, умирающий, по-прежнему держал в уме вытянувшуюся по длине самой длинной в мире реки свою страну, страну черной земли. Страна Кемт мучала Рамзеса, не отпускала его уйти с Анубисом. С утра она болела в районе южных порогов, а вечером, до которого еще надо было дотерпеть, вонзала отточенный кол в затылок, там, где Синай переходил в Палестину. Но невыносимей всего прочего постоянно, не давая передышки, болел весь берег Зеленого моря.

Если Зеленое море выбрасывало на берег Кемт человека — этого человека обязательно приводили к Рамзесу. И если кто-то непонятный забредал в пределы видимости восточных, охраняющих дельту крепостей, его тащили в город Раамси, к повелителю.

Но это случалось нечасто.

Хетты молчали о проигранной войне — Рамзес Великий узнавал о ней по крохам, по неясным слухам.

Когда Зеленое море выбросило пару сотен разбойников, из них отобрали двоих, знающих хеттский говор, и доставили во дворец. Остальных применили к работам, но в каменоломни пока не отправили и продавать также не стали.

Рамзес спрашивал людей моря в маленьком зале с помощью одного из сыновей. Заболев, он совсем потерял доверие к жрецам и чужакам-переводчикам. Его сын, из младших, получил приказ обучиться хеттской речи.

Это была ломаная речь: и морской дан, и сын Рамзеса безжалостно коверкали хеттские слова, едва понимая друг друга. Но Рамзес уяснил, что война там была, что война закончилась, что народы моря сообща победили.

Он догадался, что дан чего-то сказать не захотел. Тогда морского разбойника подвесили над ямой с крокодилами, показали это второму знающему по-хеттски дану, и принялись спускать вниз, на локоть с каждым следующим увеличением длины тени на солнечных часах.

Второй дан коверкал слова еще непонятней. Но он очень спешил выразиться, и потому Рамзес узнал, что вождь данов, почти самый главный вождь данов, крайне важный вождь данов был выброшен Зеленым морем на берег Кемт не случайно. Он искал свою жену, ради которой и была та огромная, небывалая война, и которой даже после разрушения города-вора, на руинах не оказалось.

Рамзес задумался. Он так задумался, что забыл прекратить движение вниз первого допрошенного дана, и очнулся, лишь когда истошные крики достигли его слуха.

Он вызвал чати (эту должность теперь занимал другой сын Рамзеса, из старших) и приказал найти вождя данов. Любой ценой, где угодно. Хоть на дне Хапи. Даже если потребуется выловить и распотрошить всех зверей с темно-зелеными спинами.

Что? Бог Себек? Пусть извинит бог Себек!

Менелай шел, спотыкаясь. Трое верных спотыкались в отдалении. Он их не ждал, а они не могли его догнать. Если б он остановился, то, возможно, упал бы. Он больше ничего не боялся, только не хотел упасть.

Когда впереди поднялась пыль, это, без сомнения, были колесницы.

«Почему со мной произошло такое? Как это могло получиться? — думал Менелай. — Почему я не поговорил об этом с братом?!»

Менелай не знал, что в доме брата его ждала засада Эгис-фа и Клитемнестры, что лишенный сына Пелей-мирмидонянин заключил с Эгисфом союз, что Троянская война, убив таким диковинным способом Агамемнона, не сплотила, а разобщила греков…

«Как Одиссей уже раз десять высаживался на берега? И ничего… Никогда ничего! Почему ему, безродному псу, так везет?!»

Из облака пыли действительно выплыли колесницы.

Прекрасная Елена, не путать с Еленой Прекрасной, окунулась в воду, заключенную в камень, и вернулась в полутемную комнату, спасающую от ярчайшего полуденного света и зноя.

Повелитель был там, в молчании, сидел с закрытыми глазами.

Она подошла, осторожно погладила его плечи, спину, прижалась влажным, прохладным после воды телом.

— Я мертв, — произнес Рамзес, не открывая глаз.

Спартанка прижалась к нему еще сильнее и беззаветней.

— Когда я умру, тебе не выжить здесь.

— Я не хочу думать об этом, — отвечала Елена.

— А я не хочу умирать, зная, что убиваю тебя. Я уже пережил смерть любимой жены. Ты знаешь.

Нефертари казалась Елене старшей сестрой. Она надеялась свидеться с ней после смерти. Она была благодарна, что повелитель все рассказал о Нефертари.

— Теперь я хочу принять только свою смерть. Понимаешь? — спросил Рамзес.

— Нет.

Он долго думал, прежде чем решиться… Он было открыл рот, чтобы сказать: «Я долго думал, прежде чем решиться». Но не сказал. Так он вселит в нее сомнение, а ему нужно передать ей свою убежденность.

Он мог либо убить всех этих непрошенных гостей, и первым ее непрошенного мужа. Не иначе! Истребить, чтобы уничтожить навечно тайну северной войны. Никто бы не узнал, где находилась причина ревности, из-за которой гибли народы.

Вместе с тайной он убил бы ее, последнюю любовь. Не будь в его молодости первой любви, подлинной, но так быстро, так обидно оборвавшейся… Кто знает? Но Нефертари была.

Он умрет со дня на день, и эту светлую девушку, отдавшуюся ему искренне, до конца, ее забьют палками, или проломят голову камнем во тьме храма Амона-Ра, или, чего доброго, скормят крокодилам… Жить ее не оставят. И сделают это его же сыновья. И предотвратить это невозможно.

Рамзес представил себе, как его преждевременно умерший возлюбленный старший сын убивает свою мать, преждевременно умершую возлюбленную Нефертари. Рамзес содрогнулся. Мало что могло его напугать.

Он решился, и уже ничто не сдвинет его волю.

— Меня нет. Боль лишает меня разума. Я этого никому не скажу. Но ты должна знать.

Елена заплакала. Скажи ей кто-то пять лет назад, что она будет плакать из-за мужчины, который старше ее больше чем вдвое.

— Я хочу подчинения! — вдруг сказал Рамзес.

И она с готовностью, подняв голову, повторила несколько раз:

— Да, да! Я все сделаю! Я подчинюсь! Я все сделаю для тебя.

И лишь тогда, услыхав это, Рамзес Великий открыл ей:

— Здесь, в стране Кемт, находится твой муж.

— Он истощен, — докладывал врач, — он еле жив, о Великий Дом.

— Но ему лучше, чем мне? — спросил Рамзес.

Врач-жрец из храма Тота почтительно и печально склонил голову. Он проклинал свое бессильное искусство.

— Значит, лучше, — сделал вывод Рамзес. И неожиданно добавил: — Жизнь-здоровье-сила!

У них было пять дней попрощаться. Так назначило врачебное искусство для восстановления сил Менелая, и так назначил себе Рамзес. Продержаться пять дней. Не уйти с Анубисом раньше.

— Ты должна не просто жить там, среди них, — говорил он Елене. — Ты должна убедить их не пойти войной на нашу с тобой страну.

Он облачил ее в белоснежное одеяние, безупречной, ослепительной чистоты.

— И ты не должна признаться, что любила меня. Никогда. Что бы ни случилось. Ты понимаешь?

Она соглашалась безропотно. Но добавила:

— Это трудно.

И вот наступило утро, когда в зал ввели Менелая. Переводить слова должна была Елена. По воле Рамзеса, кроме троих, в зале никого не было. Ни единого стражника.

Рамзес разглядывал Менелая и представлял, как тот станет лежать на Елене. Елена представляла то же самое, и ей это не нравилось еще больше, чем Рамзесу.

— Приветствую тебя, странник, в конце твоего пути, — сказал Рамзес, превозмогая особенно острую в тот день боль в нижней челюсти, отдающую в затылок.

Он все время боялся, что тело разрушается, от него плохо пахнет, а он сам не замечает. И потому он желал, чтобы Елена скорей уехала.

Прекрасная Елена выступила из темного угла, где она стояла под нависающей статуей, и повторила на языке данов, на чистейшем спартанском наречии:

— Приветствую тебя, странник, в конце твоего пути.

Одиссей, возможно, почувствовал бы, как замогильно тосклив ее голос. Но Менелай лишь видел, видел, видел! Он видел ту, что искал!

Ее не было в Трое!!!

Одиссей не солгал…

— Ты должен лечь ниц перед правителем страны Кемт! — объявила Елена.

Рамзес удивленно взглянул, он ничего не говорил.

Менелай помедлил… И опустился на каменные плиты.

Елена с гордостью и любовью смотрела на Рамзеса.

Великий Дом понял. Он ответил ей прощальным, последним взглядом любви.

— Встань! — сказал он.

— Встань! — проговорила на языке данов Елена.

— Я сохранил для тебя твою жену в неприкосновенности. Ничего не прибавляй больше к моим словам. Я приказываю, ты обещала!

— Я сохранил для тебя жену твою, хотя ты и не заслуживал.

— Где ты был все это время? — спросил Рамзес. — Разве боги тебе не открыли, что она здесь, под моей защитой? Или ты не слушал богов?

— Где ты был все это время? — повторила Елена. — Разве боги тебе не открыли, что она здесь, под моей защитой? Или ты не слушал богов? Или нашел себе иную жену?

— Я воевал за нее! — вне себя от волнения, задыхаясь, отвечал Менелай. — Мы разрушили город… Мы отобрали богатый город у хеттов и разрушили его, и сожгли.

Елена перевела.

— Расскажи мне об этой войне, — попросил Рамзес.

— Расскажи о войне, Менелай. Может быть, тогда мы поймем, где ты был так долго, — сказала Елена.

…Рамзес слушал чужую плавную речь и голос любимой, который прояснял смыслом далекие звуки «народов моря», и переспрашивал:

— Так ты утверждаешь, что такой поход, поход через море на тысяче кораблей начался… из-за одной женщины?! Из-за нее? Ты уверен?

И не слушал ответа Великий Дом Рамзес Второй Великий, а вспоминал: «Царство хеттов и союз племен надо связать долгой, утомительной войной. Они не станут ссориться из-за власти. Значит, война должна разгореться из-за женщины».

— Послушай, дан! — он перебил рассказ Менелая. — Отчего хетты, ты говоришь, так слабо помогли Велуссе?

— Я слышал от пленных троянцев… и от брата… На южных границах у хеттов возникли какие-то переселенцы. Хетты боялись их.

— Так, так… — Рамзес кивнул головой.

«Разыскать Ба-Кхенну-фа!» — подумалось ему остро и быстро. Но с этой мыслью боль еще усилилась, выстрелила вдоль по хребту, и Великий Дом едва не потерял сознание.

— Я дам тебе дары… — сказал он из последних сил. — Помни меня и будь благодарен. Где твой корабль?

И эхом отозвались в голове певучие слоги Елены.

«Моя женщина знает язык дикарей…» — с некоторым сожалением пронеслось в больном воображении.

— Но корабль сожгли… Твои слуги.

— Его корабль сожгла береговая стража, — перевела Елена.

— А, да… Я забыл. Я дам и корабль. И золото… Тебе нужно золото? — спросил он уже только ее.

— Мне ничего не нужно, — ответила Елена.

«Она же не советник с хитрой головой», — сообразил Рамзес.

— Тебе нужно будет золото, чтобы подкупить вождей. Чтобы стравить их.

«Она же не Ба-Кхенну-ф…»

— Я буду молить Зевса о продлении твоих дней… — начал Менелай.

— Вам надо уплыть быстрее! — сказал Рамзес Елене. — Я умираю.

Она была сильной, спартанка, дочь Тиндарея. Ей хотелось разбить голову о каменный пол — она сдержалась. Только слезы вырвались на свободу, не получилось остановить беглецов.

Менелай принял их на свой счет.

Рамзес Второй Великий не знал, что приступы боли скоро пройдут, чтобы вернуться через пять лет. Он не знал, что переживет многих из тех, кто сейчас жив, и даже молод, и еще здоров. Он не знал, что уже пережил своего бывшего охранника Мес-Су. Он не знал, что через пять лет, когда боль вернется, она вернется с удвоенной силой и что он станет по-настоящему сходить с ума, зато, отступая, боль будет дарить ему отсутствие себя, неземное блаженство, и он поймает откровение и решит, что болезнь прислана ему Осирисом ради этих великолепных, лучших на свете дней — дней, когда боли нет.

В эти дни озарения, даже через десять лет он будет пытаться разузнать, что там, на краю всех морей, происходит с его Еленой. И постоянно он будет приказывать найти и вернуть Ба-Кхенну-фа.

Но ничего из этого Осирис ему не даст.

…Море! Бурное море, шторм окрашивает волны в цвет смерти. Сладких благовоний Айгюптоса больше не слыхать, их нет даже в памяти, их вымыл опасный резкий запах осеннего моря. Неужели, добыв ее, после всего потонуть в пучине, дать проглотить себя Посейдону? Зачем?! Зачем мы тебе, Посейдон! Я принесу кровавую жертву, невиданную, никто еще не приносил тебе такой жертвы, владыка вод!

«Но многие обещали!» — бурлит ответ за кормой.

Елена сидит молча. Ей не страшна буря. Это пока не буря, это только шторм, но даже оскал Аида, покажись такой из глубин, не исказит ее равнодушные черты.

Менелай что-то кричит кормчему. Египетский корабль не годится для осенних бурь. Кормчий тянет руку вдаль.

Одиссей тем временем стоит на скале и видит погибающую добычу. Это чужой корабль, совсем слабый, на нем может быть что угодно, в том числе золото и красивые рабыни. Но шторм делается сильнее. Добыча погибнет, не вздумай броситься за ней, убеждает себя Одиссей.

Аполлон видит в зеркале мира Одиссея на скале и придумывает зачин своей следующей поэмы. Аполлон еще не уверен, для чего она, но чувствует, что нужна.

«Остров! — перекрикивает шум волн Менелай, приблизив бороду к светлым локонам Елены. — Мы должны пройти мимо. Нас бросит на скалы!»

Елена была лишь на одном острове в своей жизни. Ей вдруг стучит в виски дикая мысль: Рамзес искал советника, советник там, этот советник развлекал ее на острове, с его помощью она вернется к Рамзесу! Мысль на грани безумия.

Менелай дрожит от ужаса. Елена, его жена, ради которой поднялись народы Ахайи, вопит, заглушая рев стихии, грозится прыгнуть за борт и требует, не слушая ничего, требует идти на скалы!

Менелай бьет кормчего, тот терпит, но не повинуется. Кормчий тоже что-то кричит. Менелай вытаскивает меч…

Корабль мчится к острову.

Они все погибнут.

Одиссей видит, что творится, и бежит прочь со скалы, созывая отборных моряков Эгейского моря, отважных, как он сам, и скользких, как дельфины.

— Прости, Атридес! Мы не смогли спасти всех твоих людей.

Менелай сел на ложе из мягких, выделанных шкур. Одиссей протягивал ему серебряный кубок. Он принял.

— Запей соль, которой ты наглотался.

Менелай пригубил. Он давно не пил такого хорошего вина, так точно размешанного в кратере с такой хорошей водой. Словно некто позаботился выбить на этом острове ледяной ключ.

— А она?

— Она в надежных руках.

— По обычаю… — начал было Менелай. Он собирался сказать, что никто не должен видеть жену Атридеса в его отсутствие, но почему-то замолчал.

Одиссей сказал:

— Я снаряжу для тебя настоящий корабль. Тебе нельзя медлить. Твой брат убит.

Менелай подскочил, разлив вино.

Одиссей продолжал:

— В Микенах Эгисф, в Аргосе Пелей. Диомед с Орестом собрали против них войска. Басилевсом считается Орест, как сын Агамемнона, но другие басилевсы не хотят шестнадцатилетнего вождя. Тебе надо высадиться в Элиде. Тебя ждут.

— А ты? — спросил Менелай.

— Я нашел твою жену. Я храню для тебя море. Я спас вас обоих из волн… и еще человек пять-шесть. Я доставлю вас к Диомеду накануне зимних бурь. Это все не так просто, Менелай. И я буду молить за тебя Афину.

«Еще я помню, что на дне у самого берега осталось золото, — подумал Одиссей. — Ия буду следить за тем, кто из вас победит».

— Да, я спас из волн этот мешочек твоей жены. Там какая-то трава, мы ее высушили.

Елена распознала аромат благовоний. «Я жива, или утонула, или меня бальзамируют, или это Анубис воскурил что положено?»

Она открыла глаза и увидела тонкое, оливкового цвета, очень красивое лицо. Неизвестная девушка склонилась над ней, их взгляды встретились.

Не ударила молния, не разверзлась земля, ничего такого не произошло. Их взгляды встретились, будто так и надо. Две Елены смотрели друг другу в глаза.

— Ты мне нравишься, — услышала Елена Спартанская чистейший язык страны Кемт.

«Я вернулась! — подумала она быстро. — Как это получилось?»

— Он еще жив? — спросила она на том же языке. Но в ее вопросе другая Елена различила ахейские нотки.

— Ты на острове Калипсо. На острове скрывающей тайну.

— Великий Дом Рамзес жив?

— Я не знаю.

Елена Прекрасная, рожденная в верховьях Хапи, внезапно нагнулась и поцеловала в губы Прекрасную Елену, рожденную в Спарте.

— Ты на земле, подвластной Атридесам, — сказала она теперь уже на ахейском наречии.

И оглянулась.

Позади никого не было, ни служанки, ни воина.

— Ты в гроте на острове.

Теперь уже Елена Спартанская услышала, что в ахейском наречии незнакомки много южных звуков Кемт. Тогда она тоже сказала по-ахейски, но безукоризненно плавно, как истинная спартанка:

— Я гостила в Айгюптосе. А кто ты?

— Я нимфа этого острова.

Елена Спартанская огляделась. Елена-Калипсо протянула ей чашу.

— Выпей вина. Соленая вода не лучшее, что ты пробовала.

Елена Спартанская сделала глоток.

— Твоя сестра Клитемнестра убила мужа.

— Зачем? — она спросила спокойно, она еле припомнила, что была в ее детстве и юности сестра Клитемнестра.

— Теперь она враг собственного сына. Вся Ахайя разделилась. Ты знаешь что-то о Троянской войне?

— Нет, — безразлично ответила спартанка. И попросила: — Ты можешь говорить со мной на своем языке?

Калипсо улыбнулась.

— Я нимфа. Ты думаешь, я египтянка?

И, сменив наречие, она сказала теми словами, что звучат на берегах мутной реки Хапи:

— Я видимая тень невидимого бога. Ты веришь мне? Страна Кемт — сон. Ты действительно хочешь, чтобы я говорила с тобой на своем языке? Слушай!

И, нагнувшись к Елене, она сначала отпила вина из той же, одной на двоих чаши, а потом еще раз поцеловала спартанку.

Но сильнее, дольше, радостней и беззаботней.

Следующим утром, едва рассвело, корабль отплыл от острова Калипсо. Менелай и Елена наконец-то возвращались домой.

Одиссей некоторое время глядел им вслед, потом обнял свою нимфу и молча поблагодарил небо.

За все! За то, что он никогда не был братом Агамемнона; за то, что ему никогда не предлагали в жены дочерей Тиндарея; и за то, что он никогда не был в Айгюптосе.

* * *

Итак, двадцать четыре песни было в «Илиаде». Остановимся и мы. В «Одиссее», кстати, тоже двадцать четыре песни.

Такой, получается, гомеровский размер.

Чем в корне отличаются «Илиада» и «Одиссея»?

«Илиада» — это совершенный эпос. В эпосе нет главного героя, все главные, все важны, и у каждого своя правда. Одна правда сталкивается с другой правдой, истина воюет с истиной; Ахилл с Атридом, греки с Илионом, земля с небом; из этой войны, в которой все правы, выступает сложная, запутанная, неостриженная жизнь.

А в «Одиссее» есть главный герой. Сначала о нем говорят, его ждут, потом он появляется, долгожданный, загадочный, и уже не покидает поле зрения ни на миг до конца повествования. «Одиссея» — это роман, слегка прикрытый эпическими листьями.

«Одиссея» великолепно выстроена, Аполлон превзошел сам себя. Что ж, у него, видимо, была цель…

Начинается поэма с собрания бессмертных, далее сын Одиссея Телемак разыскивает отца, отчего-то задержавшегося с возвращением после взятия Трои. Потом мы видим грустного Одиссея, которого нимфа Калипсо якобы не отпускает домой… И боги якобы повелевают нимфе освободить несчастного.

Как это красиво!

Мы не будем разматывать весь клубок, как сделали это с «Илиадой». Пусть сказки Калипсо, описывающие походы басилевса моря Одиссея в течение семи лет, предстанут как одно непрерывное возвращение на Итаку. Пусть дерзкое нападение на Сицилию, не совсем удачное, превратится в пещеру Циклопа, а легкая победа над хозяевами маковых и конопляных полей отзовется мифом о стране лотофагов. Пусть рассказы Елены о Египте обернутся путешествием Одиссея в загробный мир. И пусть Одиссей в конце концов, с досады на свою малюсенькую Итаку, с тоски по любимой перебьет растолстевших, не видевших ни войны, ни воинов пастухов-женихов.

Только пару слов…

* * *

Песнь заключительная,

или Начало «Одиссеи» безо всякого Продолжения

— И почему нам так интересны люди? — сказала Афина.

— А они нам интересны? — откликнулся Дионис.

Он взял ее за руку, вызвав красивое сияние.

— Мне, вечной девственнице, нечего ходить под ручку с таким предосудительным типом, — заявила Афина. Она указала на Афродиту:

— Вон с кем хорошо получится свет между телами.

— Она меня боится, — сказал Дионис.

— Я тоже.

— Ты врешь. Странно, ты же никогда не врешь?

— Я могу быть коварна.

— Это не ложь. Кроме того, это твои избранные коварны, ты тактична.

— Тактична?

— Придерживаешься выбранной тактики.

Афина невольно улыбнулась. Такое с ней случалось редко, раз в несколько лет — потому что улыбалась она искренне. И чаще всего собственным мыслям.

Гера была в золотом, Артемида в зеленом, Деметра в светло-сером, Афродита в прозрачно-неприличном… Арес в ярко-красном, Гермес в ярко-желтом, Аполлон в серебристо-голубом, Гефест в коричневом, Посейдон в темно-синем… Аид оделся в совсем-совсем черное, непроницаемое, его любимая багровая полоса исчезла, зато Гефест получил заказ превзойти черноту платья Афины, добиться идеально-поглощающей тьмы, в которой любой смертный взгляд оставался бы до скончания времен.

Но Афина удивила: она опять сменила цвет. Она вернулась к синему, но не глубокому, темному, вызывающему ненависть Посейдона. Ее новый синий был чудовищно ярким, еще более провоцирующим, мерцающим, и смотреть долго на нее было больно.

Дионис выглядел скромным просителем — в простом грубом хитоне с оттенком налившегося винограда и с гроздью в руке. Он хотел одеться в пятнистую шкуру, но для этого пришлось бы убить леопарда… Он передумал.

Все они отражались в зеркальной чистоте Отца, белоснежность которого была столь непорочна, что уже не воспринималась как цвет.

— В ЭТОМ МИРЕ МНОГО ИНТЕРЕСНОГО. Я ХОЧУ ПЕРЕЖИТЬ ЭТОТ МИР.

Желто-красно-прозрачно-золотое общество внимало молча. Что им было отвечать? Они все тоже хотели пережить мир. Они были беспечны, каждый сам по себе, наедине с совершенством, пока не собирались вместе.

Старшие помнили, как Отец придумал пантеон, и позвал их, и объяснил свой, а теперь уже и их стиль выживания. И как вымирали глупые демоны мелких племен, мнившие себя такими же бессмертными.

— ВЫ СТАЛИ НЕСПОКОЙНЫ. ЭТО ПОЛЕЗНО. ВАС ВСПОЛОШИЛ ОН. ЗНАЕТЕ, ПОЧЕМУ Я ПРИНЯЛ ЕГО К НАМ? ОН ЮН. ОН ЧУВСТВУЕТ ДВИЖЕНИЕ ВРЕМЕНИ.

Дионис мирно гладил виноград, вглядываясь в его суть.

— ЧЕМ БОЛЬШЕ СМЕРТНЫХ, ТЕМ БЫСТРЕЕ ИДЕТ ВРЕМЯ. ЭТО НЕЛЕГКО ПОНЯТЬ. НО СКОРО ЭТО СТАНЕТ ТАК ЯСНО, ЧТО ВЫ МОЖЕТЕ НЕ УСПЕТЬ. ЧТО ВЫ ДУМАЕТЕ О ПРОШЕДШЕЙ ВОЙНЕ?

— Я полностью удовлетворена воссоединением семьи Менелая и Елены, — сказала Гера.

— Я недоволен владычеством одного человека на море, — сдвинув брови, заявил Посейдон. — И тем, какими методами оно осуществляется.

— Отец, неужели я забросала дно трупами? — спросила Афина, принципиально не желая отвечать Посейдону.

— Этот человек всегда знает, когда начнется шторм и когда он закончится. Он, видимо, знает, когда я отсутствую в Эгеиде. Он предвидит направление ветров. Это разве не нарушение? Это распространение наших скрытых намерений среди смертных. Я помню существо, которое так уже делало…

— Ты имеешь в виду титана? — невинно поинтересовалась Гера.

— Да, — отвечал Посейдон, — и несмотря на звание титана и недюжинный ум…

— В общем, сожительство Одиссея с египтянкой делается знаменитым, — грустно согласилась Гера, стараясь не смотреть на Афину. — И при наличии признанной жены Пенелопы… тем более что египтянку некоторые до сих пор считают Еленой… в общем, такой союз кажется мне издевательством над Менелаем в частности и над идеей семьи в целом.

— Кстати, Одиссея уже разыскивает сын по белу свету… — невзначай сообщил Гермес.

— Еще эта байка о путешествии в царство мертвых вопреки мне, — добавил обычно безмолвный в собраниях Аид. — Рассказ нехорош.

— Но он не о царстве Аида вообще! Дядя! — возразила Афина. — Он о Египте, о древнем пантеоне…

— Рассказ нехорош, — повторил Аид.

В сущности, ему не нравилось другое: ему не нравилось, что Афина целых два года носила черный цвет. Но об этом не говорят и на это не жалуются.

— Да, Ника, — сказал Аполлон, как бы размышляя и делясь своими мыслями, — поэзией, будь то даже сказки для детей, должен заниматься кто-то один из нас… Твой избранный и так герой созданного мной эпоса, и не на последнем месте… Зачем эти циклопы, этот узел Эола с плененными ветрами, что значат эти Сцилла с Харибдой?

— Почему бы Одиссею не заняться земледелием? — вдруг, неожиданно для всех, предложила Деметра.

— И оставить мое, только мое, по разделу стихий, свершившемуся тогда, когда половины из вас не было на свете, не то что в пантеоне — мое море! — почти закричал Посейдон.

— Я вас помирю, — улыбаясь, произнес Дионис, будто возможно было примирить Афину с Посейдоном. — Я намерен поселиться на этом острове с моей избранной.

— С кем? — переспросил Гермес.

— С египтянкой… Калипсо, та, что скрывает.

— А Одиссей? А я? А мой избранный? — возмутилась Афина.

— Твой избранный вернется домой, у него есть свой остров, и тоже небольшой.

«Ты взяла все от него, и вдвоем вы все взяли от моря», — говорил Дионис ей накануне.

«Они вышвырнут его. Как жаль, что я не сумела скрыть, кто мой избранный!» — отвечала тогда Афина.

«Что ж, это урок», — говорил Дионис.

— Я обещаю не препятствовать возвращению Одиссея на Итаку, — заявил Посейдон. И, не сдержавшись, добавил: — Если он вовремя уберется…

— Если хочешь, Ника, я могу переработать легенды о нем… — скромно сказал Аполлон, не удостаивая правом авторства Диониса.

«Но учти, — говорил ей Дионис по дороге на Олимп, — если ты хочешь что-то еще выиграть, пусть твой Одиссей вернется домой в одиночестве. Что за достижение, коль он обрушится на Итаку отрядом, которого боятся несколько морей? А вот один… Подумай!»

— Хорошо! — Афина встала, и синий цвет, цвет разума, очутился в центре между Отцом и бессмертными. — Мой избранный оставит остров, оставит власть и вернется к жене своей Пенелопе, чтобы не смущать вас. Он вернется домой сам, без помощи и без друзей, которых я оставляю на ваше попечение.

«Бакх прав, это верная комбинация», — подумала она.

— Я восславлю твое решение отдельной поэмой, — сказал Аполлон.

— Вставь туда строфу о том, как Одиссей хочет пахать родную землю, — попросила Деметра.

— ХВАТИТ! Я СЛУШАЛ ВАС, ВЫ НИЧЕМУ НЕ НАУЧИЛИСЬ!

Дионис опустил взгляд к винограду, Гера потупилась, Аполлон внимательно смотрел на Отца.

— СТАРОЕ ВРЕМЯ КОНЧИЛОСЬ. ВЫ — КОМАНДА ГРЕБЦОВ, А НЕ КУПАЛЬЩИЦЫ НА ОТДЫХЕ! ТОЛЬКО ЕДИНСТВО, НЕ ПРОСТО СОГЛАСИЕ, А ЕДИНСТВО, СОВМЕСТНЫЕ ТОЧНЫЕ ДЕЙСТВИЯ ПОМОГУТ НАМ ПОБЕДИТЬ И НАСЛАЖДАТЬСЯ, КАК РАНЬШЕ. МЫ ПЕРЕХОДИМ В АТАКУ! ВЫ ДВОЕ… ДА, ВЫ!

Арес и Афродита послушно вскочили.

— ВЫ ИЗОБРЕЛИ СЕБЕ НОВЫЕ ЗЕМЛИ, ЗАЧЕМ? ТЫ ХОЧЕШЬ СОЗДАТЬ ГОРОД ВОЙНЫ, ЧТОБЫ ЯВИТЬСЯ И ЗАВОЕВАТЬ ДРУГИЕ ГОРОДА, ЖИТЕЛИ КОТОРЫХ, ПО-ТВОЕМУ, БОЛЬШЕ ЛЮБЯТ ТВОИХ БРАТЬЕВ И СЕСТЕР ПО ПАНТЕОНУ? И МЕНЯ! ТЫ ПОЛАГАЛ, Я НЕ ЗНАЮ? А ТЫ, О ЧЕМ ДУМАЛА ТЫ, ИЗОБРЕТАЯ ГОРОД РАЗВРАТА В СТРАНЕ ДИКИХ ГАЛЛОВ?

Аполлон сидел тихо-тихо… Он-то столько всего придумал… И он тоже хотел ухватить за каблук Италию.

— ЭТО ПРАВИЛЬНАЯ ИДЕЯ! — продолжал Отец. — НО НЕ ЗАТЕМ, ЧТОБЫ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ НИХ…

Все посмотрели на Афину и Диониса.

— Я ОБЪЯВЛЯЮ НОВЫЙ ПРОЕКТ. МЫ УБЕРЕМ ДЕМОНОВ СЕВЕРНЫХ ЛЕСОВ. МОЙ ПРОЕКТ ПОЗВОЛИТ НЕ ВОЛНОВАТЬСЯ ИЗ-ЗА ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ. Я НАЗОВУ ЕГО… ЕВРОПА.

— Как?! — не выдержала Гера. — Эта девчонка, которая просилась переплыть Геллеспонт?

— ЕВРОПА! ЭТО БЫЛА МИЛАЯ ДЕВУШКА, ТЫ ЗРЯ ЕЕ УНИЧТОЖИЛА.

Гера потеряла дыхание от ярости. Она не могла скрыть выражение бессильной злости и обиды. Гермес даже пожалел ее.

«Так вот как он отомстил мне! — кричала в душе Гера, не решаясь произнести вслух. — Я знала, что он не забудет мне ту девку, но так!»

Она еще не догадывалась, что месть очень и очень надолго, что имя смертной, над которой Гера надругалась из ревности, ей придется слышать, слышать и слышать. Хуже того: ей придется самой повторять это имя, всякий раз пробуждая внутри отвратительные воспоминания.

Она не сомневалась, что план ее супруга-брата будет удачен, как все его начинания.

— Послушай, — тихонько обратилась Афина к Дионису, — а зачем тебе самому жить со своей избранной на острове? Ты же не можешь сделать ее бессмертной.

— Я поделюсь с ней силой, — отвечал Дионис так же вполголоса.

— Но тогда у тебя будет меньше силы. И что это даст?

— Она будет жить, как мы, не меняясь.

— За счет твоей силы?

— Ну да.

— А потом?

— Потом она умрет. В красоте и молодости.

— А слава?

— Мне не нужна слава.

— А храмы, а бессмертие?!

Дионис загадочно улыбнулся.

— Но она же не нимфа, она врет! Она смертная. Почему тебе не выбрать нимфу, а ее оставить избранной?

«Почему ты делаешь то, что нельзя понять! Почему меня это так волнует?»

Но сказала она другое:

— Мы не живем с людьми. Это слабость. Это как-то…

— Непристойно? Или непривычно?

Дионис быстро прикоснулся к ее руке, сияние вспыхнуло и погасло.

— Мы должны расширять ареал влияния, послушай Отца, — произнес он с еле-еле различимой иронией. — А я должен чем-то отличаться от безупречного Аполлона.

Одиссей стоял на скале, на острове Калипсо, там, где его подсмотрел Аполлон. Потом он сел, потом снова встал.

Это было ни с чем не сообразно, нелепо, он не поверил сначала.

«Мы жили на острове богов, Одиссей, — сказала ему Елена, Калипсо, нимфа, назови как угодно, его любимая, для которой он разрушил Трою, чтобы добыть ее оттуда, словно орех. — Семь лет счастья. Больше они тебе не дают».

Она так и произнесла: «тебе». Больше они тебе не дают.

«Я клянусь водами Стикса!» — добавила она.

Да что мне воды Стикса?!

«Кого ты больше любишь, Одиссей? Меня или ее?» — спросила Афина глубокой ночью. Она не пришла сама, она привиделась в кошмаре.

— Мне привычно являться к вам, — небрежно бросил юнец, вертя в руках позолоченную палку.

Одиссей встретил его на северном склоне.

— К нам? Как ты очутился на острове? — спросил Одиссей.

— К вам, людям… Остров Огигиа, как его прозвали финикийцы, или Калипсо, как зовет его твоя хозяйка.

Одиссей обхватил голову руками, он ведь был хитроумен.

— Горе мне, — мрачно, бесслезно, зло проговорил он.

— Странно, я так похож на горе? — поинтересовался Гермес.

Вечером, прощально предоставляя ему свое тело, оскорбительно веселая Калипсо шептала:

— Ты видел трех богов, Одиссей! Тебе повезло! Бессмертные разрешили тебе это…

Сидя, стоя, проклиная судьбу на скале, он понял: человек существует, он доволен собой, потому что не знает — существовать и хотеть чего-то, какой-то своей человеческой ерунды, тебе, человеку, позволяют бессмертные. Как только ты это слышишь, это ужасное «тебе разрешили счастье» — счастье исчезает, тонет к Посейдону.

Это так обидно, что ни о чем не хочется помнить.

Да, примерно так оно и было.

Как только Одиссей покинул остров, смертная, дерзко назвавшая себя нимфой, приготовилась ждать.

Ей ведь тоже что-то снилось накануне.

Она больше не была ни Еленой, ни Калипсо, она перестала быть египтянкой и никогда не была ахеянкой.

Она была возлюбленной того, кто снова даст ей имя.

У нее в запасе не лежала вечность, смерть поджидала ее точно так же, как сама она ждала возвращения любви. Она честно старалась любить и Париса, и Одиссея, но она уже забыла и того, и другого, потому что выполнила задачу, оказалась достойной своего единственного, кто купил ее, не за золото, а видимо, за свою душу.

Дионис ступил на остров, покинутый людьми моря.

Безымянная вакханка почувствовала в своем сердце его осторожный шаг.

Для нее началась новая, короткая жизнь.

Комментарии

Спустя шестьсот шестьдесят шесть лет тиран города-государства Афины по имени Писистрат сидел под тенью кипариса.

Микен уж не было, как не было и Трои. Не было бронзового оружия, греки давно освоили железо. Может быть, поэтому не было хеттского царства. Не было в Палестине египетского заслона от Азии в виде народа Мес-Су: Азия покорила этот народ и насильно переселила его в Вавилон. Но Египет стоял, доживала последние годы цепь древних династий страны Кемт, хотя уже не умела Черная Земля справиться с наглой греческой колонией Киреной, весело созданной под самым носом, к западу от дельты мутной великой реки.

А солнце палило так же, особенно летом, и кипарисы так же давали тень, и вот в этой спасительной тени отдыхал тиран Афин с молодым красивым собеседником.

Писистрат и сам был недурен. Он назывался тираном — под этой должностью вбежал и остался в истории, но он был счастливый тиран. Он установил главные праздники города: Великие Панафинеи, Элевсинские мистерии, Большие Дионисии. Он первым приказал записать поэмы Гомера. Он превратил сельское поселение в торговую республику; правда, он принимал решения и правил исключительно сам, но делал это так, что народ, почти весь, именовал его правление «золотым веком». Он учился у старшего родственника, сларного мудреца Солона, потом они ссорились, но Писистрат ни разу не позволил себе обидеть политического противника.

В числе прочего строгому Солону не нравилось, что Писистрат поддерживает некую новую затею, народное дурачество — театральные представления в честь разнузданного, не признаваемого аристократами-землевладельцами Диониса. Мудрец не мог понять, зачем серьезным людям притворяться, и, недоумевая, вопрошал поэта Феспия, выступавшего с одной из первых в мире ролей в одной из первых в мире трагедий: как не стыдно врать, разве ты, Феспий, действительно думаешь то, в чем пытаешься нас уверить?! Что сюда сейчас явится живой Геракл?! Но тогда ты сумасшедший!

В отличие от Солона, Писистрат знал: Феспий не сумасшедший, он пытается быть актером.

Вакханалии тоже не нравились Солону, но нравились Писистрату. И так далее. Для нас важнее прочего одно: именно тиран придумал однажды сохранить в словах то, что столетиями бродило из головы в голову — песни слепого аэда.

Кстати, шестьсот шестьдесят шесть лет — это чистое совпадение.

— Великолепное вино, — рассеянно произнес Писистрат.

Рассеянность была внешней, обманчивой. Он был собран, как никогда.

— Я поражен, — признался Писистрат.

— Не стоит, — сказал его партнер по беседе, который говорил в тени кипариса уже несколько часов.

— Я с детства верил, что это мое право… — тиран повел рукой назад, в направлении города с холмом акрополя. На холме еще не было никакого Парфенона.

— Но я ничего не сказал о твоем праве.

— Не важно. Я услышал.

Собеседник улыбнулся.

— То, что ты мне открыл, то, что ты удостоил меня разговором — вот свидетельство. Разве не так? — взволнованно спросил Писистрат. — Ну, скажи, разве это не так?

— Так.

— Но я вот что не способен понять… Чей я избранный? Я возобновил Панафинеи, я сделал их в двадцать раз праздничней, чем раньше, это главный день для афинян. Значит, Афина?

Он подождал, ничего не последовало, и он продолжил:

— А Элевсин? Я знаю, так, как повелел я, нигде не чествуют Деметру! Значит, она?

Он еще подождал и снова сказал:

— Из-за Феспия я поссорился с Солоном. Он назвал меня игроком и выдумщиком. Да, я выдумал, как сделать служения богу зрелищем. Но это веселый бог. Я сошел с ума…

Собеседник рассмеялся, но опять промолчал.

— Значит? Я твой избранный?

— Мне по душе, что ты затеял со мной игру, ты меня развлек.

— Что? — переспросил Писистрат.

— Ты прекрасно знаешь, зачем ты делал все это. Потому что ты хитрая лиса, Писистрат. Потому что в Афинах три типа людей, три части, три партии, и чтобы править, ты должен был угодить всем. Паралии живут морем и случаем — ты польстил им Панафинеями, ты поставил выше всех Афину. Она улыбнулась, когда ты нарядил крестьянку в шлем и латы и уверил своих афинян, будто тебя ведет за собой сама богиня. Она с улыбкой спросила, где ты отыскал такую дылду. А она, знаешь, редко улыбается. Педиэи — другая партия, не так ли? Их ты соблазнил Элевсином, они ведь аристократы, хозяева пахотных земель, а мистерии Элевсина — это нечто тайное и не для всех. Ну и дикеархи… Благодаря их дубинам ты захватил власть. А они пьяницы, справляют вакханалии с такими же, как они, женщинами, и молятся мне. Ну и чей ты избранный? При чем тут избранность? Чем ты готов пожертвовать, Писистрат?

Тиран низко склонил голову.

— Прости меня. Я думал, ты такой же, как я. Я слушал тебя и думал: какой небывалый фантазер, я отдам ему театральные служения вместо Феспия…

Тут собеседник расхохотался.

— Кому служения, Писистрат? Мне?!

— Прости меня…

Дионис отпил вина и сказал:

— Ты смесь Диомеда с Одиссеем. Один безбожник, другой хитрец.

Поразмыслив, добавил:

— Наверное, только такой человек мог организовать празднества сразу трем олимпийцам.

Еще поразмыслив, Дионис с некоторым удивлением сказал:

— Даже четырем! Ты ведь записал Гомера.

— Я сделал это, — подтвердил Писистрат.

— Ну и ну… Ты разместился между гордостью и смирением. А ну-ка, повтори?

— Я сделал это, — произнес Писистрат с той же интонацией, в точности, один в один.

— Да, большой талант. Жаль, что ты умрешь. Расцвет театра у меня запланирован через пару поколений.

— Но если я не избран…

Теперь Дионис захохотал так, что и тиран, несмотря на величие своего звания, не удержался. Вместе они смеялись, пока смертный не стал задыхаться.

— Ну все, все… — успокаивал Дионис. — Выпей вина, станет легче.

— Интересно, куда подевались мои охранники?

— Эти с дубинами? Лежат пьяные.

Тиран нахмурился.

— Не вздумай их наказывать! — приказал Дионис. — Это я, чтобы не мешали. Зато мы поговорили, вернее, ты меня слушал. Да, Писистрат, ты не избран. А может, избран. Самое глупое, на что способен смертный, — это ожидать бессмертия.

— Почему?

— Потому что, если оно дается, оно дается вдруг.

Тиран задумался. Лицо его, в противоположность недавнему смеху, сделалось грустным.

— Но получается, я напрасно трудился над сохранением «Илиады» и «Одиссеи»? Получается, они тоже не бессмертны? Я сохранил ложь?

— Конечно же нет! Это правда, но правда Аполлона. Строгая, размеренная…

— А то, что рассказал ты?

— Я ненормальный. Я говорю дикую правду. Ты же знаешь: тот, кто напьется неразбавленного вина, выбалтывает все секреты.

Писистрат покачал головой.

— Имя Диониса названо в «Илиаде» всего раз, и то будто случайно… Теперь я все вижу иначе.

— Два, — поправил Дионис. — Два раза. Один раз Дионис и один раз Бакх. Это позднейшие вставки.

— Это неправильно.

— Ничего не меняй в записанном. То, что открыл тебе я, нельзя сказать прямо. Но у тебя есть тайные мистерии в мою честь…

— Я понимаю.

— Я не сомневался. Ты догадлив, как сон Одиссея.

— Ты позволишь мне вопрос?

Дионис кивнул.

— Три вопроса, — уточнил тиран.

— Нахален, как грек, и мелочен, как финикиец.

— Благодарю тебя. Скажи, почему все обманываются, будто Дионис родился в Фивах?

— Так и есть. Только в египетских. Ты слыхал про египетские Фивы?

— Стовратный град?

— Это город храмов Ипет-Рес и Ипет-Су. Он в среднем течении Хапи, по-вашему — Нила. А на другом берегу реки, напротив — страна мертвых. Там покоятся все правители. Там покоится и Рамзес. Это та страна мертвых, о которой идет речь в «Одиссее». Но сам Одиссей там не был.

— Там родился Дионис?

— Там родился Ба-Кхенну-ф. На берегу живых. Это был второй вопрос.

— О, у меня их еще так много…

— Только один, Писистрат!

— Чей я избранный? Чей это город, Афины? Ее? Я увижу тебя снова? Чтобы задать новые три вопроса?

Дионис допил содержимое кубка быстрым глотком. Он хотел сказать, что Афины — опора Ники и Бакха, что культ Деметры нужен, чтобы никто не занял ее место, что Пелопоннес — страна Геры, и отношения Афин со Спартой, с неверной дружбой и будущими войнами, — это отношения Ники и Джуны, что на западе Марс битва за битвой создает страшный, непобедимый Рим… Что его собственное сражение с Фебби, длительное, равное, будет не в поле и не у стен, а в головах… Но он сказал лишь:

— Я жду.

— Хорошо, — покорился Писистрат. — Последний вопрос. Она умерла?

Дионис молчал.

— Елена… — осторожно пояснил тиран. — Та девушка…

— Да.

Он встал, вышел к солнцу. Тень кипариса была очень невелика.

— Это не считается! — поспешно, просительно крикнул Писистрат. — Скажи, я прошу тебя, скажи мне…

Дионис стоял вполоборота к нему.

— Столько лет, то же небо, те же птицы… Небо синее, ты молод, ты силен. Ты все можешь.

Дионис слушал.

— Ты еще счастлив? — спросил тиран.

Он так и не дождался ответа.

Спустя два часа, когда тень вновь удлинилась, когда охрана протрезвела и самый смелый охранник не побоялся явиться, волоча деревянную дубину, он нашел Писистрата сидящим на том же месте, почти в той же позе… Тиран глядел в одну и ту же точку перед собой и повторял одни и те же стихи:

Наконец он увидел охранника и обратился будто бы к нему, но с чем-то совсем непонятным:

— Бог мистификации… Он сам сказал, что он бог мистификации. Как ты думаешь? Что это значит? И когда же он говорил правду?

Приложение