Счастье было мимолетным: быть рядом с Этеоклом, впервые оказаться совсем близкими, ощутить это, и снова, в который раз, столкнуться со стеной непонимания и с уверенностью, что трагедия неизбежна.

Потом моя рука оказалась в очень нежной руке, но как можно любить меня и в то же время быть Этеокловым другом и помощником, который останется с ним до конца? Да, это написано в его преданном взгляде, и он исполнит под началом моего брата все невозможное, что замышляют близнецы. Я пришла в ужас от той любви, что почувствовала в руке, тоже сделавшейся для меня преступной. Изо всех сил крикнула я: «Убирайся!» — и в ожесточении, надеясь смертельно обидеть Гемона, вырвала свою руку из его ладони.

Потом я бежала, ничего не видя перед собой от слез, застилавших глаза, и Гемон оставил меня в покое. Я добилась того, чего хотела, — я осталась одна, печальная плакальщица, которую никто не понимает. Дорога была пустынна — никого, я шла по ней, спотыкаясь, брела по бесконечным переулкам. Пусть я шлепаю по лужам, по грязи, — хорошо бы упасть в эти лужи, что остались после недавней грозы, грохота которой я даже и не слышала.

Устала я, слишком устала — и остановилась, а какая-то маленькая девочка обняла меня за колени и поцеловала. Я, конечно, снова разревелась, потому что, когда сама была такой же маленькой, поступала точно так же, и колени Эдипа представлялись мне его вторым лицом, до которого было легче дотянуться. До многого в моей жизни было не дотянуться, все было для меня слишком высоко.

Подошла незнакомая женщина с ребенком на руках, протянула чашу с водой. «Совсем свежая», — сказала она. Вода была восхитительна, я выпила ее, но ни поблагодарить, ни улыбнуться этой женщине у меня не хватило сил: я увидела ее, и слезы снова полились из моих глаз. Женщина подумала, что слезы принесут мне облегчение, я не обиделась, мы молчали и какое-то время шли рядом. Что за горе у меня, ей было неизвестно, но она разделила его со мной, потом остановилась из-за девочки. Женщина улыбнулась, поцеловала меня в плечо, и это, видимо, принесло мне облечение.

Снова я осталась одна и снова шла вперед — зачем? Мешок с барельефами резал плечо, я сбросила его на землю. Пусть с барельефами этими, которых я так боялась и которые принесли мне столько любви и пустых надежд, будет что угодно. Ничем они не смогли помочь; может быть, в них нет и любви, но я любить их больше не могу. Пусть кто-нибудь подберет их и бросит в костер, только пусть поторопится. Однако не так-то это просто — я слышу шаги Железной Руки и убегаю. Не хочу, чтобы он увидел меня такой. Не оборачиваясь, я махнула ему рукой: ничего мне не надо. Подобрав мешок, он удалился. Убежал, как Клиос.

Ноги мои скользят по раскисшей земле, я спотыкаюсь даже о мельчайшие камешки — пусть я упаду, — но я не падаю. Неумолимая Антигона, ты неумолима по отношению к самой себе, и ты идешь с той же настойчивостью, будто Эдип все еще шагает впереди и уводит тебя неизвестно куда, неизвестно зачем.

Но теперь впереди никого нет, а идти, чтобы достичь неизвестного места их злой судьбы, заставляют меня мои братья. Это худшая дорога из всех, которые мне суждено было пройти. Силы мои на пределе, я еле тащусь, но внутри живо необъяснимое упорство, которое и заставляет меня передвигать ноги. После нищих окраинных переулков ноги вынесли меня на дорогу, которая полого сворачивает к садам, к деревьям, а в конце ее — Гемон; большой и высокий, он взволнован и ждет меня у калитки.

У меня не хватает сил, чтобы крикнуть, но этого и не надо: он бросается навстречу, я — к нему. Я не понимаю, каким образом, я ведь еще живая, оказываюсь у него в объятьях. Он — тут, он прижимает меня к себе, и я могу плакать, не стесняясь своих слез, открыто. Я всхлипываю, и мой гнев, и мои страхи прорываются наружу вместе с рыданиями.

— Этеокл… Какой стыд… Он хочет, чтобы я пошла к Полинику… Но зачем? Только с этими барельефами?.. Он хочет все оставить себе… Как можно?.. Немыслимо!..

Гемон поддерживает меня, обнимает, берет на руки. Он молчит, не собираясь осуждать Этеокла. Он молчит, но слушает меня, даже когда это не я, а какая-то безумная вопит:

— А Полиник?.. Разве можно любить его? Предатель… Пойти на Фивы с кочевниками… И это он… Фиванец… Этеокл не лучше, оба они воюют наперекор моему и Исмениному сердцу… И после всего этого любить их?.. Да по какому праву?.. По какому праву?..

Гемон не спорит со мной и не соглашается с тем, что я говорю, — он слушает. Меня слушают, и я позволяю увести себя, почти втащить в дом, где наконец-то я и оказалась — какое счастье!

Он внес меня в комнату, снял измазанные грязью сандалии, подвел к очагу, и я начала в тепле приходить в себя. Гемон вышел, К. своими женственными пальцами снял с меня мокрое платье, вымыл мне ноги, вытер меня, переодел в другое платье, которое, должно быть, дала ему Исмена. Усадив у очага напротив себя, он молча глядел на меня, и его слегка затуманенный взор действовал успокаивающе. Плакать я перестала, больше не стыдилась, что кричала: тогда так было нужно. Вздохнув, я почувствовала, что в груди стало легче, уже можно было дышать свободно… Или это я заснула в тепле близ очага? И не во сне ли слышится чей-то глуховатый голос? Кто это говорит: К. или я?

«Близнецы погрязли в преступлении, — звучал голос, — это правда, но они погружаются в него с любовью, с ненавистью, с диким величием. Преступление — это тоже дорога, по которой можно идти. Куда ведет эта дорога — неизвестно, но как ты можешь отрицать ее, разве смогла бы ты осудить преступников, ты, кто был им послан? Почему именно им? Неизвестно. Так было тебе предписано. Судьба близнецов слишком сурова, она возвышается над тобой, ты ничего не можешь сделать для них. Только любить. Такими, какие они есть, — ничего больше».

Глаза мои открылись. Что, я действительно спала? К. сидел передо мной, молчал, устремив на меня свой взгляд.

— Это ты сейчас говорил?

К. не ответил.

— Значит, говорила я? — не унималась я.

— Что-то говорило.

Больше он ничего не сказал, но это уже не имело значения: мне нужно встать, пойти к Гемону и Железной Руке. Наступил вечер. Как это может быть? Ведь я отправилась к Этеоклу ранним утром. Неужели я так долго у него пробыла? Конечно, затем я, не помня себя, блуждала в извилистых переулках.

Груз судьбы моих братьев по-прежнему давит мне на плечи, но с этим можно жить. Как-то жить. Гемон рассказал, что Железная Рука убрал из погреба обвалившиеся туда камни. Он укрепил на стене масляный светильник, чтобы видна была лестница, и, спускаясь вниз, я с удовлетворением всматривалась в тускловатые волны света, спокойно исходившие от стен. Трепетный свет этот неизменно сползал во мрак погреба, где рождались размашистые тени. Бегом я спустилась вниз по лестнице, стараясь поспеть за потоком этих световых частиц. Когда глаза привыкли к полутьме, я увидела Гемона.

— Антигона, ты пришла помочь мне, — раздался его чудный голос, — какая удача! Постой, возьми этот кувшин.

Мгновение мы стояли рядом, потом начали подниматься по лестнице. Гемон ничего не заметил и хотел было взять с собой светильник.

— Оставь, — попросила я, — он так красиво отбрасывает свет. Позови остальных, присядем тут на минутку и посмотрим на него вместе.

Гемон привел Железную Руку и К., свет перед нами пробегал по грязной стене погреба и, погружаясь во тьму, производил такое впечатление, будто приближаешься к чему-то прекрасному, но от созерцания этой красоты не возникает желания завладеть ею.

Когда мы вернулись в дом, я спросила Гемона:

— Уже темно, неужели я так долго была у Этеокла?

— Несколько часов. Этеокл никого так долго не принимает. Мне пришлось отказать посетителям и отправить их.

— А когда я вышла?

— И у тебя, и у него был несчастный вид. На него я не осмеливался поднимать глаза, а когда захотел помочь тебе, ты оттолкнула меня. К счастью, там был К., он сделал знак, чтобы я удалился.

— Ты был там, К?

— С трудом, Антигона, как всегда, с трудом. Барельефы твои принес домой Железная Рука, Когда мы встретились с ним дома, он цедил сквозь зубы пословицу. Невеселую… Скажи ей, Железная Рука.

— Сколько бы… н-ни было у волков к-когтей, с-с-сколько бы н-ни было у них зубов, ш-шкуру им с-свою не поменять, в ней и умрут.

Может быть, Железная Рука был прав, и Полиник с Этеоклом — лишь грабители, которые ничего, кроме своей волчьей жизни, не знают? Есть мне не хотелось, мне нужно было побыть одной, и я вышла в сад. Близнецов не переделать, и мне не стоит надеяться, что они действительно способны измениться. Все думают, что у меня ничего не выйдет, но право попробовать у меня есть. Из моих попыток может ничего и не выйти, но я могу хоть немного осветить тьму, как тот светильник на лестнице, ведущей в погреб, а потом тихо погаснуть.

Клиос, наверное, будет танцевать сегодня вечером, глядя на звезды. Может быть, он вспомнит об Антигоне и, как обычно, скажет себе, что имеет смысл все, что делает нас счастливыми. На мгновения.

Казалось, необъятный звездный рисунок вот-вот начнет свой танец, как делал это крохотными шажочками свет на воспетой мною стене погреба. Не буду же я стоять как столб, когда боги лесов, морей и гор танцуют повсюду для себя самих под покровом ночи.

И я тоже — после пережитого несчастья и перед тем, которое еще не свершилось, — я тоже могу танцевать для себя самой, для моей тени и той в чем-то бесконечной и несовершенной частицы бытия, которая была дана мне в акте моего существования. Я вышла в середину прекрасного травяного круга, который с таким старанием подготовили в саду Гемон и Железная Рука. Радость, царственная неколебимость исходили от почвы, они настроили и осветили инструмент моего тела. Руки и ноги подчинялись уже не мне, движения их были записаны у меня в памяти, их сила, порыв прожиты и предписаны мне свыше — на небесах.

Я танцевала для тех, кого люблю, и тех, кого не люблю, для тех, кого знаю, и для тех, кого никогда не узнаю. В танце моем были новый Эдипов путь и преступные замыслы близнецов. В конце концов я стала танцевать для себя самой, я изо всех сил восславляла земное существование. Ничего больше, только дикое земное существование, его огромное тело из всех земных голосов и его бесконечную смертную материю.

Смутно почувствовала я, как рядом со мной, посреди травяного круга, начали свой танец еще двое: Гемон и Железная Рука. Но мне их не видно, потому что взгляд мой прикован к хвале и невинности, что разлиты повсюду.

К. тоже рядом, негромкое его пение настолько же чисто и бесконечно, как свет звезд. Танцоры мои, как и я, сняли одежды, но их так поглотил танец, движения, что они не могут меня видеть. Глаза их полуприкрыты, взгляд, обращенный внутрь, созерцает в них самих танцующую частицу собственного бессмертия — они прекрасны. И это мне открывают они сокровенный свет, чьим временным образом являются они сами и которого они по природе своей не знают.

В это мгновение пламя, освещавшее лестницу, которая ведет в погреб, начало трещать, светильник погас, будто это я сделалась его светом и земля перестала притягивать меня.

Я уже не та, что танцует на травяном круге в саду, я отрываюсь от земли, расту в грозном дуновении радости. Вот я уже над крышами, над крепостными башнями и стенами, я врезаюсь в сверкающий ночной покров, там, где-то высоко над Фивами. Я — тьма, я — свет, я — ничто, я перестаю быть чем-либо и с вершины огромного небесного древа смотрю на мою земную Антигону, Гемона и Железную Руку и слышу чистый голос К., который ведет меня в небесах.

Танцоры обращают ко мне свои вдохновенные лица и медленным, гибким движением, преисполненные радости, опускаются на землю, засыпая. И тогда исчезает мой крылатый полет, но мое влюбленное небесное восхождение не рассеивается, оно просто перестает быть, становится мечтой, счастливым берегом, желанием крепко заснуть, тело мое тоже соскальзывает на землю, и я засыпаю.

Проснулись мы от холода. Железная Рука уже встал. Гемон повернул ко мне голову, взял за руку и поцеловал с необычайной нежностью и смирением.

— Как ты была прекрасна, когда танцевала, нам казалось — это богиня, что живет в твоей телесной оболочке.

— Вы тоже, когда танцевали, были красивыми.

— Но мы не танцевали, мы только смотрели на тебя.

Гемон помог мне подняться, я рада, что они забыли восхитительные мгновения своего танца, когда, как огромные воздушные и земные звери, совершали при свете луны свой любовный танец. Все это существовало лишь для меня и для моей внутренней сокровищницы.

Мы вернулись в дом и с наслаждением стали греться у очага.

— Чтобы идти к Полинику, — произнес Гемон, — тебе надо переодеться в мужскую одежду.

— Я часто так делала. Когда мы уходили с Высоких Холмов, я оделась пастухом, никто не узнавал меня. И мне даже очень шло.

— В этом я не сомневаюсь, — вырвалось у Гемона, и я была рада, что нравлюсь ему, как любая женщина — мужчине, который нравится ей.

Уже слишком поздно, пора спать. В вышине светила продолжали свое блаженное плавание в небесах, не желая ничего видеть, ни о ком думать.