Картинки прошлого — внешне не связанные, часто непонятные и туманные являются нам в зрелом возрасте. Память — липкая субстанция произвольно вбирает в себя моменты безграничного счастья, радости и блаженства, либо горя и отчаяния. Избавиться от них невозможно — они живут самостоятельной жизнью, много дольше, чем нам кажется. Предел человечества — ограничен. Ученые уже вывели этот предел, определили свой срок Апокалипсису, в очередной раз взвалив на себя не свойственную им задачу.

Возраст. Чем старше становилась Дарья Никитична, тем чаще обращала она взгляд в прошлое. Именно там, в прошлом осталась маленькая девочка Даша, затем молчаливый и замкнутый подросток, и, наконец, юная девушка — не менее странная и пугливая. При этом они были разные, удивительно непохожие друг на друга существа. Порой менялись местами — в юной девушке появлялся ребенок, а в крохотной девочке — почти взрослая женщина. Даша безумно любила родителей и чувствовала себя уютно только тогда, когда кто-то из них находился рядом, что случалось после переезда в город крайне редко. Батюшка где-то пропадал — говорили, устроился на работу. Вставал он и прежде рано, однако время от времени появлялся дома. Голос его — негромкий и уверенный — заполнял каждый уголок. Даша бежала на этот голос и, как щенок, бросалась на отца. Бросалась на колени, хватала за ноги или за руку, прилипала, чувствуя сильное мужское тепло, и радовалась. Радовалась от того, что у нее есть батюшка, радовалась от мысли, что он ей принадлежит — большой и красивый, с шелковой бородой и безгранично добрый. Она видела, как он плавился от ее прикосновения, как сильные руки неожиданно становились мягкими и теплыми, как нежностью наполнялись его глаза… Странно, но ее батюшка остался там — на хуторе, а внешне похожий на отца мужчина без бороды только иногда напоминал ей некогда близкого и любимого человека. Сейчас она понимала — иначе быть не могло, а тогда, забившись в угол испуганный мышонок отказывался принимать суровую правду. Ее бросили! Предали и забыли! Она долго плакала, сначала с некоторым вдохновением, осуждая людей, которым верила и которых любила. Затем уже молча и как-то скучно, скорее по привычке — плакать Даша начинала сразу, как только уходила матушка. Говорили, и она устроилась на работу. Хотя батюшка и возражал, Дмитрий настоял именно на этом решении. Где оба работали и чем занимались — она не знала.

Плакать и страдать, впрочем, скоро надоело, и Даша принялась изучать сначала квартиру, затем подъезд, двор… Дальше каменный норы идти не решилась — слишком пугающими казались ей звуки, что рождались в этом склепе. Тогда она и познакомилась с эхом, живущим в подъезде, тишиной — хозяйкой дома и еще с кем-то — большим и страшным. Познакомилась она и с Дмитрием, который оказался и вовсе другим, нежели при первой встрече.

Он не был злым, скорее каким-то равнодушным, и пахло от него всякий раз по-разному. Вечерами, когда взрослым удавалось собраться вместе — событие неслыханное — Дашенька ходила вокруг стола и нюхала. Нюхала батюшку, затем матушку и Дмитрия. И если от родителей всегда исходил родной и знакомый запах, то от Дмитрия пахло непонятно чем. Иногда — усталостью, иногда — табаком, иногда… разобраться и понять, что означал новый и непонятный запах, долгое время не получалось.

— И чего ты вертишься? — спрашивал отец, — не набегалась, присядь хоть на минуточку — в глазах рябит.

— Она же, Семен, ребенок, — говорил брат Дмитрий и пытался погладить по головке.

Семен, — мысленно повторяла Дашенька и смотрела на отца. Это для них он Семен, а для нее — батюшка, и тут же лезла на колени.

— Учиться ей надо, — говорил отец, — без дела сидит, мается.

— Будем учить, — соглашалась мать и бросала изучающий взгляд на дочь.

Учение — еще один мир, полный сказочных открытий, когда неожиданно ты сам становишься волшебником. Когда вырастают крылья, позволяющие отправиться в длительный полет, создать лично тобой задуманные замки и воплотить прежде забытую мечту.

Начали с алфавита и арифметики — через день, как решила матушка. Спросить совета или дождаться подсказки от старых друзей — эха и тишины — бесполезно. Только усердие и терпение — новые товарищи, которые оказались непостоянными и не столь преданными, как надеялась Дашенька. И все же она продвигалась вперед, шаг за шагом познавая магию букв и цифр, складывая слова и решая нехитрые задачки. Вытаскивала на стол вещи и предметы, принималась складывать, вычитать, делить и умножать — получалось! И составлять слова, которые выстраивались неровными буквами, доставляло не меньшее счастье. Мир оказался глубже, чем она думала, и много интересней. Время уже не угнетало, тишина не волновала, а некто страшный и большой и вовсе не был полновластным хозяином дома. Затем она училась шить, стирать, мыть полы — взрослела, как говорили взрослые. Правда, успехи совсем не радовали батюшку — неизвестно по какой причине он грустил, когда следовало радоваться. Дашенька не понимала, чувствуя грусть в глазах отца, не зная, что совсем другим рисовал себе Семен будущее дочери — не с тряпкой и грязной тарелкой в руке, а в легком платьице, красивом и воздушном. Когда-то он ее отчетливо видел — прелестную барышню, говорящую по-французски, далекую от серой и жестокой жизни.

Перемены. Они обязательно придут: либо ворвутся в один прекрасный день вероломно и нежданно, либо заползут тихо и незаметно — не менее коварные и беспощадные. Дашенька — это уже не та наивная и робкая девочка, десять лет — срок поистине космического размаха, особенно, что касается молодости, которая, кстати говоря, и наступила. Молодость сама по себе означает перемены, часто совсем другие, нежели которые ждут и на которые возлагают надежды.

Произошло все внезапно и неожиданно, когда Даша в очередной раз мыла пол на кухне. Привычное занятие, будничное, от чего и последующие события застали ее врасплох. Сообразить и понять, что происходит, в первые секунды она не могла. Платье оказалось на голове, а сзади кто-то сильно и решительно в нее проник. Кто-то — дядя Дмитрий — она слышала, как хлопнула входная дверь, поэтому и не обратила должного внимания, продолжая ползать на коленках. Она также не видела, как долго на нее смотрели вспыхнувшие дьявольским огоньком глаза, как сжались пересохшие губы и прокатилась удушливая волна искушения.

Она не кричала, не сопротивлялась и не плакала — она ждала. Терпеливо и покорно, понимая, что означал тот таинственный и непонятный запах, который она не могла определить, будучи ребенком.

— Прости, — сказал, наконец, дядя Дмитрий и отпустил ее.

Минуту она над чем-то размышляла, затем поправила платье и продолжила мыть пол.

Преодолеть себя — стать другим, намеренно что-то в себе уничтожив, ложно внушая, что избавился и забылся. Обман! Великий обман! Преодолеть себя невозможно. Можно умереть — похоронить того, другого, и родиться вновь, не прежним, знакомым тебе, а чужим и посторонним. За кем ты будешь приглядывать и удивляться. Многое он сделает иначе, вопреки тебе — отсюда и удивление.

Дашенька умерла — там, на кухне, и убил ее дядя Дмитрий. Убил помимо своей воли, от чего вскоре и запил горькую — пропал на неделю. И Даша была ему благодарна. Благодарна за то, что родителям не пришлось объяснять свое поведение, появляющуюся агрессию или болезненную меланхолию. И вновь во сне явился Ангел — забытый персонаж детских кошмаров — призрак, верхом на белом коне. Был он суров и молчалив. Пред ним — полчище нелюдей. На голове у каждой твари как бы венец покойника, лица же нелюдей — на лошадей похожие, изо рта огонь и дым исходит, хвосты подобно змеям изгибаются.

— Нет, — кричит девушка, — молчи! Ни слова не говори! Вспомнила я, все вспомнила. Не трогай его, папенька! Христа ради, не трогай! Не бери грех на душу — за ним уже идут.

И они шли — две тьмы с Запада. Одна скользила серой тенью, ползла змеей, облизывая пашни и равнины, а другая — похожая на темное облако саранчи — летела ночным небом… Ангел, как и девушка, все это видел, поправил сбрую — длинные пулеметные ленты и тяжело вздохнул — вылитый батюшка. Утром мрачный голос объявил: началась война.

Мужчин не осталось — еще вчера шумные улицы превратились в бабье царство. Баб неожиданно прибавилось: прежде моложавые женщины, симпатичные девушки и даже девочки — все они в одночасье превратились в баб — угрюмых старух в платках. А вся огромная страна — в армию. Солдаты были кругом и везде, выйти в штатском считалось неприличным. А никто без дела и не выходил, хотя продолжали звенеть пустынные трамваи, летать вороны и всходило солнце. Ему, вероятно, не было абсолютно никакого дела, что творилось внизу. Оно привычно занимало свое место в центре небосвода, изредка заглядывая сквозь перехваченные накрест бумагой слепые глазницы окон.

Колонны уходили молча, одна за другой направлялись на вокзал, где, натужено гудя, их ждали локомотивы — огромные бочки с красной звездой на лбу. И если вначале устраивали митинги, где хотя и недолго, но выступали — произносили короткие речи и приветствия, то вскоре отправляли буднично — рассаживали по вагонам и только.

Дмитрия забрали одним из первых, а уже потом, пару месяцев спустя батюшку.

Была осень, довольно свежо, но не холодно. А может, ей показалось — слишком взволновано они себя чувствовали — Даша и ее матушка — две удивительно похожие друг на друга женщины.

Самое страшное — они не знали, что сказать. Слова куда-то пропали, и девушка вспомнила тишину. Только тишина сейчас выглядела совершенно иначе. Что-то в ней изменилось, то ли она постарела, то ли повзрослела, только стояла она сейчас в стороне и не мешала.

— Напишу, — повторял батюшка. — Как будет оказия, напишу. А вы не волнуйтесь, если письмо скоро не придет. На то и война — неразбериха полная.

Он стоял — какой-то низенький, неуверенный в себе в длинной шинели, постаревший, но все равно любимый батюшка. Даша прижалась и погладила там, где когда-то росла борода. Бороды не было — щетина, белесая поросль жестких волос. Пустила слезинку — крохотную и незаметную, чтобы не волновать. Мужчины не переносят слез. Батюшка ее поцеловал — прикоснулся губами к нежной коже и вздрогнул. Отвернул голову, вроде как смотрит, что там происходит вдали. А вдали смотрят на него, и у всех блестят глаза, даже слезятся.

— Гарь, — говорит батюшка и вытирает слезинку — не свою, дочери и улыбается. Когда хочется плакать — мужчины улыбаются. Батюшка — мужчина, хотя и кажется нескладным в своей серой шинели.

— Как приедем, напишу, я карандашей с избытком взял — не потеряю. А вы, девочки мои, любите и не обижайте друг друга.

Матушка держится из последних сил. Сил уже нет, держит Даша. Она вдруг понимает, что значит для них отец, и не представляет, как они будут жить дальше.

— Папа! — шепчет она — ты только не умирай! Я тебя очень, очень…

— Ууууууууууууу — ревет бочка со звездой на лбу.

— По вагонам! — кричит бравый с вида молодой парень и бежит вдоль толпы. Бежит и почему-то старается к каждому прикоснуться, — то ли подбодрить, то ли подать какой-то знак. Смотрит на Дашеньку и бежит дальше, вновь оборачивается и вновь смотрит.

Влюбился! На бегу влюбился! — понимает девушка и ей становится смешно — хочется и плакать и смеяться одновременно. Батюшка тоже смотрит — то на свою дочь, то на молодого офицера, который явно рискует или упасть или свернуть голову.

— Пулеметчик я, — неожиданно кричит он уже с подножки поезда, — понимаешь, пулеметчик!

Они возвращаются — идут той же дорогой, но уже без батюшки. Наступило новое время, пошел иной отсчет — первые минуты без отца, первый час, вечер, день. Все что она может — только представить, очень смутно, приблизительно, а значит, искаженно.

Дашенька несколько раз приходит на вокзал, уже одна, без матушки. Стоит в сторонке и наблюдает, как прощаются другие. Зачем она это делала? Желала вновь и вновь пережить волнующие моменты? Почувствовать отца? Увидеть молодого офицера, влюбившегося на бегу?

Мой папа — пулеметчик, — повторяет она и бредет обратно. Завтра она вновь придет… или после завтра?