— Уравнение? Да уравнение! Вся наша жизнь уравнение!

Сидели на кухне — товарищ Шумный и математик Горелик, который вновь чистил картошку. Неумело чистил, слишком много снимал кожуры, от чего клубень превращался если и не в горошину, то терял большую часть своего объема.

— По идее можно просчитать все, — заверил Алексей Митрофанович, — однако в любом уравнении обязательно должны быть исходные данные, когда кругом сплошные неизвестные, это уже не уравнение. Всегда нужно от чего-то оттолкнуться, как при ходьбе. Как вы будете ходить, если нет опоры? Хотя и неизвестные данные играют существенное значение. Как мыслит человек? В заданном направлении, что-то похожее на вектор. Возьмем окружность. Если вы не знаете, что она составляет триста шестьдесят градусов, как вы будете ориентироваться?

— По солнцу, — неожиданно для себя ответил Виталий Борисович, который все это время испытывал опасение, что нож в руках Горелика соскользнет.

— Днем по солнцу, ночью по луне. А если погода пасмурная и, добавим, безветренная? Сидеть и ждать? Надеяться, когда решат на небесах? Вы знаете, человечество развивается стремительно. Не в количественном отношении, а в интеллектуальном. Порой чрезмерно стремительно, только сделанные открытия носят прикладной характер.

— Это еще как?

— Как? А вот так! — улыбнулся Горелик, — нужен был свет — изобрели лампочку. Вроде, проблема решена, а как же огонь? Существует сам по себе, не спрашивая разрешения, оставаясь не союзником человека, а его злейшим противником. Кто кому бросил вызов? Уравнение? — Уравнение! А кто его собирается решать? Некому! Потому что существует лампочка! А где вы в природе видели лампочку?

— Светлячок, — подсказал Виталий Борисович.

— Светлячок — не лампочка, он наделен божественной силой, все его существование подчиненно законам мироздания и он совершенно далек от каких-либо корыстных желаний.

— Значит, невозможно?

— Я не сказал: невозможно, я сказал: почти невозможно, — ответил Алексей Митрофанович и взял еще один клубень.

— Трудность заключается в том, что мешает субъективизм. Он является и тормозом и движущей силой. Это альфа и омега. Может ли черное быть белым и наоборот? Глупый вопрос для умного человека. Может! День и ночь — разве это не доказательство? Один и тот же вид из окна днем и ночью. А кто задумывался? Открытия, дорогой мой, часто случаются, когда мы отвлекаемся от устоявших стереотипов и глядим на мир, словно в первый раз! Иначе невозможно! Иначе мы в плену у самих себя! Вы полагаете, ученые какие-то особенные люди? И у них все по-другому? Нисколько!

— Почти невозможно — это как? — перебил Виталий Борисович, — один процент из ста?

— Может, из тысячи, а может, из миллиона. Мы узнаем, когда найдем этот единственный процент.

— А как посоветуете вы?

— Я?

Горелик бросил клубень в кастрюлю.

— Если я вам скажу мое мнение, это будет мое решение. Понимаете, мое! Но не ваше. А задача стоит перед вами, стало быть, и решение должно быть тоже вашим. Совет — вещь полезная, но куда полезней поощрение. Вы никогда не задумывались, почему одни нации преуспевают в тех областях, куда другие и ногой не ступали? Мы же все одинаковы и созданы из одного материала, наделенные в равной степени божественной искоркой!

— Не задумывался, — честно признался Виталий Борисович, — некогда мне.

— И правильно сделали! — окончательно сбил с толка Горелик.

— Они никого не слушают и не оглядываются по сторонам, а заняты своим делом, вот как вы.

— Образования мне не хватает, я же этот… из народа.

— Замечательно! Я тоже из народа. Батюшка мой с сохой не стоял, но и в графах не числился. Родословная, которой так многие гордятся, не более чем парадный камзол. А камзол могут пожаловать любому и в самый неожиданный момент. Его только стоит заслужить. Образование, воспитание — все это составляющие, но не определяющие факторы развития человека. Искра божья — она определяет, кем ты станешь и как пройдешь извилистой дорогою. Ночью спите или думаете?

— Сны вижу, а прежде не видел, — как-то грустно признался Виталий Борисович.

— Не было причины. То есть причина-то была, а вы не замечали.

— Пугают они меня.

— Не они вас пугают, а вы их боитесь, — поправил Алексей Митрофанович. А боитесь — к размышлению склоняют, думать заставляют, а вам — некогда. Клавдия Степановна приходила?

— Не приходила.

— Значит, плохо звали.

— Я ее не звал.

— Но думали. Верно? Думать-то думали?

— А как мне не думать! — возразил Виталий Борисович, — дело же закрывать нужно. Сегодня опять звонили — ругали. Им статистика нужна, показатели, а мне — истина.

— Истина, как и правда, — заметил Алексей Митрофанович, неумело строгая очередной клубень, — у всех разная. Но вы сказали истина. Не правда, а именно истина. Значит, и человек вы совестливый. Когда кто-то в разговоре подчеркивает, что он говорит правду — это настораживает. Выходит, все, о чем он говорил прежде, — неправда. Совестливый боится неправды, она для него тот же яд, а для человека лицемерного — средство к существованию. Обмануть кого-либо — себя обмануть. Плоть глупа и неразборчива, с разумом она не дружит. И кто из двоих возобладает и верх возьмет — решать человеку. Картофель возьмем — почистил, в кастрюлю бросил, водой залил и на огонь поставил. А уж каким он получится — не нашего ума дело. Все, что позволено, — смотреть, да огня убавлять. Картофель для всех един, для вас, для меня, и никто не возражает — глупо возражать. А что есть истина?

Горелик поднял глаза и внимательно посмотрел на Виталия Борисовича.

— Исть она. Вслушайтесь! Исть она. Не в смысле продукта питания, а нечто, существующее помимо воли человека, вне его желаний, а может, и вопреки. Проще говоря, объективно, как солнце, которым человек восхищается или ругает, использует или игнорирует, но без которого нет существования. Так же дело обстоит и с истиной. Только на солнце посмотреть можно, а истину следует чувствовать. Клавдия Степановна придет, не сомневайтесь — у нее сейчас забот и хлопот хватает, с каждым пообщаться, мнение выслушать. Сколько людей она встретила здесь? Вот каждого и следует посетить, необязательно знакомых и близких. Вы же ее прежде и не знали, и не встречались, а она к вам одному из первых пожаловала и не единожды. А то, что в образе странном, так это, может быть, мы странные. Откуда нам знать? Если для нас верх там, а низ тут, то для них ни верха, ни низа вообще не существует! Вот вам и объяснение логическое.

— В прошлое попал, — неожиданно признался Виталий Борисович.

— Во сне? — уточнил математик и поставил кастрюлю на плиту.

— Вчера ночью, прилег на кушетку и оказался в машине с красноармейцами. Еду куда-то, а куда неизвестно. Потом сообразил — в оцепление поставили с каким-то Комаровым. И все реально — ветер дует, темно, холодно. Стоим и разговариваем, только я себя не вижу. Чувствовать — чувствую, но не вижу. А затем,… — Виталий Борисович полез в карман, — вот этот человек убил другого человека. Из нагана стрельнул и убил. Звать его Сидорчук Ефим Пафнутьевич. Как звать другого, не знаю, и почему он его убил, тоже не знаю. Но думаю, знал Сидорчук. И что более занятно — видели его на днях в нашем городе. Психически нормальный человек видел — я справки наводил.

Алексей Митрофанович молчал.

— Сходство с фотографией поражает, поэтому свидетелю я верю, как верю и в то, что Сидорчук появлялся ночью в библиотеке. Изучал книги, теперь эти книги изучаю я, и как вы догадываетесь, ничего понять не могу. К чему я вам это все рассказываю?

Горелик моргнул и включил газ.

— Чтобы не забыть, — объяснил он.

— Что не забыть?

— Вы не поняли, чтобы о картошке не забыть. В прошлый раз почистил и забыл — испортилась. Теперь главное — не забыть выключить газ, а уж потом не забыть съесть. К чему вы мне все рассказали? А кому еще вам рассказывать! Тема слишком деликатная — засмеять могут или вообще… того.

— Вот именно, того, — согласился Виталий Борисович, — выгонят на пенсию без пенсии по состоянию здоровья.

— А скажите, зачем вам это надо? Как только вы закроете дело, все ваши кошмары прекратятся.

— Я не говорил «кошмары», — возразил Виталий Борисович. — Спрашиваете, зачем? Вы же меня провоцируете. По городу бродит призрак. Призрак из прошлого. Что ему надо?

— Вы помните дом, где стояли в оцеплении? — неожиданно поинтересовался математик.

— Дом?

— Да, дом, где стояли с этим… Комаровым?

— Нужно подумать.

— Подумайте, подумайте, а как надумаете — сходите.

— Вы полагаете?

— Ассоциативное мышление.

— А что это даст? — вопросом ответил оперативник.

— Толчок для дальнейшего размышления. И мысли новые появятся. Вы же закисли, топчетесь на одном месте, а для решения уравнения необходимы свежие данные. Картошку будете?

— Неудобно, право, сначала чай, сейчас картошку, в следующий раз на ночлег напрошусь, — пошутил Виталий Борисович.

— А хотите, вместе сходим? Я город прекрасно знаю, не нынешний, а тот — прошлый.

Кроме темноты и мрачных силуэтов Виталий Борисович ничего не помнил, однако дерзкое предложение найти дом ему понравилось. Вот только как найти этот дом? И существует ли он сейчас? Подворотня! Они заезжали под арку…

— Вспомнили?

— А вдруг?

— Ну говорите! Говорите же!

— А вдруг это ваш дом?

— Наш? — не понял Алексей Митрофанович.

— Да! Дом, где мы с вами находимся. И арка у вас есть, и подворотен хватает.

— Еще что-нибудь вспомните, какую-нибудь деталь, этого явно недостаточно, два совпадения еще не повод, нужна, по крайней мере, третья, чтобы избежать ошибки.

Третья! А где ее взять? Эту третью составляющую!

Виталий Борисович закрыл глаза в попытке вернуться в прошлое…

* * *

— По машинам, товарищи, — голос надрывный и командный.

Товарищи неуклюже лезут в грузовик — мешают те самые винтовки под два метра. Рассаживаются вдоль борта — кто на корточки, кто на влажные и грязные доски.

— Трогай, — кричит тот же голос, и машина послушно трогается с места. Но трогается она с рывком, от чего вдоль борта пробегает живая волна. Кто-то падает на мертвеца — он лежит тут же, широко открыв глаза. Многие смеются над неудачником, над тем, кто свалился на покойника. И сам неудачник вынужден присоединиться к хору грубых голосов — скалит зубы, продолжая сидеть на трупе. Кроме убитого не смеется еще один в шинели.

— А чего? Так даже удобней, — говорит неудачник, — жалко только, что не баба.

Новый взрыв хохота. Его колотит, но не от ветра и холода. На ухабах мертвец бьется затылком о доски и мотает головой — получается смешно. Они смеются, он — нет. Ему противно сидеть рядом и слушать их смех. Ветра нет, но в глазах стоят слезы. Еще один толчок на рытвине, и она ползет вниз — длинная тоненькая струйка. Говорят, соленая. Холод уже давно залез в сапоги, в бушлат, а руки вновь стали непослушными и чужими. В руках у них винтовки, и все они напоминают какое-то мифическое чудище, ощетинившееся длинными и грозными шипами. Куда-то едут — трясутся на ухабах, ныряя время от времени в темноту — ленивые фонари освещают лишь себя.

— По Камышенской поехали, — кричит кто.

— Так оно быстрей получится, — соглашается другой голос, — я, мужики, ссать хочу!

— А ты в сапог.

— В твой?

Всем весело, иначе нельзя, иначе страшно — покойник рядом, и хотя он на них не смотрит — все равно, страшно.