— Батальон, смирно! — громко скомандовал старший лейтенант Даниелян. Потом повернулся направо, стараясь не показать, как болит раненая нога, и потому, ступая особенно четко, торжественным строевым шагом подошел к стоявшему поодаль командиру полка Казакевичу.

Утреннее донское солнце скользнуло по истрепанным, но щегольски начищенным сапогам комбата. Правая нога заныла, но Даниелян, словно в отместку за боль, жестче отрубил последние шаги и резко вскинул руку к выцветшей, лихо сидевшей пилотке:

— Товарищ подполковник! Батальон по вашему приказанию построен! Докладывает командир батальона старший лейтенант Даниелян.

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравия желаем, товарищ подполковник! — дружно, как один, ответили солдаты.

— Вольно! — отдав честь, скомандовал подполковник.

— Вольно! — обернувшись к поредевшему в недавних боях батальону, по-мальчишески звонко и даже задорно крикнул комбат, знавший, как важно голосом, выправкой, улыбкой поддержать своих ребят.

Сам старший лейтенант Даниелян некоторое время оставался в положении «смирно», внимательно глядя на бойцов, на командира роты лейтенанта Антопова, на взводного младшего лейтенанта Германа, на отличившихся в контратаке солдат Захарина, Бениашвили, Черновола. И они, уловив нечто чрезвычайное и в голосе комбата, и в его блестевших глазах, и в стойке «смирно», сами еще больше подтянулись. И хотя батальон не сдвинулся с места, он будто стал плотнее, точно и погибшие, и раненые все до одного заняли свои места в строю и приготовились слушать командира полка.

— Товарищи бойцы! Отважные воины!

Еще на рассвете командир полка с комиссаром тщательно обдумал свою речь, но начал ее сейчас еще теплее, потому что ощутил такую слитность бойцов и офицеров с собой, такое единство, которое исключает всякую официальность. И в третий раз он как-то уж очень доверительно и тихо сказал:

— Дорогие друзья!

Подполковник Казакевич вытянулся и замер перед батальоном, как перед знаменем. Точно произнося слова присяги, размеренно начал он свою речь:

— В недавнем бою вы доказали, что ваш батальон стоит целого полка. Ни один раненый и убитый не упал лицом на восток, только — на запад. Вы смогли выдержать то, что не смог вынести металл. Броня сплющивалась и плавилась, а вы стояли. И наш фланг, весь наш фланг, устоял, потому что ваше мужество было беспримерным. Многие отличившиеся представлены к наградам. Но все вы, все, как один, заслуживаете самой высокой похвалы и самого высокого доверия. Спасибо вам от лица командования.

Подполковник Казакевич сделал паузу. Вытер платком вспотевшее лицо. Поправил рукой спадавшую со лба прядь волос и стал излагать наиболее трудную часть своей речи — передавать смысл приказа Верховного Главнокомандующего товарища Сталина от 28 июля 1942 года. Об этом документе в полку никто еще, кроме него, не знал.

— Но враг еще силен, — продолжал командир полка. — Вы знаете, он проник к Северному Кавказу, богатому нефтью. Он рвется к Сталинграду, на Кубань... Отступать дальше некуда. Отступать дальше — значит погубить себя, а вместе с тем и нашу Родину... Ни шагу назад... Таков приказ нашей великой Отчизны!

Тут ему, политруку — корреспонденту газеты «Красноармейское слово» — Сергею Деревянкину, показалось, что подполковник одобрительно посмотрел и на него, Сергея, тоже дравшегося южнее Воронежа и сумевшего ярко и подробно описать замечательные подвиги товарищей в своей газете. И, будто уловив мысли Деревянкина, командир полка продолжал:

— Еще не затихли выстрелы, а ваши подвиги уже вошли в историю: листки нашей дивизионной газеты будут в грядущем перечитываться, как страницы легенд. Еще раз сердечное вам спасибо! Я обнимаю вас всех, обнимаю взглядом и сердцем эту придонскую землю, истерзанную, измученную, окровавленную. Я знаю, что Родина и партия могут и впредь положиться на нас, как это бывало не раз. Они доверили нашему батальону первым начать форсирование Дона, начать переправу, чтобы обезглавить вражескую оборону на том берегу, чтобы стать первыми в будущем всеобщем наступлении. Оно не за горами. К этому мы должны быть готовы каждый день и каждый час...

Подполковник уступил место комиссару, и майор Мурадян, четко выговаривая каждое слово, как бы продолжал мысль командира:

— Партия бросила клич «Ни шагу назад!». И мы откликнулись. Враг не сдвинул нас с места: все остались на своих позициях. Теперь близок день, когда мы услышим: «Вперед!» И оттого, как, — он особенно подчеркнул это слово, — будут действовать передовые группы, зависит исход наступления. Форсировать Дон в районе Селявного — трудная, опасная задача. Мы это знаем и поэтому никому не приказываем. Нужна разведка боем, которая положит начало всему. Для этого мы хотим создать особую группу добровольцев. Я верю, что, как и всегда, коммунисты и комсомольцы будут первыми. Но предупреждаю, что требуются не только отличные солдаты, но и отличные пловцы, и даже альпинисты. Вон та гора — Меловая. — И он указал вдаль, где на том берегу возвышалась гора. — Меловая — первая точка, которую мы должны будем взять, закрепиться на ней и, господствуя над окружающей местностью, огнем прикрывать остальных переправляющихся... Добровольцы есть? Два шага вперед!

Когда командир роты связи старший лейтенант Горохов шагнул вперед, он увидел, что вместе с ним решительно вышли из строя Антопов, Герман, Захарин, Черновол, Бениашвили и работник дивизионной газеты Сергей Деревянкин. А люди все выходили и выходили из строя.

...Отобрали девять лучших, отобрали, взвешивая и учитывая все: характер, выносливость, умение плавать, преодолевать горные преграды. Комиссар Мурадян Виктор Асланович с радостью думал, что в этой первой штурмовой группе и русские, и армяне, и украинцы, и грузины, и татары. Полный интернационал. Представители многих народов слились воедино, чтобы первыми начать штурм и освобождение донской земли... А почему не видно среди добровольцев Чолпонбая Тулебердиева? Он отличился и показал себя позавчера молодцом. Не был ли ранен? Всякое может быть... Такой славный парень. Да и какой очерк о нем написал Деревянкин. Этот, с дивизионной газеты...

И тут, когда батальону уже разрешили разойтись, Мурадян увидел фигуру молодого киргиза, рядового Чолпонбая Тулебердиева. Тот, раскрасневшийся, с обиженным лицом, бежал к командиру отделения сержанту Захарину.

Точно отлитый из одного куска металла, он отдал честь.

— Товарищ командир отделения, разрешите обратиться к командиру взвода, — прозвучал его почти оскорбленный голос. И узкие, чуть надломленные у концов брови сошлись на переносице.

— Разрешаю, — быстро отозвался Захарин, не очень поняв, почему так официально: ведь они же — друзья.

— Товарищ командир взвода! Разрешите обратиться к командиру роты! — тем же голосом, но еще более настойчиво начал Чолпонбай Тулебердиев, когда встал перед высоким младшим лейтенантом Германом.

Умные, большие, чуть печальные глаза офицера на миг недоуменно вспыхнули и улыбнулись. Он осмотрел солдата с ног до головы и подумал: боец как боец. Ничем вроде от других не отличается. Скромный, внешне спокойный. Вот только глаза какие-то особые — добрые, лучистые и очень зоркие. Ничего не ускользает от них. И смелый очень...

— Разрешаю!

Чолпонбай помчался к командиру роты, обогнал его на несколько шагов, повернулся, подошел строевым:

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к командиру батальона.

Антопов, любящий Чолпонбая и старавшийся во всем содействовать этому парню, который сам помогал всем, чем мог, остановился.

— Очень нужно?

— Очень!

— Обращайтесь.

От командира батальона Тулебердиев направился к комиссару полка.

— Товарищ майор! За что так обижать? За что? — В голосе слышался упрек и какая-то внутренняя боль.

— Кого, товарищ Тулебердиев? Да опустите руку. Вольно! Опустите руку, говорю. Чем вы обижены и кем?

— Я же после смены спал — на посту ночью стоял. А меня не предупредили, не подняли. В строю я не был, когда вы говорили...

— О чем?

— О добровольцах, товарищ майор! Очень прошу!

— Поздно, Тулебердиев. Уже отобрано необходимое число солдат...

— Потому к вам и обращаюсь, товарищ майор. Несправедливо это. Неправильно. Я же клятву давал.

— Но ведь нужны пловцы, хорошие, очень сильные, очень выносливые.

— Я плаваю хорошо! — не задумываясь, похвалил себя Чолпонбай, хотя в Киргизии плавал мало. Но тут он усилием воли отстранил воспоминание о своих немногих коротких заплывах, чтобы смущением не выдать себя. И снова торопливо заговорил: — А по горам я в Тянь-Шане натренировался. Поверьте, очень прошу. Или если мне еще комсомольского билета не выдали, то и доверить нельзя?

Тут Чолпонбай действовал наверняка: ведь только вчера их приняли в комсомол, и волнующая сцена вспыхнула перед ним, но он погасил ее, потому что ему важно было не пережить это волнение снова, а добиться того, без чего он не мог успокоиться. Ход с комсомольским билетом подсказала ему интуиция. И это решило дело.

— Хорошо, я поговорю с командиром полка, попрошу за тебя! — пообещал комиссар.