Пропели вторые петухи, когда на попутной машине голодный и усталый Аксенов добрался до села, в котором квартировала редакция армейской газеты. Знакомо и приятно стучал движок; в домах, где работали наборщики и жил редактор, горел свет — газету еще не начинали печатать.

Аксенов поплелся на окраину, к себе на квартиру. Дверь оказалась незапертой. Он ждал письма от жены, но его на столе не оказалось. На постели лежал человек, накрытый шинелью. Аксенов присветил трофейным фонариком, узнал корреспондента «Правды» Якова Макаренко и улыбнулся. Припомнилась первая встреча с ним в горах Кавказа. Он спал тогда на полу, в битком набитом домишке. По деревянной крыше стучали потоки затяжного ливня. Раздался стук в дверь. Аксенов спросил: «Кто там?» Простуженный голос ответил: «Писатели!». «Писателей на свете много, кто именно?» Простуженный голос раздраженно ответил: «Макаренко и Островский». «Да ведь они уже умерли, не с того ли света явились?» «Верно, что умерли, но мы тоже Макаренко и Островский и, представьте себе, тоже писатели».

«Армия готовится к прыжку через Керченский пролив, и теперь понаедет уйма корреспондентов из фронтовой газеты, из Москвы. Только кто из них отважится идти с первым броском?» — подумал Аксенов, бросил на пол шинель, подложил под голову офицерскую сумку. У него болело горло. Он вернулся с острова Тузла, пробыв там больше недели. Половина плоского, песчаного острова находилась у гитлеровцев, половина — у нас. Каждый день бой, стрельба, бомбежки, нечего есть, и пресной воды тоже нет. Ночью, когда возвращался в Тамань, сторожевые катера противника обстреляли их мотобот, убили трех знакомых офицеров. Да и на Тузле только тем и занимались, что всю неделю хоронили убитых да перевязывали раненых.

Мысли постепенно тускнели. Тузла отодвинулась за тридевять земель. Раза два Аксенов перевернулся и тихо заснул. И приснился ему сон, часто посещавший его в последнее время. Он идет вдоль моря, взявшись за руки со своей Мусей. Войны и в помине нет, но небо хмурое, волны свинцовые, а они идут и хохочут. Ни одна женщина на свете не умеет так искренне и звонко смеяться, как его Муся. На душе легко и спокойно, и вдруг из-за клубящихся туч вырывается яркий луч солнца, больно обжигает лицо. Аксенов заслоняется руками, открывает глаза, слышит женский голос, ни капельки не похожий на голос Муси, и не совсем понимает, что его будит, освещая карманным фонариком, редакционная машинистка Нина.

— Ваня, вставайте, начальство требует…

Аксенов нехотя оделся, отправился к редактору. Там уже собрались все литературные работники.

— Товарищи, получен приказ, — сказал редактор. — Одна из дивизий нашей армии должна форсировать Керченский пролив, ворваться на берега Крыма, захватить плацдарм. Кто из вас добровольно, — он с нажимом повторил, — добровольно пойдет в десант?

Стало тихо, настолько тихо, что было слышно, как за раскрытым окном с куста сирени срываются в песок капли росы. Все молчали, словно проглотили языки, молчал и Аксенов. Нестерпимо стучало в висках, он глядел на порыжевшие носки кирзовых сапог и думал, что если пойдет в десант, то не скоро получит письмо от Муси.

— Я жду, товарищи. — В голосе редактора зазвенел металл.

Аксенов поднял отяжелевшую голову. Товарищи глядели на него. Многие из них еще раньше говорили ему: «Ну, Иван, в десант пойдем вместе». Так само собой загодя решилось: в десант идти ему.

— Хорошо, я согласен, — сказал Аксенов и зевнул. Говорить о том, что он устал на Тузле и болит горло, было ни к чему. Никто не поверит.

Все сразу заговорили.

— Десант выходит в море завтра в полночь. Я оставляю, майор, на первой полосе пятьдесят строк и не буду печатать газету, пока не получу эти пятьдесят строк… Понятно? Отправляйтесь в Тамань к полковнику Гладкову. Он назначен командующим десантом.

Аксенов вздрогнул, поморщился, как от зубной боли. Он знал Гладкова еще по «Малой земле» под Новороссийском. Но совсем недавно у них произошла ссора. Корреспондент находился в дивизии Гладкова, когда она штурмовала Анапу; написал очерк на полосу о боях за город, даже показал ее полковнику, но когда вернулся в редакцию, пришлось все переделать. Почетное наименование «Анапская» было присвоено дивизии, наступавшей правее, и Аксенов переписал материал так, что выходило: городом вроде овладел не Гладков, а сосед справа. Через несколько дней Аксенову передали, что полковник, прочитав газету, страшно разъярился, приказал не подпускать корреспондента к дивизии на расстояние пушечного выстрела, а если паче чаяния тот явится, гнать его мокрой метлой. Объяснять Гладкову, как все получилось, бесполезно. Такое может понять только газетчик.

На другой день вечером, проглотив порошок пирамидона, Аксенов отправился в Тамань. Он побоялся явиться к Гладкову и, узнав, что полку, назначенному в первый бросок, придается батальон морской пехоты, пошел в него. Во всяком наступлении кто-то идет первым, даже если наступает армия — сто пятьдесят тысяч человек, — кто-то идет первым.

По диспозиции, разработанной штабом, первым на крымский берег должен высадиться батальон морской пехоты. Но и в батальоне тоже сочинили свою диспозицию, по ней мотобот, в котором находился корреспондент, должен причалить к берегу третьим по счету. Два мотобота, идущие впереди, потопили вражеские снаряды, и суденышко с Аксеновым первым подошло к берегу, заносимому ослепительной метелью цветных трассирующих пуль.

На берегу, скользком от крови, корреспондент палил из автомата, бросал гранаты, дело дошло до пистолетной стрельбы, затем, вспомнив, что его задача — написать пятьдесят строк, с нетерпением ожидаемых в редакции, забежал в горящий дом и при свете пылающей крыши на разноцветных листках какой-то немецкой квитанционной книжки, попавшейся под руку, написал заметку «Наши войска ворвались в Крым». Он описал все, что увидел в бою, назвал фамилии двенадцати матросов, храбро сражавшихся рядом с ним. Заметку завернул в тонкую противоипритную палатку, чтобы бумага не размокла в воде, отдал связному, и тот увез ее на последнем мотоботе, отчалившем на Тамань.

Затем Аксенов нагнал наступавшую цепь, а когда гитлеровцы бросили на десантников танки, выкопал окоп, и весь день провел на переднем крае, экономя патроны, бережно стрелял из автомата и записывал богатые впечатления боя.

…Забрезжил рассвет, наступило утро, из тумана выглянуло бескровное солнце, осветило суда, понуро возвращавшиеся на таманский берег. К разбитому пирсу подошел искромсанный снарядами сторожевой катер. С залитой кровью палубы поспешно снесли раненых, затем окровавленные тела убитых, бережно опустили мертвого начальника переправочных средств Героя Советского Союза Сипягина. Последним, пошатываясь от горя, на берег сошел мокрый с головы до ног бесконечно усталый Гладков, в отчаянии схватился за непокрытую голову, с тоской подумал: «Лучше бы меня убили».

— Товарищ полковник, вас просит к себе командующий фронтом, — обратился к нему один из офицеров штаба и широким жестом пригласил в «виллис».

Полковник опустился на заднее жесткое сиденье, закрыл покрасневшие глаза, попросил:

— Дайте папиросу.

Начальник отдела штаба щелкнул портсигаром, сделанным из дюраля разбитого самолета с вырезанной на крышке надписью: «Память о Малой земле».

Гладков взял мятую папиросу и, хотя никогда не курил, зажег ее, глубоко затянулся синим дымком. Голова закружилась сильнее. Подпрыгивая, «виллис» мчался вдоль моря, мимо покрытых зелеными сетками тяжелых батарей. Глядя на пушки и горы стреляных гильз, полковник внутренне содрогался. Если солдаты не зацепились за крымский берег, — тысячи снарядов выпущены зря. Если? Он закусил потрескавшуюся губу. Он не мог ответить: зацепились или не зацепились? Из-за сильного огня катер, на котором он плыл в Крым, вынужден вернуться, вернулся командир полка, вернулись штабы.

Машина подошла к дому. У крыльца толпилась дюжина корреспондентов. Часовой, почтительно козырнув, открыл заскрипевшую дверь, и Гладков очутился в полутемной комнате, среди военных разных рангов. За столом, заваленным картами и донесениями, в шинели, накинутой внапашку, сидел бритоголовый Маршал Советского Союза.

— Вернулся? — укоризненно спросил он, не подавая полковнику руки.

— Так точно, — ответил Гладков.

— Высадились наши войска на крымский берег?

— Не знаю. — Гладков покраснел, готовый провалиться сквозь землю.

— А кто знает? — повысил маршал сорванный на телефонных разговорах голос и провел рукавом по запылившимся орденам.

Гладков пожал плечами и заметил, что у него на левом погоне не хватает двух звездочек. «Разжалует в майоры», — мелькнула спасительная мысль. В «виллисе» он думал, что его отдадут под трибунал, может, даже расстреляют.

— Видел на том берегу автоматные вспышки, слышал разрывы гранат, — сказал полковник.

— Твои люди высадились, а ты не смог, — сказал маршал и прикрыл выгоревшими ресницами серые, усталые глаза.

Гладков тоже закрыл глаза, и перед его внутренним взором возникло только что пережитое. Бурное, холодное море. Гибель судов, рвущихся не то на своих, не то на чужих минных полях. Плотная завеса заградительного огня, словно дождь соединившая небо и землю, сквозь которую ничто живое не способно пробиться. Удар снаряда в катер, режущий свист осколков наповал сразивших Сипягина и офицеров дивизии. Объяснять все это маршалу не имело смысла. Полководец не понял бы его, как он сам не понял бы младшего по чину офицера, не выполнившего задания. «Лучше бы убило меня, а не Сипягина», — вторично подумал Гладков.

Вошел дежурный офицер и, придав усталому, небритому лицу бодрое выражение, отрапортовал:

— На проводе Ставка Верховного Главнокомандования. Запрашивают: высадились ли наши войска в Крым?

— Погоди! Десять раз одно и то же, — рассерженно отмахнулся маршал и, обращаясь к полковнику, закричал: — Москва ждет, что я скажу?.. У моего дома собрались корреспонденты всех газет. Что я скажу? Что ты побоялся подойти к берегу? Да?

— Не знаю, что им сказать, — тихо проговорил Гладков. — Только я не боялся…

Скрипнула дверь, и в ней, как в раме, возник высокий молодой полковник. В поднятой руке его, словно голубь, готовый вырваться, белела газета.

— Ура, товарищи! Наши на том берегу и успешно наступают.

Наступила пауза.

— А ты откуда знаешь, начальник политотдела? — со смешанным облегчением и недоверием спросил маршал.

— Как откуда? В газете написано.

— Постой, постой, в какой газете? Что написано?

— В нашей, армейской, «Знамя Родины».

— Ну-ка читай, — попросил маршал, доставая из футляра очки в золотой оправе.

— Заметка называется «Наши войска ворвались в Крым», — громким голосом, отчетливо прочел начальник политотдела.

— Ничего не скажешь, заголовок хорош, — хором подтвердили корреспонденты, под шумок протиснувшиеся в комнату.

Отчетливо выговаривая каждое слово, начальник политотдела прочитал пятьдесят строк, сделал ударение на подписи: майор Иван Аксенов.

Корреспонденты выскользнули из комнаты и, прыгнув в свои машины, помчались в Тамань, на узел связи.

— А может, он с этого берега накропал? Знаем этих борзописцев — все могут выдумать, фантазии у каждого хватает на десятерых, — сказал маршал повеселевшим голосом.

— Э, нет! Я знаю Ваню. У нас была беседа перед десантом. Да и под заметкой написано: берег Крыма, — уверенно ответил начальник политотдела.

— Когда они успели?.. Ведь с тем берегом никакой связи… Оттуда ни слова… А тут газета, и с такими подробностями! — завосхищались вдруг офицеры и генералы.

— Товарищ Маршал Советского Союза, — сразу оценив изменившуюся обстановку, попросил полковник Гладков, — разрешите отправиться на ту сторону пролива и принять командование над высадившимися войсками?

— Да, да, дорогой, езжай. Ни пуха тебе, ни пера. — Маршал поднялся, пожал руку полковнику, обнял его и торопливо пошел в аппаратную.

Вздохнув с облегчением, Гладков уже на крыльце услышал раскатистый бас полководца, увидел через окно, как он опустился на стул.

— Ставка? На проводе командующий фронтом… Наши войска ворвались в Крым… — Маршал вскочил, вытянулся. — Здравия желаю! — и с наслаждением повторил: — Ворвались в Крым, говорю… Да, ворвались и успешно продвигаются вперед…

1943 г.