Капля влаги появлялась неожиданно — еще мгновение назад ее не было. И вдруг она появляется, медленно заскользит, останавливается, затем отрывается от кончика носа и отправляется в свободное падение. Интервалы небольшие — минута или две. Как падает с носа влага, Александр Николаевич не видел и не чувствовал, он был занят тем, что пытался найти менее болезненное положение и сползти с кровати. Не слезть, а именно сползти. И хотя ему это удалось, дойти самостоятельно до туалета не представлялось возможным.

— Зоя! — прохрипел он и понял: его не слышат.

Набрав в легкие большее количество кислорода, а вместе с ним и энергии, повторил попытку.

— Зоя!

Встревоженная Зоя Константиновна появилась тотчас — вынырнула, как джин из бутылки.

— Сейчас, дорогой, сейчас. Не волнуйся…

Надела один тапок, затем другой и, обхватив Кузнецова, заботливо потащила в ванную.

Кому из двоих было тяжелей — вопрос спорный. Зоя Константиновна не обладала фигуркой, на которую обычно обращают внимание мужчины — никаких рельефных линий, волнующих возвышенностей и таких же захватывающих дух спусков. Обыкновенная женская фигура, утратившая девичий шарм, но не толстая. Скорее упитанная, подсказывающая, что в ней можно обнаружить и пирожки с ватрушками, и конфеты с шоколадом. Однако еще раз скажем: не толстая и совсем небольшая — где-то метр шестьдесят или около того. Александр Николаевич ростом также похвастать не мог, как впрочем, и мускулатурой. Не нужна эта самая мускулатура людям серьезным и тем более в возрасте. Ни к чему она, поэтому бицепцев и трицепцев у Кузнецова не было. Но был, как и полагается, живот. Представительный и немного холеный — некая гордость своего хозяина. Вероятно, большая часть веса Александра Николаевича как раз и приходилась на живот. Поэтому Кузнецов и перемещал в пространстве именно живот, а остальным была занята Зоя Константиновна.

— Чертовщина какая-то, — проскрипел Александр Николаевич, добравшись до унитаза.

— Сам справишься?

— Трусы только спусти, — попросил Кузнецов.

— Уверен? — уточнила Зоя Константиновна и выполнила просьбу супруга.

И неожиданно для себя Александр Николаевич увидел себя — крохотного малыша, писающего за каким-то ларьком. А рядом стоит мама и ободряющее подсказывает, мол, никого не видно, давай…

Предательски увлажнились глаза — оказывается, память заботливо сохранила фрагменты детства, чтобы спустя десятки лет вновь напомнить о событии, которое и событием назвать нельзя.

Мама, где ты сейчас?

* * *

Надеть штаны и рубашку — еще одна, не менее болезненная пытка, через которую Кузнецов вновь прошел с помощью супруги.

— Чертовщина какая-то, — повторил он. — Кому скажи — не поверят. А если бы я остановил свой выбор на другом заболевании? Зося, как ты думаешь?

— Случайное совпадение.

— Просто поверить боюсь,… никогда не болел, а тут спина!

— Недели на три.

— Как три! Нельзя мне болеть три недели! Ты что! Меня с работы выгонят.

— И еще недели три процедуры, — сообщила Зоя Константиновна.

Болеть всегда тяжко, особенно в начале. Болезнь, как известно, приходит коварно и в неподходящий момент. Особенно трудно тем, кто редко болеет — для них болезнь еще большее испытание, чем для тех, кто постоянно воюет с недугами и поэтому привык. Привык к боли, ограничениям, к дурному настроению, к хлопотам и заботам, которыми ты окружил не только себя, но и своих близких. Больных сторонятся, никому кроме врачей они не нужны. Да и врачам-то нужны постольку — поскольку — получить зарплату, а дальше сам справишься, или как решат на небесах… Хотя и тут полная неразбериха. К чему создавать несовершенный механизм — уязвленный и подверженный многочисленным изменениям, каких в природе наберется не одна тысяча? Малейшее колебание воздуха, без которого и простейшие организмы тотчас погибнут, вызывает сложные и порой не обратимые последствия. Гляньте на младенца, а затем на мир, что его окружает. Да как тут выжить! А жить как? А жить в свое удовольствие? И ведь как-то живем, не существуем, а именно живем — радуемся, когда и радоваться невозможно, порой улыбаемся и даже смеемся. А над кем, спрашивается, смеемся? Не над собой ли? Или все же над ними — нашими создателями? Бросая вызов, открывая тайны и проникая все глубже в плоть. Часто плоть как раз доставляет нам неприятности — то, что мы так любим и лелеем, чему посвящаем большую часть своего драгоценного времени, чем восхищаемся и к чему стремимся — в своих желаниях, в мыслях своих, совершенно забывая о другом. Намеренно, либо по незнанию игнорируем, ибо сказано: дух есть дом, вместилище, откуда они выходят. Кто — они? Наши радости и печали, хвори и недомогания. Если дом основательный — крыша не течет, фундамент стойкий, не скрипят полы, и ветер злой не гуляет, придет и тепло, и душевное тепло придет.

— Сквозняков вроде нет, — заметил Александр Николаевич, — тяжестей не поднимал, откуда ему — радикулиту взяться? И почему сегодня, а не вчера? А может, и вправду сглазили?

— Кто?

— Знать бы — кто, — ответил Кузнецов.

— Дома сидел, всего и вышел один раз — до библиотеки прошелся, и на тебе — радикулит! — поддержала супруга.

Действительно, никуда Александр Николаевич не отлучался, с людьми посторонними не встречался, не беседовал, зла не желал, как впрочем, и добра.

— Говорят, нужно плюнуть на больное место, — вспомнила Зоя Константиновна.

Кузнецов тоже вспомнил… о своей теще.

Не заладились у него отношения с женщиной — матерью Зои. Вроде и повода или причины никакого. Делить тоже нечего — дочь, что ли, делить? Наверно, все же дочь. Не смогли, не получилось, чтобы каждому досталось. Мужики — они страшные эгоисты, и если глаз на что положат, своего добьются. А мать? Родить — полдела, хотя дело великое — не у всех получается. А вырастить? Воспитать? На ноги поставить и в жизнь отправить, чтобы объявился потом вот такой Александр Николаевич и обобрал до нитки! Кофточку подарил, а дочь любимую забрал! Кофточка и дочь — ну, как тут не возмутиться? Где справедливость после этого? Обида — червячок противный все душу перекопал, однако мотыльком не обернулся, крылышками не взмахнул и не улетел — понравилось ему ползать темными переулками.

Дарья Никитична жила не только отдельно, она вообще в другом городе жила. Не по-людски, конечно, когда дочь тут, а мать там, тем более что возраст с каждым днем подсказывал усмирить гордыню и переехать ближе к родственникам. Однако характер, он и у женщины характер — диктовал, указывал и плакать не позволял. Чтобы пустить вечером слезинку, промокнуть краешком платочка — никогда! Как вспомнит о кофточке, тотчас слезинка заберется обратно, и платочка не надо… ничего не надо, как-нибудь сама справится, благо имелся опыт значительный и продолжительный, как хватало и дел. Цветочки полить, пыль смахнуть, половики выбить, в магазин сбегать, с соседкой переговорить, спросить: как там, чего нового — хватало дел. Не успело солнышко взойти, смотришь, уже село, и она села — ноги болят. На фото глянула — тут они все трое: муж живой, дочка Зоя и она — Дарья Никитична. Лица светлые, тревогой не обременные — фотограф наказал и объяснил, куда и как полагается смотреть — получилось. Прекрасное мгновение, когда они все вместе — нет там никакого Александра Николаевича и Михаила Сергеевича с Борисом Николаевичем — никого нет! Только они втроем — бог любит троицу.

Утверждают, что человека формирует окружающая среда. Дарью Никитичну вот уже седьмой десяток окружали одни и те же стены — тусклые и невыразительные. Выходит, что стены ее и сформировали — сейчас многие и не знают, что когда-то не существовало обоев — дорого и негигиенично — тараканы ужас как любили обои, а еще больше клей, которым обои мазали. У Дарьи Никитичны своих тараканов не было — чужие порой забегали, но своих, доморощенных аборигенов не было. Прижимистой оказалась женщина — крошки не найдете. Дарья Никитична всегда следила за чистотой. Чая с сухариком отведает и тут же сухонькой ладошкой по столу проведет и в рот отправит. Приметы? Плевать она хотела на приметы — если большую часть жизни не было достатка в доме, откуда ему взяться сейчас — на восьмидесятом году? Как жила? И сама не знала — особенно себя не расстраивала, мыслью о будущем не тешила и не обманывала.

— Хочешь пригласить? — спросил Александр Николаевич и поморщился, то ли от боли в пояснице, то ли от возможных перспектив, связанных с приездом тещи.

— Как скажешь, — ответила супруга.

Именно за это качество и любил Зою Константиновну Кузнецов. Любить, да будет вам известно, можно по-разному. Вероятно, этим обстоятельством и объясняется чрезмерное любопытство обывателя к теме любви. Казалось, что нового? Он и она, как вариант — зловещий треугольник. Однако тут и зарыт тот самый камень познания, когда через отношения проявляются чувства и какие…

Конечно, Александр Николаевич свою супругу любил, он и на секундочку бы не задумался, если бы поступил соответствующий вопрос. Но любовь у Кузнецова носила индивидуальный характер, со множеством оттенков, часто непонятных для постороннего наблюдателя. Естественно, никто не собирался за Кузнецовым наблюдать и тем более вторгаться в интимную область его существования — заглядывать, например, в спальню. Плотские утехи, скажут умудренные жизнью люди, это и вовсе не любовь. Занимаются же ими без любви? Любовь в истинном значении нечто большее, что невозможно передать камерой, каким бы искусным не был оператор. Любовь может себя проявлять невероятной гаммой чувств и поступков, даже полным их отсутствием! Всем известна ревность, являющаяся по сути своей проявлением любви, как и ненависть к вчерашнему объекту обожания. И каждая новая любовь, что вспыхивает в воспаленном сердце, по-своему уникальна и неповторима.

Зоя Константиновна могла ответить на прозвучавший вопрос, используя тысячу и один вариант. Но ответила так, чтобы понравилось супругу. Скажете, умная женщина? Поправим — любящая. Александр Николаевич ответ оценил по достоинству и из тысячи возможных выбрал нужный.

— Звони, пусть приезжает.

В основе этого короткого диалога, который и диалогом назвать нельзя, лежало все то же чувство — любовь — странная и неизведанная область познания, в равной мере доступная всем, кто в ней нуждается. Никакой оговорки. Она обязательно придет и даже останется, когда все прочие чувства вас покинут. Останется не менее преданной, чем ваш любимый барбос, с той лишь разницей, чтобы вы в ней нуждаетесь гораздо больше, чем ваш барбос в вас.

Александр Николаевич когда-то безумно любил свою жену, вероятно, сильней, чем сейчас. Хотя все же нельзя любить чуть-чуть, в полсилы. Она или есть или ее нет. Третьего, увы, не дано, в противном случае это уже обман или добровольное заблуждение. Однако себя обманывать тоже грешно — невозможно пылать страстью вечно. Любой огонек когда-нибудь да потухнет, но останутся угольки — темные головешки, внешне обманчивые, так как и внутри продолжает бушевать пламя, стоит лишь придать им уверенности и слегка подуть — едва-едва, но только от души, от сердца.

— Она не помешает, — произнесла Зоя Константиновна и замолчала.

И в этой тишине, что повисла на короткое мгновение, чувствовалась,… нет, не благодарность, а любовь!

Согласие в доме — несбыточная мечта многих. Но почему оно родилось сейчас, когда разламывает спину и невозможно повернуться, чтобы не состроить зловещую гримасу на лице? Почему не было волшебного состояния, когда они пересчитывали деньги и строили планы?

Обман! Еще один обман. Возникшая боль обнажила нервы, по которым, словно по оголенным проводам, пронесся уже другой, забытый и чужой Александр Николаевич или просто Саша — она прежде всегда называла его Сашей. А он купался и в ее голосе, и в своем имени, не в состоянии их разделить.

Заболел, — мелькнула мысль. Он явно заболел, разговор не о спине, там хоть и больно, но понятно. Непонятно — что с ним происходит?

От кончика носа оторвалась небольшая капля влаги и отправлялась в свободное падение. Доля секунды и на полу крохотное, едва различимое пятнышко — маленький, не видимый для глаза Александр Николаевич.

— Прилягу, не здоровится, — пожаловался он и, превозмогая боль, отправился обратно в спальню.